Бесплатный фрагмент - Жестокеры

ВСЕ ГЕРОИ И СОБЫТИЯ ЯВЛЯЮТСЯ ВЫМЫШЛЕННЫМИ.

ЛЮБЫЕ СОВПАДЕНИЯ И СОЗВУЧИЯ НАЗВАНИЙ И ИМЕН — ВСЕГО ЛИШЬ СЛУЧАЙНОСТЬ.

Жестокость — морально-психологическая черта личности, которая проявляется в бесчеловечном, грубом, оскорбительном отношении к другим живым существам, причинении им боли и в посягательстве на их жизнь. Также считается, что это социально-психологический феномен, выражающийся в получении удовольствия от осознанного причинения страданий живому существу неприемлемым в данной культуре способом.

Википедия

Я хочу сообщить тебе об этих историях то, что было в действительности, чтобы ты знал о них не по слухам и в том порядке, в каком эти истории происходили.

Пьер Абеляр. История моих бедствий

Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни хвале, ни хуле.

Франческа Петрарка. Письмо к потомкам

Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую — на безделье, и всю жизнь — не на те дела, что нужно.

Сенека. Нравственные письма к Луцилию

ПРОЛОГ

Она запрокинула голову и в отчаянии заломила руки.

— Эта мерзавка, она разрушила всю мою жизнь!

А потом резко упала в кресло, словно в мгновение обессилев. Адвокат поморщился. Он уже успел изучить ее повадки и даже немного к ним привыкнуть, но в этот раз получилось слишком театрально. Он улыбнулся и украдкой взглянул на эту «актрису». Та устало поднесла дрожащие пальцы к вискам, и лицо ее перекосилось, словно от невыносимой боли. Затем она приставила кисть козырьком ко лбу и оставила ее в таком положении, тем самым закрыв свое лицо от собеседника.

— Она опозорила меня на весь город, — услышал он ее глухой обреченный голос из-под ладони. — Она нанесла непоправимый урон по моему бизнесу. Вы почитайте, почитайте, что о нас пишут! О, эта неблагодарная тварь! А я ведь подобрала ее, пригрела. Вы знаете, кем она была до меня? Дворовой собакой! И вот благодарность — мое имя полощут во всех газетах! Вот, вот к чему приводит человечная доброта и сострадательность!

Адвокат поднял брови. Со стороны можно было подумать, что она — забавный наивный ребенок. Но он знал — это не так.

— Ну, справедливости ради стоит отметить, что ей тоже достается не меньше вашего. Читали, что про нее написал «Горожанин»? Да на девчонку вылили целый ушат помоев! Так что считайте, что у вас ничья. Хотя она, пожалуй, пострадала даже больше, чем вы. Гораздо больше.

Его клиентка приподняла руку от лица. Из-под пальцев с острыми ногтями на адвоката сверкнул недобрый взгляд раскосого кошачьего глаза.

— Мне не послышались ли нотки жалобности в вашем голосе? Не надо ее жалеть! Она пострадала из-за своих собственноручных действий. Кто сварил всю эту кашу? Кто вынес грязное белье из избы?

Адвокат наклонил голову, чтобы спрятать улыбку. Она часто делала речевые ошибки, особенно в устойчивых выражениях. Вообще была не особо грамотная. Все ее сообщения к нему были написаны с ошибками — читать их было настоящей мукой! Которую окупали только неплохие гонорары, что она ему платила. Адвокат вздохнул и развернул газету.

— Вы послушайте! Это вас утешит.

Он зачитал короткую заметку, до предела напичканную ядом. Он знал, что месть обычно сладка для женщин, особенно для таких, как эта. Но этой было мало! Она вскочила с кресла, как ужаленная.

— Да мне плевать, что там об ней пишут! Что бы ни писали, она все это заслужила за то, что посмела открыть свой рот. О таких вещах все остальные молчат. Она-то с чего его приоткрыла? И зачем вы носите с собой эту газетенку? Вы что, везде с ней ходите? Зачем вы принесли ее сюда?

— Ну хорошо! — адвокат быстро свернул газету. Он понял, что пора сменить тему. — Давайте к делу. Что мы про нее знаем? Надо понять, что мы можем против нее использовать.

Глаза его собеседницы возбужденно загорелись.

— О, я знаю про нее все! Она неудачница. Ей далеко за тридцатник, а у нее ни мужа, ни детей. Живет в какой-то халупе. Она живет в «трущобах», представляете?.. Ну, по крайней мере, раньше жила… Я все это время допускала к своим клиентам девицу, которая живет в «трущобах»! Она ведь могла их чем-нибудь заразить…

— Ну, жить в «трущобах» — это не преступление! Нам нужны какие-нибудь действительно нелицеприятные факты из ее биографии, чтобы можно было нанести контрудар. Понимаете?

Его клиентка словно не слышала его.

— Да она просто неудачница! И чтобы хоть как-то оправдать свое жалкое, бессмысленное, тупое существование, она почему-то выбрала меня. Чтобы отыграться, чтобы в моем лице отомстить всем за то, что ее собственная жизнь не удалась!

Она замерла и раскрыла рот, словно ее осенила внезапная догадка. Кошачьи глаза хищно блеснули: а мышка-то попалась!

— Вот что: нам нужно узнать, с кем она спит. Это все прояснит. И даст нам рычаги для удавления.

Свои слова она сопровождала движениями указательного пальца. Адвокат поерзал на месте.

— Почему вы думаете, что…

— О, мы же не дети! Конечно, все дело в этом! Иначе как бы ей удалось так продвинуться? За ней точно кто-то стоит. Кто-то ее продвигает. Мохнатая лапа, как говорится… Но кто это может быть? Что я могла пропустить? Я не должна была ничего пропустить… Ведь я же все про нее знаю…

Закусив кончик мизинца, она озадаченно смотрела на адвоката так, словно он должен был подсказать ей ответ.

— Может, аналогичные истории с другими работодателями? — намекнул адвокат. — Вы звонили на ее прошлые места работы? Названия компаний должны быть в ее резюме… если оно у вас сохранилось. Вдруг она и от них плохо ушла? Это уже как-то ее характеризует. И может дать нам ценные факты вместо…

— Она нигде не задерживалась больше года, — нетерпеливо перебила его клиентка. — Все потому, что у нее на редкость дрянной и сволочной характер. Неуживчивый. Мои девочки плевались, пока работали с ней.

Адвокат внимательно посмотрел на нее.

— А она уверяет, что это ваши «девочки» издевались над ней. И не только над ней.

— Ах, значит, вы тоже читали ее книжонку! И вы в это поверили? Поверили ее писанине вот этой? Да вы же умный человек! Да у меня дружный образцовый коллектив! Конечно, это все вранье — все, что она понаписала. От первого до последнего слова! У меня что, желтые глаза? Вы видите, чтобы они были желтыми? Значит, и в остальном она соврала!

— Она утверждает, что вы не заплатили ей, — сказал адвокат, проигнорировав ее вопрос. Тем более что глаза у нее, как он успел заметить, и в самом деле были именно такого странного цвета.

— Врет! Она может много чего утверждать, — его клиентка небрежно махнула рукой и поспешила отвернуться от собеседника. — Я, конечно, заплатила ей — и гораздо больше, чем вся она стоит, со всеми ее потрохами.

Адвокат посмотрел на нее. В его взгляде — лишь на секунду — проскользнуло недоверие. Женщина резко повернулась и впилась в его лицо своими желтыми глазами. Адвокат быстро опустил веки. Его клиентка подошла к нему вплотную и снова в отчаянии заломила руки. Адвокат почувствовал исходящий от нее резкий запах табака, от чего невольно поморщился.

— Ну за что-то же можно ее привлечь? — проскулила желтоглазая. — Ну неужели никак нельзя ее прищучить? Эту…

Она сжала кулаки. Адвокат молчал. Непростая задачка, в самом-то деле: за что-то привлечь человека, которого и привлекать-то не за что.

— А коммерческая тайна? — в надежде спросила желтоглазая, умоляюще подняв брови домиком.

— Понимаете, — осторожно начал адвокат, — к сожалению, информация об отношениях в коллективе не относится к разряду неразглашаемых сведений. Она ведь не озвучила суммы сделок, не дала посторонним людям контакты ваших поставщиков и контрагентов… Ее цели не были корыстными. Она, по сути, никак не воспользовалась тем, что узнала, работая у вас. Безусловно, девушка осталась в материальном выигрыше, еще каком! Но за это ее точно нельзя привлечь. Она не совершила ничего противозаконного.

После этих слов его клиентка окончательно разъярилась.

— Но что-то же можно с нее поиметь?! Неужели это все так и останется? Я — оплеванная, оклеветанная, сижу в дерьме. А она — в шоколаде! Разве это справедливо? Нет, я костями лягу, а не позволю ей процветать за мой счет! Она должна хотя бы отстегнуть мне процент! За воспользование тем, что произошло в моем офисе, для своей книги.

— Вряд ли нам стоит на это рассчитывать.

Желтые глаза метали молнии во все стороны — невольно хотелось увернуться. На минуту адвокат задумался.

— Если речь идет о клевете, то есть намеренном искажении фактов, налицо попытка очернить вашу деловую репутацию. Такое имело место быть? Тогда это преступление. Мы можем оценить репутационный ущерб. Попробовать подать иск. Но, повторяю, речь должна идти именно об искажении фактов — того, что происходило в действительности и что можно легко проверить. Тогда мы сможем доказать ее вину. Если в ее словах нет правды…

— Разумеется! Разумеется, в ее словах нет ни капли правды. Все, что она придумала про нас, все это ложь — от первого и до последнего слова!

***

Друг, которому повезло, называет ее «наш ребенок». Он прав: что-то детское сохранилось в ней. Во многом это объясняет ее болезненную уязвимость.

У нее «немодная» для нашего времени внешность. Она похожа на даму с картин мастеров раннего Возрождения. Светлая, весенняя. С такой наивной и трогательной посадкой головы на тонкой шее. Такая слабая и хрупкая, что хочется защитить ее.

Я прочла ее рукопись. Да, я была первой, кто ее прочел, — что, несомненно, огромная честь для меня. Я благодарна ей за то, что она доверилась мне и в этом.

Читая ее рукопись, я, мысленно взяв ее за руку, прошла с ней через всю ее жизнь, повторила каждый ее шаг. Прожила с ней каждый день ее детства, ее неспокойной одинокой юности. Я знаю, как она росла, как постепенно осознавала, в какой мир она попала. Как пыталась найти себя в нем и все никак не находила, как отчаивалась, разочаровывалась и все-таки обретала веру. И я понимаю, почему она написала такую книгу.

Я знаю, как создавались ее картины. Теперь я знаю причину и подоплеку каждого движения ее кисти по холсту, знаю истоки каждой линии, проведенной ее рукой. Знаю, каких мук ей стоили ее картины и какую радость они ей принесли своим появлением.

Я знаю, как рождались ее странные стихи. Я знаю, как стихи спасали ее, когда этого не делали люди.

Мне горько и обидно за «нашего ребенка» из-за того, каких людей она встречала на своем пути. Она этого не заслужила… Но вот ее победа: она осталась собой — самым светлым и добрым созданием, которое мне когда-либо встречалось. Даже они не смогли ее очернить!

Своей книгой она очистила свое имя от слухов и домыслов. В ней она рассказала, как все было на самом деле. Знаю, многие не смогли и не смогут простить ее того, что она об этом написала. Некоторым из нас непросто признать, какими бывают люди, в том числе, каковы, возможно, мы сами. Поэтому многие, очень многие и восприняли в штыки написанные ею слова. Но уверяю, что в своей книге она не обманула ни в чем — какими бы гротескными ни казались некоторые ее персонажи. Каждого человека и каждое событие она описала именно такими, какими они и были в действительности. Единственное, чего не мог знать этот добрый взрослый ребенок: некоторые люди оказались еще хуже, чем она написала о них. Я провела расследование — на которое, кстати, она так и не дала мне своего согласия. Я навела справки обо всех, о ком смогла. С кем-то даже получилось встретиться, и после разговора (в некоторых случаях после изучения дела, ибо было бы странно, если бы такие люди да без грешков) я узнала то, чего не знала и не могла знать она. Я вижу, что, даже создавая весьма непривлекательные портреты, она думала об этих людях лучше, чем они были на самом деле. Даже их она пыталась как-то оправдать, моя добрячка! Таких, кто совсем не заслужил оправдания. Даже меня, хотя я отнюдь не могу назвать себя хорошей девочкой (о, прочитав посвященную мне главу, вы в этом убедитесь!) … Но снова, в сотый раз отмечу: она и обо мне думает лучше, чем я есть.

Некоторые пользовались этим ее свойством — думать о людях лучше, чем они есть. А также ее ранимостью и уязвимостью. Я презираю тех, кто причинил ей вред своими жестокими шутками, из зависти и злости, по зову своей мелкой, пакостной натуры!

Но я люблю и уважаю тех, ДРУГИХ, немногих, близких ей, добрых к ней. Я люблю ее Дима (хоть никогда его и не видела), люблю нашего Валю. Люблю и мысленно жму им руки, прижимаю их к груди. Мы не вместе, но в душе я всегда держу их в своих объятиях.

Когда я встретила ее, уже близкую к победе, но все-таки безнадежно отчаявшуюся, она почти разуверилась в том, что в жизни есть счастье, дружба и любовь. Я рада, что в этом мире есть человек, который живет, чтобы убедить ее в обратном. Я точно знаю, что такой человек есть.

Итак, разные люди видят ее в разном свете. Так кто же она, «наш ребенок»? Мне кажется, что она — совесть тех, с кем ей довелось жить в одно время. Нас с вами. Как-то так получилось, что эта совесть отделилась от нас и воплотилась в отдельного человека, которому постоянно за всех стыдно. А нам самим за себя — нет. В нас самих нет ни грамма совести. Она вся — в ней.

Но мало кто это понимает. И сейчас есть, и, наверно, всегда будут те, кто сочиняют о ней все эти небылицы, одну нелепей другой, стараются опорочить ее, выставить в неверном свете. Придумывают ее такой, как им нужно, выгодно и спокойно.

Ярлыки, ярлыки! Эти глупые ярлыки! Сколько мы с тобой говорили об этом, помнишь, АЕК?

Когда-то ты пообещала, что очистишь меня от наклеенных на меня ярлыков. С благодарностью за тот твой чистый и прекрасный порыв я делаю то же самое для тебя. В меру своих сил и своего красноречия я знакомлю их с тобой настоящей. Мало кто хотел и смог узнать тебя такой. Несчастливцы! Как многого они себя лишили!

Кто ты для них — пусть это будет на их отсутствующей совести.

Друг, которому повезло, очень точно сформулировал, кто ты для него: «Она слишком хороша, чтобы быть правдой». Вот с этим я, пожалуй, соглашусь.

Красавица Аля, которая удобно устроилась в мягком кресле, закинув ногу на ногу и слегка покачивая острым носиком туфельки, утвердительно кивнула:

— Верно. Все так.

Усатый ведущий с трудом отвел глаза от ее стройных голых ног.

— Складно. Ну просто поэма! Вам бы и самой книжки писать.

Слегка наклонив голову в его сторону, Аля наградила ведущего едва заметным движением век и легкой снисходительной полуулыбкой уголком рта. Его безусый напарник по эфиру был не столь мягок и не столь податлив чарам очаровательной женщины.

— Мы только что прослушали строки из вашего эссе, опубликованного в журнале «Город в лицах».

Не глядя на него, Аля кивнула.

— Вы написали это про автора одной весьма скверной книжонки, которая тем не менее наделала немало шума. Я говорю о той, которая называет себя АЕК.

Аля лениво склонила голову в сторону ведущего.

— И я о ней же. Вот только с оценкой ее труда я не соглашусь. Это прекрасная книга.

— Оставим в стороне вопросы литературы — мы не специалисты, да и наша передача все-таки не об этом. Нас интересует личность автора. Знаете, после прочтения вашего эссе складывается такое ощущение, что мы с вами говорим о двух разных людях.

— Вы ее совсем не знаете.

— А вы ее знаете? Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

Какое-то время в студии стояла тишина. Первым пришел в себя ведущий, который был без усов.

— Справедливости ради, выслушаем и альтернативную точку зрения.

Аля нахмурилась.

— К чему вы… О боже! — она запрокинула голову. — Только не это! Какого черта?!

Она с силой стукнула ладонями о подлокотники.

— Попрошу вас проявить уважение к нашему гостю! — назидательно сказал ведущий без усов.

В студию, шатаясь на длинных тонких ногах, вошел долговязый седой профессор психологии, в круглых очках и с прической, как у Эйнштейна. Злыми глазами Аля смотрела, как он приближается к ним. Неустойчивого профессора заносило то в одну, то в другую сторону. Он не сразу понял, на какой стул ему присесть, и потом долго пристраивался к этому стулу, словно никак не мог попасть в него.

— Я не хочу слушать этого человека, — категорично заявила Аля и скрестила руки на груди. — Зачем вы его сюда позвали?

Профессор, наконец, устроился и с кротким видом посмотрел на девушку, которая сидела напротив него.

— Каждый человек, который вам встречается, — учитель, — с глубокомысленным видом изрек профессор, не забыв при этом назидательно поднять вверх указательный палец.

Аля поморщилась: ее раздражали такие набившие оскомину банальности.

— В таком случае, некоторые уроки я бы предпочла прогулять.

На ее язвительную иронию профессор ответил все той же кроткой улыбкой ангельского всетерпения.

— Господин профессор, вы были экспертом по этому делу? — спросил ведущий без усов.

Аля рассмеялась и всплеснула руками.

— Какому делу? О чем вы? Словно кто-то заводил какое-то дело! Хотя справедливости ради, стоило бы. И я этого обязательно добьюсь.

— Вы составляли психологический портрет этой самой АЕК, — продолжил ведущий, сделав вид, что не услышал предыдущее высказывание.

— Какой психологический портрет? Она что, маньяк? Или подозреваемая в убийстве?

— Уважаемая Алла Александровна! Мы все с интересом следим за вашей… хм… общественной деятельностью и знаем, что вы особа эксцентричная и сейчас ведете себя в присущей вам манере. Но эту передачу ведем мы, а не вы. К тому же у нас не совсем тот формат шоу, понимаете? Вынужден попросить вас относиться уважительно к нашему гостю и к нашим зрителям и больше никого не перебивать. Господин профессор, прошу вас — расскажите же нам всем, что вам известно об этой… как там… даме с картин эпохи раннего Возрождения.

Профессор заговорщицки улыбнулся и сложил руки на животе, приготовившись к длинной речи. Он говорил нравоучительным менторским тоном, долго, нудно и до невозможности бесяче растягивая некоторые предложения:

— Главная — беда — таких — людей — в том, — что у них — низкий — эмоциональный интеллект! Это беда нашего времени — я не устану это повторять. Без высокоразвитого — эмоционального — интеллекта — сегодня невозможно — строить отношения, — добиваться успехов в коллективе. И вот этого эмоционального интеллекта и недостает вышеупомянутой особе АЕК. Именно поэтому она и напридумывала себе жестокеров — лишь по причине того, что элементарно — не умеет — общаться — с людьми. В действительности никаких жестокеров, конечно, не существует. Говорю вам это как профессор психологии. Равно как не существует и таких добрых, — одаренных, — безгрешных, — возвышенных, — исключительных людей, которых она им противопоставляет. И к которым, очевидно, по собственной нескромности и глупости, относит и себя. Мы просто — видим — пример — зашкаливающего, — раздутого, — неадекватного эго.

Пока профессор говорил, Аля, закатив глаза, в такт его словам кивала и постукивала ярко-красными ногтями о подлокотники. Было видно, что ей не терпится дождаться конца этой «лекции».

— Я все это уже тысячу раз слышала. Вы просто дурак.

По залу прокатился возмущенный ропот, среди которого, впрочем, раздалось несколько смешков. У профессора был такой вид, словно он чем-то подавился — возможно, собственным пафосом.

— Вынужден снова попросить вас проявить уважение к статусу и возрасту нашего гостя! — вмешался ведущий без усов, строго посмотрев на Алю.

Не обращая внимания на ропот в зале и на слова ведущего, Аля нагнулась в сторону профессора — своего давнего и ненавистного оппонента — и злобно заговорила:

— Вы вставляете ваш эмоциональный интеллект и это ваше эго везде, где только можно. К месту и не к месту. Затыкаете ими любую дыру. Это единственное, что вы выучили за все десятилетия вашей научной и преподавательской деятельности? На самом деле вы ничего не знаете о людях. Вот что я поняла. А еще профессор психологии!

Она громко и деланно расхохоталась. С неожиданной злобой, удивительной для такого щуплого пожилого мужчины, к тому же профессора психологии, профессор, подпрыгнув на стуле, начал яростно выплевывать в сторону Али:

— Вы — наглая, дерзкая особа! Вы не умеете себя вести! Вам не место среди приличных людей! Я плюю на вас и требую, чтобы вас вывели из студии!

Произнося слово «плюю», профессор действительно нечаянно плюнул в сторону Али.

— Не нервничайте, профессор, — с улыбкой сказала она. — Так и до инфаркта недалеко.

— Алла Александровна! Господин профессор! Не будем продолжать вашу давнюю перепалку!

Аля повернулась к ведущему и спросила:

— Как? А разве не за этим вы нас сюда позвали?

Ведущий не смог сдержать улыбку — оценил ее сарказм.

— Господин профессор, вам есть, что добавить к данному вами психологическому портрету?

Профессор поерзал на месте и потрогал пуговицы своего пиджака.

— Она, эта АЕК, просто не смогла договориться с этими людьми. Найти с ними общий язык. По причине своего невероятного неумения делать то, что более или менее сносно умеют делать все другие люди. Почему этого совсем не умеет делать она, я не понимаю. Я никогда не встречал человека со столь низким эмоциональным интеллектом.

— Потому что они пожирают людей, — снова вмешалась Аля. — Не в прямом смысле, но принцип тот же. Вы считаете, с такими можно о чем-то договариваться? Что касается эмоционального интеллекта… Просто собственный его уровень у таких, как вы, настолько низкий, что вы просто не способны ее понять. Да в плане переживания и понимания эмоций, в плане эмпатии она гений! Гиперэмпат. Нам всем далеко до нее. А вам — так особенно.

— И все-таки, — ведущий без усов, почесывая щеку, рассматривал Алю, — почему вы так ее защищаете?

— Да! — живо откликнулся профессор. — Мне вот тоже это интересно. Как специалисту. Какая-то не совсем здоровая привязанность.

Алла проигнорировала слова профессора. Она нахмурилась и опустила голову. Какое-то время она молчала.

— Я защищаю не только ее, — Аля упрямо вскинула подбородок. — В лице АЕК я защищаю всех настоящих честных представителей современной культуры, которым, по причине того, в какое интересное время мы все живем, очень нелегко сейчас живется. Я бы сказала, что им-то особенно нелегко, с их обостренной чувствительностью, с их глубиной восприятия и умением видеть и понимать все, что происходит. То, чего не видят и не понимают другие. За это их высмеивают, травят и сминают. Пытаются навязать им какие-то странные, извращенные, уродливые ценности. Делают все, чтобы они чувствовали себя изгоями. Тем не менее они находят в себе мужество заниматься своим делом, несмотря ни на какое давление, противостояние и, скажем так, странные общественные тенденции, какие-то «стадные» тенденции, сильно противоречащие идеям свободы личности и свободы творчества. Я уважаю таких людей, как она. Таких немногих людей. И, честно говоря, не понимаю, как им это удается: несмотря ни на что идти своей дорогой и пронести себя — через такие годы! И не вконец забитых, замученных, озлобившихся, отчаявшихся, а все таких же светлых, сохранивших доброту, сохранивших способность верить, чувствовать и любить… Остаться после всего этого способными на поступки и свершения, которые не по плечу мелким завистливым интриганам… Это высший пилотаж, мне, к сожалению, недоступный. Да, я восхищаюсь ей. И такими людьми, как она.

— Боже мой, сколько пафоса! — поддел ее профессор.

— Это не пафос. Это мои настоящие мысли и чувства. Но делюсь я ими не с вами, а с некоторыми из тех, кто нас смотрит. И кому важно это услышать. Я знаю, что такие люди есть.

Ведущие удивленно переглянулись.

— То есть вы согласны с той оценкой, которую эта АЕК дала в своем творчестве некоторым ситуациям, людям вообще? Всему нашему обществу?

— Согласна полностью, — к их еще большему удивлению ответила Аля.

Оба ведущих нервно сглотнули.

— Но вы же понимаете, что такое мнение, мягко говоря, непопулярно, уважаемая Алла Александровна! Все ее творчество, она сама, эта ваша АЕК — абсолютно мимо тренда. Впрочем, равно как и вы — вы вся, какая вы есть. Вы с ней точно нашли друг друга!

Ведущие рассмеялись. Хихикнул и профессор. Аля переводила строгий взгляд с одного своего собеседника на другого.

— Тренды слишком быстро меняются, чтобы им соответствовать, — сказала она. — Мы хотим оставаться собой, несмотря ни на какие тренды. А порой — и вопреки им. Быть такими, какие мы есть. Красивые. Неглупые. Дерзкие. Светловолосые. И мы имеем на это право.

— Ох, милочка! — Профессор ехидно улыбнулся и снова поерзал в своем кресле. — Вы сейчас не в своей радиопередаче. Не надо бросаться в нас своими громкими лозунгами, которые всем уже давным–давно надоели. На нас они все равно не подействуют. Советую вам немного приспустить свою зашкаливающую самооценку и учиться общаться с людьми. Сегодня рулят не дерзкие высокомерные индивидуалисты, а люди с высокими коммуникативными навыками.

— Люди с высокими коммуникативными навыками в истории не остаются. Время к ним безжалостно: оно их сдувает — как песчинки. Обласканные сегодня, они быстро уходят в небытие. А остаются гении, светлые головы, отчаянные и прекрасные, свободные в душе — да, колючие, да неудобные для своих современников. Так ими нелюбимые.

Профессор язвительно рассмеялся:

— Ох, что-то слишком много вы на себя берете, девушки! Кого и сдует — так это вас!

— Посмотрим, — сказала Аля.

Когда профессор ушел, они перешли к провокациям и попыткам покопаться в чужом грязном белье — непременному атрибуту всех подобных шоу.

— Это правда, что у АЕК есть внебрачная дочь, которую она оставила в детском доме, а потом раскаялась и нашла ее?

Этот вопрос Аля проигнорировала — лишь насмешливо приподнялся левый уголок ее рта.

— Почему вы до сих пор не замужем? Ведь вы такая красивая женщина!

Иронично приподнялась Алина левая бровь.

— Скажите правду: кто вы друг другу? Иначе с чего бы вам так ее защищать?

На это Аля лишь фыркнула и от души расхохоталась, запрокинув голову.

— Почему в своей публикации вы называете ее «мой ребенок»? Вы хотите сказать, что АЕК — ваша дочь? Простите, но сколько вам было лет, когда вы произвели ее на свет? Мне кажется, между вами не такая большая разница в возрасте…

В конце концов, Аля запустила пальцы в густую копну своих белокурых волос, потом запрокинула голову и в отчаянии воздела руки к потолку.

— О боже, до какой же невозможной невероятности вы глупы! Если бы вы знали, если бы вы только знали, как я от вас устала…

Наклонившись и закрыв лицо руками, она сокрушенно покачивала головой. Усатый ведущий сидел с поднятыми бровями. Ведущий без усов с интересом рассматривал ее.

— Мы понимаем, что вас, вероятно, утомляет участвовать в таких скучных передачах, как наша. У такой красивой девушки наверняка много других, более интересных дел, особенно в пятницу вечером. Кроме того, мы в курсе, что вы нас не любите, хоть мы с вами и коллеги — да-да, нам это прекрасно известно! Но почему вы за нее отдуваетесь? Почему сама АЕК не придет и не даст нам ответ? Почему та, о которой все говорят, до сих пор ни разу не появилась ни в одной передаче, ни на одном канале?

Аля подняла голову и убрала руки с лица.

— Зачем? Она начала новую жизнь. Она не хотела бы лишний раз вспоминать, тем более говорить об этом. Вполне понятное желание, учитывая то, что сделали эти люди.

— Но ведь она победила! Так пусть проявит снисходительность победителя: уделит проигравшим хотя бы толику своего внимания.

— Она уже это сделала. Все давно задокументировано — можете сами перечитать, если хотите. Все в ее книге.

— Но узнать из первых уст — совсем другое дело! Согласитесь, это невероятно — чтобы такие вещи, о которых она написала, действительно имели место быть в трудовых коллективах. Это возмутительно. И не удивительно, что этому никто не верит. Так как же все было на самом деле? Зачем она все это сочинила? Кто же она такая? Кто она, эта АЕК?

***

Я до последнего сомневалась, стоит ли рассказывать всю эту историю… Историю, которая, к моему огромному удивлению, откликнулась невероятному количеству людей. О которой я бы хотела, чтобы никто никогда не узнал — ведь я допустила ее по собственной слабости, доверчивости и глупости. За которую мне стыдно — ведь в ней меня «съели». В ней я была жертвой. Одним из тех несчастных кроликов. Но я поняла, что я далеко не единственная, с кем это произошло. Именно поэтому я решилась высказаться.

Конечно, я предвидела все те насмешки, нападки, упреки, попытки раскопать что-то в моем прошлом и иные враждебные действия со стороны того «правильного» доминантного большинства, которое меня никогда не понимало и всегда пыталось задавить, — а их реакция действительно не заставила себя ждать. Одним из тех камней, которые полетели в меня после того, как я решилась сделать это, было обвинение в том, что я не писатель. Они правы: я действительно не знаю, как писать книги. Я совсем не знаю, как это делать. Возможно, поэтому мое повествование получилось таким растянутым и таким сумбурным. И, вероятно, местами скучным. Но все же я считала гораздо более важным честно рассказать эту историю, чем сделать это по-писательски идеально. Я считала важным сделать это в мире, где все постоянно врут про всех. И постоянно всего боятся.

Я знала, что им это не понравится. Но все-таки не предполагала, что мой поступок, на который я не сразу, но осмелилась, вызовет столь бурную реакцию.

«Кто она такая, эта АЕК? — возмущенно вопрошали мои старые и новые недоброжелатели, трясясь от праведного гнева. — И зачем ей все это было нужно?»

В самом деле, а кто же я такая?

Долгие годы я и сама не знала ответа на этот странный вопрос. Разве можно удивляться тому, что и они не смогли меня понять, верно оценить мои поступки?

Так кто я и зачем я написала эту книгу?

Знаете, у меня есть привычка наблюдать за своей жизнью с позиции зрителя. Когда случается что-то плохое и тяжело так, что, кажется, нет сил больше страдать и терпеть, я, вздыхая, мысленно пересаживаюсь в зрительный зал и смотрю на ситуацию не из своего тела, а со стороны, как бы отлетев от себя на несколько метров. Тогда нас становится двое: Я-герой и Я-зритель. Я-зритель наблюдает за Мной-героем и грустно улыбается. Все пройдет.

Но порой та часть меня, которая является Наблюдателем, хватается за голову и кричит беззвучным криком от всего, что делают с моим Героем — со мной. Тогда я теряю эту отстраненность и переполняюсь возмущением и яростью. Такое вообще со мной часто происходит, вопреки моему намерению сохранять отстраненность. Наблюдать за Мной-Героем — это мое пожизненное отчаяние, потому что не было и, наверно, никогда не будет больше такого безнадежного героя, как я.

И все-таки к тому времени жизнь научила этого безнадежного героя тому, что он не умел делать все эти годы, — забывать. Так я и хотела сделать. Ведь полученный опыт оказался тяжел, слишком тяжел… А как мы обычно хотим поступить с тяжестью — будь то груз Нелюбви или какая другая ноша, сгибающая наш усталый хребет? Нам хочется одного: беззаботно сбросить ее и (ох уж этот сладкий долгожданный полет!) лететь в новую жизнь налегке, как будто ничего и не было. Не так ли? Каждый раз, когда темные времена, наконец, проходят, и нам становится чуточку легче дышать, мы все хотим лишь одного: побыстрее забыть все плохое, что с нами приключилось. Выдохнуть. Откреститься — как будто все это произошло не с нами. Ведь это, к счастью, больше никогда не повторится, надеемся мы… В этой блаженной отрешенности, которой поддалась и я, так велик был соблазн и в самом деле все забыть и не ворошить больше свою память, не раздувать угли уже остывающего возмущения…

Но я не смогла. Я лежала на больничной койке и думала о себе. А также о Марте и о том, что с ней стало. Точнее, что они с ней сделали. Равно как и со мной. О, они мастера забирать чье-то здоровье, красоту и молодость… Нет, это не бред сумасшедшего — они действительно могут это, и вы сами увидите, как. Даже сейчас, когда я думаю об этом, что-то до сих пор клокочет во мне… Уже слабо, но все же клокочет. Ведь как долго я думала, что это все судьба, злой рок, проклятье, неудача! Бог, который почему-то закрыл глаза на то, что с нами происходит. Но нет. Все оказалось гораздо прозаичнее.

Но чтобы они и другие им подобные не думали, что им все всегда будет сходить с рук, я и решила высказаться. Рассказать, как все было на самом деле. Ведь самое большее, чего они боятся, — это откровения и гласности, теперь я это точно знаю. Луча прожектора, который ты направишь на тайные и уродливые уголки их жизни, в которых они сидят и тихонько пакостят, зная, что этого никто никогда не увидит. Что об этом никто никогда не расскажет. О, они боятся, что кто-то придет и высветит их в этом углу, покажет всем, какие они есть и что они творят. И они боятся не напрасно: я действительно сделаю это.

Эта книга — мой протест против жестокости и зависти, против хищнической стратегии существования, которая так полюбилась в наши дни некоторым людям. Которым, чтобы счастливо жить, нужна во владение жизнь другого человека. Которую они — по внезапному капризу, прихоти или просто ради развлечения — в любой момент могут пустить под откос.

I. РЕЦЕССИВНЫЙ ГЕН

С юношеской беспечностью, с веселой душой стоите вы над бездной, а между тем достаточно толчка, чтобы сбросить вас в пучину, из коей нет возврата.

Э. Т. А. Гофман. Счастье игрока

О, как безжалостен круговорот времен!

Им ни один из всех узлов не разрешен:

Но, в сердце чьем-нибудь едва заметив рану,

Уж рану новую ему готовит он.

Омар Хайям

Но на бегу меня тяжкой дланью

Схватила за волосы Судьба!

М. Цветаева. Даны мне были и голос любый

Через пять лет после того как я устроилась в «Искуство жить» (именно так это было написано на вывеске)

Я сижу и смотрю в окно. Как и всегда, когда мне невыносимо тут находиться, и голова моя не вмещает абсурдной нелепости происходящего. Мне повезло, что мой стол стоит у окна. Это единственное, что здесь есть хорошего… Вид из окна красивый — высоченные раскидистые деревья. Старый парк заброшен, и за ними давно никто не ухаживает, не занимается подрезкой — «кронированием», как они это издевательски называют. Хорошо, что хотя бы сюда они не добрались: это одни из последних уцелевших деревьев в этом странном городе. И когда дует ветер, они мерно покачивают ветвями и шелестят листвой. Когда нет возможности выйти в парк, я просто смотрю на них в окно, прислушиваясь к тому, как поют в их ветвях веселые, свободные птицы. Этот почти забытый теперь звук отвлекает и успокаивает. Я мысленно переношусь в Город Высоких Деревьев, в свое детство, в свою юность. И становится немного легче.

Я сижу и смотрю в окно. Отвернувшись от всех. Они снова что-то злобно шепчут и недовольно бубнят у меня за спиной — это их нормальное состояние. Все те пять лет, что я их знаю. Как всегда обсуждают меня (ведь других-то интересов и занятий нет), но теперь мне все равно. Я словно отрешилась от того, что происходит вокруг, от этих гиеньих оскалов позади меня. Пусть скалятся. Я закрыла глаза. Я только сейчас в полной мере прочувствовала, как они мне все надоели. Как же я от них устала.

«Не хо-чу боль-ше ви-деть их ли-ца,» — отчеканивая каждый слог, мысленно произнесла я.

А ведь я мечтала утереть им носы! И даже казалось, что у меня это получается. Но я поняла, что больше не желаю обличать и мстить, выводить кого-то на чистую воду. Я не хочу, чтобы обнажилась и, наконец, всем стала видна их истинная звериная сущность, пока известная только им и мне. Мне все равно. Мне правда все равно. Вместо этого я хочу встать и, не бросая прощального взгляда (о, они не стоят даже прощального взгляда!), просто встать и — в этой же одежде, не заезжая домой и не собирая чемодан, — просто отправиться в аэропорт и улететь отсюда навсегда. Не обернувшись. Безвозвратно.

Нет, я хочу не просто улететь. Я хочу достать себя из жизни этих людей, вытащить, как занозу. Меня никогда здесь не было. Они никогда не знали меня. А я никогда не знала их.

Я сидела и смотрела на деревья, которые напоминали мне о городе моего детства. Я снова хотела стать маленьким беловолосым ребенком, у которого впереди вся жизнь — светлая, счастливая… Не такая, какой она в итоге получилась… Я остро ощутила, что хочу переиграть всю свою жизнь, все эти бессмысленно прожитые годы… Потраченные вот на это…

Не помню, сколько я так просидела. Вывел меня из состояния задумчивости звук открывающейся двери, которая вела в кабинет директрисы. Я не стала оборачиваться. Я и так знала, что она торчит там наверху, на лестнице, смотрит на меня. Чувствовала кожей.

«Наверно, видит, что я просто так сижу, не работаю, — я горько усмехнулась про себя. — Уже второй раз выглядывает. Переживает».

Мне нужно было возвращаться к заказу. Они ведь ждут от меня, что я сама все для них доделаю, в своем, нахрен, фирменном стиле — ответственно и добросовестно. Преподнесу на блюдечке. Заботливо положу им прямо в раскрытые пасти. Я ведь слишком хорошая и правильная девочка. Всегда такой была.

«Ты должна терпеть. Смысл жизни — в смирении», — зачем-то вспомнились слова матери.

Я усмехнулась и покачала головой: ведь именно это тупое смирение и отняло у меня столько лет жизни! Позволило им сделать со мной то, что они сделали. Смешно, но именно сейчас я вдруг поняла то, что так давно не давало мне покоя: почему мне так упрямо, вот уже несколько лет, в каждом карточном раскладе выпадает перевернутый Повешенный. Я только сейчас осознала, что он — это я! Да, я — Повешенный. Который сам себя привязал за ногу и вот теперь стоит на одной ноге и думает, что он — повешенный. На самом деле он на поводке. Перевернутый Повешенный — дурак на поводке! Глупая собака.

Это озарение стало настолько неожиданным, что я резко откинулась на спинку стула. Пальцами я яростно вертела карандаш, и горячая волна сопротивления поднималась во мне. И как я раньше этого не понимала?

Карандаш треснул в моей руке.

«Терпеть? Да гори оно все огнем! К черту вас всех! К черту всех, кто унижает, обманывает, теперь еще и обкрадывает! Проснись, АЕК! Да где твоя гордость?! Уходи, уезжай! Брось их тут, прямо сейчас — ведь они же конченые! Захлопни за собой дверь! Ты можешь освободить себя уже сегодня. И не надо больше терпеть! Никогда не надо терпеть!»

Но перед этим — яркий штрих напоследок. Этакий плевок им в лицо! Внезапно пришедшая в голову мысль показалась мне дерзкой и сумасшедшей. Собственно, такой она и была, но именно так я и собиралась поступить. Я уже поняла, что не смогу предотвратить их тщательно подготовленный триумф. Подготовленный, как всегда, исподтишка. Но, по крайней мере, я сделаю все, чтобы его уменьшить.

«Вы хотите моих денег? Вы хотите „съесть“ меня из-за этих денег? Вы их не получите!»

Я сидела к ним спиной, и они не видели, что я злобно ухмыляюсь. Я была взволнована, как ребенок, в предвкушении дерзости, которую он собирается совершить. Но дальнейшие мои действия были четкие. Я встала, отодвинула компьютер и залезла на стол. Открыв окно, я выглянула на улицу. Порыв свежего ветра коснулся моего лица. Как вкусно пахнут деревья с их молодой весенней листвой, как вкусно пахнет избавление!

«Ты можешь освободить себя уже сегодня! И не надо больше терпеть».

Я посмотрела вниз. Вот совпадение: под окном растут одуванчики! Цветы моего детства. Символ свободы, такой недоступной для меня. Но так было раньше! Сейчас я все исправлю. Я больше не Повешенный. И никогда им больше не буду.

Я забралась на подоконник. До земли недалеко, метра полтора. Но на каблуках не очень удобно приземляться, поэтому ботинки я сняла. Так, а сумка? Где моя сумка?! Спокойно, я же держу ее в руках. И ботинки тоже. Я выкинула их на улицу. Внезапно вспомнив, что на столе осталась моя любимая желтая кружка, я обернулась, протянула руку и, едва дотянувшись, схватила ее. Ничего здесь не оставить, ничего! Никогда больше не возвращаться сюда! И плевать, что я ухожу проигравшей… Я уже подалась было вперед, но была резко откинута назад силой внезапного озарения:

«Нет, АЕК, это не проигрыш. Во всяком случае, не для тебя».

Я лукаво и торжествующе улыбнулась тому, что напоследок бросаю гиенам прощальную «кость», которая в этот раз точно встанет им поперек горла.

«Напрасно вы думаете, что победили. Вы не все про меня знаете!»

С сердцем, полным ликования, я спрыгнула.

Редкие посетители, гуляющие по заброшенному парку, были несколько удивлены неожиданным появлением из окна сначала ботинок, а потом и человека — без ботинок. Но если бы они только знали, откуда я сбегала, они удивлялись бы не тому, что я выпрыгнула в окно, а тому, почему я не сделала этого раньше. Я встала и оправилась. Не обращая внимания на ошеломленные взгляды, я невозмутимо надела ботинки и твердым шагом счастливого и спокойного человека пошла по аллее в направлении выхода из парка. В моей руке болталась желтая кружка.

Я шла и не могла заглушить в душе дикую радость.

С этого прыжка в окно и началась моя настоящая жизнь.

1

Искусство жить — меня удивляют люди, самонадеянно претендующие на то, что они им овладели. Нет, лично я бы никогда не додумалась сказать про себя, что я такой человек. Я никогда не умела жить — прочитав мою книгу, вы в этом убедитесь.

Моя жизнь никогда не укладывалась в традиционные понятия о «правильности» и «нормальности». Она складывалась нетипично. Не по стандарту. Не по шаблону. Да, мою жизнь нельзя назвать образцово-показательной, так уж получилось. Но моя история достойна того, чтобы рассказать ее. И, хоть я и не писатель, я попробую это сделать — как смогу. Вот только настрою оптику пошире — не только на недавние события, но и на всю свою предшествующую им жизнь. По традиции автобиографов, начну свое повествование с детства. Ведь без этого вам никогда не понять АЕК! Именно там причина и объяснение всему, что со мной потом произошло, и того, какой я стала. Уже тогда всем было понятно: у этой странной девочки вся жизнь пойдет наперекосяк. Уже тогда я сама с горечью осознала свою хроническую неудачливость и почувствовала эту невыносимую тяжесть — своего врожденного груза Нелюбви. Груз Нелюбви? Именно так. Я не знаю, как иначе это назвать. Люди никогда не баловали меня симпатией и добрым ко мне отношением. Впрочем, я не могла понять, чем же я так плоха. Кроме того, что я просто другая.

То, что я неформат, я поняла довольно рано. Уже в детстве было очевидно, что я отличаюсь от большинства тех, кого я знаю. Более чувствительная, более жалостливая. Более сложная какая-то. Всегда погруженная в свой внутренний мир. Где бы я ни оказывалась, я всегда была неправильной. Не такой, как надо. И это при том, что родилась и росла я в те годы, когда всем было предписано быть понятными и одинаковыми. Когда во всем господствовали стандарт и уравниловка. Может, эти понятия не так плохи, если их применить к качеству продуктов питания или к безопасности на производстве. Но никак не к сфере воспитания детей и вообще к человеческой личности. И мне было удивительно, что и на эти сферы распространялись эти строгие правила, не допускающие никаких иных вариантов, кроме одного, заранее известного и утвержденного. В таких условиях, в которых с детства вынуждена была существовать я, жизнь дается тебе легко только в одном случае: если именно таким ты и родился. Если таких как ты, много. Если вас таких — большинство. Если же нет — ты с рождения обречен противостоять этому миру, который непременно попытается тебя насильно унифицировать и упростить.

Это, к несчастью, случилось и со мной. Моя война за себя, война длиною в жизнь, началась еще в детском саду, куда меня отдали неожиданно и вероломно, против моей воли. К возмущению моих «надзирательниц» (так я называю воспитательниц), я была единственным ребенком, который совершенно не понимал смысла всех этих странных мероприятий, когда человека, пусть и маленького, заставляют делать то, что он делать категорически не хочет и не собирается. Почему я должна спать во время тихого часа, если я не хочу спать днем? А надо сказать, что некоторые особо усердные «надзирательницы» видели свою миссию в том, чтобы непременно заставить меня делать это. Они были в этом настолько фанатичны, что наказывали меня за то, что я не сплю. Им было мало того, что ребенок просто тихонько лежит. Он должен был именно СПАТЬ, а он не спал, зараза! Меня быстренько вычисляли, поднимали и ставили в угол — в назидание другим неспящим детям. Что, конечно, не могло меня исправить, и на следующий день во время тихого часа я снова невольно продолжала действовать «надзирательницам» на нервы.

Они ничего не могли со мной поделать, бедные! Я сочувствовала их педагогическому бессилию, но измениться не могла. И в то время как «правильные» дети послушно ели манную кашу и дружно танцевали танец маленьких утят, я пыталась любыми способами улизнуть от всех подобных глупых дел и заняться тем, что действительно интересно. Я любила рисовать и тихо играть в одиночестве. Это тоже вызывало неудовольствие «надзирательниц». Они считали, что с ребенком точно что-то не так, если вместо веселых и подвижных игр с другими детьми он предпочитает сидеть один.

Моими любимыми игрушками были сломанные куклы. Те, которых не выбирал никто. Сама не знаю, почему я их так любила. Помню, одной я пыталась приклеить оторванные кем-то волосы. Другой — приладить руки, скрепив их своей резинкой для волос. Нужно было разорвать эту резинку, привязать ее конец к одной руке и, протянув ее через тело куклы, закрепить второй конец резинки на другой руке. Непростая задачка, уж вы мне поверьте!

Я упрямо пыталась чинить то, что другие равнодушно ломали. Особенно я радовалась, когда у меня это получалось. Но иногда сломанной кукле нельзя было помочь, и тогда я долго сидела на полу, держа ее в руках. В этом состоянии меня и находили вездесущие «надзирательницы». Они пугались того, что ребенок сидит вот так с игрушкой и грустно смотрит на нее. Они забирали куклу и сетовали на то, что в ящике для игрушек завалялось такое барахло, которому самое место на помойке. Они ведь даже не знали, что эта кукла стала для меня ребенком, получила имя и ей — в награду за все перенесенные страдания — была придумана долгая-долгая и сказочно счастливая жизнь! Но мне никогда не давали придумать эту историю до конца. Меня настойчиво гнали к другим детям. Другие дети хаотично бегали по комнате и истошно орали. Это называлось «игрой» и «нормальным процессом развития, согласно возрасту». Я не могла такого понять. Никогда не любила всю эту беготню, оглушающие крики, бессмысленные телодвижения. Мне никогда не хотелось резвиться в общепринятом понимании этого слова.

Меня не влекло к другим детям. Мне было не интересно с ними. Далеко не так интересно, как наедине с собой. За это меня частенько ставили в угол. Но и в углу я не скучала. Надо сказать, что даже в углу я стояла неправильно. Вместо того чтобы «подумать о своем поведении», я, уткнувшись носом в стену, стояла и выдумывала разные истории. Какие сказки рождались в моей голове! В углу у меня было на это достаточно времени. Там мне никто не мешал.

На участке, где гуляла наша группа, я всегда играла одна — возле металлической ограды, отделявшей территорию детского сада от улицы. Помню, там, на воле, по ту сторону ограды, росли одуванчики. Я смотрела на них через решетку, и мне было грустно, что одуванчики на свободе, а я нет. Эту сцену я до сих пор помню невероятно ярко: вот я, маленькая, тяну ручонку сквозь железные прутья ограды и дотрагиваюсь пальчиком до этих желтых цветочков. Я могу дотянуться до них, они так близко, перед самым моим носом, но все же они свободны, а я нет! Мне казалось грустно-смешным, что моя рука «на воле» трогает одуванчики, в то время как я сама за решеткой и не уйду отсюда до вечера, пока меня не заберет мама.

Да, я с детства была чудачкой, не от мира сего. Я видела необычное в самых обыкновенных и скучных вещах. Вот стиральная машинка в санитарной комнате это не машинка, а чей-то домик с круглым окошком, и в нем обязательно кто-то живет. А эта крючковатая палка на земле, это не палка, а старый вредный носатый дед! Я даже имя ему придумала — дядя Пудя. Помню, я по простоте душевной рассказала об этом одной из «надзирательниц». Что еще больше укрепило ее во мнении, что у этого ребенка точно не все в порядке с головой.

Это сейчас для таких, как я, придумано название — «интроверт». Когда я была маленькая, это называлось иначе — «странный ребенок». И, конечно, никто из взрослых не умел с таким ребенком обращаться. Бедные «надзирательницы»! Те знания, которые они почерпнули в педагогическом училище и выудили из своих устаревших книг по методике, были настолько скудными, что совершенно не помогали им сладить с такой, как я. Злые от своего бессилия, они пытались сделать единственное, на что были способны, — сломать меня. Их отчаянные попытки каждый раз вызывали во мне недоумение и жалость. А несправедливое наказание еще больше усиливало мою природную тягу к одиночеству, оторванность от других и жажду бунта. Чем больше меня не любили и наказывали, тем меньше я слушалась. Бывало так, что я часами ни с кем не разговаривала и специально не выходила из угла, даже когда мне, наконец, позволяли сделать это.

Меня всегда поражала избирательность памяти: я без труда, четко и ясно вспоминаю то, что было со мной в возрасте трех-четырех лет, и совершенно не помню того, что произошло неделю назад. Так, я помню, что на полдник нам иногда давали картофельные драники. Когда их дома готовила мама, они были золотистые, поджаристые и очень вкусные. Но драники, которые давали в детском саду, почему-то были зеленого цвета. Я не могла их есть, потому что они были похожи на то, что достают из носа. Обычно история с драниками становилась последней каплей для «надзирательниц». Решив во что бы то ни стало переупрямить этого упрямого ребенка, они стояли на своем и не разрешали мне встать из-за стола, пока я не съем эти несчастные зеленые драники, с аппетитом съедаемые всеми другими детьми, но только не этим вредным ребенком! И я сидела над тарелкой с этими отвратительными картофельными лепешками, смотрела на них и понимала, что лучше я никогда не встану из-за этого стола, но к этим козявкам не притронусь. И тогда меня под руку выводили из-за стола и ставили в угол.

В углу меня часто и находила мама, когда приходила забирать меня из детского сада. Это ее очень огорчало. Она сетовала на то, что я не похожа на других детей, и говорила, как это важно — не отличаться от других. Я поднимала глаза, заглядывала в ее расстроенное лицо и не понимала, почему она так опечалена.

Остальные дети привыкли видеть меня в углу, и, как ни странно, многим из них это внушило своего рода уважение. Я стала для них кем-то вроде «авторитета»: с виду такой же ребенок, как они, но что-то в нем явно есть, раз его постоянно наказывают, раз он так твердо, изо дня в день, стоит в углу и все равно не сдается. Детям казалось, что я делаю что-то, на что у них не хватает смелости. И ко мне потянулись — неожиданно для меня самой. К моему удивлению, и мне понравилось играть с другими детьми. Правда, не в силах присоединиться к их шумной и бессмысленной беготне, я научила их своим играм. Я брала в руки всем надоевших мишек и кукол и придумывала про них истории, каждый раз разные. Сидя вокруг меня, дети, раскрыв рот, слушали мои сказки. Впрочем, многие из них вскоре вернулась к своей привычной шумной беготне. Но некоторые, как ни странно, привязались ко мне настолько, что стали моими друзьями. Моими первыми в жизни друзьями. На участке у детского сада я теперь играла не одна. Мы играли вместе. Помню, у нас там была большая кирпичная беседка, раскрашенная яркой краской разных цветов, а также маленькие детские домики и красивые клумбы с анютиными глазками. А летом на участке цвела медуница, и пока не видели «надзирательницы», мы с удовольствием поедали эти сладкие фиолетовые цветочки.

Так, начиная с детского сада, и проявилось мое отличие от «нормальных людей», которое в будущем разделяло всех встреченных мной на тех немногих, кто меня понимал, и всех остальных, кто понять меня был не способен. Таких было гораздо больше.

С моими детскими друзьями мы вскоре расстались: никто из нашей группы не попал в одну школу со мной. За исключением одной девочки.

***

ЗАВИСТЬ ЗОВУТ КАТЯ.

С раннего детства я познакомилась с ней и узнала ее имя.

Плотно сбитая девочка, со стрижкой «под горшок» и тяжелым взглядом черных глаз, которые едва видно из-под густой черной челки. Она никогда не играла с другими детьми. Когда они подходили и протягивали ей игрушки, Катя вырывала их и бросала на пол. Она обычно угрюмо сидела одна в стороне и не сводила с меня мрачного взгляда. Через некоторое время она перешла от наблюдения к действию. Точнее, к противодействию. Когда я заканчивала очередной рисунок, Катя отбирала его и рвала на мелкие кусочки. Я лишь смеялась. Я не расстраивалась: я много могла таких нарисовать. Когда я строила из конструктора домик, Катя подходила и наступала на него ногой. Ей, казалось, было нестерпимо все, что я делала.

Однажды у нас в группе был конкурс на лучшую поделку. Это было домашнее задание. Над ним я корпела весь вечер, забравшись с ногами на стул и высунув язык. А утром пришла со своей гордостью: самолетиком, склеенным из картона. Я раскрасила его цветными карандашами, и он получился совсем как настоящий — как мне тогда казалось.

Самолетик — это для меня не просто игрушка. Над нашим городком часто пролетали настоящие самолеты, оставляя за собой в небе белый след. Я любила наблюдать за ними. А когда меня обижали, я, как и все девчонки, представляла, что когда-нибудь за мной обязательно приедет принц и заберет меня с собой. Но мой принц был не на белом коне, как обычно мечтают. Он прилетал за мной на самолете. И когда я видела в небе самолет, я думала о том, что когда я вырасту, в одном из них обязательно будет мой принц, и я его наконец-то увижу.

В моем игрушечном самолетике принц тоже был. Он, слепленный из белого пластилина, гордо сидел в кабине пилота. Моя поделка единогласно была признана лучшей. Дети долго рассматривали ее, особенно мальчишки. Они крутили игрушку в руках и поглядывали на меня с некоторого рода уважением. «Надзирательница» включила нам веселую музыку и сказала, что можно играть и танцевать. А самолетик был водружен на полку, на самое видное место.

Первый раз в жизни мне захотелось дурачиться вместе с другими детьми. Мы беззаботно прыгали и кричали, и всем было очень весело. Внезапно к полке, где стоял мой самолетик, подбежала Катя. Она схватила картонную игрушку и грубо сжала ее в руках. Я тут же кинулась к ней.

— Отдай мой самолет! — крикнула я и попыталась его отнять.

Катя отстранила мою руку.

— Он не твой, а мой! Это я его сделала, а не ты!

В первый раз я услышала ее голос: глухой и низкий, как у мальчишки.

«Надзирательница» выключила музыку и подошла к нам.

— Это сделала не она, а я! — вопила Катя и, к моему отчаянию, еще сильнее сжимала в руках мой самолет.

— Можешь немного поиграть с самолетиком, если хочешь, но только аккуратно. Его хозяйка ведь разрешит тебе, так? — сказала «надзирательница», посмотрев на меня. — А потом поставь его на место.

— Этот самолет сделала я! — упрямо повторила Катя.

— Нет, я! Я принесла его из дома, это все видели!

Мы стояли и буравили друг друга глазами. Нехорошее предчувствие охватило меня. Катя ехидно улыбнулась и разорвала самолетик на части — я даже опомниться не успела. Пластилиновый принц-пилот выпал из кабины на пол, и Катя с удовольствием наступила на него ногой. Я, застыв, наблюдала за этим, не веря своим глазам. Дети перестали бегать и встали вокруг нас. Сломанной поделки Кате, видимо, показалось мало. Она протянула руку и больно дернула меня за тонкую белую косичку.

То, что произошло дальше, удивило меня и запомнилось на всю жизнь. Впоследствии, в моей взрослой жизни, я вспоминала, как эти дети единогласно, не договариваясь, проявили врожденное чувство справедливости, еще не заглушенное страхом или выгодой. Мы с Катей стояли друг напротив друга. Между нами на полу лежал мой сломанный самолет. И вот один за другим остальные дети стали подходить и вставать возле меня. Даже те, кто никогда не были моими друзьями. Все. На стороне Кати оказалась лишь одна девочка, тоже Катя.

И тут утихла моя ярость. Разжались сжатые кулачки. Я смотрела на своего бессильного «врага» без ненависти, а с каким-то странным чувством, больше похожим на жалость. Я ясно поняла тогда, что заставило ее сначала присвоить себе, а потом и сломать мою поделку. Это то черное чувство, что корежит людей, разъедает их изнутри, выворачивает наизнанку… Так, впервые, ребенком, я столкнулась с его уродливым проявлением.

Маленький завистник остался в меньшинстве. С минуту Катя мерила всех нас тяжелым ненавидящим взглядом из-под густой черной челки. А потом упала на ковер и забилась в истерике.

Не помню, как ее успокаивали. Я сидела на полу и держала в руках свой безнадежно сломанный самолет.

***

В школе мы с Катей оказались в параллельных классах. В столовой она обычно садилась так, чтобы видеть меня. Я сначала чувствовала ее взгляд, потом поднимала голову и каждый раз видела перед собой эти жуткие черные глаза, совершенно не похожие на глаза обычного ребенка.

Изредка Катя позволяла себе выпады в мою сторону. В третьем классе на конкурсе школьных рисунков я нарисовала автопортрет, за который получила премию — это были мои первые заработанные деньги, пусть и небольшие. Меня, привыкшую стоять в углу, в этот раз поставили возле доски, перед всем классом, и торжественно объявили о том, что мой рисунок удостоен награды. Помню, как от страха и гордости у меня дрожали губы и коленки.

Рисунки, участвовавшие в конкурсе, вывесили напротив актового зала. Однажды, проходя мимо, я увидела возле них Катю и еще несколько девочек. Она показывала пальцем на мой автопортрет и уверяла их, что это нарисовала она, просто надпись неправильная, и что я точно не могла так нарисовать.

Я перестала обращать внимание на Катю — словно ее не существует. Мне казалось глупым придавать какое-то значение поступкам таких, как она.

Я и не знала тогда, что таких «кать» в моей жизни будет много…

2

Я родилась и выросла в обычном маленьком городке, далеком от большой и интересной жизни, затерянном где-то на просторах нашей необъятной страны. И тогда, и сейчас он тихонечко жил и живет себе в каком-то своем измерении и времени. Дома, улочки, развлечения, музыка, вкусы, мода, предрассудки — все в нем сформировалось и утвердилось десятилетия назад и с тех пор не менялось, как бы суматошно ни бежала вперед жизнь всего остального мира.

Я понемногу начала рисовать свой портрет, сделав первые штрихи. А сейчас я нарисую вам город моего детства — Город Высоких Деревьев — и вы увидите его своими собственными глазами. Возможно, городок, в котором выросли вы, был точно таким же.

Что мне запомнилось и полюбилось навсегда — это цветы: ромашки, ирисы, куриная слепота, розовые вьюнки и, конечно же, одуванчики. Целое море одуванчиков! И густая зеленая трава. А еще — высокие деревья. Из этого сплетения ветвей и листьев выглядывает наша старенькая пятиэтажка. За домом и в соседних дворах мы в детстве наделали «секретиков»: это когда фантик или обертка от жвачки помещается под цветное стеклышко от бутылки и все это закапывается в землю. А потом так интересно было эти «секретики» находить и аккуратно раскапывать, пока палец не доберется до стекла, не сотрет с него землю, и ты не увидишь эту незатейливую красоту под зеленым стеклышком — достаточно лишь сдуть последние песчинки. Мы стали взрослыми и давно разъехались по другим городам, но наши «секретики» до сих пор лежат во дворах нашего детства, закопанные в землю. Теперь их уже не найти!

Дальше из нашего двора мы идем в сторону школы. Вот по пути длинный кирпичный дом изогнутой волнообразной формы. На дорожке вдоль дома, спускающейся вниз, с неровными и неодинаковыми ступеньками, по которой меня в детстве водили в поликлинику, отпечатки ног и лап, человеческих и собачьих, — просто когда-то давно по асфальту прошли, пока он еще не высох. Вот мой детский сад с его ярко раскрашенными качелями и маленькими коваными беседками. А это здание школы в форме квадрата, с внутренним двором, в котором подростки раньше задерживались после уроков. Сейчас его закрывают тяжелые металлические ворота. За школой — старая спортивная площадка, с местом для футбольного арбитра: креслом на высоте метров двух над землей, к которому ведет лесенка. В детстве мне нравилось забираться на него и важно сидеть наверху. С одной стороны от спортивной площадки — ряд высоких деревьев. Под ними раньше стояла скамеечка, на которой я, нагулявшись по дворам, любила отдыхать. С нее открывался прекрасный вид на большую белую многоэтажку — самую новую и красивую в городе. Я часто сидела на этой скамеечке и думала о том, что когда-нибудь и я буду жить в таком же прекрасном новом доме.

Сейчас, когда я приезжаю в свой родной городок, я всегда хожу по своим старым детским маршрутам. Я помню и люблю здесь каждую мелочь, мимо которой ежедневно равнодушно проходят люди. Фонарь на школьной площадке, на который я в детстве смотрела снизу вверх, задрав голову и чуть не заваливаясь назад. Маленькую грядку желтых нарциссов, каждую весну заботливо высаженных кем-то у дома из рыжего кирпича. Скворечник на старом дереве, куда весной прилетали птицы. Потом, когда и в нашем городе начнется война против деревьев, скворечник перевесят, перед тем как спилить дерево. С тех пор для меня это символ бессмысленной и глупой жестокости: рука, цинично и деловито снимающая с дерева скворечник.

В общем, ничего примечательного и интересного не было в городе моего детства. Только тому, кто в нем родился и вырос, могут быть невероятно дороги все эти незатейливые мелочи. Все-таки я люблю его, мой город, и это навсегда. И надо же было такому случиться, что именно в этом любимом маленьком городке и произошло то несчастье, которое во многом определило всю мою дальнейшую жизнь. Это и сейчас моя рана, давно отболевшая, но все равно до конца не заживающая.

***

Все, что со мной происходило, всегда было не по возрасту. Сколько молодых лет я провела в одиночестве и бесполезном, вынужденном бездействии, как старушка! Слишком мало беззаботного счастья и любви для девушки, слишком много горя и слез для ребенка. Да, именно так! Все мои злоключения начались с детства. С самого нежного возраста мне были суждены потери и испытания. Всего несколько светлых безмятежных лет в самом начале пути, а потом… Ну какой еще я могла стать?

Первой из таких больших потерь стал мой отец.

Мне было всего десять.

Мир в одночасье перевернулся тогда, и я полетела вверх тормашками с обрыва моего счастливого, но такого короткого Детства в глубокую пропасть Отчаяния. Со всеми моими игрушками и детскими книжками, с мечтами, которым теперь никогда не суждено сбыться.

Прошло много лет с тех пор, как не стало отца, но я помню его, как сейчас. Его любимую полосатую пижаму. Его книжки — про огромных китов, про разведение пчел, про планеты и звезды. Отец был разносторонним человеком и очень много читал. Его интересовало все на свете. Помню, как эти книжки лежали раскрытыми на его столе, иногда в количестве трех–пяти штук — отец читал их одновременно. Помню тканевый мешочек с сушеной рыбой, припрятанный у него в шкафу. Мне казалось, что вкуснее этой рыбы нет ничего на свете! Мы вместе грызли ее тайком от матери. А она заставала нас на месте преступления и ругалась, что нельзя кормить ребенка такой гадостью. Мать раздраженно выхватывала кусок рыбы у меня из рук, а отец лишь добродушно посмеивался.

Я помню старенький пленочный фотоаппарат, на который отец снимал меня, а потом сам проявлял снимки в ванной комнате. И как я из любопытства приоткрывала дверь и заглядывала туда, в темноту с красными всполохами. А мать ругалась, что часами не может попасть в ванную.

Летом каждые выходные отец водил меня в парк. Как сейчас помню: там была комната смеха, и колесо обозрения, и огромные качели в форме корабля, и карусель с разноцветными лошадками. Там даже была настоящая избушка на курьих ножках — вот точно была, я помню! Мы гуляли до самого вечера, ели мороженое, катались на лошадках — тех, которые на карусели, и настоящих, живых, которые мне, ребенку, казались высокими-превысокими. Но я их ни капли не боялась! А еще отец покупал мне разноцветные воздушные шары. Каждый раз я нечаянно выпускала из рук ниточку, и они улетали в небо.

Я помню, как отец, проявляя чудеса терпения, часами гулял со мной в школьном дворе, и как мы там вместе учили заданную мне на лето таблицу умножения. Еще я помню, как рисовала Карабаса Барабаса, а отец с досадой говорил, что у Карабаса не может быть такое доброе лицо, «которого не испугается ни один ребенок». И вообще: я неправильно рисую носы! Выхватив карандаш, отец нетерпеливо исправлял мой рисунок. Впрочем, у него нос получался не лучше — картошкой, тоже совсем не страшный.

Мой отец был первым и одним из немногих, кто был на моей стороне. Мы всегда были с ним заодно и словно против всех. Особенно против мамы! Она нас двоих откровенно не одобряла: мы вечно «не тем заняты», «не о том думаем», даже «не то едим»! Мы почему-то не можем жить «по-путнему» — как все!

Родители никогда не ругались, но отцу частенько доставалось от авторитарной матери, которая считала, что лучше всех знает, как надо жить. Впрочем, кроткий и добродушный, он находил, как «проучить» ее за постоянные нравоучения. Отец «специально любил» эксцентричную рыжеволосую певицу, которую мать терпеть не могла. Я помню, как он сломя голову бежал к телевизору, чуть только раздавался это громкий сильный голос, и мать не успевала переключить на другую программу, пока он не услышал.

По моде того времени, у отца были довольно длинные волосы — ниже мочек ушей. И вечерами, когда мы сидели перед телевизором, я заплетала ему много-много мелких косичек. Он не все из них находил и расплетал — так и уходил утром на работу!

Отец для меня — это все радостные и светлые дни моего короткого детства. Куча умных интересных книг на его столе, книг обо всем на свете: начиная с карты звездного неба и заканчивая жизнью огромных кашалотов в Тихом океане. Отец был невероятно жаден до знаний и его, казалось, интересовало все вокруг, а мне было интересно с ним. Он был человеком поистине энциклопедических познаний. Я знала, я чувствовала, что мой отец самый умный и самый лучший. Я жутко гордилась им. Я никого не любила сильнее.

Именно отцу я обязана редким цветом своих волос — светло-русых, с золотым отливом. А еще, очевидно, набором редких генов, который и сделал меня такой странной, не похожей ни на кого на свете.

***

Отца не стало, когда ему было всего сорок два. В том же возрасте много лет назад ушел его любимый певец: гений-бунтарь, которым отец всю жизнь восхищался. Его надрывные песни под гитару постоянно звучали в нашем доме, с больших черных грампластинок с розовым бумажным кружочком посередине.

За полгода до его внезапной смерти стало происходить странное. Всегда веселый и открытый, отец стал молчаливым и встревоженным. Между бровей у него залегла глубокая складка. А в его глазах, смеющихся и беззаботных, появился страх. Мать тоже ходила сама не своя, даже перестала меня ругать, а только молча смотрела на мои шалости испуганными затравленными глазами. Мы жили в предгрозовой атмосфере, но никто никому ничего не объяснял, никто ничего не спрашивал.

Это было странное ощущение: ничего страшного не происходит, но ты чувствуешь, что что-то непременно произойдет. Помню, в те дни отец часто садился напротив меня, клал руки мне на плечи и долго-долго смотрел мне в глаза с такой тоской, что по моим щекам начинали катиться слезы. Слезы Предчувствия. С тех пор это предчувствие страшного, которое вскоре — ты это знаешь — станет явью, я не спутаю ни с чем. Я узнаю его по тому, как тесно становится в груди, и куда-то словно катится налитая тяжестью голова. От этого предчувствия неминуемого, неотвратимого горя не спрятаться нигде. У него даже запах особый есть — запах ладана. Вчерашний ребенок почувствовал этот запах и вмиг — нет, не стал взрослым — постарел. Я даже выглядела тогда, как маленькая старушка — я сама видела это, глядя на свое отражение в зеркале.

В те дни я украдкой наблюдала за отцом, подолгу, не отпуская его глазами, словно стараясь запечатлеть его в своей памяти. Сфотографировать, как он фотографировал меня. Я хотела уберечь, спасти его от чего-то — я сама не знала, от чего. Но в глубине души понимала, что мне это не удастся.

А потом вдруг я просто услышала, что его больше нет, и обнаружила себя в незнакомой комнате со следами старой краски цвета зеленки, которая с тех пор стала моей новой комнатой. И почему я оказались в этой незнакомой зеленой комнате? Совершенно жуткой и чужой?

Помню, как я плакала и просила мать, чтобы мы пошли назад, домой, в нашу квартиру. В мою комнату — ту, где на светло-желтых стенах разноцветные бабочки. К моему отцу. Но мать строго сказала, что моей комнаты больше нет. И отца больше нет. И скорбно поджала губы. С полным безразличием ко всему, я приняла это новое неуютное обиталище. Меня тоже больше не было.

***

Я продолжала ходить в школу, где с трудом переносила сочувствующие взгляды одноклассников. С трудом, потому что прекрасно видела, что у многих из них сочувствие почему-то какое-то наигранное, лицемерное, издевательское. Я старалась не показывать, как сильно переживаю, не обнажать перед ними свою боль.

Но когда я приходила домой, все было по-другому.

Опасно, когда страдание находит тебя в таком возрасте, когда ты уже, к сожалению, все понимаешь и осознаешь, но еще не выработал взрослых механизмов проживания горя. Оно просто обрушивается на тебя и придавливает, словно огромной тяжеленной плитой, из-под которой ты не можешь выбраться. Ты кричишь, умоляешь убрать с тебя эту плиту, но тебя никто не слышит. Если не сможешь справиться, под этой плитой ты проведешь остаток жизни.

Особенно тяжелым был первый год. Я приходила со школы, падала на кровать и, скрючившись в комочек, раз за разом раздирала в душе свою боль, пока слезы не начинали катиться градом, а тельце — сотрясаться от рыданий.

«Папа, папочка! Умоляю, будь живым, вернись!»

Никто и ничто не могло уменьшить мою боль, избавить меня от нее. Вернуть мне моего отца.

На людей, на весь мир я теперь смотрела сквозь потоки слез.

Все мое детство потонуло в слезах.

***

Свой самый тяжелый жизненный урок я получила именно тогда — когда мне было десять.

Я словно вижу: по зеленой, залитой солнцем лужайке бежит маленькая беловолосая девочка, с задорной улыбкой и счастливыми глазами. И вдруг — раз! Прямо на бегу! Это потом, гораздо позже, когда моей страстью стали стихи, я прочитала эти строки Марины Цветаевой: как Судьба «тяжкой дланью» схватила ее за волосы на бегу. Меня моя жестокая Судьба в первый раз схватила за волосы в мои неполные одиннадцать. И ей, видимо, понравилось это со мной проделывать — потом она частенько повторяла…

Ранимая, до болезненности чувствительная, я переживала смерть отца настолько тяжело, насколько это вообще возможно. Иногда я думала, что это наверняка ошибка: отец не умер (ведь этого просто не может быть!), и его похоронили живого. Застыв в ужасе от того, что мы похоронили его живого, я садилась в кровати и начинала раскачиваться взад-вперед, обхватив голову руками.

То мне вдруг начинало казаться, что все это просто кошмарный сон, который скоро закончится. Что откроется дверь, войдет отец, и я снова услышу его ласковый мягкий голос:

— Здравствуй, доча!

Вскоре мое подсознание нашло новый способ меня истязать: мне стали сниться предельно реалистичные сны об отце. Он был со мной в этих снах, настолько живой и осязаемый, что я ЗАБЫВАЛА о том, что его больше нет, и вспоминала только, когда просыпалась. Эти несколько мгновений для меня становились сущим адом. Так многократно, раз за разом, я снова УЗНАВАЛА о том, что мой папа умер. Я снова и снова его теряла.

Через какое-то время я заметила, что стала находить какое-то странное удовлетворение в таком самотерзании. Я упивалась своими страданиями, упивалась своей болью. Тогда, в детстве, я еще не знала, что психика может на это «подсесть», а потом просить еще и еще. А ситуации, в которых человек будет страдать, не заставят себя ждать. Их будет много, очень много… по его же невольному запросу.

***

Мои непримиримые споры с тем, кто там, на небесах, начались именно тогда. «Для чего живет и почему страдает человек?». А особенно: «Почему это случилось именно со мной?». Десятилетним ребенком задавала я такие вопросы. Не то чтобы я хотела начать философствовать так рано — жизнь меня заставила.

Вопросы из разряда «Почему это случилось именно со мной?» особенно мучительны, когда рождаются в голове ребенка. В отличие от взрослого, у которого есть хоть какие-то идеи, у ребенка совсем нет вариантов ответа. Мне не давала покоя мысль о том, почему именно в нашу семью постучалось это горе. Что за роковая случайность? Почему несчастливый жребий упал именно на нас? Словно нас разыграли в небесную рулетку. Но почему именно нас?

Матери было просто ответить себе на эти вопросы. Религиозная и легко внушаемая, она просто открывала свою карманную библию, и та отвечала ей.

«Такова воля Его», — вслух читала мать, и этого ей было достаточно.

Такова воля Его, говорят мудрые люди. И смиряются, перестают роптать и вопрошать.

Я была не такой. Мой пытливый ум заставлял меня спрашивать дальше: «А почему его воля именно такова?»

Помню, как сжав кулачки, запрокинув голову, подолгу стояла я на улице и с гневом всматривалась в небеса, требуя от них ответа:

«Почему из всего огромного количества людей Ты выбрал именно нас, чтобы поразить нас вот так, до основания? Почему именно моего отца? За что Ты с ним это сделал? За что Ты сделал это со мной?»

Религия, в которую вдруг ударилась мать, не давала мне ответов. Не нашла я их и в куче умных книг по психологии, которой увлеклась в те годы. Именно тогда — на обломках моего детства — я впервые столкнулась с тем, что эти книги лгут. Например, что «все будет хорошо, если только настроиться на хорошее, если просто верить». Правда? Но ведь я не настраивала себя на то, что мой отец умрет. Почему это случилось? А как быть после того, как самое страшное все же случается? Как дальше с этим жить? Кому верить? Об этом книжки молчали.

Страшно думать, что самое плохое может с тобой произойти — независимо от того, настраиваешься ты на это или нет. Особенно страшно думать, что это еще случится не раз. Но именно так я и думала. У меня дыхание перехватывало от предчувствия того, какая печальная судьба мне уготована. Это жутко: уже в самом начале жизненного пути предчувствовать, что жизнь твоя будет именно такой. Я знала — у меня не хватит сил и мужества ее прожить.

«Но я не смогу так! Но как тогда защититься от новых страданий? Как оградить себя от них? Как сделать так, чтобы больше никогда не страдать?»

Ответов я не знала.

В таких мучительных размышлениях проходило мое трудное детство.

***

Вскоре, я узнала, на кого направить свое возмущение и негодование.

Однажды, спустя несколько месяцев после смерти отца, мы с матерью смотрели вечером телевизор. Шел выпуск новостей на одном из местных каналов. Вдруг мать побелела, встала и, указав трясущейся рукой на какого-то дядьку с огромной уродливой бородавкой на носу, сказала:

— Это он виноват в смерти твоего отца.

Я назвала его Бородавочником. Я хорошо запомнила эту мерзкую рожу. Я не знала, кто этот человек, не знала, как он может быть виноват в смерти моего отца. Мать наотрез отказалась что-либо объяснять. Она никогда больше не говорила об этом. Но тех ее слов, ее побледневшего лица и обвинительно вытянутой руки мне было достаточно: Бородавочник виноват! Я поклялась, что вырасту, найду его и убью. Я его достану!

Ночью, перед сном, я мысленно разговаривала со своим врагом, я ему грозила:

«За все мои детские слезы, за мои сжатые кулачки! Я буду приходить к тебе, врываться в твои мысли. Я БУДУ КРИЧАТЬ В ТВОЕЙ ГОЛОВЕ!».

Мать и не знала, что долгие месяцы после смерти отца я вела в своей детской голове разговор с Бородавочником.

***

В жизни большинства людей всегда что-то происходит. Одни события сменяют другие. Бывает, случается и что-то хорошее.

Но для нас время словно остановилось. Когда умер отец, наша жизнь застыла. Мы застыли. Дни, месяцы, годы — все было одинаковым. Ничего не происходило и произойти как будто не могло. Никаких радостных событий, никакой неожиданной удачи, никаких счастливых перемен — только выживание. Мать тянулась из последних сил, чтобы мы не умерли с голода. Работая с утра до ночи за нищенскую зарплату, она махнула рукой на себя. Денег, которые она получала, хватало на ежедневную порцию макарон и на один сапог, вместо двух — и то, если копить несколько месяцев. Многие жили плохо тогда — такое было время. Но положение нашей осиротевшей семьи было особенно плачевным.

Уже потом в какой-то умной статье я прочитала о том, что люди тупеют от стресса. От постоянных проблем и невзгод. Именно это с нами, наверно, и произошло. Нас охватила какая-то непобедимая, непреодолимая апатия. Мы словно впали в душевную летаргию. Мы чувствовали бессилие и полнейшее безразличие к нашей дальнейшей судьбе. Мы заперлись в своем горе и без лишней необходимости не выходили на улицу. Так мы и жили вдвоем, на краю города, в нашей маленькой чужой квартирке, со стенами цвета зеленки. Их ядовитый цвет был едва ли не единственным, который я различала тогда. После смерти отца мир стал терять свои краски. Каким-то непонятным для меня образом он становился блеклым, серым.

Никто не хочет сталкиваться с чужим несчастьем: оно как зараза. Люди боятся — а вдруг пристанет? Словно чувствуя нашу обездоленность и загубленность, от нас отвернулись. К нам никто не приходил, никто не интересовался нашей судьбой. Про нас забыли.

Очень редко из другого города приезжала мамина троюродная сестра с мужем. Это были наши единственные гости. После традиционных поцелуев и объятий они с «жалостью» осматривали меня и «сочувственно» говорили матери:

— Какая же она у тебя худая! Кожа да кости!

Далее следовали сетования на то, как же мне не повезло в жизни уродиться такой убого-худосочной, как же меня, несчастливицу, так угораздило. И все ли в порядке у меня со здоровьем? Так ведь и замуж никто не возьмет! Тетка с ее супругом обступали меня, прижимая меня к стене, словно пытаясь раздавить своими здоровыми упитанными телами. Их толстые розовые щеки сочувственно подрагивали в такт их словам.

В этих словах была доля истины. Потеря отца сказалась не только на моем душевном состоянии, но и на физическом: в один момент у меня «сломалось» все и сразу — все, что только есть в человеческом организме. Я не могла дышать, меня преследовали приступы головокружения, когда темнело в глазах, и я чуть ли не падала от внезапной потери сил. Тогда я услышала и на всю жизнь запомнила это странное сочетание слов: «вегето-сосудистая дистония». Не понимая их значения, я их просто запомнила. Запомнила и то, что с этим ничего нельзя поделать.

Еще у меня болело сердце. Болело и заколачивалось. Оно, казалось, хотело выпрыгнуть из груди, слишком тесной для него. Меня водили к врачу, и рентген показал, что сердце очень большое для ребенка моего возраста. Мое резко повзрослевшее сердце, которое по-прежнему находилось в детском теле, не вмещалось в это маленькое тельце. Добрый врач сказал, что надо поберечься, исключить физические нагрузки, стрессы и переживания. Помню, как я смотрела на него с недоумением. Глупый! Разве убережешь себя от жизни и от того, что она делает с нами?

Случилось так, что здоровый и энергичный ребенок вмиг стал слабым и немощным. У меня словно вдруг не стало сил для действий, для игр, для жизни. У меня итак не слишком-то много было этих сил. А теперь, казалось, они совсем иссякли. Мне до сих пор, уже в моей взрослой жизни, как будто не хватает сил — даже на то, чтобы просто ходить и дышать.

Многие месяцы я тогда провела в больницах. Меня постоянно от чего-то лечили и разводили руками от бессилия. Медицина неспособна вернуть радость и желание жить человеку, который навсегда их утратил.

3

Правило непронумерованное: Они такие с детства.

Примерно тогда я впервые и столкнулась с теми, кого я называю странными людьми. Осознала тот факт, что в мире существуют такие, как они.

— Выйди во двор, поиграй с другими детьми! — говорила мать. — Чего дома-то сидишь целыми днями? Вон сколько детей во дворе! И все твоего возраста.

Я удивленно смотрела на нее. Словно этого достаточно, чтобы с кем-то сблизиться: просто быть с ним одного возраста! Я подошла к окошку и отодвинула шторку. С дикими воплями и визгом мои ровесники носились по двору за кошкой. Это у них называлось «игрой». Как раз в тот момент, когда я выглянула в окно, дети настигли свою жертву. Один из них с силой придавил кошку к земле и занес над ней кулак. Мамочки на лавке спокойно и умиротворенно наблюдали за тем, как резвятся их чада. Я закрыла глаза. Я хотела, разбив окно, стрелой рвануться туда, чтобы вырвать бедную кошку из этих жестоких маленьких ручек.

Я не сделала этого. Я опустила шторку и отшатнулась.

— Нет, я никогда не буду играть с этими детьми.

— Почему? — удивилась мать.

Я думала о нечастной кошке, оставшейся за шторкой. Кошка бездомная и наверняка голодная — почему им захотелось ее догнать и ударить? Не погладить? Не пожалеть? Не накормить?

— Почему? — снова спросила мать.

— Потому что игры их злы, — мрачно ответила я. — И сами они тоже.

Мать посмотрела на меня и тяжело вздохнула:

— И в кого ты у меня такая пошла?

В те годы не только состояние моего здоровья вызывало беспокойство у матери. С горечью констатировала она и то, что заметила еще раньше, когда я была совсем крошкой и ходила в детский сад: ребенок слишком отличается от других, слишком заметен своим поведением, своим отношением к происходящему. В силу своего воспитания и жизненного опыта, мать, как и «надзирательницы» в детском саду, не знала, что со мной делать, как со мной сладить. Мне было так жаль ее! Она совсем не понимала, какой ребенок ей достался.

«Я с тобой не справляюсь», — часто жаловалась мать.

При этих словах она обычно садилась и безвольно опускала руки, словно расписываясь в своем бессилии.

«Не справляться, а любить», — в душе кричала я, глядя на недовольную мной мать. — «Не ломать, не переделывать — только любить!»

Но этой любви я совсем не ощущала. Ни от матери, ни от других. Да, меня почему-то не любили, всегда не любили, с самого моего детства. Я не понимала, почему. Так и возник мой груз Нелюбви. Да, именно груз: я ощущала нелюбовь к себе не только как душевную муку, но и как физическую тяжесть, давящую мне на плечи, сгибающую мой позвоночник.

Очень больно чувствовать, что тебя не любят, и не понимать за что. Очень обидно. Впрочем, мать все мне объяснила: меня не любят потому, что я не такая, как все. Помню, как я всерьез задумалась над ее словами. Разве за это можно не любить человека? Кроме того, отличаться — это ведь не мой сознательный выбор. Просто я всегда чувствовала иначе, чем остальные — более тонко, более обостренно.

Впрочем, я отличалась от сверстников не только тем, какой я была, но и мерой пережитого. Они мучили кошек, а я задумывалась о добре и зле, о бренности всего сущего. Отец умер, а сколько проживу я сама? А другие близкие мне люди? С тех пор, как мы похоронили папу, у меня появилась страшная привычка: я пыталась угадать про остальных — а они сколько? Не должен 10-летний ребенок думать о таких вещах, не должен… Неудивительно, что мне стало неинтересно и невозможно играть со сверстниками. Я была обречена на непонимание и одиночество.

***

Многие комплексы и ошибочные представления о себе в нас вколачивают окружающие. Без их «помощи» мы, возможно, никогда бы и не узнали, что с нами что-то не так.

Меня с ранних лет удивляло, как много в мире таких вот глупых и жестоких людей, охотно готовых рассказать тебе о том, какой ты. И им почему-то всегда было до меня дело. Когда я возвращалась домой со школы, ко мне частенько привязывались два отморозка с нашего двора.

— Уродина, — кричали они мне в спину.

Когда ты держишься, держишься из последних сил, чтобы не сломаться окончательно, Вселенная обязательно добавит тебе каких-нибудь новых испытаний. Пусть даже в виде двух тупых, бесчувственных отморозков, которые почему-то живут именно в твоем дворе и обязательно почему-то попадаются именно тебе. Я шла и несла в себе детское, но уже истерзанное и разбитое сердце, чересчур большое для моего тела. Ему, наверно, не хватало только одного злого слова, чтобы разбиться окончательно. И это злое слово не заставило себя ждать: уродина. Я делала вид, что не слышу, но внутри у меня словно что-то обрывалось. Я как будто стояла под градом каких-то осколков. Странно: казалось, раньше я уже стояла под градом осколков, правда не помнила, где и когда. И сейчас они — эти осколки — все продолжали лететь. Они летели на меня непрерывно — целый град осколков. Изо дня в день — так, что в какой-то момент я свыклась с ними, перестала их замечать. Но это не значит, что они перестали меня ранить.

— Мам, я правда уродина?

Я стояла напротив зеркала, с болью вглядываясь в свое отражение. Надо сказать, что я действительно выглядела удручающе после долгих месяцев, проведенных на больничных койках: страшно худая, бледная, с темными кругами под глазами.

— Нет, что ты! Ты очень красивая девочка! — быстро отвечала мать притворно радостным тоном. Но в глазах ее отражалась жуткая, неутешительная для меня правда. Эта явная и совершенно напрасная ложь причиняла мне еще большую боль, чем если бы мать сказала, как есть. Я знала: она пыталась успокоить меня. Но лучше бы она этого не делала.

«Значит, я действительно безнадежна», — с горечью подумала я.

Когда я резко вытянулась за лето, помимо моей худобы и бледности окружающих перестал устраивать и мой рост. Это тоже было моей «виной», словно я выросла специально, чтобы всех позлить. Помню, как 1 сентября, на линейке, один из мальчишек вдруг закричал, тыча в меня пальцем:

— Хы, да она выше всех! Даже выше пацанов! Вот длинная!

Многие засмеялись. Помню, как я покраснела. Мне стало стыдно.

В то самое время где-то далеко, в больших городах, высоченные стройные модели гордо выхаживали по подиуму, шагая от бедра во всю длину своих невообразимо длинных ног. Но в обычных городах таких людей нет. И знаете, как трансформировалась популярная в те годы «модельная внешность» в глазах обывателей нашего захолустья? Длинные ноги превращались в «ходули» или «костыли». Или «спички». Ты сама, твое тело — в «жердь», «оглоблю», «вешалку». И вообще, ты не «стройная». Ты тощая — такая, что «соплей перешибешь».

Поверьте: нет ничего страшнее, чем родиться высокой длинноногой девчонкой в каком-нибудь маленьком городке. И ходить не по подиуму, а по его кривым неровным улочкам, среди ширококостных и коротконогих, которые лучше тебя знают, какой ты должна быть. Для стеснительного подростка это — как приговор! Сколько раз я мучительно сжималась, видя, что люди на улице меня рассматривают. Я была юная, глупая, бедно одетая и легко принимающая на веру все, что слышала о себе. Да, мне было невыносимо стыдно за себя, каждый раз, когда мне — словом или взглядом — указывали на то, что я отличаюсь от других.

Тогда, придя домой с линейки, я долго, с безжалостной дотошностью изучала себя, стоя перед зеркалом. Глядя на свое отражение, я мучительно вопрошала:

«КТО Я?»

Из зеркала на меня смотрела высокая девчонка — действительно видно, что вытянулась быстро. Еще не выровнялась. Во всей фигуре какая-то угловатость, неловкость. Руки-плети бессильно тянутся вдоль туловища. Я никогда не знаю, куда их деть. Даже сейчас, когда стою одна перед зеркалом, и меня никто не видит. Руки всегда лишние. И сама — коряга какая-то… Я никогда не знаю, как встать, как себя держать. Даже когда одна, я скованна, словно на меня все время кто-то пристально и оценивающе смотрит. Что еще… Бледное лицо. Темные тени под глазами. Светлые волосы. Уже не такие белые, как в детстве. С золотистым блеском — как у отца. Белое тело с голубыми ветками жилок. Худоба, выступают кости бедер, локти, ключицы. Годы болезней не прошли даром: тело развилось не так, как нужно — слабое, непропорциональное… Нескладное какое-то… Я почувствовала себя жутко непривлекательной.

«Уродина».

Снова больно резануло по сердцу это глупое злое слово. Я закрыла лицо рукой. Нет, все-таки это больно каждый раз — сколько бы ты это о себе ни слышала. Я заставила себя убрать руку и еще раз посмотреть на свое отражение. Но ведь они правы! Что еще про меня можно сказать? Слишком длинная, слишком бледная! Слишком непохожая на других девчонок — здоровых, плотных, краснощеких! Мне опять стало стыдно. Стыдно, что я такая. В отчаянии я снова закрыла лицо руками.

«Никто и никогда не будет меня любить…»

Стыд себя, своей физической оболочки впечатался в меня, въелся в мои мышцы и кости. Стал неотъемлемой частью моей личности, моим постоянным спутником тех лет. Без него я не выходила из дома.

Но вот какую штуку я с удивлением осознала: мне было стыдно не только за себя.

Когда на улице меня снова обижали те самые отморозки, мне было стыдно и за них. Как будто я имела какое-то отношение к их поведению!

Когда продавщица из соседнего магазина, почему-то меня невзлюбившая, обманывала меня со сдачей, я сгорала от стыда и за нее: она обсчитывала ребенка, который видел ее обман, но не осмеливался уличить ее в этом.

Когда мои соученики, чтобы доказать свою значимость, не слушались учителей, грубили и срывали уроки, мне было стыдно и за них. Я смотрела в затравленные глаза пожилой учительницы, и мне хотелось сквозь землю провалиться! Даже ребенком, я понимало, что это некрасиво, низко и стыдно!

Стыдно! Стыдно! Стыдно! СТЫДНО!

Мое детское чувство стыда росло, ширилось и, в конце концов, охватило весь земной шар. Мне было невыносимо стыдно за все жестокие и некрасивые поступки, за всех злых и глупых людей на свете — которых я знала и которых я не знала. Я словно чувствовала себя виноватой в их мерзких деяниях.

Я поняла, что никогда не смогу стать «нормальной» в том смысле, в каком понимает это слово то самое большинство, которому, в отличие от меня, никогда ни за что не бывает стыдно. Пропасть между мной и другими людьми становилась все шире. Я ничего не могла с этим поделать. То, что всем казалось нормальным, для меня нормальным не являлось. Я сама пережила БОЛЬ. И я знала, что никогда не смогу причинить боль другому — и при этом спокойненько считать, что это нормально. Не смогу ударить кошку. Или вот так просто подойти к кому-то на улице и сказать, что он урод. Но почему они могут?

Я поняла свой «приговор»: я никогда не смогу быть такой, «как все», как того хотела мать. Не только моя внешность, но и натура моя была иная. Я не знала, куда себя, такую, деть. Как вписать, как встроить себя в окружающую меня действительность?

4

Кое в чем насчет меня они все-таки оказались не правы. Случилось то, чего никто не ожидал. В первую очередь, я сама.

В жизни девочки-подростка, даже такой нескладной и неуклюжей, неизбежно наступает пора, когда она расцветает. Обычно это короткий период, всего год-полтора, когда ты словно вдруг озаряешься солнцем. И неважно, кем ты была раньше: пусть даже и жалкой безнадежной «уродиной», не вылезающей из больниц. Казалось, еще совсем недавно ты была именно такой — во всяком случае, это то, то ты привыкла о себе слышать. И ты почти привыкла себя таковой считать. Но что это? Вот ты глядишь в то же самое зеркало, на свое новое отражение, и сама себя узнать не смеешь. За считанные месяцы изменились твое лицо, фигура. И нет больше того смешного гадкого утенка! Вместо него появляешься истинная ты, до сей поры скрываемая в каких-то угловатых, словно чужих формах. И эта перемена волшебным образом меняет все вокруг тебя. Все проблемы и мучившие тебя вопросы словно отодвигаются на второй план. В это счастливое время все получается, во всем везет. Вокруг тебя те же люди и тот же город. Меняешься только ты сама. И твое отражение в зеркале.

Именно это случилось и со мной. На закате, когда солнце заливало комнату, не оставляя в ней ни одного неосвещенного уголка, я брала в руки небольшое круглое зеркало и в этих всполохах золотого, алого и розового изучала «новую себя». Уже не отчаянно и придирчиво, как еще год назад, а с удивлением любопытного исследователя.

«КТО Я?» — спрашивала я свое новое отражение, окрашенное закатным золотом.

На меня смотрел уже не тот нескладный бледный подросток, а девушка. Я видела, что сгладилась угловатость, черты лица стали более мягкими. Волосы потемнели: уже не светлые, а темно-золотистые. Исчезли синие тени под глазами. Сами глаза словно раскрылись, стали блестящими и яркими. Четкими линиями легли широкие светлые брови. Щеки уже не измождено-бледные, а розовые. В уголках губ появились какие-то мягкие таинственные тени. Я вспомнила, как выглядела еще год назад. В груди радостно подпрыгнуло сердце, и дыхание захватило от этого приятного открытия: я симпатичная! Нос только вздернутый и немного длинноват. Но ничего — и нос был «прощен». Поцеловав свое отражение, я, пританцовывая, прыгала по комнате. Сердце сжималось от волнения и какого-то радостного предчувствия огромного светлого счастья, что меня непременно ждет и очень скоро — в этом я не сомневалась.

***

Не только я сама заметила произошедшие во мне перемены.

Снова, после долгого перерыва, приехала мамина троюродная сестра со своим мужем. В этот раз тетка впервые не сетовала на то, какая я худая и бледная. Осмотрев меня долгим оценивающим взглядом, она, чем-то сильно расстроенная, с внезапно испортившимся настроением, обиженно вскинула голову и спросила, когда же я выйду замуж. А теткин муж смотрел на меня какими-то странными глазами и пальцами нервно перебирал пуговицы своей рубашки.

— Что ты, ей еще рано об этом думать! — возмутилась мать. — Она еще ребенок.

— О замужестве думать никогда не рано, — нравоучительно парировала тетка. — Бабий век короток. Очень скоро станет поздно — и моргнуть не успеешь. А не найти мужа — это кошмар! Не выйти замуж — что может быть страшнее?

Я лишь улыбалась, глядя на свою странную тетю. Мне казалось смешным, что мое счастье зависит от какого-то мужа, от того, найду я его или нет. Ведь когда я вырасту, я смогу жить так, как я хочу: рисовать, петь, ездить в разные красивые города, дружить с интересными умными людьми — разве не это счастье?

Но надо сказать, что не одна моя тетка придерживалась подобных странных взглядов.

Казалось бы, давно прошла эпоха Средневековья, которую мы недавно изучали в школе. Но, как выяснилось, за прошедшие с тех пор века мало что изменилось в этом отношении. Сейчас я вам расскажу, как смотрели на замужество в годы моей юности. Замужеству не предполагалось быть результатом вашего желания и актом вашей доброй воли. Выйти замуж — это обязательно. Причем нужно успеть до определенного возраста. Граница варьировалась, но в среднем, это было лет двадцать пять. Хотя в нашем городке и это уже было катастрофически поздно. У нас в этом возрасте девушка уже считалась «стареющей». И так как период «активности» заканчивался, как видите, довольно рано, начинали тоже пораньше, чтобы успеть наверняка — как раз лет в 14—15. Вот почему вопросы о замужестве мне начали задавать, когда я была еще ребенком.

Мне дали понять, что замужество не должно зависеть от моего личного решения, планов, желания или нежелания, от того, встречу ли я человека, за которого захочу выйти замуж, и в каком возрасте произойдет эта судьбоносная встреча. Ведь не все же встречают такого человека в восемнадцать лет, не так ли? Это никого не волновало. Если подходил критический 25-й год, а любимого вы так и не встретили, надо было срочно что-то предпринимать: все равно выходить замуж, хоть за кого, да за первого встречного, лишь бы иметь право жить среди приличных людей и самой называться приличным человеком. Лишь бы на тебя не смотрели косо.

Именно тогда, в мои неполные четырнадцать, мне дали понять, что замужество — это то, что я непременно ДОЛЖНА, должна окружающим. И с этого же возраста меня начали пытать самым тупым вопросом, какой только может изобрести человеческая бестактность: а когда же замуж?

Подростком я считала все эти разговоры и намеки такими смешными, дикими и нелепыми, что даже не считала нужным что-то отвечать, тем более с кем-то спорить. Схватив со стола розовую зефиринку, я просто убегала в свою комнату, закрывала дверь, падала на кровать и заливалась смехом. Мне всего тринадцать лет! Какое замужество? За что? Человеку сначала надо пожить.

Надо сказать, что мои сверстницы не разделяли моих взглядов. Именно тогда и отсеялись мои немногие приятельницы из начальной школы. Разлетелись, как шелуха, как пустые разноцветные фантики от конфет. Девчата выходили на тропу войны за любовь, и им теперь были неинтересны наши детские игры и занятия. Еще толком не созрев ни морально, ни физически, эти юные и пока еще совсем неумелые «хищницы» выходили на «охоту за женихами»: начинали ярко краситься, упаковывали свои еще не оформившиеся тела в мини юбки из искусственной кожи, облегающие короткие топики кислотных оттенков, из-под которых выглядывали пупы. Девицы мужественно вставали на умопомрачительные каблуки и платформы, начинали курить и нецензурно выражаться. Они словно не понимали, что выглядят глупо и жалко!

Моей же любимой одеждой были маечки, клетчатые рубахи и свободные рваные джинсы. Но почему-то именно этот «камуфляж», каким бы безопасным он мне ни казался на фоне всех этих призывных коротких юбок и чулок в сеточку, притягивал нескромные взгляды мне в спину. Как всегда, стараясь не замечать происходящего вокруг, я бежала домой со школы. Была весна, в голове у меня роились какие-то прекрасные образы. Они вертелись, кружились стаей, и уже готовы были приземлиться и оформиться в стихотворные строки, но окружающая действительность как всегда грубо вторглась в этот деликатный творческий процесс.

— Красотка!

Те самые двое отморозков с нашего двора все так же подкарауливали меня возле дома. Они подросли, чего нельзя было сказать об их мозгах. Они больше не обзывали меня уродиной. Зато говорили много других, очень мерзких и неприличных вещей.

«„Уродина“ было лучше», — подумала я, стараясь пробежать мимо них как можно быстрее.

Я росла в маленьком городке и наслушалась много разных пошлостей, пока взрослела. Мать замечала, какими глазами смотрят на ее ребенка, и сходила с ума от беспокойства.

— Тебе еще рано думать о парнях! — постоянно внушала мне она. — Сначала надо вырасти, получить образование.

Матери было невдомек, что ее предостережения были напрасными. Я и так не думала о парнях, и дорисовать, наконец, очередной портрет моей любимой Бунтарки или разучить ее очередную песню на английском языке мне было гораздо интересней, чем за кем-то там «охотиться».

Все же мать волновалась не напрасно. Пошлыми комментариями дело не ограничивалось. Были не только те двое отморозков… Бывало и такое, что меня хватали и пытались тискать прямо под козырьком нашего подъезда. Я отбивалась и под хохот, свист и улюлюканье, рванув дверь, со всех ног неслась вверх по лестнице, как загнанный зверек. Я забегала домой, бросала рюкзак, опускалась на пол в коридоре и долго ревела от обиды и унижения.

«Я еще ребенок, я всего год назад играла в куклы!» — мысленно кричала я обидчикам, словно это могло вразумить их и защитить меня от их действий.

За меня некому было заступиться: отец умер, а матери мне было стыдно пожаловаться. Проплакавшись, я давала себе зарок:

«Никто и никогда больше не будет так со мной обращаться! Я сделаю все, все, что угодно: если надо бить, буду бить, не боясь, что со мной за это сделают. Я вас всех ненавижу!»

Но потом выходила на улицу, и снова все повторялось.

Я стала носить с собой небольшой перочинный ножик, который взяла из выдвижного ящика на кухне. Но, конечно, так ни разу и не осмелилась достать его. Я снова делала вид, что никого и ничего не замечаю. Но замечали меня, и, если меня снова хватали, мне, к счастью, каждый раз удавалось вырваться. Я прибегала домой и снова плакала от обиды и унижения. Молча возмущаться и плакать — все, что оставалось трусливой слабачке!

Аля была совсем не такой.

— А вот я резанула. Представь. По самой его роже полоснула. За что потом ходила в детскую комнату милиции, — призналась она мне, когда мы вспоминали нашу «светлую» юность.

Але повезло с характером, чего нельзя сказать про меня. Она боец, настоящий боец. В критических ситуациях ей хватало духу дать отпор. Она с рождения обладала смелостью, твердостью, решительностью, которых так недоставало мне. Это сейчас я изменилась. Научилась защищать — не только себя, но и других. Но тогда… каким беспомощным котенком я была тогда! Я старалась стать жесткой и сильной, но не смогла, поэтому приходилось терпеть. И как раньше я ненавидела свою худобу и длинные руки, так сейчас мне стала ненавистна моя округлившаяся фигура, все эти совсем ненужные мне выпуклости, которые не спрячешь ни под какой одеждой. Я хотела стать невзрачной и незаметной. А еще лучше — той уродиной, которой была раньше. Я даже коротко постригла свои длинные волосы. Мне казалось, что это сделает меня страшнее. И стала носить мешковатую одежду, теша себя мыслями, что в таком виде и с такой стрижкой я похожа на мальчишку. Но признаться честно, это мало помогало.

Мои ровесницы искренне не понимали, что меня так обижает. Летними ночами, с бутылкой пива в руке, сидели они под козырьками подъездов, позволяя парням неумело себя лапать, при этом ахали и томно закатывали глаза. Неужели это ждет и меня? Это омерзительное пьяное дыхание мне в лицо. И пошлые слова, от которых хочется заткнуть уши. Это что, и есть любовь?

Тогда я поставила ультиматум:

«Когда я вырасту, я буду только с тем, кто подойдет ко мне без вот этой грубости и пошлости. Кто будет мужчиной, а не животным. От кого не будет пахнуть сигаретами и пивом. Кто не будет распускать руки, а возьмет меня за руку и защитит от целого мира. Кто за всю нашу жизнь не скажет мне ни одного злого и обидного слова. И никому не позволит обижать свою девочку!»

Я представила себе этого парня — его глаза, фигуру, улыбку. И с отчаянием осознала, что в нашем городке такого человека мне никогда не найти. И во всем мире, наверное, тоже. Таких просто не бывает — кроме как в моих фантазиях. Ну и что, пусть так! Но только не с ними… Я приготовилась всю свою жизнь прожить в одиночестве, периодически отбиваясь от нападок тех, кто — я это знала — не оставит меня в покое.

***

Именно тогда я поняла, что мне нельзя оставаться в этом городке. Эта примитивность, эта деградация, это мерзкое отношение к женщине и женское снисхождение к такому к себе отношению… Сейчас меня это возмущает. Пока еще возмущает. Но через сколько лет я к этому привыкну и стану воспринимать это как норму? А через сколько лет я и сама стану такой же — тупой и ограниченной, возможно, вечно нетрезвой, как те жалкие стонущие девицы у подъезда, ржущие как лошади над чьими-то несмешными пошлыми шутками? Нет, я появилась на свет не для такой жизни — я это чувствовала. Я это знала. Но что если у меня не хватит сил, чтобы вырваться? Сколько лет нужно, чтобы растерять то драгоценное и светлое, чем я наделена от рождения, что во мне есть? Пока еще есть?

Именно тогда я впервые почувствовала на себе смыкающиеся объятия болота провинциальной пошлости. Его тягучую силу, которой так трудно сопротивляться. Многие даже не пытаются этого делать. Но я поняла, что сделаю все возможное, чтобы не дать этому болоту засосать меня.

Я поняла, что себя надо спасать. Именно тогда я и начала планировать свой «побег от пошлости».

«Ничего. Мне осталось доучиться всего три класса. Это не так долго, я дотерплю. А потом рвану из этого города. Куда-нибудь. Куда угодно. Навсегда», — подбадривала я себя.

Я знала одного человека, у которого получилось провернуть нечто подобное. Это была Бунтарка — молодая певица, неформальная красотка, которая бросила вызов всем и вся, всему старому, отжившему и закостеневшему. Которая отстаивала свое право быть собой и жить так, как она хочет. Пусть и за океаном, но Бунтарка тоже родилась и выросла в таком же захолустном городке, как и наш — я это узнала из музыкальных журналов в местной библиотеке. И ей удалось вырваться из болота провинциальной пошлости. О, как я ее полюбила именно за то, что ей это удалось!

Я обожала Бунтарку! Настоящая красотка! Дерзкая и смелая. Она и стала моей первой моделью, когда я снова начала рисовать. Со времен того школьного автопортрета я надолго забросила это занятие и вот теперь снова вернулась к нему. Стены моей комнаты были увешаны карандашными портретами Бунтарки, десятками ее портретов, черно-белых и цветных. Они так раздражали мать, которая (что неудивительно) терпеть не могла Бунтарку. Я же восхищалась ей! Вот на этом рисунке моя певица запрокидывает беловолосую голову. Она изображена в профиль, в ярко-синем свете софитов. И какая красивая у нее линия шеи! А здесь она, со слезами на глазах, поет песню-исповедь о неудавшейся любви — и кажется, мне удалось передать карандашами ее чувства! На другом портрете Бунтарка уже в царских драгоценностях, златовласая, с длинными локонами на прямой пробор, строгая, похожая на средневековую принцессу. Один и тот же человек, одно и то же лицо — и все же такое разное! И как карандаш может удивительно передать, что угодно, если ты научишься с ним обращаться: нежность человеческой кожи, шероховатость бархата, многоцветные искорки в волосах, блеск и глубину глаз.

На примере Бунтарки я открыла для себя красоту человеческого лица, которое так интересно рисовать. И я открыла для себя Человека — такого, каким я восхищаюсь. Красивый Талантливый Человек на всю жизнь стал моим вдохновением, моей любовью, моей радостью, моим ориентиром. Прекрасный человек. Добрый, умный и свободный. Который не мучает людей и животных. Который никому не завидует и не причиняет зла. Вместо этого он поет и танцует, пишет стихи и музыку, дружит и любит. Я хотела, чтобы вокруг меня было как можно больше таких людей. Я сама захотела стать таким человеком.

Но мать по-другому видела мое «светлое» будущее. Она всегда учила не выделяться, не поднимать головы, быть наравне со всеми. Помню, когда я, гордая, принесла в кулачке ту самую премию, которую получила в школе за свой победивший в конкурсе портрет, мать равнодушно посмотрела на меня и продолжила гладить белье. Не поднимая глаз от доски, она произнесла:

— А вот Муся, дочь тети Светы, так ровно умеет шить на машинке. Загляденье! Шовчик к шовчику! И полезное умение в хозяйстве: такие шторы в дом пошила. Сама!

Я молчала, не понимая, при чем здесь Муся, и машинка, и шторы. Мать продолжала:

— Бесполезное умение. Зря тратишь время. Учиться стоит только практическим, полезным в жизни вещам.

Я молчала. Мне совсем не хотелось учиться тем смертельно скучным «полезным вещам», которые мать одобряла. Мне нравилось придумывать и рисовать. Мать разглаживала складку на простыне, яростно давя на нее утюгом. Внезапно она взорвалась:

— Зачем они это делают? Я не понимаю!

Она возмущенно поставила утюг на металлическую подставку. Я вздрогнула от громкого стука.

— Что делают?

— Рисунки эти ваши вывешивают! Деньги детям раздают! Что они хотят им привить? Опасное чувство собственной исключительности? Завышенное мнение о себе? Самолюбование? Самолюбование — это грех! Запомни это!

«А ведь она совсем меня не любит», — промелькнула у меня мысль. — И не понимает».

Мать сжала губы; видно было, что она мной недовольна. Она всегда хотела себе дочь послушную и скромную, сметливую и хозяйственную, понятливую и тихую. Не такую фантазерку, мечтающую изменить мир и победить всех злых и глупых людей, какой была я. Мне по привычке стало стыдно — за то, что я совсем не такая.

— Никогда не надо выделяться, выпячивать себя. Слышишь?

— Я не выпячиваю, — совсем смешавшись от ее натиска, опустив голову, пробормотала я. — Просто я умею и люблю рисовать — вот и рисую.

— Не нужно этого делать!

— Почему? — прошептала я.

— Надо быть, как все. Не показывать, что ты чем-то отличаешься. Ясно?

— Почему? — по привычке, впрочем, уже почти совсем сдавшись, но я все же «спрашивала дальше».

Мать вернулась к глажке. Она долго молчала и наконец нехотя, с горечью, выдавила из себя:

— Тогда никто не захочет тебе навредить и погубить тебя.

Я непонимающе нахмурилась.

«Кому надо губить меня? За что? Зачем?»

Этого она мне не объяснила.

Мать каждый раз раздражалась, когда заставала меня за моим любимым занятием.

— Хватит рисовать эту дьяволицу!

Она как всегда без стука зашла в мою комнату и увидела, что я сижу над очередным портретом Бунтарки. Я нахмурилась и ничего не отвечала. Я не знала, как защититься от ее нападок. Назло матери я рисовала все новые и новые портреты Бунтарки и при этом мысленно разговаривала с ней:

«Давай, помогай мне. Здесь у меня почти нет друзей. Меня никто не понимает. Будь мне подругой. Я еще глупый слабый подросток, а ты взрослая, ты знаешь, как вырваться. Я хочу, как ты. Помогай! Внушай мне веру в себя, в свои силы. Ведь у тебя же получилось, получится и у меня. Я обязательно вырвусь!»

И, видимо, я так просила, что Бунтарка даже приснилась мне однажды. Во сне я сидела в своем классе, одна, за последней партой. Вокруг меня как всегда шумели и бесились одноклассники. Вроде, они даже кидались стульями. И вот вокруг летают стулья, а я спокойно сижу одна, отрешенная. Внезапно в класс входит Бунтарка. Никто почему-то не обращает на нее внимания. А она садится за парту рядом со мной и долго, внимательно смотрит на меня. А потом берет за руку и говорит:

— Это место не для тебя. Пойдем отсюда.

И выводит меня из класса. Мы вместе с ней идем по коридорам, выходим на высокое крыльцо, спускаемся по обшарпанным ступеням. И вот мы уже не идем, а летим по школьному двору. Мы воспаряем, отталкиваясь ногами от асфальта.

Проснувшись, я долго смотрела на портреты Бунтарки на стенах моей комнаты.

«Спасение будет. Я знаю».

Совершенно не представляя, как и откуда оно должно прийти, я начала ждать этого спасения, погрузившись в рисование и музыку, закрываясь ими от пошлости, напирающей на меня со всех сторон. Включая свои любимые песни и поедая любимые творожные сырки, часы напролет я проводила, склонившись над листом бумаги, с цветными карандашами в руках, заправляя за уши свои короткие волосы, которые теперь постоянно лезли в глаза. Остриженные, они казались темнее, чем были раньше.

***

Горе и трагедия нашей семьи пришлись как раз на то время, когда после затяжного безденежного и голодного лихолетья жить стало немного полегче, и все наконец-то выдохнули. У людей стали появляться деньги, и им захотелось как можно скорее забыть, как до этого годами приходилось заниматься выживанием. Они стали покупать себе красивые дорогие вещи, такие желанные и так долго недоступные. Что, как это обычно бывает, переросло в гипертрофированное желание иметь и демонстрировать все и сразу, четко по списку: кожаные сапоги до колен, меховую шубу из норки или песца (на крайний случай, из лисы), меховую шапку в несколько раз больше головы, а также многочисленные золотые перстни на каждом пальце, от тяжести которых рука тянулась вниз, словно налившаяся гроздь винограда.

Большинство наших знакомых быстро привыкли к сытости, поняв, что жизнь не так уж и плоха. Но положение нашей нищей осиротевшей семьи оставалось прежним. Мои одноклассницы ходили в золоте и мехах и ужасно этим гордились. Почему-то так было принято тогда — одевать в золото и меха даже детей! Я же пять лет носила одну и ту же зеленую куртку. Мне купили ее на вырост, на несколько размеров больше. Раньше я утопала в ней, но потом подросла и она стала мне впору, вскоре даже став маловатой. А под курткой — одна и та же черная водолазка и темные брюки. Когда мне было тринадцать, я проносила их весь учебный год. Помню, как меня при всем классе похвалила учительница: несмотря на то, что в нашей школе отменили обязательную школьную форму, я — единственная девочка в классе — по-прежнему ношу ее. Она представила меня как образец скромности и дисциплины. Она просто не знала, что другой одежды у меня не было!

Стоит ли говорить, что мои разодетые в золото и меха одноклассницы относились ко мне с презрением. На школьных переменах, в коридоре или на лестнице, мне вслед частенько раздавалось:

— Нищенка!

«Нищенка». Это стало моим третьим в жизни ярлыком. После «уродины» и «красотки». Потом их будет много.

Я слышала, что они говорят про меня. Я знала, что у меня один сапог порвался возле подошвы, и что со стороны это видно. Я знала и то, что мне не скоро купят новые. В своем благополучии, к которому они не приложили никаких усилий, эти глупые и жестокие девицы ничего не знали о том, что после смерти отца моя мать рвется из последних сил, чтобы обеспечить нам хотя бы этот скудный достаток. Не обращая внимания на все эти перешептывания, насмешки и оценивающие взгляды, я говорила себе:

«Личность человека, его качества, способности и поступки — вот что важно! А не внешний вид и что на тебе надето, тем более что все это куплено на деньги твоих родителей».

Я презирала весь этот высокомерный выпендреж. Но, казалось, я была единственной, кто так рассуждал. Исключительно по наличию внешних атрибутов сытой жизни люди и судили о человеке, презрев его внутренний мир и его достоинства. Тех, кто не обладал «богатством», безжалостно и насмешливо отсекали от своего круга. Так отсекли и нас. С нашими нескончаемыми неурядицами, с теми испытаниями, которые выпали на нашу долю, мы раздражали наших знакомых, за долгие годы уставших от проблем. Мы были ходячим напоминанием о тяжелых временах, которые для всех, кроме нас, слава богу, закончились.

Мы с одноклассниками оказались «по разные стороны баррикад» — и не только из-за того, что они носили золото и меха, а я была нищенкой. Их развлечения состояли в том, чтобы издеваться над учителями, хвастаться материальным положением своих родителей, а также пропадать на улице, связываясь с дурными людьми и пробуя нехорошие вещи. У меня были совсем другие интересы. Я старательно и упорно училась, понимая, что кроме меня никто не достанет нас с матерью из той пропасти, в которую мы провалились.

Надо ли говорить, что при полном отсутствии общих интересов к шмоткам и мальчикам в школе у меня почти не было подруг?

Из всех подруг у меня осталась только Неля.

Мы сблизились на почве любви к литературе и музыке. Кроме нее мне не с кем было разделить эту любовь. Мы обе обожали книги и поглощали их пачками, запоем, постоянно сверяясь, прочитана ли второй та книга, которую уже прочитала первая. Нам было интересно сравнивать, одинаково ли мы поняли тот или иной роман, схожи ли наши взгляды, одного ли и того же героя мы полюбили или возненавидели. Мы «охотились» не за женихами, а за книжными новинками, используя поездку кого-то из наших знакомых в крупные города, где были хорошие книжные магазины и литературные ярмарки.

Мы придерживалась похожего стиля в одежде. Мы не носили стриптизерских туфель и коротких топиков, высмеивая девчонок, которые так одевались. Мы не красили губы коричневой помадой и не подводили глаза черным карандашом, толстой и неровной линией, совершенно неумелой. Мы бегали по улицам нашего городка, как два братца-подростка — в широких рваных джинсах и тяжелых ботинках на толстой подошве. Впрочем, изредка на Нелю что-то находило, и она «переодевалась в девушку»: доставала из-под бейсболки свои длинные русые волосы, завивала их в локоны. У нее было очень красивое воздушное белое платье, и знакомые не узнавали ее, когда она из вечно спешащего куда-то сорванца вдруг превращалась в прекрасную белую птицу. Она бежала по своим делам, звонко и задорно цокая каблучками, и прохожие оборачивались вслед прекрасной Незнакомке в Белом.

Второй нашей общей любовью была музыка. Цивилизация изредка добиралась и до Города Высоких Деревьев: в гости к нам заглядывали молодые исполнители, в основном из областного центра. Летом выступления проходили под открытым небом, на сцене в парке — том самом, где мы в детстве гуляли с отцом. Мы с Нелей бегали на такие концерты. Когда наступали холода, приютом для талантливых гостей становилась местная библиотека. Мы старались не пропускать этих выступлений. Редкие музыкальные или поэтические вечера были для нас «культурной отдушиной» в городке, который и знать не знал, что такое культура.

Мы с Нелей находили мало понимания у сверстников. Всю юность мы провели вдвоем. Мать как-то сказала про нас:

— Все дети как дети, а вы с Нелей какие-то особенные.

Но наша «особенность» и непохожесть на остальных нас не особо печалила. Тогда мне казалось, что я навсегда оставила эти переживания в детстве. Слушая вечерами кассеты и подкрепляясь вкуснейшими творожными сырками с изюмом, купленными в соседнем магазинчике, мы забывали обо всем — обо всех наших проблемах, мнимых и явных. Мы были молоды, мы были счастливы. Включая песни нашей любимой Бунтарки, мы с Нелей устраивали импровизированные домашние концерты. Пели мы тихонько, намеренно заглушая голоса, чтобы соседи не услышали и не начали стучать по батарее. А как хотелось спеть по-настоящему, громко и мощно, как Бунтарка! И проверить: такой же ли сильный у тебя голос, как у нее, сможешь ли ты взять ту верхнюю ноту, которую взяла она? Как же хотелось это выяснить! Но в коробках наших домов с такими тонкими стенами, где каждый слышит, что делает его сосед, мы не позволяли нашим несмелым юным голосам развернуться на полную. Не то что Бунтарка! Талантливая смелая красотка! Она никого никогда не боялась. Как же я хотела быть такой, как она. И в то же время дико сомневалась в себе: так ли я смела и талантлива? Смогу ли я так же выступать на сцене? Ведь это так страшно, так невероятно страшно: быть у всех на виду… Наверно, я никогда так не смогу.

Вскоре Судьба дала мне шанс себя проверить.

***

Жить, как раньше — не испытав себя и не поняв свои способности — стало для меня невыносимым. Я поняла, что хочу петь всерьез. Всерьез — это значит уже без Нели и не вполголоса. И не ради развлечения. И главное — не подпевать кому-то, а петь самой. Петь свое — то, что я чувствую сердцем.

Я стала жадно их искать — те песни, на которые что-то откликается внутри меня. Я охотилась за кассетами с такими песнями и после школы, когда была дома одна, включала их без конца. Я разрывалась между необходимостью учить уроки и желанием разучить очередную песню, чтобы потом тихонько спеть ее. Я вставала перед зеркалом… и не могла начать. Мне невероятно мешала моя зажатость. Застарелая привычка стыдиться себя, своего тела. Физически я стала другой, но эти зажатость и скованность никуда не делись. Они с удовольствием поселились в моем новом изменившемся теле и не собирались его покидать. Мышечная память! Я слишком долго была болезненной и нескладной, и тело привыкло так себя вести: прятаться и сжиматься, пытаясь стать незаметным, занимать как можно меньше места. Я поняла это, когда пыталась репетировать перед зеркалом. Я была скована и закрыта. Даже наедине с собой, когда меня никто не видит. А если мне нужно будет выйти на сцену и меня увидят все?

Смешно, но к тому, чтобы сделать из себя другого человека, я подошла серьезно. Чтобы раскрепоститься и стать более смелой, чтобы перестать бояться сцены и зрителей, я записалась в театральную студию в местном доме детского творчества. В спектакле, который мы репетировали, у меня было сразу несколько мелких ролей. И по какому-то невероятному совпадению, была и небольшая вокальная часть. Такая долгожданная возможность спеть, по-настоящему, на сцене, пусть и несколько строк, ввергла меня в состояние паники.

«Боже, как я боюсь», — сопротивлялся внутренний голос.

«Но ведь ты же об этом мечтала!» — напоминала я себе.

В течение месяца до спектакля я репетировала в пустом актовом зале театральной студии. После прогона, когда все уходили домой, я оставалась одна и по несколько раз пропевала свою партию. Со мной не было педагога. Я не знала нот. Я просто включала минус и пела — на слух. Здесь, где никто не мог меня услышать, я впервые в жизни решилась запеть «по-настоящему». Впервые я услышала свой ничем не сдерживаемый голос. И поняла, что до этого, дома с Нелей, это было не пение вовсе, а боязливое мяуканье. А сейчас я отпускала себя, отпускала свой голос. Он взлетал ввысь и натыкался на потолок актового зала, словно этого помещения было мало для моего голоса, словно он хотел вырваться отсюда на свободу и полететь дальше.

В первый раз в жизни я пела в полную силу. И была совершенно счастлива. Это и сейчас одно из моих самых ярких и радостных в моей жизни воспоминаний: в пустом актовом зале дома детского творчества я, юная, впервые пою во весь свой голос, и голос мой звучит сильно и свободно. И да, я верно почувствовала: я действительно могу брать верхние ноты — не хуже Бунтарки! Я в себе не ошиблась.

И я еще кое-что поняла, что-то гораздо более важное. До этого я знала: то, что бушует у тебя внутри, твои чувства и переживания — ты можешь их нарисовать. Теперь я поняла: их можно еще и СПЕТЬ. Я нашла новый способ отпускать на волю то, что во мне накопилось, найдя тем самым новый способ своего освобождения.

***

И вот настал день выступления — на настоящей сцене (в том же актовом зале), перед настоящими зрителями (в основном педагогами этого центра). Но было и несколько незнакомых лиц — я увидела их, подглядывая в щелочку из-за кулис.

Что я помню из своих ощущений? То, что из-за необходимости исполнять несколько ролей в одном спектакле, надо было очень быстро переодеваться. А юбки и рукава, как назло, не слушались. Еще: на сцене у меня жутко дрожали коленки, и я боялась, что это будет заметно зрителям.

По мере приближения сценки с моей вокальной частью паника нарастала. Я боялась, что в самый ответственный момент у меня пропадет голос, и я всех подведу. Такое уже было однажды, в школе, на каком-то мероприятии. Мы по очереди читали обращение к учителям, и когда свою часть должна была произнести я, я открыла рот и вместо своего голоса услышала какой-то слабый хрип. Это не была простуда, и мороженого я не ела перед выступлением. Голос пропал от волнения. Я забыла об этом. А сейчас зачем-то вспомнила.

На вокальную партию я выходила на ватных ногах. Но к моему удивлению, голос не пропал. И слова не забылись. Я спела, быстро забежала за кулисы и только тогда выдохнула. Сердце бешено прыгало в груди.

После спектакля нас ждали аплодисменты, которые мы принимали на сцене, взявшись за руки — как настоящие артисты. А потом мы вышли в зрительный зал. Я увидела, что наша наставница разговаривает с какой-то незнакомой женщиной, которая поглядывает в мою сторону и кивает на меня. Наставница позвала меня к ним. Какое-то время незнакомка с улыбкой смотрела на меня. Я, в свою очередь, смотрела на нее. Высокая, белокожая, неземная, с огромными синими глазами и короткими платиновыми волосами, зачесанными наверх, она была похожа на инопланетянку. У нас в городке я таких не видела и не знала, что бывают такие красивые женщины. Незнакомка оказалась Нонной Валерьевной, преподавателем института искусств из областного центра. Она сказала, что я ее просто поразила. Спросила, как давно я занимаюсь в студии. Я ответила, что несколько месяцев, чему она удивилась. А вокалом я занимаюсь с каким педагогом? Когда я ответила, что никогда не занималась вокалом, что просто люблю петь и пою для себя, Нонна Валерьевна удивилась еще больше. Она внимательно посмотрела на меня и спросила, сколько мне лет и в каком я классе. А потом сказала, что ей нужно поговорить с моей наставницей.

Я стояла поодаль и грызла ногти. Мне было жутко интересно, что они там про меня говорят, но почти ничего не было слышно. Единственное, что я уловила, это слова «инопланетянки»: «У нее есть осмысленность, внутренне содержание». И слова наставницы: «Сомневаюсь. Мама не отпустит».

Наконец, они позвали меня, вконец истомленную ожиданием.

— Видишь ли, — начала Нонна Валерьевна, — твой педагог считает, что тебе еще рано, и я пожалуй, с ней соглашусь… Но я все равно тебе это предложу. Я понимаю, что музыкального образования у тебя нет, но… в тебе самой что-то есть, что-то очень необычное… — Она задумалась на мгновение. — Через месяц мы приступаем к постановке экспериментального спектакля. Это новый формат, у нас он пока, к сожалению, почти неизвестен — я говорю про мюзикл. Ну, это когда актерам надо двигаться по сцене и одновременно петь.

— Да-да, мюзикл. Я знаю, да!

Я выкрикнула это слишком громко и резко, потому что жутко разволновалась.

Нонна Валерьевна улыбнулась.

— Ты знаешь какие-нибудь мюзиклы?

— Да.

В то время как раз был популярен один французский мюзикл, кассету с песнями из которого я заслушала до дыр. Нонне Валерьевне явно понравился мой ответ.

— Ого, — она рассмеялась, — какая молодец! А наш мюзикл называется «Летучая мышь». Я хотела бы предложить тебе принять в нем участие. Считай, что сегодня были твои пробы, — улыбнулась она.

«Неужели это сейчас все правда происходит со мной?»

— Но поскольку ты еще ребенок, мы не можем решить это с тобой сами, без твоих родителей. Смогут ли они отпустить тебя, или приехать с тобой в город …sk? Куда вас поселить, мы придумаем, в студенческом общежитии комнаты есть. Но ты пропустишь несколько месяцев в школе. В общем, вопросов много. Мне нужно поговорить с твоей мамой. Поэтому вот мой телефон, обсудите дома, а прежде всего, подумай сама: хочешь ли ты этого, решишься ли? Лично я считаю, что тебе это вполне по силам.

Дрожащей рукой я взяла из ее руки протянутую мне визитку.

***

Среда, в которой ты вырос, мстит тебе за попытки выйти за ее пределы. Ревностно следит, чтобы ты не взлетел слишком высоко. Вовремя щелкает тебя по носу. А если к этому внешнему сопротивлению прибавляются и твои собственные комплексы и сомнения в себе, дело становится совсем безнадежным.

Хотя я никому ничего не говорила, даже Неле, но о том, что меня пригласили в областной центр играть в спектакле, сразу узнали в школе. У меня появились новые ярлыки: теперь меня обзывали «актрисой». А внутри меня бушевала настоящая буря желаний и сомнений. Я хотела ехать, но понимала, что мать меня не отпустит. Я хотела петь и играть на сцене, но боялась не справиться. Ведь я была простой девчонкой, из простой семьи, в которой отродясь не было ни певцов, ни актеров. Какой наивной восторженной дурочкой я себе казалась! Кто-то сказал, что я хорошо пою, и я в себя поверила! Да я и на сцену выйти не смогу. Я представила себе этот позор: объявили мой выход, а я сижу на полу за кулисами, вцепившись в занавес. Меня тащат несколько пар рук, а я хриплю: «Нет! Не пойду!». А хриплю я потому, что вот в этот раз у меня точно пропадет голос — от страха.

А с другой стороны, может быть, вот он, наконец, мой шанс, вполне возможно, единственный: вырваться из болота нашего маленького городка, в котором с тобой никогда не произойдет ничего хорошего — хоть сто лет здесь проживи!

«Ведь Бунтарка смогла! — убеждала я себя. — А ведь она тоже когда-то была простой обычной девчонкой. И у тебя все получится».

Но я тут же усмиряла свой щенячий восторг:

«Бунтарка смогла. Но ведь ты же не Бунтарка! Да и потом, тебе ничего особенного не предложили. Это просто маленькая роль в маленьком спектакле, после которой тебе придется вернуться обратно. Но жить ты будешь уже воспоминаниями о коротком и мимолетном успехе, который просвистел и умчался прочь. Тебя поманят новой интересной жизнью, а потом отправят назад. И больше ничего подобного в твоей жизни не случится. Каково тебе будет?»

И вот я то начинала собирать и прятать под кровать сумку, в мечтах уже покидая этот город и все, что мне осточертело тут за мою короткую жизнь. То забивалась под одеяло и рыдала от сомнений в себе и от того, что, наверно, я так и не смогу решиться.

В итоге, промучившись неделю и даже не сказав ничего маме, я позвонила Нонне Валерьевне и отказалась. Через несколько дней, перед уроком английского, ко мне подсели одноклассники. Они спросили, когда я уезжаю «играть Джульетту». Я недовольно поморщилась, досадуя, что моя сокровенная тайна как всегда стала известна тем, кого это совершенно не касается.

— Не буду я никого играть. И никуда не поеду, — я старалась говорить как можно более невозмутимо. — Не знаю, с чего вы это взяли.

Я раскрыла учебник и сделала вид, что внимательно вчитываюсь в текст.

— Мы так и знали. Было понятно с самого начала, что ты не сможешь. Не потянешь. Мы хорошо тебя знаем.

Я подняла глаза от учебника.

— Как это вы знали, что я смогу, а что нет, если я сама этого про себя не знаю?

— Лучше, чем ты есть, ты все равно не станешь. Поэтому простись с мечтой и учи инглиш!

Вошла учительница, и подростки расселись по своим местам. Начался урок.

Из театральной студии я ушла вскоре после этого. Я быстро успокоилась. Когда ты подросток, тебе очень просто отвлечься от любых переживаний. Творожные сырки с изюмом, любимая музыка, книги и фильмы утешили меня. Мысли о собственной трусости и об «упущенном шансе» быстро оставили меня в покое.

Но «актрисой» меня обзывали еще месяца три после этого случая.

Впрочем, вскоре и об этом мне пришлось забыть.

Вихрем выдуло все из моей головы.

5

Далеко-далеко

У зеленой реки,

Где не знают холодного ветра…

Группа «Иванушки». Где-то

Дим… Золотистые волоски на загорелых руках… Серебряные браслеты на запястьях… Целая куча браслетов — он очень любил их… И на шее — связка каких-то цепочек и кожаных шнурков. Мне нравилось перебирать их пальцами.

Он всегда вот так опускает глаза и замирает, когда о чем-то задумается. И становится заметно, какие у него длинные и густые ресницы. Ресницы, ресницы, ресницы! От них на его скулы ложатся тени. Я их обожаю — тени от этих ресниц. А эти ямочки на щеках, когда он улыбается… С ума схожу, когда их вижу. Хочется броситься и зацеловать! Мой. Только мой!

И меня совершенно не удивило, что Он не из нашего городка. У нас я таких не встречала. В целом мире таких больше нет.

Мою любовь звали Дима. Но я называла его Дим.

Я встретила Его в конце февраля, когда зима уже почти перешла в весну, и яркое солнце оранжево-розовым светом освещало последние еще не растаявшие снега. Тогда еще не было слякоти, не было грязи… Все казалось таким чистым, ясным. Каким-то волшебным. Знаете, как это бывает: ты как будто сначала влюбляешься, а уже потом встречаешь объект своей любви. Именно так было и со мной! За несколько месяцев до нашей встречи сильнейшее предчувствие скорого счастья внезапно охватывало меня — просто так, посреди серого буднего дня, ничем не примечательного. Это предчувствие счастья было похоже на то состояние, когда ты ожидаешь какого-то предстоящего очень приятного и радостного события, о котором тебе известно. Просто ты вдруг вспомнишь о нем, и томительная сладость щекочущей каплей адреналина пробежит по твоим венам. Именно такое предчувствие неожиданно врывалось в мою размеренную скучную жизнь — как легкий ветерок, который до щекотки раздувал волоски на моих висках, мешал учить уроки…

Все предрекало мне Его заранее — и не только мои собственные странные предчувствия. Сама Судьба подавала мне знаки. И та красивая романтичная песня, случайно услышанная мной по радио в автобусе, в котором обычно крутили какой-то примитивный пошлый блатняк. И запах фиалок, такой странный посреди зимы — и откуда он только взялся на улице? И та необычайно яркая звезда, которую я увидела вечером, по дороге из школы. Мы тогда учились во вторую смену, и возвращаться приходилось в сумерках. И вот я шла с занятий, по привычке глядя под ноги, и вдруг зачем-то подняла голову и уткнулась носом в эту звезду. Странно, ведь еще осенью ее вроде здесь не было… Словно звезда возникла на небе внезапно и специально для меня. С тех пор она стала «моей звездой». Она встречала меня после школы и обещала что-то очень хорошее и счастливое.

Дим, любитель астрономии, потом объяснил мне это чудо со звездой, которой «раньше не было». Оказывается, видимые нам созвездия различны в разное время года. Ведь Земля вращается вокруг Солнца и вследствие этого орбитального движения нам становятся видимы различные участки небесной сферы, поэтому летом и зимой мы видим разные созвездия. Они по очереди оказываются на ночной стороне неба. Те созвездия, которые мы видим зимой, летом оказываются на том же участке неба, что и Солнце, поэтому их не видно из-за солнечного света. А эта «новая» звезда — Сириус. Зимой ее видно лучше всего.

— Другие звезды никуда не делись. Просто они на время как бы погасли. А эта наоборот зажглась! Ну, она тоже всегда была на небе. Просто ее не было видно отсюда, где мы живем.

Хорошо, со звездой я еще могу понять. Но как быть с тем «живым» розовым камнем? Проходя в тот день мимо ювелирного отдела нашего единственного в городе универмага, я зачем-то (никогда раньше не интересовалась всеми этими побрякушками) бросила взгляд на витрину и увидела там невероятно-красивое кольцо с огромным розовым камнем. И камень этот, казалось, пульсировал и переливался, словно живой, испуская радужные искры — сиреневые, золотистые и мятные. Я стояла и смотрела, как завороженная. Щекочущая воронка восторга раскручивалась в моей груди.

«Вот оно! Это скоро случится!»

Долго стояла я напротив витрины и смотрела на этот пульсирующий розовый камень. А потом вышла из магазина на улицу, и почувствовала на своем лице дыхание еще не наступившей весны.

***

История с мюзиклом, в который я по своей трусости так и не попала, все же не прошла даром: она подогрела мой интерес к музыке, к пению. Я поняла, что совсем не готова к сцене — да мне это и не интересно больше. Но вот научиться профессионально петь — пусть даже и для себя, просто чтобы выпускать свои эмоции — я бы хотела.

Я знала, что в местном Доме Молодежи есть кружок вокала. Туда я и отправилась на прослушивание. Я понимала, что если меня возьмут, нужно будет ездить заниматься по вечерам два раза в неделю и еще днем в субботу. Но я была готова еще больше уставать и забыть на время про отдых и все свои подростковые увлечения. Я даже была готова преодолевать весь этот невероятно долгий, 20-минутный путь на автобусе, а потом еще тащиться через непролазный пустырь, заваленный горами снега, которые сюда свозили со всего города.

Дикое желание петь, как развевающийся на ветру невидимый флаг, манило меня к этому старому, обшарпанному зданию, когда-то давно выкрашенному в розовый цвет. Со временем краска совсем облупилась. Деньги на реставрацию город не выделял, и сейчас Дом Молодежи, вопреки своему названию, напоминал скорее всеми заброшенного одинокого старичка. Он имел весьма плачевный вид. Оставив куртку в гардеробе, в темно-зеленых джинсах и черной толстовке с изображенными на ней для устрашения черепами (которых, впрочем, никто не боялся), я неуверенно шла по холлу, пытаясь отыскать нужную аудиторию. Неподалеку стояла группка парней с музыкальными инструментами, упакованными в черные чехлы. Можно было спросить у них, но парни что-то оживленно обсуждали, и их смех и сальные словечки заставили меня резко повернуться и пойти в противоположную от них сторону.

Проходя мимо мозаики с изображением детей в красных галстуках, поющих и играющих на разных музыкальных инструментах, я увидела высокого светловолосого парня в джинсах и клетчатой рубашке. Он стоял у стены, в стороне от всех, опираясь рукой на гитару и глядя мне прямо в глаза. Я смутилась под его «взрослым» взглядом. Я почувствовала, что покраснела, и меня разозлило, что это наверняка было заметно. Я еще раз бросила на парня быстрый взгляд. Он стоял, смотрел на меня и дерзко улыбался: ну точно — заметил! Стараясь придать себе уверенный и невозмутимый вид, я резко развернулась, подошла к стоящему неподалеку стенду с расписанием занятий и перечнем кружков и принялась с умным лицом читать все, что там было написано, при этом от волнения не видя ни строчки. Стоя вполоборота к этому незнакомцу с гитарой, я чувствовала, как его настойчивый взгляд прожигает мои лопатки. К своей досаде я заметила, что галдящие музыканты почему-то затихли. Наверняка тоже меня разглядывают.

«Чего вы все на меня уставились?» — с раздражением подумала я и нервно заправила за уши пряди своих волос. Терпеть не могу, когда на меня смотрят. Я отошла от стенда и вернулась к гардеробу.

— Девочка, что ты тут мечешься? Куда тебе надо?

Прямо на меня по коридору плыла высокая полная женщина, в круглых очках и с фиолетового цвета прической в виде башни. Она, очевидно, была здесь ходячей хохмой. Ее появление и мой озадаченный вид позабавили толпу. Парни с любопытством поглядывали на нас, сдавлено хихикая.

— Я ищу студию вокала, — пробормотала я.

От волнения мой голос стал хриплым и слабым.

— Ничего не слышу! Громче! — раздраженно потребовала женщина, поправив очки и посмотрев на меня, как на насекомое.

— Я ищу… студию вокала, — повторила я.

Мой дребезжащий голос смешно отозвался в длинных коридорах. Парни-музыканты уже в открытую ржали надо мной. Я пожалела, что приехала сюда.

— Так это тебе нужно на второй этаж! Прямо до конца коридора, — фиолетовая женщина махнула рукой в обозначенном ей направлении, — там лестница. Попроси мальчишек, они тебе покажут.

— Спасибо.

Я быстро отвернулась, чтобы она больше ничего мне не сказала и не вызвала тем самым новый взрыв хохота. Чтобы попасть в конец коридора, как назло пройти нужно было мимо этих самых «мальчишек». Глядя в пол, я быстрыми шагами прошла мимо них и устремилась к лестнице. Коротко остриженные волосы мешались, пряди падали на лицо, лезли в глаза, я их постоянно поправляла. Длинный ремень сумки сползал с плеча — мне пришлось в него вцепиться. Парни поначалу притихли. Но тут кто-то из них что-то тихонько сказал, и все они дружно и громко загоготали. Я по привычке подумала, что сказанное, разумеется, относится ко мне. На секунду застыв от унижения, я резко прибавила шаг. Под их усиливающийся смех я почти бежала по коридору. Внезапно у меня за спиной раздался чей-то голос:

— Подожди!

Не оборачиваясь, придерживая рукой лямку спадывающей сумки, я неслась вперед. И только забежав за угол, остановилась, чтобы перевести дыхание. Позади раздавались крики и смех.

— Чего ты ржешь? — вдруг спросил тот же голос.

— Ты что-то имеешь против меня? — задиристо поинтересовался второй, визгливый голос.

— Ничего не имею. Просто считаю, что тебе нужно закрыть свой рот, — спокойно и твердо ответил ему первый голос.

— А ты че, типа заступник? Рыцарь?

Обычно такие слова являются прелюдией к разборке. По крайней мере, у нас во дворе это так. Но, к моему удивлению, на этом перебранка сошла на нет. Я услышала чьи-то мягкие шаги. И бросилась вверх по лестнице.

— Да постой ты!

Тот светловолосый парень с гитарой обогнал меня и преградил мне путь. Он сделал это так резко, что я уперлась носом ему в грудь. Парень был почти на голову выше меня — и не потому что стоял на ступеньку выше. Я смутилась еще больше. Он улыбнулся.

— Опасно разгуливать одной среди местных идиотов! Я провожу тебя.

Мы вместе поднимались по лестнице, шаг в шаг. Я думала о том, что мог сказать обо мне тот гогочущий придурок.

«Какой черт тебя дернул! Ведь шла мимо, никого не трогала».

От обиды я чуть не плакала. Парень с интересом на меня поглядывал.

«Не знаю, что он там сказал, но самое обидное, что этот, с гитарой, слышал…»

Я отвернулась, чтобы он не увидел мои слезы. Я уже привыкла к тому, что меня задирают в школе и во дворе. Но здесь, на его глазах… Сама не знаю отчего, но мне почему-то стало обидно, что меня унизили именно в присутствии этого парня с гитарой.

Мы остановились возле одного из кабинетов.

— Хочешь, я зайду с тобой?

Я смотрела в пол, поправляя непослушные волосы.

— Нет, не нужно.

— А я все же зайду. Так будет лучше.

Возмущенная его наглостью, я подняла взгляд и встретилась с его глазами — цвета весенней зелени, одновременно ласковыми и дерзкими, с какими-то озорными искорками и такими длинными загнутыми ресницами… Отчаянно заколотилось мое сердце. И, ударившись со всей силой о ребра, беспомощно покатилось куда-то вниз. Незнакомец смотрел на меня слегка насмешливо и одновременно нежно, не отпуская мой взгляд. Словно какие-то невидимые ниточки протянулись от его зрачков к моим, и по своей воле я не могла ни закрыть глаза, ни отвести взгляд. Вдоволь меня помучив, красавчик уверенно распахнул дверь и пропустил меня вперед. А сам зашел следом.

— Димочка! Солнце мое! Вот это радость!

Раскрыв объятия, навстречу нам семенила маленькая седовласая женщина. Одной рукой она обняла его, а второй — неожиданно — меня. В аудитории сидели несколько человек. Не понимая, что происходит, они все удивленно уставились на нас. Я и сама ничего не понимала. Голова моя закружилась и мысли — все до единой — улетели прочь.

Через десять минут расспросов и объятий Дим, которого никак не хотели отпускать («это наш лучший ученик»), наконец открыл дверь, чтобы выйти. Обернувшись, он сказал мне:

— Я подожду тебя внизу.

— Не нужно, — крикнула я в ответ, но дверь за ним уже захлопнулась.

***

«Прослушивание» заняло около часа. Нас приняли всех и, дав нам расписание ближайших занятий, отправили по домам.

Вприпрыжку неслась я вниз по лестнице.

«Меня приняли! — радостно колотилось сердце. — Приняли!»

Уже не такая испуганная и забитая, какой сюда пришла, а наоборот воодушевленная, словно за моей спиной вдруг выросли и расправились крылья, я подходила к гардеробу. То неприятное происшествие с группой гогочущих музыкантов стерлось из моей памяти.

— Ну, как все прошло?

Я вздрогнула. Дим стоял, облокотившись о стойку, и дерзко смотрел на меня. И тут он широко улыбнулся — какой-то умопомрачительной, ослепительной улыбкой (своей фирменной, как потом оказалось). Зря он это сделал. Я почувствовала, как дрожат и подкашиваются мои ноги. Я снова не могла отвести от него взгляд. Я, должно быть, выглядела как дура, но ничего не могла с собой поделать.

— Нормально. Меня приняли.

— Ну, я и не сомневался.

Он продолжал вот так же нагло на меня смотреть и лучезарно улыбаться. Я не знала, куда деться под его настойчивым взглядом, и с ужасом почувствовала, что опять краснею.

— Мне пора идти, — сказала я, отчаянно пытаясь попасть рукой в рукав своей старенькой зеленой куртки. Дим помог мне, задержав на мгновение ладони на моих плечах. Я почувствовала тепло его рук даже сквозь толстую синтепоновую подкладку. Я повернулась к нему. Дим прищурил глаза, отчего в них снова зажглись те лукавые озорные огоньки.

— Чего ты на меня так смотришь?

— Мы с тобой обязательно еще увидимся. И очень скоро.

Этого — чтобы мы снова увиделись — я захотела больше всего на свете, но вслух спросила:

— Ты всегда такой самоуверенный?

Он ничего не ответил, только улыбнулся. На подкашивающихся ногах я шла к выходу. У двери я все же не выдержала и оглянулась. Дим стоял и смотрел мне вслед, продолжая дерзко и загадочно улыбаться.

Пока я ехала домой, я думала о том, как нетипично он себя повел: не поддержал сальных шуточек, не присоединился к ним и тем более не стал их источником. Наоборот, он… он защитил меня… Он был первым за всю мою жизнь, кто заступился за меня. От этой мысли приятное волнительное тепло возникло в груди и быстро распространилось по всему телу. Автобус проезжал мимо заброшенного стадиона. Я мечтательно прислонилась виском к стеклу.

«А какие у него ресницы… Просто сумасводящие».

***

Весна в том счастливом году наступила точно по календарю — 1 марта — и быстро разыгралась в полную силу. За неделю растаял весь этот старый, грязный, давно всем надоевший снег, а новый больше не выпал, и солнце за считанные часы дочиста высушило асфальт. Надолго установилась теплая ясная погода. Земля быстро покрылась свежей зеленой травкой, и уже к концу месяца проклюнулись первые одуванчики.

В один из таких дней мы с матерью вывешивали во дворе выстиранные простыни и полотенца, которым не хватило места на балконе. Словно вдруг почувствовав что-то, я резко обернулась. Передо мной стоял Дим, а рядом с ним какая-то хрупкая белокурая женщина, удивительно похожая на него чертами лица. Эти двое возникли словно из-под земли. Неуверенно улыбаясь, женщина обратилась к матери:

— Здравствуйте! Извините, что мы к вам вот так… Мне нужно сшить костюм для работы, и вот мой сын нашел вас. Вы же берете заказы?

Мать не сразу ответила — тоже опешила от неожиданности. Но она действительно занималась пошивом и принимала иногда частные заказы, поэтому вопрос этой женщины ее не удивил. Между ними завязался разговор. Дим с победным видом приближался ко мне.

«Ты?… Откуда?»

Ну как он мог до такого додуматься? Прийти сюда! С матерью! Ну что за человек! Стоя передо мной, Дим продолжал смотреть мне в глаза и улыбаться, уже несколько смущенно и виновато, но все еще достаточно победоносно, что выводило меня из себя. Я готовилась сказать что-нибудь дерзкое, чтобы осадить его, и уже открыла было рот. Но в тот самый момент мне вспомнились его слова: «Мы с тобой обязательно еще увидимся. И очень скоро». Я вдруг обреченно осознала: «От такого захочешь убежать, да не убежишь!» Я почувствовала, что задыхаюсь — так сильно колотилось сердце. От смущения и полного смятения чувств я беспомощно отвернулась.

Наши матери разговаривали перед домом. Мы наблюдали за ними, стоя несколько поодаль.

— Я же сказал, что так будет.

Я повернула голову и посмотрела в его зеленые глаза, дерзкие и одновременно ласковые.

— Как ты меня нашел?

— Я просто спрашивал у людей, где в этом городе живет самая красивая девушка на свете, и они все указали на твой дом.

— Я серьезно.

Дим посмотрел мне в глаза и без тени улыбки сказал:

— Я тоже.

Я в смущении отвернулась. Он постоянно меня смущал — всем, что говорил и делал! Тем, как смотрел на меня. Носком своего кроссовка я начала ковырять камушки в земле, делая вид, что это очень серьезное занятие.

— Долго повод придумывал?

— Да не очень.

Дим стоял совсем рядом — я ощущала исходящее от него тепло. Его близость сильно волновала меня, и я изо всех сил старалась держаться так, чтобы он этого не заметил. Мысленно пытаясь успокоить свое бешено колотящееся сердце, я прислушивалась к разговору наших матерей. Внезапно Дим взял меня за руку. И вот что невероятно: еще до того, как Он это сделал, я знала, что вот сейчас Он возьмет меня за руку, и Он взял! Я не стала ее выдергивать. Вместо этого, к своему удивлению, я начала поглаживать пальцами Его кисть. Можно было не опасаться, что нас увидят наши матери: увлеченные разговором, они не обращали на нас никакого внимания. К тому же я стояла немного впереди Дима, загораживая Его собой. Наших рук не было видно. Наши переплетенные пальцы продолжали поглаживать друг друга. Прикосновения его руки к моей руке… Я не знаю, какими словами выразить, что я чувствовала в тот момент. Это шло от Него и одновременно из глубины меня самой… Что-то во мне… нет, не просто что-то во мне, а я сама, я ВСЯ, откликнулась на Его прикосновения. И я знала, что Он в этот момент чувствовал то же, что и я. Мы оба закрыли глаза и не произносили ни слова, боясь спугнуть волшебство этого момента. Казалось, что мир замер, и время прекратило свой ход, и все исчезло — остались только мы двое. Ветер развевал наши светлые волосы.

Внезапно мать обернулась и с тревогой посмотрела на нас. Я резко выдернула руку и сунула ее в карман. Нащупав там мелочь, я крикнула:

— Мам, я схожу в магазин?

Она задумчиво кивнула.

Мы вдвоем шли через двор, украдкой поглядывая друг на друга. То, что Дим высок и красив и у него умопомрачительно прекрасные глаза — огромные и зеленые — это я разглядела сразу, еще в Доме Молодежи. Сейчас, бросая на него быстрые взгляды, я отметила, что у него загорелое лицо и довольно темные густые брови — необычный контраст со светлыми волосами. Я с досадой заметила, что на моего спутника глазею не я одна. Все оборачивались на него, пока мы шли с ним через дворы до магазина.

— Зачем ты пришел к нам вот так? Если уж ты выяснил, где я живу, почему просто не подкараулил меня возле дома?

Я все же задала ему не дававший мне покоя вопрос.

— Мне было интересно немного понаблюдать за тобой в спокойной, привычной обстановке, — ответил Дим. — Когда ты такая, какая есть, а не ощетинившийся ежик.

Я молчала несколько минут, размышляя над его словами.

— Ощетинившийся ежик — это не мой сознательный выбор. Просто когда окружающая среда…

— Понимаю. Ну, теперь у тебя есть я. Чтобы охранять тебя от этой среды.

Я остановилась и уставилась на него. Дим улыбался мне в ответ, как я уже поняла, в своей обычной манере — нахально и обаятельно, так, чтобы прямо в сердце. Я хотела ответить что-нибудь дерзкое, но снова смутилась и не знала, что сказать.

— Сколько тебе лет?

Удивительно, но оказалось, что ему тоже всего четырнадцать, как должно было через месяц с небольшим исполниться и мне. Благодаря своей спокойной уверенности и какой-то внутренней силе Дим казался старше.

— Завтра, в пять, в парке, — сказал он мне на прощание.

В последних тщетных попытках уйти от Судьбы, я спросила:

— Парк большой, как мы там с тобой найдем друг друга?

— Ну хорошо. Возле карусельки с лошадками, — со смущенной улыбкой уточнил Дим.

«Нет, не такой уж он и взрослый. Такой же ребенок, как и я».

***

Когда на следующий день я шла в парк на наше первое свидание, я была уверена, что Дима там не будет.

Я не сразу привыкла к тому, что все, что Дим обещал, он всегда выполнял. Обычно люди, когда что-то обещают, в итоге не делают этого. Вместо этого они просто исчезают. И потом ведут себя как ни в чем не бывало, как будто ни о чем с тобой и не договаривались вовсе. Как мои детские подружки, которые внезапно уезжали в деревни к бабушкам, оставляя меня на все лето одну. Как Неля, у которой все время был ветер в голове!

Но Дим не исчез. К моему удивлению он был там. С белой розой в руке он стоял возле заветной карусели с лошадками и с улыбкой смотрел на меня. Я подошла к нему и взяла протянутый мне цветок.

— Где твоя гитара? — спросила я с вызовом.

— Она сегодня решила остаться дома. Чтобы не мешать нам.

— Жаль. А я надеялась, что ты мне сыграешь и споешь. «Лучший ученик», как-никак. Хотелось послушать.

Дим посмотрел на меня — внимательно и серьезно.

— Я буду играть и петь для тебя всю жизнь, если ты захочешь.

От этих слов и от его взгляда я смутилась. Чтобы скрыть свое смущение, я воскликнула:

— Мороженое!

Я указала на ларек с фирменным белым мишкой. Дим спросил, какое мороженое я предпочитаю. Я люблю простой пломбир, без всяких красителей, начинок и добавок. Просто сливочная сладость — ничего лишнего. Дим купил нам именно такое, и мы, взявшись за руки, неспешно пошли по аллее. День был ясный и солнечный, но до этого прошел дождик, и мы то и дело перепрыгивали через не успевшие высохнуть лужи. Несмотря на воскресный день, народу в парке было мало. Навстречу нам прошла семья с маленькой девочкой, которая, задрав кверху курносый носик, приветливо посмотрела на нас и радостно улыбнулась. В руке у нее была связка воздушных шариков — бирюзовых, желтых и розовых. На некоторых из них было написано «С днем рождения!». Капли недавнего дождя ослепительно сверкали на деревьях и осыпались на нас холодными брызгами, когда Дим случайно задевал плечом ветки.

Мы прогуляли в парке весь день, до позднего вечера, и оба окончательно убедились в том, что, хоть и познакомились совсем недавно, но знаем друг друга всю жизнь. И, возможно, даже дольше. Нам было совершенно ясно и понятно, что мы не расстанемся никогда.

***

Я верю, что у каждого человека, пусть даже самого неудачливого бедолаги, в жизни непременно выдается хотя бы один год Счастья. Я чувствовала, что этот год Счастья наступил и для меня.

Мой Дим был тем самым героем-рыцарем, которого мечтает встретить каждая девчонка и которых в реальности практически не существует. И я его встретила. Представляете, как мне повезло? Такой добрый и смелый. С какой-то старомодной и очень трогательной самоотверженностью, искренним желанием помочь и защитить. Не говоря о том, что внешне он просто невообразимое совершенство! Красавчик Дим нигде не оставался незамеченным. На него всегда и везде глазели — куда бы мы ни пошли. И не только потому, что он такой красивый и высокий. Загорелая кожа и густые темные брови в сочетании со светлыми золотистыми волосами делали его внешность очень яркой, необычной.

— Просто я родился и все детство провел на юге, у моря. Наверно, привык жариться на солнце, и оно наложило отпечаток на мой внешний вид: навсегда обожгло мою кожу и высветлило волосы, — объяснил Дим.

А он действительно таким и был — солнечным! Это самое правильное слово, чтобы объяснить, какой он, мой Дим, — и не только внешне, но и в душе. Кончиками пальцев я легонько касалась его лица, сама не веря тому, что вижу. А он закрывал глаза под моими прикосновениями.

«Ну как такое может быть, что ты у меня такой красивый?»

Я поглаживала его светлые непослушные волосы, перебирала пальцами связки шнурков и цепочек на его шее.

— Дим, а ты точно реальный? Ты не растаешь, не развеешься, как сон?

Он улыбался моим словам и покрывал мои руки своими теплыми ладонями.

— Нет. Никогда.

Наша юношеская любовь вспыхнула мгновенно! Под сенью Дома Молодежи, внутри его обшарпанных, некогда розовых стен, любовь поймала нас в свои золотые сети. И не могло быть иначе! Я была обречена еще тогда, когда Дим догнал меня в коридоре и впервые заглянул в мои глаза. Он обрек меня на любовь к нему тем, как он ко мне подошел: не скользил сальным взглядом по моему телу, не говорил пошленькие низкопробные комплименты и не пытался меня схватить. Вместо этого он поддержал и защитил меня.

Дим тоже сразу «попал», как признался позже.

— Я пропащий человек. Да, пропащий. Я пропал с той самой секунды, когда впервые на тебя посмотрел.

Мне нравилось в нем то, что Дим не скрывал своих чувств за циничными унизительными насмешками и деланным равнодушием, как другие парни. И не относился ко мне, как к трофею, которым можно похвастаться перед приятелями. Его слабость ко мне — она была очевидна. И он не боялся показать, как глубоко он «увяз», насколько любовь сделала его уязвимым. Он был искренен и открыт. Он полностью доверился тому, что с ним происходит. Он просто взял свое сердце и без малейшего сомнения отдал его мне, совершенно не боясь того, что я могу с ним сделать.

Я помешалась на нем. Глядя на него, я забывала, кто я такая и как меня зовут. Я рада была это забыть. Стоя в его объятиях, запрокинув голову, я смотрела в его глубокие зеленые глаза. Я тонула в этих глазах и не хотела, чтобы меня спасали. Вокруг нас носились невидимые, но физически осязаемые токи. Меня сжимало кольцо его сильных рук. В руках Дима я впервые почувствовала, что такое быть в безопасности. А мои мечты, самые сокровенные, казалось, притаились на кончиках его длинных изогнутых ресниц…

Дим стал моей тайной любовью. Чем-то, что держат у самого сердца и скрывают от чужих любопытных глаз. Никто не знал о наших чувствах. Я не хотела, чтобы кто-то узнал. Но эти чувства были настолько сильными, что выбили почву у нас из-под ног. Они пугали нас — вчерашних детей. Мы не были уверены, что разрешается так сильно любить в столь раннем возрасте, что с кем-то еще, кроме нас, когда-нибудь происходило что-то подобное. Но что-то сделалось с нами — мы как будто вышли за пределы возрастных рамок. И за пределы времени. Мы словно существовали всегда — в той поре, в какой мы были. Мы стали ВЕЧНЫМИ.

***

Обычно таким тонким и ранимым романтикам, как я и Дим, встречается кто-то темный и грубый. И отношения тогда напоминают неистовую борьбу добра со злом в масштабе двух сердец, измучивших друг друга. У нас с Димом все было не так. Это не была сложная любовь двух воюющих непримиримых противоположностей. Это была любовь двух родственных душ. Мы часто думали об одном и том же и понимали друг друга без слов. Мы оба любили рваные джинсы и старый добрый рок. Мы были удивительно похожи. Мы были одинаковые. Мы были родные. Каким-то чудесным, невероятным, непостижимым образом мы умудрились найти друг друга в этом мире! Мы словно сломали законы Вселенной и все-таки встретились. Мне самой в это не верилось.

Уже около двух лет до того, как мы встретили друг друга, Дим занимался в музыкальной студии по классу гитары в нашем Доме Молодежи. В те дни, когда наши уроки пересекались, мы встречались там и после занятий долго гуляли. А потом Дим провожал меня до дома, а сам отправлялся на автовокзал, чтобы уехать к себе — он жил в соседнем городке, в часе езды от нашего. Я спросила его однажды, почему он не пошел учиться играть на гитаре в своем городе. На что Дим ответил, что в нашем Доме Молодежи лучшие педагоги — он выяснял. Я подумала, что если бы не тот мюзикл и не мое дикое желание петь, я никогда бы туда не пошла… Я обняла Дима, прижавшись щекой к его груди. Я с ужасом поняла, как легко мы с ним могли и не встретиться, никогда не узнать друг друга.

Совместные творческие занятия — музыкой и вокалом — сближали нас еще больше. Иногда Дим заходил ко мне, и пока не возвращалась с работы мать, мы слушали вместе музыку. Мы любили рОковые песни — бунтарские, искренние, написанные от самого сердца. И — до сердца. До наших сердец. Нам было плевать, что они старые и немодные.

Мы тоже хотели, когда вырастем, образовать свою рок-группу и гастролировать по всей стране.

— Моя музыка, твой вокал, — беззаботно говорил Дим.

Он думал, что все так просто!

Странно, но казалось, что с Димом это действительно просто и возможно: любые дерзкие мечты, любые светлые и радостные перемены. Все, что мы только захотим. Он сам в это верил и в меня вселял уверенность в том, что все обязательно получится. Вместе мы мечтали о будущем, не сомневаясь, что оно будет светлым и радостным — а каким еще оно может быть? Мы были молодые, мы были влюбленные. Мы хотели многого достичь и знали, что вдвоем мы это сделаем.

***

Кроме моего отца, ко мне никто и никогда не относился так, как Дим. Он был первым, кому я понравилась. Первым, кто в меня поверил.

Мои способности, все то хорошее, что есть во мне, что почему-то всегда злило и раздражало других людей, Дима вовсе не ущемляло. Напротив: он любил это во мне открывать и, открыв, заботливо взращивать — как деликатное растение, нуждающееся в поддержке. И от этого хотелось становиться еще лучше!

Трепетно относился Дим к любым моим творческим занятиям. Он любил сидеть и подолгу разглядывать мои рисунки.

— В них определенно что-то есть.

От его прищуренных глаз и тона знатока становилось дико смешно.

— Нет, правда! Многие рисуют, но так получается далеко не у всех. Точнее, вообще ни у кого не получается.

Дим явно относился к моим неумелым попыткам рисования гораздо серьезней, чем я сама. Для меня это было скорее баловство, просто попытка отвлечься.

— Ты не поверишь — «бесполезное умение»! — процитировала я мать.

Его глаза возмущенно округлились.

— Да кто мог тебе такое сказать? Тебе обязательно нужно рисовать больше.

Мы старались видеться ежедневно. Мы просто не могли оторваться друг от друга — казалось, нам это необходимо, чтобы просто дышать. Даже когда занятий в Доме Молодежи не было, Дим все равно после школы приезжал в Город Высоких Деревьев, заходил за мной, и мы бежали гулять — куда глаза глядят. Иногда он прогуливал последние уроки, чтобы только приехать пораньше. С собой он частенько привозил свою гитару. Дим выполнял свое обещание всю жизнь играть и петь для меня. За несколько дней до моего дня рождения мы сидели на полянке за моим домом, среди желтых одуванчиков.

— Посмотреть на Лену хоть один раз — это положить свое сердце на блюдо и отдать его ей! Что я и сделал.

Дим экспромтом придумывал глупые смешные стишки и напевал их мне.

— Не в рифму! Не в музыку! — моя критика была беспощадна.

— Зато от души.

Дим замолчал. И долго задумчиво смотрел на меня. Он часто вот так наблюдал за мной восхищенными глазами, ничего при этом не говоря.

— Ты такая красивая!

До него мне никто этого не говорил. Никогда. Те пошлые комплименты во дворе, конечно, не в счет. Все, что было до Дима, — не в счет.

— Ты очень красивая, — повторил он. — Но жаль, что у тебя такая стрижка. Тебе было бы так хорошо с длинными волосами.

Я провела рукой по своим коротким темноватым прядям, с досадой вспомнив о том, как и почему решила подстричься.

— Я вижу тебя с длинными волосами, — мечтательно продолжал Дим, влюблено глядя на меня. — Ты идешь, а ветер развевает их. И все как в замедленной съемке.

Смутившись, я перевела все в шутку:

— Это ты уже мысленно режиссируешь наш будущий первый клип?

Засмеявшись, мы покатились в траву.

***

Какие-то невероятные трансформации происходили со мной с тех пор, как в мою жизнь вошел Дим. Словно то мое, правильное, верное, настоящее, которое до этого почему-то было скрыто от меня, теперь стало мне доступно. С Димом все стало легко и возможно. Он преобразил мою жизнь. Он преобразил и меня.

После смерти отца я была словно замороженной. Я была одиноким, обиженным, ожесточенным моллюском, который решил навсегда закрыться от внешнего жестокого мира в своей тесной раковинке. И вот пришел Дим и аккуратно начал извлекать меня из этого добровольного заточения. Поверив теплу его бережных нежных рук, я оттаяла и раскрылась. Я снова почувствовала, что живу.

С Димом ко мне пришло стойкое ощущение неминуемого безмятежного счастья. Впервые с тех пор, как несколько лет назад моя жизнь так жестоко рухнула, я снова ощутила это давно забытое мной состояние. После того, как думала, что такое уже невозможно. И теперь я хотела делиться этим счастьем со всеми, с кем соприкасалась. Просто с людьми, которых встречала на улице. Я ничего не могла поделать с перманентной счастливой улыбкой на моем лице. Она поселилась там помимо моей воли и никуда не хотела уходить. Мне казалось, все должны согласиться с тем, что теперь я такая.

Однажды, пробегая мимо магазина, я заметила, что с крыльца на меня злобно косится та самая продавщица, которая обсчитывала меня, когда я была ребенком. Увидев ее злые глаза, я удивленно подняла брови.

«Странная… Как можно вот так, с ненавистью, смотреть? Разве не видит она, что это долгожданное счастье — за все, что я до этого пережила? Что я имею на него право? Что я его заслужила?»

Уверенная в своем нерушимом праве на счастье, я улыбнулась еще шире и побежала дальше, высоко задрав подбородок.

Мир, который со смертью отца застыл и стал бесцветным, с приходом Дима снова пришел в движение и обрел свои прежние краски. Я начала видеть их во всем, что меня окружало. Это прекрасно, когда расцвет твоей любви приходится на позднюю весну. Поздняя весна — мое любимое время года. Когда все вокруг покрыто свежей, чистой, светло-салатовой травой. Когда уже установилась теплая погода, но еще нет удушливой жары. И когда цветут деревья. Вокруг моего дома все заросло белыми цветками дички и черемухи. Они заполнили не только наш двор, но и весь город. Мы с Димом любили гулять, наслаждаясь красотой и терпким ароматом цветущих деревьев. Мы подносили ветви к лицу и погружали носы то в белое, то в нежно-сиреневое кружево, вдыхая его свежую, пьянящую сладость.

На аллее перед педагогическим колледжем ветви дикорастущих яблонь были так густо усеянными белыми цветками, что почти не видно было листьев. Когда мы, взявшись за руки, проходили под ними, я запрокинула голову: наверху, надо мной, закрывая небо, раскинулся белый цветочный свод. Белоснежный ажур, чистый, как наряд невесты. Я радостно закружилась на месте, и перед моими глазами закружился этот свадебный хоровод.

— Ты знаешь, что ты похожа на цветущую ветвь? — сказал Дим.

Пританцовывая, я побежала вперед по аллее. Счастье любви и полнота молодой жизни переполняли меня. «Мне счастлИво», — весело подпрыгивало в груди мое сердце.

Дим, смеясь, бежал следом. А деревья вырастали над нами, сбоку от нас, со всех сторон. Они окружали нас, оберегали наш путь, как добрые стражи, посвященные в наши самые сокровенные сердечные секреты.

Когда-то давно, четырнадцать лет назад, я родилась среди такой же цветущей, душистой, весенней красоты. Я проснулась рано в то счастливое утро своего рождения. Мы договорились встретиться в «нашем» парке — там, где прошло наше первое свидание. Дим ждал меня там с огромным букетом ирисов (который вызвал настороженные взгляды матери, когда я принесла его домой). Мой Красивый был необычайно серьезным в то утро, даже каким-то торжественным. Из-за пазухи Дим достал открытку.

— Я написал эти слова для тебя. Послушай!

Он раскрыл открытку и прочел:

«Ребенок-котенок! Сегодня твой день рождения! Ты любишь цветущие ветви… Ты сама похожа на одну из них. Оставайся всегда такой же прекрасной и иди по жизни легко. Я желаю тебе огромного счастья, мой любимый человек! Пусть тебе встречаются только добрые и светлые люди! И никогда не забывай, что у тебя все получится!»

Я слушала, радостно улыбаясь.

— А сейчас — главный подарок!

Дим поднял лежащую в траве гитару, продел плечо в лямку, принял серьезный вид, подходящий под торжество момента, и, глядя мне в глаза, начал нежно перебирать струны. Он частенько на слух подбирал мелодии, но этой я никогда не слышала, он раньше ее не исполнял. Мелодия была незатейливой, но полной какой-то необъяснимой романтики, чего-то чистого, светлого. Дим сначала играл тихо и плавно, перебирая струны легкими касаниями пальцев, а потом внезапно с силой ударил по ним. Мотив изменился.

«Так это песня, — поняла я. — Вот сначала был куплет, а теперь припев — более короткий и динамичный, даже в чем-то… рокерский, бунтарский, как мы любим. Как рок-баллада. Но чья? Что это за группа?»

Песня казалась такой знакомой, но я напрасно вспоминала, где я могла ее слышать. Дим закончил играть и плавно отвел руку в сторону. Струны какое-то время продолжали звенеть и вибрировать.

— Ну как?

— Это было… так красиво!

— Как ты думаешь, что это?

— Это точно песня…

— Так!

— Что-то знакомое, но вот слов не могу вспомнить…

Дим довольно и загадочно улыбнулся.

— Правильно, не можешь вспомнить, потому что слов пока нет.

Я смотрела на его поддразнивающую улыбку. Диму явно нравилось мое замешательство.

— А что ты представляла себе, пока я играл? Ну, вот что ты видела?

Я задумалась.

— Тихий летний вечер, закатное солнце, широкие поля, освещенные этим солнцем, и… возможно, полет большой красивой птицы над этими полями… Эта музыка, Дим — это молодость, это свобода. Это путешествие с любимым человеком по просторам какой-нибудь прекрасной страны…

Меня внезапно осенило:

— Это в чем-то, наверно, даже… я сама. Нет, это мы с тобой!

Дим был невероятно доволен. Его лицо сияло. Он явно услышал то, что хотел услышать. Захлебываясь от восторга, он объяснил:

— Ну, конечно, это ТЫ, потому что это музыка для твоей первой песни! Вот почему она тебе знакома, но слов не помнишь — ты их просто еще не написала! Но когда-нибудь это сделаешь!

Он снял с плеча ремень и положил гитару в траву.

— Я сочинил эту музыку для тебя. И… вот, — он достал из кармана и протянул мне кассету. — Я записал ее на пленку. В настоящей студии.

Пораженная, я взяла из его рук кассету.

— Ты можешь слушать ее, когда захочешь. А когда придут слова — завтра или через годы — ты их запишешь.

Ну разве он обычный человек, мой Дим? Ну разве можно было в него не влюбиться? В тот момент, с кассетой в руке, которую он мне протягивал, он казался мне Внеземным — из космоса… или из Будущего. Какими волшебными, божественными вихрями занесен он в мою беспросветную жизнь?

— Дим, ты космический! Ты знаешь об этом? Ты не с Земли.

— Извини, что подарок такой… незатейливый, и я… пока не могу подарить тебе что-то… ну, более материальное… Но это все обязательно будет — с первого гонорара. Обещаю.

Я бросилась ему на шею. Он еще извиняется! Мелодия, написанная специально для тебя, любимым человеком, который по совместительству еще и талантливый музыкант, — разве может быть что-то круче? За то, что он такой — лучше всех других — мне достался, я не верила своему счастью.

— Космический…

Я уткнулась носом в его грудь. Его рука нежно гладила мои волосы. Люди, проходившие по дорожке, удивленно смотрели на двух подростков, которые нескромно обнимались среди бела дня, в парке, прямо у всех на виду.

***

По закону природы цветение продлилось недолго. Суровый резкий ветер, такой нередкий гость в мае, за считанные часы сбил весь цвет. Мы, обнявшись, сидели на лавочке в полюбившейся нам аллее возле педагогического колледжа. Асфальт под нашими ногами был покрыт снегом из белых опавших лепестков. Опыт прожитой потери никогда до конца меня не оставлял, даже в объятиях Дима. Порой, посреди блаженного умиротворения наших с ним встреч, на меня, как на эти беззащитные деревья в цвету, налетал безжалостный сатурнианский Ветер Прошлого. Настойчиво начинали пульсировать мои виски.

«А что если жизнь сомнет меня, прямо посреди этой любви? Она ведь уже схватила меня на бегу за волосы — когда я была ребенком. Какие еще испытания она приготовила для меня?»

Не знаю, откуда взялось у меня это тревожное чувство: что все это закончится, что у меня неминуемо отнимут, отберут мое счастье… Это как в ясный, солнечный, безмятежный день предчувствовать бурю, признаков которой пока нет и в помине. Поразительно, но это предчувствие какой-то угрозы и скорой боли как раз и приходит обычно посреди солнечного безмятежного дня — вот такого, как этот. Да-да, именно такие дни оно и выбирает. И это ужасно.

Охваченная внезапным страхом за наше будущее, я подняла голову и спросила Дима:

— Дим, а что будет с нами? Что ждет нас впереди?

Он, не задумываясь, без тени тревоги, ответил:

— А впереди… впереди нас ждет… ЛЕТО!!!

Дим вскочил и сделал стойку на руках. А потом… Он выпрямился и стоял передо мной: такой высокий, красивый, со светлыми взъерошенными волосами и лучистыми глазами — как юный бог солнца. И моя тревога развеялась без следа. Сердце замерло от любви, нежности, восхищения и ожидания того светлого будущего, которое непременно ожидает нас двоих.

***

Мой дом стоял на самой окраине Города Высоких Деревьев. И прямо за ним — полянка, тянувшаяся до небольшого леска. А слева от леска начинались сельскохозяйственные угодья — желтые квадраты, засеянные пшеницей.

Стояла середина июля. Мои волосы понемногу отрастали, и к ним возвращался их прежний золотистый оттенок.

— Ты светлеешь, — говорил Дим, пропуская между пальцев пряди моих волос. — Ты знаешь, что ты солнечный свет? Как тот, что сейчас льется на нас сквозь стекло. Ты золото. Ты такого же цвета.

Мы, как обычно, устроились у окна, уютно развалившись в старом широком кресле и мечтательно глядя вдаль. Я склонила голову Диму на плечо, его пальцы нежно перебирали струны гитары. Я слышала его родной хрипловатый голос, который тихо, полушепотом, напевал над моим ухом строки старой песни:

Don’t you cry tonight, I still love you baby,

Don’t you cry tonight.

Don’t you cry tonight, there’s a heaven above you baby,

And don’t you cry tonight.

И сейчас эта безмятежная картина словно стоит перед моими глазами: тихий летний вечер, я и Дим, его ласковое пение под легкое дребезжание струн, его нежный бархатный голос над моим ухом и эти поля, бескрайние поля, золотые поля, залитые закатным солнцем.

Словно предчувствуя, что случится дальше, я почему-то подумала тогда, посреди этой безмятежности:

«Запомни этот день. Навсегда сохрани его в своем сердце. Таких дней не будет много. Ты потом будешь собирать их по крупицам, как золотой песок».

***

— Ребенок-котенок, а поехали кататься?

В тот день Дим приехал ко мне на стареньком мотоцикле, который он гордо назвал своим «байком».

— Где ты его взял?

— Купил у соседа, у которого он ржавел и пылился в гараже. Вложил в него все свои сбережения!

Довольный собой, Дим битый час с восторгом, взахлеб, рассказывал мне, как он чинил и «приводил в чувство» свой «байк», как он его «усовершенствовал». Точнее, «реанимировал».

— Представляешь, там даже педалей не было! Сосед их, наверно, сдал на металлолом!

Он расхохотался.

— Я еще хотел заказать на него рисунок, но на это у меня точно не хватит денег. Вот только если ты мне что-нибудь нарисуешь.

— Зачем он тебе? — спросила я, указывая на «байк».

Дим чмокнул меня в щеку.

— Чтобы легче было добираться к моему ребенку-котенку! И быстрее. Больше не нужно привязываться к расписанию автобусов. И потом — я всегда мечтал о собственном байке. Гонять, летать по широким загородным трассам… Это же лучший способ прийти в себя, когда в душе ураган!

Я погладила его взъерошенные светлые волосы. Бунтарь мой!

— А в твоей душе часто бывает ураган?

— Бывает иногда. Когда взбесят.

Когда мы, надев шлемы, оседлали «байк» и Дим нажал на газ, местные отморозки, потягивающие во дворе пивко, прервали свои пустые пьяные беседы и уставились на нас. Оглушительно взревел мотор. Мы вихрем сорвались с места, и отморозки, с самого начала люто возненавидевшие красавчика Дима, теперь возненавидели его еще больше. Молча провожали они нас мрачными взглядами. А кумушки, которые целыми днями просиживали во дворе, зорко наблюдая за всеми, кто проходил мимо, — в ужасе чуть не попадали со своих лавочек!

А мы помчались за город — к тем самым полям, на которые любовались из моего окна. Мы неслись вдоль этого бескрайнего, волнующегося желтого моря пшеницы, среди которого то тут, то там мелькали красные точки маков и синие звездочки васильков. Пьянящий ветер дул нам в лицо. Дим управлял «байком» по-взрослому, уверенно, но мальчишеский азарт от быстрой езды захлестывал его. Придя в особо сильный восторг и раж, не в силах сдержать себя, он заорал во все горло:

— Свобода! Мы свободны, слышишь!

— Даааааааааа!

Я сидела сзади, обхватив Дима и крепко в него вцепившись, и тоже орала, что есть мочи. Я напрочь забыла про свои уроки вокала и про то, что надо беречь голос.

Дома меня ждал непростой разговор с матерью. Оказалось, ей донесли, что ее дочь уехала на мотоцикле с незнакомым красавчиком, который «намного старше ее».

— Неправда. Ему столько же лет, сколько и мне.

— Да при чем здесь возраст? Я тебе разве про это? Сядь!

Мать не могла взять в толк, как это девушка может разъезжать на мотоцикле.

— Не нравится мне все это, слышишь? Это опасно и неприлично. Я тебе не разрешаю.

— Но мы же в шлемах!

— Дело не в шлемах!… Не надо тебе с ним встречаться.

Когда на следующий день я рассказала обо всем Диму, он с присущей ему горячей решимостью тут же ответил:

— Хочешь, прям сейчас переедешь жить ко мне? Я увезу тебя к нам. Моя мама не против наших отношений.

Я вспыхнула.

— Ты что! Говоришь так, как будто мы взрослые…

— А мы и есть взрослые.

Дим нажал на педаль газа, и «байк» резко сорвался с места. Мы неслись по дороге вдоль леса. Там, чуть подальше, на небольшом пригорке стояла старая заброшенная часовня. Мы в прошлый раз проезжали мимо нее. Сегодня ее белые стены светились на солнце так, что часовню было видно еще издалека. Дим свернул на обочину и остановил «байк». Какое-то время мы сидели и молчали. Под своей ладонью я чувствовала сильные удары его неспокойного сердца. Дим повернул голову и сказал:

— Давай поженимся в этой старой церкви на горе. Я узнавал: в ней до сих пор проводят службы.

Я рассмеялась и потрепала его за чуб.

— Глупый! Нам всего четырнадцать.

Опять он думает, что все так просто! Что пожениться не сложнее, чем организовать рок-группу. Я прижалась щекой к его плечу, почувствовав прикосновение и запах его кожаной байкерской куртки. Как же я его люблю. Невозможно!

— Нам нужно обвенчаться, — упрямо повторил Дим. — Так будет правильно.

— Зачем? — я крепче обняла его и прижалась к нему всем телом. — Мы и так принадлежим друг другу. И всегда будем принадлежать — без всех этих глупых церемоний.

***

— Выгляни в окно!

Дим примчался ко мне в то утро какой-то дико радостный, с озорной хулиганской улыбкой. Я только проснулась, еще не до конца раскрыла глаза.

— Зачем?

— Ну выгляни в окно!

Он настойчиво тянул меня туда. Я подошла к окошку: и что же такого интересного я там могла увидеть?

— Видишь?

Я улыбнулась и покачала головой: на асфальтовой дороже, которая тянулась вдоль дома, белой краской огромными буквами было написано «Ребенок-котенок! Я люблю тебя!». Вот Дим!

— Ты псих. Ты знаешь об этом?

Мой псих ничего не ответил. Он развернул меня, притянул к себе и своими зелеными глазами захватил в плен мои глаза.

— И зачем ты это сделал? Скажи мне.

Я подумала о том, что теперь эту надпись будет видеть весь дом. Дим продолжал смотреть мне в глаза. Я улыбнулась. Он любил меня так, как любит дерзкий и нежный мальчишка. Ну что еще он мог выкинуть?

Все лето мы провели вместе. Дим приезжал утром, когда мать уже уходила на работу, и уезжал перед ее возвращением. Теперь, когда у него появился «байк», он больше не зависел от расписания автобусов. Это было счастливое и беззаботное время. Мы объедались викторией, которую собирали за городом, на плодово-ягодной станции. А сколько порций обжигающе-ледяного мороженого мы съели за это лето! Со скольких одуванчиков, смеясь, сдули друг другу в лицо невесомый воздушный пух! Мы разъезжали на «байке» по всему городу и по загородным трассам, валялись в траве, мечтательно глядя на проплывающие над нами облака. И, конечно, почти всегда с нами была его гитара.

— Дим, а сыграй мне ту песню, «мою»…

Я часто просила его об этом. Дим послушно начинал перебирать пальцами струны.

Еще мы облюбовали одну из скамеек в аллее педагогического колледжа. Нам нравилось сидеть там и слушать музыку. Один наушник в ухе Дима, второй — в моем. А наши головы соприкасаются. Как и наши мысли. Мы слушали все подряд: и наши любимые старые рОковые песни, и современные непритязательные песенки, так популярные в те годы — про девушку и студента или про то, что нас не догонят.

В августе мать с неспокойным сердцем оставила меня дома одну и на неделю уехала погостить к своей троюродной сестре. Напоследок, у порога, она посмотрела на меня каким-то странным предостерегающим взглядом.

Дим несколько раз оставался у меня ночевать. По ночам мы стояли на балконе, устремив пытливые мечтательные взоры в звездное небо. Помимо любви к мотоциклам и старому доброму року, моя юношеская любовь грезила о космосе — за что он и получил от меня кличку «космонавтыш». У нас было много таких забавных ласковых прозвищ. Дим часто рассказывал мне о далеких звездах, о планетах, о летящих во тьме астероидах.

— А Венера — самая прекрасная планета — на деле представляет собой раскаленную неприветливую пустошь: температура там 470 градусов и идет металлический дождь. Или из серной кислоты, я точно не помню. А вообще, там жарко так, что свинец может расплавиться! Представляешь! А какие там адские ветра… И углекислый газ в атмосфере. Это просто царство кошмаров! Самая жуткая поверхность во всей Солнечной системе!

— Ты что, Дим! — я вспомнила, что когда-то учила в школе на уроках истории античности. — Венера — это же планета любви! Нет! Быть не может. Ты что-то перепутал, космонавтыш.

Я поддразнивающе потрепала его за чуб. Дим тем временем мечтательно продолжал:

— Но красива, ничего не скажешь! Сияет поярче самых ярких звезд. У нее поразительное альбедо — сияющая способность. Отношение отраженного света к падающему. А Юпитер — это газовый гигант… Да-да: вся эта огромная, просто гигантская планета состоит из облака водорода и гелия! А внутри — каменный лед и что-то еще. И на нем такие вихри, ты знаешь, которые дуют вот уже триста лет! … Ну да, кажется, триста…

То, что он говорил, казалось невероятным, завораживающим. И откуда он все это знает?

— А эти его вековые ветра и вихри образуют причудливые узоры. Такие красные завихрения… Словно его нарисовал художник… Ты бы могла его нарисовать!

Дим хорошо знал карту млечного пути и, показывая на созвездия, называл их мне.

— Видишь треугольник из ярких звезд? Это Вега, Денеб и Альтаир. Они образуют Летний треугольник. А так они входят в состав трех разных созвездий. Вот это Лебедь. А там Орел. Видишь? Они в форме креста, как будто раскинули крылья. А этот огромный раскоряка — Змееносец. А вон там, в самом низу, выглядывает Стрелец — мой знак.

Дим с нетерпением ждал августовского потока Персеид — прекраснейшего звездопада. Но до него было еще около недели, а пока мы нашли себе другое развлечение. Мы внимательно всматривались в небо, ища спутники. Нужно было среди всего этого множества звезд умудриться разглядеть одну движущуюся — это и был спутник. Мы по-детски соревновались, кто больше спутников заметит. Дим отдавался этому занятию с присущим ему азартом. Я смотрела на его темный профиль на фоне звездного неба, и сердце мое заходилось от нежности. Я представляла себе, как мы, взявшись за руки, летим между всех этих таинственных звезд и планет, поддерживающих нас своим молчаливым сиянием. Планеты и звезды были на нашей стороне, я была в этом уверена. Даже «злая» Венера! Вся Вселенная была за нас — разве может быть иначе?

Глаза Дима, мечтательно устремленные ввысь, светились в темноте ночи. Я вглядывалась в темную зелень этих глаз. Все звезды мира отражались в ту ночь в зеленых глазах Дима.

— Все эти звезды над нашими головами… Ведь они горят здесь именно для нас.

Я прижалась к нему и положила голову ему на плечо. Я верила, что это так.

— Космический мой.

Легкий ночной ветерок шелестел листвой и травами. Перед нами вдали темнели неясные силуэты высоких деревьев и соседних домов. Не было ни души, никого, кроме нас — в целом мире. Где-то внизу, в траве, любовно стрекотали кузнечики. Все было проникнуто такой невыразимой тайной и романтикой. С сердцами, полными надежды и восторга, положив ладони на край балкона, смотрели мы вдаль, словно балкон был нашим космическим кораблем, а над нами расстилалось оно — звездное море нашего будущего. Доброе к нам, юным, оно обещало и манило, раскрываясь перед нами во всей своей неземной красоте. Казалось, весь мир принадлежит нам. Я закрыла глаза и остро ощутила, что я совершенно счастлива. Словно что-то распахнулось, развернулось во всю мощь внутри меня. Захотелось, чтобы все люди на земле стали такими же счастливыми, чтобы никогда не было потерь и боли…

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Дим.

В темноте наши пальцы нашли друг друга и переплелись — как тогда, в нашу вторую с ним встречу, когда мы в первый раз обменялись прикосновениями. Сейчас я понимаю — это были самые счастливые моменты моей жизни: тихая летняя ночь и мы с Димом, держась за руки, всматриваемся в звездное небо. Над нашими головами — тысячи звезд. Мы молоды, мы счастливы. Мы сильные и смелые. У нас все впереди. Весь мир расстилается перед нами, а мы радостно глядим на него с нашего балкона. Боже, где все это? Где наша счастливая юность? Куда канула? Все, все сметено беспощадными годами!

***

Наступала осень.

А значит, снова школа, и снова уроки, которые вынудят нас видеться реже. В эти последние дни лета и нашей свободы мы не могли насмотреться друг на друга. И словно не могли надышаться. Местные кумушки, с раннего утра и до самых сумерек дежурившие на своем «наблюдательном посту» — на лавочках перед домом, — провожали нас взглядами, возмущаясь видом нашей детской любви. Их разговоры сразу затихали, а давно потухшие глаза недобро загорались, когда мы с Димом, держась за руки, выходили из подъезда.

Мать так и прозвала этих любопытных квочек — «лавочки».

— Почему они сидят там целыми днями? — недоумевала она. — Ну целыми днями! Неужели у них дома нет никаких дел? У меня, например, и минутки свободной нет! Уже закрутилась вся!

— Не знаю, может, их не пускают домой? — с улыбкой предположила я.

На самом деле мне было не до смеха. Я бесилась, видя, какими глазами смотрели «лавочки» на моего Дима. Когда мы вместе выходили на улицу, и его рука лежала на моем плече, а моя — на его талии, я слышала за спиной осуждающее бормотание. Я с вызовом вскидывала подбородок.

«Да, он меня обнимает. При всех. И что здесь такого? За этого человека я выйду замуж. А вообще мы вам не аттракцион! Прекратите на нас глазеть!»

Я хотела кинуться и выцарапать их любопытные завистливые глаза, чтобы только они не пялились на нас. А еще — укрыть моего Дима, спрятать от этого неуместного разглядывания. Ведь он мой! Только мой.

— Дим, ты лучше подъезжай не со двора, а с другой стороны дома, со стороны леса. Я услышу, что ты приехал, увижу тебя в окно и выйду.

Но все равно, несмотря на все меры предосторожности, нам не удавалось ускользнуть незамеченными. Любопытные завистливые глаза! В нашем городке от них негде было укрыться. Я знала, что соседки невесть что о нас напридумывали и невесть что о нас говорят — все самое грязное, мерзкое, пошлое…

Я рассказала Диму, что мечтаю о побеге от пошлости. Он сказал, что это чертовски хорошая идея. И добавил, что теперь мы будем мечтать об этом побеге вместе. Да что там мечтать! Готовиться!

— Я увезу тебя отсюда на своем «байке». Вот только накоплю немного денег. А что? Вещей у нас мало — мы привяжем их к сидению. И умчимся прочь — только они нас и видали! Но сначала обвенчаемся в той часовне на горе.

Опять он за свое!

— Нас не обвенчают. Нам слишком мало лет. У нас даже паспортов еще нет.

Я смеялась над ним, но сердце мое замирало.

— Обвенчают, — по-взрослому твердо и уверенно сказал Дим и выразительно на меня посмотрел. — Они не посмеют отказать двум последним романтикам.

Желание уехать, уехать отсюда как можно скорее стало нестерпимым. Я мысленно собирала свои нехитрые пожитки. Дим прав — получается совсем небольшая сумка. Мы привязываем ее к заднему сидению. Дим давит на газ, «байк» с ревом срывается с места, и мы, забрав с собой свою любовь, машем городу ручкой и уносимся прочь — навстречу нашей новой жизни. Эти мысли придавали мне сил держаться.

А пока мы уезжали на берег реки, волнистой линией пересекающей Город Высоких Деревьев. Там росли самые огромные и высокие деревья — вековые. Мы с Димом выбрали среди них «свое дерево». Мы любили сидеть в обнимку, прислонившись спинами к его широкому стволу и слушая, как над нами шелестит листва.

Нам казалось, что только здесь нас никто не находил.

***

Держась за руки, мы шли к «байку».

Я не увидела, как с другой стороны к подъезду подходила мать, которая в тот день возвращалась с работы раньше обычного. Она задержалась под козырьком, обеспокоенно глядя нам вслед. Проводив нас взглядом, «лавочки» окликнули ее:

— Сколько лет твоей дочери?

— Четырнадцать.

— А по виду не скажешь! Кажется, что больше.

Мать промолчала.

— Гляди! — сказали соседки. — Натворят делов!

Со старых деревьев у дома тихо опадали желтые листья, устилая дорожку, по которой мы только что прошли. Мать тревожно смотрела в ту сторону, куда умчалась на мотоцикле ее непослушная, своенравная, упрямая дочь.

Когда я вернулась вечером домой, мать на кухне пила чай. Ее движения были нарочито медленными и подчеркнуто спокойными — недобрый знак.

— Видела сегодня твоего… Вот что… Он мне не нравится. Я тебе уже говорила об этом.

Я внутренне напряглась и зажалась — приготовилась к обороне.

— Ты ведь его совсем не знаешь.

Мне было интересно услышать, чем же ей так не угодил мой Дим — самый прекрасный, самый добрый, самый лучший на свете. Но мать ничего не сказала, лишь сделала презрительное ироничное движение уголками губ. Я открыла шкафчик, достала кружку и тоже начала наливать себе чай, стараясь не смотреть на мать. Я услышала ее тяжкий вздох.

— Не стоит влюбляться в красавчиков, дочь. Это самое худшее, что может с тобой случиться.

Я сделала вид, что не слышу ее.

— Еще настрадаешься из-за него.

Оставив на столе кружку с налитым и не выпитым чаем, я ушла в свою комнату и громко захлопнула за собой дверь.

***

В сентябре еще было тепло, и уроки физкультуры проходили во дворе, на школьном стадионе — том самом, с креслом для арбитра, на которое я любила забираться, когда была маленькая.

В тот день мы играли в баскетбол. Мои одноклассники с азартом перехватывали друг у друга мяч и с остервенением, всем скопом, носились от одного кольца к другому — так, словно это было жутко интересно и увлекательно. Я — самый неазартный игрок в мире — просто бегала с ними, лишь делая вид, что тоже увлечена процессом. Никогда не любила я эти бессмысленные телодвижения.

Вдруг вдалеке я заметила фигурку, которая приближалась к полю. Сердце неприятно екнуло. Я не видела ее несколько лет. Странно, мы ведь ходим в одну школу. Где она пропадала все это время?

ЗАВИСТЬ ЗОВУТ КАТЯ.

Да, это была она. Подросшая, с округлившейся фигурой, с полными ляжками, выглядывающими из-под короткой, похожей на теннисную, юбочки, но все с той же дурацкой стрижкой «под горшок» и хмурым недобрым взглядом из-под тяжелой черной челки. Казалось, что выросло только ее тело. Голова и прическа остались прежними, детскими. Судя по всему, она тоже заметила меня, еще издали. Подойдя и встав у края поля, на котором мы играли, Катя буравила меня своими черными глазами. Я делала вид, что не замечаю ее. Какое-то время Катя стояла, переминаясь с ноги на ногу. Ей, очевидно, хотелось сказать мне что-то гадкое — я видела это по ее лицу, бросая на нее быстрые взгляды. Но слова как будто не шли ей на ум. Помнится мне, она всегда туго соображала — еще с детского сада.

— Актриса! — наконец выплюнула Катя.

Ух ты, надо же! Я даже хмыкнула. Этой устаревшей кличкой меня уже год как никто не обзывал. Мне почему-то стало дико смешно — почти до истерики. Делая вид, что Кати здесь нет, я вместе с остальными побежала в другой конец площадки. Катя последовала за нами вдоль границы поля.

— Убегаешь. Боишься меня?

Боковым зрением я видела, как она перемещалась туда-сюда, в зависимости от того, куда переходил мяч, а с ним и галдящая толпа игроков. Но вскоре Кате надоело бегать вдоль края поля, откуда ей меня не достать, и она вышла к нам, на середину площадки.

— Актриса! — повторила она настойчивей.

Она преградила мне путь. Я посмотрела в ее черные глаза. А потом опустила взгляд. На ногах у нее были какие-то нелепые белые гольфы — как у первоклассницы.

— Уйди отсюда, ради твоего же блага. Я не хочу с тобой разговаривать.

Я оббежала ее. Но Катя явно не собиралась оставлять меня в покое.

— Ой-ой-ой, не хочет разговаривать! Звездой себя почувствовала?

«Какая же ты глупая и пошлая, Катя! Пошла вон».

Мяч снова перехватили, и все рванулись в противоположный угол, и я вместе со всеми. Катя тоже побежала за нами. Она упрямо преследовала меня — как тогда, в детском саду. Затылком я чувствовала ее дыхание. Внезапно мне показалось, что она наверняка хочет толкнуть меня в спину. Я повернулась к ней вполоборота и старалась держаться так, чтобы не упускать ее из виду. Мои одноклассники стали оборачиваться на странного нового игрока, которого никто не звал. Катя еще что-то выкрикнула. Я не реагировала на ее выпады, только приглядывала за ней краем глаза.

В конце концов, ей надоело бегать туда-сюда. Катя остановилась и заорала:

— Нос задрала? Чем загордилась-то? Тем, что разъезжает на мотике, с красавчиком, как взрослая? Его зовут Дима. Я все про него знаю.

Я остановилась как вкопанная. Она что, сейчас посмела что-то сказать про МОЕГО Дима?

— Ты не заслуживаешь такого красавчика! Я все про тебя знаю!

Руки мои сами по себе сжались в кулаки. Я могла стерпеть все, абсолютно все, что она плела про меня. Но тут она тронула недозволенное — мою любовь и мою тайну. Да еще при всех! Я взорвалась мгновенно — как одна из тех петард, которые частенько взрывали в нашем дворе мальчишки. Я не стала по-девчачьи царапать ее или хватать за волосы. К своему собственному удивлению, я подлетела к Кате и с одного удара кулаком уложила ее на землю. Рука тут же заныла от боли.

— Девочки, вы что? С ума сошли?

Катя тоже не ожидала такого удара. От ошеломления она даже не пыталась встать, а лишь приподнялась на локте и злобно на меня посмотрела. Струйка крови текла из ее ноздри. Ее теннисная юбочка задралась, оголив толстые ляжки и белые трусики.

— Это что такое, а?! Ты что, с цепи сорвалась?

Кто-то грубо тронул меня за плечо. Я обернулась. На меня испуганными глазами смотрел наш физрук. Я и сама не понимала, что со мной. Мне хотелось не просто ударить Катю, а прибить ее! Вмазать ее в землю. Я снова рванулась вперед, но меня удержали несколько пар рук. Сквозь растрепавшиеся волосы я кричала этой лежащей у моих ног гадине:

— Ты просила? Ты получила!

Меня оттаскивали в сторону. Кате помогли подняться. Мальчишки испуганно смотрели на ее лицо, с размазанной по нему кровью.

— Тебе надо в медпункт!

Катя отрицательно помотала головой. Отряхнувшись и поправив свою короткую юбочку, она, утирая нос, поплелась прочь.

— За это ты еще поплатишься! — обернувшись, крикнула она напоследок.

***

Дим от души рассмеялся, когда я ему рассказала о том, что подралась в школе.

— Ух ты! За меня еще никто не дрался! Это даже приятно, но, пожалуйста, больше так не надо.

Я мрачно опустила голову.

— А ты у нас, оказывается, опасная штучка! Дикая! Тебя лучше не злить.

Я подняла голову и посмотрела в его глаза: они светились ярко-зелеными огоньками удивления, восхищения и какого-то нового интереса — словно он впервые увидел меня сейчас. Шутки Дима, которые обычно меня отвлекали, в этот раз оказались бессильны. Во мне закипало что-то новое, тревожное, так непохожее на то теплое чувство полного доверия, близости и родства, которое я всегда испытывала к Диму. Стукнув кулаками о его грудь, я с горячностью выкрикнула:

— Ты же понимаешь, что никто и никогда не будет тебя любить так, как я?

Дим тут же перестал смеяться. Он приподнял пальцами мой подбородок и заглянул мне в глаза.

— Конечно. Я это знаю, — спокойно и серьезно ответил он. — И я люблю тебя так же.

Я вспомнила про толстые ляжки, выглядывающие из-под короткой теннисной юбочки.

— Ты же никогда не окажешься таким глупым, чтобы променять наши чувства на что-то… что-то скоротечное… грязное… гадкое? Ты же никогда не приманишься на такое? Ведь мы не сможем ни с кем, кроме как друг с другом. Ведь нам нельзя расставаться. Если мы позволим им нас разлучить…

Дим схватил меня за запястья и слегка встряхнул.

— Да что с тобой сегодня?

Внезапно нахлынувшее на меня ощущение беззащитности и уязвимости нашей любви заставило меня крепко вцепиться в его кожаную куртку. Я чувствовала, что теряю контроль над собой. Я начала говорить, быстро-быстро:

— Я люблю тебя, Дим! Я люблю тебя за то, что ты мой защитник. Я люблю тебя за то, что ты из другого времени. Я люблю тебя за то, что ты инопланетный. Космический. Жить без тебя я теперь не умею. И я не переживу, если ты когда-нибудь вдруг решишь уйти или кто-то захочет отнять тебя!

Дим спокойно выслушал мой истеричный речитатив. А потом прижал меня к себе, крепко, почти до боли — как никогда не делал раньше.

— Меня никто и никогда не отнимет, слышишь? Я всегда буду с тобой. ВСЕГДА.

Моя тяжелая голова опустилась ему на грудь, словно у меня больше не было сил держать ее.

— И ты тоже никогда от меня не уйдешь, слышишь? Никогда.

— Никогда, Дим.

Мне нетрудно было пообещать ему это. Я любила его так же, как и он меня — безусловно и навсегда.

Так стояли, обнявшись, успокаивая друг друга, наивные влюбленные дети.

***

На ближайшем родительском собрании матери донесли, что я подралась на уроке физкультуры и разбила нос одной девочке.

— Ты посмотри на себя — какой ты с ним стала! Просто шалава какая-то! Дерешься в школе. Грубишь матери. Что ты творишь?

До этого случая она считала, что это просто детская шалость — ведь мы и в самом деле были детьми. Теперь же она видела, что это не так.

— Не твое дело!

— Значит вот что: я запрещаю тебе с ним видеться. Поняла? Больше никаких мотоциклов!

— Так знай, — дерзко выкрикнула я в ответ, — я никогда в жизни, ни за что и ни при каких условиях не расстанусь с Димом! Даже не надейся!

Дверь к себе я захлопнула так, что затряслись стены. Мать не решилась стучаться ко мне, чтобы продолжить разговор. Я слышала, как она на кухне исполняет хэви-металл кастрюлями и сковородками — пытается снять раздражение. В укрытии своей комнаты я долго рыдала, сидя на полу и прислонившись спиной к стене, не в силах успокоиться.

«Нет, Дим. Мы с тобой не останемся здесь жить. Мы сделаем все, как мы решили. Мы вырастем и уедем, далеко-далеко отсюда. На твоем „байке“. Мы уедем от нее. Мы уедем от них всех. Они ничего не понимают!»

***

Опустив голову, я сидела на кровати. Сидя передо мной на корточках, Дим держал меня за руки и обеспокоенно заглядывал в мои глаза. Его солнечное лицо изменилось до неузнаваемости: никогда не видела моего Красивого таким серьезным и нахмуренным.

— Хочешь, я поговорю с твоей матерью?

Вчера, когда я немного остыла и вышла из комнаты, мать пригрозила, что если я не брошу Дима, она заберет меня из школы и отправит в другой город, к своей троюродной сестре, где я буду учиться в техникуме, и где Дим никогда меня не найдет. Я глубоко вздохнула.

— Зачем с ней говорить?

— Я объясню ей, что мы вместе. Что ей не нужно беспокоиться за свою дочь — ты теперь со мной.

Я покачала головой.

— Моя мать не тот человек, кому можно что-то объяснить.

— Тогда нам нужно уезжать, как мы и задумали. Придется сделать это раньше.

Я подняла на него глаза.

— Но куда мы поедем, Дим? И на что мы будем жить? У меня совсем нет денег.

Только сейчас я поняла, какие мы наивные и глупые.

— Мы будем жить на мои деньги, — сказал Дим тоном взрослого, уверенного в себе мужчины.

Я устало засмеялась и погладила его по щеке. Дим сам был школьник, без опоры под ногами.

— Смешной! У тебя их тоже нет.

Дим удрученно опустил голову. Он долго молчал. А потом стукнул кулаками по бедрам.

— Я найду для нас деньги. Обещаю. Я продам «байк».

Я рассмеялась.

— На чем же мы тогда уедем?

Дим тоже невесело усмехнулся.

— Такая девочка, как ты, не должна плакать. Никогда. Мне плохо от того, что я ничего для тебя не делаю…

Да, таким он и был, мой Дим! Заботливый, нежный, ответственный. Он смело встречал трудности и вызовы. Не прятал голову в песок, не отмахивался от проблем глупыми шутками, не ссылался на то, что вечно занят, поэтому ему не до тебя. Еще совсем пацан, но с такими правильными установками. В какого мужчину он бы вырос… Я погладила его по голове.

— Глупый. Никто для меня не делает столько, сколько делаешь ты. Мы вырастем, встанем на ноги, заработаем деньги и вот тогда уедем. И все будет хорошо.

Дим снова взял мои руки в свои.

— Но чем помочь тебе сейчас? Я готов отдать тебе все — все, что у меня есть.

С грустной нежностью смотрела я на моего Красивого. В его зеленых глазах было столько муки и боли. Я видела, как он себя терзает. Я убрала с его лба непослушную светлую прядь — она всегда вот так вот падала ему на глаза.

— Что у тебя взять? У тебя нет ничего, кроме тебя. А ты и так мой.

***

Теперь нам приходилось встречаться украдкой, с еще большими предосторожностями, чем раньше. Я не разрешила Диму продавать «байк», а также разговаривать с моей матерью, что-то ей объяснять. Чтобы ее не провоцировать, мы договорились не вызывать ее подозрений — пусть думает, что мы расстались. Нужно сделать так, чтобы мать вообще больше никогда не увидела Дима. Я просила его встречать и высаживать меня за несколько дворов от нашего дома.

В тесном Городе Высоких Деревьев мы были словно два загнанных зверя, раненых любовью. Мы втайне истекали сердечной кровью, и этого никто не мог видеть. Я никому не позволяла это увидеть. Мне казалось, что наша любовь будет жить, пока я буду ее охранять от всех — даже от собственной матери… Особенно от нее.

Перед тем, как расстаться, Дим каждый раз подолгу держал меня за руки. Словно не мог меня отпустить. В его глазах появилась какая-то тоска и обреченность, которых не было раньше, какая-то затаенная боль. И это разрывало мне сердце. Когда я нехотя начинала вырывать свои руки, говоря, что уже поздно и мне пора домой, Дим, глубоко вздохнув, отпускал меня, молча садился на свой «байк», резко срывался с места и уезжал. Я знала, что он снова поедет за город, носиться по «нашим» полям. Дим часто стал гонять один. Иногда он заезжал так далеко, что обратно ему приходилось возвращаться уже в сумерках. С беспокойством думала я о том, где он и что с ним. Я словно видела, как он несется один вдаль по трассе, не разбирая дороги.

Обмануть мать, конечно, не удалось. В этом городе всегда найдется кто-нибудь, кто все увидит, а потом донесет. Мы сидели вечером за чаем. Я задумчиво размешивала сахар на дне своей кружки и думала о Диме. Мать со стуком положила ложечку на блюдце. Я вздрогнула и замерла.

— Это очень нехорошо.

Я не решалась поднять на нее глаза.

— Да, это нехорошо. Это худшее, что может быть в жизни, — когда дочь обманывает свою собственную мать.

Я взглянула на нее. Мать с вызовом смотрела на меня, не произнеся больше не слова. Я встала и ушла в свою комнату, с громким стуком захлопнув за собой дверь. По ту сторону двери я сползла на пол. Кто нас видел? Кто ей донес? Я была в отчаянии.

А вскоре случился весь этот ужас…

***

— Срежем через бывший завод!

Дим протянул мне шлем и затянул лямки на своем.

— А мы там проедем?

— Конечно. Я всегда там сворачиваю.

Мы больше не катались вдоль полей, которые начинались за моим домом, боясь, что нас кто-нибудь увидит из окон. Еще летом Дим продумал короткий путь к загородной трассе, которая начиналась в противоположном конце города. Чтобы не петлять по главным улицам, он проезжал через дачный поселок и территорию заброшенного завода — и сразу оказывался на свободе, где можно было лететь, не боясь попасться за езду без правил.

Мне не понравился этот маршрут, но уверенность Дима как всегда меня успокоила. Теперь мы ездили так, как он придумал.

В тот вечер — 5 октября — Дим казался каким-то особенно хмурым. Я не узнала его, когда мы встретились в условленное время в одном из соседних дворов, возле гаражей. Но вскоре его тяжелые мысли, казалось, развеялись, и Дим снова, по привычке, почувствовал радость быстрой езды. Он громко засмеялся, как раньше, а я прижалась щекой к его плечу.

Проехав через мост и миновав частный сектор, мы устремились в старую промышленную зону. Вскоре показался протянувшийся на много метров бетонный забор, разрисованный граффити. В заборе не хватало одной плиты. В эту брешь Дим и направил свой «байк».

Завод стоял заброшенным уже более десятка лет. Главное здание встретило нас обшарпанным фасадом и рядами слепых окон с выбитыми стеклами. Обогнув его, мы устремились к производственному корпусу. Дальше — справа от него — стоял еще один полуразвалившийся маленький цех.

— На обратном пути заедем на наш берег. Листва на деревьях желтая, так красиво, — кричал Дим, повернув голову, чтобы я могла его расслышать. — А еще…

Он не успел договорить.

Кто-то свалил на повороте строительные материалы и мусор, которых там не было накануне. Очевидно, после долгих лет простоя, здание решили реставрировать или сносить. Не ожидая препятствия, Дим резко повернул, но было поздно. Ударившись колесом об этот завал, мотоцикл завалился на бок.

— ДИИИИИИИИМ!

Я полетела в кучу старых кирпичей и торчащей из них арматуры. Последнее, что я почувствовала, была резкая, дикая боль.

***

Не помню, как нас нашли, как нас везли в больницу. Наверно, от боли я на какое-то время отключилась.

Мы не получили травм, несовместимых с жизнью. Шлемы защитили наши головы, но ничто не защитило мое бедро: оно было разодрано в клочья. Я только однажды заглянула под одеяло и быстро опустила его. А потом боялась сделать это еще раз. Но, даже не видя его под бинтами, я знала: там, вдоль всего левого бедра, тянется страшный, уродливый, извилистый шов. Мать сказала, что шрам останется на всю жизнь. Сказала она это не без торжества — таким тоном обычно говорят «доигрались!».

«Дим, не переживай: мне не больно».

Это была ложь. Мне было очень больно. Несмотря на сильные анальгетики. Они лишь на время давали мне забыться.

— Где Дим? Что с ним?

Я услышала, как где-то вдалеке — на деле же в нескольких шагах от меня — мать, вне себя, яростно заорала:

— Чтобы я о нем больше не слышала!!! Чтобы духу его рядом с тобой больше не было!!! Он разбил мне моего ребенка! Он вас обоих угробил! Чудовище! Пусть держится от тебя подальше!

Я слабо сопротивлялась:

— Ты ведь его не знаешь… он такой хороший… он же не знал, он не виноват… это все арматура… скажите ему, что он не виноват… пусть не казнит себя…

Мои сухие губы с трудом шевелились. Я не была уверена, что мать меня услышала. Она снова что-то орала. Я отвернулась к стене, не в силах сдержать слезы. Пальцем я вычерчивала узоры по обшарпанной штукатурке, стараясь не слышать этих адских криков за своей спиной.

«Нет, Дим. Мы с тобой не останемся жить в этом городе. Мы вырастем и уедем отсюда, далеко-далеко. На твоем „байке“».

Я захлебывалась слезами.

А в соседней палате израненный Дим сидел на полу и плакал от вины и бессилия, обхватив голову перебинтованными руками. Я не могла видеть его сквозь стену, но поняла, почувствовала, что он был там.

***

Авария стала последней каплей и главным козырем матери в борьбе против нас.

Они разговаривали у открытой двери, ведущей в палату. Они думали, что я сплю. До меня доносились обрывки фраз:

«…он чуть не угробил их обоих…» — требовательный голос матери.

«..конечно, если бы я знала, что у них так все закрутится… я ж сама его к вам привела…» — другой голос — тихий и кающийся. — Сын сказал, что ему так понравилась эта девочка…»

«… сначала значения не придала этим их отношениям, а потом… Ему-то все равно, отряхнется и дальше поедет, а ей теперь как?» — наседала мать.

«…ошибаетесь, сын сильно переживает…»

Я боялась за Дима. Я знала: его собственное обостренное чувство вины доведет и доконает его сильнее, чем чьи бы то ни было упреки и обвинения.

«… нет… надо пресекать…» — вынесла вердикт моя мать.

Я, обеспокоенная, попыталась вытянуть шею: что пресекать? Что они собираются делать? Мать зашла в палату.

— А, ты не спишь! Не шевелись, не шевелись! Постарайся больше спать — так тебе будет лучше.

— Что с Димом?

Я спрашивала ее об этом каждый день. Мать снова поджала губы и ничего не ответила.

На мои вопросы, что с Димом, мне никто ничего не объяснял — словно сговорились. Из нескольких слов санитарки, которую я из последних сил схватила за руку, я поняла только, что Дим отделался гораздо более легкими травмами, чем я.

«Слава богу!»

Горячие слезы благодарности текли по моим щекам. Мне так хотелось увидеть Дима, успокоить его, сказать, чтобы он не казнил себя так сильно, ведь я обязательно скоро поправлюсь, и мы с ним вместе уедем из этого города. Обязательно уедем, как мы и хотели. Но я не могла встать, не могла даже пошевелиться. Все, что я могла, это мысленно разговаривать с Димом через стенку, надеясь, что он меня слышит.

***

Сколько я уже здесь лежу?

Он не зашел ко мне ни разу за все это время. Почему?

Когда я все-таки смогла встать, и всевидящий контроль матери немного ослаб, я с трудом, держась за стену, дошла до соседней палаты. Она была пустая. В недоумении я стояла и смотрела на застеленные койки. Ко мне подошла санитарка — та самая, которая сообщила мне тогда о состоянии Дима. Она достала из кармана и протянула мне свернутый листок бумаги. Рукой Дима там было написано:

«Ребенку-котенку:

Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».

Свернув записку, я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

Don’t you cry tonight, I still love you baby,

Don’t you cry tonight.

Don’t you cry tonight, there’s a heaven above you baby,

And don’t you cry tonight.

«Такая девочка, как ты, не должна плакать. Никогда…» Но по моему лицу текли слезы — снова текли, как несколько лет тому назад. И это было только начало.

Добрая санитарка с сочувствием рассматривала меня.

— Только не придумывай себе ничего, слышишь! Он спрашивал о тебе каждый день. Он хотел тебя увидеть. Он рвался к тебе, но ему не дали. — Она поглаживала меня по плечу. — Очень хороший парень. Да ты и так это знаешь.

Я молча кивнула — куда-то в пустоту. Я не видела ее лица из-за пелены слез.

***

Разодранное бедро — это ерунда. Позвоночник, поясничный отдел. Смещение позвонка. Вот почему мне было так трудно шевелиться. И так больно. Вот почему моя реабилитация растянулась на бесконечные недели. Мне пообещали, что слегка хромать я буду еще долго. Даже когда заживет бедро. Последствия тоже на всю оставшуюся жизнь, как и шрам. Периодически может быть слабость в ногах и боль. Мне было плевать на это.

Меня выписали из больницы через три недели после аварии, и мать забрала меня домой. На все мои расспросы, где Дим и почему он не приходит, мать, поджав губы, упрямо и ожесточенно молчала. Я поняла, что от нее не добиться ни слова.

Это ужасно, когда ты ограничен в движениях! Когда тебе нужно ехать, нужно идти, но ты не можешь! Только через неделю томительного ожидания, немного окрепнув и воспользовавшись отсутствием матери, я, отыскав бумажку с адресом, поехала на поиски Дима. Нога еще плохо слушалась и, выходя из автобуса на вокзале, я чуть не свалилась с высокой подножки под колеса. Я никогда не была в его городе — Дим всегда приезжал ко мне сам. Но я нашла его дом почти сразу. Словно сердце подсказало мне: вот эти бледно-зеленые обшарпанные стены, вот эта покрытая серым шифером крыша, вот этот небольшой палисадник с покосившимся деревянным заборчиком. Словно я уже когда-то видела то, что каждый день видел своими глазами Дим. Словно я смотрела на мир его глазами. Я потянула на себя старенькую дверь, и она чуть не сорвалась от петель, грустно скрипнув ржавой пружиной.

В подъезде не горела лампочка, и я держалась за стену, поднимаясь по ступенькам. Лифта не было, и каждый шаг наверх давался мне невероятным трудом. Остановившись на втором этаже, возле железной двери, я потянулась к кнопке звонка. Я звонила долго. Дверь никто не открывал. Прильнув к ней ухом, я попыталась услышать хоть какие-то звуки по ту сторону. Я поняла, что не слышу звонка, и мне пришло в голову, что он наверняка не работает. Тогда я со всех сил заколотила по двери. На мои долгие отчаянные стуки открылась соседняя дверь, и на площадку выглянула старушка в желтом плюшевом халате. От нее я узнала, что Дим с матерью уехали, насовсем, еще по октябрю.

— Жалко, такие хорошие люди. А сын-то у нее какой, а? Золото-парень! Всегда помогал мне затаскивать наверх тяжелые сумки с продуктами.

— Да, мой Дим… Он такой… — прошептала я так тихо, что сама не услышала своих слов. Мои губы и подбородок задрожали. — Куда они уехали? Адрес оставили?

Старушка сделала шаг навстречу, в порыве внезапной подозрительности вглядываясь в темноте в мое лицо.

— Не оставили. Почем знаю, куда? Наверно, вернулись к себе на юг. К морю.

Я прислонилась к стене, чтобы не упасть. Силы внезапно оставили меня. Не помню, как я вышла из подъезда. Не помню, как пришла на автовокзал. Я нашла себя уже сидящей в автобусе, уезжавшем прочь из Диминого города.

Дома матери хватило беглого взгляда, чтобы все понять.

— Знаю, ты ездила к нему. По глазам вижу.

Я с вызовом задрала подбородок.

— Да. И еще поеду! Поняла?!

Какое-то время мать молчала. А потом горестно вздохнула.

— Ты должна быть благодарна судьбе, что вы расстались. Лучше так. Такая юношеская любовь быстро проходит и никогда не доводит до добра.

«Дим, тебе не за что себя винить. Ты мне ничего не сделал, ничего плохого. Раненое тело — это такая ерунда, по сравнению с тем, как другие люди уродуют мне душу!»

Я ушла в свою комнату, ничего не ответив матери. В тот момент я ее ненавидела.

***

Я лежала на холодном полу, уставившись в потолок, раскинув в стороны руки. Мои глаза застыли в стеклянной неподвижности. Я никогда больше не буду дышать. Мои волосы рассыпались золотой паутиной и ловили тишину. Я никогда больше не буду плакать. Недвижима и холодна, я никогда не испытаю боли.

Я лежала на полу. В груди была такая тяжесть, как будто на нее сел уродливый горбатый карлик-химера. Сидит и злобно похихикивает надо мной. Я знала — это давит на меня тот самый груз Нелюбви. Своей любовью Дим на время уменьшил эту тяжесть. Но Дим ушел, и теперь мой груз Нелюбви словно стал еще тяжелее. Еще невыносимее, чем был раньше.

А ведь совсем недавно я верила в свою счастливую звезду! Судьба улыбнулась мне, послав мне Дима. Он отогрел меня, и я ошибочно почувствовала себя в безопасности, словно растение под стеклянным колпаком. Но вот пришла злодейка-жизнь и железной рукой разбила этот колпак. И теперь Дима нет, а я лежу на полу, и я застыла в своем поражении. Я уязвлена. Я повержена. И даже плакать не могу.

Мы мечтали о светлом будущем, но как жестоко все оборвалось — в одночасье! За что с нами так? Почему именно с нами? Как такое могло случиться? Разве может быть так — что повторно разбивается уже разбитое и с таким трудом склеенное сердце?

Оно снова разбивается, с оглушительным треском, а потом…

А потом летят осколки.

Осколки, осколки…

Те самые, что уже летели когда-то. Они ведь летели и раньше, я помню. Они летели, когда умер отец. Они летели все мое детство. Я не знала, что это за осколки, а ведь это были осколки моего собственного сердца. Смерть отца разбила мне сердце. Дим заботливо и любя склеил эти осколки. А теперь они, с таким трудом склеенные, снова разлетелись во все стороны. Сейчас мне казалось, что они сыплются на меня с самого потолка, а мне до такой степени на все наплевать, что я даже не думаю уворачиваться.

Я понимала, чего я лишилась, потеряв Дима.

«В моей жизни такого уже не будет. Никогда», — встав на следующее утро и посмотрев на небо, осознала я.

Мои опасения подтвердили поля, по которым мы когда-то гоняли, и которые теперь выглядели совсем по-другому — уныло и опустошенно. Как-то сиротливо. И дело не в том, что вместо золотистой пшеницы там теперь мерзлая земля… Мои опасения подтвердил и грустный лес вдалеке, вдруг ставший каким-то серым и неприкаянным. За лесом — из окна я ее не видела, но знала, что она там, — стояла та самая белая часовня, в которой Дим никогда не поведет меня к алтарю. Я была уверена, что она больше не светится так, как раньше. И никогда не будет светиться. И лес, и поля, и невидимая мне церковь были другими. Мир был другим. Я стояла у окна и смотрела, как этот мир теряет краски — как уже было когда-то. Они буквально сползали — с неба, с сухой травы, с последних листьев — уступая место глухой и безнадежной серости.

А потом пошел первый снег. Я смотрела на мятущиеся хлопья и не могла заставить себя сдвинуться с места. Мне казалось, что темное покрывало безразличия, накрывшее мою жизнь, вместе со мной должно было накрыть и всех остальных людей. С удивлением понимала я, что это не так. В окно я видела, что они, как и прежде, бегают и суетятся. Я не понимала их. Куда они бегут? Куда торопятся? Кружатся, как эти снежные хлопья? Зачем все эти лишние человеческие движения? Они надеются к чему-то прийти, чего-то достичь, воплотить в реальность свои мечты о любви и счастье? Но разве не понимают они сами тщетность всей этой бессмысленной суеты? Разве невдомек им, что итог у всего один? В жизни реальны только смерть и одиночество.

6

Деревья,

на землю из сини небес

пали вы стрелами грозными.

Кем же были пославшие вас исполины?

Может быть, звездами?

Ваша музыка — музыка птичьей души,

божьего взора

и страсти горней.

Деревья,

сердце мое в земле

узнают ли ваши суровые корни?

Федерико Гарсия Лорка. Деревья

Я сидела на берегу реки, прислонившись спиной к толстому стволу высоченного старого дерева.

«Нашего дерева».

Странно и страшно: с недавних пор моими единственными близкими существами стали деревья. Конечно, существами: ведь в них, как кровь по жилам, текут соки. А значит, деревья живые. Только их присутствие я могла выносить. Деревья, в отличие от людей, обладают сочувствием и памятью. И теперь они делились со мной моим же счастьем, свидетелями которого не так давно были. А я рассказывала им о своей боли. Только им я и могла поведать свою боль.

А еще утекающей воде. Задумчиво глядела я на течение. Впрочем, нет: река не в силах унести мою боль, омыть, очистить меня от нее. Она останется во мне.

О чем я думала? Страшно признаться: ни о чем. Все та же бессмысленная пустота, как когда я лежала дома на полу, под градом сердечных осколков. Я просто с безразличием фиксировала все, что видела и чувствовала. Речка. Деревья. Камушки. Холодная земля. Пустота. Внезапно что-то странное случилось со мной. Я увидела себя, как я сижу на берегу реки, прислонившись спиной к дереву, и как мне плохо. Я больше не ощущала себя в своем теле, я словно вышла из него и теперь смотрела на него со стороны. Мне стало так жутко. Я закрыла глаза. Когда я снова их открыла, я увидела свои руки, и реку, и деревья, и землю под собой. Я судорожно выдохнула. Кажется, теперь я знаю, как сходят с ума.

Я часто приходила на берег после школы. А иногда и вместо школы. Тянула меня сюда какая-то невозможность физически оторваться от клочка земли, который помнит меня счастливой. Мне словно вновь и вновь необходимо было возвращаться туда, где не только эти деревья, но и каждый камень, каждая сухая травинка и поздний, чудом сохранившийся цветок видели мою радостную улыбку. Я хотела впитать в себя остатки нашего с Димом летнего счастья, которое словно до сих пор витало где-то здесь, в прозрачном холодном воздухе. Казалось, только это и соединяло меня с жизнью.

Самое трудное и мучительное, практически невозможное — это мысленно отпустить то время, когда ты был счастлив. И отпустить его без всякой гарантии, что счастье к тебе еще когда-нибудь вернется. Необходимость прощаться с ним, не по своей воле окунаясь в новую пору своей жизни, в которой — ты точно знаешь — уже не будет той радости, что еще так недавно кипела в твоей груди — это хуже, чем смерть. «Мы все умираем молодыми», — вспомнила я строку из песни, которую мы с Димом частенько слушали, разделив одни наушники на двоих, соприкоснувшись головами и мыслями. Я и не думала тогда, что это про нас.

Жизнь — чертовски жестокая штука — вот что я поняла. Иногда нам и правда приходится «умирать» — вот такими молодыми и красивыми. Без надежды снова воскреснуть. Такой я себя и ощущала — умершей. Там, под «нашим» с Димом деревом, в свои четырнадцать с небольшим лет я закопала свое разбитое сердце. Пусть лежит здесь. Все равно оно мне больше не пригодится.

***

«Я мешок, наполненный слезами. Только тронь».

Сначала больно было так, что я даже плакать не могла, хоть мне этого и хотелось. Я знала — мне стало бы легче.

А потом пришли слезы. Много слез. Нескончаемые потоки слез. Любое слово, любое движение и даже чей-то взгляд в мою сторону — в те дни я могла расплакаться от чего угодно. Я без конца прокручивала перед мысленным взором картинки наших с Димом встреч: наше пронзительно-счастливое, клубнично-сливочное, одуванчиковое лето, вместе с колесами того злосчастного «байка» так стремительно и страшно закатившееся куда-то в ад. Наша любовь лежала теперь где-то, раненая, в кирпичах и арматуре, заваленная ворохом сухих жухлых листьев, похоронивших ее под собой.

Я без конца мучила себя мыслями о том, как такое могло произойти. Ведь в моих руках было счастье. То самое, обещанное. То самое, выстраданное. Счастье, за которое я заплатила годами отчаяния и слез. Своим детством, которого у меня не было. Неужели теперь, в пору расцвета моей жизни я должна быть вот так срублена под корень?

Почему все закончилось так? Я возненавидела Судьбу и все небесные силы за то, что они отняли у меня Дима. Лишившись его, я словно вторично осиротела. Горечь утраты после смерти отца не отпускала меня столько лет… А теперь еще и Дим… Странно: в моей душе словно связались воедино эти две разные боли, усиливая одна другую. Страдая от утраты Дима, я вновь, с утроенной, нет, с удесятеренной силой прочувствовала и ту давнюю саднящую боль — боль от утраты отца. Старая боль никуда не уходит — вот что я поняла. Она сидит где-то глубоко внутри тебя и возвращается, когда новая боль ее призовет… Тебе только кажется, что ты все это пережил и забыл. Пока все хорошо, ты действительно в это веришь. Но стоит только чему-нибудь случиться, как ты начинаешь переживать не только из-за этой новой истории: все старое вдруг сразу вспоминается и погребает тебя под собой, словно огромный снежный ком.

Все, что со мной происходило, все, что я успела к своим годам пережить, казалось мне какой-то дичайшей несправедливостью. Я всю жизнь только и делаю, что теряю. Я всю жизнь плачу. Захлебываюсь в своих слезах. Поднимая в небо свои заплаканные глаза, я с упреком вопрошала:

«Почему это опять случилось со мной? Ведь я уже мучилась и страдала раньше… и вот опять… За что? Почему именно я? Словно меня выбрали на роль вечной страдалицы! Неужели я обречена на одиночество? Неужели я обречена терять всех, кого я люблю? Так будет всегда? Неужели это все, что ждет меня в этой жизни? Неужели не будет для меня на этой земле никакого счастья? Неужели я всего лишь этот свернувшийся и плачущий человеческий комочек, осиротевший и всеми оставленный, — не более?»

Наверно, в этом мире нельзя любить кого-то или что-то слишком сильно, иначе именно этого тебя и лишат. У Вселенной, насколько я могу судить, нет замысла продлять и приумножать твою радость. Все, что со мной происходило, укладывалось в этот небесный план. Сначала ушел отец. И вот теперь еще и Дим… Я только и делаю, что теряю — всех, кого я люблю и кто мне дорог. Они все уходят от меня — в смерть или просто в неизвестном направлении. Все, кого я люблю. Все, что мне остается, — видеть сны о них. Любимые люди, уходя от меня навсегда, становились моими сновидениями. Моими мучительно-сладкими сновидениями. Я часто видела один и тот же сон — и тогда, и в последующие годы:

Мы с Димом в каком-то заброшенном здании, похожем на ту старую фабрику, на территории которой все и произошло.

Мы сидим на полу, лицом друг к другу. Вокруг нас валяются осколки битого стекла и куски содранной старой краски грязно-голубого цвета. Нас окружают обшарпанные стены.

Я кричу Диму сквозь слезы и волосы:

— Почему ты ушел от меня тогда? Почему ты уехал? Почему оставил меня здесь одну? Ведь ты же обещал, что мы уедем вместе! Что ты никогда меня не бросишь?

Дим сокрушенно опустил голову. Он долго молчит, прежде чем ответить:

— Я не мог себе простить, что сам, своими руками, по своей глупости и бесшабашности изуродовал тебе жизнь.

Я понимаю, что он хочет этим сказать. Я знаю его, как себя саму. Но он ошибается.

— Дим, все неправильно решил. Рана на теле давно зажила. А душа — нет…

Я протягиваю руку, чтобы погладить его по щеке, по которой текут слезы. Но Дим отдаляется от меня, проходит сквозь стену, улетает все дальше и дальше.

И наконец в окно я вижу, как он мчится прочь, один, на своем «байке».

После таких снов я подолгу плакала, не в силах успокоиться. Как я переживу все это? Что теперь будет со мной? Дим вглядывался в космос. Я вглядывалась в небеса. У меня давно уже не было уверенности в том, что там кто-то есть. Скорее, наоборот. Иначе почему все так? Чем я это заслужила?

Ответов на эти вопросы я не знала. Но у меня появилось стойкое чувство, что и всю дальнейшую мою жизнь со мной все будет происходить именно так. Только так. Когда я это осознала, как будто что-то сломалось во мне. Я не знала, как дальше жить с тем, что я поняла. Но одно я знала наверняка: у меня больше нет сил этому сопротивляться. Под моими ногами разверзлась бездна неверия и отчаяния, и мне больше не на что было опереться.

***

Красота человеческой судьбы порой заключается в ее трагичности. Что есть моя собственная судьба, как не проявление этой красоты? Еще бы: вечная страдалица с грузом Нелюбви — разве это не трагически прекрасно? Это словно от рождения приговоренность к казни, которой тебя медленно подвергают всю твою жизнь. И вот ты, в холщовой арестантской рубахе, с разорванным воротом, всю жизнь живешь при исполнении этого странного приговора, непонятно за что тебе вынесенного. Непонятно за что тебе вынесенного… Тогда я впервые и подумала в том, что не работает хваленый закон справедливого воздаяния, о котором вычитала в умных книжках — «ты получишь то, что заслуживаешь». Тот закон, про который все говорят, на который я и сама с детства привыкла полагаться. Нет, горькая правда жизни такова: после горя и потерь необязательно будет что-то хорошее. Могут быть новое горе и новые потери. И не важно, заслужил ты это или нет.

Есть что-то за пределами твоего характера и твоих поступков, что и определяет, какой жизненный путь ты будешь проходить. Это называется фатум. Иначе — особая избирательная предвзятость со стороны небесных сил. Впрочем, это касается не всех судеб. Я не знала, почему этот фатум проигрался именно в моей жизни, но я сполна ощутила на себе его влияние. Я видела, что никого из тех, кого я знала, высшие силы вот так не утюжат, как меня. Ни по кому не проходятся так жестко, как проходятся по мне. Но почему именно я? Была ли я таким ужасным человеком, чтобы все это заслужить? Нет, вовсе нет.

Нет никакой справедливости в том, как мы получаем наши жизненные уроки. Говорят, что надо просто «жить правильно и быть достойным» — якобы тогда с тобой обязательно будет происходить только хорошее. Нет, это не так. С нами как будто происходит то, что не зависит от наших прошлых заслуг и поступков. От того, какие мы есть. Ты можешь быть ангелом во плоти, но то плохое, что должно с тобой случиться, все равно случится. Ты можешь быть ни в чем не виноват, но то, что тебе суждено получить, ты все равно получишь. А вот почему именно тебе суждено именно это — постичь это невозможно.

Наверно, высшим силам все равно, кто будет страдать. Просто кто-то должен страдать. И почему-то кто-то наверху решил, что это буду я. И раз уж наверху выбирают, что это будешь ты, то уже не важно, заслужил ты то, что с тобой происходит, или нет — это все равно с тобой случится. К удивлению твоих более удачливых знакомых, в чьих судьбах нет таких заранее предопределенных роковых моментов. Глядя на тебя, эти люди восклицают: «Ну как же тебя угораздило? И чем же ты все это заслужил? Чем же ты так плох, раз на тебя все это сыпется?» Люди, которые в отличие от тебя не подвержены влиянию фатума, не способны понять того, что с тобой происходит. Обычно они не верят в твою невиновность и на всякий случай отворачиваются от тебя, словно от прокаженного — еще заразишь.

Моя отчужденность от людей, которую я ощущала с самого детства, еще больше усилилась после того, что произошло. Я перестала общаться даже с Нелей. Я осталась совсем одна. Все чаще думала я о том, что и правда распространяю на окружающих свое несчастье. Я словно несу в себе свою обреченность и неудачливость, как болезнь. Несу и заражаю ею других людей. Может, поэтому меня сторонятся — потому что со мной и правда нельзя связываться?

Я была самым несчастным и одиноким человеком в этой Вселенной, с кучей вопросов к ней и без ответа хотя бы на один из них. А никому и дела не было. Люди беспощадны и злы. Они не умеют поддерживать и сопереживать — вот в чем я убедилась. Они никогда не протянут тебе руку помощи. Но если бы только это… Они еще и чертовски любопытны! Я знала, что меня и все, что со мной случилось, с интересом обсуждают в школе. В нашем маленьком городке никакое событие не остается незамеченным, а тут такой повод: посудачить, перемыть чьи-то косточки, да не просто чьи-то, а одной выскочки, которая думала, что она особенная, что ей повезло больше, чем другим. А на деле-то — пойди поищи вторую такую бедолагу!

Я знала: были и те, кто открыто злорадствовал, — они даже не пытались этого скрывать. В школьных коридорах, на лестнице я то и дело натыкалась на трех моих одноклассниц, которые, сбившись в кучку, о чем-то шептались и неизменно замолкали при моем появлении, при этом бросая на меня притворно-невинные и затаенно-насмешливые взгляды, с трудом сдерживая злые улыбки. Странные люди всегда вот так сбиваются в кучки — это их основной признак. И сбиваются они главным образом для того, чтобы судачить и злорадствовать. Так было и с «троицей». Бойкие, нагловатые, с губами, накрашенными коричневой помадой и неумело обведенными черным карандашом, эти заурядные и не очень умные девицы считали себя звездами всей школы. Как маленькие задиристые шавки в собачьей стае, они задавали настроение и тон всему классу. Многие слушались их, кто-то боялся. А те немногие, кто, устав терпеть их наглость и интриги, решался что-то сказать против них, неизменно наталкивались на горячую поддержку «троице» со стороны нашей классной руководительницы. Меня всегда удивляло, как дурные дети находят одобрение и поддержку у взрослых. Про них же сразу все понятно. Ну, про то, какие они — злые, глупые, избалованные. И как взрослые этого не видят? Удивительно: вот и наша классная обожала «троицу», неизменно умудряясь находить объяснение и оправдание любым их гнусным поступкам.

Нет, девицы из «троицы» не травили меня в открытую, как некоторых других детей из нашего класса. Но с их стороны чувствовалось какое-то затаенное противостояние. Я знала: они поджидают удобного случая, когда я окончательно сломаюсь, чтобы начать свои жестокие игры, почему-то так их забавлявшие.

Это была одна из первых порций странных людей в моей жизни. Потом их будет много.

***

— А, это та депрессивная чудачка? Которая целый год ходит в одной и той же черной кофте?

— Она самая. Ей хотели дать медаль, но теперь точно не дадут.

— А что случилось?

— Помешалась она уже давно — после смерти своего отца. А недавно…

Дальше сплетницы перешли на шепот, и я не услышала конца этого диалога. Если вы думаете, что меня вновь обсуждала «троица», то вы ошибаетесь. На этот раз — к моему удивлению — это были две молодые учительницы.

«Депрессивная девочка в черной кофте»… Один из самых первых в моей жизни ярлыков. Потом их будет много. Люди плохо умеют подбадривать и утешать — вот что я поняла. Обычно все, на что они способны, это объявить, что у тебя депрессия и с тобой все покончено. При этом они ничего не знают о том, какую черную бездну боли и отчаяния ты в себе носишь под этой своей черной кофтой. О сокрушающих жизненных событиях, ломающих твою личность, которые у тебя нет сил пережить, но ты вынужден это делать. Окружающие ничего не знают об этом. Но все они тут как тут со своей непрошенной оценкой: «что-то с ней не так», «она странная», «она не в себе», «она замкнутая/подавленная/депрессивная», «она носит одну и ту же черную кофту»…

Весь следующий урок я размышляла о том, какое отношения медаль за успехи в обучении имеет к чьей-то депрессии и черной кофте, почему люди такие жестокие и почему их так интересует чужая личная жизнь. Я не могла этого понять, хотя была далеко не самой глупой девочкой.

— Я очень переживаю за тебя. Ты можешь скатиться. Нам не нужны такие показатели! Ну вот совсем не нужны!

Классная руководительница подсела ко мне на перемене. Пытливо разглядывая мое лицо, она изо всех сил пыталась изобразить участие, но это у нее плохо получалось.

— Ведь ты же отличница! А сейчас успеваешь еле-еле. Я все вижу: ты не тянешь. Так недалеко и до двоек скатиться!

«Да ну! Большинство учеников в классе, в том числе ваши умственно отсталые любимицы, до сих пор не знают, что такое десятичные дроби».

Вслух я спросила:

— Но ведь пока их нет, этих двоек, ведь так?

Классная в досаде закусила губу.

— Так, — после долгого молчания, нехотя признала она, сверля меня глазами. — Я беседую с тобой пока просто так, для профилактики.

— Почему вы думаете, что эти двойки могут появиться?

Классная глупо захихикала. К чему весь этот странный разговор? Я училась все так же хорошо. Правда, я делала это не ради поступления в институт, как мои одноклассники: это были старшие классы, мы выходили на финишную прямую и даже те, кто плохо учился все последние девять лет, решили срочно наверстать упущенное, чтобы иметь шанс поступить. Я училась все так же хорошо не ради этой высокой цели, а по инерции — просто потому, что так привыкла.

— Ты уже решила, куда будешь поступать?

— Нет. Мне все равно.

Я ответила честно. Меньше всего меня теперь интересовало мое будущее.

— Вот это-то меня и волнует! — вспылила классная. — А в следующем году экзамены! Все готовятся поступать! Все думают о будущем! Только ты ни о чем не думаешь!

Она осеклась, выдохнула и после паузы снова повторила то, что уже говорила мне в начале нашей беседы:

— Переживаю я за тебя.

Я посмотрела ей в глаза. Классная была лицемерной недоброй женщиной, которую ни капли не интересовала ни я, ни моя дальнейшая судьба. Я молчала. Мне нечего было ей сказать.

— Да что с тобой случилось?! — не выдержала она.

«А то вы не знаете? Весь город судачит об этом. Даже здесь, в школе. Совершенно не переживая, что я это слышу».

Вслух я ответила:

— Абсолютно ничего. И вам не надо беспокоиться о моих возможных двойках. Их не будет. У меня все под контролем.

Классная нервно подергалась.

— Ну, если под контролем, тогда ладно.

Проводить воспитательную работу — совсем не ее конек. Она делала это настолько неумело, что начинала меня раздражать. Впрочем, было видно, что ей и самой надоел этот разговор.

— Я, как твой классный руководитель, надеюсь на тебя. Не подведи меня.

Классная встала и на тонких каблучках поцокала в учительскую.

Домой я шла в удрученном состоянии. Стоял теплый солнечный майский день, один из тех, которых я всегда так ждала, но сейчас его красота была чужда мне. Некогда любимые цветущие деревья мне были не нужны, если среди их покрытых белыми соцветиями ветвей не было улыбающегося лица моего Дима.

«Все думают о будущем! Все готовятся поступать!» — передразнила я классную, подражая ее тонкому писклявому голоску. — «Да я сдохнуть хочу, а не думать об этих экзаменах и об институте! И что это такое — эти „все“? Почему я должна хотеть и чувствовать, как „все“? Разве я виновата, что все у меня идет не так, как у „всех“? Что все идет наперекосяк? Почему меня все время пытаются с этими „всеми“ сравнить? Ведь я — не „все“! Я это я, и мои эмоции — мои, и мои слезы — мои, и мое горе — мое!»

Я шла, раздраженно обрывая высокие травинки и листья с деревьев, тихонько бубня в такт своим шагам и со злобным усилием сдерживая слезы. Услышав веселый беззаботный смех, я повернула голову. Справа от меня прошли две девочки из нашего класса, в обнимку с парнями. Они обогнали меня и пошли вперед по аллее. Головы моих одноклассниц были заняты не только уроками. Мне было горько на это смотреть. К тому времени, когда у них все только начиналось, у меня все закончилось. Моя жизнь закончилась, как думала я тогда.

«Почему все вокруг меня так нарочито, так подчеркнуто счастливы? Чтобы на их фоне я себе казалась еще более жалкой и ничтожной? Неудачница. Да я просто неудачница!»

Неудачница. Неудачница.

НЕУДАЧНИЦА.

Это сейчас я понимаю, как это важно: в осколках и мраке дня сегодняшнего быть способным увидеть свои грядущие счастливые дни. Все равно увидеть — пусть пока ничто их не предвещает, и кажется, что не будет уже никогда никакого счастья. Вот чему мы все должны научиться. Тогда у меня это плохо получалось. Тогда я не понимала, как можно верить во что-то хорошее, когда с тебя с юных лет вот так рубят под корень?

Прошло больше полугода с тех пор, как у меня забрали мою любовь. Но легче мне не стало. Я не могла и не хотела жить без моего Дима. Эта спасительная любовь стала для меня способом снова отрастить когда-то отрубленные крылья. На этих новых крыльях я и вылетела из клетки невыносимых переживаний, в которых на годы оказалась заперта после смерти отца. Отсутствие и нехватку этих крыльев я явственно ощущала теперь. Без них мне было неимоверно трудно существовать. Это мучительно больно — ощущать, что у тебя отрезали крылья и понимать, что ты больше не можешь лететь, при этом зная и помня, каково это — летать. Но зачем, зачем тогда это вообще все было нужно, если теперь я так страдаю? Для чего мы встретились? И полюбили друг друга, если это все так скоро закончилось? Если мы заранее были обречены?

Я вспомнила, что Дим когда-то рассказывал про Венеру — планету богини любви. Про ее жуткие, запредельно высокие температуры и адские условия.

«Да, Дим. Все так. Планета любви действительно оказалась адом».

Побывав в этом аду, я чувствовала себя выжженной, ко всему безразличной. А ведь мне было всего пятнадцать! Те самые двое отморозков с нашего двора снова встретили меня возле дома. Они уже открыли было рты, чтобы наградить меня каким-нибудь очередным обидным прозвищем. Но, наверно, у меня был такой вид, что они закрыли рты, так ничего и не выкрикнув. Они проводили меня взглядом до подъезда, озадаченно переглядываясь. Нога зажила, и я больше не хромала. Но со стороны, наверно, было видно, что идет сломанный человек, и путь его дается ему нелегко — так, что какое-то подобие сочувствия ко мне испытали даже они, эти отморозки.

Дома я встала перед большим зеркалом в прихожей — впервые за много месяцев. Меня хватило секунд на десять: мой вид — вид человека с разбитым сердцем — был невыносим даже мне самой. Я провела рукой по бедру. Ссадины на теле давно зажили, но на бедре у меня остался уродливый шрам. Я знала, что он там — под джинсами. Но мне было на это наплевать. Мне стало наплевать на все: на школу, на то, кто и что про меня говорит, на то, как я выгляжу и как я буду жить дальше. Что-то во мне необратимо изменилось после всего этого. У меня в душе словно что-то оборвалось. Может, это сорвалась с предохранителя та гнусная пружина апатии и безразличия. На какое-то время Диму удалось ее как-то закрепить — так, чтобы она не мешала мне жить. Но он ушел, она снова сорвалась, и некому теперь было держать эту чертову пружину…

***

Зачем ушел Дим? Зачем вокруг меня все эти странные злые люди? Зачем все это? Я не понимала.

Моим спасеньем в тот трудный первый год беспросветного отчаяния и одиночества стали стихи. Тогда я перечитала их целую кипу — все, какие удалось найти в школьной библиотеке. Ахматова, Цветаева, Лорка… В каждом стихотворении была «законсервирована» моя боль — именно моя. Удивительно: еще век назад она была почувствована и поразительно точно описана этими поэтическими гениями. Как они могли это знать — то, что я буду чувствовать столетие спустя? Так или иначе, но именно они меня спасли, эти давно ушедшие поэты. Я не знаю, что бы со мной было тогда, если бы никогда не было Ахматовой, Цветаевой, Лорки…

Еще одной отдушиной для меня стало общение с нашей учительницей по литературе. Моя жажда доброго отношения, участия и понимания была частично утолена общением с ней. Тонкая и чуткая, она разглядела во мне что-то, что вызвало ее симпатию и сочувствие. Как ни странно, моя учительница была невероятно высокого мнения о моих школьных сочинениях, которые мне самой казались такой глупостью. После уроков она выделяла время, чтобы посидеть и разобрать со мной написанное, похвалить особенно удавшиеся места, указать, что ее задело или заставило задуматься. Именно она и посоветовала мне вести дневник — чтобы лучше понять себя. И большинство моих «философских» мыслей, которые я так щедро рассыпала на страницах этой книги, — это именно они, мои дневниковые записи. Волею судьбы они не улетели (как это обычно случается с умными философскими мыслями), а осели сначала на рукописных, а потом и на печатных страницах. Я и подумать тогда не могла, чем впоследствии станут эти строки…

Той зимой мы изучали стихотворения в прозе. Нужно было выучить любое — на свой выбор — и рассказать его наизусть у доски. Я выбрала грустный стих об ушедшем счастье, о потере близких и любимых людей: тусклый зимний день, вечерние сумерки, пустая комната, белые цветы, навевающие горькие воспоминания. Я не просто выучила наизусть эти строки — я сжилась с ними. Я так глубоко их прочувствовала, что своими глазами увидела эту вымышленную комнату. Она стала нашей комнатой. В стихотворении не было гитары, но я слышала ее звуки. И видела пламя свечей. Всем сердцем я была с Димом, где бы он сейчас ни был…

Когда я прочла этот стих у доски, я оглядела притихший класс. С вытянутыми лицами мои одноклассники смотрели на меня. К моему удивлению молчали все — даже «троица». Я перевела взгляд на нашу учительницу. В ее глазах стояли слезы. Она словно забыла, что идет урок и его надо вести. Она тоже была далеко. Я, пораженная, смотрела на нее.

«У нее тоже есть боль, всем остальным неведомая… И у нее тоже».

Смутившись, я тихо стояла у доски, не смея нарушить молчание. Наконец, учительница пришла в себя и вытерла слезы. Она долго смотрела в школьный журнал, словно не понимая, зачем он тут лежит перед ней. Затем отпустила меня на место и вызвала следующего ученика. Когда все переключили свое внимание на нового чтеца, я уронила голову. Слезы хлынули из глаз. Закрыв лицо руками, я тихо проплакала до конца урока. К счастью, никто не обратил на меня внимания.

Стихотворение о зимних розах, прочитанное мной так, что заплакала моя любимая учительница, и заставившее заплакать меня саму, имело и другое последствие, важность которого я тогда в полной мере не осознавала. Благодаря ему я вернулась к своей прошлогодней безуспешной попытке — писать собственные стихи.

***

Когда Дим впервые попал в мою комнату, он сразу увидел стоявшую в углу гитару.

— У вас тоже есть инструмент? Так ты не только рисуешь и поешь, но еще и играешь? Почему ты мне не говорила?

Я беззаботно махнула рукой.

— А, это от бабушки Фриды осталось.

— От кого? — рассмеялся Дим.

Я вкратце рассказала ему эту семейную историю. Бабушка Фрида была матерью моего отца. И она была не от мира сего — по крайней мере, со слов моей матери. Жила бабушка в полном одиночестве, в городе …sk — областном центре, в восьми часах езды от нас. Пока был жив отец, мы виделись с бабушкой несколько раз в год. Но потом, когда его не стало, наши встречи сошли на нет — во многом из-за поведения матери. Они, мать и бабушка, были обладательницами одинакового по силе волевого характера, но при этом — полные противоположности. Мать — женщина строгих правил, живущая по каким-то своим четко установленным и нерушимым законам, которые она пыталась распространить и на всех окружающих. Бабушка — в противовес ей — существо буйного нрава, не признающее никаких рамок и правил: дерзкая и свободолюбивая, резкая и взбалмошная. Они с матерью категорически отказывались понимать друг друга.

Когда бабушка приезжала к нам в гости, мать, будучи не в силах противиться своей властной натуре, сразу же пыталась взять ее под уздцы, но неизменно терпела крах: бабушка, острая на язык, давала ей решительный отпор, отчего мать чувствовала себя оскорбленной. Она часто сетовала, что не может справиться со мной. Но справиться с бабушкой Фридой было еще более невозможно — в этом она сама убедилась! Сильные и непримиримые характеры обеих углубили противоречия между ними, сыграв при этом не на пользу отношениям бабушки со мной — ее внучкой. Чувствуя, что по натуре я больше похожа на бабушку, чем на родную мать, я втайне скучала по ней. Она была одним из немногих людей, близких мне по духу.

Бабушка Фрида приезжала к нам всего один раз после похорон отца. Она приехала неожиданно, без письма, чем сразу же уязвила мать, грубо нарушив ее негласные правила. Я не видела бабушку несколько лет. Она сильно постарела и заметно сдала за эти годы, но ее характер остался прежним. Неукротимая бабушка с порога дала понять, что будет вести себя так, как сама считает нужным, а не как хочет мать, чем опять уязвила ее. Бабушка приехала с гитарой и вечерами, когда выпивала, заговорщицки мне подмигивала и начинала петь шальные песенки своей молодости:

Цыпленок жареный, цыпленок пареный

Пошел на улицу гулять.

Его поймали, арестовали,

Велели паспорт показать.

Раньше, когда я спрашивала мать, почему бабушка больше к нам не приезжает, мать неизменно со вздохом отвечала:

— Она у нас чудачка! Нормального человека Фридой не назовут.

Сейчас, смущенно слушая бабушкины песенки, я стала понимать, почему мать так говорила. Закончив петь, бабушка громко и раскатисто хохотала, во все горло, запрокидывая голову, словно сама радовалась своей безумной дерзкой выходке. А мать раздраженно поджимала губы и, проходя мимо нас, нарочито громко шаркала тапками. А еще демонстративно затыкала уши. Строгая, сдержанная и чопорная, она была в ужасе от вольных проделок бабушки Фриды. И от розовых подвязок на ее чулках, которые как-то случайно увидела в прорезь ее старческого халата.

Пока бабушка гостила у нас, они почти не разговаривали друг с другом. Интуитивно угадав во мне существо, более близкое ей по духу, чем кто-либо из окружающих, бабушка общалась только со мной. В самый первый вечер она положила руку мне на голову и долго изучала мое лицо при свете лампы, поворачивая его то в фас, то в профиль.

— Будет толк. Будет толк, — вынесла она в итоге свой вердикт.

И, к удивлению матери, уезжая, дала ей денег.

— Что это случилось с твоей бабкой Фридой? — радостная мать пересчитывала купюры, не веря своим глазам. — Какая муха ее укусила? Я всегда знала, что деньги у нее есть. Вот старая скряга! Могла бы сделать это и раньше. Наконец-то сможем купить тебе не один, а оба сапога!

Бабушка продолжила высылать нам деньги, что было очень кстати в нашей финансовой пропасти. Мать немного смягчилась и почти перестала говорить про нее гадости.

Уезжая, бабушка, кроме денег, оставила мне и свой походный музыкальный инструмент.

— Хорошая у тебя бабушка, — резюмировал Дим, выслушав мою историю. — Веселая. Я бы очень хотел с ней познакомиться.

С задумчивым видом он взял в руки гитару и принялся перебирать струны.

— Так ты на ней играешь?

Я отрицательно помотала головой.

— Я не умею.

— Ты обязательно должна научиться, — серьезно сказал Дим. — Я научу тебя. Это несложно.

— Зачем? У нас есть ты и твоя гитара. Да и что я буду на ней исполнять?

— Свои песни.

Я в недоумении посмотрела на Дима.

— У меня нет никаких «своих» песен.

— Гитара есть, значит, и песни появятся! — без тени сомнения сказал мой неисправимый оптимист и улыбнулся мне своей солнечной, подзадоривающей улыбкой.

***

Слова Дима о моих собственных песнях еще тогда побудили меня попробовать написать свои стихи. Я мечтала с гордостью преподнести их Диму, чтобы он полюбил меня еще сильнее. У меня все получится, верила я. Ведь у меня «есть содержание», как говорила Нонна Валерьевна, а значит, оно должно во что-то вылиться. А моих переживаний хватило бы на целый сборник! Так мне казалось тогда.

С энтузиазмом подошла я к этой нелегкой задаче — стихосложению. Но, промучившись пару дней, поняла: хоть рисую и пою я действительно неплохо, но как поэт — совершенно никуда не гожусь. У меня совсем не получалось рифмовать. Впрочем, я не расстроилась из-за этой неудачи. Я быстренько уничтожила все, что успела написать, и отправилась гулять с Димом. Ведь он и так любит меня сильнее некуда, несмотря на то, что я не поэт.

Теперь я поняла, почему в тот раз у меня не получилось, как у Цветаевой, «выдышаться в стих». Тогда я не знала, что есть такие жанры — стихотворение в прозе. Или белый стих. Я всегда думала, что непременным условием стихосложения является рифма, и споткнувшись о то, что рифмовать у меня совсем не получается, сразу отступила. У меня были назревшие и готовые вылиться чувства, были сильные образы, но я не могла вместить их в те готовые стандартные стихотворные размеры, которые знала. Я не могла написать свои стихи по принятым правилам и канонам. И вот теперь мои мысли и образы нашли свою форму: свободная от рифм, я легко и быстро, на одном дыхании, словно под диктовку свыше, записала то, что давно назрело у меня в душе. Через неделю после того урока литературы появилось «Потерянное солнце» — мое первое стихотворение в прозе. Это были не те типичные жевачно-розовые строчки, какие мог написать подросток. Вовсе нет. Маленькая комната. Раздраженный человек весь короткий зимний день занавешивает свое окно от непривычно яркого солнца. Он пытается скрыться от света, он жаждет темноты, к которой, как он думает, привык. А когда вечером наконец-то соизволяет открыть шторы, то все, что он видит, — это красный полудиск, наполовину скрывшийся за горизонтом. Тогда этот бедный глупый человек осознает, что не ценил и упустил что-то самое прекрасное, светлое и радостное в своей жизни. Он понял это, но понял слишком поздно — закат стал ему приговором.

Тогда это несуразное и до пошлости банальное творение мне совсем не понравилось. Правда, уничтожать его, как свои прошлогодние стихи, я не стала. Благодаря этому написанному стиху я поняла, что свою боль можно не только нарисовать и спеть. О ней можно еще и написать.

В моем дневнике тогда появились строки:

«Я хочу стать больше, чем вся эта ситуация, в которой я волею судьбы оказалась и в которой я застряла. Я хочу — с помощью своей способности написать об этом и с помощью еще чего-то, что есть во мне — вырасти, перерасти всю эту ограничивающую меня боль, потому что знаю, что нет у нее никакого права меня терзать».

Сейчас я понимаю: это главное мое желание и главный мотив всей моей жизни — освободиться от ограничивающей боли и тяжести Прошлого, забыть все былые потери и разочарования. Нет ни одного человека в этой Вселенной, кто бы так рвался к этому освобождению, как я. Именно жажда свободы и счастья, на которые я имела право и которых была почему-то лишена, именно стремление получить их и держало меня на плаву все эти трудные годы. И те, которые наступят впоследствии.

Тогда я его еще не осознавала — этого мощного стимула внутри себя самой. Как не осознавала и всей важности своей первой освободительной попытки творчества и того, во что годы спустя она выльется. А пока я завершила свой, как мне казалось, неудачный опыт стихосложения, удовлетворившись спасительным чтением чужих стихов, каждый из которых был отражением моей личной боли. Пусть я сама ни на что не гожусь, как поэт, но я умею читать и чувствовать чужие стихи. Этим и успокоюсь.

7

— Почему АЕК? — как-то спросила пытливая Аля. — Почему тебя все так называют?

— Кто все? Сомневаюсь, что «все» знают меня под этим прозвищем. Так меня называешь только ты.

— Ну, ты сама себя так называешь! Когда злишься или у тебя что-то не получается, ты частенько бубнишь: «АЕК, спокойно!»

Я расхохоталась. Аля не сдавалась:

— Почему АЕК? Не отстану, пока не расскажешь.

— Ну хорошо.

Это случилось после урока биологии. Той зимой мы проходили гены. Эту сложную тему мы изучали на понятном примере простых домашних котят.

— Ген, отвечающий за черный окрас шерсти, — доминантный. А ген, отвечающий за белую шерсть, — рецессивный, — тонким звенящим голоском, картавя и смешно акцентируя букву «а», рассказывала учительница. — Сейчас мы решим задачку, и вы увидите, как это работает! — пообещала она.

Мы решили задачку, «скрестив» белую кошку и черного кота, у которых получились черные котята.

— Таким образом, как вы видите, рецессивный ген побеждается геном доминантным, — объясняла учительница, сама, казалось, довольная таким нерушимым положением вещей.

От котят мы перешли к человеку.

— Существует невероятное множество генов, которые отвечают за наш внешний вид. Например, комплекцию, рост и цвет глаз. То есть все гены передаются по наследству, от родителей к детям. Мы не виноваты в том, как мы выглядим и как себя чувствуем. Это все мама с папой.

Учительница хихикнула. Я задумалась:

«А за что еще, кроме внешнего вида и нашего здоровья отвечают наши гены? Это гены определяют характер человека, его склонность к тем или иным поступкам? Но тогда получается, что как не виноват человек в своей внешности, доставшейся ему от родителей, в своем слабом здоровье или маленьком росте, так и в своих поступках, даже самых злых и некрасивых, человек тоже не виноват? Значит, и классная, и „троица“ тоже не виноваты? Как сумма определенных генов — видимо, не самых хороших — они не могли поступить иначе?»

Это случилось несколько недель назад.

На большой перемене в класс вошли классная руководительница, директриса и еще какая-то незнакомая женщина весьма важного вида. Нам приказали сесть на свои места. Вперед выступила классная.

— Дети! В нашей школе давно уже происходят вещи, о которых мы больше не можем молчать. И нам очень важно сейчас услышать, что вы по этому поводу думаете. От ваших слов будет зависеть решение, которые мы примем. Я говорю о вашем педагоге по литературе, а точнее, — она вздохнула, — о ее методах работы. Уже давно наблюдаем мы, как… — классная замешкалась, — как… неумело она проводит уроки.

Я не верила своим ушам.

«Что это сейчас такое происходит?»

— У вас всех, почти у всех, — поправилась классная, взглянув на меня, — резко снизилась успеваемость по предмету. — Она обернулась к двум другим женщинам. — Дети получают двойки по литературе!

«Что за бред! Они получают двойки, потому что не пишут сочинения!»

— А недавно произошел совсем вопиющий случай. Даже не знаю, как сказать… — классная повернулась к незнакомой важной женщине.

— Говорите как есть, не бойтесь. Мы здесь, чтобы во всем разобраться.

— До нас дошла информация, — при этих словах классная взглянула на «троицу», — что вместо урока вышеупомянутая педагог повела детей в лес! То есть речь идет о сознательном срыве урока самим педагогом!

Важная женщина округлила глаза и сделала вид, что крайне возмущена. Но все было совсем не так, как они пытались это выставить! Мы действительно в начале осени, когда стояла теплая погода, с предложения нашей учительницы, которое было встречено всеобщим восторгом и ликованием, провели урок литературы в рощице, неподалеку от школы. Там стоит деревянный столик и лавочки, на которых мы разместились. Это было самое запоминающееся занятие из всех, какие у нас когда-либо были: свежий воздух, лазурное небо, деревья, покрытые золотой листвой. Как сказала учительница, это самая подходящая обстановка, чтобы изучать поэзию Сергея Есенина. Разве это преступление? К чему они сейчас ведут?

— И неправда! Никакого срыва урока не было! Мы же не по грибы ходили, а провели тот же самый урок, только на природе. Она спрашивала домашнее задание!

Некстати вмешавшийся ученик внезапно разрушил продуманный план травли.

— Сядь, сядь быстро на место! — шикнула классная, замахнувшись на него свернутой в рулончик тетрадкой.

Директриса, до этого молчавшая, авторитетно заявила:

— Покидать с классом здание школы во время урока — это непедагогично. Дети подвергались опасности.

Важная женщина согласно кивнула. С ужасом начинала я понимать, к чему они все это клонят. К развязке не стали подводить постепенно. Рубанули с плеча. Слово вновь взяла классная руководительница:

— Дети! Пожалуйста, поднимите руки, кто согласен с тем, что вашему классу нужно дать другого учителя по литературе.

Никто не пошевелился. Все молчали, пораженные. И вдруг поднялись три руки. «Троица»! Классная немедленно, как за спасительные канаты, «ухватилась» за эти поднятые руки.

— Пожалуйста, ты, да ты, встань! — она живо повернулась к директрисе и той женщине. — Я прошу, давайте выслушаем эту девочку. Девочка, не бойся, скажи, что ты думаешь про твою учительницу по литературе.

— Ну, она плохо объясняет материал, мы ничего не понимаем.

— Вы ничего не понимаете, потому что вы тупые! — снова вмешался тот же мальчишка.

— Заткнись!

Класс загудел.

— Тихо! Перестаньте! Продолжай, девочка.

— Ну, и на улице урок — это неправильно было. Мы так-то не хотели идти. Вот.

«Что она несет?»

Директриса удовлетворенно кивнула. Довольная классная наклонилась к важной женщине.

— Ну, что я вам говорила? Что и требовалось доказать.

Я встала из-за стола.

— Что ты врешь? — сказала я, обращаясь к девице из «троицы». — Ведь вам же самим понравилось выйти на природу, а не сидеть в душном классе. Вы трое громче всех кричали, поддерживая идею нашей учительницы. Почему сейчас вы выступаете против нее?

— Да, вот именно! — поддержал меня тот мальчишка.

Девицы из «троицы» злобно уставились на меня, а затем синхронно перевели взгляды на классную. Классная тоже злобно на меня уставилась и ехидно спросила:

— Лена, так ты защищаешь свою учительницу? Я правильно понимаю?

— Да, защищаю! И вообще, у нас очень хорошая учительница по литературе. Ее не в чем обвинить.

Важная женщина взглянула на меня с любопытством. Я безвольно опустилась на стул и невнятно пробормотала:

— Она единственный хороший, добрый, чуткий и понимающий человек во всей этой школе.

Я думала, что моих последних слов никто не услышал — так тихо я их произнесла.

— Ну, хороший человек — это не профессия! — сказала важная женщина, посмеявшись над моей детской наивностью. Классная и директриса тоже услужливо рассмеялись.

Я уже понимала, что их больше и что я проиграла. Я обернулась и посмотрела на «троицу». Дерзко глядя мне в глаза и наматывая на палец прядь своих крашеных в свекольно-красный цвет волос, притворно-ласковым тоном одна из девиц ехидно произнесла:

— Леночка! Все решает большинство. Здесь не будет так, как хочешь ты. Пора бы это усвоить уже.

Надув и лопнув пузырь из розовой жевательной резинки, другая добавила:

— Твоя доброта здесь никому не нужна, дурочка!

Я отшатнулась, как от пощечины. Первый удар по моей «никому не нужной доброте» был болезненным.

— Дети! Кто согласен с тем, что вам нужно дать другую учительницу по литературе, поднимите руки, — невозмутимо подвела итог классная.

Боязливо оглядываясь друг на друга, многие стали поднимать руки. Вскочил другой мальчишка.

— Что вы делаете? Опустите руки! Как вы можете так с ней поступать?

Несколько человек руки опустили, зато некоторые другие — нерешительно подняли. В общей сложности, больше половины класса согласились с тем, что их не устраивает учительница по литературе. И всего восемь человек были против, включая меня. Качая головой, не веря в происходящее, я обводила глазами класс. Ловко они все провернули! Я видела, что молодую учительницу по литературе почему-то не любят в школе — по каким-то непонятным мне причинам. Было ясно, что они, ее коллеги, уже все решили. А спросить нашего мнения и провести это глупое голосование — это просто неслыханный фарс! Они, взрослые, хотели снять с себя ответственность и выставить все так, как будто это мы — дети — просим избавить нас от этого невыносимого педагога. И мы, большинство из нас — вот в чем ужас! — пошли у них на поводу. И ведь тех из нас, кто это сделал, никто не заставлял. Можно было этого не делать, но они это сделали…

Групповой характер этого действия — вот что было жутко… Ведь они действовали как стая… Как стая совсем еще юных, но вполне себе сформировавшихся хищников… И я знала, кто в этой стае заводилы… Мысли об этом все эти недели не давали мне сосредоточиться на учебе, заставляли то и дело украдкой оглядываться на этих, вот этих вот… И сейчас, обернувшись, через плечо я рассматривала девиц из «троицы». Одна красила губы. Словно не замечая, что у нее якобы случайно задралась юбочка, оголив ее толстые ляжки, она строила глазки соседу по парте. Две других, хихикая, подрисовывали что-то в учебнике по биологии. Они не чувствовали моего взгляда. Они в принципе лишены чувствительности, и им никогда никого не жаль. И никогда ни за что не стыдно. Что с ними не так?

Мне было очевидно, что есть люди, как будто по природе своей склонные к гадким издевательским поступкам и лишенные способности испытывать угрызения совести по этому поводу. Но почему они такие?

«Каждый человек — это сумма определенных генов. Если есть гены, отвечающие за склонность к жестокости и издевательствам, тогда человек, самой природой запрограммированный на подобное поведение, никогда не будет способным на что-то другое? Например, на добрые и справедливые поступки? И получается, нельзя от него этого требовать? Получается, они, эти странные люди, не виноваты в том, что они такие, — раз у них такие гены? Они ничего не могут поделать с собой, со своей собственной природой? Но если это так, то есть ли вообще такое понятие, как свобода воли и ответственность за свои поступки? Мы отвечаем за то, что мы творим, или, как сумма своих генов, мы сами бессильны противостоять тому, кто мы?»

Мысль о том, что странные люди могут быть генетически так запрограммированы, была для меня открытием. Я отвернулась и теперь смотрела в окно. Начиналась метель.

«И ведь они все, весь наш класс, все такие», — с грустью подумала я. — Точнее, больше половины. Да и не только в нашем классе… Я же… совсем другая».

Да, я точно это знала: во мне нет того, что есть в них. Того, что заставляет тебя всласть издеваться над другим человеком. Получая при этом что-то, похожее на удовольствие, — да, именно так мне и показалось: то, что делали эти юные хищники, было им чрезвычайно приятно. Я видела это по их глазам, горящим восторгом и наслаждением. Но почему? Почему мы настолько разные? Неужели это правда все из-за наших генов?

«Впрочем, почему все нужно сваливать на гены? И что это за гены я „вывела“ — „гены жестокости“! Вряд ли существуют гены, которые за это отвечают… И разве не виноваты в том, какими мы стали, в первую очередь, наши родители, среда, воспитание? В каких условиях, например, растет „троица“?.. Да их родители с них пылинки сдувают… Тогда они должны были вырасти нормальными людьми… А выросли вот такими… Все-таки гены? Одни только гены?»

Я совсем запуталась. Я вспомнила мать. Мать была далеко не такой чувствительной, как я. Ей и дела не было до того, что где-то кто-то страдает. Главное — не выделяться, быть как все. Как большинство. И молчать, даже если кто-то несправедлив.

«„Леночка, все решает большинство“, — мысленно передразнила я „троицу“. — Но что если оно решает неправильно? Что если это люди, не способные на добрые, справедливые и умные решения? Кто дал им право вершить чужие судьбы лишь на том основании, что их много?»

— Итак, доминантный ген всегда побеждает! Понятно?

Через пелену мыслей достигли моего слуха слова учительницы.

«Вот и биологичка говорит, что доминантный ген побеждает… Это чертово „доминантное большинство“, которое всегда „право“! И в жизни, и в биологии!»

Мать всю жизнь учит меня быть частью этого большинства. У нее самой это прекрасно получается. Но тогда почему я не такая? Как сумма генов моей матери, которые также и во мне, и как результат ее воспитания, почему я ДРУГАЯ? Я получилась совсем не такой, как она сама, какой она меня воспитывала и какой хотела видеть.

— … но бывает и такое, что кто-то из черных родителей может являться носителем рецессивного признака белого окраса шерсти, и тогда… — вдруг услышала я.

Мы снова вернулись к котятам. Я запустила пальцы в волосы, сжала голову и попыталась сосредоточиться.

— Решим другую задачку.

«Да, вся жизнь таких отщепенцев, как я, — бесполезных борцов за справедливость, — это решение непростой „задачки“: как выстоять в противостоянии со злым „доминантным большинством“ — тем, которое с черной шерстью».

Снова вспомнив то «голосование», а, по сути, травлю невиновного человека, я сломала пальцами карандаш. Один его конец отлетел на несколько шагов от парты. Весть о том, что целый класс отказался от своего педагога, быстро вышла за пределы школы и даже всего нашего городка. Таких случаев раньше не было. Учительница по литературе зашла к нам в класс перед уходом. Словно для того, чтобы напоследок посмотреть нам в глаза. Я никогда не забуду ее печальный взгляд, которым она в последний раз обвела нас. Она словно не верила, не могла себе уяснить, что несправедливое решение выгнать ее, принятое «на верхах» злыми взрослыми, которых уже поздно воспитывать, это циничное решение поддержали мы, ее дети, в которых она столько всего вложила. Но было что-то еще в ее взгляде: сочувствие. Она словно сострадала нам в том, что мы такие. А я сидела, опустив глаза, и сгорала, сгорала от стыда: ведь я ничего не смогла сделать, не смогла заступиться за нее.

— … в таком случае котенок может родиться белым.

Прозвеневший звонок вывел меня из состояния задумчивости. Я услышала только окончание фразы.

«Почему котенок родился белым? Ведь ген, отвечающий за черный окрас, — доминантный?» — погруженная в свои мысли, я отвлеклась и пропустила решение задачи. — Классная права! Я ничего не слышу и ничего не соображаю. Я невнимательная. Я думаю не о том».

Быстро запихнув в рюкзаки учебники и тетрадки, класс стал прорываться к дверям, к долгожданной свободе. Урок биологии в тот день был последним.

***

Всю дорогу домой белый котенок не давал мне покоя.

«Почему этот чертов котенок родился белым?»

Я зашла в квартиру и швырнула на пол свой рюкзак. Наспех перекусив бутербродом и достав учебник по биологии, я перечитала параграф и нашла ответ.

«А, теперь понятно, откуда взялся этот белый котенок. Потому что у его черного отца был в роду белошерстный предок и этот спящий рецессивный ген, отвечающий за белый окрас, проявился через поколение».

Мои губы невольно растянулись в улыбку. Я думала о белом котенке. Я всей душой полюбила этого котенка. За то, что он родился именно таким, и рецессивный ген победил вопреки всем обстоятельствам. Ген этот, слабый и подавляемый, пробился к жизни, отодвинув всех доминантов.

Я погрузилась в учебник, пытаясь найти в параграфе, за что еще, кроме внешности и состояния здоровья отвечают наши гены. Но, конечно, информация в нем содержалась самая общая, и для ответа на мои вопросы ее было недостаточно.

«Надо завтра после школы пойти в библиотеку и изучить эту тему досконально».

Для закрепления материала на дом нам задали еще несколько типовых задачек. Я пыталась к ним приступить, но что-то не давало мне сосредоточиться. Какой-то неясный образ крутился в голове. Я была близка к пониманию чего-то важного, что было совсем близко, но все же упрямо ускользало от меня. В раздраженном нетерпении я встала и подошла к зеркалу. Какое-то время я стояла и смотрела в глаза своему отражению.

«КТО Я?» — задала я с детства не дающий мне покоя вопрос, ответ на который каждый раз был разным. Он менялся по мере того, как взрослела и менялась я сама.

Перед собой я видела высокую девушку. С прямыми волосами, которые снова отросли и посветлели. С бледным лицом и серо-зелеными глазами. Я совсем не похожа на моих ровесниц. Большинство из них совсем не такие, как я, — и дело не только во внешности. Я внимательно вглядывалась в себя. На этот раз я пыталась разглядеть в себе что-то помимо своих внешних черт. Со времен розовых щечек в моем облике появилось что-то новое: какая-то одухотворенность. Как у человека, который живет не только жизнью внешней, но и жизнью внутренней: с ее борьбой, страхами, сомнениями и озарениями. Это проявлялось в линии моих бровей, в затаенном блеске глаз. Кто я теперь? Ведь я прожила эти трудные годы. Какой отпечаток они на меня наложили? Я все еще я? Или я теперь кто-то другой?

Я думала о смерти отца, о вынужденной разлуке с Димом, о том, что живу, погрузившись в беспросветное одиночество; о своем больном сердце, о том, что теперь у меня шрам на бедре, о том, что после всех переживаний легкой дрожью трясутся мои руки, постоянно, не переставая. Нет, я определенно больше не тот человек. И я не хотела становиться такой, какой я стала. Но могла ли я остаться прежней — пережив то, что я пережила? И главное — почему я все это пережила? Мой опыт — почему он был именно таким?

Вернувшись за стол, я достала из выдвижного ящика свой дневник. Я открыла его на чистой странице и записала:

«Все то плохое, что со мной случилось за мою короткую жизнь, можно ли было поступить с этим опытом как-то иначе? Если бы это случилось не со мной, а с каким-то другим человеком, на моем месте он чувствовал бы то же самое? Или забыл бы обо всем уже через неделю? Наверно, никто не застревал бы на этом так, как застряла я. Но могла ли я воспринять эти события по-другому: с меньшими эмоциями, а значит, с меньшими потерями для себя? Что определяет мои реакции, эмоции и поступки? Насколько я в них вольна? Существует ли такое понятие, как свобода воли решать, как нам действовать и как реагировать? Есть ли она у нас или это лишь иллюзия, и каждый наш поступок и решение, то или иное, и все наши реакции запрограммированы чем-то, что есть в нас? Но что это? Наши гены? Может, наши реакции и наши поступки, и мои тоже, определяются ничем иным, как этой врожденной программой, и я, как сумма своих генов, просто не могла отреагировать иначе? Но что тогда выходит: наша „злая“ судьба — это всего лишь наш персональный генотип? И нет никакого злого рока, а есть всего лишь цепочка неудачных генов, дающих обостренные реакции и как следствие неправильные решения и поступки? Получается, мои гены — это мой приговор?»

Информации из учебника по биологии мне было крайне мало, чтобы ответить себе на эти вопросы. Я не знала, виной ли тому мой генотип, мой психотип или что-то еще, но я как будто действительно отношусь к какому-то очень редкому типу людей. Я ясно понимала одно: это поставило меня не в самую простую ситуацию. Я встала из-за стола и снова подошла к зеркалу. Все-таки мне было необходимо нащупать тонкую ниточку спасительной надежды. Мне было важно узнать, как выживают другие «белые котята».

«Кто еще из тех, кого я знаю, похож на меня? Кто такой же? Еще один „белый котенок“? Ну хотя бы один!»

В серо-зеленых глазах, которые строго смотрели на меня из зеркала, на миг промелькнула забытая нежность.

— Никто, кроме Дима.

Их нет. Таких больше нет. Похожие на меня люди быстро уходят из моей жизни, так быстро уходят, а вместо них остаются… другие, которые совсем не такие, как я. Почему мне встречаются именно они? Почему их так много? Странные люди. Они словно преследуют меня. А я так уязвима по сравнению с ними…

— Ну почему я такая слабая? Почему я такая… РЕЦЕССИВНАЯ?

Это слово заставило меня вспомнить о домашнем задании. Я попыталась вернуться к задачкам, но вскоре снова отвлеклась. Я подумала о том, что если представить все человечество в виде живого организма, а людей в виде отдельных генов, то я — определенно рецессивный ген. Я вся — один сплошной рецессивный ген, который чудом пробился к жизни.

«Я — рецессивный человек! Я — рецессивный ген человечества! Я назову этот ген АЕК».

АЕК — это то, что мама писала ручкой на стельках моих кедов, чтобы их не перепутали в школьной раздевалке. Это мои инициалы.

— Я — РЕЦЕССИВНЫЙ ГЕН АЕК!

Я упала на кровать, накрывшись учебником. Кажется, я сошла с ума. Вот до чего доводят школьников неимоверные нагрузки и горы домашнего задания! Я вскочила с кровати, снова подлетела к зеркалу и как-то по-новому посмотрела себе в глаза. И вспомнила про белого котенка. Не знаю, почему, но вслух я сказала:

— И — да! — рецессивные гены иногда побеждают!

II. НА ОБОЧИНЕ

— Мой двадцатидвухлетний опыт —

Сплошная грусть!

М. Цветаева. Безумье — и благоразумье

А я иду — за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

А. Ахматова. Один идет прямым путем

Не знаю, любит ли меня этот город.

Гр. Мумий Тролль. Вечер

Чем он раздражал этих деятелей от рекламы? Впрочем, он был бы наивен, думая, что только они сочли его нежелательным. Нежелательным, вероятно, признали его и другие. Что-то наверняка произошло с его образом, хотя сам-то он этого не осознавал. Что-то произошло, а он и не знает что и никогда того не узнает. Уж так повелось, и это касается всех: мы никогда не узнаем, почему и чем мы раздражаем людей, чем мы милы им и чем смешны; наш собственный образ остается для нас величайшей тайной.

М. Кундера. Бессмертие

Однажды в городе …sk

Уже и не вспомню, зачем я вышла на улицу в то хмурое, промозглое ноябрьское утро. Шквалистый ветер пробирал до костей. Я повыше подняла воротник своего старенького пальто, но это, конечно, не могло спасти меня от пронизывающих ледяных порывов.

Пройдя несколько шагов, я заметила, что впереди, вдоль забора, огораживающего стройку, странной неустойчивой походкой, шатаясь, плетется высокий мужчина в длинном сером плаще. Сделав еще несколько шагов, он упал. Я подбежала к нему и с трудом перевернула его на спину. Красная рана зияла у него в боку. Незнакомец зажимал ее рукой. Я в ужасе отпрянула.

— В вас что, стреляли?

Раненый не отвечал. Только слабо водил глазными яблоками из стороны в сторону, избегая зрительного контакта. Я осмотрелась в поисках ближайшей телефонной будки.

— Держитесь! Я сейчас позвоню в скорую.

Несчастный, наконец, остановил на мне взгляд и слабо прохрипел:

— Не звоните… Они не приедут…

— Почему?

Он долго молчал, прежде чем ответить. Я пыталась зажать ему рану краем его плаща.

— Я им… не нравлюсь… — наконец с трудом выдохнул раненый.

Я опешила и замерла. А потом, вспыхнув от ярости, вскочила и попыталась поднять его, поставить на ноги. Я не смогла этого сделать — слишком тяжелый. Но я упрямо тянула его за руку, и, должно быть, причиняла ему невыносимую боль, потому что раненый морщился и стонал.

— Идемте, я сама отведу вас в больницу! Только вы помогайте мне — я вас не дотащу.

Раненый застонал еще громче и, казалось, внезапно стал еще тяжелее. Он тянул меня вниз, словно огромный камень, привязанный к моей шее.

— Оставьте меня здесь. Это все… все… бесполезно…

Я все-таки смогла кое-как поставить его на ноги. Раненый обхватил меня сзади за плечи. Мы с трудом сделали несколько шагов. Точнее, я сделала несколько шагов. Последние силы покидали несчастного: он просто повис на мне и тащился за мной, волоча ноги по асфальту. Я шла, до предела напрягая каждый мускул. От неимоверных усилий, казалось, вот-вот треснет мой позвоночник. Раненый висел на моих плечах, как тяжелый-тяжелый мешок, больно придавив собой мои длинные распущенные волосы. Он сползал вниз и тянул их за собой, и я думала, что сейчас он выдернет их из моей головы! Я подняла подбородок вверх, чтобы хоть немного уменьшить это болезненное натяжение. С каждым моим шагом раненый как будто становился все тяжелее и тяжелее. Повернув голову, я крикнула ему:

— Эй, вы! Не отключайтесь там! Помогайте мне вас нести!

Легче мне не стало. Может, раненый меня не слышал, может, действительно отключился. Не знаю. Но каждый шаг давался мне неимоверным трудом. Несколько раз мы падали и поднимались снова. Шапка моя сбилась на бок и держалась каким-то чудом — казалось, она вот-вот спадет с головы. Злой холодный ветер дул мне в лицо — от боли ломило скулы.

Путь показался мне бесконечным. Наверно, прошло несколько часов, прежде чем мы дошли до приемного покоя. С трудом взобравшись со своей ношей на крыльцо, я открыла дверь. Мы ввалились внутрь, упав на пол оба: я от потери сил, раненый — от потери сознания. Люди в белом не спеша вышли нам навстречу. С пренебрежением осмотрев раненого, они сказали мне, лежащей у их ног:

— Зачем вы принесли нам это? ­

И, взглянув на меня, добавили:

— А у вас тушь потекла!

Нахмурившись, я смотрела на их ничего не выражающие лица. Они поняли, что надо пояснить:

— Нет, лечить мы его не возьмем. Но, если хотите, мы можем его похоронить.

И начали переодеваться в черные халаты.

Все еще сидя на полу, я обхватила руками голову и сжала ее, до боли, до треска.

«ОНИ ТУТ ЧТО, С УМА ВСЕ СОШЛИ ЧТО ЛИ?»

С ужасом смотрела я вокруг, переводя взгляд с одного равнодушного лица на другое. Я уже привыкла к тому, что в этом городе любят разыгрывать жестокий, циничный, бредовый фарс. Но то, что я видела сейчас, переходило всякие границы.

— Пойдите прочь от нас! — крикнула я из последних сил, кинув в них свою шапку.

Черные люди, равнодушно пожав плечами, удалились. Я поняла, что нам никто не поможет. Тяжело дыша, я сидела на полу, глядя на подстреленного. Он был в отключке и ничего не слышал.

.…………………………………………………………………………………

Когда человек пришел в себя, я помогла ему подняться и вывела его на улицу. Мы с трудом доковыляли до лавочки и тяжело опустились на нее. Не помню, сколько мы там просидели, глядя на слепые, тусклые больничные окна, безразличные ко всему. Наверно, в одной из таких больниц умер когда-то мой отец. Раненый дышал хрипло, прерывисто, с каким-то свистом, и все больше клонился на бок. Я понятия не имела, что с ним делать. Я напрасно пыталась собраться с мыслями.

— Так, слушайте. Мы сейчас пойдем в другую больницу…

Он долго копил силы, чтобы ответить.

— Нет, больше никуда меня не носите… Я… больше не могу.

Рукой он зажимал свою рану. От злобы и отчаяния я закричала на весь больничный двор:

— Значит, мы не уйдем отсюда, пока в них не проснется совесть, и они не выйдут, чтобы нам помочь!!!

Мой голос пронзительно прозвенел в окружавшей нас тишине.

Ответом было равнодушное молчание. Я закрыла ладонью рот и разрыдалась. Меня трясло. Раненый положил руку мне на плечо. Я бросила на него виноватый взгляд поражения. Он слабо улыбнулся в ответ. Он смотрел на меня с сочувствием и успокаивающе похлопывал по спине.

.…………………………………………………………………………………

От усталости и отчаяния я забылась. Когда я вновь осознала себя, было уже совсем темно. Я по-прежнему сидела на той самой лавочке, во дворе больницы. Раненого рядом не было. Я жутко замерзла. Нужно было куда-то идти. Не сразу я вспомнила, что в этом чужом городе у меня есть мой чужой дом, куда мне совсем не хотелось возвращаться.

Не разбирая дороги, брела я по улицам. Пуговицы пальто оторвались — наверно, когда я тащила на себе раненого, и он судорожно хватался за мой ворот. На моих руках до сих пор была его кровь. Редкие прохожие с опаской поглядывали на меня. Студеный ветер трепал мои спутанные волосы и распахнутые полы пальто, продувая меня насквозь — до самой души — но мне было на это плевать. Я не чувствовала ничего. Я подошла к какому-то рубежу, за которым ничего нет — ни чувств, ни мыслей, ни ощущений.

Мегащиты (хотя и некому было слушать их ночью) орали что есть мочи, рассказывая пустой улице о каком-то предстоящем грандиозном карнавале. Пестрые яркие перья и стразы, мелькающие на экране, отражались в темных стеклянных фасадах небоскребов, отчего казалось, что все вокруг лихорадочно мигает разноцветными квадратиками. Я попыталась воскресить в памяти лица всех родных и близких людей, которые у меня есть и когда-либо были. Дим, отец, мать, бабушка Фрида, Неля… Я поняла, что забыла, как они выглядят. Имена, события, лица — все стирается на расстоянии… Меня словно придавило плитой невыносимого одиночества и отчаяния.

В глаза мне смотрел большой город, равнодушный к чужой боли. Огромный город, который не прощает сентиментальности. Этот город уродлив и люди его жестоки. Им нет никакого дела до того, что кому-то сейчас так плохо среди этих бездушных, давящих, нависающих сверху массивов бетона и стекла. Я чувствовала себя оторванным куском от себя же самой, брошенным на потраву его день и ночь лающим собакам.

«Как ты до этого докатилась, АЕК?»

Я подняла глаза к равнодушному черному небу, которое как всегда молчало в ответ. Я устало опустилась на бордюр, вытянув перед собой ноги. Чулок порвался на коленке — наверно, когда мы падали. Пальцем я машинально ковыряла эту дырку. Я безвольно опустила голову, и мои спутанные волосы почти касались земли. Новый спазм рыдания тряс мое тело, судорожно вздрагивали мои плечи.

«Я не могу больше жить в этом городе! Мне нужно уехать отсюда! И как можно быстрее! Но куда? Мне некуда бежать».

С ненавистью смотрела я на окружавшие меня темные силуэты небоскребов.

1

Разинув рот и запрокинув голову, я уставилась на высоченную высотку, которая выросла вдруг передо мной. Ее зеркальный фасад уходил отвесно вверх — в самые облака, которые в ней же и отражались. Потеряв равновесие, я чуть не завалилась назад. Вот было бы зрелище: глупая провинциальная девчонка с тяжелыми сумками и каким-то ящиком под мышкой нелепо растянулась посреди улицы!

Неудивительно, что после родного захолустья город… sk показался мне Городом Будущего! Моего Светлого Будущего. Да, что-что, а пудрить людям мозги он умеет! Он предстал тогда передо мной во всей своей манящей перспективе, во всем своем размахе: широченные проспекты, высоченные дома… В поисках дома бабушки Фриды я шла по оживленным улицам, заглядываясь на стеклянные фасады и яркие витрины. Потоки людей текли мне навстречу. Сюда, в этот индустриальный рай, стекались жители всех близлежащих городков, в надежде, как и я, найти здесь свое счастье и какую-нибудь более или менее приличную работу. Сейчас вспоминаю об этом и словно вижу себя в тот первый день: восторженную дурочку в огромном мегаполисе. С горящими глазами и вздернутым носом. Худенькую девчонку с тонкими ножками и непомерно тяжелым багажом, который она мужественно тащит за собой — в новую, как ей кажется, жизнь. А ведь в тот теплый воскресный вечер действительно легко было поверить, что все будет хорошо и все у этой девчонки получится! А как иначе? Казалось, возможности подстерегают тебя в этом городе повсюду, сами выпрыгивают тебе под ноги из-за каждого угла. Несмотря на то, что на сердце у меня было тяжело, с каждым шагом я наполнялась ощущением новой жизни, которая непременно ждет меня здесь. Да вот же она, уже начинается! С воздухом города …sk я вдыхала не выхлопные газы нескончаемой вереницы машин, а Надежду и Вдохновение.

Я шла, заглядываясь на разноцветные вывески дорогих бутиков, предлагающих недоступные мне радости, о существовании которых я раньше даже не подозревала. Равно как и том, что я могу их хотеть. На каждом шагу было что-то новое, неожиданное, заманчивое. Во многих оживленных местах были установлены огромные экраны. Яркие сюжеты менялись на них с такой скоростью, что казалось, сам город подмигивает тебе множеством разноцветных глаз. Я улыбнулась: в этом городе мне никогда не будет скучно. Здесь я никогда не почувствую себя одинокой.

Судя по адресу, записанному на бумажке, искомый дом был где-то здесь, прямо в центре, совсем рядом. Но по иронии судьбы случилось так, что в этом огромном и красивом городе бабушке Фриде почему-то досталась комнатушка в старом-старом доме, а по сути — ветхом бараке.

Впрочем, я не сразу поняла, какая это развалюха. Но когда вошла в подъезд, долго стояла на месте, в жутком разочаровании от увиденного. Оказалось, дом был демонстративно «отполирован» с фасада, потому как одной своей стороной выходил на центральную улицу. Именно эту его свежевыкрашенную сторону я и увидела, когда подходила к нему. Внутри же, где никто не мог этого увидеть — кроме горстки жителей — дом был совсем ветхим и рассыпающимся, с облупившимися грязными стенами, которые десятилетиями не знали ремонта.

Со всем своим нехитрым, но довольно тяжелым скарбом стояла я перед пугающе высокой лестницей с нестандартными ступенями, по которой мне предстояло вскарабкаться наверх. Я долго не решалась начать ее штурм. Но потом упрямо сдула со лба светлую прядь волос.

«Ничего, бабушка Фрида!»

Покрепче прихватив свои сумки и собравшись с духом, я приступила к нелегкому «восхождению».

***

Вам всегда будет не хватать либо времени, либо денег.

Закон Лермана

За три месяца до знакомства с комнатушкой бабушки Фриды

Вбив последний гвоздик, я отступила на несколько шагов назад, чтобы со стороны критически оценить свой «шедевр».

Передо мной на небольшой деревянной подставке стояла человеческая «голова», слепленная из белой самозатвердевающей массы и надетая на металлический штырь, торчащий из подставки. В «голову» со всех сторон были вбиты гвоздики. На каждом из них по первоначальной задумке должна была быть проставлена дата — каждый день, проведенный мной в колледже, начиная с того дня, когда я поняла, чем это для меня обернулось. Особенно я хотела выделить дату заговора — о, эту дату я планировала сделать крупными буквами! Или раскрасить шляпку гвоздика красным. Но, приступив к изготовлению «головы», я поняла то, о чем почему-то не задумалась вначале: для того, чтобы обозначить каждый день как вбитый в мою голову гвоздь, мне понадобятся сотни гвоздей. И они просто не поместятся на этой небольшой заготовке!

В итоге я оставила порядка сорока штук, намереваясь проставить на них выборочные даты. Но к сожалению, за гравировку никто не взялся: шляпка гвоздика — слишком маленькая поверхность. Это как подковать блоху! В нашем городке таких умельцев просто не нашлось. А те, кто услышал о моей просьбе, очевидно, сочли меня сумасшедшей. Может, они и правы. Рассудок мой, с детства затуманенный страданиями, видимо, совсем повредился за эти несколько последних несчастливых лет.

Что же произошло со мной с той самой поры, как в старших классах я оплакивала уход Дима, свое разбитое сердце и свою загубленную юность? Что же случилось с бедным рецессивном человеком АЕК в этом жестоком мире, управляемом грубыми и злыми доминантами?

После окончания школы я три года провела в местном педколледже, усердно изучая английский. Не могу сказать, что именно об этом я всегда мечтала. В отличие от тех, кто с детства знает, что хочет быть врачом, учителем или космонавтом, я долго не могла решить, кем стать. Я всегда понимала, что хочу быть частью чего-то красивого, большого и доброго, очень важного для всех остальных людей. Но когда встал вопрос о том, куда поступать, было совершенно непонятно, куда себя с такими мечтами пристроить, особенно в нашем маленьком городке. Интерес к литературе и гуманитарный склад ума в конечном итоге определили мой выбор: я поступила в педагогический колледж на факультет иностранных языков. Я поступила туда от безысходности, отсутствия других вариантов и от того, что мне, по сути, было глубоко наплевать, чем я буду заниматься и что со мной дальше будет.

Что рассказать о колледже? То, что там меня ждало еще большее разочарование в людях и дружбе. Скажу так: о каждом дне, проведенном в стенах этого заведения, я горько пожалела. И теперь мой протест против очередной порции странных людей в моей жизни вылился в столь неожиданную и непонятную творческую работу, как та, что стояла передо мной на столе. Я назвала ее «Колледж».

«Так вот получите — это то, что я о вас думаю! Это то, что вы со мной делали».

Я критически оглядела утыканную гвоздиками «голову». Эх, жаль, что не вышло все-таки с гравировками! Теперь непонятно, что символизируют гвозди. Замысел автора не раскрыт в полной мере. Впрочем, наверно, я зря сокрушалась: ведь кроме меня самой мой странный «шедевр» все равно никто не увидит. Разве что мать. Когда она зашла ко мне в комнату (как всегда, без стука) и впервые увидела утыканную гвоздями белую фигурку на столе, она сперва отшатнулась, а потом взглянула на меня и тяжко вздохнула.

Мать с неудовольствием смотрела на мои творческие опыты.

— Какая же ты бесполезная! Не работаешь, не рожаешь! Вот дочь тети Люси, соседки со второго этажа, какая хорошая девочка! Серьезная, ответственная. Отучилась на бухгалтера, устроилась в счетную палату, теперь вот замуж выходит за…

Дальше я отключилась. Если ты взрослая «неправильная» дочь, с неустроенной личной жизнью, и ежедневно выслушиваешь бесконечные сравнения со всевозможными «правильными» люсями, которые твои ровесницы, но уже вышли замуж и даже не по одному разу родили, рано или поздно ты учишься отключаться от подобного звукового шума. Просто перестаешь его слышать. Мать недоумевала, почему я не ищу работу и мужа, а занимаюсь вместо этого какой-то ерундой. Надо сказать, что я всегда видела свое будущее несколько иначе, чем его видела моя мать. Украдкой бросила я тоскливый взгляд на мольберт, стоявший в углу. Этот мольберт — отдельная история. Дим, восхищенный моими художественными способностями, решил, что мне обязательно нужно освоить масляную живопись. В будущем он видел меня настоящим художником — который ездит по всему миру и выставляет свои работы в крупнейших галереях. Надо сказать, Дим умел вдохновить: я так загорелась этой идеей! Дим сделал мне настольный мольберт — небольшой складной чемоданчик. Его можно было устанавливать для работы прямо на стол, при этом выстраивая нужный угол наклона, а потом в него же, как в ящик, складывать краски и кисти. Этот чемоданчик был среди немногих вещей, которые я взяла с собой, когда уезжала.

До того как переехать в город …sk, я несколько месяцев была одержима идеей реанимировать свою мечту: научиться писать маслом. И вот я приставила к шкафу табурет, чтобы достать, наконец, заветный мольберт, который, к моему стыду и сожалению, все это время пылился без надобности на антресоли. Ведь пока я училась в колледже, у меня совсем не оставалось времени на живопись. Достав мольберт и сдув с него пыль, я прижала его к груди. Что я напишу в первую очередь? Мои мысли перелетали с одного объекта на другой, пока не остановились на букете луговых маков и васильков с «нашего» поля. Они там сейчас как раз цветут! Я представляла себе невероятно сочные, живые оттенки алого и синего, которые я намешаю на палитре… Стоп! Да ведь палитры-то у меня нет!

Я слезла с табурета, положила мольберт на пол и села рядом с ним.

«И всего остального тоже нет — ни холста, ни кистей… ни самих красок! Впрочем, как и денег…»

Жестокая ирония судьбы: уйма свободного времени на то, чтобы заняться живописью, но заняться ты ей не можешь! Потому что так и не купила себе палитру, холст и краски!

В итоге они все же были куплены — на последние деньги, которые остались от моей последней стипендии. Мать ничего не знала об этом, иначе прибила бы меня. Помню, как я украдкой принесла покупки домой. Закрывшись в своей комнате, я разложила на столе разноцветные тюбики. Сначала я просто смотрела на них, радуясь тому, что теперь они у меня есть. А потом открыла один из тюбиков и выдавила немного краски на палитру. Странно, что кто-то ругает запах масляных красок — я много раз об этом слышала. Мои пахли вкусно, пшеницей. Как те поля, по которым мы с Димом гоняли на «байке».

Мне не терпелось приступить к работе немедленно, поэтому я не пошла за васильками и маками, а принесла из кухни металлическую чашку, наполненную черешней. Я поместила ее на фоне маминого бирюзового палантина, постаравшись красиво его задрапировать. Сочетание цветов восхитило меня! Я начала замешивать краски. Вкуснее любых духов был для меня пшеничный запах размешиваемого по палитре яркого сочного масла. Наверно, надо бы сначала попробовать на картонке, которую если что не жалко выбросить… Но, боясь потерять то редкое драгоценное время, когда меня оставили в покое, я сразу приступила к работе на единственном имеющемся у меня холсте. Основное поле холста я заполнила бирюзовым. Посередине грубыми широкими темно-серыми мазками наметила форму чашки и пурпурную горку ягод на ней. Я наметила будущие блики, полутона. Затем приступила к отработке деталей. Я не знала, правильно ли я действую, в том ли порядке, в каком нужно: учиться и спрашивать мне было не у кого. Я не сразу приспособилась к работе с маслом: мне, привыкшей к работе с цветными карандашами, было непривычно ощущать жирную податливость красок. Но я быстро «приручила» материал. Краски слушались меня!

Итоговый этюд на скорую руку получился простым и незамысловатым. Но первый опыт работы с маслом наполнил меня диким восторгом: у меня получилось.

***

Мать демонстративно пересчитывала мелочь, вытрясая ее из кошелька — всю до копеечки. Она проделывала это по несколько раз в день — звон монет я слышала даже из своей комнаты. Я не сомневалась: мать специально делала это так, чтобы я слышала. На самом деле не было нужды в этих недвусмысленных намеках: я и сама прекрасно понимала, что денег нет и нужно придумывать, где их достать. Я чувствовала невыносимый стыд перед матерью за то, что сижу у нее на шее. Мое воодушевление и жажда творчества быстро сошли на нет, уступив место тревогам о хлебе насущном. Я пыталась найти работу. Но оказалось, что это не так-то просто в нашем городке! Идти в школу учителем английского я и не думала: слишком свежи были собственные воспоминания о школе. Стоять продавщицей в душном павильоне, как та, что обсчитывала меня, когда я была ребенком, тоже не хотелось. Другой работы для меня здесь не было. Я нашла себя в ловушке безысходности. Сидеть без денег и ежедневно выслушивать упреки матери, слушать перезвон монет, вытрясаемых ею из кошелька, было невыносимо.

Выход был один: ехать в областной центр — город …sk. К моему удивлению, мать поддержала меня:

— Правильно! Поезжай! Поможешь бабушке Фриде, она уже очень старенькая. Она же тебе помогала, вот теперь ты поможешь ей. Поживешь у нее первое время. И работу там найдешь. А главное — мужа! Здесь-то одни дураки да неудачники…

***

Автобус медленно катил по извилистым улочкам, покрытым неровным потрескавшимся асфальтом. В руке я сжимала только что купленный билет на поезд.

Несмотря ни на что, мне было непросто проститься с городом. Поначалу я воодушевилась: побег от пошлости — разве не об этом я всегда мечтала? Но теперь, когда я проезжала по всем этим до боли знакомым местам, к моему воодушевлению примешалась какая-то странная грусть.

«Вот здесь мы гуляли после занятий музыкой… А здесь он нес меня на руках — от этого дома до этого…»

Сердце мучительно сжалось в груди, когда автобус проезжал мимо стадиона. На секунду вдалеке, в прорезь между зданиями, мелькнул знакомый бледно-розовый фасад Дома Молодежи.

«Здесь мы с ним встретились…»

Я обернулась, пытаясь получше разглядеть. Краска на фасаде совсем облупилась за эти годы, местами проступала кирпичная кладка. Дом так и не отреставрировали… Я поняла, что никогда не отреставрируют, сколько бы лет ни прошло. Никогда ничего не поменяется в этом городе — хоть сто лет здесь проживи! Я отвернулась и хмуро уставилась в спинку переднего сидения. Нет. Все правильно: надо отсюда уезжать. Иначе и моя жизнь будет такой же, как этот несчастный облупившийся фасад.

Вечером я собрала небольшую сумку со своими нехитрыми пожитками. Представляя, как мы будем жить вдвоем с бабушкой Фридой, я улыбалась: она наверняка перед сном немного выпьет и опять начнет распевать свои смешные матерные песенки… Вот только теперь без гитары: ее я с собой не возьму — неудобно в дороге.

Но повидать бабушку мне было не суждено. Она скончалась накануне моего приезда. Телеграмма пришла за пару часов до вечернего поезда. Мы с матерью в замешательстве сидели в коридоре. У наших ног стояли собранные в дорогу сумки. После молчаливого разглядывания друг друга мы решили: все равно ехать. Так, с тяжелым сердцем я отправилась в город …sk, расстроенная тем, что новый виток своей жизни начинаю с такого трагического события.

В поезде я думала о бабушке. Мы редко с ней виделись и хоть и чувствовали друг в друге что-то родственное, что-то одинаковое, но не стали друг другу близкими людьми. И все-таки бабушка была последней ниточкой, которая связывала меня с отцом. Теперь и она отправилась на небо. Мой невеселый вид привлек внимание соседки по плацкарту. Она предложила перекинуться в карты. Я равнодушно согласилась — заняться все равно нечем, а ехать всю ночь. К моему удивлению, соседка оказалась интересным собеседником. Она много где успела побывать и теперь, тасуя колоду, рассказывала о своих странствиях. Когда она услышала, что я еду до конечной станции, то есть в город …sk, она вдруг перестала раздавать. Изменившись в лице, она воскликнула:

— Я ненавижу этот город! Что он делает с людьми! Он сводит их с ума! — Она обреченно опустила голову и руки с картами. — Я давно уехала оттуда, но ничего не изменилось. Теперь я несу город …sk в себе — везде, куда бы я ни пошла. Он отравил меня. Пропитал до самого основания.

Она резко подалась вперед и посмотрела на меня безумными округлившимися глазами. Я невольно отстранилась. Моя попутчица продолжила свой рассказ. Оказалось, что пока она жила в городе …sk и училась там на медика, один ее однокурсник спился, другой повесился.

— Если решишься жить в этом городе, главное — не спиться и не повеситься, — раздавая карты, мрачно резюмировала она. — Хотя лучше бы тебе вообще держаться от него подальше.

Я невесело улыбнулась. Ее слова тут же вылетели из моей головы.

Потом я приехала, и были похороны бабушки. Все организовали ее соседки, такие же одинокие старушки, как она сама. Одна из них передала мне ключи от ее комнаты.

Жилище покойной бабушки Фриды представляло собой небольшую комнатенку, с тесным закутком возле входной двери, в котором была установлена душевая кабина. Кухонная плита располагалась прямо в комнате, здесь же стояли холодильник, небольшой раскладной диванчик и буфет. Этим нехитрая меблировка ограничивалась. Я открыла дверцы буфета, и в нос мне ударил резкий запах специй — черного перца, кориандра, гвоздики — и каких-то лекарств, которыми за эти годы пропитались его стенки. На одной из полочек лежала сухая заплесневелая корка хлеба. Глядя на нее, я ощутила укоры совести. Бабушка никогда не жаловалась на свою судьбу — она всегда хохотала над ней, громко, заливисто, запрокинув голову. Еще умудрялась помогать нам с матерью. Но теперь я видела, как бедно, покинуто и одиноко она жила…

Буфет у бабушки выполнял сразу несколько функций. Шкафчики были вместилищем лекарственных пузырьков, круп, приправ и посуды. А на горизонтальной поверхности бабушка нарезала продукты для приготовления обеда, а также использовала ее в качестве письменного стола — об этом говорили чернильные следы.

Я раздвинула шторы и открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух и выпустить воздух, запертый здесь на долгое время. И занялась уборкой. Пыль стояла до потолка, когда я выметала деревянный пол растрепанным старым веником. Целый ворох каких-то пожелтевших бумажек, записок, вырезок из газет — чужая прожитая жизнь — был вынесен вниз к мусорным бакам.

Уборку я закончила только поздно вечером. Усталая от трудов, разочарования и какой-то смутной неясной тревоги, я подошла к окошку. В темноте шелестела листва. Напротив дома, метрах в пяти, стояли в ряд несколько высоких деревьев.

***

По наследству от бабушки Фриды мне досталась эта крохотная комнатенка в старом, словно на глазах рассыпающемся домишке, который стоял в маленьком пятачке похожих лачуг, каким-то чудом сохранившихся в самом сердце шумного высокомерного мегаполиса. Нас окружали новехонькие многоэтажки, модные стеклянные офисы. Они наступали со всех сторон, угрожая когда-нибудь нас раздавить. Тишина нашего дворика оставалась позади, как только ты сворачивал за угол: там по оживленной центральной магистрали вихрем мчались автомобили, по тротуарам текли нескончаемые потоки офисных работников. Даже не верилось, что посреди всего этого шума и толчеи есть такой тихий, богом забытый уголок.

На следующий день я вышла на «разведку»: на поиски продуктовых магазинов, больницы, аптеки — всего, что может понадобиться для самостоятельной взрослой жизни. Я шла мимо офисных зданий с прозрачными фасадами. Я поняла, что здесь, в этом городе, все любят находиться на виду, за стеклом, с гордостью демонстрируя себя всем, кто смотрит. В офисах свет горел даже днем, и сквозь стекла я видела сидящих в кабинетах людей. Мне показалось, что они с вызовом смотрят на меня сверху вниз и высокомерно улыбаются, словно говоря: «Мы-то сидим здесь, наверху, а где ты? Кто ты?» Такими же глазами смотрели на меня шедшие мне навстречу прохожие. Если первые несколько кварталов я шагала воодушевленно, то чем больше я их видела — этих оценивающих меня глаз — тем меньше оставалось воодушевления. Оно таяло с каждым новым шагом. На этот раз я чувствовала себя неловко — совсем не так, как накануне. Мне почему-то вдруг стало стыдно за свою немодную и порядком поношенную одежду, стыдно за всю себя.

Каких только чудиков не было на улицах этого города! Навстречу мне летел растрепанный старик в широкой выцветшей блузе, которая, судя по всему, когда-то давно была цвета морской волны. Длинные седые волосы, давно нечесаные, развевались вокруг его головы. А на голове был красно-коричневый берет, порядком полинявший и сбившийся набекрень. Через плечо у старика был перекинут какой-то деревянный ящик на ремне, похожий на мольберт, который мне смастерил Дим. Еще издалека я увидела, что старик что-то декламирует, при этом отчаянно размахивая руками и распугивая тем самым прохожих. Когда он поравнялся со мной, я услышала:

— Ах, все не то! Опять не то. Они все — не те!

Старик совсем не смотрел, куда идет, и едва не сшиб меня. Но, казалось, он этого не заметил. Даже не извинившись, он продолжил свой ход, не переставая жестикулировать и разговаривать сам с собой. Глядя ему вслед, я покрутила пальцем у виска.

Гуляя по улицам города …sk, я заметила еще одну странность: как будто здесь, в этом просторном городе, мне чего-то не хватает. Я словно задыхалась. Проходив несколько часов, я чувствовала себя неважно. Но день не прошел впустую. В квартале от дома я нашла подходящие магазинчики. Здесь был даже супермаркет и маленький открытый рынок с фермерскими продуктами. Гуляя, я сделала круг и теперь приближалась к дому с противоположной стороны. Оказалось, что там располагалась стройка, которую не было видно из окна. Подъемный кран перемещал по воздуху огромную связку кирпичей. Квартал бараков постепенно исчезал с лица города.

«Интересно, как скоро они подберутся и к нашим домам?» — не без тревоги подумала я.

Когда я проходила мимо стройки, из-за забора на меня вдруг бешено залаяла свора уличных собак. От неожиданности я вздрогнула, положила руку на грудь и прибавила шагу. В груди бешено прыгало мое напуганное сердце…

Зайдя во двор, я поняла, почему во время прогулки мне как будто не хватало воздуха: в отличие от утопающего в зелени Города Высоких Деревьев, в городе… sk не было ни одного деревца, ни одного кустика! Удивительно: за все время пока я гуляла, мой глаз не встретил ни одного зеленого островка. Деревья уцелели лишь в нескольких дворах, таких же закрытых и старых, как наш. Город …sk при более близком рассмотрении оказался сплошным царством асфальта, бетона, стекла и выхлопных газов. Я подумала, что если выключить все эти мегащиты и витрины, поразившие меня вчера своей многоцветной яркостью, от этого красивого города останется одна глухая неуютная серость.

Я встала под деревьями, запрокинув голову. Высоченные липы — это их силуэты я видела вчера из своего окна — уже наполовину были тронуты желтизной осени. Внезапно налетевший легкий ветерок поиграл листвой. Я жадно вдохнула этот свежий воздух. Деревья! Кислород! Наконец-то!

Подойдя ближе к дому, я почувствовала сильный запах канализации. Накануне, усталая с дороги, я его не заметила. Но сейчас он был настолько явным и так бесцеремонно лез в нос, что я поморщилась от отвращения. Подъем наверх с тяжелыми пакетами продуктов дался мне нелегко — из-за нестандартной высоты ступеней приходилось высоко поднимать колени. Сложновато будет каждый день сюда карабкаться… Мне с непривычки нужно было посидеть на диванчике и отдышаться после такого подъема. Я представила, как наверх, в свою каморку, забиралась бабушка Фрида. Я распахнула створки, чтобы было легче дышать. Ветер за окном шелестел желто-зеленой листвой. Липы, судя по их исполинским размерам, были посажены несколько десятилетий назад. Они давно переросли дом и теперь закрывали мое окно от чересчур любопытных взглядов из расположенных напротив офисов. Я вспомнила эти маленькие фигурки, хаотично снующие по ярко освещенным коридорам и лестницам. Нет, я бы так не смогла — сидеть вот так у всех на виду, напоказ. Как хорошо, что меня никто не видит.

На следующее утро, проходя мимо аптеки, я зашла и купила себе кислородный коктейль. С ним прогулка по улицам этого душного города далась мне немного легче.

***

Потом я узнала, что наш район в городе …sk презрительно называли «трущобами». Считалось, что тут селились одни отбросы общества. К числу этих отбросов теперь относилась и я.

Дом бабушки Фриды по документам не считался коммуналкой, но являлся таковой по сути, со всеми вытекающими последствиями: длинным коридором, общим туалетом и маленькими, тесными комнатушками, разделенными не полноценными стенами, а тонкими перегородками, которые не мешали прекрасно слышать друг друга (спасибо, что хоть не видеть!), а также вынужденным соседством с представителями самых низов человеческого общества — хронически безработными алкоголиками, наркоманами, мелкими жуликами, проститутками. Шум, грязь, толкотня, пьянки, ругань и постоянные выяснения отношений стали неприглядными декорациями моей новой жизни. Пока бабушка была жива, она держала в порядке весь этаж. Был введен график дежурств. Более или менее поддерживалась чистота в местах общего пользования и видимость уважительного отношения друг к другу. Но теперь, после ее смерти, жильцы совсем распоясались. За довольно короткое время они развели на этаже такую скотскую грязь и такую антисанитарию, что если бы их самих можно было хоть чем-то унизить, то это было бы самым жутким из унижений. Но их носорожьи брони невозмутимости, а также полное отсутствие брезгливости спасало этих людей от осознания того, как они унижены.

Мои новые соседи просыпались еще до рассвета. Они нигде не работали, а только и делали, что толклись в общем коридоре и громко перекрикивались, стоя на противоположных его концах, словно им больше нечем было заняться. Весь этот неумолкающий человеческий улей непрестанно гудел — денно и нощно. Казалось, он облепил весь наш старый дом, и тот вот-вот рухнет под этим копошащимся роем. Я не знала, что написать матери в ответ на ее вопросы о том, как я там устроилась. Я боялась, как бы она не надумала приехать навестить меня. Я успокаивала себя:

«Ну ничего, АЕК! Найдешь работу и будешь целыми днями отсутствовать, не видеть всего этого… А потом съедешь отсюда. Как можно скорее, при первой же возможности…»

Но все-таки я вырвалась! Я вырвалась — и это главное!

Поначалу эта пьянящая мысль заслоняла собой все эти и другие, еще предстоящие мне разочарования и невзгоды самостоятельной взрослой жизни, предчувствие которых меня тогда накрыло. В беззаботной эйфории этих первых недель я бесцельно гуляла по городу. Было такое чувство, как будто меня с рождения держали в плену, в тесной клетке, а сейчас вдруг выпустили на волю. Во время одной из таких прогулок я вышла на широкий проспект и увидела высокое помпезное здание с колоннами. Над входом крупными золотыми буквами было написано: «ИНСТИТУТ ИСКУССТВ». Когда-то давно чудесная, похожая на инопланетянку женщина с белыми волосами и волшебным именем Нонна Валерьевна приглашала меня сюда — именно сюда, я поняла это! Я улыбнулась своим наивным детским мечтам. Да, ведь когда-то давно — в прошлой жизни — у меня были мечты о том, что я стану певицей! Как Бунтарка! Сейчас это казалось таким смешным.

И все же было любопытно увидеть это здание воочию. Я долго ходила между колонн, любуясь на их лепные капители. А ведь я могла бы учиться не в нашем жалком педколледже, а здесь — если бы в свое время у меня хватило смелости. У меня сохранилась визитка Нонны Валерьевны с номером ее телефона. Но когда пришла пора поступать, я не решилась ей позвонить. Кем я была тогда? Глупой девчонкой, у которой нет музыкального образования, нет денег и связей. Странной девчонкой в черной кофте, которая полжизни провела в больнице и в депрессии? Да Нонна Валерьевна и не помнит меня, наверно! Сколько таких, как я, ей довелось в своей жизни прослушать?

Я сразу же сдалась, не предприняв даже попытки штурма.

И вот теперь я стояла перед своей мечтой, на которую у меня в свое время не хватило смелости, и снова не решалась открыть дверь и войти внутрь.

Я сделала это не с первой, и даже не со второй попытки. Долгое время я просто приходила сюда, убеждая себя в том, что хочу еще раз посмотреть на прекрасные резные верхушки, венчающие эти колонны. В конце концов, в один из таких приходов я решилась.

«Я ведь просто спрошу и все».

Собравшись с духом, я потянула на себя тяжелую створку огромной деревянной двери. Дверь со скрипом отворилась. Я шла по коридорам института, с любопытством рассматривая все, что попадалось мне на пути. На стенах висели портреты лучших учеников. Глупо, но я представила, как в ряду с ними мог висеть и мой портрет. Я ощутила какой-то странный трепет при этой мысли.

Когда я проходила мимо одной из аудиторий, оттуда раздалось пение. Я невольно замедлила шаг. Я вспомнила свои занятия вокалом в Доме Молодежи, а до них свои репетиции перед спектаклем — в том актовом зале, когда я пела легко и свободно, и мой голос летел, как летят вот эти сильные молодые голоса.

«Сейчас я, наверно, не спою ни строчки», — с горечью подумала я. — Голос заскрежещет, как эти старые петли на их входной двери».

Хотелось стоять и слушать это пение вечно. Я с усилием заставила себя оторваться и пойти дальше.

— Милочка! Вступительные экзамены давно закончились! — высокомерно заявила худощавая чопорная женщина, с длинным носом и высокой прической в виде башни. Хотя слово «женщина» неприменимо к такой важной особе — правильнее будет назвать ее «дама».

— Учебный год уже начался! Где вы были раньше?

— Я знаю. Но… дело в том… я все равно не смогу себе позволить дневное обучение… Меня интересует… какие еще есть варианты?

Я всегда смущалась и невнятно что-то лопотала, когда на меня вот так смотрели — с выражением высокомерной недоброжелательности. «Дама» смерила меня презрительным взглядом — от макушки до пят. Сделала она это мастерски — я сразу почувствовала себя ничтожным насекомым. Видимо, она частенько практиковалась.

— На какую специальность вы претендуете?

— Живопись.

«Дама» на всякий случай смерила меня еще одним таким же взглядом.

— Ваша подготовка? Педагоги, которые с вами занимались? Чья школа?

Я совсем смутилась.

— Дело в том, что я никогда не занималась с педагогами. Я совсем начинающий художник. Самоучка.

Зря я это сказала. Слово «самоучка» заставило «даму» презрительно поморщиться. Она даже нагнулась вперед над своей конторкой и поправила очки, чтобы получше рассмотреть: что за диковинный зверек тут перед нею? Когда ей все стало про меня окончательно ясно, «дама» откинулась на спинку стула и придала своему лицу выражение язвительной насмешливости.

— То есть ваши умения и способности никогда не были оценены кем-то, кто в этом разбирается? А вдруг вам только кажется, что у вас есть способности?

Я молчала, стоя перед ней, не зная, что ответить.

— Могу дать стопроцентную гарантию, что вы, девушка, не поступите — ни на следующий год, ни когда бы то ни было. Даже платно мы вас не возьмем. Для того чтобы учиться в нашем институте, нужна многолетняя работа за плечами, нужна база, нужна школа. Понимаете, школа!

Ушат холодной воды, который вылили мне на голову, заставил меня содрогнуться.

— Ну, может, у вас есть вечерние курсы, чтобы у меня появилась эта самая база? — предприняла я еще одну попытку. — Понимаете, я ведь не претендую на то, чтобы учиться на дневном… Мне… все равно придется работать и… много времени у меня не будет…

«Дама» всем своим видом продемонстрировала, что вот на этот раз ей нанесено глубочайшее оскорбление. Взгляд ее потух. Казалось, она разочаровалась во мне окончательно. Она наполовину прикрыла глаза веками, сложила руки на груди и отрезала, не глядя на меня:

— Милая девушка! Искусством не занимаются после работы. Ему либо посвящают всю свою жизнь и все свое время, либо не занимаются им вообще!

Это был контрольный выстрел. «Дама» демонстративно развернула газету, и я поняла, что перестала для нее существовать.

— Извините, что отняла у вас время.

Я понуро плелась по коридору.

«В — Высокомерие. И откуда их таких набирают? „Искусству либо посвящают всю свою жизнь, либо не занимаются им вообще“, — передразнила я „даму“, пытаясь скопировать ее голос и манеру. — И как люди становятся художниками? Кто кормит их, пока они целыми днями сидят и рисуют?»

Я забыла спросить у этой «чудесной» женщины, которая так любезно объяснила мне роль искусства в жизни художника, где мне взять деньги и кто будет меня содержать и оплачивать мои расходы, пока я буду посвящать искусству все свое время. Если мне, конечно, когда-либо, по велению чуда, в принципе посчастливится сюда поступить — без школы и базы.

На стенах в коридоре все так же висели портреты лучших учеников. Мне казалось, что они смеются надо мной и моей незадачей. К своей досаде я поняла, что мой портрет никогда не будет висеть среди них.

***

Я достала из сумки ватрушку с творогом и положила ее на буфет. Это моя еда на целый день. Я обычно покупала ватрушку, потому что творог питательный и на нем хоть как-то можно продержаться. И еще — пакетик жареных соленых семечек, если будет совсем невмоготу. Когда это не помогало утолить голод, я пила стаканами горячий чай: он наполнял желудок, создавая обманчивое ощущение сытости, от чего на время становилось легче.

Приняв решение переехать в город …sk, я не предвидела и половины тех трудностей, с которыми мне пришлось здесь столкнуться. Я искала работу уже больше месяца. Меня никуда не брали, потому что у меня не было опыта. Красный диплом с отметками «отлично» по всем дисциплинам никто даже ни разу не посмотрел, хотя я приносила его с собой. Та небольшая сумма денег, которую мне дала с собой в дорогу мать, стремительно таяла — оставались какие-то крохи. Скоро и их не будет.

Путь домой после сегодняшнего неудачного собеседования занял около часа. Проще было бы доехать на автобусе, но я находилась в режиме жесткой экономии, и пришлось пройтись пешком. Стоял октябрь, но солнце пекло немилосердно. Я размотала шарф и расстегнула верхние пуговицы старенького пальто. Проходящие мимо люди оценивающе смотрели на меня, переводя взгляд с моего бледного потерянного лица на мои потертые ботинки. Я по старой привычке мысленно сжалась в комок. Я поняла, что выгляжу слишком бедно для этого города.

Чувство стыда за свою неказистость, усиленное этими бесцеремонными разглядываниями, заставило меня потерять последние крохи уверенности в себе. Мне казалось, что весь город …sk глазеет на меня — глазеет и издевательски смеется. Я шла мимо высоких небоскребов и в раздражении ловила высокомерные взгляды более удачливых, чем я, людей, добровольно томящихся в этих стеклянных клетках. Почему они все так довольны собой? Что хорошего они создали или совершили, чтобы получить основание для такого самодовольства?

Я шла мимо навязчивых, оглушительно орущих мегащитов — гигантских экранов, по которым круглосуточно транслировались рекламные ролики, популярные реалити-шоу, анонсы будущих развлекательных мероприятий, прогнозы погоды и какие-то срочные сообщения. Они вытесняли домашние телевизоры, которые давно уже никто не смотрел — ведь гораздо интереснее поглощать все эти тупые шоу и прочий информационный мусор не дома, в одиночку, а за компанию. Это давало возможность тут же обсудить увиденное и с облегчением убедиться, что и все другие думают так же, как и ты.

Думать самостоятельно, автономно от других, жители города …sk не умели, да и не считали нужным. Они поглощали простые готовые мыслеформы, кем-то для них хорошенько разжеванные и помещенные в мегащит. Они верили во все, что слышат и видят. И думали точно так же. Лучшим доводом в пользу собственной правоты, а порой и финальным убийственным аргументом в защиту «своего мнения» была фраза: «Я сам это слышал по мегащитам!». Эта волшебная фраза, как правило, снимала последние сомнения и возражения оппонента: «А, ну раз ты слышал…» Жители города …sk равнялись на мегащиты, подгоняя свои взгляды под то, что по ним вещали — каким бы странным и абсурдным ни являлось то, что по ним транслировали. А порой казалось, что кто-то специально транслирует с экранов странные и абсурдные вещи, и было непонятно, почему все эти люди стоят и послушно впитывают всю эту чушь — впитывают, как губка. Они словно образовали собой какой-то общий коллективный разум, какой-то единый ленивый мозг, у которого очень туго с критическим мышлением и которому можно внушить все, что угодно.

Избежать мегащитов с их назойливым промыванием мозгов было невозможно: они были понатыканы на каждом перекрестке. Они мигали и галдели ежесекундно, без перерыва, даже ночью — словно пытались захватить у людей все их время, все их мысли. И у них это получалось: жители города …sk, словно примагниченные, с открытыми ртами, безвольно зависали напротив этих зомбирующих огромных ящиков. Для них мегащиты были не только источником их собственного мнения, ничем не отличающегося от мнения всех других, но и ежеутренним бесплатным развлечением по пути на работу. На них, вытянув шеи, выглядывали из окон автобусов и такси. На них смотрели, следуя от одного перекрестка к другому и не теряя при этом нити — благо что экраны стояли практически на каждом углу. Из коротких роликов можно было почерпнуть свежие городские сплетни, которые потом целый день мусолились в офисах. Из очередной серии реалити-шоу можно было узнать, что сейчас происходит в жизни персонажа, который тебя бесит. Вдруг его наконец-то выгнали? Ведь с самого начала было понятно, что его надо гнать — не зря его неприятная рожа с первых секунд показалась подозрительной! Особенно им нравилось смотреть, как у кого-то что-то не получилось. Или с кем-то случилась какая-нибудь неприятность. Это давало возможность дружно сказать, что так ему и надо. Часто любопытные зеваки увлекались и засматривались настолько, что забывали о том, что им нужно спешить на работу! Они пропускали свои автобусы и проезжали свои остановки. Их даже не пугали штрафы за опоздания: важнее было узнать, кого выгнали на этот раз. И как сделать так, чтобы не выгнали тебя самого — уже не на экране, а в реальной жизни.

По мегащитам денно и нощно транслировали истории преуспевающих местных дельцов и их невероятного, головокружительного взлета. Люди, построившие карьеру и заработавшие огромное состояние, были героями этого города, помешанного на деньгах, популярности и статусе. Попасть на мегащит считалось высшей степенью признания твоих заслуг. Герои всех этих роликов были и кумирами, и «занозами» одновременно: на них пытались равняться, им старались подражать, их ненавидели, им втайне завидовали. Но главное — сюжеты про них жадно поглощали.

Один такой мегащит был установлен недалеко от дома бабушки Фриды, и мне вопреки своему нежеланию приходилось ежедневно наблюдать истории очередного чужого успеха. Но вот что необычно: я обратила внимание, что на экраны почему-то не допускали по-настоящему умных и интересных людей, которые бы что-то из себя представляли и которым было бы что сказать. Удивительно, но каждый раз, когда я смотрела на очередного предложенного нам «героя дня», мне почему-то казалось, что ему не место на экране, что его успех как будто случаен и совсем не вяжется с обликом и сущностью самого этого «героя»… Было совершенно не понятно, по какому критерию отбирают этих людей. Каким-то непостижимым образом права появиться на мегащите зачастую удостаивались люди, которые даже толком разговаривать не умели!

На экранах царили весьма странные персонажи, начисто лишенные всякого внутреннего содержания. Это читалось во всем: в том, как они держались, как себя вели, как смотрели, как разговаривали. Как будто это были пустые человекоподобные оболочки, ничем не наполненные. Они ничего не знали и не умели — да и не хотели ничему учиться. При этом они почему-то совсем не стеснялись этого отсутствия внутреннего содержания, равно как и своих не самых хороших качеств, бросающихся в глаза. Напротив: именно эти качества — ограниченность, невежество, придурковатость, хитроватость, меркантильность, отсутствие вкуса — они как будто нежно в себе любили и всячески выставляли напоказ, словно гордясь этим. У них была какая-то ненормальная, демонстративная любовь к собственным недостаткам. И — что было для меня совсем уж непонятным — казалось, что именно за эти недостатки зрители и любят своих жалких экранных «героев». Казалось, чем ты тупее, ничтожней и ущербней, чем больше ты бесишь своим вызывающим поведением, тем больше у тебя шансов попасть на мегащит. Тем больше шансов, что ты понравишься. Такими и были эти экранные персонажи. Именно на такой сомнительной основе и был возведен хрупкий стеклянный остов их странной славы, из нее он вырастал.

В тот день под мегащитом, установленным неподалеку от дома бабушки Фриды, собралось непривычно много народа. Я невольно замедлила шаг: решила подойти поближе и посмотреть, что там такого интересного показывают на этот раз. Оказалось, транслировали сюжет про какую-то жилистую, похожую на выдру, девицу. У нее были длинные, нездоровые, неестественно черные для ее типажа волосы, кончавшиеся метелкой на уровне пояса, крошечные бесцветные глазки, затерявшиеся где-то в дебрях искусственных щеток-ресниц, а также гипертрофированные скулы с глубокими впадинами под ними, словно девица специально втягивает щеки внутрь. Ее огромные толстенные губы напоминали промасленный вареник, а нарисованные черным маркером брови расходились в стороны резко изогнутыми дугами.

— Славненькая, правда! — пихнул меня локтем в бок какой-то толстяк. — Такую красотку я бы…

Я с удивлением и отвращением посмотрела на него, а потом снова перевела взгляд на экран. Там говорилось о том, какая молодец эта девица. Сделала головокружительную карьеру в гостиничном бизнесе. Безумно любит своего мужа. Странно: сюжет вроде как про девицу и ее успехи. А говорит она все время про мужа… У девицы был смешной голос и смешная манера выговаривать слова — растягивая, по-детски, забавно шевеля при этом толстыми губами. Помимо трудностей с формулированием мыслей, у нее были явные проблемы с окончаниями и падежами. Эх! Сколько я уже видела подобных сюжетов… Герои всех этих бесконечных роликов про успех были как на подбор — пустые, необразованные, неприятные, даже отталкивающие, с необъяснимой заносчивостью и довольством собой (как правило, на пустом месте). И говорили они каждый раз одно и то же. И даже делали одни те же речевые ошибки! На их лицах отражались леность и глупость, привычка к праздному образу жизни и отсутствию всякой необходимости напрягать свой мозг. Я уже привыкла к таким лицам. Но в этот раз, пожалуй, впервые увидела лицо, на котором совсем не было проблеска мысли — ни малейшего, даже в уголке глаза, даже с самого краешку.

«АЕК, не будь такой злой: она ведь не виновата, что она такая».

Мне возразил внутренний голос:

«Тогда почему она, такая, на мегащите? Она виновата в том, что согласилась на нем быть, ничего собой не представляя».

Эх, на экранах должны быть совсем другие герои! А пока я стояла под мегащитом и смотрела на ту «героиню», которую мне показывали. И все-таки я не могла понять, чем она меня так раздражает. Пожалуй, не столько тем, что она глупая и манерная. Было в ней что-то еще… я не могла найти этому определения. Что-то такое, что не должно выставляться напоказ, чего по-хорошему стоило бы стыдиться, но оно почему-то выставляется. И никто этого не стыдится.

— Вы так многого в жизни добились, — тем временем ластился к девице ведущий, пихая ей в лицо мохнатый микрофон. — Как вам это удалось?

Вот уж действительно хороший вопрос: из того, что девица и двух слов связать не могла, а главное по ее абсолютно пустому и бессмысленному взгляду было ясно, что ума она недалекого и способностями особо не блещет. Я решила послушать еще немного: вдруг все-таки доведется услышать какой-нибудь дельный совет. Вдруг я в ней ошиблась. В самом деле, как ей это удалось? Вкалывала денно и нощно?

Все оказалось гораздо прозаичнее и проще. Ее муж был одним из местных магнатов и владельцем той самой сети гостиниц. Собственно, именно с замужества и началась ее «головокружительная карьера» в гостиничном бизнесе. Так вот в чем дело! Так и снимали бы тогда передачу про ее мужа! При чем здесь она?

Никто из стоящих под мегащитом людей, казалось, не замечал никакого подвоха. Но мой разум воспротестовал:

«Это же обычная содержанка!»

Очевидно, я сказала это вслух: несколько человек обернулись и смерили меня недовольными взглядами.

— Что вы ставите своими целями на ближайший год? Ваш персональный план личностного развития? — поинтересовался у девицы ведущий.

Девица открыла было рот, но за неимением того, что она могла бы сказать, тут же его закрыла. Получился смешной хлопающий звук. Я криво усмехнулась. Больше слушать и смотреть я была не в силах. Я развернулась и пошла прочь.

Поднимаясь по лестнице, я все еще видела перед собой лицо этой девицы с мегащита. Было неприятно, что личностей такого низкого пошиба назойливо пихают нам с экранов, преподносят как идеал современной женщины. Впрочем, ее история точно понравилась бы моей матери: еще бы, одним выстрелом двух зайцев — и муж, и карьера! Мать считала подобные браки небывалой удачей, а таких женщин — ловкачками, у которых стоит поучиться. Я не считала, что мне есть чему учиться у этой девицы. Но меня бесило, что по сравнению с ней я чувствовала себя ущербной неудачницей. Ведь у нее все получилось, а где я? Кто я?

Тяжело дыша, я рухнула на диванчик, нетерпеливо стягивая с себя шарф. Было невыносимо жарко в пальто, но у меня не было сил его снять. Как я устала! Бессмысленная ходьба, пустая и выматывающая… Только на этой неделе я сходила по четырем объявлениям, но тщетно: я никому не нужна. Уже давно я мысленно согласилась на любую работу, на любой график и в любой части города …sk. Но даже на самые низкооплачиваемые должности я почему-то не годилась. Неужели когда-то давно, в прошлой жизни, Нонна Валерьевна считала, что я чего-то стою? Что у меня талант, большой потенциал? Верил в меня и Дим. Верил так, что в какой-то момент и я в себя поверила. Но почему тогда здесь, в этом городе, это все оказалось никому не нужным? Я оказалась никому не нужна? Так и есть: здесь талантливая умничка с красным дипломом — никто. До такой степени никто, что даже пустоголовая девица с мегащита лучше, чем я!

Разум тут же нашел спасительный выход:

«А может, бросить все к чертям и вернуться обратно? Домой, в Город Высоких Деревьев?»

Внутри меня словно что-то закричало, почти взмолилось:

«Да! Да, АЕК, вернуться! Потому что полученный здесь опыт будет слишком тяжел! Ты его не выдержишь. Сломается твой хребет…»

Но я представила себе строгое требовательное лицо матери, ее руки, упертые в бока, и вечный упрек в глазах. Это ежедневное пересчитывание скудной мелочи в кошельке… Я вспомнила наш вечно пустой холодильник и паутину безысходности в углах бедно обставленных комнат, в которых так давно не было ремонта…

«Завтра продолжу поиски».

На следующее утро я шла мимо стройки, и меня снова облаяли собаки. В тот день они не ограничились лаем: они пролезли под забором и, задыхаясь от злобы, долго бежали за мной. Я испугалась, но не подала виду. Я знала: запаниковать и побежать — это дать шавкам сигнал к нападению. Собаки не трогали меня, но и не отставали, пока я не вышла на шумную улицу. До того момента колотилось в груди мое перепуганное сердце: сейчас, вот сейчас они на меня набросятся! Сколько их бежит за мною: три, пять, десять? Я пыталась отгадать их количество по неистовому лаю за моей спиной.

Бежать было нельзя. Бежать было невозможно. Не по собственной воле, но волею судеб я начала обустраивать свою новую жизнь, совсем не такую, какой я ее себе представляла, — в Городе Бешеных Собак.

2

Замирая от восторга, я стояла перед зеркалом в примерочной. Со своей первой зарплаты я в первый раз в жизни покупала себе платье: темно-бордовое, бархатное, с вырезом лодочкой, безумно красивое. Оно облегало талию и, немного расширяясь книзу, спускалось до колен. Я глядела на свое отражение и поверить не могла, что это я. Я и не знала (а может, забыла), что могу быть такой.

— Не берите это платье! Оно… оно вам не идет! Старит вас!

Я и не заметила, что та вредная продавщица все это время подглядывала за мной из-за шторки. Я ей сразу не понравилась — мне это не показалось. Как только я вошла в магазин и попалась ей на глаза, ее лицо сразу сделалось злым и неприветливым. Я резко задвинула шторку, скрыв тем самым из вида эту неприятную физиономию. Кстати, продавщица соврала, но вот зеркало не врет: платье мне невероятно шло. Оно так гармонировало с цветом моих волос. Еще минуту полюбовавшись собой, я сняла платье и прошла с ним на кассу — к той самой вредной продавщице. Когда я уходила с покупкой, я слышала, как она шипела мне вслед от бессильной ненависти.

Мне с детства казалось, что меня как будто заставляют играть в игру, с правилами которой я не согласна. Больше того — я их даже не понимаю. Здесь — в этом странном городе — это ощущалось еще более явственно. В какой-то момент я даже подумала, что они точно сговорились: настолько это было необъяснимо — то, как они все себя здесь вели. Если мне нужно было что-то купить, продавщицы в местных магазинах по какой-то своей непонятной причуде вдруг решали мне этого не продавать. Едва завидев меня, они делали недовольные кислые мины, а порой и откровенно хамили в ответ на спокойную вежливую просьбу. Иногда, обескураженная этой неожиданной, необъяснимой грубостью, я так и уходила ни с чем. Но в другие дни, разозлившись, все-таки настаивала на своем, находя в этом какое-то странное удовольствие. Мне нравилось наблюдать досаду на лицах этих вредин, когда им все-таки приходилось дать мне то, зачем я пришла, — как бы они этому ни сопротивлялись.

Впервые я заметила причудливые двойные стандарты именно на примере местных продавщиц. Не то чтобы я специально ставила целью за ними понаблюдать — просто продавщицы были теми, с кем я соприкасалась практически ежедневно. Своеобразная проекция всего населения этого странного города. Я иногда вспоминала кошмар моего детства — грубую и нечестную продавщицу из магазинчика в соседнем дворе. Но здесь, в городе …sk, они были еще более странные! К одним людям они относились ласково и благосклонно. Буквально расплывались в елейных услужливых улыбках. А других почему-то сразу воспринимали в штыки, отгораживаясь от них стеной недоброжелательного высокомерия. Причем было совершенно непонятно, что нас объединяло, — тех, кого не любят.

Отношение местных торговок к таким нелюбимым покупателям, как я, можно было выразить так:

«Товар на полках есть, но не для каждого. Он может это купить, а ты — нет».

«Почему?» — глазами спрашивали мы.

«А потому что я так хочу!» — глазами отвечала продавщица. — Просто ты мне не нравишься».

Сначала меня это даже забавляло: я пыталась найти какую-то закономерность и логику в таком избирательном отношении к покупателям, но так и не смогла вывести каких-либо ясных критериев. Самое странное, что реакция этих жриц весов и прилавков не определялась внешним обликом, поведением или финансовыми возможностями покупателя. Их реакция в принципе не поддавалась никакой логике: не понравиться им мог любой — и старый и молодой, и привлекательный и не очень, и вежливый и грубый, и состоятельный и тот, кто зашел лишь за пакетом молока… Как бы странно это ни звучало, но казалось, что неприязненное отношение продавщиц к тому или иному человеку зависело не от того, как он выглядел и как себя вел, а от их собственного сиюминутного настроения!

Мне с детства казалось, что меня окружают странные люди. Но здесь, в городе …sk, эти странности были просто гипертрофированы! Словно это и правда какая-то тупая злая игра, смысла и правил которой я не понимаю. И дело касалось не только продавщиц: в любой организации или учреждении ты мог столкнуться с подобным непонятным поведением. Когда человека просили о том, что входило в круг его рабочих задач, он нередко издевался и капризничал, прежде чем исполнить свою прямую обязанность. Здесь каждый считал себя едва ли не обязанным поделиться с тобой своим раздражением и своим плохим настроением. Почему нельзя нормально себя вести? Почему нельзя по-человечески относиться к другим людям? Этого я не понимала.

Странный город… Странные люди… Каждый раз, выходя из дома, я примечала все больше и больше таких необъяснимых вещей. Иногда они принимали характер какой-то причудливой фантасмагории!

Вот я выхожу во двор. Идущая навстречу бабка смотрит на меня исподлобья и бубнит себе под нос какие-то заклинания. Я прохожу мимо нее, а потом резко оборачиваюсь: старуха стоит и злобно глядит мне вслед. Поймав мой взгляд, она досадливо шамкает беззубыми челюстями, быстро отворачивается и идет дальше.

На следующий день все повторяется.

И другие старухи, которых я встречаю, ведут себя так же!

«Да что же со мной не так?»

Дома я долго рассматриваю себя в зеркале, в бесполезных попытках найти объяснение в своем облике. Но, конечно, не нахожу его.

Странно, очень странно вели себя жители города …sk. Меня поражала их непонятная враждебность, их неожиданные нападки — на ровном месте. Какая-то необъяснимая неприязнь и даже ненависть к человеку, которого они впервые встречают на улице… Удивительным было не то, что все эти люди испытывают эти чувства — хоть это и странно, но, в конце концов, это их право. Но вот почему они позволяют себе вот так открыто и агрессивно выражать тебе свою неприязнь — вот что было непонятно!

Здесь, в этом странном городе, на меня со всех сторон наваливались грубость, хамство и какое-то больное желание непременно утвердить себя, при этом унизив и обидев другого человека. Совершенно наплевав на то, что он чувствует. По пути на работу я частенько встречала двух девиц, которые курили на углу одного из офисных зданий. Очевидно, они работали здесь, потому что попадались мне на глаза чуть ли не каждое утро. Когда я в первый раз проходила мимо них, то услышала:

— Эй, смотри какая милашка! Настоящий кролик!

За этими странными словами последовал недобрый смешок. Я обернулась. Девицы стояли и бесцеремонно, совершенно не смущаясь, разглядывали меня. Одна даже показала на меня пальцем:

— Смотри-смотри, какая перепуганная! Глазищи! Наверно, недавно в нашем городе…

— Она мне не нравится.

— Дорогая, ну это же чудесно!

Ее подруга внезапно стерла с лица ухмылку, жадно затянулась, буквально всосав в себя табачный дым, и хищно прищурила глаза.

— Эй, а давай-ка…

Она наклонилась и начала что-то быстро нашептывать на ухо второй девице, при этом не сводя с меня хищного взгляда. Я не расслышала, о чем она говорила. Отвернувшись, я пошла дальше. За моей спиной раздался цокот каблуков. Я оглянулась: девицы шли следом. При этом они резко остановились и сделали вид, что просто стоят и болтают — вот так, посреди улицы. Я обеспокоенно нахмурилась. Что им от меня нужно? Я пошла дальше. За спиной снова раздался стук каблуков.

«Оглянуться еще раз? Еще чего! Подумают, что я их боюсь».

Но мне действительно было не по себе. Я прибавила шагу. Несколько долгих минут девицы зачем-то преследовали меня, но потом отстали. Каждое утро, завидев меня, они тыкали друг друга локтями и бросали на меня насмешливые взгляды, плотоядно кривя свои губы. Все во мне словно не давало им покоя: моя фигура, мое лицо, выражение моего лица. Моя одежда. Я вся.

Однажды до меня донеслись слова:

— Фу, да некрасивая она! У нее слишком длинные ноги. Как ходули! Посмотри сама!

Я пообещала себе делать вид, что этих странных девиц не существует. Но в тот раз не удержалась и метнула в их сторону сердитый взгляд.

«А вы похожи на квадратные тумбы — ни талии, ни бедер! А лица — сухие корки, пожелтевшие от табака!»

Девиц, казалось, позабавила моя ярость. Их рты приоткрылись, а глаза загорелись каким-то странным, непонятным возбуждением. Я ускорила шаг, чтобы поскорее пройти мимо них. Раздраженная, я шла по улице, запахнув полы своего пальто и обхватив себя руками, словно пытаясь загородиться от окружающего мира. Эти психопатки испортили мне настроение на целый день. Чего они ко мне привязались? Почему они так странно себя ведут?

***

Что-то во мне всегда не нравилось людям — сколько себя помню. Но насколько это опасно, я в полной мере поняла лишь сейчас, оказавшись в городе …sk, в котором проявления этой загадочной антипатии порой доходили до какой-то пугающей крайности. Даже если мне и не высказывали своего недовольства вслух, это читалось в глазах тех, кто шел мне навстречу: в каждом придирчиво сверлящем меня взгляде было одно и то же капризное, непонятное, необъяснимое «ты мне не нравишься».

Они постоянно это делали, эти странные жители города …sk. Они только этим и занимались — оценивали всех, кого видели на улицах и на экранах мегащитов: «мне это нравится» и «мне это не нравится». Причем свои симпатии и антипатии они формировали весьма странно. В своих оценках человека и его действий они отталкивались не от реальных достоинств этого человека, не от того, что на самом деле представляли собой его поступки, а от каких-то своих личных капризов и соображений. Но во всей этой непредсказуемости реакций всегда была одна закономерность: в своих нелогичных «не нравится» эти люди были удивительно согласованы. Если жителям города …sk кто-то не нравился, то он не нравился обычно сразу всем. И эти люди не скрывали свое раздражение в себе, не ограничивались тем, что поделились им друг с другом. Они яростно, всем скопом, обрушивались на того, кто им не нравился.

Вскоре и я невольно начала наблюдать за ними: а насколько хороши они сами — те, которые вот так бесцеремонно вторгаются в чужую жизнь со своими необъективными оценками и почему-то считают себя вправе кого-то осуждать, травить, гнобить? Портрет типичного жителя города …sk — хотите на него взглянуть? Безотносительно пола, возраста, рода занятий и образа жизни, были, пожалуй, некие черты, общие для большинства из них.

Во-первых, что мне бросилось в глаза: они почему-то не могут спокойно сидеть дома или на работе. Они постоянно кучкуются, собираются в общественных местах: чтобы поглазеть на мегащиты, «почитать» газеты и обсудить интересующие их темы — в основном, политику или свежие сплетни. А эта их раздражающая потребность непременно высказаться — прилюдно и обязательно во весь голос! Слышали бы вы, как они галдят на улицах, под мегащитами, задрав свои головы к экранам. Как стая бешеных ворон! И зачем нужно так орать? Что за маниакальная идея — навязать себя, заполнить собой все пространство? Звуками, хаотичными телодвижениями?

Кстати, вас не удивила фраза «почитать газеты»? Я, признаться, была немало удивлена, когда увидела это воочию. Невольно слушая разговоры в транспорте, в общественных местах, я быстро убедилась в том, что жители города …sk в массе своей не являются умными, начитанными и образованными людьми. Но они как будто изо всех своих сил старались таковыми казаться. Для этого они даже ввели эту странную моду — на «чтение» газет. Тех самых, бумажных, которые уже сто лет никто не читает. Жители города …sk сделали вновь популярным это давно забытое действо. Причем не только популярным, но и публичным. Они читают газеты на улицах и в автобусах, сидя на скамейках в парке. Впрочем, газет они на самом деле не читают, а лишь делают вид. Главное — просто сидеть с газетой. Потому что с газетой в руках даже не самый умный человек кажется гораздо умнее. Особенно если он при этом еще и наденет очки.

Итак, довольно скоро я утвердилась во мнении, что жители города …sk в большинстве своем шумные и невоспитанные, недалекие и недоброжелательные, даже агрессивные без всяких на то причин. И совершенно непредсказуемые в своих парадоксальных реакциях. В своей оценке чьих-либо действий и поступков они руководствуются странными, непонятными мне критериями. Они, казалось, вывели какой-то свой внутренний, негласный свод правил отношения к происходящему. Причем правила эти были какие-то путанные, абсурдные, зачастую противоречащие друг другу. Каждый раз, когда что-то происходило в городе, было совершенно непонятно, как общественность отреагирует в том или ином случае: кого поддержат, кого осудят? То, что легко сходило с рук одному, вызывая на лицах обывателей лишь снисходительную улыбку, другому ставилось в укор и припоминалось до конца его дней. Кому-то прощалось множество разных мерзостей, тогда как карьеру другого человека губили просто так, из-за какой-то мелочи. Это невозможно было предугадать. Как будто кто-то бросал монетку, чтобы решить, какого мнения стоит придерживаться относительно того или иного человека, и все послушно шли у него на поводу!

В городе творились воистину непонятные, непостижимые, жуткие вещи… Я читала местные новости и приходила в ужас не столько от самих описываемых событий, сколько от того, как здесь все выкручивали, ставили с ног на голову. Как часто я протестовала! Как часто думала о том, что по совести нужно бы поменять местами преступника и жертву — вопреки той оценке их ролей, которая была дана обществом.

24 октября …. года в газете «Городские новости» на первой полосе была напечатана статья, которая начиналась следующими строками:

«Смысл моей работы в том, чтобы представлять людей и события в истинном свете, вопреки тому, что о них судачат в городе. Сегодня я хочу обратить ваше внимание на одно происшествие, о котором все другие издания словно сговорились не писать ни строчки. Я имею в виду мертвую девушку на дверях подъезда».

Я удивленно подняла брови. На самом деле об этом писали другие газеты. Я читала и другие статьи и знала эту историю в общих чертах. Автор этой публикации на всякий случай напомнил ее: жители дома №5 по улице …ской — старой, ничем не примечательной пятиэтажки — ранним утром 29 сентября с трудом смогли открыть дверь собственного подъезда, потому что на двери со стороны улицы висела мертвая девушка, совершенно голая, с веревкой на шее. В этой сегодняшней газете не было той жуткой фотографии. Но она была напечатана ранее в другом похожем издании. Я невольно поежилась, вспомнив белое тело с противоестественно запрокинутой, свернутой набок головой и толстой веревкой на сине-черной шее… Вид мертвой девушки прочно врезался в мою память. Казалось, я никогда не смогу этого забыть… Но что еще можно напечатать об этом случае? Зачем они опять ворошат это жуткое дело? Там же вроде все очевидно — суицид… Или это не так?

Я нахмурилась. Об этом происшествии практически сразу, словно по команде, перестали что-либо печатать. Но в деле действительно были странности… Я вспомнила, что в связи с ним что-то говорили об администрации нашего …ного района, к которому относился и тот злополучный дом, впрочем, до этого случая и не знавший о том, что он злополучный. Был даже короткий репортаж по мегащиту. Чиновник из этой администрации, средних лет мужчина, «приятной полноты», весь такой чистенький и розовенький, с милой усталой улыбкой рассказывал, как эта девушка преследовала его, как она не давала ему спокойно жить. При этом говорил он так жалобно, словно жертва не мертвая девушка, висящая на дверях подъезда, а он сам! И все его пожалели. Помню, как народ дружно выступил в защиту этого чиновника, требуя оставить его в покое.

Я вновь обратилась к статье:

«Казалось бы, в нашем городе ежегодно происходит огромное число суицидов — этим, к сожалению, никого не удивишь. И писать об очередном таком случае вроде бы не стоит. Но в данном деле, как выяснилось, есть кое-какие странности, которые я не могу сбрасывать со счетов. У меня состоялся короткий разговор с одной из соседок этой девушки — неработающей пенсионеркой. Вот как она охарактеризовала случившееся (цитата):

— Ну и хорошо, что подохла. Вот только не надо было делать это на дверях нашего подъезда.

Признаться, у меня волосы зашевелились, когда я это услышала. У вас тоже? Я не сразу нашлась, что ответить, что для меня, как вы знаете, не характерно.

— Да уж, — сказала я. — Я смотрю, не очень-то вы любили покойную. Но все же… «О мертвых либо хорошо, либо ничего». Почему вы высказываетесь об умершем человеке так презрительно? Лишь потому, что девушка лично вам чем-то не нравилась?

Моя собеседница заметно занервничала. Я поняла, что попала в точку.

— Да я-то тут при чем? — возмущенно взорвалась она. — Эта курва всем не нравилась!

Раздраженно что-то бубня, женщина пошла прочь. А я все стояла и не могла взять в толк. Всем не нравилась кто? Хамка? Наркоманка? Злодейка? Преступница? Общественно опасный элемент, который терроризировал соседей, не давал жизни всему дому? Вовсе нет! То, что мне удалось узнать о покойной, не подтверждало этих догадок. Она была тихой спокойной девушкой, студенткой. Изучала ветеринарное дело. Странная ненависть к ней со стороны злобной соседки насторожила меня.

«А может, все дело в этой сумасшедшей — да простит она меня?» — подумалось мне.

Нет. Я лично переговорила и с другими жителями этого странного дома и убедилась, что соседка не солгала: девушку здесь действительно не любили. Все, с кем мне довелось побеседовать. Вот только совершенно непонятно, почему. Никто так и не смог внятно мне объяснить, чем же она им так насолила. Насколько я поняла, она им просто не нравилась. И вот это предвзятое отношение к ней и не дает мне покоя. Вы только вдумайтесь: повесившуюся девушку обсуждают не потому, что она зачем-то свела счеты с жизнью. Ее обсуждают в контексте того, что она, нелюбимая всеми, еще и повесилась у всех на виду! На дверях их подъезда! Вот что возмутило жителей дома №5 по улице …ской! А вовсе не смерть молодой и красивой девушки, которой бы еще жить да жить!

Чем же так плоха была эта несчастная? Что такого она сделала всем этим людям? Почему она так необъяснимо им не нравилась — до такой степени, что ее смерть вызвала такое дружное, непонятное, противоестественное злорадство?

«Смерть по заключению прибывших на место экспертов наступила в результате перелома шейных позвонков». По официальной версии девушка сама свела счеты с жизнью. Но мое журналистское чутье подсказывает, просто кричит мне, что тут не все так просто, как нам пытаются это представить. Похоже на то, что нас снова пытаются накормить очередной наглой ложью, прикрывая этим чьи-то грешки.

Красивая молодая девушка на дверях собственного подъезда… Что это было? Самоубийство? Доведение до самоубийства? Убийство? Я намерена разобраться в этом. Надеюсь на помощь людей, которые что-то знают об этой истории и которые неравнодушны к тому, что творится в нашем городе».

Алла Королёва

Я свернула газету и отложила ее в сторону. И правда странная история… Странная и жуткая… Я, как и автор статьи, считала, что это чудовищно — когда люди цинично радуются чьей-то смерти. И была уверена, что девушка была совершенно не такой, какой ее пытаются выставить… Но зачем им это?

Я не могла не отметить, что статья была непривычно смелая для города …sk. Странно, что ее пропустили в печать: автор так непозволительно усомнился в правдивости официальной версии случившегося, которая всех устраивала. Было невероятно, что кто-то — единственный! — не побоялся высказать свое сомнение и пойти вразрез с общественным мнением.

Я еще раз развернула газету и прочла подпись в низу страницы: Алла Королёва.

***

Что-то с ними определенно было не так, с жителями этого странного города, хотя я и не могла понять, что именно. Словно они все играли в какую-то жестокую игру с абсурдными правилами и непонятно как выставляемыми оценками — как в одном из тех шоу, которые они ежедневно поглощали, жадно прильнув к этим огромным экранам на улицах. Казалось, они перенесли одно из таких шоу и в свою реальную жизнь.

Я ощущала себя невольным участником этого реалити-шоу. Сценарий был примерно таков:

1. Я выхожу из дома.

2. Я попадаюсь им на глаза, меня рассматривают (почему-то я им жутко интересна, как будто я диковинный зверек).

3. Мне выносят вердикт, для меня неутешительный — я им не нравлюсь.

4. Мне пытаются всеми силами показать свое презрение и неодобрение — через осуждающий взгляд или откровенное агрессивное хамство.

Эта игра была мне непонятна и неприятна. Я не хотела в ней участвовать. И не давала на это своего согласия. Но так или иначе, вопреки своему нежеланию быть частью этого абсурда, я всегда становилась его невольным действующим лицом. И именно я оказывалась тем раздражающим героем, которого почему-то всеми силами пытаются выгнать с телешоу. И им действительно достаточно было одного взгляда на меня, чтобы решить, что это я. Как будто есть какой-то код, который я нарушаю тем, какая я есть. Нарушаю одним своим видом!

Я в полной мере испытала неприятные последствия такого своего странного воздействия на окружающих, когда наконец-то устроилась на свою первую работу в фирму по производству и продаже межкомнатных дверей. Там меня — с самого первого дня, с той самой секунды, как мы впервые встретились взглядами — необъяснимо возненавидела администратор торгового зала, моя начальница по фамилии Кантур.

Сразу отмечу: Кантур — далеко не самый важный персонаж в моем повествовании. Но я уделю ей внимание, потому что она прекрасно иллюстрирует собой тот тип странных людей, о которых будет сказано еще немало в рамках этой истории. Но упаси бог кому-то счесть их главными героями этой книги! Эта книга вовсе не о них, как бы она ни называлась.

История с Кантур — типичный пример взаимоотношений руководителя низшего звена со своими подчиненными в те годы, когда я только начинала свою «карьеру» в городе …sk. Я не ставила своей целью проводить масштабные социологические исследования, собирать и анализировать статистику — в конце концов, я писатель, а не ученый. Но я больше чем уверена: спросите бывших офисных работников примерно моего возраста о том, как складывались на заре карьеры их отношения с администраторами, старшими менеджерами и начальниками отделов, и каждый третий, а то и второй расскажет вам подобную историю.

Прежде всего, проясним один важный момент: как, мечтая о живописи и поступлении в Институт искусств, АЕК в итоге устроилась менеджером в небольшую фирму по продаже межкомнатных дверей? В сферу, столь далекую от своих интересов и планов? Я и сама не знаю, как это получилось. В менеджеры редко идут по призванию. Обычно люди это делают, потому что нет другого варианта и выхода. В менеджеры идут, потому что надо кем-то работать, чтобы платить за съемную квартиру, чтобы помогать своей семье, чтобы не умереть с голоду. Чтобы выжить в одиночку в незнакомом городе. В менеджеры идут, когда идти больше некуда. В менеджеры идут, когда больше никуда не берут, потому что нет опыта, а на твой красный диплом всем откровенно наплевать. В менеджеры идут, когда на то, чтобы стать тем, кем ты хочешь стать, не хватает денег и связей. В менеджеры идут, чтобы, вкалывая днем на работе, по вечерам учиться или наращивать мастерство в каком-то деле, чтобы все-таки сделать когда-нибудь этот отчаянный рывок к своей мечте и лучшему будущему. Которое, возможно, никогда не наступит.

Что из всех вышеперечисленных причин заставило меня пойти в менеджеры? Все. Или мне просто надоело есть ватрушки.

Впрочем, это было «лишь временно». Я и представить тогда не могла, что меня затянет так надолго… Как я на годы стала заложником не своей жизни? С чего все началось? А вот послушайте.

Мудрая мать дала мне важное наставление в дорогу: я должна забыть свои «творческие глупости» и найти «стабильную, престижную, высокооплачиваемую работу», а главное — состоятельного мужа. На это мне даже были назначены конкретные сроки: на работу — месяц, на мужа — год. Посмеявшись над второй частью материнского совета (я представила, как я бегаю по улицам, прикладываю руки рупором ко рту и кричу направо и налево: «Муж» Муж! Где ты?»), я и к первой части ее совета — искать работу — отнеслась по-своему. Я искала ее не как самоцель, чтобы сделать блестящую карьеру, а лишь как способ прийти к тому, чего я действительно хочу. Да не собиралась я забывать свои творческие глупости! Ведь ради них я и приехала в город …sk.

Получив от ворот поворот в Институте искусств, я какое-то время ходила униженной и подавленной. Впрочем, довольно быстро придумала выход: найти несложную подработку. Я планировала уделять этому несколько часов в день, просто чтобы было на что жить. А все оставшееся время заниматься искусством — серьезно и основательно, как им и стоит заниматься.

«Работа — это всего лишь то место, где зарабатывают деньги на мечту — жить по своему призванию, — сказала я себе. — Работа — это временно».

Но как далека оказалась реальность от того, что я себе напридумывала!

Бедной АЕК быстро пришлось понять, что не получится играть по своим правилам. Найти подработку в городе …sk оказалось таким же непростым и практически безнадежным делом, как и посвятить в нем себя искусству! Оказалось, здесь и понятия не имеют о том, чтобы трудиться не полный рабочий день, посвящая этому не все свое время, не всю свою жизнь. Что? Работать не ради работы, как таковой, а чтобы оплатить учебу? Что? Подрабатывать? Отдавать работе не всего себя, а только часть? Иметь вторую жизнь, и даже не личную, а творческую?!

Ну что за дурочка к нам приехала? И она еще надеялась здесь чего-то добиться?

Жители города… sk, в отличие от меня, готовы были фанатично вкалывать от зари до зари. Они строили карьеры с таким остервенением, словно каждый из них — без исключения — был по природе своей способен к построению карьеры и достижению высокой должности. Они терпели и сносили все: низкую заработную плату, регулярные переработки, а также постоянные придирки и оскорбления от таких недоделанных псевдоначальников, как Кантур.

Я даже не помню ее имени. За глаза мы звали ее Рыжая — из-за цвета волос. А в глаза мы к ней обращались… Впрочем, мы старались к ней лишний раз не обращаться, поэтому я и не помню ее имени. Администратор Кантур властно восседала (если слова «властно восседала» уместно применить к ее маленькой неказистой фигурке, с какой-то неестественно большой, словно взятой от чужого туловища головой) … Итак, администратор Кантур властно восседала за стойкой возле входа, на высоком стуле, настолько высоком, что ее коротенькие ножки болтались, не доставая до пола. Ее единственной обязанностью было с милой улыбкой встречать клиентов, распределять их по сотрудникам и наблюдать за порядком и за тем, чтобы мы — не дай бог! — в свободную минутку не позволили себе откинуться в кресле и мечтательно взглянуть в потолок. Писклявый пронзительный голосок Кантур то и дело выводил нас из состояния такой короткой релаксирующей задумчивости и заставлял работать… или, по крайней мере, делать вид, что мы работаем.

Сейчас я понимаю, что Кантур и подобные ей ничтожества были всего лишь стражниками и одновременно жертвами тех глупых корпоративных стандартов для менеджеров, которые не они сами придумали и под которые мы все попали. Сейчас по ним уже давно никто не работает. Нам просто не повезло. Мы родились не в то время. Вот лет бы на десять позже — не застали бы этого всего. Но тогда… Эти нечеловеческие стандарты, по которым нам пришлось трудиться, прописывали, руководствуясь лишь одним интересом — получение максимальной прибыли. Те, кто их придумал, не учитывали физические и психические возможности людей, которым предстояло эти стандарты выполнять. Они в принципе не учитывали того, что мы люди. Для них мы были лишь расходный материал — офисное сырье, не более.

Они говорили: «Вы должны быть клиентоориентированными» (меня до сих пор трясет, когда слышу это неуклюжее громоздкое слово!). Мы отвечали: «Но нас всего двое в смене. Вы экономите на зарплате, не нанимаете дополнительных сотрудников, и поэтому мы сегодня работали без обеда. И вчера тоже. И завтра тоже будем работать без обеда. А еще мы даже не можем сходить в туалет или выпить стакан воды, потому что клиентов слишком много и они постоянно идут и идут, а нас всего двое».

Они говорили, нет, они требовали: «Вы должны подскакивать со своих мест, как только заходит клиент — в ту же секунду, не позже!» Мы отвечали: «Но мы устали. Мы подскакивали целый день. И вчера тоже. И позавчера. Мы больше не можем подскакивать. К тому же клиентов это пугает. Вы спросите у них!»

Нас регулярно заставляли перерабатывать, только чтобы не нанимать больше сотрудников и не платить им оклады. На нас экономили, как на чайных пакетиках: выжимали из нас все, что только можно — до капельки, — а потом просто выбрасывали. При этом они постоянно считали и высчитывали — не только свой навар, но и нашу эффективность. Выстраивали специальные графики. Да-да, для них мы были всего лишь механизмами, эффективность работы которых можно посчитать! Эффективность человека… Сегодня это звучит дико, не так ли? Бывает эффективность труда, эффективность каких-либо действий или принятых мер. Но может ли быть эффективность человека? Да, может. Они заставили нас в это поверить. Точнее в то, что вот мы-то как раз совсем не эффективны. Нам постоянно открывали эти чертовы графики и таблицы и тыкали в экран. Помню, как мы краснели, видя, что наш собственный столбик гораздо ниже, чем положено, чем у других наших коллег. Мы чувствовали себя так, словно это не результат чьих-то ошибочных, нереальных ожиданий, а словно мы действительно настолько тупы и никчемны.

Все эти глупые, нелепые и невыполнимые стандарты и правила воплотились для нас в неказистой фигурке нашего маленького, но властного администратора. Все понимали, что большая часть наших сил уходит не на выполнение наших прямых обязанностей, а на то чтобы стоически держаться под натиском Кантур. Она ежедневно дрючила нас тупыми, бессмысленными придирками — ко всему, к каждой мелочи! Она заставляла нас говорить с клиентами одними и теми же дурацкими заученными фразами из скриптов продаж и ругалась, если мы отступали от шаблона хоть на одно слово. В глазах клиентов мы, должно быть, выглядели нелепыми тупыми марионетками — ряд безвольных идиоток в одинаковых белых блузках, которые талдычат одинаковый текст, загруженный им в мозг. Но ничего не поделаешь. Таковы были правила игры, и мы их приняли.

Но эти глупые правила нас, конечно, корежили. Еще как! Под их давлением давали сбои наши организмы. У моей соседки слева был нервный тик. А еще гиперемия: у нее краснели пятнами шея и лицо, когда она волновалась. А волноваться приходилось часто — вот она и ходила все время пятнистая. Даже стала носить свитера с высоким глухим воротом — под самое горло. И пудрить лицо толстым слоем белой пудры.

Однажды она призналась мне:

— Я не сплю уже месяц наверно, я не помню точно. Я всерьез думаю, не повеситься ли мне.

Моя соседка справа сошла с ума несколько иначе. Она все время твердила:

— Я обожаю двери. Я обожаю все, что связано с дверьми. Или дверями. Как правильно говорить?

Я пыталась узнать о ее интересах: вдруг мы подружимся. Ведь я только приехала в город …sk, и у меня здесь совсем не было друзей. Я спросила, что она читает. Я всем всегда задавала этот вопрос — именно ответ на него давал мне понять, сойдемся ли мы с этим человеком. Но моя соседка фыркнула:

— Если я что-то и читаю, то только про двери!

И продолжила всем твердить, как она их любит. А как-то раз, в конце очередного трудного дня мы вдвоем разгребали завал заявок и договоров, к которому Кантур с удовольствием добавила еще пяток «срочных», но на самом деле ненужных поручений. Когда мы остались с ней одни, эта девчонка неожиданно сорвалась, впала в истерику, начала разбрасывать вокруг себя чертежи и, судорожно глотая слезы, призналась мне, что на самом деле она их, эти двери, ненавидит! Ну просто терпеть не может!

— Только никому об этом не говори! Особенно Рыжей!

Я смотрела на нее и недоумевала: так слететь с катушек из-за работы! Ну со мной-то такого точно никогда не будет!

Чуть не забыла про «молчаливую пошлячку». Была у нас там одна девочка, образцово правильная такая, жутко усердная в работе. Казалось, она вознамерилась выполнить все требования Кантур (что — мы-то знали — невозможно). Но эта девица старалась. Из кожи вон лезла. Она покорно сжимала губы, когда Рыжая отчитывала ее при всех. Опустив глаза, она послушно молчала, только маленькая жилка предательски вздувалась под ее правым глазом. А ее длинные обесцвеченные волосы свисали вниз грустными паклями.

Эта девочка без устали штудировала каталоги и техническую документацию (шутили, что она уже знает их наизусть). Она регулярно становилась лучшим менеджером месяца. Но мы невольно задавались вопросом: как она расслабляется? Ну, как отряхивается от этого всего — ежедневного неимоверного напряжения, вот этого вот терпения на грани сил? Казалось, что она робот. Она никогда не разговаривала с нами. Только кратко и по делу. Мы в принципе ничего не знали о ней: что она за человек, почему все время молчит. Мы недоумевали до тех пор, пока однажды утром, когда, воспользовавшись отсутствием Кантур, мы беззаботно шутили и обсуждали какие-то новости, эта девчонка, очевидно, во внезапно проснувшемся желании поддержать беседу, не открыла рот и оттуда не вырвались такие непристойные пошлости… Причем говорила она эти пошлости точно с такой же интонацией и таким же выражением лица, с какими предлагала покупателям наши двери!

Мы все сходили с ума. Неизбежно. Типично или нестандартно, как «молчаливая пошлячка», но все равно сходили. Одни бедняги выгорали и уходили. Или их выгоняли. На их место тут же набирали новых офисных новобранцев. Мы были одинаковые. Мы были заменяемые. Удивительно: ведь это было совсем недавно! Прошло ведь чуть больше десяти лет, но столько всего изменилось за эти годы. Аля говорит, что я сама во многом поспособствовала этим переменам. А мне кажется, все дело в том, что эти перемены были неизбежны, поэтому они и произошли. Сейчас, словно из другого времени, сама удивляюсь, как мы все это терпели, а главное, зачем. Так долго и безропотно. Терпеть такое было нельзя — теперь мы это понимаем. Тогда же это казалось естественным положением вещей, чем-то хоть и ненормальным, но неизбежным.

Упакованные в чехлы своих одинаковых белых дресс-кодовых блузок, мы героически сносили все. Моим коллегам — в большинстве своем таким же девчонкам, которые, как и я, устроились на свою первую работу, — несладко жилось под руководством деспотичной Кантур. А что до меня, то в меня она почему-то вцепилась особенно рьяно. Впилась несколькими рядами своих острющих, как у пираньи, зубов. Когда утром я входила в офис и встречалась с ней взглядом, та менялась в лице: злобными огоньками вспыхивали ее широко посаженные глазки, с хитро загнутыми в уголках ресничками, в тонкую упрямую складку сжимались губки в форме бантика, еще сильнее выдвигалась вперед массивная челюсть, с круглым выпяченным подбородочком. Когда я здоровалась с ней, Кантур не отвечала, демонстративно отворачиваясь. Зато днем, занятая работой, я постоянно чувствовала на себе ее едкий упорный взгляд. За что она так на меня взъелась, когда я перешла ей дорогу — не понимала ни я, ни мои коллеги. Нам всем было не сладко с ней, но мне доставалось больше других. Все, что бы я ни делала, было, по мнению Кантур, сделано не так, сделано плохо, неправильно. Все вызывало ее визгливую возмущенную истерику. Привыкнув со школы все делать на «отлично», я не могла понять, как так случилось, что я вдруг резко испортилась и стала такой неспособной и бестолковой, какой меня пыталась выставить Рыжая. Мне нужны были деньги, поэтому я терпела любые ее нападки. Я знала, ради чего я терплю.

«Это ненадолго, — успокаивала я себя. — Я уйду сразу, как только накоплю на уроки живописи».

А пока я выработала свой способ защиты — тактику «вежливого игнора»: когда Рыжая начинала отчитывать меня, я просто продолжала невозмутимо работать, делая вид, что не слышу ее визга. А если она была особенно настойчива, я кратко и сдержанно отвечала, что все поняла и исправлюсь. Как же бесилась, как вскипала Кантур от моего нерушимого спокойствия! Казалось, подойди я к ней и затронь ее, раздалось бы «пшшш», как если ты трогаешь мокрым пальцем раскаленный утюг. Отвесь я Рыжей хорошую оплеуху, она, наверно, не была бы так возмущена. А может… так мне и стоило поступить? Такие стервы, как она, наверняка втайне это любят. Но тогда я была слишком хорошей девочкой. Неопытной и хорошо воспитанной.

Вскоре, убедившись, что ее единоличные придирки не приводят к желаемому результату, Кантур поняла: нужны влиятельные сообщники. Она начала жаловаться на меня вышестоящему руководству. На первых порах обеспокоенное руководство вызывало меня в свой кабинет и смотрело на меня, строго сдвинув брови. Но каждый раз выяснялось, что все эти ситуации либо надуманы и безосновательно раздуты, либо я в них не виновата, либо — было даже и такое! — виновата сама Кантур. Руководство привыкло к ее постоянным жалобам и перестало воспринимать их всерьез. Над ней просто посмеивались.

Я не понимала этой недоброжелательности. Вот этой вот беспричинной враждебности на ровном месте. Враждебности, переходящей в ненависть, желание сделать тебе хоть какую-нибудь пакость. Чего добивалась эта маленькая злая женщина? Довести меня до слез и насладиться этим зрелищем? Заставить меня уйти с этой работы? Я не понимала, чего она от меня хочет и зачем ей это нужно.

Я не боялась Рыжей. Она была для меня чем-то вроде назойливой мухи. После того как руководство перестало реагировать на ее жалобы, она затихла и, казалось, прекратила свои попытки мне навредить. Но, как вскоре выяснилось, мой недоброжелатель продолжал, правда, уже не так демонстративно, а тихонько, за моей спиной, методично мне гадить.

Увольнялась я вовсе не из-за нее. Мне предложили более выгодное, как мне показалось, место, и я решила уйти из этой фирмы. Неприятно было начинать карьерный путь с такой истории, и я была рада, что у меня появился шанс устроиться на другую работу и поскорее все это забыть. Невероятно, но Рыжая, казалось, была расстроена тем, что я ухожу, несмотря на то что сама так усиленно выживала меня отсюда все это время. В мой последний рабочий день она сидела и, не отрываясь, смотрела на меня. Не знаю, как это назвать, но Кантур смотрела на меня так, как будто ей… будет не хватать меня что ли. Как будто у нее забирают ее любимую игрушку. Любимого домашнего кролика.

***

Именно тогда я и начала осознавать, что легко могу оказаться в ловушке… Что я уже в нее чуть не попалась…

Придя домой после своего последнего рабочего дня, я впервые за эти десять месяцев заметила в углу сложенный мольберт Дима. Я временно поставила его туда в самый первый вечер, как заехала в комнатку бабушки Фриды — просто чтобы не мешался под ногами. И мольберт все это время простоял неразобранным в углу! Хотя я поклялась себе, что буду пробовать что-то писать. Даже купила кое-что из недостающих красок… И дело было даже не в том, что мне постоянно не хватало времени. Я в принципе забыла про существование этого мольберта. Равно как и про свое обещание, данное самой себе. Работа, суета повседневного пустого общения, хозяйственные хлопоты целые десять месяцев загораживали, отодвигали от меня мою мечту. Десять месяцев или больше? Я и сама точно не помнила, сколько отработала в том салоне дверей.

Я провела пальцем по запыленной деревянной поверхности мольберта. Я словно вновь увидела перед собой светлое доброе лицо человека, который сделал его для меня, его нежные зеленые глаза, любящие и обеспокоенные, под тенью длинных загнутых ресниц.

— Вот чего я не хочу, так это чтобы из-за нехватки денег ты запрятала свои способности в долгий ящик и не развивала их. Если ради денег тебе придется пойти на какую-нибудь дурацкую работу, ты будешь несчастна. Этого я не допущу.

Дим переживал из-за того, что материальные проблемы помешают мне идти за своим призванием, заниматься тем, что мне действительно важно. Так и вышло. Впрочем, когда я соглашалась на работу в салоне межкомнатных дверей, я планировала учиться живописи по вечерам. Но я не знала, не понимала тогда всего ужаса этой ловушки: деньги на занятия я, может, и заработаю, но моих сил и времени точно больше ни на что другое не хватит, кроме как на саму работу. Так и произошло: я так дико уставала, что все другое мне стало безразлично. И теперь, впервые за долгое время, я словно очнулась.

«Не теряю ли я ценное время своей жизни, занимаясь чем-то несущественным, вместо главного?»

Конечно, теряю. Я подумала о том, что весь последний год я провела среди чуждых мне людей, а также среди множества межкомнатных дверей, ни одна из которых не вела в мое будущее. Как это горько и досадно! Чувство сожаления и стыда согнуло меня пополам. Я опустилась на пол возле дивана, обхватив голову руками. А потом резко потянулась, схватила мольберт и начала остервенело смахивать с него пыль. Сидя на полу и развинчивая все тюбики подряд, я принялась выдавливать их содержимое прямо на свои пальцы и мазать ими по своей белой офисной блузе, которую принесла с работы. Как она надоела мне за этот год! Я ее ненавижу! Ведь я — не эта блуза! Я совсем другое! Я гораздо больше! Я жадно накладывала мазки, буквально пригоршнями. Я наслаждалась этим актом неожиданного, спонтанного творчества. Вдоволь насладившись им, я смотрела на измазанную красками блузку.

— Ну вот! Так намного лучше.

Потом я с воодушевлением готовила ужин, то и дело бросая взгляды на мольберт и весело ему подмигивая:

«Ничего, Дим, все еще впереди! Я все успею. Главное, что я вовремя опомнилась. Больше я об этом не забуду. Теперь я буду правильно распределять свое время и силы. Помнить, что для меня самое важное. Я займусь живописью, я стану настоящим мастером, я напишу множество прекрасных картин».

Я часто разговаривала с Димом так, словно он меня слышал. До сих пор. А с кем мне еще было разговаривать?

Пока я работала, готовить мне было некогда. Я питалась бутербродами, сухой лапшой или картофельным пюре быстрого приготовления, просто заваривая их кипятком. И теперь первые за долгое время я ощутила вкус настоящей домашней еды и радость от такой простой житейской мелочи. Как мало надо для счастья: просто уволиться с нелюбимой работы и вспомнить про свою давнюю юношескую мечту. И приготовить вкусный ужин!

После ужина я сидела на диванчике, обхватив колени руками и мечтательно глядя в окно на веселых шустрых стрижей, которые с радостными пронзительными визгами носились туда-сюда, словно играя в догонялки. Сгущались сумерки. Меня охватила мягкая уютная полудрема. Она словно сжала меня в своих нежных объятиях, не желая отпускать… Не знаю, сколько я так просидела. Нужно было все-таки встать и умыться перед сном… Но было так лень… Лень пошевелиться… И вдруг…

«Нет, АЕК, ты не можешь просто так лечь спать. Разобранный мольберт, принятое решение… Это все хорошо, это верно… Но ты еще не все сделала сегодня. Осталось кое-то еще. Что-то самое важное. Не сделав этого, невозможно закончить этот день».

С трудом разлепив веки, я оглядела комнату. И что это? Что я вижу? От сонного оцепенения не осталось и следа. Все, что меня окружало — диван, буфет, стены — все было какое-то не такое, неправильное, чужое. И еще кое-что… В комнате кроме меня никого не было. Но здесь словно кто-то был. Кто-то, кого здесь быть не должно. Кому бы я ни за что не позволила здесь находиться. В недоумении я какое-то время огладывалась вокруг. И тут я поняла. И вспыхнула. Как я могла сразу об этом не подумать! Я ведь и правда не смогу спать, пока она тут!

Хотите знать, что делать с такими гадинами, как Кантур, когда они зачем-то встречаются в вашей жизни? Я вас научу.

Мастер-класс от АЕК

Раздевшись, я залезла в душевую кабину и до упора включила воду. Я долго стояла под душем, позволяя мощным теплым струям воды смыть с себя Кантур — всю, без остатка. Она стекала с меня потоками грязной мыльной пены и устремлялась в водосток. Больше я ее никогда не увижу.

Я вылезла и завернулась в полотенце. Комната вновь стала такой, как прежде, — и диван, и буфет, и стены. Порядок в моей жизни был восстановлен. В ней больше не было Кантур. Так, в тот вечер, стоя под душем, я избавилась от нее. Смыла и забыла, с твердым намерением никогда больше о ней не вспоминать.

На следующий день, в субботу, вдоволь выспавшись, я встала и первым делом разобрала мольберт Дима. За неимением стола я поставила его на стул и разложила разноцветные тюбики на диване возле себя. Я не знала, что хочу написать. И нужно было покупать холст, поэтому пока я просто замешивала на палитре краски в поисках цветовой гаммы своего настроения. Осень за окном заставила меня смотреть на теплые, желто-красные тона: охру, краплак, умбру, английский красный… Из-под кисти выходило интересное сочетание: от горячих и острых горчично-желтых тонов, через обжигающие красно-коричневые, я перешла к густому бордовому цвету, терпкому и вязкому, как гранатовый сок. Для контраста я намешала на палитре своей любимой пронзительно-яркой бирюзы, но все равно не она являлась для меня в тот день центром притяжения. Тот самый оттенок — багряный — манил меня в свою таинственную глубину, рождая в голове какие-то смутные образы, которые не могли найти своего физического воплощения. Это было то, что я переживаю и пережила, это была моя затаенная, скрытая ото всех боль, запекшаяся кровь на старой ране…

Задумчиво я размазывала кисточкой багрянец по палитре. Казалось, что я стою на пороге создания чего-то большого, мощного, важного… Но оно почему-то не дается, уходит, ускользает от меня… Выходные закончились быстро. Искомый образ так и не был найден. Творческие поиски в тот раз закончились ничем. Я вновь ничего не успела.

А в начале следующей недели я вышла на новую работу.

3

Я вышла из подъезда. Повыше подняв воротник, чтобы скрыть свое лицо от любопытных взглядов, я быстро пересекла двор. Меня все же заметили и узнали, и я снова услышала гоготки у себя за спиной.

«Ну почему я не умею сжиматься до размера щепки и выскальзывать на улицу незаметно?»

Так не хотелось выходить, но пришлось: дома не было даже хлеба. Я знала, что они снова будут там — на лавочке. А что им еще делать — других-то занятий у них нет! Раньше, когда я уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, мы редко попадались друг другу на глаза, чему я была только рада. Но теперь, когда я в очередной раз осталась без работы и вынужденно сидела дома уже второй месяц, они, к несчастью, «разглядели» меня. Особенно я чем-то зацепила двух алкашей из соседней комнаты, которые, казалось, намеренно делали все для того, чтобы мы с ними постоянно сталкивались в общем коридоре. Я старалась выходить из комнаты как можно реже и делать это очень тихо. Но едва открывалась моя дверь, как тут же открывалась и их дверь, и эти двое выскакивали в коридор — словно только этого и ждали. И во дворе они каждый раз возникали как из-под земли. Что-то в моем облике как будто не давало им покоя, заставляя постоянно на меня пялиться. А их женщин, хмурых и злых, больше похожих на мужчин, окатывать меня ледяным душем молчаливой враждебности. Из-за этих людей просто выйти на улицу было испытанием. Каждый раз эти недобрые или похотливые взгляды, эти усмешки или злобное бормотание у меня за спиной…

А ведь я планировала переезд сюда как побег от пошлости… Как вышло так, что здесь, на новом месте, все устроилось еще более пошло, чем было там?

Раньше я имела смутное представление о тех, кто живет по соседству. Сейчас я узнала этих людей получше, и это стало пренеприятным открытием. Чего стоит дед-полупаралитик! Он днями напролет просиживает у окна, и каждый раз, когда я подхожу к дому, буравит меня взглядом, выглядывая из-за шторки. Однажды — всего раз — он выполз на улицу. Я столкнулась с ним нос к носу в темном подъезде, где никогда не горела лампочка, и страшный маньяческий взгляд его глубоко запавших мутных глаз за круглыми стеклами очков заставил меня заледенеть. Мне показалось, что дед хочет схватить меня за руку. Я понеслась наверх по крутым ступеням, так быстро, как только могла! Краем уха я слышала про этого деда совсем жуткие вещи… Поговаривали, что он только притворяется таким слабым и с трудом передвигающимся, а сам украдкой при помощи трубочки выпускает из окна зубочистки, пропитанные каким-то неизвестным паралитическим веществом. Когда жертва — обычно молодая девушка — обездвиживается, дед тихонько выходит во двор и утаскивает ее к себе. Что он там делает со своей «добычей», никому не известно. Но никто из тех, кто побывал у него, уже не выходил оттуда прежним. Вспоминая безумные глаза этого старика, я без труда верила во все эти байки.

«Бежать мне надо куда-нибудь подальше от этого гиблого дома… — думала я. — Да и из этого города».

Но бежать мне было некуда.

Выйдя на центральную улицу и пройдя немного вперед, я увидела растрепанного седовласого старика, с безумным взглядом и каким-то ящиком на ремне, перекинутом через плечо. Он шел мне навстречу, оживленно размахивая руками и подняв взгляд — словно смотрел на что-то поверх моей головы. Странно: я как будто уже видела его где-то. Ну, конечно: это же тот самый чудик, который шел по улице, ничего вокруг не замечая, и разговаривал сам с собой. Да он и сейчас что-то бормочет.

— Что они сделали с истинной Красотой? Той самой, златоволосой, полной добродетели и достоинства, которая когда-то царила на полотнах великих мастеров? Порядком извратили и переврали. Объявили красивым совсем не то. Объявили красивым какую-то мерзость, убожество, уродство. А истинную Красоту — спрятали подальше от наших глаз. С проклятых мегащитов ее совсем убрали. Да и на улицах ее не встретишь. Ууу, проклятые!

Старик погрозил кулаками — неведомо кому. Я улыбнулась. Я уже ничему не удивлялась. Здесь было много городских сумасшедших. Пожалуй, побольше, чем в любом другом городе. Этот чудик тем временем продолжал свой странный монолог:

— Где она сейчас, истинная Красота? Та златоволосая Красота, полная гармонии и внутреннего света, которая веками взирала на нас с портретов великих мастеров, в наши дни лежит попранная, в пыли. Как она чувствует себя сейчас? Нетрудно догадаться… Но что я хочу сказать вам, идиоты! — старик вдруг резко повысил голос до крика. — Крикнуть вам в лицо, презренные глумители: оставьте в покое Красоту! — Он погрозил пальцем. — Не трожьте ее своими грязными руками! Вы ничего не понимаете. Ваша нелепая уродливая мода скоро пройдет, а истинная Красота — вернется. И останется. Она вечна. Да, она неоспорима и вечна! Она…

Тут старик встал как вкопанный, так и не опустив палец, которым грозил всем вокруг. Он словно только сейчас раскрыл глаза. И смотрели они прямо на меня.

— О боги мои! Венера! Она! Та самая! Она вновь родилась из пены! И я вижу ее. Я ее лицезрею. — Старик протер глаза. — Это невероятно! Разве такое возможно? Куда вы? Умоляю вас, постойте! Не убегайте от меня!

Я резким широким шагом шла прочь. Обернувшись, я увидела, что старик бежит следом, протягивая ко мне руки. Я прибавила шагу.

— Умоляю вас, постойте! Да постойте же!

Я остановилась и повернулась к нему.

— Слушайте, что вам от меня нужно?

Подбежавший старик смотрел на меня восторженными глазами. Он приложил ладони к губам и замотал головой, словно сам себе не веря. Он стоял совсем близко от меня, и я заметила на его грязной темно-бирюзовой блузе разноцветные следы засохшей краски.

— Это она! Это точно она! Златоволосая Богиня! Воплощенная Красота! Она не покинула нас. Нет, не покинула… Значит, мы не брошены. Мы еще можем спастись.

«Псих какой-то!»

Я развернулась и пошла прочь. Безумный старик поплелся за мной. Через плечо я крикнула ему:

— Перестаньте меня преследовать! Вы не в себе.

Пройдя метров десять, я остановилась и оглянулась. Я увидела, что старик сидит на земле и плачет, обхватив голову руками.

Зайдя в магазинчик, я поняла, что забыла, что мне нужно было купить. Я походила какое-то время, но так и не вспомнила. Уже направляясь к выходу, краем глаза я увидела, как продавщица вышла из-за стойки. Я обернулась и посмотрела на нее: продавщица стояла, скрестив руки на груди, и мерила меня ненавидящим взглядом. Я развернулась и толкнула входную дверь.

— Не нравишься ты мне, — услышала я себе вслед.

«Кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит, в этом сумасшедшем городе?»

Я вышла из магазина и пошла к дому. Мне хотелось укрыться, спрятаться от всего, что меня окружало. Войдя в подъезд, я опрометью понеслась вверх по лестнице, забыв про высокие ступени.

***

Все отнято: и сила, и любовь.

В немилый город брошенное тело

Не радо солнцу.

Анна Ахматова. Все отнято…

На стройке за окном истошным лаем заливались собаки. Скорее всего, это опять на всю ночь. Значит, я снова не сомкну глаз.

Город Бешеных Собак…

Я его просто ненавижу.

А ведь как все начиналось! С какими надеждами, с каким воодушевлением я приехала в этот город, показавшийся мне по наивности самым прекрасным городом на свете! Я верила, что все получится, что все возможно — даже для такой бедолаги, как я. Я с досадой вспоминала свой глупый смешной восторг от этих широких, ярко освещенных улиц, от этих разноцветных витрин и огромных мигающих мегащитов. Переезд сюда был моим отчаянным рывком: от гнетущих обстоятельств, от мучительных воспоминаний, от себя самой. От всего опостылевшего. От Прошлого. Закрыть трагичные страницы прожитого и открыть новые страницы, светлые и счастливые, написать на них все, что я хочу, — вот о чем мечтала. Как все могло устроиться вот так бессмысленно и пусто? Бессмысленно и пусто…

Тогда я часто перечитывала «Северную элегию» Ахматовой:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

И снова чьи-то стихи про меня! Мне действительно казалось, что это какая-то роковая ошибка — то, где я нахожусь, и все, что со мной здесь происходит. Мне подменили жизнь. Повернули ее в другое русло. Закинули меня в этот нелюбимый город. Который не принял меня… В котором мне нет места… Что я здесь делаю? Я достала карты, чтобы сделать очередной расклад — впрочем, без малейшей надежды на утешение. Так и случилось.

— О, снова он!.. Что бы это все-таки значило?

В последнее время во всех раскладах мне выпадал перевернутый Повешенный. И в этот раз он был здесь. На картинке он стоял на одной ноге, словно пойманный в петлю, и глупо, виновато улыбался. Я смешала карты. Все безнадежно. Ничего никогда не изменится. Твои собственные действия бесполезны. А то спасение, о котором глупая девочка когда-то просила свою любимую певицу Бунтарку — оно никогда не придет. Никто нас не спасет. И самим нам не выкарабкаться.

Моя жизнь была как мутное отражение в старом, засиженном мухами зеркале — такой она виделась мне тогда. Тяжелые мысли посещали меня в тот затяжной период безработицы и депрессии. Когда было совсем паршиво, я открывала пакетик с чипсами. Под их хруст становилось немного легче. Легче выносить свое одиночество и неприкаянность. Свою тотальную ненужность. Знаете, что случается с людьми, которые в юности мечтали изменить этот мир? Они, в конце концов, скатываются до того, что коротают вечера с пивом и чипсами. И — в полном одиночестве.

Впрочем, я была не совсем одна. Компанию мне составляли воспоминания. Я доставала из памяти разные временные пласты своей никчемной, неудавшейся жизни. Я прокручивала ее назад, как старую кинопленку. В тот вечер пленка остановилась на серии

«Институтские подружки»

Свое тотальное невезение в дружбе я в полной мере осознала еще в годы студенчества.

Об этой «самой светлой в жизни каждого человека поре» не могу сказать ничего, кроме того, что это были годы одиночества и разочарования. И здесь моя нетипичная жизнь продолжала развиваться по своим законам! А ведь именно на студенчество я возлагала особые надежды. Я даже как-то ожила и воспрянула духом в последние месяцы перед школьными экзаменами: скоро, совсем скоро начнется долгожданная новая жизнь! Годы без Дима, годы боли и одиночества, все эти невыносимые годы остаются позади. Школа, в которой меня никто не понимал, остается позади. А впереди будут новые открытия, новые возможности. Новые люди — в кои-то веки умные и мыслящие! Ведь будут же такие люди в моей жизни, и наверняка кто-то из них, хотя бы один, станет моим другом! Ведь так?

Нет, не так. Впрочем, в колледже у меня действительно появился свой круг общения. Некоторых из этих людей я какое-то время считала своими друзьями. Мы вместе ходили на дискотеки (которые я терпеть не могла, но ради своих новых подруг пошла), в библиотеки, на дополнительные занятия, на какие-то кружки. После лекций и семинаров мы делились друг с другом планами и мечтами — как когда-то с Нелей мы делились книжками и сладкими творожными сырками. Но какой лицемерной и пустой оказалась эта «дружба»! Хитрыми лисами прокрадывались «институтские подружки» в мою жизнь… А потом на тихих лапах мягко уходили, унося с собой выведанные секреты. Чтобы присоединиться к тем, кто…

То, что я знала о веселой и бесшабашной студенческой жизни, полной общения, единения, приключений и романтики, — все оказалось ложью. Потому что и здесь были они — странные люди, которым я не нравлюсь. В моем окружении всегда находилось хотя бы несколько таких человек. Не исключением стал и колледж. Вскоре я поняла, что и здесь меня ждет все то же самое. То же глупое школьное соперничество, только со стороны подросших и, казалось бы, поумневших людей. Но то, что происходило в школе, — это были цветочки, как выяснилось. Несмотря на козни со стороны «троицы», в школе меня, по сути, никто не трогал. Здесь же, в колледже, мне на каждом шагу пытались показать, что со мной что-то не так. Точнее, все со мной не так. Я не так училась — хорошо, в отличие от многих. Не так выглядела, не так одевалась. Не тех поддерживала, не против тех выступала. Все решения, которые я принимала, все мои поступки, каждое мое телодвижение — все было неправильным! Этого мне не прощали. Я получила статус изгоя.

Это была вторая порция странных людей в моей жизни. Потом их будет много. Меня всегда поражали они, эти странные люди. И как они умеют все устроить так, что нахождение рядом с ними становится для тебя сущим адом? А главное, зачем им все это нужно — вот так себя вести? Откуда это в них — какая-то странная любовь к насмешкам и издевательствам? Помню, как на семинаре по психологии они прикрепили мне на лоб записку с надписью «проблема». Мы играли в игру, в которой, задавая вопросы, нужно было угадать, кто ты: какой термин или понятие. И мне на лоб приклеили бумажку с надписью «проблема». Эта жестокая глупость показалась им забавной… Они хихикали, когда перебирали бумажки и подыскивали ту, что для меня… А потом хихикали, когда я долго не могла угадать, кто я. Внезапная острая жалость к себе больно кольнула меня в сердце. Я тогда провалиться хотела от обиды и унижения. Я вспомнила, как в тот день после учебы ехала домой. Сидя одна на заднем сидении автобуса, я закрыла глаза и подумала: «Господи, а ведь я самый несчастный человек на свете. А все эти люди даже не знают об этом. Им невдомек, кто едет с ними в одном автобусе». И так думала девчонка в восемнадцать лет! Такая молодая, но уже сломанная!

Ежедневно встречая своих обидчиков в коридорах, я задыхалась в молчаливом бессильном возмущении. А что же мои «друзья»? Именно одна из вчерашних подруг и прикрепила мне на лоб записку с надписью «проблема». И засмеялась вместе со всеми. Даже громче и радостней, чем все. Смешно ведь! Так в очередной раз друзья оказались «друзьями» и разлетелись, как шелуха. Как пустые фантики от конфет. Они всегда разлетались, так уж повелось: и в детстве, и в колледже, и потом в течение жизни. Как-то, когда учиться оставалось меньше года, я ехала домой — на том же седьмом автобусе, на котором потом ездила на вокзал покупать билет до города …sk, — и вдруг меня осенило (меня почему-то частенько осеняет, когда я еду в автобусе):

«Какая это будет радость: исчезнуть из их жизни и навсегда вычеркнуть их из своей. Никогда больше не думать о них!»

Помню, мне стало так легко от этой мысли: ведь я и правда никогда их больше не увижу. Уеду, начну все сначала, без них. Так, как будто их никогда и не было. Помню, как билось тогда мое сердце — от радости этого открытия. Иногда это такое счастье — просто знать, что больше никогда кого-то не увидишь. Особенно когда речь идет о странных людях. Впоследствии это и стало моей стратегией психологической защиты — просто забыть о них. Их не было. Я так решила. Но к моей досаде жизнь подбрасывала мне все новых и новых странных людей — тех, кого я не хотела бы помнить. С годами их становилось все больше и больше…

Я с хрустом разжевала тонкий картофельный ломтик. Чипсозависимость. Еще одна дурная привычка, которая у меня появилась в городе …sk. Когда все плохо, все, что я могу — это грызть чипсы. Однообразный механический хруст отвлекает. Позволяет не думать о плохом. Но в тот вечер это почему-то не срабатывало… Сделав глоток пива, я перемотала пленку воспоминаний на следующую главу:

«Офисные подружки»

В городе …sk мне всегда попадались исключительно женские коллективы. Точнее, я в них попадала. В какой-то момент мне даже стало казаться, что они преследуют меня. Как карма. Как проклятие.

Мои новые «офисные подружки» разительно отличались от «институтских» и тем более от моих немногочисленных провинциальных приятельниц из Города Высоких Деревьев. Цели, устремления, амбиции — вот чем жили эти высокомерные энергичные леди. Они были помешаны на достигаторстве. Они хотели неприлично многого. Они вечно куда-то спешили и очень боялись не успеть. Они хотели хорошо устроиться и делали для этого все возможное. Они из кожи вон лезли, чтобы любыми путями прорваться, пробиться к другой жизни — лучшей, чем та, что у них была. Для этого они непрестанно совершенствовали себя, правда, в каком-то странном, очень узком смысле — исключительно внешне, совершенно не думая о том, чтобы стать хоть чуточку умнее и добрее. Например, прочитать какую-нибудь хорошую книжку. Или посмотреть фильм, который заставит задуматься и что-то понять.

«Офисные подружки» все как одна придерживались культа стервозности, столь популярного в те годы. Тогда считалось, что у тебя нет никаких шансов добиться чего-то в жизни и привязать к себе завидную мужскую особь, если ты не стерва. Хотя лично мне стервы никогда не казались хоть сколько-нибудь привлекательными. Я ни за что не хотела бы быть одной из них. Но мои «офисные подружки» старались быть именно такими — и надо сказать, у них это неплохо получалось.

У нас не было никаких шансов подружиться. Мы были слишком разные, из разного теста. «Офисные подружки» постоянно сравнивали меня с собой и неизменно констатировали наше различие. Я действительно была не похожа ни на них самих, ни на кого другого из тех, кого они встречали до меня. Я вызывала недоумение и раздражение. «Офисным подружкам» пришлось не по вкусу, что я не разделяю их любви к сплетням — а это было основное содержание их рабочих бесед. «Офисным подружкам» было не понять, что кому-то может быть совсем не интересна личная жизнь других людей. Равно как и охота на состоятельных мужчин. Они готовы были выпрыгивать из трусов, лишь бы выйти замуж. И соревновались, кто из них сделает это раньше и на более выгодных условиях. Они фыркали, когда я сказала, что меня интересуют не поиски богатого мужика, а живопись и поэзия. И, кажется, мне не поверили.

Другими словами, дружить с такой, как я, было неинтересно и непрестижно — с точки зрения того, что понимали под «дружбой» эти амбициозные и пустые молодые самки. Они презрительно наморщили носики, услышав, в каком доме я живу. Именно от них я и узнала, что этот район города …sk, оказывается, называют «трущобами». Мне, в свою очередь, тоже было неинтересно с ними. Все, что они могли — это обсуждать шмотки, мужиков и других девиц, которые кому-то из них не нравятся. «Офисные подружки», ни одна из них, не могли удовлетворить мой специфический голод — голод по общению с умным, глубоким, близким мне по духу человеком.

Я не помню их имен и лиц — ни одной из них. Все, что я помню, это общее для них всех странное желание зачем-то подкрасться поближе и, под видом дружбы и симпатии, выведать, чем ты живешь, о чем болит твое сердце. Они и «дружили» -то со мной лишь до тех пор, пока им нужно было что-то про меня разузнать, чтобы, узнав это, ударить в то самое место, укусить побольнее (не понимаю только, зачем). А потом — когда навредить мне больше было нечем, — «офисные подружки» просто уходили. Зачем они так делали? Оставалось только гадать. Может, эти хищницы боялись, что другая «хищница» окажется более скорой и удачливой в охоте. Урвет себе добычу пожирнее, будь то лакомая должность или состоятельный муж. Вот и работали на опережение, стараясь заранее тебя «обезвредить» — даже когда ты и не помышляла делать свой «бросок».

Оказалось, что я сама совершенно не способна к такому пустому, поверхностному, лицемерному взаимодействию. В котором люди делают вид, что дружат с тобой, в глаза улыбаются тебе, но ты никогда не можешь знать, что они в действительности думают о тебе и что они в один прекрасный день выкинут. Мое понимание дружбы входило вразрез с тем, как ее себе представляли «офисные подружки». Для меня дружба — это когда ты можешь доверять человеку и можешь на него положиться. Когда он желает тебе добра и никогда тебя не предаст. Именно это я сама готова дать тому, кого назову своим другом. Но взамен я всегда получала что-то иное, совершенно неравноценное. Это были какие-то суррогаты дружбы. Мы куда-то ходили с «офисными подружками», куда-то ездили, где-то развлекались, шлялись по торговым центрам и супермаркетам, покупали себе косметику и наряды. Кто-то из них меня предавал и продавал. Выпытывал мои секреты и использовал это против меня. Доверчиво подпущенные слишком близко, некоторые из них смогли серьезно меня ранить. Но я кое-чему научилась за годы жизни в городе …sk — легко избавляться от этой «дружбы». Отсекать от себя таких «подруг» — быстро и решительно, без сожаления. А самое главное: ЗАБЫВАТЬ их, забывать их лица, забывать окончательно, не оставляя им возможности когда-нибудь вновь воскреснуть в моей памяти. Я регулярно чистила свой круг общения, безжалостно отсеивая тех, кто не прошел проверку. «Офисные подружки» мелькали, как красочные пустые фантики от конфет, и так же легко, как фантики, разлетались, уносимые ветром под названием Время.

Оглядываясь назад, понимаю: именно этот опыт пустой и фальшивой дружбы повлиял на то, что я стала необщительным, замкнутым и недоверчивым человеком. Точнее, я всегда была такой, просто теперь эти черты еще больше обострились. Этот негативный опыт взаимодействия усугубил мою природную тягу к одиночеству. Я стала хронической одиночкой. Не было того, кто мог бы меня понять. Люди, с которыми сводила меня жизнь, — им нельзя было довериться и им нельзя было верить. После «офисных подружек» я больше не пыталась заводить дружбу с кем бы то ни было. Совсем замкнулась в своей раковине — той самой, из которой меня когда-то своими любящими добрыми руками ненадолго сумел достать мой заботливый и терпеливый Дим.

***

Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала…

Анна Ахматова. Северная элегия

И все-таки в глубине души я верила: есть в этом мире люди, предназначенные мне в друзья. Они где-то есть, они непременно где-то есть, но я не знаю, где их искать. Я почему-то никак не могу их встретить. Корень всех моих несчастий в том, что я все время встречаю не тех, а тех почему-то не встречаю. Или встречу — и тут же потеряю, как потеряла Дима… И вот я застряла здесь одна, в этой тесной убогой комнатушке, в этом старом доме, в этом ненавистном городе, где одни не те… Одни не те… Все, что меня окружало, было какое-то пустое и бестолковое. Все мое общение в городе …sk было сплошной лицемерной суетой. Другого общения жаждала моя душа — основанного на родстве душ, на глубокой сердечной привязанности, на притяжении, на честности и взаимном уважении. Это общение должно было стать, как мне виделось, результатом судьбоносных встреч, но… Таких встреч, после Дима, в моей жизни больше не было.

Я, правда, пыталась уверить себя, что все нормально. Что я уже привыкла к такому положению вещей. Привыкла идти по жизни одна…. Но я обманывала себя. Мне так не хватало близкого человека… Чувство тотального одиночества только усугубляло мои бытовые и финансовые проблемы, делая мое существование в городе… sk еще более тяжким, просто невыносимым.

Лишь один человек за все эти годы отнесся ко мне с теплотой и участием.

Мы встретились в супермаркете недалеко от дома. У меня тогда было совсем туго с деньгами, и я взяла только самое необходимое из продуктов. Я старалась не смотреть на все эти разноцветные баночки и пакетики, которые словно специально дразнили меня, соблазнительно выстроившись на полках в идеально ровные ряды. Проходя мимо хозяйственного отдела, я вспомнила, что в доме нет еще и стирального порошка. И средства для мытья посуды.

«Ну почему бытовая химия заканчивается вся одновременно, причем вместе с деньгами?» — сердито пробормотала я себе под нос.

Я открыла кошелек и пересчитала мелочь — точно так же, как когда-то делала моя мать. За все эти годы (а прошло уже несколько лет, как я переехала в город …sk) я ничего не накопила на черный день — такой, как этот.

«Нет, — я вздохнула. — Не сегодня».

Отдав на кассе последние сбережения, я направилась к выходу, но, зацепившись каблуком о резиновый коврик, споткнулась и выронила из рук пакет. Все его содержимое вывалилось на пол. Я присела на корточки и начала собирать свои покупки, но тут же все бросила и опустила руки. Это было последней каплей в череде моих неудач.

— Давай я помогу!

Ко мне подбежал невысокий симпатичный паренек, в джинсах, бейсболке и огромной бесформенной толстовке. Присев на корточки рядом со мной, он начал быстро подбирать с пола мои продукты и ловко складывать их в пакет.

— Я помогу тебе их донести. Я тебя знаю — мы с тобой живем в соседних домах.

Паренек весело подмигнул мне. Кудрявая прядь пушистых каштановых волос выбилась из-под его бейсболки. Эта прядь, а также огромные голубые глаза в пол-лица, маленький аккуратный носик и высокие скулы вдруг навели меня на странную мысль…

— Ты девушка?!

— Тише! Пойдем скорее! Мы сидим на дороге и всем мешаем.

Она взяла меня за руку и вывела из супермаркета. По дороге мы весело болтали. Моя новая знакомая проводила меня до самого подъезда.

— Ну вот, ты и дома. А я живу вон там. Видишь серую двухэтажку? Квартира 3. Заходи в гости! — девушка сделала смешную гримаску и закатила глаза. — Здесь мало адекватных людей, буду тебе рада. Ну пока!

— Подожди. Это не мое дело, но можно тебя спросить: зачем ты так одеваешься? Ну, просто можно подумать, как будто ты…

— Парень?

— Ну да.

Моя новая знакомая снова состроила ту же гримаску.

— Так просто безопасней. Разве ты сама этого еще не поняла?

Она хитро мне подмигнула, помахала на прощание рукой и побежала к своему дому.

— Ты правда заходи! — обернувшись, крикнула она. — Если что-то будет нужно. Или просто так!

В гости я к ней почему-то так и не зашла. Но мы часто встречались на улице. Моя новая знакомая каждый раз махала мне издалека рукой и приветливо улыбалась. На душе становилось тепло от ее дружеской улыбки.

Кроме этой добродушной соседской девушки у меня в городе …sk не было никого — ни одного близкого человека. А я даже не спросила, как ее зовут. Мучительно желая найти настоящих друзей, я, видимо, безнадежно разучилась это делать — открываться и верить.

***

Когда-то, в прошлой жизни, я любила петь. Когда-то у меня был голос, и у меня неплохо получалось. Пытаясь напомнить себе, что я не всегда была вот этим, я тихонько затянула песенку. В стену тут же постучали. Да что ж такое! Ни жить, ни петь здесь нельзя!

Да, я по-прежнему жила в крохотной комнатушке бабушки Фриды, в этом жутком старом доме, откуда мне захотелось сбежать в первые же дни. За эти годы у меня так и не появились деньги на «улучшение своих жилищных условий». Странно, не правда ли? Если из меня высасывают все мои силы, если забирают все мое время, все, без остатка, то почему я не получаю за это более достойную компенсацию? Но где бы я ни работала — а за эти несколько лет я сменила уже столько контор — обязанностей и внеурочного труда было неизменно много, а заработная плата всегда была маленькая. Просто смешная.

Мне часто приходилось менять работу. Я сама не понимала, почему, но после того злополучного салона дверей как будто все пошло наперекосяк. Те варианты, которые на собеседовании представлялись так себе, на деле оказывались еще хуже. Но от безысходности и безденежья я соглашалась и на них — на должности в каких-то непонятных конторах, без перспектив и финансовых выгод. Там из меня выжимали всё, все соки. Превращали меня в отжатый чайный пакетик. С работы я приползала уже поздно вечером, совершенно измотанная и ничего не соображающая. Сил хватало только на то, чтобы раздеться и завалиться спать. Иногда я просто падала на диван животом вниз и засыпала прямо в одежде. И лишь часа через два вставала, чтобы переодеться и поужинать. Были года, которых я не помню. Они стерлись из моей памяти. Помню только, что мне постоянно хотелось спать. Больше ничего.

Все это время я жила от зарплаты до зарплаты. Денег едва хватало на существование, взамен же у меня забирали не только все мои силы, но и все мое время. Довольно циничным образом мои хитрые работодатели умудрялись похищать его все — в том числе и то, которое я не собиралась им предоставлять. Ведь даже придя домой, я в каком-то смысле оставалась там, в офисе. О, сколько ночей я мысленно провела «на работе» — не в силах успокоиться, пытаясь переварить то, что произошло за день! Раньше рабов заковывали в цепи, лишали свободы физически… Сейчас они полонят нас психологически, не только покупая за гроши наше рабочее время, но и похищая (нагло, вероломно и, разумеется, бесплатно) наше личное время. Когда ты не освобождаешься от рабочих вопросов ни на минуту. Когда, даже придя домой, ты мыслями остаешься там, в ненавистном офисе…

Находиться в этих офисах по большей части было не то что некомфортно, а просто невыносимо. Наши бережливые работодатели экономили не только на нас, но и на всем остальном, не считая нужным хоть как-то улучшить условия труда. Да что там: сделать хотя бы температуру воздуха в офисе пригодной для обитания! Зимой нам приходилось сучить коленками в плохо отапливаемых помещениях, а летом, наоборот, изнывать от жары и духоты из-за проблем с вентиляцией, которые никто не решал годами. Когда единственный на весь офис кондиционер был давно сломан, и в нем даже поселилась плесень!

И если бы только это! Нет, кроме нашего времени и нашего здоровья нашим работодателям зачем-то нужны были еще и наши нервы — все, без остатка! До последней нервной клеточки! Руководству зачастую было глубоко плевать на то, что творится в коллективе. Ненормальная, нездоровая обстановка, когда одни съедают других, была в порядке вещей. Моббинг и боссинг… Сейчас этому поведению даны названия. Аля уверяет, что скоро ему будет дана и соответствующая оценка с точки зрения закона (впрочем, в этом я сомневаюсь). А тогда мы и слов-то таких не знали. Не знали их и те, кто производил над нами все эти психологические «эксперименты». Которые, к сожалению, нередко оказывались успешными — для самих «экспериментаторов». Часто основанием для увольнения человека становились сплетни и козни его коллег. Опыт и профессионализм сотрудника, качество его работы, отзывы его клиентов в расчет не принимались. Поиском правых и виноватых никто не занимался, все решали очень быстро. «Уволить на месте», как любила повторять самодурка Кантур — такой принцип действовал в большинстве компаний, в которых мне довелось поработать. «Уволить на месте» было гораздо проще и быстрее, чем попытаться во всем разобраться.

Постоянно думать о том, что малейшей твоей ошибкой кто-то обязательно воспользуется. Постоянно думать о том, что тебя могут подставить — в любой момент. И если ты споткнешься, тебе помогут упасть — одним конкурентом меньше! А еще адский график, без времени не то что на обеденный перерыв, даже на стакан воды! Наспех засунутые в себя бутерброды всухомятку, от которых портится твой желудок. А потом еще бессонные ночи, когда ты ворочаешься с боку на бок, не в силах забыть события прошедшего дня… И зная, что завтра будет точно такой же день… Представьте, в каких условиях нам приходилось трудиться! И выхода не было: даже если ты уйдешь из этого офиса, на новом месте будет ровно то же самое. Ничего другого тебе нигде не предложат.

Впрочем, вынужденно соглашаясь на очередную работу, я каждый раз наивно верила, что вот в этот раз все будет по-другому, и сделка между мной и работодателем будет такой:

«Любезный! На время действия трудового договора я соглашаюсь добросовестно выполнять свои трудовые обязанности. То есть от меня — мой труд и часы моей жизни, которые я буду на него затрачивать. От вас прошу сущую мелочь: регулярную заработную плату в том размере, о котором мы договорились на собеседовании, сносные условия труда и наличие свободного времени после работы, чтобы я могла отдохнуть и на время забыть о вас».

Но каждый раз выходило так, что эта сделка получалась какой-то нечестной, однобокой, невыгодной для меня. В те времена много говорили о том, что мы должны уметь продавать себя. Это почему-то никого не коробило. Считалось даже в порядке вещей — вы можете себе такое представить? Продавать себя… Если именно так на все это смотреть, то я совершенно не умела этого делать. Себя я продавала без всякой для себя выгоды. Каждый раз все происходило по одному и тому же навязанному мне сценарию. Я проводила в офисе большую часть своего времени, не оставляя практически ничего для себя. Я работала добросовестно и знала, что приношу своим работодателям неплохие деньги. Но что я получала взамен? Было ли то, что я получала, равноценным тому, что наши боссы у меня — и у всех нас — нагло забирали? Однозначно нет. На этих работах они просто использовали наш ресурс, не предоставляя нам за это никакой достойной компенсации. За наш труд, за наше время, здоровье, нервы нам платили сущие копейки… Моя зарплата… она была заплатой на вечной дыре моего бюджета… Получив эту «заплату», я шла в магазин и покупала то, что к тому времени успевало закончиться (а заканчивалось обычно все), вынося оттуда толстенные пакеты и изрядно похудевший кошелек. Иногда, в особо тяжелые периоды, после увольнения из очередного офиса, мне снова приходилось довольствоваться солеными семечками и ватрушками с творогом.

Мать подливала масла в огонь моей и без того уязвленной гордости:

— Что? Кем ты работаешь? Магазин канцелярских товаров? Моя дочь вполне заслуживает места получше! Там тебя никогда никто не высмотрит, потому что богатые мужики в такие места не ходят. Нет, надо приехать и взяться за тебя! А не то еще пара таких пустых годков, и твою жизнь можно будет смело выкидывать на помойку!

Она думала, что все так просто в городе …sk! Наслушавшись матери, я и правда пыталась претендовать на более высокие и перспективные должности, в том числе, в тех компаниях, в которых на тот момент работала. Но всегда выбирали кого-то другого. Когда я узнавала, кому в итоге доставалась должность, я каждый раз недоумевала: предпочтение тому или иному человеку отдавалось не по его достоинствам, не по личным и деловым качествам, а словно по чьей-то прихоти. Необъяснимо. Непредсказуемо.

«Чем же они руководствуются в своих решениях?» — недоумевала я.

Я, наверно, никогда не пойму, что не так с жителями города …sk.

Ясно было одно: никогда я ничего не добьюсь в этом странном городе… Странные люди вырываются здесь вперед. А для меня годами все оставалось таким, каким было. Упахиваться в жутких условиях за мизерную плату, когда тебе к тому же постоянно внушают, что ты никудышная и что тебе оказывают милость, позволяя здесь работать — постепенно это стало чем-то вроде привычки. Частью обмена веществ. Жить так было невыносимо, но я так жила. Я и представить себе не могла, что можно жить как-то по-другому. Точнее, что именно я это могу. Я вынужденно терпела все. Я не знала, как из этого выбраться.

***

Следующему поколению повезло больше, потому что они не такие, как мы. Они умные. Они целеустремленные. Они с юного возраста знают, чего хотят и как к этому прийти. Мы были совсем другими. В отличие от них у нас не было цели. Не было какого-то четкого плана, как добиться в жизни того, чего ты хочешь. Мы не задумывались о будущем. Нам внушили, что наша жизнь сложится как-то сама, без нашего участия. Достаточно просто не быть глупым, не быть упрямым и послушно плыть по течению. Для парня главное — выучиться в институте на кого-нибудь типа юриста. А для девушки — выйти замуж.

Вот и я всегда надеялась, что из меня как-нибудь что-нибудь получится. И хотя у меня, как и многих моих ровесников, не было никакого продуманного плана, никакой дорожной карты и я просто куда-то шла, тем не менее я всегда надеялась, что куда-нибудь я выйду. И я совершенно точно не была готова к тому, что зайду туда, где я нашла себя сейчас. Моя жизнь почему-то не сложилась сама собой, как нам обещали в детстве. Как она сложилась едва ли не у всех, кроме меня. В таком-то году эти «все» устроились на хорошую работу и теперь получают за нее не «заплату», как я, а неплохие деньги. В таком-то году они встретили того, с кем теперь счастливо живут вместе.

Это был общий универсальный план А, который должен был реализоваться у каждого из нас, по умолчанию, без каких-либо особых усилий. С большинством из нас так и происходило.

Но никто никогда не говорил нам, что делать, если ты видишь, что этот план не работает в твоей жизни, что что-то не получается, идет не так. У нас не было плана Б. Нас просто не учили его готовить.

Мы не готовились к взрослой жизни. Мы собирались умчаться от нее на Димином «байке». Но взрослая жизнь настигла нас, и она оказалась такой:

«Ты вынужденно занимаешься совсем не тем, что тебе нравится и чем ты когда-то хотел заниматься. На то, что тебе нравится, у тебя нет либо времени, либо денег. Чаще и того, и другого. Тебя окружают чужие и чуждые тебе люди, среди которых нет ни одной родственной души. Миф о родственных душах вообще разбился вдребезги! Ты либо живешь один, либо затыкаешь дыру одиночества одним из этих чужих и чуждых тебе людей. И ваши отношения даже отдаленно не смахивают на любовь, о которой ты мечтал когда-то. Не только эта, но и никакая другая твоя мечта не сбылась. Ты как будто действительно умер молодым, каким-то чудесным образом продолжая свое существование в своей физической оболочке. Но тебя словно нет. Ты никто.

А Институт искусств — не более чем красивое здание с колоннами».

Моя жизнь представлялась мне чередой разочарований и неудач. Я жила совсем не так, как сама хотела. Меня мотало, как щепку в бурном водовороте, и я ничего не могла с этим поделать. И это настолько меня вымотало, что в какой-то момент мне стало совершенно безразлично, что происходит с этой щепкой и что с ней будет дальше. С такой же глупой и виноватой улыбкой, как у того перевернутого Повешенного на одной из карт, я шла на очередное собеседование и ввязывалась в очередную сделку по невыгодной продаже себя.

Весь год до увольнения, за которым последовала затяжная депрессия, когда под несмолкающий лай собак я серию за серией просматривала свою неудавшуюся жизнь, я проработала в цветочном салоне. Об этом не знала моя мать — иначе она стала бы презирать меня еще больше. Коллектив снова был женский, если не считать работника, который занимался доставкой букетов. Девушки в глаза говорили друг с другом прохладно и настороженно, за глаза же проявляя нездоровый интерес к личной жизни своих товарок. В вопросах интимных, которые их совершенно не касаются, некоторые люди умудряются быть чрезвычайно любопытными и настырными. Почему я до сих пор одна? Почему не выхожу замуж? Но у меня ведь кто-то был? Почему ничего не получилось? В ответ я пыталась объяснить, что как творческая личность я нахожусь в постоянных творческих поисках, а не в поисках мужа. Коллеги-цветочницы смотрели на меня, как на умалишенную. Думать так было не принято. Да такого и не может быть: ну какая девчонка не мечтает поскорее выскочить замуж? Чтобы можно было жить на содержании мужа, не работать и ни о чем не думать. Ведь это единственное, чего ты должна хотеть. Девицы не верили, что у кого-то это может быть иначе. Меня считали хитрюгой и лицемерной лгуньей.

— Ну вот почему у тебя всегда такое лицо? — в раздражении спрашивала одна из цветочниц, с которой я часто оказывалась в смене.

— Да с лицом-то моим что не так? — в ответ смеялась я.

Напарница не отвечала, лишь неодобрительно косилась на меня. Я знала, что я ей не нравлюсь. Просто не нравлюсь и все. Без всякой причины. Признаться, и я была не в восторге от этой докучливой особы. Она задолбала меня своими бестактными вопросами, которые, поначалу редкие и сдержанные, с каждым днем становились все более и более бесцеремонными. Они назойливо повторялись изо дня в день: не спросив моего разрешения, напарница методично брала каждый год моей жизни, начиная со средних классов школы, и пыталась выяснить, чем именно я занималась в том или ином году и что конкретно помешало мне тогда выйти замуж.

— Вот лично я вышла замуж в двадцать один год, — заявила она, с остервенением затягивая бант на готовом букете, словно пытаясь задушить его. — А что тебе помешало выйти замуж в двадцать один год? Вот что ты делала?

Я подумала о том, что зря я тогда побоялась играть в мюзикле и учиться вокалу. Если бы мне повезло, гастролировала бы сейчас по миру, и не пришлось бы все это выслушивать. Ну вот что отвечать на подобные пошлые глупости? К тому же я прекрасно знала, как плохо напарница живет со своим мужем. Ее поучительные интонации были просто смешны. С сочувствием смотрела я в ее ожесточенное лицо, раньше времени покрывшееся морщинками разочарования.

«Нет. Так, как вы, я не хочу».

Напарница не унималась. Изо дня в день с занудством электродрели заводила она свои докучливые расспросы, изо дня в день я получала новую порцию неуместных и совершенно ненужных мне оценок и советов.

— Да, ты хорошо выглядишь. Пока. Но я-то видела твой паспорт, когда тебя оформляли сюда.

«В чем дело? Что она хочет этим сказать?»

Меня осенило не сразу. Потерявшаяся среди кипы цветов и ворохов пестрой оберточной бумаги, заваленная разноцветными атласными лентами и бумажными бабочками, я и не заметила, как подошла к тому критическому возрасту, когда просто «положено быть замужем»: мне исполнилось двадцать пять лет. Вот так! Оказывается, прошло уже почти четыре года моей жизни в городе… sk. А казалось, я окончила педколледж и уехала из дома только вчера. Как летит время! Нет, оно не летит, оно утекает сквозь пальцы, как песок!

Вернувшись в тот вечер домой, я впервые за долгие месяцы увидела мольберт Дима. Еще тогда за неимением стола поставленный на стул (сколько — год, два года тому назад?), он так и простоял все это время на стуле! Я, конечно, ничего не написала за эти годы. Да что там: я снова забыла и про мольберт, и про то обещание, которое себе дала. Да, я помнила об этом какое-то время… Но я так уставала… Я совсем закрутилась и замоталась — до такой степени, что перестала видеть у себя под носом этот разложенный мольберт. Он так долго стоял на стуле, что стал для меня предметом мебели, частью привычной обстановки, которую я просто перестала замечать! Я провела рукой по деревянной поверхности — в пыли остался след от пальца. Да и краски уже, наверно, засохли… Когда, сколько лет назад я их купила? Я не смогла вспомнить. Охваченная внезапным щемящим чувством, я вытряхнула из деревянного чемоданчика металлические тюбики, открутила колпачок от тюбика с охрой и слегка надавила на него. На мою ладонь вытекла желтоватая мутная капля масла…

В тот вечер моего очередного болезненного прозрения я в очередной раз задумалась о своей жизни, которую продолжала растрачивать бессмысленно, впустую. Вспомнив тесную подсобку, где я ежедневно собирала и перевязывала атласными ленточками все эти нескончаемые букеты, я почувствовала, как волна горечи поднимается в моей душе. А ведь тогда, после первой подобной ситуации, я давала себе зарок не попасться в эту ловушку… Как же я допустила, чтобы это все меня так затянуло? Я взяла в руки пыльную палитру со следами того давнего багрянца. Я так и не довела те свои наброски до ума, до готовой картины. Или хотя бы до эскиза. А ведь мне казалось, что у меня столько образов и идей. Столько воодушевления! Столько запала! И где это все? Снова перегорело. Почему? Мой взгляд упал на пакет с продуктами, который я, придя домой, поставила на пол и еще не успела разобрать.

— Конечно, — в сердцах крикнула я, — если все мое время уходит на то, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы одеваться и есть, и больше меня ни на что не хватает! Мы продаем за деньги собственную жизнь. Но что я могу поделать? Видимо, это единственная возможная судьба для такой нищебродки, как я!

«Работа — это то место, где зарабатывают деньги на мечту — жить по своему призванию. Работа — это временно». Так я думала когда-то. Очень давно. Сейчас работа была всей моей жизнью. Работа забирала все мои силы и все мое время. Всю меня. Мечта? Да не было уже никакой мечты! Вынужденная думать о деньгах, я позабыла о том, для чего я их зарабатываю. В отупении каждодневной гонки, я смутно помнила, что должна много работать, чтобы накопить на что-то. Но на что и зачем — забыла.

Когда-то я приехала в город …sk, чтобы начать здесь все по-новому. Чтобы заниматься живописью, писать картины. Стать той, кем я хотела стать. Но вовлеченная в борьбу за выживание и измотанная этой борьбой, я забыла о тех высоких целях, которые себе когда-то ставила. Я предала себя и даже этого не заметила. Сколько прошло лет? Два года? Три? Больше? Как много времени прошло и как мало сделано! В моих руках все еще была палитра, на которой я тогда замешивала краски. На многолетнюю пыль упала слезинка, оставив на ней маленькое темное пятнышко. Я безвольно опустила руки, и палитра выпала на пол. Я представлялась себе клубком никчемности и бессилия. Мне было стыдно за себя, такую слабую, стыдно за тот опыт, который я получила и продолжала получать. За то, каким горьким, бессмысленным и безрадостным он оказался. За невозможность этому противостоять. Я опустила голову. Слезы сожаления текли по моим щекам. Покрытый пылью мольберт стал для меня символом моих нереализованных возможностей, творческих и личных. Согнувшись пополам, я рыдала, сидя на холодном полу.

***

Наш главный враг — суета и заботы дня сегодняшнего. Потом, потом, я успею сделать это потом — когда-нибудь в будущем. Сейчас я так устаю, что у меня ни на что не хватает сил. Вот и я постоянно себе это твердила, оправдывая этим свое многолетнее бездействие. Но когда долгожданное будущее становилось настоящим, продолжалась все та же суета. И не было сил из нее выбраться. Тягомотина. Меня взяла в плен ежедневная тягомотина. Когда ты так устаешь, что забываешь, что когда-то к чему-то стремился. Что когда-то у тебя была мечта.

Я часто вспоминала ту женщину из поезда. Которая говорила, что в городе …sk самое главное — не спиться и не повеситься.

Я не спилась и не повесилась. Но я потеряла себя. Моя жизнь превратилась в тупое бессмысленное прозябание вымотанного, измученного существа, вечно желающего спать. Я продолжала перебиваться скудными заработками на случайных работах, в надежде накопить на рывок в новую жизнь, который я, наверно, так никогда и не совершу. Или все-таки сумеет это безвольное существо взять в свои руки свою неудавшуюся жизнь и направить ее, наконец, в нужное русло — пока еще не совсем поздно?

Моей очередной отчаянной попыткой выйти на верную линию своей жизни было то, что я решительно, без объяснения причин, уволилась из цветочного салона, чтобы посвятить себя на ближайшие месяцы — насколько хватит моих скудных сбережений — исключительно занятиям живописью. А попутно искать работу, связанную с тем, что я уже умею — рисовать портреты. Больше никаких цветочных магазинов и мебельных салонов!

Мой пыл быстро охладили в кадровом агентстве.

— Боюсь, в нашем городе это совсем не востребовано. Даже придумать не могу, где и кому могло бы пригодиться ваше умение. Не представляю, кто ваш потенциальный работодатель. — Девушка-рекрутер какое-то время молча меня разглядывала. — И зачем вам в принципе менять сферу и уходить в творчество? Вы столько лет шли в одном направлении, накопили опыт. Вас с охотой возьмут компании с похожей спецификой. Вы легко сможете устроиться менеджером или продавцом. Зачем вот так резко все менять?

— Но я хочу рисовать! Я не хочу больше устраиваться в магазин! Это совсем не мое. Я была вынуждена это делать!

Последние слова я не сказала, а выкрикнула — громко, с надрывом. Получился какой-то дикий отчаянный вопль. Девушка-рекрутер смотрела на меня с каким-то не полагающимся ей по должности сочувствием. Как будто мое отчаяние по-человечески тронуло ее. Она еще раз перелистала мои работы.

— Вот что. Я, конечно, не могу оценить ваши рисунки с профессиональной точки зрения. Но мне кажется, они очень даже неплохи. Правда, я пока не понимаю, где могло бы пригодиться ваше умение рисовать людей — если вести речь о трудоустройстве. Допустим, вы могли бы рисовать иллюстрации для каких-нибудь журналов. Это я так, предполагаю… Это будет, конечно, не полноценная занятость, но какая-никакая подработка в виде разовых заказов. Думаю, в вашей ситуации это уже кое-что.

Наверно, я невольно затронула ее собственные потайные струны. Иначе как можно объяснить то, что она так терпеливо возилась со мной?

— Буду вас помаленьку предлагать. Попробуем устроить вас иллюстратором в какой-нибудь журнал.

Она улыбнулась. Я встала со стула.

— И еще! Чтобы я больше не видела таких потухших глаз! Здесь, в этом городе, очень непросто оставаться собой. Но вы не сдавайтесь, слышите? Боритесь! Если вы хотите рисовать — рисуйте! Пообещайте мне, что вы не смиритесь! Что не смиритесь хотя бы вы!

Я улыбнулась ей благодарной улыбкой.

— Я не смирюсь. Надеюсь, у меня получится.

— А не получится, так снова найдем вам работу продавцом в каком-нибудь цветочном салоне.

Этот аргумент подействовал. Я подняла глаза и твердо сказала:

— Получится.

***

Через пару дней мне позвонила та девушка из кадрового агентства.

— Ну что, будем устраиваться в магазин?

Наверно, я долго не отвечала, потому что она обеспокоенно спросила:

— Эй, вы там?

— Да.

— Про магазин я пошутила. Завтра у вас собеседование. В редакции детского книжного издательства. Они ищут иллюстратора. Правда, не на постоянной основе, временно. Но для вас ведь это лучше, чем ничего, ведь так? У вас есть, куда записать? Я продиктую, куда завтра нужно подъехать.

В редакции меня встретила невысокая девушка с пышной кудрявой шевелюрой. Она сразу заявила, что они будут переиздавать сказку про Золушку, и попросила показать работы, чтобы оценить мой авторский стиль. Я показала ей портрет хрупкой светловолосой девушки, которую нарисовала из головы. Эта работа больше всех, на мой взгляд, подходила для образа Золушки. Губы редакторши недовольно сморщились.

— Ну, стиля-то у вас никакого нет. Вы просто рисуете людей.

Я не нашлась, что ответить.

— Для нашей книжки вам нужно будет ее как-то стилизовать… Почему бы вам не нарисовать ей большую голову?

— Большую голову?

— Ну да. Тело маленькое и большая голова.

— Но зачем ей большая голова?

Редакторша в недоумении уставилась на меня.

— Все так делают. Такой художественный прием, понимаете?

— А разве это красиво?

Редакторша снова взглянула на меня и тяжко вздохнула.

— Как с вами сложно. А зачем красиво? Красиво никому не нужно. И потом… Какая-то она немодная, эта ваша Золушка… Неактуальная. Светлые волосы… Это же вообще антитренд. А ее лицо? Ну, вы сами посмотрите на ее лицо! Что оно выражает? Глупость и наивность. Такую раздражающую наивность!

— А может, доброту, доверчивость и чистоту души? Юность? Она же еще совсем юная… была… в сказке.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

— Вот что: я вижу, что рисовать вы в принципе умеете. Но если вы хотите работать с нами, вам нужно будет нарисовать другую Золушку. Новую Золушку. Скажем так, Золушку наших дней — как если бы она жила в это время. Я вам сейчас объясню, какой она должна быть. Во-первых, она будет брюнеткой…

Редакторша много еще чего говорила. Показывала кучу картинок — все из выпущенных ими книжек. Я молча слушала ее и думала о том, что если бы я нарисовала то, что она от меня хочет, «новая Золушка» предстала бы этакой злой, прожженной, многоопытной стервой, с написанным на лице презрением к этому миру и всем людям, которые в нем есть.

— Это будет не Золушка. Это будет…

Я не придумала, как закончить фразу. Редакторша смотрела на меня, словно сочувствуя моей безнадежности.

— А ваша старомодная наивная Золушка, какой вы ее видите, — это просто лохушка. Она не выживет в этом мире. Не выйдет замуж за принца. Современная Золушка должна быть стервой!

Боже, неужели это просочилось и в детскую иллюстрацию… Я ушла из редакции, с твердым убеждением в том, что совсем не гожусь на роль иллюстратора детских книжек.

***

Следующее собеседование было в глянцевом издании, посвященном моде и стилю. Его одетой с иголочки редакторше хватило беглого взгляда, чтобы оценить весь мой «творческий багаж».

— Моделей вы выбираете каких-то странных… В вашем портфолио одни классические красотки! Такая красота сегодня вызывает раздражение. Нам нужно что-то совсем другое. Подождите-ка!

Она встала и взяла с полки пачку журналов. Раскрыв несколько из них, редакторша выложила их на стол передо мной. С глянцевых страниц на меня смотрели одинаковые лица с гипертрофированными скулами, нарисованными бровями неестественно выгнутой формы, неприятно вывернутыми наружу губами и с одним и тем же выражением высокомерной недоброжелательности, написанном на каждом из них. Я давно заметила, что с экранов, со страниц печатных изданий на нас смотрели только такие лица. Мегащиты и модные журналы навязывали нам какие-то странные стандарты красоты. Поддельной, ненастоящей. Эти стандарты живо перенимались, копировались, шли в народ, тем самым множились и распространялись. На улицах в невероятном количестве я встречала такие суррогаты красоты. Ежедневно я видела сотни одинаковых пустых лиц с одним и тем же выражением высокомерной недоброжелательности. Сотни одних и тех же капризно надутых губ — другого положения они не знают. А еще мертвые наращенные волосы, длинными черными змеями ползущие по спинам… Казалось, этих девиц где-то штампуют — целыми партиями. Казалось, они выходят на улицы города прямо из-под копирки!

— И нужно что-то более стилизованное. Не такое прорисованное, как у вас. Это не интересно.

— Мне придется рисовать их… вот таких?

Редакторша непонимающе на меня уставилась.

— Да. А что вам не нравится?

— Они мне не нравятся. Я не хочу участвовать в том, что их будет еще больше…

Какое-то время редакторша смотрела на меня.

— У нас модное издание. Наши модели выбраны на основе анализа последних трендов и…

Я вышла из редакции с твердым убеждением в том, что совсем не гожусь на роль иллюстратора модных журналов. Обратно домой я шла пешком. Мне нужно было пройтись и освежить голову.

На перекрестке я остановилась под мегащитом, который своим громким ором привлек мое внимание. Показывали историю очередной выдроподобной девицы с толстыми губами, искусственными бровями и гипертрофированными скулами — на вид точь-в-точь такой, каких мне сейчас показывала модная редакторша. Я устало вздохнула.

«Красивые люди… Куда исчезли по-настоящему красивые люди? Чтобы увидел — и дух захватило от восхищения. А сердце порадовалось. Где и когда я видела таких в последний раз?»

Я вспомнила: дома, в старых маминых журналах. А еще в семейном альбоме, на старых фотографиях полувековой давности. Наши бабушки и дедушки — казалось, это были последние красивые люди на этой земле…

Внезапно я поняла, что это было. Что мучило меня все эти годы, делая мою жизнь еще более невыносимой. Груз Нелюбви — не единственное, что отравляло мое существование. Я поняла, что у меня какой-то странный врожденный специфический голод, от которого как будто страдаю я одна и который все никак не могу утолить, особенно в последние годы. Это голод по Красоте. В сегодняшней действительности мне ее катастрофически не хватает. Сегодня она как будто куда-то исчезла. Ее убрали из журналов и с экранов. И как будто с улиц этого города…

«„Красота сегодня вызывает раздражение“. Какой абсурд! Но неужели она права? Неужели сегодня это действительно так?»

Но ведь я и сама давно заметила, что это так. Нет, мне не показалось — я видела это повсюду. В том, на кого они с восторгом смотрели, в том, кому пытались подражать, в том, что они выбирали, во что одевались и как в целом организовывали среду вокруг себя, я видела одно — массовую враждебность к Красоте. Ее агрессивное неприятие. Упрямое стремление выбрать и создать что-то противоположное ей. Почему? Да, я понимала, что пытаюсь придать объективность какому-то субъективному понятию. Да, я знала, что у всех разные представления о том, что красиво. Но ведь есть какие-то базовые законы гармонии, понимание которых встроено в нас от природы, равно как и потребность в ней. Так вот это понимание и эта потребность как будто куда-то ушли. Во многих из нас этого больше нет — вот что мне было очевидно.

Но снова оказалось, что возмущаюсь и страдаю я одна. И в тот день под мегащитом собралась целая толпа любопытствующих зевак. Они с интересом слушали историю девицы, с восторгом смотрели на нее саму. А я смотрела на всех этих людей, дружно, в едином порыве задравших головы, и ясно видела, что их, в отличие от меня, все устраивает. Им и не нужно что-то иное, нежели то, что им ежедневно скармливают с экранов. Я не понимала их.

«Почему они стоят и смотрят с открытыми ртами на эти говорящие щиты? Почему им нравятся те, кого они там видят? Как можно ежедневно поглощать глупость, пошлость, безвкусицу и уродство и даже не возмущаться, что тебя этим кормят? Нет, я не буду рисовать этих страшных пустышек! Множить их своими усилиями! Тратить на них свои карандаши и краски!»

Я бросила прощальный взгляд на жалкую экранную героиню и побрела прочь. Шедшие мне навстречу девицы, ее точные копии, ленивыми движениями смахивали с лица пряди чужих волос и высокомерно смотрели на меня своими крошечными глазками из-под опахала искусственных ресниц. На улице, выходящей к торговому центру, я попала в пробку из людей. Я позволила людскому потоку нести себя. Его создала только что прозвучавшая по другому мегащиту реклама о распродаже шариковых дезодорантов. «Тропический рай для ваших уставших подмышек». Эти тупые раздражающие тексты — и какой идиот их пишет? Они внаглую лезут в мой мозг — без разрешения, помимо моей воли. Кажется, они специально сконструированы так, чтобы залезть в наш мозг. Нет, наверно, их пишет далеко не идиот… Они все верно просчитали… Потому что все, что теперь интересует всех этих людей — это распродажи и какая-нибудь очередная бездарность с мегащита. Распродажи и бездарность. Распродажа бездарности… Я не хочу жить так, как они: пусто, примитивно, мелко. Но кто поможет мне выбраться из этого омута посредственности, который меня затягивает? Сама я не могу, я пыталась… Кто подаст мне руку? В ком найти вдохновение? Нет, не просто другие лица, а других людей хочу я видеть на этих экранах. Я хочу видеть Личность, а не просто человекоподобные оболочки. Но где она? Где хотя бы один такой человек? Таких нет. Их просто нет. И не только на экранах… Обезличенная серая масса, закостеневшая в своей злобе и ограниченности, мрачно течет по улицам, по всей планете. И ты сам — всего лишь часть этой массы, не более. Как бы ты ни сопротивлялся…

***

Дома этот отчаянный, надсадный монолог в моей голове продолжался против моей воли. Он вылился в очередную серию моего многосерийного самокопания.

Невероятно, но посреди этого отчаянья судьба неожиданно подала мне обнадеживающий знак. Позвонила девушка из кадрового агентства и сказала, что меня ждут еще на одном собеседовании в крупном иллюстрированном издании и приехать на него нужно прямо сейчас. Вздохнув, я отложила пакетик с чипсами, встала с диванчика, взяла папку с рисунками и вышла из комнаты.

Когда я шла на это собеседование, я и не подозревала, что именно здесь получу не только очередной отказ, но и самую полезную для себя обратную связь. Именно эта неудача (а на самом деле, огромная удача, но я лишь намного позже осмыслила и правильно поняла всю ценность этих ценных слов) в какой-то степени и повлияла на то, что из меня впоследствии получилось.

Главный редактор издательства, женщина с седым каре, очками с бордовой оправой и тонкими губами рубинового цвета, долго и внимательно изучала мои работы. В конце концов, она отрицательно замотала головой. Все было понятно без слов.

— Вы тоже скажете, что они слишком красивы, что мой стиль рисования не в тренде, поэтому я вам не подхожу?

Продолжая изучать мои рисунки, редактор подняла брови.

— Нет, я скажу, что они всего лишь красивы, поэтому вы нам не подходите. — Она подняла глаза и пристально посмотрела на меня поверх очков. — Дело не в том, что вы выбрали неправильных моделей — слишком красивых или еще каких. Просто нужно большее, понимаете? Вы можете выбирать каких угодно людей. Которые нравятся лично вам. Главное, чтобы ваши рисунки не были просто картинкой. Вы понимаете меня?

Я молчала.

— А где вы учились рисовать?

Пришлось признаться, что я самоучка.

— А почему вы не пошли учиться живописи, рисунку?

— Я хотела поступать, но… не получилось. Жизнь пошла в другом направлении.

Редактор сняла очки и откинулась на спинку кресла.

— Понятно. Поэтому вы просто делаете то, что когда-то неплохо научились делать. А почему со своими навыками вы решили пойти именно в глянцевый журнал?

Я пожала плечами.

— Вам же нужно иллюстрировать статьи. А что-то я все-таки умею. И делаю это неплохо, ведь так?

Редактор, прищурившись, какое-то время разглядывала меня.

— А вам самой они нравятся, ваши работы?

— Мне кажется, я способна на большее, — после долгой паузы честно призналась я.

— Вот и я об этом! И дело-то ведь не в том, что вы нигде не учились, и теперь вам не хватает навыков. Как раз рисовать-то вы умеете. Но вы застряли в одной точке. Вы застыли в своем развитии. Вы словно боитесь пробовать, искать. Эти работы, безусловно, очень красивы, но в них нет вас. Они обезличены, тогда как должны нести в себе какой-то посыл, сообщение. То, что именно вы хотите сказать этому миру. Даже не сказать — крикнуть! А вы не позволяете себе этого. Словно вам и сказать-то нечего. Хотя, — редактор выразительно на меня посмотрела, — я почему-то думаю, что это не так.

Какое-то время она задумчиво изучала меня, прикусив дужку своих очков.

— Я вижу, что рисовать вы умеете, — еще раз повторила моя собеседница. — Но до настоящего художника со своим авторским стилем вам далеко. Но дело вовсе не в этом. Я вам отказываю не поэтому.

Я непонимающе уставилась на нее. Я совсем запуталась.

— Вот скажите: вам будет интересно рисовать по заказу? По четкому техническому заданию? Исключительно то, что от вас будут требовать? В строго заданных рамках? Просто мне кажется, что вам нужно совсем другое.

Видя, что я по-прежнему ничего не понимаю, редактор улыбнулась.

— Мой вам совет: прекратите ваши попытки устроиться куда-либо иллюстратором. Такому человеку, как вы, надо создавать свои полотна и через них говорить людям то, что именно вы хотите им сказать. Ведь вы же сами прекрасно знаете, что рисовать, кого рисовать и как это делать, — и вам не нужно, чтобы кто-то вам это диктовал. Вы не иллюстратор, моя милая. Вы — Художник. Но пока совсем в зачаточном состоянии. Я вижу, что вам еще расти и расти.

Я ушам своим не верила! Как она разглядела это во мне? Буквально с первого взгляда!

— Я очень этого хочу — расти, создавать свои полотна. Но я не знаю, как к этому прийти. И что именно я хочу изображать. И как. Я начинаю и тут же бросаю — с разными отговорками.

Это признание сорвалось с моих губ помимо моей воли. Моя собеседница какое-то время смотрела на меня, с доброй улыбкой.

— Если вы этого действительно хотите, если выбираете для себя этот невероятно радостный и вместе с тем невероятно тяжелый путь Художника, вы должны понять, что никто не найдет эти ответы за вас. Никто не проделает за вас эту огромную внутреннюю работу по поиску, по осмыслению и художественной переработке действительности, понимаете? Вы сами должны предпринять шаги для этого. И приготовиться к долгому пути, а не взятию этой крепости с нахрапа. Рисуйте! Рисуйте больше! Вы должны постоянно экспериментировать. И быть в этом смелой и неугомонной. Ищите свои образы и смыслы! Вы должны сформулировать свое собственное уникальное послание и выплеснуть его на полотно.

— Но портрет — это ведь просто изображение человека и все. Как он может нести в себе что-то большее?

— Найдите человека, который вас восхищает, вдохновляет. Который вам небезразличен. Чью историю вам хотелось бы рассказать, донести до зрителей. Нарисовать его так, чтобы сам портрет рассказывал об этом человеке без слов. Ведь портрет — это не просто изображение человека. Это целая история. Когда вы это поймете, когда захотите рассказать всем историю какого-то человека, вы будете знать, как его нарисовать. И тогда — все у вас получится!

— Вдохновляющая модель! — я горько усмехнулась. — Да кем сейчас вдохновляться? Героями с мегащитов?

Редактор улыбнулась.

— Зачем же? Есть много прекрасных достойных людей, которых не показывают по этим огромным говорящим коробкам. Да, таким как вы, непросто. Вы, если выразиться современным языком, «не в тренде». Безусловно, повезло тем, кто попал в эту волну, кто чувствует своим это время, кому понятны и близки все эти образы и смыслы. Таким жизнь дается гораздо легче. А когда ты смотришь вокруг и не находишь понимания и поддержки себе и своим взглядам, своим эстетическим идеалам, требуются огромные силы и мужество, чтобы продолжать делать то, что считаешь правильным и важным. Но это и есть ваша проверка — пройдете вы ее или нет? Понимаете, можно бесконечно сетовать на то, какие сейчас тренды. А можно оставить в покое этот несчастный несовершенный мир и начать самой их создавать, эти самые тренды, в соответствии со своими взглядами и вкусами. А там, глядишь, и другие люди захотят разделить их с вами — если вы будете честной, смелой и убедительной. А что касается мегащитов — то их и вовсе не стоит смотреть. Тем более на них равняться.

Я сама не верила, что слышу эти слова, да еще и от редактора журнала, задающего эти самые тренды! Я смотрела на эту невероятную женщину со слезами благодарности. Мне хотелось подойти и крепко ее обнять.

— И вот еще что… Мне, конечно, не платят за советы, но позвольте дать вам еще один: не относитесь к себе так. Никогда! Вы — в первую очередь вы сами — должны ценить и уважать себя, как художника. А вы словно стесняетесь этого. Словно извиняетесь: извините, люди добрые, так уж получилось, что я рисую… Не надо так! Гордитесь тем, что вы делаете! Гордитесь собой за то, что вы это можете! Придите ко мне в следующий раз и гордо заявите: «Я — художник. И плевать я хотела на все ваши тренды. На тот стиль, которой вы от меня требуете. У меня — свой стиль. И вы все его полюбите». Тогда, только тогда я захочу взять вас на работу и при этом разрешить вам рисовать не то, что нужно мне, а то, что рисуете вы, понимаете? Тогда все вас захотят взять и позволят вам делать то, что вы хотите.

От всей души поблагодарив наиважнейшую в моей жизни собеседницу, я в сильнейшем смятении вышла на улицу. Эти слова, истинную ценность которых я пойму гораздо позже, произвели переворот в моей голове. Как будто из нее разом вытрясли целую груду мусора. Мне в очередной раз отказали, но я не чувствовала никакой обиды или горечи. Наоборот: горячую признательность и благодарность. Домой я пришла воодушевленная — буквально взлетела наверх по неудобным высоким ступеням. Я чувствовала всю важность этой встречи и этого разговора и знала, что вот она, та самая точка, которая станет поворотной в моей творческой судьбе.

Значимое. СВОЕ. Я горела желанием создать это настоящее произведение — такое, что оправдало бы все эти пустые потерянные годы. Которое освободит меня. В котором я выскажусь, выскажу все, что передумано и перечувствовано, что наболело. Сразу скажу: тогда я не создала такого полотна. Не набросала даже эскиза. Не придумала образ. Новые заботы снова не позволили мне целиком отдаться этому действу, этой внутренней творческой работе, напряженной и очень не быстрой. Да и не готова я еще была тогда к такому росту, когда, к своему собственному удивлению, ты вырастаешь из старой себя, сбрасываешь эту оболочку и с недоумением смотришь на то, что долгое время было тобой. Но я думала об этих сказанных мне словах напутствия и поддержки, постоянно держала их где-то в подсознании. Незаметно для меня самой все это время они работали.

***

Четвертое собеседование было в фотоателье. После такого воодушевляющего разговора я не хотела туда идти, но надо было что-то решать — накопленных денег почти совсем не осталось. Директор фотоателье — добродушный мужчина средних лет, по фигуре напоминающий практически идеально ровный шар — долго крутил мои рисунки в своих больших мягких ладонях. Его открытое лицо сделалось серьезным и сосредоточенным. Наконец он поднял голову и удивленно посмотрел на меня. После того, что мне в последнее время довелось слышать о своем творчестве, я готовилась к любой обратной связи. Но то, что я услышала, выбило почву у меня из-под ног.

— Мне очень нравится.

— Правда???

— Они прекрасны. Где ты этому училась?

Я пожала плечами.

— Да, собственно, нигде. Я планировала поступать, но… В общем, жизнь пошла в другом направлении.

— Да тебе это и не нужно — я имею в виду, поступать куда-то, — директор стукнул тыльной стороной ладони по моим рисункам, которые все еще держал в руке. — Ты готовый художник.

Я все еще не могла прийти в себя.

— Вы в самом деле так считаете? — недоверчиво спросила я.

Он усмехнулся.

— А зачем мне тебе врать?

С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— В одном журнале мне сказали, что я всего лишь рисую красивых людей. И что сегодня это никому не нужно.

— А у нас именно этого все и хотят — быть красивыми! Но не все могут. Вот ты им в этом и поможешь.

Оказалось, речь шла о художественной доработке снимков: фотографию, распечатанную на холсте, необходимо доработать несколькими мазками краски, чтобы она приобрела вид живописного полотна, а клиент предстал на ней прекрасным и величественным — в общем, совсем не таким, какой он в жизни.

— Ты сможешь это делать?

— Думаю, да. Ничего сложного.

Директор как-то странно на меня посмотрел.

— Вот только что ты с твоим-то талантом забыла в нашей конуре? Это место явно не для тебя. Тебе нужно что-то большее, что-то более…

Директор запнулся. Я устало на него взглянула. Я три месяца сидела без денег. Пришибленная нуждой, я понимала, что пока не могу себе этого позволить — хотеть чего-то большего.

— Хорошо-хорошо. Ситуации в жизни бывают разные, сам понимаю. Но — говорю сразу — стабильных заказов не будет. Так — периодические услуги.

— Это меня не пугает. Для меня важно рисовать. Пусть и изредка.

Пустой кошелек заставил меня принять это предложение. Так я стала дорисовывать портреты в фотоателье. Я приходила туда, забирала снимки домой и там их дорабатывала — так мне было удобнее. Директор не обманул: стабильных заказов действительно не было. Но эти разовые заработки позволяли мне держаться.

Через некоторое время директор завел речь о том, что хочет, наконец, вложиться в новую вывеску и рекламу: в кои-то веки у него появились на это свободные средства.

— На мегащит, конечно, пробиться не удастся. Сама понимаешь: там совсем другие деньги крутятся. Но мы напечатаемся в журнале. Разместим там фото этой… как ее… мадам… Ну которую ты рисовала в историческом платье и с пером в голове!

Он показал мне предварительный макет.

— А она согласится, чтобы ее фото напечатали в журнале? В таком виде?

— Шутишь? Эта тщеславная женщина сама на этом настаивает! Ты из нее сделала такую красотку! Хочет, чтобы все ее знакомые это увидели.

Директор с довольным видом положил руки на свой полный живот. Он сказал, что отдельно, короткой строкой, укажет в статье и мое имя.

Нечасто мне везет в жизни, практически никогда. Но в этот раз, конечно, повезло. Еще бы: случайным образом устроиться в маленькое фотоателье, выполнять периодические заказы и тут раз — один из них печатают в журнале. Да еще и с указанием моего имени! Рискнув вложиться в рекламу, директор не прогадал — клиентов заметно прибавилось. Или рекламу нам обеспечили рекомендации той довольной клиентки, оставшейся в таком восторге от своего портрета. Когда я работала над этим заказом, я и не знала, кто она. Оказалась, это была известная и влиятельная в городе женщина.

К моему удивлению и к удивлению директора салона, услуга доработки фотографий вдруг начала пользоваться спросом: находилось немало людей, готовых платить деньги за то, чтобы их представили в виде живописного полотна. Люди хотели получить не бездушную фотокарточку, а полноценный портрет. Вскоре клиенты стали спрашивать: а можно ли заказать не доработанную фотографию, а просто свой портрет, полностью написанный художником? Это было не совсем в нашем профиле — мы все-таки фотоателье, — но предприимчивый директор с готовностью отозвался на этот неожиданный спрос.

— Будешь рисовать их сразу маслом, если они так хотят!

И я стала писать портреты — по фотокарточкам клиентов. Глядя на меня, директор добродушно покачивал головой:

— Ты ведь скоро уйдешь от нас. Тебя заберут отсюда. Не переживай. Заранее говорю, что проклинать тебя за это я не буду.

***

Вскоре произошло странное событие, истинного смысла которого я долго еще не понимала.

Как-то вечером — я как раз была занята написанием портрета очередного клиента — в дверь тихонько постучали. Звонка в каморке бабушки Фриды не было, поэтому неожиданный стук не удивил бы меня, да вот только ко мне редко кто-то приходил. С чувством непонятной тревоги я подошла к двери и какое-то время стояла, не решаясь ее открыть. Стук не повторялся. Не зная, ушел этот человек или нет, я осторожно приоткрыла дверь. И вздрогнула: за ней стоял невысокий щуплый мужчина щеголеватого вида и с дежурной отработанной улыбкой человека, который за эту улыбку получает неплохие деньги.

— Добрый вечер! Я — Вестовой клуба X/Y. Имею честь вручить вам приглашение на сегодняшнее вечернее мероприятие.

И пока я размышляла над значением слова «вестовой», он всучил мне конверт нехорошего бледно-розового, какого-то неживого цвета. Я задумчиво вертела конверт в руках, не решаясь его открыть. Я поймала себя на странном, мне самой непонятном ощущении брезгливости.

— А… это точно мне?

— Совершенно точно. Я уверен.

Вестовой неприятно улыбнулся.

— Странно… Но я никого не знаю в этом клубе. Кто мог меня пригласить? Что за мероприятие?

— Не имею представления, я всего лишь Вестовой, — посланник прикинулся равнодушным. — Я знаю только одно: на конверте ваше имя и ваш адрес.

Я посмотрела: это действительно было так. Вестовой не уходил, очевидно, ожидая моего ответа. Я не знала, что ему сказать. Внезапно меня осенила догадка.

— Это как-то связано с тем, что я рисую, да? Ну, с моими портретами? Они увидели рекламу в журнале? Мне хотят сделать заказ?

— Да! — Вестовой радостно ухватился за мою мысль. — В точку!

При этом он ткнул в мою сторону пальцем. Было что-то неприятно фамильярное в этом его жесте. Что-то в этом подозрительном типе и во всей этой ситуации меня настораживало. И потом: откуда эти люди узнали мой адрес? Его-то в журнале не было…

— Если вам нужно передать от меня ответ… Вы знаете, скажите, что я не приду.

Я протянула Вестовому так и не вскрытый конверт, но он отвел мою руку и мерзко рассмеялся.

— Да вы прочитайте, девушка! Прочитайте сначала, что там написано. Что ж вы сразу «не приду»? Поверьте: вам нужно там быть. Придите хотя бы из любопытства. Всего доброго!

Манерно раскланявшись и продолжая премерзко посмеиваться, Вестовой удалился в сторону лестницы.

Здание клуба X/Y внешне напоминало гигантскую металлическую коробку — как будто это был огромный гараж. Или склад. Внутри оказалось теснее, чем предполагали наружные размеры этого строения. Меня сразу поразила на редкость неприятная, гнетущая атмосфера. Я не могла понять, что ее создавало: грубые кирпичные стены или единичные светильники-прожекторы, которых было слишком мало, чтобы осветить весь зал. Было темно, душно и очень шумно. Пьяные люди прижимались друг к другу на танцполе, образуя какую-то единую копошащуюся массу. В зале стояло несколько столов для бильярда, но никто не играл. Вместо этого на зеленом сукне сидели и даже лежали в развязных позах особо подвыпившие посетители.

Было видно, что клуб, несмотря на всю неказистость его интерьера, пользуется успехом — все столики были заняты. Они были расставлены не в выделенной для них зоне, а по всему залу, как попало, хаотично, слишком близко друг к другу. Было неудобно пробираться между ними. Я то и дело задевала кого-то из сидящих и неловко извинялась. Внезапно лежащая на одном из бильярдных столов женщина громко расхохоталась и бросила шар об стену. Я вздрогнула. Мой испуг, казалось, позабавил стоящих вокруг стола мужчин. Они заинтересованно уставились на меня. Я поспешила скрыться в темноте.

В приглашении не было указано, с кем у меня назначена встреча. Я подумала об этом только сейчас, оказавшись в клубе. Собственно, в том весьма вычурно и пафосно составленном послании не было никакой конкретной информации, кроме места и времени — клуб X/Y, вторник, 22.00. Еще я отметила, что в таком коротком и простом тексте было слишком много орфографических ошибок.

Скрестив руки на груди, я стояла возле барной стойки, надеясь, что тот, кто адресовал мне это анонимное приглашение, увидит меня сам. Мне хотелось, чтобы это произошло как можно быстрее: мне было крайне неуютно здесь. Еще я все время чувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Я искала в толпе обладателя этого взгляда, но не находила того, кто мог бы следить за мной. От сигаретного дыма, духоты и оглушительно громкой музыки кружилась голова. За неимением другой одежды для выхода я надела свое бархатное бордовое платье и теперь чувствовала себя в нем неловко — слишком торжественное и закрытое, оно явно не вписывалось в формат заведения. Я понимала, что выделяюсь на фоне всей этой полуголой лоснящейся публики. Странно, но при этом мне казалось, что голая здесь я — и это в таком-то закрытом платье. По-крайней мере, так я себя почему-то ощущала. Я всматривалась в лица посетителей, по глазам пытаясь понять, кто их них мог назначить мне встречу, а теперь сидит и смотрит на меня. Но когда я встречалась с кем-то из них взглядом, в их пьяных глазах загоралось лишь что-то похожее на похотливое любопытство. Я спешила отвернуться. Было не похоже, чтобы кто-то из этих людей ждал меня здесь. Но кто же из них отправил мне это странное послание?

В конце концов, я присела за столик в самом дальнем и темном углу, где меня никто не мог увидеть. Я быстро провела взглядом по залу, чтобы в этом убедиться. Публика, казалось, была занята своими беседами, курением, поглощением алкоголя и ленивыми развязными танцами. Никто не обращал на меня внимания. Но я по-прежнему чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, от которого по моей спине пробегали мурашки. Я чувствовала его даже здесь — в том темном углу, в котором я спряталась. От неловкости я стала собирать пылинки со своего бархатного платья. Я понимала, что выгляжу глупо. Вдруг передо мной возник официант с бутылкой и бокалом.

— Это вам.

Я удивленно подняла глаза.

— От кого?

Официант, хитро улыбаясь, опустил глаза, наполнил бокал и отошел, ничего не ответив. Не притронувшись к алкоголю, я встала и снова прошла к барной стойке.

— Мне назначили здесь встречу, но… — я смутилась, — не знаю, кто. Может, кто-нибудь вас предупреждал, что-то просил передать?

Не отрывая глаз от тщательно протираемого им бокала, огромный бородатый бармен отрицательно покачал головой. Я отошла от стойки. И зачем я только сюда пришла? И с чего я взяла, что меня пригласили ради моих рисунков? Какая же я наивная! Это просто чья-то дурацкая шутка. Сквозь толпу я продвигалась к выходу. Тот самый взгляд, невидимого хозяина которого мне так и не удалось вычислить, напоследок больно резанул мне голени. Открыв дверь, я вырвалась на ночную улицу. Отойдя на несколько шагов, я обернулась и посмотрела на здание клуба.

— Жуткое место!

Я почти побежала в сторону дома. Мне не терпелось поскорее укрыться, а также — почему-то — непременно встать под душ.

***

Странности продолжились на следующий день необычным телефонным звонком. Я как раз была в фотоателье, получала очередной заказ. От неожиданного звонка я вздрогнула. И очень удивилась, когда администратор, удивленная не меньше меня, передала мне трубку.

— Я слушаю.

В ответ меня поприветствовал хриплый вкрадчивый голос. Женщина на том конце провода представилась директором салона «Искусство жить».

— Вы наверняка про нас слышали!

«Искусство жить»? Я точно никогда не слышала этого смешного претенциозного названия. Не дожидаясь моего ответа, женщина перешла к делу:

— Я хочу пригласить вас на собеседование.

Я посмотрела на администратора, которая стояла рядом. Встретив мой взгляд, она отошла и занялась разбором конвертов.

— Простите, но у меня уже есть работа.

Хриплоголосая женщина усмехнулась.

— Такая девушка и хватает редкие заказы в захудалом фотосалоне… Что ждет вас там?

— Что, простите?

— Я говорю, что фотоателье, наверно, не самое подходящее место для столь перспективного работника. Молчите. Вы меня слушаете? — насмешливо поинтересовался голос.

— Да.

— Так вы придете ко мне на собеседование?

— Простите, нет.

Насмешливый тон внезапно сменился обиженным:

— Вот странная! Вы могли бы сверкать в золоте, а вы! Одинокая, нереализованная…

Я вновь не поверила своим ушам.

— Простите, что вы сейчас сказали?

Администратор обернулась и посмотрела на меня.

— Я говорю, что прискорбно, когда талантливый работник не реализует свой потенциал, — невозмутимо ответила трубка.

Мне снова показалось, что вначале моя собеседница сказала что-то другое, а потом быстро исправилась. Я отвела трубку от уха и зачем-то посмотрела на нее: словно трубка могла дать мне объяснения. Этот странный разговор нужно было прекращать.

— Извините, я больше не могу с вами разговаривать.

— Когда мне перезвонить? — не отцеплялся от меня этот прилипчивый голос.

Я положила трубку. Бесцеремонность незнакомки, ее непонятные двусмысленные фразы вызвали во мне раздражение и какое-то странное беспокойство. Подошедшая девушка-администратор всматривалась в мое лицо.

— С кем это ты?

Я попыталась беззаботно улыбнуться.

— Да сумасшедшая какая-то!

В следующий раз «сумасшедшая» позвонила на мой личный номер (и где она только его достала?).

— Простите мою назойливость, но это опять я — директор салона «Искусство жить».

«Интересно, кто дал ей мой телефон?» — подумала я.

Незнакомка сама ответила на мой незаданный вопрос:

— Мне дали ваш номер наши с вами… общие знакомые, — в ее голосе мне послышалась насмешка. — Вот я вам и позвонила.

Я подняла брови: общие знакомые?

— Я все же приглашаю вас на собеседование. Мне очень нужны работницы. А найти путнего человека так трудно…

Мне еще больше захотелось от нее отделаться, но я не могла придумать, как. Я отвечала совсем не то, что хотела.

— А чем занимается ваша фирма? — зачем-то спросила я, хотя мне это было совершенно не интересно.

— Об этом давайте поговорим при встрече.

— А нужно ли нам встречаться? Вы же ничего обо мне не знаете. И о себе ничего не говорите.

Женщина рассмеялась.

— О, я знаю о вас все! — И быстро добавила: — Ведь передо мной лежит ваше резюме.

Сказать, что я была удивлена еще больше — это ничего не сказать. Я молчала, пытаясь вспомнить, как давно и кому я рассылала свое резюме.

«Кадровое агентство, — внезапно осенило меня. — Только зачем: я ведь уже нашла работу?»

— Вы знаете, у меня уже есть работа, и менять ее я пока не собираюсь.

— Временная, как всегда, — услышала я презрительный голос. — Что, неужели нравится скакать с одной работы на другую? Не надоело еще?

Кровь бросилась мне в лицо.

— Что?

— Я говорю, текучка кадров сейчас огромная! — невозмутимо заметила женщина.

И опять мне послышалось, что сначала она сказала что-то другое.

— Жаль, что такая девушка и не может найти себе подходящее место, на котором ее достоинства были бы оценены в полной мере. В том числе и размером заработной платы.

— Простите, но моя нынешняя работа меня вполне устраивает.

— Ваш фотосалон все равно скоро закроется… А наша фирма перспективная. Мы крепко стоим на ногах. Подумайте!

Я положила трубку. Об этом странном звонке я думала всю ночь. А потом еще и весь следующий день. Откуда у этой женщины мой номер? Кто она такая? Зачем она мне названивает?

Пришел директор. В тот день он был каким-то грустным и удрученным. Он словно избегал встречаться взглядом с кем-либо из сотрудников. Спросить его, в чем дело, я не решилась.

***

Через несколько дней весть о закрытии фотоателье прозвучала как гром среди ясного неба. Для всех, но не для меня.

Каким непривычно поникшим был наш обычно такой жизнерадостный, румяный и оптимистичный начальник. Казалось, от переживаний он сдулся, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Я смотрела на него с грустью и сочувствием. Он сам не понимал, почему закрывается его маленький бизнес. Понимал только, что сделать ничего не может. И кому он перешел дорогу?

— Я сам не могу взять в толк, как это произошло. Как им это удалось? Вот, — он протянул мне какую-то измятую записку, — на днях прислали. Не знаю, кто и зачем. А потом прислали и официальный документ. Предельно ясный и понятный.

Я развернула листок и прочла:

«Это будит забавно».

И все — ни подписи, ни объяснений.

— Как думаешь, что все это значит? — спросил директор. — Я ничего не понимаю.

Я пожала плечами и отрицательно помотала головой. Я тоже ничего не понимала. Но сердце сжалось от какого-то неприятного предчувствия.

Той ночью мне в очередной раз приснился этот мучительный, повторяющийся сон: про раненого, которого я таскаю по улицам города …sk, но ничем не могу ему помочь. К тому времени я уже глубоко ненавидела этот чертов город. Лишившись с таким трудом найденной подработки, я совсем пала духом. Мне казалось, что все мои начинания терпят крах и так будет всегда. Я снова заперлась в своей тесной комнатушке и в очередной раз погрязла в самокопании. С бутылкой пива и пакетиком чипсов сидела я на диване, укутавшись в старый бабушкин плед и вспоминая все, что со мной произошло за последние годы. Думала я и том, что ждет меня дальше. Я понимала, что вскоре мне придется снова включиться в эту до смерти надоевшую мне игру: на очередном собеседовании притворяться, что я всю жизнь мечтала продавать пластиковые плинтуса или садовые фигуры, получать в ответ лживое заверение, что ко мне будут относиться по-человечески и вознаградят мои усилия достойной зарплатой и хорошими условиями труда. Мне придется вновь пойти на эту сделку по невыгодной продаже себя и всего своего времени, и меня вновь поглотит та же суета и тягомотина. Снова начнется жизнь, растрачиваемая на то, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы просто питаться.

Я бесцельно скиталась по городу, словно не зная, куда себя приткнуть. Сама не помню, как в тот вечер я оказалась в том отдаленном районе. Стоял декабрь, и была дикая стужа. И еще — резкий ледяной ветер, который пронизывал до самых костей. Я долго стояла на остановке, напрасно ожидая автобуса, который потерял совесть и не собирался приезжать. Его все не было и не было, и пальцы моих рук закоченели — согревать их дыханием было бесполезно. Пальцев ног я не чувствовала совсем. В своей тоненькой куртке я замерзла так, что до боли закололо в сердце. Рядом с остановкой был цветочный павильон. Неприятное воспоминание… Впрочем, с этим городом только такие воспоминания у меня и связаны. Потянув за ручку пластиковую дверь, я оказалась в душном помещении, наполненном запахом мертвых цветов. Встав у стеклянной витрины и глядя на ночной город, я разминала замерзшие пальцы. Их ломило, и они не хотели слушаться.

— Девушка, выйдите отсюда!

Я обернулась: за прилавком, скрестив руки на груди, стояла цветочница и недобрым взглядом, в упор смотрела на меня.

— Что?

— Если вы ничего не покупаете, вам незачем здесь находиться.

Я долго смотрела в ее лицо — совершенно непроницаемое. Нет, все-таки что-то серьезно не так с жителями города …sk — и не пытайтесь убедить меня, что с ними все нормально. Ничего не сказав, я вышла из павильона и снова оказалась на пронизывающем ветру. Через десять или пятнадцать минут все-таки пришел автобус.

Я шла к дому, ничего не видя перед собой, даже не замечая задыхающихся от лая собак — я уже к ним привыкла. Собаки нападали каждый раз, как я выходила на улицу. Теперь они поджидали меня у самых дверей подъезда и бежали за мной следом, пока я не сворачивала на оживленную главную улицу. Однажды им даже удалось сдернуть с меня варежку. Две из них, яростно отогнав остальных, тут же проглотили ее, разорвав на части.

«Что они съедят в следующий раз? Мою душу?»

Я пыталась их пожалеть и оправдать:

«Они голодны. Они отчаялись. У них много причин, чтобы кусаться и лаять».

Мне казалось, что сам город …sk вгрызся в меня огромной бешеной собакой. Под его неумолкающий лай выходила я на улицу, чтобы получить очередные неприятные переживания. По пути в магазин за хлебом я проходила мимо мегащита, и тот назойливо предлагал мне купить перфоратор. Зачем мне перфоратор? Бесконечная нецелевая реклама — вот чем наполнено информационное пространство. Им не важно, в чьи уши ее пихать. Лишь бы запихнуть кому-нибудь. Лишь бы нам всем напихать в уши, а через них в голову побольше вот этой бессмысленной ерунды. Засорить ей наш мозг. Чтобы в нем не осталось места для чего-то по-настоящему важного, стоящего…

Целые тонны ненужной информации ежедневно вливались в нас. Мегащиты орали, как невменяемые, пытаясь заглушить наши собственные тихие внутренние голоса. Они трещали денно и нощно, навязывая не только перфораторы и шариковые дезодоранты, но и чуждую мне жизненную философию, вкусы и идеалы, которые я не понимала и не разделяла. Я устала от этого навязывания, от пребывания в обстановке невыносимого звукового и визуального шума. Я не могла укрыться от него даже в тесной замкнутости своей маленькой каморки: стоящий неподалеку от дома мегащит голосил на всю улицу, и его было слышно даже в квартире. Ему вторил непрекращающийся лай собак со стройки. В раздражении я накрывала голову подушкой, но это не помогало.

Я стала какой-то дерганной, нервной. Все, что я видела и слышала вокруг, раздражало и угнетало, окончательно портило мое и без того перманентно испорченное настроение. Я шла мимо зданий со стеклянными фасадами и на меня оттуда, сверху вниз, смотрели уже не те клерки, которых я видела, когда приехала в город …sk несколько лет назад. Тех уже давно уволили и наняли на их место других. Это были новые офисные люди, но смотрели они все так же надменно, свысока. Как и те, предыдущие, они взглядами говорили мне о том, что я неудачница.

«Где мы, а где ты», — злорадствовали их торжествующие взгляды.

Люди, которых я встречала на улицах, злобно косились на меня. Их не устраивала моя внешность, их не устраивало и мое содержание. То, каким человеком я была. Они вычисляли меня с первого взгляда. Не знаю, как им это удавалось — так быстро меня вычислить и мгновенно проникнуться ненавистью.

Я заходила в магазин, чтобы купить что-то на последние деньги, а недоброжелательные продавщицы во внезапном приступе мизантропии снова отказывались мне это продавать. И им я не нравилась. Впрочем, они мне не нравились тоже.

Весь этот город, показавшийся мне таким красивым в первые дни, теперь — несколько лет спустя — жутко меня раздражал. Мне были ненавистны его длинные, прямые, пустые улицы — без единого деревца. Я возненавидела это засилье стекла и бетона, эту сплошную бездушную, уродливую геометрию.

Да, к тому времени я ненавидела этот город — Город Невоспитанных Собак. И себя — за то, что вынуждена была провести в нем так много лет своей жизни. Но город я все-таки ненавидела больше: за эту безысходность, за то, что другого выхода у меня просто не было — словно бы сам город не оставил мне другого выхода. Я ненавидела его, с каждым днем все больше и больше — за все то, что здесь со мной произошло. Ведь именно здесь, на этих улицах, в стенах этих домов я окончательно потеряла себя. Стала заблудшей собакой-неудачницей, идущей по ложному, кем-то подсунутому мне пути — пути в никуда…

Мне все чаще снился Город Высоких Деревьев. Старый оранжевый автобус, который рано утром летит с характерным ревом и треском, так что ты, еще лежа в своей теплой постели, в сумерках, по звукам за окном понимаешь, что это автобус. А когда он проезжает мимо дома, по стенам детской пробегает свет от его фар. И ты, зная, что тебе можно еще поспать, снова безмятежно засыпаешь… Это воспоминание наполняло меня ощущением давно позабытого счастья, тепла, покоя и уюта… Город Высоких Деревьев… Там даже закатное солнце по-другому золотит окна… Здесь, в городе …sk, таких окон нет… И нет такого солнца…

4

Но он исчез, и никто не знал,

Куда теперь мчит его байк.

Гр. Ария. Беспечный ангел

Подставив лицо суровому декабрьскому ветру, я стояла над могилой отца. Когда-то, в одной замечательной книжке, в героях которой я с каждым прожитым годом все больше и больше узнавала себя, я прочла, что «человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник». Это действительно так: теперь я никогда не смогу уехать отсюда окончательно.

Когда мы хоронили отца, его ряд был последним. Но за прошедшие с тех пор годы наумирало столько людей, что новые ряды протянулись и вправо, где раньше был пустырь, и далеко вперед, почти до самого оврага, которым завершалось кладбище с северной стороны. Неподалеку слышался стук вбиваемой в мерзлую землю лопаты: копали очередную могилу. Стоял мороз, и земля промерзла на большую глубину. Помимо того, что кладбище расширялось во все стороны, оно еще и уплотнялось: места на всех решивших умереть уже не хватало, и их подхоранивали вплотную к старым могилкам, пытаясь втиснуть их в узкое пространство дорожек и нарушая когда-то ровные ряды.

— Доченька, рядом с папой еще есть место. Нам бы как-нибудь найти деньги и выкупить его для меня, а то займут. Видишь, как плотно делают…

Мать всегда говорила не то, что следует. В этом она вся.

— И меня давайте тоже здесь зароем, — после долгой паузы мрачно ответила я. — Давай мы все умрем. Умрем и сами друг друга здесь закопаем.

— Да что ты! — испугалась мать.

Мысль о том, что я могу лишиться последнего из немногих близких мне людей, выбила меня из равновесия. За свою недолгую жизнь я так устала терять. Все эти годы я только и делала, что теряла: все и всех. Умолкнувшая мать, опустив голову, грустно смотрела на могилу давно покинувшего ее мужа. Я украдкой бросала взгляды на ее суровое лицо. Сколько тягот она перенесла… Вырастила и поставила меня на ноги, несмотря ни на что. С таким трудом выстояла — одна, против целого мира… Мать сильно постарела за эти годы, что мы провели врозь друг от друга. Она перестала следить за тем, что на ней надето, и теперь стояла, укутанная в какой-то огромный коричневый платок, больше напоминающий одеяло. В очертаниях этого бесформенного и, казалось, бесполого существа трудно было узнать ту некогда царственно красивую женщину, которой я, хотя отношения наши были непростыми, всегда втайне восхищалась.

«Мама-мама, что с тобой стало? Ты ведь еще не бабка!» — подумала я, с укоризной косясь в ее сторону.

Казалось, мать сознательно хотела сбросить с себя женственность — как тяжкий груз, как непосильную ношу. Как что-то, что ей в жизни не особо-то пригодилось, а только все время мешало. Я подумала о том, как выгляжу я сама. По быстрым оценивающим взглядам матери, которые она то и дело бросала на меня, я поняла, что и я выгляжу не очень. Годы неурядиц и одиночества никого не красят и не молодят. Мне стало обидно за нас. Я еще раз взглянула на мать — на ее профиль, еще сохранивший остатки царственной красоты.

«Почему у нас все так? Почему вместо того, чтобы быть радостными и любимыми, мы с тобой влачим настолько жалкое и серое существование? И кто это для нас придумал и установил?»

— Пошли домой, — я дернула мать за рукав. — Очень холодно.

***

Купив спасительный билет на поезд до родного города, я купила билет в свое Прошлое.

В моей комнате все было так, как в день отъезда: казалось, что я не покидала ее на эти несколько лет, пролетевшие как один день и в то же время показавшиеся мне бесконечно долгими. Даже портреты Бунтарки остались на стенах — мать их не тронула! Единственное, что она убрала с видного места в шкаф, так это пугавшую ее непонятную инсталляцию «Колледж»: небольшой манекен с гвоздями в голове по числу месяцев, проведенных мною в этом незабываемом учебном заведении.

Я достала с антресоли свою «коробку памяти», в которой хранились дорогие сердцу вещицы: моя детская черно-белая фотография, сделанная отцом; старая куколка с оторванными по неосторожности и неаккуратно приклеенными волосами (как всегда пыталась починить); яркие фантики от конфет и вкладыши от жвачек — из них мы в детстве делали «секретики»; визитка с телефоном Нонны Валерьевны — преподавателя Института искусств, которая одна из первых поверила в то, что я чего-то стою… Визитка так и осталась дома в коробке — я не решилась разыскать Нонну Валерьевну в городе …sk. Поочередно доставала я эти вещицы, подолгу держа каждую из них в руках и отдаваясь связанным с нею воспоминаниям. На самом дне коробки лежал кусок каких-то старых обоев со следами клея и штукатурки на обратной стороне. Их, очевидно, кто-то содрал со стены и зачем-то положил сюда. Я достала этот обрывок: желтоватая выцветшая бумага с полустертыми контурами бабочек. И откуда он здесь взялся? Я задумчиво вертела обрывок в руках, напрасно пытаясь вспомнить.

Мать на кухне жарила оладьи. Кружочки теста шипели и пузырились в масле.

— Мам, откуда это, ты не знаешь?

Мать отвлеклась от сковороды. Едва взглянув на кусок обоев, она вздрогнула и резко отвернулась.

— Где ты это взяла?

— В моей коробке. А как он туда попал — не помню…

Мать обернулась и пристально посмотрела мне в глаза.

— Так откуда эти обои? У нас ведь таких никогда не было?

Мать отвернулась к плите.

— Были. На старой квартире.

Она тут же осеклась и еще раз испуганно оглянулась на меня.

«На старой квартире?» Внезапно, как вспышка, в моей памяти возникло странное, смутное видение: на пятом этаже три двери, наша — посередине, а на соседской, справа — дверная ручка в виде морды льва.

— Ты что, не помнишь? — осторожно спросила мать. В ее глазах я разглядела страх и отчаянную надежду на то, что я действительно не помню.

— Я помню ручку… дверную ручку в форме львиной морды. Я рассматривала и трогала ее, когда была маленькая… Интересно, она все еще там? Как ты думаешь?

Мать молчала, переворачивая оладьи с одной стороны на другую и обратно.

— Расскажи про нашу старую квартиру. Почему мы переехали? Я этого совсем не помню…

Мать молчала. Ей явно не хотелось отвечать. Я видела, что она чем-то напугана, но свой испуг пытается скрыть. Наконец она взяла себя в руки и как можно более беззаботно произнесла, осторожно подбирая слова:

— Так нужно было, когда умер твой отец. Ты была еще совсем маленькая, вот и не помнишь.

— Да не такая уж маленькая я была. Мне было почти одиннадцать.

Оставив свои оладьи, мать подошла к холодильнику и открыла дверцу. Я дико вскрикнула:

— Убери колбасу! Убери ее немедленно! Ты же знаешь!

С детства не переношу вида колбасы. Все эти жиринки вызывают у меня содрогания и рвотный рефлекс. А еще — безотчетную панику. Я не знаю, почему. Мать засуетилась, быстро убирая в холодильник палку колбасы, которую машинально достала во время нашего разговора.

— Прости… я забыла. Тебя ведь долго не было… Я отвыкла…

— Не доставай ее больше!

— Больше не буду. Я не специально. Я ведь сказала: забыла.

***

Я почему-то совсем не помнила, как умер мой отец. Все, что я знала о его смерти, я знала со слов матери. Сама я ничего не помнила. Разве так бывает? Ведь что-то должно было сохраниться в моей памяти? Но воспоминания как будто прорывались через какую-то не пускающую их преграду. Они были настолько скудные и невнятные, что я не была уверена, что правда, а что лишь плод моего воображения. Все какие-то куски, обрывки… как вот этот старый кусок обоев… Вот я вижу отца — живого, чем-то сильно обеспокоенного… А потом отца больше нет, и я сразу вижу себя с соседкой — мы покупаем венок. Еще я почему-то вижу… Катю… да, я почему-то встречаю ее у нашего подъезда… Но что она там делает?… Это, наверно, не важно… Впрочем, нет, это важно, потому что Катя говорит мне какие-то ужасные слова, не помню какие, но точно злые, жестокие! Она рушит окончательно мой и без того рухнувший мир. Она рушит его вдребезги, и летят осколки!

Я обхватила голову руками. Я помнила Катю в детском саду… мой сломанный самолет… и потом на спортивной площадке… Дим… ревность… Это все я помнила отчетливо… Но ТОГДА? Что же ТОГДА такого сказала мне Катя — у нашего подъезда? Что она ТОГДА сделала? … Этого я не помнила. И это очень странно. Почему так? Что случилось со мной, с моей памятью?

— Мам, а как умер отец?

Я сама не знала, почему внезапно решила вспомнить об этом именно сейчас, и главное, зачем — ведь столько лет прошло, — но чувствовала, что мне очень важно расспросить об этом мать. Она подняла глаза от швейной машинки и посмотрела на меня, изобразив удивление.

— У него был сердечный приступ. Разве ты не помнишь?

Мать сжала губы и продолжила шитье. Я молчала. Я это слышала от нее уже не раз. Эту же самую фразу — слово в слово. Но сама не помнила, чтобы это действительно было так.

— В зале стоял гроб, ты разве не помнишь? — не поднимая глаз, добавила мать.

— В зале?

— Да. И приходили соседи. И все твои ребята из школы.

— Ребята из школы?

— Конечно. Они все приходили. Поддержать тебя. Ты разве не помнишь?

Я нахмурилась. Исходя их того, что я помнила о своем классе, я сильно сомневалась, что кто-то из этих «ребят» мог прийти на похороны моего отца, чтобы поддержать меня. Я хотела заглянуть матери в глаза и спросить ее, зачем она врет, но мать упорно избегала моего взгляда.

Следующие несколько недель я не оставляла попыток вывести ее на откровенный разговор.

— И мы сразу переехали в эту квартиру? Сразу, как не стало отца?

— Конечно. Она была поначалу такая неприглядная, с обшарпанными стенами и грязным потолком. Ох и долго же мы приводили ее в порядок! На это ушел не один месяц! Ты помнишь эти ужасные зеленые стены? Ну как зеленка — один в один! Кому пришло в голову покрасить их в такой цвет?

Мать явно заговаривала мне зубы.

— А тот кусок старых обоев? Как он оказался в моей коробке?

— Опять ты со своим куском! — разозлилась мать. — Выбрось его! Или лучше дай его мне — я сама выброшу.

Я не отдала ей и не выбросила тот обрывок обоев, а вернулась в свою комнату и положила его обратно в коробку — на самое дно.

Несколько месяцев спустя, уже по весне, во время прогулки я как-то неосознанно, задумавшись, впервые за много лет вышла к нашему старому дому. Я вспомнила его сразу, как увидела. Сколько раз, гуляя раньше по городу, зная и любя здесь каждое деревце, каждый цветок и каждый камень, я тем не менее, сама не отдавая себе в этом отчета, избегала ходить в наш старый двор. И сейчас я стояла перед серой пятиэтажкой с выцветшими розовато-оранжевыми балконами.

«Та дверная ручка в форме львиной морды — она до сих пор там?»

Я не стала это проверять. Я повернулась и пошла в другую сторону. Все дороги Города Высоких Деревьев были мне открыты, кроме той, которая вела к нашему старому дому.

***

Кроме куска старых выцветших обоев, который почему-то так взволновал меня, породив целую волну смутных и тревожных воспоминаний, лежали в «коробке памяти» и другие вещицы, весьма дорогие моему сердцу. Я держала в руках ту самую кассету, на которую Дим записал свою поздравительную песню, написанную им специально для меня. «Мою» песню. За все эти годы я так и не сочинила к ней слова… Теперь я даже мелодию толком не помнила. Кто мне теперь ее наиграет? Я бросила взгляд на гитару бабушки Фриды, одиноко стоявшую в углу. Дим был последним, кто на ней играл, и забытый с тех пор инструмент за эти годы покрылся толстым слоем пыли. Я взяла гитару, смахнула с нее пыль и начала перебирать струны, пытаясь вспомнить мотив. Дим немного научил меня играть. Припев я вспомнила быстро. Но с куплетом оказалось сложнее: я тихонько напевала себе под нос, но все это было совсем не то…

— Нет, он играл как-то по-другому…

Я отложила гитару.

«Ну ничего, Дим. Я вспомню. А вообще должен был остаться старый магнитофон, на котором мы с Нелей слушали кассеты. Интересно, куда мать его запихнула? Надо найти и прослушать запись. Дим, ведь это все, что у меня от тебя осталось. У меня даже нет ни одной твоей фотографии. И портрет твой я почему-то не догадалась нарисовать — как я сейчас об этом жалею!»

Я ошибалась: все же еще кое-что мне осталось от моего Красивого. Я достала из коробки небольшую открытку, которую не сразу там увидела — она прижалась к стенке, словно прячась от меня. Дим подарил мне ее на день рождения, вместе с этой кассетой. Из открытки выпал помятый, свернутый вчетверо листок. Я подняла его, развернула и прочла:

«Ребенку-котенку:

Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».

Я свернула записку. Бедное сердце сжалось и замерло, а потом надсадно заколотилось в груди. Как и тогда, стало до дикости обидно, что все это произошло именно с нами. Да, мы не первые и не последние влюбленные, которых развела судьба. Но все равно было так грустно за нас, так горько! Ведь как мало хорошего я видела без него… Моя настоящая жизнь — всего лишь тот маленький кусочек короткого летнего клубнично-пломбирного счастья, который был у меня с Димом. То, что было потом, без него, было совсем другим…

«Дим… Эти несколько месяцев вместе с тобой — наперсток счастья в этом море беспросветного одиночества. Наперсток счастья…»

Меня снова охватило это невыносимое чувство, что я могла бы жить жизнью совершенно другого человека — счастливого, радостного, любимого… А вместо этого… Я даже не пыталась смахивать слезы — они, ничем не сдерживаемые, струились по моим щекам. А я и не подозревала, что эта боль до сих пор жива… Что я как была «мешком, наполненным слезами — только тронь», так им и осталась. Словно и не прошло всех этих лет… Я выросла, но внутри я кто? Я все та же несчастная плачущая девочка, похоронившая отца и потерявшая возлюбленного.

Я нежно поглаживала пальцами записку, словно руку написавшего ее Дима. Теплый привет из моей светлой юности, нежные и грустные слова от человека, который меня любил, воспоминания о тех счастливых днях, которые больше не вернутся, сейчас — в этой взрослой и страшной жизни — выбили почву у меня из-под ног.

Открытка Дима, его записка, кассета с его песней показали всю пустоту и ущербность моего нынешнего одинокого существования, одновременно с этим став моей отдушиной, моим тайным успокоением. Тем, что трепетно, украдкой, прижимают к сердцу — пока никто не видит. Кусочками добра, искренности и нормальности в мире, который стал — а мы даже не заметили когда — жестоким и сумасшедшим.

***

— Ты столько лет прожила в большом городе, где столько людей, столько возможностей познакомиться… Как так получилось, что ты никого себе там не нашла? — допытывалась мать.

Я молчала, отвернувшись от нее. Каждый раз, когда мне говорили о необходимости «кого-нибудь себе найти», перед моим мысленным взором до сих пор возникало прекрасное лицо, зеленые глаза и светлая улыбка, такая милая и одновременно дерзкая. Удивительно, но это так: я, уже взрослая, столько лет спустя, до сих пор вспоминала Дима — настолько яркой звездой просиял он на мрачном небосводе моей несчастливой одинокой жизни.

А здесь, в этой комнате, просто невозможно было не вспоминать о нем! Мой взгляд то и дело останавливался на стоявшей в углу гитаре. После Дима ее так никто и не брал в руки — мои неумелые руки не в счет. Я вспоминала мелодии, которые он сочинял и наигрывал, и какой у него был красивый бархатный голос.

«Дим, а интересно: ты меня еще помнишь? Думаешь ли ты обо мне? Екает ли у тебя вот так же сердце, когда ты обо мне вспоминаешь?»

Много лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Но сейчас, когда я снова оказалась в этой самой комнате, в которой словно закапсулировались наши признания и объятия, наши детские поцелуи и клятвы, на меня нахлынул поток воспоминаний и сожалений. Я вспоминала, как мы гуляли, катались на «байке», мечтали, целовались, валялись в траве среди одуванчиков. Даже хотели стать рок-звездами. Как с трепетом и надеждой всматривались в ночное звездное небо… И звезды предрекали нам необыкновенное счастье… Вышло по-другому.

Тоска по моему Красивому вновь взяла меня в плен. Я думала о том, какой он сейчас. Тогда мы считали, что мы оба жутко взрослые, но, по сути, Дим был еще совсем мальчишка! Мальчишка, но с такими правильными установками. Он поддерживал и защищал. Он верил в меня и желал мне добра. В какого мужчину он бы вырос!

Мать догадывалась, что я до сих пор сожалею о своей давно потерянной любви. И из-за этого «теряю время». Она часто, как бы невзначай, заводила разговор о женитьбе кого-нибудь из наших знакомых. Каждый день я слушала, как очередная «дочь тети Люси» выходит замуж за того, с кем еще полгода назад не была знакома и все потому, что им обоим уже по двадцать восемь.

— Не терпится им!

— А что в этом плохого?

— А что хорошего? Они женятся, потому что «так надо»! «Так положено». Чтобы на них не показывали пальцем. Это просто сделка. Они не любят друг друга. В отличие от нас с Димом.

Последние слова сорвались у меня с языка, прежде чем я успела остановить их. Мать обеспокоенно на меня посмотрела. Ничего больше не сказав, я встала из-за стола и ушла в свою комнату. Мать пошла за мной следом.

— Господи, только не говори, что ты все еще его любишь! Только не это… Говорила я тебе — не влюбляйся в красавчиков. И вот что с тобой стало из-за него! Ты на нем зациклилась!

Да, это так. Мое помешательство на Диме никуда не делось даже с исчезновением самого объекта моей подростковой любви. И прошедшие годы, как выяснилось, этой любви не помеха.

Мать как-то сказала:

— Ты должна быть благодарна судьбе, что вы расстались. Такая юношеская любовь быстро проходит и никогда не доводит до добра.

Она уверяла, что мои сожаления напрасны: ведь неизвестно, во что бы вылились наши отношения в дальнейшем. Вполне могло случиться и так, что наша совместная жизнь явилась бы таким адом и кошмаром, что я прокляла бы тот день, когда мы познакомились. Мать говорила, что такое бывает. Я вспомнила ее слова, и перед глазами снова возникла та ужасающая картина: соседка, истошно визжа, выбегает в коридор. Она опускается на пол, руками пытаясь закрыть голову. А сосед, выбежавший за ней следом, с остервенением пинает ее по ногам. Женщина отчаянно молит о помощи, но никто не выходит. Пьяные ссоры и драки в этой семье, к сожалению, повторялись с завидной регулярностью. Это страшно, но в доме бабушки Фриды все к этому привыкли…

«„Ты должна быть благодарна судьбе, что вы расстались. Такая юношеская любовь быстро проходит и никогда не доводит до добра“… А вдруг у них тоже была такая любовь? Чистая и светлая… В какую грязь и ужас это может с годами превратиться! Но у нас этого не будет, Дим: мы расстались детьми. Может, оно и к лучшему».

Но в то же время я понимала, что с нами бы такого не случилось никогда. Ведь я не встречала другого такого умного, доброго, чуткого, нежного человека, как Дим. Он бы никогда не опустил нас двоих до такого… Что бы кто ни говорил, я знала: с ним — и, наверно, только с ним — я могла быть по-настоящему счастлива.

Да, я до сих пор скучала по Диму и сожалела о своей потере. А с вами разве такого не бывает? Ведь я не одна такая? Впрочем, если в отличие от меня вам чуждо предаваться сладко-горьким воспоминаниям о своей ушедшей юношеской любви и вам надоели все эти розовые сопли, дождитесь главы «Клетка с гиенами». Обещаю: вы не будете разочарованы.

***

Чтобы любить человека, необязательно, чтобы он был рядом. Можно любить и отсутствующего. Можно любить даже умершего. Я поняла это, когда не стало отца. Я поняла это, когда исчез Дим.

Конечно, я понимала, что Дим так надолго «застрял» в моей памяти из-за того, что наша история так резко оборвалась, осталась незавершенной. Ведь я даже не могла спросить у него, что случилось, почему он так со мной поступил. Покоя мне до сих пор не давали все эти вопросы, на которые я так и не получила ответа: почему Дим уехал, почему не искал меня потом? Это я не знала, где он. Но ведь он-то мог в любой момент приехать или написать: мы-то свой адрес не меняли. Почему он не вернулся, почему не забрал меня, как он и обещал? Что стало причиной? Страх? Малодушие? Все это не имело к моему Диму никакого отношения. Чувство вины? А может, были какие-то неизвестные мне непреодолимые обстоятельства? Да, он оставил записку, но из нее понятно следствие и совершенно не ясна причина того, почему он так поступил… Неужели мой дерзкий и отважный Дим… все-таки испугался? Или…

«Он бросил тебя. Разумеется, бросил, — убеждал меня голос разума. — Не захотел с тобой возиться».

«Нет. Это не так», — спорило с ним упрямое сердце.

Что подсказывало мне, что Дим меня не бросал, что такого просто не могло быть? То, что я знала Дима — знала, каким он был. Я не могла осуждать и ненавидеть его, равно как и поверить в его трусость и малодушие. Вместо этого я ругала себя: когда нас разлучали, когда нас с корнями отрывали друг от друга, я не проявила твердость и волю, я просто позволила взрослым его отнять. Нельзя нам было разлучаться, нельзя! С тех пор все в моей жизни пошло наперекосяк! Все, что было после Отчаянного Гонщика, было совсем не то. О своих немногочисленных и недолгих отношениях после Дима могу сказать одно: хорошо, что они закончились. И жаль, что они вообще были. Эти редкие попытки отношений давались мне тяжело, и каждый раз заканчивались разочарованием. Хоть Дим и был со мной так недолго, он успел приучить меня к этому до невозможности острому ощущению счастья. К тому, что мы думаем об одном и том же и понимаем друг друга без слов. Мне не хватало нашей душевной близости, нашей одинаковости, нашего родства, его безусловного обожания и готовности пойти ради меня на все. Я не могла быть с тем, с кем всего этого нет. А больше такого в моей жизни не было.

В мире много несчастных людей и каждый из них несчастен по-своему. Но, по сути, нас всех можно разделить на две большие категории:

1) Потерявшие.

2) Не нашедшие.

Когда-то давно, в детстве, а потом и в юности я узнала, как это невыносимо больно — потерять. Но с годами я поняла, что есть и иная разновидность человеческого несчастья, не менее страшная — не встретить. Вообще или больше, после сокрушающей, опустошающей тебя потери. Эта невстреченность — причина многих наших напрасных поступков. Ведь именно от невстреченности мы и бросаемся в объятия тех, кого по-хорошему бы не должно быть в нашей жизни. Так и случилось у меня со всеми другими, которые не были Димом…

Мне почему-то захотелось все объяснить ему, отсутствующему, как-то перед ним оправдаться за все, что произошло со мной без него.

«Я не любила их, Дим. Никого из них. Я и сама не знаю, зачем все это было. Я любила и люблю только тебя».

Я мысленно посылала Ему это сообщение. Мне было важно, чтобы Он это знал.

***

Подростковой любви не принято придавать какое-то значение. Взрослые смеются над чувствами детей, считают их смешными, несерьезными. Они думают, что все это глупости и что это скоро пройдет. И так же скоро забудется.

«Такая юношеская любовь быстро проходит», — говорят те, кто, очевидно, все знают о любви.

У меня вот не прошла.

И так уж получилось, что наша зеленая и такая короткая любовь с Димом стала единственным сильным чувством за всю мою жизнь. Ничего подобного я больше не испытывала. Ни с кем больше не было тех солнечно-розовых волн, в которые мы оба погружались, и тех бирюзовых бабочек, которые порхали вокруг нас, и того особого сердечного трепета, когда мы брались за руки и смотрели друг другу в глаза, а наши взгляды вели друг с другом дразнящую игру, и того волнующего напряжения в воздухе между нами, которое ощущалось физически… Как мне не хватало этих волшебных пульсирующих токов! Только с Димом — больше ни с кем такого не было. Но вот беда — только так я теперь и могла! Ну как они не понимают?

Но это действительно мало кто мог понять — вот что мне открылось. Я давно не злилась на мать и больше не винила ее в том, что она разлучила нас с Димом. Я очень много думала о том, что тогда произошло. И я поняла, почему она так сделала, почему она смогла так с нами поступить. Ни она, ни мать Дима, никто из окружающих, похоже, не допускали и мысли о том, что мы действительно любили.

Они просто ничего не поняли про нас.

Они смотрели на нас и видели двух вчерашних детей, играющих во взрослую игру, играть в которую им пока рано. Они думали о плохом, боясь, что мы вкусим то, что вкушать нам пока нельзя. Я грустно улыбнулась. Напрасно тряслись тогда наши мамы: наши чистые отношения с Димом так и остались «школьными», детскими. Мы ничего не успели «натворить», да нам это и не нужно было. Мы думали, что у нас все впереди — когда мы вырастем.

Мы были просто влюбленными детьми. Чистыми и обреченными.

Мать «успокаивала» меня, когда рана была еще свежая:

— Забудь про него. У тебя будет еще 100 таких, как он!

О, эти легендарные «еще 100 таких»… Никогда не верьте, когда «добрые» люди начнут говорить вам, что вы встретите «еще 100 таких». Вы просто говорите о разных вещах и подразумеваете разное.

Вы слышите примерно вот что: «Вы хотите сказать, что у меня есть шанс еще раз в жизни ощутить это трепетное сердцебиение, которое, раз познав, уже ни на что не променяешь? После того, как у меня это уже один раз было? После того, как я это потеряла? Неужели я могу надеяться?»

Любители давать советы и обещать вам «еще 100 таких» имеют в виду совсем другое: «Какое, к черту, сердцебиение? Глупости! Просто каждой твари по паре — не более того. В мире куча существ противоположного пола, подходящего возраста и уровня достатка. Чего тебе еще надо? При достаточном уме и сноровке можно выбрать одного из них и привязать его к себе — любыми способами. Просто не надо быть глупым сентиментальным упрямцем — вот и все!»

Вот и все. А ты, глупый сентиментальный упрямец, не хочешь «существо противоположного пола». Прагматичным и циничным сторонникам теории «еще 100 таких» никогда этого не понять. К твоим особым потребностям они относятся как к причуде и прихоти. Они спрашивают тебя: «Почему ты не вышла замуж?». Сама подобная постановка этого вопроса говорит о том, что они не понимают ценности чувств и ценности человеческой личности. Им самим все равно, с кем быть. Они исходят из того, что человеку подойдет практически любой человек. Главное — чтобы это были два homo sapiens. «Почему ты не вышла замуж?» На самом деле им следовало бы задать этот вопрос по-другому: «Почему ты не вышла замуж, когда вокруг столько людей?»

Есть такая устойчивая фраза — «сердцу не прикажешь». Но именно это они и делают, все эти странные люди — пытаются приказывать твоему сердцу! Убеждая тебя, что любовь — это пустяки и выдумки. Что ее в принципе не существует. Они сами живут, повинуясь этой странной любвененавистнической идеологии. И всеми силами пытаются навязать ее другим.

Моя мать, судя по всему, тоже из таких. Я больше не спорила с ней — я понимала всю бесполезность этого действия. Она никогда не поймет, что мой прекрасный светловолосый Дим стал для меня не просто красавчиком, который когда-то свел меня с ума и на котором я зациклилась. Он стал для меня символом отношений по любви — в противовес «симбиозу»: взаимовыгодному сожительству от скуки или за неимением других, лучших, вариантов. По-настоящему близких отношений, когда два сердца тянутся друг к другу, и с этим притяжением им не справиться. Когда два человека не могут друг без друга жить — и это не фигура речи, избитая до пошлости. Когда они друг друга выбрали — умом, сердцем, всем, что составляет их суть.

Сидя в нашем с Димом кресле у окна, я смотрела на бескрайние поля, которые простирались далеко впереди. Которые, я знала, через пару месяцев покроются золотой пшеницей. Нескончаемые поля… «Наши» поля. По ним мы когда-то гоняли на «байке», молодые и влюбленные друг в друга.

«Тогда, то, что было у нас, — вот это было правильно. А не то, что они пытаются выставить правильным — расчетливое сожительство двух равнодушных друг к другу людей. И они могут сколько угодно убеждать меня, что этого не было. Или было, но теперь это ничего не значит. В отличие от всех этих странных людей я знаю, что в этой жизни по-настоящему имеет ценность».

Но мне до сих пор было невероятно горько от того, что это, самое ценное, я когда-то потеряла.

***

Как началось мое проклятие Нелюбви? Можно было бы подумать, что именно с потери Дима. Но на самом деле это началось гораздо раньше. Я всегда теряла Любовь — всегда, сколько себя помню. Я, наверно, и правда проклята, обречена на это. Любовь всегда обходила меня стороной. Махала мне ручкой и шла к кому-то другому. А мне оставалось только стоять и смотреть ей вслед.

Мне оставалось одно: болезненно нуждаясь в любви и не получая ее, просто ее ждать. Ждать и жить, пока не встречу, надеясь, что эта встреча все-таки еще раз со мной случится и что до этой встречи я доживу. Так я и жила.

Ждать любви — мужественное решение. Не каждый на такое способен. Большинство сдается — сходится с тем, кто есть. Кто случайно попался под руку. Мало таких глупых стоиков. И все потому, что окружающие бдят. Они тут как тут со своими непрошеными советами, со своим осуждением:

«Как? Она смеет ждать любви? Ишь чего захотела! Мы вот давно смирились с тем, что у нас любви никогда не будет, и как-то живем. Так почему она не хочет смиряться, как это сделали мы? Как это делают все?»

Есть негласные стандарты того, как должна сложиться твоя личная жизнь: все знают, что и в каком возрасте с тобой должно произойти. Твои чувства, твои собственные планы, мечты и желания, твое разбитое сердце — все это как будто не имеет никакого значения, словно ты и не человек вовсе. Ты просто почему-то это должен — сделать то, что делают все. Не важно, как по факту все для тебя складывается — уж будь добр, как-нибудь изловчись! Как-нибудь, с кем-нибудь. Да еще и уложись в строго отведенные для этого временные рамки, весьма и весьма узкие. Везет, если с тобой это все именно так и происходит — четко по плану. Вот тогда ты — правильный человек. Если же нет… нелегко тебе придется.

Моя жизнь определенно складывалась не по плану. Несовпадение возраста и события — вот что преследует меня всю жизнь. В детстве я — старушка под грузом пережитого. Уже уставшая от жизни, хотя жизнь эта только началась. В годы зеленой юности — непозволительно взрослая. Я сама не знаю, почему это так и чем это объяснить. Просто типичная очередность жизненных событий среднестатистического человека в моей конкретной жизни почему-то нарушилась, сломалась, и события перепутались, поменялись местами. Но разве я в этом виновата? Ведь я же не выбирала, чтобы со мной все происходило именно так. Но именно этим — несовпадением возраста и события — меня всю жизнь и попрекали.

Вездесущие кумушки, которые все так же целыми днями дежурили на лавочке у подъезда, словно никуда с нее не сходили все эти годы, провожали меня недоумевающими взглядами каждый раз, когда я выходила на улицу. Они постарели и еще больше обрюзгли за эти несколько лет, но их нездоровый патологический интерес ко мне, казалось, только усилился. Как пережиток ушедшей эпохи, когда все ходили строем, они навсегда сохранили в себе ничем не сокрушаемую уверенность в своем праве совать свой нос в чужую личную жизнь. Как же не по плану складывалась она у меня! Как же они возмущались! Когда по вечерам я выходила на прогулку, кумушки осуждающе кудахтали у меня за спиной:

— Почему она гуляет либо одна, либо с матерью? Почему она живет не так, как все? Почему она до сих пор не замужем?

Тогда «лавочки» оскорблялись видом нашей детской любви. Тогда, по их мнению, все случилось слишком рано. Теперь же, когда мой возраст по их подсчетам уже давно перевалил за двадцать пять, а я все еще — о ужас! — была не замужем, даже не так, смела быть не замужем, они готовы были меня заклевать:

— Какая странная! Всегда все делает не вовремя! Малолеткой прыгнула к парню в койку, зато сейчас, когда пришло время, ходит одна. Кто-нибудь видел, чтобы она с кем-нибудь встречалась?

Все, все хотели они знать обо мне, все самые интимные подробности! Они всласть перемывали мне косточки, обсасывая каждый мой позвонок. Они осуждали меня за то, что я столько лет потеряла впустую. Но что я могу поделать с тем, что хронология моей жизни не такая, как у всех «нормальных людей»? Разве виновата я в том, что любовь — единственная в моей жизни — случилась со мной в четырнадцать? Что эта любовь сокрушила меня, совсем девчонку? Что я была опрокинута ею? Что встретила любимого человека и сразу потеряла его, потому что встретила слишком рано, а не тогда, когда по меркам общества было «уже пора»? И что когда я выросла и наступило это «уже пора», я больше никого так и не встретила?

Люди не понимают, что каждая жизнь по-разному делится на главы. Глава «Детство» иногда заканчивается слишком рано — с одного приезда скорой. Глава «Любовь» начинается тоже слишком рано и быстро заканчивается, слишком быстро. А глава «Замужество» все никак не начинается. В некоторых книгах жизни этой главы нет совсем… Но это не значит, что никуда не годится вся книга! Впрочем, попробуй это кому объясни…

— О чем только думает? Почему она никого себе не найдет? Принца что ли ждет? Принцев-то ведь не бывает! А бабий век короток. Что будет делать потом? Будет выть, да поздно.

Я лишь презрительно улыбалась, в душе чувствуя горечь. Подобное отношение к женщине — как к товару с определенным сроком годности — было омерзительным. Но это был лишь один предрассудок в бесконечном ряду нелепых предрассудков нашего странного времени, особенно в маленьких городах. Ограниченность. Узость. Поверхностные суждения… Мне хотелось обернуться и крикнуть им всем: а как же моя душа? Мои чувства, мечты и устремления? Все то, что я пережила? Разве не это определяет меня? Но нет! Ничего не бралось в расчет кроме исключительно внешней, формальной стороны жизни, которая у меня была исключительно неправильная, не такая, как у всех. За это меня презирали. Люди вообще не любят признавать, что кто-то достоин симпатии и уважения. Они используют любую зацепку, чтобы отказать тебе в этом.

***

Стоял май, и город утопал в неистовом белом кружеве. Цветущие деревья каждый год напоминали мне о Диме. До сих пор. Равно как и августовский поток Персеид.

Настал мой очередной день рождения. Я не следила за тем, сколько мне исполнялось лет. Это они — вездесущие «лавочки» — непрестанно мне об этом напоминали, словно отсчитывая прожитые мной годы гигантским метрономом. Меня же это давно перестало волновать. Я поняла, что возраст относителен. Возраст — это то, чего нет. Он иллюзорен, как иллюзорно и течение времени: оно не всегда и не для всех проходит одинаково. Иногда для кого-то из нас оно застывает в какой-то одной точке.

В моем случае время застыло в той точке, в которой я когда-то осталась одна. Я хотела выйти из этой точки. Но я не могла. Став взрослой, я столкнулась с тем, как это сложно, как это невероятно сложно — встретить того, с кем хочется быть. Я не понимала: это было сложно всегда или стало сложно только сейчас? Кажется, раньше, в годы моей юности, это как будто было легче… Сейчас, когда все стали поверхностными и циничными, какими-то ненастоящими, найти второго такого же, как Дим, не представлялось возможным. Каждый раз после неудачных попыток отношений с кем-то, кто не был Димом, кто даже отдаленно его не напоминал, я снова вспоминала нашу несостоявшуюся историю, которую нам не дали прожить. Каждый раз, когда я слышала о свадьбе кого-то из моих знакомых, я вспоминала белую часовню на горе. Почему я до сих пор не вышла замуж? Ответ прост: если я и хотела когда-либо выйти замуж, то только за моего Дима. Но Дим ушел в неизвестном направлении. А другого такого, как Дим, я больше не встретила… Другого такого нет. Да и как мог еще раз повториться в ком-то этот неповторимый человек?

Из двух последних романтиков на Земле остался только один. Тяжело это — быть последним из романтиков. Я поняла: мой единственный шанс не остаться одной — найти самого Дима. Я решила еще раз попытаться отыскать его — что бы с ним ни стало, каким бы он сейчас ни был.

Я ездила в его родной городок, но вместо бабушки-соседки в квартире напротив теперь жили совсем другие люди. При упоминании его имени они удивленно вытянули лица и озадаченно почесали затылки.

«Он был с побережья, — вспомнила я. — Может, они с матерью вернулись туда? Да, кажется, именно об этом тогда говорила его старая соседка».

Но наверняка я этого не знала, а прибрежных городков так много! Где искать?

Я вспомнила и про наш Дом Молодежи. Но никого из тех музыкантов, с которыми занимался Дим, я не знала. Вот так штука: оказалось, что у нас с ним не было общих знакомых, у которых я могла бы хоть что-то о нем разузнать. Мы были настолько захвачены своими чувствами и друг другом, что почти не общались тогда с внешним миром. Нам никто не нужен был, кроме нас самих.

У кого еще я могла бы спросить о Диме, я не знала. Но мне в голову пришла блестящая мысль:

«А может, он прославился и стал знаменитым рокером, как и мечтал? Такой человек, как мой Дим, просто не мог не прославиться».

Воодушевленная этой внезапной догадкой, я включила музыкальный канал, который не смотрела уже много лет. Я принялась изучать, кто сейчас на сцене. Но уже через десять минут, разочарованная, выключила телевизор.

«Нет, Дим не стал бы петь такие глупые и пошлые песни!»

Значит, его место — в андеграунде! Я принялась просматривать записи с выступлениями малоизвестных, нераскрученных музыкальных групп, но нигде мне не попадалось знакомое лицо.

«Но ведь не может в наше время человек потеряться, как иголка в стоге сена! Тем более такой человек, как Дим».

Как это страшно — ничего не знать о том, кого ты когда-то любила! Кто до сих пор тебе дорог. Я и раньше пыталась искать Отчаянного Гонщика, еще живя в городе …sk, — на просторах всемирной сети. Но мои поиски были безрезультатными. И теперь я каждый раз просиживала до утра, упрямо вбивая в поисковую строку любимые фамилию и имя, но ничего не находилось в ответ.

***

Ты никогда не застрянешь в Прошлом без причин. Ты можешь в нем застрять, только если в настоящем у тебя нет ничего столь же светлого и радостного. Если все слишком безрадостно. Сладкие воспоминания об ушедшем счастье и сплошные неудачи в моем «сегодня» сделали свое дело: я прочно поселилась в Прошлом.

Жить в Прошлом — как это сладко! По своей воле никогда не прекратишь! И если не происходит в твоей жизни никаких новых событий, которые бы этому поспособствовали… Так получилось, что в моей жизни таких событий не было. Мой мир словно застыл в той точке, в которой мы с Димом расстались. Он периодически застывает, мой мир — это с ним всегда так. Я сама не умею приводить его в движение. Мне жизненно нужен такой человек, как Дим. Который может заставить события, которые обычно тянутся как в замедленной съемке, сменять друг друга быстрее. Который учащает мой пульс. Ускоряет ток крови по моим венам, заставляя меня чувствовать себя живой. Но такого человека в моей жизни больше не было.

Выбираться из скорлупы под названием «Воспоминания о Диме» мне действительно было нелегко — да я и не хотела. Приближалось время потока Персеид — красивейшего звездопада. Дим так ждал его… Теперь я одна отсчитывала дни до его приближения.

Мать все видела и догадывалась, что со мной.

— Не понимаю я этого: как можно целыми днями сидеть мечтать, подперев щеку! Или слоняться вот так по дому. Надо действовать! Выйди хоть на улицу, познакомься с кем-нибудь.

— Я не хочу.

— Ты живешь бесцельно.

«Живешь бесцельно» — коронная фраза моей матери. Она, как и «лавочки», считала, что я просто теряю время. Этого она допустить не могла. Мать решила действовать радикально.

— Он женился.

Я как раз лежала и читала книгу. Когда я это услышала, я почувствовала себя так, как будто меня пригвоздили к кровати. Как будто меня на ней распяли. Мать продолжала меня терзать, при этом стараясь, чтобы ее голос звучал беззаботно.

— Да, одна знакомая мне сказала. Она знает его.

Не глядя на мать, как можно более спокойным тоном я спросила:

— Твоя знакомая сама его видела?

— Видела или нет, не знаю, но говорит, что… женился…

— В каком городе он живет?

— Этого я тебе не скажу!

Я вскочила с кровати.

— Потому что сама не знаешь! И нет никакой знакомой! Зачем ты все это выдумываешь, мама? Ты ничего о нем не знаешь, так же, как и я! Зачем ты так со мной?

— Зачем ты приехала сюда? Ты живешь здесь уже полгода. И ничего не делаешь. Никого себе не ищешь. Я не понимаю, что тебя тут держит. И о чем ты думаешь?

Я ничего ей не ответила. Схватив рюкзак, я хотела выйти из комнаты.

— Да найди ты себе уже кого-нибудь! Ведь ты же меня позоришь! — выкрикнула мать, преградив мне путь.

Я смотрела на нее с грустной улыбкой. «Найди себе кого-нибудь». Вот странные люди! Да разве можно специально кого-нибудь найти? Его можно только случайно (или неслучайно?) встретить. Как я встретила Дима. Ведь я не искала его. Он просто стоял со своей гитарой, прислонившись к стене в школе искусств. Именно так происходят такие встречи. Только так.

— Ну была у тебя первая любовь! — отчаянно выкрикнула мать. — Ну была она неудачная, ну что теперь?

— Она была не только первая. Она была единственная — на всю мою жизнь! И ты меня ее лишила!

Мой голос дрожал от с трудом сдерживаемых слез.

— Любовь — это глупости! Пора взрослеть — как ты сама этого не понимаешь? Ты не становишься моложе и красивей. Дальше найти себе кого-то будет только сложней.

Я горько усмехнулась. Мать попыталась обнять меня, но я отвела от себя ее руки.

— Лучше не трогай меня сейчас!

Отстранив ее, я выбежала из комнаты.

— Я переживаю за тебя и твое будущее! — полным отчаяния голосом крикнула мать мне вслед.

Тогда я этого не понимала, но сейчас хорошо поняла, что гнало его вдаль — носиться в одиночку на своем «байке», в сумерках, вдоль полей. Те самые струны в груди, такие тонкие… За которые кто-то слишком ощутимо дернул. Те же струны были и во мне. Нас было двое таких — во всем этот огромном и бездушном мире. Так мы и прибились друг к другу. Я шла по улице, не в силах унять сильнейшее раздражение. Мне самой не верилось, что со мной вот так поступают. Вдобавок к невыносимым переживаниям о какой-то своей тотальной неудачливости в личных делах ты еще получаешь и все эти «добрые» советы. Да какие там советы! Категоричные требования!

«Она думает, что все так просто, как у роботов: стоит лишь мысленно себя запрограммировать!»

Мать непрозрачно намекала на то, что я засиделась, что мне снова пора куда-то ехать — на очередные поиски лучшей жизни. Когда-то я и сама хотела совершить «побег от пошлости»: уехать, вырваться из этого тесного городка. Но сейчас мне совсем не хотелось этого делать. Ведь здесь, в Городе Высоких Деревьев, каждая улица, каждый дом напоминали мне о Нем. Весь этот город был как одна большая «коробка памяти». Я часто ходила по «нашим местам». Вот и в тот день, сама того не заметив, вышла к старому парку — тому самому, в котором мы гуляли с отцом, и где потом состоялось наше первое свидание с Димом. Заброшенный парк нашего детства за эти годы изменился до неузнаваемости и теперь представлял собой до боли удручающее зрелище. Я шла по асфальтовым дорожкам, сквозь трещины в которых проросла трава, смотрела на запущенные деревья, на сломанные, давно не запускаемые карусели, на выцветших лошадок с облупившейся краской. Все вокруг заросло бурьяном. В пруду плавали не утки, а мусор.

«А где же избушка на курьих ножках! Она точно тут была — я помню! Не могла же я ее придумать!»

Избушки не было. Я долго кружила по парку, но так и не нашла ее. Усталая, я присела на низкий бетонный забор, тянувшийся вдоль бывшей спортивной площадки. Прогулка не успокоила меня. Я все еще была на взводе. Сидела и прокручивала в голове все, что мне наговорила мать. «Ты не становишься моложе и красивей». Нельзя сказать, что в ее словах не было здравого смысла. Годы шли, а я оставалась одна, и не было у меня ничего дороже открытки и записки от Дима. Мой шрам на бедре после той аварии — даже он был мне дорог, как память о нем. Я и сама понимала, как это убого и ненормально. Я понимала, что мать права: дальше будет только труднее найти того, кто меня поймет и примет — вот такой, какая я есть, со всем моим грузом пережитого. Мужчины не любят женщин со шрамами, телесными или душевными.

Я долго сидела одна у заброшенной спортивной площадки. Меня вдруг охватило странное ощущение уходящей, ускользающей от меня жизни. Я ничего не могу сделать, чтобы ее ухватить. Я лишь сижу и считаю свои потери, которых с каждым годом становится только больше. Я думала обо все своих болезненных «уже никогда». И вот теперь еще одно «уже никогда» поселилось в моей душе. И переполнило ее. Столько бесплодных попыток, столько вечеров жадного всматривания в экран… Я бы уже давно нашла Его, если бы это было возможно… Мне трудно было это принять… Но я поняла, что, наверно, никогда не найду Дима, никогда Его больше не увижу. Я горько вздохнула. Прошлое от себя отрывать тяжело, но это необходимо сделать. Я приняла решение Его забыть.

***

О принятом решении забыть Дима, хоть вслух и не высказанном, каким-то мистическим образом стало известно матери. С азартом и воодушевлением она предприняла попытку самостоятельно устроить личную жизнь своей непутевой безынициативной дочери.

— Доченька, я нашла тебе жениха!

Я восприняла эту «радостную» новость без энтузиазма. Но мать светилась от счастья: по меркам нашего городка это была завидная партия.

— Ты бы видела, какая у него машина! Самая крутая в городе! Соседки умрут от зависти!

Моя мать всегда мыслила совершенно чуждыми мне категориями. Ее глаза горели так, как будто мы сорвали джекпот.

— Он точно тебе понравится! — уверила она.

Только чтобы она от меня отвязалась, я согласилась на это «свидание» — с человеком, которого совсем не знала, с которым даже не была знакома.

Когда я впервые увидела «жениха» через лобовое стекло его машины, у меня сердце в пятки ушло: в своем внедорожнике он напоминал огромный шар, застрявший в огромном параллелепипеде. На вид ему было лет на двадцать больше, чем мне. «Жених» с трудом вылез из салона, чтобы открыть мне дверцу, а потом с трудом упаковался обратно. Видно было, что от этих небольших усилий у него началась одышка.

«Он точно тебе понравится!»

Стараясь не глядеть на «жениха», я кратко и сухо отвечала на его вопросы, понимая, что это первое свидание я сделаю последним, а дома выскажу матери все, что думаю об этом. «Жених» тем временем украдкой меня рассматривал, словно прицениваясь. Нельзя было все время отворачиваться, поэтому из вежливости я взглянула на него. Он перехватил мой быстрый взгляд, и мне стало физически неприятно от того, как загорелись его маленькие заплывшие глазки. Чтобы как-то отвлечь его и тем самым избавить себя от этого разглядывания, я спросила «жениха», чем он занимается, на что тот подробно, в деталях, принялся излагать мне все тонкости своего дела. Его рассказ, длинный, скучный, похожий на презентацию бизнес-плана, ужасно меня утомил. «Жених» говорил о том, сколько денег он загребает и как легко ему это дается. Казалось, что с каждым произнесенным им словом монетка падает с его губ и звонко стукается об пол.

«Типичный делец! — вынесла я вердикт. — Скучный до тошноты!»

Но как хорошая воспитанная девочка я продолжала слушать, вежливо улыбаясь. Надо было придумать, как смыться, не обидев его.

— Ты извини, мне пора. Дела еще кое-какие вечером…

«Жених» выглядел разочарованным.

— А я думал, мы покатаемся…

Он обиженно выпятил толстую губу. Я попыталась улыбнуться.

— Как-нибудь в другой раз.

«О боже, заберите меня отсюда!»

Я лихорадочно нащупывала рычажок, чтобы открыть дверцу. Вдруг с неожиданным для человека его комплекции проворством «жених» нагнулся в мою сторону и, схватив мою свободную руку, оставил на ней свой влажный поцелуй. Он не отпускал мою руку и настойчиво заглядывал мне в глаза.

— А может, все-таки сегодня?

Волна омерзения прокатилась по моему телу.

— Нет.

Нащупав, наконец, ручку, я открыла дверцу и вышла, нет, буквально выпрыгнула из машины. Пока я деревянной походкой шла к подъезду, я чувствовала, как взглядом «жених» буравит мою спину, словно уже почему-то считая меня своей собственностью.

***

— Вы договорились о свадьбе, когда я с ним даже не была знакома?! Вы нормальные вообще? Сейчас ведь не Средние века!

Мать удивленно округлила глаза.

— А что в этом такого? Все так делают. Я показала ему твою фотографию, и он согласился. Да кто ж мог подумать, что ты заартачишься? Ведь только дуры отказывают таким, как он.

— Почему? Потому что у него машина «самая крутая в городе»?

От унижения и возмущения я чуть не плакала. Мать перешла в наступление:

— Глупая! Тебе все соседки завидуют, а ты не понимаешь своего счастья!

В отчаянии она заламывала руки. Ее непослушной дочери, видите ли, не понравился тот, кого она нашла и одобрила!

— Да ты знаешь, сколько у него денег? Всю жизнь будешь как сыр в масле кататься!

— Если у него столько денег, зачем ему я? С такими деньгами он запросто может себе купить, ой, я хотела сказать найти любую другую девушку — более сговорчивую и «умную». Которая не отказывает таким, как он. Которая вообще никому не отказывает!

— Что ты такое несешь?! Ему понравилась ты!

Мы обе были накалены до предела. Я выдохнула, пытаясь успокоиться.

— Он мне неприятен. Понимаешь, о чем я?

Мать воздела руки вверх.

— Да какое это имеет значение? Да разве это главное в мужике? — она резко выдохнула. — Послушай! Ты уже взрослая и не можешь этого не понимать. Приятен тебе мужик или неприятен — какая разница, если он способен обеспечить тебе безбедную жизнь!

Я смотрела на нее с сочувствием.

— Я не верю, что ты действительно так думаешь…

— А что ты хочешь? Это и есть взрослая жизнь, дочь. Да, вот она такая! Что мы можем с этим поделать?

Я не отвечала, продолжая покачивать головой.

— Ты что, хочешь остаться одна, без мужа? Ты что, хочешь, чтобы твоя старая мать совсем сошла с ума от беспокойства за тебя? Мне уже перед соседками стыдно: они все время спрашивают, когда моя дочь выйдет замуж и подарит мне внуков!

— ПЕРЕД СОСЕДКАМИ СТЫДНО?

Я думала, что вот сейчас я точно ее ударю. Но мать, внезапно согнувшись, присела на краешек дивана и зарыдала. Она вдруг стала какая-то маленькая, жалкая… Глядя на ее скрюченную фигурку со вздрагивающими плечиками, я почувствовала острую жалость к ней. Мой гнев тут же остыл. Я села рядом и обняла мать. Она повернулась и уткнулась носом мне в плечо.

— Пойми, это для твоего же блага. Я очень переживаю, что будет с тобой, когда меня не станет, а так ты будешь в надежных руках…

Я обреченно вздохнула. Мать еще что-то лопотала, но я ее не слушала. Смотреть на ее слезы было невыносимо. Я внезапно почувствовала безысходность и безразличие к своей участи.

— Ну, он неплохой человек… наверное.

— Конечно, — мать радостно утирала слезы, — вот и умница! Не отталкивай его: вдруг, что и получится у вас…

В нашу вторую встречу «жених» сразу попытался взять меня в оборот. Оказалось, он уже давно все продумал и решил за меня: что мне делать и как мне жить. Он рассуждал практично, по-деловому:

— Рисовать ты больше не будешь: времени у тебя на это просто не останется. Понимаешь, вот начистоту, только без обид: в голове у тебя пока — детская манная каша. Но ничего, я это исправлю. Да и твоя мать считает, что тебе пора заняться чем-то более серьезным. Повзрослеть, одним словом, остепениться.

Я мило улыбнулась ему.

«Все ясно. Значит, и об этом вы уже успели поговорить. Мать все тебе про меня выболтала…»

Мое молчание и загадочная улыбка озадачили «жениха», но он истолковал их по-своему — как знак поощрения. Он решил подробно изложить мне свое видение моего будущего. Оказалось, мой «жених» заранее, в подробностях, разработал бизнес-план нашей семейной жизни. Мне отводилась в ней роль не только его жены, но и помощника в бизнесе. А значит, самое время в этот бизнес помаленьку вникать. Даже не спрашивая, насколько мне все это интересно, «жених» долго и нудно, с еще большими подробностями, чем в прошлый раз, рассказывал о своем деле, которое у него поставлено на поток. Он жаловался на необходимость неустанного контроля над жуликами-работниками, которые только и мечтают о том, чтобы его облапошить. Слушать его было невыносимо скучно, и я, отвернувшись, смотрела в окно, благо что «жениха» не смущало невнимание его вынужденного слушателя. Он так увлекся своим монологом, что даже этого не замечал. Он что, специально возит меня по тем же самым местам, по которым мы когда-то гуляли с Димом? Я злилась, как будто эти улицы принадлежали нам, а этот чужой человек грубо пытался их себе присвоить, по-хозяйски проезжая по ним на своем огромном внедорожнике. Монолог «жениха» длился уже двадцать минут. Я поняла, что если буду с ним, то всю жизнь буду просто фоном, бессловесной вещью. Я повернулась и с возмущением посмотрела на него. Я разглядывала его, думая о том, что неужели вот этот неприятный, обрюзгший, до цинизма практичный человек действительно станет моим мужем. Да как такое может быть? Да кому только в голову могла прийти такая идиотская мысль? Я горько усмехнулась над той издевательской насмешкой надо мной, которую позволила себе моя Судьба:

«Злюка! И вот это ты предлагаешь мне взамен, вместо моего Дима?»

Я вспомнила его теплые губы и наши поцелуи, такие долгие, нежные и страстные. А потом перевела взгляд на толстые влажные губы «жениха». Я на секунду попыталась себе представить физическую сторону наших будущих отношений. Зря: мне стало еще хуже. В ужасе я закрыла глаза.

«Нет, Дим, нет! Только ты. Только с тобой. Не отдавай меня ему!»

Но Дима здесь не было. И почему Судьба всегда забирает хороших парней? «Good boys never win» — вспомнилась строчка из старой песенки. В такт мелодии я легонько забарабанила пальцами по бедру. Это правда так. Они никогда не выигрывают. Судьба забирает хороших парней, а нам остаются — я покосилась на «жениха», невозмутимо продолжавшего свой нескончаемый монолог, — нам остаются те, кто остается. Вот такие никогда никуда от тебя не уходят. Они не «отваливаются». Они всегда тут как тут. И что теперь? Неужели с ними?

— Нет!

Задумавшись, я сказала это вслух. «Жених» замолчал, повернулся и удивленно взглянул на меня.

— Зай?

Как же он меня раздражает! Я даже посмотреть в его сторону не могла. Ну как можно смотреть на него, когда… Прекрасное лицо вдруг возникло из воздуха и теперь стояло перед моими глазами — я действительно видела его через лобовое стекло.

— Останови, пожалуйста!

— Что, прям здесь? Посреди дороги?

— Ничего страшного, я выйду здесь.

Я открыла дверцу. «Жених» опять, как и вчера, резко схватил меня за руку. Я поняла, что внезапно хватать — это его манера. Ноздри мои раздувались. Я с трудом удержалась, чтобы не влепить ему — прямо по этим толстым щекам, чтобы они задергались, как холодец.

— Я заеду за тобой завтра вечером, часиков в восемь. Поедем смотреть мой офис.

***

Мы встречались с «женихом» еще несколько раз, к моему ужасу и к удовольствию моей матери.

В наш последний совместный вечер мы ехали на его машине после удачной сделки, на которой «жених» выгодно «купил» (а говоря начистоту, просто «отжал») новое оборудование для своего производства. Его распирало от чувства собственного всемогущества.

— Ха-ха, барахтались там что-то… Я всегда беру то, что мне нужно, и плачу за это ровно столько, сколько считаю нужным. У меня все везде схвачено в этом городе, — похвастался «жених» и посмотрел на меня, словно прицениваясь.

«И я, видимо, тоже… Интересно, мне он какую цену назначил?»

Огромные руки с короткими, толстыми, похожими на сосиски пальцами по-хозяйски держали руль. Какие глупые руки… Я не могла представить их обнимающими женщину. Я только на секунду представила, как эти руки держат меня… Меня накрыла волна возмущения и отвращения.

«По-взрослому, значит, да? Так вы все меня учите?»

«Жених», даже с его толстой непробиваемой кожей, очевидно, почувствовал на себе мой злой настойчивый взгляд.

— Зая, что случилось?

Я отвернулась и закрыла глаза. Опять это пошлое «зая»…

— Ничего.

Дальше мы ехали в тишине. «Жених» беспокойно на меня поглядывал, а потом вдруг резко свернул на обочину, остановил машину и попытался меня обнять. Все мое тело сжалось в комок.

— Ну зай!

Навалившись на меня, он впился в меня своими губами. Это было так, как будто меня засосал какой-то липкий водоворот.

— Девочка моя…

«Да уйди ты от меня со своими лапами и ртом!»

Я уперлась кулаками в его грудь, пытаясь освободиться.

— Да я ж на руках тебя носить буду!

Я отодвигала его от себя — молча, ожесточенно, изо всех своих сил. «Жених» нехотя отстранился от меня. Но, казалось, не сильно расстроился из-за моей холодности. Всем своим видом он словно говорил: «Ну ничего! Я все равно тебя зажму — не сейчас, так позже». Он нажал на педаль газа, и машина резко сорвалась с места. Меня отбросило на спинку сидения.

— Ты что-то бледная какая-то, — «жених» взглянул на меня. — Наверно, недоедаете с матерью.

Я ничего ему не ответила. Меня трясло. Чтобы не расплакаться, я сжимала и разжимала кулаки.

— Ну ничего, моя девочка. Я о тебе позабочусь. А теперь, когда мои дела пойдут еще лучше, мы с тобой…

Я снова сидела и слушала его хвалебные речи себе самому. Во мне все больше и больше нарастало раздражение, которое я уже была не в силах сдерживать. И еще отчаяние. Потому что я поняла, насколько серьезна и глубока моя проблема. Я поняла, насколько я безнадежна. Я никогда не смогу так, как они все…

«Мам, прости: я знаю, как ты за меня переживаешь, знаю, как трудно нам живется… Но „по-взрослому“ я не смогу».

Я с презрением смотрела на «жениха», даже не пытаясь больше скрывать свое презрение. Неприятный, толстый, обрюзгший… Сидит в своей огромной машине, заполняя собой весь салон… Меня хотят ему продать. Уже почти продали… «Я всегда беру то, что мне нужно, и плачу за это ровно столько, сколько считаю нужным. У меня все и везде схвачено в этом городе». Спору нет! У него и правда есть все, есть эта огромная дорогая тачка, есть даром ему доставшееся новое оборудование. Но он не получит меня. Никогда не получит!

Я поняла, что сделаю все, чтобы меня он не получил никогда.

— Останови здесь. Останови, мне плохо! Меня сейчас стошнит.

Я вышла из его машины и навсегда захлопнула дверцу в наше возможное совместное будущее, которому так завидовали бы все наши соседки.

***

Мне говорят:

нету такой любви.

Мне говорят:

как все,

так и ты живи!

Больно многого хочешь,

нету людей таких.

Зря ты только морочишь

и себя и других!

Говорят: зря грустишь,

зря не ешь и не спишь,

не глупи!

Все равно ведь уступишь,

так уж лучше сейчас

уступи!

Вероника Тушнова.

Мне говорят, нету такой любви…

Мы, с юности раненые любовью, остаемся ранеными на всю жизнь. Нам повезло, что нам суждено было это познать. И одновременно не повезло, потому что мы никогда не сможем согласиться на что-то меньшее. Слишком высока планка. Мы не сможем жить с кем-то просто так, «по-взрослому». Как все. На это способны только те, кто не любил. Те, кто по-настоящему любил, на такое не способны.

Именно это, к несчастью, случилось со мной.

Мать ястребом накинулась на меня, когда узнала, что я окончательно и бесповоротно отказала «жениху»:

— Да пойми ты: никто никогда не будет соответствовать твоим ожиданиям! Быть таким, как ты хочешь! Как ты себе придумала. Ты что, хочешь родственную душу? Да не бывает так, понимаешь, не бывает! Надо не ждать встречи с неведомо кем, а учиться любить того, кого посылает тебе жизнь. Эх, да что я с тобой разговариваю!

Мать устало махнула на меня рукой и бессильно опустилась на диван. Она внезапно как-то сникла, осунулась.

— Может, позвонишь ему? Вдруг он тебя простит…

— Мама!

— Знаешь, как все будет? — с горечью сказала она. — Ты промаешься еще несколько лет, а потом выйдешь замуж за первое попавшееся ничтожество. Так почему не устроить свою судьбу сейчас, пока ты еще нравишься? Пока у тебя есть хоть какой-то выбор?

— Я никогда не выйду замуж за ничтожество. Я лучше останусь одна.

— Это ты сейчас так думаешь.

Мать опустила голову. Помолчав, глухим голосом она добавила:

— А я так верила в тебя, дочь. Думала, что могу на тебя рассчитывать. Ты красивая. Я так надеялась, что все у тебя получится: ты удачно выйдешь замуж и вытянешь нас из этой нищеты…

Я вздохнула. Я знала, что этого не будет. Потому что к тому времени все про себя окончательно поняла: моя судьба — влюбляться в талантливых красавчиков.

Мать частенько повторяла, что таких любить не стоит — будешь страдать из-за этой любви. Но я знала: если что-то еще и будет когда-нибудь, то только так. Ни с кем другим, только с таким. А жить с кем-то вот так — расчетливо и пошло, «как все», потому что «надо» — я не смогу.

После этого случая мать совсем отчаялась. Она махнула на меня рукой и оставила в покое, очевидно решив, что ее глупая дочь совсем безнадежна. Мать сдалась и доверилась судьбе: пусть будет, как будет, то есть плохо. По ее потухшим глазам я видела, что она совсем потеряла веру в то, что у меня когда-нибудь что-то получится.

Раньше в меня верил Дим. Но теперь его не было рядом.

В меня продолжала верить только я сама.

«Я снова хочу встретить тебя, Дим. А если не тебя, то такого, как Ты. Я не хочу „как все“. Я хочу, чтобы было так, как было у нас с тобой. И со мной ничего не случится, пока этого не произойдет. Буду жить, пока не встречу».

Я не знала, сколько мне предстоит ждать. Но одно я теперь знала точно — никаких суррогатов. Либо я дождусь настоящего, неподдельного, такого, как было у нас с Димом, либо останусь одна. Так я тогда решила. С горечью понимая, что, скорее всего, меня ждет именно второй вариант — одиночество.

***

— О, привет, подружайка! А ты совсем не изменилась!

Ко мне подошла незнакомая полная девушка в майке-алкоголичке и трениках с вытянутыми коленками, Ее грязные волосы были завязаны на макушке в небрежный узел.

— Неля?

Она стиснула меня в объятьях.

Мы сидели на тесной кухне, в которой помимо плиты, холодильника и гарнитура стояла еще и чудом втиснутая туда стиральная машинка. В узком коридоре, который я видела со своего места, старые обои отставали от стен, а внизу, у пола, местами были оторваны неровными кусками и изрисованы фломастерами.

— А замуж-то ты вышла?

Это было первое, о чем спросила меня Неля, едва мы присели за стол. Что-то звякнуло у меня под ногами. Я заглянула под скатерть: там стояли ряды пустых бутылок из-под пива.

— Давай налью тебе чаю. А че ко мне то до сих пор не зашла? Я-то ведь не знала, что ты в городе…

— Да что-то…

Я поняла, что совсем отвыкла дружить. Как подруга стала совершенно никудышной.

— Как живешь, Неля?

— Да как? — она обвела рукою неказистое убранство кухни. — Нормально, как все. А ты как? Одета так красиво! Модный прикид! И сама такая прям ладная! Ну а замуж-то че не вышла? Пора ведь уже.

Я вздохнула.

«И чего это им, женатым, всегда интересно, когда ты выйдешь замуж? Они напоминают людей, которые сами уже увязли в болоте, без шансов когда-нибудь выбраться, и теперь тянут руки к тому, кто еще стоит на берегу и с опаской глядит на трясину. И злятся, злятся на него за то, что он не хочет туда же… Чего они злятся, если там действительно так хорошо?»

Вслух я сказала:

— Ну, у меня просто это все впереди. Ведь у всех в свое время.

Неля не ответила, но взглянула на меня так, словно я погибший человек. Она снова потянулась за чайником.

— Ничего, подружайка! Мы тебе обязательно кого-нибудь найдем, — пообещала Неля, в полной уверенности в том, что делает для меня доброе дело. — У заи много друзей. Он тебя с кем-нибудь познакомит. Найдем тебе классного мужика!

Что, и она туда же?

Глядя на ее растянутые треники и не первой свежести майку, всю покрытую какими-то пятнами, я вспомнила ее белое платье и как легко Неля в нем порхала, весело стуча каблучками. Я вспомнила, как мы подростками бегали на концерты, как слушали музыку, мечтая, что тоже вырастем и станем певицами. Как обсуждали книги и фильмы…

— Нель, ты читаешь что-нибудь сейчас?

Неля повернула голову и осмотрела на меня, как на идиотку.

— Да как-то… не до этого.

— А что ты по вечерам делаешь?

— Пиво пьем с заей.

— А еще?

— Телек смотрим.

В последней безнадежной попытке вытащить наружу «прежнюю Нелю» я спросила:

— А не хочешь сходить на концерт? На стадион? Вход будет свободный. Приедет много коллективов.

— Не знаю. Надо спросить у заи.

Я поежилась. Это ужасное пошлое «зая»…

— Давай сходим. Если зая разрешит.

— А сама-то ты хочешь пойти?

Подруга наморщила лоб. Видно было, что давно не задумывалась Неля о том, чего хочет она сама. Она напряженно молчала, словно пытаясь повернуть и привести в действие какие-то пружинки и шарики в своей голове, но, видимо, напрасно: все безнадежно заржавело. Когда-то давно, в те времена, которых Неля уже и не помнит, у нее было свое мнение. Теперь же она «отстегнула» его от себя, как по окончанию зимнего сезона отстегивают от пальто меховой воротник. Отстегнула и убрала его за ненадобностью на антресоль. Там ее собственное мнение уже давно покрылось пылью. Оно вряд ли когда-нибудь будет извлечено оттуда — зачем оно ей?

С каким-то отчаянным протестом, идущим из самой глубины моего существа, я подумала, что, пожалуй, предпочту застрелиться, чем жить так. Чем самой стать… Нелей.

Перед тем как переступить порог, я обернулась и с тоской посмотрела на свою подругу.

— Нель, вопрос один можно?

— Ну?

— Ты любишь своего мужа?

— Че?

Удрученная, я понуро плелась через двор. Перед тем, как повернуть за угол, я оглянулась и увидела, что Неля смотрит на меня в окно и машет мне. Я тоже помахала ей. А потом вышла в соседний двор, где меня не было видно из ее окон, и присела на лавочку. В голове был такой сумбур, что я не могла идти дальше, пока хотя бы немного не успокоюсь.

— Неля, Неля! Где теперь твое белое платье? — с горечью и досадой вздохнула я, напугав шедшую мимо бабульку. Та замедлила свой и без того медленный ход и недоверчиво покосилась на меня — чужую, незнакомую девушку в ее знакомом и таком привычном дворе, где не бывает посторонних.

Я поняла, что я плохая подруга. Я не могу вытащить Нелю из этого болота провинциальной пошлости, в которое она опускается — все глубже, и глубже, и глубже. Но ведь человек должен делать встречные усилия по спасению себя — например, протянуть руку и схватиться за ту палку, которую ему протягивают, чтобы вытащить его из омута. А если человек не тянет руку? Если он этого не хочет? Если ему хорошо в этом болоте?

Да, так мне и показалось. У меня сложилось впечатление, что Неля вполне всем довольна. Возможно, даже счастлива. Я не могла уложить этого в своей голове. На прощание Неля пригласила меня почаще заходить к ней в гости. Я не смогла сказать ей, что я, наверно, никогда больше к ней не приду… О чем я буду с ней говорить? Как я расскажу ей о том, что до сих пор думаю о Диме? Как объясню, почему не хочу знакомиться с друзьями ее «заи»? Она никогда не поймет и в глубине души не простит мне того, что я не хочу за компанию с ней вязнуть в этом болоте, которое раньше засасывало нас обеих, но в котором она осталась одна и уже вполне себе в нем обжилась. И вынужденно к нему привыкла.

— Но я не хочу так!

Я, очевидно, выкрикнула это вслух, потому что внезапно разлетелись в разные стороны вороны с ближайшего дерева.

Пропасть, которая пролегла между нами, потрясла меня. Долго сидела я на той лавочке, в чужом дворе, опечаленная концом нашей детской дружбы.

— А ведь она была моей единственной подругой… У меня никого больше нет…

5

Я вновь стояла на вокзале города …sk, в который обещала себе никогда больше не возвращаться.

Вокруг меня сновали приехавшие и уезжающие, а я стояла как вкопанная и сама не верила в то, что я снова здесь. Заоравший прямо надо мной мегащит заставил меня вздрогнуть:

— … приобрети комплект интимных лубрикантов с ароматом фикуса! Только в нашем магазине и только сегодня — скидка 50% и съедобные трусы в подарок! Секс-шоп «Вращательный импульс»…. Имеются противопоказания: можно получить слишком большое удовольствие!

— «Вращательный импульс»? … «С ароматом фикуса»? … Господи, какой идиот пишет эти тексты?

Когда я жила в городе …sk, я почти привыкла воспринимать мегащиты как шумовой фон, хоть и раздражаясь, но особо не вслушиваясь в то, что они несут. Сейчас, после долгого перерыва, это резало уши.

— … мэрия вынуждена принять меры по отстрелу бродячих собак, которых слишком много развелось на улицах нашего города! — где-то над самым ухом внезапно снова заорал мегащит.

Кто-то грубо толкнул меня сзади.

— Чего стоишь на дороге? — «вежливо» поинтересовалась женщина с толстыми ляжками, обтянутыми узкими розовыми бриджами.

Я сделала шаг в сторону, чтобы дать ей пройти. Женщина обернулась и неодобрительно посмотрела на меня.

— Вылупилась! И чего вы пялитесь все время на эти мегащиты? Совсем себе мозг засорили!

Я устало улыбнулась. Меня встретил нелюбимый город, который за эти полгода совсем не изменился и меняться не собирался. Я уже успела отвыкнуть от его сумасшествия и грубости. И почти перестала думать о том, насколько странные его жители.

— Ну здравствуй, город …sk!

Закинув сумку на плечо, я пошла к автобусной остановке. В автобусе была жуткая давка — и от этого я успела отвыкнуть. Я стояла, сжатая кольцом чужих плеч и спин. Вдруг кто-то из стоящих позади меня наклонился ко мне, и мужской голос нежно прошептал мне в ухо:

— Все люди умирают, и ты умрешь.

Я застыла. Я только надеялась, что за этими словами не последует какое-либо действие, которое приведет к тому, что сказанное этим маньяком незамедлительно воплотится в реальность. «Оттаяла» я только тогда, когда автобус подъехал к моей остановке. Я пулей выскочила из салона.

Потом я поднималась наверх, в каморку бабушки Фриды, по крутой лестнице с нестандартными высокими ступенями, которая после долгого перерыва вновь стала непреодолимой для меня. На площадке перед дверью на этаж кто-то оставил большую кучу. Хорошо, что ее оставили хотя бы здесь, а не внизу, где никогда не горела лампочка. Снова гадят там, где сами живут… И это «побег от пошлости»? Странное дело: я бегу от пошлости всю свою жизнь, а она вечно меня догоняет — где бы я ни оказалась! Устало вздохнув, я перешагнула через кучу. Я, наверно, никогда не пойму, что не так с жителями города …sk.

Ключ недовольно скрипнул в замочной скважине, и я открыла дверь. Я боялась, что мое скудное имущество, вскрыв нехитрый замок, растащат за те месяцы, что меня тут не было. Но все осталось на своих местах, как будто я и не уезжала. Старая жизнь ждала меня здесь, и теперь, соскучившись, в нетерпении бросилась мне на шею, обняв меня своими костлявыми руками.

Я раскрыла настежь окно, чтобы выпустить из комнаты затхлый воздух, запертый в каморке бабушки Фриды на эти месяцы. Ветер влетел в комнату и стал трепать занавески, выдувая из них прошлогоднюю пыль. За окном приветственно шелестели листвой высокие липы. Но на душе у меня было невесело. Устало я опустилась на диванчик, поставив у ног свою дорожную сумку. Какое-то тягостное предчувствие грядущих разочарований охватило меня. Как будто все это опять напрасно…

Что ждало меня здесь, в этом чужом городе, который так и не стал и — я знала это — никогда не станет «своим»? И это я заранее знала — ничего хорошего.

***

Я не хотела возвращаться. И не собиралась этого делать. Но мучительные воспоминания о Диме, комната, в которой все напоминает о нем, осуждение собственной матери, вся эта история с «женихом», жалость к Неле и одновременно злость на нее за то, что позволила этому болоту обывательщины себя засосать, страх, что и меня засосет это болото обывательщины (которое на этот раз подобралось слишком близко ко мне) … Болото обывательщины… Жадное, ненасытное. Ему нужны все новые и новые жертвы… Я чувствовала, что уже увязаю в нем, как и все они. А они охотно помогают мне в него погрузиться… Радуются, что я тоже застреваю. Что и я никуда отсюда не денусь.

Я тогда долго сидела на полу в своей комнате. Я снова почувствовала это на себе — это ощущение затягивания в липкий серый омут. Мы хотели бежать из этого города. Теперь мне придется бежать одной. Но я обязательно сделаю это, Дим, обещаю! Я попробую еще раз.

Итак, я снова здесь, в городе …sk. Когда я сбегала отсюда, я и не думала, что когда-нибудь вернусь. Я хлебнула жизни большого города, и мне хватило этого по горло. Но странное дело: город …sk выплевывал меня и при этом словно не желал меня отпускать. Подтягивал к себе за какие-то невидимые ниточки, не оставляя мне иного выхода.

Наверно, у Вселенной были на меня свои планы. Поэтому каким-то мистическим образом вдруг стал невыносимым мой некогда привычный уютный мирок, в котором я хотела тихо спрятаться. Наверно, это так и происходит, чтобы вытянуть тебя из этого мирка и заставить получить именно тот опыт и именно там, где это необходимо для осуществления твоего предназначения. Правда, в случае со мной высшие силы выбрали какое-то странное «орудие» — ту настырную женщину, директрису салона «Искусство жить».

В тот вечер, когда я вернулась от Нели, к нам постучалась соседка со старомодным телефонным аппаратом в руках, провод от которого тянулся по лестничной площадке до открытой настежь двери ее квартиры. Соседка молча протянула мне трубку. Прислонив к ней ухо, я с изумлением услышала уже ставший знакомым хриплый вкрадчивый голос.

— Ну как? Вы отдохнули? Готовы вернуться?

Как она на меня вышла? Когда я приехала домой, я отключила телефон — все, кто мог мне позвонить, теперь и так были рядом. Откуда у нее номера — любые номера, по которым можно меня достать?

— Нет, я не планирую возвращаться в город …sk. Зачем меня ждать? Я думаю, вы без проблем найдете сотрудника по вашим требованиям.

— О нет, — даже не видя ее лица, я чувствовала, что она хищно улыбается, — мне нужны именно вы.

В городе… sk, где претенденты на лакомую должность готовы загрызть друг друга, где желающих всегда больше, чем выгодных предложений, было невероятно, что какой-то работодатель мертвой хваткой вцепился в человека, который на место в его конторе даже не претендует. Меня сильно смущало и настораживало поведение этой особы. То, что у нее какой-то нездоровый, патологический интерес ко мне. Казалось, куда бы я ни отправилась, эта женщина обязательно меня отыщет.

Тогда я еще не знала, чем вызвана подобная избирательность. Не подозревала, что существуют определенные правила определенной игры, участником которой я помимо свой воли стала. Пока я просто чувствовала, что за мной идут по следу.

Какое-то время трубка молчала. А затем хриплый голос произнес:

— Возвращайтесь, Лена. Город …sk скучает без вас.

***

Я шла на это собеседование вовсе не для того, чтобы согласиться на работу в салоне «Искусство жить», о котором никогда раньше не слышала. Я лишь хотела положить конец этим настойчивым звонкам. А еще посмотреть на ту, кто мне названивала все эти месяцы. Губительное любопытство! О, она хорошо знала, какие приманки использовать: мою усталость от того, что все так плохо, от этого вечного безденежья и отсутствия возможности заработать. Но главное — мое губительное любопытство!

Салон, в котором мне была назначена встреча, располагался на территории старого заброшенного парка. Среди деревьев было несколько строений, ни на одном из которых я не увидела табличек с номерами домов. Я долго петляла в поисках нужного здания, пока, наконец, не остановилась под потрескавшейся вывеской, на которой вычурным полустертым курсивом было выведено: «Искуство жить». Слово «искусство» было написано с одной «с».

Поднявшись на крыльцо, я потянула на себя тяжелую дверь. Войдя, я оказалась в огромном помещении, скудно освещенном несколькими трековыми светильниками, висевшими где-то под самым потолком. Везде — на полу, на полках, на стенах — в беспорядке стояли, висели, а то и попросту валялись в пыли кучи больших и маленьких каталогов, шнурков, кисточек, бахромы, отрезов разноцветной материи, связок с какими-то пластинками и деревяшками. Те из них, которые висели на крючках, слегка покачивались, словно по помещению гулял ветер. Я поежилась: действительно было холодно. Не согревали даже стоявшие вдоль стен камины, озарявшие пространство своими тусклыми огоньками. Я присмотрелась повнимательней: камины оказались ненастоящими.

Встретила меня невысокая шатенка средних лет. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не выражение кошачьей хитрости на ее лице. Она провела меня на второй этаж, в свой кабинет — небольшую комнатку, с полками и рабочим столом, заставленными многочисленными иконками и фигурками едва ли не всех религиозных конфессий. Хозяйка салона «Искуство жить» предложила мне присесть. Она наблюдала за каждым моим движением. Мы некоторое время молча рассматривали друг друга: она меня насмешливо, я ее — настороженно. Я обратила внимание на то, что глаза у нее были необычные: по-кошачьи раскосые и светло-карие, почти желтые.

«Так значит, мне звонила она…»

— Да, это я звонила вам, — уже по привычке ответила женщина на мой не заданный вслух вопрос.

Гордо подняв подбородок, она заявила, что является директором салона домашнего текстиля, каминов и радиаторов под названием «Искуство жить». Я вспомнила отсутствующую букву «с» на вывеске. Директриса вкратце рассказала о том, чем занимается их салон, и попросила меня рассказать о себе и своем опыте работы: что я умею, какие обязанности раньше выполняла. Про то, что она — с ее слов — читала мое резюме и все про меня знает, она словно позабыла. Пока я говорила, директриса пытливо изучала мое лицо своими желтыми глазами, буквально прощупывала, сантиметр за сантиметром. Внезапно, словно ей наскучило слушать, она прервала мой рассказ, ударив меня в лоб прямым вопросом:

— Сколько вы получали на своей прошлой работе?

Я назвала сумму, чуть больше той, которую мне платили. Директриса презрительно расхохоталась.

— Здесь вы будете получать гораздо больше! Я умею ценить людей по достоинству — вы в этом еще убедитесь!

Она назвала сумму, которую намеревалась мне платить. Я подняла на нее удивленные глаза: это было гораздо больше того, что я получала на всех моих прошлых работах.

— А еще у нас замечательный дружный коллектив! — продолжала увещевать директриса. — Я очень тщательно подбираю людей, и у нас совсем нет текучки. Все, кто к нам приходит, остаются у нас на долгие годы, — она нагнулась через стол в мою сторону. — Так что, выбрав нас, вы решите проблему постоянной смены работы.

Подкольнув меня, директриса с довольным видом откинулась на спинку своего большого уютного кресла и сладострастно погладила его подлокотники, при этом не сводя с меня насмешливого взгляда. Фигурки индийских слоников на ее столе тоже смотрели на меня лукаво и насмешливо — как и их хозяйка. Так мне показалось.

— Тебе будет легко освоиться, — она фамильярно перешла на «ты». — Мои девочки во всем тебе помогут! Они примут тебя, как родную! Даже не сомневайся! Вы одного возраста, вы быстро подружитесь. Девчонки все адекватные. Тебе будет легко у нас. Тебе у нас… понравится, — распевала директриса.

С каким же возмущением и бессильной яростью я потом вспоминала эти ее слова! Тогда же у меня внезапно что-то кольнуло в груди и как-то неприятно стало, тошно… Особенно от того, как она сказала это слово — «понравится». Еще какое-то время я слушала ее дифирамбы ее великолепному салону. Самоуверенность его хозяйки так не вязалась с неряшливым интерьером и отсутствующей буквой «с» на вывеске. В конце нашего разговора директриса сказала, что ей не нужно время на раздумье.

— Вы мне нравитесь, — скользя глазами по моей фигуре, кокетливо произнесла она ту самую пресловутую фразу, от которой у меня перевернулось нутро.

Я застыла под пристальным взглядом ее желтых кошачьих глаз. Я не могла сказать того же — что мне хоть сколько-то нравится она сама. Равно как и ее салон. Но из головы не выходила сумма, которую она озвучила в начале нашей встречи. Я сравнивала ее с теми жалкими грошами, которые получала раньше, которых мне никогда ни на что не хватало.

— Я вас возьму, — в глазах директрисы сверкнул хищный огонек. — Решение за вами.

Она ждала моего ответа, но язык мой словно присох к нёбу. Пока мы разговаривали в ее холодном неуютном кабинете, у меня жутко замерзли руки.

***

Правило №1. Одним из типичных проявлений моббинга является косвенная агрессия: определенная мимика, жесты, язвительные улыбочки, демонстративные переглядывания вместо ответа на вопрос — все, что показывает презрение и неуважение к человеку.

ПОДКОВЫРКА ПЕРВАЯ: ВРАЖДЕБНЫЙ ПРИЕМ, ИЛИ ОНА ЗДЕСЬ НЕНАДОЛГО.

Как меня угораздило попасть в эту ловушку? Я и сама до конца не понимаю… Я не хотела и не собиралась устраиваться в «Искуство жить». Но, наверно, хитрая директриса была права: мне действительно надоели все эти бесконечные невыгодные сделки по продаже себя и своего времени, равно как и постоянное откладывание на потом своей мечты. Так, в попытках заработать, наконец, на эту мечту, я приняла это «заманчивое предложение», тем самым, сама того не зная, согласившись на самую невыгодную из всех своих сделок.

Фирма, в которую меня угораздило устроиться, занималась продажей радиаторов и искусственных каминов, а также домашнего текстиля и различных аксессуаров для дома — именно их образцы в таком беспорядке валялись в салоне. Игра началась в первый же день. «Замечательный дружный коллектив» встретил меня холодно. С выражением высокомерной недоброжелательности мои новые коллеги бесцеремонно разглядывали меня — мое лицо, одежду, фигуру. Они спрашивали друг у друга, кто я такая, не смущаясь, что я их слышу. Я отметила про себя то, что директриса явно преуменьшила их возраст — некоторые «девчонки» было далеко не мои ровесницы. Кажется, они годились мне в мамы.

Позже появилась и сама директриса. Она прощупала меня своими желтыми глазами и представила коллективу. Девицы приняли новость о появлении нового сотрудника без особого восторга и тут же снова уселись на свои места, притворяясь, что очень заняты. Украдкой же они продолжали неприязненно на меня поглядывать. В их глазах читалось недоумение, даже возмущение, которое я не знала, как истолковать.

Сидевшая за соседним столом полная женщина, с множеством подбородков и усиками над губой, не сводила с меня глаз. Прищурившись, она оценивающе рассматривала меня — всю, от макушки до пяток. Казалось, ни одна складочка моего платья, ни одна линия моего тела под этим платьем не ускользнули от ее пристального взгляда.

— У нас не принято носить на работу такие платья.

Это сказала тощая невысокая женщина с сухим лицом и круглыми голубыми глазами, которые делали ее похожей на сову. Она тихо подошла ко мне сбоку, от чего я невольно вздрогнула. Поправив складки своего платья, которое, к слову, было очень похоже на мое, она с надменным видом присела на свое место, сняла трубку и набрала какой-то короткий номер. Высокомерно на меня поглядывая, она начала тихо что-то нашептывать.

— Да, мне тоже так показалось, — громко сказала полная женщина за соседним столом. — Не переживай: она здесь ненадолго.

Девушка в цветастом «деревенском» сарафане, рядом с которой меня посадили, тоже украдкой меня разглядывала. Но когда я поворачивалась в ее сторону, она тут же быстро отводила глаза. Когда я задавала ей вопросы, моя соседка отвечала как-то уклончиво или просто делала вид, что не слышит.

— У нас есть кухня, где можно обедать и пить чай в свободное время, — вместо ответа на очередной вопрос зачем-то сообщила мне она.

Мне было настолько не по себе, что я решила немедленно воспользоваться ее предложением.

На «кухне», над тарелкой с обглоданными скелетиками селедки, сидела крупная рыжеволосая женщина лет сорока пяти, с пережаренным в солярии телом и длиннющими искусственными ногтями кислотных оттенков. Ее не было в зале, когда директриса представляла меня коллективу. Женщина о чем-то болтала с каким-то парнем (как потом выяснилось, из службы доставки). Они хихикали, но когда я вошла, раздосадовано переглянулись и замолчали. Женщина удивленно уставилась на меня.

— Мы с вами еще незнакомы… — я запнулась под ее убийственно ледяным взглядом. — Я — новый сотрудник. Я вам не помешаю?

— Конечно, нет. Проходи! — ответил парень и подмигнул мне.

Сотрудница — ее звали Элла — опустила взгляд и выгнула брови. Ее нарисованные брови начинались у самых внутренних уголков ее глаз, словно срастаясь с ними, и резкими дугами расходились почти вертикально вверх — точь-в-точь как у девиц с мегащитов! — что придавало ее лицу выражение ошарашенности и брезгливого удивления. Я достала из сумки упаковку печенья. Сделав кислое лицо, Элла принялись жевать свой капустный салат, подчеркнуто медленно двигая челюстями. Я подняла бровь.

«Это что у них игра такая — „задави своим высокомерием“?»

Парень то и дело переводил взгляд с меня на Эллу. Он еле сдерживал смешок. Вид у Эллы действительно был такой, как будто ей испортили аппетит.

— Вот! — я положила печенье на стол. — Можно попить чай.

Элла перестала жевать и уставилась на предложенное угощение с таким брезгливым видом, словно я положила перед ней на стол использованный подгузник. Парень прыснул со смеху.

На предыдущих местах работы мы с девчонками часто пили вместе чай. Угощать друг друга было в порядке вещей. И для меня было странно, что кто-то делает при этом такое лицо. Я хотела тут же встать и уйти, но поняла, что это будет выглядеть глупо. Я раскрыла упаковку печенья и встала, чтобы налить себе чай. На кухне воцарилась мертвая тишина. Слышно было только, как Элла медленно работает челюстями. С чашкой чая я присела за стол, проклиная себя за то, что вообще сюда пришла. Элла не поднимала на меня глаза и ничего не говорила. Но ее необъяснимое, непонятное презрение я чувствовала кожей. Она источала его всем своим телом. Своими до предела вытянутыми вверх бровями — вот-вот оторвутся и вылетят с ее лба. Я тогда еще не знала, что именно такое лицо она будет делать каждый раз при виде меня. Я почувствовала себя каким-то грязным паршивым зверьком. Не допив чай и вылив остатки в раковину, я вышла из кухни.

— Ты в следующий раз не заходи на кухню, когда там обедает Элла, — сделав страшное лицо, предостерегла меня девица в цветастом сарафане. — Она у нас любит обедать одна, чтобы ее никто не беспокоил. Чтобы ты знала, она уходит на кухню сразу, как приходит на работу. И сидит там около часа. Просто в это время не заходи туда. Кха-кха!

Я удивленно уставилась на эту девицу. Не ожидала, что у нее такой смех. Как будто лягушка квакает. Я не стала напоминать ей, что она сама отправила меня попить чайку, наверняка зная, что эта странная Элла как раз там, на кухне. Вскоре, умяв свой капустный салат, Элла царственной походкой вышла в зал. Она покосилась на меня, но тут же презрительно отвернулась и стала ловить глазами взгляды своих товарок. На их лицах появились странные улыбочки.

Рабочий день продолжался. Со своего места я поглядывала на своих новых коллег. Эти надменные девицы сидели с такими лицами, словно делали мне одолжение, мученически терпя мое присутствие. Они смотрели на меня с одинаковым выражением праведного возмущения, словно один мой вид оскорблял все то возвышенное, светлое, чистое, что в них было. Пробегавшая мимо директриса с любопытством вглядывалась в мое лицо. Я думаю, впечатления этого дня были написаны на нем.

— Милая, а что с твоим лицом? — поинтересовалась она, но при этом улыбнулась довольной улыбкой.

Я посмотрела на нее и проглотила ком в горле.

— Все хорошо.

В самом деле: не стану же я ей жаловаться, что толстая усатая женщина за соседним столом, словно аппарат МРТ, просканировала все мое тело, девица справа от меня, в цветастом сарафане, какая-то странная, а Элла едва не подавилась капустным салатом — так усиленно изображала презрение. И вообще я не понимаю, куда я попала и что здесь происходит!

— Ты уверена, дорогая?

Я молча кивнула.

— Ты обращайся ко мне, если что не так. Если тебя что-то расстраивает, ущемляет, огорчает. Если тебе что-то не нравится. Договорились?

Я машинально кивнула, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Не знаю, как я продержалась этот день, но дома слезы вырвались на волю. Я сама от себя такого не ожидала — ревела, как девчонка! Осознание неправильно сделанного выбора — а это было совершенно очевидно — обрушилось на меня со всей своей ясностью. Я сама не понимала, откуда у меня взялись столь бурные эмоции. Просто какое-то дурное предчувствие, ощущение какого-то обмана как будто сбило меня с ног…

***

Правило №2. Жертвой моббинга часто становятся новые сотрудники. Причиной дружной неприязни к новичку могут стать опасения, что он «перетянет одеяло на себя», добьется успеха, на фоне которого померкнут достижения «старых» сотрудников. Чтобы не дать новенькому проявить себя, используют разные методы. Например, ему не предоставляют информацию о продукте, которым занимается компания, или скрывают от него необходимые документы. Это делается для того, чтобы выставить новичка глупым и некомпетентным.

ПОДКОВЫРКА ВТОРАЯ: КОНСУЛЬТАНТ-РАЗВЕДЧИК, ИЛИ «НИЧЕГО МЫ ТЕБЕ НЕ СКАЖЕМ!»

Сосредоточившись на своих записях, я не сразу заметила, что меня, подперев рукой подбородок, разглядывает сидевшая по соседству Настенька — та самая девушка в цветастом сарафане. Сарафан уже был другой, но фасоном и стилем очень напоминал предыдущий.

— А почему у тебя такой нооос? — протянула Настенька.

— Что?

— Ну, он у тебя немного длинноват.

Я невольно хмыкнула. Почему у тебя такой длинный нос? Ну что тут можно сказать в ответ? Видимо, из своей коллекции носов я должна была выбрать и пристегнуть какой-нибудь другой. А сегодня впопыхах, собираясь на работу, нащупала именно этот. Я вернулась к записям. Боковым зрением я видела, что Настенька продолжает меня разглядывать.

Я не злилась на свою соседку: за эти два дня я поняла, что клиентов и соответственно работы у девиц практически нет. Настенька просто скучает целыми днями — поэтому и несет от нечего делать разные глупости. При этом я не могла не задаться вопросом: зачем нанимать нового сотрудника, если действующие сотрудники просто сидят, ничем особо не занятые? Не знала я и того, можно ли увольняться на второй же день после трудоустройства. Не слышала, чтобы кто-то так делал. Но я поняла одно — я ни за что на свете здесь не останусь.

Весь день я пыталась поговорить об этом с директрисой. Но у нее не было на меня времени.

— Давай попозже, милая. Сейчас придет наш ключевой клиент, я буду принимать его сама. Мне нужно подготовиться к встрече.

— Я могу к вам зайти часа через два?

— Ах, наверно! Котенок, я не знаю. Если я буду здесь. После встречи мы, скорее всего, поедем в ресторан.

Они не уехали в ресторан. Через два часа, когда клиент ушел, я снова поднялась в кабинет директрисы. Дверь была приоткрыта, и я увидела, что она курит, откинувшись в кресле и закинув ноги на стол.

— Ах, я так занята сейчас, — директриса быстро скинула ноги со стола. — У тебя что-то срочное?

— Да.

— Наверно, не можешь разобраться с материалом. Я объясню тебе попозже.

— Но…

Директриса встала, подошла ко мне и обняла меня за плечи. Она стала мягко, но настойчиво подталкивать меня к выходу.

— Или знаешь что, спроси Полину! Она старший менеджер, она тебе все расскажет. Слушай ее внимательно и все впитывай — она очень много знает!

Полиной оказалась та худощавая женщина, которая сделала мне замечание по поводу моего платья (я так и не поняла, что с ним было не так). У нее были впалые щеки и густая низкая челка, практически закрывающая ее круглые глаза. Лет ей на вид было столько же, сколько и моей матери. Я и не знала, что консультантами работают до такого солидного возраста. Ходила Полина очень медленно, пошатываясь. Вид у нее был какой-то изможденный. Казалось, она вот-вот свалится где-то между сваленных в кучи образцов и там — в пыли — ее, возможно, никогда не найдут. Но при этом она все делала с таким важным видом! Придавала какую-то невероятную значимость каждому своему движению, каждому повороту головы. Это показалось мне забавным. Но моя внутренняя веселость быстренько разбилась о стену Полининого ледяного высокомерия. Когда я подошла к ней, Полина посмотрела на меня с таким брезгливым недоумением, словно к ней приблизилось жалкое ничтожное насекомое, которое кто-то зачем-то научил разговаривать. Я спросила, что в первую очередь нужно выучить консультанту. Полина округлила свои и без того круглые совиные глаза и высокомерно осекла меня:

— Мы не консультанты! МЫ — МЕНЕДЖЕРЫ!

Я стояла перед ней, размышляя о том, есть ли между этими понятиями принципиальная разница. Полина оценивающе оглядела меня и усмехнулась.

— Но ты, если хочешь, можешь зваться консультантом. Да! Я думаю, тебе это больше подойдет.

Стараясь не обращать внимания на ее тон и странную иронию, я задала Полине еще какой-то вопрос. Вместо ответа на него Полина долго, не моргая, меня осматривала — всю, с головы до пят, особенно почему-то задержавшись взглядом на моей груди. А потом, скрестив руки на своем плоском туловище, соизволила выговорить:

— Мы занимаемся самой различной продукцией. У нас огромный ассортимент, и это все нужно знать. Ты (она сделала акцент на этом слове) сможешь все это выучить?

Как этот ответ вязался с тем вопросом, который я ей только что задала, — было понятно разве что самой Полине. Озадаченная, я молча смотрела на нее. В глазах Полины я увидела презрительную насмешливость и полное неверие в мои способности.

В конце дня я снова решилась подойти к директрисе. Она как раз спускалась по лестнице в зал.

— Это ведь не срочно, да?

Я послушно кивнула: да, конечно. То, что я хочу отсюда сбежать, — это совсем не срочно. Это подождет.

Когда по пути домой я проходила мимо стройки, меня еще более яростно, чем обычно, облаяли живущие там шавки. Собаки защищали место своей кормежки, на которое я даже не претендовала.

Дома я долго не могла уснуть, всю ночь ворочалась с боку на бок.

На следующее утро у директрисы опять не было на меня времени. Я пыталась с ней поговорить, но каждый раз она отмахивалась от меня под предлогом каких-то срочных дел. Так, сама не понимая, как это получилось, я осталась в «Искустве жить».

***

— Учи ассортимент! — бросила директриса, спускаясь по лестнице. — Это самое главное на этой работе.

Несколько дней я добросовестно пыталась выполнить ее указание. Но процесс обучения в «Искустве жить» проходил как-то странно: когда я спрашивала о поставщиках и товаре, девицы вели себя так, как будто спрашивать об этом было непозволительно. Я поинтересовалась у Эллы, кто поставляет нам шнурки и бахрому и где узнать цены на них. Она вылупила на меня свои водянистые глаза, выгнула брови и раздраженно что-то прошептала — быстро и очень тихо. Я ничего не расслышала. Элла оглянулась по сторонам и сквозь зубы злобно процедила что-то. Я снова ничего не поняла. Элла вышла из себя:

— Я же тебе сказала! Два раза повторила. Что тебе еще от меня надо?

При любых моих попытках обратиться к девицам за помощью, они шикали на меня и озирались по сторонам. Когда я задавала какой-либо вопрос впервые, мне с раздражением отвечали: «Ну сколько можно об этом спрашивать?». И возмущенно переглядывались.

Никто ничего не хотел объяснять. Мне отвечали нехотя, хотя девицы не были особо заняты: в основном курили, болтали или пили на кухне десятую чашку кофе. Мне постоянно пытались указать, словами или взглядом, что я — досадная неприятность, которая вклинилась в их привычный «рабочий» уклад. Какая-то назойливая и любопытная муха, которая летает и жужжит тут, беспокоя всех.

Никто не собирался мне помогать. Никто не собирался ничего объяснять. Вникать во все самостоятельно было невероятно сложно. Информация на компьютере была не систематизирована. Каталоги тоже лежали где попало, в самых разных местах — даже под столом у Эллы. И их было так много, трудно было разобраться, где что. Но еще больше было самих образцов — целые груды. И многие из них просто валялись на полу, в пыли, без этикеток и ценников…

«Это просто какая-то помойка!» — думала я, осматривая все эти залежи.

Когда я спрашивала про очередной образец, выловленный из очередной груды образцов, девицы фыркали и возмущенно взрывались, не забывая при этом многозначительно переглянуться:

— Это же N, фабрика С! Как можно этого не знать?

И как я должна была об этом догадаться, если на несчастной деревяшке не было никакого опознавательного знака! Ни артикула, ни названия? Ничего, кроме толстого слоя пыли!

На каких-то образцах, правда, сначала были этикетки, хоть и старые, с полустертыми надписями. Но однажды девицы о чем-то пошушукались, и от их группы отделилась Элла. По очереди подходя к стеллажам и полкам с образцами, она начала срывать эти ценники, в некоторых случаях упрямо соскребывая их своими кислотными ногтями. Вскоре к ней присоединилась и усатая женщина. С недоумением наблюдала я за их странными действиями.

Было ясно одно: мои новые коллеги вовсе не собирались мне помогать. Напротив: делали все возможное, чтобы добавить мне трудностей в этой и без того нелегкой задаче — освоиться в «Искустве жить». Вскоре они придумали еще одну «забаву»: зная, что я еще совсем зелененькая, не готовая к самостоятельной работе, они «скидывали» мне самые трудные случаи и самых трудных, рассерженных клиентов, с которыми я заведомо не могла справиться.

Все это придумала Полина. Видя мое замешательство, она издевательски говорила:

— Ты ведь знаешь, что у нас не принято перекладывать на кого-то клиентов. Это непрофессионально. Ты должна справиться сама.

Так, переложив на меня своих клиентов, меня просто бросали. А сами наблюдали за моей растерянностью и ехидно глумились, называя меня «ключевым работником». Девицы говорили, что я составлю им конкуренцию, и теперь всем придется уволиться. И, дружно смеясь, уходили курить. Возвращаясь и наполняя салон невыносимым, тошнотворным запахом табака, они высокомерно и насмешливо смотрели на меня, проходя мимо меня за свои столы. По их лицам каждый раз было понятно, что говорили они во время перекура обо мне.

Надо сказать, что курение в «Искустве жить» было возведено в культ. Курили все. Даже те, кто раньше не курил, здесь начинали. И тому была веская причина. Именно в курилке, которая располагалась на улице, за углом от центрального входа, решались важные рабочие вопросы, затевались интриги. Не присутствовать там было опасно: именно отсутствующий мог стать жертвой этих интриг. Повыпускать дым вместе со всеми любила и директриса. Часто она проводила небольшие совещания именно в курилке, с сигаретой в зубах.

У нашей штатной портнихи были слабые легкие. Курение ей было противопоказано, но она все равно курила, потому что боялась «отбиться от коллектива». Это была невысокая невзрачная женщина неопределенного возраста. У нее были маленькие черные глазки, скошенный подбородок и очень длинный, выдающийся вперед нос, из-за чего ее лицо напоминало крысиную мордочку. Повадки у швеи тоже были от маленького хищного грызуна. Когда кто-нибудь входил в ее комнатку, где она шила клиентам шторы из заказанного у нас полотна, швея подпрыгивала так, как будто ее поймали с поличным. А выражение лица у нее было такое, как будто она минуту назад натворила какую-нибудь пакость и сама этой пакости испугалась. Ее маленькие глазки все время бегали, ее хищные согнутые лапки постоянно тряслись.

Как единственная некурящая в этом салоне я пропускала все «никотиновые совещания». Вскоре появились и первые последствия. По незнанию я не выполняла многие из новых распоряжений директрисы — в известность о том, что за курением она издала очередной устный приказ, меня, разумеется, никто не ставил. Зато девицы непременно пользовались моей неосведомленностью, чтобы лишний раз обвинить меня в глупости, некомпетентности и нерасторопности.

Сколько раз в молчаливом недоумении и возмущении я поднимала голову наверх — туда, где располагался кабинет директрисы. Как я тут оказалась? Куда она меня заманила? Интересно, она сама знает о том, что творится в ее «дружном» коллективе?

***

По-доброму отнеслась ко мне только Даша — красивая девушка с огромными карими глазами и приветливой улыбкой. Она вернулась из отпуска недели через две после того, как я вышла на работу.

— О, наконец-то новый человек! — при виде меня Даша изобразила какое-то неестественное ликование. — А то так и соскучиться можно.

Я настороженно на нее посмотрела. Своей тонкой чеканной фигуркой, осанкой и волосами, собранными на макушке в тугой аккуратный пучок, Даша напоминала танцовщицу из балетного класса. Никогда раньше не доверяла таким: этаким фальш-девочкам, стянутым, подтянутым, образцово-опрятным. Мне всегда казалось, что они таят что-то темное и мерзкое под своей выглаженной и прилизанной внешностью. Так я сперва подумала и про Дашу. Но она так терпеливо отвечала на мои вопросы, подсказывала, помогала, была такой дружелюбной и внимательной, что моя настороженность быстро ушла, уступив место безграничной симпатии.

«Наконец-то хоть одна нормальная! Даже удивительно», — думала я, все еще в это не веря.

Я объяснила Даше, что мои затруднения связаны не с тем, что у меня плохая память, или что я тупая, или не хочу работать, а с тем, что большинство образцов не подписаны и никак не обозначены. Когда клиент чем-то интересуется, я не понимаю, что это — где искать цену и условия поставки. Выслушав меня, Даша добродушно рассмеялась:

— Они не подписаны, потому что нам это и не нужно: мы работаем уже давно и все эти образцы приходили при нас. Мы запоминали их постепенно.

— А других новых сотрудников, кроме меня, давно не было?

— Были. Но они как-то у нас… не приживались. Очень надеемся на тебя.

Я задала резонный вопрос: как же тогда выучить весь это ассортимент новому человеку, который пропустил постепенный процесс поступления всех этих образцов, а видит их уже все вместе — в виде никак не систематизированных залежей. Даша снова рассмеялась.

— Ты так интересно выражаешься! Не переживай! Сейчас мы пройдемся вдоль полок, и я все тебе расскажу: где какой производитель, где какая фабрика. Бери листок, будешь делать для себя пометки!

Хорошенькая Даша была удивительным человеком: отзывчивым, милым, всегда готовым помочь. Она всегда была наготове, если нужно было кому-то услужить. Она легко умела найти подход к любому, включая даже вредных девиц. Она причесывала их, давала советы по поводу одежды и макияжа. Она частенько дарила им небольшие подарочки, по поводу и без ­ — просто какие-то милые безделушки, сделанные своими руками. Она угощала девиц приготовленными ею вкусностями, которые приносила из дома. И очаровательно улыбалась при этом, и смеялась своим бархатным смехом, запрокидывая голову. От ее заботы и внимания улыбки появлялись даже на лицах таких упертых вредин, как наши коллеги.

И я не избежала Дашиной доброты и заботливости.

— Вот, угощайся — блинчики с грушевой начинкой. Я их сама приготовила.

Даша вошла с тарелочкой свернутых в рулетики блинчиков. Какой аромат она внесла с собой на нашу кухню, где благодаря специфическим вкусовым пристрастиям Эллы обычно пахло несвежей селедкой! Я отдала должное блинчикам:

— Спасибо. Очень вкусно!

Даша смотрела на меня, как мать, довольная тем, как с аппетитом, за обе щеки уплетает ее ненаглядный ребенок.

— Ну ладно, я пойду. А ты кушай! Не стесняйся: это все тебе.

Ее блинчики так и таяли во рту.

«Сладкие блинчики… Сладкая Даша».

Уже через месяц с ее помощью и благодаря моим собственным усилиям, я к удивлению и досаде Полины и Эллы неплохо знала все основные товарные группы: обивочные и портьерные ткани, аксессуары к ним, камины, радиаторы. Хотя была уверена, что никогда не разберусь с этим огромным ассортиментом, никогда не смогу в нем ориентироваться. Но теперь я его неплохо знала, и не просто знала, а даже смогла полюбить. Погрузившись в изучение каталогов и образцов, я поняла, в какой интересный мир я попала. Я рассматривала паттерны, придуманными известными английскими художниками почти двести лет назад. А названия какие поэтические! Вот эта маленькая юркая птичка — «клубничный воришка»! Наверно, это был любимый персонаж у художника — он повторялся на многих дизайнах, в разных коллекциях.

Но самый сильный восторг вызвал у меня заяц. Такой живой и настоящий — как у Дюрера. С прорисованными усиками, шерстинками. Зверек склонил голову набок и кокетливо приподнял переднюю лапку. Ну разве не прелесть! Я все ждала, когда появится подходящий интерьер, чтобы можно было предложить заказчику этого зайца. А пока я частенько листала тяжелый каталог обивочных тканей, в котором он был размещен, — просто ради эстетического удовольствия.

Я поняла, что необъятный ассортимент, так пугавший меня поначалу, на самом деле предоставлял безграничные возможности для работы. Я любила составлять комбинации из разных материалов, так чтобы получались красивые сочетания по цветам и фактуре. Вот эта портьерная ткань, моя любимая, светло-зеленая, свежая, словно молодые листья на яблоневом дереве, будет так хорошо смотреться вот с этой нежно-розовой тончайшей вуалью. А к ним — бежево-кремовую обивочную ткань! Интерьер получится в такой деликатной гамме — словно подсвеченный лучами утреннего весеннего солнца. А этот сапфирово-синий бархат! Такой глубокий и загадочный. К нему так и просятся охра и золото. У нас как раз есть подходящая бахрома!

Как-то, увлекшись этим занятием, я не сразу заметила, что за мной наблюдает стоящая рядом директриса. Я невольно вздрогнула, а она удовлетворенно улыбнулась.

— Очень красивое сочетание ты подобрала, — она подошла ближе и погладила ткань. — Молодец! Мне нравится. У тебя глаз художника! — директриса провела по мне взглядом, сверху вниз и обратно. — Все, что ты делаешь, получается красиво и со вкусом.

Я смутилась от ее взгляда.

— Ведь ты же художник, так? — в голосе директрисы мне почему-то послышалась ревность.

— Нет! — я смущенно улыбнулась. — Я просто рисую иногда. Когда есть свободное время. Но такое бывает редко.

Мне почему-то стало грустно. Я задумчиво загибала уголок страницы.

— Я рада, что ты втянулась, — сказала директриса. — Скоро ты полюбишь их еще больше.

Я подняла на нее удивленные глаза.

— Кого?

— Шторы! Обивочные ткани! Камины и радиаторы.

— А, ну да…

— Отвлекись на минутку! У меня кое-что есть для тебя. Пойдем ко мне.

Наверху, в своем кабинете, директриса сказала, что, по ее мнению, я готова к самостоятельному общению с клиентами.

— Хватит подбирать такие красивые сочетания просто так. Для себя. Пора приступить к работе.

Директриса дала мне мой первый пробный заказ. Она объяснила, кто клиент, что ему требуется и как с ним связаться. Я почувствовала радостное волнение. Но директриса осекла меня, неожиданно добавив:

— Честно говоря, ты слабовата. Признаться, я была более высокого мнения о твоих способностях. Так почему-то мне показалось, встретив тебя.

Я удивленно подняла на нее глаза. Я почему-то подумала не столько о смысле ее слов, сколько о том, что она неправильно, с ошибкой построила предложение. Это резануло мне слух. И это было не в первый раз. Еще я заметила, что у директрисы явные проблемы с падежами. Впрочем, падежи — это ведь не самое главное, чтобы руководить салоном.

— Но так и быть, — снисходительно добавила моя начальница. — Дам тебе шанс. Не подведешь меня? Справишься?

— Справлюсь, — пообещала я, все еще в недоумении от ее предыдущих слов, мысленно переключившись с формы ее высказывания на его смысл.

Директриса прищурилась и удовлетворенно кивнула.

«Каким хищным, неприятно-кошачьим становится выражение ее лица, когда она вот так сужает глаза, — думала я, глядя на нее. — Но это ничего. Главное, что человек она неплохой. Вроде бы».

Когда я спускалась по лестнице, девицы почему-то дружно, как по команде, уставились на меня. Не обращая на них внимания, я сразу прошла к полке с каталогами, чтобы предварительно подобрать сочетания, которые могли бы понравиться клиенту, которого мне дала директриса.

***

Моя первая самостоятельная сделка прошла легко и успешно. Клиент остался очень доволен моей работой и нашим общением. Он одобрил все, что я для него подобрала, и оставил в кассе внушительную сумму денег. Когда он ушел, я села и погрузилась в дальнейшую работу по заказу: нужно было сделать заявки поставщикам, все еще раз проверить, все правильно оформить. Я делала это в первый раз и очень волновалась: боялась что-то упустить. Почувствовав на себе чей-то настойчивый взгляд, я подняла глаза: Полина сидела напротив, скрестив руки на груди, и с возмущением смотрела на меня. Казалось, она до глубины души была чем-то оскорблена. Я вернулась к работе. В конце концов, Полина не выдержала: встала, тщательно расправила складки своей юбочки и медленным шагом направилась ко мне. Сначала она молча меня разглядывала, а потом раздраженно выдохнула:

— Ах, опять этот цвет! Ты снова надела эту кофту!

— ???

— Этот дурацкий сиреневый цвет! Он меня раздражает.

Я улыбнулась. Конечно, я понимала, что Полина бесится вовсе не из-за сиреневой кофты.

«Мне нет дела до того, что тебя раздражает. И это не моя проблема».

Но взгляд Полины и что-то еще — неуловимое, невысказанное — дало мне почувствовать, что эта проблема — моя.

Вскоре у меня появились и другие клиенты. Работая над первым и над последующими своими заказами, я поймала себя на том, что делаю это с удовольствием. Правда, мой энтузиазм постоянно натыкался на какие-то специально создаваемые мне препятствия. Однажды я консультировала клиентку по текстилю для штор, когда на меня огромным разъяренным шмелем вдруг налетела Элла. Она по-прежнему всячески демонстрировала мне свое неприязненное отношение — как в день нашего знакомства. Довольно быстро я стала отвечать ей взаимностью — честно говоря, Элла тоже меня порядком раздражала. Мне не нравились ее глупость и высокомерие, ее мутные водянистые глаза и неестественно выгнутые нарисованные брови. А также наклеенные ногти кислотных оттенков, давно вышедшие из моды. И одевалась она несколько странно, особенно для своего возраста: из глубокого выреза декольте у нее постоянно вываливались ярко-оранжевые от искусственного загара груди, а из-под короткой и явно маловатой маечки выглядывали складки коричневого живота со сморщенной дыркой пупа. А когда Элла приседала, чтобы достать что-то с нижних полок стеллажей, из-под ее брюк с низкой посадкой выглядывал крошечный кружевной треугольник трусиков на необъятной заднице.

Элла оттащила меня в сторону и злобно зашипела:

— Почему ты консультируешь по этой продукции? Шторы — это моя сфера. Если приходят за шторами, нужно звать меня. Тебе же объясняли!

На самом деле, в текстиле полагалось разбираться всем сотрудникам. Просто Элла почему-то сама решила, что она разобралась в нем лучше других. На оценку Эллы себя как специалиста, на удивление, совсем не влиял тот факт, что у нее редко что-то покупали, потому что и здесь она оставалась верна своему дурному вкусу и всегда предлагала клиентам что-то кричащее, аляповатое, совершенно не подходящие под их запросы. Но это вовсе не смущало самоуверенную Эллу. И ни на сантиметр не опускало ее высокомерно вскинутую бровь и непомерно высокую планку ее ничем не обоснованной самооценки.

— Передай мне эту женщину, я ей все посчитаю, — потребовала Элла.

Я улыбнулась ей — так мило, как только могла.

— Спасибо. Мы уже все выбрали. И я сама все посчитаю.

Элла выпучила глаза.

— Что? Ты знаешь, что такое подгон, повтор рисунка? Знаешь, как задрапировать? Сможешь сама посчитать расход ткани?

— Да. Конечно.

Моя спокойная уверенность, казалось, стукнула Эллу по лбу. Она даже как-то слегка откинулась назад. Элла отыскала глазами Полину. Та ответила ей не менее обескураженным взглядом и закушенной с досады губой. Я оставила их недоумевать и невозмутимо вернулась к работе с клиенткой.

То, что я смогу чему-то научиться, явно не входило в их планы. После этого случая в отношении девиц ко мне появилось что-то новое: сдержанное любопытство и настороженность. И все же мне было непонятно их странное поведение. Разве мы работаем не на одну общую цель — зарабатывание денег и увеличение прибыли салона, а значит, и нашего собственного достатка, каждой из нас? Почему они делают все, чтобы мы были разобщены? Почему позволяют себе все эти выпады в мой адрес? Чего они боятся? Что я отниму их заказы? Что тем самым обворую их?

Конечно, я не могла не задаться и другим вопросом: почему на подобное поведение закрывает глаза наша директриса? Неужели она в самом деле не видит, что происходит в салоне, у нее под носом?

***

Вскоре случилось то, чего я не ожидала: я втянулась в эту работу, и, к моему удивлению, она стала мне нравиться. Но я не переставала удивляться тому, как странно здесь все устроено.

У моих новых коллег была одна общая черта: их внимание, участливость и заискивающие улыбочки заканчивались сразу после того, как клиенты оставляли деньги в кассе. Причем заискивающие улыбочки исчезали с их лиц мгновенно, буквально на глазах — словно эти рты резко застегивались на молнию. Девицы так и называли клиентов — «кошельки». Именно на этапе получения денег от «кошелька» они считали свою работу завершенной — ведь заказ оплачен, что еще от них требуется? Дальше заказам предполагалось как-то дорабатываться самим — без их участия. Девицы находили напрасной тратой времени и сил контролировать отгрузку, оперативно звонить заказчику по приходу материала. Поступивший товар копился на складе, в конце концов, переполняя его. Судьбой оплаченных заказов интересовались лишь тогда, когда на складе больше совсем не оставалось места, и прибегал разъяренный кладовщик. Или когда ожидалась зарплата и надо было прикинуть свой процент от сделок.

Мне казалось странным подобное отношение к заказам: для такого небольшого бизнеса, да еще и при таком неудачном расположении салона, который очень трудно найти в дебрях старого парка, единственный выход — это довольные клиенты, которые могли бы нас порекомендовать своим знакомым. Но девицы общались с ними так, словно им было наплевать на то, какое мнение о нас составят эти люди, захотят они нас кому-то посоветовать или нет.

Я же работала совсем не так. Не так — в значении «неправильно». В «Искустве жить» мне постоянно на это указывали.

Клиент стоял в раздумье, держа в руках кусок материи. Я видела, что она ему не очень нравится и нужно искать что-то другое. Я ходила вдоль полки с образцами в поисках того, что могло бы подойти. Тяжелой поступью ко мне подошла усатая женщина-сканер — ее звали Кирой.

— Дожимай! — услышала я ее сдавленный шепот над своим ухом.

— Но ему это не нужно, — также шепотом ответила я.

— Не важно. Продавай. Ты должна продавать, разве не понимаешь? Ну вот, он уже уходит!

— Он еще придет.

— Он не вернется. Ты упустила его.

Покачав головой, она пошла за свой стол.

— Мегаменеджер! — язвительно пошутила Полина. — Она мне напоминает эту нашу… как ее… — Полина прищелкнула пальцами, — Марту!

— Ну да, — согласилась Элла. — Что-то есть.

«Марту? — подумала я, услышав эти слова. — Кто такая Марта?»

— Нет, — авторитетно заявила Кира, тяжело плюхнувшись на свой стул, от чего он жалобно скрипнул под ней. — В продажах у нее никогда ничего не получится. Не получится из нее хорошего менеджера!

— Разве что консультант, — ехидно заметила Полина, и они все рассмеялись.

В другой раз мне досталось из-за того, что я продала клиенту материал, который надо было заказывать на фабрике.

— У тебя на складе зависла целая партия бордовой портьерной ткани! А ты продаешь заказной материал! — выпучила глаза Элла.

— Но сюда подойдет именно этот цвет! А не тот, который есть на складе.

— Какая разница? Продавай тот, который есть!

— Но он не сочетается по цвету с другой материей, которую выбрал этот клиент. По правилу цветовой гармонии…

Девицы дружно повернули головы в мою сторону и посмотрели на меня, как на дуру. Я осеклась и не закончила фразу.

Я же говорю, что я работала как-то не так! Я не пыталась никого дожимать. Я относилась к клиентам не как к ходячим кошелькам, а как к людям, с их запросами и потребностями, которые надо услышать и понять. Я одинаково относилась к каждому, вне зависимости от его финансовых возможностей. Я подбирала цвета так, чтобы сложилось гармоничное сочетание. А не по принципу «что завалялось на складе». Я радовалась, когда удавалось составить красивую и при этом выгодную по цене комбинацию.

Все это сильно раздражало Полину, у которой было противоположное отношение к работе. Полина любила крупные заказы. И занималась только ими. Покупатели обычные, со скромным достатком и небольшими запросами, Полину не интересовали. Они для нее попросту не существовали, как класс. Нет, она не снисходила до мелочных просьб подобрать простые шторки для кухни! Другое дело задрапировать тяжелыми багряными портьерами зал местного драматического театра — на процент от такой сделки потом можно несколько месяцев жить припеваючи! Такие заказы были крайне редки, но Полина была верна себе и терпеливо их ждала. Такой избирательный подход к работе давал ей уйму свободного времени, которое Полина тратила с пользой: занималась восхвалением себя и своих заслуг и принижением умений и умственных способностей других.

— Вот что я больше всего терпеть не могу в людях, так это непрофессионализм, — с умным видом изрекала Полина, многозначительно поглядывая в мою сторону.

Она постоянно заводила разговоры о профессионализме и его отсутствии. Интересно, о ком это она?

Себя-то гордая Полина, конечно, считала профессионалом. При этом я видела, как много личных оценочных суждений, капризов и каких-то сиюминутных настроений она вносит в свою работу с клиентами. Это не совсем сочеталось с понятием «профессионализм», но Полина игнорировала этот неудобный для нее факт. Как-то она начала работать с клиентами, но вскоре поняла, что они пришли не вложить, как она ожидала, толстую пачку денег в ее только того и ждущую ручку, а предъявить претензию и разобраться с проблемами, которые возникли у них с нашей тканью: обнаружился непрокрас.

— Ах, рекламация!

Полина не смогла скрыть своей досады. Она почему-то разозлилась и обиделась. Быстро разочаровавшись в этих клиентах, Полина просто бросила их одних, посреди зала! Когда она с раздувающимися ноздрями шла на свое место, я попалась ей на глаза. Полина тут же за меня ухватилась — буквально схватила меня за руку своими костлявыми пальцами.

— А почему это я должна с этим разбираться? — зашипела она. — Иди работай ты!

Ей понравилась когда-то придуманная ей традиция — «скидывать» на меня самых сложных и проблемных клиентов. Я опешила от такого поведения, но оставлять людей без помощи было вопиюще некрасиво. Со своего места я видела, как они стоят с округлившимися глазами. Мне еще не приходилось оформлять рекламации, и я не знала, как это делать. Но я доработала с этими клиентами, как могла, ответила на их вопросы, как знала. Обиженная и возмущенная, Полина еще долго ходила и злобно бубнила что-то между полок с образцами. Но по-прежнему считала себя профессионалом, даже после такой своей непрофессиональной выходки. И продолжала придираться ко мне. Перед тем, как пуститься в очередной разбор моих «неправильных» методов работы, Полина долго стояла надо мной и рассматривала меня, особенно почему-то задерживая взгляд на моей груди. Затем она неизменно скрещивала руки на своем плоском туловище, тяжело вздыхала и изрекала:

— Ты вообще думаешь, что ты говоришь «кошелькам»?

Надо сказать, что имея многолетний опыт на других местах работы, еще до «Искуства жить», я вовсе не нуждалась в советах Полины, Эллы и кого бы там ни было. Да, я работала в маленьких магазинчиках, не таких, как этот салон. Но это не умаляло важности тех задач, которые я там решала. И которые смогла решить. У меня были поводы для профессиональной гордости. У меня даже были грамоты, а также благодарности, написанные заказчиками в книгу отзывов. Мне было удивительно, что здесь со мной себя ведут именно так. Я не понимала, как можно принижать другого человека и придавать при этом столь большое значение себе, не имея на это никаких оснований.

«В чем эти высокомерные девицы видят свою исключительность, свое превосходство надо мной, которое якобы дает им право чему-то меня учить? В том, что они проработали здесь на год, на пару лет дольше, чем я? Тоже мне достижение! Ведь это стечение обстоятельств — не более. Да и работаю я, пожалуй, получше».

Ни Полина, ни Элла, ни остальные девицы не понимали, как это глупо и пошло — разговаривать шаблонами «Вам что-нибудь подсказать?» и «На что вы ориентируетесь при выборе?». Ведь это звучит так наигранно! Еще более непрофессионально было за глаза называть людей «кошельками», пытаясь скрыть свое презрение за фальшивыми улыбками. Наверно, люди все-таки это чувствовали. К удивлению и досаде моих слишком много о себе вообразивших коллег, клиенты почему-то шли и потом всегда возвращались ко мне — несмотря на то, что я работала с ними «неправильно». Странно, но казалось, что именно за это — за то, что я работаю с ними «неправильно», — они меня и ценили. Уже через полгода у меня были свои постоянные заказчики — комплектовщики, которые предпочитали работать именно со мной. В «Искустве жить» был плавающий график, и когда я была на выходном, мои клиенты, узнав об этом, предпочитали дождаться моей смены.

С ними пришли стабильные заказы. Мои растерянность и недоумение из-за странного поведения коллег сменились настроем на серьезную работу. Я рассчитывала как-то перетерпеть. Продержаться здесь годик-другой — пока не накоплю «финансовую подушку». Я все время напоминала себе:

«Работа — это то место, где зарабатывают деньги на мечту — жить по своему призванию. „Искуство жить“ — это временно. Я здесь ненадолго. Уйду, как только встану на ноги и смогу посвятить свою жизнь настоящему искусству. И пусть не думают, что для меня свет клином сошелся на их пропыленном салоне!»

Но если бы я только знала тогда, какой долгой окажется эта история! И насколько важными и необратимыми — ее последствия.

III. ДЕВОЧКА С ИГОЛКАМИ

И я не знаю, каков процент

Сумасшедших на данный час,

Но если верить глазам и ушам —

Больше в несколько раз.

Виктор Цой и группа «Кино». Муравейник

Дал Ты мне молодость трудную.

Столько печали в пути.

А. Ахматова

О своем я уже не заплачу,

Но не видеть бы мне на земле

Золотое клеймо неудачи

На еще безмятежном челе.

А. Ахматова

Жизнь каждого человека — это дневник, в котором он собирается писать одну историю, а пишет другую; и самым жалким его часом становится тот, когда он сравнивает масштаб того, чего он реально добился, с тем, что он собирался совершить.

Джеймс М. Барри

Если ты в меньшинстве — и даже в единственном числе, — это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и, если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен.

Дж. Оруэлл. 1984

— Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдешь друзей.

Ш. Бронте. Джейн Эйр

Твоя печаль, для всех неявная,

Мне сразу сделалась близка,

И поняла ты, что отравная

И душная во мне тоска.

А. Ахматова. Туманом легким парк наполнился…

Примерно через год после того, как я устроилась в «Искуство жить»

В то утро я шла на кухню, чтобы поставить в холодильник пластиковый контейнер со своим обедом. По смеху и крикам, которые раздавались из закутка, я поняла, что девицы, к сожалению, уже там — пьют свой утренний кофе. Они как всегда оставили дверь распахнутой настежь. Я услышала разговор, который заставил меня остановиться и замереть в нескольких шагах от кухни. Говорила одна из наших клиенток — комплектовщица, которая иногда приходила к нам смотреть материалы. Я узнала ее по голосу.

— А что у вас эта новенькая? Светленькая такая? Как она вообще?

Я поняла, что речь идет обо мне. Я улыбнулась: сколько я уже работаю в «Искустве жить», а до сих пор считаюсь «новенькой».

— Наша новая Марта? — раздался голос Настеньки. — Кха-кха. Да она ничего не знает! Учим ее, учим — все без толку… Камины она еще кое-как усвоила, с грехом пополам, может там отличить один от другого. Ну, так камины и дурак выучит — там все просто! А в остальном — ни бум-бум!

Я ушам своим не поверила! Ведь не кто иной, как сама Настенька недавно обращалась ко мне за помощью — сделать подборку текстиля по одному своему заказу. И я ей помогла. Хотя другая на моем месте не стала бы этого делать — при таком-то отношении к себе… А как Настенька благодарила меня! «Ты так хорошо во всем разбираешься! Ты такая умничка, все знаешь». Просто рассыпалась в комплиментах. Приторно до тошноты… Тем более странно было именно из ее уст слышать то, что я только что услышала.

— То есть клиентов к ней лучше не приводить, — насмешливо констатировала ее собеседница.

Странный вопрос. Не помню, когда в последний раз она приходила с клиентами и что-то покупала у нас. Чаще просто пила кофе и сплетничала с девицами на кухне — вот как сейчас. Ну, иногда листала каталоги. Любительница бесплатного кофе кокетливо продолжала строить из себя ключевого покупателя, на заказах которого держится весь салон:

— А то у меня есть один проееектик. Надо кое-что подобрать из материаааалов. Просто мои самостоятельные клиенты, оказывается, были тут без меня. И вроде как общались с ней… Вот тоже, умные пошли! Как будто что-то понимают в стилях интерьера! Ходят, занимаются самодеятельностью. Потом такого навыбирают — глазкам больно смотреть! При помощи вот таких, как она.

— Нет, к Марте точно не стоит приводить! Кха-кха. Она не умеет работать с клиентами.

Я поморщилась: этот Настенькин противный смех — словно лягушка квакает. Кстати, они снова, уже в который раз упоминают какую-то Марту. Кто это? И при чем здесь я?

— Я вообще не понимаю, почему она здесь работает!

Ледяной голос Полины заставил меня вздрогнуть. Она, оказывается, тоже сидела с девицами на кухне.

— Нет, ты не подумай, дорогая, что мы что-то имеем лично против нее. Мы так говорим исключительно потому, что она непрофессионал. Просто хотим предупредить тебя. Твои клиенты будут крайне недовольны, если попадут к ней.

— Да! Кха-кха! Только, чтобы предупредить. Ага!

— Конечно! А зачем еще мы бы стали это делать?

— Хорошо, поняла вас, девочки. Вопросов больше нет.

Я почувствовала, как горят мои щеки. Волна возмущения поднималась во мне, снося мою, казалось, нерушимую защитную стену невозмутимости и безразличия, которой я с самого начала отгородилась от их необъяснимой враждебности. Тем временем сплетницы переключились на мою внешность.

— Зато волосы красит! — продолжала Настенька. — Я сижу рядом и рассмотрела это «чудо» во всех подробностях. Ну, вот я, конечно, тоже подкрашиваю — ранняя седина там и все такое… Но в цвет, близкий к своему натуральному — так, чтобы это было незаметно. Я не пытаюсь строить из себя красотку. Казаться кем-то, кем я не являюсь… Ты тоже красишь, я смотрю. — Настенька замолчала, очевидно, оценивая шевелюру кого-то из девиц. — Почти не видно… А эта! Как будто мы такие дуры и не поймем, что она крашеная! Такой цвет не может быть натуральным!

— «Золотистый блонд». Прошлый век! Это уже давно не модно! Так сейчас никто не красит. Сейчас мода на натуральность.

— А я о чем? Кха-кха!

Я горько усмехнулась. Они что, действительно сидят там и обсуждают мои волосы? В самом деле? Им есть дело до моих волос?

— Златовласка хренова! — злобно пробурчала Полина. — Прям как Марта.

— Кха-кха!

— Кстати, девочки, что я про нее узнала! Знаете, где она живет? — Полина сказала это так, словно приготовилась достать козырь из рукава. Она выдержала театральную паузу. — В «трущобах»!

— Фу! — презрительно отозвалась клиентка. — Почему она там живет? Там же селятся одни проститутки, это все знают. В «трущобы» удобно водить клиентов. Эти жуткие, маленькие, дешевые комнатенки в десять квадратных метров… Там, наверно, одна кровать и помещается.

Это было правдой. По какому-то несчастливому стечению обстоятельств я действительно жила в районе под названием «трущобы», в доме, где многие снимали комнаты для разовых любовных утех. Но разве я виновата, что жила в таком доме?

— Фи, да как она вообще оказалась в таком приличном салоне, как ваш?

— Представь! Жуть, правда?

Какое-то время девицы молчали. Слышно было, как кто-то шумно отхлебывает кофе и со стуком ставит кружку на стол.

— Кстати, она до сих пор не замужем, — заметила Полина.

— Да? А лет-то ей сколько?

— А кто ее знает! Где-то под тридцатник.

— А чего тянет-то? Годы-то идут. Нет, ну как можно быть одной, когда тебе уже почти тридцать? Так разве бывает? Я такого не встречала. Чем она прозанималась, позвольте спросить?

«Да ничем особенным, дорогая. Просто своей жизнью — такой, как она у меня складывалась. Точнее, выживанием. Борьбой с нищетой и неустроенностью. Попытками разобраться со старыми психологическими травмами. Впрочем, ты ведь этого не знаешь. И никто не знает. Вас это вообще не должно касаться. Так ведь?»

Полина тем временем продолжала свои рассуждения, выстраивая поразительную по своей логичности логическую цепочку:

— Ну… Не замужем… красит волосы… живет в «трущобах» … где живут сама знаешь, кто… Понимаешь, да?

— Ааааа… Ты думаешь?

— Угу.

— Ну ничего себе…

— Каждый устраивается, как может.

Я все еще усмехалась, но теперь уже сквозь слезы, зачем-то предательски набежавшие.

«ЗА ЧТО?»

Я прислонилась к стене, не в силах дальше все это слушать и не в силах уйти — словно меня пригвоздили к этому месту. Я боялась, что кто-то из девиц сейчас выйдет из кухни и увидит, что я тут стою и подслушиваю.

Потом они совсем разошлись:

— У нее слишком длинные ноги. Как у цапли! И ходит так же, как цапля. Я не раз на это обращала внимание.

— Ну, какие ноги, так и ходит.

— Да и кофточка у нее безвкусная. Этот глупый сиреневый цвет. Он меня раздражает!

— Меня тоже.

— И у нее всегда такое лицо… Не понимаю, что оно выражает. Слушай, да ведь она и впрямь похожа на эту Марту! Даже внешне. И такая же дура.

— Вот точно! Кха-кха! Это ты, Полина, точно подметила!

— Те же дурацкие волосы. То же лицо с этим глупым выражением типа «я такая кроткая овечка, не обижайте меня, пожалуйста». Аж бесит. Ну Марта! Один в один!

— Ага. И закончит так же, как она!

Девицы дружно рассмеялись.

— Все дешевые крашеные пигалицы заканчивают одинаково!

Сделав над собой усилие, я все-таки вышла из закутка, держась за стену и стараясь ступать бесшумно. Это было нелегко — ноги стали словно деревянные. Меня трясло. Я чувствовала себя так, словно на меня вылили ведро грязных помоев.

Некоторое время спустя, напившись кофе и наевшись сплетен, довольные и сытые девицы вышли в зал.

— Ну, в общем, приходи, дорогая! Все выберем, подберем. Чмоки!

Обменявшись с клиенткой фальшивыми улыбками, Полина царственно прошла за свой стол, который стоял напротив моего — отличный наблюдательный пункт. Как всегда, двигаясь нарочито медленно, она уселась, не спеша расправила юбочку и, ехидно ухмыляясь, вперила в меня взгляд своих круглых совиных глаз. Мимо прошмыгнула Настенька, улыбнувшись мне, как ни в чем не бывало.

Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Я ясно это почувствовала еще тогда, в свой первый день в «Искустве жить» — они даже не пытались этого скрывать. Но только сейчас, случайно услышав, что они обо мне говорят, я осознала всю глубину этой необъяснимой неприязни. Настенька с Полиной шушукались, поглядывая в мою сторону. Видимо, сплетен, съеденных за чашкой кофе, им показалось мало.

На следующее утро, собираясь на работу, я достала из шкафа новый жакет, но почему-то убрала его обратно. Взгляд упал на серый свитер с огромным воротником-хомутом, далеко не новый и немного растянутый. В него можно было завернуться, как в кокон — именно то, чего мне хотелось. Надев этот унылый свитер и завязав волосы в узелок, я, сама того не осознавая, включилась в эту игру.

1

Я всегда, с самого детства, чувствовала, что с этим миром что-то не так. И все потому, что в нем есть они — странные люди, с которыми явно что-то не то, хотя внешне, с первого взгляда, они кажутся вполне себе нормальными.

Я узнала о них не сразу. Конечно, еще ребенком я различала в поступках окружающих какую-то издевательскую жестокость, но тогда еще не осознавала, как много их вокруг меня — этих странных людей. Начиная с самого моего детства, они всегда были где-то рядом и всегда были ко мне удивительно неравнодушны. Сколько себя помню. Иногда линии наших жизней пересекались, и это не оставалось для меня без последствий.

Впрочем, тогда, в детстве, это были еще цветочки. Да, они нападали уже тогда. Но пока они еще не трогали меня так, как они умеют это делать. Как потрогают много позже. Тогда, в детстве, я еще могла оставаться незнающей и безмятежной, потому что все, что будет происходить дальше…

Да кто они, эти странные люди из моего детства? Инопланетяне? Безумцы? Ущербные?

Зачем они так поступают с нами? Зачем они так поступают со мной?

Когда-то давно, в детстве, мы случайно придумали им название — так, как дети придумывают новые слова, коверкая то, что услышали от взрослых. Мы играли в игру, по глупости казавшуюся нам забавной. Меня научили ее нехитрым правилам, когда я была еще совсем крошка. Мои друзья из начальной школы, чьих имен история не сохранила, растолковали мне:

— Вот есть люди хорошие, и есть люди плохие. Днем главные те, кто хорошие. А потом ночью они засыпают, и выходят те, которые плохие. Они днем притворялись хорошими, но ночью открывают глаза. И они начинают казнить. Тех, кто хорошие. Они молча указывают пальцем на того, кого они выберут. Есть еще Полицейский. И днем он говорит, что этот человек убит — тот, на которого плохие указали пальцем. А хорошие пытаются угадать, кто же плохой. И тогда того, кого они выбрали, Полицейский садит в тюрьму. Но это трудно — угадать правильно. Потому что те, плохие, они хорошо ведь притворяются! И хорошие могут и не угадать — у них же ночью закрыты глаза. И тогда снова убьют одного из них.

Мой непримиримый детский ум тут же горячо осудил тех — плохих. Я ожесточенно сжала маленькие кулачки.

— Какие же они злые — эти, которые плохие! Жестокие!

Самая младшая девочка — сестренка одного из ребят, которая была еще слишком мала для наших игр, но все равно хвостиком вилась вокруг нас — задумчиво повторила за мной это слово, возможно, впервые ею услышанное. Поскольку она еще плохо умела говорить, у нее получилось «зестокеы». Мы засмеялись — звучало действительно забавно. Но это странное корявое слово нам понравилось: емкое и звучное, оно отлично подходило для обозначения «плохих». Мы решили так их и называть — жестокеры.

— А как же мы назовем хороших? — спросила я.

— Для хороших слово еще не придумано, — немного поразмыслив, ответил мальчишка, который и объяснил мне правила этой игры.

Мы тянули жребий, чтобы распределить роли, и игра начиналась. Иногда — по воле случая — мне и самой приходилось быть жестокером. К моей непримиримой ненависти и отвращению к ним и к самой себе, когда мне выпадало на время становиться одной из них, примешивалось и другое чувство: злость и раздражение на Полицейского за его бессильное и молчаливое потакание. С упреками нападала я на этого вымышленного персонажа так, как будто он был реальным, живым:

«Глупый! Слабый! Трус! Ведь ты же видишь, что происходит! Все, что ты можешь, — это сообщать о смерти тех, кого уничтожили. Но ты ничего, ничего не делаешь для того, чтобы их спасти!»

Его — этого безвольного и равнодушного Полицейского — я ненавидела еще больше, чем мерзких жестокеров.

***

Оказалось, что они существуют не только в наших детских играх. И это не какие-то редкие исключения, нет. Я была удивлена тому, как много их в мире, этих странных людей. Мое удивление росло и увеличивалось по мере того, как мне снова и снова встречались очередные экземпляры.

И речь не об убийцах и маньяках из пугающих сводок новостей, которые целями днями слушала моя мать. Странные люди не попадают в такие сводки. Умные и хитрые, они выбрали себе иное наслаждение, вполне удовлетворяющее их извращенные потребности, но при этом безопасное с точки зрения возможных последствий. Социально приемлемое, если можно так сказать: психологическую жестокость, повседневную и тихую, которая не является преступлением, за которую не наказывают. О которой никто не узнает. А если и узнают, то тебе точно ничего за это не будет. Потому что делать это — не преступление. Это они усваивают еще с детства.

Да, все так. Не у всех детей жестокие игры вызывают отторжение и омерзение. Иногда вы можете увидеть их горящие глаза и открытые от восторга розовые ротики. Жестокие игры притягивают таких детей. И они с удовольствием мучают кошек. Травят одноклассника. Сбиваются в стаю, в которой каждый пытается превзойти остальных своим изобретательным зверством. Я сама видела таких. Я росла среди них. Это стало одной из тех слишком горьких пилюль, которые мне, морщась, пришлось проглотить в самом нежном возрасте. Очередным непросто доставшимся мне знанием, едва меня не сломавшим, с которым мне предстояло смириться, чтобы как-то жить в мире, в котором это есть. Но смириться я не могла.

— Почему ты не играешь с другими детьми? — спрашивала мать.

Другие дети… В детском саду мне казалось, что они очень шумные и очень глупые. Потом я поняла: некоторые из них еще и очень жестокие.

— Потому что игры их злы. И сами они тоже.

Протест против жестокости — мой первый в жизни сознательный протест. Начиная с этого молчаливого детского протеста против истязания кошки, за которым я бессильно наблюдала в окно, через всю мою жизнь красной нитью тянется нетерпимость к глупому, бессмысленному злу, которое творят люди — и не важно, дети они или взрослые, всерьез они или просто играют. Мне стали ненавистны жестокеры — и не только настоящие, но и примерившие на себя эту маску во время игры. Мне стали чужды и противны подобные игры. Я отказывалась в них участвовать. Я проходила мимо своих вчерашних школьных друзей, в очередной раз тянущих жребий и распределяющих роли.

— Лен, идем играть с нами!

— Нет. В эту игру я больше не играю!

И маленькая принципиальная девочка с белыми косичками, сжав губы и кулачки, упрямо шла мимо.

Забавно: тогда я еще относилась к жестокости, как к чему-то ненастоящему. Что легко можно выключить, как выключают свет.

«Ведь это же не в самом деле, глупенькая! — успокаивала я себя. — Ведь они же просто играют!»

Мне казалось, что, как я сама навсегда решила выйти из этой глупой детской игры, так и настоящее зло прекратится по первому моему отказу иметь с ним дело, по первому же моему протесту. Стоит только сказать «все, я больше не играю», и твой мучитель тут же «выключит» свою жестокость.

Если бы я знала, если бы я только знала тогда, что эту игру ты по своей воле не прекратишь…

***

Ее я встретила, когда бежала на работу.

Она возникла на моем пути внезапно. Несчастным замученным котенком бросилась к моим ногам.

Я всегда срезала через школьный двор — так, наискосок, быстрее. Я проходила здесь каждое утро в одно и то же время — у детей как раз начиналась большая перемена: они с веселыми криками и дикими визгами выбегали во двор, сбивая друг друга с ног и налетая на все, что попадалось им на пути. Я каждый раз прибавляла шаг, чтобы успеть пересечь школьный двор до звонка, вещавшего конец урока, но каждый раз почему-то попадала в перемену.

В тот раз этого не произошло. На прошлой неделе я замещала Настеньку, которая по непонятной причине не вышла на работу, поэтому на этой неделе с разрешения директрисы я приходила на несколько часов позже. В тот день занятия у первой смены уже закончились, и детей распустили по домам. Проходя мимо школы, я увидела сбившихся в кучку девочек. Они весело хохотали, пританцовывая на месте, и что-то оживленно обсуждали. Они все были одеты в разноцветные курточки и плиссированные юбочки. В их волосах были крупные яркие заколочки, а за спинами — маленькие розовые рюкзачки, с нашитыми на них перламутровыми пайетками. Щечки малышек раскраснелись. Пытаясь перекричать друг друга, девочки манерничали и кого-то передразнивали. Я улыбнулась. Эти красочные девочки мало чем отличались одна от другой: все одинаково шустрые, шумные, явно залюбленные и избалованные.

Вдруг в стороне я увидела девочку, не похожую на них.

На ней не было яркого розового костюмчика и блестящих пайеток. Тусклым оттенком своего платья и всем своим видом она напоминала не жизнерадостную малютку, а, скорее, маленькую старушку. В одной руке девочка держала курточку, в другой — слишком большой для нее портфель, старый и некрасивый, так не похожий на модные рюкзачки тех резвых школьниц. Эта маленькая «старушка» чеканным шагом солдатика браво шла через школьный двор. Но было заметно, что она как-то странно дергается при этом. Было что-то надрывное и отчаянное в ее движениях. Это «что-то» и заставило меня остановиться.

Поравнявшись со мной, девочка замедлила шаг. Сердце мое екнуло! Ребенок был страшно худой, изможденный. На его бледном лице выделялись огромные замученные глаза, обведенные темными кругами нездоровья и недоедания. Подняв на меня голову с двумя тугими белыми косичками, девочка внимательно и как-то серьезно, по-взрослому, на меня посмотрела. И слабо улыбнулась. Да, она почему-то мне улыбнулась, хотя видела меня в первый раз в жизни. Опустив голову, она пошла дальше. Я какое-то время стояла в смятении, но вспомнила, что мне пора спешить. И все же я почему-то оглянулась и посмотрела на удалявшегося ребенка. И тут я увидела нечто такое, что заставило меня резко повернуть в противоположную от работы сторону и пойти за девочкой. Услышав мои шаги, она испуганно обернулась.

— Что это у тебя такое?

Я взяла ее за руку и развернула спиной к себе. В ее платье были воткнуты иголки, с вдетыми в них разноцветными нитками.

— Что это?

Ребенок молчал. Я выдернула одну из игл.

— Не трогайте их, тетя! Не надо!

Я удивилась тому, какой у нее был голос: слишком низкий для такой маленькой девочки — скорее, как у паренька.

— Их нужно немедленно убрать! Кто это сделал?

Девочка упрямо молчала и угрюмо смотрела на меня. Она не произнесла ни слова. Но сколько крика было в ее молчании!

— Кто это сделал?

— Это просто игра.

— Да какая же это игра!

Я снова попыталась повернуть ее спиной к себе, чтобы выдернуть иголки, но девочка вдруг начала упираться, напрягая все силы своего маленького худенького тельца. Я была вынуждена ее отпустить.

— Но почему ты их не достанешь? Тебе же больно. Иди сюда, я помогу, — сказала я как можно более мягким голосом.

Девочка бросила быстрый взгляд в сторону школьного крыльца.

— Если я достану их здесь, у школы, они воткнут новые. Они стоят и смотрят. Я сделаю это, когда зайду за угол.

— Кто это — они?

Ребенок не ответил, а только бросил еще один затравленный взгляд в сторону школьного крыльца. Там по-прежнему стояли те шумные, смеющиеся, красочные девочки. Я заметила, что они с любопытством посматривают в нашу сторону.

— А иголки с разноцветными нитками, потому что был урок трудов и мы шили, — сказала девочка и подняла на меня глаза. — Они хотели, чтобы я закричала, но я не закричала.

В ужасе я слушала ее. Что это такое: втыкать иголки в ребенка, как в игольницу? Что это за жуткое развлечение? Я еще раз посмотрела на сияющую пайетками смеющуюся стайку.

— Это сделали они — те девочки?

Ребенок затравленно смотрел на меня.

— Они не разрешили мне их доставать, — девочка взяла меня за руку. — Давайте зайдем за угол.

Мы прошли несколько шагов, пока школьное крыльцо не скрылось из виду. Поставив портфель на землю, неловко заводя назад руки, девочка начала вытаскивать иголки. Я ей помогала. Временами ребенок вздрагивал и морщился.

— За что они так с тобой? — голос мой дрогнул.

Девочка упорно отказывалась отвечать. Было что-то бесконечно трогательное в геройстве этого маленького человечка. Я потом с удивлением вспоминала: несмотря на боль, девочка и не собиралась жаловаться. Она не позволила себе ни единой слезинки.

— Где ты живешь?

— Здесь недалеко.

Она снова взяла меня за руку и повела за собой. Пока мы шли, девочка то и дело поднимала голову и заглядывала мне в лицо.

— За что они так с тобой? — снова спросила я.

Ребенок снова не ответил.

— И часто они тебя так обижают, те девочки?

— Не часто, но бывает.

— А твои родители знают об этом?

— А родителей у меня нет. Только бабушка.

Мы остановилась. Какое-то время я смотрела в ее огромные глаза. Потом мы пошли дальше.

— Я завтра схожу в твою школу и поговорю с твоим учителем. В каком классе ты учишься?

— Не надо этого делать, тетя, — твердо ответила девочка.

Мы снова остановились. Я смотрела на этого малыша, на ее худенькие палочки-ножки, на ее тоненькие ручки, сжимающие старый портфель, на ее упрямо торчащие в стороны белые косички и маленькое гордое личико.

— Ты очень сильная и смелая девочка.

Она опустила голову и понуро поплелась по дорожке. Я последовала за ней.

— Дома я иногда плачу. Когда бабушка не видит. Мне жалко ее расстраивать.

Мы подошли к старому двухэтажному дому, похожему на тот, в котором жила я сама.

— Как тебя зовут? — спросила я девочку.

— Лена.

Я почувствовала, как дрожат мои губы.

***

Как-то в школе один мальчик сказал про меня:

«Единственная нормальная девочка в классе — это Лена А.».

Вот как было дело. После очередного родительского собрания наши матери стояли и беседовали, и мать этого мальчишки выдала моей его «секрет». Оказывается, тот просто пришел однажды домой после уроков и произнес эти слова. Что происходило в тот день в классе, и почему он так решил, — история об этом умалчивает. Мать посчитала это забавным и решила мне об этом рассказать.

«Единственная нормальная девочка в классе — это Лена А.». Удивительно, что нашелся тот, кто так обо мне думал. Всю свою дальнейшую жизнь я только и слышала о том, что я какая-то ненормальная. А ведь как часто потом, имея дело с другими людьми, я сама именно так себя и ощущала — «единственной нормальной девочкой в классе». Странно, парадоксально, но порой мне действительно казалось, что единственный нормальный человек их всех, кого я знаю, — это я сама. Я не находила в себе одной распространенной, как мне казалось, потребности. Сейчас я вижу, что она присуща многим. Тогда, в детстве, мне казалось, что она присуща едва ли не всем вокруг. Это потребность причинить кому-то боль и способность получить странную радость и удовольствие от того, что другому человеку плохо и больно. Я не знаю, как это выразить одним словом. Извращение? Жестокость? Садизм? И все начинается со школы. Эти наклонности проявляются у жестокеров с самого детства. И успешно прогрессируют — особенно если не предпринимать ни малейшей попытки направить развитие таких детей в другое, более доброе русло.

Я видела, как их много вокруг меня — таких душевных мутантов. С какой-то внутренней обреченностью осознавала я свое отличие от них. Почему с обреченностью? Потому что уже тогда, в детстве, я предчувствовала, что мне не раз придется из-за этой непохожести пострадать. Это и правда непросто — быть «единственной нормальной девочкой в классе». Это все время осложняет тебе жизнь. Заставляет вмешиваться в ситуации, в которых тебе помимо своей воли придется кому-то противостоять. И вот эта «единственная нормальная девочка в классе», только уже подросшая, стояла в коридоре общеобразовательной школы №15, перед кабинетом ее директора.

— Кем вы ей приходитесь?

Это было первое, о чем спросила директриса, невозмутимо и не моргнув глазом выслушав мой от волнения и возмущения сбивчивый рассказ о происшествии на школьном дворе, свидетелем которого я вчера стала. Я смутилась. Кто я этой девочке? Разве это важно в свете того, что я только что рассказала? Разве это имело какое-то значение?

— В сущности, никем. Но меня очень беспокоит судьба этого ребенка. После того, как я увидела…

— То есть вы — просто человек с улицы, я верно вас поняла? — перебила директриса.

Меня удивила эта настойчивая попытка разобраться с формальностями и назначить роли вместо того, чтобы вместе со мной возмутиться тем, что в ребенка втыкают иголки в школе, которой ты руководишь.

— Вы, наверно, меня не так поняли. Давайте я вам еще раз расскажу, что произошло…

И я еще раз, более спокойно и внятно постаралась растолковать директрисе, что я увидела в школьном дворе. На ее лице и на этот раз не дрогнул ни один мускул.

— И что необычного в этой истории?

— Простите?

— Это же дети. Они всегда себя так ведут.

Ее ответ обескуражил меня. Я подумала, что я наверняка ослышалась: ведь не могла же она в самом деле такое ляпнуть? Но директриса невозмутимо продолжила:

— И потом: мы, школа, не несем ответственности за то, что творят дети за пределами нашей территории.

Я смотрела в ее безразличные чиновничьи глаза и думала о том, что что-то не учитывают при приеме человека на педагогическую службу, особенно на такую важную должность, как директор школы. Какой-то ключевой фактор явно упускают из внимания.

— Это случилось в школе, — поправила я. — На уроке трудов. Именно тогда они воткнули ей в спину иголки.

— Ну, пусть так. Что в этом необычного?

Я нахмурилась.

— Вы считаете совершенно обычным, когда одни девочки втыкают иголки в спину другой девочки? По-моему, это какие-то маленькие монстры!

— Нет, — невозмутимо сказала директриса. — Это совершенно обычные, нормальные девочки.

— Вы действительно так считаете?

— Конечно. Развиваются согласно возрасту.

Во мне словно что-то перевернулось после этих слов. Я откинулась на спинку стула и беспомощно уставилась на эту странную женщину. Она снисходительно улыбнулась.

— Милая, у вас есть дети?

Она почему-то решила, что может говорить со мной фамильярно.

— Пока нет.

Директриса ухватилась за мой ответ:

— Это сразу заметно! Вот поэтому вы многого не понимаете! Детишки всегда были и будут такими — с этим надо просто смириться. Они растут, ищут свое место в окружающем мире, который их пугает. Маленькие. Бедные. Они не знают, чего от этого мира ждать, — вот и объединяются в стайки и пытаются самоутвердиться, не более того. Надо быть терпимее к ним.

Эта лекция из курса педагогики меня совсем не убедила. И не оправдала в моих глазах ту жестокость, которую творят эти милые девочки с яркими рюкзачками — и все им подобные «детишки».

— Дети ищут свое место в окружающем мире ценой того, что в жертву приносится здоровье и душевное благополучие другого ребенка? Это, по-вашему, нормально?

— Это всего лишь социализация. Непременный процесс в рамках взросления. Все дети должны через это пройти.

— Социализация путем получения настолько болезненного опыта, что с ним потом будет очень трудно жить? Да кому она такая нужна?

Директриса не ответила. Она смотрела на меня с недоумением.

— Неужели вам все равно? Вам совсем не жаль эту девочку? — предприняла я последнюю попытку проломить эту глухую стену.

— А что я могу предпринять? Лена действительно отличается от своих сверстников. Понимаете, девочка из неблагополучной, очень бедной семьи. Поэтому такой внешний вид, такая одежда… Ну, просто есть дети, которых непременно будут травить.

— Как вы можете такое говорить? Звучит так, как будто так и должно быть!

— А что вы хотите? Дети не такие, как все, ну там, в очках или полные, или бедно одетые, обречены стать жертвой травли.

Я качала головой, не веря тому, что слышу.

— Что вы от меня хотите? — повторила директриса и развела руками.

— Вы должны защитить эту девочку, а не сваливать на нее вину за то, что ее травят. Проблема не в ней, а в ее мучителях! Если такие дети предоставлены сами себе — дело может далеко зайти. Распробовав вкус насилия, они не смогут остановиться сами. Нужно собрать класс и поговорить с детьми. Дать им понять, что такое поведение не пройдет. Дать ему однозначную отрицательную оценку, назвать вещи своими именами.

Директриса скрестила руки на груди.

— У вас есть педагогическое образование, чтобы рассуждать о том, как мне следует в такой ситуации поступить? — насмешливо спросила она.

— Нет. Но у меня есть сердце. И способность сострадать.

Директриса криво усмехнулась.

— Это преступление — оправдывать детскую жестокость и давать ей зеленый свет! Они — злые дети — должны получить отпор еще в детстве. Они должны усвоить — на всю свою жизнь — что полюбившаяся им модель поведения не пройдет! Это нужно сделать сейчас, пока они еще маленькие, пока еще не поздно! Чтобы потом мы не чувствовали себя вечными жертвами таких подросших жестокеров!

— Кого?

Я шумно выдохнула и провела ладонью по вспотевшему лбу.

— Жестоких людей.

Я распалилась от собственных детских воспоминаний. Слова директрисы, ее цинизм и безразличие выбили почву у меня из-под ног. И она еще называет этих мучителей «детишками», а свое отношение к происходящему — «снисходительностью» и «терпимостью»? Наверно, снисходительность и терпимость — неплохие качества, но только если из-за них не страдает другой человек. Нельзя, никак нельзя запускать жестокеров, пока они еще дети! Уж слишком хорошо мне известно, в кого они вырастают. Ну почему она этого не понимает?

Директриса сидела, опустив глаза и подняв брови. Покачиваясь в кресле, она о чем-то размышляла.

— То есть я верно вас поняла: вы предлагаете мне пойти в этот класс и завести с детьми воспитательный разговор на подобную тему? И все это ради одной девочки? Говорить, намекать детям на то, что они делают что-то неправильное, плохое? Что они звери? Не жестоко ли это? Это же покалечит детскую психику! Это непедагогично. Это всего лишь дети!

— Но не должно быть так, что какой-то ребенок приносится в жертву душевному комфорту других детей! Эта девочка и ее судьба не менее важны, чем все остальные дети и их судьбы. Они должны услышать от взрослых и понять, как называется то, что они делают. И как это мерзко!

— Но такого ребенка всегда будут травить — это неизбежность! Как вы не можете этого понять? Ну что я должна, по-вашему, сделать? Ходить за ней всюду по пятам, как живой щит? Послушайте: то, что происходит, это совершенно нормально. Вот если взять животный мир: в любой стае есть альфа-особи — активные, агрессивные, доминирующие. Да взять хотя бы обезьян…

— Но мы, по сравнению с обезьянами, немного ушли вперед в своем развитии, — невесело улыбнулась я. — Дети и обезьяны — это не одно и то же. Как вы считаете?

— Какая разница? Это универсальные законы животного мира. Они действуют везде — в том числе и в человеческом обществе. Про социальный дарвинизм не слышали?

— Надо не объяснять травлю какими-то научными теориями, а просто ее пресечь! Здесь и сейчас, в конкретном классе. Вы как директор школы обязаны это сделать!

— Вот только не нужно меня учить! — директриса раздраженно поправила волосы. — Вы даже не родитель этой девочки! И вообще не имеете к нашей школе никакого отношения! Я не знаю, что вы там такого видели на школьном дворе. Я не услышала в вашей истории ничего необычного. И не считаю нужным в это вмешиваться.

Директриса резко отодвинулась от стола и скрестила руки на груди. Было видно, что этот разговор ей надоел. Мне внезапно стало так тоскливо… Я поняла, что в одиночку бьюсь головой о стену, которую мне не пробить.

Минуту спустя, так ничего и не добившись, я тихо закрывала за собой дверь в кабинет директрисы. За спиной я услышала насмешливый шепот:

— Сумасшедшая какая-то…

***

Правило №3. От травли страдают не только ее жертвы. Страдают и свидетели. Те, кто стояли в стороне и делали вид, что ничего не происходит, — из страха самим стать жертвой. Те, кто хотели вступиться, но не решились, а потом испытывали стыд за свое малодушие. И те и другие, и свидетели и жертвы получают болезненный опыт бессилия перед властью «стаи».

ПОДКОВЫРКА ТРЕТЬЯ: ТЫ САМ ВИНОВАТ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ ТАКОЙ!

Жестокая игра в иголки не была чем-то новым.

У моих одетых в золото и меха одноклассников это тоже считалось забавным — выбрать жертву и травить ее сообща. Жертвами такой «игры» обычно становились дети с физическими особенностями или те, чьи родители были бедны.

В нашем классе таким ребенком стал высокий худенький мальчик по имени Саша.

Мать растила его одна, а вместе с ним еще троих его братьев и сестер — отца своего Саша лишился, когда был совсем маленьким. В тупом изнеможении от многолетнего тяжкого труда санитаркой в местной больнице, мать Саши не видела, что ее ребенка травят. А может, и не хотела видеть: проблем и забот в ее жизни и без того было предостаточно. Она порой выматывалась до такой степени, что надевала носки разного цвета и, натирая шваброй полы в коридоре, даже не замечала, что над ней смеются медсестры и пациенты. Мать была не способна защитить своего сына от града насмешек и издевательств, которым тот ежедневно подвергался в школе. Поэтому боль, обида, а порой и раны этого ребенка годами оставались лишь его болью, обидами и ранами — с молчаливого и безразличного попустительства педагогов. Взрослым (я поняла это по своему детскому опыту) почему-то очень нравится определенный тип детей: бойкие, шумные, наглые, с улыбкой до ушей. Полные жизни. Таких веселых, жизнерадостных крикунов всегда любят больше. Считается, что они правильные: «развиваются, как положено в их возрасте», и с ними нет проблем. Но почему-то никто не видит, что порой скрывается за этими задорными улыбками, блестящими глазками и раскрасневшимися щечками…

К сожалению, наши учителя не считали необходимым вступаться за бедного Сашу. Тихий, забитый ребенок из неблагополучной семьи был никому не нужен. Все в нем служило поводом для насмешек и издевательств: его слабая вытянутая фигурка со впалой грудной клеткой, его кроткий и спокойный нрав, его стоптанные башмаки и заношенный коричневый свитер, который достался ему от старшего брата. После школы мы вприпрыжку бежали домой, размахивая пакетами со сменкой, радуясь, что закончились уроки. Саша тоже бежал. Но бежал затравленно, со всех ног, прикрывая портфелем голову, пытаясь защититься от догонявших его одноклассников, с размаху бивших его своими рюкзаками. Видно было, что они делают это с явным азартом. Если бы они были собаками, то высунули бы языки, войдя в раж от этой погони. На уроках математики Сашу тыкали циркулем в спину и радостно гикали, когда он вздрагивал и подпрыгивал от боли и неожиданности. На переменах на него замахивались кулаками и всем, что попадалось под руку — даже стульями!

Дома мать вновь и вновь возвращалась к своей излюбленной теме — моей оторванности от сверстников. Она считала, что это из-за того, что я ставлю себя выше других. Сколько раз она заводила один и тот же давно надоевший мне разговор:

— Надо быть единой с коллективом. Вот почему ты не дружишь со своими одноклассниками?

— Потому что они подкарауливают Сашу после школы и бьют его портфелями по голове за то, что их семья бедно живет. А еще пишут про него на клочках бумаги всякие гадости, а потом незаметно приклеивают ему на спину.

— Господи, ну какие глупости!

— Глупости? А по-моему, это называется жестокостью. Ты только представь на минуту, что это тоже человек. Такой же, как ты и я. С его внутренним миром, с его душой. И он приходит каждый день домой, и он думает о том, что с ним творили в школе. А на следующее утро ему снова нужно туда идти. Представь, каково ему живется. На что похож каждый его день!

На меня смотрела пара непонимающих, равнодушных глаз.

— Все дети жестоки, — сказала мать таким же тоном, как и та директриса в школе.

«Нет, — подумала я. — Не все. Я не такая. Я никогда не буду такой злой и тупой!»

— А мальчик должен уметь отбиваться сам. Если его травят и бьют, значит, он сам виноват в этом. Пусть подумает, что с ним не так. И исправит свое поведение.

Я не верила своим ушам. Не может быть, чтобы мать всерьез так считала…

— Они ведут себя хуже животных, а думать о том, что с ним не так, должен Саша?

— Ну защити его, раз ты такая добрая! — насмешливо ответила мать. — А что? Или ты их боишься?

После этого мне почему-то всегда хотелось рыдать, и я убегала к себе. Закрывшись в своей комнате, я долго думала над словами матери. Я снова была с ней не согласна! Жертва сама виновата… Конечно же, нет! Жертва не виновата. Просто человек не нравится — вот и вся его «вина». Но разве это дает кому-то право на такое поведение? Неприязнь к кому-то — разве может она быть оправданием для издевательств и травли? Разве имеет право один человек проявлять агрессию к другому только потому, что тот ему не нравится, чем-то отличается от него? Мыслит, выглядит и ведет себя по-другому? Ведь если считать это нормальным… то что тогда будет? Какой-то отморозок сможет подойти к человеку на улице и просто убить — просто потому что отморозку показалось, что с этим человеком что-то не так? А тот должен суметь отбиться? А не отбился, так сам виноват — не смог себя защитить? Нет, не может такого быть… Это чудовищно… Это у животных выживает сильнейший — мы изучали на уроках биологии. Слабого в дикой природе никто не пожалеет и не защитит. Наоборот: набросятся именно на него. И он, если позволит себя ранить, должен отползти и погибнуть тихонько — таков его удел. А у нас? Разве у людей это не должно быть несколько иначе? Ведь чем-то же мы отличаемся от животных. Сочувствие, добро и милосердие — ведь изобрел же человек эти понятия. Изобрел, чтобы никогда ими не пользоваться? Остаться животным?… Хотя за что я так о них? У животных нет этой бессмысленной тупой жестокости. Она свойственна только человеку. Почему мы такие? Мы, наверно, обречены.

Мать была права: видя, на что похоже существование таких, как Саша, я действительно хотела защитить их. Сделать что-то, чтобы их жизнь стала хоть немного легче, безопасней и радостней. Но я не предпринимала ничего — как тот трусливый Полицейский из детской игры в мафию. Глядя на одноклассников, которые с гиканьем гнали Сашу по школьному двору, глядя на их упоение, азарт и веселье (ведь травля для таких детей — исключительно веселое занятие), я чувствовала себя виноватой в том, что вижу его страдания и ничего не могу сделать, чтобы это прекратить. Я так ни разу и не решилась вступиться за него, как-то его поддержать.

Я лишь смотрела в затравленные глаза несчастного мальчика, молча ему сочувствуя. Ведь я знала, что внутри у него от всех этих нападок рушится мир, вера в хорошее и светлое. Она рушится необратимо, непоправимо… Она рассыпается на осколки, которые он потом никогда не сможет собрать… Я видела эти осколки в Сашиных затравленных глазах. А ведь я уже тогда знала, как болезненны эти осколки. А вскоре и сама в какой-то степени испытала на себе, что такое быть Сашей.

***

Правило №4. Часто речь идет о так называемом «неосознанном моббинге», когда группа людей не догадывается, что они занимаются травлей. Для них это естественное поведение.

ПОДКОВЫРКА ЧЕТВЕРТАЯ: С ЛЕНОЙ НАДО НЕЖНЕЕ, У НЕЕ ЖЕ БАТЯ УМЕР!

Когда не стало отца, мне пришлось не по-детски собраться, сжать зубы — чтобы выстоять и не сломаться, чтобы все это пережить. Но вместо сочувствия, которого я вполне могла бы ожидать в таком своем положении, к своему ужасу я получила что-то совсем другое: маленьким садистам это все показалось невероятно забавным.

Дети жестоки. Чья-то открытая рана для них — повод бить именно туда. Ковырять палкой, наслаждаясь твоими страданиями. Когда не стало отца, у меня появилась такая рана. И эта рана стала приманкой для маленьких хищников, устоять перед которой они, казалось, были не в силах. Помню, на уроке трудов… Нет, в меня не втыкали иголки, как в ту девочку, которую я встретила на школьном дворе… По крайней мере, не в прямом смысле слова. Память не сохранила, с чего все началось. Но долго еще жгли душу издевательские слова, неожиданно брошенные одной из одноклассниц:

— С Леной надо нежнее, у нее же батя умер!

Она запрокинула голову и весело, заливисто захохотала — вот точно так же, как те красочные пайеточные девочки на школьном дворе. Ее глаза в тот момент светились таким жизнелюбием и такой беззаботной радостью, что мне стало страшно.

Эту детскую жестокость — одну из первых, увиденных мной, жестокость легкую и беззаботную, сотворенную мимоходом, с задорной и обаятельной улыбкой — я запомню на всю свою жизнь. Это потом я узнаю, что зачастую именно так — с обаятельной улыбкой и полным чувством собственной правоты — они и творят свои самые садистские вещи. Я смотрела на своих одноклассников: неужели они ничего ей не скажут? Но, к моему удивлению, мою обидчицу никто не осудил. Нашлись даже такие, кто тоже засмеялся над этой «шуткой». Помню, как я сидела, не сводя с них глаз, застыв, не веря.

«Это что, действительно так смешно, если у кого-то умер отец?»

Та веселая девочка еще что-то говорила, но я не слышала ее слов.

«Пожалуйста, не надо. Мне и так больно. Мне уже больно. Ты даже не знаешь, что это такое…»

Ответом мне был новый взрыв веселого беззаботного смеха. И новые колкости.

— Ой, как ты на меня смотришь! Ой, мне уже страшно!

Может, мне стало бы легче, если бы я расплакалась. Или разбила ей нос, как тогда Кате, на том уроке физкультуры. Но удар, который мне нанесли, был такой, что не было ни слез, ни сил на то, чтобы дать сдачи. Я была в глубоком нокауте. И только лихорадочно работал мой детский ум, бессильный осознать происходящее:

«Как можно говорить такое? Даже маленький и пока еще неумный человек должен понимать, что есть то, что неприкосновенно. Что нельзя творить такие вещи. Должен быть какой-то предел детской глупости и жестокости. Чье-то горе, болезнь или смерть — это не может быть смешным. Если ты глумишься над этим — человек ли ты после этого?»

На уроках, в коридоре на переменах, в школьном дворе я невольно наблюдала за этой девочкой, глазами выискивала ее в толпе. Вот странная: она вела себя, как и раньше — такая же веселая, громкая и смешливая. Ее глаза все так же светились жизнелюбием и беззаботной радостью. Как будто никакой, даже малейшей перемены не произошло в ее душе после ее жестоких слов. Ни раскаяния, ни стыда, ни потребности подойти и попросить прощения. Я с недоумением наблюдала за этой девочкой, напрасно пытаясь разглядеть в ней хотя бы намек на терзающие ее угрызения совести. Их не было и в помине. Удивительное создание!

«Почему она такая? Почему они такие? Неужели бывают люди, которые могут вот так поступить, а потом — все как прежде, как ни в чем не бывало… И эта ее улыбка… Как она может вот так улыбаться после того, что сделала? Нет, она наверняка — исключение… Не может быть, чтобы их много таких…»

Несмотря на мой отказ допустить, что таких может быть много, меня накрыло тяжелым предчувствием того, что с ними я буду сталкиваться еще не раз…

***

Такими, какие мы есть, мы становимся неспроста. На протяжении всей нашей жизни нас формирует неприятный, болезненный, травмирующий, а порой и до основания разрушающий нас опыт. При этом мы даже не имеем возможности как-то повлиять на то, чтобы этого с нами не случалось. У нас нет права уклониться. Все, что остается, — просто терпеть, не понимая, за что тебе это все.

Я часто думала о том, какой бы я стала, если бы моя жизнь складывалась по-другому — еще тогда, с самого детства. Я размышляла над истоками своей уязвимости и пришла к выводу, что все, что во мне есть, и то, какая я — все из моих детских потерь и обид. И мое обостренное чувство справедливости, и нетерпимость к жестокости, и попытки защитить себя от нее, и страх, что это повторится снова, все, даже мои слабые нервы и слабое здоровье, все оттуда — от гроба моего отца и того, что за этим последовало. Тогда у меня словно выбили почву из-под ног. Я лишилась защиты и опоры, столь необходимых любой девочке. И стала уязвимой для тех, кому нравится глумиться над такими, как я… А таких, как оказалось, немало… Я была права: тот случай с девочкой, которой было смешно, что у меня умер отец, не был единичным. Другие одноклассники тоже время от времени, словно невзначай, напоминали мне о той боли, которую я переживала, о которой я и без них помнила, с которой я — маленький отчаянный боец — в одиночку, всеми силами пыталась справиться. То они вдруг начинали напевать песенку про то, что «папа может, папа может все, что угодно…», делая это так, чтобы я услышала; то еще что-нибудь придумывали… Нет, я избежала участи Саши: меня не гнали и не били портфелями по голове. Но сказать на ушко что-то гадкое, подойдя тихонько со спины, или сделать исподтишка какую-нибудь мелкую пакость — этого я «наелась» вдоволь.

Забавно: тогда я думала, что у этих маленьких недочеловеков должна сразу разверзаться под ногами земля, и в получившийся разлом они должны падать. Без следа. Навсегда. Смешно, но ребенком я и правда так думала! С удивлением и разочарованием видела я, что этого не происходит. Я смотрела на этих глупых жестоких детей… нет, не с ненавистью, а с каким-то недетским сочувствием к их душевной ущербности, впрочем, вполне объяснимой их непониманием некоторых вещей, которые, к сожалению, пришлось понять мне.

«Если бы вы только знали, что это такое — хоронить своего отца, — вы бы просто не смогли над этим смеяться. Вам повезло, что вы этого не знаете».

Я не искала нашего Противостояния, как в том была уверена мать. Но я действительно была противопоставлена своим маленьким палачам мерой пережитого. Конечно, я не могла остаться такой, как другие «нормальные» дети. Я смотрела, как они носятся и резвятся, радостные и смеющиеся, как и «положено в их возрасте», как непринужденно творят разного рода пакости, среди которых были и довольно жестокие, садистские вещи, и делают это в том числе по отношению ко мне, и понимала, какая между нами пропасть… Они тоже, по всей видимости, это понимали, но трактовали по-своему, так же, как и моя мать, — что я задираю нос и ставлю себя выше других. За что и мстили мне, с наслаждением издеваясь над моей болью. Ежедневно, стиснув зубы, я шла в школу, где получала очередную добавку к горю. Добавка к горю… И ведь люди, готовые тебе ее дать, всегда почему-то находятся…

Мое детское чувство отверженности только усиливалось с каждым злым словом, которое я слышала от них, увеличивая мой и без того уже тяжеленный груз Нелюбви. С каждым новым издевательством осадок обиды, злости, возмущения и несогласия в моей душе становился все тяжелее и тяжелее. Да, я понимала, что это всего лишь дети. Да, я знала, что мы все вырастем. Годы покажут, кто из нас чего стоит. Но что нам делать сейчас — детям, которые страдают? Как нам жить сейчас, пока мы маленькие и над нами всласть издеваются другие дети, которых никто и не думает останавливать? Кто избавит нас от них? Кто даст нам защиту и утешение?

Вот чего я никак не могла понять, так это почему мы всегда остаемся один на один со своей бедой. Почему жестокеров всегда покрывают? Пока они еще маленькие и потом — всю жизнь? Как это делает директриса школы, в которой учится Лена. Она добра и участлива ко всем детишкам, кроме того единственного ребенка, который действительно нуждается в защите и участии. Она называет это педагогикой. И в своем чудовищном заблуждении она не одинока. Вот что страшно!

Мать тоже считала, что издевки одноклассников Сашу только закалят — научат защищаться, бороться с трудностями. Сделают мужиком. Она говорила, что этот опыт пригодится ему во взрослой жизни. Я в это не верю: опыт травли никому не может пригодиться — ни тем, кто травит, ни тем, кого травят. Распробовав вкус «крови», травители уже не смогут остановиться. Получив успешный и безнаказанный опыт жестокости, которую не остановили, которой не придали значения, которую — что еще хуже — даже не заметили, получив этот опыт, они, скорее всего, на всю жизнь останутся моральными уродами. А их жертвы… Злые насмешки над моей недетской бедой, от которых я вынуждена была внутренне обороняться, во многом повлияли на то, какой я стала — ожесточенной и надломленной. И словно на всю жизнь уязвимой перед жестокерами. Именно тогда у меня возникло и закрепилось долгое время мной самой не осознаваемое убеждение, что мне можно сказать и со мной можно сделать все, что угодно, и что меня никто не защитит. И я во что бы то ни стало должна этому противостоять — одна, изо всех моих сил!

И теперь, в своей взрослой жизни, я до сих пор не могу избавиться от этого еще тогда крепко прицепившегося ко мне чувства — чувства собственной обреченной уязвимости, которую я всеми силами должна скрывать от окружающих, чтобы мне снова не сделали больно. С появлением Дима, который всегда стоял за меня горой, это чувство уязвимости на время сошло на нет, но потом вернулось в прежнем объеме.

Дим был моим щитом. Он ограждал меня от этого мира. Но Дим ушел. И остались жестокеры.

***

С течением лет я, ранимая и раненая, обнаружила себя в некоем психологическом меньшинстве, подавляемом условным психологическим большинством, гораздо более грубым и толстокожим. Причем эта большая часть включала в себя отнюдь не лучших представителей рода человеческого. Многие из этих людей были с явными изъянами ума и души, но почему-то крайне самоуверенные, убежденные в своей правоте и своем неоспоримом праве что-то решать насчет таких, как я. О, у меня было много к ним вопросов! Например, какого черта? Какого черта вы выбрали в качестве эталона именно себя? Ведь это же очевидно: с вами, жестокеры, определенно что-то не так — и как вы сами этого не понимаете?

В тот вечер, придя домой после бесполезного разговора с директрисой школы, я долго не могла успокоиться. Я сидела на диванчике, обхватив себя руками. Я вспоминала невозмутимое лицо этой циничной, непробиваемой женщины, по какому-то странному недоразумению или чьему-то преступному недосмотру являющейся руководителем детского учреждения. Она была абсолютно уверена в своей правоте — я видела это по ее лицу. Уверена в том, что во всем виновата сама эта несчастная девочка — потому что она такая, какая есть. И как это мучители и те, кто их покрывает, умудряются все выкрутить так, что всегда виновата жертва? Они находят в ней какие-то изъяны и выставляют все так, как будто эти мнимые изъяны дают им основание вести себя подобным образом, вот так мерзко и жестоко. Им не нравится маленькая Лена. Им не нравился Саша. Но если им кто-то не нравится, это их проблема, ведь так? Нет, это проблема маленьких Лены и Саши. Так жестокеры решили. Так они договорились.

Перед моим мысленным взором стояла та храбрая девочка, которую я встретила в школьном дворе — с ее беленькими тугими косичками и огромным старым портфелем, едва ли не больше самой девочки. Я видела иглы, торчащие у нее из платья, и ее измученное, но такое отважное лицо и готовность все вытерпеть, которую я прочла в ее огромных глазах. Я вспомнила себя маленькую, удивительно похожую на нее, со своими болью и отчаянием — болью и отчаянием, которые я, взрослая, так и не смогла до конца в себе изжить.

«А сколько тебе предстоит вытерпеть, маленькая Лена? Знает ли этот несчастный ребенок, что от него потребуется терпение длиною в жизнь? Что это никогда не кончится? Что всегда будет только так?»

Мать часто повторяла, говоря о моих одноклассниках и по совместительству мучителях бедного Саши:

— Это просто дети. И они вырастут.

Но действительно ли меняются такие дети? К сожалению, нет. Все эти разговоры о том, что маленькие жестокеры подрастут и поумнеют — полная ерунда, как я успела убедиться. Жестокие дети не меняются с возрастом, нет. Детские болезни у них не проходят по мере взросления. Они — эти маленькие садисты — не умнеют, не развиваются душевно. А все потому что в детстве, когда они с наслаждением вонзали в несчастных жертв свои маленькие остренькие зубки, их просто гладили по головке, и никто ничего не сделал, никто не дал им понять, что такое не пройдет. Ведь это же просто дети! И вот эти жестокие дети, с ранних лет уверовавшие в свою безнаказанность, вырастают и в свою взрослую жизнь переносят привычную и полюбившуюся им модель поведения. О нет, они не поют тебе на ушко песенку про папу, не бьют портфелями по голове и не наклеивают на спину бумажки с обидными прозвищами. Взрослые жестокеры используют другие приемчики, но суть их сводится к тому же самому: унизить и поглумиться. Утвердить свое мнимое превосходство над тобой. И — как и в детстве — они по-прежнему знают, что им ничего за это не будет.

Я мысленно перебирала все те нескончаемые уколы в мою собственную спину, из которых складывалось мое существование в городе …sk. Сколько их было за эти годы? Не счесть…

«И в меня так же втыкают иголки, Лена, только невидимые. Я уже выросла, а в мою спину до сих пор втыкают иголки! И я так же, как и ты, не смею их достать! Кого я могу защитить? Если я и себя-то защитить не в силах?»

Я должна была, но так и не смогла придумать, как защитить себя — ребенка, раненого с детства. Как обезопасить его от новых болей, которые может причинить ему этот мир. Что бы я ни делала, все было бесполезным. На это сопротивление уходили все мои силы, а иголок и боли все равно становилось только больше.

Я хотела вспомнить какую-нибудь хорошую, вдохновляющую песню, чтобы поддержать себя, но не смогла. Я больше не могла спасаться песнями, как раньше. Они больше не брали за душу. За последние годы они стали какими-то другими — пустыми, ненастоящими. А люди… с людьми творилось что-то не менее странное… По моим щекам текли слезы. Что мне делать со своей сентиментальностью и уязвимостью, со своей обостренной чувствительностью и непреодолимой потребностью в чем-то добром, светлом, справедливом? Как жить с этим в том мире, в котором я себя нашла?

Тем вечером я и придумала этот образ. Девушка в темно-сером кожаном плаще сидит на валуне, в безлюдной пустынной местности. Ветер развевает ее спутанные белые волосы. Ее руки устало опущены. У ее ног лежат огромные длинные иглы, целая груда игл, которые она достала из себя. Иглы эти — уколы зависти, насмешек и клеветы, которые вонзали ей в спину. Она отчаянно сражалась за себя. Она пыталась оградить себя от пошлости и жестокости этого мира. Но все напрасно — они все равно попали в нее. Девушка хочет сказать, нет, не сказать — прокричать о том, как ей больно. Но не может избавиться от разрывающего ее невысказанного возмущения, поскольку — чтобы еще больше подчеркнуть безысходность — ее рот заклеен липкой лентой. Бунт невыносимо горяч и он сжигает ее, но весь этот бунт — вынужденно! — заперт внутри. И мы видим только мучительно нахмуренные светлые брови, а также горечь и отчаяние в глазах героини — зарево внутреннего пожара.

Уже почти ночью, вытерев слезы, я достала принадлежности для живописи и приступила к эскизу. Но все застопорилось сразу же — при попытке набросать лицо девушки. Никак не выходили брови. Нужен был красивый изгиб, гордый и волевой. А получались нарисованные стервозные дуги, возмущенно вскинутые вверх — точь-в-точь как у Эллы. Долгое время такие были во всех журналах, на всех мегащитах. Я и забыла, как выглядят нормальные брови. Но самое тяжелое отчаяние наступило, когда я попыталась изобразить глаза моей героини. Главную роль должны были играть именно глаза. Я хотела, чтобы в них можно было прочесть все, что мучит ее, но о чем она вынужденно молчит. Глаза должны были обладать невероятной выразительной силой. Они должны были кричать о боли и отчаянии. И все же в них — упрямый отказ сдаваться. Он должен был ясно читаться в этих глазах. Я пыталась это изобразить, но все было не то, совсем не то… В целом весь портрет получался каким-то не таким. Это должен был быть образ, пронзительно-трогательный и возвышенно-прекрасный. А получалось что-то совсем несуразное… Я поняла, что не смогу написать этот портрет без модели, не смогу придумать это лицо, взять его из головы. Мне надо его видеть. Мне надо знать эту девушку — она должна быть реальной, настоящей, живой. Но кто это может быть? Где мне найти такую?

На следующий день, в свой выходной, в поисках вдохновения я вышла на улицы весеннего города… sk. В аптеке я купила кислородный коктейль. Я подсела на него. Я все время его здесь покупала. Мне как будто хотелось восполнить нехватку воздуха в этом душном городе. В этом душном городе мне нечем дышать. Он и не рассчитан на то, что здесь у тебя будет легкое дыхание. Дойдя до газетного киоска, я купила парочку глянцевых журналов. В парке, сидя на лавочке, я быстро пролистала их и поняла, что ничего не изменилось за прошедшие пару лет. К счастью, ушли эти ужасные толстые губы и нарисованные маркером брови — наконец-то они вышли из моды. Но лица тех, кто взирал на нас с экранов и глянцевых страниц, не стали более приятными: из всех журналов, со всех мегащитов на нас смотрела, казалось, одна и та же бледная девица, с волосами невнятного оттенка, веснушчатым, словно испорченное яблоко лицом, и бесцветными, ничего не выражающими глазами. На страницы журналов, на экраны мегащитов по-прежнему не допускали ярких, прекрасных, обаятельных и вдохновляющих людей. Чьи лица и образы оставались бы в памяти. Людей, на которых хотелось бы смотреть. Которых хотелось бы нарисовать… Оставив на скамейке всю эту бесполезную макулатуру, я вышла из парка и направилась в сторону дома.

Я давно поняла, в чем была истинная причина затухания каждой моей безуспешной попытки творчества, к которым я периодически, урывками, возвращалась. Вовсе не в нехватке времени. И не в том, что все эти годы от усталости я чувствовала себя пожухшим пучком зелени, который вялым грустным букетиком стоял на прилавке соседнего магазина. А в том, что тот визуальный опыт, который я ежедневно получала, не способствовал осуществлению моих художественных замыслов. Я возвращалась к этим попыткам рисовать, потому что хотела хоть немного наполнить свое окружение Красотой — той, какой я ее понимала и в какой нуждалась. И в то же время была бессильна ее создать, потому что к тому времени сама успела позабыть, что это такое. Окружающая меня действительность не давала мне нужных образов. Она не давала мне вдохновения.

Вечная тоска о Красоте вновь взяла меня в свои оковы. Но неужели по ней тоскую я одна? Мне вспомнился тот сошедший с ума художник, которого я несколько раз встречала на улицах города. Еще один несчастный безумец, который, как и я, жаждал Красоты и все никак не мог найти ее. Он отчаянно искал ее повсюду, но тщетно. Теперь я поняла его! За несколько лет жизни в городе… sk я и сама им стала — несостоявшимся художником, который не может найти в том, что его окружает, ни капли вдохновения творить. Неспособным вдохновить был и сам этот странный уродливый город, по улицам которого я шла. На изредка попадавшихся на моем пути деревьях распускались первые клейкие листочки. Эти слабые молодые листочки каждую весну давали надежду: все еще будет хорошо. Снова хорошо, как уже было когда-то — так давно и так недолго. Потому что деревья — это победа жизни, это прорыв, несмотря ни на что. А здесь, в городе …sk, их практически не осталось. Здесь их упорно, фанатично уничтожали — я не знаю, зачем. И, казалось, кроме меня нет больше ни одного человека, неравнодушного к участи этих спиленных деревьев. Впрочем, нет. Один такой человек был. Не так давно в газете вышла очередная статья той смелой журналистки, за чьими публикациями я все эти годы следила. Вот отрывок из ее статьи:

«С недавних пор в нашем городе происходит что-то странное: массово и непонятно зачем вырубаются деревья. Впрочем, чиновники объясняют нам, зачем они это делают: оказывается, деревья кому-то мешают. Но кому? Кто этот загадочный человек, которому вдруг помешали деревья, спокойно растущие в городе? Особенно в маленьких дворах, вдали от дороги и электропроводов? Никто его не знает, этого странного человека. Не знаю его и я. Но, как мне видится, если такой человек и правда существует, то помешать деревья могли только очень плохому человеку. Хотя слово «плохой», по-детски категоричное, наверно, не совсем точно характеризует того, кто решает написать жалобу на дерево. Более точным, как мне видится, будет сказать, что деревья мешают больному человеку. Я не психиатр и с этой точки зрения что-то заявлять не возьмусь. Но, возможно, есть какой-то очень редкий вид психического расстройства, о котором мы не знаем. Что-то вроде хлорофобии. Или хербофобии. Другими словами, боязни деревьев. Впрочем, в данном случае, речь, наверно, идет о другой болезни. И болезнь эта страшная, неизлечимая и, судя по всему, заразная — тухлость человеческого нутра. К сожалению, она нередко встречается сегодня. А в последнее время так вообще приобрела характер настоящей эпидемии. И вот очередной прогнивший изнутри человек берет пилу и идет уничтожать деревья. Или пишет заявления, требуя, чтобы это сделал кто-то другой. Слишком грубо сказано, считаете вы? И кто дал вам право, уважаемая Алла Королёва, так обзывать тех, кто занимается благоустройством нашего города? И вообще, вы ничего не понимаете в благоустройстве. Деревья мешали, и они были спилены по заявкам местных жителей. Так мне сказали в администрации, куда я обратилась с просьбой прокомментировать то, что происходит. Может, я действительно ничего не понимаю в благоустройстве, но скажите мне те, кто, в отличие от меня, в этом понимает: о каком «благоустройстве» идет речь, если вместо прекрасных деревьев на улицах города остаются лишь голые трехметровые обрубыши?

«Человеку мешают деревья». Только вдумайтесь, сколько всего страшного таится в этих циничных словах! Да что с нами происходит? Так ли уж далеки мы от того, когда для того чтобы пойти уничтожать — не важно, человека или дерево — даже не нужна будет причина…»

Я в очередной раз удивилась тому, что в печать пропустили такую статью. И в очередной раз была согласна с каждым ее словом. Это странно, но как будто бы автор прав: они действительно ненавидят деревья. И — судя по тому, что они творят — очень сильно их боятся. Всего за несколько лет эти странные люди, с их иррациональными страхами, умудрились практически полностью вырубить все зеленые насаждения, сделав город …sk еще более душным и неуютным. Я видела, я чувствовала это каждый день, когда выходила на улицу. Окружающий мир в целом становился визуально некрасивым. Все более и более уродливым с каждым годом. Они специально делали его таким, с каким-то удивительным ожесточением. Мне не нравилось ничего из того, что я видела и слышала вокруг себя. Я как будто не могла встроить себя в эту созданную ими действительность. Но вот чего я не могла понять: а как же они сами, все эти странные люди? Как они сами могут вот так жить? Неужели им и правда нравится все то, что происходит, все то, что они видят вокруг себя, что они сами создают своими усилиями, своими поступками и своими выборами? Я снова вспомнила о той несчастной девочке, которой ничем не смогла помочь. Как не замечают они страшных результатов своих действий по уродованию визуальной среды, так не замечают и того, что своей черствостью и жестокостью они уродуют психику другого человека. И именно тебя считают сумасшедшим, когда ты пытаешься указать им на то, что они творят.

Что-то ведь влияет на них, на их странные поступки… Наверно, это все мегащиты. Быть тупым и жестоким — вот чему они учат. И люди массово становятся такими… Или мегащиты тут ни при чем и они такие сами по себе? Что-то ведь и правда стало с людьми… В большинстве своем они так грубо сделаны. Их словно выстругали наспех и ничего в них не вложили… Я поняла, что в них больше нет не только потребности в Красоте. Нет и Любви, и Добра, и Сострадания. Нет, я это не придумала: в людях этого действительно больше нет. Словно что-то сломалось в нашей человеческой природе… С недоумением и разочарованием вглядывалась я в одинаково пустые, недобрые лица идущих мне навстречу прохожих. В мире, где нет Любви, Красоты, Добра и Сострадания, мне точно нечего делать. Зачем я здесь — такая странная, неприкаянная, ищущая неведомо чего?

Я поняла, что мое одиночество гораздо глубже и безнадежнее, чем я себе представляла. Мне не просто недоставало близкого человека. Не было нигде — ни рядом со мной, ни в медиапространстве — больше никого, кто думал бы так же, как я… Ну, разве что та смелая журналистка… Но в целом мое видение того, что происходит, моя усталость от этой пошлости и жестокости не находили понимания и поддержки. Это еще больше усиливало мое обреченное одиночество в городе …sk.

Я вернулась домой ни с чем. Я понимала, что не смогу приступить к работе над портретом: без модели я лишь растеряю свой запал в бесполезных попытках передать на холсте то, чего я сама не вижу… Я поняла, что не нарисую такие глаза. Потому что вокруг себя я вижу совсем другие глаза, а те я давно не видела и забыла, какие они. Придумать их из головы и потом изобразить их на холсте у меня не хватит фантазии и мастерства. Да и не в глазах дело… Не просто внешне подходящую модель я не могу найти, а такого человека, Личность. Те, кого нам показывают, — ярких, умных, честных, смелых нет среди них. Как будто кто-то с маниакальной страстью выявляет и забраковывает все уникальные человеческие элементы. Словно против них существует какой-то тайный заговор. Словно их выследили и всех до единого уничтожили.

Я убрала кисти и краски в складной мольберт.

«Вот когда я увижу умного, достойного и прекрасного человека, хотя бы одного такого человека, вот тогда — не раньше — я и напишу этот портрет. В принципе начну снова писать портреты. Потому что пока мне этого совсем не хочется. Потому что у меня нет ни капли вдохновения и мне неоткуда его взять. Потому, что все это, в конце концов, бесполезно…»

2

Правило №5: Именно женский коллектив считается наиболее неблагополучным с точки зрения нездоровой атмосферы, способствующей появлению моббинга. Типичные формы травли в таком коллективе — насмешки и сплетни. Часто их предметом становится внешность и физические особенности жертвы.

ПОДКОВЫРКА ПЯТАЯ: КРАШЕНЫЕ ВОЛОСЫ, ИЛИ ОНА НЕ УМЕЕТ РАБОТАТЬ!

Итак, к тому времени я поняла: в мире есть люди, которые разительно отличаются от меня. Они другие, они странные. Если у меня жестокие поступки вызывают отторжение и внутренний протест, и мне невыносимо смотреть, как кто-то их совершает, даже если это не затрагивает меня лично, то странных людей жестокие поступки не то что не возмущают, а наоборот — как будто даже нравятся им. Им нравится издеваться и унижать — это доставляет им какое-то извращенное, садистское, непонятное мне удовольствие. И у этих людей почему-то нет внутренних барьеров, которые не позволили бы им такие поступки совершать. Они делают это легко, играючи.

Второе, что я поняла (и это особенно страшно): сегодня быть таким — это что-то вроде нормы. Те, кто виделись мне сущими монстрами, считались вполне себе нормальными, обычными людьми. Казалось, сам факт их существования не удивлял и не возмущал никого, кроме меня. Моя отчаянная попытка вступиться за маленькую девочку, над которой издевательски посмеялась равнодушная директриса… Наверно, со стороны это действительно выглядело как поступок умалишенного, потому что не только директриса той школы, но, казалось, никто больше в целом мире не видел возмутительное в этой возмутительной ситуации. «Ничего такого», как говорится. А все потому, что жестокеры — это не какие-то единичные исключения, нет. Их много. Очень много. Сегодня именно они доминируют и задают тон всему, что происходит вокруг. Они очень активно и агрессивно насаждают свои взгляды. Я, с этими взглядами не согласная, чувствовала, как они давят, давят, давят на меня. Пытаются задавить, навалившись всей своей массой.

Раньше я не понимала, почему все всегда складывалось для меня именно так. Теперь я поняла, что нет, это никакая не случайность. Это закономерность. Все просто: я нашла себя в мире, созданном жестокерами, для жестокеров, по меркам, вкусам и стандартам жестокеров. Мне этот мир абсолютно чужд. Зато сами жестокеры чувствуют себя в нем уютно и вольготно. Они хорошо устроились. Они знают, что им ничего не будет — твори что хочешь. Вот еще одно страшное открытие, которое меня ждало, третья горькая истина, которая мне открылась: жестокеров никто не останавливает. И высшие силы не наказывают их за то, что они творят. Теперь я знаю: никакая пропасть не разверзается под их ногами, нет! Они продолжают жить. Да, именно так! Сотворив зло, жестокеры продолжают спокойненько жить! И творить все новое и новое зло.

Молчаливое несогласие с происходящим, с тем, что мир устроен именно так — постоянный фон всей моей жизни. Мне оставалось лишь бессильно смотреть на то, как прекрасно чувствуют себя сегодня эти странные люди, насколько они в себе уверены и насколько свободны в своих действиях. Смотреть и недоумевать: как же так вышло? Как вышло так, что такие понятия, как «добро», «сострадание», «честь», «совесть», совершенно не вписываются в сегодняшнюю действительность? Как жестокеры смогли все так вывернуть и устроить? Как им это удалось?

Разумеется, я задавалась и другим вопросом: кто из нас прав? Ведь если я в меньшинстве, логично предположить, что неправа именно я — их-то ведь больше? Намного больше. Но что-то внутри меня упорно отказывалось признавать свою неправоту, несмотря на численное превосходство окружающих меня жестокеров. Я понимала: они сами определили, что они правы. И только лишь потому, что их, людей подобного психологического склада, численно больше. Да, я знала, что сильны они не своей правотой, а своей многочисленностью. И они только кажутся нормальными, но они таковыми не являются. Просто их становится все больше и больше — до такой степени много, что они перестают казаться чем-то исключительным. Становятся чем-то вроде нормы.

Именно такие сегодня задают систему ценностей, которую они пытаются навязать и всем остальным — как единственно верную для всех. Собственная система ценностей этих странных людей, ими усиленно насаждаемая, не менее странная, чем они сами. Эта система ценностей основана на торжестве грубости и жестокости, безразличия к чьим-то страданиям, нетерпимости ко всему прекрасному и доброму и желании все это опошлить и цинично высмеять. А также на безусловно данном себе праве травить и уничтожать тех, кто не такой, как они сами. Кто им не нравится. Моя личность определенно не вписывалась в созданную ими систему. Не вписывалась с самого детства. Из-за этого я всю жизнь ощущала себя одиноким десантником, который заброшен во враждебную для него среду и теперь вынужден в ней выживать — один, среди всего этого множества странных жестоких безумцев. Но за что? Я не понимала этого изощренного «замысла» со стороны высших сил: создавать такие чужеродные и непохожие на других элементы, таких рецессивных человеков, как я. Зачем? Чтобы мучить нас всю нашу жизнь? Чтобы издеваться над нами силами того доминантного большинства, которое так усердно старается нас переделать или попросту задавить? Чтобы поставить перед нами эту бессмысленную непосильную задачу: ломая себя, стать такими, как все они? Задачу, в решении которой мы заранее обречены на провал: ведь такими мы никогда не станем?

Еще в детстве я поняла, что я не такая, как другие. И что в силу своей чувствительности и своих реакций я невероятно уязвима перед теми, кто захочет меня ранить. И это никуда не делось с годами — перешло и в мою взрослую жизнь. Новый болезненный опыт только усугублял мою уязвимость, делая меня идеальной мишенью для новых нападок и издевательств. В одной из «умных» книг по психологии я когда-то вычитала про виктимное поведение — поведение жертвы. Выходит, это и правда так: если жизнь один раз сделала из тебя мишень, именно по тебе и будут бить — снова и снова. Потому что это поведение незаметно для тебя самого закрепляется за тобой, и ты даже не будешь осознавать, что ты именно так себя и ведешь… И ты никогда не выйдешь из этой роли…

Я часто думала о том, каким стал Саша. Нарастил мускулы, чтобы давать сдачи? Нарастил ту самую «носорожью броню» — чтобы не проткнуть? Сам стал жестокером? Я так не могла. И никогда не смогу — я это знала. Тогда я пришла к единственному, как мне казалось, возможному для меня решению: изо всех сил стараться скрывать свою непохожесть и уязвимость. Вести себя так, чтобы жестокеры меня не вычислили. Долгие годы я отчаянно пыталась это делать. Но, кажется, мне это плохо удавалось. Они, эти «психологические хищники», все равно чуяли меня, безошибочно угадывали каким-то мистическим образом — с первого взгляда (интересно, как?). Что-то во мне, очевидно, выдавало меня. Наверно, это мое разбитое сердце, отражаясь где-то в самой глубине моих зрачков, словно магнит притягивало ко мне очередных желающих попить сердечную кровь из этой не до конца затянувшейся раны. О, жестокеры любят чужие разбитые сердца! Ведь если уже появилась трещина, из которой сочится кровь, пить эту кровь намного легче — не придется даже прогрызать!

Трудно быть ребенком среди маленьких жестокеров. Но оказалось, что и взрослеть не легче: все эти подросшие жестокие дети начинают попадаться тебе в геометрической прогрессии. И ты по-прежнему вызываешь их нездоровый интерес. И они все так же легко узнают тебя… В моей жизни никогда не было недостатка в таких людях. С годами они стали встречаться мне все чаще и чаще, уже не поодиночке, а «пачками», словно их и правда становилось все больше и больше. Но, казалось, нигде и никогда еще их концентрация на один квадратный метр не достигала таких зашкаливающих значений, как в салоне каминов, радиаторов и домашнего текстиля под названием «Искуство жить».

Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Дружно и словно по команде. Правда, всю глубину этой необъяснимой неприязни и то, что эта команда, возможно, была командой «фас», я осознаю гораздо позже — с подачи неугомонной Али. Именно она с журналистской настойчивостью позаботится выяснить, как так получилось, что сразу столько гадких людишек собрались под одной крышей… Пока же я думала, что мне просто в очередной раз не повезло с работой. Мне всегда с ней не везло. А все потому, что у меня какой-то особый «талант» — оказываться не в то время и не в том месте. И не с теми людьми. Я обреченно осознавала, что снова встретила очередную в своей жизни порцию странных людей и что я снова им не нравлюсь.

Это невозможно не заметить! Вот я захожу утром в салон, и меня своим фирменным неморгающим взглядом осматривает с ног до головы круглоглазая Полина. Осматривает так возмущенно и осуждающе, словно на мне не офисное платье, а одно только нижнее белье. При этом взгляд Полины неизменно фокусируется на моей груди. Чего она хочет? Оторвать эту грудь и прицепить на свое плоское туловище? Я уже сама готова подарить ее Полине, лишь бы избавить себя от этого ежедневного разглядывания.

Чувствуя себя раздетой, прохожу за свой стол. Настенька в очередном цветастом сарафане (интересно, сколько их у нее?) быстро отворачивается, как будто меня здесь нет. Не дай бог кто-то заметит, что она со мной поздоровалась — еще подумают, что мы подружки. И вообще ей неловко сидеть за одним столом с таким «чудом». После такого «радушного» приема я уже порядком деморализована — хотя еще только начало рабочего дня. Но что это? Вот идет моя клиентка, но, не дойдя до моего стола, почему-то присаживается к Элле… Странно: может, она не видела, что я сегодня тоже работаю? Ну ничего, у меня есть и другие заказы… Хотя, конечно, я столько времени провела с этой клиенткой, подбирая ей шторы… Вот Элла идет с ней к стойке с образцами тканей. Обе делают вид, что не замечают меня. Я тоже стараюсь на них не смотреть и делаю вид, что погружена в расчеты для другого клиента. Но не могу сосредоточиться. В конце концов, мы получаем проценты с продаж, и Элла сейчас нагло ворует мои деньги, причем делает это с совершенно невозмутимой миной, как будто так и должно быть.

Работая в «Искустве жить», я в очередной раз убедилась в том, что существуют люди, чьих действий, образа мышления и хищнического способа существования по отношению к другим людям я просто не в состоянии понять. Словно эти люди проходили свою школу воспитания, совершенно отличную от моей. Играли в какой-то другой песочнице. Впрочем, меня не особо удивила наглая выходка Эллы. В последнее время они частенько пытались провернуть что-то подобное. Дело в том, что в наш затерянный в дебрях старого парка салон редко кто-то заходил — разве что постоянные клиенты-комплектовщики, когда у них появлялись новые заказы. Большую часть дня девицы маялись от безделья и скуки. Конечно, изредка случались и авралы: одновременно приходили несколько человек. Тогда весь салон оживлялся и начинал гудеть, словно потревоженный улей. Мы носились, сбивая друг друга с ног, таща в руках разноцветные отрезы ткани и кипы шнурков. Мы прикладывали их друг к другу для демонстрации клиентам всего многообразия нашего прекрасного ассортимента. В такие моменты просыпалась даже вялая Полина, широко, как сова, распахнув свои круглые глаза под низкой густой челкой. Она покидала свой «трон» и снисходила до нужд простых покупателей. Но такое случалось нечасто. По большей части девицы откровенно скучали. И, конечно, ревностно относились к тому, что у кого-то из них вдруг намечался мало-мальски серьезный заказ.

Я вижу, что Элла пытается всучить моей клиентке какую-то цветастую тряпку с аляповатым рисунком, которая смотрится дешево и безвкусно. О боже! Зачем? Зачем она пошла к Элле? Ведь мы подобрали такие красивые портьеры! Клиентка спрашивает о цене. Элла в замешательстве: закусила губу, брови выгнулись, а водянистые глазки забегали. Еще бы: они ведь оторвали все ценники, когда я только пришла в «Искуство жить». Это было сделано специально, чтобы осложнить мне работу, но вот смешно: Элла сама постоянно путалась из-за отсутствия артикулов и цен!

Однажды я предложила навести порядок и все-таки наклеить новые ценники, чтобы больше не было неопознанных безымянных образцов, над которыми надо с глупым видом зависать, как это сейчас делает Элла, напрасно пытаясь вспомнить, что это за коллекция и сколько это стоит. Но любое мое разумное предложение в «Искустве жить» почему-то с возмущением отвергалось. Девицы принимали в штыки любую попытку внести изменения в давно заведенный странный порядок, несмотря на то что это существенно облегчило бы работу нам всем. И в тот раз мое предложение было высмеяно и раскритиковано. Я попыталась привлечь на помощь Дашу, но та лишь беззаботно улыбнулась и пожала плечами.

Элла все-таки настаивает на том, чтобы всучить моей клиентке эту аляповатую тряпку, цены которой она не знает. Я ставлю локти на стол и опускаю в ладони свою усталую голову.

Отпустив мою клиентку, Элла бросилась перекурить — еле дотерпела, так было невмоготу. Когда, возвращаясь из курилки, она тяжелым одурманенным шмелем летела мимо моего стола, окутав меня удушливым облаком вонючего табачного амбре, я спросила ее, как так произошло, что она снова перехватила мой заказ. Элла резко остановилась и вперила в меня непонимающий взгляд своих замутненных никотином глаз. Боковым зрением я увидела, как со своего «наблюдательного поста» медленно поднялась Полина. Она не спеша направилась в нашу сторону. Полина все делала очень медленно, подчеркнуто медленно, раздражающе медленно — словно ее включили в замедленном режиме, как видео. Она медленно ходила, медленно садилась на стул. Медленно вставала с него. Медленно расправляла складки своей пышной юбочки. Медленно поворачивала голову, чтобы пригвоздить тебя к месту своим убийственно высокомерным взглядом. Единственное, что Полина делала быстро, так это выдавала тебе очередную порцию своих критических замечаний. Задавала их тебе по самое «не хочу»!

— Потому что ты не умеешь работать с клиентами. Мы посовещались и совместно приняли решение, что твой заказ возьмет Элла.

Полина стояла надо мной, скрестив руки на груди и всем своим видом говоря: «А ну-ка, что ты на это скажешь?». Удивительное создание! Казалось, у этой тщедушной девицы едва хватает сил, чтобы просто ходить, передвигать ногами. Но силы на интриги и нападки она откуда-то берет, находит в себе каким-то непостижимым образом. Впрочем, ее слова не стали для меня неожиданностью. Про то, что я не умею работать, в «Искустве жить» мне говорили постоянно. Каждый день меня критиковали за то, как «неправильно» я это делаю.

— У тебя на складе зависла старая партия, а ты продаешь ему заказное полотно! — выпучив свои мутные глаза и выгнув свои и без того выгнутые брови, шипела Элла. — Нам склад надо освобождать под новинки. Разве не видишь, что он захламлен? А ты оформляешь заказной товар!

«Так вспомни, что у тебя есть клиенты, и по ним еще месяц назад пришел материал, который и захламляет склад, потому что ты им не звонишь и не договариваешься о доставке. Просто вспомни о них и позвони им!»

— Это именно то, чего хотел заказчик, — сказала я вслух. — Он сам выбрал этот артикул.

Элла нетерпеливо вздохнула:

— «Кошелькам» не полагается хотеть и выбирать! Они должны брать то, что мы им предлагаем. И платить. Ясно?

Я с улыбкой взглянула на нее. Интересно, когда Элла предлагает людям какую-нибудь очередную безвкусную цветастую хрень, она что, и правда каждый раз надеется, что они просто возьмут и заплатят за нее?

Кира, та грузная женщина с черными усиками над губой, которая в мой первый рабочий день сказала, что я здесь ненадолго, смотрела на меня, как на безнадежную, и авторитетно буркала:

— Нет. В продажах у нее никогда ничего не получится. Я это с самого начала говорила.

— Конечно, — тут же подтверждала Полина. — Она непрофессионал. Я вообще не понимаю, почему она здесь работает.

Это я не понимала, почему здесь работают все они! Довольно быстро я пришла к выводу, что при всем своем напускном «профессионализме» сами девицы были поразительно некомпетентны — едва ли не все, кроме Даши. Да они и не считали нужным стараться, даже не пытались работать лучше. Они могли нагрубить клиенту, вовремя не выполнить свои обязанности, невнимательно считать и в итоге допустить серьезные ошибки с количеством материала. Большую часть рабочего дня девицы проводили за курением, распитием кофе и сплетнями. И при этом они, по их мнению, работали хорошо. А я — плохо.

Выразителем этого общего мнения часто становилась Полина. Она охотно брала на себя эту миссию и выполняла ее с огромным удовольствием. Она медленно подплывала ко мне и, скрестив руки на груди, заводила свою старую нудную пластинку о непрофессионализме, с явными, прозрачными, оскорбительными намеками. Я уже давно поняла: говоря о непрофессионалах, Полина имеет в виду меня и только меня. По каким критериям девицы оценивали профессионализм? И это я к тому времени поняла: профессионалы — это сами девицы, а непрофессионал — всего лишь тот, чье поведение и методы работы отличаются от их собственных.

Полина стояла надо мной и сканировала мое лицо своими неморгающими глазами. Я проклинала себя за то, что мои эмоции наверняка сейчас написаны на нем — к удовольствию этой костлявой ведьмы. Из всех странных девиц «Искуства жить», пожалуй, именно она доставляла мне больше всего неприятных эмоций. Мы проработали вместе уже больше трех лет, но Полина до сих пор считала нормальным разговаривать со мной свысока, как с неопытной дурочкой. Я с раздражением смотрела в ее холодные глаза, на ее издевающуюся ухмылку, на ее неторопливые ленивые жесты. Как же она достала меня за эти годы! Мысленно я дала волю гневу:

«Постная, тощая, как скелет, немигающая стерва. Сухая, как сушеная вобла к пиву. При этом с таким тяжелым характером, что, собственно, без пива ты и не годишься. Хотя нет: пиво не поможет тебя переварить, тут нужна водка. Когда я тебя впервые увидела, то подумала, что тебе лет пятьдесят. А ведь ты всего на год старше меня! Скелетора!»

Я с трудом сдержалась, чтобы не назвать ее Скелеторой в лицо. Кстати, это действительно было так — насчет возраста Полины. Примерно через полгода после моего прихода в «Искуство жить», в середине марта мы отмечали ее день рождения. Слово взяла Элла:

— Полиночка, дорогая моя! Поздравляю тебя с новым годом твоей жизни! Милая, двадцать семь — это еще самое начало пути, тот возраст, когда все еще может начаться заново…

Дальше я не слушала. Я уставилась на это болезненное лицо, туго обтянутое сухой желтоватой кожей, с сеткой заметных морщин. Как двадцать семь?… Ведь это же получается, что «пятидесятилетняя» Полина всего на год старше меня… Вот уж действительно: злость и высокомерие никого не красят… Но мне быстро расхотелось язвить и насмехаться. Я почувствовала острую жалость к Полине: если она так выглядит в свои двадцать семь, наверно, дело в серьезных проблемах со здоровьем. Я тут же забыла про все ее ежедневные придирки ко мне. Помню, как я с сочувствием смотрела на ее острые костлявые плечики, на ее шейку, на которой выступал каждый позвонок, на выпирающие крыльца лопаток. Мне хотелось подойти к Полине и по-дружески ее обнять. Смешно, но тогда мне действительно было ее жаль. Это сейчас, зная, что произойдет дальше, я хочу сказать, я хочу крикнуть себе:

— Не жалей их, АЕК! Они тебя не пожалеют.

Я перевела взгляд на Полину, которая все еще стояла надо мной и, скрестив руки на груди (на своей отсутствующей груди), выжидающе на меня смотрела. Я вскинула подбородок и улыбнулась:

— Полина, пожалуйста, научи, как надо работать. Ты ведь старший менеджер.

Вот что смешно: при моих попытках уточнить, как же именно надо работать, и просьбе научить меня это делать, мне неизменно ничего не могли ответить, а лишь раздраженно поджимали губы. Так было и на этот раз: Полина сделала оскорбленное лицо и плотно сомкнула свои уста. Я улыбнулась. Я была уверена, что отшила ее. Но, выдержав свою фирменную театральную паузу, Полина выдала:

— Если ты все-таки вдруг не поняла: этот заказ будет вести Элла.

Ничего больше не сказав, Полина развернулась и медленно поплыла на свое место. Там она царственно присела на свой стул, тщательно расправив складки своей юбочки. Она считала разговор оконченным, а меня — побежденной.

— Хорошо, Полин, — громко сказала я со своего места. — Если мы теперь работаем на таких условиях, так тому и быть. Но тогда и я в следующий раз поступлю так же: когда придет твой клиент, я просто возьму его себе, хорошо? Только вот жаль, что это будет нескоро: ты ведь у нас не снисходишь до простых заказов.

Пробегавшая мимо швея украдкой хмыкнула и, взяв с полки отрез материи, скрылась в своей каморке. Круглые совиные глаза округлились еще больше. Полина медленно встала и яростно расправила складки своей юбочки. Несколько угрожающих шагов в мою сторону сделала и здоровенная Элла.

— Какое право ты имеешь критиковать нашу Полину? Ее все любят и уважают. А ты здесь всего лишь изгой. Ты здесь работаешь только потому, что нравишься директрисе.

У меня внутри что-то опустилось. Я поискала глазами Дашу — свою единственную поддержку. Ну куда она запропастилась? Она ведь только что сидела за своим столом! В последнее время она каждый раз вот так исчезает, когда она мне так нужна…

Элла и Полина больше ничего мне не сказали. Но долго еще сидели, тихонько перетявкиваясь, как вредные собачки, злобно поглядывая в мою сторону.

***

Правило №6: Инициаторам моббинга не нужен внешний повод. Не всегда есть причинно-следственная связь между тем, как повела себя жертва, и ответной реакцией на ее поведение. Зачастую травители и сами не знают, за что они травят человека. Тем более не знает этого жертва. Это заставляет ее терзаться от непонимания, заниматься самокопанием. Человек испытывает тревогу, стыд и смутное чувство вины. Все чаще он думает: «Выходит, я действительно плохой человек, иначе мои коллеги относились бы ко мне по-другому». Подобные мысли очень негативно действуют на его самооценку и самоощущение. Человек начинает думать, что и все остальные люди будут к нему относиться точно так же.

ПОДКОВЫРКА ШЕСТАЯ: ДОГАДАЙСЯ, ЧТО С ТОБОЙ НЕ ТАК! А МЫ ТЕБЕ НЕ СКАЖЕМ! (МЫ САМИ ЭТОГО НЕ ЗНАЕМ)

Если в мужском мире более или менее логичны и объяснимы истоки симпатии и антипатии, то в мире женщин этим правят причудливые, иррациональные мотивы. Я не понимала, почему они ко мне прицепились. Их парадоксальные реакции, их странное враждебное отношение ко мне — все это как будто совсем не соотносилось с тем, какая я и как я себя веду. Я точно знала, что никому из них не сделала ничего плохого. Я ни разу никому из них не отказала в помощи, когда эта помощь была им нужна. Мне казалось, что я хорошая коллега и неплохой человек. Разве за эти годы они не должны были в этом убедиться? Но тогда почему ко мне относятся так плохо? В этом не было никакой логики и никакой справедливости. Было очевидно одно: девицы сразу, с самого первого дня, по какой-то необъяснимой причине приняли меня в штыки, все дружно, причем совершенно не зная, что я за человек. Казалось, они договорились обо всем еще до моего прихода в «Искуство жить». Но и потом, когда они узнали меня, все равно ничего не изменилось в их отношении ко мне.

Что не давало мне покоя во всей этой ситуации, полной какого-то скрытого противостояния, так это отсутствие причин для такой загадочной и упорной неприязни. Ведь чтобы тебя вот так невзлюбили, надо чем-то серьезно провиниться, так? Ведь такого не бывает просто так, на ровном месте? Ненависть к человеку на ровном месте лишена всякой логики — а значит, она невозможна. Но тем не менее именно так они ко мне и относились! Я точно знала, что мне не в чем себя винить. Не было ни одного поступка с моей стороны, который мог бы вызвать подобное ко мне отношение. Сколько я ни погружалась в размышления, я приходила к одному и тому же странному выводу: я им просто не нравлюсь. Просто так, без всякой на то причины.

Впрочем, странных людей почему-то всегда что-то не устраивало во мне — сколько себя помню. Они постоянно ко мне цеплялись, вот только я все никак не могла понять, чем именно я им так «интересна». Хотя, судя по тому, как они себя вели, как на меня смотрели, а точнее, возмущенно разглядывали, одно я уяснила точно: для них странной была именно я. Девиц, казалось, удивляло и возмущало во мне все: мой голос, мое поведение, мои движения. То, как я выгляжу и как одеваюсь. То, как я живу, где я живу и с кем (точнее, без кого) — все, казалось, было не так, как им надо. Им не нравились мои волосы и моя жизнь. Да что там: даже мое лицо было какое-то не такое!

Им не нравилось мое лицо… Им не нравилась я… Каждый день мне указывали на то, что я какая-то не такая, и выдвигали категоричное требование — стать «такой». Но вот только какой именно я должна была стать — да фиг его знает! Мне кажется, они и сами этого не знали. Я не видела логики в их поведении и их требованиях ко мне — да ее там и не было, никакой. Их придирки ко мне, все вот эти придирки на ровном месте — это была просто какая-то капризная, придурошная прихоть!

Мне было интересно, когда им самим это надоест — вот эта бессмысленная тупая игра. Но игра не прекращалась. Я напрасно надеялась, что рано или поздно девицы успокоятся. Отрезвление пришло в то самое утро, когда я случайно услышала, как они обсуждают меня на кухне, так едко и беспощадно. Они перемыли все мои косточки — до последнего позвоночка! Они обсудили все: как я работаю с клиентами, где и с кем я живу, как я выгляжу и сколько мне лет. И даже цвет моих волос! С самого моего первого дня в «Искустве жить» они едко обсуждали меня — это не было для меня секретом. Когда прошел год, они не перестали меня обсуждать — вот это уже было удивительно. Но и когда прошло без малого три года, им все еще не надоело меня обсуждать — три года спустя! Я не могла понять: ну вот что во мне такого, что можно обсуждать целых три года? Любые темы за это время уже можно порядочно обсосать. Но, казалось, девицы и не собирались успокаиваться!

Поначалу я думала, что справлюсь. Смогу выжить среди таких, как они. Но сейчас я понимала — я не выдерживаю. Я с трудом возвращала себе спокойствие и рабочий настрой после таких ситуаций, как та, что произошла накануне с участием Эллы и Полины. В салоне я держалась изо всех сил, стараясь не показывать своих чувств. Но дома я срывалась. Только с матерью я могла поделиться тем, что творится у меня на работе. Но мать не верила, что такое возможно. Она с недоумением восклицала:

— Но такого не может быть! Так ведут себя только глупые школьники. Им же не по тринадцать лет! Ты, наверное, все сочиняешь.

Я съежилась от обиды.

— По-твоему, я вру?

— Ты всегда была фантазерка! Каких только чудиков ни придумывала себе. Вспомнить хотя бы этого твоего — с гвоздями в голове… Ну не могут все люди быть плохими, а ты одна хорошей! Как ты этого не понимаешь?

— Мама, скажи, что именно во мне не так?

Мать, так же как и мои коллеги, замолчала и раздраженно поджала губы (мы разговаривали по телефону, и я не могла этого видеть, но была уверена, что она это сделала). На самом деле она тоже не знала ответа на этот вопрос — что во мне не так. Впрочем, она нашла, что сказать:

— Ты не умеешь находить общий язык с людьми. Никогда не умела.

Вот так! Как всегда — с детства — виноватой в странном поведении странных людей назначили меня. И я, внезапно сгорбившись и как-то сникнув, в очередной раз, по привычке, покорно согласилась с этим «обвинением». Единственный близкий человек — и тот не поверил мне, лишил так нужной мне поддержки. Я снова осталась одна — с этой необъяснимой, непонятной, давящей на меня нелюбовью.

Мы не нравимся. Сначала мы не нравимся в детском саду, потом в школе, потом в институте, потом на работе. Но почему именно мы?

Наверно, и правда есть люди с каким-то врожденным проклятьем Нелюбви. Они отзывчивы, дружелюбны, добры, неглупы и даже иногда весьма симпатичны. Но через всю их жизнь, начиная с детства, черной нитью тянется это загадочное проклятье — их почему-то не любят везде, где бы они ни оказались. Что бы они ни сделали и как бы себя ни повели, они всегда недостаточно хороши в глазах окружающих. Их как будто не любят просто по факту их существования.

Наверно, я из таких людей.

Впрочем, это не важно. Я никогда не считала личную неприязнь к человеку хоть сколько-то значимым основанием для подобных выходок по отношению к нему. И вот мой главный вопрос, который все это время не давал мне покоя, который с самого детства не давал мне покоя: почему эти люди дали себе право на враждебные действия в мой адрес лишь потому, что я им не нравлюсь? Это же их проблема, ведь так?

Я ошибалась. Это стало моей проблемой.

Ярлык «изгой» был самым обидным из всех когда-либо навешанных на меня ярлыков — за всю мою жизнь. Это я поняла еще в колледже. И не важно, как ты относишься к тем, кто его на тебя навесил, уважаешь ты их или презираешь. Ярлык «изгой» — это всегда обидно. Это поймет лишь тот, кто сам был изгоем. Одного этого было достаточно, чтобы чувствовать себя паршиво. А еще этот ужасный никотиновый запах, которым, казалось, насквозь пропитался весь салон! Они прокурили его до основания! Как они сами им дышат — этим отравленным, испорченным воздухом? Девицы ходили курить каждые пять минут. Иногда парочками, иногда — все вместе. Это был какой-то непрекращающийся табачный конвейер! Только возвращались одни покурившие, тут же шли другие. А когда они проходили мимо моего стола, я задыхалась в облаке никотина, которое они приносили с собой. Никотин, казалось, пропитал не только весь наш салон, но и меня. Он был на моей коже, на моих волосах, в моих легких. Я дышала этим никотином. Я задыхалась!

Я задыхалась в «Искустве жить».

Но не только придирки, сплетни и стойкий запах табака отравляли мое офисное существование. Самым ужасным было, пожалуй, не это.

Каждое наше утро традиционно начиналось с какофонии.

Нет, это был не расстроенный симфонический оркестр, который репетировал где-то поблизости. Никаких музыкальных учреждений в старом парке не располагалось. Это был всего лишь… женский смех. Так совпало, что у каждой из девиц был на редкость неприятный хохот. Какой-то не человеческий, а… я не знаю, чей. Особенно было ужасно, когда они ржали все вместе — а делали они это каждое утро, наверно, вместо зарядки. Утренняя какофония проходила регулярно, без сбоев, и продолжалась до первого клиента. Иногда я даже молилась, чтобы он пришел поскорее…

Физиогномики делают заключение о характере человека по чертам его лица. Хироманты пытаются понять что-то о нас по линиям на нашей руке. Я не знаю, можно ли верить подобным учениям, но я убедилась в одном: многое может сказать о человеке его смех. И когда он крайне неприятный, это знак, предупреждение — перед тобой сволочь. Неоднократно проверяла эту примету, и каждый раз она подтверждалась. Наверно, для меня смех этих девиц был квинтэссенцией их натуры, звуковым выражением самой их сути. И как я отказывалась принять их самих, этих пакостных капризных интриганок, так не могла выносить и эти издаваемые ими звуки.

Я с трудом дорабатывала очередной день, мечтая об одном: побыстрее уйти домой, в спасительное укрытие своей каморки. Да, это так! Тебе только кажется, что тебе удается давать им отпор. В действительности ты даже не замечаешь, что хочешь одного: уползти в уютную замкнутость своего маленького домашнего мирка, чтобы за вечер и ночь смириться со своим очередным унизительным поражением. Дать себе немного тишины и одиночества. Когда не нужно дышать вонючим табаком и слушать этот неприятный хохот. Но и дома я не находила отдыха и успокоения. Бессонница стала моей постоянной спутницей. С ней я проводила свои ночи, а наутро, совершенно разбитая, плелась на работу. Я и забыла, когда у меня был нормальный здоровый сон. Когда я не могла уснуть, я иногда доставала карты. Но и карты не приносили мне успокоения: перевернутый Повешенный упрямо — из расклада в расклад — снова стоял на одной ноге, подогнув вторую, и глупо мне улыбался. Он начал выпадать с того времени, как я устроилась в «Искуство жить». Или еще раньше? Что он хотел сказать мне? Я смешивала карты и, не в силах справиться с какой-то смутной тревогой, долго сидела над ними — пока не начинало светать. После таких бессонных ночей у меня совсем не было сил. Днем на работе я клевала носом.

На следующее утро после стычки с Эллой и Полиной и последовавшей за этим очередной бессонной ночи маленькая швея на кухне подсела ко мне за стол. Какое-то время она внимательно всматривалась в мою бледную невыспавшуюся физиономию.

— Что с твоим лицом?

Я со стуком опустила ложечку. Они постоянно задавали мне этот дурацкий вопрос. То, что с моим лицом что-то не так, я уяснила еще в детстве. Надо сказать, что я никогда не пыталась специально что-то вложить в его выражение. Но мое лицо почему-то неуместно всегда и везде, в любой ситуации. В «Искустве жить» это тоже заметили. Наверно, на моем и без того странном от природы лице со временем невольно проявилось мое отношение к происходящему, сделав это лицо еще более странным.

Я устало смотрела на швею, сидевшую напротив. «„Что с твоим лицом?“ — мысленно передразнила я ее. — Мое лицо такое, как моя жизнь! Посмотрите на это лицо, представьте себе, какая у меня жизнь, и порадуйтесь, что вы живете по-другому».

Вслух я сказала:

— Просто не выспалась.

— Опять?

— Не могу спать ночью. А по утрам не хочу вставать. Совсем не хочу. Я почему-то стала физически к этому не способна…

Черные глазки пытливо вглядывались в мое лицо.

— Почему, как ты думаешь?

«Lebensmüde, — подумала я. — Усталость от жизни».

Я пожала плечами.

— Не знаю.

Швея прищурилась и немного откинулась назад, чтобы рассмотреть меня получше.

— Что-то выглядишь ты сегодня неважно…

— Да и чувствую себя так же, если честно.

В последнее время я действительно стала какая-то слабая, вялая… Иногда у меня кружилась голова, и внезапно темнело в глазах. В такие моменты мне казалось, что я словно проваливаюсь куда-то.

— Тяжелый день был вчера?

Я не ответила. Предпочла бы не вспоминать.

— Опять чертова Полина довела? — швея зачем-то огляделась по сторонам и перешла на шепот. — Ууу, стерва! И чего она к тебе придирается?

Я слабо улыбнулась и пожала плечами.

— А ну-ка, выпьем по чашечке кофе! — предложила швея.

— Что-то не хочу. Да и пью я уже — чай.

Швея сунула свой нос в мою желтую кружку и презрительно поморщилась.

— Это не то! Надо кофе! Тебе сразу станет легче! Не переживай, я сама его тебе приготовлю.

Впрочем, она права. Кофе мне нужен. Иначе не включится мой мозг. Я когда-то смеялась над Нелиными ржавыми пружинами, которые с трудом ворочались в ее голове, но, похоже, с моей собственной головой теперь творилось то же самое. Я смотрела, как швея суетится у кофемашины: ставит туда ослепительно белую кружку, нажимает на рычажок, до краев наполняет кружку обжигающе горячим напитком, аромат которого щекочет ноздри и мгновенно проясняет твое спутанное сознание. Мы частенько пили кофе вместе со швеей. Несмотря на неприятные повадки маленького хищного зверька, она была здесь единственной, с кем я могла поговорить. Еще правда была Даша, но она постоянно куда-то пряталась. Швея была не такая, как все эти девахи. Тихо как мышка сидела она в своей каморке, где целыми днями строчила на машинке, подшивая шторы и не участвуя в сплетнях (хотя бы за одно это она заслуживала мою симпатию). Ходить в курилку она бросила.

— С сигаретами пришлось завязать: слишком со здоровьем плохо… Легкие…

Швея грустно вздохнула. Я тоже в последнее время расклеилась, поэтому с сочувствием посмотрела на свою подругу по несчастью и невесело рассмеялась.

— Мы с тобой две калеки.

— Давай кофейку тебе подолью!

Швея схватила мою еще полную кружку и снова юркнула к кофемашине.

За разговорами и распитием кофе мы сблизились, лучше узнали друг друга. Швея все время жаловалась на свою жизнь, тяжелую и беспросветную. На своего мужа, который ей постоянно изменяет, и ей об этом известно, на ребенка, который вошел в трудный возраст и совсем отбился от рук.

— А ты такая молодая, красивая… — черные глазки прощупывали мое лицо, сантиметр за сантиметром. — Ты, наверно, не знаешь, что это такое — когда столько проблем?

«Ошибаешься: знаю, как никто», — каждый раз думала я, с грустной улыбкой глядя на ее пытливое, похожее на крысиную мордочку лицо, со скошенным подбородком и маленьким ротиком, всегда полуоткрытым — так, что видны остренькие неровные зубки.

***

Правило №7. Жертвы моббинга чаще всего отмечают такие негативные последствия, как тревога, страх, чувство бессилия, ощущение бессмысленности всего происходящего, безучастность, существование по инерции, потеря веры в себя, снижение мотивации, снижение когнитивных способностей, проблемы с концентрацией внимания, ухудшение памяти.

ПОДКОВЫРКА СЕДЬМАЯ: ОДИНОКАЯ НЕМОЛОДАЯ ДЕВУШКА ЖИВЕТ В РАЗВАЛЮХЕ, В РАЙОНЕ ПОД НАЗВАНИЕМ «ТРУЩОБЫ», ХОДИТ НА РАБОТУ, КОТОРУЮ НЕНАВИДИТ. НО ПОЧЕМУ ОНА ВСЕ ЭТО ТЕРПИТ?

«Не-я иду по этим ненавистным улицам. Не-я хожу на эту работу. Конечно, не я. Это какой-то другой, незнакомый мне человек. Потому что со мной такого не могло произойти».

И тем не менее это произошло со мной.

Тогда я не могла знать, что именно эти, на первый взгляд, бессмысленные события и весь этот безрадостный и совершенно не нужный мне опыт произведут переворот в моем сознании, подтолкнут к действиям, которые при других условиях я бы никогда не совершила. Но тогда до невероятной развязки было еще далеко. Перед этим меня ждало еще несколько лет беспросветного прозябания в нелюбимом городе, заложником которого я против своей воли стала. Но все-таки, почему я оказалась здесь? Почему встретила всех этих людей? Я не раз слышала, что мы сами притягиваем то, что с нами происходит: во всем якобы есть какая-то закономерность, и мы получаем лишь то, что заслужили. Но чем больше я ломала голову над вопросом, почему именно это случилось именно со мной, тем больше склонялась к мысли, что это так не работает, что это просто какая-то несчастливая случайность. Как будто кто-то достал из небесной картотеки вариантов карточки, нечаянно уронил, а потом поднял и, перепутав, убрал не туда. Такой мне виделась тогда моя жизнь — карточкой, убранной не в тот ящичек.

«Ненавижу эту работу. Ненавижу этот город!» Но прошло несколько лет, а я по-прежнему жила в этом самом городе, в комнатушке бабушки Фриды. И все так же работала в салоне «Искуство жить», куда пришла на время, но в котором как будто увязла, словно в липкой паутине. И больше не было в моей жизни ничего, кроме этой нелюбимой работы. А ведь я когда-то смеялась над несчастными, сошедшими с ума офисными девчонками. Глупая! Тогда я и не подозревала, что всего через несколько лет и сама превращусь в одну из них, даже в кое-что похуже. И как я до такого докатилась? Как стала заложником не своей жизни? Как оказалась в таком месте, как «Искуство жить»? Почему, с чего вдруг решила, что это место для меня?

К тому времени было совершенно ясно и очевидно: устроившись в «Искуство жить», я в очередной раз сделала очередной свой неправильный выбор (впрочем, его у меня как всегда не было). Все было понятно сразу. Я прекрасно знала, с самого первого дня, что по своим взглядам и по своей сути я не с ними. Вопрос был в другом (и, вероятно, многие читатели мысленно мне его уже давно задали): почему, понимая, что я совершила ошибку, что я не часть этого коллектива и никогда ей не стану, я до сих пор была в нем? Почему на годы застряла в этом второсортном салоне, затерянном в дебрях старого парка? Почему не уходила, если мне было там так плохо, если там я была «изгоем»?

Честно говоря, я и сама не понимала, как так вышло — ведь не то что в «Искуство жить», а в саму торговлю я приходила на время. Но как-то так получилось, что это временное занятие затянуло меня. Я просто не заметила этих прошедших лет. Не заметила, как наступил четвертый год наших странных, ненормальных, больных взаимоотношений. Конечно, я понимала, что надо уходить, что в «Искустве жить» со мной обращаются скверно. Мне давно до одури надоели эти глупые и жестокие «взрослые дети», которые не меняются и уже не изменятся. Я жутко от них устала. Но почему тогда я все еще оставалась там? Почему не делала ничего, чтобы все это прекратить?

Каждый раз что-то удерживало меня. Я все время откладывала то очевидное решение, которое напрашивалось уже давно — с самого первого дня, когда я впервые переступила порог этого злосчастного салона. К тому времени у меня уже были стабильные заказы. Их было немного и они не были крупными, но на смену одному клиенту приходил другой, кто-то обращался по рекомендации. Это тешило мое самолюбие, но и привязывало. Я чувствовала на себе эту ответственность: все эти люди доверяют мне, они идут именно ко мне, значит, я должна доработать их заказы, не подвести. Я понимала, что уйти и бросить своих клиентов я просто не могу. У меня холодок пробегал по спине, когда я представляла себе, как с ними будут здесь работать, если я уйду. Я говорила себе, что поработаю еще месяца три, а вот потом точно уволюсь. Вот только доведу текущие заказы. Но потом опять появлялись очередные клиенты, которые, конечно, очень просили держать все под контролем и лично заниматься их заказами. И я снова была вынуждена остаться.

Мне долгое время казалось, что именно моя гиперответственность не давала мне решительно покончить с этой конторой и послать их всех к черту. Сейчас я прекрасно понимаю, в чем на самом деле заключалась истинная причина того, что я оставалась в «Искустве жить». За эти три года им удалось исказить мое собственное представление о себе. Извращая все мои слова и действия, они полностью извратили все, что было во мне, все, чем я была и чем себя считала. Внимательность к клиентам была названа слабохарактерностью и неумением «продавить». Обходительность и ответственность стали глупостью и непрофессионализмом (догадайтесь, с чьей подачи прицепился ко мне этот ярлык).

Полину раздражало, что я, как ей казалось, продаю клиентам не самый дорогой товар. Старший менеджер объясняла это так:

— Конечно! Как она может продавать дорогую материю, если боится вслух назвать ее цену. Вы знаете, где она живет? В «трущобах»! Все ясно: у нее психология нищенки. Я читала об этом. С этим уже ничего не поделать.

Полина с удовольствием растрясла всем, что я живу в таком неблагополучном доме. И откуда она это узнала? После той истории на кухне, когда она поделилась с девицами своим «открытием», они мусолили это целую неделю. Вот новость-то, тоже мне!

«Нищенка». «Непрофессионал». «Неудачница из трущоб». «Изгой». За время работы в «Искустве жить» я обросла новыми ярлыками, значительно пополнив свою коллекцию. Ярлыки вообще любимый инструмент жестокеров. За ними быстро забываешь, какой ты на самом деле. Если навешать на человека побольше ярлыков, им проще управлять. Держать его в руках. Добиться того, чтобы он ничего больше не хотел и ни к чему не стремился. Если, конечно, человек поверит и покорно согласится свои ярлыки носить. Обычно все верят и соглашаются. Мало таких упрямых идиоток, как я. Какое-то время я еще внутренне сопротивлялась, вооружившись тем, что когда-то знала о себе, о своих способностях. Держалась на старых запасах хорошего мнения о себе, заложенного в меня теми, кто меня любил и кто в меня верил. Тогда я еще помнила, что есть, что когда-то были в моей жизни люди, которые относились ко мне совсем по-другому. Я помнила Дима, бабушку Фриду, Нонну Валерьевну, свою чуткую учительницу по литературе и ту соседскую девушку, похожую на паренька, — всех, кто когда-либо проявлял ко мне симпатию и был добр ко мне. Помня, какая я и что я могу, я сопротивлялась тому, что обо мне придумали и что пытались мне внушить. Все ярлыки, навешиваемые на меня, я упрямо скидывала.

Моя вера в себя — единственное, что держало меня на плаву все эти трудные годы в городе …sk. Она не давала мне окончательно сдаться и опустить руки. Но, казалось, именно этой веры меня и задумали лишить в «Искустве жить». И, к сожалению, им это удалось. Меня просто сломали. Да, они сломали меня и из обломков моей личности составили какое-то жалкое подобие меня: слабое, некомпетентное, неправильное, ни на что не способное. Они слепили из меня что-то, что не было мной, и, что еще более страшно, смогли меня саму убедить в том, что я — именно это. Им понадобилось три года, всего три года, чтобы я задала себе эти вопросы:

«Я нравилась только нескольким людям за всю мою жизнь. Зато очень многим не нравилась. Выходит, я себя совсем не знаю? Настолько заблуждаюсь на свой счет? А может, со мной действительно что-то не так? А может, они все правы? Может, я и правда всего лишь тупое никчемное ничтожество?»

Так они — очередные странные люди в моей жизни — методично, день за днем, старательно коверкали мое собственное представление о себе. Они набросали вместо меня какую-то убогую карикатуру, в которой я не узнавала себя. Но, в конце концов, я поверила в то, что это и есть мой истинный портрет. Вот что на самом деле удерживало меня от очевидного освободительного решения. Лишь однажды нервы мои сдали настолько, что я предприняла попытку уйти из «Искуства жить». Но закончилась она как-то странно… По утрам, до работы, не озвучивая свое тайное решение директрисе, я ездила на собеседования. Там я проходила какие-то тесты, разговаривала с какими-то умными людьми и в итоге узнала, что возраст мой для смены работы и выхода на новый виток карьеры совсем неподходящий: я на том самом рубеже, перейдя который начинают выдыхаться и выгорать офисные работники. Эффективность тридцатилетних уже не та — это было научно доказано. Если к этому возрасту ты ничего не добился, не выбился на руководящую должность, то все — с тобой покончено. Ты, как выжатый до капли лимон, сходишь с дистанции, уступив место молодому, свежему офисному сырью.

Признаться, это стало для меня неприятным открытием. Настоящим потрясением, я бы сказала. Ведь я и не заметила, что так быстро пролетели годы, что мне почти тридцать, и я сама стала этим самым выжатым лимончиком! Как такое могло произойти?

— Вам еще повезло, — сказали мне на очередном из таких собеседований. — Ваш руководитель, судя по всему, как-то по-особенному к вам расположен. Потому что вы стоите гораздо меньше, чем та сумма, которую вы сейчас получаете. Я имею в виду на рынке труда.

Я стою? Меня покоробили эти циничные попытки выразить умения, знания и опыт, да и саму личность человека в денежном эквиваленте. В общем, мне дали понять, какая это удача невообразимая, что я все еще где-то работаю, что мне милостиво разрешают это делать. Что не сдали меня «в утиль». И лучше бы мне ценить эту работу как свой последний шанс и не искать неведомо чего. Тем более что результаты тестов у меня самые посредственные: я средний работник, далеко не самый выдающийся. Высоких результатов я не выдам. Странно, что меня вообще куда-то взяли — особенно с учетом того, что я совсем не умею ладить с людьми и работать в команде. А это сейчас самое главное. Без этого сейчас никуда.

Признаться, я была удивлена тому, какая я безнадежная. Ведь я все еще смутно помнила, какой я когда-то была. Неужели они все правы на мой счет, и все эти годы у меня было настолько неверное представление о себе самой? Но как могло так случиться, что некогда способная девочка вдруг стала такой? Разве может вот так взять и отупеть далеко не самый тупой и бесталанный человек? Но… ведь с недавних пор я и правда плохо соображала, чего себя обманывать. Я стала замечать это за собой примерно через год после того, как устроилась в «Искуство жить». Мне было трудно сосредоточиться. Я долго вспоминала, что должна была сделать, кому позвонить, и если бы я все не записывала, то, наверно, так бы и не вспомнила. Что ж, наверно, все эти тесты и все эти люди правы. После долгих лет тяжелой жизни в городе …sk я действительно отупела. Я больше не та подающая надежды отличница, какой была в школе.

Когда-то я делала это легко и особо не переживая — увольнение из одного офиса или магазина и устройство в другой. Но теперь я старая и тупая, и ни на что не гожусь. Я выжатый лимон — вот мой очередной ярлык и моя новая реальность, к которой придется привыкнуть. В общем, на всех собеседованиях я получила отказ. Расстроенная, наверняка с еще более странным лицом, чем обычно, сидела я за своим столом, под изучающими взглядами девиц, которые впивались в меня с еще большим любопытством, чем раньше.

«Я не принадлежу вам. Я могу уйти отсюда в любой момент».

Но идти мне было некуда. Теперь я это точно знала. Так, каким-то мистическим образом, в итоге я пришла к тому, что во всем городе …sk я оказалась не нужна никому, кроме как директрисе «Искуства жить», так любезно предложившей мне работу в своем салоне. Я листала каталоги с образцами текстиля, пытаясь успокоиться и забыть о том, что у меня не вышло отсюда сбежать. Я давно знала все эти каталоги наизусть. Вот мой любимый зайчик — с усиками и шерстинками, как на полотне Дюрера. А эта маленькая юркая птичка — «клубничный воришка». Она ворует сладкие ягодки. Эти каталоги в то время были моими единственными «друзьями».

Директриса часто приходила посмотреть на меня. Спрашивала, какие дизайны нравятся мне больше всего. И как мне в принципе работается: все ли меня устраивает и может ли она что-то для меня сделать?

— Могу я тебе чем-то помочь? Есть что-то, что тревожит тебя? Может, тебя кто-то обижает?

Я удивлялась ее вниманию и всем этим странным вопросам, а особенно тому, как ее пальцы при этом сладострастно гладили текстильные страницы раскрытого каталога.

«Ты работаешь здесь только потому, что нравишься директрисе», — зачем-то вспоминались слова злобной Эллы.

Во мне поднималось какое-то противное липкое чувство — смесь возмущения и омерзения, и чего-то еще, что я сама не до конца осознавала. Но я вежливо благодарила директрису за внимание и участие. Отвечала, что да, меня все устраивает.

— Честно говоря, ты оказалась слабовата. Гораздо более слабее остальных девочек. Но не бойся, я тебя не выгоню. Ты мне нравишься. Ты всему от них научишься.

Я в недоумении смотрела на нее. Каждый раз директриса успокаивала меня, говорила, что я всегда и во всем могу на нее положиться, и настоятельно просила обращаться к ней по любому вопросу. Звук ее голоса баюкал. Чувство возмущения и омерзения куда-то отступало, и мне действительно хотелось довериться ей, проявляющей ко мне такое участие. К тому времени я прочно убедилась в том, что люди меня недолюбливают и мне едва ли стоит ждать чего-то хорошего от нашего с ними взаимодействия. Другими словами, я привыкла не нравиться. Это и объясняло, почему я так ценила то редкое благоволение к себе, которое получала от хозяйки салона «Искуства жить». Слушая ее обволакивающий кошачий голос, я постепенно совсем позабыла, зачем мне нужна была свобода от офисного рабства и что я собиралась с этой свободой делать. Я забыла о том, что когда-то хотела отсюда сбежать. Больше не хотелось ничего менять и решать. Не хотелось никуда уходить. Совсем не хотелось.

Вскоре после того, как я отчаялась и бросила тайком ходить по собеседованиям, директриса неожиданно — странное совпадение! — немного увеличила мне оклад.

***

Но иногда весенний шалый ветер,

Иль сочетанье слов в случайной книге,

Или улыбка чья-то вдруг потянут

Меня в несостоявшуюся жизнь,

В таком году произошло бы что-то,

А в этом — это…

Анна Ахматова. Северная элегия

Не сумев связать свою жизнь с искусством, я в каком-то смысле все-таки ее с ним связала, надежно и прочно застряв в фирме под названием «Искуство жить». Все-таки у высших сил есть чувство юмора!

Какое-то время мне еще по инерции казалось, что все это неправда, что это не моя жизнь. Что я должна жить совсем по-другому. Но рутина обволакивает, затягивает. Затянуло и меня — опять, как это уже бывало раньше. Втянувшись в эту ежедневную рутину, я уже и сама не хотела ничего менять. Я больше не пыталась разорвать эту паутину и выбраться на волю — я помнила, что я слишком слаба. Но если бы только это: теперь я даже не чувствовала, что опутана ею, этой гадкой липкой сетью. Со временем это стало мне даже в какой-то степени нравиться. Нет, я по-прежнему не получала никакого удовольствия от ежедневного общения со своими «милыми» коллегами. Но сама работа с клиентами, огромный выбор красивых материалов, которые можно им предлагать, составляя бесконечные комбинации цвета и фактур, а еще хорошее ко мне отношение со стороны моей начальницы — от этого я уже не могла, да и не хотела отказаться. Я слишком хорошо помнила свой тяжелый опыт первого года жизни в городе …sk. Как я долго искала работу, как была никому не нужна. Как у меня стремительно таяли деньги, а я не знала, когда смогу их заработать. Как мне нечего было есть. Я не могла допустить, чтобы этот опыт повторился. Уходить куда? Ради чего? Чтобы снова вытрясать последнюю мелочь из кошелька? Чтобы мне опять сказали, что я ни на что не гожусь и ничего не стою?

Прошел еще один год. К тому времени я окончательно смирилась с тем, что жизнь моя не удалась, и перестала желать чего-то большего. Меня окончательно одолели инертность и апатия. Я жила словно во сне, в тумане. Лишь изредка в моем ленивом сознании, обросшем коконом безразличия, каким-то чудом рождались слабые проблески мыслей о том, что же я делаю со своей жизнью. В такие редкие и невероятно болезненные моменты прозрения я вдруг понимала: мне только кажется, что я смирилась.

Особенно меня накрыло в мой день рождения — тридцатый.

С утра я надела то бордовое бархатное платье, мое любимое и, сказать по правде, единственное. Я надела его, чтобы создать себе хоть какое-то подобие праздничного настроения, но тщетно. И вот я стояла у зеркала и придирчиво вглядывалась в свое отражение. Я видела перед собой еще довольно молодую на вид девушку — несмотря на начало четвертого десятка. Чертами лица и очертаниями фигуры я по-прежнему напоминала подростка. Но вот только… И когда моя кожа приобрела такой нездоровый землистый оттенок? А эти круги под глазами — как в детстве, когда после смерти отца я месяцами не вылезала из больниц? Я поняла, почему они все время спрашивают: «А почему у тебя такое лицо?». В тот день я и сама его не узнавала. Я даже накрыла ладонями щеки, чтобы удостовериться, что это действительно оно — мое лицо.

«Ты солнечный свет. Ты золото. Ты цветущая ветвь» — когда и от кого я слышала эти слова? Это действительно говорили обо мне? Я когда-то такой была? Нет, я совсем не чувствовала себя такой. Уже давно не чувствовала… Взглядом я снова окинула унылую фигурку в красивом бархатном платье гранатового цвета, которая стояла передо мной в зеркале. Платье не изменилось, но как изменилась я! Когда я его покупала, какой воодушевленной и полной надежд я была! Это было еще в самом начале пути, моего нового пути. И казалось, что путь этот будет совсем другим…

Помню, в ночь после получения диплома разразилась страшная гроза. Но вместо того чтобы скрыться в убежище своей кровати, завернувшись с головой в одеяло, я вышла на балкон и подставила лицо ветру и дождю. Вокруг гремел гром, и сверкали молнии. Дождевые струи хлестали меня, тонкая ночная рубашка тут же промокла насквозь, а я, словно не чувствуя этого, стояла перед лицом стихии, и во мне поднималась другая, еще более сильная гроза — внутренняя. Дикое чувство освобождения и какая-то непонятная эйфория захлестнули меня.

«Старая жизнь закончилась сегодня! Она стекает с меня сейчас вместе с этими очистительными дождевыми струями. Символ ее окончания — диплом — лежит в комнате на тумбочке. С сегодняшнего дня я сама буду выбирать, как мне жить. Я больше никогда не буду вот так безвольно плыть по течению. И больше никакого неверного курса! И никакой фальшивой дружбы! Я переворачиваю эту страницу. Я понятия не имею, куда я поеду или пойду, но я свободна и я что-нибудь придумаю. Я в самом начале пути. И я еще буду счастлива!»

Помню, как я долго стояла так, закрыв глаза. Запахи мокрых ночных трав щекотали ноздри. Деревья шелестели листвой и прогибались под ветром. Капли дождя стекали по моему лицу, смешиваясь со счастливыми слезами освобождения. Я действительно верила, что все будет так, как я себе сейчас поклялась.

И где же теперь та смелая, полная надежд девчонка, которая стояла на балконе, в ту жуткую ночь после получения диплома, когда разразилась страшная гроза? Которая ни капли не испугалась этой грозы? Которая стояла и грезила о своем светлом будущем и верила, что она обязательно вырулит? Где эта девочка? Я не понимала, что стало со мной и как это все так получилось. Мир, развернувшийся передо мной мириадами ярких звезд, приветствующих и одобряющих меня, когда той, другой ночью мы стояли с Димом на балконе, вдруг свернулся до размеров сухого, сморщенного кукиша. Я погасла. Я совершенно погасла. Мое юношеское желание стать частью чего-то большого и доброго разбилось вдребезги об эту тупую бессмысленную тягомотину, из которой все эти годы складывалась моя жизнь в этом странном нелюбимом городе. От осознания того, какие ничтожные мелочи на протяжении этих последних лет составляют смысл моего существования, хотелось закричать. Почему все так? Где та отправная точка, после которой все пошло прахом, — и почему я ее вовремя не заметила?

Мы придумываем себе одну жизнь, а по факту проживаем совсем другую, гораздо менее легкую и радостную чем та, которую мы себе придумали. Полнейшим разочарованием в себе, в своей жизни пульсировали усталые виски. Очередной год был скомкан и брошен мне в лицо. И их было много — таких годов. Раньше я не особо переживала на этот счет: ведь у меня обязательно еще случится что-то хорошее. На этом я, раненая и побитая, держалась все эти годы — вот на этой слепой, безосновательной вере. Но сегодня мне исполнилось тридцать. Я стала слишком взрослой, чтобы и дальше пичкать себя сказкой, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. И у меня давно закончилась розовая краска, чтобы раскрашивать свою серую жизнь. Мои радужные мечты, моя былая вера в себя и свое предназначение — от них ничего не осталось теперь. Все это схлопнулось, как мыльный пузырь. И вот она, реальность: пустая комната, хроническое одиночество и пакетик чипсов!

Когда-то я и подумать не могла, что все будет так… Моя жизнь — пример крушения всех тех ошибочных убеждений, которые мы впитали с детства. «У тебя все получится, все, что ты хочешь, — стоит только захотеть». Вообще нет. Не факт. У меня не получалось ничего, хотя я очень хотела, чтобы получилось. И я не понимала, почему. «Мы все получаем то, что заслужили» — снова нет. Высшие силы к нам довольно таки несправедливы. Они, похоже, не учитывают того, какие мы есть и как мы поступаем. Иначе как объяснить то, что они демонстративно гладят тех, кого стоило бы приструнить? И на бегу хватают за волосы тех, кто совсем не заслужил столь сурового с собой обращения? Со мной всегда это было так — сколько себя помню.

Я отошла от зеркала и тяжело опустилась на диван. В тот день — а что еще делать в свой день рождения? — я сидела и словно со стороны, из зрительного зала, мысленно просматривала свою жизнь: от первых детских воспоминаний до своего безрадостного настоящего. Сначала я была несчастным нищим ребенком, который не мог залечить свои душевные раны, тяжело переживая смерть отца и одновременно пытаясь справиться с болезнями, поразившими его тело (так на всю жизнь и оставшись раненым). Потом — столь же несчастным одиноким подростком. Здесь — в городе …sk — столько лет ушло на борьбу с неустроенностью, на это тупое выживание, бессмысленную трату времени и сил на что-то пустое, несущественное, неважное. И все это время я была одна, совершенно одна…

— Леночка, — притворно сладким тоном спросила накануне Полина, — а почему ты так долго живешь одна?

Хоть в «Искустве жить» меня официально и назначили изгоем, с которым теперь никто не разговаривает, это не мешало Скелеторе подходить ко мне с такими дурацкими вопросами. Она стояла надо мной и издевательски сверлила меня своими глазами, горящими нездоровым любопытством. Мне бы и в голову не пришло обсуждать с ними обстоятельства своей личной жизни. Но тогда откуда она…

— А мы все про тебя знаем, — ответила Полина на мой незаданный вслух вопрос и загадочно улыбнулась.

Да, они знают все. Знают, что одинокая немолодая девушка обитает в развалюхе, которая стоит в районе под названием «трущобы». И что в свои тридцать она все еще одна. Это странно, правда? Для девушки моего возраста. Для такой великовозрастной девушки. И как я до такого докатилась? Почему я нахожусь там, где не должна была находиться, с теми, кого не должно было быть в моей жизни? Почему слушаю все это, почему терплю эти ежедневные уколы? Ведь это по-прежнему я! Та самая я! Которая когда-то многое могла! Ведь где-то внутри я осталась такой! Ведь я по-прежнему способна на большее! Почему я трачу свою жизнь на эти случайные конторы, на этих случайных и чужих людей, которым я не нравлюсь?

Всегда, сколько себя помню, я жила в подобии Противостояния: я и те, кто на другой стороне, те, кому я не нравлюсь. Они все время пытались убедить меня в том, что я никто и что я никогда ничего не добьюсь. Лишая меня веры в себя, они как будто склоняли мою жизнь в ту сторону, которая мне совсем не нравилась… Долгое время я внутренне сопротивлялась им, несмотря ни на что веря, что все у меня получится. Но вот мне тридцать, и у меня не получилось ничего. Неужели они все были правы в том приговоре, который мне вынесли — что я недостойна любви и уважения, что я ничего не могу и ничего не стою?

В своем нарядном бархатном платье я сидела на диванчике, сгорбившись, не в силах выпрямить спину под весом груза Нелюбви, который к тому времени стал невыносимо тяжел и теперь прескверно давил на мой усталый позвоночник. Он копился всю мою жизнь, прирастая тяжестью после взаимодействия с каждым из тех странных людей, которые мне зачем-то встретились. Мне так хотелось, чтобы хотя бы сегодня, в мой день рождения, кто-нибудь пришел и сказал:

— Лен, это все неправда! Это не твоя жизнь. Твоя настоящая жизнь совсем другая! Ты — совсем другая!

Но не было того, кто был бы на моей стороне.

Я задумалась: а кто-то вообще когда-нибудь был на моей стороне?

И тут же перед мысленным взором возникло прекрасное лицо, с зелеными смеющимися глазами, такими добрыми и ласковыми… И непослушный светлый чуб над загорелым лбом, который вечно падал и закрывал их. Мои пальцы до сих пор помнят прикосновение к этим белым волосам… Как давно это было… Как будто в прошлой жизни. Даже еще раньше: в какой-то древней жизни, между которой и нынешней — еще несколько жизней.

Дим.

Мой внутренний голос предпринял отчаянную попытку меня спасти:

«Но ведь Дим — он же тебя любил. Он относился к тебе по-человечески. Значит, ты достойна любви и уважения. Ведь Дим не мог так в тебе ошибиться».

«Да? — язвительно возразил мозг. — И где он сейчас?»

Словно в довершение издевательств на ум пришла та старая песенка про то, что хорошие парни всегда «отваливаются», уходят.

Да, все так… Они уходят, а ты остаешься. Праздновать свои оставшиеся дни рождения в одиночестве. Пока не сдохнешь.

What a pity for you.

Вот уж действительно: What a pity for me!

Нет, как же все-таки все взаимосвязано! Если бы не ушел Дим, я никогда не оказалась бы одна в городе …sk. Если бы я не оказалась одна в городе …sk, я никогда не попала бы в этот чертов коллектив. Если бы я никогда не попала в этот чертов коллектив, я никогда не стала бы Девочкой с иголками. Я могла бы прожить совсем другую жизнь… Получается, все пошло прахом тогда, с того самого дня, когда Дим загадочно исчез из отделения травматологии Центральной районной больницы Города Высоких Деревьев?

Неужели во всех своих последующих несчастьях и разочарованиях я винила моего Дима? Нет. Я бы никогда не смогла так про него думать. За всю мою жизнь Дим был едва ли не единственным человеком, который был на моей стороне. Он так верил в меня, так хотел для меня лучшей жизни: яркой, полной счастья, любви, свободы и творчества. Он и меня заставил поверить, что такая жизнь возможна. Наверно, поэтому я до сих пор не могла его отпустить. Я тосковала не только по нему, но и по себе — той, которой я была, когда была с ним. Я хотела бы остаться такой. Жаль, что я стала кем-то другим… Я никак не могла с этим смириться…

***

«Леночка, а почему ты так долго живешь одна?»

Странные люди напрочь лишены такта. Они бесцеремонно лезут в твою душу, садистски напоминая тебе о самых болезненных моментах твоей жизни. И так раз за разом, снова и снова… Как человек может все это вынести — сама не знаю. Своим язвительным замечанием Полина сковырнула корку на моей старой ране, которая все никак не хотела заживать. Это была моя давняя и самая невыносимая боль, справиться с которой за эти годы я, как выяснилось, так и не сумела.

Дим. Моя детская любовь. Моя недетская потеря. Мой дар и удар судьбы — прямо под дых! Мое счастье. Мое проклятье. Моя мука. Я так и не смогла понять: для чего, словно яркая комета, на такой короткий миг приходил в мою жизнь этот прекрасный добрый человек? Чтобы нанести мне рану, незаживающую все последующие годы? Чтобы стать для меня тем, с кем я невольно сравнивала тех, кто встречался мне после него, в раздражении отметая их всех — не выдержавших сравнения? Чтобы на всю оставшуюся жизнь отравить меня горечью сожаления о том, что счастье любви было возможно? Что оно было так близко, в моих руках, но теперь его нет и, похоже, уже не будет? Мне было бы гораздо проще жить, если бы я не узнала, как это бывает, как это может быть…

Любовь к талантливым красавчикам гуд боям — вот на что я теперь обречена. И по-другому не будет. Я давно это поняла. Но попробуй такого найди! Это невероятно сложно… Все, что было в моей жизни после Дима, все, кто мне встречался после него, за редким исключением — все это было какой-то издевательской насмешкой над моими представлениями о дружбе и любви. Наверно, я была права: мы ни с кем никогда не будем счастливы, если вновь не обретем друг друга. Но этого не случится…

«Дим! Если бы я только знала, что буду так несчастна и одинока, я бы ни за что никому не позволила нас разлучить. Я бы вросла в тебя — костями, жилами…»

Я горько жалела о том, что нам не дали в полной мере испытать нашу любовь. И теперь — зная, какой же она дефицит, — я чувствовала себя так, словно меня обокрали. Заставили провести без него все эти годы, которые и были моей молодостью — порой, которой в судьбе каждого человека положено быть золотым временем и которой я, по сути, оказалась лишена… Сегодня, в день своего тридцатилетия, я поняла, что у меня не было «настоящей» молодости. Не было ее наивных и чистых радостей. Не было того, на что имеет право любая девушка. Всю свою молодость я провела в одиночестве и сожалении о потерянном.

Внезапно мне стало так жаль себя. Так горько и обидно за то, как мало любви и счастья было в моей жизни. «Такая девочка, как ты, не должна плакать». Хоть Он и просил не плакать, слезы вновь текли по моим щекам. Сквозь эти слезы я иронично смеялась над своими любовными неудачами:

«Я счастливчик, как никто! Настоящая любовь пришла слишком рано, и ее у меня сразу же отняли. Тот, кого любила, исчез, и больше я его не видела. Вот и все — и годы одиночества! Целая жизнь одиночества. Прям как в той книжке!»

Период брошенности и покинутости после ухода Дима — он растянулся на всю мою жизнь. Наверно, это можно вынести, если до этого ты успел напитаться любовью, насытить ей каждую свою клеточку… Но со мной это было не так. Переживать то, что переживала я, вот так, недолюбив, — это все равно, что умереть молодым. Это как уходить подростком на войну, с которой ты уже не вернешься. Я горько усмехнулась: и кто придумал для меня такую судьбу? За что? Неужели я это заслужила? Серьезно?

Однажды я где-то прочитала, что жизнь человека, его воплощение на земле — это своего рода экскурсия души. Я подошла к окну и посмотрела наверх.

— Мне не нравится эта экскурсия, — адресовала я небу свои неутешительные выводы. — Верни мне деньги за билет и забери меня обратно.

Уже по привычке я вглядывалась в небеса, и как всегда мне оттуда не отвечали.

Потеря Дима — того единственного, кто был на моей стороне — вот о чем сильнее всего жалел этот несчастный разочарованный экскурсант. Мой единственный родной человек Дим…

«Леночка, а почему ты так долго живешь одна?»

«Потому что Дим был единственным, с кем у меня могло что-то получиться».

«Но он ушел. Он предал тебя. Стоило ли помнить и жалеть о нем — все эти годы?»

«Нет, это не так! Мой Дим, мой любимый good boy — тот, который всегда был на моей стороне, — он пытался меня спасти, но не смог. Просто не выдержал. Он не виноват. Это все моя обреченность. Моя от рождения приговоренность к страданиям. Груз Нелюбви. „Печать неудачи“. Она перешла и на моего Дима, пока он был со мной. Вот откуда его непроходящая грусть, которой он заболел в ту нашу осень. Несвойственная ему сатурнианская грусть, так исказившая его солнечный облик, — это я его ей заразила. Вот почему он ушел — чтобы снова научиться дышать. Просто дышать. Он не мог этого делать, пока был со мной».

Я не собиралась снова плакать. У меня просто больше не было на это сил. Но упущенное, когда-то обещанное, но так и не сбывшееся счастье вновь пребольно кольнуло меня — прямо в сердце. Я опять разрыдалась.

«Смирись, ты никогда не найдешь его и никогда даже не узнаешь, что с ним. Ты же приняла решение его забыть. Так почему ты этого не сделала? Ты должна была повзрослеть. Должна была отпустить его — как сон, как детскую мечту. Его больше не будет никогда… Вас, таких, какими вы были, больше не будет никогда».

Да, я знала, что нас, таких, больше не будет никогда. Остатки оплакивания этого факта текли по моим щекам солеными жгучими струями. Я оплакивала не только Дима, но и себя — ту, какой я могла бы быть, если бы он остался со мной. Ту, какой я всегда хотела быть и какой и правда была — всего на какой-то краткий миг в масштабе всей этой долгой, трудной и невыносимо утомительной жизни.

Я не помню, сколько я так просидела. Все слезы вытекли и даже успели высохнуть. Мне казалось, что внутренний диалог с собой наконец-то закончился. Но внезапно мой мозг придумал для меня новое мучение:

«Ведь ты так ничего и не смогла разузнать о том, что с ним стало. Ты не думала, почему? У тебя нет ни одной его фотографии… А был ли он вообще?»

Я резко выпрямилась. Я долго сидела в ступоре, пытаясь «переварить» эту чудовищную мысль, найти хоть какие-то зацепки, кроме подсказок своей памяти, которой я давно перестала доверять.

«А как же его открытка? — пытался помочь мне внутренний голос (все-таки он не сдавался). — И кассета с песней, которую он для тебя записал? Они до сих пор лежат дома, в твоей „коробке памяти“».

«А может, и они тебе привиделись? — возразил мозг. — Кто-нибудь, кроме тебя, их видел?»

Я ощутила внезапную непреодолимую потребность прямо сейчас, среди ночи, сорваться в Город Высоких Деревьев, достать с антресоли «коробку памяти», перепотрошить ее всю и проверить, есть ли там эта открытка, и записка, и кассета… Я уронила голову. Мое тело сотрясалось от нового спазма рыданий. Я сходила с ума от отчаяния и страшных сомнений.

«Дим… Сначала я любила тебя. Потом я тебя потеряла. Потом я пыталась тебя найти — безуспешно. Когда я поняла, что не увижу тебя больше никогда, я приняла решение тебя забыть. Теперь же я думаю о том, а был ли ты вообще… За что? За что мне это все?»

Я не сразу отдала себе отчет в том, что перешла на крик. Обхватив голову руками, я раскачивалась вперед-назад, вперед-назад… Дим, будучи когда-то моей невыносимо сильной любовью, в конце концов, стал моим сумасшествием.

В ту ночь я не сомкнула глаз, оплакивая свою неудавшуюся жизнь — или то, что мне привиделось о ней. Я лежала и без конца, снова и снова, как заевшую пленку, прокручивала в голове все, что я помнила о себе и о том, что со мной было: такое короткое счастье с Димом, его уход, одиночество школьных лет, бессмысленно потерянные годы в колледже, переезд в город …sk, надежды, возлагаемые на этот новый этап моей жизни, обернувшийся очередным периодом одиночества. В ту ночь я поняла: со мной покончено. Человек, который на моей стороне, хотя бы один такой человек — вот кто мог бы меня спасти. Который был бы за меня, а не против меня — что бы со мной ни случилось, кем бы я ни стала. Но никто не приходил. И не придет — я знала это. Это всего лишь глупые мечты одинокой недолюбленной девчонки.

Я с горечью подумала о том, что нет в моем окружении ни одной другой такой же хронической бедолаги, как я. Я сомневалась, что на всем белом свете есть второй человек, столь же одинокий и несчастный. Уже перед рассветом я забылась каким-то мучительным, тревожным сном, больше похожим на летаргию.

Утром, перед тем, как выйти из комнаты, я зачем-то обернулась, и взгляд мой упал на складной мольберт, который стоял в углу, за шкафом. Я вспомнила, кто его для меня сделал. Я улыбнулась.

«А Дим все-таки был. Он просто уехал вдаль на своем „байке“. И когда-нибудь он вернется».

Я распахнула дверь своей каморки, и от нее тут же поспешно отпрыгнул сосед, который жил за несколько комнат от меня. Он чудом избежал удара дверью. Мы оба смущенно посмотрели друг на друга. От неожиданности я даже не догадалась поздороваться. Сосед тоже этого не сделал. Ничего не сказав, я развернулась и пошла по коридору. Перед выходом на лестницу я обернулась. Сосед стоял и смотрел мне вслед, но, перехватив мой взгляд, поспешно отвернулся. Я нахмурилась. Почему-то я часто в последнее время встречала его здесь, у своей двери…

3

С небольшой дорожной сумкой я шла по выученным наизусть улочкам, на каждом шагу отмечая дорогие сердцу мелочи. Снова это узнавание! Сладостное узнавание, от которого словно что-то пульсирует в груди. Да, так было и в этот раз! Вот извилистая дорожка вдоль дома, со следами ног — собачьих и человечьих. И ограда моего детского сада. А вдоль нее — одуванчики. Желтые цветы моего детства. Я сорвала один из них и поднесла к лицу, чувствуя носом и губами его прохладную свежесть.

«Ты любишь здесь каждую травинку, АЕК. Просто не всегда осознаешь это».

Я поняла, что соскучилась по своему маленькому городку. И что никогда не смогу навсегда вычеркнуть его из своего сердца, как бы далеко я от него ни уехала.

А вот и наш двор с «секретиками» — разноцветными фантиками под зелеными бутылочными стеклами, закопанными в землю много лет назад… Но что это? Странное зрелище заставило меня остановиться и поставить у ног сумку. Я не сразу поняла, почему знакомый двор приобрел вдруг такой неуютный, такой несвойственный ему вид.

«Наш дом… Почему он такой… голый?»

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, чего не хватает для привычной глазу картины.

«Они вырубили все деревья… Зачем?»

Раньше дом утопал в зелени высоких старых тополей, заботливо окружавших его и словно оберегавших от внешних угроз и неприятностей. Теперь же, лишившись этой природной защиты, домик казался каким-то неприкаянным и еще более старым и жалким. В своей неприглядности он чересчур четко и неловко, словно стыдясь себя, вырисовывался на фоне голубого весеннего неба. Я прошлась вдоль ряда свежих пеньков и грустно погладила каждый из них. Под этими деревьями отец когда-то учил меня ходить… А теперь их спилили. Зачем? За что? Какой идиот до такого додумался?

Удрученная увиденным, я вошла в подъезд и поднялась на свой этаж.

— Доченька, а ты почему приехала? Ты ведь вроде не собиралась.

— Соскучилась, мам.

— Вот радость-то какая! Неожиданно!

Мать восхищенно рассматривала меня. Она даже заставила меня покрутиться.

— Как ладно на тебе сидит этот новый плащик!

— Он не новый. Я давно себе не покупала новых вещей.

— Нет, я рада, что ты устроилась на эту работу! Она тебе явно на пользу.

— Ты так думаешь?

— А как же! А твоя одежда! Как ты выглядишь! Как оделась!

— Я и тебе кое-что привезла из одежды. Сейчас… А где моя сумка? Да ведь я же оставила ее во дворе!

Мать всплеснула руками.

— Зачем оставила? Нельзя так: обязательно сопрут.

— Пойду спущусь за ней.

В дверях я обернулась.

— Мам, а зачем они спилили все деревья возле дома?

Мать ничего не ответила, продолжая восхищенно осматривать меня с ног до головы. А потом на кухне, за чаем, она пересказывала мне все местные сплетни, которые накопились за время моего долгого отсутствия и которые некому было рассказать:

— Представляешь, Люсенька, дочь тети Глаши, так удачно вышла замуж! Все-таки успела до двадцати пяти, коза! А то никто уже в это особо не верил. А муж-то ее — важная шишка! На такой крутой машине ездит… Племянник мэра. Или двоюродный брат, не помню точно. Богатый! Богаче, чем у Светки — ну под нами которая раньше жила, ты помнишь? Приодел ее, Люську-то эту! Ты бы ее сейчас видела! А помнишь, какой она была? Тютеха деревенская! Нет, ты бы ее сейчас не узнала! Ну такая важная ходит! Даже здороваться перестала.

Я грустно улыбнулась. Я слушала про всех этих странных, смешных, неинтересных мне людей и их глупые «соревнования» и не могла понять: неужели это имеет значение? Что ты женился не позже «положенного срока», что купил крутую тачку и завел знакомства с мэром? Сколько ты получаешь или сколько тебе платит тот, кто тебя содержит? Чей ты сват или брат? Разве не важнее кто ты, какой ты человек и что ты можешь?

— Мам, так зачем они спилили все деревья?

Мать застыла с открытым ртом, не понимая, о чем я.

— Ну спилили и спилили, какая разница? — она беззаботно махнула рукой. — Так вот, слушай дальше…

И продолжила рассказывать обо всем и обо всех, не смущаясь невниманием своего невольного слушателя. Маленькими глоточками отхлебывая горячий чай с медом и лимоном и заедая вкуснейшими мамиными оладушками, я лишь делала вид, что слушаю, что там стряслось у тети Глаши и у подобных ей до невыносимости скучных тань и маш. Я обвела взглядом нашу старенькую кухню, на которой все было по-прежнему, как в детстве. И мать была та же самая, в том же стареньком халате. И всегда такой будет.

«Наша застывшая жизнь… Она так и не получила хода, сколько бы ни прошло лет. Нам только кажется, что мы что-то в ней меняем… Сами мы не умеем приводить ее в движение — ни я, ни ты. Вот почему все так».

Я грустно улыбнулась.

— … цветок вот что-то жухнет, листья сохнут по краям. — Мать подошла к большой кадке с фикусом и озабоченно потрогала ветки. — Не понимаю, чего ему не хватает?

— Счастья…

В комнате моей все было так, как в тот день, когда я несколько лет назад в очередной раз отсюда сбегала. Я достала с антресоли «коробку памяти», а из «коробки памяти» — ту старую кассету… Ну, конечно, Дим был! Конечно, я его не выдумала! В этом я убедилась еще в комнате бабушки Фриды, случайно увидев мольберт, который он для меня сделал и о котором я снова успела позабыть. А вот и кассета с его песней, которую он написал для меня… Мне теперь не на чем ее прослушать. Теперь, наверно, уже ни у кого не осталось дома тех старых магнитофонов… Светлая грусть накрыла меня. С кассетой, прижатой к груди, я подошла к окошку и отодвинула шторку. Выглянув на улицу, я улыбнулась: вдоль дома тянулась полустертая, но все еще ясно читаемая надпись, написанная белой краской, когда-то давно-давно:

«Ребенок-котенок! Я люблю тебя!»

За столько лет дожди не смыли эти слова… Я еще крепче прижала к груди кассету. Нет, никто и никогда, никакие обстоятельства, глупость жестоких людей и наша собственная глупость — никто и никогда нас друг у друга не отнимет. И пусть нет и никогда больше не будет прежних нас, но память о наших чувствах никуда не исчезнет — как эта надпись на асфальте под моим окном, которая так и не стерлась за эти годы.

***

Итак, я узнала, что такое нервный срыв. Это жутко, хочу вам сказать. Не хотела бы еще когда-нибудь пережить такую нервотряску. Все эти рыдания, эти разговоры с собой внутри своей собственной головы… Несмотря на то, что страх провинциального болота, так и стремившегося меня засосать, после прошлого приезда домой стал едва ли не фобией, удерживая меня от новых попыток приехать в родной город на срок дольше двух дней, я не выдержала: на следующее же утро после той бессонной и залитой слезами ночи, лишившей меня последних остатков разума и сил, я отпросилась у директрисы и на две недели уехала в Город Высоких Деревьев.

На второй день после моего приезда выдалась на редкость теплая и солнечная, почти летняя погода — настоящий подарок для начала мая. В наших краях в это время обычно еще достаточно прохладно. Я шагала по знакомым улицам, по которым, несмотря ни на что, успела соскучиться. Люди, попадавшиеся на моем пути, разглядывали меня с той возмутительной провинциальной бесцеремонностью, которая напомнила мне, почему в прошлый раз я тут долго не выдержала.

«Что за дикая привычка: уставятся и смотрят до очумения! Как будто ты не человек, а картинка!»

Казалось, им было интересно во мне все: выражение моего лица, моя юбка, мои ноги, мои ботинки. Они впивались в меня пытливыми отчаянными глазами, словно вопрошая меня, приехавшую из другого города, из другого мира: «Зачем ты вернулась? Ведь ты вырвалась. Тебе повезло, а что же будет с нами, с нашими жизнями? Неужели вот это бессмысленное прозябание до самой смерти?»

На самом деле я мало чем отличалась от них. Никуда я не вырвалась. Сменились только декорации, а суть осталась та же — все то же бессмысленное прозябание. «Депрессивная девочка в черной кофте» — так, кажется, меня называли в школе. Что ж, за эти годы ничего не изменилось. Все та же бесполезная неудачница, которую никто не любит, у которой ничего в жизни не получается и у которой нет сил что-то изменить. Да разве могло что-то получиться у такой, как я? Все эти временные вспышки надежды и воодушевления, как было со мной после получения диплома и по приезду в город …sk, не отменяют того факта, что мне давно уже все равно и я давно уже ничего не жду и ничему не верю. Я умерла еще тогда, той осенью. А разбитое мое сердце закопано на берегу той реки, под деревьями, которые меня помнят.

Кстати, на реку надо обязательно заехать. Давно там не была. А ведь там оно, наше с Димом дерево… И вообще здесь столько всего, что я хочу увидеть! Когда я долго находилась в своем родном городке, я неизменно сходила с ума и начинала планировать свой «побег от пошлости». Но в разлуке с ним я дико тосковала. Ведь тут осталось многое из того, что дорого сердцу: дворы, в которых прошло мое детство, высокие деревья, лес за нашим домом и бескрайние пшеничные поля. Тут все такое близкое и родное… И даже закатное солнце золотит тут окна как-то по-особенному, как ни в одном другом городе мира!

Но не все, что я в тот раз видела вокруг, порадовало меня. Я шла, отмечая странные изменения, произошедшие с городом за время моего отсутствия. Словно что-то случилось с ним за эти годы. Как будто у города появился заклятый враг, который его жутко возненавидел и захотел лишить его былой прелести. Я не сразу поняла, в чем именно дело, но оказалось, что и здесь, в Городе Высоких Деревьев, продолжается тот же самый кошмар, что и в городе …sk! Та странная эпидемия, о которой написала автор той статьи в газете, к сожалению, добралась и до моего родного городка. А ведь раньше он был таким уютным, таким зеленым! А теперь я шла по улицам и не узнавала знакомых очертаний. Я смотрела туда, где раньше стояли ряды исполинов-тополей — всегда стояли, с самого моего детства, я это помнила. Теперь от них остались лишь пеньки. Я шла через дворы, некогда зеленые и цветущие в это время года, и видела, что и они опустели. Не было больше тонких рябинок. Не было даже кустов сирени! Они и их зачем-то вырезали. Я приехала сюда отдышаться и отдохнуть. Но я словно не находила себя в этом чужом и неуютном пространстве. Его — города моего детства — больше не было.

Я села в автобус. Когда он проезжал по мосту, я с удивлением обнаружила, что срубили и те деревья, что росли на берегу реки — этих вековых гигантов, которые уж точно никому не мешали. Они срубили даже их! Автобус остановился, я вышла и спустилась на берег. Некогда живописный, располагающий к неспешным прогулкам, он теперь выглядел заброшенным и пустынным. С тяжелым сердцем я шла мимо свежих пеньков.

«Ведь под одним из этих деревьев закопано мое сердце. Где оно, кто теперь скажет?»

Эти странные люди уничтожали все — все, что стоит у них на пути. В том числе и «наше» с Димом дерево. Я все-таки нашла его останки — пень с зарубинами крест-накрест, которые зачем-то напоследок на нем сделали пилой. Сколько лет ему было? Я не стала считать кольца, но по ширине ствола было ясно — немало. Этот исполин родился задолго до нас и нашей с Димом истории. Сколько лет после нас он мог бы стоять здесь — на берегу нашей реки?

Я поняла, почему я любила этот город: из-за деревьев и воспоминаний. И вот чья-то тупая, бессмысленная жестокость безжалостно лишала меня и того, и другого. Я обвела глазами округу — пустую, сиротливую, безнадежно изуродованную. Я в бессилии опустилась на землю. Я и себя чувствовала таким же сваленным деревом, срубленным по воле чьей-то злобной прихоти.

Деревья вырубались, а глупость и пошлость обитателей этого маленького мирка оставались на месте: их не «вырубить». Соседские кумушки, проводившие свою жизнь на лавочке перед домом, с жадным любопытством уставились на меня, когда я подходила к подъезду. По старой привычке они посчитали, сколько мне лет, и злорадно усмехнулись.

«С тобой все кончено», — говорили их злые успокоившиеся глаза.

Они уже похоронили меня — еще живую.

***

Я снова сидела на кровати, в своей комнате. В моих руках была гитара, на которой когда-то любил наигрывать Дим. Как будто не прошло всех этих лет… Но они прошли, Дима нет, стихи на его музыку не написаны, и я уже не та, что была прежде. «Наше» дерево — даже его больше нет! Новое время беспощадно к нашим надеждам и воспоминаниям. Я горько усмехнулась: крестообразные насечки на пне, которые зачем-то напоследок оставили, — это словно кто-то окончательно поставил крест на нашей истории. Намек для меня, если я все еще до конца этого не поняла. Впрочем, я это поняла. Давно поняла. Но ничего не могла поделать с собой. С тем, что я до сих пор иногда вспоминала о Нем.

«Дим! Мой отчаянный гонщик. Мой сломавшийся сломанный байкер. Единственный, кто меня любил. Как ты живешь сейчас? Поешь ли ты наши любимые песни? Играешь ли на гитаре? Моя мелодия, боюсь, никогда уже не зазвучит — все струны порваны. Может, хоть тебе живется легче?»

Впрочем, я по себе знала, во что с годами превращаются люди, в юности мечтавшие изменить этот мир и верившие в то, что им действительно это удастся. Но мне невыносимо было думать, что и Дим… Я вспомнила, что как-то шла с работы и возле нашего супермаркета увидела парня, на вид своего ровесника. Спившийся и оборванный, он сидел на земле возле крыльца и просил милостыню. Сердце больно кольнуло при виде его ярко-голубых глаз и протянутой грязной ладони… Внешне он был так похож на Дима…

«Неужели и мой Красивый может вот так же… где-то… далеко…»

Я знала, что это всего лишь отголоски той юношеской любви, но не надежда начать ее заново. Я больше не тосковала по Нему как по своему когда-то потерянному возлюбленному. Но Дим навсегда остался для меня близким человеком, чья судьба никогда не будет мне безразлична. Моим покинутым ребенком. Сиротой, без меня обреченным на погибель… Придя тогда домой, я изо всех сил молилась тому, кто никогда меня раньше не слышал, о том чтобы Дим был здоров и счастлив:

«Умоляю того, кто смотрит за нами с небес — если, конечно, кто-то за нами смотрит, — пусть моему Диму живется легче».

Я не сразу заметила мать, которая, прислонившись к косяку, наблюдала за мной. Ее взгляд, казалось, пытался проникнуть ко мне в душу и прочитать там что-то самое сокровенное. То, что я от нее скрывала, — знала, что не поймет. Грусть в моих глазах, конечно, не осталась ею незамеченной.

— Зря ты тогда оттолкнула директора фабрики (при этих словах я судорожно сжалась в комок). Сейчас уже давно была бы замужем, с ребенком. А то и не с одним. И давно забыла бы все свои глупости. Они больше не терзали бы твою измученную душу.

— Мам, ты можешь успокоиться. Я не думаю о нем уже много лет, — солгала я.

— Почему тогда ты никого себе не ищешь?

Я ничего не ответила. Я задумчиво перебирала пальцами струны. Какое-то время мать размышляла, словно решаясь на что-то. Наконец она решилась.

— Ну хорошо, что забыла и не думаешь. Тогда тебе, наверно, будет легче принять эту новость.

Я подняла на нее глаза. Что на этот раз придумала моя несчастная неугомонная мать? Глубоко вздохнув и сцепив руки в замок, она выдохнула:

— Он умер.

«Он умер». До этого она говорила, что он женился. Мать уже так завралась, выдвинув за эти годы столько версий того, что могло случиться с Димом, что теперь не то что я — она сама не понимала, где правда, а где вымысел. Я с горечью смотрела в ее глаза. За что она так со мной? Сама не понимая, что делает, она продолжала меня истязать. Поворачивать в моей спине давно воткнутый ею туда нож. Мне вдруг стало страшно при мысли, что такое бывает — такая беспощадность по отношению к своему ребенку. Как будто это твой злейший, твой самый ненавистный враг…

Я встала и принялась бесцельно перекладывать мелкие предметы на своем старом письменном столе. Я делала это так, словно матери не было в комнате. Она в отчаянии следила за моими движениями, возможно, уже сожалея о своих словах, — по крайней мере, мне хотелось на это надеяться. Я обернулась и посмотрела на нее мрачным, тяжелым, напугавшим ее взглядом.

— Тогда скажи мне, где его могила.

***

«Я забыла его. И ты его забудь» — как-то сказала я матери. Но я знала, что мы обе никогда не сможем это сделать. Не поверив ее словам, я все же металась в ту ночь, мучимая тяжелым кошмаром:

Я стою одна посреди какого-то поля. Ветер колышет высокую — вровень со мной — траву.

Внезапно серо-зеленые стебли расступаются, и я вижу знакомое прекрасное лицо. В этот раз оно напугало меня своей неземной бледностью.

— Дим, ты живой?

Зеленые глаза широко раскрылись и нашли меня среди травы. Они смотрят куда-то внутрь меня, в самую глубину моей души. Но бескровные губы остались сомкнутыми.

— Дим?

Вместо него мне ответил ветер, заблудившийся в высоких стеблях: Дим, дим, дим, дим…

— Скажи мне только: ты живой? Ничего больше знать не хочу.

Где-то неподалеку ответила река, прожурчав водой по камешкам на дне: Дим, дим, дим, дим…

Я открыла глаза. Надо мной был грязно-белый потолок. Я не сразу поняла, почему я его вижу.

«Может, я не нашла его, и он меня не отыскал, потому что… потому что…»

Я вздрогнула и закрыла лицо ладонями. Нет. Нет, нет, нет! Страшная мысль тут же с яростным негодованием была отринута.

«Ну, конечно, Дим живой! Я знаю это. Он просто колесит по миру на своем „байке“. И всегда будет колесить!»

Слезы хлынули из глаз какими-то потоками. Я отвернулась к стене, покрытой стареньким ковром. Бедный Дим! Который сначала «бросил меня», потом «женился», потом «умер». Вот жизнь! Но ведь эту жизнь ему придумали! Кто скажет, какой она у него была на самом деле? Не было никакой возможности это узнать.

Раньше я просила небеса о том, чтобы он ко мне вернулся. Потом — чтобы его жизнь была чуть более радостная, чем моя. Теперь я молилась о том, чтобы он просто жил. Все остальное стало не важным.

***

Правило №8. Психическое и физическое состояние человека, подвергающегося моббингу, во время отпуска заметно улучшается, а перед выходом на работу ухудшается вновь.

ПОДКОВЫРКА ВОСЬМАЯ: ГОЛОВНАЯ БОЛЬ, КОТОРАЯ ПРОХОДИТ НА СВОБОДЕ

Странное дело: я и раньше замечала, что как только уезжаю на пару недель в отпуск — не важно, куда, главное подальше от «Искуства жить» — мне чудесным образом становится легче. Так было и в этот раз. Прекратились эти загадочные приступы, когда у меня кружилась голова, темнело в глазах, и я чувствовала, что проваливаюсь куда-то. Я как-то читала про ядовитые обои, которые в 19 веке выпускали на фабрике Уильяма Морриса. Про мышьяк, который содержался в краске «бриллиантовая зелень» — модный тогда оттенок. Эту краску использовали для производства обоев, что было выгодно фабрике — Моррис владел также и приисками по добыче того самого мышьяка… И люди умирали у себя в комнатах, обклеенных этими токсичными обоями, вдыхая ядовитые пары. И никто не понимал, почему. Сами комнаты их убивали. На стенах салона «Искуство жить» не было старинных зеленых обоев от фабрики Morris&Co. От технологии добавления мышьяка давно отказались. Но я не могла не заметить эту странную закономерность: именно там мне становилось хуже. Словно сам этот офис, сами его стены были токсичны. Стоило мне оказаться среди этих стен, мне становилось плохо. Физически плохо.

Теперь же я чувствовала себя значительной лучше. Немного восстановив силы и успокоившись после нервного срыва, так неслабо меня напугавшего и заставившего всерьез переживать за свою психику, я попыталась трезво осмыслить события последних лет своей жизни, свое безрадостное настоящее. Было ясно одно: я в состоянии полной разрухи. Нелюбимая работа, отсутствие перспектив, преследующие меня неудачи, несбывшиеся мечты о любви и хроническое одиночество, жажда творческой реализации, которая так и не была утолена за эти годы из-за моей хронической занятости, а главное неспособности что-то создать из перманентного состояния выжатого лимона, в котором я все это время пребывала… Все это складывалось в картину полного жизненного тупика. Но как и почему я в нем оказалась? Почему нашла себя в столь плачевном положении? Куда разлетелись годы моей жизни? И почему за эти годы со мной не произошло ничего радостного и по-настоящему важного? Из рассказов матери за нашими вечерними чаями, из того, что я видела сама, я понимала, что с каждым годом у всех моих знакомых налаживается жизнь. У всех что-то получается, что-то происходит. У всех, кроме меня. Лишь в моей жизни не происходит ничего. Мертвый сезон. Полный штиль, затянувшийся на годы. Мне оставалось только сидеть и смотреть, как все это время что-то хорошее и важное случается с другими. А моя жизнь, моя собственная жизнь тем временем уходит, ускользает от меня, и я ничего не могу с этим сделать!

Я достала кисти и краски, которые привезла с собой из города …sk. Пользуясь спонтанным отпуском и относительным спокойствием атмосферы родного дома, я пыталась придумать и набросать эскиз для картины, идея которой у меня родилась уже давно — еще в прошлый приезд сюда, когда, сидя на бетонном ограждении возле заброшенной спортивной площадки, я думала о нас с Димом. Уже несколько лет меня не покидало ощущение ускользающей жизни. Проходящей мимо меня. Вот как я это видела: она, твоя настоящая жизнь, интересная и полная важных событий, словно проходит мимо, а ты не можешь ее ухватить. Ты слаб и беспомощен, твои руки опущены. А та жизнь, что у тебя есть, она не такая, как ты хочешь. Она серая и однообразная. Она не твоя. Она поддельная. Тебе ее просто подсунули вместо твоей настоящей жизни. Это суррогат, в котором ты никак не влияешь на то, что с тобой происходит, на все эти дурацкие события и ситуации, а лишь из раза в раз, снова и снова в них попадаешь — и ничего не можешь с этим поделать. Подобные мысли и состояния часто одолевали меня в городе …sk. Мне все время казалось, что эта суррогатная жизнь постоянно отодвигала меня и мои начинания куда-то в сторону — на обочину той дороги, по которой свободно, без препятствий, идут другие. Когда я хотела что-то для себя, что-то свое, все время что-нибудь случалось — как с моими занятиями живописью, которые я столько лет не могла толком начать. Жизнь словно говорила: сейчас не время, это ты сможешь сделать потом. Возможно. Нагло врала мне, как я теперь поняла.

Моя ускользающая жизнь, проходящая мимо… Я села и попыталась выразить на полотне, как это, что это такое. Все это время я периодически вспоминала слова той мудрой женщины ­ — главного редактора одного из глянцевых журналов, к которой я когда-то приходила на собеседование со своими юношескими рисунками. Писать настоящие картины, с глубоким смыслом, которые не будут просто картинкой ­ — внутренне я давно была к этому готова, я знала это. Но с чего начать? Как начать, если ты никогда раньше всерьез не занимался живописью? Если ты совсем не умеешь — быстрые этюды не в счет. И как вообще это делают — придумывают картины? Взяв кисть, я делала какие-то наброски, но ничего не выходило. Все тщетно! Я не могла найти образ. Все-таки права была та надменная дама из приемной комиссии Института искусств: искусству либо посвящают всю свою жизнь, либо не занимаются им вовсе. Невозможно это делать урывками, в те редкие свободные часы, которые у тебя остаются после работы, особенно такой выматывающей и нервной, как у меня. Как бы ты ни абстрагировался и ни пытался ставить во главу угла свою внутреннюю жизнь — творческую, — нездоровая атмосфера на работе влияет на остальные сферы твоей жизни, в этом я убедилась. Она отнимает силы. Она истощает, вытягивает из тебя все, все до капельки! Того, что от тебя остается, совсем не хватает на настоящее серьезное творчество.

Возможность рисовать мне всю жизнь приходилось отвоевывать — в непрекращающейся борьбе с теми обстоятельствами, в которые жизнь меня постоянно ставила. Всегда что-то сдерживало мои творческие порывы. То у меня не было красок и холстов. И денег на краски и холсты. Потом, позже, когда у меня появились средства и возможность купить себе все, что нужно для живописи, возникла другая проблема: у меня совсем не было времени на мои творческие экзерсисы. Круг замыкался! Приходя каждый вечер домой в состоянии выжатого лимончика, я просто бессильно падала на диван лицом вниз и какое-то время лежала в прострации. Все, на что у меня хватало сил — иногда, редкими вечерами, когда мне каким-то чудом все-таки удавалось не провалиться от усталости в забытье, просто поразмышлять над неясными образами и записать какие-то строчки в свой дневник. И то глаза мои слипались, и нередко я обнаруживала себя дремлющей с карандашом в руке. Это редкое погружение в творчество, такое нерегулярное и каждый раз после длительных перерывов, было совсем не продуктивным. Выкраивая редкие минутки для своих скудных творческих попыток, я продвигалась вперед миллиметровыми шажками! Ни одной полноценной картины, даже наброска или эскиза! Я мечтала о своей будущей жизни художника, но не создала за эти годы ничего, чтобы приблизиться к своей мечте! НИ-ЧЕ-ГО! И ведь никто мне не препятствовал, меня не разгромили критики. Просто это было естественное затухание каждой новой попытки, начатой с таким энтузиазмом — потому что мало времени, потому что нет сил…

Итак, уходящая, ускользающая жизнь… Я как никто другой знала, что это такое. Но вот как мне изобразить ее — уходящую от меня жизнь? Ни одной идеи. Я была в отчаянии: ну как при такой душевной наполненности я могу быть так пуста! Невозможность выразить свои мысли и чувства разрывала меня. Из-за эмоциональной усталости от этого напряжения у меня в прямом смысле слова опускались руки. А ведь короткий отпуск скоро закончится, мне снова придется выйти на работу, и у меня опять ни на что не будет времени и сил!

Оставшись одна в своей комнате, я, закрыв глаза, в очередной раз пыталась поймать эту своенравную, вечно ускользающую от меня белокрылую птицу — Вдохновение. Что-то вырисовывалось, смутное, неясное… Даже показалось, что я близка к тому, чтобы это уловить… вот сейчас… сейчас…

Скрипнула дверь в мою комнату.

— Я пойду пожарю котлеты. А потом буду смотреть телевизор: концерт сегодня будут передавать.

Не открывая глаз, я шепотом взмолилась:

— Тсс! Не спугни…

Я сказала это так тихо, словно выдохнула. Мать не расслышала. Не дождавшись моего ответа, она захлопнула дверь. Я услышала удаляющиеся шлепки тапок. Я открыла глаза. Белой птицы и след простыл. Даже пера не осталось…

Мать с неудовольствием наблюдала за моими творческими мучениями.

— Опять достала свои краски и кисточки. Отдохни, ведь и так устаешь на работе!

— Я скоро уйду с этой работы. Я чувствую, что могу состояться как художник. Я уйду сразу, как только у меня начнет что-то получаться.

— А по-моему, ты занимаешься ерундой. Место теплое, зарплата хорошая. Вон как приоделась! Брось ты эти глупости!

Я обернулась и с недоверчивой улыбкой взглянула на мать.

— Ушам своим не верю! Ты же с презрением относилась к тому, что я работаю в торговле!

— Да, — мать упрямо вскинула подбородок. — Но что поделаешь, если твоя дочь почему-то больше ни на что не способна. Хорошо, хоть так. И пусть все так и остается.

Я опустила голову.

— Они про меня болтают. Всякую ерунду. Они злые, тупые и ограниченные.

— Ничего! Поболтают и перестанут! Это же бабы. Нашла из-за чего расстраиваться!

Я долго молчала, поэтому мать спросила:

— О чем думаешь-то хоть?

— О том, что я творческий человек, но всю жизнь почему-то иду не туда.

Мать расхохоталась:

— Ты кто? Глупости! Все это просто твое высокомерие и зазнайство. Замуж выходи и рожай, как все. А то мне уже перед соседками неловко. Постоянно спрашивают: когда?

Вот так у нас с ней всегда: после долгой разлуки надышаться друг на друга не можем. Но уже через пару дней мать предпринимает очередную попытку атаки, от которой я снова вынуждена отбиваться. «Перед соседками неловко»… Да, и в этот раз, когда я выходила на улицу, меня встречали недоумевающие и осуждающие взгляды этих приподъездных стражниц, которые как будто не сходили со своих лавочек все эти годы, словно приросли к ним намертво своими плоскими от долгого сидения задницами. Мне было плевать, что они обо мне думают. Но, к сожалению, моя собственная мать всецело разделяла мнение дворовой общественности, испытывая стыд за свою непристроенную дочь.

— Может, все-таки позвонишь «жениху»? Может, он еще не женат и помнит…

— Нет!

Неприятное одутловатое лицо того, кто хотел меня купить, «заплатив за это ровно столько, сколько считает нужным», промелькнуло перед внутренним взором. Я вспыхнула от возмущения и отвращения. Нет, я слишком хорошо помнила, что это такое, когда пытаешься «устроить свою личную жизнь» вот так, с трезвым, холодным расчетом. Как все. Не годилась я для этого.

— Это все от твоей душевной лености, — поставила мне диагноз мать.

Она посмотрела на меня и добавила:

— А вообще ты уже давно могла бы стать счастливой. Если бы не была такой странной и глупой.

***

Путь Художника не выбирают. Это он выбирает человека. И тогда тот рождается с особым потенциалом, который все равно потребует реализации и все равно будет реализован, потому что жизнь не оставит такому человеку вариантов. Она потечет по особым законам, мало доступным пониманию других людей. И его собственному пониманию.

Все, что со мной происходило, сделало меня тем, кем я стала, — человеком Мыслящим, Рефлексирующим, Творческим.

Одиноким.

Разумеется, окружающие, оценивая меня, пользовались несколько иными словами.

«Ты уже давно могла бы стать счастливой. Если бы не была такой странной и глупой».

Я лишь качала головой, слушая мать. Какая пропасть нас разделяет! Ведь она меня совсем не понимает и никогда не понимала. Как объяснить ей, что мне тесно в этих рамках? Ведь я давно их переросла — ну как она этого не видит? Она считает это высокомерием и зазнайством. Думает, что я, ее родная дочь, плоть от плоти ее, должна быть такой же, как она сама — простой и понятной. Я должна жить и реализовывать себя в соответствии с программой, которую она в меня вложила. Разве может быть во мне что-то иное, чем то, что она мне дала при рождении? То, из чего состоит она сама?

Я все время хочу развернуться, а они все словно сжимают меня. Стягивают туго, в рулончик, как коврик. Вот и мать все время пытается убедить меня в том, что я меньше, чем я есть, а ведь я… Я, возможно, даже больше, чем я сама о себе думаю. Но откуда это во мне? Откуда в некоторых из нас эта мучительная потребность вырасти, подняться над обыденностью и над собой самим? Мучительная настолько, что без этого ты просто не можешь дышать?

— И в кого ты такая пошла? — вздыхала мать.

Честно говоря, я и сама не знаю, как я такой получилась. Взять столько от отца и ничего от матери. А может, ни от кого из них? Когда-то давно, еще в школе, я уже задавалась этими вопросами: насколько предопределено то, какими мы станем? И от чего это зависит: от генов, воспитания, среды? Тогда я пыталась в это вникнуть, но информация, которую мне удалось найти, была крайне скудной. Оказалось, за эти годы появилось много новых материалов по этой теме. Например, Данидинское исследование. Точнее, оно было проведено уже давно, но узнала я о нем только сейчас. Жадно поглощая те статьи, которые находила, я многое для себя прояснила, но так и не приблизилась к ответу на свои главные вопросы. Я поняла, что наследственность определяет нашу внешность и даже черты нашего характера. И наследственность, и воспитание могут в какой-то степени определить то, как сложится наша жизнь. Но все-таки есть что-то в нас, что как будто дается свыше и вне зависимости от того, кто мы и как нас воспитывают — а порой даже вопреки. Наша внешность, характер, здоровье — все это определяется генами, да, но не талант. Нет, не талант! Ведь он не достается нам в наследство от родителей. Не передается с их генами. Не формируется он и воспитанием. Похоже, это и есть та божественная искра в нас, которая не зависит от того генетического материала, из которого мы построены, и от усилий тех, кто нас лепит.

С трепетом всматривалась я в себя, в непознаваемую, пока еще не исследованную глубину своей личности. А вдруг и во мне есть эта божественная искра? Вдруг это не высокомерие и не зазнайство? Но ведь тогда я несу огромную ответственность — за то, чтобы это обязательно было реализовано, выражено в какой-то осязаемой форме, донесено до других людей. А я не делаю ничего… Вот так бесцельно трачу свою жизнь…

Болезни роста. Как вы тяжелы… Мне не с кем было в ту пору поделиться своими открытиями, сомнениями и терзаниями. Не у кого спросить совета. В том, что я когда-либо услышала или прочла, не было ответов. Тема маленького человека достаточно широко раскрыта в книгах, которые мы изучали в школе. И которые я прочла потом. А как жить человеку, который чувствует, что давным-давно вырос из той среды, что его породила? И теперь держит его своим слишком тесным панцирем? Что делать, если ты перерос свое окружение, если чувствуешь, что ты больше, чем те люди, с которыми вы вместе выросли? Ты остаешься один на один с тем потенциалом, который в себе чувствуешь, и даже самые близкие не понимают тебя. Они отказываются верить, что вы, вышедшие из одного общего корня, оказались так разделены и различны. Они всеми силами пытаются удержать тебя в тех рамках, в которых существуют они сами. И что тебе делать? Идти за своей звездой или идти в психушку? Ведь они все считают тебя психом. Я чувствовала отчаяние из-за того, что именно мне приходится через все это проходить. Почему я? Зачем мне эти способности, если я не знаю, что с ними делать? Я не просила, чтобы меня ими наделили. Зачем эти мучительные творческие поиски, отнимающие все мои силы и при этом бесплодные, не дающие ничего? Насколько легче мне было бы жить без осознания своего потенциала и при этом какого-то страшного, рокового бессилия выразить себя!

Они вконец измучили меня — вопросы, на которые я не могла найти ответов. Я обратила свой взор в звездное небо, в которое мы когда-то всматривались с Димом. Как я хотела вновь стать той беззаботной 14-летней девчонкой! И чтобы мы стояли с ним, обнявшись, на нашем ночном балконе и мечтательно наблюдали за спутниками, счастливые друг от друга — два влюбленных безумца… И больше ничего не нужно. Ничего!

***

Lebensmüde. «Уставший от жизни».

Мне пришло на ум это странное немецкое слово, которое я запомнила со времен колледжа. Когда я его впервые услышала, оно поразило меня своей емкостью: в одном слове — целая судьба! Я еще не знала тогда, что через несколько лет скажу так про себя саму. Может, именно этим и объясняется мое творческое бессилие? К таким выжатым лимонам, как я, не приходят блестящие идеи. И поэтому теперь, когда целых две недели я могла делать, что хочу, у меня опять ничего не получилось.

Все потому что Lebensmüde. Конечно, как не устанешь от жизни, когда она у тебя такая!

Я смотрела на тетрадный листок с изображением лохматого уродца, с жутким швом вдоль всего туловища и с откушенным пальцем. Этот рисунок я набросала час назад, не выдержав внезапно нахлынувшего на меня полнейшего разочарования в себе и своих творческих способностях. Я написала на листке название — «Жизнь, как она есть» — и повесила рисунок возле зеркала. Теперь я сидела на кровати и смотрела на него. Вот к чему все пришло: я хотела научиться писать настоящие картины, глубокие и прекрасные, и вот он скудный итог нескольких лет моей жизни. И сегодня вместо того чтобы сделать эскиз будущего полотна, я сижу и перевожу последний день отпуска на всякую ерунду.

Я встала, сняла рисунок со стены и села с ним на кровать. Я сидела и смотрела на него. Я зависла на этом рассматривании, но ничего не могла поделать со своей инертностью. Я сама не понимала, как и зачем я это начеркала. Может, я ненормальная? Ведь стать ненормальным не так сложно, как думается. Достаточно чтобы хотя бы один раз что-то в жизни не заладилось, пошло не так. А дальше по принципу снежного кома…

«Может, мать права, и мне только кажется, что я многое могу? Никакого таланта, никаких способностей у меня нет. Зачем я мучаю себя? Зачем пытаюсь?»

Я тяжело вздохнула и разжала пальцы. Рисунок выпал и залетел под кровать. Как будто спрятался там, боясь быть уничтоженным. Боялся он не напрасно: я действительно хотела его порвать. На мелкие-мелкие кусочки. Просто лень было нагибаться.

Ее рождение — рождение моей новой личности — давалось мне невероятной болью и муками. Казалось, она, огромная, гораздо больше меня, росла прямо из глубины моего тела и буквально разрывала его на части. Как же мне хотелось послать к черту все эти тяжелые мысли, сомнения и переживания!

Последний день отпуска бессмысленно догорал в лучах заходящего солнца. «Шедевр» так и не был создан. Не появилось даже эскиза. И в этот раз я промучилась зря. Перегорела, не дав пламени.

***

Тогда я еще не знала, что оно никогда не приходит по заказу и по щелчку. Когда у тебя есть время и ты готова к его приходу. Когда ты специально взяла для этого отпуск. Нет, оно всегда приходит неожиданно и без предупреждения. Без стука. Его нельзя запланировать и предугадать. Его приход невозможно обеспечить тем, что ты садишься за стол или встаешь с кистью у мольберта, с твердым намерением плодотворно потрудиться. Нет, с Вдохновением так не получится! Ты можешь провести весь день за этим столом или за этим мольбертом, занимаясь всякой ерундой. Зато в другой день Вдохновение само неожиданно налетит на тебя и буквально собьет тебя с ног, когда ты к этому совершенно не готова. Например, когда будешь сломя голову нестись вниз по лестнице, опаздывая на работу после беспокойной ночи, которая последовала за трудным днем, проведенным в дороге.

Мои мучительные раздумья продолжились и в автобусе, который нес меня назад в нелюбимый город …sk. Дорога всегда располагает к таким размышлениям. Вот и прошел мой «творческий» отпуск. И его я умудрилась потратить впустую, как трачу впустую и всю свою жизнь. Сколько я всего упустила, сколько от меня ускользнуло… и продолжает ускользать… Потерянная любовь, прошедшая молодость, ушедшие близкие… Потери, потери, потери… И ничего взамен… Каким еще ты можешь стать от такой жизни? Да никаким другим, кроме как тем, кто ты есть — одинокий несчастный безумец, у которого больше нет сил на то, чтобы жить…

По моим щекам текли слезы. Попутчица на соседнем кресле поглядывала на меня с любопытством. Мне стало досадно, что эмоции накрыли меня в дороге, в автобусе, на трассе между Городом Высоких Деревьев и городом …sk. От пункта A в пункт B. Из одного пункта Боли в другой пункт Боли. И так вся жизнь: бесконечное движение от одного пункта боли до следующего. А в конце этого пути — деревянный ящик и забвение.

Я отвернулась к окну, делая вид, что внимательно изучаю быстро мелькающий пейзаж, который давно успела выучить наизусть. Мне это быстро надоело, и я закрыла глаза. Нельзя и поплакать в дороге, чтобы это не привлекло к тебе чьи-то любопытные взгляды и не вызвало бы немой вопрос в их глазах: «Что могло случиться у нее? Вот ведь плаксивая бедолага!». Да, сейчас такое время, когда каждый просто обязан быть счастливым напоказ — перманентно, в каждый момент своей жизни. Словно это не спонтанное ощущение радости и полноты существования, а твоя обязанность, долг. А если жизнь складывается по-другому, тяжело и трудно, то на тебя смотрят как на сбитую машиной собаку: жаль, что ты не умерла сразу. Ты раздражаешь всех своими страданиями, тебя хотят поскорее убрать с глаз долой, скинуть на обочину… Так я себя и чувствовала — собакой с перебитым хребтом, скинутой на обочину. И теперь — в том состоянии полной разрухи, в котором я сейчас сижу…

Я открыла глаза. Но почему именно это слово — «сижу»…? Почему «сижу», если я скинутая на обочину собака? Не «валяюсь», не «лежу»? А сижу? К своему удивлению, я поняла, что не только сижу, но и жду? Чего?

Утром, когда я уже собиралась выходить, я зачем-то подошла к окну и оперлась руками о подоконник. Я словно не могла выйти из комнаты, не додумав начатую вчера, в дороге, мысль. За стеклом весело шелестели весенней клейкой листвой высокие липы. Все казалось таким солнечным и радостным и так контрастировало с моим подавленным состоянием, мыслями о собственной бесполезности и целых двух неделях свободы, которые были потрачены вот так бестолково.

«Так чего я все-таки жду?»

Словно очнувшись ото сна, я вспомнила, что дико опаздываю. Я схватила сумку, быстро вышла и закрыла за собой дверь. Но, бегом спускаясь по лестнице, я все равно продолжала думать об этом неясном образе, который все вился и вился вокруг меня, и который я никак не могла ухватить.

«Так чего я все-таки жду?.. Да ничего я уже не жду! И будущее мое как в тумане…»

Будущее мое как в тумане? И тут, внезапно я увидела ее — себя! — героиню своей картины! Она сидит на дороге, а вокруг — туман. Вдалеке смутно вырисовывается силуэт мельницы… Она, усталая и отчаявшаяся, не просто сидит на обочине. Она не отдыхает, она сошла с дистанции — с дороги, по которой продолжают идти другие. Другие, но не она. Потому что она — я — осталась в пролете. На обочине дороги жизни. И вот теперь я сижу на этой обочине, а все идут мимо меня, довольные, счастливые. Они все обогнали меня: добрые и злые, умные и посредственные — любые, все. Даже те, про кого я никогда бы не подумала, что и они меня обгонят. Но меня обогнали даже они, а я сижу, сижу одна на обочине и считаю свои потери. Свои ушедшие и уходящие годы. Уходящие стремительно и безвозвратно…

— И я сижу…

Я быстро взбегала обратно наверх.

— …на обочине…

Мои ноги отсчитывали ступеньки — одну за другой. От быстрого бега я задыхалась.

— … Дороги Жизни! Значит, вот так, да? Пока я была в отпуске, я ничего не смогла придумать. Но стоило только вернуться и выйти на работу…

Я поняла: это ТО, что я так мучительно искала. Распахнув дверь и влетев в комнату, я достала палитру с теми давними следами багрянца и подковырнула пальцем слой засохшей краски, как запекшуюся кровь на ране. Я лихорадочно налила в масленку льняное масло, чтобы разбавить эту засохшую краску, и принялась рисовать эскиз. Быстрыми хаотичными движениями, ломаными линиями я на какой-то первой попавшейся под руку картонке набрасывала то, что видела, пока образ не ушел, пока он еще был четким. Грустная девушка, с моими чертами лица, сидит в неудобной позе, как нахохлившийся воробышек… длинная бордовая юбка, в цвет моего бархатного платья, из-под нее выглядывают стоптанные остроносые ботинки, у меня такие были в юности, тогда так модно было, и я до сих пор хожу в них — не в буквальном смысле, конечно… Ботинки с отбитыми носами — конечно отбитыми, ведь она прошла напрасно столько дорог! Ей нигде не были рады… и мельница на заднем плане, и туман, и свинцово-серое небо. Все!

Нет не все. На дальнем плане сияет просинь. Все-таки просинь! Мааааленьким обнадеживающим пятнышком.

Времени на то, чтобы выдавливать ультрамарин у меня не было, поэтому я просто написала это слово в верхнем углу листа — «просинь». Я смотрела на эскиз, не дыша, забыв, что опаздываю на работу. Я думала о том, что полотно должно быть гораздо большего размера, чем мои ученические этюды. А значит, мольберт Дима так и не пригодится. Нужно покупать новый мольберт. И большой холст. Я вскочила, но тут же с бешено колотящимся сердцем снова опустилась на диван.

«Спокойно, АЕК! — рукой я гладила себя по груди. — После работы ты зайдешь в художественный салон и купишь все, что необходимо. А сейчас тебе надо успокоиться и все-таки дойти до работы. Но боже, как же теперь не хочется туда идти! Еще больше не хочется, чем обычно!»

Я хотела приступить немедля, прямо сейчас! Но я заставила себя взять сумку и снова выйти из комнаты. Спускаясь вприпрыжку по лестнице, я не могла сдержать радостной, жадной улыбки нетерпения.

4

Только когда ты дойдешь до крайней степени отчаяния, наступает поворотный момент, и что-то начинает меняться в твоей жизни — только тогда, не раньше. Наверно, я так натерпелась, так настрадалась и так страстно желала добрых перемен, что они и в самом деле вскоре начались.

Но сначала была она — долгая и нелегкая работа над моей первой картиной. На нее ушло больше двух месяцев. Это было нескончаемое число вечерних сеансов, во время которых я теряла счет времени. Приходила в себя я далеко за полночь. Я спала несколько часов, а потом просыпалась и шла на работу. Чтобы вечером вернуться и снова сесть перед мольбертом. Когда — глубокой ночью — были сделаны завершающие движения кистью, я одновременно сделала и счастливый выдох. Я нашла себя в комнатушке бабушки Фриды, с готовой картиной, стоящей передо мной. Я долго сидела и рассматривала ее. Колорит был завораживающим: фигура в красновато-коричневом, местами темно-бордовом одеянии, сидела на серо-бирюзовом фоне, переходящем в серо-фиолетовый, а через него, постепенно высветляясь, — в бледно-серый. Мне удалось передать светотень так, что казалось, будто девушку выхватывает из тумана какой-то невидимый луч — неяркий, чтобы не сбивать общее настроение и атмосферу. Или как будто от нее самой исходит какое-то мягкое сияние, так что ее кожа светится, как фосфор. Я протянула пальцы к портрету и отвела руку, не смея дотронуться. Я в восхищении замерла над своей завершенной работой, не дыша, боясь прикоснуться… Я не верила, что это сделала я. Написано вроде твоей рукой, но как будто не тобой, а чем-то (кем-то) свыше… Как будто вдохнули жизнь, наполнили цветом и светом, а ведь это всего лишь кусок грубой ткани и краски на нем…

Это было новое для меня чувство — не гордость, а что-то… выше нее. Словно другими глазами взглянула я на себя саму. В те минуты мне было абсолютно все равно, кто я, где я живу, что со мной случилось и чего не случилось, и какой до этого момента была моя жизнь.

«Вот это настоящая я. Я не то, что со мной случилось. И не то, что про меня говорят. Я — то, что я могу создать: силой своих рук, своей мысли, своей фантазии. И я не ошиблась в себе. Я действительно это могу».

Что-то новое зарождалось во мне. Какое-то совершенно иное к себе отношение, ранее мне не знакомое. Тогда, в ту ночь, я впервые ощутила в себе зачатки того доселе не испытанного мной чувства глубокого самоуважения и твердой уверенности в правильности того, что я делаю, — уверенности Мастера.

И в то же время какое-то тягостное чувство охватило меня. Ведь я могла прийти к этому намного раньше — к этому дикому счастью творчества. Сколько же времени я потратила впустую! Сколько лет я вынашивала боль и отчаяние. А потом долго не могла найти, не могла поймать этот образ — он все время ускользал от меня. Сколько было сомнений в том, что у меня, совсем неопытного художника, получится настоящая сложная картина! Сколько неуверенности в себе и своем праве на ее создание — все то время, пока я работала над полотном!

В каких же муках она «родилась», моя первая картина, чего она мне стоила! Вымучив и не без труда «родив» свою «Девушку на обочине», я поняла, что мне необходимо сделать над собой еще одно невероятное усилие, сравнимое разве что с муками, испытанными при рождении моей первой картины, — набраться смелости, чтобы кому-то ее показать. Мне понадобилось на это несколько месяцев.

В художественной галерее города …sk помимо постоянной экспозиции знаменитых признанных мастеров периодически устраивали временные выставки: часть помещений выделяли под работы начинающих и подающих надежды живописцев, в основном студентов Института искусств. Месяц назад в галерее анонсировали новую выставку — «Глазами молодых». К участию принимались работы не только профессиональных художников, но и любителей. Я долго решалась — примерно столь же долго и мучительно, как в свое время размышляла о том, принимать ли приглашение поучаствовать в мюзикле. Или заглянуть в Институт искусств, вместо того, чтобы бродить под его колоннами. Вот только на этот раз, к своему собственному удивлению, я решилась. И я не пошла на попятную.

Это очень страшно — впервые показывать свое первое полотно, которое до этого никто, кроме тебя, не видел. Тем более показывать его признанным знатокам и экспертам. Тебе кажется, что в этот момент ты обнажаешь что-то самое сокровенное и личное перед теми, кто останется к этому совсем безучастен и кто может одним своим словом разнести тебя в пух и прах. Когда я разворачивала перед конкурсной комиссией свою «Девушку на обочине», у меня тряслись руки и дрожали коленки — как когда-то давно, на сцене Дома детского творчества. А потом в зале долго стояла тишина. Я боялась поднять глаза и взглянуть в лица тех, кто сейчас оценивал мое первое серьезное творение. Наконец раздался чей-то голос. Меня спросили о других моих полотнах: их содержании, стиле и цветовых решениях, являются ли они одной серией. Я несмело подняла глаза и, сгорая от стыда, призналась, что мне удается писать лишь изредка, поэтому и других работ у меня почти нет. Я видела, как члены комиссии переглянулись и нахмурились. Им явно не понравился этот ответ. Маститые мэтры были немало удивлены появлению чудного самоуверенного самоучки, о котором раньше никто ничего не слышал, за плечами которого не стояло ни одной известной школы, ни одного педагога, имя которого было бы на слуху. И с одной единственной картиной! Конечно, у меня совсем нет опыта, нет наработок. Об этом мне так и сказал один из них — высокий пожилой мужчина, с горбатым носом и откинутыми назад седыми волосами (член Союза художников, как я потом узнала):

— Хм… в вашем творчестве, безусловно, что-то есть. Но… какое-то оно хаотичное… Не говоря уже о том, что даже рука не поставлена. Вы новичок — это видно с первого взгляда на вашу работу. Если вы, как утверждаете, действительно научились этому сами, то вы молодец. По композиции и колориту все совсем не плохо. Довольно прилично. Очень жаль, что вы занимаетесь от случая к случаю… Из вас, девушка, могло бы что-то получиться — если бы в свое время за вас кто-то взялся. Если бы вы учились в нашем Институте искусств. А так у вас нет навыков и очень мало наработок. Всего одно полотно! Пока этого мало!

— Конечно, — подтвердила какая-то женщина с непробиваемым лицом. — С одним единственным полотном не приходят на конкурсы и выставки. А сидят дома и работают, чтобы полотен было больше, чем одно.

Я чувствовала, что сейчас упаду. На мою беду вмешалась еще и какая-то старушка, очень маленькая, в огромных круглых очках и с громким скрипучим голосом, до невозможности противным:

— Ох уж мне это ваше современное искусство! И что вы тут умудрились разглядеть, уважаемый коллега? — обратилась она к седовласому мужчине. — Да при чем здесь непоставленная рука? Вы все со своей рукой, как будто это главное! Ну вот что на нем изображено, на вашем полотне, милая? — она обратилась ко мне. — Девушка и мельница! А что это значит? Кто эта девушка? Почему у нее такие нелепые стоптанные ботинки? Почему за ее спиной мельница? Почему эта девушка сидит — прямо на дороге, на земле? «Глазами молодых»! И что, у нас такая молодежь? Сидит в пыли, в нелепой скукоженной позе… — она сгорбилась и постаралась сымитировать позу героини моей картины. — Я не понимаю, что это и зачем! Вот не понимаю и все!

Я лишь грустно улыбнулась. Я могла бы ей объяснить, но сомневалась, что даже тогда она поймет.

Очевидно, эта ничего не понимающая старушка, к несчастью, имела авторитет в комиссии. После ее слов и все остальные начали посмеиваться, даже тот горбоносый седовласый мужчина, который вроде сначала что-то увидел в моем творчестве. Все вдруг осознали, что тоже не могут взять в толк, что означает моя картина, в чем ее идея, какую смысловую нагрузку она несет и зачем она вообще была написана. Я опустила голову. Руки сами собой стали сворачивать полотно в трубочку, чтобы засунуть его обратно в тубус.

— Это очень странная работа, — вдруг услышала я. — Странная… но хорошая. Ну-ка, разверните ее обратно!

Я подняла глаза. Ко мне, улыбаясь, шла хрупкая пожилая женщина, с копной белых волос, ярко-оранжевыми губами и крупными серьгами из бирюзы. Я послушно начала разворачивать холст.

— Что-то в ней есть, в этой девушке, — женщина взглянула на меня поверх очков и снова улыбнулась. — И в девушке на этом полотне — тоже.

— Иоланта Давыдовна, позвольте, — попыталась вмешаться та вредная старушка со скрипучим голосом, но моя заступница повелительно подняла руку.

— Коллеги, напоминаю вам, что наша выставка называется «Глазами молодых». Ну так вот: молодые так видят! — она еще раз осмотрела картину. — Да! Решено: мы покажем это произведение людям! — подытожила она нашу встречу.

Как я потом узнала, это был главный искусствовед. Именно ее мнение оказалось решающим. Окрыленная, я вышла, нет, выпорхнула из галереи. Всю дорогу домой я не могла сдержать счастливую улыбку. Впервые за долгие годы в моей жизни забрезжил слабый лучик надежды.

***

Правило №9: Сотрудника, подвергшегося моббингу, постоянно пытаются в чем-то уличить, поймать на каком-нибудь нарушении. В особо тяжелых случаях за ним устанавливается тотальная слежка.

ПОДКОВЫРКА ДЕВЯТАЯ: А МЫ ВСЕ ПРО ТЕБЯ ЗНАЕМ!

— А что за картина стоит у тебя дома?

Я вздрогнула: плоская, как бумажная куколка, Полина стояла у моего стола, по привычке уставившись на мою грудь. Было непонятно, как при всей ее медлительности она вот так неожиданно возникает рядом с тобой, как чертик из табакерки. Я нервно поерзала на месте. Открытие выставки было как раз сегодня. Днем состоялась презентация с участием самих художников, которую я пропустила — мое приглашение так и осталось лежать дома на буфете. С утра я то и дело нервно поглядывала на часы: два часа до открытия, час назад, три часа назад. На мою картину уже смотрят люди, а я не могу увидеть их реакцию. А мне было не просто интересно, мне было жизненно важно узнать, как ее приняли. Но именно в тот день ко мне должен был прийти клиент, и я не могла отпроситься. В «Искустве жить» о своем участии в выставке я, конечно, никому не сказала. Но несмотря на то, что я ни с кем из них практически не разговаривала, девицы всегда каким-то странным образом все про меня узнавали. И откуда они все узнавали?

Их неприязнь и враждебность ко мне удивительным образом сочетались с каким-то нездоровым любопытством. Озадаченная, я смотрела на Полину, которая продолжала стоять надо мной, явно наслаждаясь тем эффектом, который произвел на меня ее неожиданный вопрос. Я смотрела в ее холодные немигающие глаза, не зная, что ей ответить. Отрицать существование картины бессмысленно: если бы Полина не знала, что картина существует, она никогда бы этого не предположила — ей бы это просто не пришло в голову. Но… все-таки откуда она знает про картину и про выставку? Ведь о моем участии в ней известно только мне и работникам галереи…

— Откуда ты знаешь? — прямо спросила я, наивно надеясь, что Полина честно ответит мне на этот вопрос.

Полина еще какое-то время с улыбкой смотрела на меня. А потом, продолжая загадочно улыбаться, наконец сказала:

— А мы все про тебя знаем!

Она стояла, упиваясь недоумением, которое наверняка отразилось на моем лице. А потом оперлась рукой о стол и немного наклонилась вперед.

— Кстати, хотела тебя спросить. Скажи, а зачем ты это делаешь?

— Что именно?

— Зачем ты рисуешь эти свои картины? Ведь ты же простой консультант. Ха, может, надеешься прославиться?

Я не отвечала. Полина продолжила меня кусать:

— Сама подумай: если бы у тебя был талант, разве бы ты здесь работала? Прости, но просто это глупо — претендовать на что-то большее, чем ты являешься, чем заслуживаешь. Больше, чем ты есть, ты все равно никогда не станешь.

Насладившись обескураженным выражением моего лица (о, оно наверняка было именно таким!) и, наконец, насытившись, Полина развернулась и медленно поплыла на свое место. Сердце у меня опустилось. Я смотрела ей вслед.

«Есть в этом городе, во всем этом мире нормальные люди? Остались ли они еще где-нибудь? Неужели не бывает иных отношений — искренних, теплых, дружеских? Неужели только вот это больное, убогое взаимодействие?»

Общение с этой костлявой язвой выбило меня из колеи. Я с трудом доработала этот день и, отпросившись на час пораньше, помчалась в галерею, чтобы успеть до закрытия взглянуть на свою картину — не как ее автор, а как зритель. День был серый и дождливый. Я сидела, прислонившись виском к оконному стеклу, по которому тоненькими струйками стекала с крыши автобуса грязная вода. Я думала о своей картине. Интересно, в какой зал ее повесили? Как она расположена относительно других картин? Эти беспокойные мысли весь день не давали мне сосредоточиться на работе. И все же кто из галереи рассказал про мою картину этой вредной Полине? Я не могла выбросить из головы этот странный разговор. Все это вызывало во мне какое-то смутное беспокойство.

«А что за картина стоит у тебя дома?»

Стоп! Я резко выпрямилась. Почему Полина сформулировала свой вопрос именно так? Получается, она, возможно, и не знает про выставку. Но ей откуда-то известно, что у меня дома стоит картина. Точнее, стояла, ведь сейчас-то ее там нет. Значит, выставка тут ни при чем, и еще до нее Полина уже знала, что… Но как? Откуда?

«… открытие выставки молодых художников, посвященной…» — вдруг проорал мегащит.

Я вытянула шею, пытаясь увидеть экран, но автобус как раз свернул за угол и остановился недалеко от зеленого здания с высокими белыми колоннами.

***

Я переживала напрасно: картину расположили удачно — почти в центре одной из стен, в зале, выкрашенном в серо-голубой цвет. К тому же в широкий проем картину было видно и из соседнего зала. Я шла, глядя на свое творение, с каждым шагом приближаясь к нему все ближе и ближе.

Когда видишь свою картину, висящую где-нибудь в галерее, почему-то кажется, что это не ты ее написал. Именно такое чувство было у меня: я стояла перед полотном и смотрела на «Девушку на обочине» так, словно видела ее впервые. Действительно как зритель. Я разглядывала эти руки, обхватившие колени, эту бордовую длинную юбку, эти стоптанные остроносые ботинки — так, словно это все написал какой-то другой художник. Кто эта девушка? Из какой она эпохи? Каким ветром занесена в нашу действительность? Почему она так похожа на меня? Она сидит на этом полотне, как одинокий неприкаянный воробышек. Такой же была и я! Я почувствовала острую жалость — к ней и к себе. К нам обеим.

«Мы — двое с тобой — какие же мы одинокие в этом мире! Так же, как и тебя, меня саму словно „нарисовала“ чья-то невидимая рука: такую несуразную, потерянную и ненужную…»

Я попыталась заглянуть в глаза своей героине, зная, что сделать этого не смогу: ее взгляд был направлен в сторону от зрителя. Но сегодня мне так хотелось, чтобы она ожила и посмотрела в лицо своему несмелому создателю. Гордость за свое творение, висевшее передо мной, смешалась с непонятной печалью, даже отчаянием. На глаза зачем-то навернулись слезы. Меня пробила какая-то странная мелкая дрожь. Я обхватила себя руками, чтобы ее успокоить. Я не ожидала, что могу так расчувствоваться. Я не понимала, что со мной. Я отошла в сторону и встала у окна — там, откуда не могла видеть свою картину. В зале еще оставалось несколько человек. Останавливались они и напротив «Девушки». С напряжением вглядывалась я в их силуэты, пытаясь по их позам, лицам и движению рук прочесть их реакцию. Этим людям было невдомек, что за ними украдкой наблюдает скромный несмелый автор этого странного полотна, который спрятался в угол и от переизбытка чувств готов расплакаться. Я невесело рассмеялась и повернула голову к высокому окну. Темные тучи уходили в сторону, на смену им пришли облачка — розовато-серые, подсвеченные выбеленно-желтым, словно написанные пастелью. Несмотря на наступающий вечер, стало как будто светлее.

Я не знаю, сколько я так простояла, глядя на небо. Когда я снова перевела взгляд в зал, я увидела, что напротив моей картины стоит высокая светловолосая девушка. На ней была байкерская кожаная косуха и красивое темное платье, из какой-то необычной ткани, с переливами цвета морской волны. На ногах у девушки были черные ботинки с тракторной подошвой и металлическими заклепками. Возможно, ботинки и косуха показались бы чересчур грубыми простому обывателю, но я отметила, как необычно они контрастируют с таким платьем. Заметила я и то, что подходящие к полотну люди задерживают взгляд не столько на моем творении, сколько на этой девушке. Впрочем, она сама не обращала на них никакого внимания. Поизучав некоторое время картину с близкого расстояния (она практически касалась ее кончиком своего тонкого, чуть вздернутого носа), девушка отошла подальше и склонила голову набок. Она была одним из последних на сегодня зрителей — оставалось не более получаса до закрытия галереи.

Я решила быстро пройтись по залам и посмотреть работы других художников. А еще мне хотелось найти и поблагодарить эту необыкновенную женщину — главного искусствоведа. Ведь именно ее поддержка привела к тому, что моя картина здесь, на одной из стен галереи. Но я понимала, что под конец рабочего дня застать ее на месте, конечно, не удастся. Мне встретилась секретарь, которая как раз собиралась уходить. Она узнала меня.

— Так, художница! А вас почему не было на открытии? Иоланта Давыдовна очень недовольна была, что вы не пришли. Она спрашивала про вас.

Я замялась: в самом деле, что я могла ей сказать? Что была на работе?

— Ну ладно, мне пора бежать, — женщина взглянула на мое обескураженное лицо и улыбнулась. — Да не волнуйтесь, все прошло хорошо.

Перед тем как уйти из галереи, я решила еще раз вернуться к «Девушке на обочине». Войдя в зал, я обнаружила, что девушка в грубых ботинках до сих пор стоит напротив моей картины. Приблизившись к ней сбоку, я увидела ее величественный горделивый профиль, с отпечатком врожденного благородства и достоинства. И с красивой крупной родинкой на скуле. Я отметила, как внимательно и сосредоточено вглядывается незнакомка в мое полотно. Она скрестила руки на груди, нахмурила брови и, казалось, не замечала ни меня, ни других людей, явно узнавших ее. Она вся отдалась созерцанию. Я вдруг поймала себя на мысли, что почему-то волнуюсь, какое суждение о моем произведении вынесет именно она — эта незнакомка.

Пока она с видом знатока придирчиво изучала мою картину, я стояла в сторонке и в свою очередь изучала ее, невольно восхищаясь безукоризненными линиями ее статной фигуры, светлыми прядями волос, выбивающихся из пышной, слегка небрежной прически. Внезапно, словно почувствовав на себе мой взгляд, девушка обернулась, и я увидела ее лицо. У меня дух захватило: она была так похожа на Бунтарку — певицу, вдохновлявшую меня, когда я была подростком. И столь же пронзительно красива! Незнакомка сделала пару шагов мне навстречу. Подойдя ближе, она остановила на мне взгляд своих огромных зеленых глаз. Даже не зеленых, а зелено-голубых, бирюзовых. Это был необычный цвет: в ее глазах, казалось, перемешались оттенки мятной весенней зелени и серо-синей морской воды. И тут мне показалось, что я схожу с ума. Такого просто не могло быть: да ведь это же она, героиня моей будущей картины, для которой я так и не смогла найти модель! Девушка в кожаном плаще, которая вынимает из спины иголки! Конечно, это она! Вне всякого сомнения! Те же светлые густые брови, те же огромные выразительные глаза, умные и строгие. Неужели я нашла эти глаза — эти самые?

Мне и правда казалось, что я схожу с ума. Что это просто видение, которое сейчас рассеется. Я придумала ее, эту героиню, и теперь она, живая, стоит передо мной! Да разве так бывает? Незнакомка, скрестив руки на груди, тоже какое-то время изучала меня своими ясными глазами. А потом, повернув голову, снова перевела взгляд на полотно и, нахмурив брови, вдруг произнесла:

— Я вот тоже: вроде бегу, бегу, спешу, рвусь куда-то, чего-то даже достигаю. А если посмотреть: по-прежнему сижу вот на этой самой обочине. Никуда я с нее не сходила.

Голос ее, чистый, сильный и довольно низкий, был такой же красивый, как и она сама. Я смотрела на нее, не в силах отвести взгляд. Я понимала, что это выглядит странно, но ничего не могла с собой поделать. Впрочем, девушка не возмутилась фактом столь бесцеремонного разглядывания. По тому, как спокойно и равнодушно она отвернулась и слегка приподняла бровь, было видно, что она привыкла к тому, что ее рассматривают. Она снова с видом ценителя принялась изучать мою картину. Тут только до меня дошло, что она мне сказала.

«И она жалуется? И она тоже — на обочине?»

Нет, меня поразило именно то, что она вовсе не жалуется, а просто и твердо, как свершившийся факт, с которым бесполезно спорить, признает свое поражение. Я в недоумении смотрела на эту красавицу, на ее точеный профиль, который впору на монетах чеканить. Ее облик совсем не вязался с ее словами, полными какой-то непонятной горечи. Незнакомка обернулась и с грустной улыбкой посмотрела на меня. Следующие ее слова добили меня окончательно:

— Мне очень понравилась Ваша картина. Вы нашли прекрасный образ для иллюстрации того бессильного прозябания и бессмысленной потери времени, когда мы понимаем, что жизнь наша проходит мимо нас, а мы слишком слабы, глупы и трусливы, чтобы ее удержать.

Насколько точно она ухватила главную идею моего полотна! Неужели она поняла это за те десять минут, что стояла напротив картины? Поняла то, чего так и не поняли члены конкурсной комиссии? Я была так поражена, что не нашлась, что ответить. Мне стало стыдно: я стою рядом с самым вдумчивым, внимательным и проницательным моим зрителем, но вместо того чтобы поблагодарить ее, не знаю, что сказать. Я смущенно улыбнулась. Девушка открыто улыбнулась мне в ответ. Внезапно я похолодела.

«Стоп. А откуда она знает, что это моя картина? Откуда они все всё знают?!»

Видя по моему лицу, что в моей голове явно что-то не срастается, девушка великодушно решила мне помочь:

— Послушайте! Галерея скоро закроется, посетители разошлись, — она огляделась по сторонам. — Мы остались с вами вдвоем в этом зале, напротив этого великолепного полотна. Последним зрителем — по крайней мере, в день открытия выставки — должен быть автор картины. И если это не я, а это, к сожалению, не я, то логично предположить… — девушка в забавной манере развела руками.

Мы обе рассмеялись.

— Вы правы, это действительно я. Вы правы и в том, что нам пора идти, иначе нас закроют вместе с галереей.

— Да, идемте. И обещаю вам: об этой картине я точно напишу. И скоро у молодой талантливой художницы больше не будет причин недоумевать по поводу того, что люди ее узнают. Она будет принимать это как должное.

Я резко остановилась. Остановилась и девушка. Она снова улыбнулась мне понимающей улыбкой.

— Алла Королёва, журналист.

Уверенным жестом она протянула мне руку.

***

В кафе напротив галереи мы проговорили часа три, если не больше. Мне показалось, что мы знаем друг друга всю жизнь.

Пока мы разговаривали, я не могла отвести восторженных глаз от своей собеседницы. Я пыталась вспомнить, когда в последний раз видела таких красивых женщин — на экранах, на обложках журналов, да хоть где-нибудь. Это было давно, наверно, еще до того, как я переехала в город …sk. К тому времени красавиц практически вытеснили из публичного пространства. Их не было в глянце, их не показывали по мегащитам. Они остались только в старых фильмах. И семейных фотоальбомах в виде пожелтевших снимков тех времен, когда моя бабушка была молодая. Но эта девушка… Я была абсолютно уверена, что никогда не видела таких красивых людей, как она.

Ничего удивительного, что с моей неутоленной жаждой Красоты я жадно впитывала то, что видели мои глаза, как засохшее растение, которое так долго не могло напиться. Впрочем, на нее глазела не я одна. Люди, заходившие в кафе, сидевшие за столиками, тоже бросали взгляды на эту красотку. Но она, казалось, давно привыкла к тому, что привлекает к себе всеобщее внимание. Поразительное создание! Я бы вся зажалась в комок, а эта сидела, как королева, как дива, никого вокруг не замечая, в роскошной раскованной позе, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и положив руку на стол. На ее лице была тень легкого презрения — презрения очень красивой женщины, которая прекрасно знает, что она красива.

Впрочем, после первых же ее слов я убедилась, что одной красотой личность этой удивительной девушки не ограничивалась: она была еще и умна, а также невероятно остра на язык. Я поняла это, как только она открыла рот и начала говорить. Как выяснилось, моя новая знакомая была весьма словоохотлива. Я слушала ее и вдруг поймала себя на том, что… узнаю тот неповторимый слог, который не спутаешь ни с каким другим. И тут я вспомнила, почему ее имя, когда она назвала его в галерее, показалось мне знакомым — странно, что я не сообразила сразу.

— Ведь я же все это время читала твои статьи! Соглашалась с каждым твоим словом. Я уже давно заочно тобой восхищалась. Ты была единственной в этом городе, кто смело называл вещи своими именами.

Алла — которая отныне и навсегда стала для меня Алей — сказала, что вот она пока ничего про меня не знает (кроме того, что я художник и автор «Девушки на обочине»), но очень хочет узнать обо мне все.

— Ты так точно поняла идею моей картины. Ты просто поразила меня! Признаться, я думала, что никто ее не поймет. Так же, как и меня саму. Я думала… думала, что я одна такая с подобным… странным жизненным опытом.

Аля удивленно подняла бровь и ответила, что она может понять все и всех, любую картину и песню, любого поэта и художника, из ныне живущих и уже почивших, потому что ей и самой прекрасно известно, что такое трудности, беды и разочарования, и что, возможно, когда-нибудь она мне об этом расскажет. Но вообще, да, я права: на людское понимание таким, как мы, рассчитывать трудно.

— Всю жизнь мне пытаются внушить, что со мной что-то не так. А я вижу, что со мной-то как раз все так. Что я гораздо лучше многих из них, как человек. Это преступление — понимать это? Вот ты тоже думаешь, что это гордыня?

Я не нашлась, что ей ответить. Аля продолжила:

— Всю мою жизнь они пытаются переделать меня под себя, почему-то упорно не замечая, насколько несовершенны, непривлекательны и по большому счету убоги сами эти «лекала». Посмотри на этих людей, — тыча трубочкой в дно бокала, движением головы указала она мне в окно на прохожих. — Тебе тоже кажется, что с ними что-то не так? Ты так не думаешь? Между тем с ними уже давно что-то не так. Только взгляни на их лица! На их упрямо поджатые губы. На их вздернутые подбородочки. Они думают, что они самые умные. Они думают, что все знают: как нужно, как правильно, как положено. Но на самом деле они не понимают ничего! — Она невесело рассмеялась. — Как тяжело быть белой вороной!

Меня поразило, что она сказала это с той же интонацией, что и в галерее — не жалуясь, а как будто констатируя факт. Моя собеседница перехватила мой недоверчивый взгляд.

— Что?

— Да, нет.

— Ну говори — что?

— Не знаю… Просто трудно поверить в то, о чем ты говоришь… Точнее, не в сами твои слова, а в то, что именно ты их произносишь… Трудно поверить… что и тебе тоже… это все может быть знакомо.

— Почему трудно поверить? — Аля откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и нахмурила брови (позже я узнаю, что это характерная для нее гримаска). В выражении ее лица появился какой-то вызов.

— Всегда кажется, что у людей с такой внешностью нет и не может быть никаких проблем.

Изумрудные глаза вдруг стали отчаянно темными, и я тут же пожалела, что это сказала.

— Оболочка — это все, что вы видите!

Моя собеседница разочаровано отвернулась и уставилась в окно. Казалось, она в одну секунду потеряла ко мне всякий интерес. Помолчав, она добавила — каким-то глухим, не своим голосом:

— А разбитое сердце под этой оболочкой — его замечать не нужно. Так ведь?

Я опешила от ее неожиданной откровенности. Аля пустилась в рассуждения о том, насколько поверхностны стали люди. Она горячо и обиженно говорила, что никто не хочет смотреть в суть. Видеть человека таким, какой он есть, — особенно если речь идет о сложном человеке. Его пытаются максимально упростить.

— Моя форма — насмешка над моим содержанием, понимаешь? Вот что можно про меня подумать, увидев меня? Что я пустая тупая кукла. И, скорее всего, чья-то содержанка. Я — жертва всех существующих стереотипов о женщине. Глядя на меня, все придумывают, какая я, и отступи я хоть на шаг от этого придуманного и навязанного мне образа… Как мне надоела вся эта шелуха ошибочных стереотипных суждений! Это же так глупо — рассуждать вот так! Но ведь ты же неглупый человек! Почему и ты тоже?

Говоря, Аля оживленно жестикулировала. Я поняла, что нечаянно, сама того не желая, задела ее за живое. И зачем только я заикнулась про ее внешность? Нетрудно догадаться, что ей об этом говорят все кому не лень, что ее уже давно задолбали с этой внешностью. Я подумала, что вот сейчас она встанет и уйдет, и я ее больше никогда не увижу. От этой мысли почему-то стало так тошно… Еще мне жизненно важно стало узнать, кто разбил ей сердце.

— Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть.

Но Аля словно не слышала меня. Оказывается, это было еще не все. Она продолжила свою пламенную речь. Было видно, что эти мысли давно крутились в ее голове — теперь они быстро складывались в едкие, словно заранее заготовленные фразы.

— Никто и никогда не видит меня настоящую! Меня вечно пытаются вот так придумать, надумать, показать в каком-то гротескном, карикатурном виде! Словно я не живой человек, а персонаж. Они пытаются подогнать меня под какой-то нелепый штамп, который не имеет ничего общего со мной настоящей. Свое искаженное мнение о тебе они пытаются напялить на тебя, как чужой неудобный пиджак. Они услужливо держат его за плечи, протягивая его тебе. Они готовы помочь тебе напялить на себя этот неудобный «ярлык-пиджак». Не в силах им сопротивляться, ты позволяешь им сделать это с тобой, и вот ты уже не ты. Ты — тот пиджак с чужого плеча, который на тебя надели. Ты — тот ярлык, который на тебя навесили. И только попробуй с этим не согласись! О, как они злятся, когда ты пытаешься скинуть этот чужой пиджак и явить миру себя настоящего! Нет, ты должен быть таким, каким они тебя придумали! Ты должен существовать в тех рамках, которые вокруг тебя очертили. Которые стали стеной, через которую не пробиться — хоть я, упрямая идиотка, все еще пытаюсь это делать. Да, кстати, забыла представиться!

— Как это забыла? Ты — Алла Королёва. Журналист.

— Нет. «Красотка». «Психопатка». «Потаскуха». «Секс-бомба». «Скандалистка». «Бандитка». «Заноза в заднице». «Больная на всю голову». «Поедательница мужских сердец». «Та, что раздражающе хорошо выглядит для своих лет». Будем знакомы!

Аля протянула мне руку.

— О боже! И все это один человек?

— Представь себе, да!

Кажется, я хорошо понимала, о чем она. Немного поразмыслив, я тоже протянула ей руку.

— «Неудачница». «Проблема». «Депрессивная девочка в черной кофте». «Старая дева». «Нищенка из трущоб». «Непрофессионал». С недавних пор еще и «изгой». Мы можем с тобой посоревноваться!

Аля подняла брови и покачала головой: действительно внушительный список! Мы пожали друг другу руки.

— Будем знакомы! Про «изгоя» потом отдельно расскажешь.

— Вот мы и узнали друг про друга всю самую сокровенную правду.

Аля отрицательно замотала головой.

— Это — не правда. Это то, что они придумали про нас. А мы — по глупости и слабости — им поверили. Мы с тобой живем в эпоху ярлыков. И сами порой забываем, что мы — не эти воображаемые опознавательные бумажки, порой полностью перевирающие нашу суть. Завешанные своими ярлыками, мы забываем, кто мы. Мы соглашаемся на свой упрощенный образ, созданный глазами других людей, забывая, какие мы на самом деле.

К тому моменту нашего разговора я окончательно утвердилась в том, о чем подумала в самом начале, как только увидела Алю — это и правда она, Девушка с иголками. Тогда я — неожиданно для себя самой — пообещала ей:

— Аля, я покажу им тебя настоящую. И тогда все увидят тебя такой. Я сделаю это, обещаю. Я напишу твой портрет.

Она подняла на меня свои огромные светящиеся глаза. Ее ответ меня просто сразил:

— Я в этом даже не сомневаюсь. Ведь не сможешь же ты не написать портрет своего лучшего друга? А в том, что мы будем друзьями, я не сомневаюсь.

У меня вырвался смешок.

— Почему ты так думаешь? Ну, то есть мне бы этого очень хотелось, но…

— Примету одну знаю. Один мудрый человек как-то научил меня.

— Какую примету?

Некоторое время она глядела на меня, как-то странно улыбаясь.

— Я вспомнила тебя, — наконец совершенно серьезно ответила Аля.

— А разве мы уже виделись?

— Нет, — взглянув на мое озадаченное лицо, она от души рассмеялась. — Не пытайся это сейчас понять, это слишком сложно. Это долгая история. Я потом тебе все объясню. А пока ответь-ка мне на вопрос: почему ты на обочине? Ты ведь явно писала героиню с себя. Вот скажи, мне интересно!

— Я не такая, какой сейчас принято быть. Я сентиментальная и слишком чувствительная. Я живу в Прошлом. Я не самый типичный персонаж своей эпохи. Сейчас такое время, когда принято быть жестким, жестоким, расчетливым, уверенным в себе, невозмутимым, непробиваемым, все время идущим вперед — пусть и по чьим-то головам. Я совсем не такая. Я никуда не иду. Я сошла с дистанции. Другими словами — я рецессивный ген АЕК!

Алю, казалось, совершенно не удивил тот бред, который я несла. Напротив: она в восхищении смотрела на меня, словно зачарованная — примерно так же, как, наверно, на протяжении всей нашей беседы смотрела на нее я.

— Почему ты сошла с дистанции?

— Потому что меня ломают, и я так больше не могу.

— Кто тебя ломает?

— Сама эта действительность. Я несовместима с этим временем. Я не знаю, как по-другому это сказать, чтобы это было понятно.

— А и не надо. Я тебя понимаю.

Она долго смотрела на меня. А потом нахмурила брови и погрузилась в размышления. Я не решалась нарушить затянувшееся молчание. Сумерки опустились на осенний город. Я сама до конца не могла поверить в то, что сейчас происходит. Этот разговор — когда ты можешь открыто и откровенно поделиться своими мыслями и чувствами, — такого давно не было в моей жизни. Просто было не с кем. Не было того, кому я могла бы вот так довериться. А ей я могу доверять — в этом я была уверена. Потому что я совершенно явственно почувствовала — она на моей стороне.

— Спасибо тебе, Аля.

Словно очнувшись, она посмотрела на меня.

— За что?

— За то, что мы вот так с тобой поговорили. Такого уже давно не было в моей жизни.

— Как? А с коллегами на работе? Лично мы только этим и занимаемся — болтаем целыми днями!

— Нет. Там мне точно не с кем поговорить.

Аля искренне удивилась.

— Что это за работа такая, где не с кем разговаривать? Зачем ты вообще туда ходишь? И почему в таком случае ты не найдешь себе другую работу?

Взглянув на мое нахмуренное лицо, она рассмеялась:

— Ладно! Как-нибудь расскажешь! А теперь — по домам. Уже поздно. А ведь мне еще сегодня писать статью про тебя и твою картину. Только позволь… как ты себя назвала? АЕК? Так вот позволь, АЕК, дать тебе один совет, на будущее. Ты творческий человек, ты Мастер (я замотала головой) — не протестуй! Повторяю: ты — Мастер! Отнесись ответственно к этому высокому званию. И никогда, слышишь меня, никогда больше не мысли такими глупыми дурацкими стереотипами! Тебе это просто по роду твоей деятельности не полагается. Обещай мне это прямо сейчас. Нет, клянись!

Аля насела на меня так (а наседать, как потом выяснилось, — тоже ее характерная манера), что я незамедлительно поклялась ей в этом:

— Клянусь!

— Хорошего вечера. И до скорой встречи!

По пути домой — а я, наверно, запрыгнула в последний автобус, кроме меня в нем никого не было, — я думала о своей новой удивительной знакомой и обо всем, что она мне сказала. Уже тогда я чувствовала, что моя симпатия к ней безгранична.

«И до скорой встречи!»

Сердце почему-то радостно забилось от какого-то очень хорошего предчувствия. Когда автобус остановился на моей остановке, я спрыгнула, нет, буквально спорхнула с подножки.

***

Это необыкновенное знакомство и участие в моей первой выставке — два этих события соединились в моем восприятии в один невероятно важный для меня опыт, который небывало воодушевил меня, просто окрылил. Это была моя первая маленькая победа: над обстоятельствами, над прошлыми моими бедами, над самой собой и моим многолетним хроническим неверием в себя и свою удачу. Это и был тот начальный импульс, который и дал толчок всем последующим невероятным, головокружительным переменам. До них, правда, пока еще было далеко, но их приближение я почувствовала уже тогда — всем сердцем.

В ту ночь я долго не могла уснуть от какого-то радостного возбуждения, предвкушения чего-то нового, важного, судьбоносного. Уже с этого дня все начнет складываться по-другому! В этом я была уверена.

Но суровая действительность быстро вернула меня с небес на землю. Глубокой ночью я проснулась от какого-то странного дребезжания. Мелкой дрожью сотрясался диванчик, на котором я лежала, а также вибрировал пол — я почувствовала это, когда опустила на него босые ноги. Подпрыгивал и цветочный горшок на подоконнике. Тонко позвякивала в буфете посуда. Часы на тумбочке показывали три часа ночи. Несколько минут я спросонья пыталась сообразить, что происходит и что это за непонятные вибрации. А потом встала и прислонила ухо к стене, ведущей в соседнюю комнату. За стенкой что-то размеренно тарахтело и повизгивало. Какое-то время я стояла в недоумении. В тонкой маечке я быстро замерзла — отопление в домах еще не дали.

Соседняя комната была такой же площади, что и комнатка бабушки Фриды. Ее все время сдавали в аренду, и надолго там никто не задерживался. За эти годы в ней не раз менялись квартиранты. И теперь по соседству проживала весьма колоритная парочка — наглые упитанные создания лет двадцати с небольшим: задиристая бабенка, с лоснящимся носом уточкой и толстым отклянченным задом, нависающим над короткими ножками, и ее муженек, точно такой же комплекции, с непробиваемым квадратным лицом, которое никогда не меняло своего выражения. Это были два совершенно одинаковых человека, как внешне, так и по сути, только разного пола. Оба были людьми недалекими, грубоватыми, хамоватыми. Если бы на футболках, обтягивающих их тела, был бы девиз, то он бы гласил — «нам все можно». Это были обыкновенные наглые рвачи, не избалованные воспитанием и образованием, но, как это часто бывает при столь сомнительных достоинствах, с невероятно высоким самомнением. Когда мы встречались в общем коридоре, во дворе, в соседних магазинах, они никогда не здоровались, зато каждый раз высокомерно оглядывали меня и недовольно надували свои толстые губы. Эти двое представляли собой тот раздражающий тип парочек, у которых культ собственной пары. Толстяки говорили о себе не иначе как «мы». Для полноты характеристики скажу, что они называли друг друга «котя» и «зая».

Я накинула на замерзшие плечи кофту, просунула ноги в тапочки и вышла в холодный коридор. Здесь гудение слышалось более отчетливо. Постучав в соседнюю дверь, я какое-то время прислушивалась к тому, что происходит у них в комнате. Было слышно, что к гудению примешалась какая-то возня, но мне никто не открывал. Я постучала еще раз. А потом еще раз. Через какое-то время соседка приоткрыла дверь, осветив меня узкой полоской яркого электрического света. Она вперила в меня недовольный взгляд своих поросячьих глазок. Неизвестный гудяще-визжащий звук, раздававшийся из-за ее спины, теперь был еще громче. Он напоминал равномерный гул какого-то работающего механизма. Однако самого механизма видно не было. Соседка тут же перешла в наступление.

— Поздновато для визита, наверное?

— Да, час действительно поздний. Но у вас в комнате что-то гудит, и это мешает мне спать.

Выступив в коридор и прикрыв за собой дверь, так, что осталась лишь узкая щелка, через которую я напрасно силилась разглядеть таинственный источник звука, соседка с вызовом заявила:

— У себя дома делаем, что хотим! Никого это не касается. И не надо вытягивать свою шею и заглядывать к нам в комнату!

Ругаться я не хотела, но разговор принимал совершенно очевидный оборот.

— Послушайте, сейчас три часа ночи, и если вы немедленно не выключите то, что у вас там тарахтит…

Резко закрывшаяся перед моим носом дверь не дала мне закончить фразу. Сердце яростно колотилось в груди. Я сжала кулаки.

«Тупые жирные ничтожества!»

Мне стало так обидно за себя: в ночной рубашке, замерзшую и растрепанную, поднятую в тревоге посреди ночи. Здравый смысл подсказывал вернуться к себе и подождать до утра. Так я и сделала. Забравшись под одеяло, я сжалась в комок, чтобы согреться. Разбуженная, еще и таким бесцеремонным образом, я не могла уснуть от ярости и возмущения. Гудение как будто стало еле слышным. Но легкая вибрация все же была физически ощутима. Она ползла по перекрытиям, наполняя беспокойством маленькую комнатку и ее обитательницу. Я встала, открыла дверцу буфета и вытащила пакетик с чипсами — верное успокоительное средство. Забравшись обратно под одеяло и похрустывая картофельными ломтиками, я вспоминала события этого яркого и счастливого дня, почему-то сменившегося такой тяжелой неприятной ночью.

«Там, в галерее, висит моя первая настоящая картина… А я все так же вынуждена ютиться в таких жутких условиях, грызя на нервах чипсы…»

Я бессильно опустила голову. Гудение полностью стихло лишь через пару часов, уже под утро. Я попыталась уснуть. Мне удалось это сделать, только когда за окном стало светать. А вскоре прозвенел будильник.

Утром я вышла в коридор. Тот сосед, живущий за несколько дверей от меня, снова был тут как тут. При моем появлении он быстро отвел в сторону свои испуганные глаза и попытался сделать вид, что как раз в этот момент он просто шел по коридору. Я постучалась к виновникам ночного шума. Дверь никто не открывал. Я прислонила ухо к двери и прислушалась: в комнате было тихо. Я кожей чувствовала, что сосед смотрит мне в спину. Еще несколько раз безрезультатно постучав, я обернулась и встретилась глазами с его любопытным взглядом. Сосед тут же поспешно отвернулся, сделав вид, что разглядывает что-то в окне.

«Странный какой-то…»

Я вышла на лестницу, громко хлопнув за собой дверью.

***

Правило №10. Одна из причин моббинга — неприятие инакомыслящих. Весьма вероятно травле подвергнется тот, кто по своим убеждениям и личностным качествам чем-то отличается от остальных и тем самым, вольно или невольно, идет против коллектива.

ПОДКОВЫРКА ДЕСЯТАЯ: ТВОЯ ДОБРОТА ЗДЕСЬ НИКОМУ НЕ НУЖНА, ДУРОЧКА!

Ты можешь быть подающим надежды молодым художником. Твоей первой же серьезной работой может заинтересоваться известная в городе журналистка. Она пожмет твою руку и пообещает написать о тебе статью. Но салону «Искуство жить» плевать, кто ты во внешнем мире. Здесь ты — всего лишь изгой.

Мысленно я то и дело уносилась туда — в просторные залы галереи, по которым я шла в окружении чужих картин к той одной — моей. Но реальность не давала мне надолго застрять в этих волнующих воспоминаниях. Она продолжала напоминать о себе самым неприятным и неприглядным образом. Трудно было снова во все это окунаться теперь, после того невероятного вдохновляющего опыта, который я получила.

Тот день омрачился очередной истерикой Настеньки.

Я с самого первого дня увидела, что любительницу цветастых сарафанов в «Искустве жить» не любят, что ее сторонятся, что с ней не хотят разговаривать. Она постоянно пыталась подластиться к девицам, но от нее всеми правдами и неправдами старались отделаться. Вскоре я поняла, почему — уж очень странненькая. Настенька принципиально не пользовалась косметикой и практиковала культ женской силы, сыроеденье, поклонение сразу нескольким богам, Солнцу, Луне и духам Земли — в общем, все, что только можно практиковать. В своих многочисленных, часто сменяющих одна другую, часто накладывающихся одна на другую, а порой и противоречащих друг другу религиях, культах и верованиях бедная Настенька, вероятно, и сама давно запуталась.

Еще Настенька была вечной страдалицей. У нее в жизни постоянно что-то случалось, не получалось, не клеилось. Она безответно кого-то любила, ее бросали, предавали, предпочитали ей других. И если уважающие себя люди не выносят своих личных трагедий на всеобщее обозрение, тем более не делают этого на работе, то Настенька словно не знала этих всем понятных границ. И когда у нее в очередной раз что-то случалось, она просто садилась и начинала рыдать. Нет, не плакать тихонечко в уголке, украдкой смахивая платочком слезки, а натурально рыдать! Громко и театрально, на публику. Положив руки на стол, уронив на них голову, Настенька сотрясалась в конвульсиях, не стесняясь присутствия ни коллег, ни клиентов. Возможно, я могла бы испытывать к ней какое-то сочувствие и солидарность — ведь мой собственный жизненный опыт был достаточно нелегким и печальным, чтобы я могла понять другого такого же страдальца. Но что-то в поведении Настеньки, ее странные взгляды на меня украдкой, а тем более ее участие в сплетнях на кухне — все это подсказывало мне, что человек она так себе, а ее собственные чувства ко мне далеки от дружественных.

Еще Настенька почему-то все время была на мели, хотя зарплату получала не меньше других. На что она ее тратит? Подозревали, что она потихоньку попивает или еще того хуже… Во всяком случае, это объясняло, почему она периодически куда-то исчезает, не выходит на работу. Настенька постоянно пыталась занять деньги у девиц. Ее даже за глаза прозвали «побирушкой» и едко посмеивались над ней. Сначала ей давали в долг, но потом она стала просить так часто, что давать перестали, и именно эти отказы обычно и являлись основной причиной Настенькиных очередных надсадных рыданий.

Так было и в тот раз.

Скучающим девицам показалось забавным, что побирушка опять в истерике. Они решили ей добавить и в конце концов совсем довели ее своими насмешками и колкими замечаниями.

— Может, хватит уже? Ведь она и так уже плачет! — не выдержала я.

Округлив свои совиные глаза, Полина всплеснула руками и воскликнула в деланном изумлении:

— Наш молчаливый консультант заговорил!

Все эти годы она продолжала издевательски называть меня «консультантом».

— Молчала, молчала и тут раз — выдала! — насмешливо вставила Элла. — Побирушку пожалела. Лучше б и дальше молчала…

С недавних пор я практически не разговаривала с ними — только если речь не шла о крайней необходимости. Но теперь слова вырывались из моего рта помимо моей воли.

— Посмотрите, до чего вы ее довели? Она же плачет из-за вас! Неужели вам не стыдно?

Слово «стыдно» вызвало кривую усмешку у Киры. Полина, не спеша, как в замедленной съемке, повернулась в мою сторону и подчеркнуто изумленно подняла брови. Всем своим видом она показывала, что ее удивлению нет предела.

— Что? Стыдно? Мне никогда и ни за что не бывает стыдно, — высокомерно заявила она. — Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это. Нашла кого защищать! Побирушка сама виновата.

«Побирушка сама виновата». У странных людей очень плохо с чувством вины. Они просто не знают, что это такое. Каждый раз они уверяют, что во всем виновата жертва — в чем сами же полностью уверены. Себя же они умудряются не чувствовать виноватыми никогда и ни за что, при том что порой творят довольно мерзкие вещи. Как им это удается?

— Ты что, думаешь, она тебе подружка? — насмешливо поинтересовалась Полина.

«Нет, она мне не подружка. Я помню, что она была с вами на кухне, когда вы всласть перемывали мне кости. Но я не могу спокойно смотреть на то, как в моем присутствии доводят человека».

Полина глядела на меня и невозмутимо улыбалась.

— Твоя доброта здесь никому не нужна, дурочка! — издевательски добавила она. — Ты разве не понимаешь, что ты выглядишь смешно?

Я смотрела на ее садистскую ухмылку. Мне стало мерзко от того, что я нахожусь тут и слушаю полные яда слова такого хищного ничтожества, как она. После того как «Девушка на обочине» побывала на выставке. После всего остального, такого невероятного и волшебного, что за последнее время со мной произошло и во что я до сих пор не могла поверить, — вот после всего этого мне было еще сложнее, в разы сложнее, чем раньше.

Скелетора продолжала издевательски улыбаться. Я закрыла глаза.

«АЕК! У себя дома, в маленькой каморке, вопреки им всем и вопреки всему, вопреки себе самой ты сотворила свое первое настоящее произведение искусства. То, к которому так долго шла. Вот это важно, а не то, что сейчас здесь происходит».

И все-таки, уже тогда мысленно начиная отвязывать себя от «Искуства жить», я не могла перестать об этом думать. Я шла с работы, перешагивая через лужи, и прокручивала в голове эту неприятную сцену. «Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это…» А ведь насколько точно эта фраза выражает жизненную позицию этих странных людей! Ведь чужие слезы и правда их не трогают. Наоборот — вызывают желание поиздеваться и добить. Вспоминая глаза ядовитой змеюки Полины, кривую усмешку Киры, выползшие на макушку брови Эллы, я поняла, почему я так и не влилась в этот коллектив, почему наши отношения сложились именно так. Они и не могли сложиться по-другому. Коренное, непримиримое различие между нами — его можно выразить несколькими простыми словами: просто мне паршиво, если из-за меня кто-то плачет, тогда как они, странные люди, с удовольствием заставляют других проливать слезы. Я горько усмехнулась. Эмоциональная тупость — может, в этом их счастье? Они наверняка гораздо более устойчивы, чем я. Таким, у которых непробиваемая носорожья броня, которые не чувствуют ничего, никакого стыда за свои слова и поступки, жизнь наверняка дается легче.

Но — не знаю, почему — мне было жаль их.

Я не заметила, как пришла на школьный двор. Я присела на скамейку — не хотела в очередной раз нести домой свое душевное смятение. Старенькие обои на стенах комнатки бабушки Фриды и так годами впитывали мои негативные эмоции — скоро отвалятся от тяжести. Я смотрела на здание школы. Уроки давно закончились, дети разошлись по домам. Только в нескольких окнах горел свет. Я подумала о том, что еще в школьные годы определились наши судьбы и то, какими мы вырастем. Все начинается в детстве: кто что пережил, передумал, перечувствовал — то с ним и останется на всю жизнь. Таким он и будет. «Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это»… Я вспомнила ту милую девчушку, которая беззаботно и радостно смеялась над тем, что у меня умер отец. Ее тоже совсем не трогали мои слезы. А ведь это и есть та исходная точка, еще в детстве — первое издевательское равнодушие к слезам того, кто плачет по твоей вине. Радостный и беззаботный смех при виде чужой душевной боли… Таким ты и останешься… И ведь таких действительно много сегодня — которым никогда ни за что не стыдно, которые выросли неспособными на это чувство. У моих современников, кажется, совсем нет этой опции… Это поэтому мне так стыдно за них всех, лишенных возможности самим это прочувствовать?

В тот вечер мой стыд за них переливался через край.

«Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это»…

«А вот меня, Полина, волнует, если из-за меня кто-то плачет. Это не может не волновать человека, если он — Человек».

И снова я ощутила дичайшее одиночество от этой мысли — что я одна такая в целом мире. «Единственная нормальная девочка в классе»… Нет, все-таки мне хотелось верить, что это не так, что не все вырастают такими, как Полина, Элла и Кира. Я как будто не могла дышать, не могла дальше жить, если бы мне пришлось думать, что все такие, как они.

Внезапно я увидела ее — Девочку с иголками. Еще издалека узнала ее фигурку и походку. Твердыми чеканными шажками, засунув руки в карманы, она приближалась ко мне. Подойдя, Лена приветственно улыбнулась и присела рядом. Помня шок моей первой с ней встречи, я инстинктивно откинулась назад и посмотрела на ее спину, прикрытую старенькой, как будто с чужого плеча, курточкой.

— Что ты тут делаешь в такое позднее время?

Девочка подняла на меня свое бледное личико.

— Ничего. Просто гуляю.

— И я тоже.

Какое-то время мы молчали. Лена продолжала время от времени пытливо на меня поглядывать. А потом опустила голову и, ковыряя прутиком землю, начала свой рассказ:

— Сегодня на большой перемене мы гуляли во дворе. И тут я увидела у себя под ногами — прямо на асфальте — земляного червяка. Утром прошел дождь. Наверно, он выгнал червяка из его подземного домика — вон в той клумбе.

Я улыбнулась. Лена посмотрела на меня серьезно и строго, и мне стало неловко за свою улыбку.

— Мне стало жалко этого земляного червяка — ведь он полз прямо по дороге, где любой мог на него наступить. Я взяла его и отнесла на клумбу. Там, в земле, ему спокойней и безопасней… — Лена запнулась. — А они… девочки… они стали смеяться надо мной… ну.. над тем, что мне жалко какого-то земляного червяка. Они показывали на меня пальцем и говорили, что теперь я грязная, чтобы я к ним не подходила… Что у меня грязные руки — ведь я его трогала… Тетя, — девочка подняла на меня глаза, — это плохо, что мне жалко земляного червяка?

Как оказалось, ее тоже, как и меня, мучили глупые вопросы, которыми большинство так называемых нормальных людей даже и не подумало бы озадачиться. Моя рука сама протянулась и погладила ребенка по голове.

— Я думаю, в этом нет ничего плохого — в том, что тебе жалко земляного червяка.

Какое-то время Лена обдумывала сказанные мной слова. С улыбкой я наблюдала за движениями ее мысли — они были написаны на ее лице.

«Какой хороший ребенок. Чистый и светлый. С большим добрым сердцем. Подумать только, — я снова улыбнулась, — ей жалко даже червяка! — Тут я помрачнела. — А кому-то и человека не жалко».

Я нахмурилась и подняла взгляд на тучи, бегущие по темнеющему небу.

«А ведь мы с ней удивительно похожи — с этой девочкой. Обе жалостливые, чувствительные… Со своей добротой, которая никому не нужна. Обе как ношу несем наше сиротство на земле… нашу удивительную неприкаянность,..»

Я подумала о том, как и чем я могу помочь этому ребенку. Помочь ему стало для меня насущно важным — как исправить какую-то давнюю ошибку…

— Что вам давали сегодня в школе на обед?

Девочка строго и удивленно посмотрела на меня и промолчала. Страшная догадка поразила меня.

— Ты вообще что-нибудь ела сегодня?

Лена улыбнулась.

— Тетя, мы с бабушкой живем бедно — это так. Но мы не нищие. Конечно же, мы едим каждый день. Ведь у бабушки есть ее пенсия.

Я улыбнулась.

— Можно я как-нибудь приду к вам в гости?

Лена ненадолго задумалась.

— Да. Мы с бабушкой будем очень рады. Только вы, наверно, испугаетесь того, как мы живем…

Я вспомнила свой «барак» и своих придурковатых соседей.

— Не думаю, что меня что-то испугает. Только можно тебя еще кое о чем попросить?

Девочка кивнула.

— Пожалуйста, называй меня просто Леной. Без «тети».

Ребенок протянул мне для рукопожатия свою тоненькую белую руку.

— Договорились.

На душе стало легче после разговора с девочкой. Выходя со школьного двора, я несколько раз оборачивалась и каждый раз видела, что Лена стоит и смотрит мне вслед. Я махала ей рукой, и она в ответ тоже.

***

Следующий день был выходным. Утром позвонила моя новая знакомая и предложила продолжить наше так замечательно начавшееся общение: сходить куда-нибудь выпить кофе. Я уже привыкла к тому, что все, кого я встречаю, за редким исключением, разочаровывают меня. Просто давно смирилась с этим и не ждала многого от людей. Но все-таки решила проверить ее — так, на всякий случай. Я ведь не могла ошибиться тогда, в тот вечер, который мы так чудесно провели в уютном кафе возле галереи. Ведь не могло же мне показаться!

— Аля, можно задать тебе неожиданный вопрос? Как ты себя чувствуешь, если из-за тебя кто-то плачет?

Я всю ночь не могла уснуть, обдумывая эту фразу. Про земляного червяка я ее спрашивать не стала.

— Так, стоп! А кто из-за меня плачет? — голосом Али непонимающе поинтересовалась трубка.

— Нет, только предположи, что вдруг кто-то из-за тебя плачет. Как ты будешь себя чувствовать?

Трубка удивленно молчала, правда недолго — всего несколько секунд.

— Конечно, паршиво. Стараюсь этого не допускать — чтобы из-за меня кто-то плакал. Ну, если, конечно, он сам не напросился.

— А если не напросился? Если допустила ты — сама, сознательно, специально? Зная, что обижаешь человека?

— А если все же допустила, то постараюсь это исправить. Объяснюсь, попрошу прощения.

Я была настойчива в своей попытке ее «прощупать»:

— А если это не близкий тебе человек — как ты поступишь? Плюнешь?

Трубка еще несколько секунд помолчала, потом твердый уверенный голос произнес:

— Нет. Потому что иначе я все равно не смогу уснуть.

«Проверку на человечность» Аля прошла.

— Приходи! У меня тут поблизости есть отличное кафе. С очень вкусной выпечкой.

Женская дружба — временный пакт о ненападении. В этом меня прочно убедил опыт общения с «офисными подружками». Я уверилась в том, что все такие, как они. Так я и думала до встречи с Алей.

Да и сама она, как выяснилось, была примерно такого же мнения.

— Ты — моя единственная подруга, — призналась она однажды, где-то на вторую неделю нашего знакомства. — Видишь ли, я практически не дружу с женщинами — опыт слишком печальный. Только с мужчинами. Да и женщинам со мной дружить нелегко. Меня сможет понять только такая, как ты. Я это сразу в тебе угадала. Вот почему я в тебя вцепилась!

Я окинула ее взглядом и понимающе улыбнулась. Женщинам действительно нелегко дружить с такой, как Аля. Высокая, фигуристая, ослепительно красивая, с гордой посадкой головы, сильными руками и решительными жестами, она каждым своим движением демонстрировала какое-то врожденное царственное превосходство над окружающими. У нее была размашистая походка с акцентированными движениями плеч и бедер и непревзойденная пластика танцовщицы, хотя танцами Аля, по ее признанию, никогда не занималась. Везде, где бы ни появлялась эта красотка, она неизменно становилась центром всеобщего внимания. Она буквально притягивала к себе взгляды. Ее энергетика — светлая, мощная — была физически ощутима, даже на расстоянии. От нее просто невозможно было оторваться: все, кто видел Алю, и мужчины, и женщины, — все чувствовали ее особый магнетизм и сексуальную привлекательность. Но вот только если одни ее за это обожали, то другие — горячо ненавидели.

Это была необыкновенная женщина, как будто все время освещенная лучами солнца. На нее словно падал какой-то невидимый свет, чудесным образом выхватывая ее среди окружающих, делая заметной — буквально светящейся каким-то невероятным сиянием. Светлыми были и непослушные волосы Али. Целая грива густых непослушных волос, с которыми была вечная проблема — их невозможно было укротить.

— Твои волосы отражают твою сущность, — как-то со смехом сказала я, к тому времени хорошо изучившая Алину буйную натуру.

— Если бы ты знала, АЕК, как я с ними мучаюсь! Трачу по часу каждый день, чтобы соорудить на своей голове что-нибудь более-менее приличное, но все без толку, — сетовала она.

Единственное, что у Али получалось сделать — это с трудом, кое-как, шпильками заколоть свои волосы небрежными узелками на макушке. Самые непослушные пряди все же выбивались и светлыми воздушными перышками обрамляли ее лицо — такая прическа ей необыкновенно шла.

Я восхищалась красивой линией ее четко очерченного рта, с упрямыми уголками, ее густыми светлыми бровями вразлет и прямым тонким носиком со слегка вздернутым кончиком. Довершали портрет выразительные зелено-голубые глаза, которые в зависимости от освещения и от эмоционального состояния и настроения их обладательницы казались то мятными, то бирюзовыми, то темно-синими, почти черными. Лицо, волосы, руки, движения — все в ней было красиво. При этом над тем сбивающим с ног эффектом, который производила на людей ее внешность, Аля лишь посмеивалась. Сама она относилась к своим данным с некоторой долей иронии и пренебрежения и вела себя так, словно ей было совершенно наплевать на то, какая она красавица. Более того: она как будто протестовала против своей красоты, сердилась на себя за то, что так хороша. Поведение и манеры этой взбалмошной дикарки, ее бесконечные шуточки и выходки совсем не вязались с образом классической красавицы. Аля дурачилась и смеялась так, словно была не ослепительной красоткой, а задорным сорванцом, с порванными штанишками и вечно разбитой коленкой, смазанной зеленкой. Было в ней что-то от мальчишки, от юнги — смелого, дерзкого, необыкновенно острого на язык. Казалось, два существа, противоположные по своей сути, уживались в одном противоречивом и сложном человеке.

Для красавицы у нее была и слишком богатая мимика. Причем она не боялась, что эта мимика как-то исказит ее милое личико. У Али был целый набор гримасок, которыми она могла выразить весь богатый спектр своих эмоций:

— Изогнутая бровь и вертикальная складка на лбу — презрение, скепсис, недоверие, а также напряженные раздумья над очередной сложной проблемой.

— Мрачный взгляд исподлобья — враждебность, предупреждение.

— Кривая усмешка уголком рта — презрение, снисходительность.

— Быстрое моргание и раздувающиеся ноздри — гнев.

У Али была и целая коллекция разных видов смеха, столь же разнообразная, как и коллекция ее гримасок. Глубокий и затаенный — тихое злорадство. Громкий и победоносный, от души, с запрокидыванием головы — экспрессивный и открытый, заразительный донельзя. Кроме незабываемого смеха была у нее и фирменная улыбка, «королёвская»: широкая, ослепительная, обезоруживающая своим обаянием. Но скрывалось за ней нечто иное, чем открытость, дружелюбие или кокетство. Именно такая улыбка обычно служила сигналом, что Аля на взводе и готова нападать. Тому, кто вызвал подобную улыбку, стоило без промедления спасаться бегством.

Если Аля начинала говорить, ее было не заткнуть. Говорила она много, громко, порывисто и эмоционально, перебивая собеседника. Слова, торопясь, срывались с ее губ, опережали друг друга. Она резко меняла тему, перескакивала с одной на другую. При этом все, что говорила Аля, всегда было некстати — по крайней мере, так считали окружающие. Люди, по ее словам, почему-то очень любили с ней спорить, возражать ей до такой степени, что если даже она зимой на улице покажет на белый снег и скажет, что он белый, обязательно найдутся многие, кто скажут, что снег черный. «Возразить — лишь бы возразить» — так называла Аля подобное поведение. Впрочем, она с радостью вступала в спор. Было видно, что это доставляет ей огромное удовольствие. Обезоружив соперника своей фирменной «королёвской» улыбкой, она вдруг неожиданно добивала его своими едкими и очень точными замечаниями. Но такой злой Аля бывала редко. В сущности, если ее не обижать и не спорить с ней, она была теплым, отзывчивым и дружелюбным человеком. А еще с ней было безумно интересно, весело и смешно: слушать ее, просто наблюдать за ее выходками. Но иногда Аля принимала вид снежной королевы: опускала глаза, поднимала брови, одну чуть выше другой, и улыбалась легкой презрительной полуулыбкой. Такой холодный, высокомерно-отрешенный вид у нее бывал каждый раз, когда ее разглядывали. А разглядывали Алю каждый раз, когда она куда-нибудь выходила — я неизменно была этому свидетелем. Я представляла себе, как она, должно быть, устала за свою жизнь от такого бесцеремонного внимания.

Голова этой взбалмошной интеллектуалки, казалось, не успокаивалась никогда. Она постоянно была занята мыслительной деятельностью, и эти мысли отражались в глазах Али: умных, понимающих, проницательных. Все это противоречило ее внешности и сбивало с толку тех, кто плохо ее знал. Да, эта штучка была слишком сложна, чтобы быть понятной и всем нравиться! Слишком много было в ней всего намешано — странного, парадоксального, несочетаемого. Не вязались с обликом сексапильной красотки и присущие ей мужественность и воинственность. Когда я спросила Алю, откуда в ней этот неизменный дерзкий вызов — всем и вся — она заявила, что так себя ведет, потому что прекрасно знает людей и знает, чего от них можно ожидать.

— А как же все эти разговоры о том, что женщина должна быть хрупкой и слабой?

— Женщина должна быть такой, какая она есть и какой она сама хочет быть, — нетерпеливо перебила меня Аля. — А больше она никому ничего не должна.

***

Именно так и встречаются истинные друзья — совершенно неожиданно, в необычном месте, при необычных обстоятельствах. Истинных друзей невозможно найти намеренно, целенаправленно — так же, как и истинную любовь. Только такие, только случайные, незапланированные встречи!

Все эти одинокие годы, что я провела в городе …sk, мне так не хватало того, кем бы я могла восхищаться, кто мог бы мне сказать, что не все так плохо и безнадежно. Таким человеком стала для меня Аля. Именно она, как оказалось, была единственной моей надеждой на то, что не все еще потеряно с городом …sk — к тому времени, когда я окончательно перестала понимать, что же все-таки не так с его жителями.

Причем знакомы мы были задолго до нашего знакомства. Заочно я давно ее знала. Когда в художественной галерее она протянула мне руку и назвала свое имя, я поняла, что несколько лет до того, как ее встретить, отслеживала все ее публикации. Ведь именно ее статьи я все это время взахлеб прочитывала (порой по несколько раз), именно с ней вела мысленный диалог. Я восхищалась тем, как она не боится отстаивать свою позицию, восхищалась ей за то, что она принципиальный и смелый правдоруб. Но я не предполагала всех масштабов этой неординарной личности. Мне было известно, что Аля журналист. Но оказалось, это далеко не все.

— Я работаю еще и на радио, — поделилась она в одну из наших первых встреч. — Веду свою рубрику — я сама ее придумала. Называется «ПравдоРубка». Ни разу не слышала? Я рассказываю о тех происшествиях в городе, на которые невозможно закрыть глаза, но о которых почему-то боятся говорить. Ну или просто приглашаю на огонек разных интересных людей, чтобы вместе поболтать об актуальных проблемах нашей современности. Кстати, веду я ее сидя в «рубке» (так Аля называла свою студию на радиостанции). Это, так сказать, правдивая рубрика из «рубки». Поэтому такое название.

— А почему «рубка»?

Аля хотела было объяснить, но лишь нетерпеливо выдохнула и махнула рукой.

— Это словами не передашь. Это надо видеть.

В своей еженедельной авторской передаче из «рубки» Аля не просто разбирала разные происшествия и рассказывала о них радиослушателям. Она находила пострадавших и пыталась что-то для них сделать. Скольким людям она за это время помогла — не на словах, а на деле! Их просто не счесть! Я восхищалась тем, как горячо она вступается за тех, до кого больше никому и дела нет, как ввязывается в самые опасные расследования.

Я была поражена тем, с каким необыкновенным человеком свела меня судьба. Узнав, кто такая Аля, прочитав о ее бурной общественной и журналистской деятельности, а главное, о толпах благодарных слушателей, которым она помогла в беде, некоторых из них буквально спасла, я чувствовала себя недостойной того внимания и интереса, которые почему-то проявила ко мне она. Ведь она же герой! Настоящий герой — из тех, которые практически вымерли! Тверда в своих взглядах, добра, неравнодушна к чужой беде, смела и отважна. Более того — на редкость умна и начитанна. Познакомившись с ней, я поняла, почему у меня не получилось подружиться ни с кем из тех, с кем я общалась до нее, ни с одной из «офисных подружек» — меня раздражала их пустота. Отсутствие внутреннего содержания, которое стало бы результатом пройденного непростого пути, сопровождавших его непростых раздумий и следующих за ними еще более непростых решений. У Али такое содержание было. Одним словом, она казалась мне совершенством. «Человеческим бриллиантом», который я каким-то чудом нашла. Точнее, который сам меня нашел. Не зря в галерее она показалась мне видением, которое сейчас развеется. В ее реальность невозможно было поверить. Но вот чего я не могла понять: почему при наличии этого содержания, при всей ее активности, яркости и неординарности, наконец, при ее сногсшибательной внешности я никогда не видела ее на экране — хотя, казалось, там ей самое место. Именно ей, а не тем, кого там показывают. Ведь она могла бы вдохновить не только меня — сотни и тысячи других художников, поэтов и музыкантов. Да просто людей, которые тянутся к чему-то светлому, доброму, достойному. К чему-то настоящему.

«Вот же он — тот образ, который должен быть на всех мегащитах! — думала я, глядя на ее красивое умное лицо. — Вот он — тот прекрасный, чистый, смелый герой, которого сегодня так не хватает».

Однажды я осмелилась спросить ее об этом:

— Почему я никогда не видела тебя на мегащите?

— Тьфу! — Аля презрительно скривилась. — Не хватало мне еще попасть на megashit — это в такую-то компанию!

Она отвернулась. Казалось, мой вопрос возмутил, даже оскорбил ее. До глубины души. Я была в замешательстве.

— Но почему? На тебя приятно смотреть. Ты остроумная. Ты такой интересный человек, умный и глубокий. Ты умеешь говорить и тебе есть что сказать. И — тебя нигде нет. Я ничего не слышала о тебе до того, как встретила тебя в галерее. Вернее, я знала, что есть такая журналистка Алла Королёва, я читала твои статьи, я восхищалась ими, но я не знала саму тебя! Ведь и многие другие наверняка ничего не знают о тебе, о том, какая ты! Вот если бы ты попала на мегащит…

— Да никогда в жизни!

Я искренне удивилась:

— Но почему? Разве ты не хочешь на мегащит? Сегодня все туда рвутся.

— Нипочем нет! АЕК, послушай: не все хотят на мегащит. Я, например, просто хочу хорошо выполнять свою работу, помогать людям и делать все, чтобы как можно меньше было в этом мире несправедливости и зла. На большее — не претендую!

— Но, Аля…

Я поделилась с ней своей тоской по настоящим людям: умным, добрым, смелым, достойным, талантливым. Призналась, что так хотела бы видеть на мегащитах именно таких. А не всех этих малограмотных кривляк, с пустыми глазами, надутыми, вывернутыми наизнанку губами и такими же душами. С внутренней гнильцой и шкурными интересами, которые они еще и пытаются навязать тебе с экрана как единственно верную жизненную философию.

— Я не хочу тех, кого мне целыми днями насильно показывают, вот уже столько лет! Как они мне надоели, кто бы знал! Я не хочу смотреть на этих людей! Вот я вроде незлой человек. Но все эти жалкие пустышки с полным отсутствием принципов, совести и мозгов… вот не могу я их спокойно воспринимать! Не могу и все! Они меня бесят!

Аля улыбнулась.

— Как же я тебя понимаю, мой друг! Как же я тебя понимаю.

Начав, я не могла остановиться. Мне хотелось выплеснуть так давно копившиеся во мне мысли и чувства.

— Их как будто специально подбирают для того, чтобы не задевать чувства завистливых недалеких посредственностей, что по ту сторону мегащита. Чтобы не дай бог они вдруг случайно, ненароком, путем сравнения себя с тем, кто на экране, не осознали свою собственную посредственность и не расстроились из-за этого. Чтобы вместо этого они посмотрели очередной ролик и с облегчением поняли, что сами они ничем не хуже тех жалких идиотов, которых только что показывали.

— Ты права, — ухмыльнулась Аля. — Именно по такому принципу их и подбирают. Узнавание себя в героях, возможность себя с ними ассоциировать — интерес и любовь к передаче. Такова формула ее успеха. Те, кто делают все эти шоу и ролики для мегащитов, прекрасно знают об этом — о том, какие сегодня люди и чего они хотят. В каких «героях» они себя узнают. Поэтому они и дают людям то, что они хотят — Примитивность и Посредственность. Да, люди обожают Примитивность и Посредственность. И именно по тем причинам, что ты обозначила. Ну и по причине массового дурного вкуса как следствие крайне невысокого уровня культуры, при котором она не способна сформировать у людей хороший вкус, потому что вся она целиком — про вкус дурной. Кроме того, со стороны тех, кто все это делает, это сознательное продвижение определенной ролевой модели, спущенной сверху, которую они теперь спускают до нас. Сигнал нам всем о том, какими мы должны быть.

— Но я не хочу такой быть! И я не хочу смотреть на Примитивность и Посредственность! Я хочу восхищаться теми, кого я вижу, понимаешь? Я так давно жду, что в моду войдут талант, ум, порядочность и доброе сердце. И как обидно, что такие люди есть, но о них почти никто не знает! Их просто не показывают. Они живут, как невидимки. Когда такие люди появятся в медийном пространстве? Я так хочу дожить до этих времен!

Пока я говорила, Аля смотрела на меня с сочувствующей улыбкой.

— Я полностью разделяю твои чувства. И готова подписаться под каждым твоим словом. Но скажу тебе по секрету, АЕК: таких людей на мегащитах еще долго не будет. И я не уверена, что мы доживем до тех времен, когда они там появятся.

***

«Найдите себе человека, который вас восхищает, вдохновляет». Такой совет я когда-то услышала от мудрого редактора одного модного журнала, к которой я приходила на собеседование со своими наивными рисунками и которая почему-то оказалась настолько внимательна ко мне, что потратила свое время на наш разговор и на то, чтобы сказать мне эти важные слова. Важные и пророческие. Таким вдохновляющим человеком и стала для меня Аля. Я имела все основания считать ее самым удивительным человеком из всех, кого я когда-либо встречала.

Но каково было мое удивление, когда я узнала, что и сама она думает обо мне примерно так же!

— Признаться честно, АЕК, я до сих пор не верю, что встретила такую, как ты. В наше-то время.

Я смутилась.

— Что ты имеешь в виду?

Аля, прищурившись, рассматривала меня.

— Ты и правда хороший человек — мне это не показалось. Порядочный, добрый и совестливый. Совершенно не способный на подлость. И тебе действительно можно доверять. Ты мое неожиданное открытие, АЕК. Я приятно удивлена. Знакомство с тобой меня необыкновенно воодушевляет. Нет, серьезно: я считала, что такие, как ты, давно вымерли. Как ты такая уцелела в мире двуногих хищников?

Я улыбнулась.

— Ты не знаешь больше других таких «уцелевших»?

Аля задумалась.

— Я знаю такого человека. Правда, всего одного. Вас двое таких.

— А кто второй?

Аля посмотрела на меня и как-то таинственно улыбнулась.

— При случае я вас обязательно познакомлю.

Дерзкая красотка Аля вошла в мою жизнь внезапно, но вела себя так, как будто всегда была ее наиважнейшей частью. Она сразу стала мне близким человеком, моим другом, с самого первого дня. Именно она первой и заметила, что со мной что-то не так. Указала мне на то, чего я сама, из своей в хлам убитой самооценки, сначала долгое время не осознавала, а потом, осознав, продолжала игнорировать. Аля была одной из немногих, кто в меня поверил. Кто показал мне, что я на самом деле могу. Впрочем, по ее собственным словам, именно в этом она и видела свое предназначение — спасать людей, вселять в них потерянные надежду и веру в себя.

Когда я впервые оказалась дома у своей новой подруги, то поняла, что никогда еще не видела такого странного и причудливого интерьера. В ее съемной квартире не было практически ничего, никакой мебели, кроме дивана, холодильника, плиты, табуретки и письменного стола. Зато горы каких-то бумаг, а еще букеты цветов, целое море цветов, разной степени свежести, которые в ведрах и трехлитровых банках стояли на столе, на полу, на подоконнике — везде. А еще — одинокий магнитик, прикрепленный к холодильнику. Я подошла поближе. На магнитике было написано: «Я положительно не знаю, что делать со сволочью, что населяет эту квартиру»* (*цитата из дневника Михаила Булгакова).

— Ты живешь со своим молодым человеком? — с улыбкой спросила я, прочитав цитату.

— Я живу одна.

Я обернулась и удивленно посмотрела на нее, а потом еще раз взглянула на магнитик.

— Понятно. Мило у тебя. Столько цветов! Поклонники?

Аля снисходительно улыбнулась.

— Я когда-то работала в цветочном магазине. Твое жилище чем-то напоминает его. А почему так мало мебели?

— Это съемная квартира. Мне часто приходится переезжать. Неохота каждый раз таскать все за собой. Надоело уже. Стараюсь обходиться самым малым. Предпочитаю сразу найти вариант, где все есть. В этот раз вот, правда, не повезло… Но это временно.

Разговаривая со мной, Аля энергично взбивала венчиком крем. Для него наготове уже стояла дюжина испеченных ею песочных корзиночек.

— Это правда — то, что ты мне пообещала? — спросила она, не отвлекаясь от своего занятия. — Написать мой портрет? Учти: мне нельзя что-то наобещать, а потом отказаться от своих слов. Со мной этот номер не пройдет.

Я засмеялась и сказала, что не собираюсь идти на попятную после того, как таким чудом ее встретила — модель для своей картины. Аля спросила, что будет представлять собой ее сюжет. Я объяснила ей вкратце идею полотна.

— Когда ты это придумала?

— Точно не помню, где-то полгода назад.

— Почему до сих пор ты не написала эту картину?

— Не могла найти модель, я же говорю. Пока не встретила тебя.

— О боже, неужели никого получше не нашлось?

— Это было непросто. Не понимаю, куда подевались красивые, вдохновляющие люди? Чтобы увидел — и сразу захотел нарисовать!

Аля подняла глаза от миски с кремом и внимательно, серьезно на меня посмотрела.

— Для тебя важна исключительно внешняя красота?

— Нет. Просто… понимаешь, это тот идеал, который я всю жизнь ищу. Человек, прекрасный и внешне, и душой. Мне кажется, тут есть некая взаимосвязь: если человек прекрасен собой, такой же он и по сути. Насколько могу судить, это обычно так.

Аля снова отвлеклась от крема и еще раз пристально на меня посмотрела.

— Это не всегда так.

— Знаю. Но почему-то мне практически не встречались красивые люди, которые бы кому-то завидовали и пытались навредить. Зато в большом количестве встречались те, кто ни внешне, ни по своим личностным качествам, не вызывали восхищения. Наверно, тут все-таки есть какая-то взаимосвязь…

— Она есть не всегда, АЕК. Кто угодно может оказаться каким угодно.

— Знаю. Но все равно ничего не могу поделать с тем, что я просто люблю красивых людей. Не понимаю только, куда они делись в последнее время… Их нет в журналах, их нет на экранах. Или мне это только кажется…

— Тебе не кажется, их действительно нет. Мы живем в эпоху отрицания Красоты, АЕК. Один из шагов в борьбе с идеалами.

Я смотрела на нее, ничего не понимая. Тогда Аля объяснила:

— Это ведь совершенно ясно — чем вызвано появление и закрепление на мегащитах таких странных персонажей со столь сомнительными достоинствами, про которых ты недавно говорила. Они нужны не для того, чтобы являть собой некий идеал, которым все восхищаются и к которому все тянутся. Как это было раньше. Когда-то очень давно. Нет, современные «герои» нужны совсем для другого: чтобы люди забыли, что такое красота, ум, внутренняя свобода, достоинство. Чтобы они перестали стремиться к чему-то высокому, светлому, доброму, прекрасному, перестали стремиться вообще к чему бы то ни было, а просто послушно формировали единую массу, в которой все одинаковые и никто не отличается от других. В котором все как один — примитивные посредственности, послушно делающие то, что им говорят. АЕК, отрицание Красоты — это не просто временный тренд в моде и искусстве. Это часть гораздо более глубокого и масштабного процесса, при этом — управляемого. Я знаю, зачем они это делают. Им нужно, чтобы люди забыли, что такое хорошее, правильное и прекрасное. Перестали это видеть, распознавать. Тогда они сами смогут легко назначать, что будет считаться хорошим, правильным и прекрасным. Даже если таковым оно вовсе не является. Даже если оно является чем-то противоположным по сути… Впрочем, — Аля устало махнула рукой и отвернулась, — им все удалось. Это уже так… Подлость — вот новая добродетель. Уродство — вот новая красота. Поэтому идеал красоты сегодня — губастая девица с искусственными волосам и вставными щеками.

Я вспомнила мужчин под мегащитами, которые с открытыми ртами смотрели на экран и искренне считали красотками тех, кого они там видели. Какое-то время мы молчали. Аля взбивала крем. А я, нахмурившись, обдумывала ее слова.

— Кстати, насчет того, что на работе тебе не с кем поговорить… Нет, ну я, конечно, знала, что вы, художники — интроверты, но чтобы до такой степени… Чтобы совсем не разговаривать друг с другом…

Я еще не привыкла к тому, как резко она меняет тему.

— Я работаю вовсе не с художниками. Да и сама я — не художник.

При этих словах венчик замер в Алиной руке. Ее потемневшие глаза строго на меня посмотрели. Потом Аля продолжила свои энергичные взбивательные движения.

— А где ты работаешь? — спросила она, не глядя на меня.

— В офисе.

— И что ты там делаешь?

— Продаю камины и радиаторы.

Венчик снова замер в ее руке. Алины глаза округлились от возмущения.

— Ушам не верю! Человек, который пишет такие картины, который вот так нестандартно мыслит, который… да мало ли еще на что еще способен!… И такой человек что делает? Продает камины и радиаторы!?

— Ну да, — я рассмеялась. — Еще шторы и домашний текстиль. А что тебя в этом удивляет? Это типичная история. В наши дни.

Аля посмотрела на меня так, как будто сейчас меня убьет. Вот этим вот самым венчиком.

— Как называется фирма, где ты работаешь? — поинтересовалась она после долгого возмущенного молчания.

— «Искуство жить», — ответила я высокопарно. — Причем на вывеске это написано с одной буквой «с».

Аля прыснула со смеху.

— Какое дурацкое претенциозное название! Такое обычно дают шарашкиной конторе. И каким ветром тебя туда занесло? Ты ведь художник! Или не художник? Я запуталась.

— А вот сама не знаю, кто я! Понимаешь, я ненастоящий художник. Я ввела всех в заблуждение — и тебя тоже. На самом деле я преступник!

Аля оставила в покое свой крем. В ее глазах зажегся профессиональный интерес журналиста.

— Так-так-так. С этого момента поподробнее. Преступления — это моя сфера.

— Да, я уже много лет совершаю тяжкое преступление.

— Даже так? — Алины глаза загорелись еще сильнее. — Это интересно! Поняла: ты что-то натворила в своем «Искустве жить» и теперь должна им крупную сумму денег? Поэтому ты там и работаешь? Так?

Она ткнула в мою сторону пальцем, довольная своей сообразительностью.

— Нет!

Я рассмеялась: Аля сейчас вела себя со мной так, как будто я один из обездоленных обиженных героев ее вечернего шоу на радио. Она принялась разбирать мою ситуацию, и ее голова тут же начала соображать, как меня спасти.

— И кто же твоя жертва, если ты преступник?

— Я сама.

Удивленно взлетели вверх ее светлые брови. Я поделилась с Алей своими переживаниями о той ситуации раздвоенности, в которой я на долгие годы оказалась, приехав в город …sk. И что я не могу с этим ни примириться, ни справиться. И совершенно не представляю, как из этого выбраться.

— Дело в том, что я хожу на работу, которую терпеть не могу. Точнее… саму работу я люблю, но у меня там такой коллектив, что каждый день с ними соприкасаться — это как прыгать с головой в грязную лужу. Понимаешь?

— Кто твои коллеги?

— Ну… обычные женщины.

Аля презрительно фыркнула:

— Ааа! Тогда все понятно! Женский коллектив! Самый неблагополучный с точки зрения морального климата. Этот фестиваль лицемерия и непрекращающегося ПМС, которое передают друг другу по кругу, как эстафетную палочку. Я бы предпочла застрелиться, чем работать в таком коллективе.

Мне стало неловко. Я начинала привыкать к Алиным едким фразочкам, но это, пожалуй, было слишком жестко. Она некоторое время пристально меня изучала.

— Но не понимаю тогда, зачем ты там работаешь?

— Вот! В этом и заключается вынужденная раздвоенность моей жизни. Путь художника — это долгий путь. А деньги на продукты и жилье нужны здесь и сейчас. Я хочу, я всегда хотела существовать, как творческий человек, заниматься живописью и ничем больше. Но у меня никогда не было для этого достаточно денег, поэтому я вынуждена ходить на работу, которая отнимает у меня все мое время и силы — и их не остается на творчество. Работая, накопить на полет в новую жизнь у меня не получается — так и проходят годы. Я иду к своей цели такими маленькими шажочками! Иногда годами топчусь на одном месте…

Алю зацепило это выражение — «полет в новую жизнь». Я заметила, что она нахмурилась.

— А почему именно полет?

Я задумалась.

— Не знаю. Мне почему-то всегда казалось, что в новую жизнь я именно улетаю, — я пыталась вспомнить. — Это, наверно, еще из детства.

— А вот я ненавижу самолеты, — призналась Аля.

— Почему?

Подруга какое-то время молчала, погруженная в свои мысли.

— Просто бывают и другие самолеты, АЕК.

Она вернулась к миске с кремом и снова принялась машинально работать венчиком. Я смотрела на нее, не зная, что сказать.

— Как давно ты там работаешь? — спросила Аля после долгой паузы. — В своем «Искустве жить»? С одной буквой «с».

— Уже больше трех лет.

— Почему же ты до сих пор не накопила на полет в новую жизнь? У вас не бывает клиентов с деньгами?

— Иногда бывают. Правда, нечасто.

— Разве ты не получала хороший процент с таких заказов?

— На самом деле, по-настоящему крупные интересные заказы мне не достаются. Их обычно забирают себе Кира и Полина.

— Кто это?

— Мои коллеги.

— Почему? Почему они забирают заказы себе?

— Так они решили.

— Но почему, с чего вдруг они так решили?

Я не сразу ответила.

— Они считают, что я недостаточно опытна для таких заказов. Что я плохо работаю.

Аля подняла глаза от миски и строго посмотрела на меня.

— А как считаешь ты сама?

— Я так не считаю, — неуверенно промямлила я. — Я… думаю, что я работаю довольно неплохо. Только не сочти это хвастовством.

Аля с возмущением взглянула на меня.

— Говорить о своих достижениях с гордостью, с высоко поднятой головой — это твое законное право. Это вовсе не хвастовство! Больше всего на свете я ненавижу ложную скромность! В ней так много лицемерия. — Она ненадолго задумалась. — Насчет того, что коллеги говорят о твоем неумении работать — типичный трюк. Ну, как-то же надо оправдать свои хищнические действия по отношению к твоим заказам. Такая низкая оценка твоих способностей позволяет им объяснить, прежде всего, тебе самой, почему они могут захапывать твоих клиентов и твои деньги. Но если ты сама понимаешь, что работаешь хорошо, почему ты их слушаешь? И разрешаешь им так поступать с тобой?

Я опустила голову.

— Ты что, в самом деле веришь, что они такие высококлассные специалисты и лучше тебя справятся с твоими заказами?

Я задумалась. Да нет, я никогда не считала Полину, Киру и Эллу высококлассными специалистами. Я всегда, с самого начала видела их такими, какие они есть. Я в принципе всех людей вижу такими, какие они есть. Едва ли не единственный человек, насчет которого я ошибалась, это, как позже выяснится, я сама.

— Тогда почему ты их слушаешь? Разве могут дать объективную оценку твоей работе люди, которые сами в этой работе ни черта не понимают? АЕК, хочешь мастер-класс?

— Ну, попробуй!

Мастер-класс от Аллы Королёвой

«Запомни одну важную вещь: никогда не верь людям, которые не очень-то умны и не особо компетентны — и тебе это очевидно, — но которые при этом всеми силами убеждают тебя в том, что это ты тупа и никчемна и все делаешь не так. Вот просто не слушай их! Пропускай мимо ушей все, что они несут».

Я вздохнула.

— Да я и не слушаю. Просто… надоело все время с ними сцепляться.

— Я не ослышалась? То есть ты выражаешь им свое несогласие? Так?

— В последнее время да.

— Это очень хорошо, — сказала Аля.

Я не нашлась, что ответить. Какое-то время на кухне царила тишина. Слышно было только равномерное постукивание венчика о края большой миски.

— А вообще мне так надоела эта вынужденность. Ненавижу эту работу. И ненавижу этот город.

— Зачем тогда ты здесь работаешь и здесь живешь? Найди себе другую работу и другой город. Сделай что-нибудь, чтобы изменить свою жизнь и вплотную заняться живописью. Ведь у тебя это в самом деле получается. Это преступление — закапывать в землю такой талант!

— Не все так просто, как ты думаешь. А ты знаешь, сколько раз я пыталась это сделать? Но у меня ничего не получается. Мне нет места нигде, куда бы я ни пошла! Я какой-то чужеродный элемент, ненужный этой Вселенной! Она милостиво разрешает мне существовать, только пока я существую в строго заданных мне рамках… Но как только я пытаюсь хоть что-то сделать, чтобы вырваться, меня сразу бьют по рукам. А иногда еще и по голове.

— Ну что за ерунду ты говоришь? Ну насочинялаааааа… «Ничего не получается». «Я не нужна этой Вселенной». Я не понимаю, АЕК: почему ты в таком удрученном состоянии? Кто тебя до такого довел? Твои коллеги?

Я опустила голову, чтобы она не видела моего лица.

— Никто не доводил.

— Тогда откуда у тебя такой искаженный взгляд на себя? Кто и когда, по какому такому недоразумению или замутнению мозгов, зачем-то, к черту, сказал тебе, что ты ни на что не годишься?

Я ничего не ответила.

— Эх, АЕК, АЕК! Все у тебя получается! Да ты вспомни, где и при каких обстоятельствах мы с тобой познакомились! В художественной галерее! Напротив твоей картины! Кстати, чуть не забыла. Вот, читай!

Она протянула мне какой-то журнал. Оказалось, Аля выполнила свое обещание, данное при нашем знакомстве: она написала обо мне в своей статье. Это потом я узнала, что Аля всегда выполняет свои обещания, а тогда я еще смела в ней сомневаться. Я взяла из ее рук журнал и прочла о том, что «с 20 по 30 сентября в художественной галерее города …sk прошла выставка „Глазами молодых“. В ней приняли участие талантливые начинающие живописцы, среди которых и Елена А., автор завораживающего полотна „Девушка на обочине“. Своим впечатлением поделилась главный искусствовед галереи Иоланта Давыдовна Воскресенская: „Меня поражает необычное, присущее этой молодой художнице авторское осмысление действительности и свой особый, уникальный взгляд на мир. Если это то, что видят молодые, то мне интересно смотреть на мир их глазами!“».

Я закрыла журнал и отложила его в сторону.

— Можешь забрать себе. На память.

Статья оставила во мне смешанные чувства. С одной стороны мне были приятны подобные отзывы о моих первых серьезных шагах в творчестве и то, что Аля в принципе обо мне написала. А с другой — этот первый успех еще больше подчеркнул то, что я нахожусь не там, где должна, и снова вынужденно топчусь на месте: дальнейших шагов нет, равно как нет сил и времени на эти дальнейшие шаги. После этого рывка меня постигло очередное творческое простаивание.

Аля внимательно наблюдала за ходом моих мыслей — они наверняка были написаны на моем говорящем лице.

— Ты очень хороший человек, АЕК, — сказала она. — И мне непонятно, почему ты живешь именно так.

«Ты хороший человек». Вот и Дим мне все время говорил то же самое. Никогда не знала, как к этому относиться. От подобных признаний я дико смущалась. И сейчас я смутилась.

— К сожалению, то, что ты хороший человек, вовсе не гарантирует того, что все у тебя в жизни сложится. Наоборот: иногда кажется, что именно это и мешает. Настраивает весь мир против тебя.

— Что значит, весь мир? — с улыбкой спросила Аля. — Ты знакома со всеми людьми в этом мире?

— Нет.