Бесплатный фрагмент - Железный засов

Представлено на соискание Ленинской премии

«В 1913 году в России было выпито семьдесят два миллиона сто девяносто тысяч ведер водки,

пятьдесят четыре миллиона ведер пива, съедено триста пятьдесят шесть тысяч пудов разварной

осетрины под белым соусом и сто двадцать тысяч пудов котлет-марешаль с трюфелями».

В.-П. Кнауст. «О происхождении человека как животного»

«В современной России все страшно перепуталось».

К. К. Припасов. «Предмет разговора»

«………………………………………………………

…………………………………………………»

Л. Н. Толстой «Анна Каренина»

Часть первая

1.

Зимой 1913 года праздновалось трехсотлетие дома Романовых.

На время торжеств Государь и Государыня с детьми переехали из Царского Села в Зимний Дворец.

Принесения поздравлений Их Величествам свитой, придворными и множественными депутациями происходило в зале рядом с Малахитовой гостиной. Каждый поздравляющий подходил сначала к Императрице Александре Федоровне, кланялся, целовал ей руку и снова делал поклон. Таким же образом он подходил к Императрице Марии Федоровне и только после этого — к Государю. Императрица Александра Федоровна, поджав ноги, сидела на высоком золоченом табурете. Императрица Мария Федоровна стояла на ногах.

По случаю юбилея в Императорском Мариинском театре был парадный спектакль. Государь, Государыни и старшие члены Семейства сидели в большой центральной ложе, намертво перекрытой вооруженными камер-пажами во главе со своим ротным командиром. Публика допускалась исключительно по приглашениям — театр, тем не менее, оказался полон под завязку.

Представлялась опера Глинки «Жизнь за царя». В первой паре мазурки вышла Кшесинская. Государь сделался как будто смущен, однако встрепенулся, расправил плечи и даже подкрутил усы. Лицо его царственной супруги пошло красными пятнами, нервно она теребила жемчужную нитку. По счастью, танец не был затяжным — в последний раз высоко подпрыгнув, экс-фаворитка сверкнула тощими ляжками и удалилась за кулисы. В конце, изображая царя Михаила Федоровича, безмолвно по сцене прошагал известный на всю Россию тенор Собинов.

В Дворянском собрании был дан большой бал. Играл струнный оркестр графа Шереметева под личным его управлением. Бал начался с полонеза. Государь шел с женой петербургского губернского предводителя Сомовой, Государыня — с Сомовым. За ними шли гурьбой Великие Князья с женами петербургских дворян и Великие Княгини с петербургскими дворянами. Великая Княжна Татиана Николаевна танцевала с князем Багратионом-Мухранским, Великая Княжна Ольга Николаевна — со светлейшим князем Салтыковым. Светлейший, танцуя, забыл отстегнуть шашку, и та скрежетала по паркету. Бал был оживленный и красивый.

В один из юбилейных дней в присутствии Их Величеств была отслужена Торжественная обедня.

Великая Княгиня Мария Павловна, в парадной карете с форейторами, приехала в Казанский собор вместе с прибывшей из Германии Великой Княгиней Марией Александровной, герцогиней Кобург-Готской, единственной дочерью Императора Александра II. Выезд был чисто русский — в малиновом с золотом кафтане кучер сидел на золотых с малиной козлах; форейторы дули в трубы, Мария Павловна, свесившись из окна, играла на балалайке, Мария же Александровна била в большой бубен. Лошади шли цугом.

Обедня была архиерейская и потому продолжалась долго.

Осеняя себя крестным знамением, Государь с трудом сдерживал позевоту, Государыня нюхала что-то из склянки, Великий Князь Константин Константинович качался на каблуках и свистел носом. Светлейшая Княгиня обер-гофмейстерина Голицына, генерал-адъютант граф Воронцов-Вельяминов и командир лейб-драгун граф Нирод, проголодавшись, ели просфоры. Наследник, в голубом атаманском мундире, с бриллиантовой Андреевской звездой и бриллиантовым орденом Андрея Первозванного, висевшем на Андреевской цепи, давно просившийся по-маленькому, стал проситься по-большому.

— Бог открывает Себя ясно и полно лишь немногим избранным, — забеспокоился Великий Князь Алексей Александрович.

— Господь творит все, что хочет, когда хочет и как хочет, — повел носом дворцовый комендант генерал Воейков.

— Откровение Божие всегда превышает человеческое понимание, — пожал плечами изящный обер-церемониймейстер граф Гендриков. — Кто познал ум Господень, чтобы судить Его?

— Он безначален, бесконечен, присносущ, неограничен, — показала руками гофмейстерина Нарышкина.

— Никто никогда по существу не сомневался, что Бог есть Личность, — открестился князь Гагарин.

— Бог все предвидит, но не все предопределяет! — закруглил подданных Самодержец.

2.

Натужливо свистали паровозы, платформы ходили ходуном, вагоны лязгали сцепами, бежали и падали пассажиры, жандармы пучились и яростно крутили усы, заиндевелые обвязанные машинисты обнимались с распаренными полуголыми артельщиками, рабочие в поношенных сапогах выдергивали из земли ненужные рельсы, идиотически смеялись встречающие, с тендеров сыпался уголь, пахло мазутом, играли перронные арфистки.

— Кого встречаешь? — кадетский капитан Клюге фон Клюгенау наткнулся на Степана Лукича Биценко, короткого своего знакомого.

— Хорошенькую женщину, — отшутился Степан Лукич. — А ты?

— Рахманинова, — энергически капитан задвигал пальцами. — Сергея Васильевича… Вот и поезд. — Он указал шашкой.

— Берлинский, — присмотрелся Биценко. — Точнехонек!

Через минуту из прибывшего состава стали показываться люди. Рахманинов вышел из багажного вагона, в енотах, с визжавшей собакой на плече.

Напряженно Степан Лукич водил глазами. На перрон по одному сходили пассажиры: вертлявый офицер с мешком через плечо, мужик, державшийся прямо и строго оглядывавшийся, сухая старушка-графиня, слегка улыбавшаяся тонкими губами.

— Получил телеграмму? Здоров? Слава Богу, — вплотную подойдя к Степану Лукичу и близоруко щурясь, она поцеловала его в лицо.

— Cessez!.. Madame la Comtesse!.. — брезгливо Биценко обтер платком щеку. — Вас должен встретить сын… Вы приняли меня за него.

— Действительно… — старушка умышленно притушила свет в глазах, но он светился против воли в ее чуть заметной улыбке, — у меня есть сынок восьми лет, кажется, и я никогда с ним не разлучалась — все мучаюсь, что оставила его. — Она понюхала из склянки.

Подергиваясь и волоча простреленную ногу, из крашеного берлинской лазурью вагона вышел Плеханов, известный Степану Лукичу еще по Моршанску, и, не признав его, укатил на тележке артельщика.

Последним на перрон сошел господин лет сорока с чем-нибудь, в барашковой шубе, крытой синим сукном, и мягкой дорожной шляпе.

— Ленин! — закричал Биценко. — Ленин!

Сблизившись, они обнялись.

— Телеграмму получил… — сбивчиво говорил Степан Лукич. — Я здоров…

— Слава Богу, — отвечал Ленин. — Слава Богу.

Держась друг друга, они вышли из-под огромного вокзального свода.

— Адмиралтейская набережная №12, — приказал Биценко извозчику. — Дом маркиза Паулучи.

— Право же, лучше в гостиницу… к Демуту…

— Ко мне, только ко мне!.. А ты здоров?

— Совершенно здоров, — теребил Ленин ремешки портпледа, — совершенно…

Был зимний брезжущий день. Обшевни неслись по остро разъезженной мостовой. Мелькали зеркальные окна магазинов, эталажи ювелиров и парфюмеров.

Недалеко от Аничкова дворца извозчик подобрал вожжи и стащил треух. Запряженные огромными лошадями, навстречу ехали сани, правил которыми толстый кучер с медалями на груди. В санях сидели двое военных. Один был стройный, с рыжеватой бородкой, второй — старик с хитрющими глазами.

— Царь, — сказал Биценко. — С ним Фредерикс.

Поспешно Ленин стащил шляпу и низко поклонился. Государь ответил, приложив руку к козырьку, министр Двора кивнул Ленину головой.

На набережной, закутанная в байковый платок, стояла баба-селедочница, позировавшая Маковскому. Приплясывая на ветру, коллеге помогали Ге, Семирадский и один из Васнецовых.

Невидимая, под ледяным панцирем, протекала Нева. Дворники сыпали прибаутками. Гувернантки прохаживались с младенцами. Всяческий люд сновал. Хоругвеносцы в галунных кафтанах, с позументами на крестцах, шествовали, сжимая кулаки.

Лихо обшевни пронеслись по снегу и, никого не задев, стукнули в фасад большого доходного дома.

Расторопный швейцар выскочил и помог господам высвободится из-под тяжелой медвежьей полости.

---

3.

К подъезду №4 царскосельского Александровского дворца одна за другой, позванивая бубенцами, подкатывали разряженные придворные тройки: мелькали разноцветные мундиры, треуголки, портфели.

В приемную набилось множество народу: послы, члены правительства, губернаторы, командующие войсками. Штатские были во фраках с золотыми пуговицами, военный министр приехал в сюртуке, при оружии. Председатель Совета министров старик Горемыкин надел Андреевскую ленту, моложавый министр иностранных дел Сазонов — Владимирскую.

Дворцовый комендант генерал Дедюлин рассаживал вновь прибывших на свободные еще мягкие кресла — к ним тотчас подходил изящный и изысканно вежливый обер-церемониймейстер граф Гендриков.

— Держите себя просто, непринужденно, — наставлял он военного министра Сухомлинова, нервно понюхивавшего из пузырька. — Забудьте вашу военщину и будьте светским кавалером. Представьте, что вы приехали на бал в хорошо знакомый дом.

Просторная светлая приемная убрана была с большим вкусом. На стенах висели живописные полотна, между которыми выделялись небольшой портрет Государя и огромное, во весь рост, изображение Императрицы. В клетках заливались птицы, с лепного потолка свисали гирлянды; небольшой, бил фонтан. В глубине комнаты, развернутые один против другого, стояли рояли: белый и черный. За черным, спиной к вельможам, сидел Рахманинов.

— Так, между прочим… — вспомнил граф Фредерикс. — Ленин в городе.

— Слыхал уже, — шеф жандармов Джунковский подпилил затупившийся ноготь. — Пусть его…

Из кабинета Государя, утираясь, стремительно вышел Великий Князь Алексей Александрович, и сразу дежурный камердинер поманил внутрь обер-гофмаршала графа Бенкендорфа. Потом — предсказателя погоды Демчинского, за ним — протопресвитера армии и флота отца Георгия Шавельского и прима-балерину Рославлеву.

Кабинет Государя был в два окна, из которых не дуло: между оконными рамами имелось электрическое отопление. Посредине комнаты стоял большой стол с альбомами. На стене заметны были две акварели, изображавшие Петра Великого: на одной он нес куда-то маленького Людовика XV, на другой возмужавший Людовик нес в противоположном направлении его самого. В углу стояло знамя Собственного Его Величества Сводного пехотного полка с ликом Спасителя на полотнище и двуглавым орлом поверх древка.

Доклады затянулись до самого обеда.

Отпустив-таки балерину, Государь вымыл руки в уборной комнате и привел в порядок одежду.

Кушанья подавались в сиреневом будуаре Императрицы. Гофкурьеры и камер-лакеи внесли обеденный стол с устрицами, осетровым хрящом в уксусе и котлетами-марешаль.

— Предпочитаю черноморские устрицы заграничным, — повернулся Николай к хорошеньким Великим Княжнам, — и хрящ предпочитаю отечественный, и котлеты-марешаль. Вообще все русское предпочитаю иностранному!

Императрица Александра Федоровна, по обыкновению своему, недомогала и ела полулежа, роняя крошки на вечерний, с кружевами, халат и чудесные жемчуга.

— Терпеть не могу эти приемы, церемонии, торжества! — тяжелой вилкой прихлопнула она устрицу.

— Отчего же, Аликс? — Поспешно Государь отложил номер «Нового времени».

— Ты не помнишь? — пошла Императрица пятнами. — Крещенский злополучный парад в девятьсот пятом?! Стою это я у окна в Зимнем, — она показала Великим Княжнам, — и вдруг: ууууу! бах! дзень! Пуля разбивает верхнее стекло окна, из которого я смотрю.

— 1-я батарея Гвардейской конной артиллерии во время салюта дала залп по дворцу, — поморщился Николай. — Одно орудие было заряжено картечью, оставшейся в дуле после учебной стрельбы. Произведенное дознание не выявило злого умысла… Случайность восьмилетней давности… Стоит ли ворошить!..

Государь сделал знак, и дежурный флигель-адъютант подал ему и Великим Княжнам по удобной золотой кирке.

Рядом находился замерзший пруд, и разбивать на нем лед было любимейшим их занятием.

4.

По ступеням лежал половик на медных прутьях. Пахло жареным луком. Слышались звуки рояля, заглушенные модератором.

— С женой познакомлю, — шумно поднимался Биценко. — Горничная у меня девушка. Канарейка в клетке. Кот. Ты, брат, кота не задевай.

— Я сам мирного характера, курицы не обижу, я никогда первый не начну, за себя я вам ручаюсь, — смеялся Ленин в руку.

Они остановились, Степан Лукич позвонил, квартирная дверь распахнулась — луковый дух окреп, звуки рояля, напротив, исчезли.

Квартира была в пять больших комнат. Из одной, слегка шмыгая юбками, появилась сильно моложавая волоокая брюнетка с хорошо развитым бюстом.

— Она!.. Анастасия Алексеевна!.. Суженая!.. Ряженая! — легко Степан Лукич подбросил жену над головой. — А это — Ленин!.. Люби и жалуй!.. Старик!.. — вспомнил он гимназическое прозвище друга. — Старик!.. Непременно, слышишь, непременно зови его стариком!

Она не присела — просто протянула руку. Ленин пожал чуть коротковатые пальцы.

— Старик, — крикнул Биценко, — у тебя нос в копоти и щеки в паровозной саже!.. Сейчас мыться!..

Примерно получасом позже, взбодрившийся, встряхивая непросохшими еще волосами и роняя с ресниц мелкие капли, в сюртуке с зелеными обшлагами и такого же цвета воротником, приезжий перебегал глазами от одного предмета к другому, осматриваясь в просторной светлой гостиной.

Комната была высокая, аршин в шесть высоты, окна — с переплетами из восьми стекол. Все дышало большим порядком. Мебель по периметру обита была розовым и голубым атласом. На дверях толстыми складками повисали тяжелые драпри. Люстра с фарфоровым резервуаром для керосина покачивалась над головами.

Анастасия Алексеевна, в лиловом платье с длинным шлейфом, четырехугольным открытым воротом и короткими рукавами, оглядывала гостя. Скорее худой, чем полный — с выпуклым в боках черепом, утолщавшимся книзу носом и шедшим через всю голову немецким пробором, он показался ей довольно занятным.

— Приехали, значит, из Германии? — переспрашивала она, не расслышав.

— Именно так, — отвечал он, имея во рту непрожеванную пищу. — Прямиком из Берлина.

— Чем изволили там заниматься? — Она далеко вытянула ноги, и шелковые голубые панталоны с кружевами коварно высунулись из-под платья.

— Отдавал силы разным вопросам дня. — Он посмотрел и улыбнулся бритыми губами.

Степан Лукич, в желтом жилете с бронзовыми пуговицами, задернул розовые кретонные занавески.

— Люди там… какие же?

— Далекие предки наши, — хитро гость сощурился, — полагали, что где-то в тех краях обитают люди с песьими головами. Таковых, признаюсь, не видел. — Мастерски он выдержал паузу. — Со всей ответственностью, однако, могу заявить: встречал неоднократно женщин с лошадиными мордами!

Степан Лукич захохотал так, что на массивной горке с амурами затряслись терракотовые статуэтки.

— Он сызмалетства такой!.. Скажет — отрубит!.. Учителей изображал в лицах!.. Каверзы строил!.. — Биценко дрыгал ногами. — Директор гимназии его самолично розгами!..

С серьезным видом Ленин утерся камчатной, с монограммой, салфеткой. Анастасия Алексеевна надавила пуговицу воздушного звонка. Горничная, смахивавшая на гувернантку, внесла сверкающий мельхиоровый сотейник.

— Котлеты-марешаль! — сняла крышку хозяйка дома. — Разварные груши с рисом!

В простеночном громадном зеркале отражалась марина Айвазовского и два жанра Ге.

— Выходит, ты в Департаменте торговли? — интересовался гость.

— Торговли и мануфактур, — уточнял хозяин.

Горничная вошла с ликером и фарфоровым севрским кофейником.

— Вятичи едят много толокна, — вспомнил Ленин Шаляпина.

Ликер «Кюрасао-шипр» чуть отдавал одеколоном, от кусочков лимона сильно припахивало луком.

Угли рдели в камине.

5.

Выйдя от Императора в некотором раздумье, отец Георгий Шавельский не стал возвращаться в Петербург — совместно с царским духовником протоиереем Васильевым ему предстояло совершить всенощную и литургию в Государевом Федоровском соборе.

«Бог твердыня, — благочестиво размышлял святой отец, — совершенны дела Его и все пути Его праведны; Бог верен и нет неправды в нем; Он праведен и истинен».

Морозец пощипывал уши. Смиренно улыбаясь, Шавельский миновал манеж, казармы гусарского полка и вышел к царскосельскому парку. Дорожки добросовестно очищены были от снега.

— Шесть месяцев отсидел бы в Петропавловской крепости за удовольствие выдрать Распутина! — Боевой старый генерал Гернгросс, в распахнутой шинели, выскочил из боковой аллейки. — Ох и выдрал бы мерзавца!

— Простýдитесь, Александр Алексеевич! — заботливо протопресвитер армии и флота замотал шарф командующему 26-м пехотным корпусом.

Совсем рядом духовой оркестр грянул марш «Под двуглавым орлом». Стройными рядами на отца Георгия шел батальон юнцов.

«Завтра, — отскочил Шавельский, — уж не день ли святого Спиридония?.. Так и есть! — Нагнувшись, он подобрал с земли упавшую бархатную камилавку. — Праздник Пажеского корпуса!.. Готовятся, значит, робяты к Государеву смотру!..»

— Кому какое дело?.. — вкрадчиво сказали за спиной. — Хороший человек стоит подле царской семьи… Пусть себе стоит. Нет же — мешает Распутин кому-то… Как тяжело, как тяжело!..

— Владыко! — протопресвитер повернулся к митрополиту Санкт-Петербургскому Питириму. — Вы гляньте — красота какая!

Под барабанный бой из-за поворота вышел лейб-гвардии Финляндский полк, праздник которого тоже приходился на день святого Спиридония.

— На той неделе, в субботу, — пресвитер Колачев помог отцу Георгию подняться, — сослуживал я в здешнем соборе… Семейство во время литургии стояло на правом клиросе, Распутин — в алтаре. — Варежкой пресвитер сбил с протопресвитера снег. — «Друг» причастился у престола сразу за служителями, а уж после, в обычное время, у царских врат, подобно обыкновенным мирянам, — Семейство. Причастившись, Распутин уселся в кресле, и я, — голос рассказчика дрогнул, — вынужден был поднести хаму просфору и теплоту для запивки. Высочайшие причащались, а негодяй, развалившись, жрал!.. Такое доколе продолжаться будет!

Снежок, пущенный меткой рукой, попал Шавельскому в нос, другой — угодил по затылку. Смеясь, из-за деревьев выскочили министр внутренних дел Хвостов и статс-дама Александра Николаевна Нарышкина.

— Распутинъ, — закричала дама, — благороднейший старецъ, къ нему идут не худшие, а лучшие! Тѣ найболѣе требовательные къ себѣ люди, которые не удовлетворяются компромиссами съ своей совѣстью, какie глубоко страдаютъ въ атмосферѣ лжи и неправды мiра и ищутъ выхода въ общенiи съ людьми съумевшими побѣдить грѣхъ и успокоить запросы тревожной совѣсти!

— Тѣ люди, — зычно поддержал даму кавалер, — которымъ уже не подъ силу одинокая борьба съ личными страданiями, которымъ нужна нравственная опора сильнаго духомъ человѣка!

Протопресвитер заспешил к выходу. Запыхавшийся, его догнал могилевский губернатор Александр Иванович Пильц.

— Вы знаете Распутина, — замахал он пальцем. — Знаете, что он значит теперь. Вы должны понимать, чем грозит распутинская история. Вы должны говорить с Государем. Не сделаете этого — потом публично я заявлю, что напоминал вам о вашем долге, что требовал от вас исполнить его, а вы не пожелали!

Отец Георгий выбежал из царскосельского парка. По улице, туда и сюда, проносились придворные кареты. Не раздумывая, он остановил ближайшую.

В карете ехал князь Александр Андреевич Ливен.

— Российский рубль, — сказал он, — стоит… стоит… как… — с удовольствием директор Дворянского банка выговорил не принятое в обществе словцо.

— Слава Богу! — откинулся на подушки Шавельский. — Слава Богу!

6.

Пройдя сенатскую арку, он вышел на площадь, свернул к Исаакиевскому собору, потом — на Английскую набережную и Галерную улицу.

Галерная была чистой, спокойной. Здесь жили сенаторы, генералы, синодские чиновники. Почти у каждого дома стоял собственный выезд.

На Фонтанке светились дуговые фонари, гремела военная музыка. Офицеры, студенты, гимназисты катались на коньках с барышнями — и вдруг взрыв хохота: желая щегольнуть своим искусством, Рахманинов упал на лед и угодил в полынью.

— Клюква, клюква подснежная! — закричала пронзительно румяная бойкая олочанка.

— Халат, халат! — вторил ей желтолицый старьевщик-татарин.

Ленин отдал прохудившиеся рукавицы, набил рот трескавшейся терпкой ягодой.

У Симеоновского моста бегали дрессированные бойкие крысы — здесь, в цирке Чинизелли, выступал Дуров. По парку Михайловского дворца гулял ветер. В Летнем саду, неопрятный, сидел Крылов. Умерший Кутузов лежал под знаменами Франции в Казанском соборе. Вечный, на Марсовом поле, горел огонь.

В Соляном городке была выставка передвижников. Лучше других смотрелся Ге, хуже Маковский и один из Васнецовых.

Комиссаржевская Вера Федоровна стояла на Садовой. В белоснежном бурнусе с фестонами внизу по борту, белой драповой шапочке, со снежинками на выгнутых длинных ресницах.

— Вы похожи на Пердиту из «Зимней сказки»! — не удержался он.

— Ленин? — Она навела двойной лорнет. — Каким образом вы здесь?

— Сорока на хвосте принесла! — Он заразительно рассмеялся и угостил ее клюквой.

— Умей нести свой крест и веруй! — Она порылась в муфте. — Давайте же сядем и будем говорить, говорить. Хорошо здесь, тепло, уютно. Я — чайка… Нет, не то. Я — актриса. — Она понюхала из флакона.

— В Берлине, — подыграл он, — заинтересованы вами. Спрашивают: какая вы, сколько лет, брюнетка или блондинка. Думают все почему-то, что вы уже немолоды. Одним словом — старая история.

— А я завидую вам, — красиво она двинула рукой. — Вы — один из миллиона, вам выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения. Вы счастливы.

— Я? — прикинул он. — Да для меня слова о счастье все равно что мармелад, которого никогда не ем… Давно интересуюсь, кстати… фамилия ваша какого происхождения?

— Отец мой, — Вера Федоровна указала на небо, — поручик Ржевский, служил по ведомству снабжения армии. Он был комиссаром. Комиссар Ржевский… Давным-давно.

Лошадь с отросшей зимней шерстью пробежала совсем рядом, покосилась на Ленина влажным глазом. Парные и одиночные сани бесшумно скользили по рыхлому снегу, который до наступления оттепели никогда не скалывался с петербургских улиц.

Столичный город застраивался, украшался сооружениями и памятниками архитектуры. На Песках и в Измайловском полку взамен прохилившихся хибарок воздвигались каменные доходные дома. Повсеместно газовое освещение заменялось электрическим. Через Неву вместо разводного деревянного выдвигался массивный Троицкий мост.

На красивейшем в Европе Каменноостровском проспекте, прихрамывая, к Ленину подошел Плеханов.

— Мы, русские, — почесал он ногу, — отличаемся тем, что не ценим своего, восхищаемся всем заграничным, не любим путешествовать по своей стране, предпочитая Французскую Ривьеру и Саксонскую Швейцарию диким красотам Урала, Кавказа, Алтая. А для меня так Нева в тысячу раз прекрасней Бранденбургских ворот, Литейный в пятьсот раз красивее набережной Темзы, аллеи Елагина острова в двести пятьдесят раз краше Бульвара Арлекинов.

— Галерная улица, — подхватил Ленин, — в сто двадцать пять раз представительней Мюнхенской ратуши, Фонтанка в шестьдесят два с половиной раза импозантней Люксембургского сада, Пулковские высоты в тридцать один и двадцать пять сотых раза круче Альп.

7.

— Ваше Величество, — деликатно граф Фредерикс поскреб в дверь, — тут дело такое… шведский король подъезжает… надо бы встретить…

— Черти носят! — Николай заворочался на пружинах. — Чего вздумал?

— Так свадьба завтра.

— Чья еще?

— Великой Княгини Марии Павловны, — министр Двора приложился к склянке, — с сынком ихним, герцогом Вильгельмом.

— Зюдерманландским?

— Зюдерманландским.

— Тогда ладно, — гулко Николай зевнул. — Сейчас встану.

Государь не успел — состав задержали и пустили снова, когда Николай был уже на станции царской ветки.

Король Густав V, очень худой и высокий, вышел из вагона в шведской адмиральской форма и в Андреевской ленте. Николай встречал гостя в конногвардейском мундире, с цепью шведского ордена Серафимов.

— Подзакусить с дороги… — хитро Самодержец улыбался.

Большой Екатерининский дворец сиял огнями. Повсюду были красота и роскошь. В гостиных, залах, вестибюлях придворные кавалеры флиртовали с усыпанными драгоценностями дамами. Присутствовал дипломатический корпус, наличествовали высшие сановники. Шушукались принцы иностранной крови. Застывшие, в парадных меховых шапках с султанами и в белых ментиках, у входа стояли почетные лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка часовые. Внутри выставлен был почетный караул от лейб-гвардейского Кирасирского Его Величества полка, одетый в белые мундиры, белые лосины, ботфорты и золоченые каски с серебряными орлами.

В огромном двухсветном зале был накрыт покоем стол на двести персон. Играли балалаечники Измайловского полка, Великая Княгиня Мария Павловна отплясывала русскую, камер-пажи в такт стучали деревянными ложками, взмыленные гоф-курьеры безостановочно доставляли из кухни разварную осетрину под белым соусом и порционные котлеты-марешаль с трюфелями.

После бокалов водки с пивом обедавшие порозовели, официальность испарилась, атмосфера сделалась непринужденной и даже вольной.

По высочайшему подмигиванию королю подсунули здоровенную полтавскую котлету, изготовленную с перчиком по старинному петровскому рецепту. Откусив, швед поперхнулся и долго кашлял. От широкой души русские смеялись.

— На свадьбу, значит, приехал? — похлопывал Николай по спине Густава. — На свадьбу?!

— Мой син Вилхелм щенится Мари Пафлофн, — смешно коверкал язык иностранец. — Феликий Княжон.

— Мари Пафлофн, — сморщил лоб Государь. — Скажи, — повернулся он к супруге, — это чья же?.. Развелось кровных!

— Мария Павловна и брат ее Димитрий Павлович, — терпеливо приступила Императрица Александра Федоровна, — дети Великого Князя Павла Александровича, твоего дяди… Всѣ дѣти — мистики, всѣ они тянутся къ Богу, какъ цвѣты къ солнцу; всѣ безсознательно влекутся къ небу и одинаково протестуютъ противъ попытокъ горделиваго ума разрушить волшебный замокъ мистицизма, гдѣ все иначе, чѣм на землѣ, гдѣ живутъ ангелы, поющiе славу Богу, гдѣ нетъ ни зависти, ни злобы, гдѣ говорятъ ангельскимъ языкомъ, и надъ всѣм и всѣми царствуютъ небесные законы и Вѣчная Любовь…

— Однако, — поторопил Император, — однако…

— Овдовев, — Государыня продолжала, — Великий Князь Павел Александрович, вопреки твоей воле, женился вторично на баронессе Пистолькорс…

— Пиздолькорс, — расхохотался Николай. — Надо же!

— Ты, — продолжала Государыня, — выслал дядю за границу, а подрастающих Марию Павловну и Димитрия Павловича приняла в дом моя сестра, Великая Княгиня Елизавета Федоровна. Ее муж, московский генерал-губернатор, Великий Князь Сергей Александрович был в девятьсот пятом разорван на куски бомбистом Каляевым. Дядины части долго собирали потом в разных местах, сердце нашли в Кремле, на крыше… После удачного покушения моя сестра удалилась в монастырь, а Мария Павловна с Димитрием Павловичем перешли под мою опеку.

— Так, что ли, Димитрий Павлович завтра женится? — утомился Государь.

— Мария Павловна, — Императрица расставила точки, — выходит замуж.

8.

Когда Биценко спросил у Ленина, зачем, он, собственно, приехал, Ленин покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел и не смог ответить. Не мог же он, в самом деле, сказать, что приехал сделать предложение его свояченице, тем более что никакой свояченицы у Биценко не было. Вернее, она была, но, выйдя за моряка, утонула в Балтийском море, когда Ленин был еще ребенком, превратилась в этакое существо превыше земного.

За окном падал снег. Неподвижные, на Неве стояли льдины. Проседая, рессорная повозка провезла груду картонажей. Коллежский регистратор прошел в шинели, не оставляя по себе глубокого следа.

«Туалет… приготовления к балу стоят больших трудов, — подумалось Ленину отчего-то. — Все дамы ставят себе клизму».

С карандашом в руке он склонился над газетой, изучил театральный раздел. Недорого Кшесинская сдавала балкон. Нижинский возбуждал негодование Дягилева. Станиславский взял моду вставлять папиросы в длинную пипку.

Ленин снял верхние брюки, пересел на гарусное полосатое одеяло.

«Мы благословляем государственную власть в России, которая, начиная от помазанника Божия, благочестивого Царя нашего и кончая слугами его, идет на помощь Церкви, препятствует свободе отпадения и совращения, дает время пастырям и пасомым их исправиться и укрепиться, чтобы пастыри, наконец, вошли в свою силу и просвещали бы, и охраняли бы, и спасали бы охраненное ими стадо Божие», — писал священник Потехин.

Перевернувшись на живот, Ленин расположил газету под собой.

«Распутин — это раб Божий: вы согрешите, если даже мысленно его осудите. Исходя из борьбы с неправдою, искореняя малейшие компромиссы с совестью, он старается быть живым воплощением правды Христовой на земле, проповедуемой личным примером жизни», — утверждал некто Жевахов.

На полу, облепленная волосками, лежала роговая шпилька. Свесившись, Ленин прикрыл гадость газетой.

Из коридора донесся голос Степана Лукича и незнакомый, женский. Некоторая происходила возня.

Vous ne l’avez pas vu? — спрашивал Биценко.

Mais non, pas encore,

Je vais vous le montrer…

Ленин отворотился к стене, пристально стал разглядывать висевший над кроватью жанр. Это была картина Крафта «Игра кончена». Перевернутый, лежал стол, валялись на полу шахматные фигуры. Двое мужчин стояли в позах друг против друга: победитель и побежденный. Ликующе, хохотал первый. Униженный, щерился второй. Но было ли произнесено последнее слово?! Рука оскорбленно тянулась к оттопырившемуся карману панталон.

— Старик, ты как тут? — Степан Лукич вошел, оправляя одежду.

— Вот это, — показал Ленин пальцем, — у тебя кто? Знакомые, вроде, лица… Чигорин с Петровым?.. Шифферс и Гармонист?..

— Министр внутренних дел Сипягин, — Биценко выправил раму, — и Степан Балмашев. Второе апреля девятьсот второго года. Русская партия. С жертвами. Комментарии во всех газетах.

— «Пешка в большой игре!» — вспомнил Ленин заголовки. — «Атака Балмашева!», «Остался без фигуры!» и даже «Игра в пульку!».

Оба рассмеялись.

— Пойдем, — Степан Лукич потянул приятеля за ногу. — У нас гости. Я познакомлю тебя с Елизаветой К.

— С Елизаветой К.? — удивился Ленин. — Почему К.?

— Все так ее зовут, — Степан Лукич подернул плечами. — Никто не знает ее настоящей фамилии, вероисповедания, возраста, места проживания и рода занятий. О ней ходят легенды. Загадочная, немотивированная, она появляется во флере тайны и в нем же исчезает. Идем, посмотришь…

— Ехал как-то по Волге — дешево и приятно! — сказал Ленин, чтобы как-то выиграть время. — Стой на рогоже, говори с ковра!

С этой женщиной ни под каким видом не следовало заводить знакомства. Она могла погубить его замыслы. Дезавуировать начинания, похоронить все надежды.

Так говорила Ленину его неоднократно ошибавшаяся интуиция.

9.

Свадьбе должно было состояться в Большом Екатерининском дворце.

Князья Крови Императорской Иоанн и Гавриил Константиновичи с сестрой, Княгиней Татианой Константиновной, прибыли на автомобиле «Ришар-Бразье», остальные пришли своим ходом. Обе Императрицы и все Великие Княгини надели русские платья и кокошники, покрытые драгоценными камнями. Мужчины сплошь закованы были в Андреевские цепи.

Не рассчитав по времени, приглашенные явились раньше срока и вынужденно переминались с ноги на ногу в комнатах покойной Императрицы Марии Александровны.

— Отчего она умерла? — интересовался Государь.

— Склероз третьей степени, отягощенный наследственной подагрой, — услужливо отвечали.

— А молодая где?

— Вот же, — показывали. — Чешется.

На мозаичном столе разложен был золотой туалетный прибор Императрицы Елизаветы Петровны. Массивной гребенкой невеста продиралась в волосах.

— Мария Павловна, — занервничал обер-церемониймейстер Гендриков, — люди ждут. Пора бы одеваться!

Мужчины отвернулись.

Невеста сбросила халатик с цветочками и протянула руки в парчовое серебряное платье, пришедшееся точно впору. Позади оказался длинный шлейф. Корсаж был усыпан сверкающими крошками фольги. Подскочившие люди прикрепили корону, букли, бриллиантовую диадему, чуть пожелтевший вуаль из старинных кружев, защелкнули вокруг шеи сапфировое колье.

— Хорош! — замахал Гендриков.

По залам дворца все поспешили в церковь.

Мария Павловна с Вильгельмом Зюдерманландским встали перед аналоем, приглашенные расположились вдоль стен. Сладкоголосо, в малиновых кафтанах и фраках, взметнулись придворные певчие. Над головами брачующихся подняли и опустили венцы — венчание завершилось. На низких нотах протопресвитер Дернов отслужил благодарственный молебен, и тут же подоспевший архиепископ Шведский перевенчал молодых по лютеранскому обряду.

— Кушать когда-нибудь станем? — спрашивал Николай.

— Уже направляемся, — отвечали. — Минуту терпения.

Обеденный стол блистал сервировкой. За Государем и Государыней стояли первые чины: министр Императорского Двора, обер-гофмаршал, обер-шенк. Придворные наливали гостям водку с пивом, услужливые камер-пажи держали веера, головные уборы, накидки, перчатки и калоши пирующих. На расписном столетнем фарфоре подавались оставшиеся с предыдущего дня котлеты-марешаль и разварная осетрина под белым соусом.

После обеда по обычаю был куртаг, с ломберным столом и зажженными свечами. Сели за карты. Князь Крови Императорской Иоанн Константинович проиграл графу Фредериксу автомобиль «Ришар-Бразье», Великая Княгиня Мария Павловна выиграла у архиепископа Шведского золотую табакерку. Настроившись, в красных мундирах, заиграл придворный оркестр. Государь прошел в полонезе, остальные танцевали польку.

— После танцев что? — осведомился Император.

— Концерт и ужин, — сказали.

Переодевшись, Николай появился в белом ментике, надетом в рукава, парадных чакчирах с золотыми галунами по бокам и спереди, при огромной шапке с султаном.

На концерте пели артисты и артистки Императорских театров: Смирнов, Кузнецов, Липковская, Давыдов, Яблочкина, Юрьев. С удовольствием Государь подпевал.

За ужином доедали оставшуюся от обеда разварную осетрину и котлеты-марешаль.

— Я гораздо лучше чувствую себя в храмѣ, когда меня никто не видитъ, — говорила Императрица Александра Федоровна своей фрейлине и подруге Анне Александровне Вырубовой. — Тамъ я съ Богомъ и народомъ.

— Ваша глубочайшая вѣра, — принюхивалась к флакону старщая дочь Главноуправляющего Собственной Его Императорского Величества канцелярией, — Ваше смиренiе, преданность волѣ Божiей глубоко сроднили Вас съ русскимъ народомъ.

10.

Анастасия Алексеевна Биценко, тогда еще Майборода, училась в школе средне, благодаря своим средним способностям, и потому вышла из последних, но, несмотря на это, готовилась занять почетное и с хорошим жалованием место почтовой начальницы, куда она должна была получить назначение от своего родственника-генерала, а исполнять такого рода должность она могла бы не хуже всякого другого или другой.

Судьбе, однако, угодно было распорядиться иначе — разбитной Степан Лукич в одночасье просил ее руки и сердца, Анастасия Алексеевна раздумывала недолго: оставив мысли о службе, весело она зажила своим домом и вот теперь, уже на девятом году замужества, лежала в полуопустевшей супружеской постели, слушая, как в столовой, готовясь в присутствие, муж сглатывает с блюдца ароматный кофе.

Совсем из другого направления до слуха Анастасии Алексеевны донесся смешной жирный звук, шумно побежала вода — то был Ленин, опорожнявшийся по своему обыкновению, сразу после подъема.

Она попыталась представить его соблазнителем: Степан Лукич на службе, горничная взяла выходной — и вдруг шаги: в одних подштанниках Ленин вырастает на пороге спальни, бросается, пластует ее, рвет сорочку, пропихивает внутрь что-то зеленое и пищащее… Не так, иначе. Степан Лукич ушел и Аннушка тоже, сопение сзади, топот, Ленин — без подштанников вовсе — настигает ее в коридоре, задирает юбки, берет ее сзади, просовывает нечто звенящее и смешащее… Она пробовала еще и еще: Ленин сажал ее себе на колени, клал на бок, подбрасывал в воздух, но всякий раз вводил очевидное не то, какие-то посторонние предметы, а может статься, и мелких животных: извивающихся, мяукающих и шипящих… Решительно никак не могла она представить его в роли любовника.

— …бекона и джема тоже, — говорил Ленин в столовой. — Супруга еще почивает?

— Отходит после вчерашнего. — Степан Лукич обстучал яйцо.

— Конечно, дело не мое, — Ленин уронил вилку, — но этот шум ночью, твое расцарапанное лицо, разбитые стаканы на полу… и почему канарейка в клетке лежит ногами вверх?.. Ужели всё — Елизавета К.?

— Она такая не всегда. — Поднявшись, муж облачился в мундирный сюртук.

— Елизавета К. — подруга жены?

— Вовсе нет.

— Твоя?

— Тоже нет. — Степан Лукич в прихожей взял шинель.

— Погоди, я с тобой, — завозился Ленин. — Только шубу надену.

Когда дверь за мужчинами хлопнула, Анастасия Алексеевна, в ночной полотняной кофточке с длинными рукавами и без кружев, села к зеркалу. Громоздкие, раскаленные, уродливо искривленные щипцы для волнистой гофрировки и другие — для мелкой завивки — приготовлены были на подзеркальнике.

«Волнистую гофрировку спереди, мелкую завивку сзади, — решила она. — Как давеча я видела в журнале».

Движения Анастасии Алексеевны были живописны, лицо истомленно-красиво, стан крепок. Она знала это и умела нравиться.

Севрский кофейник приглашающе свистнул.

С волосами, причесанными пышно и кругло (локоны вокруг ушей), тонкопалой рукой она подхватила тартинку, зачерпнула сливок, сощелкнула со стола сладкую соевую соринку, перевоткнула на темени беспокоившую шпильку, оправила ленту на гладком темно-коричневом платье.

— Корнет Кирасирского Ее Величества полка, кавалергард, барон фон-дер-Остен-Дризен! — рассмеялась горничная.

Анастасия Алексеевна посмотрела у зеркала, чист ли нос, но передумала.

— Скажи, я занята.

На улице, вероятно упавши, закричал ребенок. Подернутое, в вышине, пробивалось солнце. Льдины на реке белели. Швеи шмыгали с картонками.

Жаркое желание обновки возникло, распространилось по телу.

Анастасия Алексеевна брызнулась жасминовыми духами, лизнула фиалковой помады, сняла с вешалки ротонду на лисьем меху с песцовым воротником.

Впереди был еще долгий отрезок жизни — оставалось правильно им распорядиться.

11.

Погода наконец-то разгулялась, туманы как ветром сдуло, на куполах и шпилях золотилось солнце, морозец пощипывал уши, улицы полнились народом.

Товарищ министра внутренних дел и командир корпуса жандармов Свиты Его Величества, генерал-майор Джунковский неспешно фланировал по Литейному, когда вдруг из-за угла, с большим запасом образков, евангелий и молитвенников, на него налетел отец Георгий Шавельский.

— Душа в полете к Богу? — Джунковский помог собрать разлетевшиеся предметы культа. — Бежите от мирской заразы? Стяжаете Святой дух?

— Бытие Божие есть для нас факт, отрицать его можно только по недомыслию или злостности, — протопресвитер армии и флота одарил командира жандармов образком. — Однако же, никто не хочет проникать в ту область веры, где живет Истина, никто не думает о спасении. — Шавельский помотал головой. — Осточертело все. Мечтаю об иночестве.

Разглядывая встречных, они пошли вместе.

— Шведы, — повстречался им директор Дворянского банка, князь Александр Андреевич Ливен, — затевают в Стокгольме Олимпийские игры. Духоборов переселяют в Канаду. Граф Мусин-Пушкин сочетается с графиней Воронцовой-Вельяминовой.

— Помнится, она обещала вырасти в красавицу, — Джунковский приложил палец к носу, — однако обещания не сдержала.

— На дуэли… граф Мантейфель убил графа Сумарокова-Эльстона, — запыхавшийся, их догнал Главноуправляющий Собственной Ее Императорского Величества Канцелярией, граф Ростовцев.

— Покойник, — командир жандармов отнял палец от носа, — приволакивался за графиней Мариной Мантейфель. Стало быть, больше не станет.

Палкой стуча по тротуару и тумбам, в синих очках, подошел министр народного просвещения, граф Игнатьев.

— Кинематограф, — погрозил он кому-то, — стал школой разврата. Приведу такой случай. У генерала Бздунь-Расхуевского служил лакей, имевший малолетнего сына. Однажды генерал по надобности вышел из своего кабинета в коридор, где стоял ящик для мусора. — Министр понюхал из мензурки. — Каково, представьте, было изумление генерала, когда из ящика, с ножом в руке, выскочил лакейский сын и по всем правилам искусства его зарезал! Оказалось, стервец насмотрелся кинематографических картин!

— Лакей сослан, мальчишка колесован, генералу высечена эпитафия, — Джунковский оправил ботфорт. — Дело закрыто.

— Господа! Господа! — Военный министр Сухомлинов поздоровался с каждым за руку. — Кто-нибудь знает: будет война?

— Поводов для войны нет! — раскурил папиросу вице-председатель Государственного Совета Манухин. — Между Россией и Сиамом всегда были миролюбивые, добрососедские отношения.

— Анекдот, — министр путей сообщения Трепов рассмеялся. — Отец Александра Христофоровича Бенкендорфа, губернатор Риги, знаменит был своей рассеянностью. Приезжает к нему Император Павел, а Бенкендорф-старший забыл приготовить обед. Что делать? Посылает он к знакомым с просьбой выручить — все поспешили прислать по блюду. Приносят эти блюда под крышками — Бенкендорф радуется: обошлось, угощу Императора разнообразной домашней пищей!.. Снимают крышки и — о, ужас! — под каждой гусь!.. Дело было осенью, — пояснил Трепов, — и всякий постарался прислать лучшее по сезону блюдо.

— Пушкин, — обер-прокурор Священного Синода Саблер пожал под шубой плечами, — отчего непопулярен на Западе? Был недавно в тех краях — спрашиваю, популярен у вас Пушкин? Нет, отвечают, непопулярен.

— Запад, — протопресвитер Шавельский отдал солдату наскучивший культовый ворох, — всегда интересовался русской культурой лишь постольку, поскольку обнаруживал в ней диковатую экзотику. В Пушкине нет дикости, Западу он неинтересен, поскольку сам слишком западный, слишком близкий его, Запада, собственной литературе.

Слово за слово — подошли всей гурьбой к ресторану «Медведь» на Конюшенной. Алексей Акимович Судаков, содержатель, лично выбежал встретить дорогих гостей.

— Не могу, никак не могу! — загородил он вход. — Распутин Григорий Ефимович пьянствовать изволят, развратничать пожелали с кордебалетом Мариинского театра. Не велят пускать посторонних!

12.

В Германии, определенно, Ленин что-то делал, но что именно, того Биценко не мог понять, да и не интересовался. Ленин приехал в Петербург немного стесненный, с новым, неожиданным взглядом на вещи. Стесненность в нем то проходила, то возвращалась; неожиданный, свежий взгляд присутствовал неизменно.

— «Идет медленно, а пролетает быстро?» — за чаем гость подкинул загадку.

— Время, — кратко Степан Лукич объяснил, как он понимает дело.

— В старой фазе мыслишь, в консервативной, — сказал Ленин, улыбкой смягчая замечание. — Сделай, батенька, уступку материалистам. Вернись к основам естествознания.

— Жизнь? — дала свою версию Анастасия Алексеевна.

— Проще, куда проще, — ласково Ленин положил руку ей на рукав. — Долой вопросы жизни и смерти!

— Не понимаем, не понимаем, — сдались супруги. — «Идет медленно, а пролетает быстро». Что же это?

— Птица, — Ленин показал полужестом. — Птица!

— В самом деле. Эко мы Спенсера начитались! — Степан Лукич потянулся к салфетке.

— Комиссаржевская, — показал Ленин, — обтирает губы внешней стороной кисти. — Качалов, — он повернулся к Анастасии Алексеевне, — ковыряет в зубах вилкой. Когда пьют из пустого стакана, — Ленин подозвал горничную, — надо глотать свои слюни, соблюдая сценическое время.

Горничная вышла и вернулась с новым самоваром.

— Сегодня, — Биценко набрал рафинаду, — был у меня в департаменте купец, текстильный фабрикант Арманд, отец, кстати, пятерых детей: четверо сыновей и дочь. Случайно, вы не знакомы? — Степан Лукич посмотрел на Ленина. — Арманды долго жили в Европе.

— Не знаю… никаких Армандов не знаю. — Ленин поперхнулся и обрызгал скатерть. — Вы восемь лет в браке, — справился он с голосом. — Детишек, что ли, нет еще?

— Как нет? — Степан Лукич отложил калач.

Мужчины вышли из столовой и направились в дальнюю комнату.

Дети, потерявшие пушистость щек, смирно сидели у наряженной елки.

— Они, что же, никогда не выходят? — удивился Ленин.

— Горничная у нас… еще гувернанткой, — объяснил Биценко. — Играет с ними, книжки читает.

Ленин показал конец ремня, которым затянул панталоны, и сказал, что это его хвост.

Тактично дети улыбнулись.

— Ты кем хочешь стать? — спросил Ленин мальчика.

— Поступлю в лейб-гусары эстандарт-юнкером.

— А ты? — за мордашку гость поднял девочку.

— Фленсбургской устрицей… свежей.

Подлое красивое животное вышло из-за дерева с очевидным намерением опробовать на пришельце когти.

Пятясь, Ленин вышел.

Из гостиной доносились звуки рояля. «Мальтийский крест — нагрудный знак пажей», — с придыханием пел Биценко теноровым голосом.

«Палитра передвижников отравлена ядом гражданской скорби, — подумалось невпопад, — да: скорби!»

Ленин прошел в кухню, вытянул из печки горячий папушник и вдруг замер. Пошлейшего из романсов более не было — рвалась в уши, забирала всего божественная, нечеловеческая музыка.

Он возвратился, чтобы раствориться в ней целиком, без осадка.

Закутавшись в драпри, стоял у притолоки.

Сидел на неудобном венском стуле.

Сполз на ковер, лежал, обхватив бугристое колено — и слушал, слушал, слушал. Готов был внимать часами, сутками, месяцами!

Очнулся — стояла тишина. Обеспокоенные, над ним склонились супруги.

— Что это было? — простонал он. — «Апассионата» Бетховена?

— Вовсе нет. — Анастасия Алексеевна помогла подняться. — Канкан Оффенбаха.

13.

День Крещения Господня отмечен был большим Высочайшим выходом и Крещенским парадом. В залах Зимнего дворца стояли взводы со знаменами и штандартами.

Государь держал себя очень спокойно. Императрица Мария Федоровна надела серебряный сарафан-декольте и кокошник с бриллиантовой диадемой. Императрица Александра Федоровна была в Андреевской ленте с бриллиантовой звездой.

Из внутренних покоев Государь и Государыня вышли в Малахитовую гостиную.

— Кушать подано, — доложил обер-гофмаршал граф Бенкендорф. — Тьфу ты, — исправился он тут же, — к выходу все готово. — Он помахал большим золотым жезлом, увенчанным двуглавым орлом. — Давайте выходите.

Государя взяла за руку царица-мать. Императрица-жена взяла под руку Великого князя Кирилла Владимировича. Члены Семейства выстроились парами по старшинству престолонаследия.

В Николаевском зале стояли лица, имевшие приезд ко Двору, и среди них взвод городских дам в русских платьях разных цветов. Командир взвода княгиня Юсупова встретила Императора рапортом и воздушным поцелуем. Музыканты сыграли «Боже Царя храни».

В Гербовом зале стояли батальоны гвардейской кавалерии на лошадях под роскошными, расшитыми золотом вальтрапами. Командовавший ими генерал Безобразов раскомандовался так, что капли пота с него летели во все стороны. Прикрывшись носовыми платками, Государь и Семейство перебежали в церковь.

Большая церковь Зимнего Дворца была разделена поперек золоченой решеткой. Немедленно Государь, Государыня и лица Императорской Фамилии помещены были за решетку. Государь стащил шляпу, перчатки и кинул их на кресло. Определенно, ему было жарко. Иператрица Александра Федоровна, напротив, мерзла в своей Андреевской ленте. Певчие пели на два клироса. Митрополит Владимир принес крест: прикладывайтесь! Государь с Императрицей приложились.

— На Иордань! На Иордань! — закричали-затопали все и похватали шубы.

Организованно сошли по Иорданской лестнице, взяли налево по большому широкому коридору к подъезду, вышли через Дворцовую набережную на специально устроенную Иордань. Музыканты и трубачи играли «Коль славен», певчие тянули тропарь «Глас Господень на водах». Государыня и Великие Княгини участвовали в шествии только до Помпеевской галереи, ловко, между скульптурами, увильнув во внутренние покои.

Иордань продолблена была под большой, синей с золотыми звездами, сенью. На коньках, лихо, митрополит промчался по невскому льду, освятил воду в проруби, набрал, сколько мог, в большое оцинкованное ведро и щедро окропил Государя, Свиту, знамена и полковые трубы.

По окончанию богослужения, утираясь, тем же порядком все возвратились в Зимний. Государь остановился перекурить в Гербовом зале. Музыканты Преображенского полка церемониальным маршем пронесли мимо него мокрые знамена и штандарты. После чего, помахав Свите, Государь, Государыня и Семейство закрылись в комнатах Государя и Государыни, где был сервирован плотный семейный завтрак.

Чинно, проголодавшееся Семейство манипулировало вензельными столовыми приборами. Государь щипал бороду, не обнаруживая решительно никакого позыва ни на икру, ни на кулебяку, ни на что.

— Чего пригорюнился, сынку? — Императрица Мария Федоровна ласково взъерошила волосы Помазаннику.

— Только что, — колупнул Николай вилкой, — у Князя Крови Императорской Иоанна Константиновича родился наследник Всеволод Иоаннович.

— Ты здесь при чем? — пристально мать посмотрела на сына.

— Младенец, — Государь поднял глаза, — появился на свет с кадилом в руке. Это плохая примета.

Императрица-жена Александра Федоровна, высокая и породистая, склонила голову набок.

— Мои мысли о будущемъ свѣтлы, — проникновенно она вымолвила, — и теплые лучи этого свѣта, какой является нашимъ спутникомъ въ жизни, разгоняютъ испытанiя и скорби настоящаго!

Внимательно все ели.

14.

Внешние отношения Степана Лукича с женою были такие же, как прежде, да и внутренние тоже — он не стал холоднее к ней, не имел на нее никакого неудовольствия, в душе своей и не думал закрывать того ящика, в котором, запечатанные, хранились его чувства к жене, отнюдь не считал он ее испорченною, не припоминал подробностей их прошедшей жизни — не было и не могло быть никаких причин ему страдать вследствие того, что она дурная и неверная жена. В последнее время появившиеся в доме новые отношения, с участием третьего лица, ничуть не пугали Степана Лукича какой-нибудь своею неопределенностью: определенно, да, Анастасия Алексеевна и Ленин сошлись, но это было вовсе не банальное, техническое, построенное на согласовании их половых органов схождение между женщиною и мужчиной — ни разу Ленин не потребовал да и не мог потребовать у Анастасии Алексеевны удовлетворения с оружием в руках, на что имел право один только муж — то были дружеские, равноправные отношения двух внутренне свободных, интересных друг другу и близких ему, Степану Лукичу, людей.

Ленин просыпался рано, гимнастировал у себя в комнате, обтирал холодной водой лоб или уши, завтракал со Степаном Лукичем и вместе с ним уходил по каким-то своим делам, пропадая до самого обеда — чаще, однако, он спал до прихода Степана Лукича из присутствия, выходил из комнаты расслабленный, грел в печке плоильные щипцы, устраивал на голове великолепную прическу с неизменным серединным пробором, в позе молодой дамы садился к столу, спрашивал мясного бульона по рецепту Юстуса Либиха, мешал разварную осетрину с котлетами-марешаль, строил карикатурные физиономии, рассказывал что-нибудь с бесконечной сменой улыбок, интонаций и жестов. Ел он изумительно много, лепил из хлеба замысловатые чернильницы, заливал молоком, подбрасывал и ловил ртом, обожал глазированные каштаны; после патоки с имбирем или взвара из сушеных фруктов вскакивал и в благодарность хозяйке лихо отщелкивал замысловатое антраша.

— Артист! — Анастасия Алексеевна покатывалась со смеха.

— Еще какой! — радовался за друга Степан Лукич.

Брызжущий весельем, по всей видимости, имевшем природой своей превосходную работу желудка, иногда, впрочем, постоялец мог становиться серьезным.

— Нет, — решительно однажды он отодвинул от себя четвертую или пятую порцию мороженого. — Этого я есть не стану. Отнесите детям!

Прекратив глотать, супруги обменялись взглядами.

— Почему, скажите, — Ленин принялся вышагивать вокруг стола, — вы не заходите к ним?

— У детей, — Анастасия Алексеевна прочертила ложечкой, — свой, отличный от нашего, мир. Чрезвычайно нежный и хрупкий. Взрослые не должны в него вторгаться — легко можно все порушить.

— А мы аккуратненько, аккуратненько! — Стряхнув крошки, Ленин двинулся в конец коридора.

Смирно дети сидели на ковре. Животное вылизывало шерсть. Аккуратно сложенные, лежали игрушки. Толстые и тонкие, на этажерке стояли книги.

— Вот ты, — Ленин подошел к мальчику, — помнится, хотел стать военным. Скажи, в таком случае… — он снял с полки пухлый справочник и принялся его пролистывать. — скажи мне… скажи… вот! Сколько имеется форм одежды гвардейского офицера?

— Гвардейского офицера имеется семь форм одежды: повседневная, — принялся мальчик загибать пальчики, — служебная, обыкновенная в строю, обыкновенная вне строя, парадная в строю, парадная вне строя… еще бальная, или эрмитажная.

— Однако! Однако! — смеясь, Ленин взъерошил мальчику волосы и тут же расческой тщательно уложил на прямой пробор.

Явственно в коридоре переминались.

— А ты… фленсбургской устрицей… свежей, — за подбородок Ленин приподнял девочку над собой. — Скажи, гм, гм, собственно, почему?

— Своя раковина, — отбивалась девочка ножками, — сомкнул створки, и никто к тебе не пролезет.

— Свежей — понятно, — уклонял Ленин голову. — Но фленсбургской, отчего именно?

— У фленсбургских, — девочка угодила-таки пяткой по лбу, — раковины особо прочные.

15.

Смиренно протопресвитер Шавельский ступил под синодальные своды.

«Святилище, — благоговела душа. — Сонм святителей!»

Трепетно он скинул хорьковую рясу на руки служителю и принялся у зеркала оправлять золоченый, с красными цветами, стихарь.

— Отец Георгий! Какими судьбами! — архиепископ Сергий Финляндский тянул руки и раскрывал губы для поцелуя.

— Назначен присутствующим, — Шавельский обтер рот, — по высочайшему, так сказать, повелению. Не знаю, справлюсь ли. Делать что нужно?

— Присутствовать, — рассмеялся Сергий. — Понедельник, среда, пятница с одиннадцати до часу дня. С обеденным перерывом и перекурами.

Они вошли в огромный продолговатый зал с портретом Государя на стене.

— Там, — архиепископ ткнул перстом, — места для распутинцев, здесь — для его противников. Нейтральные сидят посередине.

Они расположились за длинным полированным столом и пальцами забарабанили по столешнице.

— Как много содействует Священный Синод развитию научных богословских сил, использует ли их для решения живых, трепещущих, научно-богословских вопросов? — спрашивал Шавельский.

Один за другим в дверях появлялись чины, присутствующие и члены Синода. Все были в мундирах, без лент, но при звездах и со старшими орденами. Обер-прокурор Саблер с товарищем уселись за сервировочным, с колесами, столиком. Директор канцелярии обер-прокурора Яцкевич с помощником, по-турецки поджав ноги, устроились на ковре. Центральное, высокое, с короной, предназначенное для Государя кресло осталось свободным, и на него перебрался директор хозяйственного управления Осецкий.

Первоприсутствующий, Высокопреосвященный Питирим, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, объявил перекур. Все вышли прогуляться по кулуарам.

— Много ли заботливости проявляет Синод о наших рассадниках пастырей — духовных школах, чтобы в их стенах воспитывались самоотверженные, вдохновенные и просвещенные служители Церкви? — тянул Шавельский за рукав Сергия. — Достаточно ли делает для поддержки, усовершенствования, объединения уже трудящихся на ниве Христовой пастырей? Печется ли о просвещении врученного ему пастыреначальником стада и вообще об усовершенствовании христианской жизни?

— Уборная налево, — ответил Сергий митрополиту Владимиру, старцу с ослабленными способностями. — Сразу за углом, Владыка.

Затоптав окурки, иерархи возвратились в зал.

— На повестке дня, — обер-прокурор Саблер помахал листком, — вопрос об изыскании средств на увеличение содержания Иркутского, Тобольского и Томского архиереев, обеспеченных слабее других. Вношу предложение: взять полтора миллиона рублей из капитала Перервинского монастыря и из процентов выдать указанным архиереям дополнительное содержание.

— А ординарные профессора наши?! — услышал отец Георгий собственный голос. — Болотов, Глубоковский, другие — обескровлены нищетой, получают по две тысячи в год, доценты — по тысяче двести с вычетом! Катанский — европейская знаменитость! — живет в год на жалкие три тысячи без квартиры и квартирных, а псаломщик соседней церкви имеет при готовых хоромах четырехтысячный доход! Академиям духовным крохи слетают! Как же им выпускать сочинения, покупать книги, ездить в ученые командировки?!

Тут же Первоприсутствующий объявил обеденный перерыв — все поспешили в трапезную.

— Корчагу щей, — приказал Шавельский услужливому татарину, — молочный пшенник, левашников и чашку саламаты!

— Никак не можно, — широколицый малый поскреб под тюбетейкой. — Азу, плов, в ассортименте конина. Пить станете кумыс или водку?

Наевшиеся, все возвращались в зал. Карикатурный человечек — голова редькой, нос земляникой — назойливо вертелся под ногами.

— Обормот, прости Господи! — Шавельский покривился. — Кто такой?

— Жевахов, захудалый князек, — посмотрел Сергий. — Сосёт у Распутина.

— В самом деле? — отец Георгий сделал большие глаза.

— Ну, не сосёт, так сосать будет! — сплюнул архиепископ Финляндский.

16.

Анастасии Алексеевне Биценко было не восемнадцать лет, она выезжала не первую зиму, и потому после завтрака она не испытывала чувства, подобного тому, какое испытывает девушка перед битвою.

— Корнет Кирасирского Ее Величества полка, кавалергард, барон фон-дер-Остен-Дризен! — рассмеялась горничная.

— Проси. — Она приготовила хлыст.

С перчатками в руках, он вошел: усы нафабрены и поставлены стрелкой, ноги — в офицерских калошах с медными вырезами для шпор.

«Что будет, то будет!» — сказала она себе, увидав его фигуру.

Слегка покачивая станом, в широком бумазейном капоте, с тонкими кружевами ворота, Анастасия Алексеевна лежала на широком диване.

— Приехали так рано, чтобы застать меня одну?

— Я вовремя, не слишком рано! — Он тронул ус и убрал палец.

— Рассказывайте, — она переменила позу. — Как поживает ваш генерал Захаржевский?

— Умер. На параде перед Зимним.

— Отчего?

— Ворона в темя клюнула. Он был без кивера, — кавалергард качнулся на ногах. — Однако, одевайтесь. Нам пора.

На улице была сиверца: холод с ветром. На набережной, как песком, с моря веяло сорным снегом.

— Ха-ха-ха! — смеялась Анастасия Алексеевна непогоде.

Быстро они дошли до манежа.

— И ррраз! — помог фон-дер-Остен-Дризен.

Амазонкой она села на свою лошадь, взмахнула хлыстом, с места взяла галопом. Кавалергард и барон отстал на полкорпуса.

— Ели бифстек? — хохотала она. — На серебряном горячем блюде? Превышаете теперь положенные четыре с половиной пуда?

Не без труда он поравнялся с ней, ему передалось ее хорошее настроение.

— Фру-фру! — ответил он по-английски.

Оба любили лошадей и Толстого.

— Толстой — лошадь в литературе, — говорил корнет и кавалергард. — всех обошел, всех за собой тащит. Как лошадь он хочет двигаться и кусать.

— Лошади, как Толстой, — соглашалась Анастасия Алексеевна. — Умные, всё понимают, по-человечески только сказать не могут.

— Безоговорочно принимаю Толстого, — подскакивал в седле барон и корнет. — Безоговорочно!

— А я, — сжимала ноги Анастасия Алексеевна, — принимаю его с оговорками. У графа их довольно много, но это не беда.

Давно уже детально они обсудили знаменитые три романа — очередь была за четвертым, запрещенным цензурой и ходившим в рукописях.

Разумеется, это было скандальное «Воскресение Анны Карениной».

— Странная все же вещь, — дал шенкелей коню кирасир и кавалергард. — зачем было Толстому воскрешать свою героиню?

— Писатель — Бог, — объяснила Анастасия Алексеевна. — захотел — создал, расхотел — уничтожил, снова захотел — воскресил.

— И все же — зачем?

— Каренина должна была отомстить всем тем, кто так бессовестно исковеркал ее жизнь. «Мнѣ отмщенiе и Азъ воздамъ!»

— Но согласитесь, в таком виде… бесстыдно растянутое окровавленное тело… хрустящие ребра… волочащиеся кишки…

— Тут выбирать не приходится! Но вспомните: лицо Анны осталось прелестным, для женщины это главное… Красивая женщина умирает дважды, Каренина умерла лишь один раз — серьезный, кстати, довод в защиту толстовского приема… О чем это я?.. Да — лицо Анны по-прежнему прелестно, еще даже лучше прежнего, она может нравиться, — горячилась на кобыле всадница, — и главное: Анну Каренину можно узнать, и все эти негодяи перед своей мученической кончиной, деяниями своими ее заслужившие, отчетливо понимают, кем именно и за что наказаны!

Корнет Кирасирского Ее Величества полка смотрел на Анастасию Алексеевну.

Лошади под ними шли, как часы.

17.

Парад конной гвардии по случаю ее полкового праздника состоялся, как обычно, в Конногвардейском манеже.

Полк, в пешем строю, в белых мундирах и золотых касках с золотыми орлами, выстроен был вдоль трех стен. Перед серединой полка шеренгой стояли вахмистры с полковыми штандартами. Здесь же, на подиуме, при белой бороде, в белом мундире, расшитом золотыми позументами, и в генеральских эполетах, лежал неподвижно старик-литаврщик Никифоров. Начавший службу еще при императоре Николае I, он был реликвией полка. На центре манежа помещались аналой и полковой причт с протопресвитером Шавельским. Тут же, в сине-золотых кафтанах с красными, закинутыми за спину рукавами, разминались полковые певчие и плясуны.

— Его Императорское Высочество Августейший Главнокомандующий Войск гвардии и Петербургского военного округа Великий князь Владимир Александрович изволят еха-ать! — выглянул наружу квартирмейстерский вахмистр Антонович.

Командир полка, князь Одоевский-Маслов махнул рукой.

— Его Императорское Высочество генерал-фельдмаршал генерал-фельдцейхмейстер Великий Князь Михаил Николаевич изволят еха-ать! — снова выглянул Антонович.

Командир полка, князь Одоевский-Маслов махнул рукой.

— Его Императорское Величество Государь император изволит еха-а-ать! — наконец выкрикнул вахмистр.

Поспешно военный министр Сухомлинов и генерал-инспектор кавалерии, Великий Князь Николай Николаевич передали окурки адъютантам.

— Полк, смирно, палаши вон! — скомандовал Одоевский-Маслов.

Гвардейцы выпятили груди и от греха подальше отбросили свое рубящее и колющее ручное оружие.

Государь вошел, повесил шинель на гвоздик, причесался у полкового зеркала, сполоснул руки и вытер их полотенцем. Трубачи заиграли гвардейский поход, командир полка пошел к Государю с рапортом. Отрапортовав, он сунул Государю рапортичку, которую Государь тут же передал дежурному генерал-адъютанту, тот — дежурному Свиты генералу, тот — дежурному флигель-адъютанту, а последний возвратил зарапортовавшемуся Одоевскому-Маслову.

— Здорово, конная гвардия! — сказал Император полку.

— Здорово, ваше Императорское Величество! — ответил полк.

— С праздничком! — сказал Император.

— Ура-а-а! — закричал полк. — И вас также!

— Ура-а-а! — закричал Император.

Трубачи сыграли «На молитву, на молитву, на молитву-на молитву становись!», и полковой адъютант подвел штандарты к аналою. Когда Государю кадили, он наклонял только голову, а не голову и корпус. По окончании молебна протопресвитер Шавельский набрал святой воды и стал кропить. Снова Государь вытерся полотенцем.

По команде трубачи сыграли отбой, полк надел каски, штандарты стали впереди — начался церемониальный марш. Полк проходил дважды мимо царя, по полуэскадронно и справа по шести, и, оба раза удостоившись царского «спасибо», дружно ответил полковым «пожалуйста». Во время прохождения справа по шести Государь встал по другую сторону проходивших, чтобы быть со стороны офицеров, шедших с левого фланга. По окончании марша Государь выпил за здоровье полка чарку вина, закусил котлеткой-марешаль и принял от вахмистра лейб-эскадрона салфетку.

Парад закончился, полк вышел из манежа и стал расходиться кто куда. Государь и все бывшие с ним тоже вышли во двор подышать свежим воздухом и поприсутствовать заодно при передаче первым взводом лейб-эскадрона штандартов конному взводу для отправки их обратно в Зимний дворец и Благовещенский собор.

— Довезут, не потеряют по дороге? — шутил и смеялся Николай. — Не пропьют, чего доброго?

Императрица Александра Федоровна, в каске с черным волосяным плюмажем и красной лопастью позади, с Императрицей Марией Федоровной вышли из ложи для Императриц, Великих Княгинь и полковых дам.

— Русская армiя сильна только своею вѣрою, а безъ нея это не армiя, а сборище злодѣевъ и разбойниковъ! — скривилась первая.

— Не армiя, а сборище злодѣевъ и разбойниковъ! — согласилась вторая.

18.

— Нефть в 86-м шла по четыре копейки за пуд, — размахивал Степан Лукич рукавами, — юфть вообще отдавали за так. Котлеты-марешаль у разносчика — копейка. Осетрина разварная в трактире — пятачок-с!

— Каштаны глазированные ведрами продавали, — улыбнулся Ленин. — бабушка мне на коромысле приносила.

— Отлично ее помню, мосластая такая — деда твоего поколачивала… кстати, как она? По-прежнему держит дом терпимости? Считался, помню, лучшим в Моршанске. Отца не вытащить было.

— Бабушка возвратилась в Швецию. Преподает хорошие манеры. Деда оставила — нашла себе молодого. Грозится теперь родить мне дядю.

Проводив друга до места службы, Ленин вышел на Невский.

Снег падал хлопьями. Красивые дома стояли. Народ сновал по тротуарам. Мелькали красные фуражки посыльных. Мальчишки выкрикивали уличный товар. Гнусаво пели угольщики и стекольщики. Бежали наперегонки трамваи и кони. В витринах магазинов повсюду были выставлены фотографии священника Григория Петрова.

Зайдя по ошибке в мучной лабаз, Ленин тотчас исправился, прошел под аркаду, однако же попал в каретный сарай, свернул себе на сторону галстук и вынужден был уворачиваться от мелкопсовой борзой и кобеля муругой масти. Гуляющие девицы вывели его снова к Гостиному. Отговорившись какой-то банальностью, вроде того, что у него болит голова, он высвободился из их рук, но против воли втянут был в книжный магазин Вольфа, где не имел уже сил уклониться от покупки «Святого семейства» господ Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Плеханов из-за спины взглянул на обложку — хмыкнул.

«Дети!» — вспомнилось Ленину.

В игрушечном магазине Дойникова он купил саблю для мальчика, в колониальной лавке — раковину для девочки. Еще взял парижских сургучей, меток для белья и превосходно навостренный мелок. Зашел к фотографу — снялся анфас и в профиль, в шляпе и без шляпы, в шубе и без шубы, с покупками и без покупок.

— Быстрее, идемте, — Плеханов схватил его за рукав. — Сейчас ударит!

— Куда? — изумился Ленин. — Кто?

— Да к «Перецу» же!.. «Адмиральский час»!

С верков Петропавловской крепости ударил пушечный выстрел.

— Традиция. — Плеханов волок за собой израненную ногу. — В двенадцать ровно выстреливает — у «Переца», значит, все водку пьют!

С толпой народа они продавились в огромный ресторанный холл.

Гвардейские офицеры, военные и штатские генералы, чиновники министерств, вперемешку с простыми обывателями, топтались у длинной буфетной стойки. Необъятный массивный прилавок ломился от графинов водки и множественных настоек, горячих пирожков, дышащих паром кулебяк, холодных заливных с хреном, балыков, свежей и паюсной икры.

— Здесь почему-то вкуснее, чем в офицерском собрании или дома! — С наслаждением Плеханов выпил.

— Вы правы. Действительно! — Ленин расправился с котлеткой-марешаль.

Без шапки, со снегом на голове, в холл ресторана вбежал Рахманинов.

— Вы, я смотрю, открыто расхаживаете и бороду сбрили. — Плеханов взял еще.

— Помилуйте, от кого мне скрываться?! — Ленин рассмеялся так заразительно, что покатилась вся стойка. — От дам, что ли?!

В отменном настроении он расплатился и распрощался.

Когда, нагруженный покупками, он возвратился к месту проживания, Степан Лукич уже был дома и читал газету.

— Госпожа Злиго, шотландка, утопающая, счастливо была спасена отцом Императрицы, Великим Герцогом Гессенским Людвигом IV, — сообщил он свежее. — Баронесса Бистром, жившая на Марсовом поле в доме принца Ольденбургского, №3, выпала из окна. Начальница Епархиального училища в Царском Селе, госпожа Курнатовская при встрече с Императрицей Александрой Федоровной демонстративно рыгнула… Знаешь, старик, — Биценко вспомнил, — давеча я Плеханова видел… помнишь, небось, по Моршанску?

— Только что от него! — прыснул Ленин. — почитай, каждый день встречаю!

— Как он после ранения? В здравом рассудке?

— Трудно сказать, — Ленин открыл пиво. — Кажется, ему отшибло память. Он принимает меня за кого-то другого.

19.

— Ваше Величество, — министр Двора наклонился к замочной скважине, — австрияк этот на Вашу голову… Франц-Иосиф…

— Ну нет покоя! — Николай поднялся с пружин, приоткрыл дверь. — Свадьба завтра? Сына женит на Великой Княжне?

— Никак нет. — Фредерикс подал мундир и сапоги. — Поговорить приехал насчет войны. Когда, мол, и как. Вильгельм поручил.

— Закладывай коляску. — Государь поскреб под рубахой. — Горе горькое!

С небольшим опозданием он подъехал к Николаевскому вокзалу, где, под часами, с коробкой конфет и букетом в руках, уже стоял непрошеный гость.

— В чем это ты? — не разобрался Николай сходу.

— Мундир лейб-гвардии твоего Кексгольмского полка, — сморщился Франц-Иосиф. Согласно протокола. А ты в чем? — Он понюхал из пузырька.

— Австрийская форма. — Самодержец сплюнул на сторону.

В спешке он не надел полагавшейся ленты Святого Стефана — пришлось возвращаться в Зимний. Потом сразу поехали на Марсово поле.

«Командовать парадом буду я!» — решил Государь и обнажил клинок.

Во главе войск он прошелся перед гостем, отсалютовал тому носовым платком и, зайдя галопом, остановился рядом. Громадная государева Свита, тоже забежав галопом, расположилась позади Императоров.

— Сюрприз! Напугать гада! — отдал Самодержец шифрованный приказ и быстренько отошел в сторону.

Тут же два конвойных трубача сыграли «карьер», и по команде Великого Князя Николая Николаевича скопившиеся на дальнем конце Марсова поля две дивизии конно-гренадер, на вороных лошадях, в черных касках с поперечным гребнем, ринулись на супостата. В самый последний момент, когда казалось, несчастья не миновать, Великий Князь нехотя процедил: «Стой!, Равняйсь!» — и вся скакавшая масса конницы замерла в шаге от австрияка. Великий Князь скомандовал: «Палаши, шашки, сабли, пики вон! Кому курить — кури!». Побросав оружие, солдаты и офицеры закурили. На прямых ногах Франц-Иосиф подошел к Николаю и сообщил, что ему срочно требуется ванна.

— Я уж распорядился, — понимающе Государь кивнул. — Конечно, конечно.

Он не только умел, он любил быть обворожительным.

…Картины прошлаго, какъ звенья невидимой цѣпи, продолжаютъ воскресать въ моей памяти. Какъ кротъ, зарылся я глубоко въ свою работу, живу в мiру и внѣ мiра, между чердаками и подвалами покрытыхъ пылью архивовъ, выпуская въ свѣт одну книгу за другой. Значитѣ, такова воля Божiя, а потому не нужно ни робѣть, ни смущаться… Николая II я зналъ довольно хорошо. То есть не хочу этимъ сказать, что былъ съ нимъ близко знакомъ, но имѣлъ возможность изучить его. Удивительную черту я подмѣтилъ въ немъ: чѣмъ дальше уходилъ онъ отъ дѣла, тѣмъ проще и непринужденнѣе онъ былъ. Тутъ проявлялась черта характера: страшное, трагическое безразличiе. Этимъ безразличiемъ объяснялась та легкость, съ которой онъ выслушивалъ. Ему можно было все говорить; онъ на все отвѣчалъ: «Конечно, конечно»…

Сбросив австрийские тряпки, к обеду Государь вышел в однобортном черном мундире с гладкими медными пуговицами, черным же воротником с красными петлицами и золотым галуном, при красных погонах с синим кантом, в красном кушаке, черных длинных штанах, фуражке с красным околышем и черной тульей с красным кантом, черной шинели такого же покроя, как у солдат, простых сапогах с короткими, грубой кожи, голенищами, которые надевались под штаны на подштанники, в белых замшевых перчатках — то была подвернувшаяся форма кадет, зачисленных в Первый Московский Кадетский корпус.

Дождавшись австрияка, Семейство уселось в эрмитажном павильоне.

Ели котлеты-марешаль, разварную осетрину. Пили водку с пивом.

— Мы будем воевать, — топорщился Франц-Иосиф.

— Конечно, конечно, — Николай кивал.

— С Россией!.. С вами!..

— Конечно, конечно.

— Я воевать не имею желания, — слегка даже Габсбург отступал. — Вильгельм настаивает.

— Конечно, — приговаривал Николай. — Конечно.

20.

Анастасия Алексеевна Биценко была человеком правдивым в отношении к себе самой. Она не могла обманывать себя и уверять себя, что ей теперь не хотелось бы раскаяться в поступке, почувствовать, наконец, тяжесть своего положения, пожалеть мужа, детей и себя. Простой, добрый отец семейства не мешал ей ни в чем, предоставлял возиться, как она хотела — однако же, годы шли, а поступка все не было. Каждая женщина хоть раз да изменила мужу, любой в избытке делали гнусные предложения, притискивали, на худой конец, где-нибудь в темном углу, кусали в плечо, хватали грубо за груди — ничего подобного в жизни Анастасии Алексеевны не происходило. Мужчины неизменно были с ней вежливы, учтивы; слюняво они целовали ей руку, но дальше дело никогда не шло, и это всерьез беспокоило еще полную сил и брызжущую соками даму. Постоянно она обдумывала этот вопрос, и отчетливо ей представлялось, что муж давно догадывается, что она верна ему, и смотрит на это сквозь пальцы…

Корнет Кирасирского Ее Величества полка скакал рядом.

— Вернемся к давешнему разговору, — красиво морщил он лоб. — Толстой — Бог, всякое такое, захотел — воскресил, наделил мистической силой, Анна мстит: она убивает Алексея Александровича Каренина…

— Не просто убивает! — злорадно Биценко хохотала. — Анна отрезывает его ненавистные уши, заставляет Алексея Александровича их съесть, потом стреляет в него из пистолета, пока Каренин не превращается в решето!

— Мотив понятен, — фон-дер-Остен-Дризен чуть поотстал на повороте, но догнал ее. — Потом Анна убивает Вронского — толкает его под трамвай…

— «С распустившимся от нежности лицом!», «Однако и он, бедняжка, весь в поту!» — процитировала Анастасия Алексеевна. — Каренина продолжает любить его, но действует во имя Высшей Справедливости. — «Пусть испытает то, что испытала я!»

— С этим ясно, — кавалергард уронил фуражку, но подобрал ее на лету. — Но почему, скажите, она убивает княжну Кити Щербацкую? Бросает ее в море?

— Предварительно снизу, до пояса, замуровав в цемент, — подняла палец Анастасия Алексеевна. — Здесь проще простого: присвоив Левина, княжна не оставила ей выбора, толкнув в другие, роковые объятия. Вспомните: Левин нравился Анне, «она не скрывала своей радости увидеть его». «Я вас давно знаю и люблю!» — призналась она недотепе, который «все время любовался ею». Уйдя к Левину, Каренина жила бы себе без забот и стопроцентно не бросилась бы под колеса. Левин мог ее спасти и не сделал этого… Достоин участи.

— «Лицо ее, вдруг приняв строгое выражение, как бы окаменело, — привел по памяти корнет и барон. — На нем была та самая перемена от земного к неземному, которая бывает на лицах покойников. Одним пальцем поднимая, переворачивая Левина и чем-то посыпая, бережно она разъяла его поросшие волосами ягодицы и так же бережно насадила брыкающее потное тело на вкопанный в землю длинный заостренный кол…»

— Предварительно Анна свинтила винт! — Анастасия Алексеевна была чрезвычайно хороша сейчас в своей барашковой кофточке и котиковой шапочке.

Кавалергард и кирасир наморщил лоб.

— Каренина рубит головы графине Нордстон, старому Стремову, сжигает на костре Дарью Александровну, колесует князя Калужского, Лизу Меркалову, душит удавкой Бетси Тверскую и несчастного Тушкевича. — Маленькими «савельевскими» шпорами фон-дер-Остен-Дризен горячил лошадь. — В трудную минуту эти люди отвернулись от нее. Но почему казнит она ни в чем не повинных Корсунского, Яшвина, Махотина, мадам Шталь, Петрицкого, полкового командира Демина, Свияжского, Серпуховского, Туровцына, Песцова, Голенищева, художника Михайлова, старую Агафью Михайловну, Машу Чибисову, живописца Петрова с женой Анной Павловной… того же Кознышева?!

— Лес рубят — щепки летят! — Взмахнув хлыстом, Анастасия Алексеевна унеслась далеко вперед.

Когда она возвратилась домой, Ленин, неплотно закрыв дверь, плескался и пел в ванной. Неожиданно он высунул голову — она не сумела приготовить лицо к возникшему положению и потому улыбнулась глупой улыбкой.

— Толстой… — спросила она, чтобы справиться с мимикой. — Как вам?

— Так себе. — Ленин отгородился полотенцем. — А вам как?

— Глыба, — ей удался серьезный тон. — Матерый человечище.

21.

«Необходимо, — протопресвитер Шавельский вышел из придела своей церкви на углу Воскресенского проспекта и Фурштадской улицы, — согласовать, наконец, церковно-государственную жизнь с каноническими требованиями. — Он обернулся, чтобы помахать глядевшим ему вслед. — В первую очередь, — продолжил он думать, — следует уничтожить разделение епархий на «хлебные» и «деликатесные». Равные по власти, им Богом врученной, епископы должны быть уравнены в материальном положении, а это достигается лишь равной территориальностью епархий и увеличением епископских кафедр. — Он оскользнулся на снегу, но удержал равновесие. — Первое условие необходимо еще для приближения епископа к его пастбе… пастве, — отец Георгий улыбнулся, — ибо при нынешних размерах епархий народ редко видит своего архипастыря, и деятельность последнего оставляет лишь следы на бумаге. — Он обошел кучку кошачьего кала. — Перемещение же епископов с целью повышения по службе недопустимо и может разрешаться лишь в самых крайних случаях, например, по болезни. — Протопресвитер чихнул и высморкался в платок. — Вообще-то, у нас, как ни в одной из других православных религий, жизнь большинства епископов обставлена нездоровой роскошью, доведенной до абсурда и полного извращения епископского служения. — Он подал нищему образок. — Наши владыки похожи на изнеженных барынь: спят на мягком, едят нежное и сладкое, одеваются в шелковое и пышное, ездят непременно в каретах. Как бы для большего сходства, домашние врачи многих владык — акушеры! — походя Шавельский отпустил грех даме в интересном положении. — При этом — сие постыдно и свидетельствует об упадке и недостоинстве пастырей! — большая часть их требует увеличения жалования! Согласно слову Божию, — протопресвитер ступил на мостовую, — пастырь должен питаться от алтаря, а не тянуть денежки из средств государственного казначейства, и истинные пастыри, близкие к своей пастве и любящие не только женскую ее половину, не жалуются на нужду, ибо имеют все в изобилии: наш русский народ таких пастырей не обижает! — Шавельский увернулся от трамвая с порочным краснорожим вожатым. — Народ чутьем, — Шавельский почесал нос, — угадывает пастыря: ежели потребует батюшка платы за требу, то ему уже трудно будет заручиться доверием и любовью прихожан; если же не станет требовать — тот же народ вознаградит его сторицей… Архиепископ Василий Черниговский, — запрыгал отец Георгий мыслью, — все назначения и награды у себя в епархии обложил данью: набедренник 15 рублей, скуфья 20, камилавка 25! За сан протоиерея взимает 500 рублей, за назначения и переводы из одного прихода в другой 700. Вот и купил знаменитый Ляличский дворец графа Завадовского!.. Насобирал, каналья!.. — В сердцах протопресвитер стукнул по замерзшей водосточной трубе. — Еще, — задрыгал он ушибленной ногой, — восстановить надобно бы митрополичьи округа — объединить деятельность епископов. Тогда и соборы поместные разика два в год созвать получится, согласно повелению Апостольских правил… О пересмотре школьных программ духовного ведомства, — пошел он дальше, — порадеть нужно и подготовке молодых людей к пастырской деятельности!.. Вопрос о приходе назрел, не токмо о доходе! На прихожан возложить нужно конкретные обязательства по отношению к Церкви, а не предоставлять им, — Шавельский рассмеялся сам с собой, — каких-либо юридических прав в отношении пастыря. — Отец Георгий перепустил толпу вывалившихся из трактира пьяниц. — Растет народное сознание, растут духовные запросы народа, и это видят не только его друзья. Со всех сторон тянутся руки, чтобы захватить проспавшиеся русские умы и души. Сколько развелось гадостных сект! — Он плюнул. — Чтобы парализовать посягательства, чтобы ответить на духовные вопросы, чтобы не оказаться позади времени и вне действительности, Церковь должна мобилизовать все силы и использовать все находящиеся в ее распоряжении средства! — Дойдя до здания Синода, он потянул на себя дверь. — Жизнь идет вперед, предъявляя свои требования, — скинул он шинель на служителя, — Церковь же, по большому счету, — причесался он у зеркала, — продолжает задыхаться в мертвящих рамках… — он поздоровался с архиепископом Сергием Финляндским и придворным протопресвитером Дерновым, — в мертвящих рамках византийско-монашеского производства! — Отец Георгий вошел в зал для заседаний. — Нужны реформы!

22.

«Господи, где это я?» — испугался Ленин.

Играла музыка. Чудное пение раздавалось. Иконостасы стояли.

Множество народа сновало: Великие Княгини и иностранные принцы, Великие Князья и иностранные принцессы, придворные кавалеры и дамы: все были в багреце и золоте.

«Никак, Успенский собор?! Батюшки-святы!»

Наряженный в Преображенский мундир и лакированные, чуть жмущие, сапоги, он восседал на троне. Справа, в бриллиантовой короне и золотой порфире, на Бриллиантовой Андреевской цепи, сидела Императрица Мария Федоровна; слева, тоже в чем-то, Императрица Александра Федоровна. Обе ели расписные пряники, улыбались публике и пили квас из развилистой золотой ендовы.

И вдруг стихло все, замерло, напряглось.

Шаги чьи-то: стук, стук, стук.

Из-за кулис Станиславский вышел с наклеенными бровями, в митрополичьей одежде, вынес корону — протягивает, надевай, мол.

— Я роли не знаю, — шепчет Ленин. — Не репетировали ведь.

— Смелей, сынку! — вроде как подмигнул Константин Сергеевич. — Это ж тебе не принц Датский. Ты только щеки надувай, а царя сыграет свита.

Глянул Ленин: свита из орлов. Давыдов, Варламов, Юрьев, Орленев, Мамонт Дальский, Певцов Илларион Николаевич, Савина Марья Гавриловна. Такие не подведут!

Приободрился, принял корону, возложил на себя. В зеркало глянул: тип в топ!

Аплодисмент раздался, Станиславский листок протягивает: клятва.

Прочел Ленин громко «Символ веры», разохотился, вошел в роль — сам Императрице-жене указывает: «Встань, милая, на коленки!» Разглядел уже: Комиссаржевская Вера Федоровна.

Надел ей коронку поменьше.

Опять шум, крик, аплодисмент — литургия началась с таинством миропомазания. Раскрылись Царские Врата, он подошел к солее — из сонма священнослужителей, с наклеенным огромным носом, ему навстречу выбежал Мейерхольд, выдал мудреное на едином духу:

— Благочестивейший Великий Государь наш, Император и Самодержец Всероссийский! Вашего Императорского Величества миропомазания и святых Божественных Тайн приобщения приближается время: того ради да благоволит Ваше Императорское Величество шествовать сея Великие Соборные… и так далее.

Причастился Ленин по священническому чину, помазали ему миром грудь через прорезь в мундире. Под золотым балдахином со страусовыми перьями приложился с Верой Федоровной к мощам. Вышел на Красное крыльцо, отвесил троекратный поклон зрителям, руку вперед выкинул:

— Для процветания России необходима политическая демократия, но возникшая не сама по себе, а как неизбежное следствие общего прогресса российской культуры!..

Невообразимый шум раздался — Ленин вскочил с перины. Монархических видений как не бывало. Морщинистая, красная, в окно заглядывала луна. В коридоре что-то падало, сыпалось, перекатывалось по полу, стонало, захлебывалось, рычало.

— Position sociale! — кричал Степан Лукич. — Ce n’est pas tres bien vu a Petersbourg!

Les amis de nos amis sont nos amis! — перекрывал его уже слышанный женский голос.

— Хорошо… хорошо… — судя по всему, Биценко сдался. — Старик, — стукнул он по филенке. — Выдь на минутку. У нас гости… Елизавета К.

Набросив щеколду, Ленин подтащил к двери тяжелый сундук, оторвал полку, перегородил ход стульями, навалился на баррикаду телом.

— В другой раз! — решительно отвечал он. — Как-нибудь в другой раз!

— Выйдите! — трясла она дверь. — Я очень, очень прошу!

— Нет! — держал он. — Нет! Нет! Нет!

Когда, наконец, все стихло, осторожно Ленин выглянул.

В разорванной рубашке, без чувств, Степан Лукич лежал в коридоре.

23.

— Ваше Величество… Ваше Величество… — тихонько граф Фредерикс потряс дверью. — Извольте пробудиться.

— Опять?! — Николай зашелся в зевоте, затрещал костями. — Сиамский принц прискакал? Верхом на макаке?

— В Москву едем. — Министр Двора просунул в спальню мундир и сапоги. — Там уже заждались.

— Чего им? — Двумя руками Самодержец принял ворох. — Не проживут без меня, что ли?

— Наполеон… Кутузов… Сусанин… — Фредерикс передал платье для Императрицы. — Столетие Отечественной войны. Юбилей.

— Отложить нельзя?

— Так сколько откладывали! Войска полгода в строю стоят. Не ровен час — бунт…

Войск было много. В мундире Конной гвардии Государь сел на лошадь и объехал все.

Кряхтя, солдаты вынесли чудовищный образ Владимирской божьей Матери. Крестясь, Семейство и Свита прошли ходом.

Протопресвитер Шавельский отслужил молебен. Государю показали подставных крестьян — ровесников славной битвы.

Перекурили.

Войска прошли в парадном строю.

Свесившись с лошади, Государь расписался в книге у французского памятника, пожал руку Сандро Лейхтенбергскому, праправнуку императрицы Жозефины и прапрапрапасынку Наполеона.

Вечером в Георгиевском зале Кремля был дан поистине королевский обед. На хорах играл оркестр Большого театра, пели артисты Императорской оперы. Государь крепчайше изволил приложиться и закусил котлеткой-марешаль с трюфелями. Семейство предпочло осетрину под белым соусом.

Сразу после обеда в соседнем, Андреевском, зале сервировали ужин с военными. За корзиной с дюшесами Императору был представлен родной сын Пушкина — генерал А. А. Пушкин, похожий на отца, как две капли шампанского.

— Надо же, — рассмеялся Николай. — Евгений Онегин!..

В Петербург возвращались специальным поездом.

Государь с протопресвитером Шавельским играли в домино.

Государыня Александра Федоровна хрустела английским печеньем.

Великий Князь Михаил Александрович выпрашивал у Императрицы-матери алмазную застежку Императора Павла I.

Великий Князь Константин Константинович порол сына.

Великая Княгиня Ольга Александровна целовалась с принцем Петром Ольденбургским.

Конюх Флор Зенченко кормил коня Атамана.

Военный министр Сухомлинов с адмиралом Ниловым сражались в «морской бой».

Великие Князья Петр и Николай Николаевичи ссорились со своими женами Анастасией и Милицией Николаевнами.

Эмма Фредерикс пела, Анна Вырубова со стариком Горемыкиным танцевали.

Государственный Секретарь Крыжановский гладил Анненскую ленту.

Министр просвещения Игнатьев ел разварную осетрину с трюфелями.

Митрополит Питирим нюхал из флакона.

Протопресвитер Дернов исповедовал заболевшего ангиной князя Крови Императорской Гавриила Константиновича.

Владимир Феодосиевич Джунковский присматривал за порядком.

Директор Дворянского банка Александр Андреевич Ливен выдавал прогонные и суточные.

Статс-секретарь Безобразов смотрелся в зеркало.

Епископ Японский Николай делал большие глаза.

Главноуправляющий Императорской канцелярией Вырубов пересчитывал скрепки.

Министр путей сообщения Трепов смотрел на рельсы.

Министр внутренних дел Хвостов не делал абсолютно ничего.

Человек Божий Распутин гадил в роскошной императорской уборной.

24.

— Твое когда тезоименитство? — спросил Степан Лукич.

— В апреле, — удивился Ленин. — Ты почему спросил?

— Нескоро, значит, — Биценко принялся смеяться, — а у Анастасии Алексеевны… сегодня!

— Ах ты скверность! — шутейно Ленин повалил друга на ковер и избил кулаками. — В последний момент!

Торопливо он похватал шубу, шляпу, калоши и, пересчитывая деньги в бумажнике, сбежал по лестничному половику. Вернулся он с хромым суровым стариком — согнувшись, оба внесли тяжелый мокрый мешок.

— Плеханов! — показал Ленин. — Я пригласил. Не возражаешь?

— Валентиныч! — обрадовался Биценко. — Вот хорошо! Разматывайте башлык!.. Помните, как в Моршанске вы нас, мальчишек гоняли?

— Увы, — старик сбросил шинель. — После ранения я страдаю провалами в памяти.

Из отворенной кухни чадило — Степан Лукич заметил и распорядился.

Один за другим подтягивались гости.

— Виконт Иванович Циммер! — в большую жестяную трубу кричала Аннушка. — Лидия Арсеньевна Нессельроде! Его превосходительство генерал Сахаров! Ахенбах и Колли-младший! Врач по накожным болезням Манасеин с дочерью!

Рассаживаясь за столом, люди потирали руки, щурились на разноцветные графины, втягивали ноздрями дразнящие пряные запахи.

— Пока не начали… — Ленин приобнял Манасеина, — не взглянете ли? — Он расстегнул пуговицы и выпрастал что-то под скатертью. — Вот здесь жжет, и мочиться трудно.

— Зайдете ко мне, — помял врач в кулаке. — Три укола — и как рукой снимет!

Тут же все встали, стон пронесся: ведомая мужем, вошла виновница торжества. В греческом хитоне цвета настурций с золотыми перехватами на плечах, в муаровой шали и бледно-лиловой газовой косынке вокруг головы, с фероньеркой на лбу и в бронзовых открытых туфлях, Анастасия Алексеевна была неотразима.

Степан Лукич преподнес супруге полотно кисти Седерстрема, изображавшее убитого Карла XII, Ленин подарил огромную майоликовую лягушку, генерал Сахаров вручил полпуда шоколадный конфет, Ахенбах и Колли-младший передали спрессованную кипу хлопка.

Раздвигая фалды сюртуков и откидывая на сторону подолы юбок, гости сели.

— Пулярка, начиненная бузиной и ромашкой по рецепту Одоевского! — объявила хозяйка.

Удовлетворив первый голод, привычно гости ударились было в банальщину — их разговоры питались хозяйством, политикой, делами семейными — вот-вот должна была воцариться скука, и вечер оказался бы безнадежно испорчен. Умоляюще Анастасия Алексеевна взглянула на Ленина.

Пахнувший лориганом, в голубой австрийской курточке и мягких сапогах без шпор, Ленин вскочил, выдернул из-под себя заготовленную гитару, сыграл польку-трамблан и для затравки, в лицах, рассказал старый юридический анекдот.

— Выходит, Кони перепутал присяжных с пристяжными! — захохотали врач Манасеин с дочерью.

Копируя одного из членов Императорской фамилии, Ленин принялся гримасничать, ковырять в носу и чесать спину поварешкой.

— Князь Крови Императорской Гавриил Константинович! — покатились Ахенбах и Колли-младший.

— Шаляпин, — не унимался Ленин, — как-то опаздывая на выступление, не успел сходить по-маленькому. Вышел на сцену, а мысли все о том, как бы помочиться. И спел, представьте: «он нужду свою справляет в набежавшую княжну!»

— Не слышу, не слышу! — досадовала госпожа Нессельроде, не снявшая глухого черного капора, все остальные умирали от смеха.

— А здесь, — уже окончательно закрепил Ленин успех, — смотрите, какая сумасшедшая опечатка. — Он пустил по кругу том Вальтера Скотта с отчеркнутой красным строкой. — Читайте внимательно: «Он подошел к ней с поднятым забАралом!»

Со стоном гости сползали под стол. Честь дома была спасена.

— А это кто? — посерьезнел Ленин. — На подоконнике, возле Рахманинова?

Она поклонилась ему глазами. Кудлатая блондинка. Белая рубашка со множеством красного кумача. Клетчатая юбка в подражанье крестьянским паневам.

— Зиночка Коноплянникова, — посмотрел Степан Лукич. — Подруга жены.

25.

Хмурое, сквозь стекла, в комнаты вползало утро и, никем не встреченное, зависало под высокими потолками. Сумрачный, его сменил день: постоял неприкаянно меж шкафов и диванов — истаял по капле. Вечер затеплился синий — и тут только заохало все, опомнилось, завозилось, зашлепало босыми ногами в большой, о пяти комнатах, квартире на Адмиралтейской набережной.

Похожий на убитого короля Карла, по стеночке, Степан Лукич выбрался в коридор, обошел, как мог, распростертую Лидию Арсеньевну Нессельроде. Ленин, в полосатой арестантской пижаме, на кухне доедал холодные котлеты-марешаль и по немецкой привычке запивал еду пивом. Чтобы удержаться, Степан Лукич нюхнул из зеленой аптечной склянки.

— Хорошо вчера посидели! — с театральным пафосом Ленин выкинул руки.

— Хорошо, — согласился Биценко, — да можно было лучше… Лидию Арсеньевну кто изнасиловал?

— Как ты понимаешь, не я… Ахенбах и Колли-младший… Она же сама нарывалась…

— А Циммера… Виконта кто в ванне топил?

— Манасеина дочка… шустрая… даром что в прыщах вся.

Не удержавшись, Степан Лукич извернулся-таки в севрскую высокую вазочку.

— Рахманинова ты зачем в шкаф запер? — отдышался он.