Бесплатный фрагмент - Живое золото

Живое золото

Роман-иероглиф

Глянь в сердечные пещеры…

Григорий Сковорода

…И он пришёл сказать

Что надо сеять очи,

Что должен сеятель очей идти.

Велимир Хлебников

Действующие лица

Андрей РУБЛЁВ — молодой человек, сотрудник Главархива, избранный наследник престола Срединного царства.

Григорий РАСПУТИН, он же Император Григорий I — первый глава Срединного царства.

Георгий ГАЛЯНДАЕВ — юрист, опекун Андрея Рублёва.

Вадим БЕРГ — друг Андрея Рублёва, дипломат.

Майя БЕРГ — сестра Вадима, молодая, но многообещающая дрянь.

Глеб ЛЯМЗИКОВ — друг Андрея, поэт.

Валерия КАЗАРСКАЯ — подруга Андрея, ведьма.

Ольга ЛЕВИАФАНИ — подруга Андрея, фея.

Тимофей и Надежда РУБЛЁВЫ — родители Андрея, обитатели дома дожития.

Александр Люцианович ДОМОСТРОЙ — глава Комитета по престолонаследию Срединного царства.

Иван Фёдорович СКОРИНО — художник-косторез, маг.

Иван МАНГОЛЬД, Пётр РУСЛАН, Лев МИНУС– судьи из Ареопага Срединного Царства.

Алексей ФЕРЗЬ — охранник камеры Андрея в Хрустальном дворце.

Пётр ПИКУС — первый палач Хрустального дворца.

Саша ВОЛЬТ — ученик ШПОРы (Школы Политического Резерва).

САРТОРИУС — механический попугай, министр императорского двора.

ЭМПЕДОКЛ-М-2021 — механический тигр, домработник в императорском дворце.

Баба СИБИРЬ — лицо без определённого места жительства.

ГОЛЬДМУНД — теневой правитель Атлантической империи. Демон в образе ребёнка. Сначала — мальчик, потом — девочка.

МЕЙСТЕР ГЕЙНРИХ — глава войска магов Атлантической империи, инвалид.

ЭРИС — жрица-гетера, глава войска амазонок Атлантической империи.

ОХ — клоун, глава войска шутов Атлантической империи.

ЛЮЦИЙ — последний англ, живущий в Атлантической империи. Бывший воин.

БОЯН — говорящая голова.

АНГЛЫ — кочевое племя, промышляющее гаданием и попрошайничеством. Потомки некогда могущественного народа, населявшего Атлантические острова.

Видения, ангелы, демоны, духи и т. д.

Увертюра к роману

«Острожская правда», г. Острог, Срединная империя, 11 сентября 2025 г.

«Анонимный правитель Германского Второго рейха на днях подписал указ об учреждении трансатлантического союза германоязычных государств. Указ был опубликован в правительственных газетах, но ни одного изображения Императора в них, как обычно, не было. Конечно, правительство Западной империи могло бы и не церемониться с туземцами, т.к. после подписания Каирского договора с нашем Государем ему фактически принадлежат все немецкоязычные территории по побережью Атлантики — с обеих сторон, и правящие лица могли бы руководить колониями и без соблюдения демократических формальностей. Гораздо более значимым вопросом для кайзера было бы поменять форму правления в рейхе с тем, чтобы имена правящих государством лиц стали бы хоть кому-нибудь в мире известны. Германцы недовольны режимом, при котором государем их державы может оказаться кто угодно, от купца до нищего, и, разговаривая с попрошайкой на улице, ты не уверен, что перед тобой — не император Атлантики».

«Дамасский вестник», г. Дамаск, Сирийский протекторат, 12 сентября 2025 г.

«Радостное событие для всех патриотов нашего Отечества совершилось сегодня. 12 сентября, в три часа дня, главком ВВС генерал-майор В.Ф.Чугарин торжественно рапортовал Патриарху и Государю Московскому и Острожскому Григорию Х, что война в Сирии победоносно закончена! Русская авиация после праздничного парада покинула страну, в которой за три месяца при её участии войсками было успешно подавлено вооруженное восстание исламистов. Надеемся, что отныне границы нашей империи — от Иерусалима до Калифорнии — будут почитаться незыблемо».

«Новости науки», издание вольного города Царьграда, 13 сентября 2025 г.

«Царьградский Вселенский совет принял постановление о квотировании солнечного света и тепла для населения регионов мира. В связи с истощением ресурсов Солнца для всего земного шара установлена длина светового дня в 100 часов плюс-минус тридцать минут. Температура на нашей планете, вне зависимости от расположения региона, отныне и впредь будет искусственно поддерживаться на уровне 10 градусов по Цельсию. В этом случае тепловых ресурсов солнца хватит человечеству ещё как минимум на триста лет. Если, разумеется, пиратские космические станции не приступят к воровству солнечной энергии в особо крупных количествах».

«Рабочий путь», г. Санкт-Петербург, Калифорния, Срединная империя, 14 сентября 2025 г.

«По сообщениям учёных, населению Земли в течение ближайших тридцати лет грозит дефицит пищи. Это связано с истощением ресурсов мха — основного источника питания для большей части человечества».

«Московский послушник», г. Москва, Срединная империя, 15 сентября 2025 г.

«Вовсю идут приготовления к празднованию 100-летия правления династии Распутиных в России. Когда в 1925 году патриарх Московский Григорий I принял власть из рук умирающего Императора Алексея II, никто не мог предположить, что теократическая форма правления сохранится в богоспасаемом Отечестве нашем на столь долгое время. Ныне, когда нашу империю уже тридцать лет возглавляет патриарх Московский и великий государь Острожский Григорий Х, в прочности теократического строя ни у кого в мире не остаётся сомнений.

Главной проблемой является отсутствие у нынешнего Государя наследника: Государь как духовное лицо не имеет права вступать в брак, а передать власть племяннику либо другому непрямому наследнику, как это делалось последние сто лет, невозможно по причине отсутствия у Его Величества таковых: оскудел род Распутиных!… Посему остаётся надеяться только на то, что провидение Божие пошлёт нам человека, способного принять власть из рук Государя так, как это произошло сто лет тому назад».

Часть 1. Великий эксперимент

Всё возможно и вероятно. Времени и пространства не существует; цепляясь за крохотную основу реальности, воображение прядёт пряжу и ткёт свой узор.

Стриндберг. Игра снов

Человек и его империя

(из записок Андрея Рублёва)

Он лежал передо мной на столе. Мои руки боялись к нему прикоснуться, мне было трудно дышать. Маленький ящичек, не больше спичечного коробка, — но без него весь этот мир не стоит ровным счётом ничего. Без него не будут работать машины, не будет расти мох, более того — не смогут дышать люди… Это сокровище, главный резерв планеты, Живое Золото, — в моих руках. Оно принадлежит мне. Оно в моём распоряжении… Да. Жизнь — удалась!

Говорливый Галяндаев извивался арлекином. Низенький, юркий, желтоволосый юрист посвящал меня в курс дел, касающихся моего наследства, рассыпаясь в комплиментах, скорее похожих на издевательства. Он был великим льстецом, даже скрип его шагов по полу казался издевательски-льстивым.

Разговаривая, Галяндаев постоянно двигал скулами, пережёвывая моховую жвачку — вид пищи, предназначенный Государственными Кондициями для людей его социальной страты. Кривляясь, морщась и активно жестикулируя, он произносил свою заранее подготовленную речь.

Я сидел перед ним за столиком, аккуратно, как школьник, сложив руки перед собой. Бежевая шляпа с изогнутыми полями — мой любимый головной убор — лежала рядом, на столе, похожая на зверька, пережидающего какую-то опасность.

Я протянул руки к ящичку, но тут же отдёрнул их. До сих пор не верилось…

— Не бойтесь, Андрей Тимофеевич, оно не кусается, — процедил над моим ухом Галяндаев. — Это всё — ваше, законное. Наш Ареопаг долго решал, кому доверить свой главный капитал, пока не выбрал вас. Из дальних родственников императора вы — самый подходящий наследник. Tabula rasa, чистая доска — она надежнее всех, она молчать умеет… Да, да. Если вы ещё не поняли, я снова всё объясню. Вы должны унаследовать главный капитал планеты — Госрезерв живого золота.

— А я раньше и не знал, что оно — есть… — растерянно протянул я.

— Вы не знали о Золоте? Неудивительно. Вся информация о главном ресурсе Земли строго засекречена. Живое золото — это универсальное топливо, способствующее бесперебойной работе любых механизмов и организмов даже при отсутствии остальных источников питания. Правда, добыть его очень трудно. Живое золото производится из человеческого организма — из крови, плоти, мозга. В мозгу, кстати, его концентрация наиболее высока…

— Угу… — задумчиво хмыкнул я. — И как вы добываете это золото?

— О, это дело, требующее крепких нервов. Живое золото можно получить только из трупа в течение 24 часов с момента смерти. И не каждый труп для этого подойдёт, — нужно, чтобы человек был абсолютно здоров физически, активен умственно и чист нравственно на протяжении большей части своей жизни. Да-да, нравственность важна для качества трупа, — люди, хоть раз в жизни совершившие крупную подлость, становятся непригодными для преобразования в живое золото…

— А как вы находите таких людей? Ну, пригодных для переработки?

Георгий Петрович нервно постучал тонкими пальцами по столу.

— Ну… мы отслеживаем всех особей, которые могут быть нам полезны, держим их под контролем с детства и до смерти… Кроме того, мы пытаемся в специальных питомниках выращивать подходящих индивидов, но почему-то именно нравственная их компонента обычно оставляет желать лучшего. Не имея возможности совершить подлость в жизни, они тем не менее столь же бесполезны для выработки Главного Резерва, как и отпетые мошенники…

— А почему так?

— Наука этого пока не объяснила. Есть многое на свете, друг Горацио… В общем, вся наша организация в настоящее время выработала достаточно живого золота, чтобы прокормить все организмы и механизмы нашей планеты в течение трёх лет. Для этого потребовалась четверть века упорной научной работы… Всё живое золото, что было нами произведено, если его спрессовать, вполне может уместиться в спичечном коробке. Он вам и будет доверен… И вашей первейшей обязанностью будет следить за дальнейшей работой по преумножению Главного Ресурса, прежде всего — за ускорением темпов работы наших органов и повышением производительности их труда.

— Всё так, но… — я поперхнулся от волнения. — Но… за что меня выбрали? По каким таким критериям?

— За нелинейность, Андрей Тимофеевич. Так, по крайней мере, в завещании его величества Григория Х указано. Так я и до вас обязан донести. Кто поймёт великих мира сего, знаете ли… — морщины на высоком лбу Галяндаева изогнулись наподобие арабески.

— А как они это… решили? А? — непонимающе спросил я, глупо моргая глазами.

— А очень просто, — скривил тонкие губы Георгий Петрович. — Императору и Ареопагу пришла в голову мысль избрать наследника Главного резерва Срединной империи с помощью новейшей компьютерной программы, «ЛЮДОВЕД-2025» называется. И выбор машины пал на вас, Андрей Тимофеевич.

— Вот как… Весело. Весело, бессмысленно и беспощадно, — угрюмо улыбнулся я.

— Ну да. Теперь вас можно назвать Человеком с большой буквы… но гордо это слово пока всё равно звучать не будет. Вы должны доказать, что достойны этого… — тут юрист многозначительно замолчал.

— А что это значит — доказать?

— А то. Вам предназначена проверка, инициация, так сказать, — юрист самоуверенно усмехнулся. — Я бы, например, на вашем месте испугался такого наследства.

— А я и не боюсь… — отвечал я, засунув сигарету зажжённым концом в рот.

— Вы не боитесь… И не улыбаетесь. Похвально. Кто не умеет улыбаться, тот и не пугается. Страх с улыбкой в один день человеку открылись — когда запретный плод вкусил. А вы, по-видимому, до сих пор от жизни не вкусили, потому и нелинейны… Так-с… — Георгий Петрович снова постучал пальцами по столу.

— Ну, хватит рассуждать, — я прервал Галяндаева. — А могу я видеть его… его вели… Григория Х, в общем? — титул как-то не хотел выговариваться, язык словно распух во рту.

— Может, и увидите. Дело в том, что до вступления в должность вы обязаны пройти ряд испытаний… Чтобы принять свой новый пост готовым. Вы понимаете? Всё это — могущество, золото, машины, люди — завещаны вам как испытание: деградируете ли вы от «жёлтого дьявола» или нет. Это эксперимент в духе Фауста, так сказать…. Впрочем, вы можете отказаться от наследства. И вернуться к обычной жизни, без испытаний… Они ведь будут весьма, — весьма! — непростыми. Это я могу сказать прямо, Андрей Тимофеевич.

— Отказаться? Не думаю… Эксперимент — это интересно… Я ведь Homo experimentum, человек — попытка… — я протяжно сглотнул слюну. Чуть помолчал. И бросил: — Согласен я. Побороться хочу с вашим наследством. Человек против золота — ради золота… и человека! Вот как!

— Итак, вы согласны. Азарт — хорошая штука, однако… Новый Фауст хочет победить прежнего Фауста? — Галяндаев взмахнул одуванчиковыми волосами.

— Да… возможно, — лёгкая улыбка мелькнула в уголке моих губ. — А в чем заключается проверка? Вступительные испытания-то? А?

— Их довольно много. Вам не скажут, когда и как вас будут экзаменовать, — живите, как живёте, испытания сами посыплются на вас, когда вы их и ждать не будете. Мы должны проверить вашу способность к импровизации, к неожиданным решениям, интеллект и креативность, как сейчас говорят. А если вы не вынесете испытания, тогда, извините…

— Тогда что?

— Тогда вы умрёте.

Я задумался. Незаметно сам для себя облокотился на собственную шляпу. Соглашаться или нет? Стоит ли золото того, чтобы рисковать жизнью?

— Знаете что, Георгий Петрович? — сказал я. — Мне надо подумать о вашем предложении. Посоветоваться с друзьями, с родителями, может быть… Я пока сказать ничего не могу. Поразмыслю, тогда решу… Но пока я ни от чего не отказываюсь, — добавил я поспешно, видя, как тускнет жёлтый огонёк азарта в глазах юриста.

— Ну, подумайте, подумайте. Вам ещё много думать придётся… Как придёте к решению, уведомите меня о нём. Пока же — наши люди будут наблюдать за вами, чтобы вы не сбежали. Вы всё-таки — собственность Срединного царства… Ну, до встречи!

Ящичек с Главным Ресурсом пропал в увесистом чемодане моего гостя. Галяндаев поклонился мне — жёлтые, одуванчикового цвета волосы взлетели над его головой. Я пожал Георгию Петровичу руку — холодное, бесплотное рукопожатие. Юрист ещё раз склонил голову и молча вышел, бесшумно затворив дверь.

Досье на одного мосье

РУБЛЁВ Андрей Тимофеевич

1997 г. р.

ВНЕШНОСТЬ, БИОГРАФИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ

Высокого роста. Блондин. Пышноволосый. Тонкое лицо, высокий лоб, большие чёрные глаза, длинный изогнутый нос. Руки — длинные, с острыми, нервными пальцами. Походка — неверная, «вихляющая». Резкие жесты, резкий взгляд, резкие манеры. Голос — громкий, чуть хрипловатый, некогда надорванный.

Дата рождения — 1997 г., 18 июля.

Образование — высшее. Окончил аксиологический факультет Острожского государственного университета с отличием.

Профессия — архивариус. Степень материальной обеспеченности — средняя.

Испорченность — средняя, удовлетворительная.

Не женат. Детей не имеет.

ВКЛЕЙКА

Черновик автопсихографии Рублёва А.Т, поданной дежурному психоцензору при поступлении на работу в Главархив.

«…Я — человек родовитый, но небогатый и не особо влиятельный. Мои предки, крестьяне Тобольской губернии, водили дружбу с семейством Григория Новых (впоследствии императора Григория I). После его коронации они получили дворянство, а впоследствии породнились с монаршей семьёй. Это не помешало им попасть в опалу при Григории V. Грозный император лишил моего деда всех чинов и званий и отправил в ссылку. Мои родители, ныне пребывающие в Нелюдях, в доме дожития, после разоблачения культа личности добились реабилитации деда, но вернуть себе имение и влияние в обществе им не удалось — они всю жизнь работали обычными учителями.

Впрочем, эти исторические события никогда особо не волновали меня. Самый неприятный факт моей жизни — это имя, полученное мной при рождении. Зовут меня Андрей Рублёв. Андрей Тимофеевич Рублёв. В одном имени скрываются два человека: монах-иконописец Средних веков и юноша начала ХХI века — длинный, костлявый парень, максималист, фантазёр и игрок. Носить под своим именем, как под плащом, наряду со своей скромной персоной иконописца, умершего шестьсот лет назад, всегда неудобно. Для себя в жизни места почти не находится. Остаётся тесниться и благодарить отца, в своё время потрясенного запрещённым фильмом о Рублёве и подарившего сыну такое имя.

Жизнь моя всегда соответствовала имени: она была чужой. Рос я в духоте и скуке. Родители любили позднего ребёнка и держали меня на кипячёной воде и кипячёном воздухе, среди книг, вдали от игр и развлечений. Им, учителям, хотелось вырастить сына великим мыслителем, творцом. Поэтому они меня и уберегали от жизни.

Само собой, я тянулся к грязи с малых лет. Где грязь, там и жизнь! Я рос смирным бунтарём, превращая послушание в форму бунта… впрочем, между ними часто нет разницы.

Прошли годы. Родители давно переведены в лагерь дожития в Нелюдях, мою свободу ничто не ограничивает — снаружи. Но моя жизнь остаётся по-прежнему тихой и пресной. Быть тихоней в век громких голосов и нравственной какофонии — это лучший мятеж.

Работа в архиве кажется мне наиболее подходящей моему характеру. Слежка за прошлым — занятие очень интересное, это своего рода охота за памятью. Выискивать в архивах документы, имеющие отношение к реальности, и исправлять в них неподходящие цензуре факты — занятие очень рискованное. Истина, которую мы конструируем вокруг себя, может в любой момент обрушиться и раздавить нас. Это придаёт особый аромат и шарм работе сотрудника Главархива. Романтично каждый день рисковать своей жизнью ради целостности обмана, который мы зовём цивилизацией!

Я по натуре — игрок, и игрок в высшей степени азартный. Но я не позволяю себе прикасаться к игре без математической гарантии… нет, не выигрыша — наличия смысла в игре. В игре ловца времени есть смысл, это — игра творческая. С детства я повторял, как молитву, одну и ту же фразу: «Завоевать истину нельзя, а я её выиграть хочу». Но другой девиз, тоже игровой, со временем пришёл ему на смену: «Я как карта из колоды — значение своё знаю, а кто мной козыряет, не вижу». Возможно, близкое соприкосновение с материей времени позволит мне понять его механизмы и структуру и понять, кто и во что играет мной».

Первый диалог во тьме

— Как вы думаете… ммм… Александр Люцианович, не слишком ли мы рискнули, доверив престол фактически случайному человеку? Может быть, не стоило доверяться машине в таком важном вопросе?

— Не беспокойтесь, Сарториус. Риск, конечно, здесь есть, но не особо крупный. Передача власти от отца к сыну — это ведь тоже передача случайному человеку. Любого можно подготовить к власти. И мы этого юношу подготовим.

— Не всякого можно подготовить. Наш кандидат — это чистый лист. Не своим умом умён, не своей дурью глуп. Что с него взять? На что он способен?

— На всё… или ни на что. А это, в сущности, одно и то же. Это как раз нам и нужно. Понимаете, мы ставим эксперимент — над Человеком вообще… сможет ли обычный, стерильно чистый юноша принять власть? Не испортит ли она его? И не испортит ли он её? Мы устроим ему такие испытания, что он точно подготовится к роли Цезаря…

— А если во время, когда мы будем его готовить, начнется война? Или революция? Или возникнут еще какие-либо проблемы?

— Тут бояться нечего. Императоры давно ничего в государстве не решают… Всё решаем мы, Ареопаг. В себе мы уверены, с любыми проблемами справимся — на то у нас и Живое золото. Монархом может быть кто угодно, хоть младенец, — а правим мы уже сто лет, и весьма успешно… И еще тысячу лет сможем процарствовать. А этот эксперимент нас, по крайней мере, развлечёт.

— Вас развлечёт, а империю потрясёт… Не верю я в ваши замыслы, Александр Люцианович. Не может быть, чтобы ради забавы вы меняли династию… У вас ведь есть свои планы, тайные, не так ли? Скажите — так?

— Ну, может быть, Сарториус… Всё может быть.

— Вот! Вот вы и сознались. Но каковы они, эти задачи? Я что-то уразуметь не могу…

— Да как вы не понимаете, Сарториус? Всё яснее ясного. Нам нужен слабый, неготовый к правлению человек — чтобы он передал все полномочия в наши руки. Император коронуется, а там мы ему войну устроим, восстание, бунт или ещё как-нибудь напугаем, чтобы у него от мысли о власти руки дрожали, — и он быстро подпишет закон о верховном совете, который мы с нынешним величеством пять лет протолкнуть не могли… И все нити власти будут в наших руках. Всё просто, Сарториус, всё очень просто…

— Согласен, всё элементарно… Как я мог не понять этого. Только устрашение императора надо провести ещё до коронации. Чтобы он заранее сдался… Так надёжнее будет, пожалуй.

— Да, Сарториус, согласен. Придумаем ему испытания, от которых у любого ботаника душа в пятки уйдёт… Здесь вы верную мысль высказали. Вам и поручаю её воплотить в жизнь. За дело, Сарториус, за дело!

Осень патриархов

(Из записок Андрея Рублёва)

Закисла природа в Остроге с наступлением вечной планетарной осени, как закисает творог, забытый в плошке. Хмуро, слякотно, волгло за окном и на совести. От хмари заоконной невольно начинаешь тосковать.

Немудрено, что в такую погоду мне захотелось посетить слободу Нелюди, где в лагере дожития обитали мои старики родители. Галяндаев сопровождал меня — без его разрешения мне было бы нельзя увидеть стариков, законом XXI века отрезанных от мира.

Я давно мечтал доказать родителям, что чего-то стою. Отец — неудавшийся литератор — с самых ранних лет пытался вырастить из меня вундеркинда, героя, гения, и пользовался для этого известным средством — ремнём. Увы, популярность этого средства прямо противоположна его эффективности… До сих пор помню, как пьяный отец сидел рядом со мной на диване, навалившись на меня, шестилетнего мальчонку, всем телом, и распевал песни, а я, полураздавленный, задыхаясь, не мог даже попросить его пересесть — дыхания не было… Мама же, с помятыми лицом и тусклыми глазами, сидела напротив и молчала, не смея за меня заступиться. Мать, несчастная, забитая женщина, не способна была ни к каким сильным чувствам, кроме ощущения своей и чужой ненужности. Её единственным развлечением было лечение меня от всевозможных болезней, которые она сама мне и выдумывала.

Само собой, детство моё особенно счастливым назвать было трудно. Я рос смиренным бунтарём, внешне тихим и прилежным мальчиком, втайне мечтающим, чтобы мир, где его не понимают, искупался в крови. Слава богу, что мои мечты выплеснулись в творчестве, а не в разрушительных поступках… Но быть средней успешности архивариусом и средней известности поэтом — это слишком мало для дрянного мальчишки, глядящего в Наполеоны.

Мне хотелось добиться баснословного, неслыханного успеха — и чтобы родители это видели: знай, отец, кто твой сын — гигант, не чета тебе! Знай, мама, кто твой сын — герой, не то что ты!

И вот наконец-то моя мечта сбылась. Я могу встретиться со стариками, живущими в заточенье, в промзоне, среди моховых плантаций, и ткнуть их носом в грязь: вы в меня не верили, считали пылью, — смотрите теперь, кто я!…

…Третий Нелюдской дом дожития стоял перед нами. Это был столбообразный небоскрёб с зелёными плантациями мха на больших балконах и крыше. Здесь пенсионеры коротали время, выращивая мох для пищевого потребления жителей Острога. На другие занятия им времени просто не оставалось. Работа не тяжёлая, но постоянная — как раз то, что нужно для стареющего организма…

Вокруг третьего дома в раскисшей грязи стояли такие же здания для стариков, только рангом пониже — там были проблемы со светом и отоплением. Прозрачные стены небоскрёбов были изнутри все залеплены мхом и имели зеленовато-бурый оттенок. Надо было использовать все площади для выращивания главного пищевого продукта империи.

Мы с Галяндаевым остановились у крыльца, он набрал код на домофоне, что-то буркнул туда. Через некоторое время двери перед нами открылись, и из лифта вышли старички Рублёвы. Их сопровождал сторож, в обязанностях которого было следить за лагерянами, чтобы они не сбежали и не повредили себе.

— Ну, сынок, здравствуй. Не ждали мы тебя увидеть, — медленно проговорил отец, крепкий, высокий старик, только начинающий седеть в свои семьдесят лет. — Нам сказали давеча, что с тобой случилось… Да, да… Сложная задача стоит перед тобой, сложная.

— Да… Большой ты человек теперь, — чуть слышно прошептала мать, уже совсем седая, сутулая женщина 65 лет. — Не ждали мы, что ты в эту сторону пойдёшь… Мы-то с отцом другого хотели.

— Да, да, я помню… — улыбнулся я. — Искусство, книги, книги, книги… Слова, слова, слова… Детство моё, помню, как же… Вы-то хотели, чтоб я писателем стал, а я — вот те на! — политиком сделался. И правильно, думаю. Мне чего-то настоящего в жизни надо. Не слов, а дел.

— Ты, конечно, как хочешь, так и поступай, — выпрямился отец. — Но я бы тебе править не советовал. Ты человек книжный, слабый. Не хватит в тебе крови, жизни не хватит, чтобы миром править. Честь тебе, конечно, великая оказана, но — суди здраво, можешь ли вынести это всё или нет?

— А что — всё?

— А то. Власть, она на крови стоит. Под каждым царём надо бы вместо трона эшафот ставить, чтобы знали, на чем власть всякая держится, — отец распрямил плечи и взъерошил шевелюру большой ладонью.

— Так эшафоты и добру тоже служат, — хмыкнул я. — Не слышал такой фразы: «Добро должно быть с кулаками»? Это отец Станислав, — телепроповедник, знаешь, — говорит постоянно…

— Чушь он говорит. Добро должно быть не с кулаками, а с мозгами. Безмозглое добро с кулаками — вещь опасная… — буркнул Тимофей Петрович, поблёскивая карими глазами из-под косматых век.

— Ну, ты сказал… Это, может, и так. Только я не хочу обо всём этом думать… — мямлил я. — Может, вернее — не думая, сделать, что сердце скажет? Не колеблясь? Решиться, а там — хоть в омут вниз головой? Колебания-то никого ещё не спасали… Всё равно всего не предусмотришь…

— Вот-вот, не думай, — скептически протянул отец, всё твёрже сжимая между крепких рук рукоять палки. — Русские люди тем и сильны, что не думают, что делают. Им приказывали, они делали. Так и наворотили Россию на полмира. На Западе же трижды думают, прежде чем сделать что, вот у них и тратится жизнь по мелочам. А ты не думай, ты храбрись, рвись вперёд, до конца, по-русски. В этом, может, счастье твоё. Чтоб его, счастье это, до конца исчерпать, храбрым надо быть. Большинство не дочерпывают — пугаются того, что проступает со дна. Поверь, я по своему опыту говорю.

Я стоял, глядя в землю и крутя в кармане из пальцев фигу. Резкий ветер дунул, чуть не сорвав с моей головы шляпу, но я не пытался удержать её. Все мои мысли занимало отвращение к себе. Как я был гадок сам себе в этот миг! И как мне было приятно чувствовать свою гадкость!

— Н-даа… — только и смог протянуть я. — А ты, мама, что скажешь?

— Делай, сынок, что хочешь. Что сделаешь, то и правильно. Ты теперь большой, ты теперь… власть, — проговорила она бесцветным голосом, теребя край своего серого платка. — Делай, как знаешь. Стары мы тебе указывать.

В этих её словах мне слышались другие слова: «Я, сынок, не хочу, чтобы ты правил. Но власть тебя выбрала, и я против неё не пойду. Я женщина слабая, всегда слушаюсь».

— Мать, она в своём репертуаре. Ничего не сказала и всё равно ошиблась, — огрызнулся отец, снова ероша шевелюру.

Галяндаев стоял, еле пряча улыбку. Было видно, что его забавляет происходящее. А моя голова кружилась, как у пьяного. Я не ожидал от родителей такой реакции… Я думал, они будут удивляться, радоваться, сердиться, завидовать, наконец, но спокойного неодобрения сыновнего успеха от них я не предполагал. Но именно из-за этой их реакции решение рискнуть– окончательное, прямое — созрело в моём сердце.

— Вы судите, как хотите. А я всё-таки рискну, — тихо-тихо бросил я. — Сыграю в игру с большими ставками. Может, выиграю… История — это игра. И мне в ней не победа важна, а проверка моих сил. Понять себя хочу: кто я? Большой я человек или маленький, сильный или слабый? Поставлю эксперимент… над собой. Над людьми. И, может, переупрямлю. А не смогу победить — хотя бы узнаю, кто я. Это знание дорогого стоит. Не для такого ли знания вы меня растили, а?

Я лукаво подмигнул. Родителям от этого явно не стало веселее: мать сгорбилась ещё больше, а отец, наоборот, выпрямился, как по стойке «смирно».

— Поступай как хочешь. Ты человек вольный, взрослый. Мы за тебя не решаем. И вообще, хватит болтать, нам пора на плантацию. Людей в Остроге кормить чем-то надо, — буркнул отец, зло поблёскивая глазами.

Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Лифт повёз старичков назад, на верхние этажи их дома, а я сел в громоздкое авто Георгия Петровича, и мы поехали в Острог.

За всю дорогу я не сказал ни слова. Только Галяндаев, сидевший рядом со мной в машине, чему-то молча улыбался, и встречный ветер развевал его одуванчиковые волосы.

Прелести моховой кухни

Как известно, коронованные особы не имеют права ни на любовь, ни на творчество.

Разумеется, многие короли писали стихи, пьесы или картины, но всё это, как правило, имело характер хобби, любительства. Качеством их творения обычно не отличались. Таков закон природы: рука, подписывающая смертные приговоры, не может держать перо или кисть.

Поэтому Андрею предстояло уйти из литературных кругов, в которых у него было много друзей.

Чтобы попрощаться с друзьями и бросить последний взгляд на их стройные ряды, Андрей пришёл на банкет в Острожский дом литератора — Осдомлит. Там, в рамках празднования восьмидесятилетия городского писсоюза, презентовалось новое направление в поэзии — белибердизм. Три молодых автора создали его за неделю до праздника и, не поняв как следует, что у них родилось, понесли показывать дитя обществу.

Гостей ждал роскошный банкет. Повар Иван Серафимович Торчило показал вершину кулинарного артистизма. Все моховые блюда на праздничном столе были выполнены в виде миниатюрных животных, ничем не отличавшихся от настоящих — слонов, тигров, львов. Мох блестяще играл роль шоколада и марципана.

На банкете присутствовали виднейшие поэты-белибердисты и их друзья: Вася Холод — пузатый, щекастый юноша, напоминающий пельмень, надувающийся от важности; авангардная поэтка-эстетка Елизавета Петровна Лихач; некто Илья Львович Голимонт, — постоянный гость всех мероприятий, десять лет ничего не писавший, но в силу привычки всеми за что-то уважаемый и всюду приглашавшийся, и многие другие.

По рассеянности своей опоздав на четверть часа, Андрей прокрался в зал уже после произнесения основных речей. Он робко пробрался между успевшими уже хорошенько выпить и закусить литераторами и присел на свободное место за столом, рядом с поэтом Александром Недопушкиным — Недопушей, как его прозвали в литературных кругах. Александр Иванович сидел за столом, прямой и длинный, как гвоздь, скрестив руки на груди. Его красные губы на вампирски-бледном неподвижном лице привлекали взгляды женщин, как магниты.

Сидевшая напротив разомлевшая от хмеля тучная Лизавета Лихач, увидев Андрея, причмокнула полными губами. Блуждающий поцелуй Лизаветы Петровны полетел по воздуху, примериваясь к людям: к кому бы пристать? В конце концов, он недоуменно пристал к устам Недопушкина, всосался в них и — задушил человека, так, что только оболочка от него осталась. Пустой кокон человека сидел за столом, не шевелясь, несколько часов, но никто этого не заметил.

Рублев тоже не замечал этого. Он направлялся в отдельный кабинет, заранее приготовленный для него, где за накрытым столиком уже сидели его друзья, цвет острожской богемы, — дипломат Вадим Вадимович Берг, его сестра Майя, художница Валерия Казарская, поэт Глеб Лямзиков, меценатка Ольга Левиафани.

Молодой дипломат и беллетрист Вадим, — высокий рост, благородный серый костюм, запрокинутая голова, прямое смуглое лицо со сросшимися бровями, — был похож на шоколадное пирожное, стремящееся притвориться гранатой. Он только что вернулся из дипломатического визита в Атлантическую державу. Бакенбарды Вадима, отращиваемые в подражание Пушкину, смотрели особенно самоуверенно.

Майя сидела рядом с братом, положив ногу на ногу. Глаза её блестели особенным, мёртвым блеском. Она улыбалась, загадочно, с лукавинкой, и казалось, что родинка над верхней губой смеётся вместе с ней. Тонкая длинная сигаретка в её изящной маленькой ручке, одетой в полупрозрачную перчатку, время от времени подлетала к узким алым губам девушки. Острый подбородок надменно выдавался вперёд. Глаза Майи рассеянно скользили по гостям дома литераторов, нигде не останавливаясь надолго.

— Знакомьтесь: Андрей Рублёв, великий писатель, биограф Иуды, демиург острожский, принц датский и прочая, прочая, прочая! — продекламировал Вадим под всеобщий хохот, когда наследник Срединной империи подошёл к их столику.

— Ну, хватит, черти драповые… — весело возмутился Андрей. — Ну что вам эта повесть про Иуду? Да, написал я её когда-то. Но не про Иуду она. Она про нас. Роль Иуды, как и Христа, каждый хоть раз в жизни сыграть может. Хотя переписать Библию в виде досье — это смело, да…

— Да, ты писатель рисковый… — чуть шепелявя, произнёс Глеб Лямзиков, плотный, коренастый юноша, образец послушания и тупости для всех молодых литераторов Острога. — С виду и тихий, да темы такие поднимаешь, — расстрелять за них можно. Как мой шеф говорит: писатели — народец такой, кого на дуэли не подстрелят и на каторгу не сошлют, тот с горя сопьётся.

— Глеб, ты человек, может быть, и чистый. Только безнадёжно чистый, — рассмеялась Майя, отставив в сторону бокал с хмельной моховой настойкой. — Всё боишься, как бы чего не вышло. Как бы по службе тебя не наказали… А жизнь мимо проходит. Но тебе ведь всё равно.

Глеб потупил взор. Он выглядел как всегда нелепо. На нём была зелёная кофта под бежевой широкой курткой. Рядом на столе лежал вязаный берет, который он забыл снять в гардеробе и теперь таскал с собой. Лёгкая шепелявость и близоруко прищуренные глаза сразу вызывали у людей чувство жалости к нелепому юноше. Видно было, что этот человек много перенёс, прежде чем стать тем, кем стал.

Валерия Казарская — тощая, смуглая девушка с узким, египетского типа лицом — обычно почти не вступала в беседу. Она сидела, закинув ногу на ногу и покусывая губы, и только изредка вставляла короткие реплики. Но здесь она не смогла не высказаться.

— Он не чистый, он пустой. У него вместо сердца — кобура, чтоб пистолет в недоступном месте прятать, — на всякий пожарный, — хриплым, низким голосом прозмеила она. — Он парень тихий, но опасный. В тихом омуте черти водятся, — знаешь это, Андрей?

Андрей не слышал, что говорила Валерия. Он смотрел на Майю, смотрел, как посасывает она свою сигаретку, как отпивает по глотку из бокала, и в его голове сами собой складывались стихи.

— Хватит… это… спорить, — сказал он, моргая глазами. — Я о другом хотел сказать. О важном…

Вадим и Майя перемигнулись. Рука Вадима под столом незаметно гладила колено Майи.

— Валяй! — воскликнул Берг.

Андрей начал — медленно, глухо, спотыкаясь:

— Дело в том, что наш государь, Григорий Х, сейчас очень плох… угу… не в том смысле, что плох, а в том, что болен. И наследника у него нет. Вы знаете, конечно…

— Знаем, знаем, — надул толстые губы Вадим. — И что ты хочешь сказать? Что кто-то из нас ему наследует, что ли?

— Да… — сокрушенно произнёс Андрей. — Я.

— Не смеши! — воскликнула Майя, высоко подняв чёрные брови. — Ты шутишь, да? Ты-то тут при чём?

— Нет. Я не шучу. Вот письмо из Бюро… Позавчера получил… А вчера с представителем Бюро говорил — с Галяндаевым. Человек известный… — Рублёв вытащил из кармана помятую бумагу. — Вот, тут всё написано…

— Георгий Петрович? — Глеб сразу побледнел, его усики насторожённо взъерошились. — Наслышан, наслышан… Дело опасное…

— Что ты хочешь сказать? А? — взмахнула тонкими руками Левиафани. — Что это ловушка? Может быть, может быть…

— Да верное дело, ловушка, — весомо бросил Вадим, насупив брови. — Откажись, пока не поздно, прямо тебе говорю.

— А лучше не отказывайся, — возразила Валерия. — Согласись! Ты весь высший свет изнутри увидишь, всё узнаешь… а если будет опасность какая, мы с Вадькой и Глебкой тебе поможем, выручим. Они там люди не последние, многое могут… И я тоже…

— Но… — Андрей начал было что-то говорить, но осёкся. Валерия смотрела на него чёрными блестящими глазами, не мигая, и молчала. Видно было, что она заинтересована открывшейся ему перспективой — не как человек, а как художник. Глубина этой перспективы ясно читалась в её глазах, манила и завораживала…

— В общем, тише воды, ниже травы. Тише воды, ниже травы, — подытожил Глеб. — Бог любит молчаливых. Держись смирно, плыви по течению, само тебя вынесет. И главное — не рискуй. Отказом тоже навредить себе можно… Надерзишь — и пойдёт…

— Угу… Да… И я так думаю… — Андрей тряхнул головой, словно сбрасывая с себя задумчивость. — Сначала всё разузнаю, расспрошу, что и как… Может, шутят они, может, проверить хотят… С чего бы меня императором делать? А вот если я все испытания пройду, мне, может, пост повыше в архиве дадут… У них там всё продумано, они на авантюры не способны. Зря над человеком издеваться не станут… В общем, поживём — увидим. А Бог — он всех любит.

— Правильно говоришь, — мурлыкнул Вадим. — Так что — давайте все выпьем за будущее Андреево повышение!

Над столом столкнулись бокалы с зеленоватой жижей — моховой настойкой. Пока друзья пили, Вадим подмигнул своей сестре Майе и под столом погладил её колено. Майя ответила чуть заметным кивком.

— Пей, пей, Андрюша, тебе такой путь открывается! — начала говорить она, подливая Рублёву настойки — ещё и ещё. Наследник не успевал закусывать её моховыми бутербродами с зелёной икрой и быстро пьянел. Через полчаса за столом была слышна только его речь:

— Я — поэт! Я думаю о вечном, понимаешь ли ты, о вечном! И когда я кричу: «Эврика!», мне всё равно, есть на мне штаны или нет! — кричал он под всеобщий хохот. — Я на звёзды всю жизнь смотрю, а не в грязь! И дорога моя туда и ведёт — к звёздам!

Вадим поддакивал. Майя смотрела на Рублёва, изображая влюблённость. Он уже почти верил ей…

— Не умеешь ты пить, Андрей, — сухо сказала Ольга. — Не умеешь — лучше не пробуй. А то позора не оберёшься…

— Не мешай нам праздновать, Олька! — крикнула ей Майя. — Ты, и выпив, трезвая… а мы и трезвые во хмелю! Каждому — своё! Знай и не завидуй…

— Я не завидую, — зло отрезала Ольга и замолчала. Больше участия в беседе она не принимала, только изредка бросала на пирующих белые, недовольные взгляды исподлобья.

— Я ведь почти умер на этой работе… Я за.. захоз… засох, — заплетающимся языком бормотал пьяный Рублёв. — Но я слишком слабо умер, неосновательно, чтобы воскреснуть. Надо мне что-то пережить… такое… чтобы — ух! Чтобы — встряска! И тогда оживу… И напишу… что-нибудь! Понимаешь, Майка?

— Понимаю… — шептала захмелевшая Майя, склонившись ему не плечо.

— Ты одна меня понимаешь… — бормотал Андрей, под столом обнимая Майю за талию.

Валерия слушала их разговор, с недовольным видом сидя между Майей и Ольгой и покусывая нижнюю губу. Ей было неприятно, что привлекательный парень так очевидно уплывает от неё. Проигрывать она не любила. Сакраментальный диалог между молодыми людьми не должен был состояться…

Что ж, — чтобы выиграть, надо поиграть!

— Надоели мне эти умные беседы… — медленно, с коварной улыбкой сказала сама себе Валерия. — Мне бы чего-то живого… острого… чтоб до костей пробрало! — её лицо раскраснелось от моховой настойки, в глазах прыгали бесенята… — Предлагаю поставить эксперимент!

Тихо, чтобы никто не заметил, Казарская наклонила тарелку с зелёной икрой, стоявшую перед Рублёвым, так, чтобы её легко можно было опрокинуть. Через пару минут она окликнула Андрея, и он обернулся в её сторону. При этом наследник неловким движением задел тарелку — и её содержимое полетело через стол.

Зелёная моховая икра, с таким трудом выращенная стариками Острога на плантациях, залепила лицо сидевшему напротив Голимонту. Илья Львович был так изумлён, что даже не пошевелился. Он только надулся от возмущения так, что казался втрое толще обычного.

— Что? Что?… — только и мог пробормотать мэтр.

— Это не я. Это не я, — быстро-быстро заговорил Рублёв. — Я не хотел. Я случайно…

— Это как раз вы, — возмущённо заквакала белокурая Лизавета Лихач, тряся внушительных размеров бюстом над скатертью. — Как раз вы! Стыдно, молодой человек! И вам, и вашей спутнице! Пить надо уметь!

Валерия хохотала. Сближения Андрея с Майей теперь точно не состоится. Скандал устроен хорошенький. Вечер явно прошёл не зря.

— Вот он сидит — зелёный, как нечисть! — смеялась Казарская, тыча пальцем в облепленное икрой лицо Голимонта. — «Поднимите мне веки, застегните мне брюки!» Ха-ха-ха!

Андрей зачем-то попытался поймать Валерию за руку, но пошатнулся и упал лицом в тарелку с моховым пюре. Зелёное вещество размазалось по его лицу, одежде, скатерти.

Тем временем охранники Осдомлита успели сцапать скандалистку. Валерия пыталась вырываться из их крепких рук, рыдала, плевалась, но они уже не раз имели дело с пьяной интеллигенцией и знали, как себя вести. Девушку подтащили к дверям и вытолкнули на улицу. Друзья последовали за ней. Было ясно, что хорошего приёма в этом доме им больше не окажут.

Казарская сидела на асфальте и хохотала.

— Ты понимашь… понимашь, Лерка, что ты сде-ла-ла-ла? — заплетающимся языком выкрикивал Лямзиков. — Ты себя ском… ско… про-ме-ти-тировала! И нас!

— Ничего. Репутация — это не девственность. Навсегда не потеряешь, — смеялась Валерия. — А как я ему… этому… в лицо! В лицо!

Пьяная девушка клонилась на плечо Андрею, сидевшему рядом с ней. «Поедем ко мне…» — шептала она, гладя его по щеке. Но ночного рандеву могло и не состояться: к гулякам подошёл полицейский, увесистый культурист с физиономией кирпичного цвета.

— В чём причина веселья, дорогие мои? — спросил он.

Ольга, до того момента стоявшая в стороне, твердой походкой подошла к Рублёву и, взяв его за руку, объяснила представителю власти:

— Это мой друг. Его повысили по службе. Он всю жизнь не пил, а тут — отпраздновать решил… Надеюсь, вы понимаете… — сотрудник полиции понимающе кивнул. — Я его давно знаю, могу поручиться, что сам бы он — никогда… Беру его под свою ответственность. Моя фамилия Левиафани, — не слышали?

Услышав фамилию Ольги, поборник порядка вытянулся, побледнел, даже галстук его стал чуть тусклее.

— Знаю, конечно… Я что, я ничего… вам мы всегда доверяем, вы его лучше нас перевоспитаете… Всего наилучшего, всего наилучшего.

Сотрудник правопорядка растворился в сизом сумраке, из которого и возник. Ольга расторопно затолкала Андрея в свой электромобиль и, крикнув неудачливым соперницам: «Прощайте, голуби!», рванула к себе, в своё загородное поместье. Глаза её блестели, губы искривились в язвительной усмешеке — игра была выиграна ею.

Хмельной Андрей, лёжа на заднем сиденье электромобиля, читал проповедь деревьям, облакам и всему, что мелькало за окнами машины:

— Люди, птицы, деревья, орлы, куропатки! Слушайте меня. Истину вам говорю! Жизнь — это хмель бога, смерть — похмелье его. Хмель игры — вот в чём сладость жизни, вот в чём тайна! Играя, меняя лица, положения, бог страждет и блаженствует в нас — во всех, в каждом!… Дайте ему жизни, дайте ему крови вашей, пусть он переживёт в вас полный хмель счастья и горя — и вы будете превыше всего! Превыше всех! Дайте только ему крови, дайте жизни… дайте… дайте-е-е!

— Что это ты декламируешь, артист? — саркастически спрашивала Андрея Ольга через плечо.

— Да так… Отрывок из книги!… Из своей… — блаженно улыбался Рублёв. — Как хорошо, а!…

Он был молод, влюблён и пьян.

Он воевал со всем миром.

Он был счастлив.

Любовь и другие неприятности

Покачиваясь на мягком заднем сиденье в машине Ольги, Андрей слегка задремал. Что происходило после пирушки — так и осталось для него тайной. Пришёл в себя он только наутро, в доме Левиафани.

Ещё не начало светать. Рублёв лежал на мягкой постели, один в комнате. Голова болела от похмелья. Вскоре после пробуждения слуга Ольги, пожилой сутулый рыжий англ, принёс ему завтрак — весьма нехитрый: пару зелёных тостов и чашечку слабого мохового рассола, для опохмелки. Когда Андрей подкрепился и отчасти пришёл в себя, в его комнату зашла хозяйка дома.

— Ну что, наследник престола, как ты себя чувствуешь? Голова не кружится?

— Кружится, — кивнул Андрей. — С тех пор, как мне об этом сообщили, — ну, о наследстве, — я как будто над пропастью стою. И голова кругом идёт от высоты, на которую встал… От глубины, которая там… внизу…

— О, я вижу, в тебе поэт заговорил, — улыбнулась Ольга. — Ничего, скоро это пройдёт. Скоро в тебе только политик говорить будет.

Губы Ольги улыбались, но глаза её были невеселы. Привычная трезвость мышления не позволяла ей радоваться избранию этого забавного паренька на высокую должность. Девушка хорошо понимала, что означает это решение властей и чем это может грозить и Андрею, и всей империи.

Ольга Левиафани была особой обеспеченной и знатной. Она вела свою родословную от итальянских аристократов, переселившихся в Острог после завоевания и разрушения Рима легионами германской Атлантической империи в 1940 году. Семья Левиафани пользовалась в Остроге уважением как видные мохопромышленники и меценаты, отдававшие немалые суммы на помощь художникам, писателям, композиторам. Левиафаниевская стипендия позволила многим творцам с мировыми именами не умереть с голода и реализовать свои дарования.

Андрей очень дорожил своими отношениями с Ольгой. Её капиталы и связи могли обеспечить ему — в случае заключения брака — безбедное существование и удачную литературную карьеру. Но теперь, когда он готовился стать императором, эти цели, прежде столь заманчивые, становились для него мелкими, пустяковыми. Чтобы не потерять всё, Андрею надо было отказаться от многого — объявить Ольге о том, что их брак отныне невозможен.

Для сакраментального разговора наследник выбрал подходящий момент. Он объявил о разрыве тогда, когда после совместного завтрака они с Ольгой направились в фамильный склеп Левиафани. Там, согласно обычаю, девушка раз в неделю воскуряла благовония перед могильными брикетами предков.

Дело в том, что в двадцать первом веке, когда человек умирал, его тело перерабатывали и превращали в портрет усопшего — плоский, в полный рост, размером с ладошку, похожий на пряничного человечка. Такие брикеты-портреты могли храниться несколько столетий. В склепе Левиафани было около полусотни портретов, стоявших внутри ниш в серых гранитных стенах. Посреди склепа под колпаком из стекла горел факел — символ памяти об усопших. Среди тишины громко тикали часы, отсчитывавшие время до воскресения всех умерших.

Ольга стояла молча, держа в руке дымящуюся палочку с восточным благовонием. Светло-розовый дымок улетал в нишу, где на подставке стоял портрет её недавно скончавшегося отца. Воздух постепенно наполнялся тонким, неуловимым ароматом.

Руки Левиафани, одетые в жёлтые перчатки по локоть, казались неестественно длинными. Тонкий стан чуть изгибался назад. Ольга напоминала большую, длинноногую птицу, не умеющую летать, но ходящую по земле с царственной величавостью.

— Понимаешь, Оля… — бессвязно, морща лоб от головной боли, начал объясняться Андрей. — Я хочу сказать, что мы… то есть я… теперь, когда я избран… понимаешь…

— Я всё знаю, — тихим, низким голосом прервала его Ольга. — Мне друзья всё сообщают, что в высших кругах творится. Ты хочешь стать императором. Или погибнуть… Зачем ты этого хочешь? Ну, зачем тебе это нужно?

— Я… это… Я хочу изменить Россию, — запинаясь, квёло проговорил Рублёв.

— Ты выбрал не то слово, Андрей. Не изменить, а преодолеть. А преодоление России — задача запредельная… Лучше подумай обо мне. Жить со мной, быть вольным художником — это ведь лучше! Так ты большую пользу России принесёшь…

— Может быть… Но я все-таки человек. Я люблю себя, да. Люблю! И хочу славы. А стихами её в наши дни не добьёшься.

Тонкие и прямые, как стрелы, брови Левиафани удивлённо поплыли вверх, лоб и переносица чуть наморщились. Острый подбородок показался ещё острее.

— Слава — это почётная форма позора. Ты разве этого не знаешь? — Ольга бросила на юношу вопрошающий взгляд. — Ты будешь править, а газетчики по всему свету будут мыть твоё грязное бельё… Если ты думаешь, что это почётно, то ты ошибаешься.

— Может быть… Но я не только славы хочу, но и власти, — Рублёв еле собирал рассыпавшиеся мысли воедино. Диспут, затеянный Ольгой, пришёлся явно не ко времени.

— Приятнее хотеть власти, чем иметь ее. Мой отец имел её — и всё потерял… Вот он — куколкой на полочке стоит, — изящным жестом девушка указала на плоскую фигурку в нише. — И всё оттого, что Григорию Восьмому не угодил… Мнениями не сошлись.

— Не будем воспоминать о Восьмом. Его давно все прокляли… Его сожгли и прах по ветру развеяли. Пыль, пыль — всё пыль… — монотонно тянул Рублёв. Его клонило в сон. — И цари — пыль. И все люди пыль. И жалеть их нечего.

— Да… Верно говоришь. Но пыль, она хорошо помнит всех, кто по ней прошёлся, — сказала Ольга, мелодично постучав пальцами о серую полочку под фигуркой отца. — Где пыль, где грязь, там и жизнь. И тебя вся пыль, по которой ты пройдёшься, запомнит… И потом на твою могилу ворохом ляжет.

— Ну, это уже мне всё равно будет. Трава не помнит, на чьей могиле растёт — героя или подлеца. Ей всё равно, чьи соки со-сосать. Так и пыли твоей…

— Ой, ошибаешься… — Ольга на минуту замолчала, а потом продолжила — уже другим голосом. — Надоело мне спорить обо всём этом. Давай лучше помолчим. Послушаем тишину… На прощание. Ей есть что нам сказать. Обоим…

Молодые люди сели на небольшую скамеечку у стены склепа. Андрей довольно долго молчал, голова шла кругом — не то от не прошедшего ещё похмелья, не то от опьянения властью. Ольга тоже молчала, показывая всем своим видом, что ей нет дела до его размышлений. Её голова с аккуратно убранными в каре волосами чуть наклонилась назад, но спина была прямой, как струнка. Губы чуть шевелились — девушка беседовала с усопшими…

Голова Андрея шла по кругу, ему — разомлевшему от моховой настойки — невыносимо хотелось спать. Он поник, откинул голову и замер без движения. Ольга спросила, что с ним. Андрей не отвечал. Ольга затормошила его — никакой реакции. Юноша спал, чуть похрапывая и блаженно улыбаясь во сне. Моховым перегаром от него несло за версту. Левиафани тряхнула друга ещё раз и, презрительно скривив губы и запрокинув голову, прямой походкой вышла из склепа.

— Когда протрезвеешь, возьмёшь ключ в папиной нише и выйдешь, — сказала она перед тем, как закрыть дверь. Андрей смог только что-то нечленораздельно промычать в ответ…

Отношения были испорчены, любимая женщина — потеряна, наверное, навсегда.

Но путь к престолу был свободен.

Свободен наконец

Когда Андрей проснулся, — а это произошло нескоро, — он покинул склеп Левиафани и пешком направился к центру Острога. На душе было пусто и светло. Всё прежнее закончилось, миновало, прошло; начиналось что-то новое, неизвестное, пьянящее… Андрею не хотелось идти домой, и он долго бродил по грязным улицам в англовском квартале Острога. Здесь жили беженцы, промышлявшие попрошайничеством, гаданием, а иногда и воровством. К таким людям Рублёва тянуло с детства.

Он ходил среди нищих англов, как один из них, как обычный уличный попрошайка. Андрею было интересно посмотреть на народ, которым он, возможно, будет править, изнутри. Поставить эксперимент — познать человека. Царь, побудь нищим. Нищий, побудь царём. Тогда ты лучше узнаешь себя, власть, свободу.

В тот день, в двенадцать часов, должны были объявить указ о престолонаследии. Жителей прилегавших к центру Острога районов заставляли собираться на Дворцовой площади, где специальные глашатаи готовились объявить имя наследника.

Рублёв долго наблюдал за шествием англов на центральную площадь. Беженцы шли толпой мимо серых бараков, поднимая пыль, недовольно переговариваясь. Усталые, вспотевшие, они медленно шагали, опустив головы, глядя в грязь под ногами. Полицейские управляли их продвижением. Над дорогой стоял глухой ропот, серый и бесцветный, как облако пыли, поднятое шагами. В лица беженцев било дымом, тлением, осенней сыростью, запахами прелых листьев и трав.