Бесплатный фрагмент - Огнев лог

Каждая душа — это поприще борьбы

Света с демоническим началом.

Душа подобна путнику,

перебирающемуся через шаткий мост.

С каждого берега

протягивается к нему рука помощи,

но чтобы принять эту помощь,

путник должен протянуть руку сам.

Даниил Андреев «Роза Мира»

Даже самые светлые в мире умы

Не смогли разогнать окружающей тьмы.

Рассказали нам несколько сказочек на ночь —

И отправились мудрые, спать, как и мы.

Омар Хайям

Часть первая

Клиника

Пролог

Инцидент

Колонна зондер-батальона «Gespenst» входила в старый больничный городок. Корпуса красного кирпича, укрытые летней густой зеленью, являлись конечной точкой маршрута. Для выполнения задания моторизованному батальону под командой штурмбаннфюрера СС фон Бравена пришлось выдвинуться на юг от города Червены, где подразделение уже проделало огромную работу по зачистке территории от евреев.

На карте этот кружок был помечен как «Огнев лог». Наименование места предстоящей спецоперации, неподалёку от бывшей границы с Польшей, являло собой образец совершенно непроизносимой славянской тарабарщины.

— Окнеф лёк, — Генрих фон Бравен ещё раз попытался воспроизвести вслух это лингвистическое безобразие. Однако не преуспел, а потому решил до конца операции именовать этот место попросту — «Клиникой».

Остро отточенным карандашом фон Бравен зачеркнул на карте старое название, то ли украинское, то ли польское, и написал сверху новое — немецкое «Klinik». Полюбовавшись с минуту на дело рук своих, Генрих почувствовал себя конкистадором Великого Рейха, чистильщиком от варваров, расширителем новых жизненных пространств и, наконец, героем германской нации. Как всегда, эта мысль порадовала комбата и настроила его на рабочий лад.

Офицер распахнул серую дверцу бронетранспортёра, раскрашенную коричневыми пятнами. Проигнорировав ступеньку, он молодцевато спрыгнул на чисто выметенную дорожку, мощённую жёлтым камнем. Сорокалетний Генрих фон Бравен пребывал в прекрасной физической форме и замечательном настроении. От природы худощавый и высокий австриец обладал нордическим складом психики и, как и подобает арийцу, отменным здоровьем.

Здесь ничего не говорило о войне, и добротное краснокирпичное здание сразу пришлось по вкусу подполковника.

— Это и есть главный корпус самой больницы, — осматриваясь, догадался он.

Три этажа, стрельчатые окна. Высокие и стройные, словно фрейлины, башенки с бойницами. Само здание, длинное как змея, терялось где-то в зелени деревьев.

Неведомый архитектор начала прошлого века был настоящим арийским профессионалом. Элементы готики он сочетал с тогдашним модерном. Получилось нечто симпатичное, смахивающее на резиденцию германского курфюрста начала восемнадцатого века.

Генрих фон Бравен вздохнул полной грудью. Идеальное место для штаба и большой казармы! И тенистый парк с его шумными пичугами совершенно не помешает планированию военных мероприятий. Тысячу раз был прав фюрер, когда говорил: «настоящее безумие, это тратить ресурсы государства на содержание безнадёжных душевнобольных, несчастных бесполезных для общества паразитов».

После своего перевода из Польши Генрих имел аудиенцию с рейхскомиссаром Эрихом Кохом, и от этой встречи у штурмбаннфюрера остались самые неприятные впечатления. Толстый низенький плебей Кох выказал полное отсутствие уважения к стоящему перед ним навытяжку офицеру и дворянину. Кох ненавидел родовитых военных, а потому, исходя лишь из одного непреодолимого желания напакостить очередному дворянчику, принялся требовать перевода личного состава батальона фон Бравена в боевые части восточного фронта.

Вместо трёхсот пятидесяти отборных немецких солдат, рейхскомиссар попытался всучить в распоряжение Генриха грязную славянскую банду, семьсот полицейских-украинцев из Галиции. Ему, герою французской кампании, предлагалось принять под командование шваль, толпу неполноценных унтерменшей.

Чтобы избежать такого позора, штурмбаннфюреру пришлось обратиться за содействием к самому Розенбергу — благо, что в это самое время тот находился на Украине с инспекцией. Рейхсляйтер пошёл навстречу любимцу фюрера, а Кох не посмел возразить главному идеологу НСДАП. Тем не менее, злобу на строптивца фон Бравена могущественный толстяк затаил.

В просторный приёмный покой больницы Фон Бравен вступил со стороны главного входа, в окружении шести офицеров. Командиры трёх рот и их заместители следовали сзади, в почтительном отдалении. Давно отработанный порядок исключал проблемы — солдаты тщательно обыскали здание, но ничего подозрительного не обнаружили. Часть медперсонала, не успевшего или не пожелавшего эвакуироваться со спешно отступавшими русскими, заперли в столовой. Пациентов же оставили в их палатах. Как выразился гауптштурмфюрер Миних, первый среди офицеров батальона чёрный юморист, «дожидаться выезда на пикник».

За подобные выходки Генрих недолюбливал Миниха. По его глубокому убеждению, грязная и неприятная работа, которой он руководил, не подлежала легкомысленному вышучиванию по одной причине — она была необходима для будущего Рейха. Более того, всякий неглупый офицер просто обязан относиться к генеральной зачистке их общего немецкого жизненного пространства с подобающим уважением.

Так должно было быть, но так не было. Большинство офицеров вермахта при общении выказывали презрение, едва прикрытое благоразумной маской холодной вежливости. Фон Бравен не раз замечал в их глазах плохо скрываемую брезгливость, как бывает при встрече с дурнопахнущим золотарём.

Для начала штурмбаннфюрер со свитой проследовал в столовую, чтобы взглянуть на медперсонал. Доктора, медбратья и санитары объекта «Клиника», в отличие от своих пациентов, обязательной ликвидации не подлежали. Впрочем, это детали, подобные вопросы отдавались на личное усмотрение командира «Gespenst».

Перепуганную кучку лекарей-мозгоправов возглавлял высокий сутулый мужчина в возрасте, типичный профессор с академической бородкой, и в пенсне. Ординарец Фон Бравена услужливо подал командиру тонкую папку — досье на медперсонал клиники.

— А профессор-то у нас с душком, — едва прочитав первый лист, заключил про себя Генрих. — Вацлав Сташевич, пятьдесят семь лет, образованный «пшек». Заведующий кафедрой психиатрии Львовского университета, а по совместительству ещё и директор сей живописной клиники. С этим всё ясно!

Польская профессура, наряду с евреями, подлежала первоочерёдной ликвидации согласно приказу рейхсляйтера Розенберга, доброго знакомого Генриха. Фон Бравен взглянул на следующий лист досье. С фотографии смотрела светловолосая красавица. Главный врач Ванда Сташевич, тридцать четыре года, молодая супруга директора клиники.

Генрих поднял голову — женщина с фотографии стояла возле профессора. Вживую она оказалась ещё лучше: высокая и стройная, совершенно прелестная польская пани. Белоснежный халат только подчёркивал её слепящую красоту. Такая фемина с юных лет привыкла к мужскому поклонению. Большие серые глаза смотрели на него, хозяина жизни и смерти, бестрепетно и даже с наглым вызовом.

— Чёртова полячка с её чёртовым польским гонором, — с некоторым раздражением отметил Генрих. — Ну что же, как говорит всё тот же остроумец Миних, «гонор у мёртвых пшеков проходит на удивление быстро».

Командир искоса взглянул на стоящую поодаль группу молодых офицеров. Все как один таращились на златовласую красавицу с плохо скрываемым вожделением.

— Ненасытные кобели, — добродушно усмехнулся про себя Генрих. — Похоже, мои парни собираются сегодня же вечером сбить спесь с этой милой пани…

Остальной персонал: нескольких медбратьев и санитаров-украинцев Фон Бравен велел отпустить восвояси. Подполковник лишней крови не жаждал, ответственному и добросовестному исполнителю важной работы претили любые излишества.

Ординарец доложил, что им не придётся долго искать по окрестностям место для ликвидации двухсот душевнобольных. В полутора километрах, позади главных корпусов клиники, опытные солдаты уже разведали весьма удобное место — сухую песчаную балку. Балку пересекает глубокий овраг с крутыми откосами. Эта естественная впадина смахивает на оборонительный ров замка какого-нибудь средневекового феодала. Здесь и готовиться особенно не надо — отделению сапёров останется лишь взорвать высокие стены этого рва, чтобы присыпать трупы после антропологической зачистки.

Орудуя прикладами винтовок, солдаты сбили в кучу воющих и стонущих безумцев. Дело привычное, и ровно в шестнадцать тридцать толпу погнали через дубовую рощу к песчаному оврагу. Возглавлял своих пациентов профессор Сташевич. С подчёркнутым достоинством он шествовал впереди, бледный как смерть.

— А этот поляк неплохо держится! Даром что шпак, — с невольным уважением констатировал фон Бравен.

Австриец всегда лично присутствовал на окончательных стадиях зачисток. Не то чтобы этого требовал какой-то особый регламент. Нет. Просто для Генриха это было делом чести — не чураться самой грязной работы в финальной стадии. Но главное, чего старался не афишировать фон Бравен, это необычайное эмоциональное и физиологическое возбуждение, вплоть до спонтанной эрекции, посещавшее его во время массовых утилизаций человеческого мусора.

Генрих прощал себе эту маленькую слабость, ведь он тоже человек. Высокий и стройный, в идеально подогнанном по фигуре чёрном мундире стоял он на краю песчаного оврага. Как всегда в позе, позаимствованной у фюрера: сомкнутые в замок руки чёрными перчатками прикрывают пах.

Всё было кончено до наступления темноты. Отгрохотали пулемёты, отгремели один за другим шесть тротиловых взрывов. С чувством приятной усталости и сознанием исполненного долга фон Бравен отправился на покой в свои комнаты. Ещё вчера это была квартира директора клиники Сташевича и его супруги.

Роскошные апартаменты — большой кабинет, мраморная ванная, а спальня просто королевская. В нише стены камин почти в человеческий рост, но с замурованным дымоходом. В центре огромная старинная кровать с высоким бархатным балдахином, ныне выцветшего, но когда-то небесно-синего колера. Стрельчатое окно во всю стену, как в старинных замках, только добавляло романтизма. Генриху такое жилое пространство ужасно нравилось. Он был давним поклонником изысканного, подлинно барочного стиля. Но едва австриец блаженно вытянулся на накрахмаленных белоснежных простынях, как до его слуха донёсся сдавленный женский крик. Звук доносился откуда-то сверху, чуть ли не с крыши больничного здания.

— Похоже, пани Ванде не угодил кто-то из моих офицеров, — стараясь быть здраво циничным, подумал Фон Бравен. — Что поделать, молодым мужчинам необходимо иногда расслабляться, особенно при нашей изнурительной работе, такой вредной для психики.

Чтобы успокоиться, Генрих включил ночник. Как всегда в подобных нервирующих случаях, он взял в руки небольшой, фамильный, тонкой работы круглый серебряный медальон, висящий на длинной цепочке рядом с овальным дюралевым смертным идентификатором. В нём хранилась чёрно-белая крохотная фотография — потрет его сына Вальтера. Супруга Генриха умерла при родах. Как и его матушка, такое вот проклятье рока. Малыша Вальтера воспитывала сестра отца. Славная и честная, тетка была лишена лишних сантиментов — настоящая немка. Сейчас она жила в Кенигсберге, в восточной Пруссии.

И пока Фон Бравен доблестно служил Германии на Украине, его сын в составе третьей танковой бригады фон Бока готовился пролязгать стальными гусеницами победоносного немецкого панцервагена по брусчатке главной площади русской столицы. Генрих полюбовался на портрет своего светловолосого отпрыска, двадцатидвухлетнего лейтенанта Вальтера фон Бравена и, как всегда, совершенно успокоился. Даже ещё один женский крик, напоминающий звериный, не вывел его из себя.

Генриху была омерзительна сама мысль о насилии над женщиной. Но, во-первых, славянская самка — не женщина, а во-вторых, жизнь диктует своё. На то и дана мужчине железная воля, чтобы подавлять в себе атавистические ростки жалости и сострадания, слюнявое интеллигентское сочувствие к ближнему. Безусловное право на жизнь имеют лишь истинные арийцы. Яркий пример тому он сам, оберштурмбаннфюрер фон Бравен. Приструнив невольную слабость, Генрих абсолютно успокоился и вскоре сладко уснул.

Здоровяка-австрийца разбудили совершенно незнакомые ощущения — внезапно навалившееся удушье с острой, прямо-таки кинжальной болью в груди. Он резко сел, поставив на холодный каменный пол босые ступни. Пощелкал выключателем ночника — электричества не было. В комнате царила непроглядная тьма, словно чёрная смолистая нефть.

Внезапно спальня наполнилась мягким призрачно-голубым светом — из-за плотных облаков выглянула луна. Виденье, посетившее Генриха, не просто напугало его, «это» до краев затопило его душу диким первобытным ужасом.

Посреди комнаты стояла смутно знакомая, но истерзанная до неузнаваемости женщина. Лицо, разбитое сильным ударом гневной мужской руки, представляло собой сплошной кровоподтёк. Остатки изодранного в клочья медицинского халата едва прикрывали избитое тело. Большая белая грудь торчала наружу, вокруг крупного тёмного соска багровел след от укуса. Плоский живот покрывали ссадины и синяки, а стройные ноги были сплошь исчерчены полосками запёкшейся крови. Над треугольником волос лобка, словно работа когтей неведомого зверя, темнели длинные глубокие царапины.

Оставляя на полу узкие кровавые отпечатки босых ступней, женщина делает несколько медленных шагов по направлению к парализованному ужасом Генриху. Серебристым колокольчиком звенит в гулкой тишине нежный смех. Родной, смертельно родной голос.

— Хенке, мальчик! Иди к мамочке, малыш Хенке, — слышит фон Бравен своё давно позабытое младенческое имя.

Этот голос Генрих никогда бы не перепутал ни с каким другим. Не может человек забыть голос матери. Особенно когда мать умирает на глазах у человека, которому всего лишь шесть лет от роду.

Архивные материалы

информационной службы НСДАП, СС и СД

Справка первая

Отчёты сводной группы дознавателей Тайной полевой полиции (Geheim Feldpolizei), а также следователей гестапо, CC и СД: «Vorfal in der «Klinik» («Инцидент на объекте «Клиника») строго секретно — уровень третий.

Показания главных свидетелей по делу «Vorfal in der «Klinik».

Личные показания обершарфюрера СС Гюнтера Кленски.

27.08.1941 15 часов 33 минуты.

Я, Гюнтер Фриц Кленски, обершарфюрер первой роты в составе отдельного моторизованного батальона СС «Gespenst», находящейся до сего момента под командованием штурмбаннфюрера СС Генриха фон Бравена, докладываю:

После проведённой нашим подразделением акции по зачистке объекта от нежелательных элементов, в ночь на 13 августа 1942 года, я осуществлял руководство патрульно-караульной службой на территории занятого нашим подразделением объекта «Klinik».

По приказу допрашивающего меня в данный момент господина следователя, я, обершарфюрер СС Гюнтер Фриц Кленски, приступаю к изложению происшедших в ту ночь чрезвычайных обстоятельств в устной вольной форме.

Машинописная (устно-дословная) форма протокола допроса:

До сей поры ни в какую чертовщину, господин следователь, я не верил. Так не верил бы дальше, если бы своими глазами всякого этакого не увидал. В той треклятой «Клинике» не иначе самые бешеные бесы обосновались. В двадцать два часа семнадцать минут, тринадцатого августа этого года, закончили мы операцию по ликвидации тамошних психов и через четверть часа вернулись в расположение объекта для ночёвки. Вы не сомневайтесь, господин следователь.

Наши парни все опытные, работают по принципу: «хорошо прожёванное почти переварено». Я после экзекуции сам проверял: психи эти, за редким исключением, мертвее мёртвых были. Ну, штук семь недобитков я лично упокоил. Последним тамошний главный мозгоправ оказался, полячишка очкастый. Живучий пшек оказался — у него полмакушки очередью из МГ снесло, а он всё своими длинными ногами сучит, будто на велосипеде педали крутит. Смешно право, вы бы видели! Ну вот! Вернулись мы на ночёвку. Благо кроватей полно в больничных палатах. В подсобках даже чистые матрасы и простыни нашлись. Что ещё нужно солдату? Красота!

Парни поужинали. Я лично проследил, чтобы каждый взвод честно заслуженного спирта по пол-литра получил. После караул проверил, ну потом и сам спать наладился. А в два часа ночи будит меня Вольдемар, мой заместитель шарфюрер Шнитке. Мы с ним земляки, баварцы из одного села. Кельхайм это, неподалёку от Регенсбурга. Может вы слышали, а, господин следователь? Ох, и масло у нас сбивают! Душистое, пальчики оближешь, лучшее в Баварии.

Так точно, господин следователь! Я воль! Прошу прощения, что отвлёкся! Ну вот, будит меня Шнитке и говорит: так, мол, и так, Гюнт. Прими меры! Солдаты из второго взвода безобразничают. Нашли где-то в больнице ещё медицинского спирта и упились до невменяемости. А после и того хуже, притащили откуда-то полудохлую бабу и в данный конкретный момент с нею в конюшне развлекаются. Непорядок! Не по уставу! Заразятся всем взводом какой-нибудь гадостью, а нам потом отвечай.

Я спросонья разозлился на очкарика университетского Шнитке — нашёл из-за чего будить, профессор чёртов. Но деваться некуда. Оделся да и пошёл наводить порядок в подразделении. Подхожу к сараю, а оттуда пьяное ржание. Весело лошакам! Ну, думаю, сейчас задам вам перцу! Зашёл внутрь. Солдаты меня увидели — вскочили, кто сидел. Оправились, построились. Знают: я церемониться не буду.

И только один ничего не видит и не слышит. Разложил парень бабу на соломе, залез сверху, да и пашет, как глухой вол. Ну, я его болезного стеком по голому заду и огрел. Привёл, значит, в чувство. Через минуту стоял он передо мной, как огурец, по форме и навытяжку. А баба эта так и лежит себе молчком в соломе. На животе лежит, лицом вниз. Какая-то рваная тряпка ещё на ней, до шеи задранная, медицинский халат, похоже. Со спины-то баба эта вся из себя молодая и ладная.

Любопытно мне стало, я и приказал её на спину перевернуть. А там! Зрелище то ещё! Нас-то, «призраков», ничем таким не удивишь, оно и понятно при нашей работе. Но тут труп же истерзанный! Я проверил — она холодная! Ведь если кто узнает, что «призраки» мёртвых баб насилуют, позора не оберёшься! Стыд на весь Рейх! Дойдёт до самого господина оберштурмбаннфюрера, тогда уж никому несдобровать!

Ну, выдал я, конечно, этим труположцам по первое число! Молчать приказал, как рыбам. Признаюсь, господин следователь, я всего лишь хотел сохранить честь батальона. А замкомвзвода оправдывается: мол, баба эта в начале дела ещё живая была, стонала даже. Она полька, Ванда, если не ошибаюсь. Врачиха по психам, жена того самого поляка очкастого, которого я парой часов раньше в овраге успокоил. Ну, я вам уже рассказывал, господин следователь про того, ха — ха, велосипедиста без макушки. Ох, простите, господин следователь, это у меня нервы ещё шалят. Ну, после того…

Её, полячку эту, дескать, в башенке, выше третьего этажа господа офицеры первыми приходовать начали. А как закончили, выползла она на крышу — и оттуда вниз головой. Да угодила на кучу старых матрасов, выброшенных из окон, потому до смерти не расшиблась. Тут-то её солдаты и подобрали… Короче говоря, приказал я эту польскую семейку, хе-хе, воссоединить. Труп Ванды унести к её мужу, в овраг, да прикопать там как следует, чтобы никакой антисанитарии.

Солдатам с утра добрую разборку с нарядами и гауптвахтами пообещал. После отправился досыпать, господин следователь. Проснулся, когда под утро пальба началась. Я вначале подумал, что это партизаны напали, или десант русских диверсантов высадился. Выскочил наружу — а там такой страх! У главного входа стоит и глядит на меня в упор упокоенный мной профессор, муж этой самой Ванды, затраханной нашими парнями. Стоит, господин следователь, этот чёртов пшек, весь землёй перепачканный, и смотрит. А у самого мало, что полголовы нет, так ещё и в переносице дырка от моей пули…

Справка вторая

Личные показания шарфюрера СС Вольдемара Шнитке.

Машинописная (устно-дословная) форма протокола допроса:

Если позволите, господин следователь, я компактно изложу своё видение происшедшего в ту ночь. Так точно, господин следователь, очень компактно. Дело в том, что я был призван на фронт с четвёртого курса химико-биологического факультета Мюнхенского университета. Так вот, я полагаю: иначе, чем массовым кратковременным психическим расстройством всё происходившее в ту ночь объяснить невозможно. Причина произошедшего — редчайшее случайное сочетание двух и более факторов.

На этот счёт у меня имеется следующая гипотеза: после окончания операции по ликвидации группы неполноценных элементов на этом месте работали сапёры. Им было произведено шесть подрывов тротиловых зарядов средней мощности. Я предполагаю…

Так точно, господин следователь, всего лишь предполагаю, что был случайно разгерметизирован некий природный резервуар с неизвестным газом, скорее всего органического происхождения. На месте утечки газа в течение пары часов образовалось ядовитое облако. Сначала погода была практически безветренной, но впоследствии это облако было отнесено усилившимся ветром в расположение нашего подразделения. Личный состав батальона попросту отравился этими газами.

Мы на нашем химико-биологическом факультете как раз экспериментировали с подобными веществами. Не буду вдаваться в подробности, но имеется ряд неких сложно-органических газообразных соединений, которые способны вызвать у человека (а при достаточной концентрации и у группы лиц) кратковременное, но весьма острое психическое расстройство. Причём, как в нашем случае, с яркими зрительными и слуховыми галлюцинациями. Симптомы очень похожи на те, что возникают у алкоголиков в момент острой фазы делириума, «белой горячки».

Никак нет, господин следователь. Солдаты не перепились. Так точно, виноват, господин следователь. Пьяные присутствовали, но, смею доложить, делириум возникает исключительно у лиц, чья психика ослаблена регулярным и многомесячным, как правило, употреблением спиртного. Причём только у трезвых, и не ранее, чем на третьи сутки после прекращения принятия ими алкоголя.

Так точно! Я продолжаю, господин следователь. На момент начала инцидента я исполнял обязанности начальника караула. В три часа пятнадцать минут после полуночи всё и началось. Вначале я и мои караульные ощутили гул в ушах, а затем вибрацию почвы под ногами. Мне было изначально известно, что наше подразделение находится в сейсмоопасной зоне, а потому я расценил происходящее как начало землетрясения. Я приказал немедленно объявить тревогу, чтобы вывести людей из здания. Большая часть личного состава уже строилась на плацу у главного входа. До начала рассвета оставалось примерно полчаса, было совершенно темно. Электричества не было. Лишь луна вышла из-за облаков, вот и всё освещение. Подземная вибрация практически прекратилась.

Но в этот же момент из-за главного корпуса клиники показалось зарево пожара. Создавалось полное впечатление, что внезапно вспыхнула дубовая роща в низкой лощине за клиникой. Однако запаха гари совершенно не чувствовалось. Я с группой солдат бросился через арку на другую сторону корпуса — проверить, что же происходит. А там! Видимо, в этот момент предположительное облако ядовитого газа как раз достигло нашего расположения. Это газовое облако, я полагаю, и вызвало массовые галлюцинации среди солдат.

Да, господин следователь, я не был исключением. Открывшиеся видения были ужасающими. В синем свете луны к нам медленно приближалась толпа истерзанных пулями покойников. Мы все понимали: эти люди стали мертвы более четырёх часов назад, окончательно и бесповоротно. Возглавлял этот грязно-кровавый парад бывший директор клиники, кажется, Сташевич. Наши солдаты не паникёры, но при этих обстоятельствах никто бы не выдержал, поверьте, господин следователь. Началась паника, беспорядочная стрельба… Пули не причиняли мертвецам вреда, но это как раз понятно, галлюцинацию убить нельзя… Правда, это я сейчас такой умный. А в тот момент ни у меня, ни у кого из наших мозг как следует не функционировал. Были одни голые эмоции, первая из которых — ужас…

Как я узнал позднее, кроме зрительных у многих солдат наблюдались еще и слуховые галлюцинации. В частности, они слышали голоса своих умерших родственников. Голоса исходили от восставших покойников. Но что характерно, мертвецы при этом ртов не открывали. Агрессии «ожившие кадавры» тоже не проявляли. Более того, выказывали чрезмерное дружелюбие. Представьте, господин следователь, окровавленный, изрешечённый пулями мертвец стремится заключить вас в объятия. Согласитесь, в этом… мало приятного…

Солдаты пытались отбиваться, но покойники упорно продолжали их преследовать. Разумеется, такие моменты только усиливали панику среди личного состава. Всё прекратилось с первыми лучами рассвета, словно в страшной сказке из книжки братьев Гримм. Таким, наверное, было специфическое воздействие этого неведомого газа. Наши здоровенные парни упали на землю без чувств. Все разом, словно какие-нибудь гимназистки от солнечного удара на летней экскурсии.

Мы находились без сознания не менее четверти часа. Когда же пришли в себя, то обнаружили своих стонущих раненых и ещё, к несчастью, нескольких убитых. Все жертвы паники и галлюцинаторного безумия. К особому несчастью, погибли все офицеры подразделения. Трое застрелились, а ещё двое выбросились с высоты четвёртого этажа, из окна башни, которая располагается прямо над центральным входом в клинику. Все господа офицеры, как ни странно, были без одежды. В смысле, совершенно нагими, господин следователь.

Да-да, вы правы! Гауптштурмфюрер Миних действительно выжил, но смею заметить, лучше бы он тоже погиб! Мы нашли его совершенно невменяемым. Во флигеле той самой башенки. Там, где хранились старые матрасы. Миних лежал совершенно голый в углу, перепачканный собственными испражнениями. Несчастный плакал, пускал пузыри и звал маму… Что же касается штурмбаннфюрера фон Бравена, то он попросту исчез. Куда подевался наш командир? Сплошные загадки! Да, ещё одно! Паркетный пол в его комнате был весь испещрён засохшими кровавыми следами — то ли женщины, то ли ребёнка.

Так точно, господин следователь! Место захоронения трупов в той сухой песчаной балке, в дубовой роще позади корпусов клиники мы проверили первым делом. Всё, вернее все там были на месте. Никаких новых следов. Как мы оставили это место, так и нашли, без изменений.

Справка третья

Личные показания Андрея Звана, десять лет, местного уроженца, бывшего разнорабочего на объекте «Klinik».

Машинописная (устно — дословная) форма протокола допроса.

Листы с показаниями отсутствуют.

Показания изъяты по личному распоряжению рейхскомиссара Украины Эриха Коха.

Резолюция от 01.01.1942-го года:

«Непрофессионализм и идейная незрелость некоторых следователей СД просто потрясает. В важнейшем и сложнейшем деле присовокупить в качестве показаний бредни какого-то детёныша из неполноценных славян! Это ли не верх идиотизма! Следователю СД гауптштурмфюреру Отто Грецки рекомендую поставить на вид, а в случае повторения подобных непростительных ошибок отправить ротным командиром на Восточный фронт! К свиньям собачим!!!»

Эрих Кох

Резолюция от 21.02.1942-го года:

«По вышеуказанному адресу может отправиться сам господин рейхскомиссар Украины, если только не прекратит глупо вмешиваться в неподконтрольные ему дела и заботы аппарата СС и СД».

Начальник штаба информационной службы НСДАП

Мартин Борман

Глава первая
Генрих

Посмертье

Генрих впервые в жизни мучается тяжким кошмарным сном. Да ещё таким, невероятно ярким и реалистичным. Сначала мёртвая полячка в его комнате, ужасно истерзанная. Исходящий от ожившего трупа голос давно покойной матушки. Теперь, в продолжение чёртова сновидения, странные сомнамбулические блуждания по тёмному, сырому, холодному и безлиственному лесу.

Что ищет он в ночной чаще? Как попал сюда? И почему, дьявол всех раздери, так зябко? Где мундир? Когда и почему он напялил на себя эту отвратительную хламиду, серый, грубо заплатанный больничный халат? О, вот, кажется, в отдалении, в низине за лесом, он видит горящие костры! Множество манящих обещанием тепла, пламенеющих алым цветом огней! Кто и зачем в таком количестве разжёг их в небольшой песчаной балке? Как там называлось это место? Кажется, «Окнеф лёк».

Австриец напрягает зрение, возле костров он с трудом различает какие-то серые тени. Надо подкрасться незаметно, а вдруг это партизаны? На голой заднице (под халатом он совершенно наг), стараясь не шуметь, Генрих съезжает по песчаному склону в узкую балку, сухой лесной лог. По-пластунски осторожно ползёт к горящим кострам, манящим остро желанным теплом.

— O, mutter! Nimm mich weg, liebe mutter! — доносится до ушей фон Бравена родная речь.

— Ну, слава богу! Немцы! — облегчённо вздыхает он и встаёт.

Во сне или наяву, но среди своих ребят всегда легче, спокойнее. Выпрямившись во весь рост, австриец машинально отряхивает убогий больничный халат. Оставляя на песке следы босых ног, он из последних сил бежит ближайшему костру.

Да! Слава всевышнему! Это его парни! Его офицеры!

Протягивая руки к алому пламени, тесным кружком сидят они вокруг маленького костерка. На внезапно появившегося комбата не обращают никакого внимания. Генриха колотит от холода, он протискивается между командиром первой роты Шнитке, его заместителем Граббе и тоже протягивает руки к огню. Боже, до чего хилое пламя! Чтобы поймать хоть крохи тепла, надо сунуть руки в глубину, в сердцевину огня! Туда, в самое нутро, где медленно шевелятся багровые языки.

Немного придя в себя, Генрих переводит взгляд на боевых товарищей. Чёртов кошмарный сон окатывает его новой ледяной волной ужаса. У Шнитке в виске пулевое отверстие, полоска засохшей крови убегает куда-то за подбородок. У Граббе нет части макушки, она тоже вынесена пулей. Такое частенько случается, когда стреляешь себе в рот…

Три остальных офицера выглядят не лучше: размозжённые черепа, словно при падении с высоты, вдавленные носы, разбитые в кровь лица. И все! Все до одного одеты в затасканные до дыр больничные халаты. Прямо на голое тело. Генрих пытается что-то сказать, хватает Шнитке за руку. Ледяная, холодная ладонь трупа!

— O, mutter! — вновь слышит у себя за спиной Генрих.

Австриец лихорадочно оглядывается. Это Миних! Батальонный весельчак! Чёртов идиот наг, словно новорождённый младенец. На нём нет даже долбанного больничного халата. Немалое мужское достоинство ротного покачивается чуть ли не у самых глаз Генриха. Гениталии Миниха перепачканы чёрной кровью. С чувством непередаваемого омерзения фон Бравен отворачивается к огню костра.

— Бедная матушка! — возникают в его голове странные неожиданные мысли. — А Вальтер, мой малыш Вальтер? Неужели я его никогда не увижу?

Впервые за долгие годы, прошедшие со дня смерти его матери, сердце сжимается болью потери. И ещё одно чувство, нечто совершенно неизведанное. Генрих чувствует сострадание… Но к кому? Сквозь ветхую ткань халата фон Бравен ощущает сверлящий спину взгляд. Неприятный взгляд, словно огромные муравьи, бегающие по коже. Миних? Опять этот безумец! Надо прогнать назойливого кретина!

Генрих резко оборачивается.

В нескольких метрах от него стоит огромная волчица. Седая, матёрая, с отвисшими сосками кормящей матери.

— Она людоед! — с новой, накатившей, накрывшей с головой волной ужаса, непонятно почему приходит в голову догадка.

В глазах зверя пляшет багрянец костра.

— Успокойся, палач, — звучит в голове Генриха волчий голос. — Я не ем падали!

— Я! Мы не… Да где же я нахожусь, чёрт вас всех подери! — в предельном отчаянии восклицает австриец.

— Ты в Посмертье, но твой путь не окончен, — не размыкая мощных челюстей, продолжает волчица.

— Почему? — неизвестно чему глупо удивляется австриец.

— За тебя молится чистая душа. Следуй за мной, палач!

Невдалеке, один за другим, вспыхивают на белесом кварцевом песке языки призрачного пламени оранжево-синего цвета. Они образуют прямую, как стрела, узкую огненную дорожку.

— Словно посадочная полоса для самолёта, — вяло констатирует Генрих.

Тропа из мерцающих огней поднимается по песчаному склону и теряется меж теней, стволов и переплетений голых сучьев этого проклятого сумрачного леса.

Глава вторая 
Гоша

Дом инвалидов

В Дом инвалидов «Огнев лог» Гошу привезли после смерти матери. Мама ушла навсегда, но Гоша не понимал этого. Не мог осознать, потому что в свои двадцать пять имел развитие трёхлетнего малыша. По паспорту он вообще-то был Георгием Вадимовичем.

Папа Вадим один раз увидел сына в черновицком роддоме, и больше свою мужскую ранимую психику травмировать не пожелал. Мама Света тянула сына-инвалида одна. Дама она была весьма привлекательная, да только далеко не всякий мужчина отважится каждый божий день любоваться на слюнявого и мычащего пасынка.

От родителей достался Светлане небольшой, но светлый и крепкий прадедовский дом. Немалым плюсом был ещё огородик да кусты красной и чёрной смородины. Прожить можно, даже с крохотной зарплатой продавщицы местного поселкового магазинчика. На такой должности без всякого воровства, а просто умеючи, всегда можно было обеспечить семью хорошими продуктами и вещами. Света сразу не отказалась от сына, а позже уже не могла себе и представить, что такое возможно.

К ущербным детям у одиноких матерей часто возникает патологическая привязанность, граничащая с отчаянной манией. Светлана жила для сына — баловала как могла, кормила и одевала не хуже других. Чужие здоровые дети вызывали у мамы Светы страх и раздражение, ведь они могли обидеть беззащитного Гошу. Соседи относились к этой маленькой семье с привычной брезгливой жалостью и особой роскошью общения не дарили.

В заботах о сыне прошли-промелькнули молодые годы Светланы. Она гнала от себя пустые и опасные мысли об одиночестве, болезни или смерти, справедливо полагая, что не стоит изводить себя тем, чего человек изменить не в силах. Бог не послал этой женщине длительной болезни и мучительных дум о беспросветном одиноком будущем сына в жуткой казённой лечебнице. Мама Гоши умерла ранней весной от какой-то редкой, особо изощрённой формы гриппа. Вирус поначалу притворился обычной сильной простудой, а через четыре дня взял да и убил женщину, словно одержимый, бессмысленный маньяк.

Сердобольные соседки не могли сдержать слёз, когда великовозрастного слюнявого Гошу увозили из родного дома в холодную жуть новой жизни. В одинокое пустынное существование без любящей матери.

Санаторий «Огнев лог» никаким санаторием, конечно, не был. Хотя и располагался он среди живописных зелёных лесов, но по факту являл собой обычную провинциальную психушку. Дом инвалидов, спрятанный в одном из поистине медвежьих дальних углов юго-западной Украины.

В правом крыле старинного краснокирпичного здания жили-поживали разновозрастные, без ног или рук, но вполне обычные и относительно неслабые на голову обитатели. Для краткости, медперсонал называл их «праваками». В левом крыле ютились парализованные, а также умственно отсталые и неспособные к нормальному самообслуживанию больные. Эти бедолаги носили забавное хлёсткое наименование, отдающее политикой и чёрным юмором — «леваки».

Плохо выбритый, толстый похмельный санитар в бледно-зелёной застиранной униформе «обслуживал» Георгия в приёмном покое. Сумку вновь прибывшего он вывернул на стол, дабы подвергнуть доскональной ревизии. Вещи оказались добротными, не слишком ношеными, а порой и вовсе импортными.

Глаза небритого медработника, заплывшие от перманентных возлияний, загорелись задорной жадностью. Немедленно он принялся прикидывать на себя вещи нового пациента — сначала свитер, потом джинсы, и возбуждённо при этом приговаривал:

— Опаньки! А ведь это зараз уси мои наикращи размерчики, а, братанок?

Почувствовав, что обращаются к нему, безучастный и мокрогубый братанок вскочил с привинченной к полу табуретки, вытянул руки в сторону тёмного коридора и радостно замычал:

— Ма-а-ма Щвета! Там ма-а-ма Щвета!

Неуклюже переваливаясь, он по-медвежьи побежал вперёд. Санитар поспешил следом, отбросив вещи на стол.

Распахнув ближайшую дверь, Гоша ввалился в помещение. Ярко освещенная комната оказалась так затуманена желтоватым папиросным дымом, что хоть топор вешай. За столом, покрытым вытертой больничной клеёнкой, восседали трое разновозрастных молодцов. На столе красовался нормальный пролетарский натюрморт: три стакана, пивные бутылки, початая поллитровка и грубо порезанные куски колбасы. В руках мужчины держали игральные карты с засаленными голыми девками.

— Де ма-а-ма Щвета? Де? — запыхавшись от бега, заблажил слабоумный.

— Отож! Нарисовался, хрен сотрёшь! — отреагировал тощий и жилистый в несвежей майке.

Его руки и плечи были сплошь расписаны синими тюремными наколками. Щурясь от лезущего в глаза едкого дыма, расписной перекатил из одного угла рта в другой характерно сплющенную беломорину, и смачно шлёпнул на стол игральную карту с пышнозадой Коломбиной.

— Вот те и мама Щвета! — осклабился прочифиренными чёрными зубами зэка явно бывший сиделец.

Гоша услышал эти слова — и как мог, отреагировал на них. Он принялся метаться по комнате в поисках матери. Толкнул стол случайно, опрокинул бутылки. Пиво- водочная лужица мгновенно растеклась и мерзко намочила колоду карт со срамными девицами.

— Батон! — взревел молодой, лет двадцати пяти, парень, обращаясь к растерявшемуся толстяку. Его тонкогубое, носатое лицо побелело от праведного гнева. — Какого хера ты сюда с этим грёбаным леваком припёрся? Всю игру похерил, мудила грешный!

Смущённый Батон схватил Гошу за рукав куртки, чтобы вывести его из комнаты. Но, не тут-то было. Инвалид походя оттолкнул мордатого санитара, и тот с лёгкостью балерины отлетел к противоположной стене. Гоша был преисполнен решимости найти маму Свету, причём здесь и сейчас. Замычав, он грузно опустился на колени и полез под стол.

Компания отреагировала профессионально. Жилистый подскочил к инвалиду и нанёс ему сомкнутыми в замок руками парализующий болевой удар в область почек. А потом младший медперсонал санатория со знанием дела бил ногами скорчившегося от боли и мычащего Гошу.

— Хорош, братва! — наконец объявил расписной субъект в майке. — Ещё прижмурится чёрт слюнявый.

— Ну-ка, ну-ка, что это там у нас? — заинтересованно потянулся к Гошиной шее третий санитар, высокий и костлявый.

Он поколдовал руками, чтобы вытащить на свет золотую цепочку с крестиком. Костлявый удовлетворённо крякнул. И собрался было опустить добычу в нагрудный карман, как расписной ухватил его за локоть, нажав там на какую-то хитрую кнопку. Ойкнув от боли, костлявый выпустил крестик прямо в раскрытую ладонь своего решительного коллеги.

— Не по чину берёшь, Кадаврик, — злобно прошипел он прямо в волосатое ухо костлявого.

Тот понурился.

— Кузя! — Обратился расписной к молодому санитару. — Возьмёшь в процедурной капроновую нитку и повесишь крест леваку в обратку, на шею. Если пропадёт, спрошу по полной. Крест ему мамка на шею вешала, а это святое. Ну а остальное «рыжьё» без проблем на кон ляжет.

Он покрутил на пальце цепочку.

— Как скажешь, Хабар! Твоё слово закон! — угодливо заглянув в глаза расписному, проблеял узкогрудый длинноносый Кузя.

И тут же, не откладывая дела, суетливо выбежал за дверь — искать капроновую леску.

                                          * * *

Очнулся Гоша в тёмной палате. Переодетый в больничную серую пижаму, он лежал на голом матраце, воняющем дезинфекцией. Хотелось в туалет. Он попытался приподняться, чтобы сесть на койке, но не сумел. Привязанный за руки и ноги к железным кроватным поручням, он мог лишь немного шевелиться. Едва различимые, на соседних койках, ворочались соседи по палате. Они испускали кишечные газы, стонали, плакали и всхрапывали во сне.

— Мама Щвета, ты де? — горестно всхлипнул слабоумный. — Я щас описусь!

Он уже не слишком надеялся на ответ. За последние месяцы Гоша уже начал привыкать к тому, что мать навсегда исчезла из его несчастной полудетской жизни. Тем неожиданнее был внезапно прозвучавший в голове голос покойной матери:

— Потерпи, Гошенька! Сейчас! Я помогу, сынок!

— Мама Щвета?! Ты десь?! — встрепенулся Гоша.

Вдруг он почувствовал, что руки и ноги свободны. Инвалид присел на кровати и ощутил тянущую тупую боль в затылке. Требуя облегчения, мучительно ныл мочевой пузырь. Гоша встал, но его тут же охватило парализующее бессилие. Закружилась голова, да так сильно, что он снова повалился на койку. Серое пятно потолка, едва различимое в темноте, принялось раскручиваться над ним, словно лопасти взлетающего вертолёта.

Приступ необоримой тошноты заставил Гошу перегнуться через край кровати. Целых полминуты болезненные спазмы терзали его пустой желудок. Рвотные звуки разбудили ближнего соседа.

— От п-палазитуска! — зашепелявил он, ворочаясь на своей койке. — Как новенький, так обязательно левёт по ночам! Мало, что белугой левёт, есё и гадит кругом, слон с-саванский! Дай же тисыны людям, звелина а-афликанская!

— Ой, добрі люди, хороші мої! Коли ж визаспокоїтеся?! — донёсся из дальнего угла палаты плачущий мужской голос. — Зараз санітари прокинутися, прибіжать і поб'ють всіх.

Гоша предпринял новую попытку встать, и на этот раз это удалось. Парень сунул босые ноги в разношенные тапки ворчливого соседа и, цепляясь за железные поручни кроватей, ледяные на ощупь, побрёл к едва различимому в темноте серому квадрату двери. По счастью, та оказалась незапертой.

В плохо освещённом коридоре властвовал неистребимый больничный сквозняк. В ноздри ударила волна ужасной смеси сырого тления, плесени, горелой каши и дезинфекции. Это был дух неволи, запах гнилого человеческого скотства, казёнщины и рабского бараньего тупого бесправия.

Найти туалет не представилось труда — на его местонахождение уверенно указывала полоска света из приоткрытой двери. Волны хлорного аромата доносились оттуда же. В диком нетерпении Гоша едва добрался до ближайшего унитаза, жестоко побитого жизнью. Избавляясь от излишков жидкости, инвалид мычал и постанывал. Он мочился, терзаемый острым наслаждением от происходящего облегчения. Этому наслаждению ничуть не мешала тянущая, жгуче-тупая боль в паху и гениталиях. Струя, бьющая в жёлто-коричневый растрескавшийся фаянс, имела пурпурный оттенок.

Почки были явно ушиблены, однако его это не заботило. Красная моча, боль и предшествующее этому избиение были слишком сложными причинно-следственными связями для слабоумного. Да и вообще у Гоши теперь появилась цель. Внутри себя он ощущал нечто новое, смутно его радующее, что-то вроде магнитного компаса в животе. Эта штука обязательно приведёт Гошу к матери, единственному любящему его существу в этом страшном бесприютном мире.

Глава третья
Доктор Корсаков

Три года назад Сергей Олегович Корсаков с отличием окончил факультет психиатрии в одном из старейших университетов города Санкт-Петербурга. Его преподаватели весьма ценили блестящего студента, и уже за полгода до защиты дипломной работы профессора-психиатры настойчиво приглашали Корсакова в аспирантуру.

Ознакомившись с выпускным проектом Сергея, академик Зельдович пришёл в совершенный восторг. Старик объявил, что «дипломка» Корсакова вполне тянет на кандидатскую. Да что там кандидатская — бери выше! На докторскую диссертацию по клинической психосоматике! Поэтому он, дескать, желает лично поздравить юного гения с таким успехом.

Когда же «восходящая звезда» русской психиатрии предстал перед подслеповатыми профессорскими очами, то Зельдович, по словам очевидцев, достал из сейфа свою старомодную академическую ермолку и водрузил раритет на голову красного от смущения Корсакова. Между прочим, ранее на бледно-пятнистой, как шкура жирафа-альбиноса, лысине маститого психиатра сей сакральный предмет чёрного бархата никем и никогда не наблюдался.

Родился Сергей в семье флотского офицера в заполярном Североморске Мурманской области. А на Украину попал, как говорится, по зову сердца — здесь решила проходить интернатуру Люба, невеста Сергея. Странный выбор девушки, районная больница города Червены, что раположен на юго-западе молодой «незалежной» республики, объяснялся просто. Её родной дядя считался не последним чиновником в республиканском Минздраве Украины.

Во время учёбы в Питере Любовь звёзд с неба не хватала, а потому видела своё будущее на административно-хозяйственном поприще. Должность заместителя главного врача районной, а если повезёт и областной больницы её вполне бы устроила.

С Сергеем было все иначе, профессора-преподы чуть ли не на коленях умоляли его не делать глупостей, а остаться в университетской аспирантуре. Однако по этому поводу он плоско каламбурил, иронизируя над собой: «верный рыцарь любви предпочёл Любовь». Так что они вместе уехали в старинный, утопающий в буйной южной зелени украинский городок Червены. Через год молодые люди поженились.

Однажды приболевший гриппом Корсаков раньше времени вернулся домой с ночного дежурства. Юная супруга разговаривала с кем-то по скайпу. Сидела она спиной к двери, лицом к экрану компьютера и в наушниках, а потому несвоевременного возвращения мужа не заметила.

— Да что там говорить, Мишаня! — жаловалась Люба, горестно вздыхая. — Моего легендарного дядю вчера на пенсию выжили! Да, да, того, что из Киева! Тебе смешно! А я осталась в огороде с бузиной. Интриги, Мишка, где их нет! А Серёжа? Что Серёжа?! Ошиблась я в выборе, Мишенька! Зря тогда тебя не послушала! Всё чувствами руководствовалась — и вот результат. В общем-то, Сергей человек хороший. Но мужик, как оказалось, никакой. Да нет, хи-хи! Не в этом смысле. Понимаешь, на работе из моего мужа верёвки вьют. А он всё терпит да молчит. Рохля. Таких скромников быстро в дальний угол задвигают, где они сидят себе потихоньку и лямку свою интеллигентскую тянут до пенсии. Что ты говоришь? Да уж точно, «любовная лодка разбилась о быт»! Какая может быть страсть к мужчине, которого не уважаешь?

Новый, а вернее старый претендент на счастье с Любовью был молодым врачом-нейрохирургом, по иронии судьбы окончившим параллельный курс на их общем факультете. Михаил работал в частной клинике, в том самом Питере, почти родном Сергею городе, от которого он так опрометчиво отказался. К тому же новый избранник Любы имел наследственную квартиру на Васильевском острове.

Разрыв с женой Корсаков переживал тяжело, впал в депрессию. Развитию профильной болезни немало способствовала обстановка — от солнечных, но убийственно провинциальных пейзажей украинского захолустья, до размытых слабоумием и бессознательным страданием лиц опекаемых им пациентов.

Знакомый коллега-психиатр хотел было назначить Сергею популярный антидепрессант, но корпоративная этика взяла верх. Оба доктора прекрасно знали, с какими побочными эффектами лечит больные души фармакология, пусть даже самая современная. Махнув рукой на Панацею, эскулапы крепко выпили вместе. Депрессия ретировалась на один вечер. Но к утру, оголодав в одиночестве, вернулась к похмельному хозяину злее прежнего.

— Ну что, господин мозгоправ? Дожили, ранимый вы наш? — мрачно вопрошал сам себя Сергей. — Похоже, что вы уверенно следуете по стопам чеховских и булгаковских сельских докторов, депрессивных алкоголиков-морфинистов. Не нами сказано «сur a te ipsum» — врач, излечись сам.

Душа Корсакова ответов на эти риторические вопросы не давала. Утопая в болоте чёрной меланхолии, подёрнутой серой ряской будней, она лишь горестно и беззвучно страдала.

А что делать? Академик Зельдович уже год покоится в пределах Волковского кладбища, а новое начальство универа больше интересуют не наука и молодые гении, а выгодная сдача в аренду многочисленных университетских построек и земельных участков. Что же касается оставленной в городе на Неве аспирантской карьеры Корсакова, то этот поезд давно ушёл, как говорится.

Сергей очень устал от любопытно-сочувственных взоров коллег по районной больнице. И вскоре, махнув на всё рукой, молодой эскулап перевёлся в самую глушь, на освободившуюся должность врача-психиатра в тихом местечке Огнев лог.

                                         * * *

Главврач Дома инвалидов проникся к Сергею большой симпатией после первой же беседы. В юном медике Лев Николаевич Иноходцев увидел редчайшего в наше время представителя русской медицинской интеллигенции. К этой элитарной общественной группе Лев Николаевич уверенно относил и себя.

Видя душевные муки Сергея, Иноходцев с наслаждением впал в дивное состояние сострадания к ближнему. Прежде всего, главврач выделил молодому специалисту прекрасное помещение для проживания, причём прямо на территории клиники. Когда-то давно, ещё до войны, во времена нахождения данных земель в составе Польши, в этих апартаментах располагалась семейная пара — директор клиники со своей женой.

По смутно дошедшим до Иноходцева ужасным слухам, во время войны эту несчастную пару вместе с пациентами клиники расстреляли эсэсовцы. Имя поляка-профессора Лев Николаевич, к сожалению, запамятовал. Прежний главврач, который руководил клиникой ещё до прихода Иноходцева, по неизвестной причине быстро съехал и, более того, вообще уволился с должности директора, спешно покинув вверенное ему заведение.

Сам Лев Николаевич предпочёл поселиться в отдельном коттедже за пределами клиники, неподалёку от уголка отдыха. Место замечательное: здесь и бассейн, и девочки. А если надо, то к приезду нужных людей несложно успеть подготовиться, благо любимый «мерин» всегда под рукой.

Новым жильем Сергей Корсаков остался доволен. Роскошные апартаменты, словно из старинного замка: гостиная, кабинет, мраморная ванная. А спальня просто королевская, с высоким камином в нише стены. Дымоход камина, правда, оказался замурованным. В центре спальни огромная старинная кровать с высоким бархатным балдахином, ныне выцветшего, но когда-то небесного колера. Стрельчатое окно во всю стену только добавляло романтизма этому жилому пространству.

К приезду нового постояльца это великолепие было вычищено, вымыто и прибрано, нечего и лучшего желать.

В первую ночь на новом месте Сергею приснился странный, хотя и приятный сон. Как будто бы он вошёл в свой новообретённый кабинет и увидел сидящую за столом нежданную гостью — светловолосую молодую даму лет двадцати пяти-тридцати. Одета она была в старомодный белый пеньюар, больше смахивающий на длинную ночную рубашку.

Корсаков хотел было возмутиться этим нелепым вторжением, но немедленно передумал. После того, как женщина подняла глаза цвета небесной бирюзы, он понял: дама необыкновенно хороша собой. Изысканные, правильные черты лица, обрамлённые белокурыми локонами, так и просились на портрет молодой аристократки.

Женщина явно его не замечала, хотя и смотрела в сторону Корсакова. В руках красавица держала книгу с выцветшим золотым тиснением. Сергей пригляделся: томик антикварного вида оказался романом Дюма «Три мушкетёра», причём на французском языке.

Она поднялась, отложила книжку в кожаном переплёте и благополучно проследовала в спальню прямо сквозь оторопевшего жильца. Скинув с себя пеньюар, женщина осталась нагая, во всём своём ослепительном великолепии. Благовоспитанный Корсаков хотел было отвернуться или хотя бы зажмурить глаза, однако передумал. Да и какого чёрта? Это же всего лишь сон… Правда, когда эта сестра Афродиты на цыпочках побежала в ванную, Сергей за ней не последовал. По его, даже сонному мнению, это было бы уже слишком.

Тем более что прозвенел будильник, призвавший собираться на службу.

Потом началась рабочая больничная рутина. В течение дня Сергей скучал по своей беглянке-жене и, вообще, маялся от мужского одиночества. На утренних летучках юный медик всё чаще стал появляться с красноречиво помятой физиономией. Неумелое употребление алкоголя грозило неокрепшей психике юного эскулапа фатальным разрушением. И Лев Николаевич, как истинный доктор, решительно взял дело в свои умелые руки.

— Яденька, Ядвига! Королева моя! — вальяжно расположившись в глубоком кожаном кресле, проворковал Лев Николаевич в трубку мобильника. — Нужна твоя скорейшая помощь. Гибнет от тоски и одиночества молодой красавец-врач! Да нет, милое дитя порока, я не о себе. Его зовут Серёжа, и он действительно наш новый врач. У юноши личная драма и, как следствие, депрессия. Ну, медсестра Поплавская! Вы же сами, хе-хе, почти эскулап, всё понимаете! Да-да, Ядюся, ты как всегда абсолютно права, женская нежность — лучшее лекарство! Да, девочка, Серёжа мой коллега, врач-психиатр, и он действительно молод и красив. Нет, не обманываю! Видный блондин и, таки-да, разведён. Ну конечно, моя радость — всё как обычно, с меня конвертик, сауна и виски, а с тебя, хе-хе, нежность рыжей киски…

«Уголок отдыха» при клинике между постоянными посетителями назывался Санаторием. Для отдыха здесь было всё: массажные комнаты, сауна, джакузи, бассейн и бильярдная — славное наследие, доставшееся нынешнему Дому инвалидов ещё со времён Советского Союза. Очень нравилось отдыхать крупным чинушам Минздрава вдали от любопытных глаз да на свежем лесном воздухе.

Приезжал в глушь такой советский барин от медицины и гулял сутками напролёт с верными друзьями и крутобёдрыми секретаршами. Широко гулял, по-славянски, с буйным развратом, пьяным безудержным весельем.

Это вам не коллегия министерства социалистической Украины — стесняться на территории клиники, затерянной среди густых южных лесов, весёлому барину было некого. Ну кто тут обретался? Горстка подчинённых врачей, пьяницы-санитары да несчастные бесправные душевнобольные.

Назначенный директором Иноходцев, в нынешние незалежно-буржуйские времена, легко научился извлекать хорошую прибыль из этого обветшавшего «гнезда соцразврата». Лев Николаевич вложил в ремонт «уголка отдыха» приличные деньги и вскоре с лихвой окупил расходы. Врачом-психиатром неполный тёзка великого писателя был никаким, зато коммерсант из него вышел отменный.

Главврач уволил или отправил на пенсию с десяток пожилых и невзрачных медсестёр. Вместо них он набрал юных медсестричек, первосортных украинских красоток. Кое-кто из девиц только что окончил медицинский техникум, а некоторые так вообще не имели ни малейшего отношения к медицине. Тем не менее все были приняты на работу, пусть даже на ставки санитарок и уборщиц.

Девушки имели внешность на самый взыскательный мужской вкус. Высокие и миниатюрные, стройные и пухленькие, блондинки и рыженькие. Впрочем, брюнетки тоже были. Но главное, все прехорошенькие, одна краше другой. Исполнением непосредственных обязанностей в доме инвалидов новых медсестёр не утруждали. Для этого существовала специально подобранная бригада санитаров-мужчин, послушная начальству.

Рабочий день «медсестёр» проходил на территории «Уголка отдыха», и основная деятельность лежала (именно лежала) в несколько иной сфере. Не совсем легальный «санаторий Огнев лог» процветал неподалёку от клиники. Просто не было отбоя от богатеньких клиентов, желающих пройти среди лесов и на свежем воздухе «оздоровительные процедуры».

Этим же вечером почти насильно начальство препроводило депрессивного доктора Корсакова в «Уголок отдыха». Какие-то слухи о маленьком санатории «Огнев лог» доходили до Сергея ещё в Червенах, но сплетням он никогда особо не доверял.

Сухой пар вперемешку с нефильтрованным баварским пивом пошел Сергею на пользу. А когда в бильярдной материализовалась обёрнутая в простыню статная рыжеволосая «медсестра» Ядвига Поплавская, несостоявшийся аспирант почувствовал спонтанный академический интерес, а также непреодолимое желание пристально изучить столь неординарное явление.

— Не желает ли дама партию в бильярд? — хриплым от приступа смущения голосом, с фальшивой гусарской лихостью обратился он к женщине. Ветреная «медсестра» в банной простынке казалась оголодавшему Корсакову благородной патрицианкой в белоснежной тоге.

— А докторёнок-то прехорошенький! — в свою очередь приятно удивилась про себя Ядвига. — Ой, но только если вы научите, кий-то я в руках никогда прежде не держала!

Согласилась она без лишних реверансов, хотя с другими клиентами так быстро на сближение не шла. Артистичная и умная Ядвига была профессионалкой высшего класса. Европеизированный «стиль гейши» пользовался огромным успехом среди особо утончённых клиентов. Красавица-полька первые два часа общения изображала из себя просвещённую королеву. Эрудированная, волнующе завёрнутая в простынку, Ядя вела с «фаворитом» культурную светскую беседу. Разговор шёл о погоде, кино и даже, когда клиент был в теме — литературе, театре и живописи. После того как всё же случалась неизбежная, обусловленная состоявшейся предоплатой близость, у гостя оставалась приятное иллюзорное впечатление скоротечного романа с настоящей интеллектуалкой, красивой и страстной.

Природный психолог, каковой без сомнения была и Ядвига, всегда профессиональнее обученного. Едва взглянув на Сергея и обменявшись с ним парой реплик, она мгновенно поняла: случай запущенный. Здесь необходимо как можно скорее переходить к делу, без политеса и светских бесед.

Через четверть часа после начала практического обучения игре на бильярде, педагог и ученица решили перейти к теоретическим занятиям.

В ближайшей комнате отдыха доктор Корсаков с большим успехом прочитал студентке Поплавской двухчасовую лекцию на тему «шары и лузы». Хотя злые языки поговаривали, что Ядвига и без того виртуозно владела кием любого вида, вернее, запила. Неважно, какого именно запила — будь то «корона», «тюльпан» или «классический».

На просторной двуспальной кровати Ядвига лежала ослепительно нагая, длинноногая, с распущенными волосами. Корсаков невольно залюбовался не ведающей стыда рыжей красавицей.

— Будь я каким-нибудь манерным поэтом-имажинистом начала прошлого века, — подумал он, — непременно выдал бы сейчас пошленькую сентенцию типа «её золотистая, с медным отсветом царственная грива червонным ливнем расплескалась на алом атласе подушки».

Меж тем, смешно сморщив изящный носик, мнимая медсестра жаловалась Корсакову на жизнь:

— Ой, Серёж! Можешь не верить, но я впервые не хочу уезжать из этого долбанного санатория, чёртова Лога!

— А что тебе здесь не так? — рассеяно, лишь бы поддержать разговор, спросил Корсаков.

— Что не так? — изумилась Ядя, возмущённо прикрывая простынёй нахально торчащие упругие бугорки с острыми коричневыми сосками. — Тебе что, ещё никто ничего не рассказывал?

— Нет, что такое?

— Вот тихушники! Хотя! — внезапно переменилась она в настроении. — Тогда и я не буду! Сюрприз тебе обеспечен! Ха-ха! А ну, иди к мамочке! Мамочка соскучилась по своему докторёнку!

Глава четвертая
Беглец

Георгий Громов

Гоша торопился к матери. Прихрамывая на обе ноги, по-медвежьи неуклюже ковылял он по коридору лечебницы. Инвалид шёл в сторону выхода и при этом был совершенно уверен в правильном выборе направления. Его больная, слабая умом голова являлась плохой помощницей в этом деле. Однако надёжный компас, присутствие которого с недавнего времени Гоша ощущал в своём животе, уверенно направлял его к цели.

Случайно разбуженный сосед по палате, тот самый, что обозвал Гошу «африканской звериной», на приличном отдалении следовал за новеньким. Тощий, длинноносый, изжелта-бледный, с давно не стриженными рыжеватыми и падающими на лоб патлами, он был облачён в серый халат и несвежие кальсоны со штрипками. Похоже, парень воображал себя сыщиком. Осторожно, прижимаясь спиной к стене, «сыщик» медленно крался за новым объектом наблюдения. При этом его по-птичьему круглые смоляные глаза возбуждённо блестели.

Едва освещенный вестибюль клиники, он же приёмный покой, пустовал. Толстощёкий и небритый дежурный санитар-привратник, так неудачно принявший вновь поступившего Гошу, мирно похрапывал, почивая в дежурке. Опасаться ему было нечего — ночная смена считалась самой спокойной. Буйные «обколоты» галоперидолом, беспокойные накачаны снотворным, а обычные психи — те, что «в соображении», надёжно выдрессированы младшим медперсоналом. Затурканы настолько, что не только ночью, а все двадцать четыре часа глаза на санитара боятся поднять. Что же касается ведущей на «волю» монументальной двери из морёного дуба, то она надёжно заперта на два «вечных» замка. Эти проверенные годами железные стражи сработаны ещё славными немецкими мастерами позапрошлого века.

Невидимый «компас в животе» привёл Гошу прямиком к этой огромной двустворчатой старинной двери. Парень подёргал полированные горизонтальные ручки, но створки даже не шелохнулись. В растерянности инвалид пребывал недолго — внезапно прозвучал мягкий сдвоенный щелчок. Правая половина двери бесшумно приоткрылась, и в помещение клиники вначале робко, а затем всё более уверенно и настойчиво начал проникать лёгкий ветерок, живое дыхание воли. Мертвящий больничный воздух мгновенно наполнился ароматами ночного леса — запахами листвы, хвои и свежести. И ещё чем-то нереальным, похожим на волшебную сказку, не из этого мира, но обещающим нежданное и негаданное счастье.

За всем происходящим в вестибюле, меж тем, наблюдал самозваный соглядатай, выглядывающий из тёмного угла коридора. Когда Гоша скрылся за дверью, «сыщик» скинул больничные шлёпанцы и босиком, дробно хихикая, засеменил следом за беглецом. Он вышел на каменное крыльцо и на цыпочках начал спускаться по крутым ступеням, не переставая хихикать.

Луна вышла из-за облаков. Вдруг порыв ветра, неизвестно откуда взявшийся в эту тихую летнюю ночь, ударил «сыщика» прямо в лицо. Тот поднял глаза и обомлел. Впереди, в тени толстых стволов старинных парковых вязов, высилась человеческая фигура. Видение было облачено в нечто, напоминавшее белый медицинский халат. И все бы ничего, да только ростом этот «доктор» вымахал под стать окружавшим его десятиметровым деревьям.

— П-понял, понял, Хозяин! Мы же не п-психи какие! Я сто? Я нисего, уже в-велтаюсь! — забормотал незадачливый «сыщик» белыми, пересохшими от ужаса губами.

Шустро взбежав по крыльцу, он словно хвостом мотнул серой полой халата, и мышкой юркнул за тяжёлую дверную створку.

                                         * * *

Как пьяный, Гоша брёл по больничному парку. Вскоре он и сам не заметил, как оказался на тропинке, ведущей в лес. За его спиной угрожающе высились в темноте громады кирпичных стен клиники. Уродливыми прямоугольными ртами отчуждённо зияли ряды тёмных оконных проёмов. Казалось, ещё немного, и эти чёрные окна-рты все разом исторгнут тяжкий вопль, полный неизбывной тоски.

Заведённым механизмом, шагающей неизвестно куда сомнамбулой Гоша шёл вперёд. Но это только казалось, цель у парня была. Блуждающими алыми всполохами она маячила впереди — в непроглядной тьме, где-то между причудливо кручёных стволов ночного леса. Надежда и тоска гнали его вперёд. Гоша устал, он часто спотыкался, падал, вновь поднимался, но не переставал бормотать:

— Мама Щвета! Там мама Щвета!

Инвалид не заметил, как внезапно кончился лес. Он не углядел крутого песчаного обрыва, на который вынесли его косолапые неуклюжие ноги. С опозданием вспыхнул в Гошиной голове тревожный оклик матери:

— Осторожно, сынок!

Из облаков вышла луна, озарив окрестности сизым неверным светом. Но Гоша уже шагнул в пустоту. Он долго кувыркался тряпичным клоуном, пока не шарахнулся головой обо что-то ужасно твёрдое. Последнее, что увидел инвалид перед потерей сознания, был желтоватый человеческий череп. Неизвестный мертвец таращился на Гошу овальными провалами глазниц. Нижняя челюсть у покойного отсутствовала, а посреди высокой лобной кости зияла круглая аккуратная дырочка.

                                         * * *

Очнулся Гоша от знакомых нежных прикосновений. Открыл глаза и увидел склонившееся над ним родное, любимое лицо матери. Она улыбалась и гладила его по щеке.

— Мама Щвета! Ой, мама Щвета! — залепетал млеющий от счастья Гоша, такого долгожданного и, наконец, привалившего. Он сразу начал горестно жаловаться на пережитое.

— Меня та-ам бо-бо. Меня дядьки там, так-так, бум, бо-бо!

— Доброе утро, Георгий! — прозвучал за спиной матери слегка хрипловатый мужской голос.

— Спасибо тебе, Вацлав! — мама Гоши поднялась с постели, на краю которой сидела. — Вышло, как ты обещал. Но неужели нельзя всё так и оставить? Ведь Гошеньке там так плохо…

— Нет, Светлана! Ты же знаешь, что нельзя, — отвечал невидимый Вацлав. — Мы в пределах Памятных снов. Они отражают Посмертье, но граничат с Явью. Здесь часто сливаются воедино Сон Посмертья и земная Явь! Тебе ли не знать, чем это грозит! Вспомни Ванду. Долго пребывать здесь нельзя, это очень-очень опасно!

Мать закрыла лицо ладонями и тихонько отошла к стене. Эта была знакомая Гоше стена, она принадлежала его родному дому. Здесь всегда висела любимая Гошина картина, где тёмно-коричневые медвежата играют на поваленных стволах в сосновой чаще. Лесной бурелом на этой картине был, но медвежат словно след простыл…

Гоше стало не по себе. От смутных, непреодолимых для путаного сознания подозрений, слабоумного отвлёк мужской голос.

— Послушай меня, Гоша! Ты вырос! Теперь ты большой, взрослый и сильный человек, Георгий Вадимович Громов. У нас есть важные, очень важные дела. Когда ты проснёшься, мы будем вместе. Я, Вацлав Сташевич, и ты, Георгий Громов. Мы долго будем одним целым. Я доктор, а ты всё ещё нездоров, Но мне известно, что надо делать и как помочь тебе. Однако и ты сможешь помочь мне. Время уходит! Когда ты проснёшься, я постараюсь ещё раз всё подробно объяснить.

Гоша совсем растерялся. Из того, что толковал невидимый Вацлав, он ничего не понял. Уяснил лишь своё новое-старое имя, Георгий Громов.

— Значит, чужие страшные люди, казённые жуткие стены — всё это был дикий глупый сон! Я вновь дома! И вот она, моя мама Света! Она как раньше рядом, рядом со мной! — счастливой волной пронеслось в Гошиной голове.

И тут же изумился, безмерно удивился ясности собственного сознания, чёткости и стройности мысленно произнесённых фраз.

— А ведь я думаю как большой! — с гордостью похвалил он себя.

Гоша присел на кровати, оглянулся по сторонам и с удовольствием убедился: он и впрямь в родном доме. Вон за окном залитый ласковым солнцем палисадник, любимый с детства, весь в цветущих сиреневых кустах.

— Мама Света! Ты знаешь, я теперь думаю как взрослый! Я что, вырос? — радостно спросил Гоша у матери.

— Да малыш, ты вырос, — грустно улыбаясь, ответила мама. Она подошла и ласково поцеловала сына в лоб. — Теперь у нас с тобой всё будет хорошо.

И вдруг всё в окружающем Георгия пространстве принялось стремительно и необратимо изменяться. Воздух подёрнулся белесой дымкой — как будто в его родную, знакомую с детства комнату спустилось сверху перистое облако. Потолок над головой куда-то исчез, но вместо небосвода разверзлась вверху бездонная, проваливающаяся в чёрную черноту синь. В этой бездне заскользила, закружилась толстая серебристая труба, превращаясь в бесконечную замкнутую спираль.

— Это вечный косяк бессмертных рыб, — машинально и очень странно заключил про себя Георгий.

Он выглянул в окно. Солнечный день, сирень и палисадник исчезли. На их месте возник безлиственный унылый лес, серый сухостой в тоскливых сумерках. Корявые, как руки нищих стариков, мёртвые ветви деревьев. Между стволов появилась высокая мужская фигура. Человек был одет в серую хламиду до пят и держал в руках длинный посох, кривой, как знак вопроса. Лица мужчины видно не было, его прикрывал бесформенный капюшон.

— Пастух, наверное, — ещё более странно решил Громов.

Как бы в подтверждение его догадки, вокруг «пастуха» в серой хламиде закружилась, затерлась о ноги стая собак, преданно заглядывая в невидимое лицо. Георгий напряг зрение, попытался присмотреться. Словно разумное существо, окно будто бы поняло его желание и увеличилось втрое. Да что там втрое — расползлось во всю стену, превратившись в огромный киноэкран.

Шесть лохматых, грязно-серых псов продолжали кружить у ног человека. Но с этими овчарками что-то было не так. Совсем не так. Георгий вгляделся в открывшуюся картину: на месте собачьих морд маячили безволосые и бледные человеческие лица. Только вот глаза этих существ были закрыты мерзкими серыми бельмами. Челюсти жутких созданий по-собачьи выдавались вперёд. Белесые языки и острые клыки торчали наружу, но всё же это были люди, бесспорно люди, хотя и с пёсьими телами.

Меж тем фигура матери, плачущей у стены, постепенно становилась полупрозрачной, сквозь неё уже различались блёклые синие цветы на старых обоях. За левым плечом женщины уже не было картины с лесным буреломом. Там на погнутом гвоздике висела пустая рамка с фальшивой позолотой, облупившейся по краям.

---

                                         * * *

Георгий очнулся в песчаной балке лицом вниз. Он перевернулся на спину, сел и сильно потряс головой. В рот набился песок. Громов принялся кашлять и отплёвываться, при этом он сердито и крепко выругался. Гоша, да нет, Георгий, испытывал новые, неведомые прежде эмоции. И, чёрт возьми, они его безмерно радовали, ведь это были чувства и фразы не слюнявого идиота, а полноценного человека и мужчины.

— Пора возвращаться в больницу, Георгий! — приказал голос Вацлава в его голове.

— Ты теперь всё время будешь командовать? — мысленно огрызнулся Громов.

— Да уж, привыкай, братишек! Бучь так добри и зробь то, — с невидимой усмешкой ответил Вацлав.

Громов поднялся, искоса взглянул на жёлтый череп с простреленным лбом и с мрачным выражением на круглой небритой физиономии принялся карабкаться по песчаному склону. Достигнув верха, он отряхнулся от песка и пошёл на восток, в сторону новорождённой багряной зари в небесах и возвышающихся над деревьями краснокирпичных башенок. Прежняя, медвежья неуклюжесть в его походке исчезла. По лесной тропе размеренным твёрдым шагом шёл сильный уверенный в себе молодой мужчина.

---

                                         * * *

Уже вторые сутки Георгий не смыкал глаз. Да и как тут уснёшь? Тридцать лет он проспал на воображаемой печи, словно былинный Илья Муромец. И вдруг проснулся. Потянулся, встал, с восторгом ощущая, как наливается тело богатырской силой. Вышел из полутёмной и душной хаты на свет божий. Ослепительное и горькое счастье пробуждения! Тридцать лет коту под хвост! Да и не жизнь это была, а так, животное прозябание.

Хотя зачем обижать зверей? У кошек и собак, даже у серых подвальных крыс существование ярче, богаче, чем была у него, несчастного слабоумного. После сказочно невероятного волшебства, случившегося в ночном лесу, он понимал одно: никчёмное существо по имени Гоша навсегда умерло, неведомым путём переродилось в полноценного человека.

И ничего, что в нём живёт теперь ещё один, некто загадочный по имени Вацлав. Значит, так полагается, значит, все люди так устроены. У каждого мужчины и женщины, чтобы им легче было разобраться в этом сложном запутанном мире, должен быть невидимый друг и наставник.

— Нет, Георгий, — немедленно возник в голове Громова голос Вацлава. — То не так. Если человек здоров — он не слышит никаких невидимых советчиков и учителей. Люди часто разговаривают сами с собой. Ругают, утешают, даже спорят внутренне. Такая штука вполне нормальна, это внутренний монолог. Но то, что произошло с тобой — Чудо. Со взрослыми людьми чудеса случаются очень редко, можно сказать почти никогда. Но ведь ты и не был взрослым, Георгий. Другое дело, что у каждого чуда имеется причина. В твоём случае — это любовь матери. Она оказалась настолько сильной, что отыскала брешь и перешагнула границу самого Посмертья, лишь бы явиться к тебе на помощь.

— Но что такое Посмертье, Вацлав? — перебил наставника Громов. — Именно то странное печальное место, где я побывал, когда валялся без памяти в ночном лесу, на дне песчаного оврага? И чем плохим моя мать после своей смерти заслужила пребывание в таком тоскливом мире, призрачном и нереальном, как сновидение? Да и вообще, Вацлав. Я лежу сейчас на больничной койке в сумасшедшем доме, разговариваю с живущим в моей голове невидимым другом и обсуждаю с ним посмертную судьбу покойной матери. Вполне нормально для душевнобольного. Похоже, психиатрическая клиника Огнев лог самое подходящее место для таких, как я.

— Ну, попрошу пана! Твоё чувство юмора и самокритичность выдаёт тебя с головой, Георгий, — заметил с лёгким польским акцентом Вацлав. В его голосе Громов услышал добрую улыбку. — Ты вполне здоров, мой мальчик. Ни один душевнобольной никогда не признает себя таковым, разве что в моменты просветлений, ремиссий. Более того, врождённые и приобретённые способности, объём знаний и умений, которые ты постепенно будешь в себе открывать, намного шире и мощнее, чем у обычного человека. Конечно, некоторые из моих знаний в твоём полном распоряжении, но и ты сам оказался очень способным малым. Обрати внимание, каким богатым языком и насколько свободно ты излагаешь свои мысли. Я лишь немного помог твоему полудетскому разуму, пробудил часть мозга, хранящую память, опыт последних, прожитых тобой жизней. Хотя то пока сложно… всему своё время, слишком большой поток информации. Сейчас ты уснёшь! Глубоко и без сновидений! До самого утра! Отдыхай, Гоша.

— Не называй меня больше Гошей, — хотел было возразить Георгий наставнику, но не успел. Сон уже одолел его.

Глава пятая
Шаганэ

На утренней летучке Иноходцев раздал своим докторам рутинные ценные указания и, как всегда по понедельникам, огласил недельный график ночных дежурств.

— А вас, Сергей Олегович, я попрошу остаться, — окликнул главврач выходящего из кабинета Корсакова.

Как всадник с коня, Лев Николаевич молодцевато соскочил со своего роскошного, очень высокого краснокожего кресла, и бодрой походкой обошёл остановившегося на полдороге Корсакова.

— Ну-с, доктор, присаживайтесь, — с радушной улыбкой указал молодому коллеге на мягкий диванчик у окна.

Сергей едва успел присесть, как Иноходцев по селектору принялся отдавать распоряжения:

— Оксаночка, сделай-ка нам с коллегой два эспрессо. И не перепутай, как в прошлый раз, душа моя! Кнопка красная справа, а не синяя слева. И да, обрати внимание на сорта кофе. Для эспрессо только Бристот. Не Мусетти и не Пеллини, только Бристот.

Попутно Иноходцев успел взглянуть на свое холёное, с правильными чертами лицо, отразившееся в обрамлённом старинной бронзой венецианском зеркале.

— Потрясающе тупенькая эта хохлушечка, но… зато прехорошенькая! — прикрыв дверь, заговорщицки подмигнул Корсакову Лев Николаевич. — Как ваше настроение, Серёжа?

Он картинным жестом пригладил лихой кок на роскошной седой шевелюре, и присел на диван рядом с Сергеем. Главврач дружески похлопал младшего коллегу по колену.

— Ну-с, будьте откровенны, моншер. Как ваша «депра»? Удалилась, а? Ха-ха! Считайте, что я не начальник, а, скажем, ваш лечащий врач. Впрочем, главный прописанный мною антидепрессант под названием Ядвига Поплавская вы, мой друг, приняли вчера вечером, в баньке-с, ха-ха! Да-да, разумеется, я в курсе. Ваш начальник профессионал и, уж поверьте, знает, как лечить душевные травмы. Особенно у впечатлительных и ранимых интеллигентов нашего с вами типа. Заметьте, коллега, королева Ядвига антидепрессант быстрого действия, это не Прозак и не Ксанакс, ждать полмесяца до начала лечебного результата не надо. И никаких зловредных побочных эффектов. У нас всё естественно, от матушки-природы.

И Лев Николаевич плавными движениями изобразил руками в воздухе воображаемые дамские округлости.

— Какой же он пошляк! — раздражённо подумал Корсаков и тут же устыдился этой мысли. — Хотя человек со всей душой, а я «моралите» себе позволяю. Никто не без греха. И нечего мне, особенно после вчерашнего, корчить из себя святошу…

На столе зазвонил внутренний телефон. Царским жестом главврач поднял трубку цвета слоновой кости. Пластмассовый аппарат был старый, добротный, ещё брежневских времён. Сразу, как будто только и ждал этого звонка, Иноходцев весело ответил:

— Да-да, я понял. Отправьте больную в смотровой кабинет, мы сейчас будем.

Затем обратился он уже к Сергею.

— Идёмте, коллега. Кое-кого вам представлю. Практикующему психиатру этот случай будет небезынтересен.

Жилистый санитар ожидал появления врачей в компании хрупкой девушки. Облачённая лишь в белую, с завязками на спине, застиранную сорочку, пациентка безучастно сидела на больничной кушетке. Неподвижный взгляд, устремлённый в пространство, ничего не выражал.

Машинально кивнув на приветствие санитара, главврач с ходу перешёл к делу. Приблизившись к сидящей на кушетке девушке, он принялся пощёлкивать пальцами перед её глазами. Вправо, влево, вверх, вниз. Как будто крестил больную православным знамением.

— Старая школа, — вздохнул про себя Корсаков. — Теперь уже никто так не делает.

Сергей вгляделся в лицо больной, и ему стало не по себе. Новая пациентка оказалась на редкость хороша, даже избыточно красива — если такое словосочетание возможно. Корсаков поймал себя на мысли, что невольно любуется девушкой. Она была наделена восточной и экзотической, при этом царственно-библейской красотой. Как смоль чёрные густые волосы, Смуглое, с тонкими чертами лицо, пухлые губы и огромные карие глаза — на пол-лица, с тенями. Такие тени вокруг очей часто бывают у персиянок, гречанок, армянок или грузинок. В сочетании с пушистыми ресницами они придают им особую восточную прелесть. Сейчас эти чарующие глаза пребывали в каком-то ином, неведомом мире.

Молодой врач почувствовал на себе насмешливый взгляд — жилистый санитар пялился на него с плохо скрываемой наглой ухмылкой.

— Что, доктор? Положил глаз на дурочку?! А ведь ты не прочь трахнуть её тайком?! И чтобы никто не узнал… Я угадал, да?! — близко посаженные льдисто-голубые глаза смеялись на костистом лице.

Сергея передёрнуло от омерзения к этому уголовному типу в синих наколках, покрывающих кисти и запястья рук. Корсаков ещё ничего не знал о нём, но уже невзлюбил от всего сердца.

— Вы только посмотрите, коллега! — голос главврача отвлёк молодого доктора от неприятного переглядывания с санитаром.

Лев Николаевич с выражением детской радости на лице поднял обе руки больной. Та никак не отреагировала и, словно сдающийся в плен солдат, продолжала безучастно сидеть на кушетке с поднятыми руками.

— Эта какая-то редкая форма кататонии, не правда ли? — продолжал Иноходцев. — Вы знаете, доктор, данную больную можно поставить на одну ногу, поджать ей вторую, и она в таком положении будет находиться часами. Как, ха-ха, цапля на болоте.

Лев Николаевич продолжил развлекаться. Он веером растопырил пальцы на кистях поднятых рук девушки и аккуратно приподнял вверх уголки губ на её лице. Получилась страшненькая восковая фигура, смуглый клоун с мёртвой улыбкой.

— Господи, да он играет с пациенткой, как наследник Тутти со своей куклой! — оторопел молодой доктор. — Что же ты за врач такой, Лев Николаевич?

— По-моему, этой больной нужен покой, — как мог, спокойно заметил Корсаков.

Он опустил тонкие смуглые руки, чтобы уложить на коленях. Ладонью расслабил напряжение и, помассировав, привёл в порядок мышцы лица.

— Как вас зовут? — наклонившись к уху больной, шёпотом спросил молодой врач.

Девушка не реагировала.

— Что с вами случилось? — вновь повторил он шёпотом.

Красавица продолжала смотреть в пространство.

— На мой взгляд, это не кататония, а каталепсия. «Восковая гибкость», редкое по симптоматике психосоматическое расстройство, — заметил Сергей. — Вам известно, Лев Николаевич, кто эта больная, и что с ней произошло?

— В том то и дело, коллега, что ничего не известно, — Иноходцев пожал пухлыми плечами под белым халатом. — Кто она? Откуда? Что с ней случилось? Одни вопросы. Милиция, а вернее местные жители нашли её в лесу, в пригороде Червены. Она сидела, как вы изволили выразиться, в полном каталептическом ступоре, совершенно голая на берегу заброшенного пруда. Повезло бедняжке, что нашли её местные женщины, грибницы-ягодницы, а не какие-нибудь, ха-ха, мужички-охотнички.

— Была экспертиза? — прервал болтовню начальника Корсаков. — Больную проверили на травмы, изнасилование?

— Да вы смеётесь, голубчик! — изумился главврач. — Какая здесь у нас может быть экспертиза? От участкового, старшего сержанта Миколы Забубенко? Мы с вами не в Лос-Анджелесе, не Санкт-Петербурге и даже не в Киеве. Мы, Серёжа, живём и работаем в районе города Червены, вы слышите, Червены. Сержант Забубенко написал в протоколе, «знайдена в лici божевiльна циганка». Этим и довольствуйтесь.

— Да, но когда пациентку доставили в больницу, её хотя бы осмотрели? — продолжал настаивать Корсаков.

— Я же вам говорю, — словно неразумному младенцу, продолжил объяснять главврач. — Первая и последняя её больница — это мы. Девица трое суток провела в обезьяннике, в районном отделе милиции. Менты всё ждали, может какая родня из табора объявится, денег даст.

— Господи, да её хотя бы кормили? — ужаснулся Сергей. Ей ведь в таком состоянии только жидкую пищу перорально, осторожно, через шприц вливать можно.

— Да кормила, говорят, какая-то сердобольная старушка. Пол-ложечки куриного бульона в рот насильно вливала. А насчёт осмотра… Хм… Вот вернётся через неделю из отпуска наш гинеколог, тогда и обследуем.

— Надо собрать консилиум, Лев Николаевич, — заметил Корсаков. — Определиться с диагнозом. Решить, какой комплекс лечебных и медикаментозных мероприятий назначить больной.

— Мы и есть с вами консилиум, коллега, — с примиряющей улыбкой ответил Иноходцев. — На мой взгляд, эта больная бесперспективна. Переводить на неё дефицитные медикаменты считаю бессмысленным и вредным разбазариванием государственных средств. Из лечебных мероприятий рекомендую раз в неделю контрастный душ Шарко для улучшения кровообращения.

«Широте» медицинских назначений оставалось только удивляться.

— Хабарушка, голубчик, — обратился главврач к жилистому санитару. — Сделай добренькое дело, искупай вновь прибывшую больную. А то от бедняжки уже зверьком тянет.

                                         * * *

Санитар, поименованный Хабарушкой, мурлыча что-то себе под нос, покатил в душ усаженную в кресло-каталку больную. Корсакову стало не по себе. Не нравился ему этот татуированный, очень не нравился.

— И какого чёрта в клинике не держат санитарок, — негодующе размышлял Сергей. — Если есть женское отделение — значит, должны быть и какие-то нянечки. Ну это же безобразие, что пациенток купают санитары-мужчины. Бедлам, да и только!

С этими мыслями добрёл он по коридору до душевой. За дверью слышался шум воды. Хрипловатый мужской баритон мелодично напевал:

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

— И так бывает! — приятно удивился Сергей. — Подумаешь сгоряча плохо о незнакомце, а он окажется вполне культурным, приличным человеком. Вот ведь поёт душевно, Есенина наизусть помнит.

Мимо просквозил тощий, как скелет, санитар. Сатиновая бело-серая роба болталась на нём, словно рубище нищего на огородном пугале. Тощий распахнул дверь и ворвался в душевую.

— Хабар, прости что опоздал, — запыхавшись, затараторил он. — Ты бугор, твоя работа мозговать, тебе, хе-хе, наши мокрые дела не по чину. Давай-ка я эту чернопопенькую домою.

— Никшни, Кадаврик! — прозвучал в ответ хрипловатый баритон Хабара. — Есть вещи, которые я всегда делаю сам. Так что сгинь, чучело!

Сергей машинально заглянул в душевую. Кроме субтильной фигуры Кадаврика, он увидел возвышающуюся над спинкой кресла-каталки для купания мокрую голову новой пациентки. А еще голый и влажный, татуированный в синь и чернь, безволосый торс Хабара. Его намокшие сатиновые штаны красноречиво бугрились в районе причинного места.

Глава шестая
Неявные грёзы Георгия Громова

Грёза первая

Посмертье и его обитатели

В глубокий сон погружён Георгий Громов. Крепко спит совершенно здоровый пациент лечебницы Огнев лог.

— Гоша! — впервые не в своей голове, а будто бы наяву, совсем рядом услышал Громов знакомый голос с лёгким польским акцентом.

Открыв глаза, Георгий не увидел ничего, кроме белого больничного потолка с плохо заштукатуренной, старинной большой круглой розеткой в центре. Он повернул голову на звук — в полумраке палаты на соседней кровати, пустой и разобранной, сидел незнакомый человек.

Высокий сутулый, очень бледный немолодой мужчина с академической бородкой и в пенсне.

— Типичный профессор, — как-то автоматически подумалось Громову и тут же, прогоняя остатки сна, с ясностью молнии вспыхнула догадка.

— Вацлав?! — чуть ли не прокричал он, вскочив с кровати.

— Да, да, то я, Гоша! Что ты так напугался? — подался в его сторону «профессор», успокаивающе кладя руку на плечо.

— Не ожидал вас так… увидеть! — вконец растерялся Георгий.

— Понимаю, то я виновен! — покаянно опустил седую голову Вацлав. — Прости, но даже странники не в силах преодолеть власть случая в этом мире.

— Странники? Что… — хотел было продолжить расспросы Георгий.

Но Вацлав жестом остановил его, поднялся с кровати Мышкина и строгим голосом почти приказал:

— Собирайся! Сегодня ты всё увидишь своими глазами!

Вместе они подошли к двери палаты.

— Только Георгий, — обернулся к подопечному Вацлав и характерным, «профессорским» жестом поправил пенсне на прямом носу. — Ничего не бойся и ничему не удивляйся. Мы идём в тёмную сказку. Она называется Посмертье. Один раз ты уже побывал в тех местах, встретился с матерью и… родился заново. Поверь мне на слово, мальчик, мир Посмертья не менее реален, чем вся эта Явь.

Вацлав похлопал ладонью по окрашенному белой масляной краской дереву двери:

— Просто за пределами нашего мира действуют иные законы, да и время там течёт по-другому. Ты вернёшься обратно будучи уверен, что провёл в Посмертье многие дни, но здесь в Яви пройдут лишь часы и минуты.

Подхватив Георгия за руку, Наставник отворил дверь, ведущую в больничный коридор.

Порыв тёплого ветра, наполненный головокружительными запахами ночного леса, освежил лица путников. Вацлав первым шагнул на заросшую травой, давно нехоженую тропинку.

Наслаждаясь тихим шёпотом листьев, они шли среди могучих деревьев спящей дубравы. Мягкое лунное сияние освещало их путь. Внезапно кончился лес, ночное светило скрылось за облаком, и путники остановились на самом краю глубокой песчаной балки.

— Не бойся, мальчик, — тихо произнёс Вацлав. — Никогда ничего не страшись. Просто шагай вперёд. Смерть есть, то правда. Но нет Небытия…

                                         * * *

— Ох, и холодно в твоём Посмертье, учитель! — воскликнул Георгий, одетый лишь в больничную пижаму.

Ежась всем телом, он поджимал босые ноги в шлёпанцах. Сколько хватало глазу, вокруг простиралась припорошенная лёгким сероватым снегом холмистая мертвенная пустошь. Лишь где-то вдалеке чернела узкая полоска неживого зимнего леса.

— То не моё Посмертье, — усмехнулся на реплику ученика наставник. — Посмертье общее!

Хотя и ты прав, оно для каждого своё! Видишь тот лес? Там и начинаются места, куда попадают души новопреставленных. Потерпи, нас встретит проводник…

В новом пространстве тяжело дышалось. Воздух входил в лёгкие Георгия принуждённо, как у астматика. Учитель заметил это, сам тяжко вздохнул и тихим шёпотом произнёс:

---

— Здесь воздух разряжённый, как в горах. Ничего, Гоша, притерпишься. К смерти быстро привыкают…

А перед глазами ученика вдруг возникло видение. Широкая, припорошенная снегом дорога. По ней куда-то бредут люди. Многие растерянно оглядываются. Впрочем, каждый сам по себе, ни один не пытается приблизиться к другому. У большинства одна рука как-то странно поднята и висит в воздухе, как будто кто-то незримый ведёт за неё человека в неизвестность.

Вацлав ещё раз пристально посмотрел в сторону леса и, не оборачиваясь к Георгию, сделал скользящее движение рукой, словно огладил. Через секунду Громов с изумлением обнаружил, что облачён в тёмно-серую длиннополую хламиду наподобие монашеской сутаны. Георгий почувствовал, что ему теперь гораздо теплее. Учитель повернулся и, поправив пенсне, оглядел с головы до ног.

— А тебе идёт, юнак! — с лёгкой усмешкой отметил Вацлав и накинул на голову подопечному островерхий капюшон.

Вацлав и сам ёжился от холода. В лёгком летнем костюме ему тоже было не слишком тепло. Наставник похлопал себя по предплечьям — и оказался экипирован аналогичным ученику образом. Только его сутана была не серой, а угольно чёрной.

— Добра вам, странники! — услышал Громов низкий и звучный голос у себя за спиной.

Георгий оглянулся. В нескольких метрах от него стоял огромный матёрый зверь с матово отблескивающей серебром шерстью. Принадлежность этого существа к женскому роду выдавали лишь отвисшие соски кормящей матери.

— Так вот он какой, наш долгожданный проводник, — загляделся на новое явление Громов.

Страха перед этим грозным на вид хищником Гоша почему-то не испытывал.

— Привет тебе, Вацлав! — обратилась волчица к учителю, но… странное дело, челюстей при этом она ни на миллиметр не размыкала.

— Привет, Мирра! Приятно вновь встретится! — улыбнулся в ответ наставник.

Только лишь улыбнулся, но не произнёс вслух ни слова. Звуки его голоса, как и раньше, в самом начале их общения просто рождались в голове ученика. И ещё Громов почувствовал, что Вацлав и вправду искренне рад видеть эту седую огромную волчицу. Впервые в жизни Георгий испытал болезненный укол ревности.

Будто почувствовав, Мирра повернула к нему голову и с неподдельным женским кокетством в волчьих глазах выдала:

— Какого хорошенького ученика ты себе подобрал, а Вацлав? Светлый, светлый мальчик.

— Ну что ж! Готов, Гоша? — наставник взял ученика за руку, поворачиваясь к узкой полоске леса, чернеющей на горизонте.

— Не надо, Вацлав. Не трать на прыжок силы, их у тебя уже не так много, — беззвучно передала обоим странникам свои мысли волчица. Проход сквозь окно Огнева лога стоит дорого, тем более во плоти. Лог иногда пропускает странников, но Явь мстительна и прожорлива, она обессиливает пришельцев из Посмертья.

Общительная волчица улыбнулась, показав кинжалы клыков жемчужной белизны. Она поджала достойной франтоватой лисы серебристый хвост и потрусила вперёд, по направлению к лесу.

— Следуйте за мной, странники. Экономьте «прану», — не оборачиваясь, «помыслила» на бегу Мирра.

— Ну что же, — несколько растерянно отреагировал наставник. — Пойдём к Логову, как нормальные люди, пешком.

                                         * * *

Путь оказался совсем неблизким. Припорошенный снегом песок ближе к опушке леса сменился настоящими серыми сугробами, хоть и неглубокими, но чертовски холодными. Георгий давно потерял свои больничные шлёпанцы и брёл босиком, пробираясь по щиколотку в снегу.

Ступни вскоре он перестал чувствовать. Рассеянный профессор, одевший Гошу в тёплую хламиду, благополучно позабыл про обувь для ученика. Вацлав устало брёл впереди, но у него-то на ногах хотя бы имелись штиблеты. Напоминать наставнику, а тем более Мирре (хотя и волчьей, но всё-таки женщине!) о своей беде Громов почему-то не хотел. Почему? А чёрт его знает! Не желал, и точка! Так Георгий открыл в себе новую черту, ослиное мужское упрямство…

В глубине чёрной чащи Посмертья, под низким сумрачным небом среди мёртвых или может быть просто спящих зимним сном деревьев, странникам во главе с Миррой открылся, наконец, вход в Логово. Неожиданно посреди высокого грязноватого сугроба распахнулась плетёная из древесных ветвей дверь, и на свет показалась сгорбленная старуха. Вся укутанная в немыслимое количество пушистых, с серебряной искрой шерстяных платков, двигалась она каким-то чудом.

— Здравствуй мама! Как ты, и здоровы ли дети? — громко, на весь лес объявила свою озабоченную мысль Мирра.

— До меня тебе дела нет, гулёна! А внуки мои, пока бабка жива, всегда будут здоровы, — откуда-то из глубины платков помыслила-проворчала старушка.

— Добра тебе, Морщинка! — вклинился Вацлав, прерывая начало семейной свары.

— И тебе не злого, странник! Всегда рада твоему духу! — ответила бабуля, повернулась от Вацлава к Георгию и, захлопав себя по бокам руками-крыльями, словно диковинная серебристая шерстяная курица, запричитала:

— Мирра! Извергиня Тунгрова! Что с мальчиком из Яви сделала! Замучила живого ребёнка, совсем ножки дитю отморозила! Бегом спускайся в Логово греться, милый!

Указывая дорогу, старушка первой засеменила вниз по земляным ступенькам.

В Логове оказалось тепло. Правда, в нём стоял вполне откровенный запах псины. И Громов про себя сразу обозвал его норой.

К слову сказать, данная мысль не была никем услышана, поскольку Георгий этого совсем не хотел. Его усадили поближе к очагу — земляному камину. В нём медленно шевелились бледно-багровые языки пламени. Хозяйка-старушка мысленно, одним лишь непререкаемым взглядом заставила изрядно струсившего Георгия засунуть белые, словно мрамор ступни… в сам очаг. Прямо в эпицентр огня, на живые, постреливающие синими искрами угольки.

— На барбекю из меня, что ли, собралась вся эта загробная компания? — помыслил было ученик, но устыдился, перехватив укоризненный взгляд наставника.

В дальнем тёмном углу норы послышался щенячий скулеж. Георгию захотелось рассмотреть поближе источник этого звука. Он повернул голову и…, оставаясь у камина, словно оказался в заинтересовавшем его месте. В большом ворохе материнской шерсти, сонно попискивая, шевелились почти безволосые, покрытых лишь пухом, разномастные слепые щенки. Один снежно-белый, хорошенький, большеголовый и упитанный. Другой угольно-чёрный, губастый, совсем тощий и тщедушный. Третий — жёлтый сосунок, словно речной песок. Круглый как шарик, с зажмуренными раскосыми глазками, он казался слишком толстеньким.

— Хороши мои внучата? — от созерцания Мирриного потомства Громова оторвала чья-то мысль.

Возле камина стояла давешняя гостеприимная старушка. Она уже сбросила часть своих шерстяных одёжек и превратилась в почти нормальную бабушку. Мама волчицы Мирры улыбалась беззубым ртом, и множество мелких морщинок на её лице лучились нежностью и лаской.

— А это тебе, милый! Ножкам твоим тепло будет, — Морщинка положила подле гостя пару носков, вязанных всё из той же дочкиной шерсти.

Пламя в центре очага совсем не жгло — просто ласково и очень приятно грело. Вспыхнувшая через минуту острая боль в ступнях сначала жутко напугала, но очень быстро утихла.

Георгий успокоился. Громов оглядел нору и не увидел ничего примечательного. Кругом, порой до самого земляного потолка, всё пространство Логова занято разнообразными штуковинами из серебристой шерсти, «натурпродукта» от Мирры.

Волчица подошла к своему молодому гостю. Улеглась рядом, положила тяжёлую голову ему на колени и, виновато оскалившись, заглянула в глаза.

— Прости, малыш! Мама была права, я и в самом деле нарочно не устранила упущение Вацлава. Заставила тебя пройтись босиком по снегу, — тихо помыслила Мирра. — Мне часто приходится быть жестокой, так уж устроен этот мир, впрочем, и ваш тоже. Зато теперь у тебя не будет и тени сомнения в реальности происходящего. Ясность настаёт только через боль.

Мирра подняла голову и посмотрела на сидящего рядом Вацлава. Наставник Георгия устроился на таком же шерстяном тюке, как и у его подопечного. Он поместил в пламя очага свои большие узкие руки и теперь с видимым удовольствием наслаждался теплом.

— Надо поспать, странник, — тихо приказала волчица. — Утоли свой голод, запасись «праной», она тебе пригодится…

Глядя слипающимися глазами сначала на Мирру, потом на Георгия, Вацлав кивнул и, усмехнувшись чему-то, шутливо погрозил им обоим длинным бледным пальцем. Через минуту он мирно похрапывал на облюбованном им тюке.

— И ты отдохни, мама, — повернула хозяйка Логова голову в сторону Морщинки.

— В Астарде, на горячей лаве отоспимся, — проворчала старушка, но всё же послушно побрела в сторону попискивающего щенячьего угла.

Мирра лизнула горячим шершавым языком руку Георгия.

— Идём, мой мальчик, я подарю тебе Силу. Мы нужны друг другу, я утолю твой голод, а ты мой.

Они улеглись на мягком, словно пух, огромном куске серебристой шерсти. Ученик обнял волчицу. От неё сладко повеяло молоком кормящей матери и… женщиной. Георгий вспомнил этот волнующий, влекущий запах. Воспоминание пришло от дальних далей, наверное, из его предыдущих жизней.

— Ты или я? — дыша в лицо ученику влажной горькой хвоей, спросила женщина с телом волка.

Георгий в недоумении пожал плечами.

— Тогда ты! — решила за него волчица, и в её огромных ярко-бирюзовых глазах, таких неуместных на хищной морде, мелькнула смешинка. В ту же секунду всё тело Громова охватил страшный, непереносимый зуд. Парень вскочил, содрал с себя серую хламиду. За ней больничную пижаму и принялся яростно чесаться. К ужасу ученика, всё его нагое тело стремительно покрывалось рыжеватой порослью, мягкой и шелковистой шерстью юного волка.

— Я оборотень! — обречённо решил Георгий. — Чёртова хвостатая ведьма меня заколдовала.

Но не прошло минуты, как рыжий густой пух обильно посыпался с голого ученика, заставив его нервно и брезгливо отряхиваться. Раскинувшаяся на пушистой шерсти волчица закинула назад остроухую голову на мощной шее и зашлась в беззвучном весёлом смехе. Когда же Георгий поднял глаза, избавившись от последнего клочка шерсти на своём теле, волчица исчезла. На её месте лежала молодая нагая женщина. Словно лёгким серебристым покрывалом, она окуталась собственными волосами, длинными до пят. На красивом, с резкими чертами лице ярко и призывно горели в полумраке знакомые огромные бирюзовые с зеленью глаза.

— Ты только мой, хороший, чистый мальчик, такой светлый, — шептала Мирра.

А мальчик, забыв обо всём, жадно пил пахнущее мёдом молоко из её груди и медленно проваливался в жуткую, сладкую и желанную бездну.

Глава седьмая
Белая хозяйка

Корсакову пришлось приложить усилия, чтобы напроситься на текущее ночное дежурство. Сердобольный главврач беспокоился о здоровье Сергея и не хотел утруждать своего любимца вредными ночными нагрузками.

— Хорошо, Серёжа! — сдался, наконец, Лев Николаевич. — Не понимаю, зачем тебе это надо. Впрочем, дело твоё!

После того, что Корсаков увидел утром в больничной душевой, молодому врачу было очень и очень не по себе. Как говорится, его «терзали смутные сомнения». Уж очень этот санитар напоминал бывалого уголовника. Не санитара лечебного учреждения, а зэка, расписанного змеями, кинжалами и куполами церквей. Впрочем, коллега пресловутого Хабара, тощий до скелетообразности субъект с забавным прозвищем Кадаврик, тоже особого доверия не вызывал. О своих сомнениях Сергей хотел поведать начальству, но что-то его остановило.

— Рано делать выводы и, тем более, как-то озвучивать своё беспокойство перед Львом Николаевичем, — решил про себя Корсаков. — Я новый человек в этом месте. Следует освоиться, понаблюдать и попытаться самому что-то понять. Кстати, удачное имя для бедной девочки подобрал этот странный Хабар. Шаганэ — звучит мило и к тому же очень ей подходит.

Поздно вечером, когда пациенты клиники получили свои пилюли и инъекции, дежуривший вместе с Сергеем пожилой медбрат отпросился в комнату отдыха. Это было против правил, однако персонала, желавшего работать в клинике за нищенскую зарплату, катастрофически не хватало. Медбратья и медсёстры (не мнимые, а настоящие) — те, что ещё держались в клинике, пытались заработать хоть какие-то деньги. Каждый из них «тянул» по три-четыре ставки, то есть работал по двое, а частенько и трое суток подряд. Немудрено, что при таком режиме средний медперсонал к вечеру буквально валился с ног.

Что касается санитаров, то тут всё было мутно… Эта братия жила прямо в Доме инвалидов. При клинике у них существовало что-то вроде общежития, и чувствовали они себя в нём, как и на работе, более чем вольготно. Трудились санитары спустя рукава, но медбратья, да и врачи, на них не пеняли. Похоже, они просто опасались своих подчинённых. Да и кому жаловаться, ведь принимал санитаров в штат сам главврач Иноходцев и он же их лично курировал.

Перевалило за полночь. В клинике было на удивление тихо. Лишь иногда доносились обычные сонные звуки: храп, стоны, сонные вскрики больных. Для Сергея это было первое ночное дежурство. Впрочем, его коллеги никогда не жаловались на беспокойные ночи. Чтобы не иметь проблем, Иноходцев лично распорядился не экономить на вечерних дозах успокоительных средств. Как было принято на ночных дежурствах, Сергей переобулся в свои любимые разношенные кроссовки на мягкой подошве и отправился на обход клиники.

Из больничного туалета, мимо которого он проходил, послышался негромкий мужской матерок. Потянуло едким папиросным дымом.

— Санитары, — догадался Сергей.

Он остановился, и машинально прислушался.

— Слышь, Батон? Ты кто, мужик, или рукоблуд зоновский? — толковал кто-то неприятным скрипучим голосом. — Так на зоне у людей выбора нет, а мы с тобой, почитай, на воле. Да ещё такой курятник под боком. Вся братва люди как люди. Все здесь баб вволю трахают. А если не знаешь, как это делается, так я научу. Заходишь в женское отделение, выбираешь себе психичку посимпатичнее. Ладишь ей укольчик, чтобы покладистой была, да и везёшь в нашу каморку при подвале. А там всё честь по чести: и диванчик, и чифирь со спиртом. Ты же знаешь! Так люблю это дело, что за ночь сразу нескольких приходую.