Бесплатный фрагмент - Женщины

Олег Филипенко
ЖЕНЩИНЫ

Нимфы окол нас кругами

Танцевали поючи

Всплескиваючи руками,

Нашей искренней любви

Веселяся, привечали

И цветами нас венчали.

Михаил Васильевич Ломоносов

И в перси тихим поцелуем

Он деву разбудил, грядущей близостью волнуем.

Велимир Хлебников

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО

I. КОМНАТА

1

Что может быть приятней для мужчины,

чем разговор о женщинах? Хотя

не всякий согласится с этим. Я

не стану возражать таким. Причины

о женщинах не думать, о, Творец,

не вижу я. Как и не вижу смысла

во всем, где правит умысел и числа,

где нет любви иль секса, наконец.

Последнее, ну, то есть секс, конечно,

ничто с любовью. Но любовь — конечна.

2

А секс — он рядом. Он всегда. Он есть.

Но возвратимся памятью в те годы,

когда я был ребенком и природы

нарядный сарафан являл мне весть

благую и таинственную вкупе.

Мир новым был, я, помню, понимал,

что помещен куда-то, что попал

не знамо как сюда и что наступит,

возможно, день, постигнет голова

как звуки превращаются в слова.

3

Я, помню, сидя на очке в уборной,

в дверную щель смотря на Божий свет,

на то, как воздух зноем разогрет,

все силился понять, как может вздорный

набор каких-то звуков словом стать

и бормотал слова, пытаясь тайну

сложенья звуков уяснить… Бескрайным

был мир тогда, и отвечала мать

мне как могла на детские вопросы,

и мир был свеж, как утренние росы.

4

Что помню я вначале?.. Помню мать,

поднявшую меня над головою

своею, я гляжу вокруг, рукою

тянуся к ней, хочу к груди опять,

и ракурс необычный обстановки

врезается мне в память в этот миг:

я сверху вижу комнату и в крик

пускаюсь я, реву без остановки,

но навсегда запомнил желтый свет

от лампочки у потолка и след

5

известки синеватый над собою,

запомнил две стены, одна — с окном,

и угол между стенами, весь дом

я не запомнил, собственно, другое

для взгляда недоступно ведь, Олег,

в тот миг являлось просто. Было бедно

и пусто в этой комнате, бесследно

исчезнувшей в моем мозгу навек.

А после переехала в другое

жилище мать. Опять недорогое.

6

Времянку мать снимала… Без отца

я рос вначале. Появился отчим.

Он обнимался с мамой. Между прочим

я терся между ними, как овца

свой тыча нос меж ихними телами.

Порою мне казалось, будто мать

мужчина обижает, и мешать

пытался я тогда их играм. Маме

меня утешить приходилось и

она смеялась: «Видишь, посмотри,

7

все хорошо…» Я быстро утешался.

Еще я помню ясли. Года три

примерно мне. Гуляю я внутри

двора среди других детей. Смещался

диск солнца вниз, за каменный забор.

С деревьев облетали листья в лужу.

Костер горел, отогревая стужу

осеннюю двора, и был весь двор

наполнен дымом, пряным и чудесным,

и яблоки пекли в кружке мы тесном.

8

Прижавшись к воспитательнице, я

смотрел в огонь и власть очарованья

испытывал от жизни. До сознанья

так ясно доходило, что моя

сегодня жизнь коснулась новой тайны.

И, яблоко печеное жуя,

я наслаждался вкусом бытия

и тем, что жизнь дается неслучайно.

Все это, как догадка, сердце вдруг

мне озарило светом. Жизни звук

9

был так же нов: шуршанье под ногами

листвы осенней, веточек в огне

треск удивительный и редкий в тишине

вороний крик, все это было с нами.

Куда все делось? Все ведь здесь: вокруг.

Зачем же, словно данность, принимаем

мы этот мир и тупо разрушаем

все то, на что молиться нужно, друг?..

Ответа нет… Точней, он есть, но скучно

мне говорить о том, что неразлучно

10

с моим сознаньем было много лет,

что низость человеческого сердца —

угроза миру, но твердили перцы

отдельные мне: прекрати свой бред!

Теперь, когда бен Ладен и талибы,

короче, весь отстой, как сгусток зла,

как квинтэссенция его, в наш мир вползла,

я говорю: минуточку, могли бы

вы почитать о звездах и цветах,

о женщинах и о моих мечтах.

II. ГЛУПОСТИ

11

Ах, девочку я помню в детском саде…

Точней, их было две: близняшки, но

одну запомнил лучше, ей дано

родителями имя было Надя.

Ее сестра звалася Майей, мы

все Майкой называли ее, помню,

я очень удивлялся, что ведь стремно

так прозываться: майкой. И из тьмы

беспамятства вновь выплывает образ

красивой Нади, с коей я, знакомясь,

12

поссорился мгновенно, и потом

я часто обижал ее, бедняжку,

мне слезы ее нравились: и тяжко

и сладко становилось: к горлу ком

подкатывал: ах, бедная, рыдает!..

Как жаль ее мне было, и любовь

испытывал я к ней; и после вновь,

чтоб чувство повторить, что столько дарит

мгновений сладких сердцу, обижать

пытался Надю… Помню, раз в кровать

13

я к ней залез во время сна ночного,

ведь часто приходилось ночевать

мне в садике и, чтобы не скучать,

играли, как могли мы: то в больного

и доктора, то в что-нибудь еще…

И вот уже в кровати с нею лежа

и, опыт познавательный свой множа,

я был застигнут нянечкою… С щек

румянец перешел на уши: стыдно

мне стало вдруг… Ругает как… Обидно…

14

Но в доктора играть не прекратил

я после взбучки от сердитой няни,

стал только осторожнее и Тане,

другой знакомой девочке, твердил,

что в доме страшно, лучше бы в сарае

нам поиграть в запретное, — она

была моей соседкой — лишь стена

забора разделяла нас, — играя,

его мы перелазили и вот

в сарае запирались… Жирный кот

15

свидетелем утех являлся наших.

Я смутно помню Танечкин сарай:

кругом дрова, пол земляной и край

стола, что синей краской крашен,

в луче дневного света… Было там

немножко сыро, вкусно пахло краской,

дровами, керосином, там, потаскан,

лежал матрас в углу и прочий хлам

из ветоши, которым укрывались

мы с Танею, а после раздевались.

16

Не знаю, есть ли взрослые, что мне

в глаза признаются, что их-де миновали

в глубоком детстве игры то в подвале,

то в перелеске, то на чердаке,

в которых раздевались друг пред другом

и изучали, трогая места

запретные… И, видно, неспроста

так интересно мальчику подругу

рассматривать: когда-нибудь он с ней

вкусит запретный плод, и много дней

17

спустя мир распадется цельный,

и, изгнаны из рая, в дольний мир

они придут, и никакой факир

им не вернет прошедшего, бесцельный

начнется путь, и плохи их дела:

они поймут, что мимо главной цели

успели прокатиться, ведь хотели

они любви, а жизнь свое взяла,

и вот уже работа завладела

их временем, а сердце охладело…

18

Но это впереди, а позади

у нас у всех мир детства, что питает

нас теплотой и даже проливает

свет нравственный на то, что мы хотим

порой свершить, но не свершаем, видя

в поступке неприглядное. Но я

описываю, честно говоря,

вам все подряд, всем сердцем ненавидя

сусальных ангелочков. Дорожу

лишь правдой, что зеркально отражу.

19

Времянка, что снимала моя мама,

была мала, а в этом же дворе

стоял побольше дом, всегда горел

там вечерами свет, жила там дама,

по-моему, без мужа, и она

сдавала маме скромную времянку.

Мать, помню, подымалась спозаранку,

меня будила, ибо вся страна

вставала в этот час, чтоб на работу

успеть к восьми, унынье и зевоту

20

преодолев… Я ненавидел час

подъема в эту рань и часто плакал,

капризничал, но матери, однако,

все ж подчинялся, как любой из нас.

Мы выходили из дому, и воздух

холодный освежал лицо, весь двор

был в сумерках рассветных, и забор

блестел от влажной сыпи, в небе звезды

бледнели, и зеленым небеса

чуть отдавали. Рядом голоса

21

и кашель раздавались: к остановке

мы приближались, где стоял народ,

что ждал автобуса, жизнь зная наперед,

и потому в обыденной сноровке

не ждущий откровений и чудес.

Мы ехали в автобусе, где было

тепло, уютно, мама говорила

порою со знакомыми, я лез

глядеть в окно, расплющивая губы

в стекле окна, а тьма уж шла на убыль.

22

У женщины, что матери сдала

свою времянку, дочь была: девица

лет уж шестнадцати. Я, помню, ученицей

она была и в школьной форме шла

порою мимо нашего окошка.

Я в гости к ней наведывался в дом.

И то, что мы с ней делали вдвоем

порою, вас шокирует немножко.

Мне шел четвертый год, возможно. С ней

играли мы… как с Надею, моей

23

подружкою детсадовской… Понятно?

Мы раздевались с нею догола,

она меня в кровать свою брала,

и было мне так сладостно приятно

лежать на животе ее… Сейчас

я думаю, что опыт сексуальный

мой первый был получен в этой спальной,

уж слишком, выражаясь без прикрас,

все было откровенно… Впрочем, это,

конечно, извращенье не по летам.

24

Ах, долго помнил я девичий стан

и перси, и живот, и все такое…

Но все-таки оставим мы в покое

сии воспоминания, хоть сам

и рад бы зафиксировать и эту

часть жизни, но читатель не поймет,

боюсь, что мною движет, наперед

скажу лишь вам: угодно мне, поэту,

всю гамму чувств, от верха до низов,

отобразить, когда душа на зов

25

природы женской исподволь томиться

начнет… Так вот, что я хотел сказать,

но только напоследок: осязать

той девушки коленку, коль решиться

в глубины своей памяти нырнуть,

способен до сих пор и подытожу,

что помню в ощущеньях ее кожу

на чашечке коленки, — обмануть

вас не хочу: с наждачною бумагой

могу сравнить ее, покрытой влагой.

26

Мы вскоре переехали в другой,

ничем не лучше дом. Я, помню, даже

как мы переезжали, как подсажен

я был на кузов, как стучал ногой

по борту грузовой машины, вскоре

был снят с нее, и вот уже носить

все стали мебель, скарб, потом грузить

все это в кузов, я же на заборе

стоял, рукою в варежке держась

за крашеный штакетник и вертясь.

27

Стемнело. Помню, в сумраке осеннем

груженую машину, как борта

с трудом закрыли, рядом суета:

кто где садится: в кузове поедем

или в кабине?.. Я не помню, как

решилось дело, помню, что пешком я

шел темной ночью, земляные комья

и камешки, свой убыстряя шаг,

носком ноги нечаянно толкая;

со мною мальчик шел; мы шли болтая.

28

Вдоль улицы стояли фонари

нечастые, что свет кругообразно

распространяли, и как будто маслом

подсолнечным обрызган был внутри

окружности любой предмет: будь это

земля иль ствол черешни, иль трава

засохшая, машина иль дрова,

накрытые клеенкой; лаял где-то

порою пес в застывшей тишине,

и было чудно и тревожно мне.

29

Конечно, вспоминая те мгновенья,

все образы мерцают, лишены

динамики они, они видны

скорее как в одном стихотворенье

у Фета безглагольном, где суть все

лишь серебро и колыханье, я же

даю возможность парке свою пряжу

прясть в своем тексте для того еще,

чтоб развернуть всю статику мгновенья

во времени, придав ему движенье.

30

И все-таки хочу я передать

мгновенный образ… Вот такое вроде

противоречье… Но уже подходит

герой, ну то есть я, туда, где мать

волнуется и ждет, мол, где Олежка

запропастился… Я не помню как

мы добрались: провал, кромешный мрак

здесь в памяти моей… Давай, не мешкай,

описывай, что помнишь, вспоминай

классический, хоть и не книжный, рай.

31

Да, кстати, рай… Я помню его образ.

Возможно, это первая весна,

что помнится, — запомнилась она

навек деревьями, чьи ветви, кроясь

цветами белоснежными, в саду

стояли все в лучах дневного солнца.

Такая белизна мне из оконца

открылась вдруг, что захватило дух,

и удивленье перед этим, разом

в восторг и трепет привело мой разум.

32

Но, кажется, увлекся я и чуть

от темы отклонился. Впрочем, это

со мною часто будет, — для поэта

важны не тема, не сюжет, а суть

самих явлений, тема лишь предлогом,

как и сюжет, нам служат для того,

чтоб высказаться, ибо от всего,

что пишется, мы ждем, когда не с Богом

случайной встречи, то хотя б вестей

о нас самих, и не собрать костей

33

порою от внезапных откровений…

Я это пережил и не хочу,

пожалуй, повторенья, хоть в парчу

оденьте истину, ее без сожалений

оставлю в подсознанье, хоть сказать

обязан я сейчас: на белом свете

есть Истина и истина, и эти

две истины разнятся, словно мать

и мачеха… Но есть еще и правда…

С нее начать желает нынче автор…

   34

………………………………….

………………………………….

III. ФАНТОМ

35

Вернемся в детский садик. В туалете

сидели двое: я и Надя. Вот.

Сидели на очке, смотря вперед,

и какали, болтая о предмете

нам близком и понятном. Было нам

по пять уж лет. Ни капли не смущаясь,

сидели мы бок о бок, нагибаясь

порою между ног, чтоб видеть там

растущие две кучки, и болтали

о том, что в жизни нового узнали.

36

При этом Надю как-то выделял

я средь других девчонок… Просто

был общим туалет у нас и мостом

служил к общению, и всякий знал,

что вовсе и не стыдно в туалете

быть с девочкою, ибо мы уже

большие дети, а на этаже

другого нет, поэтому все дети

должны ходить в один, — примерно так

звучала установка взрослых врак.

37

А рядом с туалетом душ был. Мы там

преображались, ведь отдельно шли

девчонки мыться, мы же не могли

к ним заходить, и это, как магнитом,

притягивало нас, и помню я,

как девочки визжали, только кто-то

из мальчиков всего лишь дверь на йоту

приоткрывал. Там Надечка моя

была у всех мальчишек на примете,

но пол терялся нами в туалете.

38

Возможно, там мы обсуждали с ней

открытие, которое повергло

нас в изумленье, пред которым меркло

открытие уже минувших дней

о разнице полов, — у всех на свете

есть сердце, оно бьется, и его

услышать можно. Что страшней всего,

что без него не могут жить ни дети,

ни взрослые, и если вдруг замрет

оно на миг, то человек умрет.

39

Я потрясен был этим откровеньем,

я сердце слушал, ухо приложив

к груди своей подруги и, чуть жив,

ладонь к своей груди с немым волненьем

прикладывал и слышал: бьется, да.

Но если остановится — о ужас! —

умру я тут же… Как так? Почему же?

А я не захочу… Ужель всегда

на волоске от гибели я буду?..

Закроются глаза, и все забуду?..

40

И до сих пор, признаюсь, не могу,

когда пред сном в расслабленном покое

лежу в кровати, ощущать рукою

биенье сердца, лежа на боку

иль на спине, — я тут же убираю

свою ладонь с груди или совсем

меняю позу, чтобы без проблем

расслабиться, заснуть, — не понимаю,

что так гнетет сознанье, но оно

в такой момент всегда напряжено.

41

Хотелось бы мне рассказать, конечно,

еще о детском саде что-нибудь.

О том, как светит солнце, дышит грудь

легко и радостно, как время бесконечно

от завтрака до полдня, как вкусна

морковка, что украдена со склада

подвального, и как умело надо

ее очистить, — просто — оба-на! —

берешь осколок стеклышка и острым

елозишь краем по бокам. Все просто.

42

Еще хотелось также рассказать

о радуге, о тополином пухе,

который, как в саду ходили слухи,

тому, кто изловчится пух поймать,

но только на лету, приносит вести

счастливые в конверте. Как тут мне

не вспомнить о слепом дожде, о дне,

когда мы отравились с кем-то вместе,

наевшись в палисаднике корней

каких-то трав… Намучились, ей-ей…

43

Анютины ли глазки вспоминаю

на клумбах в детском саде, иль укол

болезненный мне в попу, иль футбол

внутри двора, где я один играю

против троих, иль мотороллер вдруг

я вспомню трехколесный, что продукты

возил нам в садик, иль в тарелке фрукты

на столике, иль вспомню как паук

полз по стене, иль запах свежей стружки,

иль перья развороченной подушки, —

44

все хочется мне в стих перетащить,

чтоб сохранить прошедшее на память.

Но расскажу свой детский ужас — нам ведь

и это ценно, — а потом уж — фьить! —

перенесемся в женский душ для взрослых.

Мне отравлял жизнь в детском том саду

один фантом: кирпичную трубу

боялся я, что устремлялась в воздух

недалеко от садика, и ей

обязан я печалью светлых дней.

45

Возможно, что какой-нибудь котельной

принадлежала та труба, но суть

не в этом вовсе, помню эту жуть

и страх мой ежедневный, неподдельный,

что упадет на детский сад труба.

Особенно, когда труба на фоне

бегущих облаков как бы в наклоне

стремилась пасть на головы, туда,

где я, задрав башку, среди народа

смотрел на верх трубы с громоотводом.

46

Но вот, пожалуй, все, что я сказать

хотел о детском саде, предлагаю

перенестись нам на завод, где, знаю,

после работы в раздевалке мать

в душ собирается, я рядом раздеваюсь,

мне года три, снимаю я штаны

и в душ иду, журчит вода, видны

мне чьи-то икры, выше поднимаю

свой любопытный взгляд: передо мной

нагая тетя, что стоит спиной.

47

И сладко обмирает сердце: это

запомнил я. Вот тетя уж стоит

лицом передо мной, мне говорит

шутливые слова, водя при этом

рукой с мочалкой мокрой по груди,

по животу, а я стою и пялюсь

на женщину, нимало не стесняясь;

вот входит мать, смеется и «уйди»

мне говорит, и долго они с тетей

смеются и грозят мне пальцем вроде.

IV. ПАЛИКЛОЧЧИ

48

Ну, вот на вскидку все, что помню я

о женщинах лет до пяти примерно.

В шесть лет я был отправлен жить в деревню

к бабуле с дедом, были там друзья

одни мальчишки, и девчонок вроде

не помню я. Скажу вам, почему

я жил в деревне: к счастью моему,

мать обещала мне купить по моде

братишку младшего… Короче, мать

была беременна и, чтобы не мешать,

49

я сослан был в деревню… Там на воле

я рос полгода и с детьми дружил,

что были меня старше, так как был

брат у меня двоюродный, что в школе

уже учился, и его друзья

моими стали. Там впервые кличку

я получил. А было так: напичкав

карман бычками «Беломора», я

отправился к друзьям, что уж у моря

шатались по песку, о чем-то споря.

50

Был пляж пустынен. Осень уж была.

Холодный ветер дул в бока и уши.

Бежали облака и крыли сушу

и море своей тенью, и плыла

по глади то зеленой, то свинцовой

вдали баржа, и танкер вдалеке

стыл у причала. А на маяке

мигал фонарь, хотя был образцовый

осенний день, и в небе целлофан

кружил зигзагом как аэроплан.

51

Любимым развлеченьем в это время

у нас являлось камешки бросать

в морскую даль, где плавало штук пять

мишеней кораблей, что я со всеми

пытался потопить. Те корабли

мы делали из водорослей, коих

на берегу так много было, — море

их выносило, их мы или жгли,

когда они сухие были, или

бросали в море, а потом топили,

52

кидая камни в них, крутя кино,

что это корабли врагов. Я в этом

преуспевал и восклицал с воздетой

рукой: «Пали!» и, попадав в одно

такое судно, восторгался: «Клочья!»

С таким азартом несколько я раз

так восклицал, так мой смешил экстаз

ребят постарше, что они нарочно

меня дразнили «пали клочья», так

я Паликлоччи стал для них, и всяк

53

меня дразнил в деревне Паликлоччи.

Забавно, этой кличкой до сих пор

какой-нибудь прожженный не старпер,

но далеко не юноша, что очень

меня рад видеть, назовет меня,

когда в деревню приезжаю в гости.

Я рад и не испытываю злости.

А в городе, где вырос, там, храня

честь имени, не позволял кому-то

мне прозвище давать хоть на минуту.

54

Однажды деревенские друзья

мне дали выпить пива из бутылки.

Мне было почти шесть, и я был в ссылке,

как я уже сказал, и жизнь моя

была полна опасных приключений:

я научился воровать, курить,

хоть, впрочем, не в затяжку, говорить

ругательства, в минуты огорчений

не плакать, а плевать сквозь зубы, как

ребята поступали, но впросак

55

я попадал в компании нередко:

ребят постарше часто веселил

прикид мой весь понтовый, и шутил

мой старший брат: «Ну, ты борзеешь, детка».

И вот однажды пива выпил я.

Я помню, где мы пили: на ступеньках

кинотеатра летнего, — частенько

мы собирались там. Лизнув края

у горлышка бутылки, чуть несмело,

я несколько глотков, не морщась, сделал.

56

Потом еще… Не помню как домой

вернулся я, но помню как дознанье

вела бабуля, и мое признанье

не сделало мне худа, так что мой

страх наказанья оказался лишним.

Напротив, так смеялась, на меня

поглядывая, бабушка, что я,

на кухне сидя и компот из вишни

из чашки попивая, наконец

совсем уж успокоился, подлец.

57

И напоследок расскажу, коль начал

воспоминанье о деревне, как

мы воровали, заходя в Продмаг,

сгущенку. Но для этого задача

моя — напомнить вам, как в те года

любой Продмаг обставлен был, и это,

признаюсь, в радость мне: от парапета

начнем движенье, по ступенькам — да? —

подымимся бетонным, кинем в урну

бычок от «Ватры», слушая фактурный

58

скрип двери на стальной пружине, — дверь

обита листовым железом, кстати;

затем пройдем предбанник — два в квадрате,

не больше, метра, — и уже теперь

войдем через вторую дверь в пространство

достаточно большое, чтобы в нем

расположился магазин, пройдем

по мытому бетону, — хулиганство

ступать неаккуратно, — напрямик

к прилавку мы и посвятим хоть миг

59

осмотру содержимого витрины:

направо взглянем: ящички конфет

на полках: и чего тут только нет:

вот «Ключик золотой», где Буратино

веселый на обертке, пастила,

арахис в шоколаде, карамельки,

вот «Птичье молоко», все это мельком

мы осмотрели, чтобы до угла

взгляд довести и банок трехлитровых

увидеть строй, на вид не очень новых,

60

посыпанных опилками чуть-чуть,

в которых сок хранился очень вкусный:

томатный сок, березовый, арбузный,

вишневый, абрикосовый, чья муть

на дне еще желтей была; но быстро

скользит наш взгляд, и видим пирамид

на полках ряд из банок, сей гибрид

консервных банок «Завтрака туриста»,

в томате кильки, в масле лосося`,

сгущенки и т.д., короче, вся

61

конструкция сия была витриной

советского достатка, но левей

бросаем взгляд и видим круг вещей

несовместимых рядом: там, где вина

и водка, там стиральный порошок,

хозяйственное мыло, сигареты,

сухая колбаса, хоть, впрочем, это

все аккуратно выставлено впрок

и глаз не режет местному народу;

еще левей мы видим соль и соду

62

в пакетиках, а дальше черный хлеб

и белый каравай, что штабелями

уложены на полках, вот, селяне,

что помню я, и если ты не слеп,

то видел то же самое. Неловко

мне было бы солгать. Итак, стоим

мы у прилавка, за стекло глядим

витрины с морозильной установкой

и видим молоко и колбасу

молочную; взгляд выше: на носу

63

у продавщицы муха примостилась.

Итак, в такой вот заходил Продмаг

с дружками я. Один из нас, кулак

разжав свой грязный, сколько накопилось

бросал монет на чашечку весов, —

как правило, там выходило ровно

на баночку сгущенки, мы же скромно

стояли рядом. Маятник часов

чуть слышно тикал. И пока в подсобке

скрывалась продавщица, чтоб в коробке

64

картонной взять сгущенку, я, нырнув

под деревянную перегородку,

минуя порошок стиральный, водку,

вино и сигареты, протянув

к верхушке пирамиды из сгущенок

ручонки, ловко верхние хватал

две банки и назад стремглав бежал

бесшумно, замирая, нахаленок,

от страха; и когда к весам опять

являлась продавщица, я стоять

65

уж умудрялся на обычном месте.

Итак, из магазина мы с тремя

шли банками вместо одной, меня

хвалили все ребята, этой лести

я рад был, хоть поджилки все еще

тряслись мои, а вечером, наевшись

домашним ужином, ложился я, раздевшись,

в кровать и сладко чувствовал: прощен

мой день сегодняшний, ведь бабушка любила

меня как прежде; все как прежде было…

V. СЕСТРА

66

Когда же родилась сестренка, я

отправлен был обратно. На братишку

у мамы не хватило денег, — слишком

уж дорогие мальчики. Моя

минутная растерянность сменилась

энтузиазмом: буду помогать

во всем я маме, дома убирать,

сидеть с сестрою, но недолго длилась

идиллия такая: каждый день

сидеть с сестрою было скучно, лень.

67

В протопленной и жаркой комнатушке

купала мать сестренку, я смотрел

на этот ритуал и сам хотел

помыть хоть что-то, хоть ее макушку,

и мама разрешала иногда

помыть мне ее пяточки и пальцы

на ножках, я доволен был. Страдальцем

себя я часто чувствовал тогда,

когда вместо того, чтобы носиться

по улицам, я должен был возиться

68

с сестрою и в колясочке катать

внутри двора по узенькой дорожке

бетонной. И пока герой наш ножки

в ботинки обувает, чтоб, как мать

ему велела, покатать сестренку

в коляске во дворе, я опишу

как выглядел сей двор и вас прошу

последовать за мной, чтобы ребенку

дать время поартачиться и все ж

смириться: против мамы не попрешь.

69

Двор не имел с фасадной своей части

забора, в глубине двора стоял

одноэтажный дом, как рисовал

когда-то в детстве я, не без участья

кого-нибудь из взрослых, дом такой:

квадрат и треугольник сверху. После

дым из трубы спиралью кем-то взрослым

подсказан был. Такой, а не другой

был дом подруги матери. А рядом,

в углу двора, была времянка, я там

70

и обитал с сестренкой, мамой и

отцом, точнее отчимом, но папой

его я называл уже. Патлатый

дворовый пес гонялся до зари

за кошкою меж саженцами вишни

и персика. Садились на цветы

картошки пчелы. Жизнь без суеты

была вокруг. Но хватит. Вот уж вышли

из дома мать с коляской, наш герой;

мать в дом вернулась. Радостно впервой

71

катать сестру, но каждый день — о, мука!

Поэтому я не был часто рад

сему однообразию и, взгляд

бросая из-под лобья — прямо бука! —

на мир вокруг, пытался размышлять,

как час разнообразить. Развлеченье

придумал я тогда: придав движенье

коляске, так вперед ее толкать,

чтобы катилась, дребезжа, коляска

уж без меня. А я стоял, с опаской

72

и, холодея сердцем, наблюдал,

как по дорожке быстро удалялась

коляска и в ступеньку упиралась

пред дверью дома. Пару раз толкал

чрезмерно сильно я коляску, так что

она вставала просто на попа,

столкнувшись со ступенькой, шантрапа —

иначе как себя назвать? — «а плачь-то

не слышится!» — кидался посмотреть:

что там с сестрой? Старался я успеть

73

поставить вновь коляску на колеса —

вдруг мать увидит! — и в лицо сестры

смотрел внимательно: она спала, игры

моей дурацкой не заметив, носом

посапывая. Я же обещал

себе, что развлекаться уж не буду

впредь так рискованно, спасибо, дескать, чуду,

что все благополучно, и прощал

сестренке или маме несвободу

сегодняшнюю, радуясь исходу.

VI. СКИФСКИЕ КУРГАНЫ

74

У маминой подруги сын был, он

был старше на три года. Мы с ним вместе

порой гуляли, и к его «невесте»

питал я слабость. Был в нее влюблен

и Саша тоже, на велосипеде

«Орленке» он катал ее, вперед,

на раму усадив ее, и вот

за ними я бежал, смеялась леди,

и Саша мне кричал: «Отстанешь — ждем

тебя на горках». И они вдвоем

75

вдаль уносились… Волосы девчонки

красиво развевались; я смотрел

им вслед и, запыхавшись, не хотел

от них отстать, поэтому ножонки

передвигал довольно быстро, хоть

и спотыкался, слишком уставая

и торопясь. И вот уже когда я

на горки приходил, то побороть

усталость радость сердца помогала,

когда девчонка взор свой обращала

76

веселый на меня… Но описать

мне хочется то место, где мы жили.

Петровской балкой назывался или

Собачьей балкой, как народ назвать

его успел, район, там частный сектор

располагался города; дома

стояли вкривь и вкось, ибо сама

неровной была местность, словно некто

по пьяни в руки взял огромный плуг,

прошелся с милю-две, потом из рук

77

плуг уронил и лег на боковую.

А люди в сем овраге прижились,

построили дома, и родились

у них уж дети, все напропалую

там заросло деревьями, травой,

и все живут, забыв о великане.

И я там жил, как я сказал чуть ране.

На горках тех, куда я сам не свой

бежал за великом, располагался, кстати,

древнейший город скифов, если хватит

78

мне силы, опишу я общий вид:

цветами полевыми и бурьяном

покрыты были скифские курганы,

акрополь, и будь я тогда пиит,

то оду сочинил бы в честь столицы

древнейшей царства скифов. О, она

Неаполь-Скифский называлась. Нам,

детишкам, это было, как и птице

летящей в облаках, и все равно

и, в общем-то, и неизвестно, но

79

теперь я почти горд, как будто в жилах

кровь скифов у меня. Хотя они

довольно диковаты были, дни

иль в войнах проводили, или милых

любили, или пьянствовали. Вот.

Достойный был по-своему народец.

Я помню на раскопках то ль колодец,

то ли дольмен, какой-то идиот

туда нагадил. А вокруг — цветенье.

И я ловлю там бабочек с терпеньем.

80

Еще ходили мы с детьми гулять

на скалы, что с другого края балки

располагались, там, сбивая палкой

чертополох, я город созерцать

любил с вершины скал. Еще там были

пещеры, в этих скалах, мы туда

с фонариками лазили, всегда

напуганные чуть, ведь говорили,

что там скелеты есть людей, и мы

скорее лезли вон из этой тьмы.

81

А маме приносил всегда пионы,

цветущие на скалах в свой сезон.

Я помню весь травой покрытый склон,

мы ищем темно-красные бутоны,

над нами солнце в небе голубом,

хвост ящерицы под белесым камнем,

кузнечики трещат мотив свой давний,

однообразный, и упершись лбом

в нагретую траву, гляжу под камень

и ящериц учусь ловить руками…

82

А если по тропиночке крутой

и вьющейся меж плоских скал зигзагом,

вниз побежать, то очень трудно шагом

опять пойти, все с большей быстротой

несутся ноги, паника и ужас

охватывают вас, и тормозить

вы пробуете, поздно, вы ловить

пытаетесь ковыль руками — ну же,

остановись! — и кубарем уже

летите на последнем рубеже.

83

Зато потом, слизав с коленки с пылью

кровь темную, вы видите карьер,

в котором известняк и бельведер

на крыше у барака: с легкой гнилью

досчатой голубятня. Известняк

вас привлекает больше: негашонку

бросаете вы в воду, что так звонко

и яростно шипит, и это так

вас увлекает, собственно за этим

вы и катились с градом междометий…

VII. ШКОЛА

84

Но вот и школа. Еле дождался`.

Костюм впервые в жизни надеваю

и белую рубашку, проверяю

в который раз портфель, мол, все ли взял;

цветы в руке, портфель в другой, так в школу

иду я, как и все, и счастлив так,

что трудно описать, хоть легкий знак

какой-то грусти на челе иному,

пожалуй, что заметен, — то следы

невольной элегической воды.

85

Да, да, уже тогда имел я склонность

в прошедшее глядеть и обобщать;

и более скажу: мне было пять

лет с половиной, жизни монотонность

детсадовскую должен был сменить

на вольность деревенскую и, стоя

в песочнице, я думал: «Вот, иное

начнется в жизни. Садик мне забыть

придется вскоре, как забыл я ясли,

а дальше — школа, а потом — погаснет

86

и жизнь моя… Как коротка, увы,

дорога жизни…» Да, вот так иль близко

я размышлял, смешной чудак, и низко

склонял вихор цыплячий головы.

И потому, когда сейчас порою

чрезмерной грусти предаюсь о том,

что минуло, я вспоминаю ком

тот в горле, в раннем детстве, и, не скрою,

становится мне чуточку смешно:

жить надо настоящим. Решено.

87

И все ж жить настоящим только — скучно,

да и опасно — это все равно,

как если б никогда не пить вино

и не влюбляться — это злополучно

для сердца, каменеет мыжца та,

что нас питает жизненною силой.

Вернемся же туда, где нас носило

по свалкам, привлекала красота,

где я первоначальным напитался,

а мир на составные не распался.

88

Я помню первый день свой в школе. Мне

особенно запомнился бесплатный

на переменке завтрак, ну уж ладно,

скажу о нем: мы ели курабье,

что таяло во рту, и запивали,

стакан граненый пригубив порой

не очень ловко, молоком; герой

неловкий ваш усы слизать едва ли

мог догадаться, он был поглощен

едою; было вкусно; счастлив он.

89

И девочек вокруг так много новых.

Влюбился очень быстро я в одну,

в последний раз не чувствовал вину

за чувство то, а вскоре неготовым

я окажусь к влюбленности своей:

наедине с собой ее стыдиться

я стану, и неловкостью делиться

мне не с кем будет, и так много дней

пройдет, пока любовь внезапно, разом

преобразит колеблющийся разум.

90

И утвердится разум в правоте

лишь сердца… Но вернемся мы к началу.

Когда она впервые отвечала

и мелом у доски черту к черте

пристраивала — составные части

для будущей согласной буквы «р», —

я выбрал ее, словно кавалер

на бале даму, и уже с участьем

дослушал ее правильный ответ.

Она была разумна, спору нет.

91

И все ж красивой девочкой, конечно,

она была. Я помню до сих пор

каштановою челку, ясный взор,

красивый носик, как она беспечно

портфельчиком болтала, как всегда

мне ясно улыбалась, очень скоро

мы стали неразлучны, разговоры

вели нам интересные, еда

нередко на двоих была, уроки

мы часто вместе делали, но соки

92

любви питали дружбу нашу с ней.

И как мне ни хотелось, но решиться

ей предложить сыграть со мной в больницу,

где раздеваться нужно было б ей,

не мог я. Мы играли, помню, в школу

вдвоем с ней. И еще одну игру

запомнил я. Зимою на ветру,

звук извлекавшем, словно радиолу

небесную собою представлял

мир проводов гудящих, я таскал

93

по пустырю заснеженному санки,

в которых вез любовь свою. Она

была со мной на фронте, вся страна

с фашистами сражалась, слева танки

и справа тоже. Ранили меня.

Я падаю, ко мне ползет подруга,

бинт достает и голову мне туго

обвязывает, я, вполне храня

дух боевой, даю распоряженья

и требую за смерть свою отмщенья.

94

А рядом, где горели фонари,

и частные дома сквозь сетку света

виднелись тускловато, льдом одета

была дорога, снег там серебрил

ухабы придорожные, на санках

катались дети по дороге вниз,

до самого шоссе; ребячий визг

счастливый раздавался. «Петька! Янка!

Поехали!» — кричала детвора

и мчалась вниз, визжа, крича «ура».

95

В Крыму снег тает быстро. Выпадает

на два-три дня и сходит. Иногда

неделю он продержится, тогда

он, кажется, уже надоедает,

особенно постыл он всем весной.

Есть теплый снег, и хлопья его крупны,

он порист словно губка в недоступных

местах для пешеходов под луной

или в лучах полдневных солнца. Чаще

в Крыму снег быстро тающий, журчащий.

96

Когда же установится мороз,

что редко, но случается, — на землю

снег сыплется, какого не приемлю,

какая-то крупа, из дома нос

не высунуть, допустим, в минус двадцать

и это катастрофа для крымчан,

полезешь в шифоньер или в чулан —

не знаешь и во что тут одеваться, —

одежды нет такой, чтобы пройти

в такой мороз хотя бы полпути.

97

И все-таки кружащийся, но плавно,

как будто бы в замедленном кино,

снег падающий я люблю давно,

он занавесит все, что мы бесславно

настроили вокруг, да и саму

природу занавесит, словно флером

чистейшим и струящимся, с которым

знаком поэт по сердцу своему,

и это совпаденье чистой сферы

с сердечной чистотой добавит веры

98

поэту хоть на время, и к тому ж

я помню и другие откровенья,

когда моей души опустошенье

очистило мне зренье так, что уж

я словно бы очки, чьи стекла дымны

иль грязны, сбросил наземь, — все вокруг

струилось чистотой, и понял вдруг

я новое о жизни, хоть и стыдно

мне это бесконечно повторять,

но чаще ведь приходится молчать…

99

Итак, моя любовь звалась Ириной

Андросовой. Отличницей была

она, и я отличник был. Свела

нас жизнь на год, но вскоре — неповинны

мы были в том, — расстались насовсем:

мать дом сняла с отцом в районе новом,

и со второго класса уготован

мне путь был в школу новую, и тем

покончено с любовью прежней было.

Но я грустил… Однако, оживила

100

мне вскоре сердце новая любовь.

И все-таки хочу сказать спасибо

той девочке прекрасной, мы могли бы

и дальше с ней дружить, когда б не новь

пространственная. Впрочем, не уверен,

что интерес друг к другу мы могли б

с годами сохранить, и этот нимб

каштановых волос на фоне двери

полуоткрытой в солнечный апрель

не потускнел бы в памяти досель.

VIII. ЗАДУМЧИВЫЙ ХУЛИГАН

101

Да, я недаром выбрал тему женщин

для сочиненья. Сколько себя я

способен помнить, всюду жизнь моя

подогревалась, с большим или меньшим

горением, любовью. Без нее

не помню я себя, чередовались

лишь только те, кому предназначались

мои мечты, кто счастие мое

или терзанья составлял. Так было

до двадцати шести, покуда сила

102

сердечная не оскудела вдруг.

О, я тогда узнал, что значит в мире

жить без любви, как будто бы ты шире

глядишь на жизнь, но непонятно, друг,

зачем все это, если нет влеченья

к прекрасному, и жизнь твоя пуста

становится, ведь жизни суета

еще не завлекла в свое теченье

твой ум и твою волю, ты еще

своим ошеломленьем поглощен.

103

Да… Во втором я классе первым делом

на праздничной линейке бросил взгляд

на девочек из класса и был рад,

что рядом симпатичная Анжела

стояла, расправляя белый бант.

Наметив даму сердца, я влюблялся.

И после каждый раз, когда менялся

мной коллектив, естественный акант,

искал глазами я девчонок лица,

чтоб выбрать и в кого-нибудь влюбиться.

104

Но паузу я сделаю пред тем,

как в третий класс, опять в другую школу

перевести читателя, футболу

я посвящу строф несколько затем,

что окромя него других событий

значительных не помню. Во дворе

на переменках мячик по земле

гоняли мы резиновый, и нытик

какой-нибудь, упав на землю, вдруг

смущался из-за выпачканных брюк.

105

Однажды на какой-то перемене

играли прямо в классе мы в футбол.

Точнее так: хотел забить я гол

с пенальти вратарю. Себя не сцене

я чувствовал чуть-чуть: не все гулять

из класса вышли девочки. Анжела

стояла у доски и что-то мелом

там рисовала. Ловкость показать

мне захотелось. Мы играли между

доской и партами, спортивную одежду

106

в мешочках холстяных заместо штанг

используя. Я мяч ногой поставил

как для пенальти — я по части правил

футбольных был тогда уже педант, —

а на воротах мальчик встал Андрюха,

я разбежался, собираясь мяч

направить в нижний угол, но — хоть плачь, —

мяч пролетел у вратаря над ухом

и врезался в оконное стекло,

разбив его со звоном. Повезло

107

Андрюше, что стекольные осколки

так разлетелись, что ему вреда

не нанесли. Все в шоке были. Да.

Но более всех я, конечно. «Елки,

что я наделал? — замерев, стоял

на прежнем месте я. — Каким скандалом

все кончится?» Вокруг меня витало

всеобщее сочувствие, всяк знал,

что это грандиозным наказаньем

окончиться должно. И с содроганьем

108

об участи своей я помышлял.

«О, если бы вернуть назад мгновенье

и, зная о последствиях, движенье

неловкое ногой прервать», — мечтал,

кусая локти, я… Все вышло проще.

Три дня не признавался целый класс

кто виноват в содеянном, и раз

учительница вызвала уборщиц,

двух бабушек, чтоб утром, до звонка,

не открывали класс они, пока

109

не выяснится, кто же разбил стекла.

Я склонен был сознаться, но меня

пугал страх наказанья, а, храня

молчание, пугал меня Дамоклов

меч наказанья. В общем, тяжело

мне приходилось. Все же разрешилась

проблема: мненье класса разделилось

и кто-то заложил меня. Свело

от страха скулы мне, когда я вызван

был в класс пустой, где у окна сквозь линзы

110

учительница строго на меня

взирала… Я признался в преступленье.

Я был прощен и кол за поведенье

не получил, но должен был в два дня

отец мой вставить стекла… Новым грузом

ответственность на плечи мне легла.

Как дома-то сказать?.. Вот так дела…

Я шел домой, как трепетная муза

на встречу с мясником, — так папа мой

пугал меня. Когда я, сам не свой,

111

во всем признался дома, к удивленью

и счастью моему, меня ругать

не стал никто, и я улегся спать

счастливый и такое облегченье

на сердце испытал, как никогда

еще, пожалуй, в жизни. Стекла вскоре

отец мой вставил, и забылось горе.

Но мне друзья шепнули, кто, мол, сдал

меня учительнице — Паша Серебрянский.

И вот поступок мелкий, хулиганский

112

с приятелем я совершил: сперва

мы дома у него конфет с ликером

наелись до отвала, и с задором

решили Пашке бошку оторвать

за то, что предал… Пашу на продленке

мы встретили у школы, я по лбу

бедняге дал, да так, что об трубу

он водосточную ударился… Силенки,

конечно, были не равны, и нам

с дружком гордиться нечем было. Срам.

113

Я помню во дворе стволы акаций

толстенные, беленые как след

известкою. Деревьям много лет

уж было. И одно из них, признаться,

мне мило до сих пор тем, что в его

могучей кроне прижилась омела.

По осени листва его желтела,

редела, осыпаясь, и, легок,

кружился лист последний прямо в лужу.

Омела ж зеленела. Даже в стужу,

114

когда на обнаженных ветках снег

уже лежал, и зябко две вороны

расчесывали перья внутри кроны,

а я глядел в окно на них, чтоб век

тяжелых не сомкнуть — так надоела

мне математика, — кустарник-паразит,

чуть припорошен снегом, летний вид

имел всегда: так сочно зеленела

на нем листва, что я вдруг вспоминал

деньки в июле и по ним скучал.

115

Еще я помню, как на перемене

весной блестящей рвали мы с ветвей

акации, забравшись кто быстрей

на школьную ограду иль строенье,

стоящее впритык к ограде, кисть

цветков душистых белых — их мы ели,

был сладким вкус их, приторным; имели

в том лазанье еще одну корысть:

пред девочками ловкостью на крыше

гордились мы; и каждый лез повыше.

116

В те годы в первый раз, открыв тетрадь

линейную и промокашку сдвинув

в сторонку, стул к столу чуть-чуть придвинув,

уставился на чистую я гладь

листка с полями красными, немножко

задумался, от ручки колпачком

коснувшись губ, и застрочил легко.

«Зима, — писал, — как белая дорожка…»

И первый стих за несколько минут

закончил я. И начал новый труд.

117

Чернильной ручкой я писал. Ах, ручки

чернильные, с раздвоенным пером!

Давай одну заправим. Что ж, берем —

но только осторожно, чтобы взбучки

не получить от взрослых, — на столе

мы баночку с чернилами — должны быть

чернила фиолетовыми, — ты бы

заправил даже красными, но нет,

нельзя, — откручиваем крышку,

что трудно поначалу, ибо слишком

118

уж ссохлись на резьбе комки чернил,

но вот мы открутили крышку с силой,

сухая пыль чернил слегка покрыла

два пальца нам, которыми схватил

я баночку; теперь возьмем, открутим

мы верхний корпус ручки и затем

перо погрузим мерно в склянку с тем,

чтобы втянуть как можно больше мути

чернильной в корпус ручки, для чего

резиновым и мягким колпачком,

119

надетым на стеклянный корпус ручки,

по принципу пипетки мы начнем

орудовать. Набрали? Оботрем

перо мы промокашкой, либо лучше

кусочком старой тряпки и — прошу,

готова ручка для занятий. Были

уже наборы шариковых или

лишь только появлялись, но спешу

здесь уточнить: нам в школе запрещали,

чтоб нечернильной ручкой мы писали.

120

Итак, я написал стихов пять-семь

минут за двадцать и решился маме

их показать. Их, сидя на диване,

мать прочитала и меня совсем

хвалить не стала. Стала же, напротив,

мне говорить, что лучше бы писать

стихи не начинать мне, а мечтать

о чем-нибудь брутальном и, животик

погладив мне, сказала: лучше б стал

военным ты… И я тетрадь порвал…

121

«Зима, — писал, — как белая дорожка…»

А дальше я не помню. И бог с ним.

Что пишет восьмилетний херувим —

не все ль равно? Что ручка, если ложка

в руках сего пиита совершит

еще нетвердый крюк витиеватый?..

Нет опыта, и он невиноватый,

он просто еще мальчик, и сокрыт

магический кристалл, через который

поэт вперяет пристальные взоры…

IX. ВО ДВОРЕ

122

Итак, я в третьем классе. Почему

пошел в другую школу вновь — не помню.

Но помню хорошо, как было в лом мне

учиться в третьем классе, как в тюрьму

ходил я в школу, а заданий на дом

терпеть не мог, и все считал года

до окончанья школы, и когда

подсчитывал, то ужасался: адом

мерещилось мне будущее в семь

иль даже восемь лет. Смурнел совсем.

123

И все-таки, когда бы не уроки,

я школу бы любил, ведь там друзья,

там девочки… Опять влюбился я

в одну сначала, но рассказ жестокий

о ней услышал от кого-то из

своих друзей по классу новых, тут же

влюбился я в другую. Почему же

я разлюбил ту девочку? Что ж, плиз,

я расскажу. Но только не судите

меня, девицы. Впрочем, как хотите.

124

Мы шли по парку классом. Как всегда

шли строем по два, девочки за ручки

держались или под руку шли, тучки

по небу плыли редкие, слюда

воздушная подернута не слишком

была осенней дымкой сизой меж

куртиной старых кленов, чей бареж

был желто-красным, празднично и пышно

природа загибалась, и в луче

так славно золотилась на плече

125

у мальчика, взвеваясь, паутинка.

Шуршанье листьев под ногами сей

колонны разговорчивой детей,

ведомой педагогом украинкой,

напоминало хруст, когда жуешь

листы капусты свежей полным ртом ты.

Со мною Витя шел, свои экспромты,

казалось, остроумные — а что ж,

чем хуже я? — я тоже упражнялся, —

нацеливал на девочек; смеялся

126

я вместе с ним и дергал впереди

идущую за косу Ангелину.

Она мне очень нравилась и, мину

ей скорчив обезьянью, породив

ее агрессию, я втайне обижался

такой вот нелюбви и вновь хватал

ее за косы, тем усугублял

меж нами пропасть. Путь наш разветвлялся

на две тропинки, сверху был портал

из крон высоких клена, так что тенью

покрылись мы узорчатой. Печенье

127

на части разломив, мне Витя дал

побольше половинку, театрально

их взвесив на руках, и стал мне тайну

нашептывать одну. Он рассказал

про Ангелину мне, как в первом классе

они вот так же шли по парку, вдруг

ему почудился короткий, звонкий пук

и запах кала, что распространялся

все явственней. И тут уже в кусты

помчалась Ангелина, понятых

128

в кустах, конечно, не было, но ясно —

она обкакалась. Печенье расхотел

я есть, во рту вдруг сухо стало, ел,

верней жевал печенье я напрасно, —

слюна не выделялась. Я комок

разжеванного теста сплюнул наземь

и понял — после этих безобразий

я не люблю уж Ангелину. Йок.

Прошло очарование мгновенно.

Но вскоре я уже влюбился в Лену.

129

Сейчас, когда так живо представлял,

чтоб описать вам недоразуменье,

случившееся с девочкой, веселье

меня вдруг охватило, хохотал

невольно я и повторял: «Бедняжка…»

Но чтоб с собой кого-то примирить

скажу вам так: мне приходилось быть

и в положенье Ангелины, — тяжко.

Конечно, в фигуральном смысле я

был низведен. И много раз, друзья.

130

Но почему-то хочется сейчас мне

двор описать, в котором я провел

два с половиной года, где завел

знакомства новые, где игры все опасней

у деток становились. Вход во двор

был через деревянные ворота,

покрашенные цветом терракоты,

всегда полуоткрытые, забор

шел сразу слева, справа — стенка дома,

орех рос в палисаднике знакомой

131

девчонки, что художницей была

и масляными красками писала

портреты всех знакомых. Ее Аллой,

как маму мою, звали. Дальше шла

веранда, а точней торец веранды

другого дома, помню, что там жил

мужчина, он все рыбок разводил:

трофеусы, скалярии, ломбардо,

цихлиды, цихлазомы, петушки, —

все то, что так ценили знатоки.

132

А дальше двор шел, расширяясь влево,

почти квадратной формы, окружен

пятью-шестью домами с трех сторон,

с четвертой же, где рос ползучий клевер,

и мак между булыжником склонял

пунцовые головки, шли сараи,

в которых обязательно держали

дрова и уголь. Туалет стоял

посередине дворика беленый.

Сирени куст, разросшийся, зеленый,

133

рос с тыла туалета, окружен

штакетником некрашеным и темным

от времени. Я помню этот томный

и нежный запах, коим напоен

был двор весной и запах, исходивший

от туалета, если ветер дул

определенным образом. Пойду

и поищу когда-то восхитивший

цветок сирени, в коем было б пять

лиловых лепестков, чтобы опять

134

поверить в счастье и в свою удачу…

Но нет!.. Я для фортуны уж чужак.

Мне не дается счастье просто так.

Да что там счастье!.. Мой покой проплачен

и выставленный счет сведет с ума

любого финансиста… Но вернемся

туда, где мы, конечно, ошибемся,

дров наломаем, попадем в туман

в трех соснах и напьемся из-под крана

живой воды. А мертвой — еще рано.

135

Булыжником мощен был старый двор.

Я вас привел как раз в его средину.

Он изменился. Стал наполовину

как будто меньше. Да и мельхиор

не украшал дверь низенького дома

в виде числа одиннадцать. Рукой

я мелом на стене, чей цвет какой

не помню был, нарисовал, влекомый

гигантоманией, в далеком уж году

цифру одиннадцать — квартиры номер. Жду,

136

когда картинка прошлого чуть четче

возникнет в голове. Ага, стоял

у дома абрикос, я, помню, рвал

чуть желтые плоды, довольный очень,

что это дерево как будто бы мое,

быть собственником было мне приятно,

никто не крикнет: «Ну-ка, лезь обратно,

такой-сякой…» И это придает

довольства вам, уверенности даже.

И я, как всякий частник, был на страже

137

своих владений. Как-то посадил

в том палисаднике дубки, — в Крыму, похоже,

так хризантемы назывались, может,

я ошибаюсь, — как же я следил

за ростом их! Как удивлялся — надо ж,

я посадил, не кто-нибудь, и вот

они растут, как странен этот ход

из-под земли растения, и вкладыш

в «Природоведенье» смотрел, чтоб отыскать

цветы, что я любил так поливать.

138

Квартира состояла лишь из кухни

с плитой, баллоном газа и столом,

и комнаты побольше, с потолком

беленым и неровным, в коей двух нет

свободных метра, только посреди;

а так предметы мебели впритирку

вдоль стен располагались — под копирку

не нарисую то, что я, поди,

уже забыл, но было так примерно:

у входа, у стены, был шифоньер, но

139

его переставляли иногда,

затем диван, где с мамою нередко

лежал я, обсуждая то отметки

свои за знания, то что вообще видал,

а мама задавала осторожно

порой вопрос о девочках, мол, кто

из них мне симпатичен? — Как никто? —

и я, преодолев свой стыд несложно,

раскалывался, чувствуя душой,

как сладко мне сейчас и хорошо.

140

У дальней стенки детская кроватка

стояла, где спала моя сестра.

Левее — печь, куда мы из ведра

совком бросали уголь, когда хатка

холодной становилась в зимний день.

О, ежедневный труд по выгребанью

золы из печки! Здесь уж пахнет данью

известной мифологии, где тень

Сизифова к бессмысленной обузе

была пригвождена, как, скажем, к музе

141

привязан я, замечу в скобках тут.

Поэтому я счастлив был настолько,

когда перебрались мы в новостройку,

квартиру получив, где подают