Бесплатный фрагмент - Женщина forever

Женщина forever

*FOREVER — АНГЛ. ВСЕГДА, НАВСЕГДА

Предисловие

Посвящаю сию повесть всем милым девушкам, неважно, сколько им лет (17—100) и были ли они замужем. Главная примета молодой души и неутраченной женственности — способность жаждать Любви и сохранять влюбленность в Мужчину.

По первым откликам вижу, что повесть воспринимают как мемуары конкретной Любови Ржаной. Не буду отпираться, тут есть и обо мне, но это жизненные истории трех подруг. Сплелось виденное, слышанное — с пережитым и прочувствованным.

Конечно, и художественный вымысел в произведении присутствует. Все совпадения имен — случайны!

Главная героиня — моя самая близкая подруга, со времен молодости. О ней я знаю очень многое, и главное, она разрешила рассказывать ее секреты, только имя попросила изменить. Так она стала Людмилой.

О, мои подруги студенческих лет! Люблю вас всех, хотя все вы разные — от откровенной, смешливой Людочки до скрытной, молчаливой Ниночки, от всегда дружелюбной и заботливой Наташи — до резковатой и порой грубой, высокомерной Надежды…

Будьте счастливы, сестры мои!

Простите Любочку, если когда-то чем-нибудь обидела!

Так что не мемуары, а лирическая повесть, с элементами эротики (18+). И если вы это не любите, не приемлете, может быть, по несчастью заражены ханжеством, лучше пройдите мимо. Это написано для взрослых, для мудрых.

Грязными руками — не прикасаться, грязными глазами — не смотреть!

Посвящаю эту повесть и всем мужчинам, в которых мы, подруги, были влюблены. А влюбляться хоть сто раз в жизни, хоть каждый день — мораль не запрещает.

Блуд совершается без любви! А любовь не допускает блуда.

Лично я и сейчас влюблена. Есть друг по переписке, мудрый и ироничный старик с духовными запросами. Живет за тысячу верст. Но какая в том беда?

Читайте на здоровье! Жду ваших откликов!

С улыбкой — мечтательная и серьезнейшая Любовь Ржаная.

Эпиграфы

***

Вкушая, вкусих мало меда,

И се аз умираю.

М.Ю.Лермонтов. Мцыри.

***

Живучее создание — человек: он готов любить, мечтать, надеяться и на краю своей могилы!

Все меркнет перед смертью, а образ любимого человека как прежде свят, неисчерпаем, ничем не превзойдён!

Виктор Мот (Мотаев), современный писатель-афорист

***

Самые прекрасные истории любви — те, которые мы не успели прожить.

Клод Лелуш, французский композитор

***

Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.

Евангелие от Матфея (7:1, 2)

Гл.1. На заре туманной юности

О Людочке

В пору прекрасной юности моя подруга Людмила была не красавица, но вполне симпатичная девушка, с неплохой фигурой: заметная талия, широкие бедра, высокая большая грудь. Рост обыкновенный — метр шестьдесят восемь. Тело с гладкой нежной кожей было удивительно белое — загар к ней не приставал. Словом, вылитая Психея скульптора Кановы, только задрапированная в белое с мелким черным горошком крепдешиновое платье советской поры. На солнце мог загореть и облупиться только нос, но это быстро проходило.

У нее были красивые руки и вполне нормальной длины ноги, не нуждавшиеся в эпиляции. Губы она не красила, но ресницы иногда подкрашивала. Цвет глаз — голубовато-зеленый. Волосы — русые, густые, не тонкие и не вьющиеся. Ей шла стрижка.

Чего в ней не было — это кокетства, которое у многих девиц просто врожденное и является первым признаком женственности.

Мальчишек она боялась, парней стеснялась. На танцы не ходила. Происходя из небогатой семьи, одевалась скромно. На стипендию не расшикуешься в чужом городе.

И в итоге — к двадцати двум годам по окончании вуза она оставалась еще девственницей. У однокурсниц были парни, а некоторые уже замуж вышли и посматривали на ровесниц свысока и с ухмылкой. Впрочем, на первом курсе все они были совсем девчонки.

Помнится, одна девочка, Вера, чтобы оправдать свое отсутствие на занятиях целых три дня, принесла в деканат справку из больницы — об аборте. Додумалась же… Какой поднялся крик! Декан бегал красный, схватившись за сердце, Веру хотели отчислить «за аморальное поведение», но как-то перевели на заочное отделение, и больше эту красивую высокую блондинку на курсе не видели.

А ведь она была скромной, даже застенчивой. Никто и знать не знал, что она с кем-то стала встречаться.

Потрясенные паникой на факультете, девушки делали выводы. Девчонок-филологов на курсе было сто человек, а парней всего четверо; один, чудаковатый, не котировался по причине зауми и непредставительности, трое были сразу же расхватаны бойкими девицами. Соседний матфак был девчоночьим, физфаковцы — слишком умными, но неинтересными, историки и юристы — заносчивыми (они все метили в прокуроры), медики — циничными. А больше и парней-то в провинциальном городишке не было, кроме пэтэушников.

***

Мы с Людочкой на «парах» часто сидели рядом. Она получила место в комнате общежития, я — нет, поскольку жила не так далеко, общежития не полагалось, а пришлось снимать комнату у одной старушки. Комната была совсем маленькая, в деревянном доме, который сейчас уже снесен. Приходя иногда в общежитие, я даже завидовала девчонкам. Мне казалось, что они живут очень дружно, да и весело. Хотя комендантша была строгая и порой проходила по коридорам с двумя-тремя дежурными. Все боялись потерять койко-место, не шумели.

Людочка вспоминала, как неприветливо встретили ее соседки по комнате, когда парни внесли восьмую койку. Куда еще, шипели они, и так тесно!

Однако новенькая была тихая, скромная, старалась время проводить на занятиях и в библиотеке, приходила только переночевать. А потом не заметила и сама, как стала чуть ли не душой компании. Она очень любила пошутить и посмеяться. Каждый вечер перед сном рассказывала о новом приключении, превращая заурядное событие в настоящую одноактную юмореску.

Вот, например, сегодня она чуть не купила себе парня. В трамвае у него не было трех копеек за билет, и кондуктор уже выгоняла его. А ведь почти ночь, вдруг ему добираться далеко?

И она заплатила за парня. Он вышел вслед за ней и догнал ее, просто чтобы спросить, как отдать долг.

Она рассмеялась, отмахнулась от него и побежала к общаге, только каблучки застучали. Но парень погнался за ней, она слышала его дыхание за спиной. Мысль, что сейчас он ее притиснет где-нибудь в темном закоулке, не возникла: вид у преследователя был простодушный. Наверное, хотел познакомиться с такой доброй девочкой, а она убежала.

— Вот, девчонки, а могла бы я уже сегодня быть с парнем! Всего за три копейки! — завершила она свой рассказ в лицах, и вся комната грохнула от смеха.

Бывало, на запах жареной картошки прибегали парни со второго этажа — историки. Но с ними голодные девчата поступали сурово — к картошке не подпускали. Что там одна сковорода на восьмерых?

Она и тут рассмешила компанию.

— Витя! Будешь девятым, если починишь нам утюг!

Витя придвинулся столу и облизнулся. Остальные двое ушли, вздохнув.

— Нет, не облизывайся, — строго приказала она, а в глазах прыгали смешинки. — Сначала починишь, потом поешь!

— Но у меня нет инструмента! Отвертка нужна! Сейчас принесу! — говорил Виктор, который слыл самым рукодельным из общежитских парней, которых на всю четырехэтажную общагу было человек шесть. Он уходил и через минуту вбегал с отверткой, бросая первый взгляд на сковороду. Девчонки честно оставили ему его порцию, и вскоре он ее съел. Заморил червячка, как говорится.

— Ну ты деловая! — восхищались девчонки. — Нигде не пропадешь!

А она пропадала. Она никому не была нужна. Никто не влюблялся в нее. К четвертому курсу она еще даже не поцеловалась ни с кем…

…Об этом случае из студенческой жизни Люда вспомнила недавно, вспомнила случайно. Дважды пришлось испытать ужасное унижение, мучительное, растравившее душу.

Девочки в комнате были с разных курсов. Когда она была на третьем, на пятом из комнаты были двое — Фатима и Надежда. Фатима была ленивая узбечка, перед экзаменом просившая пересказать ей сюжет «Муму». Когда ей родители присылали посылку, она всех угощала восточными сладостями и фруктами, за это ее любили и не высмеивали.

Надежда была высокомерна. Что-то в ней было от еврейки, что-то от француженки. Ходила она стремительно, одевалась со вкусом. Рыжеватые подкрашенные волосы, оформленные в короткую стрижку, очень шли к ее красивому ренуаровскому лицу со слегка выпуклыми насмешливыми глазами и большим чувственным ртом; она была худощава и практически без талии. С соседями по комнате она почти не общалась. Мы все были плебеями, она — аристократкой. Надежда курила, причем не что попало, а какие-то дорогие тонкие сигареты.

Перед выпуском Надежда решилась привести в комнату своего кавалера. Это был молодой преподаватель вуза, с другого факультета. Преподаватель, высокий симпатичный мужчина, нравился многим, но все знали, что он женат.

Сначала в комнате все слушали, как он играет на гитаре и поет «Yesterday» на английском языке. Потом с ним все танцевали. Она сидела возле проигрывателя и переворачивала пластинки, которых было немного. Помнится, там были синглы Энгельберта Хампердинка на английском. Потом… Потом все улеглись спать и накрылись одеялами с головой. А Надежда с преподом улеглись на кровати за шкафом, и началось…

Красная от волнения и стыда, чтобы заглушить скрип их кровати, Людочка переворачивала и переворачивала пластинку… Может быть, час, может быть, два… Она обессилела, под конец плюнула на любовников, легла, накрылась с головой и тут же уснула.

Утром Надежда прошагала мимо с невозмутимым видом. А препод смылся еще раньше, незаметно. Девочки молчали, подавленные, только прямолинейная четверокурсница Галка выпалила вслед Надежде:

— И чтобы этого б***ства в нашей комнате больше не было! Совесть и стыд надо иметь!

Надежда только фыркнула.

А она, Людмила, чувствовала себя просто какой-то прислужницей у ложа патрициев: пластинку им переворачивала! Вот дура, вот извращенка! Утром, выйдя из общежития и направляясь на лекцию, она вдруг в трамвае расплакалась. На душе было гадко. Все сказки о красивой любви куда-то испарились. Но ведь она есть, любовь! И она не такая! Не эта постыдная мерзость! Неужели препод не мог снять номер в какой-нибудь дешевой гостинице? За кого он их всех считал?

Прошло тридцать лет. Однажды Надежда, сразу по окончании вуза выскочившая за кого-то замуж, подняла трубку телефона, оказавшись там, куда звонила Людмила. И узнав, кто ей ответил, Надежда с ужасом и презрением произнесла:

— Ты??? Какой кошмар…

И слова эти относились не к давно забытому эпизоду, а к тем слухам, что дошли до Надежды о ней… И это было новое унижение и оскорбление…

Но об этом рассказ впереди.

К выпуску половина девиц уже выскочила замуж, по распределению в деревенские школы поехали немногие. Она, конечно, поехала, причем в самую глушь.

А там оказалось диковинной красоты озеро, окруженное сосновым бором и березняком. На самом берегу у озера ей выделили свободную половину небольшой избушки (зато не общага), и она, очарованная и местом, и добротой простодушных сельских учеников, начала свою самостоятельную жизнь. Городская девушка научилась и печку топить, и воду с колодца носить, и даже вела маленький огородик.

Молодежи в деревне практически не было, то есть женихов. Были два низкорослых молодых тракториста и один разведенный мужчина двадцати шести лет, бывший моряк, вернувшийся на родину после смерти отца.

На первых же танцах они познакомились, и…

«Пора пришла — она влюбилась…» (Пушкин)

А свиданий запомнилось мало. Очень занят был по хозяйству, много живности с матерью держали. За три месяца — раза четыре в кино ее сводил, после сеанса в сельском клубе остались на танцы. Танцевали, но не обнимались. И он даже не поцеловал ее ни разу. Но деревня лучше знает, что может происходить темными вечерами… уже судачили об их будущей женитьбе.

Этот моряк-тракторист был угрюмый, молчаливый, а может быть, сразу понял, что корову доить она не умеет и не будет. И когда уже деревня поговаривала об их возможной свадьбе, он вдруг привел в дом девицу, которая давно к нему льнула. Девица эта была разбитная и бывалая.

А Люда? Она поплакала, пострадала. Так ей было стыдно, что ухажер на деревенскую беспутную девку ее променял… ее, учительницу!

Все видели, как она страдает. Но из школы не сбежала, ходила себе на уроки спокойно и по возможности держала голову гордо. Летом съездила к родителям, а к сентябрю снова вернулась. Тут и узнала, что пара рассталась: выгнала наглую девицу мамаша жениха. И хочет, чтобы морячок опять с учительницей помирился.

Но тот угрюмо проезжает на своем тракторе мимо ее избушки. А она делает вид, что и вовсе его не замечает.

И так наступила поздняя осень. А ей летом уже стукнуло двадцать три.

Гл.2. Евгений не Онегин

Печальная история, и в то же время это одно из самых романтических воспоминаний Людочкиной молодости.

…В какой-то темный октябрьский вечер, когда она сидела при свете настольной лампы над тетрадками, в дощатую дверь постучали. Стук был незнакомый, какой-то робкий. Она вышла в коридор и отодвинула задвижку. На пороге стоял высокий молодой офицер, совсем молодой, почти ровесник.

— А можно к вам в гости? А то в деревне ни кино, ни иного досуга… А спать ложиться еще рано.

Конечно, она пригласила нежданного гостя войти. Оказалось, он тут вдвоем с пожилым напарником в командировке (неподалеку стояла воинская часть). Напарник пошел к знакомому прапорщику водку пить, а этот вот решил с молодой учительницей пообщаться. Она сообразила, что это прапор подослал — у него жена учительница, ее коллега.

Людочка была не в ситцевом халате, а в любимой узкой черной юбке и вместо блузки в мягкой синей «олимпийке» от шерстяного спортивного костюма. Дома было прохладно — кухонная маленькая печка с плитой нагревала избу слабо. Поэтому и колготки она снимала только перед сном. Еще и носки теплые надевала, вернувшись из школы.

Что ж, на столе на кухоньке появился чай, какое-то печенье. Когда гость, смущаясь, поставил на стол бутылку красного вина, она поняла, чего он хочет.

А что? Чего ей ждать? Чего бояться? Офицерик симпатичный, только смущается. Еще не привык по бабам ходить. Только начинает.

Выпили вина. Потом она включила свой новенький магнитофон «Астра», мелодии оркестра Поля Мориа. У нее и Демис Руссос был, и много ритмичной зарубежной музыки для танцпола. Они даже танцевали в полутьме, улыбаясь друг другу. И бодро-весело — «Шизгаре», и медленно, прижавшись друг к другу — «My Only Fascination»… И когда он потянулся к ней губами, она тоже потянулась к нему. Волнение охватывало ее, будоражил еле уловимый приятный запах мужского одеколона и — до дрожи — близость мужского горячего тела, ощутимого под офицерской тонкой рубашкой.

И они снова пили вино, обнявшись. Она почти влюбилась в него.

…Очнулась она уже на кровати, рядом с ним. Кровать была узкая, железная, с сеткой и тощим матрацем. Подушка была одна — а зачем одинокой много подушек. Никаких новых острых ощущений в ее теле не появилось. Она даже не была раздета до конца. Он так и не увидел ее белую, нежную грудь четвертого размера! Наверное, даже не погладил грудь, а просто задрал юбку и стянул с нее, захмелевшей, колготки и трусы.

Так и она даже не погладила его! Не познала его тела! Не коснулась того, чем он лишил ее девственности! Она бесчувственно проспала все самое важное! Вина-то она пить не умела!

Ощутив себя полураздетой, она поняла, что все случилось. Привстав, увидела небольшое кровавое пятно на простыне. И радостно сообщила ему об этом!

Офицер испугался. Он взволновался так, что напугал ее.

— Я не хотел! Я не знал, что ты девушка! Почему ты не предупредила меня?

И стал дрожащим голосом говорить, что у него жена, маленький ребенок… что он не знает, как теперь быть… но он не виноват! Он не насиловал ее!

Все это было смешно и не нужно ей. Она не собиралась уводить его от жены или жаловаться начальству! Наверное, он ей нужен был лишь для несложной операции лишения девственности, которая ее уже тяготила.

Конечно, про жену должен был сказать пораньше — она могла остановиться!

Но что уж теперь…

Поэтому, когда он вскочил и быстро оделся, она поцеловала его на прощание, проводила до двери и спокойно закрыла задвижку. А потом разделась и безмятежно уснула.

Под сладкий, но печальный голос Руссоса:

— «Goodbye my Love, Goodbye»…

Вот так все происходит, без любви, но по согласию. Ужасно…

***

Своего первого мужчину Люда больше не увидела никогда. И даже не томилась по нему. Он был и остался чужим, малознакомым, ей не принадлежал.

Так, легкий и расплывчатый образ молодого, стройного, высокого симпатичного офицера остался вехой в ее памяти. Вехой, отделившей девичество от взрослой жизни.

Жаль, что офицер был молодой и неопытный, хотя и женатый. Кажется, его звали Евгений.

Чувственность ее он не разбудил.

Но цель была достигнута…

Взрослая жизнь наступила почти сразу.

Примерно через месяц поздним вечером в дверь снова постучали. На этот раз стук был громкий и требовательный. Она даже подумала, что это пьяная директриса ломится к ней, чтобы снова затеять скандал: куда девчонка спрятала протухшую рыбную сеть, которой сынок директрисы ловил на озере рыбу. А рыбы было много (с той поры она полюбила чистить и щуку, и окуня, и линя).

Нет, Людочка не ловила рыбу украденной сетью — заселившись, вонючую чужую сеть вытащила из кладовки, отволокла на берег и где-то в ямке прикопала. И удочкой она тогда еще не умела ловить. Ей рыбу продавали заезжие браконьеры, ночью таскавшие у нее из поленницы дрова для своего костра.

Но это была не опухшая от пьянства шестидесятилетняя директриса, с дыбом стоявшей рыжей «химией» на голове. На крыльце стоял такой же опухший от пьянки майор лет пятидесяти. Вероятно, снова явился в командировку. Вероятно, тот же напарник уже позабытого Евгения.

— А можно к тебе, дорогая? — майор подмигнул и икнул, хитро прищурившись. Из оттопыренного кармана его куртки выглядывало горлышко бутылки — дар для начала «знакомства».

Дыхание перехватило у молодой учительницы. Как из нее вылетели слова, которые саму повергли в шок, она не знала.

— Ах ты мразь! Я что тебе, проститутка? Вали отсюда, скотина!

И она изо всей силы толкнула майора в грудь, так что он слетел с крыльца. Потом захлопнула дверь. Он что-то крикнул в ответ, но в дверь больше не ломился.

Все стихло, но ее еще долго колотило, и она не могла сосредоточиться над поурочным планом.

Сначала охватила злость на Евгения. Он что, трепался, похвастался?

Потом поняла: вряд ли лейтенант что-то рассказывал. Просто его тогда долго не было, и напарник сам догадался.

То, что Евгений в этот раз не приехал, было ясно. А почему не приехал, неясно. Или приехал, но из казармы в деревню не пошел? Неужели ему было совестно? Или он поставил крест на едва начавшемся ****стве, ради жены и ребенка?

Вот такой был Первый Мужчина глупой, но хорошей девушки — тосковавшей в своей глухомани по любви и ласке.

Гл.3. Отвергнутая

Сельская жизнь все больше очаровывала ее, несмотря на бытовые трудности (дома, в городской квартире со всеми удобствами, всегда было тепло и уютно).

Красота природы потрясала! Тихая гладь изогнутого полумесяцем километрового озера навевала покой и умиротворенность.

Людмила наслаждалась своей самостоятельностью и даже одиночеством. Тишиной, в которой порой звучит оркестр Поля Мориа или что-то другое мелодичное, например, АББА.

Все-таки это была не общага, где в двадцатиметровой комнате стояло восемь коек. Ностальгии по общаге у нее не было, только скучала по девчонкам.

…И вот Людочке двадцать три, она одна, свободна, нелюбима. Послала матом майора — душу облегчила. Начала помаленьку уважать себя. И тут…

А все-таки парни — фетишисты.

Коллега, молоденькая учительница начальных классов, в то лето завела дружбу со студентом, сыном местного председателя колхоза. Собой он был не красавец, но представительный, широкоплечий, с пышной густой шевелюрой, и семья была обеспеченная. Студент этот приезжал домой часто.

Однажды вечером они парочкой пришли в гости, держась за руки. Люда заметила, как вспыхнули глаза кавалера при виде стоявших у стеночки ее новых черных лакированных туфель на высоком каблуке. Туфли были очень модные, изящной модели. Это были первые красивые туфли, купленные ею в родном подмосковном городе, и за них она отдала половину своей зарплаты.

Посидели, поболтали, почирикали, потом они ушли. Коллега явно была влюблена — глаза ее сияли.

Но не прошло и получаса, как в дверь избушки раздался стук.

Открывает — он, один.

Мысль: что-то забыли у нее. Но он схватил ее руку и говорит:

— Знаешь что… давай дружить с тобой…

— А как же она? — изумленно спросила.

— Она… Но ты мне больше нравишься… и вообще подходишь… Ты интересней…

Да, та девушка была после педучилища, а она — из университета…

Но вероломство председательского сынка потрясло ее.

— Она моя подруга, я не сделаю ей больно. Похоже, она любит тебя. Уходи.

Закрыла дверь и снова стала рассматривать свои туфли — черные, лакированные, на высоком каблуке… Эх, почему студенткой не носила такие? На такие денег не было.

…В тот февральский вечер она шла вдоль деревни с бидончиком молока — покупала у одной бабули. Мимо промчался знакомый трактор, голубой, в кабине восседал угрюмый моряк. Он чуть не придавил ее — она шла по обочине, в свете фар хорошо была видна.

— Дурак, — подумала почти равнодушно.

Трактор остановился на краю деревни.

Вошла к себе, поставила в холодном коридоре на лавку бидон, зашла в избу, разделась. Не успела причесаться, как — стук в дверь. Открыла, не спрашивая (а кого бояться?) — он, бывший «жених».

— Можно к тебе?

— Ну проходи.

Спокойно так, равнодушно.

Вошел и сразу обнял. И молчит. А она обомлела, не дышит. Все-таки любила она его тогда, первой юношеской любовью, точнее, девичьей. Страстной.

И только одна мысль пронзала сознание: как он отнесется к тому, что она не девушка?

Зачем она поторопилась?

Когда выпустил из рук, пошла за охапкой дров в кладовку, высыпала с грохотом у печки и тем разбудила живущую за стенкой одинокую старуху, с которой, в общем-то, подружилась, сначала приняв ее за сумасшедшую дурочку. Бабка была действительно глуповатая, потому и замуж ее никто не взял. Но душа у нее была добрая, а сама она была достаточно наблюдательная. Видимо, всю ночь провела с оттопыренным ухом у стены. Но мало что услышала.

Потому что он как лег на кровать, так и заснул сразу. У нее была кипа непроверенных тетрадей, вот она их за ночь и проверила, сидя с настольной лампой на кухоньке. И лишь под утро, не раздеваясь, легла рядом. Он лежал молча, не шевелясь, даже не обнял. Тогда она встала и ушла кипятить воду для чая.

Он тоже встал, надел свой ватник и от порога объявил:

— Сегодня яиц тебе привезу, домашних.

И ушел. И момент его выхода поутру из учительской избушки стал событием номер один в местном беспроводном радио. Днем вся деревня знала, что моряк и училка помирились, он у нее ночевал, и теперь уж точно поженятся.

Деваха рыдала. Старуха-физкультурница, в шестьдесят легко садившаяся на шпагат, весело спросила в школе:

— Ну что, все хорошо? Представляю, какая была ноченька!

И она сладострастно облизнулась.

Но никакой камасутры не было, а зачем это кому-то доказывать? И она ходила себе и улыбалась тайным мыслям и надеждам.

А улыбалась-то зря. Ничего между ними так и не было. Никогда. Где служил моряк? Возможно, получив дозу радиации, стал он импотентом в двадцать шесть лет. А сказать прямо не мог, потому и был вечно угрюмый.

Между тем, пару раз он приходил с ночевкой. Все происходило одинаково: он ложился и лежал с закрытыми глазами, делая вид, что уже заснул, разбитый усталостью. А она ходила по избушке на цыпочках и старалась, чтобы свет настольной лампы не падал ему на лицо.

Воспитанная на образах суровых мужиков в фильмах «Дело было в Пенькове» и «Высота», она влюблялась все больше в этого мужчину… Она ждала Любви! Ласк, поцелуев!

Вот глупая…

***

Закончилась эта история с мужчиной, который не стал первым и не стал вторым, весьма печально. В апреле деваха вдруг оповестила всю деревню, что она беременна. От него, от моряка. И якобы люди слышали, как он сказал: родит сына — женюсь на ней. Об этом ей доложила та новая подруга, прямо со слезами на глазах и искренним сочувствием. У нее-то все шло к свадьбе.

Что оставалось делать молодой учительнице?

Правильно, уезжать оттуда.

И она уехала, оплакав и любимое озеро, и уютную свою избушку, и ставших дорогими учеников. Но оставила старухе Антониде, соседке, свой адрес. Адрес совпадал с местом, где неподалеку жил старший брат того, от которого она уезжала. Антонида ей потом прислала посылку с вязаными варежками и носками, а при расставании аж рыдала:

— Хорошая ты моя! Как я теперь буду, без тебя?

Все-таки они два года прожили рядом, дружили, порой спасали друг друга. Она запирала дверь бабки на замок в нужные дни, когда та гнала самогон. А бабка однажды спасла ее от старого уголовника Паука, который спьяну рубил ее дверь топором. Антонида подскочила к нему в самый гибельный момент и увела, соблазнив самогоном!

Сколько было приключений в молодой жизни Людмилы! Вот и престарелую соседку свою, сельскую дурочку, она полюбила, как родную бабушку:

«Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя…»

(А.С.Пушкин)

…Деваха осенью родила сына. Но почему-то призналась, что не от моряка-тракториста. Ей теперь некому было мстить, учительница-то уехала.

Посреди зимы тракторист приехал в гости к брату, а жена брата пригласила Людмилу к себе, давая возможность выяснить отношения.

И она поехала.

За столом все выпили по рюмке водки, и только тогда он повернул к ней суровое, какое-то измученное лицо и как-то строго спросил:

— И почему же ты уехала?

Что она могла ответить?

Если он так и не понял?

Она пожала плечами.

Спать им пришлось в одной комнате — она легла на софе, ему поставили раскладушку. Несколько часов она прислушивалась к его дыханию и понимала, что он не спит. Но он молчал.

Никто не поднялся, чтобы перейти друг к другу и наконец обняться.

Потом он заснул.

Более униженной и оскорбленной она не чувствовала себя никогда. Все пылало в ее груди — от ярости, щеки были пунцовыми — от стыда. В шесть утра вскочила, умылась и незаметно выскользнула из квартиры.

Приехала в новое свое село и вышла на уроки, но вид у нее был такой убитый, что директор сам подошел и предложил взять отгул, отдохнуть. Понял, что у нее случилось несчастье.

…А на самом деле это было счастье. Счастье, что она не связалась тогда с этим аутистом, Синей бородой, с этим холодным молчуном.

Он потом так и сгинул, опоенный сожительницей, старше его на двадцать лет. Прискорбно. Но нет никаких чувств к нему.

Она вышла замуж и родила сына.

Но избегнув одного страдания, она сумела найти новое.

Судьба?

Глупость?

Путь человека с доброй душой?

Гл.4. Девушка с разбитым сердцем

Ощущала ли она себя женщиной, тогда, после всего случившегося?

Нет.

Она ощущала себя никому не нужной девушкой, оскорбленной холодностью мрачного бывшего жениха, запросто использованной проезжим командированным офицером. Не познавшей ничего эротичнее сцены, в которой лежит в беспамятстве на узкой железной кровати, не чувствуя, как он овладевает ей…

Такой же одинокой, как и была до этого.

Становилось грустно и стыдно — вспоминать, что случилось с ней в двадцать три года. По меркам девятнадцатого века, она была уже немолодой… По своим ощущениям — юной и наивной, только-только созревающей для любви. Воспитанная на идеалистических сентиментальных романах, оставшаяся в общежитском вертепе страстей тургеневской девушкой с нежным голоском, доверчиво прижавшаяся к груди молодого офицера, была ли она «испорченной», порочной?

Душа кричала: нет! нет!!!

Но было и стыдно, и тоскливо. Впереди ничего не маячило романтичнее той первой ночи…

«Oh My Only Fascination»…

***

Тогда, вернувшись после встречи с каменным «женихом», она еще некоторое время переживала и боль, и унижение.

Нравился он ей и внешностью, и мужской статью, и хозяйственностью, и даже своей холодностью. Видимо, это был заложенный еще в детстве в подсознание психотип ее «мачо», «самца», «господина».

Поэтому не удивляет, что она не замечала живущего совсем рядом молодого учителя географии — с его юношеской фигурой, робкого, стеснительного, доброжелательного и, видимо, совсем девственного.

Он никогда не стучался в ее дверь из общего коридора, но радостно оживлялся при встрече. Может быть, она нравилась ему?

Однажды, долгой зимней ночью, в селе не было электричества. Она слышала, как географ играл на гитаре и что-то напевал. Постучалась к нему и попросилась в гости, принесла на тарелочке вафли — к чаю. Чая не было (плитка требовала электричества), но была трехлитровая банка яблочного сока, которую ему привезла бабушка. Бабушка часто проведывала любимого внука Сашеньку.

Александр оживился. Он пел что-то и из Галича, и из Высоцкого, а играл на гитаре классно.

Всего на год он был моложе ее, но мысль подружиться с ним сначала так просто, а потом по-взрослому, даже не пришла ей в голову. Он был коллега и почти как младший брат.

В следующую темную ночь без электричества (ветер часто рвал провода на столбах за околицей) часа три Она ему пересказывала без умолку только что прочитанный роман «Богач, бедняк» Ирвина Шоу (через год вышла его экранизация). Пересказывала подробно, владея речью великолепно, без повторов и всяких «м-м…». Он был восхищен и дивился ее памяти. Казалось, из этого может что-то вырасти: симпатия была обоюдной. Но…

Не воспринимала она его как мужчину.

А тут случилось досадное, глупое, нелепое приключение, весьма легкомысленное. К учителям-математикам, семейной паре, приехал в гости родственник лет тридцати, инженер, и они пригласили ее к себе на ужин. Познакомить с гостем хотели. А ведь он был женат. Может, надумал разводиться? Может, на что-то легкое надеялся?

После ужина пошел ее провожать, но заманил на проселочную дорогу, и там они так весело болтали, хохотали, дурачились! Однако не лез к ней и не пытался обнять. Да еще завалить в сугроб, на морозе.

Сияла ночь: на темном бархатном куполе неба мерцали звезды, выкатилась серебряная полная луна, ослепительно белый снег искрился и похрустывал под ногами… в отдалении светились окна избушек, столбами цвета парного молока стоял дым над крышами…

Кажется, хрестоматийно и заезженно, но она все это видела и помнит как сейчас… Помнит, какое ликование охватило ее, какая жажда жизни, ощущение своей молодости и будущего бессмертия, под этим черным необъятным небом…

Придумывались какие-то рассказы, с языка легко слетали шутки…

Он тоже смеялся и шутил.

Она хохотала от души. От скуки ведь помрешь в той глухомани, куда перебралась. Там даже озера не было, а рос какой-то чахлый лес, в основном кустарник. Ах, как она тосковала по тем соснам и березам… Но возвращаться не планировала. Да никто и не звал.

Наконец дошли до избы, состоявшей из двух половин, с общим коридором. Оказавшись в сенях, он бросился на колени и стал целовать ее ноги, заледеневшие в капроновых чулках.

— Снегурочка моя… Людочка… хохотушка… не прогоняй!

Она сначала отталкивала его, а потом вроде бы успокоилась… со смехом открыла свою дверь. И конечно, как они топали в коридоре, а потом хохотали в комнате, да еще скрипела ее койка (надо же, опять железная) — все было слышно соседу. А к нему еще и бабушка в тот вечер приехала, пирожков привезла…

Что они слышали через тонкую фанерную стенку? Огорчило ли их легкомысленное Людочкино поведение? Кажется, бабушка уже принимала ее за невесту Сашеньки…

Между тем, бросилась на кровать только Людмила. Она легла наискосок, свесив ноги, с которых мужчина оторопело снимал сапожки. Он грел горячими руками ее ступни и целовал колени. И смотрел на нее восхищенно и с ужасом. Она ведь все время звонко хохотала, и ее высокая грудь дрожала от хохота! Она еще и бедрами в узкой черной юбке покачивала! А вина и водки не пила!

Соблазняла, блудница!

Вот когда она поняла, что в ней проснулось женское кокетство. Ей хотелось дразнить его до одури, до умопомрачения, чтобы он сошел с ума от желания, от жажды обладать ею!

Если бы он напал на нее, она вцепилась бы ему в лицо и расцарапала до крови. Или надавала пощечин. Может быть, даже завизжала бы. Насторожившись, как дикая кошка, лежа на спине, улыбаясь, она чутко ждала нападения самца.

Чтобы видеть его лицо, она не разрешила ему выключить свет.

Самец струсил.

Какой мужчина не боится быть осмеянным!

Он потерял уверенность в себе.

Он понял, что эта добыча ему не по зубам. И тихо ретировался. Она закрывала дверь за ним и столкнулась в коридоре с бабушкой, холодно и разочарованно взглянувшей на нее.

А ей было наплевать.

Она не была влюблена.

И ей скоро двадцать пять.

Пора становиться Женщиной.

Гл.5. Ожидание. Конфуз в гостях

Людмила не ставила на себе крест в двадцать пять. Она активно искала любую возможность познакомиться с умным, образованным, интересным мужчиной. Не занудным, веселым, умеющим танцевать. Свободным и надежным, то есть перспективным для развития отношений.

Ей было неважно, кто он будет по профессии. Но она теперь обращала внимание на его руки и пальцы, какие у него ногти, следит ли он за собой. Так определялась степень его чистоплотности.

Она не могла отдать свое нежное тело на растерзание человеку, плохо ухаживающему за ногтями. Потом оказалось, что в этом был интуитивно найденный смысл.

Но такие прекрасные человеки все не появлялись на горизонте.

И вот она укоренилась в ощущении, что ее Мужчина не родился. Или родился и живет где-то далеко от нее. Может быть, на Северном полюсе. И они никогда не встретятся…

Теперь она работала в библиотеке, в родном городе.

Мысль рвануть куда-нибудь одной туда, где по улицам ходит много молодых мужчин, например, в Ленинград или Севастополь, не пришла в ее голову, увы. Не было тогда интернета, не было источников информации, хотя бы о ценах и брони в гостинице, где пришлось бы остановиться.

Не была она так «продвинута», как теперь говорят, не была так самостоятельна, чтобы покинуть отчий дом, привычные места и куда-то далеко поехать одной. Деревня не в счет. Да и на какие деньги путешествовать?

К тому же остался осадок в душе после одной такой поездки.

Людмила иногда переписывалась с подругой студенческих лет, вышедшей замуж за офицера, и уж не помнит, подруга ли пригласила на пару дней в гости в подмосковный военный городок, сама ли она напросилась. Но ответ был положительный! Она же у этой подруги была на свадьбе и помнила жениха — красивого молодого широкоплечего парня с озорной улыбкой.

Встретили ее дружелюбно.

Но оказалось, что живут они в однокомнатной квартире. У стены стоял раздвижной диван. А больше спальных мест не было.

Диван предложили ей, а сами постелили себе на полу, в той же комнате. Хотя если бы она знала, что будет дальше, лучше бы не занимала диван, а попросила постелить себе на полу в кухоньке.

Всю ночь ей пришлось слышать секс, с энергичными шлепками и хлюпаньем. Удивительно, как Нина сдерживалась от стонов. Не менее пяти попыток дойти до финиша. Потом всякие хрипы. Это было пострашнее того, что произошло в общаге, куда Надежда привела препода. Там хоть пластинку можно было перевернуть. Может быть, они думали, что Люда заснула, едва коснувшись подушки?

Это была Варфоломеевская ночь!

Закутавшись в одеяло с головой и отвернувшись к стене, она все равно не могла не слышать того, что происходило в двух шагах от нее! Дыхание ее перехватывало, щеки горели, временами казалось, что она вуайеристка и сейчас сама дойдет до конца! Вот стыдуха! Для этого она притащилась в военный городок, чтобы послушать чужой секс!

Неужели им нельзя было одну ночь потерпеть, при гостье сдержаться???

Но не имея никакого опыта в этом деле, она не знала, можно ли было сдержаться. Для нее это было — скотство.

Скотство именно со стороны молодого мужчины. Она представляла, как стыдно было перед ней подруге, красавице Ниночке…

Наверное, все-таки она сама напросилась в гости, в надежде, что ее с кем-нибудь познакомят. Но тогда почему не ответили прямо, что жилищные условия не позволяют принимать гостей с ночевкой?

Это так и осталось для нее тайной со знаком вопроса.

А сейчас у нее есть предположение, что присутствие посторонней девушки или женщины при данном акте во всех смыслах половой жизни — способствовало перевозбуждению этого офицера. И он конечно не мог сдержаться!

Честно говоря, она и позабыла о том случае, а вспомнила лишь недавно.

Главное, прояснилось, почему никуда больше она не ездила, по чужим городам.

А в конце августа созвонилась с какой-то сельской школой в глубинке и выяснила, что им позарез нужен словесник. Собрала чемоданчик и уехала навстречу судьбе.

А там ее поджидал будущий муж. Точнее, он еще не ждал ее.

Гл.6. Замужество и развод

Вот замужество, растянувшееся на целых десять лет, Людмила вспоминать не любит. И я понимаю, почему. Не было ничего сладкого в ее семейной жизни, одно только счастье — рождение сына.

Новая деревня оказалась еще мрачнее предыдущей. Молодежи совсем не было. Один-единственный холостой молодой тракторист ничем не интересовался, кроме самогона. Да и внешне он ей не нравился.

До этого ее квартиру в деревянном доме занимала девушка, оказавшаяся бывшей однокурсницей. По рассказам, к ней приезжал молодой человек, но что-то не сложилось, и она уехала к родителям, отработав все три года по распределению.

Школа была небольшая, деревянная, с печками в кабинетах. Грустила Людмила по прежним своим ученикам. Но и тут она постепенно привязалась и к пятиклашкам, и к выпускникам, а они привязались к ней. Родители ее уважали, при встрече раскланивались. Она не имела привычки жаловаться на учеников, наоборот, всегда подчеркивала их новые успехи.

И всегда она мальчиков любила больше, чем девочек. Девочки уже с ранних лет были маленькие хитрюли, хищницы, эгоистичные и плаксивые, порой вруньи. А мальчики были простодушнее и честнее, за свои проделки всегда мужественно несли ответственность и не увиливали от наказания. Да как наказывали их? Не в угол же ставили, коленями на горох! Оставляли после уроков и вдалбливали науку — математику или физику.

Она не вдалбливала, а любила учить сочинениям и изложениям. Двоечники получали тройки, если с двадцати ошибок в диктанте переходили на новый уровень — всего тринадцать. Она такого умника, ударника труда, хвалила перед классом и торжественно объявляла, что тройка получена заслуженно (по нормам — совсем незаслуженно, но она брала ответственность на себя!), а впереди ждет четверка.

— Поднатужься, Миша, — говорила она, опустив мягкую руку на белобрысую голову, — никак не усвоишь суффиксы причастий. Останься после уроков, поучим.

Понятия о платном репетиторстве тогда не было. Тем более в сельских школах.

И вскоре ее даже наградили, в районе она стала известным педагогом — приглашали на учительские конференции делиться методикой и приезжали на ее открытые уроки.

Собственно, в работе, в учительстве и воспитании сельских детей была единственная радость ее жизни в двадцать пять лет.

Топила печку, носила воду из колодца…

Телевизор она не покупала — ей он был ни к чему. Магнитофон «Астра» кочевал вместе с нею… И опять пел Демис Руссос, да еще «Smokie»:

— I’ll Meet You At Midnight!!!

(Я встречу тебя в полночь!!!)

Или «The Rolling Stones»:

— I Can’t Get No Satisfaction!!!

I Can’t Get No!!!

I Can’t Get No!!!

Satisfaction!!!

(Не могу получить удовлетворения, черт возьми!)

Английский она знала на пятерку и любила всегда.

Поскольку на субботних танцах в клубе самыми взрослыми были восьмиклассники, и на танцы она не ходила!

Она танцевала поздним вечером дома, включив магнитофон, часто при свечах, перед большим настенным зеркалом, где видела себя во весь рост. Порой раздевалась до обтягивающей черной или синей, реже — белой шелковой сорочки, и танцевала, виляя бедрами… фигура все еще была хороша!

Особенно любила комбинацию иссиня-черную, блестящую, немецкую, с кружевами на груди и внизу, повыше колена. Как это все шло к ее белому телу!

Никто не стучался к ней в дверь и никто в гости не ходил. За это ее уважал директор.

Он не знал, как она виляет бедрами перед зеркалом! Тело умело так энергично сотрясаться под музыку, что она сама удивлялась!

Ведь все это было о ней, в волнующих зарубежных хитах.

— I Can’t Get No Satisfaction!!!

А еще очень любила Муслима Магомаева — «Мелодию».

— Что тебя заставило

Предать мелодию любви…

Что заставило ее? И она порой ночами плакала, уткнувшись в подушку, тоскуя по своему озеру и дураку мичману.

Евгения почти не вспоминала, он был как призрак.

…Пойти было некуда. Местность там была неказистая, среди лесов — лысая плешь на много километров.

За стенкой жил директор, у которого умирала от рака жена сорока лет. Жалко Людмиле было видеть двух их ребятишек, девочку восьми лет и мальчика четырех…

Но когда наконец в начале лета умерла жена директора, Людмила категорически решила: уезжаю. Прочь отсюда, из гиблого места! Год жизни прошел впустую, опять без любви и ласки! Жила совсем как монахиня!

Ей летом будет двадцать шесть! Уже старуха!

Да сколько же можно? Куда ехать? Где работать?

А хоть поваром на судне. Хоть проводницей на железной дороге. Она обожала ездить на поезде! И стильно одетая проводница всегда вызывала легкое обожание и зависть.

Но не судьба была…

***

Ну а что тут дальше рассказывать.

Ясное дело, к ней посватался овдовевший директор.

Ясное дело, она его не любила совсем никак, он был не в ее вкусе: лысоватый, ниже ее ростом, старше на много лет.

Но он упал в ноги:

— Ты хорошая! К тебе никто в окно не лазил! Мне лучше тебя никого не найти!

Действительно, даже одинокие бабы не метили на место покойной жены директора, им-то в деревне хорошо известного своими чудачествами.

Но жалость… но жалость к сиротам, которых она уже летом подкармливала… но усталость от переездов и привыкания к новым школам и ученикам… Это ж надо — в двадцать шесть она считала себя старой! Никого у нее не было! А ей хотелось родить!

Словом, к концу лета она дала согласие. Но — сначала расписаться, секс — потом!

…Дура, моралистка! Неопытная, наивная!
Лучше бы сначала попробовала, как с ним спать. Но разве можно? Что скажут ученики, что скажут их родители?

В итоге — секса не было никакого очень долго. Он к ночи напивался, входил в спальню и рвал на груди майку:

— Дурак я, на тебе женился! Ты молодая, у тебя тело белое! Ты меня бросишь! На тебя мужики смотрят!

И прыгнув с разбегу в кровать, он утыкался носом в стену, дрожал мелкой дрожью и вскоре засыпал. Он не прикасался к ней!

Зато два раза за ночь прибегал младший и сообщал, что он описался. Она шла менять простынку… Словом, он нашел няньку себе и детям.

В первый же месяц такого «брака» ей приснился сон. Золотое обручальное кольцо вдруг заржавело и упало с пальца. Но упало оно только через десять лет…

***

В те времена достать что-то порнографическое было очень трудно. Кроме журнала «Здоровье» — о вреде аборта и геморрое — и брошюр о смертельном вреде онанизма, ничего нигде не продавалось.

Удивительно, как Он сделал детей — делать их ему было практически нечем. Женщине нужно было очень постараться, чтобы стать от него беременной.

Людмила не подглядывала в окна мужской бани и считала, что у мужчин это все одинаковое.

…Тут вспомнилось, как однажды пожилая учительница начальных классов притащила в учительскую семиклассника Сережку Л. и надрала ему уши, гневно спрашивая:

— Будешь подсматривать? Будешь подсматривать, бесстыдник?

Оказалось, Сережка подсматривал в окно женской бани, за этим его и застукали. Красный как вареный рак, он потом долго ни на кого из учителей не поднимал глаза.

Милые, милые наивные мальчишки! Они же росли! Их начинало волновать все женское!

Там, где было озеро, жил такой мальчик Костя, хулиган, но красавец. Однажды молоденькой Людмиле надо было посетить его на дому и поговорить с мамашей, которая одна его воспитывала. Надо было передать жалобы девчонок, которых он тискал. Так велела директриса, та самая, шестидесятилетняя, с рыжей «химией» на голове. А директрису все боялись — в гневе она была страшна. Говорили, что это она сделала горбатым мужа, как-то не так его ударив.

Костя встретил училку, классную руководительницу, с удивлением. Мать его еще была на ферме. Людмила попросила достать из портфеля дневник. Он схватил портфель в охапку и замотал головой. Бороться с ним долго не пришлось, выхватила портфель и вытрясла из него все на пол. Весь палас усеяли мелкие карточки. Чуть взглянув, Людмила поняла, что это порнографические открытки. Она покраснела и молча смотрела, как Костя их собирает, стараясь побыстрее.

— Вы у меня их заберете? Директору отдадите? — в панике спрашивал подросток. — Людмила Анатольевна, честное слово, это не я фотографировал!!!

Она не спросила, где он их взял. Рядом был рабочий поселок, у лесорубов можно было все достать.

Велела ему сжечь в печке, что он тут же и сделал, на ее глазах… И пообещал, что к Таньке и Зинке больше приставать не будет…

И она тогда ничего не сказала директрисе.

Ну разве сейчас дети такие???
Пришла бы она к нынешним семиклассникам, заставила бы она их бросить порно в мусор или в печку? Да ее обматерили бы, а может, тут и изнасиловали бы, и даже втроем… каким-нибудь извращенным способом!

Вот почему тогда, в молодости, ей учить детей нравилось — они были чистые, простодушные, отзывчивые, тянулись к знаниям и уважали учителей!

***

Можно сказать, любовь к школе и жалость к сиротам сохраняли так долго этот брак.

А муж ревновал, хотя она и повода не давала. Очень ревновал!

Добравшись до ее тела, он сначала словно помолодел. Хвастливо сообщал друзьям:

— Меня полюбила прекрасная принцесса!

А дома, наедине с ней, был хмурым, раздраженным, даже черствым.

Когда она сказала ему, что хочет ребенка, он угрюмо ответил:

— Зачем? У нас уже есть двое! Их надо вырастить!

И новость о ее беременности воспринял драматически, долго с ней не разговаривал. Никогда за девять месяцев не приложился ухом к ее растущему животу: кто там?

Ревнивый, он даже предполагал, что это не его ребенок. К маме на три дня ездила? Вот там и завела! С кем она там встречалась, он же не знает! То-то она расцвела в ожидании материнства, то-то сияет!

Лишь потом, убедившись, что кареглазый ребенок очень похож с его младшим, он примирился с его существованием. И по-своему даже полюбил малыша… где-то к его трем годам.

…Больно Людмиле вспоминать о покойном супруге, обо всех обидах, им причиненных. Пару раз он из ревности, глупой, немотивированной, спьяну и руку на нее поднял. Она тут же оформила развод, но он удержал, не дал уехать: мы пропадем без тебя! Да и ехать тебе некуда!

Но как бросить детей, школу, ставшую родной? К этому времени они получили квартиру в коттедже, она наводила в ней уют.