Бесплатный фрагмент - Железный гомункул

Монолиты

Привыкшим к роскошным отелям островов Близнецов на западном побережье Нового Габриила делать решительно нечего. Хотя и этот островок, иронией странной географии Европы расположенный в самом центре океана, вдали от других обитаемых земель, не лишен своего минутного очарования. Только лишь минутного: приложив ладонь к глазам от ослепительного солнца, вы будете смотреть, как удаляется дирижабль, скрываясь в низких облаках, затем прибой швырнет вам в лицо горсть соленой воды, а ветер попытается сорвать шляпу. И это будут первые и, пожалуй, единственные ваши приключения на острове. Если, конечно, вас не пустят к Монолитам.

Ашан Сибар прибыл на остров не за видами скалистых пляжей и не за очаровательной, хоть и жирноватой стряпней. Он хотел большего и был сильно разочарован. Он положил путевой блокнот на стойку клерка с такой силой, что оттуда, прямо из-под кожаной пряжки, выпали сложенное вчетверо письмо, билет на воздушный корабль и две фотографии. На одной сквозь разрывы в пелене облаков виднелась оконечность острова, а на ней, окруженные водой и скалами, словно выдавленные из каменистой земли черные иглы монолитов. Клерк таможенной службы устало вздохнул, собрал фотографии, даже не взглянув на них, и примостил поверх изъеденного солью переплета.

— Что-то еще?

— Да, представьте себе! Я все еще хотел бы взглянуть на то, для чего пересек половину мира в трясущемся холодном дирижабле.

Клерк кивнул, поставил печать в бланк прибытия с пометкой «гостевой доступ» и скрылся в подсобке за узкой дверью, оставив вместо себя фуражку. Сибар с минуту смотрел на латунную кокарду, затем вполголоса выругался и опустился в кресло для прибывающих. Таковых тут было не больше дюжины. Одно занимал он, а другое девушка в клетчатой куртке с фотоаппаратом в загорелых пальцах без колец. Новый Габриил — не слишком популярное место.

— Оставьте его в покое, — тихо сказала она, не отрываясь от камеры. Фотоаппарат щелкал рычажками и шуршал плотным кожухом. — Вы должны были знать их правила заранее, отправляясь сюда.

Сибар раздраженно выдохнул, почувствовав, как горячее дыхание обожгло губу.

— Я надеялся на более теплый прием. И менее идиотские законы. Особенно здесь, на краю земли.

— Вот именно потому они и идиотские, — девушка оставила в покое камеру, повернула к нему веснушчатое лицо и мягко улыбнулась. Она была похожа на тех девушек, которых не замечают в гимназии, а потом отчаянно пытаются дарить им знаки внимания на встречах выпускников. — В концеконцов, гостевой доступ на остров — тоже прекрасно, куда лучше транзитного. Тогда вы вообще не могли бы высунуть носа из гостиницы, а так почти весь остров в вашем распоряжении.

— Две трети острова, — напомнил Сибар.

— Верно. Но всегда можно чуть-чуть смухлевать.

Она поднялась и пошла к выходу. Сибар еще некоторое время злился, глядя в потолок, и мял в руках миграционный бланк, но пустой зал с таким же пустым окошком отвечал ему равнодушной усталостью.

Девушку с фотоаппаратом он догнал почти на середине железной лестницы, ведущей к деревеньке на утёсе. Заметив или услышав преследование, она остановилась и принялась ждать, опираясь на перила и сложив за спиной руки. Позади нее бушевал океан и горланили птицы. Дирижабль давно превратился в рыжую точку среди облаков.

— Мое имя Иванна Ио, — сказала она, перекрикивая шум ветра. — Если вы спешите ко мне, это эта информация будет ценной.

Сибар остановился в паре шагов от нее и оперся руками на коленки, пытаясь восстановить дыхание.

— Курение конкордийских сигарет не идет вам на пользу, — заметила она. — К тому же это ужасно незаконно.

— И дорого, — добавил Сибар. — Иванна — имя красивое и редкое.

— Обычное, не подлизывайтесь, — она, приложив руку к глазам, покусывала губу и явно спешила. — Послушайте, если вы собираетесь напасть на меня и сбросить со скалы, то давайте поживее разберемся с этим. Но учтите, я буду сопротивляться. Если же вам нужен проводник, то мои услуги страшно недорогие — два коктейля и приятная беседа, которую я могла бы стащить, выдать за свою и использовать в книге.

— Вы писатель?

— А вы?

— Почти. Я журналист. И мне нужно написать годную статейку о Монолитах, которых я теперь не увижу, как собственного затылка.

— Так давайте я расскажу вам. И даже постараюсь не сильно усыпить вас своей болтовней.

***

Бар выглядел самым обычным на вид, только без кучи дешёвой рекламы, заказанной у какого-нибудь местного художника-алкоголика. Вместо неё на стекле пытался зазывать пивом и формами давно ставший винтажным выцветший плакат. От девушки на нём остались только глаза, а от её груди вообще ничего не осталось. Бармен поставил на стойку на удивление зелёный коктейль, словно нарисованный поверх серого дня, и стакан морса, наградил Сибара неодобрительным взглядом и забрал конкордийские франки без лишних вопросов.

— Вы не пьёте? Завязали, как уважающий себя старый пропойца-журналист с шрамами на душе и теле?

— Нет. Просто жарко.

— Тогда мы обязаны вернуться сюда ещё раз.

Информации от Иванны было немного, кроме той, которой Сибар уже располагал. Новый Габриил был самым дальним островом от всех кипящих жизнью и цивилизацией мест Европы. Его не касались ни войны Конкордии и Близнецов, ни торговые махинации кланов Архипелага, ни пропитанные наукой и чудесами город Жерло и окрестности. И тем не менее они не были дикарями. Ничего подобного жарким культам Нордмаунта и их же диким обычаям. Новый Габриил оказался заурядным островом, настолько удаленным и не нужным никому, что собственная власть и таможня никого тут не удивляли. Сюда был проложен единственный воздушный маршрут, не слишком надёжный и верный расписанию, но не прерывающий рейсов, наверное, с тех самых времён, как Новый Габриил вообще возник — чудовищных размеров астероид, опущенный в бушующие волны океана. Поговаривали, что тут древние боги-земляне намеривались создать новый архипелаг в противовес северному, но солнечные шторма и гибель почти всего флота переселенцев нарушила их планы.

— Интересный факт. Тут почти не было Тёмных времён. Островитяне занимались сельским хозяйством, принимали не как мифы или сказки, и уже тем более канонические тексты, судовой журнал ковчега, доставившего первых переселенцев сюда, а как инструкцию по выживанию и довольно скупую, хоть и забавную историю о гибели Древней Земли. Когда сюда пришли учёные из города Жерло, бороться с мракобесием им не пришлось. Говорят, что даже флот капитала Лагранжа делал тут остановку, но не более чем на пару дней.

— А что насчёт монолитов?

Сибар отпил кислый морс и оценил оставшееся его количество в кружке. Иванна потягивала коктейль не спеша и изредка поглядывала на часы.

— Ничего особенного. Просто девять высоких каменных шпилей на другой части острова. Возможно, у того астероида была странная структура, а может древние поселенцы построили их для каких-то своих нужд и совершенно остыли к ним. В любом случае, я могу легко описать их вам: примерно тридцать конкордийских метров или семь с половиной квартов, если вы с севера. Построены из монолитных блоков, вырезанных, видимо, из скальных пород. Они не строго вертикальные и слегка искривлены к востоку, кроме самого крупного монолита, указывающего на юг. Внутри они полые. В отношении трёх из них это установлено точно, другие — неизвестно. Проход к ним строго запрещён, даже для местных. Запретная зона начинается примерно в ста метрах от кольца монолитов. Туристы могут полюбоваться с площадки на скале, но это если есть полный доступ, а не гостевой, как у вас.

Сибар залпом отпил половину кружки.

— Ну спасибо! Я-то уж было решил, что вы меня утешаете.

— С чего бы мне делать это? Вы даже ещё не купили мне второй коктейль. А мы, между прочим, договаривались.

Сибар усмехнулся и протянул хмурому бармену ещё полфранка.

— Он мне не нравится, — сказал Сибар вполголоса. — Наверняка агент внутренней полиции, приглядывает за туристами.

Иванна расхохоталась и едва не облила клетчатую куртку.

— Вы слишком мнительны, дорогой почти коллега. Я вам советую снять приличный номер и лечь спать, а утром я зайду за вами и проведу для вас небольшую полутайную экскурсию, идёт? Вам нельзя подходить к монолитам ближе, чем на полкилометра, но мы это чуть-чуть поправим, — она подмигнула, подчёркивая серьёзность своего обещания.

— И во что мне это обойдётся?

Подняв стакан, Иванна покрутила его перед своим вздёрнутым носиком.

— Думаю, ценник на мои услуги и так понятен.

***

Отель оказался вполне сносным. На острове все сносное — именно такое слово можно применить ко всему, от барных закусок и местного вина до работы почты и чистоты пляжей. Сибару выдали одно полотенце и стакан. Последний он тут же наполнил северным бренди из пузатой бутылки, извлеченной из чемодана. Полотенцем завесил окно, из которого и так не было видно ничего, кроме душной ночи, угла кирпичного дома и темных скал. Под лампочкой жужжали назойливые мухи.

Сибар разложил на шатком столе путевой блокнот и россыпь заметок и газетных вырезок вперемешку с мутными черно-белыми фотографиями. Быстро привел все в нужный ему порядок. Беглого взгляда на этот упорядоченный хаос хватило бы, чтобы понять — все, что тут есть, каждая строчка и каждый снимок касаются Нового Габриила и монолитов, в частности.

Сибар выудил из-под кремовых страниц записной книжки свежую вырезку.

«Информация о пострадавших в результате оползня на восточном побережье Нового Габриила по-прежнему не уточнена. Прибывшие к месту происшествия жандармы Конкордии, находившиеся на курортном лечении на острове в тот момент, говорят о как минимуме шестнадцати пострадавших, среди которых трое погибли, и один человек значился на момент окончания восстановительных работ безвестно пропавшим. В то же время, согласно публикации о происшествии в „Западной палитре“ — еженедельном издании острова, оползень не принес существенных разрушений, а жертв среди граждан нет. В качестве доказательства предъявлены обновленные списки переписи департамента…»

— Чертовы пьяницы не могут ничего довести до ума! — Сибар плеснул в горло полстакана виски и вытащил еще два документа. Один — снова вырезка об оползне, но из другого журнала, другой — официальный протокол жандармерии.

Речь шла о банальном, в общем-то, деле. Обычная детская шалость — игра в прятки в месте, недостаточно огороженном для того, чтобы в него не смогли проникнуть двое мальчишек лет десяти и девочка годом младше. Вопрос о старом доме на окраине леса решался слишком долго, обветшание перекрытий и стен происходило быстрее. Когда испуганный ребенок прибежал в поселок и сообщил, что обвалилась часть стены, стало понятно, что счет идет на минуты. Дети оказались в затопленном подвале под обломками. По сведениям очевидцев — туристов, разобрать завал удалось только к вечеру. Местные городовые быстро оттеснили зевак, но все же им удалось рассмотреть, как из подвала выносят два тельца без каких-либо признаков жизни. Составлявший протокол жандарм Конкордии не был допущен ни к месту завала, ни в поселок на следующее утро, но ему удалось хитростью проникнуть в сельскую школу и поговорить с поваром школьной столовой, притворившись поставщиком круп. Оказалось, что все ученики на своих местах и в списки завтракающих и обедающих детей не вносилось никаких изменений. Он продолжил наблюдение за школой и даже сумел сфотографировать девочку, удивительно похожую на пострадавшую при обвале, но был замечен охраной и в тот же вечер выдворен с острова.

— Чертовщина!

Сибар разогнул затекшую спину и потер шею рукой. За занавешенным окном шумел теплый ветер. Новый Габриил был аномалией Европы. На этом летящем вокруг планеты шарике воды с мелкими вкраплениями островов не было льдов, но и знойных тропиков тоже. Обычно прохладные ветра обдували такие же прохладные волны. Новый Габриил словно врезался между двумя теплыми течениями и не знал ни холодных муссонов, ни ледяных волн. Тут царили приятные дни, душные ночи и изредка выпадали теплые дожди.

Голос бренди внутри сказал, что клерки погранично-таможенной службы могут идти к черту. Сибар натянул куртку и вышел под ночное небо. Планета — а Сибар одним из очень немногих называл ее настоящим названием — Юпитер, возвышалась над спокойной линией моря яркой медной горой. Чуть выше беззвучно плыл дирижабль, едва различимый среди звезд.

Сибар представил, что Иванна где-то тут, в этом маленьком отеле, облаченная только в полупрозрачное платье стоит под потоками теплого душного бриза. От нее пахнет морской солью. Наваждение! Он потер шершавыми ладонями лицо, взглянул на подсвеченную единственным фонарем лестницу вниз к пробою и мокрым камням. Никого, разумеется. Иванна спит сейчас в своей постели, обнаженная на смятых влажных простынях.

— Я слишком пьян! — сознался сам себе Сибар. Но когда это мешало работе?

Спустившись к морю, Сибар долго смотрел на волны. Затем, закатав штанины, побрел вдоль берега к высоким скалам.

Ему всегда казалось, что правила маленьких островов — нечто вроде древнего кодекса обычаев, которые соблюдаются лишь по инерции с незапамятных времен. Он понял, что ошибся, заметив двух вооруженных людей. Не трехзарядники, а паровые ружья Габбена, способные очередью прошить что угодно с расстояния в кватрум. Узкую дорожку к монолитам сквозь скалы заливал свет газового прожектора. Стараясь не привлекать внимания, Сибар направился в сторону моря неровным шагом. К счастью, плавать ночью пьяным и тонуть местными законами разрешалось вполне.

Невысокие волны били в грудь, но дно под ногами оказалось песчаным без острых камней. Сибар надеялся обогнуть мыс и найти другую тропу, может, менее удобную, но и не так яростно охраняемую. Но цепочка фонарей уходила в скалы все выше и выше, а над их острым гребнем торчал древним клыком ближний монолит. Засмотревшись на него, Сибар не сразу почувствовал удар. Поток воды сбил его с ног и погрузил под волны. Тягун! Отчаянно барахтаясь, он пытался встать на ноги, но мощное подводное течение толчками волочило его по дну все дальше в море. В какой-то момент он понял, что в его легких больше нет воздуха, только соленая вода.

Он очнулся на плоском валуне и тут же скрючился от резкой острой боли, которая, впрочем, сразу отступила. Белело небо. Высокий берег, изрытый норами неизвестных птиц, говорил о том, что он в паре кватрумов от того места, где его затянул в море тягун. Чертов виски и чертов остров!

Он взглянул на свои руки, покрытые сетью розовых царапин. Знатно протащило по дну, но каким-то чудом он выжил. Сибар взглянул на свои ноги и грудь и закричал.

***

— Готова поспорить, что ты никогда не пил «Соленый бриз» с ледяными камешками, — в дверь просунулась тонкая рука со стаканом, затем сама Иванна, гибкая как огонь и благоухающая мятой. Впрочем, запах мяты мог исходить и от стакана.

— Я не пью с утра, — просипел Сибар, запахивая халат.

— Потому и выглядишь так дерьмово. Собирайся, я обещала тебе экскурсию, и я проведу тебе экскурсию.

Пока Сибар натягивал брюки цвета мокрого песка, Иванна без интереса ковыряла ногтем заметки на его столе.

— Новая статья? Я думала, о нашем острове исписано уже все, что можно.

— Всегда есть, где покопаться при желании.

Туристическая тропа вела серпантином на плато, где кованое полукольцо огораживало смотровую площадку. В середине пути Иванна аккуратно потянула Сибара в сторону, в расщелину между скалами. Когда-то очень давно добрый человек выбил тут ступени, давно скругленные дождями, но держа за отвесную скалу спуститься можно было, хоть и не без труда. На мгновение в расщелине мелькнули черные гиганты, протянутые в небо искривленные пальцы. Величественные и нереальные, они захватывали дух. Но Иванна вела дальше вниз. И наконец они оказались на небольшой площадке, высеченной в скале.

Смотрового поля тут не было видно — его закрывала изогнутая часть горы, зато вид на долину открывался великолепный. Черные исполины казались царапинами на зелено-голубом пейзаже острова и в то же время удивительно дополняли его. Монолиты. Сибар подумал о том, что отдал бы даже паршивую статуэтку с золотым пиром, выданную властями Близнецов за серию статей о боевом флоте, лишь бы прикоснуться к нереальному черному камню.

— Вы можете трогать их когда угодно, верно? — спросил он.

Иванна усмехнулась, но не ответила. Она достала зеленую бутылку и два фужера из наплечной сумки.

— Знаю, еще не обед и не вечер, но, думаю, повод подходящий.

Сибар смотрел на ее тонкие, но сильные руки. Принял зеленовато-белый напиток с черными икринками в глубине. На вкус как крепкий, но сладкий ром.

— Расскажи мне о них. Ты знаешь больше.

Иванна села на край площадки и свесила ноги в пустоту.

— Они были тут всегда. Потом пришли мы и дали им имя. Вот это Струна. Она всегда поет на рассвете, когда ее нагревают лучи солнца на рассвете. Долгий протяжный звук. Говорят, так пели цетусы на Древней Земле — исполины океанов. А вот это Часовой. Его тень в течение дня касается острием каждый из монолитов. А прямо перед тобой Мизинец. Самая маленькая башня из всех и, увы, единственная поврежденная землетрясением. Одна ее стена треснула, но отсюда не видно…

— Черта с два!

Иванна подняла на Сибара огромные зеленые глаза. На ее лице читался немой вопрос.

— Я не идиот, Иванна! Совсем не идиот. Я очень хороший журналист и могу сложить пару фактов, чтобы получился третий. Ты рассказываешь мне то, что обычно говорят туристам. Я знаю это, я уже был в составе группы, но под другим именем в прошлом году. Ты делаешь вид, что показываешь мне больше, чтобы скрыть настоящую правду. Что это? Это храмы, идолы, боги, которым вы поклоняетесь. Вроде тех водных богов на Нордмаунте? Что они дают вам, кроме бессмертия, Иванна?

Иванна поднялась, подошла ближе и положила ладони на грудь Сибара. Затем медленно пуговица за пуговицей начала расстегивать ее, и Сибар понял, что не может сопротивляться. Скоро показались свежие шрамы — кольца и полукольца, будто от огромных присосок, следы инъекций чем-то предназначенным для протыкания кожи, почти зажившие порезы.

— Они ползали по мне. Я видел их!

— Потому что ты умер, — она пожала плечами и бросила ему скомканную рубашку. Он едва поймал ее на ветру. — Мы живем тут сотни лет. Живем в достатке и покое, живем без страха умереть или остаться голодными. На ежегодный праздник Улова рыба сама заполняет лагуну, а земля всегда щедра. И все благодаря им, — она кивнула на монолиты. — Нет, ты неправ. Это не идолы, не храмы и не боги. Это город, Сибар. Просто город. Наши предки приспосабливали Европу под себя, когда Земля гибла, сделали ее вполне пригодным для жизни местом. Но кое-кто еще захотел найти тут свой дом и остаться незамеченным. Просто жить в сторонке на дальнем острове в симбиозе с нами и нашим маленьким мирком. Кто это был? Может, гости с других звезд, корабль которых повредили бурные солнечные ветра, может, обитатели другого мира, но наши соседи по Солнцу. Это не важно и никогда не будет важно. Они спасли тебе жизнь, и ты оставишь их в покое.

Ее голос завораживал своей чистотой и спокойствием, и внутренней уверенностью в том, что все будет именно так.

— Как ты заставишь меня уйти?

— Они дают нам многое. Например, кое-что для забвения от дурных воспоминаний, — Иванна подняла фужер.

Сибар взглянул на остатки своего напитка с черными зернышками внутри.

— Я вернусь! Я вспомню! — яростно просипел он.

Иванна улыбнулась и ничего не ответила. Она слышала все это не раз.

***

Дирижабль неспешно набирал высоту. Гудели моторы. Новый Габриил лежал зеленым пятном среди теплого небесно-синего океана.

— Газету?

Сибар было отказался, но потом остановил стюарда за локоть и все же взял свежий номер. Выглянул в иллюминатор.

— В первый раз у нас? — дружелюбно спросил стюард, разливая по стаканам теплый чай. — И как вам?

— Пиво паршивое.

Сибар смотрел на удаляющийся остров. Черные монолиты, казалось, указывали прямо на него, пока один за другим не растаяли в дымке облака.

Стюард пожал плечами.

— А где ваш багаж?

— Я был без багажа.

Железный гомункул

Маран погиб очень не вовремя. В день экзамена по вычислительной механике, на который я возлагал большие надежды. В тот день произошло много событий, будто призванных отвлечь меня от очень важного: от попытки переступить с младшего, презираемого всеми курса на ступень теоретиков и получить специальность, чего мне не удавалось сделать уже четыре раза подряд. В море Кракена бушевала война за горстку пустых, вылизанных волнами скал, и ее отголоски долетали до Архипелага. Раненый боевой дирижабль желтой тучей пересек небо над городом, бросая тени на черепичные крыши, и завис у шпиля ратуши, но мне не было до этого никакого дела. Чего нельзя было сказать о декане Керце, прошедшем с полдюжины морских и воздушных битв, прежде чем осесть в пыльных залах Меридианной Академии. В год, когда я был еще вольным слушателем, он читал лекции о машинных алгоритмах поверх четырех десятков голов и пресекал любые замечания о том, что машинам не место на войне, а мы лишь попусту тратим время, пытаясь сделать их умнее. Он закатывал рукав пиджака и показывал обрубок предплечья, на котором каким-то чудом ему удавалось крепить часы. А дальше приходилось послушать еще раз историю о том, как, казалось бы, «бесполезная машина» противника скорректировала огонь по позиции и наградила его воспоминанием о летящем в лицо осколке.

На экзамене декан Керц был в том же пиджаке и все так же покачивал полупустым рукавом, сутуло разглядывая корешки книг в лаборантском шкафу. Из четырех десятков голов осталась лишь одна — моя, полная надежд на то, что пятая попытка сдать переводной тест будет удачной. Я принес исчерканный бланк, воткнутый между страниц зачитанной вдоль и поперек книги, с пометками о неудачных попытках и выдавил из себя подобие жалкой улыбки. В костюме было душно, а ворот рубашки впивался в горло — и то и другое мало на размер, но роскоши купить новую форму я себе позволить не мог. Ручеек отцовских денег иссяк уже после второго экзамена. Оставалось лишь надеяться на удачу, остатки памяти после бессонной ночи и забывчивость Керца. Но тот только устало покачал головой и указал на дверь. О том, что Маран погиб и все экзамены отменили, я мог бы узнать, если бы общался в тот день хоть с кем-то в Академии, кроме книг.

С Мараном я был почти что знаком и презирал его чуть меньше остальных. Однажды он сунул мне скомканный черновик, проходя вниз мимо моего стола, и плевок в гордость вкупе со способностью читать чужой почерк, позволили мне удовлетворительно закончить курс. Я благодарно кивнул ему в тот день, подошел поговорить, твердо намереваясь подарить ту бутылку конкордийского вина, присланную братом, которую берег на радостный повод, но Маран лишь рассеянно постучал меня по спине и сжал губы в подобие сочувствующей улыбки. Второй раз я сделал попытку заговорить с ним недели за две до его внезапной смерти. Он запрашивал довольно редкие книги, которые по случайному совпадению оказались у меня. Архивариус отказалась принять два ветхих томика, сказав, что Маран болен и вряд ли придет за книгами сам, и назвала мне номер комнаты.

Во время каникул крыло пустовало, но в комнате Марана горел свет, и я был готов поклясться, что слышал голоса: слабый, но явно мужской и еще один, едва различимый, странно делающий промежутки между словами. Я постучал, и голоса стихли. Затем приоткрылась дверь, и в проеме показалось очень бледное и раздраженное лицо, покусанное, как мне показалось роем насекомых — на высоких залысинах Марана краснели свежие язвочки. Он молча взял книги, высунувшись глянул в конец коридора и снова уставился на меня, а затем торопливо прикрыл дверь. Я успел увидеть залитый тусклым янтарным светом лампы угол комнаты со сваленными книгами и десяток расставленных в беспорядке реторт на настенной полке. Из сломанного радио свисали провода.

Говорили, что Маран умер во сне. Но по слухам, жужжащим среди старших и младших курсистов, которые я впитывал жадно, нарочно медленно проходя мимо перешептывающихся компаний, нашли его утром на полу возле двери. Рукой он, казалось, тянулся к ручке, другую же, израненную, прижимал к груди. Страшный беспорядок царил там, где жил до того один из лучших учеников Керца.

Неизвестно, так все было или нет, но, когда я попал в комнату Марана, там уже было пусто. И даже часть разбросанных и разбитых вещей успели прибрать или выкинуть. Я попросил коменданта дать ключ, сославшись на то, что в комнате остались мои книги. Они были мне действительно нужны, но не так, как желание побыть в окружении, среди которого мозг юного парнишки сочинял равно как программный код для арифмометров, удивлявший потом учителя, так и милые стишки, читаемые вслух обитательницами восточного крыла. Как не поверить в бредни одного старого ученого, говорившего, будто окружение и геометрические линии стен способны через зрение менять синапсы мозга? Комендант замешкался, но все же дал мне ключ, убедившись, что констебль и его помощники закончили осматривать помещение.

Комнатой Марана я был разочарован. Немного меньше моей, зато с окном на океан и старый маяк. Из моего была видна лишь оплетенная плющом кирпичная стена Академии. Пыль витала в залитом светом воздухе, висела гнетущая тишина. Констебль унес все подозрительное, оставив лишь книги и пару осколков, забившихся за стол и между досок пола. Выпотрошенное радио тоже забрали, но под полкой все еще валялся клубок проводов. Я отыскал свои книги и торопливо ушел — это место начинало меня тревожить.

В моей комнате и так было немало книг, но всякий смысл в них отпал. Отмененный экзамен не перенесут на более поздний срок, особенно для такого никчемного слушателя как я. До конца месяца я мог наслаждаться уединением в общежитии академии, а потом мне следовало, собрав пожитки и уплатив сбор, отправиться домой на Торту де Рош — невзрачную скалу с таким же невзрачным городом к югу от Архипелага, где среди серых каменных коробочек с плоскими крышами находился и мой дом с офисом на первом этаже.

«Густав, отец очень озадачен твоими сложностями с экзаменом. Мы думаем, что есть смысл на некоторое время оставить вопрос с твоим образованием, пока не утрясутся финансовые дела. Твои братья того же мнения, хотя полностью уважают твой выбор. В любом случае, мы будем ждать тебя. Отцу очень нужна помощь в конторе, особенно после болезни…».

Я ни разу не смог дочитать письмо матери до конца, останавливался на строчках про болезнь. В голове настолько отчетливо вставал образ, уже полузабытый за год учебы, пыльной нотариальной конторы, заваленной папками, превращенной в лабиринт хаотично расставленными картотеками и механическими сейфами с отданными на депозит вещами, что продолжать чтение не хотелось. Что ж, мама — талантливый «дипломат», умело заменила «разочарован» на «озадачен» и ввернула болезнь, имеющую в нашей переписке перманентный характер. Она то усиливалась, то затухала, но окончательно не проходила никогда, что не слишком вязалось с волообразным телосложением и здоровьем отца.

Книги, чертовы книги и чертовы экзамены! Раз за разом я возвращался к ним, рискуя потонуть в полузнакомых терминах на неизвестных языках, никак не подчинявшихся моему ленивому разуму, слишком озабоченному нежеланием возвращаться домой, но ничего не желающему для этого делать. Принесенные от Марана томики я раскрыл наугад, надеясь найти там полезные пометки, может быть, готовые ответы на задачки или даже наброски алгоритмов для арифмометра, но был разочарован. Правда лишь недолгое время, пока листал желтые страницы с подтертыми примечаниями. А потом наткнулся на сложенный вчетверо листок. Удивительно, что его не нашел констебль. Впрочем, скорее всего, так и было задумано. Листок — это бросилось мне сразу в глаза — не был шершавым и толстым из той бумаги, что мы использовали для конспектов. Тонкий белый лист, папиросный. На таких чертили схемы своих механизмов курсисты с инженерного факультета. Лист был почти невесом и неприметен. Ровный и красивый, словно сплетенный из узелков почерк Марана я узнал. Но меня напугало то, что обращался он ко мне.

«Густав. Думаю, ты помнишь меня и мой черновик с ответами к экзамену. Тогда я помог тебе, видя твой потенциал, забитый природным невезением. Думаю, что могу помочь тебе снова, равно как и ты можешь помочь мне…».

Я на мгновение оторвался от записки. Помочь мертвецу. Видимо, он написал ее еще до того, как понял, что умирает или в смертельной опасности — мы так и не узнали причины его гибели. В любом случае, он рассчитывал на мою помощь при жизни. Мог ли я отказать ему, зная, что при любом раскладе помощи моей ему уже не требуется? Дань уважения к человеку, которого недолго я всерьез считал своим приятелем.

«Пусть то, что я напишу дальше не покажется тебе полной ерундой или насмешкой. Поверь, я не из тех, кто способен на жестокие шутки, и думаю, что год под сводами одной аудитории подсказывает тебе это. Просто есть вещи, которых не расскажут ни Керц на своих занудных занятиях, ни профессор Омикрон. До них приходится докапываться самому, собирая по крупицам рассеянные знания под корешками старых книг и среди тех умозаключений, над которыми было принято потешаться, обсуждая лекции наших профессоров. Я нашел кое-что любопытное и делюсь с тобой, потому что, повторю это снова, вижу в тебе потенциал».

На этом письмо не заканчивалось. Дальше была целая инструкция, содержание которой ввело меня в ступор. Он просил найти длинноволновое радио и несколько несовместимых с ним устройств (мягко говоря — позаимствовать их в лаборатории Академии).

«…Тебе понадобится большая реторта или колба и очень много реактивов, довольно редких, но я подскажу, где их достать. Главное, смешать все правильно и дать нужное напряжение на электроды. И не пропустить сигнал, который придет на указанную ниже частоту. Все что произойдет дальше не требует твоего вмешательства, но будь осторожен и точно выполняй инструкции для подготовки. Ты не пожалеешь ни минуты потраченного времени, если сделаешь все правильно. И все время, пока в реторте будет зарождаться механический демон, не пей вина и не кури конкордийских сигарет, иначе все будет напрасно. С уважением и пожеланием удачи, Маран!»

Наверное, любой из тупоголовых курсистов немедленно выкинул бы листок или, что хуже, побежал бы с ним к констеблю или профессорам. Я не сделал ни одного, ни другого. Опустившись на узкую кровать, заправленную колючим пледом, я перечитывал ее снова и снова. Определенно, Маран был сильно болен и болезнь заставляла его писать эти странные вещи. Первым моим порывом было вложить пергамент в мой пухлый дневник, как память о единственном, пусть и ненастоящем приятеле, и оставить его там бумажным обелиском. Но в самый разгар раздумий, тихо постучав в дверь, вошел Керц. Я торопливо сунул листок под подушку.

— Густав, я наслышан, что вы немного общались с Мараном и понимаю, что вам сейчас тяжело, как и всем нам. Я вполне пойму, если вы решите вернуться домой, но, если ваше состояние позволит вам прийти на экзамен послезавтра во второй половине дня, я приму его.

Я не поверил ушам, но вида не подал. Только рассеянно кивнул и поблагодарил за еще одну возможность.

— Тогда желаю вам удачи и надеюсь, что оставшееся время будет достаточным для подготовки.

Он ушел, а я немедленно извлек гладкий листок из-под подушки и снова уставился на ровные буквы. Как и любой неудачливый и малоспособный ученик, я был суеверен. И твердо решил, что Маран, и его записка принесли мне удачу. Что же я теряю, если выполню все по незатейливой инструкции?

***

Приход Анны никак не помешал моим планам. Она всегда была тиха и незаметна. Иногда, видя, что я занят учебой или перебором своих немногочисленных вещей, она садилась у окна и спокойно читала, стараясь не отвлекать меня по пустякам. А порой, видя, что я не в духе, так же незаметно уходила. Но в большинстве дней она была приятным отвлечением от серой повседневности. В отличие от однокурсниц, а Анна училась на старшем курсе и имела специальность, в отличие от меня, что иногда меня смущало и злило, Анна не старалась преуспеть сразу во всем. А потому самые приятные вечера мы проводили за парой стаканов эля или конкордийского розового вина, обсуждая зарождающиеся и с такой же легкостью разбивающиеся, словно соляные кристаллы в колбе, романы на курсе или рассеянность профессора Омикрона. Сложно сказать, связывала ли нас дружба или что-то большее. Иногда мы целовались, будучи пьяны и раззадорены полупошлыми разговорами, а иногда всерьез обсуждали с кем и когда каждому из нас следовало бы начать отношения.

— У тебя новый курс? — Она смотрела на то, как я возился с проводами и тихо ругался, когда вырвавшаяся из обмотки медная проволока протыкала кожу. Я не ответил, только кивнул в знак приветствия. Она пожала плечами и достала альбом. Иногда она рисовала, высунув кудрявую голову из окна, и солнце грело ее веснушки.

— Слышала, что Керц дал тебе еще шанс. Это здорово! — Еще попытка. После второй она всегда замолкала. Но на этот раз, соединив совершенно дилетантски конструкцию из проволоки, проводов и разобранного радио, я сам нарушил наш негласный договор.

— Ты можешь мне помочь?

— Все что угодно, если не нужно убить человека.

— Только если это не Керц?

— Только если это не Керц.

Я подговорил ее на нехорошую вещь — утащить кое-какие реактивы и вещества из лаборатории факультета, где этого добра было больше, чем в нашей. В нашей царили думающие механизмы, древние и современные арифмометры и какие-то особо сложные импортные узлы. Я не слишком верил в то, что делаю и не особо надеялся на успех. Для меня это было не более чем дань уважения Марану, вера в удачу и любопытство. Ни одна из наших книг, даже самых странных, вроде сочинений Хеты Роя, не говорила ни слова о возможности создания организмов из реактивов. Тем более, механических организмов, если таковые вообще возможны. Только бредовые записи Марана утверждали, что железный гомункул вполне реален.

Под вечер зарядил дождь, а потом началась настоящая гроза. Анна сидела на подоконнике, обхватив колени руками, и смотрела на то, как я изображаю профессора Омикрона, закатав штанины до коленей, а один рукав до локтя. Я кривил лицо и хмурил брови, и нес откровенную чушь, а Анна смеялась, щурясь и прикрывая рот ладонью. Ее локоны-пружинки дрожали, а за спиной бушевала ночь, изредка разрезаемая трещинами ярких молний.

Я провожал ее в восточное крыло, бережно придерживая за талию. Нас окружала тишина, нарушаемая лишь стонами старых стен, и темнота коридоров. В это время корпус почти пуст, только мы и еще пара чудаков нарушали его покой светом ламп и стуком подошв по растрескавшимся доскам. Сегодня мы были чуть больше, чем друзья, и я поцеловал ее уголок губ, в ответ она обняла меня за шею и исчезла за дверью, на прощание постучав с той стороны костяшками пальчиков. Я постучал в ответ.

В бурю здание общежития казалось кораблем, заброшенным в шторм посреди темного океана. Стены скрипели, выли сквозняки. Где-то наверху стучали ставнями раскрытые окна. Там, за кирпичной кладкой и бревенчатыми перекрытиями раскалывалось небо, обрушивая на острова, оглушающие своим ревом потоки воды, там колыхался океан и бушевал ветер. Я шел в сторону своей комнаты, прислушиваясь к собственным шагам. Иногда эхо голых стен возвращало их, и тогда казалось, что за мной кто-то гонится по коридорам, почти настигая. Я ускорял шаг.

Но совсем другие звуки пробивались вместе с полоской рыжего света из-под моей двери. Я был почти уверен, что закрыл окно и запер дверь, и никого постороннего в комнате быть не может. Но все же далекий, прерываемый треском и шуршанием вой наполнял тупик коридора. Я утер покрывшийся испариной лоб и провернул ключ в замке.

Звуки не стихли. Моя комната была пуста, все вещи на привычных местах, неподвижны, в оранжевом свете, словно насекомые в куске янтаря, иногда будто звери в затаившемся прыжке. Часто в момент паники они казались мне насмехающимися монстрами, превратившимися в унылые предметы обихода, готовые броситься на меня со всех сторон в любой неожиданный миг. Но сегодня я не чувствовал никакой паники. Меня радовало уже то, что воющий за стенами кошмар остается там, а у меня есть теплый свет, кровать и крыша над головой, хоть и капающая в дождь.

Шум от радио, нет причин для беспокойства. Я забыл его выключить уходя, и теперь, настроенное на волну, указанную Мараном, оно принимало помехи в эфире и разряды далеких молний. Я сел на пол возле странной конструкции, не сильно заботясь о чистоте его досок. Когда по точно отмеренным дозам я вплескивал в колбу вещества из списка Марана, украденные из лабораторных шкафчиков тонкими пальчиками Анны, я ожидал поначалу кипения или даже взрыва странной жидкости, но она была неподвижна, приобретя со временем буро-зеленый цвет. Сейчас она поблескивала прожилками серебра, в ее глубине возникали и поднимались наверх крохотные пузырьки. Они обволакивали электроды, проводки и погруженные на дно колбы бессмысленно спаянные вместе радио-платы. Захваченный этим волшебным зрелищем, я едва не пропустил время введения в раствор золотистого порошка, название которого мне было незнакомым, но Маран точно указал, где его можно взять и в каких количествах, будто сам прятал реактивы в заставленных старыми бюро и кипами перевязанных книг шкафчиках в заброшенных лаборантских комнатах.

Я ждал, ссыпая порошок в мутную жидкость, что вот-вот начнется процесс интереснее медленного бурления, и жидкость свернется железной спиралью, составленной из мириад крошечных шестеренок, а в центре застучит латунное сердце. Но ничего подобного не произошло. Порошок лег на дно мокрым металлическим грузом. Только радио продолжало завывать и отзываться на вспышки молний громким треском.

Разочарованный я добрался до кровати и уснул.

***

Меня мучил сон. Обычно я не помнил того, что мне снится, только смутные образы оставались в памяти и развеивались к завтраку. Но не в этот раз. Я шел по мощеным улицам города, залитого светом и дождем. Крупные капли сыпались с низкого неба, а солнце, казалось, висело ниже туч и его неправильный свет искажал цвета и пропорции обычно серого города. Все было грязно-желтым и рыжим цвета глины, кроме мостовой, сохранившей естественный цвет. Я шел с трудом, словно сквозь толщу воды в сторону знакомого гранитного берега, а впереди меня бежал, перепрыгивая с камня на камень маленький человечек. Он был не больше моего предплечья ростом, и кожа его, как и старомодный костюм, отливали медным металлическим цветом. Лица его я не видел, только поблескивающий на солнце затылок. Он говорил мне что-то, но я не мог разобрать. И догнать его тоже. Изредка он, не оглядываясь, манил меня рукой, поторапливая.

Я остановился на краю обрыва. Подо мной покачивалась глубокая вода океана, темная и в то же время прозрачная. Я видел нитки водорослей и микроскопических мальков, а после разглядел то, что поначалу показалось мне илистым дном. В заливе лежала под тоннами воды огромная рыба, куда больше размерами флагмана флота Близнецов. Лежала неподвижно на боку, и потревоженный недавним штормом ил медленно опускался на ее древнюю чешую, костяные жабры темные распластавшиеся плавники.

— Она давно мертва. И почти разложилась, только сердце ее еще живо, — сказал человечек, стоящий рядом со мной и всматривающийся в воду. — Ты можешь ее спасти.

Мертвая рыба бешено вращала огромным глазом, пока его взгляд не остановился на мне.

***

Казалось бы, безумный сон должен был вымотать меня, но я проснулся лишь чуть позже обычного с небольшой мигренью и сухостью во рту. В воздухе стоял запах воска и железа. Радио перестало шипеть и подвывать, его зеленая шкала больше не светилась. Я не рискнул прикасаться к колбе с погруженными в нее электродами. От нее тянуло теплом, а жидкость окрасилась в серебристый цвет и заметно загустела. Мне следовало выплеснуть все это и отнести остатки оборудования и реактивов в лабораторию. Утро прибавило трезвости мыслям, сентиментальность превратилась в смешной призрак в голове. Маран погиб, и чашка смердящей воском жидкости не вернет его из мертвых и не станет достойным памятником его памяти. Но этот уже не казавшийся кощунственным акт пришлось отложить до вечера. Стук в дверь и подсунутое под нее письмо напомнили о важности дня.

Я заполнил нужные документы в канцелярии, оплатил сбор из оставшихся денег и получил билет на пересдачу переводного экзамена. Сдал ставшие ненужными книги и взял новые. Остаток дня провел в библиотеке за переписыванием глав «Механической логики» Адама Бюсси и набрасыванием пометок к тексту, которые должны были помочь в предстоящем экзамене. Удивительно, но набор цифр и замысловатые схемы больше не казались мне сложными. Напротив, я видел в них глубокий смысл. И в сложнейшей схеме параллельного, перекрестного и последовательного переключения рычагов в цепи мне виделась красота создающейся механической мысли.

Я уже упоминал, что в это время Академия почти пуста, а потому библиотека была безлюдна и предоставлена только мне и книгам. И все же смутное движение тем зрением, которое принято называть периферийным, я не замечать не мог. Оно казалось колыхающейся тенью, затем обретшей самостоятельную жизнь вещью. Но все мои попытки поймать ее в поле зрения оканчивались ничем. Она ускользала, чтобы появиться вновь, когда я пытался сосредоточиться. В конце концов я списал все на дурной сон и перестал обращать на фантом какое-либо внимание. Меня больше забавляли размышления Бюсси о том, что механические цепи вполне могли бы быть электрическими, а производительность в расчетах выросла бы существенно при замене десятеричной системы счета на двоичную. Этот комментарий к книге всегда воспринимался как апокриф, фантазия и даже шутка автора. Возможно, я первый за долгие годы, кто уловил в нем здравый смысл. Торопливо вырвав из тетради лист, я принялся набрасывать цепочку алгоритмов и не заметил, как наступила ночь.

У двери меня ждал завернутый в платок кусочек пирога. Анна не застала меня в комнате, очевидно приходя пообедать вместе. Но я не сильно расстроился по этому поводу. Меня обрадовал пирог. Погруженный в работу, я совсем забыл про обед. Что до беседы, когда я увлечен работой — я совсем неважный собеседник.

Закончить длинную цепь вычислений удалось лишь в глубокой ночи. Загвоздка с регистрами памяти долго не давала покоя, но, когда я наконец решил проблему, от ночи оставалась лишь пара часов для сна, а от пирога — пара крошек. Но я не спал, я смотрел на застывшую над крышей Академии и вершинами холмов Планету, когда-то называемую Юпитером. Она заливала ровным светом спящий город и золотила гребни облаков. Призрачный шарик Ганимеда застыл на его фоне стеклянной бусиной. Когда-то декан Керц, разморенный обедом и никак не настроенный на начало лекции, мечтал при нас о том, что связь с людьми оттуда однажды не будет лишь областью радиосвязи. Что арифмометры и разностные машины могут просчитать траекторию для химических ракет будущего, способных доставить туда наших парламентеров, а может даже станут частью этих ракет. Мы посмеивались тогда, но сегодня мне его фантазии не казались забавными. В них была глубокая идея, которую я никак не мог уловить и оформить в полноценную мысль в своей голове. И в попытках сделать это, я уснул.

Обычно в день экзамена меня била дрожь, что вполне понятно, учитывая мое довольно шаткое положение в Академии. Но этим утром я был на удивление спокоен. Меня не расстроили даже серебристые пятна на подушке, которую, конечно же, мне никто не обещался заменить — остаток срока до конца семестра я жил тут на птичьих правах, хоть и платил полную цену. Я с сожалением потер пятна рукавом. Вероятно, странная жидкость в колбе вновь забурлила, выплеснулась и испачкала мою постель. По забывчивости я оставил электроды, и хоть бурление прекратилось, возможно, что какие-то реакции в веществе все еще продолжались. Присев, я всмотрелся в жидкость. Она казалась тяжелым мягким серебром, чем-то вроде ртути, но не отражающей, а поглощающей свет. Одновременно я видел и свое отражение и нечто невесомое, пульсирующее, похожее на живую жилку внутри. Не тревога и не любопытство заставляли меня вглядываться в нее, скорее странное гипнотическое чувство, уговаривающее приближать лицо к стеклу колбы. Лишь далекий голос разума, напоминающий о экзамене, заставил меня оторвать от сосуда взгляд и начать собираться.

Обычно в тревожный день пересдачи я заходил к Анне и получал немного наставлений и участия, но на этот раз остановился у широких дверей, ведущих в восточное крыло. Они казались мне куда больше обычных, а прибитый кем-то из шутников-курсистов сушеный моллюск над косяком отражал полированным панцирем дневной свет. Раскрытые двери настораживали меня. Так мог улетучиться воздух, если давление в восточном корпусе окажется ниже нормы или образуется вакуум. Я удивлялся тому, что двери никто не сделал двойными с кессоном между ними, как на экспериментальных подводных кораблях Близнецов. Наверное, потому сигнальная лампа над шлюзом так отчаянно горит. Я моргнул, и наваждение пропало. В конце коридора послышалась возня, и я поспешно ретировался, прижимая к себе учебники и блокнот.

Наверное, Анна считала, что я избегаю ее и не без оснований, но меня это совершенно не заботило. Заботило другое — выбранный наугад из стопки билет казался издевательски простым. Поначалу я даже решил, что Керц насмехается надо мной, но лицо его оставалось непроницаемо серьезным. Я все же заметил, что для подобных вопросов не требуется времени и ответ я могу предоставить не раздумывая.

Керц удивленно поднял на меня взгляд. В глубине глаз старого морского офицера, сменившего кортик на чернильное перо, блеснуло что-то вроде любопытства и одновременно тревоги. Возможно, он решил, что я намерен прекратить бесполезную борьбу.

— Это стандартная программа для вычислений значений с плавающей запятой, — сказал я. — Подходит для любого арифмометра и разностной машины, и не требует обращения к постоянной памяти, — Я взялся за бумагу и начал торопливо набрасывать строчки алгоритмов. Керц внимательно следил за моими действиями, не прерывая и не мешая, только изредка протирал толстые стекла очков. Думаю, вмешайся он в мои объяснения, я перебил бы его и продолжил. Но он молча расписался в моей карточке и поблагодарив за хороший ответ выпроводил из кабинета.

Мне было радостно, но почему-то не оттого, что я наконец перешел на старший курс и мог теперь выбрать специальность — то, о чем я отчаянно мечтал последние месяцы. Мне следовало немедленно найти Анну и крепко обнять, поблагодарив за поддержку, но перед этим зайти в кондитерскую лавку и купить лавандовых эклеров на оставшиеся деньги. Затем написать письмо матери, но адресованное не ее глазам и ушам, а отцовским. Я не был бы свидетелем того, как разочарование мной сменяется в седой голове угрызениями совести за недостаток веры в мои возможности. Но почему-то я не сделал ни одного ни другого, а причина моей радости крылась в возможность продолжать вычисления до конца дня, не отвлекаясь больше на такую ерунду, как глупые беседы и экзамены.

И все же Анну я встретил. Ее жакет медно-золотого цвета сверкал, как осенний день. Она собиралась в город отправить письма и попить анисового чая на набережной и звала меня с собой, но я отказался. Уклончиво ответил, что с экзаменом все хорошо, но подготовка слишком вымотала меня и остаток дня я собираюсь спать. Она пожала плечами и коснулась моего виска.

— У тебя тут… Ты поранился?

— Пустяки, — я поправил волосы. Висок и правда зудел. Вероятно одно из тех мерзких насекомых, что пробираются в корпуса общежития во время дождя. Торопливо попрощавшись с Анной, я заспешил в свою комнату, ощущая ее растерянный взгляд на себе. Но все тревоги по этому поводу исчезли, как только я закрыл за собой дверь.

***

Он дурак. Старый безмозглый шарж на учителя, притворяющийся сведущим в своем предмете. Не видеть легкость и красоту двоичной системы и считать ее игрушкой глупых романтиков, не знакомых с серьезной механической инженерией мог только человек подобный Керцу.

Я скомкал исписанные листы и начал заново. За моей спиной потрескивал на маленькой конфорке чайник, перекликаясь с ожившим радио. Погруженные в колбу провода покрылись серебристой липкой субстанцией, незримо ползущей теперь вверх к развинченному корпусу приемника. Я работал как одержимый, но краем глаза всегда видел колбу с серебристой жидкостью. Иногда мне казалось, что тонкие, похожие на струны отростки выползают из узкой горловины и шевелятся над ней, переплетаясь, изгибаясь и снова опускаясь в колбу. Но мне не было до этого никакого дела. Сидящий напротив меня за столом Маран следил за моей работой и молчаливо кивал. От язв и нарывов на его голове остались лишь бледные рубцы. Я вытащил из-под его руки чистый лист — один из последних оставшихся у меня, и расчертил его неровной таблицей. В правой части оставил место для выводов, которые незамедлительно начал набрасывать мелкими буквами, сбиваясь с ланга на родную письменность, но Маран остановил меня жестом и приложил ладонь к своей щеке, призывая немного отдохнуть.

Это было неплохой идеей. Я закрыл глаза и открыл их в другом месте. Странное черное небо было повсюду, и на нем горели немерцающие звезды. Я сидел на странном утесе, а острые скалы из грязного льда поднимались надо мной ввысь. Под ногами блестело изрытое трещинами и кратерами рыхлое снежное плато. Я чувствовал чье-то присутствие совсем рядом, повернул голову и обнаружил странного медного человечка, стоящего неподалеку от меня и опирающегося суставчатой рукой на скалы. На его полированном лице был прорезан рот, а маленькие глаза казались очень быстрыми и живыми. Мир оказался совсем маленьким, окруженным бездонным холодным пространством. Я видел белую дугу, изгибающуюся невесомой призрачной аркой в черном небе и растворяющуюся среди звезд.

— Мы на комете, — сказал металлический человек. — Но это не единственный способ перемещаться между мирами.

— Химические ракеты, — сказал я бесшумно, заметив, что даже не дышу.

— Нет. Это только деревянные крылья против настоящего полета птиц. Свободного полета, не связанного ничем кроме собственной воли. Вы копошитесь на островках среди бывших льдов Европы — луны Юпитера, растопленной мантией раздувшегося солнца. Ваши предки тысячи лет назад были богами со сгоревшей в той же мантии солнца Земли, всемогущими и достаточно разумными чтобы уметь приносить любые жертвы ради мечты.

— Земли больше нет.

— И нескольких других планет. Но есть тропический Марс и десятки других миров. Есть ледяные моллюски в недрах Весты и горячие утесы ставшей планетой Луны. Хочешь увидеть все это? Ты можешь увидеть все это!

Далекий стук прервал нашу беседу, мы обернулись в сторону отвесной скалы и увидели дверь.

Я проснулся.

Стук в дверь повторился, уже настойчивее. Торопливо набросив на конструкцию из проводов и серебристую колбу, покрывало, я отправился открывать.