Бесплатный фрагмент - Знак креста

Роман. Знак креста

Часть I. «Испанский крест. Или Гранд Монте-Кристо»

Пролог. Испания. 1936 год

Капитан корабля с борта судна наблюдал за погрузкой. Молодые крепкие ребята в военной форме по двое заносили по трапу на борт небольшие по размеру, но, судя по всему, тяжелые ящики. Освещение не включали. Свет яркой луны высвечивал и капитана, и снующих по трапу людей, и группу из четырех мужчин, стоящих внизу на пирсе. Они тоже наблюдали за погрузкой. Наконец, последний ящик уложили на борту, послышался дробный топот сапог сбегающих по трапу грузчиков.

— Буров, планшет и фонарь, — прозвучал начальственный голос. Обладатель голоса достал из кармана кителя самопишущую ручку, развернул вчетверо сложенный лист бумаги, положил его на подставленный планшет и протянул: — Та-ак. Где здесь сдал? Ага. Вот. Тысяча пятьсот тридцать восемь ящиков никелевого концентрата сдал. Кто сдал? Я сдал — Александр Орлов. — Человек расписался и передал ручку одному из мужчин, пояснив: — А вы вот здесь, где «принял». Так. А вы, Буров, вот здесь, видите? Ответственный за временное хранение, транспортировку и погрузку на судно капитан Буров. Когда все поставили свои подписи, начальственный голос произнес: — Славно поработали, благодарю за службу. Капитан, снимите оцепление, и вы свободны. — Буров козырнул и убежал в ночь. Послышался его зычный голос: — По машинам!

Оставшиеся у трапа мужчины пожали друг другу руки. Обладатель начальственного голоса посмотрел на часы и сказал: — Отлично уложились. Два часа до рассвета. Корабль успеет покинуть территориальные воды. — И, обращаясь к мужчине, расписавшемуся в принятии груза: — Ну, как говорят моряки: семь футов под килем. Передайте привет Одессе-маме.

— Спасибо, передам. Прощайте. — Мужчина развернулся, бегом поднялся по трапу на борт и занял место рядом с капитаном судна. Тотчас прозвучала команда: — Убрать трап! По местам!

Звук выбираемой якорной цепи известил о готовности судна к отплытию.

Орлов попрощался, сел в машину и уехал. Двое оставшихся на пирсе мужчин откозыряли уходящему Орлову, развернулись и медленно двинулись к машине, поджидавшей их у портового терминала. В ночи прозвучал тихий голос: — А знаешь, Иван, накладка вышла с Буровым. И с Пушкарёвым. Вчера во дворе комендатуры они видели вскрытый точно такой же ящик, изъятый из машины арестованного Маркеса. Вот так.

— Что? Они видели золото?

— Да. И не только слитки.

Мужчины остановились и уперлись друг в друга взглядом

Мягкий лунный свет четко выделял абрис двух людей на фоне фосфоресцирующего темного моря.

Налетевший ночной бриз заглушил разговор в ночи.

Глава I. Золотая петля. Картахена, 27 октября 1936 года.

— Быстрей, быстрей! — кричал капитан Буров и, высунув голову из машины, задрал подбородок к небу. Водитель вдавил педаль газа в пол, мотор взревел, но этот звук тут же утонул в нарастающем рёве авиационных двигателей. — Стой! Вон из машины! — Раздался визг тормозов, водитель и пассажир выскочили из машины, стремглав пробежали несколько метров и упали за невысоким бортиком неработающего фонтана. Рядом с фонтаном легла пулеметная очередь, будто пробежал кто-то очень быстрый, по ходу колотя железным ломом по мощёной камнем площади. Тотчас над Ратушной площадью, едва не задев пик шпиля над часовой башней, промелькнули и скрылись за крышами домов силуэты двух истребителей «Хейнкель»

Водитель зашелся матом и криком: — А-а-а, …твою мать. Меня зацепило. — На его левом бедре чуть выше колена расплывалось кровавое пятно. Капитан достал из-за голенища сапога водителя нож, разрезал форменную ткань и осмотрел рану: — Сквозная! Кажется, кость не задета. Сейчас, сейчас, терпи! — Вытянул из водительских брюк ремень и ловко наложил жгут выше раны. — Посиди! Я сейчас! — Офицер бросился к машине, стоящей неподалеку с распахнутыми дверцами, быстро осмотрел ее и про себя удивился: «Надо же! Одна только дырка и та в дверце»! — Бегом вернулся к раненому, рывком под руки поднял его, подтащил рычащего от боли водителя к машине, усадил его на заднее сиденье и занял водительское кресло. Взревел двигатель, машина сорвалась с места.

— Терпи, госпиталь здесь недалеко!

Госпиталь и во время авианалётов жил своей обычной жизнью.

Передав раненого водителя санитарам, капитан обрывком ветоши наспех вытер измазанное кровью заднее сиденье, сел за руль, развернулся и поехал назад к Ратушной площади, где в одном из зданий размещалась комендатура. Начальник комендантского караула без разговоров отправил офицера по лестнице вниз в подвальное бомбоубежище.

Электрическое освещение во время воздушных налетов отключали, и потому в подвале было темно. Свет единственной горевшей в дальнем углу керосиновой лампы позволял лишь различать контуры людей. Все лавки были заняты. Пришлось присесть на корточки, привалившись спиной к стене. Рядом в темноте шептались. Капитан непроизвольно прислушался. Кто-то с украинским говорком шептал: — Ти шо? Не слыхав? Учера Пушкареуа подстрелили, а ночью у хоспитале добили. Хто, хто! Диду Пихто! Аха! Из нахана!

Прозвучал сигнал отбоя. Дали свет. Налет закончился.

Капитан быстро покинул подвал, по привычке бегом поднялся на второй этаж и направился к кабинету коменданта, зная, что тот редко покидает его даже во время налетов.

Комендант Родригес был родом из Подмосковья и в миру носил не совсем обычное имя — Фока Фомич Хренов. Он был среднего роста, статен и крепок. Ленинская лысина и отработанный прямой и честный взгляд делали его внешность убедительной и создавали впечатление надежности. Наблюдая людей такого типа всегда хочется думать, что их внутреннее содержание соответствует внешней оболочке. Увы, это далеко не всегда так. В нашем случае за представительной внешностью скрывались недалекий, но изворотливый ум, злопамятная недоброжелательность, въедливая мелочность, бонапартизм и, что и вовсе скверно, тяга к стяжательству и хапужеству.

Еще в давние времена кто-то из сослуживцев Хренова, склонный к рифмотворчеству, метко заметил: «Главою скорбен и на руку нечист, душой продажен и сердцем аферист».

Здесь — в Испании — в кругу людей так или иначе зависимых от Хренова, эти качества снискали ему второе почти испанское имя — дон Фока Хрен Паскудос.

Подмосковный Родригес был ярким представителем немногочисленной, но живучей в армейской среде породы служивых, которые и существуют вроде как только для того, чтобы портить кровь подчиненным. И когда такой «Родригес» прибывает к новому месту службы, то очень скоро и в головах его подчиненных, и в головах прямых и непосредственных начальников начинает вызревать один и тот же вопрос. Каким же образом этот говнюк-говнюком сподобился получить на прежних местах службы такие характеристики и аттестации, что хоть памятник ему ставь при жизни и портрет в рамку? А еще через какое-то время прямой начальник такого «Родригеса» начинает понимать почему на старом месте службы этого кадра за глаза величали Фуфелом Хреновым с ударением на второй слог. Приходило также понимание, что надо избавляться от этого кадра, пока он хитро мимикрируя не развалил, не омерзил, не обгадил и не опаскудил всё и вся. И тогда кряхтя, внутренне чертыхаясь и проклиная самого себя, понимая, что формально придраться не к чему, приходиться составлять на этого сукина сына и замаскированного морального урода очередную блестящую характеристику и аттестацию вместе с представлением о повышении по службе. И когда операция «отфутболивания с повышением» завершается успешно, все вздыхают. На старом месте службы — с облегчением, а на новом, наведя справки о назначенце, — со страхом и обреченностью.

Некоторые «родригесы» добираются таким образом до очень высоких должностей, являя собой сущее наказание для подчиненных, которых с каждым таким «футбольным пасом», понятное дело, становится всё больше и больше.

Дверь в кабинет коменданта была приоткрыта. Слышались приглушенные голоса.

Офицер постучал в дверь, вошел в кабинет и доложил: — Товарищ комендант, капитан Буров прибыл в ваше распоряжение.

— А, проходи, проходи, садись.

От окна кабинета отошел светловолосый с рыжим оттенком человек с резко очерченными скулами, внимательными серыми глазами и аккуратной щеточкой усов под носом, и тоже направился к приставному столу. Под полами плаща сверкали начищенные до блеска сапоги. Это был Иван Силин — заместитель Александра Орлова — резидента НКВД в Испании. Он и Родригес присутствовали в порту при погрузке пресловутого никелевого концентрата.

Сели.

— Вот что, Буров, ты с транспортом? — спросил комендант.

— Так точно.

— Хорошо. Вот этот пакет надо немедленно доставить Орлову. Он сейчас на Пятом объекте. Это не все. Из нашего изолятора заберешь арестанта, вот распоряжение, и по акту тоже передашь Орлову. Начальник изолятора в курсе. Конвой, правда, дать не могу. Людей нет. Все ясно? Вот так. Действуй.

— «Вот дон Паскудос, — мельком подумал Буров, — второго дня превратил меня в грузчика, а сегодня слепил фельдъегеря и вертухая впридачу. Что за дела такие? А завтра сделает официантом? Впрочем, для военного разведчика должность официанта иногда бывает очень даже неплоха»

— Есть, — капитан забрал распоряжение, пакет и пропуск в порт и покинул кабинет. Родригес встал, подошел к двери, плотно ее прикрыл, вернулся на свое место и с озабоченным лицом произнес: — Иван, надо что-то делать, надо расследование по делу Пушкарева направить по какому-то следу. К примеру, подтолкнуть следствие к боевикам — троцкистам. А? Как ты считаешь?

— Не волнуйся, — усмехнулся Силин, — это уже сделано. Ну, ладно, мне, пожалуй, пора, — Силин кивнул головой Родригесу и покинул кабинет.

В подвальном помещении начальник изолятора вручил Бурову акт и заполненный формуляр. В нем значилось: арестованный Теодор Хуан Карлос Мария де Лос-Сантос дель Борхо, в скобках — «Гранд».

— «Хм, вот это дела, странные дела, очень странные» — подумал капитан, ожидая арестованного.

Гранда знали многие. И республиканцы, и мятежники. Отец Гранда и, соответственно, он сам представляли древний испанский аристократический род на протяжении веков служивший опорой испанской короны и престола Святой Римской Католической Церкви. Мать Гранда — графиня Северская — дочь русского дипломата, аккредитованного в Испанском королевстве незадолго до начала Первой Мировой Войны. Сам Гранд — молодой человек двадцати лет — до франкистского мятежа обучался в Англии, в Оксфорде. Сразу после высадки мятежников на испанскую землю студент оставил учебу и вернулся на родину защищать Республику. Недоучившийся студент, патриот — республиканец, владеющий несколькими европейскими, и, в том числе, русским языком, поступил добровольцем в Первую интербригаду, но спустя небольшое время после начала боевых действий был отозван с фронта и направлен в распоряжение Республиканской контрразведки.

Старый аппарат разведки и контрразведки, прохлопавший и подготовку к мятежу, и высадку повстанцев из Африки на южном побережье Испании, погрязший в предательстве и политических интригах, республиканское правительство подвергло основательной чистке, да так, что эти службы пришлось практически создавать заново.

А теперь сам Гранд — арестант.

В дальнем конце тюремного коридора звякнули ключи, пропела ржавыми петлями и грохнула металлическая дверь, послышались шаги, и Буров увидел в подвальной полутьме двух приближающихся к нему людей. Первый — высокий, худощавый, темноволосый и сероглазый молодой парень в испанской униформе с руками скованными наручниками. Увидев Бурова, он негромко произнес: — Ну, здравствуй, капитан Владимир. — За узником, бренча связкой ключей, следовал страж. — Принимай этого и это, — сказал тюремщик, легко подтолкнул арестанта в спину и подбросил на ладони ключ от замка наручников. Буров поймал ключ и кивнул: — Пошли. — Поднялись из подвала и вышли во внутренний двор комендатуры.

— Садись, — Буров открыл заднюю дверцу автомобиля. Узник покосился на засохшее пятно крови на сиденье, но ничего не сказал и сел.

Выезжая из внутреннего двора комендатуры, водитель услышал вопрос пассажира: — А хочешь, капитан Владимир, я угадаю куда ты меня повезешь?

— Попробуй.

— Рассудим логически. Если бы меня хотели передать испанским властям, то это произошло бы прямо в тюрьме комендатуры. Этого не случилось, следовательно, ты должны доставить меня к кому-то из советских представителей. Но к кому? Послу Розенбергу или военному советнику Павлову, они оба сейчас в Картахене, я вряд ли могу быть интересен. Остается последний вариант — резидент НКВД Александр Орлов. Я угадал? — Буров ничего не ответил, но мысленно согласился: «Угадал, угадал». — А Гранд продолжил: — И везешь ты меня на казнь. Да, на казнь. А тебя, капитан Владимир, убьют тоже.

— Да? Это почему же? И кто? Поясни!

— Изволь. На днях я и мои ребята арестовали Маркеса из республиканского казначейства. Мы долго его пасли. Маркес! Калво рата! Лысая крыса! У него в машине были обнаружены деньги, ценности и ящик с золотыми слитками. В ящике шестьдесят пять килограммов золота в слитках из казначейства. Плюс к этому шесть килограммов золота в изделиях и монетах и крупная сумма в испанской валюте. Эти деньги и ценности, исключая слитки, были собраны сторонниками фалангистов для передачи в помощь мятежникам. Все это и слитки впридачу Маркес вывел из учетной ведомости и просто похитил. Ты сам, капитан Владимир, участвовал в операциях по выявлению и перехвату каналов передачи фалангистам денег и ценностей и знаешь, что конфискат сдавался ему — Маркесу — представителю Казначейства Республики. Вот он все это и украл! Рата! Крыса!

Да-а, гримасы и ирония гражданской войны. Представляешь, Владимир, при составлении описи в этой куче золота я обнаружил и драгоценности моей семьи. — Гранд замолчал. В его голове снова появилась эта не дающая покоя мысль: «Но перстень? Да, мои родители роялисты и ради своих убеждений готовы пожертвовать многим. Но не мог отец, нет, не мог отдать семейную реликвию — перстень, веками переходивший из поколения в поколение. Не мог! Значит, перстень изъят, значит, что-то случилось с родителями. О, Боже!» — Гранд вздохнул и продолжил:

— Так вот. Ящик со слитками и конфискат из машины Маркеса после его ареста перенесли в одно из помещений комендатуры. Была выставлена охрана. Но вот какое дело! Вскоре после этого я был задержан и оказался в тюрьме. Меня арестовали негласно и без предъявления обвинения. Вот такая история. Тебе, капитан Владимир, и твоему другу Лариону Пушкареву тоже не повезло. Вы оба оказались в ненужное время в ненужном месте. Вы оба видели вскрытый ящик, видели золото и деньги, а главное всех тех, кто при этом присутствовал. Вы — нежелательные свидетели. Пушкарева уже убрали. Так что — думай. — Гранд повернулся и в очередной раз посмотрел в заднее окно автомобиля. «Проверяет — нет ли хвоста. Хвоста нет. Я бы заметил», — подумал капитан и спросил: — Так кто же, по-твоему, стоит за всем этим?

— Есть два варианта. Комендант Родригес и Силин, или они же вкупе с Орловым. «Да, — припомнил Буров, — Гранд, комендант Родригес и Маркес были там, во дворе комендатуры около машины с открытым багажником, вскрытым ящиком со слитками и кучкой золотых изделий. А Пушкарев? Да, он шёл через двор. И, помнится мне, остановился и заглянул в открытый багажник машины. А Силина я встретил в коридоре, он направлялся к выходу из здания во внутренний двор. Орлова ни во дворе, ни в здании комендатуры не было, но доставить-то Гранда я должен к нему, к Орлову»

Гранд чуть помолчал и сказал: — Я понимаю, капитан, твои сомнения. Да, мы с тобой работали вместе, но эта ситуация из ряда вон. Не для слепой веры, я понимаю, — Гранд замолчал.

— «Да, — мысленно согласился Буров, — слепо верить нельзя никому».

Гранд продолжил: — Но как бы там ни было, и кто бы ни стоял за этим делом, эти люди заинтересованы и в моем, и твоем, капитан, исчезновении. Желательно, я думаю, в бесследном исчезновении. Поэтому тебе, именно тебе приказали отконвоировать меня к Орлову. Удобно, не правда ли, по ходу дела убрать сразу двоих? Я полагаю, после нашего исчезновения меня объявят оборотнем и вором, а тебя пособником и предателем. Золото, деньги и ценности спишут на нас, а Маркес, чтобы спасти свою шкуру, подтвердит это. И всё. Конец в воду.

«Концы в воду» — мысленно поправил Буров. Перед его глазами вдруг возникла картина — жена Маша и рядом с ней сынишка Игорек в коротких штанишках и белой рубашечке с игрушкой в руках. В голове промелькнуло: — «Жена и сын предателя? Ну, нет! Как сказал Гранд? Наше бесследное исчезновение? Ладно! Пройдемся по этому варианту. Итак, для того, чтобы мы исчезли, нас надо как-то где-то перехватить. В городе это сделать непросто, в порту — тоже. Там всегда полно народу. Так, так. От порта до объекта №5, куда я должен доставить Гранда, примерно километра три. Объект №5 — это бывший подземный артиллерийский склад, а теперь транзитный склад военной техники, поставляемой в Испанию из СССР. Сам склад охраняется хорошо, но единственная дорога к нему пролегает от порта по пустынной прибрежной местности. Там же и кладбище списанных морских контейнеров. Место для засады удобное. Так, так. Орлов появляется на объекте №5 только в дни приемки поставляемой из СССР военной техники. Как раз накануне в порт Картахены и прибыло судно с очередной партией „чатос — курносых“, — так испанцы окрестили советские истребители И-16 и „моска — муха“ — истребители И — 15. На это судно и погрузили потом пресловутый „никелевый концентрат“. Так, так. Техника еще на складе, значит сейчас на объекте №5 полно технарей. И наших, и испанских. И потому организовать по-тихому и без свидетелей наше „бесследное исчезновение“ на самом объекте вряд ли возможно. Значит, засада на дороге? Так, так! — рассуждал Буров, — в распоряжении Орлова, а значит и Силина, имеется недавно прибывшая из Москвы так называемая „подвижная группа“ в составе пяти человек. Группа Волошина. Ликвидация в Барселоне некоторых видных троцкистов их рук дело. Сейчас эта группа находится в Картахене. Я видел их и знаю в лицо».

Водитель резко вывернул руль и повернул налево, миновал район Ла Пуэрто де Картахена и выехал из города на Северную дорогу. Буров направлялся в сторону пещеры в горах неподалеку от Картахены, из которой накануне он со своей командой и доставил в порт и погрузил на советское судно партию этого самого, теперь понятно какого, «никелевого концентрата». С одной из вершин этой невысокой горной гряды, он помнил это, отлично просматривались и порт, и дорога к объекту №5.

Вот последний поворот и подъем.

Солнце уже наклонилось к закату, тень горы падала на машину и делала ее на узкой горной дороге незаметной на фоне заросшего кустарником склона.

Капитан достал бинокль и стал внимательно осматривать местность, прилегающую к порту. За одним из старых, списанных и брошенных морских контейнеров расположилась группа. «Пятеро, — посчитал Буров, -ага, вооружены карабинами. Ба, знакомые все лица. А вот и Волошин. Да, это засада!» И услышал сзади: — Я угадал. Это засада. — Гранд и без бинокля увидел этих людей.

Буров извлек из полевой сумки полученный в комендатуре пакет и вскрыл его. На листке бумаги от руки была написана одна фраза: «Арестованный Гранд направляется в ваше распоряжение». И все. Филькина грамота.

Капитан, покусывая губу, смотрел вдаль. Над заливом Массарон по широкой дуге разворачивалась и, нацеливаясь на порт, выстраивалась в боевой порядок группа самолетов. С такого расстояния боевые машины выглядели безобидными медлительными мошками.

Водитель завел двигатель, осторожно развернул машину на узкой дороге, остановился, обернулся к арестанту и сказал: — Руки, твои руки. — Гранд с удивлением протянул вперед скованные наручниками руки. Капитан ключом отомкнул замок, снял браслеты, выкинул их из машины и сказал: — Ты свободен. — И после небольшой паузы, видя замешательство пассажира, сказал: — Ну, что ты медлишь? Уходи! Это приказ!

— Капитан Владимир, а ты?

— А я попытаюсь доставить пакет Орлову.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть ему в глаза. Все. Выходи. Прощай. — Прощай, — повторил Гранд, покинул машину, постоял, глядя вслед удаляющейся машины, и присел на плоский камень в тени куста с намерением понаблюдать за развитием событий.

Машина съехала со склона горы, вывернула на трассу и понеслась в сторону порта. Там уже бухало и грохотало. Удачно проскочив портовую территорию, Буров выехал на прибрежную дорогу, ведущую к объекту №5. Впереди и слева от дороги показался тот самый увиденный с горы морской грузовой контейнер. Когда до него оставалось метров сто, водитель до конца вдавил в пол педаль газа и резко вывернул руль влево, намереваясь на скорости объехать контейнер с подветренной стороны по бездорожью, поднять пылевую завесу и таким образом дезориентировать притаившихся в засаде людей.

Сверху, прижимая всех к земле, мощно нарастал рёв авиационных моторов. Боковым зрением капитан увидел, как не ожидавшие его маневра и атаки с воздуха люди, бестолково суетились и метались за контейнером. Не сбавляя скорости, поднимая тучи пыли, Буров за контейнером стал выруливать вправо на дорогу, и в это время сзади раздался страшный грохот, как будто земля раскололась пополам. Дьявольская сила оторвала автомобиль от земли, перевернула и играючи отбросила в сторону. Оглушенный водитель кое-как вывалился из машины и, отползая от нее подальше, оглянулся назад, пытаясь понять, что же произошло. Последнее что видел Буров — это очередная двойка бомбардировщиков «Савойя-Маркетти», нацеленных на него и стремительно сваливающихся с неба в полном и фантастическом безмолвии. Вот от машин отделились и понеслись к земле темные маленькие капли. Грохота разрывов Буров не слышал, он только почувствовал, как земля толкнула его и забросила в черную пустоту.

Гранд, оставшийся на месте в ожидании развития событий, со склона горы видел прямое попадание бомбы в контейнер, за которым была засада, видел, как перевернулась и загорелась машина Бурова и как всё заволокло дымом и пылью.

А вдруг он жив? Молодой человек рванулся напрямую вниз по склону горы, но скоро понял, что это бесполезно. Склон горы был покрыт низкорослым, но густым и колючим кустарником. К тому же вдалеке показался санитарный фургон, движущийся от порта по прибрежной дороге в направлении объекта №5. Гранд выбрался из зарослей, сел на камень и стал наблюдать за происходящим на дороге. Санитары суетились около разбитого контейнера и что-то загружали в фургон. Когда фургон развернулся и тронулся назад, Гранд встал и направился в сторону города.

«Черт! В доме родителей мне сейчас нельзя появляться. Там уже может быть засада. Что же делать? Так, так! Да! Мне поможет Алварес».

Алварес Вердаско до франкистского мятежа преподавал историю в том лицее, где учился Гранд.

Коммуниста Вердаско назначили на должность начальника криминальной полиции Картахены по инициативе фракции коммунистов в Парламенте Республики. Это назначение состоялось после громкого скандала, связанного с разоблачением бывшего начальника полиции, работавшего на разведку франкистов и создавшего в полиции мятежное гнездо.

Алварес пришелся к месту, назначение было удачным. Новому начальнику удалось железной рукой быстро навести порядок в собственных рядах и задушить поднявшуюся было в городе волну уголовщины, разбоя и бандитизма, всегда сопутствующих гражданским конфликтам.

Несколько проведенных совместных операций по ликвидации организованных преступных групп, сблизили Вердаско и Гранда.

«Да, к Алваресу», — окончательно определился Гранд и направился в город.

Дежурный офицер полиции, как только увидел вошедшего в здание Гранда, немало удивил его сообщением, что шеф ждет его. Поднявшись на второй этаж, Гранд постучал, открыл дверь и заглянул в кабинет. Алварес был один.

— Заходи, заходи, — сказал он и приглашающе махнул рукой, пристально глядя в глаза гостя.

— Мне сказали, что ты ждешь меня. Это так?

— Да, я надеялся, что ты придешь, и ты пришел!

— А что ты на меня так смотришь? — с некоторым недоумением спросил Гранд. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце.

— Похоже, ты еще ничего не знаешь! Садись, садись. Крепись! Твои родители погибли вчера во время бомбардировки. Это официальная версия. А теперь слушай! Когда пожар в их доме потушили, я послал туда своих людей. Они не обнаружили ни на пепелище, ни рядом с особняком бомбовых осколков. Ты меня прости, но ты должен это знать: трупы твоих родителей находились в зале, и там же был найден обгоревший труп вашего садовника и, как мне известно, по совместительству охранника. С огнестрельным ранением головы. Понимаешь? — Гранд выслушал, судорожно вздохнул, выдохнул и сдавленным голосом медленно произнес: — Имитация попадания бомбы, пожар и убитый садовник? Значит, родителей тоже убили? Да, их убили!

Алварес, соглашаясь, сочувственно покачал головой и продолжил: — И вот еще что. Маркес дал на тебя обвинительные показания. Он заявил, что это ты вынудил его вывезти с территории казначейства материальные ценности, в том числе и конфискованные у твоей семьи, затем захватил их и скрылся.

— Да, этого следовало ожидать! Рата — крыса!

— Так вот, когда я узнал об этом, мне стало ясно, что ты попал в скверную ситуацию. Маркесу я, конечно же, не верю, я знаю — он та еще сволочь! Но обставлено все хитро и против тебя. И потому на всякий случай я кое-что подготовил для тебя. — Алварес встал, подошел к сейфу, достал из него документ и вручил его Гранду. Это был паспорт с фотографией Гранда на имя Теодора Хуана Карлоса. — Как видишь, — грустно улыбнулся Алварес, — я сохранил тебе часть твоего имени. А теперь пошли. Тебе надо переодеться, потом я отвезу тебя за пределы города. В городе тебе оставаться нельзя.

— Прошу тебя, Алварес, проверь, это нетрудно, нет ли в доме родителей засады. И, если нет, то отвези меня туда. Я хочу побыть там. А ночью я сам уйду из города.

— Хорошо, — коротко ответил Вердаско, — пошли.

Мужчины покинули кабинет.

Иван Силин прибыл с переводчиком в порт сразу после авианалета. В порту царил хаос. Горели складские терминалы, горела котельная и емкости для хранения мазута. Клубы черного дыма, пробиваемые языками красного пламени, поднимались вверх, застилая черной пеленой небесную синь.

Начальника порта Силин и переводчик нашли в толпе людей, снующих подле горящей, раскуроченной прямым попаданием бомбы ёмкости с мазутом. На вопрос переводчика потный, грязный и встрёпнутый начальник порта отреагировал очень живо. Его глаза гневно сверкнули на закопченном лице, он всем телом развернулся к Силину и, брызгая слюной, громко и яростно прокричал что-то, зло и пренебрежительно махнул рукой и убежал в дым.

— Что он сказал? — удивленно спросил Силин у переводчика.

Тот с плохо скрытым злорадством на лице ответил: — Он сказал, чтобы мы пошли в жопу.

— Ладно, поехали, — Силин повернулся и направился к машине. — К Пятому объекту, — бросил он водителю. Тронулись. Вот машина преодолела подъем на последний пригорок и подъехала к месту, где должен был находиться тот самый выбранный вместе с Волошиным контейнер. Но его не было. На его месте образовалась воронка. На обгоревшей земле беспорядочно валялись листы рваного и искореженного железа. Метрах в пятидесяти еще дымилась сгоревшая разбитая машина.

— Стой, — скомандовал Силин водителю. Дорога впереди была изуродована воронками бомбовых разрывов. Силин и переводчик вышли из машины и, обходя воронки, медленно двинулись по выжженной земле к дымящейся машине. «Да, это его машина, машина Бурова», — мысленно убедился Силин. — «Черт побери, что же здесь произошло? — Вернулись назад к листам искореженного металла. Силин покосился на валяющуюся здесь же помятую и пробитую во многих местах железную бочку и две обгоревшие рваные канистры для бензина и подумал: «Да, Буров и Гранд должны были сгореть. В этой самой бочке. А группа Волошина? Не могли же все они сгореть дотла»?

Силин заглянул в обгоревшую бочку. Пусто. Переводчик вдруг остановился и так и остался стоять истуканом с остановившимся и упершимся в одну точку взглядом. Силин проследил за ним и увидел под куском мятого металла обгоревшую оторванную кисть руки. Скрюченные пальцы вцепились в обожженную землю. В голове проскочило: «А наручники? Гранд был в наручниках! В машине их нет, в бочке тоже! Не могли же они сгореть?»

— Возвращаемся, — бросил он переводчику, взял его под локоть и подтолкнул к машине.

Суматоха в порту продолжалась. Силин и переводчик с трудом разыскали начальника портовой охраны. Отвечая на вопрос что случилось на дороге к объекту номер пять, тот скривил мавританское от копоти лицо, дернул скулой, одной рукой подозвал к себе кого-то из своих людей, другой показал на одно из портовых зданий, что-то нервно прокричал и убежал. Первую часть его злой тирады Силин узнал по звучанию. Он час назад слышал эту фразу из уст начальника порта. Силин посмотрел на переводчика и сказал: — Про задницу можешь не переводить. Что он сказал еще? — Переводчик подавился смешком, указал рукой на здание и коротко произнес: — Он сказал — всё там, в том здании, в подвале. Этот человек проведет нас туда.

— Догони того, быстрей, быстрей, и спроси: были ли там, на дороге, раненые, — Силин достал папиросу и нервно закурил. Очень скоро переводчик прибежал и доложил: — Нет, раненых на дороге не было. Там погибли все.

— Все? Ну, ладно, пошли.

В одном из отсеков подвала на бетонном полу прикрытые брезентом лежали в ряд трупы погибших в порту во время бомбардировки. Охранник откинул брезент и что–то сказал. Силин вопросительно посмотрел на бледного переводчика. Тот быстро перевел: — Здесь те, кого можно опознать, а там, — переводчик кивнул в сторону угла, — там те, кого опознать невозможно.

В углу отсека что-то было прикрыто большим куском грязного брезента.

Сильно пахло горелым мясом.

Сопровождающий Силина и переводчика портовый охранник наклонился, схватил край брезента и приподнял его. Переводчик тут же отскочил к бетонной стене и согнулся пополам, сотрясаясь от рвотных конвульсий. Брезентом были прикрыты сложенные в кучу обгоревшие и разорванные на куски человеческие тела.

Силин нагнулся, оттащил брезент в сторону и, внимательно вглядываясь, медленно обошел по кругу страшную кучу. Сапогом откатил в сторону оторванную голову, через платок за ухо поднял ее и стал всматриваться в обгоревшее лицо, затем грязно выругался и бросил голову вместе с платком в кучу. Голова шлепнулась обгоревшим носом в чьи-то развороченные и поджаренные внутренности. Зло подумал: «Какие тут к черту наручники?»

Переводчик побелел лицом и стал медленно спиной сползать по бетонной стене на пол. Силин не дал ему упасть, прижал к стене, отвесил оплеуху и зло процедил сквозь зубы: — Ты баба? Давай без истерик и обмороков! Этого только мне не хватало! — Повернулся, вышел из отсека и пошел по длинному полутемному подвальному переходу на выход. За ним с позеленевшим лицом словно пьяный, мотыляясь из стороны в сторону, засеменил переводчик.

Ни Гранд, ни Силин, ни комендант Родригес так и не узнали, что один человек из тех, что были на дороге к объекту №5, остался жив. Его обнаружили неподалеку от горящей машины. Он подал признаки жизни, пошевелился и что-то пробормотал по-русски, когда его вместе с другими погибшими укладывали на бетонном полу этого самого подвала. В бессознательном состоянии его передали портовым санитарам, а те вместе с другими русскими ранеными из госпиталя Картахены перенесли его на борт советского судна. Как только гул моторов бомбардировщиков стал затихать вдали, корабль спешно покинул порт и взял курс на Одессу.

Силин вернулся в комендатуру, зашел в кабинет Родригеса, сел, закурил и медленно произнес: — Так, товарищ Фока Родригес, ситуация изменилась. Подготовь сообщение о том, что откомандированный в распоряжение комендатуры капитан Буров при выполнении служебного задания пропал без вести. Вне всякой связи с Грандом. Понятно? Теперь относительно Гранда. Подготовь сообщение для испанских властей о том, что Гранд, арестованный по подозрению в хищении шестидесятипяти килограммов золота в слитках из золотого запаса Республики и конфиската в изделиях из благородных металлов, также пропал без вести, попав под бомбовый удар во время проведения следственных действий.

— Но, — озадачился комендант Родригес, — изначально мы не так договаривались. И как это? Пропали без вести во время бомбардировки. Испарились что ли? Поясни. А группа Волошина?

— Что тут пояснять! Они действительно пропали. И Буров, и Гранд. Ни их трупов, ни праха в бочке я не видел. И никого из группы Волошина тоже не видел. Не видел! По разорванным и обгоревшим останкам никого из них, поверь, никого идентифицировать невозможно. Прямое попадание бомбы в засадный контейнер, ну и бензин сделали свое дело. Понятно?

— А машина Бурова? — быстро спросил Родригес.

— Машина сгорела. В ней никого не было. — Силин успокоился: — Может это и к лучшему, что пропали. Пропали и пропали. Война!

— А золото? — тихо спросил Родригес.

— А золото спишем на Гранда, — также тихо ответил Силин. — Маркес уже дал нужные показания. У него была только одна возможность отвести от себя обвинения — это дать показания на Гранда.

— А если его расколят на этой туфте? — озабоченно спросил комендант.

— Не расколят.

— Ты, ты его…..А? — округлил глаза Родригес и большим пальцем провел по горлу. Силин усмехнулся и ничего не сказал.

— Иван, а слитки?

— Слитки? Слитки сегодня же ночью я вывезу в надежное место.

— Куда? — быстро спросил Родригес.

— Откуда всё взяли, туда и.., — Силин осекся, бросил косой взгляд на Родригеса и зло и быстро сказал: — Куда, куда? На Кудыкину Гору, — подошел к двери, резко открыл ее, убедился, что в коридоре никого нет, закрыл дверь, вернулся назад к столу и тихо сказал: — Ты, товарищ Родригес, со своей-то долей побрякушек будь осторожен. Уразумел?

— Да, да! Иван, слушай, а родители Гранда? Они влиятельные люди, они поднимут шум! — Силин скривился: — Не поднимут. Они враги Республики. Эта семья, как выяснилось, играла не последнюю роль в организации сбора денежных средств для фалангистов.

— Их арестовали? — живо и с интересом спросил Родригес.

— Нет, это вызвало бы большой шум. Да и нам в это дело соваться было не с руки. И потому из Мадрида прибыла бригада и с участием Маркеса провела обыск и конфискацию ценностей этой семьи. Маркес был доволен. И, представляешь, — Силин криво ухмыльнулся, — в тот же день во время бомбардировки Картахены немецкими асами легиона «Кондор» одна из бомб угодила прямёхонько в особняк родителей Гранда. Особняк сгорел, родители Гранда сгорели вместе с ним. — Родригес снова округлил глаза: — Это…., это… ты?… — Силин снова ухмыльнулся: — Почему сразу я? Это, товарищ Родригес, гражданская война, — посмотрел на часы, повернулся и покинул кабинет.

Выйдя из здания комендатуры, Силин скорым шагом пересек площадь, свернул в узкую улочку, проследовал к трехэтажному старой постройки дому, осмотрелся, нырнул в подъезд, поднялся на второй этаж, своим ключом открыл дверь и вошел в квартиру. Это была конспиративная квартира. Стоящий в прихожей наизготовку с пистолетом в руке мужчина, узнав гостя, опустил руку с оружием. Из-за его спины выглядывал переводчик. Проходя мимо вооруженного мужчины, Силин на ходу бросил ему: — Жди на улице у черного хода. — Мужчина тотчас выскользнул из квартиры и бесшумно закрыл за собой дверь. Гость проследовал в зал, где в одном из кресел перед журнальным столиком со скованными наручниками руками сидел и курил Маркес. Пепельница перед ним была полна окурков. Силин подошел, устроился в кресле напротив, достал папиросу, тоже закурил, пустил струю дыма вверх, показал взглядом переводчику на стул рядом с Маркесом и, когда тот сел, сказал:

— Послушайте, Маркес, а вы, оказывается, страшный человек, даже страшнее, чем я мог предположить! — С этими словами Силин притушил в пепельнице папиросу, извлек из кармана пиджака браунинг, передернул затвор и направил ствол в грудь Маркеса. Маркес отшатнулся в кресле и замер, его губы побелели, а на лбу выступила испарина. Переводчик с круглыми от изумления глазами вместе со стулом поспешно отъехал от соседа. А Силин, прямо глядя в глаза Маркеса и не давая ему опомниться, зловещим голосом произнес: — Это вы убили отца и мать Гранда! Да, вы! Вы узнали, что выездная мадридская бригада, проводившая обыск и конфискацию ценностей семьи дель Борхо, передаст конфискат вам, после чего сразу покинет Картахену и направится в Барселону. И вы решили похитить конфискат, а несчастную чету дель Борхо убрать как опасных свидетелей. Это вы инсценировали их смерть при пожаре от якобы попавшей в дом бомбы. Хитро! Вы страшный человек! Ну что ж? Смерть за смерть! — Палец Силина на спусковом крючке чуть пошевелился, Маркес увидел это, закрыл лицо руками и взвизгнул: — Не стреляйте! Я все скажу, все скажу! Это не я их убил, не я. Это мой племянник, я заплатил ему.

— Ах, вот как! Имя? — Силин снова пошевелил пальцем и навел ствол в лоб Маркеса.

— Пед… Педро Гонсалес, — сквозь всхлипы ответил Маркес.

— Возьмите себя в руки, — уже спокойным тоном сказал Силин, убрал пистолет и положил перед Маркесом лист бумаги: — Пишите!

— Что, что писать? — с надеждой и готовностью быстро спросил Маркес, всем своим видом показывая полную покорность судьбе.

— Признание! Признание в организации двойного убийства и в хищении золотых слитков и конфиската. Признание — первый шаг к спасению, знайте это. Звучит странно, но это так! — Силин встал, обошел журнальный столик, подошел к Маркесу, снял с него наручники, вернулся на свое место и бросил: — Пишите, пишите, времени у нас мало.

— Но как же? А как же те показания на Гранда? — с трясущимися губами спросил Маркес. — Не отвечая на вопрос, Силин повторил: — Пишите, пишите.

Пока Маркес торопливо выводил строки письма, Силин смотрел на него и думал: «Полезно, черт побери, иногда читать полицейские протоколы, полезно. Они подкинули мне версию об убийстве четы дель Борхо, и она только что подтвердилась».

Маркес дописал и теперь преданными собачьими глазами смотрел на Силина. Переводчик взял исписанные листы, бегло пробежал их глазами, кивнул головой и передал Силину.

— А теперь второй шаг, — Силин достал из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги с заранее подготовленным коротким испанским текстом, развернул его, положил перед Маркесом и приказным тоном бросил — подписывайте. — И пояснил: — Это согласие на сотрудничество. Для вас это пропуск в жизнь. — Маркес читал текст, и было видно, как на его лбу и лысой, как бильярдный шар голове, выступают крупные капли пота. Прочитав, он уставился шальными глазами на Силина и трясущимися, побелевшими губами прошептал: «… даю согласие на сотрудничество с органами государственной безопасности СССР. Выбираю псевдоним «Орус..». Затем вздохнул, успокоился, пробормотал «у меня нет выбора», и поставил подпись. Силин тут же забрал лист и сказал: — Вам придется уехать. Надеюсь, вы понимаете, что после всего этого оставаться в Картахене, да и, пожалуй, в Испании, вам нельзя. И вот почему. Гранда нет. Но есть его друзья и соратники. Они вам не поверят, они посчитают ваши показания оговором, ложью, и потому для них вы будете бычком на корриде.

— Гранда нет? –переспросил Маркес. В тоне, каким был задан вопрос, Силин уловил облегчение и вроде даже радость и подумал: «А ты все же редкая сволочь», — и вслух продолжил:

— А теперь детали. Я даю вам ровно сутки, чтобы вы покинули страну. Через Барселону во Францию, в Париж. Именно в Париж. Это первое. Второе. В Париже вам надо будет раз в неделю, а именно по пятницам, запомните, с семнадцати до девятнадцати часов посещать кафе «У Поля» на улице Ундино. Запомнили? Там к вам подойдут.

— А моя семья?

— Семья останется здесь. Здесь и под охраной, — четко и с расстановкой ответил Силин.

— Зачем я вам? — севшим голосом почти шепотом спросил Маркес.

Силин усмехнулся: — Мы сделаем из вас несгибаемого идейного борца с республиканцами и коммунистами. Мы создадим вам будущее.

Маркес замер, его лицо вытянулось, а глаза округлились от удивления.

Силин встал, снова усмехнулся и сказал: — Не впадайте в ступор, не надо. Пойдемте, «Орус», пойдемте, черный ход там.

Переводчик притушил в пепельнице тлеющую папиросу и тоже последовал к выходу.

Глава II. Россия. Май 1940 года.

Заходящее весеннее солнце зависло над краем леса, высвечивая излучину Истры и древний монастырь, сохранивший, несмотря на усилия безбожников -вандалов, совершенство форм и величавую мощь.

Человек, сидевший за столом на открытой веранде, явно не был расположен любоваться этой красотой и, скорее всего, даже не замечал ее, поминутно поглядывая на часы, и вытирая платком выступающий на лысине, лбу и шее пот.

Над поглотившим заходящее солнце лесом, возник темный фронт туч. Несмотря на подступающий вечер, было душно, как это бывает перед летней грозой.

Наконец послышался шум мотора, машина остановилась у ворот, хлопнула дверца, мотор заурчал, и машина отъехала. Распахнулась калитка, и на садовой дорожке появился средних лет худощавый, светловолосый и сероглазый с аккуратной щеточкой усов под носом мужчина в легком летнем парусиновом костюме. Вид человек имел весьма озабоченный. Быстро закрыв калитку на засов, гость скорым шагом двинулся к дому.

Человек, сидевший на веранде, покинул свое место и пошел ему навстречу, приговаривая: — Ну, наконец-то! — Мужчины пожали друг другу руки, и гость быстро и деловито спросил: — Так что же подвигло вас, товарищ Родригес, вызвонить меня в этот деревенский рай в столь спешном порядке? — Тот, кого назвали Родригесом, повел гостя к веранде, приговаривая: — Подвигло, товарищ Силин, кое-что подвигло, — в тон гостю ответил хозяин. По ступенькам поднялись на веранду. Гость пристально глянул в глаза хозяина, сменил тон и деловито спросил: — Что случилось? Последний раз я видел тебя таким встрёпнутым, когда ты узнал об отправке в Испанию Ивана Агаянца. (Сотрудник советской разведки Иван Агаянц по указанию Сталина инспектировал операцию по вывозу испанского золота в СССР. Прим. Авт.)

Силин на ходу снял пиджак и пристроил его на вешалку, направляясь к двери, ведущей с веранды в дом. Хозяин, однако, остановил его фразой: — Да один я здесь, один. Можешь не проверять. Жена с дочками в Крыму. Иди сюда, Иван, садись.

Мужчины расположились на веранде за столом друг против друга, хозяин быстрым движением руки убрал со стола полотенце, под которым обнаружились стаканы, тарелки с нарезанным хлебом, салом и луком, запустил руку под стол и извлек оттуда штоф с бесцветной мутноватой жидкостью, ловко наполнил стаканы и поднял свой: — Ну, за встречу! — Мужчины выпили, закусили сальцом с лучком, и хозяин продолжил: — Случилось, Иван, случилось! Второго дня на встрече преподавателей и выпускников военной Академии со слушателями нового набора я увидел…, я увидел.., — Родригес поперхнулся и закашлялся. Гость встал, протянул руку над столом, похлопал хозяина по загривку и предположил: — Товарища Сталина? — Лицо и лысина Родригеса побагровели, он замахал руками и натужно выдавил из себя: — Д-да, его тоже. Но не это главное!

— О-о! — изумился Иван Силин, — если даже лицезрение товарища Сталина не главное, тогда кого же ты увидел? Дьявола? — ехидно осведомился гость. Родригес отдышался и уже нормальным голосом ответил: — Хуже! Я увидел Бурова! Да, да, того самого Бурова! Из Испании! Правда, он уже не капитан, а полковник, да теперь еще и слушатель Академии. На моем потоке, на параллельном курсе! Вот так. — Глаза гостя застыли серыми льдинками: — Черт побери! Ты не мог ошибиться?

— Нет, Иван, я не ошибся, я узнал его, я видел его как тебя сейчас! Наш испанский друг тоже узнал меня и поздоровался, а я, поверь, чуть не обверзался, когда подумал, а ну как он громогласно или, наоборот, тихо и с издевкой спросит сейчас: «А где колечки -то испанские, а, товарищ Родригес? Где? А золотишко в слитках? Где оно?»

— Тс-с, — просвистел гость и воровато покрутил головой, — тише, ты. Дальше-то что? О чем говорили?

— Да ни о чем мы не говорили, не успели. Все было на людях и на ходу.

— И это всё?

— Нет, не все. На следующий день я не поленился и съездил в госпиталь, где выхаживали Бурова. По прибытии из Испании его сразу из Одессы переправили в Москву. Его лечащий врач рассказал мне, что Буров перенес сильнейшую контузию, отягощенную, подожди, дай бог памяти, ага, вот так — посттравматической ретроградной амнезией, — то есть потерей памяти. Надо же! Повезло ему — Бурову — и что выжил, и что не рехнулся, и что только события последнего дня жизни до контузии стерлись из его памяти, а не вообще всё. Вот так.

— Уф, — облегченно выдохнул гость и откинулся на спинку стула, — значит, только последнего дня? — и тут же живо спросил: — А может память вернуться к нему? Что говорит медицина?

— Может. Правда, как утверждает доктор, спрогнозировать это невозможно. По его словам, мозг может восстановить этот пробел в памяти в любой момент, но, возможно, это не случится никогда. Вот так.

— Вот так, вот так! — повторил гость. — А если случится? Ты понимаешь, Фока? Плохо! Плохо! Надо что-то делать, что-то делать!

— Брат Бурова был белым офицером…, — начал, было, Родригес, но Силин прервал его.

— Уже подумал я, подумал об этом. Непроханже. Буров, я знаю, все честно указал в анкете. И что второй брат с матерью находятся где-то за границей тоже указал. Да и нет их уже. Брат — он был врач — умер от какой-то заразы в Африке, а мать умерла в богадельне в Голландии. И социальным происхождением Бурова не зацепишь. Отец Бурова из крестьян выбился в люди, а мать из семьи преподавателя семинарии. Наш Отец Народов и Великий вождь, — Силин глянул на замершего Родригеса, — ты знаешь, тоже из семинаристов. Так что, как говорят урки, и это не проканает. — Силин тревожно уставился на излучину реки с нависшими над ней грозовыми тучами. По его напряженному взгляду можно было догадаться, что в его голове идет поиск решения. Вот оно сложилось, гость успокоился, перевел взгляд на хозяина и сказал: — Я знаю — что надо делать. Знаю.

— Что, что? — возбужденно спросил хозяин, вытирая пот со лба и шеи.

— Маркес! Маркес нам поможет!

— Маркес? Он жив?

— Жив, жив!

Родригес успокоился и теперь задумчиво смотрел на гостя и соображал: «Ага. Значит, тогда, в Испании, Иван не только получил нужные показания от Маркеса, но и завербовал его, да мало того, что завербовал, но и оставил на личной связи, коль так уверенно на него рассчитывает»

А гость повторил: — Жив, жив Маркес! И он нам поможет. Поможет, — гость покосился на хозяина, — если ты, Фока, сделаешь то, что нужно сделать.

— Что, что нужно сделать?

— Погоди. Насколько я знаю, первые два месяца обучения слушатели военной Академии находятся на казарменном положении. Это так?

— Точно так.

— Вот! А раз так, то нужно вспомнить про испанские колечки. И повесить колечки, — Силин усмехнулся, — не все, конечно, колечки, а хотя бы парочку-тройку из твоей испанской коллекции на Бурова. Понимаешь?

— Не совсем. Что же? Я должен колечки в карман Бурова засунуть? Да еще и его личный досмотр организовать?

— Эх, Родригес, Родригес, товарищ Фока Фомич! В карман Бурова ничего совать не надо. И уж, тем более, колечки. А вот о его тревожном чемодане подумать можно. Как ты считаешь? (Тревожный чемодан офицера хранился по месту службы и содержал перечень предметов обихода и сухпаек на случай экстренного откомандирования военнослужащего. Прим. авт.)

Родригес округлил глаза и, механически вытирая пот со лба, прошептал: — Тревожные чемоданы. Да, чемоданы всех трех параллельных курсов потока хранятся в одном помещении и доступ к нему открыт. Внезапная проверка? Да, да, сложная международная обстановка, и все такое прочее, и, бац, проверка мобилизационной готовности! Ага! Вот так! Вот так! Черт побери! Есть непротык! Даже если удастся заварить эту кашу с Буровым и испанскими колечками, по ходу возникнет вопрос: как он, Буров, мог провезти кольца из Испании в СССР, если его самого доставили в Одессу в «разобранном» виде? Как?

— Очень просто. Сейчас я скажу тебе то, чего ты, Фока, не знаешь. Незадолго до вывоза из Испании в СССР «никелевого» концентрата Буров был откомандирован в Союз с документами касательно проведения этой операции. Вот тогда — то он и мог прихватить колечки. Уразумел?

— Уразумел! Ну, Иван, здорово ты придумал. И так просто. Ты — гений.

— Силин скривился: — Да будет тебе! Да и не все так просто. Здесь нужно сработать тонко, учитывая психологию Бурова, его честность и прямоту. А то, действительно, спрячет колечки в карман и даже спасибо не скажет. Ты, Фока, продумай всё, и, смотри, не промахнись. И вот еще что! Если дело выгорит и начнется суета с Буровым, не вздумай потом интересоваться ходом разбирательства и, уж тем более, совать туда нос. Знаешь, сколько наших на этом сгорело? Десятки. Одни, видишь ли, бросились помогать попавшим под каток друзьям и знакомым, другие, наоборот, принялись топить недругов. В итоге и те, и другие пошли под топор. Понял?

— Понял, понял я.

— Да, и запасной вариант на крайний случай. Завтра передам тебе тюбик с таблеткой.

— От доктора Смерть? — догадался Родригес. (Доктор Смерть — так называли начальника лаборатории «Х» НКВД Майрановского Г. М. — прим. авт.)

— Да, от него. Таблетка действует быстро, но причину смерти установить невозможно. Повторяю, это на крайний случай.

Семья Бурова? — вдруг потускневшим голосом спросил Силин.

— Родригес быстро ответил: — Жена и два сына. Одному восемь лет, другому полгода еще нет. После госпиталя и до зачисления в Академию Буров проходил службу на Дальнем Востоке, в Монголии и Китае. Семья Бурова уже переехала в Москву. Пока живут у родственников жены. Вот так.

За окнами веранды потемнело, резкий порыв ветра злым пинком захлопнул входную дверь, прошелся по саду, с шумом качнул деревья и взвыл над крышей, удаляясь ввысь. Там сверкнуло, огненный зигзаг ударил где-то за стенами монастыря в землю, на мгновение покрыв все вокруг блеклой безжизненной синью. Тотчас небо над крышей дома взорвалось так, что задребезжали стёкла веранды. Мужчины непроизвольно втянули головы в плечи, вслушиваясь, как раскатная волна грохота постепенно затухая, откатывается в сторону Москвы. По крыше застучали первые крупные капли дождя. Сорвавшийся сверху порыв ветра принес запах озона и обрушил на дом и сад потоки воды. Начался ливень.

— Ну и погодка, — хозяин наполнил стаканы и спросил: — Может останешься переночевать? Места у меня хватит. — Гость отрицательно покачал головой, поднял стакан и сказал: — Нет, Фока, дорогой товарищ Родригес, я хотел бы остаться, но не могу. Дела. — Видя, что от любопытства хозяин аж заёрзал на стуле, гость усмехнулся и сказал: — Знаю я, знаю — о чем ты, Фока, хочешь спросить. Успокойся. Скоро, очень скоро я увижу Маркеса. Я же понимаю, — гость скривился и голосом вождя мирового пролетариата очень похоже скартавил: — Пгомедление смегти подобно. Думаю, и ты понимаешь это. Так что поторопись с колечками. Сначала твой выход, а уж следом появится «Орус».

— Кто, кто появится?

— Маркес, — Силин посмотрел на часы: — Как быстро пролетело время. Сейчас подъедет машина. Ну, ладно, давай-ка, примем посошок на дорожку.

— Подожди, Иван, я все хочу спросить о золотых слитках, ну, тех — в ящике от Маркеса? Где они?

— Где, где? Я же говорил — на Кудыкиной Горе! Не о том думаешь, Фока. Есть вещи поважней. Буров, к примеру. Понял?

— Понял, понял! Ладно, удачи тебе, Иван, — пожелал хозяин. — И тебе, -ответил гость. Мужчины чокнулись, выпили и закусили.

На веранде было сухо, тепло и уютно. За окнами продолжала бушевать стихия. Косые полосы дождя хлестали по стеклу. Ветер продолжал трепать деревья сада.

Сквозь шум дождя и буйство ветра послышался клаксон автомобиля.

— Ну, мне пора, — засобирался гость. Накинул на плечи пиджак, прощаясь, пожал руку хозяина, открыл дверь, шагнул за порог, сбежал по ступенькам и бегом бросился по садовой дорожке к калитке. Бегущий силуэт растворился в дожде и мраке.

Хозяин вернулся на свое место, сел, наполнил стакан, залпом опорожнил его, закурил и задумался. Мысли убежали в прошлое. В Испанию.

Золото! Золото! Все случилось так быстро. Родригес вспоминал: «Да-а, я-то думал, что на той «золотой ситуации» Иван Силин намерен провернуть сложную оперативную комбинацию. Для начала подкинуть ворюге — казначею Маркесу спасательный круг в виде дачи ложных показаний на Гранда и на этой компре завербовать самого Маркеса. Затем замять дело с «показаниями Маркеса» и этаким «благодетелем» прибрать к рукам и Гранда, и заодно поставить себе в заслугу и конфискацию крупной партии золота и валюты, собранной для передачи мятежникам. Словом, убить одним выстрелом трех зайцев. С Маркесом, видимо, так все и вышло. А вот Гранда и случайных свидетелей — Пушкарева и Бурова — Иван решил принести в жертву Золотому Тельцу. Да-а. Золото! Золото!» Хозяин вновь наполнил стакан, изрядно отхлебнул и снова провалился в воспоминания. Испания! Перед глазами возник запертый изнутри на ключ кабинет, плотно зашторенные окна, стол с россыпью золотых украшений с номерными бирками, слабый свет керосиновой лампы и загадочный и гипнотически притягивающий блеск драгоценных камней и золота. Рука потянулась и выбрала из россыпи перстень, почему-то привлекший внимание, другая рука подняла со стола и поднесла к лицу листки описи. «Так, так! Номер двадцать один — перстень белого металла с квадратной печаткой с желтым камнем и черным крестом». Принадлежал семье дель Борхо, то есть семье Гранда. А ведь он — Гранд — после задержания Маркеса мог просто изъять семейные ценности и изменить опись. Мог! Но не сделал ничего! Что это? Кристальная честность или юношеская глупость?» И вслед за этой мыслью перед глазами на фоне полыхающего пламени возникли, словно проявляясь на фотопленке, лица Гранда, Пушкарева и Бурова.

Новый могучий удар грома прервал воспоминания и вернул в действительность. Хозяин дома встал, нетвердой походкой подошел к навесному шкафу, чуть отклонил его от стены и извлек из углубления в задней деревянной стенке небольшой предмет — перстень с квадратной печаткой с желтым камнем и черным крестом — вернулся к столу, сел и положил перстень на столешницу. Перед глазами и почему-то в огне снова промелькнули лица Гранда, Пушкарева и Бурова. Хозяин дачи потряс головой, отгоняя видение.

Глава Ш. Перстень Борджиа

«Воспоминания, воспоминания. Эк меня торкнуло, даже перстень достал. Хороша, хороша горилка».

Хренов-Родригес впал в хорошо знакомое ему состояние, когда общение с Бахусом выводит сознание и подсознание на ступень, где порожденные и подстегиваемые парами алкоголя образы громоздятся в воображении вне всякого порядка и логики. Разные мысли хаотично лезут в голову сразу со всех сторон, иногда облачаясь самым издевательским образом в беспощадно уничижительные, а иногда и стихотворно — философские грубоватые формы. Вроде: «Что есть мои воспоминанья? По большей части кровь и прах, и с ними их проклятый спутник — грызущий сердце крысий страх». Хренов отхлебнул из стакана, прикрыл глаза и вновь мысленно перенесся в Испанию в свой кабинет в комендатуре города Картахены.

Стол, настольный календарь и дата — 13 августа 1938 года. Этот день Хренов — Родригес запомнил на всю жизнь. А было так.

Смеркалось.

С улицы послышался вой сирен — требование соблюдать светомаскировку. Родригес встал из-за стола, подошел к окну, тщательно задернул плотные шторы, зажег керосиновую лампу и в этот момент услышал торопливые шаги в коридоре. Дверь распахнулась, в кабинет влетел Иван Силин. Его рука с распухшим портфелем ударилась о дверной косяк, посетитель громко и грязно выругался, пнул ногой дверь, с грохотом закрыв ее, и ринулся к столу. Полы его длинного расстегнутого гражданского плаща от стремительного движения расправились как крылья.

— Что с тобой, Иван? Ты на коршуна похож! Что случилось?

Не отвечая, Силин быстро приблизился к столу, грохнул на стол портфель, сдернул с плеч плащ, бросил его на стол рядом с портфелем, схватил со стола графин, проливая воду, наполнил стакан, одним махом опорожнил его, фыркнул, отдышался и сел на стул.

— Да что с тобой? Что случилось, Иван?

— Что случилось? Орлов сбежал, с-сука!

— Как сбежал? Куда?

— Знать бы!!! Забрал, сволочь, из сейфа все деньги резидентуры и американский паспорт со своей физиономией и смылся. Куда, куда? Не знаю я куда, не знаю! Но черт с ним, не в этом дело. Ты знаешь, — сегодня я должен был отбыть в Союз.

— Ну, да, знаю, — кивнул головой Родригес.

— Вот тебе и «ну да». А теперь мой выезд отменен. Из-за этой твари, из-за Орлова. — Силин глубоко вздохнул: — Ну, ладно. К делу. Закрой кабинет и ознакомься с этим.

Пока хозяин кабинета закрывал дверь на ключ и возвращался на свое место, гость открыл портфель и извлек из него две больших толстых опечатанных сургучом папки и четвертушку листа с коротким печатным текстом.

— Это шифровка. Читай, — Силин взмахнул рукой, и листок бумаги спланировал и лег на стол перед Родригесом. Текст шифровки гласил: «т. Силину.1. Организовать розыск А. Орлова. 2. Завершение операции „Трофей“ поручить т. Родригесу» И подпись — Иванов. Родригес поднял голову, округлил глаза и спросил: — Мне? Завершение операции «Трофей» поручить мне? — Тебе, тебе, — подтвердил Силин. Усмехнулся и добавил: — В Испании «родригесами» хоть пруд пруди, а у нас Родригес один — ты.

— Подожди, — не унимался Родригес, — это подписал Он? — И шёпотом: -Что, сам товарищ Ста…?

— Сам, сам, — перебил его гость, ткнул пальцем в пункт номер два и бросил: — Подпиши вот здесь. Хозяин кабинета послушно поставил подпись и дату, Силин тут же забрал листок, сложил и спрятал во внутренний карман пиджака и сел: — А теперь слушай. Ты знаешь, некоторое время тому назад наши соколы перехватили, взяли в клещи и вынудили к посадке немецкий бомбардировщик «Хейнкель-111». Между прочим, новейшей модификации. Так вот. Самолет, трофей, то есть, разобрали до винтиков, упаковали и погрузили на наше грузовое судно. Оно сейчас под парами в порту. Двое членов экипажа «Хейнкеля» — пилот и бортстрелок — тоже доставлены на корабль. В этой папке, — Силин пальцем постучал по картону, — вся документация по этому делу. Далее. Этим же рейсом в Одессу отбудут еще пять человек — и тоже немцы. Они уже на корабле. Кто они и что они тебе знать не надо. Их документы во второй папке. На подходе к порту Одессы к судну пристанет катер, на нем прибудет некий Волков, запомни, Волков. У этого Волкова есть особая примета: у него отстрелена мочка левого уха, так что его документы можешь не проверять. Он заберет и доставит на берег и летчиков, и тех пятерых немцев, и тебя. Итак, первая часть твоей задачи — сопровождение груза и людей до порта Одессы. Точнее, до передачи людей Волкову. Слушай далее. Дорога дальняя и мало ли что может произойти. В случае возникновения в рейсе опасности захвата судна, капитан и команда полностью переходят в твое подчинение. Приказ капитан получил. Как в этом случае действовать тебе? — Силин достал из портфеля пакет и со словами «вот инструкция» передал его ошарашенному коменданту.

— Все, с первой частью задания покончили. Далее. Вторая часть. На берегу Волков предоставит тебе машину и охрану. Ты должен прибыть в Управление НКВД Одессы и лично отправить эти папки фельдъегерской связью в Москву на имя наркома внутренних дел. С этого момента операция «Трофей» для тебя завершена. Всё ясно? — Да, это ясно, а потом? — спросил Родригес. — А потом выдвигаешься в Москву, докладываешь по начальству об успешном выполнении задания и ждешь, — Силин усмехнулся, — когда тебе дадут с полки пирожок. Мой пирожок, — снова усмехнулся Силин, чуть помолчал, ожидая, когда собеседник переварит сказанное, и продолжил: — А теперь вот это. — Гость достал из портфеля плоский деревянный ящичек и, понизив голос, почти шепотом сказал: — А здесь наши с тобой трофеи. Побрякушки от Маркеса. Теперь все это придется везти домой тебе. Никаких проверок и досмотров ты, Фока, ни здесь, ни там — дома, — проходить не будешь. Так что риск минимален. Или ты против? Нет? Ну, хорошо. — Силин сложил ящичек и папки в портфель, поставил его на стол перед Родригесом, посмотрел на часы и сказал: — В твоем распоряжении три часа. В 24.00 корабль должен лечь на курс. — Силин встал, собираясь уйти, но вдруг задал неожиданный вопрос: — Фока, ты помнишь Галину Войтову?

Родригес наморщил лоб: — Это та, которой Фельдбин — Орлов заморочил голову, и которая застрелилась прямо на Лубянке? Помню. А что?

— Это я ему помог тогда выкрутиться из той ситуации и вот он, с-сука, чем отплатил!

За окном веранды сверкнуло, и через мгновение очередной удар грома прервал воспоминания. Вторая волна ливня обрушилась на дом и сад.

Хозяин дачи взял со стола перстень и несколько раз подбросил его на ладони: «Воспоминания, воспоминания. Как будто фильм посмотрел. Не весь, правда, а только первую серию. Значит, продолжение следует». — Перед глазами снова промелькнули на фоне языков пламени лица тех троих: Гранда, Пушкарева и Бурова. Рука потянулась к штофу и наполнила стакан: «За тебя, товарищ Силин, друг Иван, за удачу», — Родригес опорожнил стакан, закусил хлебом и салом и закурил. Перед глазами вновь поплыли кадры воспоминаний, будто киномеханик запустил ленту. Теперь декабрь 1939 года. Полгода тому назад. Эта же дача. Снег. Зимний сад. В доме тепло. В печи с легким гулом и потрескиванием горят дрова. От этих звуков обычно становится тепло и уютно душе. Но не было в хозяйской душе тепла и уюта. Хозяин дома маялся, и эта маета проявлялась в его движениях и действах. Он то подкидывал в гудящую печь ненужную полешку, то ставил на плитку чайник, затем снимал его, то накидывал на плечи бараний тулупчик и выходил на промерзшую насквозь летнюю веранду. И мерил, и мерил ее шагами из угла в угол как заведенный, пока мороз не хватал за ноги, уши и кончик носа.

Хозяин ждал. И в сотый раз мысленно вопрошал: «Черт! Черт! Где ты носишь этого Ваньку Силина? Чёртов Иван, где ты?»

Багровый закат над истринским лесом быстро угасал, за окнами по-зимнему стремительно сгущалась тьма. Наконец, на ведущей к дому садовой дорожке возникла быстрая фигура, отвела рукой провисшую под тяжестью снега яблоневую ветку, припорошив себя снегом, и вот уже стук в дверь. Хозяин вышел, открыл дверь веранды, впустил пришельца, тут же закрыл ее и ввел гостя в дом. Здесь, в тепле мужчины обнялись и пожали руки. — Ну, наконец-то, — выдохнул хозяин, — а я тут уже извелся. Не знал, что и думать? — А в голове проскочила мысль: «Машины я не слышал, значит, он прибыл своим ходом. На ночь глядя? Почему?»

— Город и дороги занесло снегом, еле добрался, — словно прочитав мысли хозяина, ответил гость, стряхнул с пальто снег и повесил его на вешалку, подошел к печи, присел, открыл топочную дверцу и протянул к огню замерзшие руки. Его толстый вязаный свитер задрался на боку. На брючном ремне обнаружилась облегченная кобура с пистолетом ТТ. Хозяин дачи, увидев оружие, медленно завел руку себе за спину и машинально нащупал заткнутый за брючный ремень наган. Гость боковым зрением уловил это движение, закрыл дверцу печи и быстро встал. Его рука, поправляя свитер, скользнула к кобуре. Гость, пристально глядя в глаза хозяина, прорентгенил его и сказал: — Ты, Фока, случаем головой не заболел? Что это ты по хате с оружием шлындаешь? — «Вот черт догадливый», — проскочило в голове хозяина. Он скривился и огрызнулся: — Да ведь и ты, Иван, не с пустыми руками пришел. –Верно. Не с пустыми, — согласился гость и пояснил: — Мне отсюда три километра до станции шлёпать, да по темняку. — И опять, словно отвечая на мысленные вопросы хозяина, добавил: — Такси сейчас не дождешься, а служебную машину я не взял, чтобы не светить поездку к тебе. Времена сейчас сам знаешь какие. Да-а! Ты, Фока, о Зельмане и Шпигельгласе слышал? (Пассов Зельман. и Шпигельглас Сергей — репрессированные сотрудники советской внешней разведки. Прим. авт.)

— Слышал, слышал, — понуро ответил хозяин.

— А о Графе?

— Нет, не слышал. А что? И его тоже?

— Да. И Граф, (Граф — Быстролетов Д. А. — советский разведчик — сын графа А. Н. Толстого. Прим. авт.) и Яша Серебрянский, и Ян Биркинфельд — все арестованы. — Силин вздохнул: — Вот такие, брат Фока, дела, такие времена. Так все же поясни, товарищ Родригес, какого лешего ты с пушкой по дому шастаешь?

— Да не бери в голову! К тебе отношения не имеет. Сам же сказал — какие ныне времена настали. — Гость с сомнением покачал головой и произнес: — Ну, ладно, некогда тут о временах рассусоливать, давай к делу. — Хозяин дачи подошел к печи, снял закипевший в очередной раз чайник, вопросительно посмотрел на гостя, увидел, что тот отрицательно покачал головой, убрал чайник с плиты, обошел печь, присел, рукой пошуровал в простенке за печкой и извлек оттуда небольшой плоский деревянный ящичек. Тот самый. Из Испании. Родригес встал, подошел, вручил ящичек гостю и спросил: — Проверять будешь? Тут твоя доля побрякушек. — Силин открыл ящичек, достал свернутые в трубку листы описи, отдал их хозяину, мельком заглянул внутрь, закрыл ящичек, несколько раз качнул его в руке, словно прикидывая вес, и ответил: — Проверять не буду. Верю. Опись оставь себе. — Гость надел шапку и пальто, вытащил из его кармана небольшой матерчатый мешок, упаковал в него ящичек, достал из кобуры ТТ и переложил его в карман пальто. Посмотрел на застывшего хозяина дачи, застегнул пальто, усмехнулся и сказал: — Ты чего напрягся? А? Да-а, Фока, нервишки подлечить тебе не помешало бы. Ну, ладно, мне пора. И еще раз хочу сказать тебе, Фока, — гость понизил голос и свистящим злым шепотом прошипел, — не вздумай мельтешить с этим золотишком, не вздумай! Сгорим! Как в той дурацкой частушке: «Опаньки, опаньки, оказались в попаньке». И вообще спрячь подальше. Сам знаешь, сейчас негласные обыски в моде. Усёк? — Это «усёк» прозвучало так, словно клацнул затвор ТТ. Хозяин дачи округлил глаза: — Да что ты, что ты? Я свои цацки отвез до лучших времен на Алтай. Родственники у меня там, — вдохновенно соврал Родригес.

— Ладно. Всё! Бывай! — Силин прощально махнул рукой и пропал за дверью. Его быстрые шаги гулко прозвучали на веранде, хлопнула дверь, в саду качнулась и осыпалась снегом яблоневая ветка, скрипящие на снегу шаги удалились в темноту. Хозяин закрыл дверь веранды и вернулся в дом, соображая: «А ведь он, Иван, ни разу не повернулся ко мне спиной. Значит, он допускал мысль, что я могу его грохнуть здесь из-за этого проклятого золота. А ведь я мог! Золото, золото!»

Очередной удар грома заставил хозяина дачи вздрогнуть и вернуться из морозного декабря 39-го года в май сорокового с застрявшими в голове словами: «Золото, золото!» — И как продолжение: — «А зачем мне это золото? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Только головная боль от него. Эх! Впрочем, пусть полежит до лучших времен. Может доченькам Люсеньке и Любушке будет в радость. Доченьки, доченьки! В каком мире вы будете жить? Не приведи Господь, если в таком же, как нынешний наш советский рай.

А золотые слитки на «Кудыкиной Горе»? — вдруг вспомнил хозяин дачи и подумал: «Для хитрого Ивана Силина это золотишко может стать в случае чего спасательным кругом. Ну, как же? Шестьдесят пять килограммов золота — не шутка! А для меня это золото может стать гирей, тянущей ко дну. Ведь никто не поверит, что человек, участвовавший в похищении золота, не знает куда его заныкали. Логика простая: — конечно, знает, но скрывает, сволочь!» — Хренов — Родригес еще раз тяжело вздохнул и бездумно подбросил на ладони перстень. И вновь перед глазами на мгновенье на фоне полыхающего огня возникло видение — старая пожелтевшая от времени фотография с лицами Пушкарева, Бурова и чуть в стороне Гранда. — Что за чертовщина? Почему эти трое каждый раз лезут в глаза, когда я беру в руки перстень? –спросил себя Хренов и, разумеется, не найдя ответа на этот мудрёный вопрос, снова скатился в воспоминания. Он вспомнил, как, несмотря на предупреждения Ивана Силина, он все же сделал вылазку и предпринял попытку хотя бы приблизительно оценить размер своего богатства. Это было чуть более месяца тому назад — в марте.

И было так. Вот он — Фока Хренов — идет, скользя и чертыхаясь, по мартовской, начавшей к вечеру подмерзать слякоти, к ювелирной лавке в одном из арбатских переулков. Находит заведение и затем, отойдя подальше, долго стоит, наблюдая за входом, чтобы убедиться, что в лавке никого кроме ее хозяина и его помощника — молодого колченогого парня — нет. И как назло приходится все время поправлять на голове взятую из оперативного реквизита черную не первой свежести шапку ушанку, которая по причине большеватого размера все время норовит съехать на нос и столкнуть с него бутафорские очки в массивной оправе с круглыми толстыми простыми стеклами. А в довершение всего взятые из того же филерского реквизита усы все время лезут волоснёй в рот, отчего верхнюю губу свербит так, что хочется сорвать проклятые усы к чёртовой матери, бросить в замерзающую слякоть и затоптать.

Приходилось терпеть.

Выбор лавки был не случаен. Пришлось слегка пошерстить московских ювелиров, порыться в архивах и осторожно порасспросить некоторых старых и надежных знакомых, чтобы сделать выбор. Выяснилось, что хозяин именно этой лавки на Арбате — Пиня Флекенштейн — в бытность свою житель города Ростова — в конце двадцатых годов задерживался ОГПУ за махинации с золотом. Пиня, как было установлено тогда в ходе расследования, золото мошеннически бадяжил — добавлял в расплав медь и цинк, — а на изделиях из этого бадяжного золота: на колечках, колье и браслетах, ловко и с филигранной точностью ставил фальшивые пробы. В благословенные времена НЭПа на этой алхимии Пиня сумел сколотить неплохое состояние. Сколотить-то сколотил, но сделал ошибку, которая и до него, и после него, подводила под монастырь многих умных, ловких и предприимчивых, но не очень законопослушных граждан. Он упустил момент, когда еще можно было втихую и незаметно сойти со сцены и бесследно раствориться в бескрайних просторах страны, разумеется, прихватив с собой всё нажитое столь тяжким трудом. По-простому говоря, Пиня упустил момент, когда еще можно было соскочить и смыться. То ли чуйка подвела, то ли жадность фраера сгубила. И что самое непонятное и обидное, Пиня как сверхчувствительный социально — политический барометр улавливал новые веяния в обществе, но не придал им должного значения, упустил момент и угодил таки под каток ликвидации в стране последствий НЭПа. Это был 1928 год. Тюрьмы Пиня, однако, избежал. Спас его и можно сказать в последний момент сдёрнул с тюремных нар корпусной комиссар Абрам Блекассман — старый знакомец Пини еще со времен Гражданской войны. Узнав об аресте ювелира, Блекассман заявился к следователю и, выпячивая грудь в орденах, показал, что в 1918 году его — раненого красного комиссара — старого большевика, соратника самого товарища Дзержинского — этот самый Пиня Флекенштейн увел из-под носа белогвардейской контрразведки и две недели укрывал и выхаживал в своем доме в Ростове. В общем, спас, рискуя собственной жизнью.

Вот так через десять лет — в 1928 году — Блекассман вернул должок и спас Пиню, проявив большевистское упорство, задействовав свои обширные связи в верхах и запустив весомый для следствия классовый аргумент. Дескать, да — Пиня бадяжил золото, — но только выполняя заказы нэпманов и других социально-чуждых элементов, не пятная себя обманом трудового народа — пролетариев и крестьян. Тогда же, добившись освобождения подзащитного, Блекассман помог счастливчику Пине перебраться в Москву.

Ровно через десять лет — в 1938 году — прямо какая-то магия цифр — сам легендарный комиссар и чекист Блекассман загремел в подвалы родной Лубянки и в ускоренном процессуальном порядке, за который он так ратовал, получил свою пулю.

И пришли к нему, и сказали: — Встань и иди. — Идти пришлось в расстрельную камеру. И спасти его было некому. Вот так.

На улице быстро темнело и холодало. Хренов решился, пересек улицу и зашел в лавку. Колченогий напарник Пини, на ходу застегивая пальто, прихрамывая, обошел посетителя, и со словами: — Дядь Пинь, я ушел, — покинул лавку. Родригес кашлянул и направился к стойке, за которой на высоком стуле восседал хозяин. Низко склонившись над стойкой, он в свете настольной лампы рассматривал в окуляр какой-то предмет. Фиксирующий резиновый ремешок окуляра охватывал голову точно по границе лысины. Пигментные пятна разной величины как звезды на небосводе украшали лысину замысловатым астрономическим рисунком схожим с созвездием Большой Медведицы. На висках и за ушами из-под окулярного ремешка выбивались неопрятные с проседью то ли пейсы, то ли просто патлы. При приближении посетителя хозяин лавки поднял голову, убрал под столешницу рассматриваемый предмет, заученным движением руки сдвинул окуляр с глаза на лоб и спросил: — Что вам угодно? — Большие светлые навыкате глаза ювелира уставились на посетителя. Внушительных размеров нос висел над толстой верхней губой, узкая нижняя губа запала под ней, подчеркивая сильно скошенный назад подбородок. — «Постарел, постарел Пиня. Ему чуть больше пятидесяти, а смотрится он глубоким стариком, — пришел к выводу Хренов, мысленно сравнивая оригинал с фотографией в архивном деле, — на грифа стал похож».

— Я прошу вас оценить две вещи, — «простуженным» низким голосом вежливо произнес Хренов, покашливая и торопливо доставая из кармана брюк небольшой бумажный кулечек.

— Вы хотите — таки продать? — еще не видя, что именно содержится в кулечке, тут же поинтересовался лавочник.

— Возможно, — уклончиво ответил посетитель, разворачивая на поверхности стойки комочек бумаги. — Вот, посмотрите. — На мятом клочке бумаги лежало кольцо с крупным прозрачным камнем, играющим всеми цветами радуги и блеклый, и невзрачный в сравнении с ним перстень. Тот самый — семейства дель Борхо — Гранда.

Перстень Хренов выбрал по наитию. С кольцом дело обстояло иначе. Оно, по мнению владельца, было самым красивым в его испанском наборе, и это определило выбор. Сверив кольцо с сохраненной описью, Хренов узнал, к своему удивлению, что кольцо тоже принадлежало семейству Гранда.

Вопреки ожиданиям клиента, ювелир сразу взял в руки перстень, приладил к глазу окуляр, поправил лампу и стал внимательно рассматривать его, медленно поворачивая под разными углами к свету. Хренов кашлянул и мягко, но с легким нажимом сказал: — Я хотел бы попросить вас начать с кольца. — Хорошо, с кольца таки с кольца, — согласился ювелир, положил перстень на стойку, поднес кольцо к окуляру, быстро осмотрел его и бесцветным голосом определил: — Изделие произведено в Испании, мастер Рамирес — придворный ювелир короля Филиппа II, вот под корзинкой клеймо. Так, золото. Золото двадцать два карата. Камень бриллиант. Примерно четыре карата. Попозже скажу точно. — С этими словами ювелир вернул кольцо на мятую бумажку и снова взялся за перстень, рассматривая его и что-то бормоча себе под нос. Посетитель тихо почти вплотную приблизился к стойке, чуть наклонился и обратился в слух. — Так, так, — услышал Хренов, — золото белое высокопробное. Так, так. Печатка. Желтый камень, что за камень такой? Очевидно-таки, гелиодор, да, гелиодор. Так себе камень. А крест на нём? Крест — это похоже, похоже… э… черный … — и не договорил, быстро поднял голову и пристально, и оценивающе оглядел левым невооруженным глазом клиента и снова склонился над перстнем. Хренов увидел выступившие на покрасневшем лбу и лысине наклоненной головы мелкие бисеринки пота.

— Извините, сей момент, сей момент, — пробормотал ювелир, сдвинул с глаза на лоб окуляр, соскользнул с высокого стула, нагнулся и стал рыться в ящиках под стойкой.

— Ага, вот он, — ювелир выпрямился, взгромоздился на высокий стул, положил перед собой толстый, старый, обтрепанный и засаленный журнал и сразу принялся листать его. На мелькнувшей обложке Хренов успел выхватить взглядом слова — «Каталог…» и «…. Ея Императорского Величества…».

— Ага, вот, вот эта картинка! — обрадовался ювелир и стал увлеченно сверять перстень с журнальным поблекшим от времени изображением. Правая рука его пошарила под столешницей и извлекла оттуда штангенциркуль. Теперь он измерял ширину перстня, размер печатки, внутренний и внешний диаметр, записывая размеры и сверяя результат с цифрами небольшой таблицы под рисунком в каталоге. Хренов заметил, как сгущается краска на лбу и лысине Флекенштейна и зримо увеличиваются капельки пота. — Сей момент, сей момент, — снова услышал Хренов. Бухтя себе что-то под нос, ювелир направился к окну, прихватил с подоконника лабораторные весы и контейнер с разновесами, вернулся, оседлал стул и стал взвешивать перстень, выбирая пинцетом из контейнера микроскопические гирьки. Из-под его полубаков — полупейсов к скулам побежали тоненькие струйки пота. «Эк его проняло», — удивился Хренов, с интересом наблюдая за манипуляциями ювелира, а тот, сверив результаты взвешивания с таблицей, полушепотом бормотал: — И что бы сказал мой папа? И кто бы мог подумать? Таки перстень Борджиа, изоухонвей, это перстень Борджиа! — Последующие действия и поведение Флекенштейна и вовсе изумили Хренова. Пиня нервным движением кинул перстень на бумажку рядом с кольцом и вздрогнул, словно увидел нечто ужасное. Затем скинул окуляр, достал из кармана штанов большой мятый платок, долго протирал им руки, словно перстень испачкал их, затем вытер пот и уставился на посетителя как на некую диковину. Что выражал этот взгляд — Хренов не понял, ясно было одно: ювелир был явно не в себе.

— Так сколько, хотя бы примерно, стоит кольцо и этот перстень? — возвращаясь к цели визита, спросил Хренов.

— Этот перстень? — повторил ювелир, накапывая в стаканчик из темной склянки какую-то жидкость. По лавке поплыла волна запаха полыни и валерьянки. — Этот перстень? А сколько, по-вашему, стоит Смерть? Таки столько же стоит этот перстень! — Ювелир выпил снадобье, закашлялся, замахал руками и сдавленно запричитал: — Уберите, уберите его! Уберите этот дьявольский перстень, он приносит несчастье! Уходите! — Пораженный Хренов молча завернул кольцо и перстень в бумажку, спрятал кулечек в карман брюк и, не прощаясь, направился к двери. На выходе он обернулся и увидел застывшего над стойкой с отсутствующим взглядом нахохлившегося ювелира. «Старый, больной гриф», — подумал Хренов, закрыл за собой дверь лавки и шагнул в промозглую мартовскую темь. Осторожно вышагивая по скользким неровностям тротуаров темных московских переулков, Хренов соображал: — «Вот тебе и оценил золотишко! Хреново получилось с колечком и перстнем. Прямо хреновина какая-то. Болтать теперь будет Пиня, по всей Москве разнесет. Перстень Борджиа, перстень Борджиа! И вообще — кто он такой, этот Борджиа»?

В тот же вечер на клочке мятой оберточной бумаги химическим карандашом левой рукой криво, косо, но понятно, Хренов накатал донос: «Москва. НКВД. Кагда весь савецкий народ под нашим важдем таварищем Сталиным пятилеткой патеет и горбатица и не даедает и не дапивает и строет светлае будусчее ищо сидят по щелям как тараканы наши враги. Оне жыруют и жрут от пуза и плюют на нас и на вас. Сам я в Москве праездом из Ростова но такова аднаво врага встретил по случайности в самой сиридине нашей радимой сталицы в ювилирной лавке что на Арбате. Его завут Пиня. Фамилия ему Филькаштейн что ле. Он в Ростове ищо о восемнацатом годе скупал у буржуев и царских афицеров кольца, браслеты и брошки за атжуленые у прастых людей деньги. А оне энти буржуи и афицеры давали деньги Деникину а он собрал белую армию врагов. И выходит Пиня был пасобник белых и враг. А при савецкой власти Пиня из медных примусав плавил золото и папался. А атвертел ево от тюряги люди гаварили мужик по фамилии Блевалсман. Который сам враг народа. В энтом подписался Чесный Человек».

Хренов прочитал свое сочинение, скривился и плюнул прямо на писанину. Конверт с доносом утром следующего дня отвез на Киевский вокзал и бросил в почтовый ящик.

На обратном пути заехал в библиотеку, где и узнал, что род Борджиа дал миру и плеяду извращенцев и убийц, и двух Римских Пап: Каликста III и Александра VI и что этот славный род имеет древнюю испанскую ветвь. Что же это получается? Гранд был родственником Пап, а перстень принадлежал им, Папам? Ай, да перстенёк!

Возвращаясь в тряском трамвае из библиотеки домой, Родригес вспоминал прочитанное и думал: «А прапрапрабабушка Гранда — Лукреция Борджиа — она же дочь папы Александра VI — хороша, хороша! Вот так Лукреция! Как там было сказано: „Она Папе Александру и дочь, и невестка, и жена“. Как это? Ага! Ай, да Лукреция! Ай, да семейка!»

Две недели спустя Хренов заглянул в лавку. Колченогий в лавке был, а Пини в ней уже не было. На вопрос о местонахождении Пини колченогий труженик и продолжатель ювелирного дела вздохнул и сказал: — Где, где? Поди, уже в Караганде!

Гроза ушла на Москву. В саду сгущался вечерний сумрак.

Хренов очнулся от воспоминаний, вышел из-за стола и спрятал перстень в тайничок за шкафчиком. Извлек оттуда и повертел в руках небольшой тюбик со смертоносной таблеткой внутри, той самой, от доктора Смерть. Сохранил ее Родригес, сохранил, потому как не разбрасываются такими таблетками, нет не разбрасываются. Тюбик вернул на место.

Вспомнился ювелир и его слова о дьявольском перстне, приносящем несчастье. Да-а. А все же где он сейчас, этот Пиня?

Глава IV. Капкан

Начальник Следственной части НКВД, сидя за столом рассматривал стоящего перед ним навытяжку нового молодого сотрудника. Кадр был занесен в этот кабинет последней волной набора молодого пополнения. Ими — молодняком — приходилось латать в собственных рядах изрядные бреши, пробитые массовыми разоблачениями врагов народа в организации, призванной как раз бороться с этими самыми врагами народа. Минувшие 1938 и 1939 годы без всяких преувеличений были годами конторского самоистребления. Многие, очень многие закаленные революционными вихрями, прошедшие кровавые дороги Гражданской войны сотрудники, захлебываясь собственной кровью, заканчивали жизненный путь в подвалах родной Лубянки.

А молодое пополнение? Что о нем можно сказать? Сказать можно было многое. Однако с уверенностью можно было утверждать лишь то, что безупречное пролетарское происхождение и революционное классовое самосознание вовсе не гарантируют во всех случаях быстрого и качественного усвоения молодыми сотрудниками профессиональных навыков и знаний. Более того, не гарантируют и «чистоту их рук» и помыслов, и даже, казалось бы, естественного стремления к повышению уровня общей культуры. Выбить из некоторых молодых товарищей усвоенное ими на детском, инстинктивно — дворовом уровне убеждение в том, что высокая культура понятие непролетарское и отдает буржуазной отрыжкой, было задачей, как говорил вождь мирового пролетариата, архисложной. Правда, говорить о всех этих малоприятных, так сказать побочно-классовых эффектах, в конторе было не принято.

Настроение у начальника было скверное. Дело в том, что сегодня во время обеденного перерыва в столовской очереди — из демократических убеждений он всегда обедал в общей столовой, а не в «генеральском» зале, который немедленно образовался с введением в армии этих званий, — он услышал за спиной чей-то разговор шепотком. Вне всяких сомнений разговор шел о нем самом. — Вон, вон, смотри, — вещал шептун, -смотри, последний из могикан. — Каких еще могикан? — тоже шепотом вопрошал другой. — Да неважно, — отвечал первый, — в общем, так стариков называют. Оставшихся. Поговаривают, что как только этот, из могикан, научит нас как надо допрашивать и вправлять мозги подследственным, правильно составлять протоколы и другие всякие нужные бумажки, его тоже …… того. — Второй шепотом сдавленно осадил болтуна: — Да заткнись ты, трепло. А то тебя самого…. того.

Понятное дело, обед был испорчен.

Начальник подавил в себе раздражение от неприятных воспоминаний и попытался придать своему взгляду оттенок благожелательности. Он, разумеется, помнил анкетные данные стоящего перед ним нового сотрудника, но все же спросил: — Что у нас с образованием, товарищ лейтенант Путилин Сергей Иванович? — И услышал четкий ответ: — Образование восемь классов средней школы, вечерний индустриальный техникум при ЗИЛе и полугодичные курсы НКВД. — Хорошо, хорошо, — начальник закончил внешний осмотр и перешел к мысленным выводам: — «Так, так. Хороший рост и скроен ладно, худощав, жилист и, значит, силен и вынослив. Так. А что внутри? Что в этих карих глазах? Хм, пожалуй, неплохо. В глазах не только революционная преданность и рвение, готовность выполнить любой приказ и передушить всех классовых врагов мозолистыми руками, но, похоже, есть и самость — осознание собственного „Я“, и скрытое любопытство или, возможно это будет точнее, любознательность. И, судя по всему, этот парень имеет внутренний стержень, некую внутреннюю основу. Ну, что ж, посмотрим». И вслух: — Возьмите, лейтенант, эти материалы, — рука начальника подтолкнула в сторону Путилина тонкую серую папку с карандашной надписью: «Первичные материалы Бурова В. С.» — ознакомьтесь с ними и, — начальник бросил взгляд на массивные напольные часы в углу кабинета, — даю вам сутки. Завтра в семнадцать часов доложите ваши соображения по этим материалам. Вам все ясно? Выполняйте.

Часы пробили пять раз. С последним ударом в дверь постучали, и на пороге возникла фигура: — Разрешите, товарищ генерал? Лейтенант Путилин по ва..…

— Проходите, проходите, лейтенант, садитесь, — перебил его начальник и как только Путилин сел протянул к нему руку: — Дайте материалы. Итак, что вы можете сказать?

— В этих материалах на Бурова полно странностей.

— В чем странности? — быстро поинтересовался начальник.

— Товарищ генерал, во время проверки «тревожных» чемоданов слушателей трех параллельных курсов Военной академии в чемодане полковника Бурова, вдруг обнаруживаются три, предположительно, золотых, колечка. Похоже, кольца заграничного происхождения, поскольку на одном из них есть гравировка латинскими буквами. Первая странность — это поведение Бурова. Ведь он, Буров, мог до предъявления содержимого своего тревожного чемодана проверяющим, а ими были руководитель потока, начальники курсов и куратор по линии Особого Отдела, открыть свой чемодан и убрать кольца. К примеру, просто переложить в карман, и никто бы ничего и не заметил. И даже, если он забыл про эти кольца, он мог бы уже при проверке просто спокойно убрать их из тревожного чемодана, и всё. Мало ли почему он их там хранил? Кольца ведь не оружие, не наркотики и не шпионские шифры! Так нет же!

— Стоп, стоп! Вы говорите, и особист был проверяющим? — с наигранным недоумением спросил начальник.

— Никак нет, товарищ генерал, я не совсем точно выразился. Он — особист — просто присутствовал при проверке. Я с ним сегодня встретился, и он объяснил мне, что, узнав накануне о проверке, он решил, что это удобный случай представиться слушателям курсов, и заодно познакомиться с ними. Товарищ ге…

— Что вы заладили «товарищ генерал, товарищ генерал», обращайтесь по имени — Николай Николаевич.

— Есть, Николай Николаевич. Вторая странность, как следствие первой, — это заявление Бурова о том, что эти кольца ему не принадлежат и что он видит их в первый раз. И как они попали в его чемодан, он объяснить не может. Именно поэтому особист кольца изъял и отправил их вместе с рапортом по начальству, а там почему-то решили передать всё нам. Это третья странность.

— Вот что, лейтенант Путилин, достаточно о странностях дела, давайте перейдем к самому делу. Итак, что вы предлагаете?

— Николай Николаевич, на курсах нас учили выдвигать версии и на их основе планировать проведение оперативно-следственных мероприятий.

— Так выдвигайте и планируйте.

— Есть. Я изучил послужной список Бурова. Он проходил службу в Испании, Монголии и Китае. За время прохождения службы за рубежом командировался в СССР, а из Испании даже дважды. В Испании был ранен и контужен. Некоторое время числился пропавшим без вести. Обстоятельства получения ранения и контузии Буров не помнит, события того дня начисто выпали из его памяти. Медики называют это посттравматической ретроградной амнезией. Отсюда первая версия: кольца принадлежат Бурову, но он о них забыл, возможно, вследствие временного обострения последствий контузии и провала памяти. Отсюда его растерянность и странное поведение. Все это, я понимаю, маловероятно. Ведь комиссия ВВК после выписки из госпиталя признала его полностью годным. Но допустим все же провал в памяти или забывчивость. Пусть. В этом случае возникает вопрос — при каких обстоятельствах Буров обзавелся этими кольцами?

Вторая версия: кольца подброшены в тревожный чемодан Бурова с тем, чтобы бросить на него тень.

— Скомпрометировать?

— Да.

Начальник потеребил седые усы, усмехнулся и сказал: — Я думаю, очень многие с радостью согласились бы на такой способ их компрометации. Чтобы им в чемоданы, а еще лучше прямо в карманы, подбрасывали золотишко.

— Николай Николаевич! Вероятно, тот, кто подбросил кольца Бурову, хорошо его знает и рассчитывал именно на такую его реакцию, чтобы разгорелся сыр-бор. И он разгорелся! И это факт!

— Разгорелся, разгорелся! Факт, факт! Интересно кто же мог избрать такой странный способ компрометации?

— Я изучил личный состав его курса. Так вот. Всего на курсе тридцать шесть человек. Четверо из них, помимо Бурова, служили в Испании, двое в Монголии, и двое в Китае.

— Вы намекаете на возможные личные неприязненные отношения?

— Я допускаю это.

Николай Николаевич покачал головой: — Прямо заговор какой — то. Так что вы предлагаете?

— Я предлагаю следующее. Первое — передать изъятые кольца на экспертизу на предмет определения страны изготовления. Второе — направить запросы в Иностранный отдел (ИНО) НКВД и Разведуправление (РУ) Красной Армии с указанием существа дела и установочных данных слушателей Военной Академии, сроки службы которых в Испании, Монголии и Китае совпадают с пребыванием в этих странах Бурова.

— Согласен, — коротко отреагировал начальник, — что-то еще?

— Да, — помялся Путилин, — я выяснил, что в нашем изоляторе находится под следствием ювелир Пиня Флекенштейн. Его дело ведет капитан Стоцкий. Так этот Пиня утверждает, что к нему в лавку в марте этого года приходил некий человек с перстнем и кольцом. Просил оценить их. Перстень, как утверждает Пиня, приносит несчастье всем, кто с ним так или иначе соприкасался. Такой вот непростой перстень. А принадлежал он раньше семейству Борджиа. Так говорит ювелир. И свой арест Флекенштейн мистически связывает с этим перстнем. А Борджиа — это…

— Я знаю кто такие Борджиа. Значит, говорите, капитан Стоцкий ведет дело? Очень хорошо! У него и будете проходить стажировку. Продолжайте.

— Есть. Буров в марте этого года был в отпуске, у него уже было направление в Академию, и тогда же он перевез семью с Дальнего Востока в Москву. Я предлагаю изъятые у Бурова кольца показать ювелиру Флекенштейну. Заодно предъявить ему и фотографию Бурова. На всякий случай, чем черт не шутит. -Путилин кашлянул: -Кхм, кхм, извините. — Николай Николаевич ничего не сказал, но подумал: «Верно, лейтенант, верно, — мысленно согласился Николай Николаевич, — чем только Черт в наше дьявольское время не шутит», — и вслух: — Согласен. Это всё? Идите.

Путилин шел по коридору и соображал: — «Стажировка у капитана Стоцкого. Повезло мне с наставником или не повезло? Кто знает?»

Капитана Стоцкого в Центральном аппарате НКВД знали все. Знали из-за неординарной внешности и особого психологического склада. Его лицо, если смотреть в фас, от лба расширялось к скулам, напоминая формой грушу. Да и вся его рослая и нелепая фигура с широкими, но покатыми плечами и еще более широким тазом тоже намахивала на этот фрукт, а маленькие с белесыми ресницами близко посаженные глаза и подбородок, сразу переходящий в толстую и короткую шею и выпирающее вперед брюхо, определяли сходство с боровом. Поэтому, если где-то в кулуарах звучало «Груша», «Туша» или «Боров», то все знали о ком идет речь. А если коснуться особенностей психики капитана, то, что уж там говорить, садистом был капитан, да — садистом высшей пробы. Суставы пальцев его внушительных кулаков всегда были покрыты либо заживающими, либо свежими ссадинами. Коллеги иногда с показным сочувствием, а больше со скрытой издёвкой, говорили ему, мол, что ж ты так не бережешь себя, и советовали пользоваться перчатками либо рукавицами. А во времена Николая Ивановича Ежова с ухмылкой непременно уточняли — ежовыми. Стоцкий на это отвечал так: — Ничего, вот перебьем всех врагов, тогда и заживет, — затем, потрясая своими маховиками, добавлял: — А пока что ж? Инструмент свой, работа тяжелая, но мы справимся.

Было известно, что в допросную камеру Стоцкий всегда берет с собой старый потертый кожаный портфель, принадлежавший когда-то, как утверждают местные старожилы, одному из столпов ВЧК товарищу Глебу Ивановичу Бокию, недавно разоблаченному и расстрелянному врагу народа.

А еще было известно, что в том портфеле Стоцкий переносит три вещи: дело подследственного, «волшебную скалку» — она же «жезл царицы доказательств» — она же «дубинка признаний», она же «подруга правды» и бутылку водки. Как утверждают злые языки, водку во время затяжных допросов Стоцкий выпивает прямо из горла и занюхивает кровью подследственных, а их самих с чувственным наслаждением превращает в отбивные котлеты. И еще говорят, что после окончания допроса Стоцкий, оставшись один в допросной камере слегка под мухой вполголоса исполняет, раскатывая букву «р», собственного сочинения вроде как гимн: «Вррагов и пидорров гррызет пусть стррах и геморрой, ведь ждет их скоррая ррасплата, прронзим их в дупу рраскаленным докррасна каррающим мечом прролетаррьята»

Ответы на запросы в ИНО и РУ пришли быстро. И если ответ из Разведуправления РККА был образчиком канцеляризма: «…с указанными вами лицами Буров общался по роду службы, бытовых отношений не поддерживал, не отмечен, не замечен, в период прохождения службы в Испании при невыясненных обстоятельствах ранен, контужен и депортирован в СССР», то ответ ИНО весьма удивил начальника Следственной части. Там тоже сообщалось, что «…с указанными в запросе лицами Буров поддерживал отношения в рамках служебной необходимости.

В то же время капитан Буров во время спецкомандировки в Испанию поддерживал тесные служебные контакты с сотрудником испанской республиканской контрразведки Теодором дель Борхо (Грандом). Оба были участниками секретных операций по выявлению и перехвату каналов оказания финансовой помощи мятежникам генерала Франко роялистами Мадрида, Барселоны и Картахены. В первое время выявленные и перехваченные каналы использовались для внедрения в военные и административные структуры фалангистов республиканской агентуры. Для этого была создана оперативная группа, руководимая резидентом НКВД Александром Орловым, в состав которой входили и Гранд, и Буров. В дальнейшем, когда по этим каналам мятежникам стали направляться значительные финансовые средства и ценности, было принято решение о ликвидации каналов и прекращении оперативной игры.

По данным проверенного закордонного агента «Оруса», оперативная информация о денежных суммах и ценностях, собранных оппозиционерами для передачи мятежникам, в некоторых случаях имела значительные расхождения с фактически предъявляемыми оперативной группой перехваченными и изъятыми суммами и ценностями.

Двадцать седьмого октября 1936 года после проведения очередной успешной операции Гранд вместе с изъятой крупной суммой в валюте и ценностями в виде ювелирных изделий и слитков золота исчез. Несмотря на все принятые к розыску меры, найти Гранда не представилось возможным.

Далее по тексту следовал фрагмент агентурного сообщения «Оруса», указывающий на контакты Бурова с руководством ПОУМ. (ПОУМ — Коммунистическая партия Испании троцкистского толка. Ее лидер — Андрео Нин — был ликвидирован «подвижной группой» НКВД. Операцией по его ликвидации руководил Александр Орлов. Прим. авт)

Прочитав внимательно еще раз ответ ИНО, Николай Николаевич задумался: «Гранд исчез двадцать седьмого октября. И в этот же день раненого Бурова в бессознательном состоянии доставили на борт судна, отправлявшегося из Картахены в Одессу. Вот оно как. Не Гранд ли пытался ликвидировать Бурова? Но зачем? Чтобы не делиться? Или Буров пытался сделать то же самое, но Гранд оказался ловчее? И к чему здесь упоминание о контактах Бурова с ПОУМ. Мало ли с кем мог поддерживать контакты военный разведчик. Да, это так! Но устанавливать эти контакты он мог только с ведома или по указанию прямого начальника. А прямым начальником Бурова в Испании какое-то время был Берзин Ян Карлович. Но ничего уже не спросишь у Яна Карловича. Расстреляли его как врага народа. И у Александра Орлова не спросишь. Сбежал Орлов. Чертовщина какая-то!» — Николай Николаевич встрепенулся, чертыхнулся, стукнул себя по лбу, достал из ящика стола рабочую тетрадь и стал лихорадочно листать ее. Вот. Точно. В этот же день, то есть двадцать седьмого октября, в Картахене во время бомбардировки итальянцами города, порта и объекта №5 в полном составе погибла «подвижная группа» НКВД под командованием Волошина. Проведенное тогда расследование завершилось печальным заключением: «Трупы погибших, подвергнутые физическому воздействию бомбовых взрывных ударов, а также высокой температуры представляли собой тела и фрагменты тел, не позволяющие идентифицировать личности погибших». Хм, да. Загадочные обстоятельства, странные совпадения. И ведь ничего в ответе не сказано прямо, но тень на Бурова брошена. И усилена упоминанием контактов Бурова с Орловым. С изменником Орловым, он же Лев Лазаревич Фельдбин, который в тридцать восьмом году прихватил из сейфа резидентуры ИНО в Испании шестьдесят тысяч долларов, сделал ручкой и скрылся в неизвестном направлении. Да-а. В высоких конторских кругах известно, что у Лаврентия Палыча Берии до сих пор при упоминании Орлова-Фельдбина начинает подергиваться левое веко, багровеет лицо, учащается дыхание и запотевают очки. А у товарища Сталина от этого имени начинают топорщиться усы, а при упоминании троцкистов ПОУМ сатанински желтеют глаза.

В верхах бытует мнение, что, если бы не направляемая Троцким предательская и раскольническая деятельность ПОУМ, испанские коммунисты могли бы составить большинство в республиканском правительстве Испании, что кардинально изменило бы и внутреннюю, и внешнюю, и военную политику Испанской Республики, и, конечно же, масштабы военной помощи СССР. И не мягкотелый интеллигент Асанья стал бы во главе испанского государства, а «Пламенная», решительная, жесткая и всецело преданная товарищу Сталину коммунистка Пасионария — Долорес Ибаррури. Она могла бы вывести страну под знаменем сталинского Коммунистического Интернационала на совершенно иной исторический путь. И это кардинально изменило бы военно-политическую ситуацию в Европе. Какие были перспективы! М-м-м!

А еще наверху шепотом говорят, что товарищ Сталин даровал жизнь изменнику Орлову — Фельдбину в обмен на его молчание об известном ему суперагенте личной разведки товарища Сталина. Якобы, этот агент Сталина является одним из богатейших людей мира. Разумеется, этот человек по национальности еврей и, намекают, имеет прямое отношение к клану Ротшильдов. И, как шепчут особо посвященные, мало того, что этот агент является не последним человеком в английской секретной службе, так он еще и цадик «Сынов Завета» — этого закрытого сверхсекретного еврейского сионистского ордена. А цадик у евреев, если провести грубую аналогию, это что-то вроде пахана у воров в законе. А еще наверху полунамеками шепчутся о том, что товарищ Сталин, используя возможности этого суперагента, приложил руку к отречению в 1936 году от престола прогитлеровски настроенного английского короля Эдуарда VIII. Замаячивший, было, союз короля Эдуарда с Гитлером, то есть возможное присоединение Лондона к оси Берлин-Рим-Токио было сущим кошмаром для товарища Сталина и СССР. Однако этого не произошло. Король так втюрился в хитро подставленную ему американскую бабёнку Симпсон, так запутался в юбке, что в конечном итоге это стоило ему короны.

Николай Николаевич вернулся к документу. Да, ответ, прямо скажем, с намеком, и контекст плохой, и упоминание Орлова плохое, и упоминание ПОУМ очень, очень плохое. И вопрос — почему ответ ИНО направлен не мне напрямую, как инициатору запроса, а через руководство НКВД? Такой посыл автоматически ввел это в общем — то куцое и малозначительное дело Бурова в поле зрения высшего руководства конторы. И вот результат, вот она — резолюция Лаврентия Павловича Берии: «Провести расследование и доложить». Чертовщина какая-то.

Масла в огонь подлили результаты экспертизы колец и показания ювелира Флекенштейна. По заключению экспертизы все кольца были изготовлены из высокопробного золота именно в Испании, причем одно из них является авторским изделием известного средневекового ювелира Рамиреса. Это подтвердил и Флекенштейн, давший показания, что посетивший его лавку в марте сего года некий гражданин приносил на оценку перстень Борджиа и золотое кольцо, хотя и не то, что изъяли у Бурова, но опять — таки от Рамиреса. Гм, да. И черт принес этого Бурова в Москву опять же именно в марте. Какой-то замкнутый круг. Точно чертовщина.

Начальник Следственной части вызвал к себе в кабинет лейтенанта Путилина, бросил ему через стол подписанный, но не заполненный бланк постановления об аресте и приказал: — Дело возбудить, Бурова арестовать. Выполняйте! Что, что вы стоите?

— Николай Николаевич, но ведь у нас нет никаких доказательств вины Бурова, ни прямых, ни косвенных. И сразу арест? Что же мы ему предъявим?

— Лейтенант Путилин, вам, наверное, говорили, что признание — царица доказательств, говорили? — И тут же после этих слов в голове Николая Николаевича вновь промелькнула никчемушная, противная и надоедливая как хронический чиряк на заднице мысль: «Как „признание“ — слово среднего рода, „ОНО“ — может быть царицей, „ОНО“ может быть только гермафродитом, но никак не царицей. Тьфу ты, всякая чертовщина в голову лезет»

— Так точно, говорили, — подтвердил Путилин.

— Но тогда вы должны понимать, что невозможно заполучить эту самую «царицу», не имея под рукой субъекта, — подследственного. Это аксиома.

Да, вот еще что! Флекенштейн по предъявленной ему фотографии Бурова не опознал. И не мудрено. Буров — разведчик — и, значит, знаком с приемами изменения внешности. Это надо учесть и провести опознание вживую. Всё. Идите.

Пока Путилин вышагивал к выходу, Николай Николаевич смотрел в его напряженный и сомневающийся затылок и думал: «Мальчишка! Он еще не понял, что такое „царица доказательств“ и как ее добывают. Не понял, что попади он, лейтенант Путилин, в руки того же капитана Стоцкого не в качестве стажера, а подследственным, то скорей всего, через пару-тройку дней уже давал бы признательные показания неважно по какому обвинению. То бишь, сам подложил бы „царицу“ под капитана, под этого борова. А уж тот бы вертел „царицу“ как хотел, а значит, и с ним, с Путилиным, делал всё, что захочет. Захочет — слепит из него внедренного в органы госбезопасности СССР агента разведки Гондураса и Папуи. Захочет — выставит его внучатым племянником полуслепой и почти глухой террористки Фаи Каплан. Она же Фейга Ройдман, которая вроде как стреляла в самого товарища Ленина, и от которой, как выяснилось бы в ходе расследования, он, Путилин, генетически унаследовал по материнской линии склонность к индивидуальному центральному террору, что неизбежно привело бы его в скором времени к подготовке покушения на товарища Сталина. Вот такой винегрет. Генетика сейчас модная тема. Хм, да. Впрочем, может быть он, Путилин, принадлежит той немногочисленной стойкой породе людей, которые умирают, но не ломаются? Как знать?» — Николай Николаевич поднял трубку телефона и коротко приказал: — Капитана Стоцкого ко мне.

Через минуту перед столом начальника уже возвышалась монументальная капитанская фигура. — «Экий все же боров», — неприязненно подумал Николай Николаевич и сказал: — Надо будет провести опознание Бурова. Есть основания полагать, что человек, посетивший в марте вашего ювелира, использовал бутафорский реквизит для изменения внешности. И вы используйте, и тогда, — начальник послал долгий многозначительный взгляд Стоцкому, — Флекенштейн, я полагаю, сможет опознать Бурова как своего мартовского посетителя. Вам понятно?

— Так точно, понятно, сможет, — губы капитана стали расползаться в ухмылке, но увидев строгий взгляд начальника, он подобрался: — Разрешите идти?

— Идите.

Капитан Стоцкий, выйдя из кабинета начальника, подошел к столу секретаря, поднял трубку внутренней связи, набрал короткий номер, представился и приказал: — Подследственного Флекенштейна на допрос. — Повесил трубку, проследовал в свой кабинет, прихватил портфель и спустился в подвал в допросную камеру. Скоро из-за приоткрытой двери донеслись шаги, стальная дверь, открываясь, заунывно и противно пропела несмазанными петлями, и после толчка в спину в комнату влетел подследственный. Увидев восседающего за столом капитана, открытый портфель и уже извлеченную из него «волшебную скалку», Флекенштейн мелко затрясся и с подвыванием запричитал: — Перстень Бо-орджиа, перстень Бо-орджиа! У-у-у. Все несчастья от него.

— Молчать! — капитан гаркнул так, что звук из каменного пространства допросной вырвался под коридорные своды каземата и поскакал куда-то, постепенно затихающим эхом: «ать, ать, ать». — Стоцкий махнул рукой, и конвойный с грохотом закрыл дверь.

— Садись и не трясись, — спокойным уже голосом произнес капитан и, когда Флекенштейн угнездился на присобаченном намертво к бетонному полу металлическом табурете, положил перед ним фотографию Бурова. — Его, — капитан Стоцкий своим дубовым, твердым и толстым пальцем постучал по фотографии, — приведут к тебе на опознание. Он будет в зимней верхней одежде, в шапке, с усами и очками. Смотри, он будет стоять вон там, в углу. И ты его опознаешь. И смотри у меня — без выкрутанцев и хитрых штукебенцев! Понял? — Флекенштейн зашлепал губами и выдавил из себя: — Я, я таки должен узнать его? — покосился на фото, — в шапке и с усами? А кто это?

— Ты, Пиня, идиот, — пробормотал капитан, чуть привстал со стула, подался вперед и взмахнул рукой. Его движение было легким, однако от оплеухи Пиню как перышко ветром сдуло со стула. Капитан вышел из-за стола, нагнулся, ухватил упавшего своей огромной пятерней за шкирку, встряхнул как котенка, водрузил на стул, брезгливо сморщился и злым шепотом прошипел Пине в ухо: — Это он приходил к тебе в марте в шапке и с усами. Я вижу по твоим глазам, что ты уже узнал его. Не держи в себе это. Ты понял? — Пиня отшатнулся и снова запричитал: — Перстень Борджиа, пер….

— Именно, — перебил его Стоцкий, — именно он был в шапке, с усами и с перстнем Борджиа. — С последними словами лицо капитана приобрело совершенно изуверские черты, и Флекенштейн с ужасом понял, что за этим последует.

— Не бейте меня, не бейте, я понял, — Пиня уронил голову на грудь, закрыл лицо руками и зарыдал. Сквозь всхлипы слышалось «Перстень Борджиа, … у-у-у, все беды от него, все беды..»

Капитан сверху смотрел на дергающуюся тонкую с торчащими отдельными длинными волосками шею и подумал: «Щас врежу, а он вдруг ласты склеит и провалит все дело», — и медленно опустил уже занесенную для удара руку:

— Слушай сюда, кончай сопли мотать, на хорал твою мать! Надоел ты мне. Значит так — сразу после опознания я тебе выпишу путевку на курорт. Хватит тебе сидеть здесь в этих пробздетых подвалах. Теплого синего моря не обещаю, но чистый хвойный воздух обеспечу. Ненадолго. Лет на пять. Ты, Пиня, всю свою поганую жизнь обманывал граждан, варганил и втюхивал им грязное самоварное золото, а теперь Родина откроет тебе свои щедрые кладовые, и ты будешь добывать и мыть золото чистое — россыпное. Где-нибудь в районе Бодайбо или Акатуя. Или ты не хочешь расставаться со мной? — Пиня снова закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.

Опознание прошло как по маслу, без сучка и задоринки.

Сразу после оформления протокола опознания в допросной, где оно и проводилось, появился Николай Николаевич. К этому моменту он уже знал, что проведенный по месту проживания семьи Бурова обыск и допрос его жены с предъявлением ей изъятых колец ничего не дал.

Первый допрос подследственного после опознания он решил провести сам, здесь же, в присутствии Стоцкого и Путилина. Долго устраивался за столом и ёрзал на стуле так долго, что Путилин подумал: «Спина болит». — «Геморрой язвит», — сообразил Стоцкий. — «Черти мают», — определил Буров. После проведения опознания он уже понял, что попал как кур в ощип, и что его положение хуже губернаторского и ничего хорошего ему ждать не приходиться.

А Николай Николаевич, устраиваясь на стуле, смотрел на Бурова и соображал: «Здоровый мужик, вон какие ручищи в браслетах. А по глазам судя, еще и упрямый тип. И что-то в его взгляде есть такое, что подталкивает к мысли: «Нет, не воровал он золото в Испании, и колечки в тревожном чемодане не его. И не он приходил с перстнем Борджиа к Флекенштейну, не он! Но тогда — чьи это кольца, и кто приходил? И что доложить Лаврентию Палычу? Что?»

— Итак, — начал Николай Николаевич, мельком глянув в протокол опознания, — вам, гражданин Буров, следует ответить на некоторые вопросы. Или у вас есть заявление?

— Да, есть! Только что проведенное опознание, вот перед вами лежит протокол, это фарс и ложь. Я никогда раньше не видел этого Флекенштейна, никогда не был в его лавке и никогда не держал в руках перстень Борджиа, на котором он, Флекенштейн, похоже, помешался. Этот человек психически болен и, значит, может говорить и выдумывать все что угодно.

— Стоп, — прервал его Николай Николаевич. — Вернемся к началу. Потрудитесь объяснить, как в ваш тревожный чемодан попали золотые изделия, не являющиеся, как вы утверждаете, вашей собственностью? Вам их подбросили? Тогда кто и с какой целью?

Буров тяжело вздохнул, сгорбился и тихо ответил: — Я не знаю, действительно, не знаю кто их мне подбросил. А зачем? Это понятно, — Буров приподнял скованные наручниками руки, — вот зачем!

— Значит, — продолжил Николай Николаевич, — ни объяснения этого факта, ни даже предположений: кто за этим может стоять, — у вас нет. Нет? Хорошо. А теперь представим картину в целом. В марте некто приходит к ювелиру Флекенштейну с испанским колечком и перстнем Борджиа. А вы, Буров, в марте были в Москве. Были? Были! Семью вы перевозили. Далее. Проводится опознание, и ювелир Флекенштейн указывает, гражданин Буров, на вас и утверждает, что это именно вы приходили к нему с кольцом и перстнем Борджиа. Вы же всё отрицаете. Далее. В июне при проверке в вашем тревожном чемодане обнаруживаются золотые кольца, опять-таки испанского происхождения. Принадлежность этих колец вам вы опять же отрицаете. И никаких объяснений, и никаких предположений! — Николай Николаевич чуть помолчал и спросил: — Странно всё это, не правда ли?

— Да, — согласился Буров, — странно. Но я повторяю: Флекенштейна до сего дня я никогда не видел, кольца, обнаруженные в моем тревожном чемодане, мне не принадлежат.

Николай Николаевич потеребил усы и ехидно ухмыльнулся: — Вот видите? Как это всё понимать? Хорошо. Обратимся к вашему испанскому прошлому. Скажите, это вы помогли исчезнуть Гранду — он же дель Борхо — двадцать седьмого октября 1936 года? А? — Буров тяжело вздохнул и медленно ответил: — Я уже много раз говорил и сейчас опять повторю: я ничего не могу сказать о событиях того дня, я только знаю, что в этот день был ранен и доставлен на советский корабль. И даже если я видел дель Борхо в тот день, я этого не помню. — Николай Николаевич хмыкнул: — Что же это у вас получается? Не видел, не принадлежат, не знаю, не помню! Не получается у нас разговор. Ну, ладно, продолжайте, — Николай Николаевич бросил взгляд на Стоцкого и Путилина, встал из-за стола и направился к выходу. Дверь с грохотом закрылась. Стоцкий, нервно потирая руки, со словами: «сейчас ты у меня, с-сука, все вспомнишь», — обошел стол и медленно двинулся к сидящему на металлическом стуле Бурову. В глазах капитана Путилин увидел нечто такое, что напомнило ему виденную в детстве картину, когда бешеная собака, разбрасывая с морды пену, устремилась с волчьим оскалом к намеченной жертве. И эта промелькнувшая картина воспоминаний толкнула лейтенанта к Стоцкому. Капитан же размахнулся и с натужным выдохом бросил вперед свое огромное тело, нацеливая кулак в голову Бурова. — «Он же убьет его!», — мелькнуло в голове Путилина. Но произошло неожиданное. Буров словно ждал этого, он резко отклонил голову назад, убрав её с траектории удара, и с кошачьей ловкостью, неожиданной для его массы и телосложения, соскользнул с отполированной бесчисленными задницами поверхности табурета и оказался позади него. Грузное тело Стоцкого, не встретив сопротивления удару, потеряв равновесие, с разворотом боком и спиной мощно обрушилось на угол опустевшего металлического стула и срикошетировало от него на бетон пола. Болевой шок выгнул тело на полу, Стоцкий извивался, сучил сапогами и хрипел: — С-с-сука, — и никак не мог продохнуть. Наконец, ему это удалось, кряхтя он поднялся с пола, и, держась за бок и гнусно матерясь, подскочил к столу, запустил руку в нижний ящик, извлек из него «волшебную скалку» — она же «жезл царицы» — и бросился на подследственного. Силы оказались не равны. Буров сумел уклониться от двух — трех ударов, затем все же пропустил удар в голову и поплыл, а после сильнейшего удара сапогом в пах сложился пополам и рухнул на пол. Началось избиение. Стоцкий с рычанием и матом скакал вокруг поверженного Бурова, нанося ему удары скалкой по почкам и спине, и ногами по лицу и животу. Вне себя от злобы и себе же противореча, он рычал: — Ты у меня, с-сука, все вспомнишь, падла, имя свое забудешь. — Сбросив с себя оцепенение, Путилин с криком: — Ты же убьешь его, — бросился к Стоцкому, получил сильнейший удар скалкой по предплечью, но, не обращая внимания на боль, все же кое-как оттолкнул озверевшего капитана от обездвиженного тела. Тяжело дыша, с темными набухшими пятнами под мышками кителя, задравшегося спереди к груди и оголившего волосатое, потное, нависающее над брючным ремнем пузо, со сбегающей со лба на переносицу струйкой пота, Стоцкий сделал попытку вновь приблизиться к телу, но наткнулся на взгляд Путилина и остановился. — Ах ты, щ-щенок! — зло прошипел капитан, вернулся к столу, бросил окровавленную скалку в ящик и с грохотом задвинул его в стол. — Конвойный! — поправляя китель, прокричал Стоцкий в сторону двери, и, когда тот появился, приказал: — Уберите эту падаль. — Конвойный сержант, мгновенно оценив ситуацию, высунул голову за дверь и гаркнул: — Шкирдякин, ко мне! — В коридоре гулко простучали сапоги, и в допросную камеру вбежал запыхавшийся напарник. Конвойные подхватили под мышки неподвижное тело и волоком повлекли его вон. Голова Бурова с перебитым и свернутым на сторону носом безвольно провисла и болталась в движении из стороны в сторону, разбрасывая крупные капли крови. Волочащиеся по полу ноги Бурова размазывали кровь, оставляя на бетоне красный шлейф.

Спустя два дня Путилин напросился на прием к начальнику. Николай Николаевич принял его и как только тот вошел в кабинет по виду и выражению глаз лейтенанта понял: — «Пришел спасать Бурова. Интересно — как?», — И вслух: — Я вас слушаю.

— Николай Николаевич, как вы знаете Бурову предъявлено обвинение в пособничестве, укрывательстве и соучастии в преступной деятельности испанца дель Борхо, когда подследственный был в Испании, и, соответственно, в нарушении воинской Присяги и предательстве. Однако нет ни свидетелей, ни признания подследственного, несмотря на предпринятые меры, гм, жесткого допросного воздействия. Есть только злосчастные кольца, опознание и туманный компромат от агента «Оруса». Насчет «Оруса». Узнать бы кто с ним работает, с этим агентом, у кого он на связи?

— Не советую пытаться узнать, — прервал начальник, — там, в разведке, другие законы. И там очень, очень не любят любопытных. Про любопытную Варвару слышали? То-то. Продолжайте.

— Разрешите доложить, Николай Николаевич, — Путилин набрал в легкие воздух и выпалил, — у меня сложилось убеждение в невиновности Бурова.

— Как? А опознание Флекенштейна? –Николай Николаевич скривился, — вижу, вижу, сомневаетесь. Ведь так?

— Так, — тихо ответил Путилин.

— Та-ак! Лейтенант, убеждение, как бы верно оно не было, к делу не пришьешь. Как и сомнения. И что же вы предлагаете?

— Предлагаю проверить Бурова на детекторе лжи, нам говорили, что есть такой аппарат, и освободить

— Про детектор, лейтенант, забудьте, это химера. А что касается Бурова — как? Вот так взять и освободить?

— Да! Освободить и организовать за ним постоянное наблюдение и глубокую оперативную разработку. Вероятно, Буров представляет для кого-то опасность. Не исключаю и той версии, что Буров что-то знает, но не помнит, но может вспомнить. И это «что-то» и таит в себе опасность.

И ещё. Сам Буров понял, что он опасен для кого-то, и понял, что этот кто-то попытался его убрать. Выйдя на свободу, он — профессионал, разведчик, непременно начнет собственное расследование, а мы его ход будем отслеживать. И еще я предлагаю после освобождения Бурова пустить слух, что из Минска в Москву для обследования Бурова и работы с ним вызван гипнотизер Вольф Мессинг. Мне кажется, что это может побудить неизвестного пока фигуранта или фигурантов к действию, и тем самым он, или они, обнаружат себя.

— То есть вы предлагаете вариант ловли на живца?

— Так точно.

— Втёмную? Или вы намерены посвятить Бурова в свой план?

— Втемную. Мне кажется, так он будет злее и изобретательнее

Николай Николаевич смотрел на Путилина и думал: «Все ты, лейтенант, говоришь правильно, и комбинацию ты придумал неплохую, и так и следовало бы поступить, но есть одно преогромнейшее «НО». Эх, эх! Времена не те! Да, не те времена! И детектор лжи, ты прав, есть! Но времена не те!

Но чтобы ты понял это, мне пришлось бы начать издалека. Я могу, конечно, привести тебе слова, еще в 1931 году сказанные товарищем Сталиным: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Могу тебе, мальчишка, откровенно вслух сказать, что для достижения этой цели пришлось товарищу Сталину прибегнуть к жестким мерам преобразования общества и экономики страны. Эти меры были продиктованы революционной и исторической необходимостью. Это я могу сказать. Но не могу я тебе, мальчишке, сказать, что правосудие, законность и справедливость не могут мирно сосуществовать с методами этой самой революционной и исторической необходимости. Не могут! Либо одно, либо другое, третьего не дано.

И даже если бы я тебе все это сказал, то не знаю: понял бы ты меня или нет. Понять это не просто. Чтобы понять, нужно видеть картину в целом. Но, в любом случае, поскольку с логикой у тебя все в порядке, ты, конечно, спросил бы, а причем здесь Буров? И вот важное, но об этом я тоже не могу тебе, мальчишке, сказать вслух. Сказать, что за двадцать лет советской власти в стране появилось достаточное количество людей: коммунистов-идеалистов, комсомольцев–добровольцев и просто активных граждан готовых ехать на развернутые по всей стране стройки коммунизма. Эти люди есть! Но там, на местах великих строек, а это не Крым и не Сочи, им надо создавать условия для работы и жизни. Им нужно сносное жилье, а это — время и деньги, и им нужно платить, а это — опять-таки деньги. А ни того, ни другого у товарища Сталина нет. Нет ни времени, ни денег, есть только эта самая историческая необходимость, есть международная изоляция и, значит, ограниченные экономические возможности. И потому сотни и тысячи квалифицированных специалистов и рабочих изымаются из нормальной жизни и отправляются за колючую проволоку на эти самые стройки коммунизма. Отправляются к тем миллионам мужиков, уже заброшенных в зону коллективизацией и являющих собой бесплатный трудовой ресурс индустриализации страны. Присовокупленные к ним специалисты и квалифицированные рабочие превращают эту тупую мышечную силу, эту зековскую массу в трудовые коллективы ударных строек. То же можно сказать и об исследовательских учреждениях и конструкторских бюро в полном составе отправленных за колючую проволоку. Но как эти люди попадают в зону? Ведь не напишешь в приговоре «… осужден в связи с революционной и исторической необходимостью в целях принуждения к бесплатному труду на стройках коммунизма», хотя в сути оно так и есть. Вот и пришиваются людям дурацкие обвинения в троцкизме и других «измах», вредительстве, подстрекательстве и соучастии обвиняемых в делах, которые ничего кроме изумления не вызывают. А чтобы это изумление не распространялось в народе как круги по воде, эти дела с липовой политической окраской решено рассматривать не в судах, где полностью избавиться от процессуальных заморочек невозможно, а так называемыми Особыми Совещаниями или Тройками. Это воистину дьявольское сталинское изобретение — келейно собрались трое — чекист, партиец и прокурор — и по списку приговорили, и шито всё, и крыто. Но люди по своей природе и любопытны, и недоверчивы, и склонны задавать разные неудобные вопросы, к примеру, «а судьи кто?» или восклицать: «Да не может того быть!» Да-а. Но и от этого недуга, то бишь от болезненного любопытства и вредного блудословия товарищем Сталиным тоже найдено лечебно-профилактическое средство. Могучее средство — страх. А держится он — страх — на подпорках, на расстрельных приговорах. Да, на расстрельных приговорах. Здесь ты, мальчишка, непременно задался бы вопросом: «Так кто же и как определяет границу и меру необходимого и целесообразного в количестве расстрельных приговоров, достаточных для подпитки кровью и поддержания на должном уровне страха и повиновения общества»? — И, опять же, поскольку с логикой у тебя все в порядке, пораскинув мозгами, ты быстро сам пришел бы к выводу: нет, это не Генрих Ягода, и не Николай Ежов, и не Лаврентий Берия определяли и определяют эту чёртову границу, эту дьявольскую меру. Нет. Это делает Он. Он Сам. Да, Сам Отец Народов!

Библейский отец Авраам готов был принести в жертву своего сына, но не преступил роковую черту. Отец Народов преступил, толпами отправляя чад своих возлюбленных к жертвенному алтарю. Но вот вопрос. Как он, великий вождь и отец народов регулирует этот жертвенный конвейер, как определяет меру и границу и чем при этом руководствуется? На этот вопрос не может ответить никто. Никто! Никому не дано заглянуть в затянутую дьявольским мраком бездну души товарища Сталина. Никому!

Рыцарь Революции Феликс Эдмундыч Дзержинский выдал когда-то две знаменитые фразы: «то, что вы на свободе — это не ваша заслуга, это наша недоработка» и «был бы человек, а статья найдется». Это были шутки Железного Феликса. Теперь это уже не шутки, нет не шутки. Такие времена. А тут какой-то Буров. И какой уж тут, мальчишка, детектор лжи?

И пробежали мы эти десять лет, и многого достигли, действительно многого, достаточно взглянуть на промышленную карту страны, и ты, мальчишка, это знаешь и этим гордишься. И есть чем гордиться. Но никто тебе не сказал и никогда открыто не скажет: какой ценой это достигнуто. А цена: миллионы изломанных судеб и сотни тысяч принесенных в жертву жизней «буровых», «ивановых» и других.

И вот главное, касательно тебя — лейтенанта, и меня — генерала. И об этом я тоже не могу тебе, мальчишка, сказать, но со временем, я думаю, ты поймешь сам. Как только мы с тобой, лейтенант, сделаем попытку оправдать и освободить ни в чем не повинного Бурова, так тут же сами угодим на этот конвейер, который и доставит нас к расстрельной камере.

А в наших обвинительных заключениях в духе нашего дьявольского времени будет прописано: «Такой-то и такой-то, руководствуясь изменническими и корыстными намерениями, создали в НКВД СССР преступную группу и вступили в сговор с изобличенным изменником Родине Буровым с целью присвоения перстня Борджиа и других золотых изделий и ценностей, преступным путем заполученных предателем во время службы за рубежом и контрабандным путем ввезенных в СССР». И неважно, что никто из участников следственного процесса и в глаза не видел этого самого перстня Борджиа.

И НИКТО, я это утверждаю, НИКТО вслух не спросит: так где всё же этот перстень? Не спросит, потому что готов ответ-трафарет: спрятали, сволочи, и даже под страхом смерти не выдали! И всё!

Представляю, лейтенант, какое у тебя было бы лицо, если б я тебе сообщил все это. Эх, эх! Такие времена!»

Николай Николаевич, отгоняя эти мысли, тряхнул головой и провел рукой по лицу, потеребил усы и сказал: — Так, значит, на живца? Хорошо! Подготовьте план оперативно-следственных мероприятий для приобщения его к делу. Дело подготовьте для передачи Особому Совещанию. Пусть там решают. А про себя подумал: «Лаврентию Палычу так и доложу: материалы следствия по делу Бурова переданы для рассмотрения Особым Совещанием НКВД»

— Николай Николаевич, но ведь, но ведь для Бурова это означает…

— Молчать! — взорвался начальник: — Лейтенант, выполняйте.

Особым Совещанием НКВД обвиняемый по статье 58 — прим.1 «б» и не признавший своей вины Буров Владимир Сергеевич был приговорен к расстрелу. Но Бурову повезло. Советский театральный гуманизм иногда бросал жребий и оттаскивал счастливчиков, кому он выпадал, от расстрельных камер.

Военная Колллегия Верховного Суда СССР отменила Бурову расстрельный приговор, заменив его двадцатью годами лагерей.

Родригес, он же Хренов Фока Фомич, узнал о таком исходе дела Бурова от Силина Ивана. Тот специально приехал в деревню на дачу к Родригесу и сообщил ему о таком раскладе.

— Расстрел, оно, конечно, было бы лучше, надежнее, — разливая самогон по стаканам, пробормотал бывший комендант.

— Двадцать лет лагерей тоже неплохо, — усмехнулся Силин, — помнишь, как думал хитрый узбек Ходжа Насреддин, обещавший эмиру, что научит говорить осла? «За двадцать лет или ишак подохнет, или эмир, того, хм, да», — и добавил, — и даже если у него, у Бурова, в башке что-то сдвинется, и он все вспомнит, то кто его услышит, кому интересны в лагере его бредни? Никому! — Силин залпом опорожнил стакан, выдохнул, закусил салом с зеленым лучком и оценил: — Вот это вещь! Не то, что эти коньяки вонючие да казенная водка на химии. — Хозяин дачи тоже хряпнул стакан, занюхал хлебом и поинтересовался: — И куда же бедолагу закатали?

— Пермский лагерь. Березники. Магний и титан будет колупать, — прожевывая закуску, ответил Силин.

Крепко тогда поддали друзья на радостях. На следующий день ближе к вечеру, душевно опохмелившись, Силин отбыл восвояси. Проводив друга, Хренов достал из тайничка за шкафчиком перстень Борджиа и несколько раз подкинул его на ладони. Перед глазами на фоне огня появились силуэты Гранда, Пушкарева, Бурова и тут же к ним добавилось еще одно лицо — Пини Флекенштейна. Лица этих людей обретали черты медленно как при проявлении фотографий, затем также медленно стали расплываться, теряя очертания. Осталось одно лицо. Лицо Гранда. Оно стало увеличиваться и приближаться, да так, что почему-то перехватило дыхание. Хренов глубоко вздохнул, потряс головой, отгоняя видение, спрятал перстень в тайник и направился к столу с намерением допить остатки самогона. От вчерашней радости не осталось и следа. На душе остался мутный, как самогон, осадок.

Глава V. Гранд

Низкие серые тучи двигались с запада над водами Атлантики, не спеша пожирая утреннее синее небо. Восходящее солнце, зависшее над горизонтом, казалось, всеми силами пытается остановить это мрачное серое наступление. Но тщетно.

Гранд стоял на палубе парохода, покинувшего испанский порт Сантандер и взявшего курс на север к берегам Англии, и наблюдал за борьбой стихий. Широким фронтом тучи проплыли над кораблем, накрыли еще видимые с борта судна порт и город, и безжалостно поглотили солнце. Все вокруг изменилось и приобрело свинцовый оттенок. Свинцовые воды, свинцовое небо, свинцовое настроение. Где-то громыхнуло, и это словно послужило сигналом: пошел мелкий, противный, холодный и совсем не летний дождь.

Гранд поежился, бросил последний взгляд на пропадающий в серой пелене дождя берег. Прощай, Испания!

В каюте Гранд скинул куртку, рухнул на постель, закрыл глаза и тотчас уплыл в воспоминаниях в тот день, когда исчез дель Борхо и возник Теодор Хуан Карлос. С тех пор прошло почти три года, три года войны. И вот теперь он совершенно ясно понял, что в тот день исчез не просто дель Борхо, исчез юный романтик — идеалист, на смену которому пришел жесткий, лишенный всяких иллюзий боец. И как печать, как метка, удостоверяющая произошедшие в человеке изменения — шрам от осколка гранаты на левой щеке. Рана, когда ее зашили, приподняла с намеком на улыбку угол рта, и, наоборот, опустила угол глаза так, как изображается грусть на театральных масках.

Хирург полевого госпиталя, куда с лицевым ранением угодил Гранд, сняв швы, сунул ему в руки зеркало и сказал: — У тебя, камрад, другое лицо, тебя теперь не узнать, посмотри. — Вздохнул и добавил: — Прости, камрад. Когда под рукой нет ничего кроме скальпеля и иглы, невольно становишься компрачикосом. Ты знаешь кто такие компрачикосы? — Знаю, — ответил Гранд и скривился. Из зеркала на него смотрело не сказать, что уродливое, но совершенно чужое лицо. — А теперь смотри, — хирург большим пальцем правой руки прижал конец шва и опустил угол рта, а пальцами левой руки прижал второй конец шва и подтянул кверху угол глаза. Теперь зеркало отражало обезображенное, но похожее на прежнее лицо.

Хирург вздохнул: — В будущем, когда медицина научится переносить и приживлять кожу, тебе, камрад, возможно, удастся вернуть твое лицо.

Воспоминания, воспоминания. Гранд лежал в каюте и уговаривал себя заснуть. Две последние бессонные ночи измотали его. Но сон не приходил. В какой-то тяжкой полудреме он видел себя как бы со стороны. Вот он в новой, спасибо другу Алваресу, униформе через черный ход покидает здание городской полиции Картахены. За углом его ждет машина с Алваресом за рулем. Они направляются в сторону кварталов города, застроенных особняками местных аристократов и богатеев. Вот его дом. На улице никого нет. Он прощается с Алваресом, провожает взглядом отъехавшую машину, затем перелазит через невысокую завитую виноградом каменную ограду и с тыльной стороны приближается к сгоревшему родительскому особняку. Белые колонны римского перистилия, аккуратные скамейки и роскошный цветник резко диссонируют с видом особняка. Обращенная к саду веранда и входная дверь в дом выгорели полностью. Гранд осторожно забирается внутрь дома, заходит в зал и осматривает закопченные стены. Подходит к месту, где стоял большой обтянутый кожей диван и рядом журнальный столик. Перед глазами возникла картина: родители на диване с чашечками кофе в руках ведут неспешную беседу. Пахнет кофе и лавандой. Мама любила этот запах.

Наплывают воспоминания детства.

Ему лет двенадцать, он сидит на этом диване вместе с родителями и рассказывает им о новом учителе в лицее, которого зовут Алварес Вердаско, и о том, как интересно он ведет уроки истории. Родители слушают его, а потом мама говорит с ним как со взрослым человеком. Это запомнилось. Она говорила, что история это такая наука, которая позволяет на многие явления и события, если удается уловить их внутреннюю связь и скрытую логику, взглянуть по-иному, оценить иначе, и тогда возникают совершенно неожиданные картины. Знаешь, сказала она, твой отец испанец, а я русская, но, возможно, у нас с твоим отцом есть дальнее кровное родство, пронесенное через века. Да, да! По крайней мере, историческая наука это допускает. И рассказала такую историю.

Римский император Марк Аврелий по прозвищу «Философ» всю жизнь боролся с германцами. Не раз он побеждал их, но каждый раз разбитые германцы уходили за Рейн и Дунай в свои земли и набирались там сил. Разрозненные племена вновь объединялись для борьбы с Римом, и все начиналось сызнова. Но как-то после кровопролитной битвы легионы Марка Аврелия не дали германцам в очередной раз скрыться в своих лесах за Дунаем, и им пришлось уходить от преследования римлян вниз по течению этой реки. Все земли по течению Дуная, все дунайское правобережье, все эти территории в то время были римскими провинциями. Преследуя германцев, римлянам удалось вытеснить их к устью Дуная и затем в Северное Причерноморье, где проживало множество племен, в основном южнославянских, которых римляне называли восточными варварами, а греки — скифами. Пришедшие на эти территории германцы смешались с местными племенами. Это новое племенное образование, известное под общим названием «Готы», со временем окрепло, разрослось и распространилось территориально настолько, что через пару сотен лет образовались две племенные ветви — вестготы и остготы.

В пятом — шестом веке нашей эры вестготы двинулись на запад, прошлись по всем северным провинциям одряхлевшей распадающейся Римской Империи, затем захватили территорию современной Испании, образовали Королевство вестготов и смешались с местным населением. Тогда и появился род дель Борхо.

Но не все вестготы ушли на запад, часть осталась. Оставшиеся в Северном Причерноморье вестготы и остготы со временем окончательно ассимилировались с племенами славян.

А мои предки, сказала мама, хоть и носили фамилию Северские, но корнями уходят в южнорусские степи. И, может быть, случилось так, что эти разведенные в веках линии сошлись в тебе. Кто знает? Вот так, понял, сынок?

Гранд тряхнул головой.

Теперь на месте того уютного дивана — свидетеля тех разговоров и историй — кучка золы, опаленные пружины и скобы, и запах гари. И как высверк молнии, как удар по голове видение: два обугленных трупа на засыпанном пеплом полу.

А картина продолжает разворачиваться как сюжет немого кино. Вот он по каменной с выгоревшими перилами лестнице, ведущей к покоям второго этажа, осторожно поднимается наверх и направляется в кабинет отца. Стоявшие здесь веками вдоль стен дубовые шкафы и стеллажи с рукописями, книгами и журналами превратились в кучи золы, пепла и обожженного мусора. Оконные стекла полопались и вывалились. Врывающийся в оконные проемы ветерок шевелит пепел на полу и листает обгоревшие по краям страницы недогоревших книг. Гранд подходит к стене, к встроенному в нее небольшому крупповскому сейфу и внимательно осматривает распахнутую дверцу и замок. На замке сейфа следов взлома нет, значит, его открыли родным ключом. Ключ от сейфа был только у отца. В сейфе хранились драгоценности и главная семейная реликвия — перстень Борджиа. Но и перстень, и украшения оказались у этой крысы — у Маркеса.

Бог с ними с драгоценностями, но — перстень! Да, отец и мать были ярыми противниками Республики. Не республиканской формы правления вообще, а противниками испанской версии Республики, в состав правительства которой входили коммунисты. Вспомнился разговор с родителями в первый же вечер после его приезда домой из Англии. Узнав о причине возвращения в Испанию, отец и мать чуть не в один голос воскликнули: — О, Боже милостивый и правый, сынок, ты коммунист? Ты будешь служить им? — И свой ответ: — Нет, я не коммунист, я — республиканец — и буду защищать республику. — И слова отца: — Не будь наивен, ты будешь служить коммунистам. А они — коммунисты — своим богоборчеством и сотрудничеством с дьяволом, своей лживой насквозь пропагандой идеи Мировой Коммуны — этой сказкой о земном подобии Царствия Небесного — лукаво и подло дурачат людей и прикрывают свою истинную цель — захват власти. Они хитро дурманят и обманывают людей лживым и глупым, но ярким и притягательным бредом о всеобщем равенстве и благоденствии, и о каком-то мифическом пролетарском интернационализме. А своими иезуитскими политическими интригами, кознями и казнями они непременно приведут страну и народ к жуткой катастрофе. Непременно приведут. Вспомни историю семьи твоей матери. Все ее русские родственники, — и поправился, — все наши родственники в России погибли в Гражданской войне от рук палачей коммунистического Красного террора. Ты забыл это? И у нас, в Испании, это может случиться! — Так и сказал, и не стал скрывать, что будет изыскивать способы оказания финансовой помощи франкистам. Отец и мать полагали, что это их гражданский долг.

Увы, касательно катастрофы пророческими оказались слова отца, пророческими.

А я? А я не смог убедить родителей покинуть страну или хотя бы этот проклятый город Картахену! И теперь их нет!

Однако, касательно перстня. Этой семейной реликвией — перстнем — ни отец, ни мать пожертвовать не могли! Не могли! Не могли ни при каких обстоятельствах! Но перстень оказался у Маркеса. О чем это говорит? О том, что перстень отобрали, его изъяли и заполучили насильственным путем, и еще о том, что тот или те, кто открыл сейф, были не просто грабители, не просто бандиты с большой дороги. Да, не просто бандиты! И еще! Ключ от сейфа отец не отдал бы просто так, значит, его пытали, и, быть может, на его глазах мучили и мать. А потом, потом их убили! О, боже! И, возможно, Маркес знает убийц! Маркес! Рата! Крыса! А я? Почему, почему я не настоял на отъезде родителей в Мадрид? Я мог бы спасти их! Но не спас! И теперь это мой крест! И я буду нести его! Всю жизнь! Да, всю жизнь!

Перед глазами возникло лицо капитана Бурова. Это было незадолго до гибели родителей. В тот день оперативная группа Гранда и Бурова перехватила курьера и очередную партию ценностей и денег, собранных и отправленных мятежникам роялистами и националистами Барселоны и Картахены. Курьер, как выяснилось, собирая пожертвования, побывал и у родителей Гранда. На допросе он указал их адрес и даже по памяти назвал: сколько и чего они передали франкистам.

Гранд вспомнил как помрачнело и посуровело лицо Бурова, когда ему перевели показания арестованного, вспомнил его слова, сказанные потом, после допроса: «Лучше бы твои родители покинули город, а еще лучше — страну».

И поведал свою историю.

Отец Бурова погиб в 1905 году при осаде японцами русского Порт-Артура. Мама осталась с тремя сыновьями. Младшему, то есть ему –Владимиру — было тогда пять лет, среднему десять, а старшему двенадцать. Семья перебралась в Москву.

После Октябрьской революции в России и с началом Гражданской войны крепкая, спаянная невзгодами и житейскими трудностями семья раскололась. Старший брат — поручик Русской Императорской армии и убежденный монархист — решил податься на юг. Там формировалось ядро Белого движения.

Буров — младший только-только поступивший в Московское техническое училище, твердо решил оставить на время учебу, вступить в ряды Красной Армии и с оружием в руках бороться за счастье трудового народа. Средний брат — детский врач по профессии — заявил, что не разделяет убеждений ни старшего, ни младшего брата и намерен остаться в Москве, поскольку дети болеют при любой власти и кому-то надо их лечить.

В тот последний день, когда они еще были вместе, мама плакала и говорила, что не может делить сыновей на правых и неправых. Они — ее дети. И тогда старший брат и Буров — младший уговорили маму и среднего брата покинуть Россию, чтобы не быть свидетелями или не стать жертвами кровавой и дикой междоусобицы. И хорошо, что уговорили. По крайней мере, есть надежда, что они живы. А старший брат Бурова погиб в Крыму.

И опять Гранд вспомнил, какое лицо было у Бурова, когда он рассказал, как после штурма в Крыму Ливадийских укреплений среди убитых офицеров он увидел родного брата.

А я? Я выслушал Бурова и ничего не сделал! Ничего! И родители погибли!

Гранд открыл глаза и увидел, как по стеклу иллюминатора ручьем бежит вода. Быстро темнело. За бортом сверкнуло, раздался грохот. Начался шторм. Корабль сильно качнуло. И это словно подтолкнуло к воспоминаниям и вернуло в сгоревший родительский особняк.

Вот он стоит перед открытым сейфом с одним в голове вопросом: «Что же теперь делать? Что?» И сам себе тут же мысленно отвечает: «Бороться! Отбросить горечь утраты, злость и обиду и воевать! Воевать за Республику! В Мадрид! Там — в Гвадалахаре под Мадридом — американцы формируют интербригаду. Туда! К ним!»

И пошел, и дошел, и нашел.

Пятнадцатая интербригада Линкольна. Командир бригады Билл Макензи — здоровенный, смуглокожий американец из Кентукки по кличке Мавр, заросший по глаза бурой курчавой бородищей, — молча и внимательно выслушал Гранда и сочувственно покачал головой: — Что тут скажешь, камрад? Гражданская война! Я тебе верю, Теодор. Нет, теперь ты Тэд. Вот что, Тэд, мне нужна группа разведки — командос из местных ребят, — и создашь ее ты. Готов? Хорошо. Приступай.

Гранд вздохнул.

Два года пролетели как один день.

Ночные вылазки, засады, захваты, уходы от преследования и яростные схватки и перестрелки. Жестокие дневные и ночные бомбежки. И въевшееся в мозг мерзкое ощущение, что ты при этих бомбежках никто и ничто, что ты беззащитная личинка, которая ничего не может и от которой ничего не зависит, которой не остается ничего другого как сжаться до малых размеров, закуклиться и уповать на милость Господа Бога нашего Иисуса Христа в то время как некое его творение в небесах в ревущей боевой машине с хищным оскалом смотрит в прицел, нажимает пуск и вниз с душераздирающим визгом устремляется смерть.

Но милость снизошла, ты остался жив. И снова наступления, отступления, предательства, расстрелы и всюду кровь, кровь, кровь!

И, наконец, эта ночь в Тардахосе на берегу речушки Урбель. Это было пятнадцатого февраля 1939 года. Та ночь навсегда осталась в памяти.

Злое и страдальческое лицо Билла Макензи. Гримаса боли на лице от каждого движения левой руки из-за незаживающей раны предплечья. Его зловещие слова в ночи: — Всё, Тэд, всё кончено! Бургос пал. Мы окружены. Это конец! Да, конец! Что будет с нами — я не знаю. А вот что будет с тобой, я знаю точно. Тебя и твоих парней — испанцев из командос — расстреляют, попади вы в руки франкистов. Я этого не хочу. Собери всех, и пойдем.

Февральская ночь была темной, туманной и промозглой. Макензи вывел группу к берегу реки и указал рукой на лодку: — Вот. Ее пригнали для вас. Если повезет, вы успеете за ночь по воде уйти из кольца окружения.

Молчание, и затем голос из темноты: — Мы бросим всех и побежим как крысы? — И окрик Мавра: — Молчать! Это приказ! — Американец пожал всем руки, снял с плеча трофейный шмайсер, а с пояса кобуру с «Магнум –357» и передал все это Гранду.

Махнул всем рукой: — Не медлите. Прощайте, — повернулся и ушел в ночь.

Кое-как разместились в лодке маловатой для восьми человек, оттолкнули ее от берега и, осторожно выбирая весла из воды, поплыли в туман. Время, казалось, остановилось и растворилось в воде и тумане. Но вот в ночи и совсем недалеко послышался приглушенный разговор — это береговой дозор франкистов. Гранд жестом приказал поднять весла, надеясь, что течение реки в полном безмолвии и тьме отнесет лодку подальше от опасного места. Но на берегу видимо все же уловили какой-то звук. Пулеметная очередь разорвала тишину. Орландо дернулся и привалился к борту. Он был убит наповал. Хуану пуля пробила кисть руки. Он скорчился в лодке, здоровой рукой зажимая рану, из которой хлестала кровь, и, чтобы не закричать, впился зубами в рукав куртки.

Голоса на берегу стали медленно отдаляться.

Орландо утром похоронили на прибрежном холме, Хуана оставили на попечение сельского лекаря в ближайшей деревушке и двинулись на север в Кантабрию. Казалось, все беды и горести остались позади, но — нет. Путь был перекрыт. На переходе через Ла-Лору попали в засаду под огонь снайперов, потеряли еще двоих и вынуждены были уйти в Басконию. А там достала эта проклятая лихорадка.

Испанию удалось покинуть только через три месяца.

Да, было так!

И вот уже июнь 1939 года.

Гранд сел и сосредоточился. Воспоминания и эмоции ушли, остался холодный рассудок. Итак, подведем итоги. Печальные итоги. Я потерял и родителей, и страну, и годы жизни. От прошлого остались лишь несколько сохранившихся фотографий. Но жизнь продолжается. Надо жить. Да, надо жить. Жить с прочитанными в юности, извлеченными памятью из подсознания и теперь крепко засевшими в голове словами Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце». Да! Пепел стучит в мое сердце!

Перед глазами возник Маркес. Рата! Крыса! И этой крысе тоже довелось однажды сидеть в зале родительского дома на том самом обтянутом кожей уютном и мягком диване. Это было еще до войны. Маркес привел тогда в родительский дом немца Отто Раана, склонявшего отца к продаже перстня Борджиа. Боже, как давно это было! Помнится, Отто Раан называл имя человека, интересы которого он представляет. Дай бог памяти. Да, вспомнил. Роберт Кац! Роберт Кац! И, помнится, Отто Раан назвал имя этого человека — Роберта Каца — в какой-то связи с торговым домом «Тиффани» в Лондоне.

Стоп! Отто Раан от имени Роберта Каца предлагал десять миллионов долларов за перстень. Роберт Кац и десять миллионов долларов! И я помню, помню, какие глаза были у крысы Маркеса, когда прозвучала эта цифра. Благоговейный ужас и вожделение — вот что было в его глазах! И может быть эти вожделенные миллионы и застили сознание Маркеса и толкнули его на преступление? Кто знает? Ясно одно: Маркес для меня единственная нить, своего рода нить Ариадны, способная вывести из этого лабиринта загадок и привести и к убийцам родителей, и прояснить судьбу перстня!

По семейному преданию его утрата навлекает страшные беды на род дель Борхо.

Маркес! Рата! Крыса! Я найду тебя! Найду, чего бы это мне не стоило и как бы не был долог путь!

Пепел, пепел стучит в мое сердце!

Шторм стал стихать, болтанка прекратилась.

Итак, что впереди? Надо разобраться с финансовыми делами семьи. Хм, семьи! Семьи, которой уже нет! Финансовыми вопросами всегда занимался отец, но теперь его нет и, значит, предстоит заняться мне. Это первое. Второе — надо продолжить учебу и через Оксфорд, через университетскую науку и связи попытаться открыть себе дорогу в Испанию. И тогда третье, и главное — Маркес. Рата! Крыса! Я найду тебя! Пепел стучит в мое сердце!

Гранд прилег и под мерный шум двигателя наконец-то заснул. И сразу провалился в странный сон. Вот отец с матерью сидят на диване и рассматривают какой-то небольшой предмет в руках отца. Гранд приближается и видит в руке отца перстень с черным крестом на печатке. Отец протягивает ему руку с перстнем на ладони и что-то говорит, говорит, но его не слышно, а мама согласно кивает головой. По губам отца Гранд понимает, что отец, глядя на перстень, говорит: — Теперь он твой, теперь он твой.

В Лондонском порту царила деловая суета, окутанная легким туманом с едва уловимым запахом машинного масла и отработанного дизеля.

Миловидная зеленоглазая девушка в строгом форменном костюме с кокетливо сидящей на пышных светлых волосах пилоткой отвела прибывших из Испании пассажиров в офис иммиграционной службы. Когда очередь дошла до Гранда, служащий, изучив документы молодого человека, отвел его в сторону и казенным голосом объявил: — Вам придется подождать. — Та же зеленоглазая красавица отвела Гранда в один из кабинетов службы. Ждать пришлось долго. Но вот дверь открылась, и на пороге возник молодой кареглазый и светловолосый человек приятной наружности в скромном деловом костюме и папкой в руке. По его высокой, сухощавой и ладной фигуре и мягкой, пружинистой, словно готовой в любой момент к рывку кошачьей походке, можно было предположить, что этот человек не чурается игровых видов спорта, где резко меняется направление и ритм движения.

Мужчина поздоровался, уверенно проследовал к столу, по-хозяйски устроился за ним, деловито раскрыл перед собой папку, внимательно рассмотрел Гранда и представился: — Я Тим Феллби. Я представляю интересы секретной службы Его Величества. — Чуть улыбнулся и продолжил: — А вы — Теодор Хуан имярек дель Борхо. Видите, я вас знаю, правда, до сего дня я был знаком с вами лишь заочно. Если позволите, в дальнейшем я буду обращаться к вам просто — Тэд. — Гранд, соглашаясь, кивнул, а в голове пронеслось: «Быстро же они на меня вышли. И это несмотря на мое во всех смыслах новое лицо! Интересно, как им это удалось? А главное — зачем?»

— Я вижу, вы удивлены? — поинтересовался Феллби.

— Да, удивлен, — не стал кривить душой Гранд, — и спросил: — Так в чем, собственно, дело?

— Да, да, дело вот в чем. Я буду с вами предельно откровенен и рассчитываю на взаимность. Нам известно, что в 1936 году вы возглавляли в Испании Южное региональное подразделение республиканской контрразведки. Соратники называли вас Грандом, верно? Потом случилась неприятность. Вас оклеветали, вас подставили, причем так, что оправдаться никакой возможности на тот момент у вас не было. И Гранду пришлось исчезнуть. Случилось все это в Картахене. Так?

— Так, — подтвердил Гранд и подумал: «Ребята из той моей команды в Картахене могли только догадываться, что я жив. Могли предполагать это и Иван Силин, и Фока дон Паскудос — Хренов. Знали точно только двое: Алварес Вердаско и Мавр — Билл Макензи»

— А после исчезновения, — продолжил Феллби, — дель Борхо прибился к американцам и вступил в интербригаду Линкольна. Верно?

— Верно, — вновь согласился Гранд и подумал: «А вот это он мог узнать только от Мавра! Теодора Хуана Карлоса в интербригаде знали многие, а вот дель Борхо знал только Мавр. Слава Богу, значит, Мавр жив»! — Феллби, словно читая мысли Гранда, снова чуть улыбнулся и сказал: — Да, все это мне известно от Билла Макензи, от Мавра. Он же и рассказал мне о ранении, изменившем ваше лицо. Вот, взгляните, — Феллби достал из папки фотографию, — это увеличенная фотография из вашего студенческого дела в Оксфорде. И вот что я вам скажу: — нужно иметь очень богатое воображение или очень точный глаз художника, чтобы найти сходство оригинала с этой фотографией. Я сходства не вижу. Не вижу. И это хорошо!

— Что же здесь хорошего? — удивился Гранд

Феллби чуть замялся: — Извините мою бестактность, но, надеюсь, чуть позже вы меня поймете. А пока я скажу так: Теодор Хуан Карлос — боец интербригады Линкольна — для нас интереса не представляет. Интересен дель Борхо — контрразведчик. Он же Гранд. Мне кое-что известно о ваших успешных операциях по внедрению агентуры в руководящие административные и военные органы мятежников. — Феллби замолчал, видимо, давая собеседнику осмыслить сказанное.