Бесплатный фрагмент - Золотая птичка

Моим дорогим

родителям, Владимиру и Светлане

спасибо за вдохновение

Ахметовой Айгуль

Два друга

Автобус-толстяк, переваливаясь с боку на бок, вкатился на автовокзал; чихнул, поворчал и выпустил из своего чрева пеструю массу пассажиров.

Мы приглядимся, только к двоим из них… тише! Они уже подходят. Это два друга приехали держать экзамены в Университет. Первым двигался размашистой походкой высокий, спортивно скроенный парень. Он носил острый птичий нос, широкие скулы и от роду звался Данилой. Второй семенил короткими ножками, и назван был Романом. Чуть полноват, неуклюж, но в своем облике содержащий самый добродушный вид. Головы друзей варили, стыковали и трансформировали мысли также совершенно различным образом.

Данила был математически точен и руководствовался только фактами, чего не скажешь о его друге Романе. Тот вечный житель города Грёз страны Мечтаний. Если пофантазировать или часик — другой углубиться в философию, — это вот прямиком к нему. Его мышление варилось густым гуманитарно-романтическим бульоном на добром куске поэзии, приправленного нотами и рифмами.

Летнее солнце игриво плавало в глубоком лазурном небе; на кронах деревьев замерли листья, как солдаты почетного караула. В душном воздухе пахло асфальтом и сладковатым запахом выхлопных газов.

Минуя здание автовокзала, друзья направились к месту Университету, имея в своем распоряжении самые серьезные намерения и смелые амбиции. На сегодня в их планы входило подать заявления в Приемную комиссию и разместиться в квартире, которую Данила отыскал в интернете, будто иголку в стогу. Путь товарищей был недолгим. Там пройти всего-ничего: вверх, направо, прямо, налево, мимо Ледового дворца… всё, пришли.

Пока ребята проделывали этот путь, не ознаменованный какими бы то ни было событиями, появился еле-еле заметный ветерок. Чуть погодя, ветер-проказник уже тянул с дальнего небесного угла серенькие тучки. Должно быть, опять выдумал очередную каверзу. Но при оживленной беседе, товарищи не замечали, ни ветра, ни жары, ни дороги… Молодость!

Мы не видели Данилу с Романом всего-навсего пару часов, а они уже закончили с делами в Университете и не на шутку проголодались. Данила-спортсмен, пожалуй, ощущал сильнее характерное подсасывание в желудке. Не удивительно: метаболизм реактивный, да и не одной юбки не пропускал… ну, машина, только без электронных систем, то есть интеллектом не обремененная. Рома-романтик, конечно, перекусить бы тоже не отказался; но что касаемо противоположного пола, тут надо признаться, мечтатель был по большей части созерцателем красивых цветов на лугах и не предпринимал попыток рвать цветы и вытаптывать лужайки.

Итак, где бы перекусить?

Есть одно кафе, и недалеко от Университета. Выйдешь из второго корпуса, по узенькой улочке, глубоко дышащей под сенью пушистых кленов, проходишь мимо шестого корпуса ВУЗа, вот оно, кафе, слева. Скорее всего, наши герои на него и наткнутся, мимо не пройдут.

Данила, подбрасывая попеременно свои ножищи, вышагивал так, что кое-как поспевавшему за ним Роману, приходилось то и дело переходить на мелкую рысь, дабы окончательно не потерять товарища из вида.

— Чего ты там плетешься, Ромыч? — спрашивал в сторону спортсмен. — Так ты… как Моррис Грин… на стометровке…, — задыхаясь, выдавливал из себя Романтик. — Давай не отставай! Сейчас найдем, где бы нам перекусить, — размышлял вслух Спортсмен и, мотнув головой влево, добавил: — Вон, Ромыч, какая-то забегаловка.

Небольшое кафе нежилось в густой зелени и отражало прохожих матовыми зеркальными панелями. А Роман напомнил Даниле, что денег у него в обрез, Спортсмен же лишь махнул рукой и в самодовольной усмешке показал зубы, не знающие сигаретного дыма.

Думаем, не лишним будет сообщить, что парни и квартиру будут снимать вместе, но платить за неё будет Данила, по крайней мере первое время, пока Роман не найдет подработку. Честно говоря, в поведении Данилы всё говорило о том, что не особо-то он горит желанием поддерживать Романа. Но отец Данилы был иного мнения, и кое-какие виды имел на мать Романа…. Так, мы уже куда-то свернули не туда… вернемся к нашим абитуриентам.

Спортсмен Данила и романтик Роман — два друга, — подходили к заведению общественного питания с самым безмятежным видом; а ветерок гонялся за пакетом по тротуару, кружил фантиками вокруг урны и дребезжал окнами в подъездах домов. Черная кошка, следуя традициям предков, поджидала наших ребят, спрятавшись за крыльцом. Как только огромная нога Спортсмена опустилась на первую ступеньку заведения, черная фурия бросилась наперерез ботинку сорок пятого размера.

— Пшла прочь! — размахнувшись и чуть не упав, закричал Спортсмен. — Держи себя в руках, Данила. Оставь в покое и кошку, и свои суеверия, — невозмутимо произнес Роман.

Данила посмотрел с высоты своего роста на цветущую внизу романтику, поставил ноги на ширине плеч и рванул дверь кафе. Роман хотел было вразумить друга и просить держать эмоции при себе, но широченная спина уже скрылась в интерьере помещения.

Кафе мирно жевало, звенело столовыми приборами и слушало легкую музыку. Пахло мясом и выпечкой; столики были облачены в бело-голубые скатерти, а черная барная стойка была отполирована до слепящего блеска. Посетителей было много. Над одними кружил демон чревоугодия, соблазняя их на гигантские порции; казалось бы, совсем несовместимых блюд. Другие меланхолично жевали с мыслью Сократа в глазах: я ем, чтобы жить, а не живу, чтобы есть.

Друзья заняли свободный столик меж барной стойкой и умывальной комнатой. Данила крутанул стул и оседлал его, будто собираясь начать гарцевать на нём среди столиков. Потом этот лихой гусар схватил со стола меню и вцепился в него голодным взглядом. Роман отодвинул стул, сел лицом к стойке и, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, стал рассматривать внутреннее убранство.

— Что нам предлагает это заведение? — поинтересовался Роман, взглянув на друга. — Сейчас глянем, Ромыч, — ответил Спортсмен, разговаривая со списком блюд. С заказом молодые люди определились быстро. Данила заказал себе шашлык, салат, сметану, хлеб, чай. Своему другу Данила тоже заказал чай и… три пирожка с повидлом. «Зачем он тратит на меня свои деньги?» — подумал Роман.

Заказ есть, а официант всё не идет. Данила остался верен своему экспансивному характеру и стал громко требовать «человека», обращая на себя любимого внимание всех посетителей, работников и черной кошки, которая умывалась на улице. Роман краснел, тихонько шикал на Спортсмена, но только так, чтоб тот не слышал.

Наконец к ним подошла девушка в черном костюме. Но это не была официантка, или она не надела униформу? Остальные девушки мелькали между столиками в синих юбках и белых блузках. Девушка была… а вам действительно интересно? Сказать, что она была красива, — так это довольно-таки субъективное понятие, вы не находите? Она невысока, стройна; умеет пристально смотреть в глаза, так, что душу начинает щекотать изнутри. Вышла она откуда-то из-за стойки, но раньше там был только бармен. Друзья даже не заметили, как она там появилась.

Пока новоявленная официантка спешила к столику с нашими знакомыми, она успела разглядеть Романа и мельком взглянуть на Данилу, хотя весь шум и исходил именно от него. «Какой симпатичный и тихий юноша, — оценила она Романа, — а этот амбал, наверное, самолюб», — подумала на Данилу. Роман сидел в обнимку со скучающим видом и усердно натягивал на себя пурпурное покрывало смущения. Данила восседал к подходящей девушке вполоборота и слащаво улыбался. «Вот это нормальный вариантец приплыл, — думал Спортсмен, — по ходу я добавлю еще одно имя в свой список!».

Тем временем девушка стояла у столика с профессиональной улыбкой. Она справилась о заказе, а Данила озвучил свой выбор, не забыв о перекусе Романа, пока тот, не сводя глаз, пялился на девушку, явно запавшую ему в самое сердце. К слову, такое с нашим романтиком произошло впервые, так, чтоб по-настоящему. Мы не будем над ним смеяться и подшучивать, но он вдруг подскочил, как на углях и, расшаркиваясь и кланяясь, скрылся за дверями умывальной комнаты. Девушка записывала заказ Данилы, провожая веселыми глазами Романа.

— Что это случилось с вашим другом? — спросила она у Спортсмена… — А! Не обращайте внимания. Увидит красивую девушку, например, как вы и, если не каменеет, то смывается с глаз. Вы мне свой телефон дайте, я вам позвоню и ещё что-нибудь расскажу о своем друге и не только о нем.

Девушка посмотрела с жалостью на Данилу. — Пожалуй, я ему дам свой номер телефона, когда он вернется, а вам я принесу ваш заказ. Понимаете, я на таких, как вы, извините, уже обожглась. — На каких «на таких»? Ты бы тут много-то на себя не брала! — закипел Данила. — Извините, мне нужно идти за вашим заказом, однотонно проговорила девушка.

Спортсмен говорил вслед уходящей работнице кафе, что он всегда добивается своего, но она его вряд ли слышала, хотя цокот её каблучков стал резче и плечи напряженно поднялись.

Спустя минут пять кафе вновь наполнилось романтикой: света стало больше, солнечные лучи проникали сквозь фисташковые занавески, музыка звучала теплее, посетители довольней. Словом, Роман вернулся за столик. Данила исподлобья следил за возвращением Романа, ерзая на стуле, как на горячей сковородке. — Видел, какая! — воскликнул Спортсмен. — Слушай, Данила, — тихо начал Роман, — давай ты на этот раз обойдешься без городского сафари со взятием трофеев. — Это ещё почему — Данила выпучил глаза. — Видишь ли, эта девушка… как бы сказать… понравилась мне очень… будто внутри тепло какое разлилось… — О! Давай прекращай, — остановил романтический порыв своего друга Данила, — я поиграю, а потом забирай.

На последних словах Спортсмен проследил за взглядом Романа. Тот смотрел поверх головы Данилы, за которым стояла девушка, принимавшая заказ с подносом в руках. Щёки её были бледны, скулы розовели, на лбу выступили водяные пылинки, но по голосу никогда бы не догадался, что творилось внутри. — Ваш салат и напитки… мясо чуть позже…. Для вас пирожки… — Я Роман… — …пирожки вам Роман, я Надежда.

Данила впервые, наверное, чувствуя себя незаметным, встрепенулся: — А ты быстро! Давай номер-то!

Девушка, молча, расставила тарелки и чашки. Роман ей помог. Он строго посмотрел на Данилу и просил его угомониться. — Не нужно, посетители разные бывают, — сказала девушка и, обращаясь к Даниле, продолжила: — Я дам номер и возможность встречи… вашему другу! А вы поищите себе пару, возможно, в клубе.

И, попросив разблокировать Романа его телефон, набрала в нем номер своего телефона и сохранила. Роман принял назад свой телефон, как великий дар из рук самой Венеры. Ему теперь ни с кем не хотелось говорить больше по этому телефону. А друг Романа скалил зубы и жевал салат, рвал хлеб и громко чавкал. — Слышь, Ромыч, — заговорил с набитым ртом Спортсмен, когда девушка ушла, — на кой чёрт она тебе? Ты ж, поди знать не знаешь, что с ней делать-то!? — Кажется, я тебе озвучил, что она мне нравится, — начал романтик, подавшись к собеседнику, — и, видимо, я ей тоже интересен. В связи с этим ты не мог бы заткнуться и жевать, не издавая этих мерзких звуков. — Опа! Посмотрите на него. Голос прорезался, что ли? Ты, браток, не забывай, от кого ты зависишь в этом городе. У тебя тут никого, только я. Понял!? За всё я плачу, деньги мои! — Зависимость от тебя, мой друг, я могу исключить сию минуту. На три пирожка с чаем у меня денег хватит. А жилье… договорюсь с общагой. Только я не позволю тебе вывалять в грязи жизнь этой девушки своим животным поведением.

Соседние столики начали бросать беспокойные взгляды в сторону двух спорящих молодых людей. За окнами кафе стемнело от налетевшей тяжелой тучи, и ветер усилился. Прохожих за окнами не стало, как и черной кошки.

Похолодало.

Данила вытер скатертью руки и встал со стула, словно казак в стременах. — Ты мне будешь свой характер показывать, а? — зазвенел голос Спортсмена, — Пошли-ка на свежий воздух, дружок!

Бросив вызов Роману, Данила двинулся к выходу, весь красный. Со скрипом и скрежетом он раздвигал стулья и столы на своем пути, толкая сидящих посетителей. Высокий, плечистый он шел, будто паровоз — по прямой. Роман направлялся следом за обезумевшим человеком по проторенному пути.

Находившиеся в кафе очевидцы, среди которых присутствовала и Надежда, припали к окнам. У Надежды были крепко сжаты кулачки, а беспокойным взглядом она следила за происходящим на улице. Что же сейчас будет!?

Она видела, что Роман, «кажется, так он сказал», по всем внешним признакам уступает второму. «Тот вообще верзила… он же сейчас покалечит Романа… как с цепи сорвались… да что, в конце концов, на мне мир клином сошелся?» — мелькало в голове девушки.

Когда двое вышли из кафе, ветер рвал свежие листья с кленов и швырял на тротуар. Диск солнца скрылся за свинцовой тучей, нехотя выглядывал с её левого края. Черная кошка, не успевшая восстановить психику после крика Спортсмена в кафе, теперь тряслась от налетевшей стихии.

Амбал шел первым, за ним Роман. Подобрав нужные слова, Роман обратился к дру….

Кулак Спортсмена воткнулся в живот Романа. Куда там романтике до спорта. У Романа перехватило дыхание. В этот момент рука Данилы, как тиски сжала затылок Романа. — Ты взбесил меня, понял? — прошипел Данила в ухо своему недругу. — Корчись здесь или вали домой. Чтоб на квартире я тебя не видел. А отца я отговорю от общения с твоей матерью.

Данила толкнул согнувшегося Романа ногой в плечо, и тот повалился на землю. Через секунду волосатая лапа сунула в карман рубашки Романа крупную купюру, прозвучали слова: «Я обещал отцу, что поддержу тебя… в твоем кармане моя поддержка!» И Данила ушел, не оглядываясь, только сплевывая влево.

Первой, после этих событий из кафе выскочила Надежда и помогла Роману подняться, встать на ноги. — Вам, должно быть, очень больно, — начала она разговор. — Не надо было вам выходить с ним… с этим. — Он ведь мой друг. Наверное, был. А после разговора с ним, я хотел звонить вам и пригласить, скажем, на ужин, — с неподдельной улыбкой говорил Роман.

Девушка внимательно смотрела на Романа, не обращая внимания на его шуточки: — Так, сейчас я отвезу вас в больницу, потом ко мне съездим. Можете пожить у брата в комнате. Он умный парень, только на коляске.

Прогуляемся втроем, поможете выкатить его. Как вам? — Я с радостью, только бы вместе с вами. А как же ваша работа?

Девушка посмотрела с гордостью на кафе, потом улыбнулась Роману: — Посетителей много, вот и работаю за троих. Это моё кафе…, у девушки зазвонил телефон, — Алло, привет, пап… хорошо… конечно, приедешь и поговорим, заодно кое с кем познакомлю… хватит вопросов, увидимся.

Они подошли к автомобилю девушки. Роман чувствовал себя вполне сносно. Надежа рассказала, что отец хочет устроить корпоратив в кафе к Первому сентября. — У тебя папа — учитель? — спросил Роман.

Девушка нажала на брелок сигнализации. — Нет, он ректор Университета…

Дедушка, я помню

Расскажу немного о своем дедушке Новикове Леониде Ивановиче, которого домашние звали запросто Лёшей.

Родился мой дед в 1927 году, в городе Камбарка Удмуртской Республики. Всю жизнь трудился не покладая рук и прожил нелегкую, но честную жизнь. Работал литейщиком на Камбарском Машиностроительном заводе. Его жена Зоя, моя бабушка (героиня рассказов «Дети войны» и «Случай в деревне») работала формовщицей в том же цеху. Так мой дед с бабушкой и трудились вместе сорок лет. Воспитывали сына Владимира, моего папу, а еще держали скотину: коров и свиней; успевали готовить сено на зиму и возделывать огород. Я до сих пор удивляюсь: как они все успевали!
Жили дедушка с бабушкой в доме на три окна в ста метрах от нашей квартиры, все по прямой.

Часто вспоминаю сенокос в промежуток моего детства с семи до четырнадцати лет. Когда дедушка, коренастый, приземистый и сильный мужик, заводил свой мотоцикл «Юпитер-2», деловито застегивал видавшую виды белую каску, похожую на строительную, без козырька, с кожаными наушниками. На ногах его были высокие сапоги, штаны из грубой материи и фланелевая рубаха в клетку. Руки у деда были сильные, на них круто выделялись мышцы под упругой кожей. Сразу видно — сталевар. Мотоцикл уже чадил сизым дымом у ворот дома. Дед сидел за рулем и сквозь тарахтенье мотора говорил с бабушкой, которая закрывала ворота: — Грабель-то не хватит! — Как, поди, не хватит, — отвечала бабушка, — там еще привезут. — И подгоняла меня: — Залазь, Максимка, в люльку скорей.

Я забирался в коляску, подвигая грабли, хватался за ручку и с гордостью и тихим трепетом смотрел снизу вверх на широкую фигуру дедушки.

Леонид Иванович уверенно вел свой транспорт по дороге, пролегающей в поле. Слева бежала речка Буй с крутым берегом по нашу сторону и пологим башкирским. Нас провожали стрижи, хватая тех стрекоз и кузнечиков, которых мы всполошили. Июльская трава, хлестала голенище дедкиных сапог. Всю дорогу бабушка, сидя позади, давала мужу какие-то наставления, — управляла процессом езды, как и покоса травы, прополки огорода, выкармливания телят и т. д. и т. д. Правду говорят, что за каждым сильным мужчиной, стоит сильная женщина. Бывало, что и спорили малость, но всегда сходились на одном.

В детстве я просил купить лошадь, чтобы я катался на ней по улице. Дедушка с бабушкой как будто соглашались, но на будущий год, на будущий год. Позже я, конечно, понял, что животное это отнюдь не из дешевых и содержание его влетает в копеечку. Но красоту, силу и грацию лошадей признаю по сей день.

Зато лук и стрелы дедушка Лёня сообразил мне на раз-два. С настоящими жестяными наконечниками. С десяти метров стрелы пронзали гнилой забор соседей только дай сюда, как говорит моя бабушка (сейчас ей 92 года). Да, такие серьезные были игрушки, и никто не был травмирован. Видно, дружили с головой.

Дедушки Лёни нет уже 22 года. Мы тогда возвращались из Сарапула по реке Каме на «Метеоре». Стояла жара, и мама решила прокатить нас с братом водным транспортом. Шли к дому, делясь впечатлениями, смеялись. А навстречу соседка бежит и кричит: — Где вы ходите, дед-то ваш помер.

Я летел что было духу эти сто метров, к дому на три окна. Ворота были открыты. Я влетел в сени, потом в избу, растолкал столпившихся там старух. Увидел гроб и кинулся прочь. Ревел в голос, но слез не было. Просто выл, — так мне было тяжело.

Ехал я в кузове «ЗИЛа» рядом с гробом и отгонял назойливую муху, которая летала над дедушкиным лицом, таким спокойным и мужественным. В церкви душило ладаном. Я вышел на воздух…

Сегодня, 12 августа, у дедушки память, он родился в этот день. Мы с ним поговорили в мыслях, и он сказал: все будет хорошо, так и должно быть. Жизнь и смерть сменяют друг друга, и это нужно принять как данность. И я ответил: — Дедушка, я люблю тебя.

Дети войны

Моей горячо любимой бабушке,

Новиковой Зое Алексеевне, посвящаю.

— Ты, Максим, картошку-то потоньше чисти, — сказала мне бабушка, когда слухом уловила, что в ведро падает тяжелая картофельная кожура. — В войну и очистки шли в дело. Что-то высушим, перемелем и в муку добавляем, а которые убирали и весной сажали вместо картошки.

Мне всегда казалось, что за два года службы очистив несколько тонн картофеля, я довольно-таки неплохо справляюсь с этой задачей, но с бабушкой не поспоришь — за плечами прожитый век и характер будь здоров! И чтобы хоть как-то замять свою неловкость, я просил бабушку рассказать мне подробнее о жизни в военные годы.

Мы — бабушка, мой папа (её сын) и я — готовили праздничный стол к юбилею главного действующего лица этой истории. В маленькой кухоньке крутились втроем: бабушка достала рыбный пирог из духовки, папа принялся готовить гуляш, а я большей частью был на подхвате. Бабуля, в конце концов, выбрала минуту передохнуть, неловко переступила к холодильнику и присела на табурет. Сложив иссохшие натруженные руки на коленях, и глядя затуманенным взором на рисунок обоев, она начала легко и с деталями свой рассказ:

«До войны мы жили не сказать, что богато, но и не бедствовали: было, что поесть и одежда была приличная по тем временам. Скотину держали: корову, лошадь. Лошадь тогда — это о! ты что! Изба не шибко большая была, а стояла недалеко от пруда — огород к воде. Задних дворов не было — во как жили! Не от кого на замки не закрывались. Огородик картошкой да луком засаживали, — время-то не было за всем поспевать ходить. Урожай добрый родила — земля-то от пруда водой напитана, унавожен опять же с коровой-то. Семья у нас была: мама, тятя (папа), и нас ребятишек четверо; я старшая из них была. Если я с тридцатого года — вот, Максим, и считай, сколько мне лет в войну-то было.

Помню, 22 июня в воскресенье мы всей семьей пошли на массовое гуляние. Родственники с нами, соседи, вся улица. Тогда часто устраивали массовые гуляния. Позже такие гуляния пикниками стали называть. Казалось, вся Камбарка (в Удмуртской АССР) высыпала на берег пруда, туда, в верховья. Солнце пригревало. А бережок-от густой травкой порос весь сочной да зеленой, — точно по влажному ковру ходишь. Я, значит, маме помогала: покрывало расстелили, еду разложили. Ребятишки кто купаться побежал, кто в игры играть. Молодежь по лесу прогуливались, валежник для костров собирали. Мужики байки рассказывали да ребятишек гоняли, чтоб те не подслушивали. Самовары задымили; кто-то и патефон умудрился принести, красивый такой, красным бархатом изнутри обтянут. Дядя Савва на гармошке играл, улыбаясь беззубым ртом и мигая одним глазом. Второй-то глаз он в Первой мировой с германцами оставил. А девки до того голосисто частушки пели, даже в лесу эхо повторяло… Что скажу: дружно все жили, весело, душевно! И напьется кто, дак песни горланит, а не в драку лезет.

Туда к пруду и радио протянули даже, чтобы музыку играло. Жердину вкопали, репродуктор нацепили. Этот-то репродуктор и заскрипел, захрипел: «После полудня прозвучит важное сообщение!» Мы-то детвора дальше играть — и ухом не ведем. А взрослые

притихли, начали переглядываться. Я еще у мамы-то спрашиваю: «А что такого по радио-то сказали?» — «Сама ничего не поняла, дочка, — мама-то отвечает» Иди, говорит, за малыми присмотри, а то вон у воды играются. И вот спустя какое-то время музыка из этого рупора прекратилась, и диктор заговорил: «Германия, без объявления войны, напала на Советский Союз!»

Что тут началось! Закричали, заплакали люди-то; ребятишек похватали и домой бежать. Бегут и кричат: «Филипьевна, ты-то как будешь? У тебя же трое их, сыновей-то!», «А я-то, бабёнки, как? Вовсе ведь одна… сгину!», «Ой, а мне-то чё делать — одни девки у меня-то!» Мужики шли быстрой походкой к своим домам и грозили бабам кулаком: мол, хватит причитать! А голодные чайки уже клевали брошенную на берегу пруда еду.

Ночью Камбарка не спала. Я на печи лежала и слышала, как тятя с мамой до самого рассвета обсуждали, как жить, что делать: продавать скотину или покамест оставить. Словом, выдюжат ли. А мне одного только хотелось: лишь бы тятю не забрали. Плакала неслышно, кулак кусала.

На утро — 23 июня 1941 года — на базарной площади у литейно-механического завода (в народе литейка) собрали митинг. Народу — тьма: улица Ленина на квартал заполнена, Советская до самой церкви забита. На небольшой трибуне речи произносили, Гитлера проклинали, призывали сделать всё для победы над фашистами. А нас и агитировать не надо было — все как один готовы были сражаться: и мужики, и бабы. Фашистов возненавидели сразу, ещё сильнее, когда первая волна мобилизации пошла.

С этой первой волной-то всех парней у нас с улицы и смыло. Кто помладше работать пошли или в училище. Училище было ремесленным и находилось в г. Сарапул. Ребята хотели освоить профессию и двинуть на фронт, если война всё ещё не закончится. Тогда ведь думали, быстро фашистов одолеем. И мы каждое утро мечтали проснуться без войны. Помню, как парни и девчонки с училища изредка приезжали на выходной в Камбарку. О, что ты! Форма новая, пуговички блестят, ботиночки на деревянной подошве — загляденье. Они там, на полном гособеспечении были. Мы даже чуть-чуть им завидовали, сами-то ходили в том, что было и обновок не предвиделось.

А я в школу продолжала ходить. Отметки хорошие были: особенно арифметика нравилась. Писали на газетах, обоях. Домой ничего не задавали, всё успевали делать на уроках, да и когда нам дома с уроками-то сидеть! Родители с нами тоже особо не нянькались, оно и понятно — время такое настало. Мы понимали, что надо быть ответственнее, послушными быть… взрослеть. Меня это больше коснулось — я же старшая была. Все заботы по хозяйству: огород, скотина, дом, — всё с мамой нам на плечи легло. Ох, и тяжко было…

В конце лета сорок первого года к нам первые эвакуированные приехали. С Украины приехала девушка молодая с грудным ребенком. У неё мужа в Киеве бомбой убило. Звали девушку, по-моему, Олеся. Рослая такая была, дородная, руки сильные и загорелые; одежда красивая, с вышивкой. С вокзала она шла, держа в одной руке дитё своё, в другой — чемодан большущий, зеленый из фанеры. А ребеночек-то махонький совсем был, болел всё время. Поселили Олесю в нежилом доме на два окна, где жена высланного кулака дожила свои дни да перед войной и преставилась. Олеся забор сама наладила, стекла поменяла — хозяйственная, рукастая была. А наши девки-то её не сразу приняли, присматривались. А может быть и ревность, какая была? Только вот зимой-то прильнули все к ей, поддержку всяческую оказывать стали. Вишь в чем дело, Олеся ребеночка-то схоронила, говорят, что сама и на погост снесла, и гроб-то сама сделала. Другие говаривали: в чемодане хоронила, сама я не видела. Долго она ходила почерневшая от горя, вся высохла, согнулась, — одни глаза да нос на лице-то; одежда повисла, как на вешалке. Девка, надо сказать, с горем справилась, в этом и работа помогла: устроилась санитаркой в наш госпиталь: крови не боялась и всё время там проводила. Потом вроде повеселела, разговорчивей стала, румянец появился. Да, натерпелась девка, что уж говорить.

В сорок втором к нам определили беженцев с Москвы. Была такая Нана Степановна с сыном Рафкой. Сын года на два меня постарше. Нана, как мне показалось, была невысока росточком, кругленькая такая, в руках несла две здоровенные корзины, которые её сын всё порывался выхватить — помочь хотел. Женщина устроилась в столовую поваром, кормила солдат и рабочих артели. У нас ведь в Камбарке солдаты жили с военстроя, наверное, они-то и строили хранилища, где позднее хранилось химоружие. А в нашей улице жили солдаты-эстонцы, эти шили полушубки для армии…

Максим, держи тарелки — протирай, я буду накладывать, а ты носи на стол, там расставляй покрасивее. Что говоришь, дальше рассказывать? А, интересно тебе!

Что ещё рассказать? Артели у нас были в Камбарке. Артель «Горн», артель «Красный Уралец», про литейно-механический завод я уже говорила. Тогда-то мне и невдомек было, что всю жизнь отдам «литейке», да. А я пришла в литейку в 1944 году. Работала формовщицей. Делала формы для разных деталей, в которые затем заливали металл. И все работали для фронта, для победы. Хотя, как далеко было до этого дня. Сколько горя и несчастий принесла война в каждый дом.

На фронт-то сначала молодых забирали, потом с артелей стали работников забирать. Бабы на их место пошли. А летом сорок второго дошла очередь и до тяти нашего. Ходили мы его провожать, как и всех камбаряков, только плакали больше, а он нас успокаивал, будто на денек куда едет. Маме велел лошадь продавать, корову ни в коем случае не трогать. Меня по голове погладил, сказал, чтоб за младшими смотрела, матери помощницей была. Запрыгнул в товарный вагон, двери задвинули, — мы и помахать ему вроде, а он не видит.

Обратно шли с вокзала, молча. Малые за нами плелись. А слезы из глаз ручьем бежали. А я как бы взрослее становилась с каждым шагом — ответственность ещё большую почувствовала. Теперь-то уж вовсе заботы всем весом лягут на нас с мамой. Подходили к дому, слышала, как дядя Савва играет на гармошке какую-то грустную песню. Ворота за собой закрыли, посмотрели с мамой друг на друга и заревели навзрыд.

Лошадь продали, как и велел тятя. Нам за неё сколько-то деньгами дали и сена привезли для коровы. А жизнь-то пошла тяжелехонька.

Выживали, как могли. Подоим утром корову. Молоко в бидоны налью, иду продавать. В базарный день иду на базар, в другой к солдатам или в столовую. Солдаты у церкви жили в бараке или хранилище, каком, не знаю, как сказать. Их старшина выносил котелки, в них молоко переливали. Деньги заберу и в школу скорей, на уроки. Мама хотя и работала, но денег на семью всё равно не хватало. Приходилось что-то придумывать, как-то выживать.

А вот ещё. У солдатского барака на крыльце всё два военных стояли: один худой, длинный, как оглобля, и лопоухий; другой с большими влажными глазами, как у нашей коровы Марты, и такой же добрый. Длинный всё надо мной подтрунивал: «Вот кончится война, Зойка — я свататься приеду!» А я ему и говорю: «Приходи, у тебя уши-то вон какие! Тяте удобно будет за такие-то уши тебя по всей улице таскать!» Похожий на Марту давился дымом самокрутки от смеха, а длинный ворчал чего-то добродушно. Но без обиды мы шутили, по-доброму. Правда, они мне старыми такими казались: лица морщинистые, кашляли всё время.

В столовую бегала с молоком. Частенько я там бывала. Столовая — длинное здание, в один этаж, два входа. Я через главный вход вбегала и, тут же у ближайшего стола, продавала молоко или солдатам или рабочим артели. Все друг друга знаем — поселок-то маленький, считай, что деревня. Вроде обратно уже бежать, а тут с кухни Нана Степановна меня кличет: зайди-ко, Зоя. Нальет мне в бидон супу по самую крышку — я кричу спасибо, уже убегая домой; только меня и видели. Со столовой прибегаю, меня уже младшие ждут. Мама к ночи приходила — на двух работах трудилась.

Карточки тогда были, давали хлеб овсяный или ржаной. Ржаной хлеб был черный-черный. Я такого не до войны, не после войны не видела. Что в него добавляли, не знаю. На день 200граммов хлеба. Иногда сахар давали. Нам ещё моя бабушка Александра помогала. Она жила в доме с большим огородом у речки Камбарка. Была знатная огородница. Выращивала много капусты, огурцов, вот этим нас и поддерживала. А мама встанет пораньше, часа в три ночи, тесто замесит, когда муки удавалась купить — шанег с картошкой да пирогов с капустой испечет. Нам сколько-то оставит, а остальное тоже на продажу. И ведь кто чем торговал, менял, выменивал. О! выживали, как могли. У нас-то ещё корова-кормилица была, слава богу, да огородик. Но бывало, что и поесть нечего было. Особенно зимой тяжело было.

Зимой и одеть-то толком нечего было. Что оставалось довоенного, то и донашивали. Малые из избы, бывало и носу на улицу не показывали. Сидели на печи в рубашонках одних. Мне домоседничать не приходилось и рассчитывать, отчего и одежа маломальская была: шубейка линялая, шаль бабушкина, платьишко, перешитое из маминого платья, валенки подшитые. Прибегу из школы, коромысло с ведрами на плечи и на пруд, к проруби. Воды надо было принести для домашних нужд, для коровы, ребятишек накормить. Дров для печки принести.

И на самом деле копили зимой картофельные очистки. Мама их собирала, хранила, а по весне сажали их. Верь — не верь, а настоящая картошка родилась.

От тяти ни единой весточки, полгода уже прошло. Ночами мы, ребятишки, плакали: тятю надо было. И слышала я, как мама за стенкой ночью тихонько плакала и даже, по-моему, молилась. Мы о тяте позже узнали…» ________

На этом месте, я подсаживаю тебя, товарищ Читатель, на подножку поезда, и мы уносимся в сторону Москвы, к самому фронту. Итак, юго-западнее Москвы, зима сорок третьего.

С высоты полета артиллерийского снаряда земля казалась белым зверем, упавшим на бок, с вывернутым черно-коричневым чревом. Всё кругом испещрено воронками взрывов, изрыто траншеями, окопами; искореженные железные глыбы танков, заправщиков, даже телеги… точнее щепки от них. Эта земля, некогда знавшая пушечные ядра французов, вновь изнывала от снарядов артиллерии. Легкие танки Т-60 укрылись за перелеском; пехота растеклась по траншеям и блиндажам. Все в ожидании слова «атака». Время на часах командира 05:10, утро. Артподготовку ведут уже сорок минут.

В задубевшей траншее с усиленным бруствером сидят бок о бок два бойца Красной Армии. Один из них отец Зои, крепкий мужчина под сорок лет от роду, в грубой шинели, пропитанной застарелым потом и пороховыми газами. Он разговаривает со своим вновь прибывшим однополчанином — шинель новая, каска блестит зеленым, но винтовка, видно, стреляна. Оба уже повоевали; больше — меньше, какая к черту разница!

— Ого, бабахнуло! Крепко нашенские взялись за этих…, — потирая замерзшие руки, заговорил Алексей, отец Зои. — Щас наш выход, чую–скоро, — ответил хриплым голосом солдат в блестящей каске. — Лишь бы «мазута» не подвела, — с танками-то мы поболее добрых дел сделаем! — Ты откуда сам-то будешь? — крикнул Алексей под грохот орудий и угрожающий свист снарядов. — Из Сарапула, знаешь… Ижевск рядом. — Как не знать-то! Земляки получаемся, я с Камбарки… Алексей. — Меня Петром кличут. Мир-то он во — с кулак размером. Бойцы крепко побратались. Тут мимо них, во весь рост уверенно прошагал командир роты, в которой теперь служили оба земляка. Алексей посмотрел ему вслед: — Скоро выходим. Вишь, Назарыч, в блиндаж направился. — А мне вот не по душе движение у фрицев по левому флангу… не видно ни черта. Кажись, танки? — Петр мельком глянул еще раз и опять присел на корточки. — Алексей, дай сухого табачку, а то я вымочил свой-то. Ага, благодарствую. — У тебя кто в Сарапуле? — Жена, дочка Лара, малая ещё, — согнувшись, прикурил Петр. — А у меня, окромя жены, четверо их. Старшая Зойка–помощница… тринадцать годков уж вот-вот, — Алексей начал наспех заворачивать цигарку, чтоб отвлечься от мыслей, а после добавил: — А мы тут с тобой Гитлеру жару даем!

С дальних рубежей подтягивались силы пехоты. По всему было понятно, что, сразу после артподготовки, двинемся в бой. Алексей всматривался в лица бойцов, некоторых спрашивал, откуда прибыли. — Ты смотри, земляк, со всей России ведь: татары, башкиры-соседи наши; и грузины есть, якуты, эти вон двое, вишь, здоровые такие — с Дона. Петр задумчиво курил в рукав шинели. — Смотри, Алексей, что я думаю. Фашизм… он ведь что хочет сделать, всех разобщить, поссорить нас друг с другом. Хочет, шельма такая, на всём нашем добром и светлом крест свой поставить поганый. А мы все взяли дружно, да объединились против этой холеры серой. И пойдем щас всё далече и далече, и раздавим эту гадину, помяни моё слово. — Жалко сразу не вышло… — Это ты правильно говоришь — не сразу. А кто их ждал-то? А? Вблизи-то видел ты их? Юнцы всё почти, а злющие, что собаки бешеные. Потому что им… эти… Геббельсы башки-то заморочили. Нацисты они все! Нас вон сколько, все разные, присмотрись, поговори — все как один. Нет, тут «нациями» они всех с толку сбивают. Землицы они нашей захотели, территория нужна, во! Бойцы говорили о доме, детях, планах на будущее; выкурили ещё по цигарке.

Из блиндажа показалось командование. Танки уже выползли из-за перелеска; «шестидесятки» резво заняли ширину фронта. Командир роты вскочил на бруствер и, махнув рукой, крикнул: «в атаку!»

Траншеи забурлили и из них хлынула пехота Красной Армии. В это же время со стороны противника заработал миномет. Алексей схватился за верхний край бруствера, и тут же прогремел взрыв — в воздух поднялся снежно-земляной фонтан; кто-то закричал. Алексея отбросило назад, чем-то кривым и раскаленным полоснуло по руке, как будто собака укусила. Отдернул руку — горячо. Хотел пальцы сжать в кулак — нет кисти. Ослаб как-то, точно пьяный стал. Кричал голос чей-то «санитара сюда!» — это был Петр. Алексей пережал ранение здоровой рукой. Петру надо было выдвигаться, он передал ослабевшего товарища в руки медика, и хотел было выпрыгнуть из траншеи, но его остановил на секунду голос земляка: — Как тебя найти? — Докукин Петр… Сарапул… пиши… Петр бежал по взрытому полю и его поглощал белый дым снарядов, преющей земли и самой войны. А боец Климовских Алексей видел как во сне руки… волокут на плащ-палатке… сапожки маленькие… бинты… борт грузовика. Открыл глаза спустя неделю в подмосковном госпитале. Просил пожилую медсестру написать домой письмо. __________

«Вот ты сидишь, Максим, в своем компьютере, кому хочешь — написал. А я так же вот сидела перед окном, только в окно смотрела и ждала почтальоншу.

Рябина у бабушки в палисаднике

У нас в палисаднике рябина росла, которую тятя садил еще до моего рождения. А тут я гляжу: ветка одна на ней не оживает, а на дворе уже начало апреля. Ну, засохла ветка. За рябину-то заглядываю, вижу, почтальон идет, женщина всю жизнь на почте она. Мы с мамой не знаем, что и думать, как-то тревожно на душе. Мама во двор кинулась в чем была, только шалюшкой накрылась. А у меня ноги не идут, сижу, словно приросла к табуретке. Мне в окошко-то видно почтальона: глаза у ней улыбаются. Думаю, если похоронка, не дай бог, — глаза-то не улыбались бы. Мама схватила треугольник письма и в избу. Дает его мне: на, мол, читай скорей. У меня у самой ручонки трясутся. Развернула, прочитала. Мама, говорю, тут медсестра пишет, что у тяти легкое ранение, и он скоро домой приедет! Уф, как от сердца отлегло. Самое главное — жив! Нам и не надо более ничего.

Холодно и сыро на улицах было. Апрель. Я со школы шла. Смотрю: впереди меня силуэт, знакомый и не знакомый, далеко видать. Ты же знаешь, Максим, улица Свободы-то прямехонька — квартала три видно. Силуэт, говорю, вижу, шинель — ну солдат. К дому к нашему поворачивает! Я туда что было сил пустилась. В избу-то забегаю — тятя стоит спиной ко мне, мама перед ним, руку его в бинтах к себе прижимает, а кисти нет, бинты грязные. Тятя щетиной зарос, пахнет паровозом. Младшие-то по стенкам прилипли, боятся. Тут уж я закричала: «Тятя мо-ой!» — сзади обняла и реву стою, трясет меня мелко-мелко. Братья, сестры подскочили и давай голосить. Тятя улыбается стоит: «Я вам там московских сладостей привез. Дайте вещмешок». Какие там сладости! Я носом в шинель уткнулась — надышаться не могу, а она чем только не пахла, а мне всё едино — тятей пахнет.

Тятя первое время был молчалив, о чем-то думал. Обратно на фронт его тянуло «не поквитался», говорил он. Товарищей много там потерял. Фашистов ненавидел — страшное дело!

К маю месяцу наловчился он с одной рукой в лодке на пруд выходить и сеткой рыбу доставать. Мы все видели, как он страдает, а он и слова не говорил о том, что ему трудно или где-то болит. За коровой ходил: встречал больше, утром я или мама гоняли. Потом тятя устроился в «литейку» на кран-балку: тягал раскаленные заготовки. На заводе ему, как фронтовику выдали детские вещи и отрез ткани. Нас приодел, а из материи мама сшила мне зимнюю жакетку. Такая теплая была… Казалось, наряднее меня во всей улице не было. Хоть и война, а всё равно хотелось обновок или досыта поесть.

В самые жаркие дни я хватала коромысло, два ведра и бегала на ключ, там, где сейчас больница, верст семь, наверное. Воды наберу и прямиком на базар или к заводу. Людям пить хочется. По копейке за кружку, мигом два ведра пустые. Деньги маме несу. А однажды на чердак взобралась. Нашла там меж пыли и хлама веревку пеньковую. Закинула на плечо и вниз, чуть не упала второпях. Сменяла на пять фунтов ржаной муки. Тятя рыбы принесет, — мама парочку отложит, а остальную переложит крапивой да листьями подсолнуха — я на базар несу. Знаю уже кто купить, кто обменять готов. Муку, крупу домой несу. И в школу ходить не забывала.

От школы послали нас на неделю в помощь колхозу, который находился в деревне Пестерево. Везли на телеге. Сентябрь, скользко. Лошадь по грязи чавкает идет. Телега утопает в грязи, клонится, чуть колесо не вывернуло. Девчонок в одном доме поселили, парней в другом, на соседней улице. Мы дергали лен, вязали снопы с утра до вечера. Руки все изрежем, кожа трескается. Работали до изнеможения. Председатель колхоза — здоровый мужик был, высокий, крепкий. Видит, что мы изробились все — домой съездит, привезет нам поесть. Нас, конечно, и в столовой кормили, но от председателя вроде как премия. С работы притащимся в тот дом, на солому попадаем вповалку и ревмя–ревем. Очень хотелось домой к маме, к тяте.

Как бы ни было трудно, но классом ходили в госпиталь, показывали концерт: пели, танцевали, стихи рассказывали. Всё солдатам повеселее, не так больно, а может, и выздоравливали быстрее. Да и нам хоть немного веселья. Частенько собирались с ребятишками в большом соседском доме. Внутри печь тоже большая. Заберемся всем табором на печку и рассказываем, друг другу истории, сказки, мечтаем кто–кем станет. Допоздна иной раз засиживались. На следующий день ходишь, и глаза слипаются.

Такое было, что и совсем без продуктов оставались. Мама делала заваруху: муку зальет кипятком и по тарелкам, редко в тарелку масла постного или молока немного добавит. А когда в котелке картошку отварит, на стол вывалит — вот и вся еда. На полях после уборочной собирали турнепс, кое-где картошку найдешь. Летом ягоды, грибы, луговой чеснок. В вересушки бегали–большой вересковый лес был, — там ягоды собирали.

В середине войны привозили американскую помощь. Одежда, обувь. Всё новое, красивое. Тогда на вокзале весь поселок собрался. Кричали сопровождающим солдатам спасибо. Начальники какие-то организовали раздачу вещей прямо на перроне. Чтоб толкучки не было. Много чего пережили. Всё не расскажешь и всё не упомнишь.

В мае месяце мама собиралась корову на пастбище вести. Да как услышит по радио, что война закончилась, так и выскочила на улицу. Бежит, руками машет, кричит: «Люди война кончилась, радио включайте!» Улица наполнилась смехом, слезами, обнимаются все: бабы, старики, дети. Самим не верится, ведь столько лет…

Ходили фронтовиков встречать. Ой, сколько искалеченных, израненных. Из нашей улицы ни один молодой не вернулся… Начали привыкать к мирной жизни. Ещё лет десять восстанавливались после такого.

Глянь-ка, Максим, гости идут, что ли? Иди скорей ворота открывай… собаку-то закрой… Проходите, проходите…

Завод сломанных судеб

Мы не в силах изменить прошлого,

Но стремиться к лучшему будущему

— наша задача.

Две тысячи тридцать четвертый год. Крохотный Городок боязливо притулился где-то в Предуралье. Кто мог, тот давно уехал оттуда, чем дальше, тем лучше. Другие искали возможности заработать на Заводе по переработке опасных отходов, — деньги им доставались ценой собственного здоровья.

Иссиня-серое небо плыло над Городком, перекатывая тяжелые облака и стремясь скорее убыть подальше от этого пропитанного ядами места. Темный безрыбный водоем разделял Городок на две равные части; малахитовые волны лениво омывали основание бетонной плотины, тщетно стараясь отмыть химический налет с серо-зеленых плит.

Плотина была построена еще в восемнадцатом веке, в одно время с заводом Демидовых, известных в России и Европе уральских заводчиков. Правда, и в то время крепостные, работая на Демидовых, умирали на ходу, тягая железную руду и жарясь перед плавильными печами. Что изменилось за двести лет?!

Судьбы всех жителей Городка так или иначе похожи и связаны, потому как жизни каждого коснулся Завод, ставший градообразующим и градоубивающим предприятием. Достаточно будет посмотреть на жизнь одной семьи, чтобы понять и оценить весь масштаб надвигающейся трагедии.

Николай Степанович — высокий иссохший мужчина, казался стариком в свои шестьдесят лет. На его морщинистом лице близко посаженные блекло-серые глаза давали сигнал об угасающей жизни и хмуро глядели на мир. Широкий лоб изрезали три глубокие морщины, чем три раза подчеркивали мудрость образованного человека. Землистый цвет лица и дергающийся рот с обескровленными губами выдавали засевшую внутри нестерпимую боль. Старик работал на Заводе десять долгих и тяжелых лет. А на таком предприятии год за пять.

Он сидел на балкончике пятого этажа в двухкомнатной квартирке, купленной когда-то в ипотеку. Скудная меблировка, спертый воздух и невероятная слышимость — вот основные черты жилища.

Небольшой диванчик и кресло в зале, перед которым стоял простенький телевизор, журнальный столик, на нем дешевенький ноутбук. В холодильнике никаких излишеств…. А вот лекарств и медикаментов великое множество, — в шкафу разместился целый аптечный склад: сердечно-сосудистые, противовирусные, от легочных заболеваний, электрический тонометр, ингалятор…. Понятно без слов: здесь болеют часто, сильно и подолгу.

Николай Степанович жил не один, у него был сын Влад, высокий двадцатисемилетний мужчина с атлетической фигурой, правильной формой головы, увенчанной короткой стрижкой черных волос, худым, но красивым лицом с тонкими чертами: прямые брови, ровный нос и живые губы. Влад привлекал внимание женщин на расстоянии видимости. Он и сам в последнее время гонялся за любой симпатичной личностью противоположного пола.

Жена Влада, Наталья, получила смертельную дозу отравления, когда на Заводе произошел выброс продуктов переработки, и не прошло месяца, как она скончалась. Однако плодом их, Натальи и Влада брака, а возможно и любви стала дочь Лера. Сейчас внучке Николая Степановича уже исполнилось шесть лет, она удивительная девочка: послушная, усидчивая, серьезная. Кажется, она понимает, что ей нужно раньше становиться взрослой и ответственной.

Она с неудержимой силой рвалась в школу, только и разговоров было о том, как девочка будет изучать разные предметы, готовить домашние задания. И непременно в школу её должен будет провожать и, естественно встречать только Деда. Она бы и на уроки затащила своего любимого дедушку, будь её воля. Лера интересовалась цифровой техникой, знала расположение планет Солнечной системы, — в космос девочка была влюблена, каким-то образом связывала себя с этой холодной бескрайней сущностью, верила, её мама Наташа живет на Венере и наблюдает за дочуркой. Кто-то сказал, что мы все состоим из «звездной пыли».

Девочка сидела на потертом диванчике в зале и смотрела с неподдельным интересом фильм о планете Марс, на которую пятью годами ранее отправился космолет с международной командой на борту.

Розовые губки и носик-кнопка девочки были закрыты маской портативного ингалятора; лечебно-водяной пар нисходил легкими волнами на желтенькое платьице, которое прикрывало на груди длинный розоватый шрам, — результат операции, избавившей Леру от врожденного порока сердца.

Девочка представляла, что на её лице маска — скафандр и она — исследователь космоса, и это она там, на экране, летит к соседней с Землей планете — Марсу, вместе с самыми опытными и знаменитыми астронавтами мира. А потом она, конечно, уговорит весь экипаж слетать на обратном пути к Венере, чтобы Лера могла всех познакомить со своей мамой. Как же от ингалятора хотелось пить.

Николай Степанович сидел в своем любимом мягком стареньком кресле. В руке он держал упаковку одноразовых платочков, а в голове крутил целый клубок не связанных мыслей. Он часто кашлял. Его удушливый кашель не был результатом естественного старения организма, причина была в другом. Дедушка Леры получил на свой счет дозу ядовитых выбросов, как и его невестка, Наталья, только находился он в момент аварии по другую сторону корпуса, и успел раньше эвакуироваться. Если бы фильтры очистки на второй линии были заменены вовремя, они устояли бы перед вышедшим из-под контроля давлением. К сожалению, история не терпит сослагательного наклонения.

Вторая линия была смонтирована для переработки, а на деле просто сжигания тяжелых металлов, таких как ртуть. Именно парами ртути и отравились члены этой семьи и еще тридцать два человека, у которых тоже были мужья, жены, дети и внуки. Сколько судеб было сломано в один день.

Наталья вышла на работу после декретного отпуска, и, проработав месяц, оказалась в центре трагедии. Завод! Так и не съездили они — как планировали на Юг или в Европу. Была у Натальи мечта увидеть снежные вершины Альп и утопающие в зелени подножья этих величественных гор; не совершила она вечернего променада под руку с Владом вдоль Елисейских полей…. А ведь Завод давал, казалось бы, всё: рабочие места, льготы, деньги, в конце концов.

Вспоминал Николай Степанович и о том, как участвовал со своими единомышленниками в митингах против строительства этого Завода. Уже тогда, в далеком 2019 году, образованные люди, наделенные интеллектом, понимали: запуск такой «коптильни» пагубно отразится на экосистеме не только внутри региона, но и нанесет непоправимый вред близлежащим территориям, ударит по многострадальному телу России с небывалой в 21 веке силой.

Но потом, от тотальной безработицы в городе, Николай Степанович был вынужден устроиться именно на этот Завод, с открытием которого так рьяно боролся. Сложная штука жизнь и человек весьма адаптивен. Он и сына устроил. Влад сначала работал строителем, и только строил такого рода объекты, а потом стал участвовать и в процессе переработки опасных отходов. Он был на курсах повышения квалификации, когда его застала весть о случившемся с Натальей. Влад примчался в город и не отходил от жены ни на шаг. С уходом Натальи, куда-то исчез и прежний Влад — любящий и заботливый отец и муж.

На серых ресницах старика дрожали зеркальные слезинки. Он закашлялся в платок, слезинки упали на рукав его фланелевой рубахи, а на белоснежном платке темнело красное пятно. «Скоро легкие выплюну! — подумалось дедушке Леры. — Посмотреть бы на внучку-первоклашку, она же самая красивая будет: банты белые, форма синяя с розовым…. Ранец ей куплю с отделением для планшета как она мечтает».

В это время объект его мыслей отозвался из комнаты: — Деда, я компотику хочу. — звонким сопрано пропела девочка.

Николай Степанович приглушенно откашлялся, тяжело поднялся из кресла и, нацепив улыбку счастливого деда, появился в зале. Лера сидела в зале и укладывала свой портативный ингалятор в специальную сумочку. Делала она это с крайне серьезным видом, как положено высунув язык и усердно пыхтя. Дед почувствовал, как всё его нутро вытянулось жгутом и с силой жахнуло в глубину души бессильной любовью, инстинктивной заботой. На его лице светилась обезболивающая улыбка. — Юную астронавтку мучит жажда? — спросил дедушка, обращаясь к внучке. — Да, Деда, после этого аппарата всегда так, — ответила Лера, а через секунду добавила: — И вообще, я твоего компота хоть сколько могу выпить!

Дед остановился в дверном проеме и лукаво посмотрел на внучку. — Ну и лиса ты, Лерка! Далеко пойдешь с такой врожденной дипломатичностью.

Девочка сморщила носик, изображая довольный вид, и послала дедушке самую очаровательную улыбку. А пока ждала свой компот, крепко задумалась над словом «дипломатичный».