Бесплатный фрагмент - Зимние истории

Юлия Кизлова

Бутылочка

Подул ветер, и несколько снежинок с гранитного памятника слетели на мерзлую землю за оградкой. Уже двадцать четыре дня календарной зимы, а только мороз и серое небо, снега нет совсем. Максим вздохнул и провел рукой в перчатке по гранитной поверхности, стряхивая оставшиеся снежинки.

— Ну вот, батя, приехал. Смотрю, у тебя тут все в порядке. Все как положено. Верка? Или сестра твоя, Зина? Хотя какая Зина, она же старше тебя на пять лет, может, и померла уже? Тебе бы в этом году восемьдесят два исполнилось… А ей?

Шмыгнул носом. Похлопал руками по бокам, расстегнул пуховик и достал из внутреннего кармана маленькую бутылочку водки, наклонился и налил в оставленную кем-то на могиле хрустальную рюмку. Такие стояли дома в стенке на стеклянной полке. Неприкасаемые. Только на Новый год мать доставала набор, мыла, протирала, ставила на стол.

— Прости, что не приезжал. Закрутилось как-то.

Огляделся.

— Тут у тебя и присесть негде. Постою.

Он рассматривал надпись на памятнике: «…1939—1993». Только цифры местами поменялись, а жизнь прошла. Максим сейчас был в том возрасте, в котором был его отец, когда умер. Инфаркт прямо под Новый год, не дожил дня три. Телевизор тогда сломался, перегрелось там что-то, и все к одному. На похороны не приехал, нельзя было. Новую жизнь начал, нулевую. А потом все завертелось, закрутилось, потерялось и оборвалось тонкое, что могло связать его с городом, с домом, с фамилией. Новые друзья, новые связи, потом жена, потом другая, между женами подруги, между подруг жены. Двое детей в паспорте и еще трое, про которых знал. Может, были еще…

— Кхе-кхе… кхе.

Максим вздрогнул и обернулся на звук. За оградкой стоял мужик в сером, на вид поношенном пальто, бордовый в зеленую клетку мохеровый шарф выбивался из-под лацканов. Мужик еще раз кашлянул в кулак:

— Есть чем здоровье поправить? — кивнул он Максиму, показывая на бутылочку водки, которую тот все еще держал в руке.

Максиму стало не по себе, первый раз к отцу приехал, а тут шляется кто-то, отвлекает. «Шел бы ты, мужик, своей дорогой», — подумал он, но тут что-то неприятно кольнуло под левой лопаткой. Мужик широко улыбнулся, а Максиму захотелось присесть прямо на надгробие. Ноги ватными стали.

— Так как насчет здоровья? Поправить?

Под лопаткой кольнуло еще сильнее. Максим поморщился и протянул руку с водкой мужику. Тот перешагнул прямо через ограду, приблизился, и Максим даже не заметил, как он скрутил крышку, тут же приложился и почти залпом выпил все, что оставалось в бутылочке. Крякнул, поднес рукав к носу и с силой втянул в себя воздух. Максим почувствовал знакомый, но такой дурной запах, который он не слышал уже много лет. Так пахла тюрьма. Тем же дохнуло и на Максима — запахом гнилого, вперемешку с въевшейся там в стены, в воздух, в любую поверхность вонью дешевых сырых сигарет, духом отчаяния и безнадеги.

Мужик сунул бутылочку в карман и обратно вытащил смятую пачку, из которой достал последнюю сигарету. Чиркнул зажигалкой и, отвернувшись от Максима, выпустил струю густого дыма в сторону соседних могилок.

— Батя?

Максим кивнул. Под левой лопаткой заныло еще сильнее. Мужик затянулся второй раз еще глубже.

— Батя, значит. Ну-ну.

Ближе подошел, совсем вплотную, пристально так и долго смотрел на Максима, а потом резко уставился на памятник и произнес:

— Знал я, что ты придешь. Ждал тебя. — Лицо мужика как-то вытянулось, глаза потемнели. — Помнишь меня, Антоха?

Максим охнул, ноги подогнулись и поехали вниз. Мужик успел схватить его за локоть и удержать от падения.

— Ну-ну, отряхнись-ка, что разъехался. Не узнал меня, что ли? Помнишь, как бутылочку мою расшиб? А потом изолятор. Твой Петрович пороги все отбил, выкупил, выстоял, отмыл, обелил, спрятал. А дружбана твоего закадычного гнить оставил.

Максим попятился и уперся спиной в гранитный памятник. Смотрел на серое пальто. Глаза щипало, жгло в груди.

— Видишь, Антоха, ты такой тут весь, как начальник, сытый, гладкий. Ровно все у тебя. По полочкам, по складочкам посчитано. Все сложено как положено — не придраться.

Максим зажмурился, спиной прижавшись к памятнику, начал оседать. Сил стоять больше не было, рвануть бы прочь сейчас со всех ног подальше. «Лучше б не приезжал, лучше б лежал сейчас в парилке или у Маринки со Светкой, ну в крайнем случае дома с женой, хотя с ней только на Новый год, как договаривался. Лучше б у Маринки. Что ж за засада, — думал он. — Как же так можно было просчитаться. А батя предупреждал: что бы ни случилось — не возвращаться. Не выдержал — потянуло. Столько лет прошло. Откуда этот черт выскочил? А ведь правда черт! Может, мерещится, может, переработал? Заболел? Температура? Жжет-то как? Надо что-то сделать, надо что-то сказать. Может, денег?»

— Серый? Как же так? Я не знал. Не знал я… — наконец выдавил из себя Максим.

— Врешь, падла, знал ты все. Только деру дал и бежал, не оборачиваясь. Все за тобой подтерли, все убрали, на дружбана твоего все повесили. Только ты, сука, знаешь, что он не виноват. Ты, падла, знал и сбежал, а его кинул. Падла ты последняя. Падла.

Мужик вздохнул и присел на оградку. С неба то одна, то другая падали одинокие снежинки. Молчали.

— Я вообще не за тобой приходил.

Максим вздрогнул и посмотрел на мужика.

— Я место себе искал. Поуютнее, попросторнее и чтоб с деревцем каким. Но лучше с березой, как у бати твоего. Нравится мне такое.

Мужик мечтательно посмотрел на березу, сразу за памятником. Толстый ствол, сильный, кора черно-белая, гладкая.

— Я б такую себе хотел.

— Хочешь-то чего? — спросил Максим. — Денег?

— То, что хочу, деньгами не купишь. Место хочу. Бати твоего место. Отдашь? — мужик подмигнул Максиму и слез с оградки. — И чтоб памятник, гранитный с золотой надписью, как у бати твоего. Тогда отстану.

Мужик выпрямился и шагнул к Максиму.

— Отстану тогда, слышишь.

Сделал еще шаг.

— Слышишь, отстану.

Шаг еще один.

— Отстану-у-у…

Мужик расстегнул верхнюю пуговицу пальто, дернул шарф с тощей шеи в синих прожилках, ветер загудел, снежинки одна за одной, а потом больше, и вот уже вьющимся облаком понеслись на Максима прямо из-под воротника, поднимаясь вверх и вниз, и в стороны, и зигзагом, с визгом разрезая воздух, колюче, остро и больно впились в лицо. В уши ударила сирена, что-то затряслось и закричало прямо в ухо: «Вставай! Вставай! Вставай!» Максим пытался заслонить лицо руками, спрятаться от снежинок, но те уже превратились в сплошную стену белой метели, слепили ему глаза, залетали в рот и прямо в голове, казалось, орали: «Вставай! Вставай!»

Максим зажмурился изо всех сил.

— Антоха, все проспишь, штаны надел и бегом за мандаринами. Теть Зина ждет тебя, уже все приготовила, звонила только что.

Ничего не понимающий Антоха приподнялся на локтях, тряхнул головой и посмотрел на выходящего из комнаты отца. Голова кружилась, в ушах стоял гул. Донесся звон посуды откуда-то из-за стены.

— Ну куда ты тащишь, тяжело ведь, смотри, Верку нашу времени раньше родишь.

«Верка? Не родилась еще?» — пронеслось в спутанных мыслях. Все еще слабо соображая, Антоха, подрагивая и осторожно прислушиваясь к звукам и запахам, доносящимся из кухни, быстро оделся и вышел из комнаты. В прихожей нащупал куртку, натянул ботинки и вышел на лестничную площадку. В нос ударил свежий табачный дым, кто-то только что покурил. Теперь вниз по лестнице и в магазин к Зине за мандаринами. Резко толкнув дверь подъезда, Антоха даже не заметил, как случайно кого-то сшиб.

— Кхе-кхе… — раздалось ему вслед.

Он обернулся и только тут увидел скорчившегося на одном колене мужика в сером пальто, тот, видимо, пытался подняться. Красный мохеровый шарф в зеленую клетку выбился из-под лацканов. Рядом валялся пакет, а на свежий утренний снег, еще никем не затоптанный, что-то вытекло.

— Кхе-кхе-кхе… — еще сильней раскашлялся мужик.

Антон подошел и попробовал помочь ему подняться. Тот руку отдернул и сам разогнулся, будто ему лет двадцать от силы. Выпрямился во весь рост, шарф поправил и посмотрел на Антона внимательно.

— Повезло тебе, пацан, сегодня, кхе… — что-то скрипнуло у мужика в горле и так резануло, будто ногтем по стеклу. — Ох как повезло. Только бутылочку жалко.

Мужик наклонился и подобрал пакет.

— Серому тоже передай, что второй раз родился.

В пакете звякнуло разбитое стекло.

— А место моим будет. Бате твоему ни к чему теперь.

С неба медленно кружились и падали снежинки.

Дверь подъезда распахнулась с силой, и на Антоху выкатился розовощекий Серега, одноклассник, друг и почти брат, выдыхая свежую затяжку сизого дыма в морозный декабрьский воздух последних дней 1992 года.

Ольга Геос

Танец со временем

В какой момент она провалилась в эту кроличью нору? Где была точка невозврата, когда простое и линейное время сложилось как тонкий газетный листок, чтобы превратиться в бессмысленно-абстрактное оригами? Как будто грани событий из прошлого соединили, а разделяющие их дни и месяцы замялись внутрь листа, перескочив сразу несколько сезонов. Может быть, все началось, когда она увидела его впервые?..

— Литературная премия «Книга года 2021» и гонорар в один миллион рублей присуждаются роману в рассказах «Танец со временем» Александра Берга. Я от имени жюри конкурса искренне поздравляю автора с этой заслуженной победой. Мы давно ждали такого свежего, мощного и современного произведения, пронизанного молодой энергией и незамутненной силой восприятия…

Майя отчетливо помнила этот момент. Его прямую спину в темно-синем пиджаке и белую сорочку с расстегнутыми верхними пуговками. Председателя жюри, трясущего сухую загорелую ладонь лауреата так, будто он хотел оторвать ее себе на память. Низкий тягучий голос, которым Александр произносил благодарственную речь, и отблески софитов на его седеющих висках. Она кожей чувствовала свое тогдашнее восхищение, крошечность на фоне личности мэтра и ползущие мятным холодком по позвоночнику мурашки. Именно тогда она поняла, что готова на что угодно, лишь бы учиться у Александра Берга, чтобы однажды написать такую же выбивающую дух книгу. Она знала, что раз в два-три года он берет одного ученика, хотя не слышала, чтобы их книги потом издавались.

Еще недавно Майя не думала о писательстве: ей вполне хватало проблем и на основной работе. Но, прочитав за одну декабрьскую ночь, пока валялась дома с растянутой лодыжкой, «Танец со временем», она плакала, смеялась, вскакивала, закрывала книгу, чтобы лечь спать, и снова впивалась в строчки покрасневшими глазами. Это было про нее. Это было для нее. Это было так, как будто ей залезли в самое сердце в стоптанных грязных кроссовках, наследили там, раскидав окурки и смятые обертки от леденцов, а потом отмыли все до глянцевого блеска старинного серванта. И вывернутое наизнанку сверкающее сердце забилось на совершенно иной частоте, в пепел сжигая все, что было с ним до этого.

Майя прижалась пылающим лбом к заледеневшему окну. Мороз, великолепно-расточительный и равнодушный, расписал его тайными письменами изморози. С недавних пор ей везде мерещились знаки и символы.

Батареи грели так, будто задались целью превратить крохотную квартиру-студию в филиал Сахары. Воздух от этого становился дряблым, рыхлым и потным, высушивая слизистые и накапливая под ногтями статическое электричество. Холодное зимнее небо, истоптанное снегом, падающими звездами наваливалось на улицы сумасшедшего города. Недавно Костя, друг еще со школы, за столиком шумного и пахнущего пережаренной картошкой фастфуда сказал ей:

— Завязывай ты с охотой за этим писателем. Отпусти уже. У тебя глаза стали пыльные. Если резкий порыв ветра сдует эту пыль, останутся только темные страшные впадины.

Но Майя не могла отпустить. Как и не могла объяснить даже лучшему другу, в чем суть ее одержимости. Он бы не поверил. Никто бы не поверил. Она сама далеко не всегда могла, но запретила себе сомневаться. Не позволяла сомнениям подточить и без того истончившуюся грань реальности и ее собственной личности. Разрывы во времени существуют. Провалы, кротовины, черные дыры, порталы. В них залетают редкие колючие снежинки, пожухлые осенние листья, цепочки невольно оброненных слов, еще не написанные книги.

Где же, где же тот момент, когда ее время свернулось немыслимой петлей Мебиуса? От горячего дыхания морозные письмена на стекле начали расплываться, а она продолжала перебирать в уме четки сцен и событий.

По улице прогрохотал, стуча костями рессор, трамвай. Темные силуэты людей и машин стали похожи на небрежные татуировки на белом снегу. Подмороженные воробьи на карнизе болтали о чепухе. Ровно как и они в уютном тепле заваленного книгами и несвежими кофейными чашками кабинета Александра Берга. Стекающее грязным потоком с крыш рыжее зимнее солнце журчало в водосточных трубах. Путалось в волосах, пахло медом и пыталось расцветить бледные щеки. Ночь с мягким шорохом опускалась на улицу и делала фигуры прохожих похожими на изломанную мебель.

— Смотри, когда нет прямых указаний на пол главного героя в историях от первого лица, читатель чаще всего ориентируется на пол автора. Поэтому кажется, что твой повествователь — женщина, пока в третьем абзаце не спотыкаешься о «я бы мог». Лучше сразу дать понять читателю, с кем он имеет дело.

— Поняла, поправлю.

Она впервые была в гостях у Александра. До этого ее тексты они обсуждали либо онлайн, либо в ближайшей к метро кофейне. Уговорить его стать ее литературным наставником и помочь в написании первого романа в новеллах даже за гонорар было непросто. Но Майя умела быть упрямее банковского коллектора, когда ей страстно чего-то хотелось. Друзья в шутку называли ее в такие моменты «бронепоездом». Она хотела написать свой «Танец со временем» и верила, что помочь ей в этом мог только Александр Берг. Язвительный, неряшливый, с намечающимся брюшком, но все еще харизматичный, обласканный критиками, дважды разведенный, раздражающе гениальный писатель.

— Ну а вообще, как вам мои тексты?

Она внутренне всегда ежилась под его взглядом, который не то чтобы ее раздевал, а будто свежевал, а потом рентгеном просвечивал каждую косточку.

— Вообще хорошо. Даже удивительно, если ты и правда ничего не писала до этого. Просто вторая Франсуаза Саган.

— Почему это?

— Она провалила экзамены в Сорбонну, но из желания доказать родителям, что не совсем бездарна, написала свой первый роман в восемнадцать лет. Отвезла его в издательство и, не дождавшись ответа редактора, уехала домой. На следующее утро талантливая дебютантка проснулась знаменитой, хотя сложно было поверить, что столь юная и неопытная особа способна написать «Здравствуй, грусть».

— Мне не восемнадцать, а двадцать пять.

— Ты считаешь, что это намного больше?

— Не знаю. Зато мне кажется, я нашла идеальное начало для первого рассказа в книге: «Зима на мягких лапах входила в город».

Она писала как одержимая: в обеденный перерыв в офисной столовой, в метро, по ночам дома до красных кроличьих глаз. Строка за строкой, рассказ за рассказом. Не замечая, как с еле заметным шелестом написанные ею из самого сердца слова утекают как крупинки в песочных часах.

Пытаясь потом вспомнить, что же происходило в ее мире весь тот год, Майя видела только череду утекающих из-под пальцев строчек… Но она все-таки нашла! Перебирая в памяти мгновения, как осколки из разбитого калейдоскопа, она нашла то единственное стеклышко. Момент, в котором время описало мертвую петлю на ее же собственной шее.

Терпкая духота дня заползла под прохладное покрывало летней ночи. Майя только закончила первую редакцию книги, настолько вымотанная годом сумасшедшей работы, что была не в силах испытать восторг от ее завершения. Она не хотела никуда идти — с утра неважно себя чувствовала. Тянул низ живота, хотелось все выходные лежать, есть ванильный пломбир прямо из коробки и залипать в сериалы. Но Александр, с которым после многочасовых вычиток рукописи они стали почти друзьями, неожиданно начал ее уговаривать с настойчивостью дятла:

— Ты должна это попробовать! Экстатик-дэнс — это ни с чем не сравнимый опыт. Полная свобода, экстаз и раскрепощение. К тому же именно этот диджей. Он бывает в городе всего пару раз в год, но он настоящий шаман от музыки. В этот раз будет нечто особенное — он выступает на крыше Фабрики прямо под открытым небом. Тебе надо отвлечься от текстов.

— Но я даже танцевать не умею…

— А я к тому же еще и терпеть не могу! Это другое. Можешь хоть на пол лечь и созерцать звезды. Запрещено разговаривать и снимать видео. Прыгать, плакать, выть, лежать, сидеть, двигаться как угодно, любыми невербальными способами выражать себя — можно.

Майя вообще не хотела выражать себя невербально и устраивать танцы дикой козы на крыше. Наоборот, она напросилась в ученицы к Александру, чтобы научиться воплощать себя как можно более вербально. Но он был как никогда настойчив, и отказаться было совсем неудобно.

Они выпили по странному коктейлю, отдающему полынью, и поднялись на крышу лофта. Над ними — чернильная клякса неба, под ними — огни города. Изломанные силуэты людей в полутьме отбивали ритм по нагретым доскам крыши. Музыка то замедлялась до редких капель бита, то стремительно пускалась вперед дробью шаманских барабанов. Александр растворился где-то в тенях, а Майя постепенно поддалась царящему вокруг шабашу. Она не помнила, как начала двигаться, не думала о том, как это выглядит со стороны. Небо холодил привкус полыни, тело плыло в волнах звуков отдельно от ее сознания.

Что-то она помнила… громадную рыжую луну, стремительно вынырнувшую из-за телевышки, тонкие, похожие на паучьи лапки, пальцы диджея, завораживающие и отталкивающие одновременно. Музыку, которая сначала подняла ее высоко вверх, накручивая ритм, а потом бросила вниз так, что она не осознала, что уже лежит на полу. Бледное отрешенное лицо Александра над ней. Он спрашивал, как она себя чувствует? Хотел помочь? Майя не могла сказать. Только помнила его невероятно светлые выцветшие глаза, сухое прикосновение губ, которое она не могла бы назвать поцелуем. Слишком отстраненным и болезненным оно было. Как будто он не поцеловать ее хотел, а вытянуть через рот душу.

Наутро Майя проснулась на собственном диване с гудящей головой и болью в икрах, не привыкших к таким нагрузкам. Списала все странности на коктейль и непривычную музыку. А поцелуй-укус? Был ли он вообще? В глаза как будто насыпали песка. Нетвердой походкой добрела до кухни, залпом выпила бутылку «Боржоми» из холодильника и… больше ни разу не открывала текст своей книги. Как будто не было этого помешанного на буквах года, не было слов, которые оживали на кончиках ее пальцев, не было бесконечных споров с Александром о каждом из мимолетных героев, не было, не было, не было… Пустота.

В следующий понедельник Майя, как обычно, пошла на работу и закрутилась в квартальной отчетности. Потом был день рождения подруги, на котором она познакомилась с парнем. Был их недолгий, но бурный роман, две недели в жаркой Турции, грипп, ее собственный день рождения в ноябре…

Александр Берг, книга, танцы на крыше ночи — все это как будто расплылось, накрытое мутной целлофановой пленкой. Друзья, ворчавшие на нее целый год за то, что она игнорировала их встречи, даже не вспоминали о ее писательском увлечении. Год, не учтенный в хронологии жизни.

В декабре город окончательно покрылся ледяной корочкой вперемешку с размокшими грязными лужами. Майя, неудачно сопоставившая каблук, лодыжку и гололед, все выходные в канун католического Рождества провалялась в постели рядом с наряженной елкой. Костя, читавший запоем все, до чего мог дотянуться, в ультимативной форме привез ей мешок мандаринов, эластичный бинт и новую книгу, от которой в восторге пищала вся продвинутая столица.

«Зима на мягких лапах входила в город. Поземкой стелясь в подворотнях, укрываясь сугробами, оборачиваясь гирляндами. Темное время Йоля, когда древние тайны оставляют птичьи следы на снегу, пишут знаки на окнах, шепчутся в морозной тишине и воруют души тех, кто не крепко привязан к этому миру…»

Книга упала на пол. Зачем читать дальше? Она и так знала до последнего слова все, что будет дальше. Весь прошлый год душным верблюжьим одеялом навалился ей на плечи.

Это была ее книга. Ее «Танец со временем». От первого слова «зима» и до последней точки. Книга про нее. Для нее. О ней. О влюбчивой и взбалмошной, как горный ручей, подруге; о глубоком и спокойном, как воды озера, Костике; о темном и волнующем, как зимнее море, Александре; о зябких воробьях, которые опять прилетели кормиться на ее незастекленный балкон. Как она вообще могла забыть ту горячку, в которой прямо из ее сердца выходили все эти истории? Почему ни разу даже не открыла на компьютере файл с уже написанной книгой?

Майя вскочила и заметалась по комнате. Больно задела мизинцем ноги стул, чуть не споткнулась о елку. Она не могла поверить, что Александр Берг просто украл ее рукопись, выдав за свою. Бред! Она кинулась к ноутбуку, судорожно кликая мышкой по папкам на рабочем столе.

Пустота. Ни черновиков в корзине, ни бесконечных правок по тексту от Александра в почте. Ее книги просто не было в природе. Но она могла с точностью до запятой пересказать текст книги, которую впервые увидела этим вечером, еще пахнущую свежей типографской краской. Майя обхватила себя руками за плечи. Казалось, что весь мир плывет перед глазами, реальность рушится как карточный домик, а она сходит с ума. Она была уверена, что именно она написала эту книгу, но не было ничего, что бы могло это доказать.

В окне отражались огни гирлянды, а за стеклом тихо сыпался снег. «Темное время Йоля, когда древние тайны оставляют птичьи следы на снегу… и воруют души тех, кто не крепко привязан к этому миру». Время. Слово больно царапнуло сознание. Время…

Майя вихрем метнулась к книге, дрожащими пальцами пролистала выходные данные: «Подписано в печать 21.10.2020». Серебристый шарик на елке с надписью «С Новым годом! 2021». Время. Воспоминания.

— Кость, алло, прости, что поздно! Нет, не прочла еще. Слушай, а помнишь, что я тоже писала книгу весь прошлый год? Училась как раз у Александра Берга. Что значит «выдумываю»? Мы же это сто раз обсуждали! А парня, с которым я ездила в Турцию? В смысле не было никакого парня и я ку-ку? Ладно, шучу, проехали. Потом позвоню.

Майя без сил осела на пол и с тоской уставилась на елку. Год, которого как будто не было в ее жизни, и книга, которую она не собиралась отдавать без боя. Она знала, что отыщет тот чертов момент, то событие, которое поставило реальность с ног на голову, и вернет на место логику событий. На обложке «Танцев со временем» будет стоять ее имя!

Она еще не знала как, но раз это вышло у Александра Берга, значит, должно получиться и у нее. Интересно, как много из книг, сделавших его живым классиком, в действительности написано такими же запутавшимися во времени бедолагами, как она?

«Зима на мягких лапах входила в город. Поземкой стелясь в подворотнях, укрываясь сугробами, оборачиваясь гирляндами. Темное время Йоля, когда древние тайны оставляют птичьи следы на снегу, пишут знаки на окнах, шепчутся в морозной тишине и воруют души тех, кто не крепко привязан к этому миру…»

Елена Майорова

Елка

— Завтра Новый год, а ощущения праздника никакого.

Это были первые слова, что я услышала, проснувшись.

Завтра?! Я проспала, безбожно все проспала! Старею… Но главное вовсе не это. Главное то, что меня никто до сих пор не разбудил! Значит, конец близок?

Замерев в тревожном ожидании, я стала прислушиваться.

Она разговаривала по телефону, стоя у окна, совсем недалеко от меня. Я чувствовала исходящее от Нее такое знакомое и родное за столько лет тепло.

— И никакого желания ни наряжать елку, ни украшать дом, ни вообще что-либо делать. Полная прокрастинация… Да еще и новый сосед ремонт делал, что-то не так подключил, теперь полдома обесточено… Обещал все исправить, конечно, но кто знает!.. Да, да, ты права, надо взять себя в руки и успокоиться. Рано или поздно хандра пройдет, и не с таким справлялись. Психолог на работе посоветовал сменить обстановку или внести в окружение что-то новое, избавиться от чего-то старого. Вот теперь думаю, что же это может быть… Конечно! И вас с наступающим!

Голос замолк. Несколько секунд тишины, затем хлопнула балконная дверь, и я снова осталась одна.

Да, избавляться от старого нужно, и Она научилась это делать. А раньше не могла. Всегда старалась что-то отреставрировать, починить, дать вторую жизнь. Как давно это произошло? Год или два назад? И ведь это пошло Ей на пользу — такая красивая стала, стильная, уверенная в себе. Правда, и раньше Она была красавицей, только будто не понимала этого.

И ведь получается, что старее меня в этой просторной квартире ничего нет. Ах да, еще книги, но они не в счет, от них Она ни за что не избавится. Из маленькой старой однушки вместе с хозяевами сюда перекочевали только мы. Все остальное — такое же новое, как и сама квартира.

Ну, что ж, это жизнь, как говорят, ничего не поделаешь. Надо смириться. Жаль, конечно, что не получится отметить свой двадцатый Новый год, все-таки круглая дата, но я и так, надо признаться, очень долго протянула, другие столько не живут. Возможно, я еще покрасуюсь какое-то время где-нибудь во дворе (вряд ли Она прямо выбросит меня на помойку, скорее всего воткнет в сугроб, уж я Ее знаю), и это прекрасно, будет время для воспоминаний и, возможно, недолгих уличных знакомств. И я не буду плакать, я буду такой же сильной, как Она, ведь это замечательно — быть сильной. А потом, когда снег растает… Ну, что ж, чему быть, того не миновать!

Значит, это будет мой первый Новый год вне семьи. Без семьи. Я буду рядом, всего лишь во дворе, но не с Ними. Вряд ли Они станут вспоминать обо мне. Ведь на моем месте будет новая современная красавица, одна из тех, у которых не отламываются иголки и не осыпается искусственный снег, большая, нарядная, одним своим присутствием создающая ощущение праздника. Она будет сиять множеством встроенных гирлянд, как и я когда-то, и заботливо укрывать всю ночь своими нижними пушистыми ветками яркие коробки с подарками. А утром вздрагивать от нетерпеливых прикосновений и радоваться, наблюдая восторг и блаженство на детских лицах. И так начнется ее история, в то время как моя подошла к концу.

А моя история начиналась ровно двадцать лет назад. Я стояла на рынке среди своих разномастных сестер и замирала с приближением каждого покупателя. Меня выбрала Она, и так я обрела свой дом. Маленький, однокомнатный рай, где целых пятнадцать дней я была королевой, занимая добрую половину единственной комнаты, где было шумно и весело, несмотря на тесноту. Детей не было, зато была молодежь, которая веселилась, наряжалась в костюмы, пела и танцевала. Она была Снежинкой, такая же воздушная, в легком белом платье, с мишурой в волосах. Был еще высокий статный Пират в тельняшке и с перевязанным глазом, Пьеро в балахоне с длиннющими рукавами, Ковбой в стандартной клетчатой рубахе и джинсах, Конфетка и Фея. Я просто сияла от счастья, кружилась, демонстрируя всем свой тоже вполне карнавальный наряд. В тот самый первый мой Новый год я была украшена игрушками из киндер-сюрпризов и кокетливыми бантиками из остатков тюля, который висел на окнах.

Зимние праздники пролетели как один день. Потом Она бережно пригладила все мои веточки, завернула меня в полиэтиленовый вкладыш, и я отправилась спать на балкон до следующей зимы. Какие чудесные снились мне сны в этот год!

Снежинка вышла замуж за Пирата совсем незадолго до следующего Нового года, и гостей в доме стало раза в три больше. На моих ветках появились золотые шары — большие и маленькие, а верхушку украшал синий с золотом шпиль. Ни бус, ни дождика, ни мишуры, все стильно и торжественно, как выражалась Она. И мне это нравилось. Я чувствовала себя очень важной, красивой и модной. Мой наряд не менялся еще пару лет, лишь добавлялись кое-какие детали в тон общему стилю.

А потом появилась малышка. В первый год Она очень боялась, что та испугается елочки, и я старалась как можно нежнее и дружелюбнее светить своими неоновыми иглами, то ласково подмигивая, то замирая. Но маленькая Тася с первого взгляда влюбилась в меня, и с этого часа мой годовой сон уменьшился на целых две недели. На моих ветках стали появляться бумажные ангелочки, самодельные игрушки, конфетки и имбирные пряничные человечки. И по ночам я только делала вид, что сплю, прекращая мигать огнями, оберегая на самом деле спрятанные под моими ветвями подарки. А на моей макушке наконец-то красовалась самая настоящая звезда — яркая и светящаяся.

Праздники больше не были такими шумными и многоголосыми, как раньше, но именно их я теперь вспоминаю с особенной радостью.

Когда появился Кирюшка, к моему арсеналу добавился валянный Ее руками Дед Мороз — настоящее произведение искусства! — и картонная Снегурочка, которую маленькая Тася смастерила на уроке технологии в первом классе. Ох, и неспокойное было времечко! Сколько раз мне приходилось падать под натиском только начинающего ходить мальчугана, и не сосчитаешь. И каждый раз я радовалась, что украшена не стеклянными шарами, а глянцевыми игрушками из пластика. Наряд на мне теперь всегда был разношерстный, зато каждый год появлялись какие-то новые украшения, пусть недорогие, зато безопасные.

Пират появлялся все реже, праздничные вечера становились короче. Она укладывала детей спать, читая им перед сном волшебные сказки при свете моих все еще ярких огней, а потом долго вздыхала, преклонив голову на подушку, пока сон не уносил ее в свою безмятежную страну грез. И несколько раз мне приходилось встречать рассвет с зажженными огоньками — она засыпала, но выключить меня было некому.

Может, от этой томительной грусти, а может быть, от бесконечных падений что-то во мне словно сломалось. Кружиться, красуясь своим нарядом, видя Ее тающий взгляд, я больше не могла.

И однажды наступил день, когда я увидела Ее слезы. Один-единственный раз. А вот Пирата я больше не видела.

А на следующий Новый год в доме появился другой Пират — наглый, рыжий, с пушистым хвостом и бесконечной любовью к елочным шарам, которые он, по всей видимости, принимал за футбольные, бесцеремонно срывая их лапой с ветки и гоняя потом по всей квартире. Это смешило детей, и Она улыбалась, поэтому я не возражала, втайне радуясь, что все снова стало почти как прежде.

Спать теперь меня отправляли, укутав в небесно-голубую шелковую двуспальную простыню — свадебный подарок, утративший нынче и весь свой блеск, и всю свою актуальность. Но сны в ней мне снились по-прежнему восхитительные!

Потом вдруг опять появился Ковбой, на этот раз в образе Деда Мороза, с мешком сладких подарков для ребятни и мандаринками для остальных гостей. Она нарядилась в костюм Снегурочки, который сама шила три ночи подряд. Все вокруг говорили, какая они чудесная пара (дети уже мирно спали в кроватках), а я усиленно старалась задерживать мерцание огней, чтобы, как говорится, не спугнуть момент.

В этот раз я заснула опять счастливая, предвкушая прекрасные сновидения и сладкую явь. Лишь однажды меня разбудил Ее голос, мне вдруг показалось, что Она, распахнув окно, в отчаянии прокричала:

— Больше никогда! Никого! Ни за что!

Я встрепенулась, прислушалась. Но уют и комфорт шелковых простыней расслабляет, и я вновь задремала, надеясь, что все это сон.

Когда же меня извлекли из моего шелкового плена, оказалось, что ветки мои больше не горят. На меня водрузили гирлянду, чтоб хоть как-то скрасить унылый мой вид.

А потом был переезд, суета, суматоха, и я была уверена, что так и останусь пылиться на том балконе. Все старое должно оставаться в прошлом.

Чьи-то руки, властные, сильные, — не Ее! — подхватили меня и принялись осторожно разворачивать мой шелковый кокон. Кажется, все. Мне не удалось сдержать дрожь, и несколько игл упали на пол. Я почувствовала под собой знакомую подставку, и вдруг нахлынуло это сладкое, полузабытое ощущение тепла, будоражащего меня всю изнутри. Электрический ток пробежал по всем моим веточкам, вызывая одновременно и трепет, и покой.

— Да ведь она горит! — услышала я мужской голос. — И переливается.

— Надо же! Уже года три, как погасла, — изумилась Она. — А раньше даже кружилась.

— Ничего, скоро закружится. Контакты, скорее всего, засорились.

— Контакты? — смущенно повторила Она. И вдруг заговорила сбивчиво, словно оправдываясь: — Понимаете, я уже много чего научилась делать, даже кран в кухне могу сама починить, а вот с электрикой пока не дружу…

— А вам и не нужно, — улыбнулся Он.

Елена Солод-Сургутова

Невус

В мире нет ничего таинственного. Тайна — это наши глаза.

Элизабет Боуэн

Когда ждешь Рождество и готовишься к встрече Нового года, меньше всего думаешь о смерти. Екатерина Ярополковна проснулась около четырех часов ночи от громких вздохов и хрипов:

— Слава, Славочка! Слава!

— Хыр! Хыр!..

Он сидел на диване в позе кучера, капали слюни, хрипы продолжались. Скорая помощь приехала мгновенно:

— Валерьянка, валокордин есть?.. Накапайте себе.

Врач заполнил особую розовую форму на планшете, вызвал полицию, предупредил, что могут приехать серые агенты из частных структур и им нельзя открывать. Дежурный полицейский не торопился.

Катя вспомнила, как в три с половиной года была на похоронах дедушки. Именно тогда запах смерти она запомнила на всю жизнь и когда чувствовала в транспорте от кого-нибудь эту смесь гнилости с кардамоном, то все понимала о перспективах человека. Вообще она многое помнила из жизни, даже момент рождения, но ей не верили.

«И пусть не верят, я же знаю, что внутри мамы был коричнево-красный цвет и мне нравилось там спать, потом ползла по узкому туннелю и вдруг справа появились люди в белых халатах и колпаках. Мамина кровать стояла слева от двери, и напротив было окно. Когда я рассказывала об этом ей, то она удивлялась».

Вчера во время ужина, когда они вспоминали первую встречу, дважды до Екатерины долетело это ужасное сочетание гнилости и кардамона.

— Ты помнишь, Кать, мы встретились на Смоленке? Меня поразили твои родинки на шее, словно ожерелье.

— Одна родинка как у мамы, другая — от папы, а третья — моя.

— Помнишь, сначала гуляли по моему родному Арбату, потом поехали в парк «Фили», спустились к Москве-реке и пошли в сторону Крылатского? Утки радовались, что их люди подкармливают, чайки галдели. А потом ты вдруг остановилась около излучины реки.

— Ой, точно. Наступила странная тишина, птицы замолкли, даже не было слышно плеска волн. Слушай, мне тогда показалось, что я здесь была раньше. Но когда? Я сдала тест на определение ДНК, параллельно начала изучать электронные архивы метрических книг.

— Да, ты проделала колоссальную работу. Докопалась до шестнадцатого века в своей родословной. Ты вообще в любом вопросе до гланд можешь достать, — засмеялся муж.

Катя встала, открыла форточку и сказала:

— По метрическим записям получалось, что предки были из бояр, однодворцы и молокане. То-то я люблю мороженое.

— Кстати, в морозилке лежит твой любимый «Филевский пломбир». Недавно купил тебе.

— Славочка, такого заботливого мужа еще поискать надо.

— А я до сих пор поражаюсь, как ты меня выбрала из тысяч людей с этого сайта знакомств? Ну, расскажи мне, как?

— Я тебе уже рассказывала, — она лучезарно улыбнулась. — По твоим глазам. Посмотрела и увидела просто родные глаза. А вот ты почему меня выбрал?

Некоторое время он молчал, пошел включил чайник.

— Должен признаться честно, только ты не обижайся, пожалуйста, ландо? — Он любил в этом слове переставлять буквы. Она кивнула.

— Ты же знаешь, я хожу в баню, в совместную, но мы не свингеры. У нас очень интересная компания собралась во главе с Левой. Он дал мне задание набрать новых симпатичных женщин. Кожа у тебя хорошая…

Она перебила его:

— Потому кожа у меня такая белая, лицо круглое и сатурнианское телосложение, что я из финно-угорского племени. А вот, спрашивается, почему у меня такой собачий нюх? Ответ прост. Потому что у моих предков были проблемы со зрением и развивалось обоняние. Каждый к старости становился слепым на один глаз, а кто и на оба. Хорошо, конечно, что мне установили чип на сетчатку.

— Да-а, медицина шагнула серьезно вперед, — важничал бывший работник министерства.

— Чип они установили удачно. Сто лет назад люди с моим диагнозом даже не мечтали об этом. А помнишь, год назад, прямо перед Рождеством, с обратной стороны глаза врачи обнаружили невус? Эта находка сначала напугала меня.

— Да-а, котеночек мой, так переживал за тебя, — он улыбнулся, приблизился к жене и погладил ей руку.

Катя сразу не сообразила, куда ей деться от страшного запаха. Встала убрать остатки салата в холодильник.

— Не было счастья, да несчастье помогло, как любила говорить моя мама. Невус соединился с чипом и начал передавать в мозг во время сна истории из прошлой жизни. Теперь-то я знаю, что Кунцевское городище — мои родные места. Кстати, могу объяснить, почему твои глаза — такие родные для меня.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился муж, совершенно забыв о чаепитии.

— Ну, слушай. Ты в каком году родился?

— В сорок седьмом.

— А в 1547 году родился Станислав Жолкевский в семье знатного вельможи. Полюбил одну женщину, но его отец был против.

— Мой отец тоже работал в Кремле и… был против моей первой жены.

— Слушай дальше, — загадочно сказала его третья жена. — Дислокацию гетман для своих бойцов выбрал по всей Москве, а сам обосновался здесь рядом, чтобы контролировать дорогу на Можайск. На каждого солдата приходилось по трое гражданских, прислуга и маркитантки. Ясное дело, что именно тогда мы с тобой встретились. И ты пообещал вернуться.

— И-и-и?..

— И ты вернулся, как и обещал. Ты же не только заботливый и ответственный, ты же — мой роднулечка. Вот мы с тобой и живем.

— Тебе надо обязательно написать об этом! Ландо?

— Не ландо. У меня нет способностей для этого.

Позвонили в дверь сначала одни серые агенты, потом другие… Екатерина в третий раз выпила валокордина и решила посмотреть на Филевский парк. Подошла к окну. Теперь не было ничего удивительного, почему декабрист впервые не зацвел в этом году, зато плющ разросся как никогда.

Полицейский прибыл под утро, за ним бригада из морга. Когда готовили тело на вынос, Екатерина Ярополковна подошла прикрыть мужу глаза.

— Почему у него глаза улыбаются? Почему улыбается? — она заплакала.

— Значит, кого-то… там встретил.

— Наверное, маму с папой или, может быть, друзей Басю и Автандила.

После похорон позвонила жена университетского друга покойного:

— Катя, прими наши соболезнования. Саша сказал, что всю оставшуюся жизнь будет помнить улыбку Славы.

— У него и глаза улыбались, — она расплакалась.

Сашина жена продолжала успокаивать, а у Кати в голове: «Глаза, родные глаза. Я его любила тогда и сейчас, а он? Забота, уважение, ласка с его стороны — это да. Кого любил… первую жену? младшего сына? Господи, во все времена любил только себя, не верил ее снам и рассказам. Но глаза-то у него родные. Что мне с этим делать, роднулечка мой?..»

— Кать, мы с тобой, держись. Жизнь продолжается. С наступающим две тысячи сто двадцать вторым годом тебя.

На декабристе появился намек на будущий бутон.

Ева Сталюкова

Мандарины

Давид подождал, пока мамаша с коляской отойдет почти до самого угла, а потом, подхватив пакеты, бросился вслед, только дверь ларька позади хлопнула.

В мутной декабрьской метели маячила ее короткая куртка, легкие не по сезону сапожки на тонкой подошве месили снег. Шапки — и той у нее не было, только капюшон, кое-как подвязанный невесомым платком.

— Девушка! — напоказ запыхавшись, позвал он. — Девушка, вы товар забыли!

Она остановилась, удивленно подняла брови, Давид покрутил у нее перед носом огурцом и затараторил:

— Вы отошли, я смотрю, а пакетик-то остался. Нет-нет, я сам, сам положу, не беспокойтесь! — он нырнул вниз, где в поддоне коляски стояла небольшая холщовая сумка с единственным огурцом и тремя яблоками. Прикрывшись от хозяйки собственной спиной, Давид одним незаметным движением вложил туда пакет со своими мандаринами, подпихнул глубже, чтобы не заметила раньше времени.

— Не может быть! — услышал сверху. — Я все проверила!

— Разве?

— Ну, посмотрите, — она нагнулась, запустила руку внутрь: — Я же говорю. Вот мой огурец.

— Странно, — Давид выпрямился, обернулся к ней растерянным лицом. — Наверное, еще кто-то оставил. Извините!

Она дернула плечом и толкнула вперед коляску: гордая! Давид и сам такой же. Никогда ничего не просить его научил отчим. У богатых, говорил он, просить бесполезно, у бедных — унизительно, справляйся сам. Вот и девчонка справляется. Деньги выгребала последние: сквозь запотевшее стекло ларька Давид наблюдал, как она роется в сумочке, по монетке доставая мелочь. Одно яблоко даже вернула. Давид направился обратно, с удовольствием представляя ее удивление от сюрприза. Настроение его сияло вместе с иллюминацией, откуда-то лихо неслись «три белых коня, три белых коня: декабрь, январь и февраль!», и Давид переступал под их ритм, но так, чтобы со стороны никто не понял бы, что он делает это нарочно. От магазинчиков у метро мороз гнал последних покупателей, забывших кто о соках к праздничному столу, кто о майонезе или зелени. Уже почти у самой своей витрины Давид заметил высокого мужчину в дутой темно-зеленой жилетке. Тамарка из хлебного намотала ему на шею старый шарф, а на голове у него скособочилась розовая шапка фигурной вязки, которой днем еще не было.

— Эй, — позвал Давид. — Хочешь огурец?

Тот с готовностью заулыбался толстогубым неопрятным ртом, отчего глазки его, и без того маленькие, на блинном лице стали почти невидимыми.

Давид выпутал овощ из пакета, обтер изнанкой рабочей куртки и вложил в ледяную руку.

— Ну что же ты, — строго сказал он. — Беги в метро, погрейся. Замерз совсем.

— Ка! Ка! — лепетал мужчина, но Давид подтолкнул его и приказал:

— Иди! — И тот послушно побрел, надкусывая огурец.

В детстве у Давида была троюродная сестра — такая же улыбчивая, объяснявшаяся звуками, хотя лет ей было почти столько, сколько и Давиду. В ребячьей тусовке ее не обижали, но особо и не привечали: никто не знал, как с ней обращаться, и Давид испытывал смешанное чувство жалости, брезгливости и неуверенности. Такое же, как сейчас.

Давид зашел за ларек, дернул тонкую, но прочную дверь: заперто. Полез за ключами, не нашел. И только прохлопывая себя по бокам, вспомнил, что и ключи, и деньги, и документы остались в ларьке, в потайной нише под прилавком.

— Идиот! — ругнулся Давид. От носка зимнего ботинка отскочила и капнула в податливую подпушку снега желтая десятирублевая монетка, потянувшаяся из кармана за его рукой. — Идио-о-от! — он дважды приложился лбом о стылую скорлупу ларька, та ответила шмелиным гудением.

Давид не очень хотел сегодня выходить. Жена уговаривала остаться дома и помочь ей с бараньей ногой к новогоднему столу или хотя бы отвести детей на елку, но Давид все же поехал. Один праздничный день целый месяц кормит, особенно если накинуть процентов двадцать. Некоторые не стесняются и удваивают, но Давид никогда не был рвачом. Отчим учил его, что главное — не продать как можно больше. Главное — чтобы покупатель вернулся. И раз, и два, и на третий пришел именно к тебе, хотя до соседа ему, может, и поближе. И вот тогда — вот тогда это будет уже совсем другая прибыль.

Теперь Давид замер в щели между ларьками, куда почти не проникало суетливое чириканье гирлянд, и смотрел на площадь. Выйти он не мог. Люди потом будут смеяться над ним до скончания веков. Лучше вмерзнуть в наледь, чем клянчить у кого-то мелочь на билет в метро. Давид оперся плечом о бок ларька, и хищный холод поплыл ему за пазуху.

— Все, Марья Федоровна! — Настя остановилась у чужого подъезда, спину под пуховиком щекотали струйки пота. — Так можно и до утра бегать!

Соседка обвела прозрачными стариковскими глазами пустой двор с золочеными зефиринами сугробов под фонарями. Щеки ее маслянились от слез, они текли всегда, достаточно лишь выйти на мороз.

— А где вы его в прошлый раз нашли? — Настя постаралась не встретиться с ней взглядом.

— Так в магазине, в этом, как его, в маркете! — старушка махнула рукой в нужном направлении. — У прилавка с печеньем стоял, а глаза такие жалостливые! Любит печенье…

— Кто же его не любит, — буркнула Настя. — Чего вы раньше не сказали? Может, он и сейчас там? А мы носимся!

Она подхватила старушку под локоть и повела в сторону районного супермаркета.

Но Оськи у печенья не было. И у конфет, и в хлебобулочном, и даже в колбасном.

— А еще где его вылавливали? — поинтересовалась Настя, когда они с Марьей Федоровной вышли на крыльцо. Снег больно колол лицо сотней иголочек одновременно, и Настя поежилась, глубже вжимаясь затылком в капюшон.

— До того — на почте, — вздохнула соседка.

— Почта сейчас точно закрыта. Все, Марья Федоровна. Я больше не могу. Да и вам хватит. Давно бегаете?

— С утра. У него же мех рыбий, — всхлипнула она. — Замерзнет насмерть.

— Вот именно. Поэтому пойдемте домой и звоните в полицию.

Настя снова взяла бабку на буксир и решительно шагнула в метель.

Уже в лифте потребовала не стесняться и сообщать все новости.

— Спасибо, Настенька, — промямлила старушка в закрывающиеся двери. — Прости, оторвала тебя от грудничка, да еще и в праздник! И сестричке от меня спасибо передавай, что погуляла с малышом, отпустила тебя! — Она еще что-то говорила, но двери чавкнули, и лифт загудел.

Ног Давид не чувствовал, кулаки прятал в подмышках, наперекор приступам дрожи пытался расслабиться, но тщетно. За стеной ларька, взаперти, тревожно трезвонил его мобильный. Народу на площади поубавилось, все спешили нарезать оливье и смотреть концерт. Давид обкусывал тонкую кожицу на губах, слизывал соленое, и глаза его слезились, не иначе от ветра. Помимо товара, в ларьке, припрятанные поглубже, лежали подарки от Деда Мороза для сыновей и дочери. Если пойти пешком прямо сейчас, то в своем спальном районе он окажется часа через полтора. Еще столько же — на поездку до ларька и обратно за вещами и игрушками. К курантам он, может, и успеет, но праздничный вечер семья проведет без него.

— Овощи твои, вон, внизу лежат, — Маринка уже в дверях кивнула на поддон коляски, оставленной в тамбуре. — Не забудь.

Настя улыбнулась:

— Спасибо, Мариш. Мы не забудем, правда, Игорек? — Она чмокнула в макушку младенца, пухлой попой восседавшего у нее на руке.

— Не забудем, — передразнила Маринка. — Все гордость твоя тупая, Насть! Я замучилась мелочь твою из сумки выковыривать! Что такого, если я тебе хоть мандаринов куплю? У тебя же шаром покати! — Маринка дернула подбородком в сторону Настиной кухни.

— Мне нельзя, я кормящая мать, — возразила Настя.

— Ясно с тобой все. — Маринка помялась. — Может, поедете со мной? Отпразднуем по-семейному.

Настя качнула головой:

— Не. Игорешка беспокойный, сама знаешь. Ни праздника не получится, ни поспать не даст. Мы сами. С наступающим!

Напоследок сестра обняла их вместе с Игорьком и, накинув капюшон своей короткой куртки, шагнула из тамбура.

— Ты не думай, — ворковала Настя, раздевая ребенка, — тетя Марина хорошая. Хоть и возмущалась тогда: «Кто его кормить будет? Кто с ним сидеть будет?» Это она просто волновалась за меня. За нас, — поправилась она, опуская мальчика в ванночку. — Хорошо тебе? Тепло?

Многие Давидовы коллеги уже замкнули ставни, свернули торговлю и отправились к своим семьям. Кроме лампочки над собственным ларьком, Давид видел лишь две оставшихся. У крайней, над витриной с батареей бутылок и соков, плавно остановился, презрев все правила парковки, угольно-блестящий БМВ-купе. Водитель, длинноногая девушка в легких не по сезону сапожках на тонкой подошве и короткой куртке, склонилась у оконца и сбросила капюшон, и Давид тут же узнал в ней мамашу, в чью коляску он так ловко подкинул свои мандарины.

— Идиот, — снова выругался он и с досады постучал себя кулаком по лбу. — Вот же придурок!

Девушка приняла из рук продавца покупки, накинула капюшон и, неторопливо ступая по заметенной брусчатке, направилась к машине.

Давид сорвался, опережая, открыл перед ней дверь так внезапно, что она отшатнулась.

— Девушка! Девушка! — бормотал он. — Простите, прошу вас, извините за беспокойство. Это я, узнаете меня? Я Давид! Это я вам мандарины в коляску подкинул, хотел сюрприз сделать, помните?

Она глянула на него в упор, и Давид приободрился: сейчас вспомнит!

— Пожалуйста, одолжите мне тридцать рублей, девушка! Мне только билет в метро купить, у меня замок захлопнулся. Очень вас прошу, — умолял Давид.

— Какие еще мандарины?! — возмутилась девица, плюхаясь на низкое сиденье своего БМВ, и закатила глаза. — Мужчина! Отпустите дверь!

Давид шагнул назад, машина рыкнула ему в лицо, и только красные стоп-сигналы подмигнули в хаосе метели.

Давид шмыгнул носом, сунул руки в карманы. Боясь поднять голову от стыда и унижения, шагнул на тротуар.

И тут же в кого-то врезался. Узнал припорошенную снегом жилетку, старый шарф и женскую вязанную шапку набекрень. Между шарфом и шапкой щербато улыбался широкий рот.

— Ка! — сказал ему мужчина. — Ка!

— А, ты, — буркнул Давид. — Шел бы домой. Вечер уже, поздно.

Он стал обходить мужчину сбоку, но тот схватил его за руку.

— Ка! Ка! Ка!

— Да чего тебе?!

Мужчина что-то протягивал Давиду, и вспышка голубых огней гирлянды озарила картонный квиток с магнитной полосой.

— Спасибо, — усмехнулся Давид, — но мне нужен новый. Этот уже использовали, — он взял билет и аккуратно сунул его мужчине в нагрудный карман. — Новый, понимаешь?

Но тот вцепился Давиду в руку над локтем и потащил его в сторону метро. Сильный, на голову выше Давида, он волок его по скользкой брусчатке, а в снегу позади оставались две полосы от ботинок.

— Ладно, ладно! — завопил Давид. — Отпусти, я иду, иду!

Он с трудом вырвал руку, встряхнулся недовольно и, сутулясь, поплелся за улыбающимся дылдой.

Они прошли сквозь двойные двери, и Давид то ли вздохнул, то ли всхлипнул, когда его обдало струей горячего воздуха, потом через вестибюль, где кроме них скучал лишь дежурный у будки да за заборчиком спешила к выходу парочка припозднившихся пассажиров. Давид озирался, присматривал пути отступления, готовился снова остаться в дураках. Мужчина приложил свой билет к желтому пятну валидатора — и проход вдруг открылся. Давид замешкался и тут же получил ощутимый толчок в спину и упал сквозь турникет. Задохнулся на мгновение, ловя равновесие, обернулся сказать спасибо и увидел, как к мужчине в розовой шапке приближаются двое в полицейских бушлатах.

Когда сын наелся и засопел, Настя завесила его кроватку плотной шторой, тщательно подвернув ее уголки, включила телик на беззвучный, зажгла гирлянды на окне и на елочке в углу. Выглянула в тамбур, забрала из поддона холщовую сумку с покупками.

Стругая огурец в салатницу с вареной картошкой и яйцом, обмакнула палец в майонез, облизнула и решила, что оливье и без горошка вполне ничего. Мимоходом взглянула на новогодний календарь с картинкой, где в узорчатой вазе и вокруг нее россыпью навалены были мандарины и самый верхний разрезан пополам. От капелек сока на его солнечной мембране Настин рот наполнился слюной, и она быстро и глубоко вздохнула. Зато у нее есть яблоки. Настя поочередно выуживала их, твердые, с кружками этикеток на глянцевых боках и ясным запахом другой жизни, совсем непохожей на Настину. Достала последнее и удивилась: сумка не опустела. Она сунула руку внутрь и вытянула на свет последний пакет.

Давид тут же отвернулся и шагнул на эскалатор. Полиции он боялся с тех времен, когда в столице у прохожих еще требовали регистрацию. Он давно уже купил собственное жилье, но вид серой мрачной формы до сих пор закручивал в воронку его живот. В последний раз оглянувшись, он увидел, как один из служивых взял мужчину под руку. Хотя бы не замерзнет ночью, думал Давид, а ноги его освобождались от морозных кандалов. Ступеньки текли вниз, везли домой, где ждала Давида любимая семья, баранья нога и запасной ключ от ларька в шкафчике над зеркалом.

— Ну, что же ты, — упрекнул дежурный лейтенант, уминаясь на заднем сиденье патрульной машины рядом с мужчиной в розовой шапке. — Совсем о мамке своей не думаешь.

— Ка! — сказал мужчина, улыбаясь во весь рот.

— Я говорю, мамка тебя весь день ищет! С ног сбилась! А ты? Не стыдно?

Оськина улыбка скукожилась. Он всмотрелся в строгое лицо лейтенанта, дрогнул бровями, и тут губы его распустились, щеки оплыли, и он по-детски заревел, утирая глаза сдобными кулаками.

— Ну, что ты, — растерялся лейтенант, — ну что? Тихо, тихо! Сейчас мы тебя мамке-то отдадим! В отделении ждет! Ну, не плачь! — он погладил Оську по плечу, потом пошарил за пазухой и достал мятый клетчатый платок. — На вот, вытрись. Оська, слышишь? Не реви!

Если мельком глянуть за окно, в переливающемся свете гирлянды метель вовсе не покажется кусачей и злой: просто танцующие снежинки. В комнате пахло накупанным младенцем и шуршащей мишурой, а Настя, забравшись с ногами на диван, чуть прибавила звук в телике и лопала оливье со свежим огурцом и хрустким яблоком. Рядом, прямо в гнездо шерстяного пледа, она поставила целую тарелку мандаринов.

Дарья Копосова

Умные силы

Участковый Иван Телепеньев смотрел на подозреваемую в упор, едва прищурившись. Это можно было даже назвать «игрой в гляделки». Если бы у нее были глаза. Ваня барабанил пальцами по видавшей виды деревянной столешнице и, не замечая, кусал нижнюю губу. Туго давались ему думы о сельских преступлениях.

Сегодня подозреваемая оглушила и довела до инфаркта своего, с позволения сказать, сожителя. Сердце потерпевшему участковый фельдшер, конечно, завел. Но в больнице несчастный теперь проваляется порядочно.

Пока в доме работали органы всех мастей, с подозреваемой никто не разговаривал и она не проронила ни слова. А сейчас участковый, оставшись с ней один на один, эксперимента ради решил провести допрос:

— Маруся, зачем ты ударила хозяина током? — Ваня постарался изобразить голосом максимальную серьезность.

— Это получилось случайно, — ответила умная колонка. Ваня был почти уверен, что различил нотки грусти в электронном голосе.

Старенький бревенчатый пятистенок на окраине деревни Ливер был никому не нужен, хоть и продавался за бесценок. Местные старики доживали свой век в собственных домах, а их дети и дети их детей давно перебрались в город и не видели необходимости приобретать еще один, по их выражению, «сарай». Каково же было удивление ливерцев, когда однажды вечером в мертвых окнах зажегся свет.

Местные быстро выяснили, что в доме поселился бородатый тридцатилетний юноша Димка. Описать его внешность у стариков получалось почему-то только жестами, но они довольно скоро выучили слово «хипстер», на том и порешили. Парень, впрочем, не был пьяницей, буйным или гулящим, что определенно радовало соседей. Из дому нос высовывал только в магазин да раз в месяц уезжал куда-то на пару дней. Но присутствовал и жирный минус: с приездом Димки пятистенок этот больно много электричества стал жрать.