Бесплатный фрагмент - Я никогда не умирала прежде…

---

---

---

Огромен долг наш разным людям,

а близким — более других:

должны мы тем, кого мы любим

— уже за то, что любим их.

Игорь Губерман

Время К.

Открываю тяжелую, массивную дверь, за ней — другую… Роскошное парадное с мраморной лестницей, ведущей к лифтам. Вежливая консьержка за массивным обшарпанным столом спрашивает меня, к кому я направляюсь. Я называю имя: «Кучкина Ольга Андреевна». Консьержка кивает и напоминает мне квартиру и этаж. Её тихий голос улетающим эхом отзывается под готическим храмовым сводом парадного в сталинском небоскребе. Старинный лифт поднимает меня на нужную высоту, и я по еще одному коридору времени подхожу к знакомой двери, нажимаю кнопку звонка. Жду недолго. Дверь открывает Валерий, её муж. Но уже через секунду в прихожей появляется и она сама. Красивая, умная, обаятельная, с мягкой улыбкой и прекрасными ямочками на щеках, с лучистыми темными глазами, в которых мелькают новогодние искорки. Она что-то говорит и даже тихо смеется, а я стою в который уже раз потрясенный этим явлением — Олей Кучкиной.

Когда я пришел в «Комсомолку», она уже была звездой: умна, красива, чудно образована, с репутацией талантливого драматурга, любимая ученица советского классика Алексея Арбузова, поэтесса… За ней, как за кометой, тянулся шлейф явных и тайных поклонников. Она относилась к ним и благосклонно, и равнодушно, поскольку уже сделала свой окончательный выбор. Она выбрала Валерия Николаева — высокого, стройного, сильного, и надежного мужчину, переводчика с итальянского, между прочим. Для абсолютного большинства её поклонников этот выбор в переводе означал: «у вас нет шансов, ребята», поэтому большинство предпочитало с Ольгой Андреевной дружить. Меньшинство было обречено на прозябание в безответной любви. Я, как человек смышленый и догадливый, конечно же, дружил. Но не только с ней, но и с ее мужем. Впрочем, эти дружбы надо было еще заслужить. Но когда я наконец получил по заслугам, мне было позволено подниматься на тот самый этаж сталинской высотки и звонить в ту самую дверь.

Эта сталинская высотка на популярной площади Москвы, эта уютная и обжитая квартира, доставшаяся ей от знаменитого отца, эти стены со стеллажами, полными книг, эта старая прочная мебель с милыми столярными излишествами, эти тяжелые шторы и тихий свет, этот неторопливый и доброжелательный разговор по-чеховски напоминали мне не только об ином времени, но и о происхождении человека, сидящего передо мной и ведущего разговор. О происхождении, содержавшем в себе усвоенное воспитание и унаследованное представление о том, что хорошо и что плохо, что позволено и что непозволительно. Этот интерьер, эта атмосфера были достаточными, чтобы мгновенно изобличить ложь и поддержать путь к истине, чтобы узнать благородство и понять хитрый и циничный расчет.

Мне и по сию пору кажется, что этот дом был для неё орбитальным кораблем в кислотном космосе бытия. Он позволял ей не утратить происхождения и не раствориться в приливах и отливах времени за окном. Увы, в этих течениях растворились многие её и мои знакомые, став яростными адептами политических платформ, непримиримыми идейными бойцами, страстными пропагандистами борьбы с пропагандой…

Время Кучкиной — это время спокойного, честного, мудрого взгляда. Без истерик и политических индексаций по принципу свой — чужой. Она умела внимательно относиться и к своим, и к чужим, стремилась понять и тех, и других. И при обширном круге престижных знакомств никогда не была человеком тусовки. Сама по себе. Себе на уме. Благо был ум и привычка мыслить самостоятельно.

Ольга Андреевна ушла из этой нашей жизни. Но время от времени я захожу в то парадное сталинской высотки на популярной площади Москвы. Поднимаюсь на старинном лифте к нужному этажу. Подхожу к знакомой двери. Нажимаю кнопку звонка.

В этом доме все осталось по-прежнему. Стены, мебель, стеллажи с книгами, мягкий свет и растворенное в нём время. И если сесть в старое кресло, прищурить глаза и прислушаться к тишине — можно заметить в проеме двери красивую женщину с мягкой улыбкой и ямочками на щеках… Прекрасного человека, ни на кого не похожего писателя, драматурга и поэта.

В чем вы можете убедится сами, прочтя эту, ее последнюю книгу.

Ю. Лепский

ПРОЗА

ПЕРЕВОДЧИК

повесть

Наташе

От сочинителя:

Представленный персонаж есть плод писательской фантазии, но ни в коем случае не портрет реального лица, с подробностями биографии, которой никогда не существовало.

1.

Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.

Раз в десять дней он произносил это вслух, отодвигал в сторону компьютер, освобождая пространство для маневра, брал в правую руку щипчики, левой отгибал пальцы на ноге, затем менял щипцы на пилку, производя ряд известных телодвижений и приводя таким образом ногти на ногах в порядок, после чего переходил к ногтям на руках. Он любил, чтобы руки и ноги у него были чистыми и аккуратными. Это не то, что упорядочивало его душевное устройство, но все же как-то собирало его, сообщая ему дополнительную энергию.

Вошла она, женщина, с которой он жил последние лет десять.

— Ты скоро?

— Скоро.

— Потом посмотрим сериал?

— А разве мы его недосмотрели?

— А разве досмотрели?

— Этот досмотрели — можно другой поискать.

— Позови, когда закончишь.

— Позову.

Все, как всегда. Повтор за повтором. Повторы не создавали, однако, ощущения скуки. А создавали, напротив, ощущение твердого покоя.

И она, и он покуролесили в свое время вдосталь и теперь дорожили доверием, которое питали по отношению друг к другу.

Похоже, что именно сегодня появился шанс окончательно залатать пробоину техмесячной давности и выправить курс корабля.

Морская тематика возникла неслучайно: он переводил нынче английский морской роман и находился под обаянием всего морского.

А три месяца назад они ехали на чьи-то именины, которые отмечались за городом. Их взялась подвезти на своей машине близкая подруга именинницы, собиравшаяся выпить — и даже напиться, как она о том возвестила, — поскольку оставляла машину у подруги, и сама оставалась ночевать. Он вез бутылку мартеля и потихоньку, почти теряя контроль над собой, прикладывался к ней, одновременно не закрывая рта, делясь впечатлением, произведенном на него Сейшельскими островами, откуда только что вернулся, с их круглогодичными двадцатью пятью градусами тепла. Подруга ахала и подогревала рассказчика вопросами, выдававшими не формальный, а неформальный (!) интерес. И чем больше она его расспрашивала, тем больше он распускал хвост.

Выходя из машины, он шепнул своей женщине: какая умница эта тетка. И стал ждать, когда тетка — так он называл всех женщин — поставит машину, и можно будет продолжить увлекательную беседу. Они были не на Сейшелах, а в России, с ее, российским, мелким осенним дождичком, но дождичек скоро кончился, и можно было начинаться празднику.

Стемнело. Шведский стол был накрыт в саду. Гости не садились, а передвигались толпой, в которой легко было затеряться. Почти все были знакомцы между собой. И то, что происходило с этими двумя, не осталось незамеченным.

Внезапное возбуждение охватило его. Ему показалось, что это, может быть, его последний шанс — полюбить заново, истово, безнадежно, с потерей головы, отдавшись сильному чувству немедля, сейчас же, чтобы не упустить ни единой минуты возможного счастья. Он взял в руки полуобнаженную грудь этой удивительной женщины и принялся мять ее с жадностью, не обращая ни на кого внимания. О своей женщине он с ровной душою позабыл и к ней даже не подошел. А та, побродив среди гостей с независимым видом, оскорбленная, отправилась рыдать в дом, отыскав укромный уголок, где ее никто не мог бы увидеть.

Он вернулся домой ранним утром все на той же машине подруги и, нисколько не чувствуя себя виноватым, набросился на плачущую свою подругу с упреками, которые считал справедливыми. Я должен быть прикован к тебе в любой час дня и ночи и в любой компании? — драматически вопрошал он, и в этих его вопросах содержалась правда, которую она странным образом не могла опровергнуть. Я ухожу! — тем же драматическим тоном объявил он, отняв у нее возможность выкрикнуть свое драматическое уходи, разрывая отношения, не имевшие в эту минуту никакой ценности. Он вышел на улицу, не зная, куда направиться. Он слишком долго страдал от бездомья, чтобы позволить себе разбрасывать тяжелые якоря, определенными судьбой. Но что-то делать надо, а что? Он уже ступил на тропу перемен.

Несколько телефонных звонков — и о, удача!, — сонный приятель согласился перебраться на несколько часов к соседу по лестничной клетке.

Алкоголь давно выветрился из крови нашего героя, но это было даже к лучшему. Он снова был готов к чистой, безоглядной, всеобъемлющей любви.

Что-то странное содержалось, однако, в этой истории. Возможно, то, что он был не активной, а страдательной фигурой. Не мужчина, а женщина организовывала любовное пространство, ему приходилось принимать предложенное ею, а не выстраданное им. На самом деле это случалось не впервой. Но он терпеть не мог самоанализа. Давно научившись принимать себя таким, какой есть, он шагнул вслед за женщиной в чужую квартиру.

2.

Он и профессию переводчика выбрал, потому что она предполагала следование в чьем-то фарватере. Он начал писать рассказики в школе, в четвертом классе, подражая отцу. В рассказиках все было выдумано. Как и у отца. Они пудрили себе и друг другу мозги, нахваливая очередной продукт главы семейства, чем-то напоминавший размороженную курицу. Приходившие к ним в гости были того же качества и с одинаковой досадой реагировали на выход нового произведения какого-нибудь модника, безошибочно ощущая разницу между бесcовестным модником и собой.

Мать щедро метала на стол малосольные огурчики и помидорки, грибочки и домашнего копчения свининку — супруга беллетриста славилась своим гостеприимством, что обеспечивало высокие оценки гостями творчества беллетриста.

Мать трудилась на ниве АХО (административно-хозяйственного отдела) в должности НАЧ. АХО (начальника АХО) в Инязе (институте иностранных языков). То есть студент изучал английский под присмотром активной родительницы, рано начав пробовать себя в качестве устного переводчика (не синхрониста — переводчика высшей квалификации, до какой нужно было еще дорасти!). Он знал, что страна, в которой он живет, лучшая в мире. Он знал, что город, в котором обитает, лучшая мировая столица. Знал, что учится в лучшем вузе страны. Что его девочка — лучшая девочка на курсе.

Девочки менялись. Он пребывал в состоянии перманентной влюбленности, и эта позиция содержала оптимистический взгляд вообще на мироустройство. Он ничего не формулировал, ничего не объяснял самому себе. Это делали специальные люди до него и вместо него. Он уже был погружен, как в суспензию, в атмосферу благополучия (получения блага!). А если судьба с благом запаздывала, имел терпение ждать.

Все изменилось в одно историческое мгновение. Историческое для него. Отец бросил эту семью и ушел в другую. Мать как-то быстро увяла, как увядает цветок, не получающий живительной влаги. Ей стали неинтересны собственные кулинарные изыски, с одной стороны, и административные успехи, с другой. Для ее сына наступили времена недоумения. Он и не заметил, как быстро состарилась мать. Он заметил только, что стал гол, как сокол, лишившись того внимания, к какому привык, и к той атмосфере блага, в какой ему было столь уютно.

Отец на похороны не пришел, прислав цветы и скорбную объяснительную записку, в которой ссылался на раковую болезнь, трагически прогрессирующую, так что врачи считают, что дни его сочтены.

По счастью, врачи ошибались. Он прожил еще пять лет, вернувшись с новой женой в квартиру, из которой в свое время выехал, уйдя от старой. Сына — по существу, чужого человека — это соседство не устроило.

Он принялся искать себе подходящую невесту по принципу семейного процветания, — и непонятно было, интересна ли ему девушка или ее папа. Провожая очередную домой, грел ее замерзшие руки поцелуями, она видела, что он скоро превратится в ледышку, жалея его, звала подняться с ней в квартиру, согреться чаем или чем погорячее, а уж потом возвращаться к себе домой. Он охотно соглашался. На пороге их встречал девушкин папа: либо известный тележурналист, либо крупный дипломатический чин, спивавшийся, однако. Папа уже привык к любознательному молодому человеку, и ему было не жаль потраченного на того времени, и когда дочка, утомленная эмоциями, уходила к себе спать, доставал, штука за штукой, красивые пивные банки, приговаривая: смотри, как мы засиделись, ну куда ты пойдешь, на ночь глядя, тем более, что Валентина (Нателла, Майя, Зинаида Васильевна) тебе в гостиной постелила.

Пришло время, когда стелили не в гостиной, а прямо расставляли тахту, чтобы детям было комфортнее заниматься любовью, признав легитимность их отношений, ничуть не беспокоясь о формальной стороне вопроса, во всем доверяя молодцу.

Беда пришла с той стороны, с какой ее и не ждали. Девушка (давно переставшая быть девушкой) объявила, что не любит соискателя настолько пылко, чтобы становиться его женой. Чтобы закрепить новое расположение фигур на шахматной доске, девушка приводила того, кого называла женихом, а то и демонстративно обменивалась кольцами с каким-нибудь прыщавым юнцом, вводя в праведный гнев отца. Но поделать было ничего нельзя. Сам воспитал дочь свободно и самостоятельно принимающей решения.

Он поначалу путался в девушках и в их обиталищах. Эта путаница была тем более объяснима, что в обоих обиталищах — одно на Крымской набережной, другое на Кудринской площади — стояла совершенно одинаковая мебель: пара кожаных диванов, кожаные кресла, книжные шкафы с одним и тем же набором книг. Он не сразу заметил эту их одинаковость, что делало обиталища похожими на близнецов. Но в одном случае мебель стояла открытая, гладкая, благородная, в другом — на кожаную красоту натянуты полотняные серые чехлы. Позднее он догадался, что это было связано с длительными заграничными командировками владельцев. А одинаковость — с тем, что таким образом обеспечивались равные привилегии тем, кто составлял номенклатуру.

Номенклатура, надо прямо сказать, была подгнившая. Разочарование, постигшее честолюбцев в процессе удовлетворения честолюбия, распространялось на все аспекты жизни. Разговоры, в которые вовлекался и юнец, чем дальше, тем больше касались устоев. Разочарование старших нашло благодатную почву в душе младшего.

Ставший чужим родному отцу, студент был готов для безобидного — на первых порах — инакомыслия.

3.

Группа британских аграриев, которую он сопровождал в качестве гида-переводчика, добирала питерские впечатления, переутомленная и уже, честно говоря, мало что воспринимавшая. Вечер стирал краски. Хотелось не бубнить в который раз про архитектурные шедевры шедеврального города, а просто помолчать. Он предложил зайти в Летний сад посидеть на скамьях отдохнуть и на том завершить экскурсию, погрузиться в Красную стрелу и отправиться в Москву, к конечной точке поездки.

Он тоже устал, да не тоже, а не сравнить, как, — чувство ответственности клонило к земле. Он улегся на скамейку, и в этой позе его сфотографировал руководитель группы. Присев рядом, тот спросил: а как же крейсер Аврора, из которого революционные русские матросы стреляли по Зимнему дворцу, крейсер у нас по программе… Он ответил: да хер с ним, тем более, что это по легенде, а по правде они и выстрелили всего один раз, да и то холостыми.

Откуда вам известно? — поинтересовался заграничный селянин, видимо, большой знаток русской истории. Читал, — коротко ответил переводчик.

И много чего похожего вы читали? — продолжил допрос заинтересованный аграрий. Да кое-что, — укорачивал свой язычок русский собеседник.

Но это же англичанцы! Не может быть, чтобы эти были доносчики, подобно тем, его соотечественникам. Куда же податься бедному еврею? Он не был евреем. Ему показали фото и англичанский отчет о поездке.

Несколько лет он был невыездным, в его переводческих услугах отныне не нуждались, и она, в других случаях выручавшая его, в этом — ничем не могла помочь, хотя у нее и был прямой выход на первый отдел, то есть на ГБ.

Она — кадровичка, сослуживица и подруга его матери, а его любовница, — была старше него на пятнадцать лет. Ему — двадцать пять. Ей — сорок. У нее было ядреное тело, высокая грудь и сухая лодыжка. Она стриглась очень коротко. Она постриглась бы совсем наголо, дойди до нее соответствующая мода. Но мода задерживалась, и приходилось довольствоваться размером волос, который отвечал дошедшей моде. Она была из тех, о ком говорят интересная баба. На них оглядывались, когда они шли по улице. Ему льстило такое внимание к его спутнице. Занятый параллельно поиском невесты в среде высокопоставленных отставников, он и не думал отправлять в отставку любовницу.

Она многое знала и многое умела, если брать физическую сторону любви. Но, пожалуй, самое-самое заключалось в промежутках между любовными ласками.

Тем утром она была не здесь. Делала сэндвичи, заварила свежий чай. Все молча. Он уже научился терпеливо ждать, когда она вернется. Она вернулась. Улыбнулась ему.

Мне говорят, — сказала, — переведи меня через майдан, один раз сказали, второй, третий, переведи меня через майдан, переведи, а я все не врубаюсь, а строчка продолжает вертеться у меня в голове безотвязно, и вдруг до меня доходит, что перевести кого-то через дорогу, — это и есть формула перевода (перехода!), соединения данного культурного пространства с иным культурным пространством, с помощью толмача, культурный код, который работает в обе стороны, и мне это открывается, открывается, открывается, понимаешь?

Он не понимал. Но учился понимать.

В другой раз возвращались из института домой — у нее была комната в Арбатских переулках, а именно на Сивцевом Вражке, большая, но в коммуналке, — и она вдруг спросила: а ты думал когда-нибудь, почему Толстой назвал своих персонажей, Вронского и Каренина, одинаковым именем, что, других имен под рукой не оказалось? Он не думал. Он вообще ни о чем таком не думал. В самом деле, один Алексей, и другой Алексей.

Ну и почему? — спросил он. А я не знаю, — отвечала она. — Может быть, в одном случае любовь как страсть, а в другом любовь как долг, то есть получаются две половинки одного целого.

И ему в который раз пришло на ум, что она глубокая, а он плоский, и это добром не кончится. Не кончилось.

4.

Она была его любовницей три года. На четвертый теплым осенним вечером, особенно располагавшим к лирике, она пригласила его поужинать в Дом литераторов. Сделали заказ. Он заказал филе по-суворовски, она — легкий салатик. Официантка Белла, евреечка, похожая на черкешенку, всем завсегдатаям говорившая ты и знавшая вкусы каждого, спросила: коньячку грамм триста или сегодня без алкоголя? Она положила свою руку на его: сегодня без. Ну почему же -засмеялся он, целуя эту руку. Значит триста, пометила официантка что-то в своем блокнотике.

Можно было подумать, что алкоголь являлся его проблемой. Но это было не так. На самом деле он сделался пивным алкоголиком, как они сами про себя говорили, что дипломат, что тележурналист. Они спились бы, не наступи другие денечки. Блаженные девяностые. Их время.

Встречались в Доме журналистов. А то в Доме архитекторов. А то в Доме литераторов. Эта домашняя жизнь вполне замещала всякую иную. Они, Листьев, Немцов, Явлинский, Гайдар, академик Сахаров или Галина Старовойтова и, прежде всего, конечно, Горбачев с Ельциным, они спускались со сцены в зал, мешаясь с рядовой публикой. Ярая демократия вытесняла тоскливое режимное устройство, при котором всяк сверчок должен был знать свой шесток. Осторожничали, пылая. И пылали, осторожничая. Ничего подобного не случалось прежде в многострадальной истории России. Боялись крови и торопились. Отставленные от власти большевики не дремали, а строили планы возвращения во власть. Народ, привыкший к ярму, слушал их на их тайных сходках, развесив уши. Слова замещали действие. Впрочем, слово и было делом.

Еда осталась лежать на тарелках нетронутая. Коньяк прикончили. Затем повторили.

На следующее утро, едва проснувшись, он взял чистый лист бумаги и стал по памяти записывать вчерашний разговор. Зачем? Он и сам не знал, зачем. Зачем-то. Все-таки он был человеком литературы.

Ну, говори. Что ты хотела мне сказать?

Сейчас.

Хочешь собраться с мыслями?

Нет. Они у меня и так собраны в узелок. Хочу, чтобы поменьше ранить тебя.

А может, не надо вообще ранить?

Нельзя. Не получается. Я выхожу замуж.

За кого?

За мужчину.

Слава Богу, что не за женщину. За русского?

Нет.

А за какого?

За итальянского.

И уезжаешь?

И уезжаю.

Где ты его нашла?

Скорее, он меня нашел. Помнишь, ты был занят и не мог пойти на прием в итальянском посольстве, и я отправилась одна.

Ты хочешь сказать, что тебя нельзя отпускать одну даже на один вечер!

Ничего я не хочу сказать. Ты спросил — я ответила.

Зачем?

Что зачем?

Зачем вообще выходят замуж?

По любви или по расчету.

Ты, по-моему, любишь другого человека. А он любит тебя.

Сейчас. Сейчас любит. Недалек тот день, когда разлюбит.

С какой стати?

У твоей любви сморщится кожа на лице, шее и руках. Потухнут глаза. Ослабшие мышцы живота перестанут держать этот самый живот. Искривится спина. Сделается тяжелой походка…

Хватит!.. Ну и со мной все то же самое произойдет. Этот процесс называется процессом старения. Никто из людей его не избежал и не избежит.

Я не хочу, чтобы ты стал его свидетелем.

Я не Господь Бог.

Ты не Господь Бог, зато я могу передать тебя из рук в руки женщине первой величины… первой переводчице Советского Союза… то есть первой переводчице России… которая сделала по-русски всю американскую литературу, а ты под ее крылом сможешь сделать всю английскую… О любви в данном случае речи не идет. Но есть вещи поважнее любви!..

Вещи поважнее любви!.. И это говорит мужчина!..

Листок сохранился. Время от времени он доставал его из ящика письменного стола и перечитывал. Зачем это делал — не знал.

5.

Первая переводчица России была маленькая, сухонькая, востроносенькая старушенция, которая прислала ему десяток страниц английского текста на пробу для перевода, дав десятидневный срок для исполнения задания. Он задохнулся от восторга, закончив перевод в два дня. В поисках наибольшей выразительности перебирал слова, как перебирают бусины в ожерелье, беззвучно выпевал не выпеваемое, прятал и искал спрятанное, проницал непроницаемое, плакал от невыразимости смыслов, купался в языке, любил его, как любят женщину.

Летелось и пелось от счастья воплощения.

Закончив, отправился к ребятишкам на радио Свобода с одним вопросом: не съела ли журналистика литературу? Почему-то только Свобода могла знать ответ на этот вопрос. Ребятишки -Толстой, Парамонов, Митя Волчек — даже засмеялись от удовольствия, закончив чтение. Эмигрантский язык, в смысле чистоты, — произнес кто-то из троих.

Больше он не рвался ни к участию в конференциях, ни к сопровождению индивидуалов. Если мы и будем когда-нибудь прощены, то исключительно за любовь к словесности — говаривала Богом поцелованная старушенция, и в эти минуты он обожал ее. Он садился за стол утром и вставал из-за стола поздним вечером, что-то неопределенное хватал из холодильника, чистил зубы, гасил свет и долго лежал с открытыми глазами, ожидая визита прекрасной дамы. Прекрасная дама не жаловала.

Она уехала и пропала с концами.

Италия стала чем-то вроде проходного двора. Либо вроде очередного московского административного района. Встретить соотечественника или услышать какую-нибудь информацию о нем было раз плюнуть. Ему соотечественник не попадался. Информация не доходила. Смертная тоска его пожирала.

Он честно делал свою работу. Но того полета, того счастья, что испытал однажды, больше никогда не случилось. Не случилось, не случилось, и не случится, черт возьми!.. Остальное было средней руки. Он не умел погрузиться, докопаться. Он должен был признаться себе, что середняк, и спасения от этого нет, яблоко от яблони. Он был слишком поверхностен.

Сорвавшись в глубокую пропасть депрессии, он отбыл уже половину срока в клинике неврозов на Рублевке, когда там появилась эта смешная девчушка. Со своей аккуратно заплетенной. коротенькой, толстенькой белокурой косичкой, она почему-то напомнила ему белый грибочек. Он сразу запал на нее. Сидя в большой столовой, в пыльном луче солнечного света, она задумчиво тянула свой компот, ничуть не интересуясь ни ближними, ни дальними и не делая ни единого движения, с которого можно было бы начать процедуру знакомства.

На другой день он сел рядом с ней на стул у входа в спортивный зал в ожидании, когда закончит занятия предыдущая группа и начнет следующая. Косынка у нее на шее съехала, и стал виден след, какой медики называют странгуляционным и какой бывает у пытавшихся покончить с собой. Он видел такой на шее приятеля, которого вынули из петли, когда от него ушла жена, — типичная реакция слабаков. Он запрезирал приятеля. Это случилось до отъезда его женщины с новеньким итальянским мужем в Италию. Просто у него не было еще соответственного личного опыта. Теперь опыт был.

Ему стало жаль эту девчушку, жаль и себя, и всех, имя им легион, кому катастрофически не хватает любви на этом свете, и они отправляются на тот, чтобы так или иначе заглушить неcтерпимую боль одиночества.

Жестом хозяина он поправил косынку на шее девчушки, чтобы скрыть этот страшный след. Девчушка приняла жест как должное. Ничуть не смутившись, еще и потерлась щекой о его ладонь.

Из зала выходили вдвоем, держась за руки. Так, словно они были одни.

Пойдем погуляем, — предложил он. Нет, — помотала она головой, так что толстая косичка помоталась тоже, — нет, пойдемте прямо ко мне.

У него была палата на двоих, у нее — маленькая одноместная палата. Он не привык качать права в подобных обстоятельствах, предпочитая подчиняться, а не подчинять.

Так началась их сумасшедшая близость.

6.

После того, как они отдались — отдали себя! — друг другу, до последней дрожи! — она, глядя на него блестящими глазами цвета бутылочного стекла, спросила:

— Хочешь посмотреть мою работу?

И он понял, что прошел тест на доверие.

— Это Чечня? — спросил он.

— Это война, — сказала она.

Она была фотокором известной газеты, куда пришла проситься на войну. Редактор с интересом разглядывал смешную девчушку, которая явно путала игру в куклы с игрой в солдатики. Редактор собирался сам в командировку в горячую точку и неожиданно предложил ей полететь вместе. Неглупая девчушка, она отлично представляла себе мотив, который им двигал. Как он двигал всеми мальчишками ее класса, хотя она все равно всегда предпочитала мальчишек девчонкам. С этими последними вообще каши не сварить.

Ее фотоаппарат заглатывал войну, кадр за кадром, с механической легкостью. Быт, солдатский и офицерский, был явно по ней. Судя по всему, она была добрым товарищем своим товарищам, не выпрашивая себе поблажек, довольствуясь братской симпатией, которую те испытывали к ней. Редактор отметил про себя, что она вела себя с бойцами правильно. Вопрос о кадровом устройстве соискательницы был решен.

Она, с ее курносым носиком, не должна была подвергаться невротическому искусу. А тем более, суицидальному. А вот поди ж ты, подверглась.

Она рассказывала вновь обретенному партнеру о себе с детской искренностью, исчерпывая себя до донышка.

— Мне ведь некому это сказать, — говорила она, уткнувшись в его плечо, и он радовался тому, что есть у нее и, стало быть, все было не напрасно, и если он рожден только для того, чтобы выслушать ее, то и этого довольно, честное слово!.. Он, эгоист до мозга костей, впервые испытал странное чувство, при котором не берут, а отдают, и хотел отдавать, и отдавал, и был счастлив этим.

Война отвращала и тянула ее к себе с равной силой. Все, что обнажалось на войне, пряталось за красивыми фразами в тылу. Лицемерие, как она его ощущала, зашкаливало. Получив отпуск, не знала, куда себя девать, пила, устраивала скандалы. Один такой скандал в ихнем вонючем кафе закончился тем, что вызвали милицию, и ее отправили в ментовку. Там она тоже побуянила, наотрез отказалась платить штраф, и ей грозило что-то похуже штрафа, но на ее счастье попался один грамотный мент, служивший там, где она добывала свой военный хлеб, и запомнивший ее снимки в газете. Я думала, что полюбила его, — ее голос раздавался откуда-то из его подмышки, — но идиллия продолжалась недолго, грамотный мент оказался хуже безграмотного, похвастался, какой безупречный механизм придумал по отъему последних денег у населения, а когда я сказала: какой же ты подонок! — пустил в дело кулаки, но меня ведь на понт не возьмешь…

Она замолчала, не кончив фразы. Он не прерывал ее, не задавал вопросов, а лишь крепче прижимал к себе.

Ему нравилось рассматривать ее лицо. Курносый нос, блестящие глаза цвета бутылочного стекла, пухлые, неоформленные губы. Все — детское. Но бывали мгновенья, когда в этом лице проступало что-то жесткое и даже жестокое. Меня ведь на понт не возьмешь… Она не стала вспоминать, что это было, а он не спрашивал. Но выражение лица, вынырнувшего из подмышки, запомнил.

Дважды в неделю его посещала знакомая дама, приносившая фрукты и сласти. Он любил сладкое. Она и уложила его в эту клинику по знакомству. Знакомым был заведующий отделением красавец-татарин. Он сквозь пальцы смотрел на роман, расцветающий на его глазах. Возможно, научное заведение получило научные доказательства того, что положительные эмоции способствуют выздоровлению. Разумеется, если они положительные. Однако тут налицо был любовный треугольник. А стало быть, один из трех должен был страдать по определению. У доктора не было достоверных научных данных на сей счет. Приходилось пробираться к истине наощупь. Короче, доктор совершил профессиональную ошибку, организовав выписку обоих, как они просили, в одно и то же время.

Не оговаривалось, но как бы само собой подразумевалось, что пациента заберет из клиники знакомая дама. Не зря же она выстраивала план его обольщения с тем, чтобы на выходе заполучить целиком и полностью.

Дальнейшее напоминало дурной анекдот.

На своей машине прибыла меrsedes, та, что постарше. Кia — та, что помоложе, ожидала свою хозяйку у ворот. Увидев kia, меrsedes двинулась к той и что-то вежливо ей сказала. Кia рассмеялась в лицо меrsedes. Mеrsedes неожиданно огрела kia сумочкой. Кia ответилa ей серией ударов. Впрочем, серия состояла всего из трех-четырех попыток ударить. После чего kia отбросила сумочку и встала в бойцовскую позу, слегка согнув колени и выставив вперед кулаки, чтобы защитить лицо, если дойдет до ближнего боя. Mеrsedes глянула на отброшенную сумочку, но отбрасывать свою не стала, — недавно прошел дождь, и грязь кругом была несусветная, — а внезапно выпустила матерный разряд такого богатства, какой трудно было ожидать от дамы. Кia опять захохотала и, схватив за рукав предмет спора — а как еще назвать происходившие между двумя бабенками! — проорала:

— И ты можешь иметь что-то общее с такой дрянью?!

Она выкрикнула не это словцо, а другое, похожее. Mеrsedes, в свою очередь, потянула предмет за полу плаща, так что показалось, что женщины сейчас разорвут мужчину напополам.

Единственным зрителем этого театра оставался красавец-доктор. Был тихий час, и клиника отдыхала. Доктор уже собирался прибегнуть к административному воздействию на обеих, когда меrsedes выпустила из рук полу дорогого плаща и разрыдалась. Рыдая, она направилась к своей машине. Рублевский пациент догнал ее, остановил и стал горячо убеждать в чем-то. Она отмахнулась от него, заливаясь слезами. Села в свой меrsedes и уехала.

Надо быть милосерднее к людям, детка, — сказал победивший мерехлюндию пациент, вернувшись к девчушке. Не надо быть такой дурой! — отрезала она.

Распахивая перед ним дверцу, она обличила его: а ты хочешь быть ко всем добреньким!

И он увидел лицо, которое уже поразило его однажды.

Да, только не добреньким, а добрым, — поправил он ее, занимая место в ее kia.

7.

И все-таки, несмотря ни на что, он женился на ней.

Этот вечный холостяк, весельчак и интересант, волочившийся за двумя, а то и тремя юбками одновременно, не мог поступить иначе.

Любовь схватила обоих за горло и не отпускала.

Он привязался к ней с такой силой, что нечего было и думать о том, чтобы отвязаться. А она привязалась к нему. Он был старше нее на десять лет, но они ощущали себя ровесниками, и это было новое состояние для обоих. Ее известность сделалась составляющей их отношений. Она улетала на войну, как будто даже и не страдая от разлуки с ним. Страдал он.

Зато ее возвращение сулило подростковую радость обоим.

Девочка войны — это был новый человеческий тип, с которым следовало считаться. Знаменитое ее фото, которое так и называлось: Девочка войны, — обошло все мировые агентства. Она стала звездой Интернета.

Она получала самые престижные международные премии за свои фотографии и раздражала тех, кто крутил колесо истории. От рядовых до генералов. От политиков до политиканов. От главных действующих лиц до рядовых исполнителей. Да, вот именно: от действующих лиц до исполнителей. Она бесстрашно показывала то, чего никто не показывал, и ей советовали не показывать: изнанку жизни.

Ее фишкой были подписи под фотографиями. Маленькие эссе явно свидетельствовали о незаурядном публицистическом даре. Власть имущие были ее излюбленной мишенью. Ее материалы гуляли по Интернету, повышая градус ненависти к ней. Она все чаще получала письма с угрозами.

Они жили теперь на два дома: в Москве — на купленной квартире, в Лондоне — на съемной. Три международных фонда, один за другим, предложили ему хорошие деньги. От первых двух предложений он отказался. Принял — третье.

Он работал переводчиком-синхронистом и все обещал себе, что сядет за что-нибудь художественное, но на художественное отчаянно не хватало времени.

Между тем, мировая известность девочки войны ширилась. И ширился ареал съемок. К горячим точкам на Кавказе прибавились точки на Ближнем Востоке, в арабских и африканских странах. Из Лондона разъезжать по миру было удобнее, нежели из Москвы.

В Москве многое изменилось. Почти все. Вернувшись из поездки, она забиралась с ногами на диван, укладывала голову ему на колени, и начинались долгие разговоры о том, что в России и что в мире.

Она могла быть какой угодно разъяренной тигрицей с чужими и неизменно оставалась ласковой кошечкой с ним. Она ластилась к нему, а у него сердце ухало и падало вниз, грозя разбиться, когда ни с того, ни с сего его посещала мучительная мысль, что ему не выжить, если с ней что-то случится.

— Знаешь, сегодня в России от всего пахнет падалью, — морщилась она, — хотя считается, что деньги не пахнут.

Килеры выбраковывали лучших.

Он называл трагическую линейку:

— Листьев, Немцов, Старовойтова, Политковская, Гайдар…

— Нет, — поправляла она его, — в Гайдара не стреляли.

— Да, — соглашался он, — Гайдара увезли из аэропорта с тяжелым отравлением, это уже потом пошло: Щекочихин, Быков, Навальный…

Заныла тягучая мелодия смартфона, вызвав у него какое-то немужское умиление: она всегда старалась быть точной в звонках, чтобы не доставлять ему излишнего беспокойства. Она обещала позвонить в полночь, после съемки, и позвонила в полночь.

Незнакомый мужской голос назвал его по имени-отчеству, на что он ответил, еще ничего не понимая:

— Да, это я.

— Ваша жена убита, — сказал голос.

Прошел почти год с того дня, и целый год память преподносила в рифму пушкинское: ваша карта бита.

Ваша жена убита.

Ваша карта бита.

Ваша карта бита.

Ваша жена убита.

Он не записывал это по памяти. Он помнил это каждую минуту, каждую секунду, просыпаясь и засыпая.

Это был самый страшный год в его жизни.

Ничего страшнее он не знал.

Ваша жена убита.

Ее убили выстрелом в спину на Сивцевом Вражке, когда она возвращалась со съемки домой и была уже в двух шагах от дома.

Газеты печатали пафосные заметки, вычисляя возможного заказчика убийства.

Он не верил никому и ничему.

Боль стала отступать через год.

Она ушла совсем через два года.

Он позвонил в дверь после двухнедельного отсутствия. Он мог бы попасть в квартиру, открыв дверь своим ключом — ключ у него был. Он посчитал это бестактным.

Ожидание длилось с пару минут. Наконец, за дверью раздались шаги, послышался звук поворота ключа в замке, — на пороге появилась она, женщина, с которой он жил последние десять лет.

Они припали друг к другу, никто ничего ни о чем не спрашивал.

Интрижка, не получая новой пищи, иссякла сама собой.

А в дом взяли собаку.

ОНА ВСЕ ЕЩЕ БЫЛА МОЛОДА

Обеих звали Александрами, младшую, племянницу, — Алей, Старшую, тетку, — Сашей. Теткой тетя Саша была условной. Безусловным, родным Але был дядька, брат ма-тери, с которым тетка давно развелась, да он и умер давно. У Али была своя жизнь, у тети Саши своя. Но в последние годы тетя Саша со своим новым мужем как-то прибилась к старой родне, все между собой передружились, как не дружили раньше, может быть, только в самые первые годы Алиной жизни, когда была еще та, большая семья, с многочисленными бабушками-дедушками, сестрами-братьями, двоюродными-троюродными, и среди них Алина ровесница, дочь тети Саши, двоюродная Кира. Теперь у Киры была своя дочь, они жили за границей, домой наезжали изредка, у Али тоже была дочь и тоже жила за границей, и муж жил за границей, и сама Аля до болезни матери жила за границей, но мать год как тяжело болела, и Аля ухаживала за ней с такой страстью, с какой редкая дочь в наши дни ухаживает за матерью. Нашла самую лучшую клинику и самых лучших врачей для операции, после операции наняла сиделку, детского доктора из Узбекистана, таскала домой специалистов без счета, одного перепроверяя другим, всем платя без счета, благо деньги были, научилась обрабатывать пролежни, убирать отеки, чистить язык и зубы от налета и делать еще тысячу вещей, до последнего дня упрямо веря, что поднимет мать, и не подняла. Закончив с оформлением наследства, на кладбище ездила нечасто и могла бы уже отправиться к мужу и дочери, да что-то все откладывала и не отправлялась. Число родных съежилось, но все же оставались родители мужа и двоюродные братья мужа, все художники, все жили в Тарусе, и к ним Аля ездила несколько раз в год, на дни рожденья и просто так.

В этот раз собралась просто так, позвонила тете Саше, позвала с собой. У тети Саши сгорела дача, муж строил новую, часто бывал там, тетя Саша проводила время одна, все лето и осень скучала без настоящей зелени, а сопроводить мужа за город не могла, начинала плакать по прежней жизни и не знала, зачем живет. Ей всегда казалось, что она владеет собой и своей жизнью, ну, может, не всегда, но с тех пор, как перестала терпеть поражение в любви, это случилось с ее третьим замужеством. Сгоревшая по неустановленной причине дача поколебала мироустройство. Контроль за событиями истаял, как кусок льда в жаркий день. В некоторой степени сохранялся самоконтроль, в его рамках запретила себе горевать и не горевала. В некоторой степени — постольку, поскольку могла еще кое-как работать с собственным сознанием. Что происходило в области бессознательного, ей известно не было. Наружу вырывалось повышенным давлением. Несколько раз муж на выходные оставался в городе, они надевали джинсы, кроссовки и ехали в Коломенское или Царицыно, в Кусково или Архангельское, во дворцы не заходили, бродили по дорожкам среди многолетних дубов, кленов, лип, сосен, елей, берез, знававших прежние времена, дышали свежей прелью, вбирали в себя краски лета, за ним осени, ничего не пропуская, иногда шел дождь, после дождя от земли поднимался пар, все кругом зависало в слабом млечном тумане, и Саша была счастлива и несчастна одновременно, потому что муж был рядом, потому что дочь была далеко, потому что жизнь проходила и потому что она еще длилась, и острое чувство жизни делало странные, не-привычные гулянья сплошным куском запечатленного бытия.

Аля знала эту тоску городской до мозга костей тетки по загороду, они уже несколько раз сговаривались ехать в Тарусу, что-то не получалось, то у нее самой, то у тетки, на этот раз получилось.

Они сидели на маленькой застекленной веранде и пили чай с пирожками, испеченными Алиной свекровью. Пирожки, которых в московских домах уже никто не пек, были столь вкусны, что Саша думать забыла о диете, о весе, за которым следила, в конце концов, о правилах хорошего тона, и в охотку поглощала полузабытое домашнее угощение.

Алина свекровь, высокая, худая, седая старуха, разобрав лекарства, привезенные снохой, повествовала, переводя с Али на Сашу спокойный взгляд светло-серых глаз:

Мальчик был не так хорош, я потом его встречала, обычное лицо, неказистый, скособоченный такой немного мужичок, взору не за что зацепиться, если б не знать, что это он…

— А в дереве ангел, столько нежности, столько красоты, — прожевывая пирожок, вежливо отозвалась Саша.

До этого свекровь спрашивала Сашу, не беспокоит ли ее, что там стоит голова мальчика, наверху жарко, дерево сохнет, боялись, что пересохнет и начнет крошиться, искали-искали подходящее место и нашли в гостевой комнате. Конечно, ничего, с воодушевлением отвечала Саша, наоборот.

Что наоборот, толковать не стала, тем более что ни места, ни времени для толкования и не нашлось бы. Глядя на свекровь напряженными, как сжатые пружинки, глазами, Аля сказала:

— Вы забыли, он и в натуральном виде был особенный.

— Кто? — поинтересовалась Саша, подумав, что что-то пропустила.

— Мальчик, — последовало Алино объяснение. — Мальчик. И лицо у него было особенное.

— Да нет же, ничего особенного, — так же спокойно возразила невестке свекровь.

— Ну как же ничего, когда именно особенное! — звенящим тоном повторила Аля.

— Нет-нет, он был скособоченный и неказистый, — невозмутимо подтвердила свои прежние показания свекровь.

Аля, не отводя от свекрови напряженных глаз, сделала небольшую уступку в споре:

— Может, он и был скособоченный и неказистый, но когда вдруг, идя по улице, взглядывал на вас как-то по-особенному, сразу становилось понятно, что в нем есть что- то необыкновенное.

— Кому становилось понятно? — спокойно переспросила свекровь.

— Любому, — отчеканила Аля.

— Да тебе-то откуда известно, когда тебя не то что вблизи твоего мужа, а и на свете еще не было, — без улыбки, но и без всякой досады проговорила свекровь.

— От вас и известно, — торжественно провозгласила Аля, — Вы сами вспоминали много лет назад. Вы просто забыли. Вы все забываете.

— Это правда, — мирно согласилась свекровь. — Я забываю. Поэтому не удивляйтесь, если услышите, что я буду что-то себе под нос бормотать. Это я сама себе напоминаю, чего не забыть. Я забываю. Но не все. Некоторые вещи я помню отлично. Как, например, этого мальчика, когда он вырос. Нужен был глаз художника, чтобы рассмотреть в обычном пареньке то, что в нем рассмотрел мой отец.

— Я как раз это и хотела сказать, — обрадованно подхватила Саша. — Что нужен глаз художника. Без этого не случилось бы той ангельской красы, какая случилась.

Она чувствовала, что у нее поднялось давление. Ей хотелось сказать Але: перестань, перестань, Аля. Ей было неловко за Алю, мучило Алино раздражение, которого та не скрывала и не считала нужным скрывать. Такое же раздражение она слышала в Алином тоне, когда приходила навестить больную золовку, Алину мать. Они тоже тогда вспоминали прошлое, как ездили на машине вчетвером, она с мужем и золовка с мужем, в крымский Гурзуф, на литовскую Куршскую косу, на латвийское взморье, в Закарпатье, в горы к гуцулам, все было свое, советское, непритязательное и бедное, но молодость была при них, и природная краса была вечной, не зависящей ни от строя, ни от количества денежных средств, и они хватали жизнь пригоршнями и бросались ею весело и азартно, как хотели. Они вспоминали, а Аля, ввинчиваясь в мать напряженными глазами-буравчиками, ловила ее на ошибках памяти, со странным ликованием утверждая, что на самом деле они затратили на дорогу в Крым не сутки, а меньше суток, потому что дядька гонял свою «волгу» на предельных скоростях, идя на обгон в любых ситуациях; что в пансионат на Куршской косе попали не через полдня по приезде, а всего лишь через полчаса, после того как дядька решил потрясти какой-то ксивой, которая на самом деле ничего не значила и к тому же была просрочена; что шина на «волге» лопнула не по пути в Закарпатье, а на обратном пути из Закарпатья. У Али была превосходная память, вот как бывает дар творчества, так у нее был дар памяти, и она не знала, что с этим даром делать, куда применить, кроме привычного применения в общении со своими. Она намертво запоминала первый вариант события и немедленно фиксировала зияющие дыры любых несовпадений. Мать так же, как сейчас свекровь, отвечала Але вполне дружелюбно, а Сашу так же мучила разница интонаций, и она всей душой была тогда на стороне золовки так же, как сейчас на стороне свекрови. В тетю Сашу Аля никогда не ввинчивала глаза-буравчики и не разговаривала с ней на повышенных тонах. Может быть, оттого, что мать и свекровь были свои, а тетя Саша, при всем при том, условно своя.

Они пошли гулять по Тарусе.

Осень задержалась надолго. Календарь пророчил первые заморозки, холодные ветры, первый снег или хотя бы снег с дождем, а было тепло и солнечно, и прозрачный воздух дрожал, рождая рефракции, игравшие с синей водой реки и сине-серо-зелеными лесами на дальнем берегу. Деревья почти лишились листвы, но охра, багрянец, сепия, марон и даже лазурь с ультрамарином расцвечивали кустарник, низкий ковер травы, ничуть не вытертый по обе стороны пыльной каменистой дороги, редкие высокие цветы, то ли сохранившиеся с лета, то ли специальных позднеосенних сортов. Саша не жалела, что не разбирается в ботанике. Она любила растительность в целом, такую и сякую, небо и воду, в которой отражалось небо, все скопом и по отдельности, и ей не нужно было ничего именовать, чтобы это любить. Она знала секрет: поименовать — значит взять в собственность. Непоименованные были вообще люди. Всякие. Поименованные — близкие. Чем дольше длилась жизнь, тем больше мешалось свое и чужое, они соприкасались, соединялись, это растворялось в том, слеплялось в целое, не разлепить. Настоящей собственности, которую прежде жадно хотелось поиметь, присвоить, захватить как захватчик, больше не требовалось. Из прежней жизни остались поименоваными облака: стратусы, циррусы, кумулюсы, альтакумулюсы. Поднимала голову кверху и улыбалась высоким перистым, похожим на крылья ангелов, или высоким кучевым, похожим на хлопковые коробочки, как будто у нее сохранялась отдельная связь с ними, образовавшаяся с той поры, когда один метеоролог научил различать их и звать по-научному — случилась эта история лет тридцать назад, наряду с другими историями, составившими судьбу.

Кривые горбатые улочки бежали к реке. По дороге Аля указала на старое строение, объявив, что это дом доктора Добротворского, прототип чеховского «Дома с мезонином». До сих пор Саша слышала о людских прототипах. О прототипах помещений не приходилось. Стоял, деревянный, с балконом и балюстрадой, безмолвный, с окошками, за которыми не было никакого движения, но Саша так долго в них вглядывалась, что у нее влага выступила из-под век, и влажными зрачками она увидела мелькание теней, что, вернее всего, ей показалось, но, уже получив острый укол счастья, засмеялась и пошла прочь, вниз по улице, дальше.

— Посмотри, видишь, тут вход в дом через калитку в воротах, это сельская усадьба, а вон там дверь выходит прямо на улицу, это признак городской усадьбы, — продолжала экскурсию по Тарусе Аля.

Аля много знала. Из архитектуры, живописи, из истории архитектуры и живописи. Она впитывала знания как губка, держась около художников и архитекторов, муж ее был архитектор, в веках разбиралась так же, как в течениях и стилях. Когда вошли в собор, она показывала Саше нефы, алтарь, приделы, иконы, Саша слушала вполуха, ей достаточно было видеть и чувствовать, а не знать и помнить, когда-то она строго укоряла себя за это, но меняться было поздно. С чувствами на сей раз было хуже. Она купила свечку, поставила у образа Богоматери и помолилась, но не сосредоточенно, а рассеянно и бесчувственно, будто вся потратилась на дом с мезонином. Все-таки счет к себе никуда не делся, и у нее слегка испортилось настроение.

Порченое настроение улетучилось, когда двинулись берегом Оки.

Солнце еще не покинуло высокого неба, хлорофилл не покинул густой травы, белая козочка на зеленом фоне, подняв переднюю ножку и замерев в этой позе, изящно позировала неведомому живописцу. Справа на склоне показался большой серый камень. Приблизившись, Саша прочла: Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева. Саша живо вспомнила, как Марина Ивановна накинула на себя петлю, написав предварительно письмо Муру, и, навсегда оставшись духом, навсегда пропала прахом в неизвестной могиле, и ей в который раз стало до боли жаль эту отмеченную Богом неистовую женщину, доведенную или доведшую себя до невозможности жить. Саша ничего не проговорила вслух, боясь какой-либо неточности, а, сняв перчатку, безмолвно погладила камень теплой рукой. Она часто молчала, так легче было сохранить безукоризненность поведения.

После стояли у дерева просьб и желаний, похожего на какой-то бомжатник с ошеломляющей рваниной бесчисленных тряпочек, повязанных на все ветки и веточки: обрывки носовых платков, чулок, бинтов и лент были тут. Из-под корней дерева вытекал тоненький ручей чистой родниковой воды. Навязавшие свои просьбы и желания, как пояснила Аля, низко наклонялись и прикасались к воде губами, это усиливало действие волшбы, творимой деревом.

Саша не стала ничего рвать на себе и привязывать к дереву. И Аля не стала. В Иерусалиме Саша написала несколько-ко слов на бумажке, туго скатала и вложила в еле найденную свободную мелкую расщелину в Стене плача. Там и тогда почему-то захотелось это сделать. Тут и нынче нет.

Родничок нежно шелестел.

После ужина полулежали на тахте, свекровь ушла спать, Аля неожиданно принялась рассказывать, как они с Кирой трех- или четырехлетними жили летом на Сашиной даче. Была гроза, в окна влетали инфернальные всполохи света, тогда таких слов, разумеется, и в заводе не было, это она сейчас так описывала обстановку, и подчеркивала, что сейчас, Кира, с лицом, светившимся неестественно белым светом, может, оно было таким в особенно белом свете молний, съежившись и дрожа тщедушным тельцем, вцепилась пальцами в подоконник и не отходила от окна. Аля как старшая, старше на три месяца, пыталась оторвать Кирины пальцы от подоконника, увести от окна, чтобы уложить в постель и самой улечься, чтобы вместе спрятаться под одеялом. Но Кира, как завороженная, глядела в окошко и не поддавалась, а потом вдруг закрыла лицо ладошками, зарыдала и поддалась. Аля оттащила ее в кровать и накрыла верблюжьим одеялом, тогда во всех домах с кое-каким достатком были верблюжьи одеяла, и они уселись рядышком, и согрелись, и уснули, сидя.

— А где же я была? — спросила пораженная Саша, не помня и не зная этого случая.

— Мы жили с мамой, а ты целое лето не приезжала, у тебя что-то стряслось на личной почве, как сказала мама, и ты не приезжала.

Близилась полночь, пора было расходиться по комнатам. Погасили свет, Саша на ощупь добралась до своей комнаты, открыла дверь и внезапно отпрянула. В комнате кто-то был. Она еле удержала крик. Сердце забилось. Слабый свет из окна освещал фигуру. Мальчик стоял на постаменте. Голова мальчика. Она забыла про голову мальчика, вырезанную Алиным прадедом, выдающимся скульптором. Саша подумала, что если бы кто-то смотрел с улицы сквозь оконное стекло, он смог бы увидеть мелькнувшую внутри дома тень. Ее тень или тень бывшего когда-то живым мальчика?

Она наладила прерванное дыхание и погладила голову мальчика, как давеча погладила камень Марины над Окой. После этого села на постель и стала думать об Але. Аля была замечательная. Со всей накопившейся щемью жизни, с потерей сперва обеих бабушек, потом отца, потом матери, истончившиеся отношения с мужем и дочерью также не прибавляли радости, Аля, с ее раздражительностью, была неизмеримо лучше нее, с ее выдержанностью и терпимостью. В то время как племяшка вся отдавалась родным и подругам, неустанно помогая лекарствами, врачами, билетами в театр либо на самолет, рецептами, верблюжьим одеялом, она, Саша, только и была занята, что своими Любовями.

Она разделась и легла. Долго лежала с открытыми глазами. Голова мальчика неясно темнела в глубине. Если ей, взрослой тетке, стало страшно, то как же страшно было маленькой Кире в то лето, когда она, высохшая дочерна, осталась одна и оставила дочь одну, без материнской поддержки и утешения в грозовую ночь, максималистка, идеалистка, эгоистка, сволочь. И ведь никогда этого не поправить и ничего из пропущенного не вернуть.

Из глаз полились слезы.

Она все еще была молода.

САНДРИК

Пес отчаянно лаял, наскакивая на что-то в высокой траве, и когда муж с женой подошли, то увидели вороненка, который пытался убежать от страшного серебристо-черного зверя, поскольку не мог улететь. Но и убежать он тоже не мог и лишь время от времени подскакивал, то на месте, то вбок, то даже вперед. Тогда пес отбегал, продолжая неистово лаять. Вороны вообще были его заклятыми друзьями. И на даче, и в городе, у дома, где он гулял, они частенько летали перед его носом, то ли дразня его, то ли играя с ним, а он захлебывался то ли сердитым, то ли восторженным лаем — людям не понять.

Муж взял вороненка в дом и, накопав червей в саду, пытался его покормить. Однако птенец, прежде жалобно кричавший, тут замолчал и ни за что не хотел открыть рта. «Что же нам с тобой делать, ты ж у нас так помрешь», — нежно сказала жена. А муж грубо сказал: «Карр!» И вороненок вдруг открыл рот. Муж с женой, счастливо переглянувшись, засмеялись. Теперь муж говорил:

«Карр!» — вороненок открывал рот, жена бросала в него червей, а пес смотрел на них как завороженный.

Вороненок стал у них жить, и уже прошло с полмесяца. По будням его забирали в город, а субботу и воскресенье он проводил с семьей на даче. Он освоился, осмелел и сам стал бегать за псом, крича и разевая рот, возможно, ожидая, что и пес его накормит. Но больше всех птенец полюбил хозяина дома, отличая его среди прочих.

Он спешил на его голос, точно зная, что сейчас в его разверстую пасть полетят кусочки мяса, рыбы, каши, хлеба, от которых он креп не по дням, а по часам.

Муж объявил, что пора ставить птицу на крыло. То есть учить летать. Ученья проводились на даче. Муж подбрасывал вороненка вверх, тот преодолевал несколько метров, производя неимоверный шум крыльями и в панике тараща свои и без того круглые глаза, затем садился, лихорадочно цепляясь за ветку или траву, что попадется. Пару раз, не умея сориентироваться, он бился о стекло террасы, но, слава богу, кончалось благополучно.

Вороненок уже ночевал две ночи в саду, но утром, заслышав родные голоса, немедленно опускался, впрыгивал по ступенькам на крыльцо террасы и важно входил в дом. Взлетал на постель, на стол, на плечо — все, чтоб быть поближе к родным людям.

Надо было решать: навечно привязывать вороненка к себе или возвращать в естественное лоно природы. Говорили и не говорили об этом, кажется, кидали монету, на что загадали, не помнили, но все же решили не брать на душу греха. Оставили воду и пищу, и все медлили с отъездом.

Когда уже завели машину, чтоб ехать в город, он прилетел, сел на траву прямо напротив, поворачивая голову и так и эдак, глядя недоумевающим глазом. Впрочем, у птичьих глаз не бывает выражения. Зато его до черта в собачьих, не говоря уже о человечьих. Пес недоумевал и скулил. Муж на него прикрикнул.

Вечером следующего дня, не сговариваясь, приехали: муж после работы на машине, жена на электричке. Там и встретились. Бегали по саду, как полоумные, и звали: «Сандрик, Сандрик!» Они так его назвали, и он, когда был с ними, откликался. А на одну лапку наклеили красную заграничную липучку, чтоб узнавать. Но или и за границей стали халтурить, или все подходящие вороны сидели слишком высоко, Сандрика они так и не увидели. Много раз им казалось: он, его повадки, его голос. А уверенности не было. Один раз и уверенность была: он смотрел на них вниз, когда они бегали под ним и кричали, но рядом сидела взрослая ворона, видно мать, и он попрыгал по ветке к ней.

Муж и жена знали, что должны радоваться, что отняли от себя вороненка в самый раз, пока было еще не поздно. Они и радовались. Но чуть не плакали. Отчего? Они не могли бы сказать. Да и то, подумаешь, ворона, мало ли их! В округе говорили, что собираются отстреливать, так много их развелось. Они и не любили ворон. Но то вообще вороны, а то их знакомый, даже близкий вороненок. Не так ли все устроено на земном шаре? Если бы все не вообще, а знакомые или близкие…

Муж с женой еще долго спрашивали друг друга: «Сандрик не прилетал?» Пожалуй, дело было все-таки не в том, что они привязались, а в том, что он так быстро отвязался.

А пес, так он с тех пор вообще перестал обращать внимание на ворон, не лаял, ничего. Что он там думал при этом, кто ж его знает…

Когда они разошлись и рана у обоих слегка затянулась, так что они могли уже разговаривать по телефону, у них установилось что-то вроде пароля или шутки: «Сандрик не прилетал?»

А пес пропал. Убежал из дома и пропал. Может, он не мог выбрать, с кем остаться?

ИТАЛЬЯНСКИЕ СТРАСТИИ

Во рту слабо пахло йодом.

Ночь была роскошная. Бархатная, нежная, с луною и придурью была ночь. Картина ночи висела в воздухе, в раме открытой балконной двери, черным, синим и светящимся белым были нарисованы купы деревьев и клубы облаков, вроде бы в движении, но в стоячку. Как на картинах старых мастеров, вспомнилось, когда бродил по Пушкинскому музею с экскурсией, и экскурсовод что-то такое объясняла.

Пахло йодом. Поламывало, постанывали косточки и мышцы, в голове катались упругие горячие круглые шары. Картина ночи казалась то всесильной остудить их, то бессильной сделать это, и тогда шары накатывали с новой силой, беззвучно грохоча, увеличиваясь и уменьшаясь в размерах, и шарики заходили за ролики. Было непонятно и беспамятно. Он досадливо рванул на себя заправленное с трех сторон невесомое одеяло, в котором лежал, как письмо в незапечатанном конверте, смял, скомкал ногами, подоткнул под себя, выбранился.

Йодом пахло в детстве, когда мать мазала его разбитые мослы, обветренную, содранную кожу, а он морщился и молчал, чтобы скрыть, что ему не только больно, но и еще как-то. Как — не знал, а знал бы — не признался. Руки смешливой белобрысой девчонки, бывшей его матерью, касаясь тела и ранок, были стыдными и желанными. Словно ему тоже, как девчонке, требовались нежности-манежности, как говаривал его ученый друг Сашка-Простоквашка, первоклассник первокласснику.

Он вспомнил, что выпил йодосан, который сунул ему Гвидо на прощанье, увидев, что гость заболевает. Одну таблетку на ночь, вторую утром, третью опять на ночь, как рукой снимет, если не слишком далеко зашло. Он усмехнулся: посмотрим, что могут ваши деликатные европейские препараты супротив нашей грубой азиатской простуды. Он прилетел простуженным. Сквозь ломоту и лихорадку просвечивало непривычное: вот он, рядовой инженер, не дворянского происхождения, не партийного выдвижения, не номенклатурных заслуг или мафиозных услуг, а своим умом и своими шершавыми, с детства исцарапанными руками все и сотворил, всего добился и достиг, едва настало новое время, и он вскочил в это время, как в стремя. Не красавец, с крепким торсом на коротких кривых ногах, мужик мужиком, а гляди, где обитает нынче — в Пунта-Але, маленьком курортном городишке на берегу Тирренского моря, где и не мечтал побывать. Крутанулся шарик, за ним какой-то ролик, сместились государственные устои на одной шестой суши, прежний порядок вещей, каменно установившийся, показал себя рухлядью, публика захлопала крыльями, дико озираясь, как озираются вылупившиеся из гнезда на свободу птенцы, и полетели в разные стороны, кто куда, а кто, обнаружив в себе силы и способности недюжинные, приземлился вот тут, на краю средиземноморского сапожка, по делу, с непреходящим изумлением перед возможностями жизни, прежде незнаемыми.

Скажем, раскинувшись на широком двуспальном ложе, зачем оно человеку одному, такое шикарное, белоснежное, каждый день освежаемое наново, хотя и запачкаться никаким местечком не успело, с узкими подушками в кружевах, етти их, приходится класть под голову обе две, плюс сгибать пополам, настолько непривычно плоско. Либо попивая густой утренний черный кофе с бриошью, впервые отведав за полтинник лет, сладость и горечь тают во рту, а до кофе бокал ледяного апельсинового сока с настоящим выжатым апельсином, не химией какой, и гори огнем простуда. Засим выходя на утренний балкон, близко к пиниям, сосны по-итальянски так называются, разминая в пальцах первую утреннюю папиросу, пачек взято из дому на полный срок, чтоб хватило и зря не тратиться. О, етти, внезапно сотрясают приступы простудного кашля, приходится согнуться в дугу, отплевываясь, отхаркиваясь и краснея, столько же от натуги, сколько от шума, производимого в этой безмолвной окрестности, где ни души, если не считать душу администраторши, которые сменяются, такие апельсинчики, через день, хотя в гостинице никого, кроме пары русских и пары то ли швейцаров, то ли австрияков. Ах, какая администраторша, черноокая, смуглокожая, густо поросшая волосом на руках и щеках, страстная, должно, до ужаса, сменившись, сгребает ярко окрашенными граблями что-то невидимое на изумрудной лужайке перед гостиничкой. Чего старается, когда и намека на мусор нет, шелковый газон чист и наряден, как после, так и до. Слава Создателю, увлечена занятьем, его не видит и не слышит его неприятных страданий. Чуть позже догадался, что не в том дело, что не видит, а все в тех же их странностях-иностранностях. Каждый у них очерчен невидимым кругом, за который даже взглядом ни-ни, суверенное пространство личности, етти их в душу мать. А чтобы глазеть на кого-то, как принято в отечестве, и не вздумай. Не пялься, даже если кто целуется, или грудь выкатил до самой до глубокой ложбинки, или вовсе инвалид, чье безобразие невольно притягивает взор. Никто себе не позволяет. Не то, что словцом пальнуть вдогонку — смотреть считается неприличным. В стране инженера, наоборот, учили, что всем до всего есть дело. Каждому до каждого. Ну и научили.

Кашель прекратился так же внезапно, как начался. Может, аллергия на эту их заграницу. И в тот же миг на соседнем балконе, как утренняя звезда, явилась, в оранжевой пене, подчиненная Булич, крупная, выше него ростом, крашеная в ржавчину. Ну, скажите, можно ли столько курить, когда вы так кашляете, заботливо, по-матерински укорила она его. Она всякий раз начинала заново, заспав предыдущие обиды. Он хотел краешком глаза углядеть, что за пена на ней такая, но не стал, мотая на ум иностранный обычай. Все же, желая сделать ржавой приятное, по жене зная, как они ценят интерес подобного рода, спросил: что это на вас, Булич, укупили уже? Да вы что, приподняла Булич с обезоруживающей искренностью невообразимый оранжевый подол, высоко обнажив такие же полные, как руки, ноги, это когда куплено, это ж нейлон, а в моде натуральное. Она была довольна, ведь мог спросить иначе, к примеру: что это на вас за старье, Булич? Как вчера, после двух банок пива, когда привязался: что вы все коленки сводите, как девочка, расслабьтесь, Булич, и получайте удовольствие. Ясно, она обиделась, прошипев: можно подумать, что он фон-барон, а не в Сердобском районе произведен на свет. В паспорте, небось, углядела, змея очкастая, когда несла паспорта к стойке, а он волок чемоданы, ее и свой. За неделю, что провели в совместной поездке, бывало и похлеще. Ни с того, ни с сего накатывала волна взаимного раздражения, хоть хватай вещи и уезжай. Должно, от усталости, от напряжения переговоров, в каких нельзя было упустить ни грамма, да просто разницы натур. Билеты куплены на завтра, и хотя после на редкость удачно сделавшегося дела осталось свободное время, не менять же билеты, теряя в деньгах и в этой самой свободе, вроде бы нынче такой же, как у нас, а все равно не такой. Тем более, что краткосрочный отдых в Пунта-Але Гвидо предложил за счет компании, полностью удовлетворенной контрактом.

То раздражение, а то ничего. Иногда, сдается, и больше, чем ничего. Оба ощущали это и оттого только пуще фыркали друг на друга. Может, воздействие пиний. А что, запросто. Какие-нибудь фетонциды, которые, к тому же, вызывают кашель.

Гвидо рассказывал, что сезон у них начинается и кончается строго по графику, невзирая на любую температуру. Два месяца итальянцы не работают, резвятся в воде и у воды, заполняют все прибрежные кабачки, пьют вино, гама, криков выше крыши. А потом все как один дружно снимаются с места, и наступает тишина. Жизнь враз на любом побережье дешевеет, приезжают редкие не слишком состоятельные люди, в основном из-за итальянского рубежа, довольствуясь остатками тепла, впрочем, почти что летнего. Швейцары, по крайней мере, покраснели, то ли от солнца, то ли от ветра.

Все это он выслушал от Гвидо не впрямую, конечно, а через ржавую Булич, которую взял в поездку переводчиком. Когда она в их зачуханном областном центре успела выучить итальянский, Бог весть, но ему указали, он взял. И, в принципе, не пожалел. Как уж она на нем говорила, неизвестно, но успех переговоров во всех случаях следовало разделить с подчиненной Булич.

Боясь спугнуть утреннее настроение, она протянула нараспев: завтракать пойдемте? Уже, сказал коротко. Проследив взгляд, который он, не желая того, все же бросил на загорелые ляжки администраторши, высоко схваченные короткими шортами, Булич подавила вздох. Подождите меня, сказала она, я позавтракаю, а потом сходимте к морю, один день остался, надо ж насладиться. Без языка, он на самом деле был без нее, как без рук, но по явному своему простодушию она этим не пользовалась, и не он был у нее на поводу, как могло бы случиться, а она у него. Он был начальник не только по статусу, а и по характеру. И сейчас распорядился: я пойду, а вы придете.

Завтракая в маленькой уютной столовой о четыре стола, накрытых крахмальными скатертями, Булич видела в окно, как шеф шагает, в черном костюме и с белым банным полотенцем через плечо, ступая по камням, уложенным посреди изумрудной лужайки, прямо туда, где находилась аппетитная смуглянка. В одну секунду, дожевывая панину с брезаолой, Булич резко потеряла аппетит и правильно сделала, потому что в следующую секунду было уже не до брезаолы. Шеф положил правую руку на левую грудь в желтой майке, было видно, что без лифчика, и заговорил о чем-то, интересно, на каком языке, взволнованно подумала Булич. Девушка держалась спокойно, не дергалась, мужской руки с персей не снимала и слушала, чуть удивленная, а может, заинтересованная. Булич, за стеклом, покраснела. Так вот они какие, бросилась ей кровь — и мысль — в голову. Речь шла об обоих развратниках. В этот момент девушка пластичным жестом отвела чужую руку, зато потянулась к чужим губам своими, однако поцеловала не так, как целуют мужчину, а как ребенка. Он поднял руку вверх в приветственном жесте, как это делают итальянцы, и пошел своей дорогой. Кино в окне закончилось, и Булич заплакала. На это и рассчитывают мастера кино, когда художественное напряжение спадает и наступает разрядка.

Он переоделся в кабинке и сел в пластиковое кресло загорать в плавках, какие купил позавчера в местной лавке, — дома, собираясь, не рассчитывал на курорт. Опять запахло йодом, на сей раз от водорослей, выброшенных на песок и похожих на выкрученные тряпки. Он вспомнил, как трясло его ночью и утром, и подумал, что зря разделся, ветерок обвевал уже осенний. Вспомнил, как на заключительном обеде, выпив, приставал к Гвидо, с помощью Булич, ясно, где да где купить красный пиджак для жены, просила, и на другой день Гвидо повез, а он не купил, дорого. Привычки к деньгам, к простой жизни денег еще не образовалось.

Рука хранила тепло груди молодой женщины. Он позволял себе такую хохму в командировках еще по старому Союзу с обычными русскими бабами, хоть образованными, хоть нет, без разницы. Бабы взвизгивали, пытались отодрать от своей драгоценной плоти его крепкие, толстые пальцы, а потом, через одну, отдавались на гостиничной койке или в закуте собственного жилища, как получалось. Отдастся ли ему итальянская женщина, так обещающе мило принявшая его ласку? Он просил ее придти к нему ночью — поняла ли? Женщины понимают такие вещи без слов, не просить же Булич перевести.

Он закашлялся тем же утренним кашлем и услышал: оделись бы, герой. Булич была тут как тут, в своем невообразимом и тоже с полотенцем через плечо, как мушкетер с перевязью. Она перевела на русский его взгляд и сказала: я уж купила, купила себе модное, но жалко ж сразу надевать, пусть полежит в чемодане.

Старик бродил по пляжу, снимая и собирая в стопку последние зонтики. Раненая чайка пыталась прошкандыбать на одной ноге куда-то, куда ей было позарез, за ней пристально наблюдала любопытная сорока в нарядной манишке. Приехала машина с пришпиленной к капоту кружевной фатой. Из машины выскочили юная итальянка с красивой фигурой и некрасивым личиком и такой же юный тощий итальянец, невеста и жених, их сопровождало штук пять друзей. С сияющими улыбками и громкими восклицаниями они стянули с себя одежду и поплюхали в море. Покричали там всласть, поплескались, выскочили назад, не стесняясь и не прикрывая никаких мест, долго пытались попасть испачканными в песке ногами в трусики, юбки и брюки, умирая от смеха, затем все разом набились в автомобиль и укатили.

Он переоделся в кабинке, все еще сотрясаемый дурным кашлем. Гвидо звонил, сказала Булич, утром приедет и отвезет в аэропорт, погодите уходить, надо бросить монетку в море, тогда нам светит вернуться.

Перспектива вернуться с ней испортила настроение, но, подумав о мохнатой администраторше, которая, возможно, явится к нему сегодня и будет ждать его в дальнейшем, он предложил добродушно: ну, идем бросим вместе.

Они еще гуляли, глазели на виллы, прибранные, ухоженные, опустевшие с концом сезона, когда вдруг он увидал на полянке перед одной из вилл семейство опят, росших большим кустом. Он позвал: глядите, Булич! Та аж застонала от вожделения: я ж заядлая грибница! Крикнула: побудьте на стреме! — и, подхватив низ своего оранжевого одеяния, подобно кобылице, скакнула через невысокую оградку и в одно мгновение собрала урожай, попихав его в подол. Он заржал весело, как конь, и пока шли к гостиничке, все повторял на разные лады одну фразу: ну Булич, ну дала. Она не обижалась. Ей самой было весело. Они пересмеивались и были похожи на двух нашкодивших пацанят.

Кухарка зажарила им грибы, поставила на стол бутылку красного вина, и они так же весело отобедали, особенно она гордилась своей проказой и добычей.

Лужайка была вычищена, смуглянка в желтой майке и коротких шортах исчезла, но он ожидал ее вечером и не беспокоился. Булич вызнавала у кухарки этнографические подробности. Среди них: — что рядом, оказывается, находится остров Эльба, куда ходит паром и можно съездить. Эльба, переспросил он, это где Наполеон похоронен? А вы знали, поразилась она. Это все знают из школьной программы, самодовольно заметил он и засуетился: потрясающе, обязательно надо съездить!

К Наполеону он всегда был неравнодушен. Его с детства находили похожим на французского императора. Полузабытая потаенная связь с ним вдруг обожгла. Шанс побывать на могиле Наполеона вряд ли мог повториться. Выяснилось, однако, что на паром туда они успевают, а обратно нет, обратно можно вернуться только утром, переночевав на Эльбе. Не сезон, проблем с отелями нет, а переночевать на Эльбе рядом с императором — еще круче! Да, но как же тогда заветная ночь с итальянкой?

За отель придется платить самим, раздумчиво проговорила Булич. Он схватился за этот довод как за спасение: значит сегодня не поедем, поедем в следующий раз, зря мы, что ли, монетку бросали.

На юге темнеет быстро.

Снова пал роскошный теплый вечер, с острыми осколками звезд на черном бархате неба.

Итальянка не пришла.

Глубокой ночью он проследовал в номер по соседству, найдя дверь незапертой, и овладел постоялицей, называя ее в минуты самых-самых нежностей-манежностей по фамилии, как днем. Зовите меня Ангелина, шепнула она ему, задыхаясь. Как звать, переспросил он, остывая. Ангелина, от слова ангел, продолжила она нежиться в его объятьях. Он вдруг засмеялся, и смеялся долго, как смеялся, когда она сводила коленки, и когда воровала грибы, смех душил его, он перешел в кашель, на глаза выступили слезы, он заплакал отчего-то, чего не определить словами, как тогда, когда был маленьким.

Никогда сюда он больше не вернулся.

МАЛЬЧИК

Жизнь стала налаживаться.

Она сидела в харчевне под названием «Простая вещь» и ела говяжью ногу с картофельным пюре. Весь день была голодна и теперь с удовольствием поглощала ароматную пищу. Зеленый мальчишка-официант засмотрелся на нее, а когда она спросила, чего это он уставился, сказал, сияя улыбкой: вы так красиво едите, я ни разу не видел, чтоб такую грубую вещь, как говяжья нога, ели так нежно. Вам надо было назвать заведение «Грубая вещь», сказала она, и ей понравилось собственное остроумие. Она редко бывала остроумной. У нее был характер, не пригодный для остроумия, и судьба, которая вытекает из характера, не пригодного для остроумия. Но сегодня с ней расплатились за перевод романа, денег оказалось больше, чем ожидала, и это в одночасье изменило ее повадки. Она успела прикинуть, какие прорехи залатает, в первую очередь, и куда разойдется остаток — незапланированный прибавок приятно тяжелил кошелек, хотя тяжесть мыслилась исключительно фигурально, ну сколько там весят несколько лишних бумажек, да и ассоциировались они не с тяжестью, а с напрочь позабытой легкостью, какую сейчас испытывала, занятая всего-навсего поеданием пищи, сервированной для нее кем-то, а не самой для себя.

Харчевня «Простая вещь» располагалась рядом с домом. Проходя мимо, она всякий раз думала одно и то же: вот если бы не рыба, пожаренная накануне, или борщ, остававшийся с позавчера, она тоже могла бы зайти сюда, как заходили другие, и она обязательно зайдет, когда в холодильнике будет пусто, и закажет эту самую ногу, которая так аппетитно смотрелась в витрине, и проведет время, как проводят другие, не отягощенные мелочными заботами и безденежьем. Но на донышке сознания оставалось сухое и трезвое, что никогда, никогда этого не будет. Никогда она не нарушит устоявшегося порядка вещей: не позволит себе остаться без приготовленного обеда или ужина, равно как без очередной следующей работы по завершении предыдущей. Привычное держало в форме. Памятно было прежнее, за что расплачивалась потерей формы. Содержание ухало туда же. Много положив на собирание себя по кускам, на запреты и заветы, которым училась следовать, она внезапно обнаружила, что с нею стало проще жить, и ей стало проще жить, вот только те, с кем стало проще, исчезли из обихода, удалившись на периферию зрения. Близкие как-то аннигилировались. Кто уехал, кто переехал, кто женился, кто переженился, кто ушел в бизнес, кто сошел с ума, кто скончался, кто покончил с собой.

И все же настал день, в какой она уже не верила, и ноги сами повернули и занесли ее сюда, и она почувствовала себя молодой и свободной в своих желаниях и в осуществлении их, и оказалось, что это ничуть не страшно, а почти, как раньше. Надо, надо себе разрешать. Она вспомнила, как лет двадцать назад, лежа, носом в подушку, в клинике на Пироговке со своей луковицей двенадцатиперстной, в которой образовалась перфорация, услыхала от профессорши, пышнотелой умницы-армянки, с гривой вьющихся черных волос, благородно оттененных серебряной прядью: диета обязательна для вас, но если вам захочется сделать зигзаг — сделайте его, это тоже потребно организму.

Народ прибывал. Харчевня пользовалась популярностью. Здесь не курили, но от висевшего в помещении гула, а, возможно, пара от пищи, воздух в свете низко опущенных ламп казался синим. Ей ничего не мешало. Она сидела в одиночестве за маленьким столиком и, покончив с ногой, собиралась заказать чай с творожным пирогом. Зеленый официантик подошел на секунду раньше, чем она сделала знак, чтобы он подошел. Она была в восторге. Там посетительница спрашивает, не будете ли вы возражать, если она пересядет к вам, проговорил он. Какая посетительница, подняла она бровь. Зеленый еле заметным движением глаз показал на стол наискосок, занятый тремя мужчинами и одной женщиной. Видно было, что простецкие мужики составляют компанию, а молодая белокурая и изящная женщина в украшениях — отдельно. Но эта ваша посетительница, похоже, заканчивает, насколько я могу понять, сказала она. Да, и кофе заказала, но просит разрешения выпить его за вашим столом, сказал официантик. Вы такой славный и так хорошо разговариваете с клиентами, что я не могу вам отказать, светски улыбнулась она, но за это вы принесете мне чай с творожником. За счет заведения, улыбнулся он и отошел. Она удивилась и обрадовалась одновременно. Она видела в зарубежных фильмах, что так бывает, но что так бывает у нас, не знала, не было случая узнать. Она была новичок в ресторанном бизнесе. Она так и подумала про себя: новичок в ресторанном бизнесе. И засмеялась. Ее и завлекали бесплатным чаем с творожником как новичка. Все правильно. Все хорошо. Капитализм с человеческим лицом идет, шагает по Москве. Лицо молодого Никиты Михалкова в качестве олицетворения выплыло из синего воздуха.

Чему вы смеетесь, спросила белокурая, уже перебравшаяся к ней.

Так, своему, ответила она негромко, знакомое лицо всплыло в воображении.

Чье?

Неважно.

Не мое, продолжала допрашивать белокурая.

Ваше, снова подняла она бровь, ваше нет.

А мое лицо вам незнакомо, настаивала блондинка.

Ваше нет, повторила она.

А лицо Антона вы помните?

Антона?.. Мальчика?!..

Они звали его Мальчиком. Антоном, Антошей тоже. Но чаще — Мальчиком. У него была болезнь с завораживающим названием: лимфогранулематоз. И сам Антоша завораживал. Ему было чуть больше двадцати, но выглядел он на четырнадцать. Кареглазый, кудрявый, белозубый, с прелестным свежим овалом лица, ноздри короткого носа были немного широковаты и слишком вывернуты наружу, что грозило нарушением гармонии в более позднем возрасте, но сейчас ничуть не портило, а лишь придавало своеобразия. Когда у него не болело, он ужом вертелся перед всеми: врачами, нянечками, сестрами, больными и теми, кто навещал больных. Он и минуты не мог усидеть на месте. Бил теннисным мячиком о стенку, напяливал чужую одежду, особенно женскую, изображая из себя модель, чем нещадно веселил публику, помогал разносить еду и лекарства, рассказывал истории, в которых нельзя было разобрать, что правда, а что выдумка, не уставал устраивать розыгрыши и первый заливался таким заразительным смехом, что жертва смеялась вместе с ним. С утра он выбивал костяшками пальцев по стеклу двери ее палаты начальные такты «Турецкого марша» Моцарта, и соседка, рыхлая, молчаливая и тяжелая, ворчала: твой глаза продрал, стучит, за ночь соскучился. Он входил со своим гортанным добрым утром, весело обращенным к народу, и тряс спинку ее кровати: ну как ты спала, хорошо, меня во сне видала? Он взял манеру говорить ей ты, хотя она была старше него чуть не вдвое. А если точно, на шестнадцать лет. Он мог присесть на чью-то постель, пристав к больному или больной с внезапным диким вопросом. Например: какое расстояние под силу одолеть потерявшейся кошке, чтобы вернуться к домашнему очагу. Или: каково число солености океана в единицах промилле. Или: сколько световых лет отделяют Солнце от Земли. Никто понятия не имел. В клинике лежали в основном простые тетки и дядьки, чьи интересы были сугубо конкретны, а не абстрактны, и не выходили за пределы обыденного. Иногда он принимался сыпать своими цифрами, которые некому было проверять, оставалось верить на слово или нет. Конкретные тетки и дядьки не верили. Она верила. Она сама задавала ему похожие вопросы, но не про цифры, с которыми у нее не ладилось, а про снег или облака, коварство и любовь, пепел и алмазы. Что-то он пропускал с высокомерным видом, за что-то цеплялся. Про алмазы — оживлялся. Он носил на мизинце волшебный камень опал и говорил, что это оберег. Хочешь, подарю, спрашивал и уже скручивал кольцо с мизинца. Ты что, ты что, протестовала она, отталкивая его руки, которые хватали ее руки, это же твой оберег. У него была неправдоподобно нежная кожа, и всякий раз, когда они случайно дотрагивались друг до друга, руками или лицами, она ощущала эту детскую нежность и терялась: все-таки он уже брился. Был мой, будет твой, уговаривал он, мне отец сделает посильнее, этот для меня ослаб. В каком смысле сделает, спрашивала она, он кто у тебя. Ювелир, отвечал он. Она думала, что и это розыгрыш, но однажды услыхала разговор медсестер между собой: вот и в золоте купаются, а что толку. Быть ювелиром в те поры означало нечто едва ли не постыдное, вроде спекулянта или жулика. Но оно же было и завидное, высокопоставленное, нечто вроде члена Политбюро. Отец приходил часто, вместе с другими родственниками. Он был как состарившийся Мальчик: толстый, короткий, лысина съела часть кудрей, нос окончательно расширился, и вывернутые ноздри заняли пол-лица. Ей не хотелось думать, что Мальчик так подурнеет в будущем. Мать, сестры, родные и двоюродные, наносили кучу еды, редкостной, дефицитной по тем временам, черной икры, балыка, семги, фруктов, конфет, и потом сидели с ним на диване в холле, и едва показывался кто-то солидный в белом халате, отец вскакивал и шел с ним беседовать в кабинет, после чего возвращался, с деланным веселым лицом, которое никого из этой семейки не обманывало, но они делали такие же лица, и только Мальчик не утруждал себя притворством, а сходу раздражался и кричал на родных, после чего свидание сворачивалось. По окончании одного такого свидания она видела, как отец глухо рыдал перед железной решеткой лифта. Так же Мальчик мог ни с того, ни с сего наорать на медперсонал. Настроение его менялось быстро и резко. И с ней оно менялось, пусть реже, чем с иными. Он глотал книжки, и когда услышал, что она переводчица, изумился: смотри-ка, сколько прочел иностранных книг, а ни разу не стукнуло, что их кто-то перевел, ты первая переводчица, с которой я знаком, гордись. Он был знатоком редкого, и ему было неизвестно распространенное. Ее смешили черные дыры в его образовании.

Она надписала ему последний нашумевший роман, вышедший в ее переводе, он проглотил его за два дня и сказал: ты испортила мне жизнь, я думал, они сами все понаписали, а это, оказывается, ты. Она расхохоталась.

Он исчезал из поля зрения, когда у него болело, забивался к себе в палату на день-два и никому не разрешал заходить. У него была отдельная палата, и спросить о нем было не у кого. Медсестры помалкивали, профессорша-армянка его не навещала, занимаясь язвами, печенками и поджелудочными, как и все лечащие врачи кругом. Лимфогранулематозом Мальчика занимался главврач, хирург.

Он и оперировал его. Ей не сказали об операции. Случайно наткнулась в коридоре на перевозку, на которой Мальчика доставили из реанимации. Он лежал, в белых бинтах на голове, шее и плечах, белый, как эти бинты, с закрытыми глазами, и она невольно ахнула про себя. Как-то он ее почувствовал, и, сделав слабый жест рукой, проговорил неверным голосом: не бойся, все хорошо.

Она ушла к себе в палату и там плакала. Потом вытерла лицо насухо полотенцем и побрела искать свою профессоршу, а, отыскав, спросила, что такое лимфогранулематоз. Это развитие множественных опухолей, похожих на гранулы, объяснила профессорша, они садятся где угодно по ходу тока лимфы и постепенно душат человека. Там, где они вырастают и прощупываются под кожей, их можно вырезать, но помощь эта временная. Они могут сесть внутри, на глазные нервы, на позвоночник, на дыхательные пути, и это делает конец человека ужасным. Увидев ее реакцию, профессорша добавила из милосердия: Антоша давно прописан здесь, уходит и снова приходит, здесь его родной дом, он знает это и знает, что его все любят, и как всякому любимому ребенку ему от этого легче.

Нарушая все запреты, она простучала по стеклу его двери «Турецкий марш» Моцарта, потянула на себя дверь и заглянула внутрь. Он смотрел на нее блестящими глазами. На фоне белизны бинтов они горели радостным пожаром. Какая ты умница, сказал он, что пришла, заходи, заходи, мы устроим с тобой пир, у меня столько вкуснятины. Какая вкуснятина, ты что, замахала она руками, мне, точно, нельзя, и тебе не факт. Мне можно, сказал он, а ты покормишь, так у меня аппетита нет, а так появился. Она протягивала ему бутерброд с черной икрой, он откусывал по кусочку, жевал и глотал. Проглотив последний, сказал: если тебе не противно, что от меня пахнет икрой, поцелуй меня. Она наклонилась к нему, отросшая щетинка кололась, но там, где ее не было, кожа по-прежнему оставалась нежной, как у ребенка. Она целовала его не как ребенка, а как мужчину, осторожно действуя губами и языком, и неожиданно почувствовала, как он всосал ее в себя крепко и страстно, по-мужски, после чего опять лежал бледный, как его повязка, а глаза горели.

Какие странные бывают совпадения, сказала она белокурой, можете представить, несколько минут назад мне пришла на ум эта больница, хотя прошло двадцать лет, и тут появляетесь вы и говорите про Мальчика…

Вы так и не вспомнили меня?

Нет. Хотя постойте-ка… вы…

Я Тамарочка.

Тамарочка была лабораторная сестра, бравшая кровь у больных, и прехорошенькая. Женщина, пересевшая за ее столик, также была недурна. Но между той Тамарочкой и этой не было ничего общего, это были две разные женщины. Впрочем, она и видела ее тогда раз пять, не больше. Пару раз сдавала кровь, пару раз столкнулись в коридоре.

Но Тамарочка была брюнетка, а не блондинка…

Я забыла, когда была брюнетка, давно перекрасилась и хожу в блондинках.

Как же вы меня узнали?..

Вас трудно не узнать, вы практически не изменились.

Ну, скажете…

Честно. Годы берут свое, ясно, я не могу сказать, что вы точно, как были, но это вы, и чем больше я смотрю на вас, тем больше вы.

Через вас прошло столько людей, как запомнить…

Трудно было не запомнить. О любви вашей вся больница судачила.

Да неужели?

Все боялись за вас.

Так плохо было мое дело?

Я такого любовного страдания никогда больше не встречала.

А откуда вам известно было про страдание?

Я почему и захотела к вам пересесть, повиниться. Меня все годы мучило, и вот случай, я сидела, колебалась и все же решилась. Мы читали ваши записочки. Что он вам писал, а вы ему.

Вы читали наши записочки?!..

Кто-то один читал и рассказывал остальным.

Вы?..

Не я. Другая. Честно. Не верите?

Не знаю. Верю. Но зачем вы читали чужие письма, это ведь нехорошо.

Первый раз случайно вышло, а потом нельзя было оторваться. Мы и завидовали, и сами плакали. Это было не как в жизни, а как в книжках… Простите, если можете.

Перед выпиской она пришла попрощаться с полюбившейся ей профессоршей-армянкой и неожиданно для самой себя поделилась: есть возможность попасть в экзотическую поездку, приятельница, ихтиолог, едет в экспедицию на Мальдивские острова, нужны рабочие, в качестве рабочей могут оформить меня. Поезжайте, коротко посоветовала профессорша. Но там жарко, а ехать в жаркие страны с язвой противопоказано, возразила она профессорше, притом, что профессорша должна бы возражать ей. Вам показано, бросила профессорша, вспомните, в прошлом веке в таких случаях дамы всегда предпринимали путешествия.

Она обомлела. Стало быть, профессорше известен ее случай!

А она так старалась, чтобы никто ничего не заметил.

Прошлый ХIХ век был более чем уместен.

Ее бросили. Бросили после двух лет счастья, перемежавшегося с острым несчастьем.

Она любила этого человека до умопомрачения. Муж так и определил: у тебя помрачение ума, опомнись, поматросит и бросит, у него таких, как ты, были и будут, а ты со своим воспаленным воображением останешься в дурах. Она развелась с мужем. Стали жить вместе. Но затем дома у него что-то случилось, или он придумал, что случилось, или дома придумали, что случилось, и он съехал. Возвращался, и не раз, но чем дальше, тем больше все запутывалось, он жил на два дома, и когда они ссорились, ему было куда уйти, а ей нет. Кончилось разрывом, язвой, нежеланием жить, она худела, старела, по ночам рыдала в подушку, он приходил к ней в больницу, приносил цветы, они искали укромные углы, где тискались до изнеможения, он целовал ей руки, плакал, она не хотела его видеть, он писал записки, она целовала ему руки, прогоняла, он исчезал, она писала записки, которые некому было передать, — стало быть, больница была в курсе их мучительного романа.

Знаете, что написано о язве в наших медицинских книгах, сказала ей докторша-армянка, что это болезнь неустроенности души, то есть душевные раны сперва, физические как следствие, а не наоборот.

Она сожгла его записки. Как это делали в ХIХ веке. Взяла металлический поднос, сложила на него часть бумажек и чиркнула спичкой, новые бумажки подкладывала вслед за тем, как прогорали старые. Он говорил ей, что ее записки хранит. Когда звонил. Потом перестал звонить.

Вы одна, осторожно спросила Тамарочка.

Одна, кивнула она.

А куда он делся?

Вы же смотрите телевизор, он в нем часто.

А я не смотрю. Честно. Я книжки читаю. Между прочим, ваши тоже.

Не может быть.

Может. А началось с той, что вы подарили Мальчику.

Глядя на нее красивыми подведенными глазами, Тамарочка рассказала, что вышла замуж за Мальчика, прожила с ним три года, через три года он умер, до последнего часа за ним ухаживала, а когда ослеп и не мог говорить, по губам угадывала, чего хочет, в двадцать четыре она осталась вдовой и больше ни за кого не выходила, мужчины были, а замуж ни за кого не пошла. Работает, но не в клинике, а в поликлинике, в кабинете УЗИ, с врачом-специалистом, поликлиника отсюда недалеко.

А я живу недалеко отсюда, пробормотала она.

Сплошные совпадения, покачала головой Тамарочка и для чего-то сообщила: мой врач — мой любовник, и это вся история.

И это вся история, эхом повторила она.

Он был влюблен в вас, еще сказала Тамарочка.

Кто, спросила она, на секунду утеряв нить беседы.

Мальчик, сказала Тамарочка.

Обе замолкли, и сразу чужие разговоры, смех, звяканье вилок и ножей сделались. слышнее. Синий воздух окутывал чужие тайны. В харчевне шла своя жизнь, в параллель всеобщей, добросовестно и тупо производившей свои выкрутасы, и, в сущности, не о чем было сокрушаться.

Нелепые строки сложились у нее в голове: стояли машины в стоячку, сидел гражданин на пенечке, шло спелое женское тело, культяпку тянул попрошайка. Ритм был, рифмы не было. Но она никогда и не переводила стихов, исключительно прозу. А нелепые строчки звучали в голове часто: смесь того, что было, с тем, что будет. Профессиональное.

Давайте расплачиваться, сказала она, мне пора.

И жестом подозвала официанта.

ПСИХОЛОГ

Тетки улеглись. И та улеглась, маленькая, с большим животом и большими глазами во все еще густых ресницах, которыми она все еще помахивала, думая, что так она более привлекательна. Они практически все тут были с животами, в которых отложились накопления жизни, теперь мучившие их, так что им требовалась его помощь. Это физически они отложились в животе — психологически местом отложения жизненных накоплений была душа, да где ж ее искать? Он знал, где: в голове. То есть в сознании, подсознании и сверхсознании, как учили его на психфаке Московского университета. Поэтому выключал электричество, а плотные занавеси на окнах почти не пропускали света, так что тетки, лежа или полулежа в специальных креслах с откидывающимися спинками, с наушниками на головах, делавшими их похожими на радиодикторов, оказывались в комфортной полутьме, закрывал за собой дверь и включал проигрыватель. Уровень звука тетки устанавливали сами. Глуховатые повышали, с нормальным слухом — делали потише, чтобы в процессе сеанса можно было подремать, они все любили заснуть, чтобы потом с радостным изумлением сообщить ему, и он хвалил их за то, что так хорошо научились расслабляться, и не забывал повторить, что в период сна процесс оздоровления проходит еще лучше, чем в период бодрствования.

Они слушали его голос, записанный на пленку, а после живьем, когда по окончании сеанса он произносил несколько скупых слов, каждой отдельно, отвечая на вопрос или просто прощаясь, за короткий срок они привыкали к нему и тянулись к его тембру, тону и интонациям, как коровы тянутся на голос пастуха, зная, что от того воспоследует добро. Тембр его был высоковат, и сам он высоковат, сутуловат, лысоват, с небольшими внимательными глазками и редкой улыбкой, которая необычайно красила невыразительное, мелкой лепки, лицо. Это бывало, когда они признавались ему в своих ощущениях, переживаниях, пришедших на ум воспоминаниях, ожидая его ответного одобрения, и когда он, промолчав, улыбался, у них оставалось впечатление, что общение происходило на более глубоком уровне, нежели обычный обмен репликами, и что загадка, заключавшаяся в его улыбке, являлась также и отгадкой, что он понял и принял их признание, и что все идет путем, как и должно идти. Утешенные и умиротворенные, они улыбались в ответ и лишь с огорчением считали дни, которых оставалось все меньше для встреч с ним.

А он не слишком на них тратился. Он давно записал на компьютере два десятка сеансов и теперь лишь выбирал, какой диск поставить сегодня, а какой завтра, ориентируясь на случайные реплики пациенток, а то и без никакой ориентации, по опыту, что накопился за пятнадцать лет работы в санатории. Речь шла именно о пациентках — пациенты попадались гораздо реже. Эти, прибыв на скудный отдых со скудным лечением, начинали активно принимать душ Шарко, оборачиваться в глину, заниматься физзарядкой, плавать в бассейне, а если возраст вовсе отнимал мужские силы, отдавались прогулкам на свежем воздухе, одолевая теренкур кто с палочкой в руке, кто со спутницей под руку.

Санаторий назывался «Лесной ручей», и лесной ручей, действительно, имелся. Маленькая тетка с большим животом и ресницами, как все, ходила к нему — теренкур пролегал через парк и лес, границей служил ручей, в конце лета сильно мелевший, но тетке с ресницами нравился и уже желтеющий парк, и еще зеленеющий лес, и дохлый ручей, из которого там и сям торчали пучки высоких трав, постепенно преображавшиеся в солому. Иногда тетка останавливалась на шатком мостике и замирала, глядя на слабо журчащую воду цвета металлик, в которой отражались фрагменты синего неба с белыми облаками, и думала, что даже в самом слабом существе, или веществе, или текучей материи отражается высшая сущность, и это на время примиряло ее с действительностью, все более скукоживавшейся.

Ее проблема заключалась в скукоживавшейся действительности.

Фамилия ее была Шляпникова, и, разумеется, в школе ее дразнили Шляпой. Шляпа жила в семье, которую составляли муж, по фамилии Остолопов, и она ее, разумеется, не взяла, трое детей, все девочки, так что в перспективе им, слава Богу, светило изменение фамилии, а также свекровь, — обитали вместе в просторной, но захламленной квартире, потому что каждый член семьи копил свой хлам и бывал резко недоволен вторжением, что случалось внезапно, потому что внезапно на нее накатывала непобедимая потребность все переиначить: устройство быта, внешность, отношения, вообще жизнь. Тогда она уходила в ванную пристально разглядывать себя в зеркале, яростно мазать глаза, веки, щеки, губы французской косметикой, подарком старшей дочери из Парижа, плакать, яростно стирая с себя краску турецкой губкой, подарком средней дочери из Анталии, открыв все краны, чтобы не слышно, после чего хватала ведро с тряпкой, подставляя под воду, чтобы не зря лилась, засучивала штанины и рукава тренировочного костюма, подарка мужа из Варшавы, и принималась за генеральную уборку, во время которой со своих мест улетало и перелетало на другие места все, что плохо лежало, а вернувшиеся с работы, из института, из магазина, со свиданья домочадцы, не находя нужных вещей, принимались орать как зарезанные, она орала в ответ и вот тогда уже могла всласть разразиться рыданиями в открытую. На некоторое время в квартире воцарялась гнетущая тишина, потому что каждый искал свое и никто ни с кем не хотел разговаривать. Кончалось тем, что свекровь отрывалась от телевизора, в котором все равно ничего не видела, не столько из-за катаракты, сколько из-за погруженности в семейные дела войны и мира, тяжело топала к невестке в спальню, где та лежала, бессмысленно пялясь в потолок, садилась возле, тихо гладила ее набрякшие от домашней работы руки и говорила: ну что ты, ну что, ну ведь все же хорошо, все тебя любят, и ты всех любишь, ну выпустили пар и ладно, никто ж не умер. Никто не умер — было главной присказкой свекрови, на которую семья не обращала внимания, а младшая еще и посмеивалась, освобождая ванную, куда врывалась без очереди и занимала надолго, не зная ни стыда, ни совести, а на выходе делая большие глаза: никто ж не умер.

Тетка с ресницами, Шляпа по школьному прозвищу, углублялась в лесную чащу, прокапавший дождик промывал листья дуба, липы, клена, и так не пыльные, поскольку техническая деятельность человека, осуществляясь в отдалении, оставила эту природную территорию в целомудренном виде без своего вмешательства, если не считать нескольких узких заасфальтированных дорожек, что спасало обувь от грязи, когда дождь не капал, а лил проливным, но и тогда, вооружившись зонтом или завернувшись в плащ, можно было получить свою порцию удовольствия, доставляемого запахами и видами мокрого леса. Оббив подошвы кросовок об упавший ствол сосны, возвращалась на тропу, украшенную там и сям первым редким золотом лиственных дерев, развешанные на высоких мохнатых елях продолговатые шишки отзывались новогодьем, празднично светилась крупными алыми гроздьями рябина, смотрела в небо, где возникали робкие голубые промоины, знак скорого окончания дождя, и что-то дрожало у нее внутри. Она же и с девчонками, когда были маленькие, гуляла в ближнем сквере и дальнем парке, но никаких особых чувств те, что летние, что зимние, прогулки в ней не вызывали. Может, потому что глаз не спускала с девочек, чтоб не поскользнулись, не упали, не ввязались в ссору с другими ребятенками, нос вытереть, завязать развязавшийся шарф, проследить за сумкой с продуктами на скамейке, чтоб не уперли, некогда было переживать пустое. Городская с головы до пят, постаревшая Шляпа вдыхала чистый воздух, как и учил доктор, опьяняясь им, и ей казалось, что слабое молодившее ее головокружение есть прямой результат явно помогавших сеансов лечебного сна, как они все их называли.

На самом деле это был не сон, а одна из психологических практик, построенных на основе НЛП — нейролингвистического программирования.

Через наушники в уши санаторским проникало замедленное, спокойное и убедительное:

— Закройте глаза и сделайте глубокий полный вдох… и теперь как можно больше выдохните… еще раз вдохните и задержите дыхание, заполнив ваши легкие свободным и легким воздухом, задержите его в груди и выдохните… и почувствуйте, как ваше тело начинает расслабляться… сфокусируйте ваше внимание на ваших коленях и позвольте всему, что находится ниже колен, расслабиться… расслабьте икры, лодыжки, ступни и пальцы ног… расслабьте мышцы бедер так полно, как только это возможно, почувствуйте, как ваши бедра становятся расслабленными и тяжелыми… расслабьте мышцы живота, и пусть напряжение уйдет из груди… расслабьте плечи, пусть напряжение уйдет из мышц шеи и гортани… голова никнет под собственной тяжестью… и лицо теперь тоже расслаблено… челюсти не сжаты и зубы едва смыкаются… представьте, что все проблемы, страхи, беспокойства уходят из тела… позвольте им стечь через плечи, бедра, живот и уйти через пальцы ног…

Высокий, почти мальчишеский, ласковый голос вел за собой и, никого не уговаривая, уговаривал слушать и слушаться.

— А теперь представьте, что вы смотрите на черную доску, на которой нарисован круг, и в нем буква «э»… сотрите эту букву и сотрите круг… и забудьте об этой доске… и пока вы меня слышите, я буду помогать вам погружаться на разные уровни подсознания… я обозначу их буквами алфавита… и когда вы достигнете уровня «а», вы станете в десять раз расслабленнее, чем прежде… с каждым вдохом и выдохом вы погружаетесь в подсознание все глубже… на уровень «б»… и на уровень «в»… и пока вы погружаетесь, я хочу предложить вам внушение для вашего подсознания, цель которого сделать вашу жизнь полностью благополучной… и теперь, что бы ни произошло, вы будет относиться к любому событию своей жизни спокойно и не позволите никакому страху запугать себя, вы научитесь полностью котролировать свои эмоции и все аспекты вашей жизни, сознавая, что все они работают на вас…

Дальше он переходил к рассказу о море и скале, возвышающейся над морем, о рокоте волн и ветре, доносящем соленый запах брызг, и рассказывал, как вы спускаетесь со скалы к величественному морю, простирающемуся до самого горизонта, и это есть не что иное, как вечное море жизни и сознания, и вы понимаете, что являетесь частью этого безбрежного моря, которое несет в себе мужество и покой, энергию и жажду жизни, веру и любовь, и больше нет места для сомнений, а есть бесконечный источник всех благ, с которым вы составляете единое целое…

В учебниках, по которым обучали доктора, работавшего в санатории Лесной ручей, было написано о неправильном образе жизни, о неудовлетворенных амбициях, превышающих возможности, и об унынии, сопровождающем заниженную самооценку, о конфликтном характере, непомерных страстях, гордыне, тщеславии, зависти, озлобленности, неумении разрешать проблемы рациональным образом, об отсутствии доброты, о неправильном жизненном выборе, ложной иерархии ценностей, суетности и прочее и прочее, что и являлось причиной давления, сердца, желудка, поджелудочной, печенки, селезенки, далее по атласу. Помочь наладить психическую жизнь, чтобы наладить жизнь физическую, — входило в задачу психолога, как скромно значилось на табличке его кабинета.

Конечно, ничего такого пациентам впрямую не говорилось. Да и не спрашивалось. Набор причин рознился в деталях. Набор следствий тоже. Влезать досконально в причины и следствия в каждом отдельном случае не требовалось. И когда пациенты навязывались доктору со своими отдельными случаями, казавшимися им уж до того отдельными, что никому другому и не снилось, доктору не оставалось ничего другого, как улыбаться, с выражением полного понимания и согласия.

Снилось им, в самом деле, разное. Существенной оставалась общая цель: восстановить правильные ориентиры. Буквально, заповеди Христовы. Ну, может, с какой добавкой, к примеру: возлюби себя, как ближнего своего. Чтобы на место раздражения и злости встало добро, место суетности заняла спокойная разумность, место неправедных целей — цели праведные, вместо изматывающих сомнений — примирение с тем, что есть, то есть смирение. Он заводил свою шарманку, и пока она играла, сопровождаясь медитативной музыкой и плеском волн, читал в это время или размышлял, делая кое-какие пометки в тоненькой тетрадке, и в этом не было ни цинизма, ни равнодушия. Он уже вложился в эту лекцию, которую записал раньше, и вложенное никуда не исчезало, а воздействовало с первоначальной силой. Как пластинка на патефоне подставляла свои бороздки под стальную иглу, и возникал звук, так мозг слушателей (слушательниц) подставлял свои бороздки под звучащее слово, и возникал глубинный смысл. Важно было не переборщить, сохранить последовательность и мягкость, чтобы работало ненасилие и доверие. Доверие обладало самыми волшебными свойствами. Он не только доверял, но и сам доверялся. Он не только открывал им сущностное, он и сам открывался. Это не было механическое произесение правильных слов. Это было таинство, сродни религиозному.

Чем дальше, тем меньше хватало Шляпе коллективных сеансов. Ей хотелось столько сказать доктору и о стольком спросить, однако сеансы следовали один за другим по расписанию, а она была застенчива, стеснялась товарок и не знала, как втиснуться в коллективное со своим индивидуальным.

По дороге в столовую ее нагнала как раз товарка. И неожиданно у Шляпы вырвалось:

— Поговорить бы с ним отдельно!..

— Кто мешает?.. — меланхолично протянула в ответ товарка.

— А как? — честно поинтересовалась Шляпа.

— У него же, помимо коллективных сеансов, есть индивидуальная запись, — ввела ее в курс дела товарка, — запишитесь и поговорите.

Шляпа прикусила губу.

Сколько времени упущено из-за проклятой стеснительности! Уж могла бы не строить из себя до сих пор девочку!

А он — вот отчего по временам он выглядел таким усталым. А то и отрешенным. Словно преодолевал себя. И тогда хотелось его пожалеть.

За обедом у нее было приподнятое настроение. Она даже хотела сразу после обеда вернуться в лечебную часть корпуса и поскорее записаться на индивидуальный прием, интересно, платный или бесплатный, но отложила это на следующий день, все равно идти на сеанс.

На следующий день кабинет оказался заперт. Прошло пять, десять минут — доктор не появлялся. Женщины, сперва спокойные и сдержанные, как он учил, вскоре возбудились, спрашивая одна другую, не знает ли та, в чем дело, хотя было ясно, что не знает, и строя вслух совместные догадки, что бы это могло быть. Шляпа поднялась из кресла, в котором ожидала начала занятий, встала и тихонько спустилась в регистратуру, располагавшуюся этажом ниже.

Через несколько минут, растерянная, она пошла, было, к себе в комнату, но тут же, спохватившись, изменила маршрут и снова двинулась наверх по лестнице: разумеется, она должна была сообщить новость товаркам.

— Его вчера увезли на «скорой»! — громко, чтобы все слышали, объявила она, чувствуя себя как бы возвышенной своей причастностью к событию, и оттого естественной и свободной.

Тотчас вокруг нее образовался кружок, и она — в центре кружка.

— У него прободная язва, и ему уже сделали операцию, — выдала она следующую порцию информации.

У одной из женщин вдруг разом обтянулось лицо. Вторая отвернулась к окну, и в глазах ее встали непроливающиеся слезы. Стало ли им жалко его или себя — Шляпе будто кто шепнул, в чем тут дело: оба варианта имели в подоплеке нечто, превышавшее обычные отношения лекаря и больного. Шляпа поняла, что не одинока, и густо, по-девичьи покраснела, боясь, что ее секрет сделается им открыт так же, как их секрет сделался открыт ей.

Растирая руками щеки, чтобы показать всем физическую природу красноты, она, чтобы поддержать их, обратилась к ним по-прежнему свободно и громко:

— Ну что вы так расстроились, честное слово! Никто ж не умер!

И по давней-давней привычке захлопала ресницами.

ПРОПАВШАЯ СЕРЬГА

Про такие лица говорят: печеное яблочко. Такое лицо стало. А было свежее, упругое, как наливное яблочко. Спеклось. Со спины и сейчас обманывала стройностью. В общественном транспорте к ней, ошибаясь, обращались: девушка!.. Она оглядывалась, насмешничая: как вы узнали?.. Обменявшись улыбками с незнакомцем или незнакомкой, покидала троллейбус или автобус и шла по улице со светлым настроением, зная, что и у незнакомца или незнакомки образовалось такое же. В сущности, столь нетруден был этот случайный обмен добротой, а не злобой, отчего возникал и не уходил свет. А может, он существовал сам по себе и, пронизав пространство, возвращался, по пути обогатившись еще и чужим свечением. Очень просто. Почему же так сложно было прежде, когда была молода, а мучений хоть отбавляй, все замешано на мученьях, мучаясь, мучила других, и проходимость света была безобразной, то и дело он натыкался на непроходимые места и пропадал там, и тьма заливала взыскующее совсем иного. Она вспомнила один серый денек, которого не забыла за годы, хотя ничего особенно страшного не случилось. С утра не заладилось. Дома, и на работе, и в продуктовом, куда забежала после работы, и близкие, и далекие были раздражены, смотрели искоса, почти не сдерживали неприязни, не любили. Кончилось таксистом — пришлось взять такси из-за тяжелой сумки с продуктами и из-за проливного дождя, с утра капал, а к вечеру разошелся не на шутку. Она тупо смотрела на смятые дензнаки, какими собиралась платить, механически перебирала совершенно одинаковые бумажки, наконец, протянула их шоферу, и когда уже закрывала за собой дверцу, он вдруг перегнулся к ней, придержал эту дверцу и пустил прямо в лицо такой очередью мата, что она мгновенно почувствовала себя убитой наповал.

Девушка, у вас сейчас сережка из уха выпадет.

Она повернулась, схватившись рукой за ухо.

Молодой человек в летней хлопковой куртке, стоявший позади, сказал: извините, обознался. Ничего страшного, улыбнулась она, спасибо. В руке лежала спасенная серьга. Красивая, заметил молодой человек, глядя на серьгу. Да, согласилась она. Дорогая, прибавил он тоном знатока. Вы не представляете, насколько, бросила, сходя и уже стуча каблучками туфель по асфальту.

Сережка исчезла из уха неизвестно где, а увидела дома, снимая шубу перед зеркалом в прихожей. Стояла в растерянности, шаря взглядом по углам. Они вернулись из театра, где почти не разговаривали. И по дороге в машине тоже не разговаривали. И теперь она не знала, сказать или промолчать. Гордость или то, что она принимала за гордость, мешали ей первой прервать молчание. Ни за что, сказала она себе и тут же услышала свой голос: я потеряла серьгу. Он принялся вслед за ней осматривать пол, они расходились кругами и снова сходились, рискуя столкнуться. Серьги нигде не было видно. Может, в театре надевала шубу и зацепила, предположил он, позвони, спроси. А как позвонить, растерянно проговорила она. Через справочную, хочешь, я узнаю, сказал он. Я сама, сказала она. Она позвонила в справочную, получила номер телефона, набрала и попросила: будьте добры, помогите мне, я была сегодня на спектакле, и у меня потерялась сережка с бриллиантом, то ли в зале, то ли в раздевалке, поищите, пожалуйста, я вам перезвоню через полчаса. У нее спросили ряд и место и обещали поискать.

Ты думаешь, отдадут, если найдут, спросила она. Не знаю, думаю, что да, ответил он. Они сели ужинать. И так-то в горло ничего не лезло, а тут еще этот бриллиант. Оба поковыряли вилками остывшую еду, выпили чаю, полчаса прошло, она снова позвонила и поинтересовалась: ну как? Ей ответили, что ничего не нашли. Они опять смотрели на полу в коридоре и в комнатах, двигая мебель, ползая на коленках и совершая еще целый ряд ненужных телодвижений. По крайней мере, они были рядом, и у них было одно общее дело на двоих. Общее дело было безнадежно. Они отправились по очереди в ванную, сперва она вышла в ночной рубашке, потом он в пижаме, улеглись, погасили свет, лежали, стараясь не касаться один другого, не спали. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он коснулся, как касался прежде, каждую ночь и каждый день. Но мечтать об этом после всего, что произошло между ними, было так же глупо и нелепо, как искать под диваном потерянную невесть где серьгу.

В два часа ночи она посмотрела на светящийся циферблат будильника, тихонько встала и пошла одеваться.

Ты куда?

В голосе его не было и признака сна.

Поеду туда, поищу там.

Где ты поищешь, ночь, все закрыто.

Я поищу снаружи, а не внутри.

Бесполезно.

Пусть.

Она не могла оставаться дома, не столько из-за бриллианта, сколько из-за него, рядом с ним, но без него, внутренняя дрожь сотрясала ее, она должна была действовать, хотя бы встать и уехать на поиски пропавшей серьги. Он поднялся и тоже оделся. Какой он был милый, верный, преданный, как защищал ее всегда и перед всеми, как не оставлял в мыслях и поступках — пока не оставил. Сначала в мыслях. Потом в поступках. Как случилось, как это могло случиться после стольких лет сумасшедшей, самоотверженной любви! За пределами понимания. Глаза ее, что раньше светились, запали и перестали излучать свет, превратившись в черные дыры, в какие проваливается всякая материя и всякий свет, утянув в черное пространство все прошлое свечение их общей жизни и любви, отчего ему сделалось невмоготу, и он стал искать другой жизни и другой любви. Она не знала, что должна улыбаться. Не знала или забыла. Улыбка — отдача. Она разучилась отдавать или никогда не умела, а только и жаждала, что схватить целиком и унести к себе, в свое темное нутро, собственница до мозга костей, а он, давшийся ей в собственность на первых порах, в конце концов взбунтовался как свободный человек. Зачем ему свобода? На кой она, если любовь? Свободы ищут, когда любви больше нет.

Они поехали вместе, все равно не родные, а чужие. К тому времени он еще не изменил, он изменил позже, но трещина пролегла и углублялась с каждым днем и с каждой ночью. Она сидела за рулем жигуленка, дорога пуста и свободна, домчались минут за двадцать до театра на окраине, куда вечером, к началу спектакля, добирались целый час. Она остановила машину, они вышли и начали рассматривать утоптанную снежную площадку перед театром в свете фар. Ей казалось, что бриллиант сверкнет сразу, едва они приступят к поиску. Но минуло пять, десять, пятнадцать минут, а ничуть не сверкало. Она разворачивала машину так и сяк, чтобы фары освещали и одно местечко и другое, они бродили по плотному снегу как сомнамбулы, если бы кто-нибудь видел их в эту минуту, наверняка подумал бы, что с этими двумя что-то не так. С ними и было не так. Прошло минут сорок, они искали потерянное, как ищут вчерашний день, пора было признаться себе в неудаче. Они вернулись в машину, не перекинувшись и парой слов. Ее затошнило, не от голода, а от тотального несчастья. Погоди, я еще поищу, сказала она и вылезла, чтобы не вырвало в автомобиле. Глотнула морозного воздуха, стало полегче, сделала несколько шагов, какая-то проволочка попала под ногу, наклонилась, ковырнула снег, потянула за проволочку. Вытянулась сережка.

Сдерживаясь, чтобы не бежать, вернулась тем же ровным шагом в машину, открыла дверь, сказала звенящим голосом: знаешь, я нашла, — и протянула сережку. Он воскликнул: да ты что! И взял в руки маленькую золотую вещицу. Она возбужденно пересказывала, как это было, во второй и в третий раз, и смеялась всю обратную дорогу. У него тоже было приподнятое настроение, и он охотно выслушивал слышанное только что, и сам переспрашивал, заставляя опять припоминать малейшие подробности. Как будто эта возвращенная потеря значила гораздо больше, чем восстановление пары серег. Как будто речь шла о восстановлении другой пары.

Дома они выпили вина, чтобы отпраздновать находку. Она немного задержалась, убирая со стола, и когда освободилась, он уже лежал в постели, но свет не гасил в ожидании ее. Она нырнула под одеяло, он нежно привлек ее к себе, и она заплакала от счастья.

Эта была их последняя близость. А потом все покатилось, как с горы, убыстряя и убыстряя свой бег.

Почему она не научилась быть счастливой, когда он был, когда он был рядом, целый и невредимый, живой, и жизни было так много, что она казалась неисчерпаемой, а научилась, когда осталось совсем на донышке, и она одна-одинешенька на всем белом свете, и нечего больше ждать, кроме, может быть, конца, и не к кому прислониться, кроме, может быть, неба…

Вот загадка.

Разрешима ли она вообще?

Дома она попыталась укрепить ослабевший запор серьги, столько раз подводивший за эти годы, нажала и сломала.

ДВЕ СЕСТРЫ

Они двое были сестры и близки друг с другом, хоть и далеки. Елизавета Николаевна, младшая, двенадцать лет как жила на чужбине, из них пять лет в Англии, в то время как Екатерина Николаевна, старшая, оставалась жить дома, в России. Когда говорят о русских в Англии, почему-то сразу всплывает адрес: Лондон, Кенсингтон-роуд. Самая престижная улица, которую освоили отечественные, извините за выражение, олигархи. Елизавета Николаевна не была олигарх и ничего в этом роде не освоила. Она была скромный профессор, преподаватель университета в маленьком городке Челтенхем в Глостершире. Когда Екатерина Николаевна впервые услышала слово Глостершир, сердце ее сильно забилось. Глостер встречался, естественно, у Шекспира. Только у Шекспира это — графство, а спустя шесть веков — область. Глостерская область. Это обстоятельство помечало особой краской местопребывание любимой сестры, погрузив скромное семейное событие — переезд в Глостер — в контекст всемирной культуры.