Бесплатный фрагмент - Жизнь дается

ЗИМНИЕ ДЕВУШКИ

Зимние девушки

День рождения приходился у Аркадия на самый конец зимы. Аркадий купил все необходимое и стал обзванивать знакомых.

— Спасибо за приглашение, — отвечали знакомые, — но, к сожалению, мы не можем прийти — много дел, все-таки конец зимы.

Аркадий, маленький, толстый, в очках, стоял у телефона и молчал.

— Да ты не расстраивайся! — смеялись знакомые. — Мы пришлем кого-нибудь вместо себя!

Задолго до назначенного часа Аркадий красиво расставил на столе тарелки, надел костюм и принялся ждать.

«Сегодня так холодно, — с тоской думал он. — Наверное, ко мне вообще никто не придет!»

Довольно скоро однако раздался звонок. Аркадий открыл и увидел прекрасную девушку.

— Вы — Аркадий? — спросила девушка. — Я поздравляю вас с днем рождения!

— Проходите, проходите! — обрадовался Аркадий. — Давайте шубу!

— А где у вас ванная? — поинтересовалась девушка. — Я хотела бы снять рейтузы.

— Конечно, конечно, — засуетился Аркадий. — Вот сюда.

Он усадил девушку за стол, потянулся к шампанскому — и тут снова зазвенел звонок. И снова на пороге оказалась прекрасная девушка.

— Я вас поздравляю! — сказала она.

— Спасибо! — обрадовался Аркадий. — Раздевайтесь.

— Я сниму рейтузы в ванной? — спросила девушка.

— Разумеется, — закивал Аркадий.

И вот они уже сидели за столом втроем, Аркадий готовился произнести тост… Зазвенел звонок. Стоявшая на пороге девушка была еще прекраснее первых двух.

— Поздравляю! — сказала она.

— Спасибо! — обрадовался Аркадий. — Снимайте рейтузы в ванной!

Они сидели за столом, пили шампанское, и каждые пять минут Аркадий мчался открывать, а потом и вовсе оставил двери незапертыми.

Девушки поздравляли, снимали в ванной рейтузы, и скоро вся комната была заполнена девушками, а вся ванная — рейтузами.

— Я… в общем-то… сегодня.., — говорил девушкам Аркадий и счастливо смеялся.

Девушки смотрели на Аркадия прекрасными глазами.

— А вы ведь вовсе не толстый! — сказала ему та, что пришла первой.

— И совсем не маленький! — сказала та, что пришла десятой.

— И совершенно не в очках! — сказала та, что пришла после всех.

И такая струилась из их глаз теплота, что температура в квартире стала стремительно повышаться.

Аркадий открыл форточку, и теплый воздух устремился на улицу. Снег тут же почернел и растаял.

— Весна! — закричали девушки. — Наступила весна!

Воздушные и легкие, они выпорхнули из-за стола, подхватили дубленочки и шубки и стали одна за другой исчезать за дверями.

— Куда же вы, куда? — заволновался Аркадий.

— Прости! — отзывались девушки уже снизу. — Нас ждут! Будь счастлив!

— Но не забыли свои рейтузы!

— Они нам не нужны! — доносилось уже с улицы. — Сейчас тепло!..

Дни идут. В ванную Аркадий не заходит и моется теперь на кухне. Он с нетерпением ждет холодов и верит, что девушки обязательно вернутся за рейтузами.

Счастливое знакомство

С Оксаной Павловной Столбов познакомился на оргии.

По субботам он ходил в дом ученых, где билет на оргию стоил не слишком дорого, а условия для активного отдыха были превосходные.

Выйдя из раздевалки в общий зал, Столбов, в красном галстуке и бордовых носках, начал осматриваться в поисках партнеров и сразу заметил высокую статную женщину в голубом поясе и темно-синих босоножках. Она выглядела немного скованно, Столбов подошел, представился и пригласил даму на свободный кожаный диванчик.

Они уселись, официант в сиреневой жилетке принес им по стакану портвейна. Оргия еще только начиналась, народу было немного, но несколько человек разного пола уже резвились на ковре и звали к себе всех желающих.

— Я никогда не видел вас здесь, — сказал Столбов, отпивая полстакана.

— Да, — певуче отозвалась Оксана Павловна. — Я ходила на оргии в клуб моряков, но сейчас там ремонт… А здесь красиво…

Договорить она не успела. Какой-то здоровенный малый подхватил ее и тут же утащил в угол, а Столбова одновременно атаковали две дородные блондинки в коралловых бусах, судя по всему, мать и дочь.

Потом он видел Оксану Павловну еще, в разных позах, но зал был переполнен, и пробиться к ней Столбову не удалось. Оксана Павловна махала ему рукой, от ее скованности не осталось и следа, она разрумянилась и прекрасно выглядела.

Всю следующую неделю Столбов промучился в ожидании и в субботу пришел в дом ученых одним из первых. Скоро появилась и Оксана Павловна. На ней были черные ажурные чулки и белые перламутровые туфли.

— Я думал о вас все это время! — признался Столбов.

Оксана Павловна смутилась и отвела взгляд.

— Скажите… вы замужем? — решившись, спросил Столбов.

— Нет, — покраснела Оксана Павловна. — Я свободна…

Какой-то карлик уже устроился у нее на коленях, а Столбова плотно обступили дюжие ребята с ярко накрашенными лицами.

Примерно через час Столбов увидел Оксану Павловну на дыбе. Подвешенная за руки, она раскачивалась на деревянной перекладине, а сухонькая старушка с прикрученным к телу специфическим протезом остервенело стегала Оксану Павловну плеткой.

Столбову повезло — скоро они оказались в одном клубке, и Оксана Павловна, переваливаясь через него, успела сообщить свой номер телефона…

Они встретились после работы и пошли в кино. Столбов весь сеанс держал Оксану Павловну за руку, а потом проводил до дома.

Они сходили в театр, Оксана Павловна пригласила Столбова к себе и разрешила себя поцеловать.

Столбов сделал Оксане Павловне предложение, и она с радостью приняла его.

Молодые супруги живут дружно и счастливо, они разнообразно проводят досуг, не забывая и главного своего увлечения — по-прежнему, каждую субботу вы можете встретить их на мероприятии в доме ученых.

Чайки над городом

Чайки в то лето отъелись неимоверно.

Огромные и наглые, они тяжко плыли в знойном воздухе, хрипло хохотали и метко гадили в прохожих.

Люди спасались под зонтиками, и только бесшабашный Генрих Митин со своей девушкой Мариной ходили по городу, ничем не прикрываясь. Ужасные птицы пикировали на молодых людей, норовя произвести прицельное бомбометание, и Генриху с Мариной приходилось от них постоянно шарахаться.

Городок был небольшой, каждый знал каждого, и слухи доходили до родителей Марины.

— Дрянь! — кричал Марине отец. — Опять со своим Митиным шарахалась! Позор на всю семью!

— Так ведь, чайки же! — оправдывалась девушка.

— Знаем мы ваших чаек! — отец стучал по столу кулаком. — Запру в подпол — просидишь до свадьбы!

— Ты бы как-то предохранялась от этих… от чаек, — плакала мать и пыталась всучить Марине стариковский черный зонтик.

Марине было стыдно перед родителями. В глубине души она признавалась себе, что чайки — это только повод, уловка, оправдание. Ей нравился Генрих, он был сильный и мужественный, и ей ни с кем не было так хорошо, как с ним, хотя раньше ей доводилось шарахаться и с другими парнями.

Несмотря на запрет, Марина убегала из дома. Генрих ждал ее на набережной. Марина каждый раз порывалась поговорить с ним серьезно, намекнуть о женитьбе, но неизбежно налетали чайки, и молодые люди, позабыв обо всем, тут же начинали шарахаться.

Марина была симпатичная, ловкая девушка, Митину нравилось с ней шарахаться, но ничего серьезного он не планировал.

Генрих был приезжий, и на родине у него оставалась другая девушка, которая нравилась ему больше Марины. Они жили в степной безводной местности, где не было чаек, и поэтому с той девушкой он никогда не шарахался. Обыкновенно, прихватив ракетки для бадминтона и воланы, они ездили на корт, и Генриху приходилось часами воландаться с той девушкой вместо того, чтобы шарахнуться, но он не оставлял надежды.

Марина меж тем была вся во власти чувства и совсем потеряла осторожность. Генрих считал себя опытным мужчиной и старался как мог уберечь девушку от прямого попадания. Все же, однажды они не убереглись, и огромная чайка оставила на Марине свою отметину.

Митин был человек совестливый, он понимал, что это его вина, и по идее он должен теперь остаться с Мариной. С другой стороны, как и все мужчины, Митин был эгоистом и превыше всего ставил собственные интересы.

«Причем здесь я? — спрашивал он себя. — Виноваты чайки!»

Поздно ночью он торопливо собрал вещи и на попутной машине уехал из города.

Марина очень долго не показывается на людях.

Она сидит дома и воспитывает птенца.

Цветущие хлебцы

Вероника позвонила Пальцеву на рассвете.

— Приезжай, — сказала она. — У меня зацвели хлебцы.

Пальцев мчался через весь город, загнал двух таксистов.

Вероника взяла его за руку и подвела к большой металлической хлебнице. Хлебцев была два. Они цвели буйной белой накипью.

— Я совсем забыла о них, — призналась девушка, — и вдруг такое торжество жизни!

Прижавшись друг к другу, молодые люди долго стояли, любуясь свежей порослью, потом осторожно опустили крышку.

— У меня в холодильнике есть консервированные танцы, — сказала Вероника. — Если хочешь, выбери себе по вкусу.

Пальцев полез в морозное чрево.

— Ого! — воскликнул он, перебирая жестянки. — Да здесь целый склад! Мазурка, полонез, кадриль, лезгинка… Ты составишь мне компанию?

— С удовольствием! Только лезгинка для меня островата. Открой паде-грас.

Пальцев аккуратно взрезал банку.

Танец показался удивительно свежим, бодрящим, шипучим и сразу разжег аппетит.

— Может быть, чего-нибудь посущественней? — с лукавинкой спросила Вероника и, не дожидаясь ответа, быстро разогрела гопака.

Потом была огненная самба, от которой у них слегка закружилась голова, а на десерт пошли отборные греческие сиртаки.

— А теперь, — сказала Вероника, надевая белые с крылышками сандалии — пойдем! У дороги нас ждут чибисы!

Птицы и в самом деле ждали их, волнуясь и крича, чудаки.

Отяжелевший от танцев Пальцев прилег в кустах жимолости, а Вероника немного полетала с птицами, поплавала с рыбами и поползала с насекомыми.

— Тут недалеко живет моя бабушка, — сказала Вероника. — Мы можем проведать ее.

Они пошли буераком и нашли халцедон.

— Подарим его дедушке, — обрадовалась Вероника. — Он — старый халцедонщик…

Бабушка долго всматривалась в них, приставив ладонь к горлу. Ветер заплетал у нее на голове куделю, шевелил воспоминания.

Пальцев приблизился, намереваясь по обычаю подбросить старушку высоко в воздух, но тут из засады выскочил огромный жареный петух и больно клюнул Пальцева в жопу.

— Ой! — закричал Пальцев, зажимая рану. — Выходи за меня замуж, Вероника!

— Петушок у нас молодец! — прослезилась бабушка и кинула Петьке жемчужное зерно.

Обратно Вероника и Пальцев возвращались пойменным лугом. Пальцев немного проголодался, ему хотелось заливного. День заканчивался, солнце село.

— Смотри — занимается заря! — воскликнул Пальцев.

— А, собственно, чем? — спросила Вероника.

Командировка

Веснухин приехал в городок N по делу, с которым покончил за несколько часов, но решил задержаться, потому что влюбился.

Девушка, отмечавшая командировку, была во вкусе Веснухина — приземистая, тучная, с большими руками и ногами. С трудом поборов волнение, Веснухин предложил встретиться вечером. Девушка согласилась.

Веснухин пошел прогуляться и на одной из центральных улиц за небольшим заборчиком увидел драку. Дрались молодые ребята, человек пятьдесят. Веснухину понравился черноволосый рослый парень в красной куртке, крушивший всех своих соперников. Заглядевшись, Веснухин едва не пропустил время свидания. Идти, к счастью, было недалеко.

Галина уже ждала его, растирая нос варежкой.

Веснухин обнял девушку. Галина молча ткнулась головой ему в грудь.

— Ты не думай, — зашептал Веснухин, — это впервые, это серьезно, на всю жизнь, такого еще никогда не было, не надо стесняться большого чувства, верь мне, пойдем к тебе, на улице холодно.

— Знаю я вас, — заплакала Галина, — все вы такие, всем вам одного нужно, обидеть ничего не стоит, надсмеяться, уедешь и забудешь, ладно, пойдем, только тихо, а то соседи услышат.

Они поднялись по лестнице, не зажигая света, прокрались в комнату. И только для них светила в оконце луна, мерцали звезды, и только для них падал на улице снег.

Управившись, Веснухин сказал:

— А знаешь, я сегодня драку видел.

— Приезжие все ходят смотреть, — странно как-то ответила Галина, поправляя перед зеркалом прическу.

Веснухин хотел, чтобы Галина уточнила мысль, но дверь открылась, и на пороге вырос черноволосый рослый парень в мокрой красной куртке. Его лицо было украшено синяками и ссадинами.

Веснухин закашлялся.

— Надрался? — спросила парня Галина и подвела его к Веснухину. — Знакомьтесь, это мой муж.

Веснухин церемонно представился и попытался заговорить о своей работе (он трудился в оборонной промышленности), рассказать, как ездит по командировкам и режет на металлолом подлежащие уничтожению баллистические ракеты.

Парень поднял холодильник и кинул его на Веснухина. Увернувшись, Веснухин схватил пальто, выскочил из комнаты и, прыгая через ступени, гулко промчался по лестнице.

Возвращаясь той же дорогой, он с изумлением увидел, что драка еще не кончилась. Больше того, дерущихся прибавилось. Дрались теперь в основном люди постарше. Были среди них и женщины.

Мимо шли по своим делам прохожие, невдалеке поскрипывал новенькими валенками постовой.

Видя заинтересованность Веснухина, он приблизился.

— Приезжий? Интересуетесь нашей Дракой?.. Открыли по многочисленным просьбам. Пять рублей за вход, учащимся — скидка. — Он глянул на часы. — Если есть желание — поторопитесь, скоро закрывать будем.

Веснухин тщательно протер стекла очков.

— А что, — спросил он, — фильмы новые привозят в город?

— Обязательно! — кивнул милиционер. — И дискотека у нас есть, и артисты приезжают.

Рассказ о любви

На перекрестке девушка со страшным лицом продавала гвоздúки.

Цветы были жухлые, почерневшие, с разломанными стеблями, неделю назад унесенные с кладбища. Холмогрудов прибавил шагу, но девушка закатила зрачки и ухватила его за пиджак цепкими заскорузлыми пальцами.

— Купи цветочков… купи, — захрипела она. — Обстоятельства вынуждают… несложившаяся личная жизнь и все такое…

Мимо них, постукивая костыликами, прошла младшая группа детского сада. К остановке, скрежеща и высекая из асфальта искры, подкатил на трех колесах ржавый дымный автобус с рекламой платного туалета на бортах.

— Проснуться! Немедленно проснуться! — отдал себе команду Холмогрудов.

Проснулся. Белый костюмный пиджак с полосами грязи на рукаве валялся на стуле. В цветочной вазе никли черные гвоздики. За окном слышалось монотонное постукивание детских костыликов, заглушаемое автобусным скрежетом. Широко раззевая беззубый рот, девушка со страшным лицом молила сорванными связками о стакане огуречного рассола.

— Заснуть! Немедленно заснуть! — скомандовал себе Холмогрудов.

Заснул. Стуча костыликами, малыши забирались в автобус.

— Доедем до платного туалета? — спросила у водителя воспитательница.

— А чего ехать? — изумился тот. — Он и есть платный, только на колесах.

— Проснуться! — приказал Холмогрудов.

В комнату, опираясь на костылики, вползали малыши. Девушка со страшным лицом протянула воспитательнице вазу с гнилыми гвоздичными останками.

— Заснуть! — велел себе Холмогрудов. — Проснуться! Заснуть! Проснуться!

— Перестаньте, наконец, моргать! — услышал Холмогрудов невыразимо приятный голос воспитательницы и тут же разглядел по-настоящему ее самое.

Воспитательница была прекрасна. Стрела Амура пронзила Холмогрудова насквозь.

— Я люблю вас! — вырвалось у него.

Воспитательница покраснела.

— Любовь — это высокое чувство. Оно может изменить мир. Сейчас проверим…

Жестом она попросила его приблизиться к детям. Холмогрудов нерешительно подошел и робко погладил ближнего ребенка по голове. Малыш тут же отбросил костылик и принялся радостно скакать по комнате. Холмогрудов уже решительно погладил следующего ребенка, и второй ненужный костылик покатился по паркету. Холмогрудов перегладил всех малышей, и резвые сорванцы тут же затеяли хоровод.

Прекрасная воспитательница указала на девушку-цветочницу. Холмогрудов поднес ей рассола, шепнул на ухо что-то участливое, и девушка со страшным лицом превратилась в вовсе не страшную белозубую куколку.

На помойные гвоздики Холмогрудову достаточно было только взглянуть, и они тотчас воспрянули свежими бутонами на крепких упругих стеблях.

— Ну что ж, — произнесла прекрасная воспитательница. — Чувство у вас… у тебя действительно сильное и, кажется… взаимное…

Все вышли на улицу. Подползал автобус. Смеясь, они быстро приладили к нему валявшееся тут же недостающее колесо.

— Будь моей женой! — сказал Холмогрудов воспитательнице.

— Будьте нашими свидетелями! — сказал Холмогрудов водителю автобуса и куколке-цветочнице.

— Будьте здоровы! — сказал Холмогрудов детям.

Все поцеловались.

— Замажемте рекламу платного туалета! — стесняясь, предложил водитель.

Они долго замазывали надпись краской, но ничего не получилось.

— Любовь — волшебное чувство, но не настолько! — вздохнули все.

Водитель оставил куколке свой рабочий номер телефона, и автобус, пуская газы, повез рекламу платных туалетов по улицам города…

— Не засыпать! — отдал себе приказ Холмогрудов. — Не засыпать!

Отцы и дети

Трофимов — приятный молодой человек. Он гладко выбрит, со вкусом и опрятно одет. Он курит трубку и носит очки. Оказывается, у Трофимова есть собака. Когда она задирает коротковатую мохнатую лапу, Трофимов выпускает из трубки клуб дыма и виновато улыбается. Наверное, курит он не часто, потому что зубы у него ослепительно белые. Трофимов — блондин, волосы у него красиво уложены, а в мочку уха продета маленькая сережка, по-видимому, из серебра.

Прохожие узнают Трофимова и говорят друг другу: «Трофимов! Трофимов!»

За Трофимовым идет Козерогов. Козерогова приятным не назовешь. Он зарос бородой и усами, одежда на нем перепачкана и порвана, и лет Козерогову уже немало. Во рту у него тлеет самокрутка, на очках не хватает дужки, и ее заменяет замусоленная веревочка. На плече Козерогова кошка. Каждые десять минут он высаживает ее на газоне. Кошка испуганно приседает, и Козерогов агрессивно скалится. Зубы у него черные, волос немного. В ухе Козерогова угрожающе покачивается серьга, отлитая из пятикопеечной монеты.

Прохожие смотрят на Козерогова, но не могут вспомнить, кто это.

Козерогов — отец Трофимова.

За Козероговым идет Потапов. Очень милый старичок. На нем выглаженный чесучовый костюм с заплатками на рукавах и коленях. Во рту сигаретка, на носу пенснэ. На плече Потапова сидит канарейка. Иногда она взлетает, и из нее что-то сыплется, но потом снова садится на прежнее место. Зубы у Потапова вставные, волос нет, а в ухе поблескивает золотая сережка с бриллиантиком.

Прохожие на Потапова не смотрят.

Потапов — отец Козерогова и дедушка Трофимову.

За Потаповым в коляске везут Ибрагимова. Ибрагимов стар и сед. Он замотан шерстяным одеялом. Во рту у него трубочка от кальяна. В руке Ибрагимова бинокль, а на плече сидит муравей. Зубов у Ибрагимова нет, ушей тоже.

Прохожие стараются на Ибрагимова не смотреть.

Ибрагимов — отец Потапова, дед Козерогова и прадед Трофимову.

За Ибрагимовым несут гроб. В гробу — Смидович. Смидович тих, укрыт тканью, во рту и в руках у него ничего нет. На плече Смидовича мокрица. Больше о нем, пожалуй, и не скажешь. Прохожие от него шарахаются.

Смидович — отец Ибрагимова, дед Потапова, прадед Козерогова и прапрадед Трофимову.

Покончив с ритуальностями, мужчины возвращаются домой.

Происходит сдвижка.

В гроб ложится Ибрагимов, в коляску Ибрагимова садится Потапов, чесучовый костюм Потапова надевает Козерогов, а одежду Козерогова вместе с кошкой натягивает на себя Трофимов.

Сын Трофимова, как только подрастет — сразу закурит трубку, наденет очки и пойдет гулять с собакой.

В этой семье очень сильна преемственность.

Звероподобный Мангышлаков

Весной город наполнялся зеленью.

Ее на всех углах продавали пучками утлые, укутанные рванью старушки. Было тепло, все, чему положено было растаять, давно растаяло, и только в душе звероподобного Мангышлакова царила вечная мерзлота.

Ужас внушал Мангышлаков. Ходил, не разбирая дороги, и не было ему препятствий. «Мангышлаков идет!» — неслась по городу устрашающая весть, и вмиг пустели улицы. Старушки вжимались в углы и истово крестились, когда шел Мангышлаков. Стонал асфальт под ногами Мангышлакова, и даже птицы не смели петь, когда проходил Мангышлаков.

Все знали Мангышлакова, и все боялись его, и только Фулька, недавно приехавшая в город, не знала Мангышлакова. Она не поняла, отчего все вокруг разом побледнели и стали разбегаться. Кричали люди: «Мангышлаков! Мангышлаков!», но ведь Фулька не знала Мангышлакова.

Она осталась одна на улице и скоро услышала грозные шаги, и Мангышлаков предстал перед ней, огромный, звероподобный, ужасающий.

«Симпатичный!» — подумала Фулька.

Жутко засопел Мангышлаков, но удивления не скрыл.

— А ты чего не убежала? — заревел он.

— А чего бежать? — удивилась Фулька. — Я, в общем-то, никуда не тороплюсь.

— Как?! — громыхнул Мангышлаков. — Да я же Мангышлаков! Меня из урочища уволили за свирепость! Да я медведя душу, волка руками разрываю. Меня все боятся! Я страшный, звероподобный!

— Как интересно! — запрыгала Фулька. — Давайте познакомимся. Я — Фулька. Приехала в город третьего дня. Живу у тети.

— Полезай в мешок! — приказал Мангышлаков.

Принес Фульку домой, выпустил, оглядел во всех сторон. А Фулька ничего из себя, ядрененькая.

— Вообще-то я замужем, — завихляла Фулька, — но это так… А ты добрый!

— Это я — добрый?! — загрохотал Мангышлаков. — Сейчас из окна выброшу!

Взял и выбросил.

А Фулька зря что ли акробатикой занималась? Приземлилась на ноги, платьишко обдернула и снова в дверь вошла.

— Добрый, — говорит. — Недалеко выбросил и аккуратно. Ничего не сломала.

— Ты эти штучки оставь! — закричал Мангышлаков. — Ты мне репутацию не порть! Сейчас как врежу!

И слегка врезал.

Очухалась Фулька, улыбнулась слабой улыбкой.

— Добрый, — по складам выговорила. — Водичкой побрызгал.

— Да нет же! — заходил по комнате Мангышлаков. — Не добрый я, не добрый! Нельзя мне быть добрым… Я тебя, пожалуй, в погреб запру, там холодно… мыши…

Выпустил Фульку не скоро. Синюю, в гусиной коже.

— Добрый, — просипела Фулька. — Корочку хлебную положил, одеяло, мышеловка там справная.

— Ладно, — смирился Мангышлаков. — Присаживайся.

— Вот муж у меня действительно злой, — закручинилась Фулька.

— Это что ж он с тобой делает? — забеспокоился Мангышлаков. — Неужто такое, чего я не могу?

Заревела Фулька в три ручья.

— Он… он… — И ничего сказать не может.

Насилу успокоилась.

— Он, — медленно сказала. — Половой инстинкт подавляет.

— Это с женой-то?! — не поверил Мангышлаков. — Здоровый мужик?! Вот гад!

— Садист. Истинный садист, — закивала Фулька.

— Так, может, я могу чем помочь, — засмущался Мангышлаков. — Ты ведь мне, того, нравишься…

Фулька подошла, наклонилась, поцеловала Мангышлакова в низкий заросший лоб.

— Нет. Нельзя. Люблю я его. — Она посмотрела на часы. — Пора мне. Тетка заждалась.

Мангышлаков проводил ее по безлюдной улице до автобуса.

— Вот ведь горе какое! — Он заглянул в лицо девушке. — Ты приезжай, ежели что…

Возвращался Мангышлаков тихо, ногами не топал, рычание сдерживал. Купил у старушек зелени на ужин.

— Того… — сказал им, вжавшимся в стену. — Передайте, чтоб не боялись меня больше. Добрый я…

Двунога

Терентьева тащил двуногу из пригорода.

До поезда ей помогли, а в городе пришлось самой.

Терентьева была сильная женщина, руки у нее были мускулистые, икры жилистые, у нее хорошо был развит брюшной пресс, в юности Терентьева занималась плаванием и борьбой, но все равно ей приходилось часто останавливаться и отдыхать.

Терентьева ставила двуногу к стенке и шумно вдыхала и выдыхала воздух. Люди, шедшие мимо, останавливались, щупали двуногу, пробовали ее приподнять и спрашивали, что Терентьева за нее хочет. Терентьева отвечала, что двунога не продается, досталась ей по случаю и предназначена для личного пользования. Прохожие, распалившись, предлагали валюту, но Терентьева была тверда. Отбиваясь от покупателей и беззлобно переругиваясь, она вошла в метро и, подкупив смотрителя, ступила на эскалатор.

Ей удалось втиснуться в голубой вагон, двунога от сотрясения ожила, резко выкинула обе ноги и крепко задела нескольких пассажиров.

Крики и проклятия раненых смешались со смехом и радостными возгласами остальных.

— Двунога! — закричали все. — Смотрите — настоящая двунога!

Покалеченных уложили на сидения, пассажиры с детьми на плечах (держась подальше) образовали круг.

— Она бензиновая или электрическая? — спросили Терентьеву.

— Механика, — отвечала она, и ей было приятно внимание людей.

— А запасная нога имеется?

— Нет, запасная нога инструкцией не предусмотрена.

— А ноги почему волосатые?

— Волосы предохраняют от атмосферных выделений.

Старичок из интеллигенции спросил:

— А, собственно, что такого она делает?

Смех поднялся страшный, дети попадали с родительских плечей, но никто не ушибся.

— Ходит она, — растолковали профессору. — Ходит!

Терентьева продолжала отвечать на вопросы, она раскраснелась, у нее выбилась прядь, а платье слегка сползло с плеча, открывая матовую, с родинкой, кожу. Терентьева была естественна и прекрасна в своей естественности.

В вагоне ехал Соломонычев, человек, далекий от народа, погруженный в свои нетривиальные мысли. Обеспокоенный шумом, он повернулся и увидел Терентьеву.

Соломонычев был женат на плюгавой, анемичной женщине, дочери фельдъегеря правительственной связи. Дома у них были разговоры о правительственной связи и ничего больше. Соломонычеву давно хотелось естественную женщину, чтобы она была сильная, с мускулистыми руками и жилистыми икрами, чтобы у нее был хорошо развит брюшной пресс, чтобы в юности она занималась плаванием и борьбой, чтобы непременно была выбившаяся прядь, а сползшее платье открыло матовую с родинкой кожу. И еще хотелось ему почему-то, чтобы фамилия женщины была Терентьева.

Соломонычев встал, и пассажиры сделали ему коридор.

— Вы Терентьева? — спросил Соломонычев.

Терентьева вспомнила старинное гадание цыганки о прекрасном мужчине в голубом костюме и розовом галстуке. Не удержавшись, она распахнула на Соломонычеве дождевик.

Соломонычев был в голубом костюме с розовым галстуком.

— Я — Терентьева, — призналась девушка. — Пойдемте.

Пассажиры сделали им коридор, Соломонычев взял двуногу на спину. Они вышли наружу.

Светила луна.

— Я никогда не вернусь к анемичной! — поклялся Соломонычев. — Мы будем вместе. Иммер цузаммен!

Двунога мешала обняться.

Терентьева вынула из кармана ключ и завела мотор. Двунога вскрикнула, затряслась и пошла, поскрипывая железным голеностопом.

Мужчина и женщина, обнявшись, смотрели ей вслед. Больше она им была не нужна.

Пусть принесет счастья еще кому-нибудь.

Нормальный мужчина

Время от времени Марине хотелось побыть с мужчиной.

Марина шла к Якову Григорьевичу или Егору Степановичу, а на худой конец — к Сергею Борисовичу и спрашивала:

— Можно я побуду с вами?

Мужчины обычно соглашались, и тогда Марина была с кем-нибудь из них.

Например, с Яковом Григорьевичем.

Он давал Марине попить шампанского, а потом, переодевшись падишахом или викингом, громко топая и хохоча, гонялся за ней по квартире. Переодетая монашкой или гейшей, Марина убегала, пряталась в подсобных помещениях и цокала Якову Григорьевичу из укрытия. Пожилой Яков Григорьевич быстро уставал и ложился в постель. Марина переодевалась сестрой милосердия и оказывала необходимую помощь.

Если Яков Григорьевич был занят, Марина приходила к Егору Степановичу.

Егор Степанович наливал Марине самогону, давал луковицу, отламывал хлеба. Соловея, он пристально рассматривал девушку, проверял и перепроверял свои ощущения.

— Пожалуй, — говорил он, наконец. — Пожалуй.

Марина сидела неподвижно, напрягаясь и холодея. Егор Степанович на глазах снимал смирение с плоти, обретал истовость в облике и движениях, но сатанел всегда разумно, не доводя себя до припадка. Согрешив, Егор Степанович продолжительно каялся, надевая вериги на себя и Марину.

Если был занят и Егор Степанович, Марина шла к Сергею Борисовичу.

Сергей Борисович долго не впускал Марину, спрашивал из-за двери, кто и зачем, и не с дурными ли намерениями, потом все же позволял ей пройти в каморку и жадно смотрел в руки. Марина вынимала банку с салатом, вчерашний пирог и полбутылки портвейна. Сергей Борисович жадно ел и пил, а когда на столе ничего не оставалось, ставил на клеенку локти, сжимал ладонями голову, спрашивал Марину, что делать и как жить дальше, плакал, прижимался к Марине и терся о нее щекой. Расклеившись окончательно, он позволял Марине раздеть его и уложить на несвежие простыни. Тело у Сергея Борисовича было розовое и упитанное. Во сне он ворочался и обиженно, по-детски вздыхал.

«Какие они все…», — думала Марина.

Ей захотелось побыть мужчиной.

Марина пробилась к знаменитому хирургу и последний раз была с ним женщиной.

Хирург стал давать ей таблетки и делать уколы. Когда у Марины огрубел голос и выросли волосы на лице, хирург положил ее на стол и проделал всю оставшуюся работу.

По-мужски пожав руку кудеснику, Марина выписалась из клиники. Она выбросила лифчики, купила просторные сатиновые трусы и зажила новой жизнью.

Она была теперь интересным молодым человеком, невысоким, но плечистым и ладно скроенным. Марина решила отпустить усы и бороду, и это придало ее облику несомненную мужественность.

По старой памяти Марина улыбалась еще иногда встречным мужчинам, но такое происходило все реже. Ей улыбались хорошенькие девушки, и Марина с удовольствием записывала их телефоны.

В хорошую погоду она гуляла с девушками по улицам, угощала их мороженым, шутила с ними, помогая снимать стрессы, в дождь она приглашал девушек к себе, поила чаем с вареньем и пирогами. Многие девушки оставались у нее на ночь, и после этого привязывались к Марине еще сильнее.

— Почему? Что во мне такого? — удивлялась Марина.

— Ты не переодеваешься падишахом и не гоняешься за нами по квартире, — начинали перечислять девушки, — не сатанеешь и не надеваешь на нас вериги, тебе не нужно приносить салат в стеклянной банке, ты не плачешь и не задаешь нам дурацких вопросов… Ты — нормальный мужчина!

Сфотографировать рысь

Денек был весенний, солнечный, располагающий, но у Клюкина с Эммой Павловной решительно ничего не получалось.

Как обычно он сходу пошел в кинжально-штыковую атаку, но Эмма Павловна легко отбилась.

Клюкин пустил кавалерию, но вид у Эммы Павловны был настолько неприступный, что всадников пришлось вернуть с полпути.

Распаленный Клюкин двинул танки, и тогда услышал от Эммы Павловны ту самую бронебойную фразу.

— Знаете, Клюкин, — томно произнесла Эмма Павловна, любуясь собственной оттянутой ногой, — вам нужно сфотографировать рысь. Непременно крупным планом и желательно в прыжке…

— Дура, — шлепая по лужам, вслух ругался Клюкин. — Придет же в голову!

Клюкин любил Эмму Павловну. Любил страстно, самозабвенно, по вторникам и пятницам, но Эмма Павловна, рассмотрев Клюкина в глазок, перестала в означенные дни впускать его в квартиру.

Клюкин бился в дверь красивым моложавым телом. Эмма Павловна была непреклонна.

— Порог моей квартиры перешагнет лишь тот, кто сфотографирует рысь!

Изматерившийся Клюкин пробовал подсунуть Эмме Павловне художественные открытки с глянцевым изображением твари, нанял фотографа и отправил его в зоопарк, но подделки Эмму Павловну решительно не устроили.

— Я жду настоящего мужчину с настоящей фотографией. Тот, кто сфотографирует рысь и станет моим избранником!

Эмма Павловна была известной в городе раскрасавицей, сделанное ею заявление попало в газеты, и множество мужчин уже зловредно потирали ладони, предвкушая конец Клюкинской монополии и — чем черт не шутит — представляя себя на его месте.

Из магазинов исчезли фотоаппараты, пленка, химические реактивы, а у дома Клюкина появились демонстранты. Постояв под окнами с транспарантами: «Никаких привилегий Клюкину!» и «Эмму Павловну — достойнейшему!», они направлялись к вокзалу и разъезжались по пригородным лесам.

«Побороться, что ли, за любовь?» — вяло прикидывал Клюкин и тут же ему представлялась рысь. У рыси были зеленые глаза, дорогая пушистая шуба и почему-то длинные и стройные, как у Эммы Павловны, ноги.

Он разыскал старенькую прошлогоднюю дубленку, какие-то немодные мокасины и, изнывая от запахов электрички, рванул в самую глушь.

Реликтовые сосны обступили его. Лежал метровым слоем чистый нетронутый снег. Стояла первозданная тишина. Увязая по пояс, он начал углубляться в девственные кущи и скоро вышел на хорошо утоптанную дорогу. «Фотографировать рысь — налево», — показывала прибитая к дереву металлическая стрелка.

Рысь сидела на небольшой поляне, следила краем глаза за Клюкиным и ела ветчину из большой югославской жестянки.

Клюкин выдернул из рюкзачка «Кодак» и немного пощелкал. Рысь лениво прыгнула вбок, и Клюкин снял ее в полете.

— Нормально? — спросил вышедший из-за дуба лесник.

— Нормально, — отозвался Клюкин и дал леснику пять тысяч.

Отпечатав фотографии, он поехал к Эмме Павловне.

У дома стояла длинная очередь. Промаявшись несколько часов, Клюкин переступил порог знакомой квартиры.

Эмма Павловна, осунувшаяся и подурневшая, в больших роговых очках, регистрировала поступавшие на конкурс снимки. Ей помогали несколько не знакомых Клюкину пожилых женщин, видимо, из домового комитета. Клюкин положил пакет на стол и вышел.

«Такие жертвы, — бормотал он, — такие лишения… Во имя чего?»

Довольно скоро в газете были опубликованы лучшие снимки и оглашены результаты. Клюкин оказался одним из призеров.

Известие это он принял достаточно спокойно и за призом не явился.

Непонимание

Брянцева тянуло к женщинам.

Еще в детстве ему внушили, что о женщинах нужно заботиться, оказывать им внимание, что женщины — прекрасны, и их нужно уважать и любить.

С тех пор вот уже много лет Брянцеву нравилось в женщинах все и нравились все женщины без исключения.

«Какие у них выразительные глаза! — восхищался он. — Как они следят за собой! Как своеобразно их мировоззрение!»

Он пристально вглядывался в женские лица, на улице часто останавливался, глядел женщинам вслед, и от полноты впечатлений у него слегка кружилась голова.

Разговаривал Брянцев только о женщинах.

— Тебе не надоело? Может, все-таки переключишься? — иногда спрашивали у него.

— Разве есть тема интереснее? — искренне удивился Брянцев.

Когда Брянцева приглашали куда-нибудь, он первым делом задавал вопрос:

— А женщины там будут?

Больше всего на свете любил Брянцев чисто женские компании. В радостном ажиотаже он помогал снимать пальто, резал хлеб, открывал бутылки и консервы, а потом садился в уголке, любовался и с упоением слушал.

Женщины забывали о его присутствии, начинали говорить смело, потом, спохватившись, подходили к Брянцеву и стукали его ладошкой.

— Гадкий, гадкий Брянцев! Зачем вы слушаете наши разговоры?!

Брянцев молчал и только счастливо улыбался.

Брянцев часто приводил женщин к себе. Когда они уходили, Брянцев всегда просил приходить к нему еще и обязательно привести с собой какую-нибудь подругу.

— Зачем тебе столько? — удивлялись гостьи.

— Ну, как вы не понимаете? — заглядывая им в глаза, отвечал Брянцев. — Ведь каждая женщина — это новый, непознанный мир!

Но Брянцева не понимали.

Семейные пары обходили его за версту.

Соседи плевались.

Служебная репутация была безнадежно испорчена. «Одни бабы на уме!» — ворчал начальник и много лет не повышал. Вдобавок, некоторые сослуживцы-мужчины подмигивали Брянцеву в коридоре и норовили хлопнуть по плечу, что Брянцеву страшно не нравилось.

Но обиднее всего было отношение к нему самих женщин. Он безраздельно отдавал им себя, а они совершенно не ценили его преданности — избегали Брянцева, перестали приглашать в компании, и уже мало кто посещал его квартиру снова, побывав там хотя бы однажды.

И даже жена покинула Брянцева.

Они не сошлись интересами. Когда Брянцев пылко говорил ей о женщинах, она решительно его не понимала.

Жену Брянцева тянуло к мужчинам.

Под одеялом

Простыни всегда были свежие, прохладные.

Гамов ложился, вминал затылком пахнущую свежестью наволочку, подтягивал к подбородку ослепительной белизны пододеяльник.

Чуть влажное после душа тело уютно вписывалось в матрацную ложбину. Удовлетворенно ощущая свою плотность, Гамов одновременно наслаждался состоянием легкости и расслабленности. Умиротворенно раскинувшись, он шевелил пальцами ног и чувствовал полную гармонию между собой и окружающим миром.

— Вставай, сходи, убери, вынеси, купи! — докучала Гамову жена.

— Убить гармонию? — поражался Гамов. — Ни за что!

Жена, рослая и сильная, сбрасывала его на пол. Гамов, морщась, снова заползал в кровать и бережно разглаживал образовавшиеся в борьбе бельевые складки.

— Ночью выспишься! — упорствовала женщина.

— Я не сплю, — объяснял Гамов. — Просто лежу… у меня так хорошо под одеялом…

— Ничего там хорошего нет! — убежденно говорила жена, и неприятная гримаска кривила ее некогда красивое лицо.

Потом жена как-то исчезла, и Гамов зажил один. Он перетащил холодильник, телефон и телевизор поближе к кровати и лежал целыми днями в свое удовольствие.

Приходили друзья. Они приносили еду и питье, свежие газеты и белье из прачечной.

Гамов радовался гостям. Сидя в постели, он играл с ними в шахматы, обсуждал последние новости.

Ферзухин приходил чаще других. Преданный Гамову, но неотесанный и грубый, он каждый раз спрашивал:

— В сортир-то еще ходишь или парашу под кровать поставил?

Однажды Ферзухин пришел с девушкой. Девушка принялась вытирать пыль, а Ферзухин начал рассказывать анекдоты, пересыпая речь вульгарнейшей нецензурщиной.

Девушка краснела, Гамов катался от хохота.

— Глыба! — приговаривал он. — Матерный человечище!

Ферзухин неожиданно обиделся и ушел.

Гамов посерьезнел.

— Как вас зовут? — спросил он девушку.

Девушка присела на край постели.

— Глюка, — ответила она. — А почему вы лежите? Вы больной?

— Здоровый! Здоровый! — закричал Гамов и стал высоко подпрыгивать на кровати, как на батуте.

За долгие годы в совершенстве освоив кровать, он с легкостью приземлялся на пружины и с такой же легкостью взмывал вверх, успевая проделывать в воздухе разнообразные сальто и кульбиты.

Глюка вскочила, захлопала в ладоши.

— Здорово! Вот здорово!

Снисходительно улыбаясь, Гамов откинулся на подушки.

— Вот видите… А лежу я потому, что у меня хорошо под одеялом.

— Правда? — неуверенно спросила девушка и потупилась.

— Вы не верите? — обиделся Гамов. — Здесь достаточно места. Можете убедиться сами.

— Ладно, — прошептала Глюка. — Я сейчас.

— Действительно! — сказала она через некоторое время. — Я даже не ожидала.

— Ты — клад, я тебя нашел, мне по закону причитается четверть! — жарко выдохнул Гамов.

— Бери уж все, — вздохнула Глюка.

— Ты не думай, — сказал Гамов, отдышавшись, — это я не от лени такой. Это — социальный протест. У нас в городе залегли уже тысячи. Общество «Лежачий камень», не слышала?

— У вас есть программа? — спросила умная девушка.

— А как же! — замахал руками Гамов. — Личным примером уложить в кровати как можно больше людей. Тогда все остановится само собой. После этого мы встанем и создадим новое общество…

В прихожей тренькнуло.

— Открыть? — забеспокоился Глюка.

— У меня — дистанционное, — сказал Гамов и нажал кнопку. — Наверное, Ферзухин вернулся.

Комната наполнилась людьми. Среди них были жена Гамова и Ферзухин. Все подошли к постели.

— Свершилось! — торжественным голосом произнес высокий красивый мужчина в пижаме и ночном колпаке. — Население отдало нам свои симпатии. Нас ждут. Мы победили!

Он зарыдал от счастья и прилег на край кровати.

— Я иду с вами! — превозмогая волнение, закричал Гамов. — Сейчас оденусь…

— Нет, — покачал головой мужчина в пижаме. — Ты — наш символ!

Через несколько минут к центру города двинулась внушительная процессия. Во главе ее с богато убранными носилками на плечах шли шестеро прекрасных юношей.

Гамов лежал на носилках, улыбался и приветливо махал людям обеими руками.

Давно открытая планета

Леонид Иосифович проснулся первым.

Лидия Ивановна еще спала.

Откинув одеяло далеко в сторону, она лежала на животе, ее кружевная сорочка ушла куда-то к пояснице, и Леонид Иосифович мог видеть то, что обыкновенно было укрыто от посторонних глаз.

Открывшееся зрелище не вызвало у Леонида Иосифовича никакого душевного подъема, оно давно уже не служило руководством к действию. Склонный к философствованию Леонид Иосифович воспринимал явившуюся ему картину как догму, незыблемую и устоявшуюся за два десятка лет совместной жизни.

Супруги жили хорошо, дружно, и все-таки Леонида Иосифовича постоянно беспокоил вопрос, на который он никак не мог найти однозначного ответа. Еще на заре совместной жизни Леонид Иосифович обнаружил в Лидии Ивановне некоторую дисгармонию, задевающее его несоответствие, какую-то странную, непонятную ему двуличность.

Лицо Лидии Ивановны было поджарым, подвижным и эмоциональным. Его выражение все время менялось, лицо характеризовало Лидию Ивановну как женщину ищущую, неравнодушную и душевно щедрую, но оказалась у жены и оборотная сторона, та самая, которую он задумчиво созерцал теперь, и эта оборотная сторона, тяжелая, громоздкая и начисто лишенная каких-либо эмоций, была полной противоположностью тому живому и переменчивому, что было написано и легко прочитывалось на лице.

Что было в жене настоящим, а что являлось маской, где было истинное Лицо Лидии Ивановны — зеркало ее души? Этот вопрос не давал покоя Леониду Иосифовичу все годы супружества.

Леонид Иосифович знал, что каждый человек — это микрокосмос и поэтому воспринимал заднюю часть жены как отдельную и автономную планету. Сейчас она лежала перед ним, давно открытая, но так и не пожелавшая расстаться со своей жгучей тайной.

Рука Леонида Иосифовича космическим кораблем пронеслась над безжизненной выпуклой поверхностью и мягко приземлилась на сравнительно ровной площадке. Пятерка космонавтов высадилась на планету. Все они были ветеранами и знали каждый бугорок, каждую впадинку и складку местности, но что таилось за всем этим?

Перепрыгнув через глубокую расщелину, отважные исследователи переместились с освещенной солнцем на теневую сторону космического тела. Быть может, здесь, на этом поприще таилась разгадка Всего Того, что мучило и не давало покоя пославшему их сюда Центру?

Но нет, не суждено им было докопаться до истины и на этот раз.

Внезапно глубоко в недрах раздалось грозное гудение, поверхность планеты угрожающе затряслась, и космонавты бросились обратно к спасительному кораблю. Тут же был дан старт…

Лидия Ивановна конфузливо вскочила и опрометью выбежала из комнаты.

Леонид Иосифович вздохнул и начал одеваться.

Вопрос как и обычно остался открытым.

Проблемы Прокатова

Прокатов скучал без жены.

Вечерами он не выходил из гостиницы, валялся на неприбранной постели и вяло шевелил пальцами ног.

Утром Прокатов шел на завод. Завод был уникальный. Он производил хорошее впечатление. Прокатов регулярно приезжал сюда в командировку и набирался впечатлений.

Он жадно впитывал их, но наступал момент, когда его внимание падало, руки Прокатова бессильно повисали вдоль туловища, а голова клонилась на грудь.

— Вы ведь совсем не слушаете меня! — возмутился однажды главный инженер завода.

— Я скучаю без жены, — объяснил Прокатов. — Знаете, она у меня какая…

— Какая? Какая? Расскажите! — потребовали другие командированные, и Прокатов, как мог, рассказал им о жене.

Возвращаясь в родной город, Прокатов спешил к себе на работу и щедро делился полученными впечатлениями с истосковавшимися сослуживцами. Потом шел домой.

Он перекидывался с женой двумя-тремя фразами, обильно ел и ложился на диван. Жена ходила по комнате, Прокатов смотрел на нее и вяло шевелил пальцами ног.

Прокатов скучал с женой.

Однажды в прихожей затренькало, дверь открыли, и квартира наполнилась знакомцами Прокатова по заводу, производившему впечатление.

— Мы приехали посмотреть на вашу жену, — сообщили Прокатову гости. — Все-таки столько слышали…

Прокатов оживился, велел жене надеть новое платье. Приехавших усадили, обнесли чаем.

Восхищенные провинциалы не сводили с жены глаз.

— Какая красавица! — восклицали они. — А что она умеет?

Жена Прокатова вышла на центр и прочла стихотворение. Она спела песню. Она закружилась в огненном танце.

Мужчины устроили овацию.

На прощание все с чувством пожали Прокатову руку.

— А она у вас добрая?

— Добрая, добрая, — ответил уставший Прокатов. — Можете погладить…

Впечатлений, привезенных Прокатовым, хватило ненадолго, и его снова послали на далекий завод набираться новых.

На этот раз скучать ему не пришлось.

Он не понял и сам, как вошла в его жизнь девушка-овца.

Девушку звали Бэлла. У нее была вытянутая вперед мордочка, широкий пологий нос и закрученные барашками светлые волосы.

— Как ты вошла в мою жизнь? — удивлялся Прокатов.

Бэлла жалась, терлась о Прокатова щекой и что-то тоненько блеяла.

Она пригласила его на шашлык.

— Зачем такие жертвы? — смутился Прокатов. — Я вполне могу обойтись овощами, молоком, какой-нибудь травкой…

Дом у Бэллы был старый, запущенный, больше похожий на хлев, но Прокатову неожиданно понравилось, и свой чемодан из гостиницы он перенес к Бэлле.

— Как там ваша жена? — спрашивали у Прокатова командированные.

— Мне эта тема более не интересна, — сухо отвечал Прокатов.

Он жил теперь от командировки до командировки.

Однажды он не застал Бэллы на месте.

— Где она пасется? — гневно поинтересовался Прокатов. — Я же дал телеграмму…

— Она на мясокомбинате! — последовал равнодушный ответ.

Прокатов схватил такси. Он едва успел. Бэлла стояла у дверей убойного цеха, и какой-то рабочий в перепачканном кровью фартуке настойчиво уговаривал ее пройти внутрь.

Прокатов взял Бэллу за рукав каракулевой шубы и вывел на улицу.

— Но я здесь теперь работаю! — недоумевала девушка.

— Ты должна уйти от этого ужасного места! — трясся Прокатов.

Жить на две семьи становилось все труднее, Прокатов должен был на что-то решиться.

Вмешалась жизнь. Родное предприятие Прокатова научилось-таки само производить впечатление, и необходимость в командировках отпала. Прокатов стал постепенно забывать Беллу. Он постарел, потолстел, жена говорит, что он отрастил себе курдюк. Ходят слухи, что жена наставила Прокатову рога.

Похоже, Прокатова это не волнует.

После работы он не торопится домой. Идет окружным путем мимо городского парка. Парк недавно обнесли оградой. Прокатов останавливается у входа и подолгу рассматривает новые ворота.

Одноклассники

Покосов выглядел прекрасно.

Ухоженный и свежий, в модной дорогой одежде, он многие годы проводил в обществе молоденьких девушек, естественно и гармонично вписываясь в их энергичную пеструю стайку.

Он катал девушек на машине, заразительно смеялся, показывая ровный ряд белых зубов, заинтересованно и живо вникал в молодежные проблемы и энергично решал их в свою пользу.

Однажды, обмениваясь впечатлениями, он выходил с девушкой из кинотеатра.

— Олег! Покосов! — окликнул его неприятный дребезжащий голос.

Покосов обернулся и увидел ужасную старуху. Жутковато скалясь, она схватила его за локоть.

— А я тебя сразу узнала, хоть и изменился ты здорово! Конечно, столько времени прошло. Постарели мы, что и говорить. — Она натужно закашляла.

— В чем дело? — растерялся Покосов.

Старуха затрясла подбородком.

— Ну-ка, смотри внимательно! — Она приблизила свое изрытое бороздами лицо вплотную. — Зоя Певцова я. В одном классе учились.

Покосов дурнотно покачнулся.

— Помнишь, ты у меня задачки списывал? — не унималась пожилая женщина. — Кого видишь из наших? У Таньки Кирзовой неприятности — никак пенсию не могут начислить…

Надломившись в тонкой талии, девушка Покосова рыдала от смеха.

Покосов завел другую девушку. Прогуливаясь с ней, он косился по сторонам, и если ему казалось, что какая-нибудь немолодая женщина внимательно на него смотрит, Покосов старался обойти ее стороной.

И все же он не уберегся. Девушка попросилась покурить в садике, они вошли и нарвались на миловидную бабулю с внуком-дошкольником.

— Олежек! — закричала бабуля и бросилась Покосову на шею. — Боже мой! Сколько лет! — Она подвела к Покосову ребенка. — Вот, Владик, знакомься с дедушкой. Мы учились в одном классе…

Со следующей девушкой Покосов появился на улице только в больших темных очках. Но вот дело дошло до затяжных поцелуев, и как-то на набережной девушка стянула с него мешавшую ей оправу. И тут же рядом раздалось старческое шамканье.

Покосов обреченно высвободился.

— Одноклассница?! — угрожающе надвинулся он на старушку. — Списывал геометрию? Кого видишь из наших?!

Старушка с достоинством выпрямилась.

— Ты, милок, молодой еще, — закивала она, — так что послушай меня, старую — грешно ведь на улице целоваться. Женись себе и целуйтесь дома…

Покосов расхохотался и дал старушке рубль.

Ну, а на девушке он, конечно, не женился — куда там, дома уже внуки взрослые.

Женщина в черном

Взрослый и неженатый мужчина Чебыкин ходил на танцы для того, чтобы потанцевать.

Всегда абсолютно трезвый, в темном костюме и при галстуке, он терпеливо отстаивал очередь, брал билет и с достоинством входил в зал.

Оркестр играл уже что-нибудь тягучее или наоборот ритмичное. Певица пела о любви.

Чебыкин не торопился. Он становился у колонны, слегка опирался на нее и ждал, пока голова не очистится от посторонних мыслей, и он почувствует себя свободным и готовым к танцу.

Девушки и пожилые женщины, наводнявшие зал, танцевать как правило не умели — это Чебыкин знал и поэтому особо не утруждал себя тщетными поисками достойной партнерши. Почувствовал свой момент, он просто приглашал ту из женщин, которая находилась к нему ближе всех. Жестко прижав к себе партнершу, он полностью подчинял ее своей воле и заставлял повторить за ним все необходимые для данного танца телодвижения.

Руки, ноги и туловище Чебыкина привычно выделывали предписанные хореографией пируэты, но сам он уносился в это время куда-то очень далеко — куда и сам не знал — но там все было чисто, возвышенно и прекрасно. С последними звуками мелодии Чебыкин приходил в себя, выполнял с полузадохнувшейся партнершей последнее па, лаконично благодарил и ставил женщину туда, откуда пригласил.

Если Чебыкин чувствовал, что у женщины хватает сил еще на один танец, он мог пригласить ее снова. Такое, впрочем, случалось не часто. Трех танцев подряд он не исполнял ни с кем.

Танцы заканчивались. Чебыкин степенно проходил мимо подвыпивших компаний и хихикающих парочек, надевал в гардеробе пальто и шляпу и шел домой. Возвращался он всегда один.

Бывали, конечно, и неприятные моменты, когда кто-нибудь из мужчин предлагал ему выпить или какая-нибудь назойливая особа слишком уж навязывала себя в собеседницы. В первом случае Чебыкин гадливо отворачивался, во втором просто молча и холодно глядел в сторону. Это помогало, и его оставляли в покое. В основном же все шло хорошо.

Однажды, когда Чебыкин стоял у колонны, оркестр заиграл его любимое аргентинское танго. Чебыкин обдернул пиджак, поправил галстук и обратился к ближайшей женщине.

— Разрешите пригласить вас на танец? — вежливо осведомился он и подставил согнутую в локте руку.

Ответа не было.

Чебыкин поднял голову и обомлел — перед ним стояла красавица. Ее стройную фигуру облегало бархатное платье, в огромных глазах светился и мерцал мир невыразимо прекрасный и возвышенный.

Но что это? Почему она так на него смотрит? Откуда и для чего появилась эта презрительная улыбка?

— На танец? — вдруг переспросила фея с какой-то очень неприятной для Чебыкина интонацией. — Вы?!

— Да, — залепетал Чебыкин, — я действительно хотел…

— Молчите! — приказала женщина и даже притопнула стройной ножкой. — Можно подумать, что вы действительно ходите сюда танцевать. Да как вам не стыдно! Опошлять древнейшее искусство, превратить его в повод для интрижки с выпивкой! Эх вы, танцор — небось, и ногами-то толком двигать не можете!

Чебыкин ошалело молчал.

Прекрасная незнакомка с высоко поднятой головой прошла мимо него и скрылась в толпе танцующих.

«Я должен ей все объяснить, должен!» — понял Чебыкин и ринулся следом.

Он обыскал весь зал, но женщины в черном нигде не было. Чебыкин вышел на лестницу и в сердцах попросил у кого-то закурить. В клубах сигаретного дыма ему виделось прекрасное лицо с презрительной гримаской.

«Все — потерял, — подумал Чебыкин. — А ведь с ней я мог бы танцевать всю свою жизнь!»

Он застонал и замотал головой.

Его тронули за плечо.

— Стакан примешь?

— А-а, — махнул рукой Чебыкин, — давайте!

Вечер еще продолжался, но для Чебыкина уже все смешалось. Он дергался под музыку, не разбирая мелодии, о чем-то говорил, кого-то слушал, а потом вдруг понял, что идет по улице с какой-то противной морщинистой бабой.

— К тебе? — деловито осведомилась она.

— Пустите! — закричал Чебыкин.

Он вырвался и побежал прочь от ведьмы.

Утром Чебыкин проснулся весь какой-то несвежий и липкий.

— Давай быстрее, — раздался неприятный скрипучий голос, — а то я из-за тебя еще на работу опоздаю!

Чебыкин стряхнул остатки сна и увидел вчерашнюю ведьму.

— Что за чертовщина! — закричал он, вскакивая. — Я же ушел вчера от тебя!

— От меня еще никто не уходил! — гадко рассмеялось чудовище…

Дома Чебыкин сразу забился в ванную и долго с остервенением тер себя мочалкой и обливался горячей водой. На работу он не пошел, позвонил и сказался больным.

А через несколько дней Чебыкин заболел и в самом деле.

Делать нечего. Заболел — иди к врачу!

И Чебыкин пошел.

Впереди него в очереди сидело много мужчин, и большинство держались молодцом — они посмеивались, перемигивались и рассказывали друг другу подходящие к месту случаи из жизни. Чебыкин их веселья не разделял — он горестно вздыхал и качал головой.

Лампочка над белой дверью зажглась и погасла.

— Давай, отец! — подтолкнул его какой-то студент.

Чебыкин потянул дверь и вошел в кабинет. Ноги у него тут же сделались ватными.

В кабинете за столом сидела его незнакомка. Вместо черного платья на ней был белый халат.

Она подняла голову и вздохнула.

— Я тогда зашла посмотреть, — объяснила она Чебыкину, — как это все начинается. Ну, а чем это кончается, мне известно давно.

Она взяла со стола какое-то стеклышко.

— А теперь, — приказала она, — подойдите поближе… Потанцуем!..

Как Чебыкин пережил все — непонятно, но только на танцах его больше никто не видел.

Когда чешется между пальцами

Ощущение пренеприятное.

Кожа покраснела, появились какие-то пузырики, волдыречки, вы постоянно испытываете дискомфорт, потираете фалангой о фалангу и чем только не смазывали боковушки пальцев. Флуцинар, фторокорт, скипидар, муравьиная кислота — в ход пошло все. Прибегнуть, к вашему стыду, пришлось и к уринотерапии, но эффект нулевой, и вы, скрипнув зубами (и почесавшись), отправляетесь к специалисту.

Разумеется, вы не враг себе — о районном диспансере не может быть и речи. Вам рекомендовали частнопрактикующего кожника, пусть это дорого, зато — индивидуальный подход и полная конфиденциальность.

Выясняется, что и здесь нужно подождать. Парочка субъектов с помятыми лицами диск-жокеев нервно зевает на стульях. Чтобы не видеть их, вы прикрываетесь взлохмаченным медицинским журналам. С его захватанных страниц на вас угрожающе смотрит мохнатая мощная бактерия.

В приемной вспыхивает лампочка. Диск-жокеи встают и вместе входят в кабинет за закрашенные белые двери. Играя коленом и почесываясь, вы непроизвольно вслушиваетесь в то, что происходит т а м, и вдруг истошный на два голоса вопль буквально полосует вам внутренности.

Сорвавшись с места, вы мечетесь по приемной, не зная, уйти или остаться, и пожилая мускулистая медсестра силой дает вам выпить брому.

Проклятые диск-жокеи устраивают за перегородкой отчаянную возню, вы слышите крики, плач, звон разбитого стекла, лязг металла, вам чудится запах паленого мяса.

Еще немного и вы рухнете в обморок, но — слава Всевышнему! — жокеи выходят, вернее, один выносит на руках другого, и видно по всему, что оба они уже не жильцы…

Очередь ваша.

Вдохнув и выдохнув, вы входите.

Какие-то эмалированные ванночки, стекляшки, железки. Клеенчатый узкий топчан. За полусобранной деревянной ширмой низко установленная раковина. Библейского вида старец в белом указывает вам перстом на неудобный допотопный стул.

— Когда имели последний половой контакт? — ласково интересуется он.

Вопрос интересный и заставляет вас всерьез задуматься.

— Пожалуй, — начинаете вспоминать вы, — пожалуй… года полтора назад. Нет, это можно не считать… — Вы напрягаете память, и нечто полузабытое смутно проплывает перед вашим мысленным взором. — Последний половой контакт… последний… это было… прошло два года, — наконец восстанавливаете вы хронологию.

Старичок хихикает и привстает. Вы смущены и не улавливаете опасной перемены.

— Встаньте, — вкрадчиво просит патриарх. — Расстегните брюки.

— Нет же, нет! — Вы машете руками, вы пришли совершенно по другому делу, пора объяснить цель визита, но юркий старец уже где-то под вами, он мнет вашу плоть и вдруг с неожиданной силой бросает вас на топчан. Дальнейшее не поддается описанию. Не в силах что-либо изменить, вы извиваетесь и вопите, что в общем-то естественно под пыткой стеклом и железом.

Боль медленно отступает, вы приводите себя в порядок и наблюдаете, как ваш экзекутор что-то взбалтывает, смешивает и рассматривает под микроскопом.

— Не понимаю, — сердится он. — Мочеполовая сфера не затронута… для чего, спрашивается, вы пришли?!

— Пальцы, — тихо выговариваете вы. — Вот.

Доктор тщательно осматривает вашу руку.

— Страшный зуд, — дополняя картину, вы описываете свои постоянные ощущения. — Впечатление, будто что-то просачивается, утекает…

Профессор придвигает к себе заполненную сестрой медкарту.

— Вам пятьдесят? — констатирует он и снова смотрит на вашу ладонь. — Скажите, а совершали ли вы в жизни что-нибудь значимое, докопались до истины, оправдали хоть как-то свое земное существование?

Увы, на этот непростой вопрос вы можете ответить сразу.

— Нет, — честно признаетесь вы. — Не совершил. Не докопался. Не оправдал.

— Ну вот. — Ваш диагност устало приспускает на глаза морщинистые желтые веки. — Должен констатировать — случай весьма редкий. Вы подцепили заболевание из прошлого века. Типичный синдром Герцена-Чернышевского. И между пальцами у вас чешется оттого, что вы буквально чувствуете, как сквозь них просачивается время…

Вы долго молчите, силясь понять сказанное.

— Но, — спрашиваете вы, так до конца и не прочувствовав сути, — как же мне излечиться? Что делать?

— Попробуйте классический рецепт. — Мудрый целитель быстро пишет что-то и провожает вас до двери.

На улице вы разворачиваете рецептурный бланк.

«Сейте разумное, доброе, вечное!» — выведено там по всем правилам старинной орфографии.

Подпись неразборчива.

Сорок первый

Лупьетта живет на первом этаже.

Невысокий Музгаров появляется под окнами, чтобы подержать ее за руки. Лупьетта протягивает ему ладони, но Музгаров не достает, и девушке приходится до пояса свешиваться на улицу.

Халат у Лупьетты распахивается, груди выпадают из своих непрочных гнезд и медленно раскачиваются в воздухе над головой Музгарова. Прохожие показывают пальцами на груди, обсуждают их величину и форму. Оправить халат Лупьетта не может — Музгаров держит крепко.

Сзади халат у Лупьетты задирается, открывая не только ноги по всей их длине, но и большую часть ягодиц, едва скрепленных символическим шелковым треугольником.

Лупьетта живет в общежитии, в комнате всегда смуглые черноволосые юноши, которые не ограничиваются наружным наблюдением, а стремятся тут же овладеть ситуацией, а вместе с ней и Лупьеттой.

Лупьетте хочется, чтобы Музгаров, как и все остальные мужчины, пришел в комнату и сел на кровать, но Музгаров на приглашения не реагирует, да и вообще никогда не разговаривает с Лупьеттой. Она знает, что однажды, попав в кораблекрушение, он несколько лет прожил на необитаемом острове и недавно начал возвращаться к жизни.

Сейчас он может только держать ее за руки и, не моргая, смотреть в упор прекрасными прозрачно-голубыми, как у сорок первого, глазами.

Прошло немало лет, но Лупьетта помнит сорок первого. Она давно забыла своего сорокового и сорок второго, как-то сбившись, она вообще перестала вести учет, но сорок первый…

Сорок первым у Лупьетты был я.

Я не был тогда знаменит, журналы не пестрели моими портретами, разумеется, я не был тогда лауреатом Нобелевской премии, единственным, кстати, поэтом-пародистом, удостоенным этой величественной награды. Я был обыкновенным юнцом, застенчивым и еще невинным, но с необыкновенно красивыми глазами (они частично сохранились у меня и по сей день). Я еще не брил бороды, но уже стеснялся своих кудрявых подмышек и как все мои сверстники с наступлением темноты подглядывал за женщинами. Лупьетта жила на первом этаже и не особенно стеснялась.

Однажды, потеряв равновесие, я упал с карниза прямо к ней в постель, и суеверная Лупьетта (ее родителями были испанские дети) приняла меня за ангела Господня.

Я не стал ее разубеждать и впервые вкусил плода, оказавшегося мне вполне по зубам.

Лупьетта обучила меня тонкостям кастильской любви (от всех прочих любовей она отличается тем, что в критический момент здесь нужно пощелкать кастаньетами), меня изрядно полюбили и подружки Лупьетты по комнате, казалось, счастию нашему не будет конца, но появился он, сорок второй, которого Лупьетта не помнит, но я не забыл его.

Павел Николаевич Башмаков, поэт и гомосексуалист, решивший порвать со своим сексуальным прошлым (тогда это преследовалось) и встать на путь исправления.

Он был вонюч и богат, Лупьетта стала болеровать с ним, и мы никогда больше не были вместе.

Негодяю обязан я и своим возвышением. Башмаков выпускал сборник за сборником, и я, отвергнутый любовник (а чем еще я мог отмстить?!), написал на него первую свою пародию.

Творчество помогло затянуть душевную рану. Я создавал пародии одну за другой и имею их, кажется, на всех поэтов в мире.

Усилия мои вознаграждены. Я богат и почитаем. Лупьетта одинока и несчастна. Она уже глубокая старуха, и в общежитии текстильной фабрики ее держат из жалости.

Я назвал ее девушкой в андерсоновском смысле этого понятия — Лупьетта — старая девушка, она никогда не была замужем и, конечно, никогда уже не выйдет.

Я знаю, что душа гордой дочери Пиренеев не может существовать без любви. Вот почему из загранвояжа я привез кучу кружевного белья и большую куклу. У куклы — такие же необычные, как у меня в молодости, глаза и сильные механические руки.

Время от времени я незаметно приношу манекен к Лупьетте под окно. Пожилая женщина плохо видит и принимает его за настоящего мужчину. Подкупленные соседки рассказали Лупьетте придуманную мною красивую историю с кораблекрушением. Втянувшись в игру, они рассказывают ей все новые истории про Музгарова.

И знаете — несмотря на возраст, тело Лупьетты (диета!) сохранило относительную привлекательность.

Бедняжка всегда хотела, чтобы на нее смотрели и хоть немного любили.

Я дал ей такую возможность.

Стеклянный дом

Леночка — противная старая перечница.

Муж Леночки Вольдемар — мерзкий сморчок.

Они познакомились на Великих ночных бдениях. Леночка, тогда еще совсем молоденькая, восприняла Вольдемара, как оскорбление, но у него оказался недюжинный талант архитектора, сумевшего выстроить перед любимой величественное здание, самобытное и оригинальное.

Фундаментом дому послужили массивные и прочные бутылки шампанского, стенами стоял марочный коньяк, прозрачные бутылки «Столичной» образовали арочную крышу, а во дворе по утрам бил в небо пивной фонтан.

Солнечный свет, пробиваясь внутрь помещений, изменил внешность Вольдемара, и он стал казаться Леночке партнером, не хуже остальных, смущал, правда, густой грибной дух, но постепенно Леночка привыкла, и они зажили вместе.

Летом они плескались в фонтане, а если жара донимала, валялись в комнатах поближе к холодным бутылкам шампанского. Зимой им не давали замерзнуть бутылки водки.

Дом при таком образе жизни требовал ремонта, но Вольдемар постоянно привозил новые бутылки и искусно латал ими образовавшиеся прорехи.

Но вот, пришли новые времена, и сразу все покатилось. Дом зиял дырами, крыша грозила вот-вот обвалиться. Вольдемар стал злым и раздражительным, размахивая пустой бутылкой, он гонялся за Леночкой по комнатам, грибной дух от него сделался непереносимым.

Леночка поняла, что обманывала себя. Как был Вольдемар мерзким сморчком, так им и остался.

— А ты-то кто? — крикнул он однажды ей. — Посмотри на себя! Противная старая перечница!

Он выломал из крыши очередные несколько бутылок, хлынул свет, Леночка всмотрелась в свое отражение и залилась слезами. Вольдемар сказал правду.

Всхлипывая, она выбежала из дома.

Шел навстречу красивый мужчина, руки раскинул: «Не пущу!»

— Зачем я вам? — удивилась Леночка. — Разве вы не видите, я — противная старая перечница!

Красавец расхохотался.

— Насчет противной я не согласен. А в остальном… — он щелкнул по Леночке ногтем. — Пойдемте со мной…

Мужчина оказался коллекционером старинной посуды. Дома он внимательно осмотрел Леночку.

— Да, — сказал он, откладывая в сторону увеличительное стекло, — вы действительно перечница, но, к сожалению, не такая уж старая. Впрочем, для комплекта сгодитесь — у меня есть уже подобная солонка и горчичница.

И поставил Леночку на полку.

Тем временем Вольдемар опомнился и ринулся на поиски.

— Она у Коллекционера, — помогли ему хорошо информированные о скандалах люди…

— Чем могу? — учтиво спросил у Вольдемара Коллекционер.

— Верни мне Леночку!

— Эту перечницу? — Коллекционер показал на полку.

Несчастный Вольдемар бросился к подруге, но его больно схватили за ухо.

— Куда? Сморчок ты этакий!

— Сколько хочешь за нее? — простонал Вольдемар и едва не лишился чувств.

Ночью он разобрал дом по бутылочке и продал в розницу, а на рассвете швырнул деньги Коллекционеру, взял плачущую Леночку на руки и унес прочь.

Ноги привели его к лесной опушке. Утомленный ношей, он опустил спящую Леночку на траву и сам прикорнул рядом.

Увидала Вольдемара бабка-грибница. «Сморчок, вроде. Мерзкий, правда». Все же не поленилась — дернула, сунула в корзинку.

Проснулась Леночка — нет Вольдемара, одни туфли остались. Грибники ходят, аукают. Мелькнула у Леночки страшная догадка: попался Вольдемар!

Бросилась она на рынок, смотрит, не продают ли сморчки. Увидела Вольдемара, схватила, прижала к груди.

— По одному не продаю, — говорит бабка. — Бери всю кучку.

Какие у Леночки деньги? Высыпала она бабке весь перец, хорошо еще, та согласилась, и унесла кучку.

По дороге хотела Леночка посторонние сморчки выбросить, но Вольдемар запретил.

— Не смей! Это мои друзья!

Подошли к месту, где дом стоял. Вольдемар пошарил в траве, нашел несколько бутылок. Сели все в кружок, выпили.

Вгляделась Леночка: ну, до чего же мерзкие сморчки! А Вольдемар — самый мерзкий.

— А ты! — крикнул Вольдемар. — На себя посмотри! Противная старая перечница!

И с пустой бутылкой кинулся за убегающей супругой.

Кому поют солдаты

Взаимоотношения Вадима Севидовича с внешним миром сложились не вполне, и поэтому он жил в квартире один.

Обыкновенно большую часть времени Вадим Севидович проводил за письменным столом, где, как и подобает кабинетному ученому, ерошил волосы, близоруко щурился и простуженно сморкался в большой клетчатый платок.

Однажды, когда, скрестив ноги и обхватив руками лысеющую голову, он оттачивал еще не вполне оформившуюся мысль, до него донеслась солдатская песня. Вадим Севидович пошел выключать радио и увидел на кухне троих солдат. Солдаты в полевой форме, при вещмешках, сидели на табуретах вдоль стены, перед ними пирамидкой стояли карабины, в углу приторкнуто было свернутое знамя.

Увидев Вадима Севидовича, солдаты вскочили и застыли по стойке «смирно».

Вадим Севидович слышал о трудностях передислоцирования воинских подразделений, но все же не нашелся, что сказать и молча рассматривал гостей. Солдаты были молодые, симпатичные, с открытыми, чуть прыщавыми лицами. Правофланговым стоял соломенный блондин, и Вадим Севидович подумал, что мог бы иметь уже такого сына, сложись их давнишние отношения с Лерой чуть иначе. Солдат в центре строя был жгучий брюнет, какого без труда родила бы ему Лейла. Военнослужащий на левом фланге, довольно щуплый, но с нашивками на погонах, имел волосы неопределенного цвета. Такого Вадиму Севидовичу могла бы подарить и Ольга, и Татьяна, и даже Полина Исааковна.

Вадим Севидович потер указательным пальцем подбородок.

— Сейчас мы чаю, бутербродов… — неуверенно предложил он.

— Благодарим покорно! — ответил за всех сержант. — Мы на довольствии.

Вадим Севидович, пятясь, вышел и аккуратно прикрыл дверь.

Он вернулся на рабочее место, без труда отточил и оформил не дававшую ему мысль и принялся за следующую. Солдаты на кухнею снова запели, на этот раз совсем тихо, и — странное дело! — Вадим Севидович, не переносивший во время процесса познания истины никаких посторонних звуков, работал весь день необыкновенно плодотворно и качественно.

Вечером после некоторой внутренней борьбы Вадим Севидович решился зайти на кухню. Он извинился, попросил солдат не обращать на него внимания и принялся мастерить гигантскую яичницу. Не спрашивая, он разделил ее на четыре части, но сержант снова вежливо и твердо отказался от еды и чая, сославшись на казенные харчи.

Вадиму Севидовичу пришлось есть одному, ему было неловко, но постепенно неловкость прошла. Солдаты занимались своим делом — один стоял на часах у расчехленного знамени, другой в бинокль смотрел на улицу и поминутно докладывал обстановку сержанту.

Вадим Севидович кашлянул.

— Время позднее, — сказал он. — Я могу постелить на диване. И еще у меня есть раскладушка.

— Покорно благодарим, — ответил сержант. — Без приказа мы не имеем права оставлять объект.

Ночью Вадим Севидович проснулся от длинного протяжного звука. С кухни доносились приглушенные слова команды, топанье сапог и лязг оружия. Вадим Севидович догадался, что это учебная тревога. Ему было спокойно и комфортно под толстым шерстяным одеялом, и он с благодарностью, подумал о солдатах, зорко стерегущих его сон.

Утром ученый, хорошо отдохнувший и свежий, бойко вскочил с кровати и неожиданно для себя проделал несколько гимнастических упражнений. Побрившись, причесавшись, в костюме и при галстуке, он постучал и потянул дверь кухни.

— Стой! Кто идет?! — преградил ему дорогу солдат-блондин.

Вадим Севидович протяжно закашлялся.

На шум откуда-то сбоку появился сержант.

— Посторонним проход лицам на территорию запрещен, — пояснил он, — но для вас мы сделаем исключение. Вот пропуск, предъявите его часовому.

Ученый с готовностью выполнил предписание и был беспрепятственно допущен к плите.

Через несколько дней Вадим Севидович уехал на симпозиум. Впервые за много лет он не беспокоился об оставленной квартире, зная, что она под надежной охраной. Несколько раз он звонил домой, но военные трубки не брали, вероятно, не желая выдавать тайну своей дислокации.

Возвратившись, ученый не без волнения постучал в дверь кухни. Солдат-брюнет придирчиво разглядывал пропуск, сличал фотографию с помолодевшим отчего-то лицом Вадима Севидовича, потом дружески улыбнулся и взял под козырек.

Вадим Севидович не узнал помещения. Стаканы и тарелки были чисто вымыты, кастрюли и сковородки — надраены до блеска, стены выкрашены свежей краской приятного защитного оттенка, потолок — заново побелен. Сорванная в незапамятные времена розетка от холодильника была накрепко прикручена, на месте проржавевшего водопроводного крана сиял никелем новый.

Вадим Севидович поздоровался и только тут увидел, что военных всего двое — не было блондина от Леры.

Сержант на секунду оторвался от рации.

— Севидов демобилизовался, — объяснил он.

Ученый вздохнул и пошел оттачивать мысль. Работалось ему легко. Если же мысль ненадолго ускользала, он откидывался на спинку кресла и прислушивался к тому, что происходило на кухне. Ребята отрабатывали приемы рукопашного боя, и Вадим Севидович тоже проникался боевым настроением. Когда же усталость брала свое, он слушал солдатскую песню (теперь дуэтом), и силы быстро возвращались к нему.

Однажды утром Вадим Севидович застал на кухне одного сержанта. Ученый повертел головой — уж не в засаде ли брюнет от Лейлы, но того нигде не было.

— Вадимов демобилизовался, — подтвердил сержант. — А меня переводят на другой объект.

— Скажите, — сильно волнуясь, спросил ученый, — вашу маму зовут Ольга?

— Нет, — удивился сержант.

— Татьяна?

— Да нет же! — рассмеялся военнослужащий. — Ее зовут Полина Исааковна!

Они обменялись крепким рукопожатием, и Вадим Севидович остался в квартире один. Теперь он подолгу сидел на кухне, смотрел в окно, перебирал по эпизодам свою жизнь.

Ночью ему приснилась Оксана. Оба они молодые, красивые, бегут берегом теплого моря, и ласковая волна лижет им ноги.

Проснулся Вадим Севидович рано. Лежал под толстым шерстяным одеялом и не верил себе. Пели в квартире! И песня была озорная, веселая!

Ученый бросился на кухню — пусто.

Тогда он на цыпочках прошел к совмещенному санузлу, осторожно приоткрыл его и просиял: на краю ванны сидел молоденький матрос-черноморец.

Приговор

Началось с того, что школа, которую ему предстояло закончить, в одночасье сгорела, и Александр Александрович Забродин, тогда еще просто Коля, был переведен в коммерческую структуру на должность разъездного агента.

К руке Забродина прикрепили цепь, на другом конце которой болтался непроницаемый чемоданчик. Его следовало доставлять в заданную точку, иногда за многие тысячи километров, и там опорожнять перед клиентом. После этого можно было возвращаться.

Александр Александрович (Коля) получал у начальника предписание и шел в бухгалтерию. Бухгалтерша Лия Дормидонтовна, немолодая одышливая женщина с добрыми материнскими глазами, по-своему отметила безусого и безбрового (после пожара) парня. Она сажала Забродина рядом, водружала ему на плечо свой массивный бюст и как бы невзначай забрасывала на колени юноше коротковатую полную ногу. Иногда она кусала его в шею. От бухгалтерши зависело все. Она могла вообще не дать денег на поездку, и тогда Александру Александровичу пришлось бы идти пешком или добираться поездстопом. Могла, расшалившись, выдать вместо рублей монгольские тугрики или вьетнамские донги, но могла подбросить и лишний миллиард или собственноручно набить ему карманы золотыми слитками. Забродин никогда не перечил Лие Дормидонтовне, он привязался к ней и охотно терпел ее милые чудачества.

Однажды, отработав уже год или полтора и заслужив первый орден, Забродин возвратился из очередной поездки и узнал, что Лия Дормидонтовна приговорена к расстрелу.

— Приговор приведен в исполнение? — содрогнулся он.

— Нет, — ответили сослуживцы. — Мы ждем тебя.

Они крепко подхватили Забродина под локотки и повели в подвал учреждения.

Полустертые склизкие ступени привели их в большой каменный мешок. Внутри было прохладно, ярко горели лампы дневного света. Александр Александрович увидел всех сотрудников организации, были среди них и уже не работавшие пенсионеры. Возбужденно переговариваясь, люди смотрели в одну сторону. Там, у дальней стены, привязанная веревками к торчащим прутьям арматуры, стояла Лия Дормидонтовна. Она была бледна, неудачно накрашена и выглядела хуже обычного. Ей совершенно не шло какое-то белое мешковатое платье, явно с чужого плеча.

— А-а, вот и он! — обрадовались в толпе.

К Александру Александровичу подошел начальник. Забродин впервые видел его в маршальской форме с жезлом. Начальник снял болтавшийся у него за спиной короткоствольный карабин и протянул его юноше.

— Не хочу! — предчувствуя ужасное, тоненько закричал Александр Александрович.

— Ты должен застрелить ее! — объяснил начальник. — Так гласит должностная инструкция и, кроме того, — такова последняя воля покойной.

Александр Александрович протестующе замахал руками и спрятал их за спину.

— Стыдитесь, молодой человек! — сказала Забродину старушка-пенсионерка, бывшая руководительница первого отдела. — Люди ждут!

Толпа зашумела. Александру Александровичу вложили в руки оружие. Лия Дормидонтовна ободряюще улыбнулась ему и запела «Интернационал». Пальцы Забродина дрожали, и первые пять выстрелов ушли «в молоко».

— Вычтем с вас за перерасход патронов! — пригрозил молодому человеку новый бухгалтер.

Александр Александрович прицелился получше и сразил Лию Дормидонтовну наповал.

На третий день в организации был объявлен субботник по уборке территории, и тело Лии Дормидонтовны вывезли на кладбище.

Похороны были пышные и торжественные.

Сослуживцы один за другим говорили о больших заслугах покойной перед учреждением, высоко оценивали деловые и человеческие качества усопшей.

На могиле было много цветов, играл духовой оркестр, молодежь рапортовала телу о своих достижениях в труде и личной жизни. Немного потанцевали.

Александр Александрович, как требовал того обычай, женился на дочери Лии Дормидонтовны и унаследовал несколько особняков, парк автомобилей и крупнотоннажный океанский лайнер с командой и опытным капитаном-наставником.

Забродин по-настоящему счастлив, у него любящая жена и трое детей, один из которых мальчик, а другая — девочка. Девочку, естественно, назвали Лия Дормидонтовна.

Александр Александрович немного располнел, у него отросли густые усы и брови.

«Интересно, — думает он временами. — Как бы сложилась моя жизнь, не подожги я тогда школу с учителями внутри?»

Стадо

Они пробирались к югу в поисках тепла и пропитания.

Стадо было небольшое.

Впереди шел вожак — мощный, поросший седой свалявшейся шерстью самец Гальперин. Он часто останавливался, нюхал воздух, всматривался через сильные очки в окрестности и только после этого давал команду двигаться дальше.

За Гальпериным короткими прыжками скакал косоватый и вислоухий Сергей Иваныч, вечно простуженный, с красным, в прожилках, носом и заячьей губой. Дальше, прижавшись друг к дружке, семенили тесной кучкой самки с детенышами, среди которых своей красотой и статью выделялась недавно прибившаяся к стаду молоденькая самочка Варвара. Замыкали шествие, прикрывая тылы, еще два самца — прожорливый Уваров и вчерашний сосунок, в одно лето накачавший мускулы, дерзкий и упрямый Васька.

Все стадо беспрекословно выполняло приказания Гальперина, и Васька тоже подчинялся ему, но мудрый Гальперин знал, что это до поры до времени, и скоро Васька, окрепнув окончательно, начнет оспаривать у него роль вожака.

Гальперин был стар. Он помнил далекие времена, когда он и ему подобные назывались людьми, когда был постоянный кров над головой, и еду не нужно было выковыривать из землю руками или носом — она лежала в магазинах, и ее можно было обменять на красивые бумажки, которые выдавали каждые пятнадцать лун. Потом что-то случилось, и вначале исчезла еда, а сразу за ней — все остальное, и только холодный ветер гнал по земле никому не нужные красивые бумажки. Гальперин ушел в лес и встретил там подобных себе. Он знал, какие коренья и плоды пригодны в пищу, он был очень силен тогда, умел отогнать дикого зверя и по праву стал вожаком.

С тех пор утекло много воды, теперешняя молодежь уже не знала т о й жизни, и как не бился Гальперин на ежедневных занятиях, пытаясь передать молодым хоть что-то необходимое и полезное из прошлого, ничего не получалось. Оставалось только взгрустнуть о былом в обществе пожилого Сергея Иваныча, который застал прежние времена мальчишкой и еще что-то помнил. Разговаривать в стаде не умели, кое-кто различал отдельные слова, Сергей Иваныч понимал или делал вид, что понимает все.

— А помнишь, Иваныч, — спрашивал иногда Гальперин, — как бывало?

Сергей Иваныч прядал ушами и в тон Гальперину скорбно похрюкивал.

Они шли уже много лун, силы у всех были на исходе, устал и Гальперин, но расслабляться было нельзя. Кто, кроме него, выведет стадо к водопою, кто еще сумеет сбить палкой высоко растущие плоды, кто учует в чаще саблезубого тигра, кто, наконец, приведет стадо в теплые края? Только он, Гальперин.

Единственный в стаде он ни разу не опустился на четвереньки и шел только на задних конечностях, держа передние в карманах полуистлевших джинсов. Сергей Иваныч прыгал в оборванных подштанниках, прожорливый Уваров и наглеющий Васька стыда не ведали и трусили в хвосте стада в чем мать родила. Естественно, ничем не прикрыты были и самки. Уварова интересовала только еда, а вот Васька норовил, воспользовавшись положением, прямо на ходу совокупиться с какой-нибудь из самок. В таких случаях Гальперин останавливался и страшно рычал на Ваську, показывая огромные желтые клыки. Все самки принадлежали Гальперину, и только он мог разрешить или не разрешить совокупление.

Гальперин помнил себя молодым, хотя сам уже не чувствовал томления плоти, и поэтому во время ночлега разрешал Ваське воспользоваться какой-нибудь самкой постарше. Обычно Васька довольствовался тем, что дают, но с тех пор, как в стаде появилась Варвара, отношения между самцами заметно обострились.

Ночью Гальперина мучили мысли, и поэтому он брал Варвару себе. Самочка торкалась у него под боком, что-то щебетала, искала у Гальперина в голове, согревала его своим телом, и с ней старику было спокойно и уютно. Трещали иногда поблизости сучья. Гальперин знал, что это кругами ходит Васька, вожделеющий новую самку, знал он и то, что придется отдать ее Ваське, как и все остальное, и, наверное, это случится скоро, но не сегодня, не сегодня…

Когда все затихло, и ноздри Гальперина перестали улавливать неприятный Васькин запах, вожак забылся коротким тревожным сном.

Проплывали какие-то обрывки оттуда. Будто бы он выходит из брюха большой железной птицы, и красивая самка встречает его хлебом-солью, а потом подходят прекрасно пахнущие самцы и все как один просят кредитов, и он, Гальперин, не в силах отказать, раздает и раздает, раздает и раздает…

Он проснулся от резко полоснувшего ощущения беды.

Варвары не было. Стойбище было пусто. Гальперин пометался в поисках стада, но скоро понял все и сел, обхватив голову руками. Васька не решился на открытую схватку и ночью тихо увел всех.

Гальперину ничего не стоило найти, догнать, разобраться и еще на какое-то время навести порядок, но он не поднялся с земли.

Он, живший прошлым, был уже не нужен им.

Они будут жить по другим законам.

Сакраментальное танго

Когда на улице заверещали милицейские сирены, все переглянулись, оторвавшись от карт, и Толя Перцев неловко как-то приподнял над головой связку гранат, а в помещение уже врывались люди с решительными лицами, держа автоматы наперевес, и здесь Толя покинул всех, умело отстреливаясь и перепрыгивая через распростертый на полу персонал, он вырвался наружу, не попрощавшись и внутренне сожалея об этом, но ничего, говорил он себе, в следующий раз, в следующий раз, а пока надо бы это дело перекурить, мотоцикл он бросил в кювете, а подожженную машину столкнул с моста, пришлось ему немного еще и пробежаться, потом он сел в трамвай, приехал спокойно к Любови Васильевне, которая не стала пенять ему за опоздание в три недели, а молча прижалась, выдала полотенце и свежую кальсонную пару и отправила прямиком в ванную, где, лежа в ароматном нектаре, Толик представлял, как сейчас выйдет, помолодевший и свежий, расскажет кое-что Любови Васильевне из произошедшего, как она сдержанно посмеется над его злоключениями, а потом вздохнет порывисто полной грудью, и халат, японскими мастерами сработанный, не выдержит, распахнется сам собой, и он, Перцев, получит полный доступ к Любови Васильевны прелестям, но не суждено Анатолию было понежиться, достали его и здесь, в кальсонной свежей паре бежал он долго по крышам, отстреливаясь и помахивая гранатами, оторвался наконец от настырных преследователей, спустился и пошел по улице, не вызывая ничьего удивления — ничем кальсонный комплект не отличался от турецкого тренировочного костюма, был даже лучше его, и Анатолий, немного тщеславный как и все люди его профессии, начал уже с превосходством поглядывать на одетых традиционно прохожих, но спохватился и решил это дело перекурить и не где-либо, а у Полины Астаховны, старой ведьмы, в каморке одиноко живущей и отхожим промыслом промышляющей, и Бог с ней, не я ей судья, живет каждый, чем может, думал Анатолий, поглаживая в ладонях седую женскую голову и приговаривая: «Будет! Будет!» — на счастливые рыдания старухи — ванной, слава Богу, никакой не было, сел Перцев у слухового оконца, пулемет старенький на всякий случай изготовил, допотопный был пулеметишка, да и не могло быть у Полины Астаховны другого — мучилась женщина безденежьем, нового ничего не покупала много лет, жила сплошными воспоминаниями, выпили они спирту салицилового, закусили редиской и задымили, но достали Толика и здесь, заклинило не чищенный с гражданской ствол, пришлось прыгать куда-то и отклоняться в воздухе и группироваться у самой земли, чтобы на ноги получилось, а не на голову, душили его малость в темноте, и прикладом маленько перепало, и лезвие под ребром чувствовал холодное и шершавое, но обошлось, мог, успокоившись, одежду себе выбрать по вкусу, много вокруг лежало народу, в одежде уже не нуждавшегося — выбрал он костюм-тройку с бронежилетом, шляпку тирольскую с пером и, была не была, решил вернуться к друзьям в ресторанчик, такси кликнул, приехал, все за картами сидят, его место пустое, сел Толик, карты взял, ребята, постаревшие все, говорят, ходи, долго ждать будем? — а Толя не может, растерялся чего-то, где, спрашивает ОМОН, тут засмеялись все и говорят, что нет давно никакого ОМОНа, один ОВИР остался, дают в подтверждение Толику анкету, чтобы заполнил после партии, вздохнул Толик по-человечески и оркестрантам кивнул, чтобы его любимую мелодию сыграли.

Затрещины

Митрофан Кузьмич Затрещин знал, что курить — вредно, а пить молоко — полезно. Поэтому после каждой затяжки он дела большой глоток молока.

Еще он любил собирать гербарии, и его часто можно было увидеть на дереве в саду или в парке с большой сумкой, доверху набитой цветами, листьями, бутылками молока и пачками папирос.

Жена Митрофана Кузьмича Евдоксия Мироновна Затрещина тоже любила собирать. Она работала на заводе сборщицей.

Однажды Митрофан Кузьмич и Евдоксия Мироновна пришли в гости к красивой девушке Елене, которая приходилась им дочкой и жила отдельно, потому что жить отдельно было ее увлечением.

Митрофан Кузьмич сразу уселся на диван и начал курить и пить молоко, Евдоксия Мироновна стала собирать на стол, а Елена включила для родителей телевизор.

По первой программе шла передача о вреде курения. Митрофан Кузьмич поморщился и переключил телевизор на вторую программу. Там рассказывали о пользе молока, и он с интересом стал слушать.

Евдоксия Мироновна и Елена тем временем принялись пить чай без Митрофана Кузьмича, который продолжал курить и поэтому пил молоко.

Потом Евдоксия Мироновна полезла в сумочку и подарила Елене несколько фломастеров, собранных ею на заводе, несколько яблок, собранных на приусадебном участке и несколько транзисторных приемников, собранных на другом заводе, где Евдоксия Мироновна работала по совместительству.

После этого Евдоксия Мироновна собрала все бутылки из-под молока, которое выпил Митрофан Кузьмич, и понесла их мыть на кухню. Вернувшись, она собрала пустые пачки из-под папирос, которые Митрофан Кузьмич выкурил, и выбросила их в мусорное ведро.

Пора было уходить.

— Хорошо живешь-то? — спросила Евдоксия Мироновна Елену. — Не надоело отдельно?

Елена подала родителям пальто, сунула в карман отцу пачку дорогих сигарет и пакет молока, а матери — детскую игру «Конструктор».

Митрофан Кузьмич вышел первым, а Евдоксия Мироновна задержалась поцеловать дочь.

— Собралась я было разводиться с отцом-то твоим, — призналась она, — уже и заявление написала. А потом вспомнила, как он гербарий собирать любит — ну, и передумала.

Она широко развела руками, быстро собрала в совок скопившийся в передней мусор и тихонько прикрыла за собой дверь.

Митрофан Кузьмич ждал ее на улице. Он курил длинную сигарету с фильтром и пил молоко из бумажного пакета.

Попутчик

За окном мелькали перелески, смеркалось.

— Не возражаете? — сосед Козонина по купе, полный, добродушного вида мужчина, вынул из кармана трубку.

— Пожалуйста, — отозвался Козонин. Он подумывал уже, не завалиться ли ему пораньше спать, как вдруг попутчик (представившийся Павлом Егоровичем Британцевым) произнес:

— А знаете ли вы, какая история связана с этой трубкой?

— Какая же — расскажите, пожалуйста, — с готовностью отозвался Козонин, предвкушая интересное.

— Ну что же, — Британцев чиркнул спичкой, не спеша раскурил трубку. — Слушайте… Был я проездом в одном городе. Дела свои все уж сделал, знакомых — никого, дай, думаю, просто пройдусь на прощание по улицам. И вот, гуляю, смотрю по сторонам. И вдруг вижу — маленький такой магазинчик. Вхожу. За прилавком — миловидная блондинка, а на прилавке под стеклом трубки, и к каждой ценник приложен. Купить, что ли, думаю? Стою, не спеша, выбираю. Блондинка молчит — улыбается. Выбрал, подхожу к кассе с деньгами — там женщина постарше сидела, брюнетка. Плачу, получаю чек, передаю его блондинке. «Завернуть?» — спрашивает она. — «Заверните», — говорю. Она заворачивает трубку в бумагу и подает мне. «Спасибо!» — говорю я ей и выхожу из магазина… И вот — трубка перед вами. Та самая.

Британцев слегка откинулся назад и пытливо смотрел на Козонина.

Козонин заерзал на месте.

«Невнимательно слушал, черт!» — подумал он и бодрым голосом сказал:

— Очень интересно. Да…

Британцев довольно заулыбался.

— Так и быть. Расскажу вам, пожалуй, еще одну историю.

Он чуть прикрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями.

— Сижу я однажды дома, смотрю телевизор и вдруг — звонок. «Ну, — думаю, — надо открывать». На пороге незнакомый мужчина, в пальто, без шапки. «Вы — Британцев?» — спрашивает. «Я», — отвечаю. Тут он мне и говорит: «Вам — телеграмма, распишитесь». А я без очков не могу — расплывается все в глазах. Ну, пошел я за очками, а он в коридоре стоит, ждет. Надел я очки, расписался у него в книжке. Он мне телеграмму отдал и ушел… Ну как?

И Британцев снова пытливо оглядел Козонина.

— Ну, а в телеграмме-то что? — не выдержал Козонин.

— Какая разница? — ласково улыбнулся Британцев. — Я уже и не помню. Поздравление с праздником, а, может быть, сообщение о приезде тетки…

— Да, да, — поспешно заговорил Козонин, — история очень даже…

Он схватил полотенце, зубную щетку и быстро вышел из купе.

Он долго стоял в коридоре, слушал стук колес, смотрел на мелькающие за окнами огни, пока окончательно не успокоился.

Британцев сидел в той же позе, с тем же мечтательным выражением лица. Козонин мгновенно нырнул под одеяло и накрылся им с головой.

Голос Британцева нашел его и там.

— Пока вы еще не спите… Вам это будет любопытно… Расскажу, как я побрился недавно в парикмахерской…

Козонин дернулся и затих.

— Иду я, значит, мимо небольшой такой парикмахерской, смотрю — народу никого. Ну, и решил побриться. Захожу — и сразу к мастеру. Пожилой уже мужчина, весь седой. «Стричься будем?» — спрашивает. «Нет, — отвечаю, — только бриться». Развел он пену и меня по щекам мажет. Намазал и за бритву берется. Аккуратно бритвочкой помахал и снова мылом, и опять бритвой. Компресс сделал освежающий, одеколончиком побрызгал — все как полагается. «Готово, — говорит, — платите в кассу». Ну я, конечно, заплатил, вышел на улицу и дальше пошел… А как я ботинки ремонтировал!..

Козонин крикнул и в чем было выскочил в коридор.

Он вернулся, когда Британцев уже спокойно спал.

Утром Козонин проснулся от громких шагов. Британцев с чемоданом шел к выходу.

— Павел Егорович! — окликнул его Козонин. — А вы кем работаете?

— Писатель я, — не останавливаясь, ответил Британцев и уже из коридора добавил: — Мне есть о чем рассказать людям…

Затворник

Публикация статьи особого шума не наделала. Пришло всего одно письмо от некоего Богатикова. Читатель высказывал интересные, хотя и не бесспорные замечания, и эмоциональный Феклистов решил немедленно встретиться со своим оппонентом. На конверте был обратный адрес, и, слегка поплутав по новостройкам, Феклистов позвонил в указанную квартиру.

— Богатиков Максим Петрович здесь живет? — спросил Феклистов у миловидной женщины средних лет.

— Да, — как-то неуверенно ответила она и посторонилась.

Феклистов вошел, осмотрелся.

— Максим Петрович дома? — спросил он.

— Вообще-то да, — замялась женщина, — но в настоящий момент он…

— Кто там, Тонечка? — послышался из глубины квартиры страдальческий мужской голос.

— Это — я, Феклистов, автор статьи! — выкрикнул Феклистов в пространство. — Здравствуйте, Максим Петрович!

— А-а! — обрадовался голос. — Хорошо, что зашли!

Феклистов уселся поудобнее. Время шло. Феклистов забарабанил пальцами по коленям.

Женщина вздохнула.

— У Максима Петровича такой деликатный желудок, — пожаловалась она, — а продукты у нас, сами знаете, какие. Очень он от этого мучается…

— Я, пожалуй, как-нибудь в другой раз… — сказал Феклистов.

— Уже уходите? — послышался из уборной голос Богатикова.

— Да, — ответил Феклистов. — Дела…

— Жаль, — сказал Богатиков. — У вас в статье, в том месте, где вы говорите о симбиозе одичавших кроликов…

— Но вы не учитываете фактора внезапности! — возразил Феклистов. — Закон джунглей гласит…