Бесплатный фрагмент - Земные пришельцы

Книга первая. Не выходя из дома.

Природа слепа, когда наделяет того или иного человека редкостным даром. Награда ее избранника может оказаться оружием против других людей, против всего общества. Но действия человека, противопоставившего себя собратьям, загоревшегося жаждой власти, неминуемо обречены на провал. Сама Природа изыскивает средства, чтобы исправить свою ошибку: или руками людей, или иными способами, неподдающимися, порой, разумению и подчиняющимися каким-то тайным, на первый взгляд, законам… Будто неведомый Страж стоит на чеку и, принимая иногда фантастические формы, карает за содеянное зло…

Глава 1

«101000 г. Москва, Главпочтамт, абонементный ящик №764.

Комиссия по АЯ при ВСНТО.

Уважаемые товарищи!

(Не знаю, как обратиться к Вам, первый раз пишу подобное письмо).

Рискую стать отнесенной Вами к разряду сумасшедших, но не написать не могу, не имею права. То, что случилось со мной, точнее, со мной и моим мужем, счастлива была бы счесть бредом, но это невозможно.

Четыре дня назад, в ночь с 19 на 20 мая я случайно (случайно ли?) проснулась и увидела в зале через раскрытую дверь (мы находились, естественно в спальне; муж спал рядом) огромный, тускло светящийся шар.

Я не успела вскрикнуть, хотя желание такое было непреодолимо, потому что оцепенела. Да, именно оцепенела — не могла шевельнуться, крикнуть, даже закрыть глаза или просто отвести взгляд. Мне показалось, что это… будто мой взор запечатлел начальный момент какого-то взрыва в квартире, мгновение, растянутое в моем угасающем сознании… Однако я слышала спокойное дыхание мужа — значит время шло. Шар не двигался. Он занимал почти всю комнату. Его диаметр был около двух с половиной метров (помню, что он почти касался люстры, до которой от пола именно столько).

Вдруг шар начал мигать. Знаете, будто отслужившая свой срок люминесцентная лампа. Мне показалось, что, мигая, этот шар становился на некоторые мгновения плоским круглым экраном: то шар, то экран, то снова шар. Когда в очередной раз шар стал экраном он внезапно сплошь покрылся массой темных крапинок, которые как-то странно двигались, дробились на более мелкие, равномерно распределяясь по всему экрану. Через несколько секунд движение прекратилось, и экран представил собой будто покрытый из пульверизатора темной краской диск. Затем в самом центре темные крапинки начали пульсировать и хаотично, на первый взгляд, перемещаться. И вдруг я заметила, что черные точки движутся, оказывается, в строго определенных направлениях, где-то сгущаясь, где-то разряжаясь, постепенно формируя буквы. Да! Именно буквы!

Когда движение прекратилось, я без труда смогла различить два слова, выстроенных из сотен точек. Я не способна была в этот момент удивляться, надпись прочла чисто механически, и странно, что я запомнила до самых мельчайших подробностей, как она выглядела. Буквы были ровными, с идеально выдержанными интервалами между собой, и вообще надпись выглядела, как напечатанная, но она представляла собой несуразную смесь букв, принадлежащих двум разным алфавитам — русскому и латинскому, причем некоторые буквы оказались перевернутыми. Однако, смысл написанного дошел до меня мгновенно. Вот, что я увидела на экране: ЦIВILISАЦIЯ GIБЕLЬ

Экран с надписью будто застыл на минуту, потом снова стал ритмично пульсировать. Я почувствовала сильнейшую головную боль, пульсирующую синхронно со словами. Мною овладел неописуемый страх…

Изображение исчезло внезапно вместе с головной болью. Снова было ощущение шара: круглого, выпуклого, объемного. И когда от него отделились две тени, похожие на силуэты людей, я почти лишилась рассудка… С новой силой пыталась кричать, дотянуться локтем до мужа, лежавшего в сантиметре от меня и ничего не подозревавшего.

Я не могу описать Вам свой ужас и не могу объяснить, почему разум не покинул меня, когда эти два силуэта приблизились к нашей постели и я увидела двух существ, лишь отдаленно напоминающих людей.

Пишу письмо единым духом, и потому не могу сдерживать своих эмоций. Знаю, что дважды не напишу этих строк, и даже не стану их перечитывать. Примите мое письмо таковым, каким оно сейчас получится. Простите меня за отступление. Я успокаиваю себя.

С того момента, когда я сумела различить их черты, помню, что неистово молила бога лишить меня сознания, только бы не видеть ничего, не слышать, не знать, не сознавать своего бессилия… Оговорюсь, что рассмотреть их у меня была возможность лишь в тот момент, когда их приближающиеся фигуры попали в поле моего прямого взора, направленного на шар. Повторяю, что владеть глазами я не могла. Все остальное видела боковым зрением.

ОНИ были светло-серого цвета, маленького роста — около полутора метров. Относительно большая круглая голова без волос, плавно переходящая в тонкую шею. Плечи и все тело узкие, ноги тонкие, короткие, а руки, напротив, почти касались пола, или что-то было у них в руках — точно сказать не могу. Не могу сказать и была ли на них одежда. Глаза как дыры, черные, крупные, в нижней части лица, близко посаженные, и какое-то подобие рта и носа в виде одного маленького отверстия чуть ниже глаз.

Я сама удивляюсь, насколько четко запечатлелась их внешность за короткое мгновенье. Попробовала нарисовать их. К сожалению, я не художник, но, по-моему, похоже.

Дальнейшее как в тумане. ОНИ нагнулись над моими ногами. Ощутила прикосновение к правой стопе чего-то влажного, щекочущего. Потом ОНИ удалились к шару и исчезли за ним. Снова был эффект превращения шара в экран, мелькнула прежняя надпись, но уже с какими-то цифрами ниже — я не успела их различить. Потом во весь экран дактилоскопический отпечаток человеческого пальца, тоже выстроенного из точек, но более мелких, еле различимых глазом. Я интуитивно (или еще как-то) поняла, что это именно мой отпечаток пальца правой ноги.

Через несколько секунд свободный от изображения участок экрана пришел в движение и сформировал из точек новое слово, разместившееся над отпечатком: SPASIТЕLЬ

И снова я пережила мучительную пульсацию на экране и в собственной голове, сменившуюся мельканием то первой надписи с цифрами чуть ниже, то последней с отпечатком. Наконец, изображения исчезли, экран стал гаснуть. В этот момент я вдруг вышла из оцепенения, но кричать еще не смогла; меня затрясло, и я толкнула мужа, показывая на угасающий экран-шар. Когда, проснувшись, он повернул голову в ту сторону, тут же встрепенулся, сел на постели, застыл… Он успел увидеть шар, который через секунду исчез совсем. Именно исчез, без единого звука, без следа. Нет, один единственный след все-таки остался. Когда муж пришел в себя, только спросил: «что это?», все еще сидя в напряженной позе и глядя в зал. Я поднялась. Нога и край простыни были испачканы черной жидкостью. Муж задавал мне какие-то вопросы, тормошил меня… Короче говоря, это всё. В ту ночь мы, конечно, больше не уснули. Не спали и в следующую. Выслушав, что я рассказала, муж долго искал в квартире хоть что-нибудь подобное этой черной гадости которую я быстро смыла потом с ноги, а вот с простыни нет. Нет, он верил мне. Просто старался быть беспристрастным и объективным, хотя и сам видел, как угасал и исчезал шар.

И последнее. Мне стоило больших трудов, чтобы решиться на это письмо, несмотря на настроение мужа вообще поехать самим в Москву, к вам. Дело в том, что в течение всего этого ужаса меня не оставляло и не оставляет по сей момент странное, но очень осознанное чувство страха за свою пятилетнюю дочь, которая уже неделю живет у моей мамы (здесь же, в городе). На следующий день после этой кошмарной ночи я сразу кинулась к ней, чтобы как-то найти объяснение своей тревоге, но все было нормально, дочь здорова. И даже скажу конкретнее. Это похоже на суеверие, хотя я никогда не была подвержена подобным вещам. У меня такое чувство, и оно вполне осязаемо, что если я сообщу вам свои координаты; как-то обнаружу себя до конца; если вы мною «займетесь»; если обо мне кто-то узнает, как о конкретном человеке (я могу без конца перечислять эти формулировки — настолько чувства мои материально ощутимы), то С МОЕЙ ДОЧЕРЬЮ СЛУЧИТСЯ БЕДА. Будто мне кто-то сказал об этом, предупредил, пригрозил…

А потому, пусть мое письмо будет у вас просто как дополнение ко многим подобным сигналам, которые еще появятся. Да! Что-то еще должно случиться…

Хочется, чтобы вы поверили мне, но я бессильна. Пусть несколько строк, написанные рукой моего мужа явятся как бы маленьким (хоть и наивным) доказательством, что я не сошла с ума. А я прощаюсь с вами.

С уважением. Н.С.

Моя жена никогда не была склонна фантазировать или предаваться каким-то иллюзиям. Не умела и по-ребячески дурачиться. Потому и по многим другим причинам у меня нет оснований сомневаться в ее искренности. Кроме того, я сам видел огромный бледнеющий шар в нашей квартире, испачканную в черной, еще не высохшей краске ногу своей жены. Я подтверждаю, что всё написанное выше не расходится с ее рассказом в ту злополучную ночь. Очень сожалею, что не могу уговорить ее поехать к вам. Не могу этого сделать вопреки ее воле, во всяком случае, пока.

До свиданья. Г.С.

24.05.86»

* * *

Сидя за самым дальним столом и краем уха слушая объяснение учительницы, Витёк сосредоточенно складывал обрывки какой-то записки. Смачивая языком каждый листочек, он приклеивал его к поверхности стола рядом с уже сложенными. Не только азарт разгадывания своеобразного ребуса увлекал его в тот момент, но и тот факт, что найденная в парте изорванная в клочья записка никоим образом не была похожа на свойственные школьной атмосфере послания, тем более на традиционные в его 8-м А классе дерзкие листовки, шифровки и прочую писанину.

Витёк был умным и способным парнем, одним из трех отличников класса, которых называли и сверстники, и учителя «академиками»: первые — с завистью, а иногда даже с презрением, вторые — с уважением и нескрываемой гордостью. Эту троицу всегда можно было увидеть горячо что-то обсуждающую, спорящую, и даже, ругающуюся…

Начитанный и наблюдательный Витёк сразу обнаружил, что надпись была сделана, по-видимому, левой рукой, справа налево, и потому прочесть ее было не так легко, только с помощью зеркала. Кроме того, почерк был отнюдь не школьным, а скорее принадлежал человеку взрослому, причем привыкшему делать свои записи решительно, быстро, не заботясь о том можно ли будет их потом прочесть.

Наконец, когда дело было сделано, юный криминалист с удовлетворением откинулся к спинке стула и полюбовался несколько секунд своим творением. Листок был небольшого формата, скорее всего вырванный из записной книжки, тем более, что у верхнего края стояла цифра «37», обозначавшая, по-видимому, страницу или номер листка. Витёк достал маленькое зеркальце, которое всегда носил в нагрудном кармане и приставил его к краю листка, перпендикулярно поверхности стола. Оказалось, что читать таким образом было действительно легко. Вычитанный из какого-то детектива способ оказался весьма полезным в жизни, а ведь не всегда Витькины родители одобряли запойные увлечения их сына этим жанром литературы.

По мере того, как строчка за строчкой прочитывались Витьком и переваривались его напичканным фантастикой, детективами и научно-популярной информацией умом, лицо его медленно вытягивалось. Когда последнее слово в незаконченном предложении настойчиво потребовало перевернуть страницу, Витёк сделал машинальное движение, чтобы осуществить этот привычный акт, но, осекшись, понял, что для этого придется ломать собственное творение и начинать все заново… Поэтому прежде он судорожными движениями стал выгребать из парты весь мусор, чудом сохранившийся здесь со вчерашнего дня.

— Шемяков!.. — услышал он голос учительницы.

— Извините, Мария Васильевна…, — растерянно произнес, приподнимаясь из-за стола, отвлекшийся от урока представитель тройки «академиков». Кроме обращенных в свою сторону трех десятков лиц одноклассников, он увидел вопросительные взгляды двух своих собратьев, сидевших вместе за одним из ближайших к классной доске столов. Садясь на место, Витёк сделал им успокаивающий жест рукой, давая понять, что есть кое-какая новость. В этот момент раздался звонок. Почему-то не желая пока посвящать друзей в свои таинства, он закрыл записку тетрадью и облокотился в напряженной позе на стол в ожидании коллег, зная, что они не преминут подойти.

Когда они приблизились, коренастый среднего роста Лёнька Гритшин и высокий худощавый Женька Котлин, Витёк с выражением лица, не допускающим никаких шуток и розыгрышей, тихо и умоляюще попросил:

— Мужики, срочно… пока перемена… найдите кусок стекла, небольшой — он показал руками примерные размеры. — Есть одно загадочное дело.

— Какое стекло, что ты мелешь?

— Леня, не тяни резину! Внизу, в коридоре, что в спортзал, я видел стекло разбитое, осколки так и лежат, по-моему. Подробности на следующей перемене. Тащите!..

Лёнька первый понял, что от них требуется — он всегда был более заводным и подвижным, чем его товарищи, — и кинулся из класса. Женька замешкался. Витёк одним движением руки усадил его рядом, ему не терпелось поведать о своем открытии.

— Сиди здесь и выбирай из этого хлама — он показал на кучу мусора в парте и под ней — вот такие бумажки, — и снял тетрадь с записки. Женя уставился на неё, с трудом переваривая задание. Пока их собрат бегал за стеклом, Витёк вкратце изложил суть дела Евгению, который уже начал потихоньку выуживать обрывки желтой бумаги из му­сора. Пришел Лёнька с куском стекла правильной прямоугольной формы и тоже уселся за стол, придвинув третий стул.

Любопытные одноклассники начали было атаковать «академиков», почуяв неладное, но прозвенел звонок. Заинтригованные Лёнька и Женька полностью перебрались за стол к Витьку, прихватив со своего прежнего места портфели — сидеть втроем за одним столом было только их привилегией. Пока тот ловко слюнявя листочки склеивал на стекле записку, Евгений аккуратно сложил стопкой все, собранные им желтоватые лоскутки. — Здесь еще листа на три набралось!

— Хорошо, Евгеша!.. Ну, а теперь читаем — сказал Витёк и уже привычным жестом поставил зеркальце. Собранную записку можно теперь было прочесть с обеих сторон. Он сделал паузу. Почему-то его волнение передалось друзьям. Наконец, он медленно прочел уже знакомые ему строчки, перевернул стекло обратной стороной и, запина­ясь «добил» вторую страницу…

«…тый день Лон бродит вдоль Силового Барьера Базы. Я устал при­ходить на Пункт, часами простаивать в Кабине и делать эти дурацкие, никому не нужные записи, будто исповедуясь перед смертью.

Прошло уже трое суток, как ушел Д-15. 10 часов — туда, 10 — обратно, 2 часа максимум — для осуществления Контакта. Да, в пределах одних суток…

Дина с группой требуют последней попытки. Хорошо, пусть отправля­ются завтра, но не более двух человек. Если не вернутся и они, я разнесу эту чертову Кабину! Нет, заставлю самого Лона загерметизиро­вать меня в ней, открою шлюз и буду кричать «SOS»!..

Это конец. А конец ли? Вдруг услышат? Попробую модулировать вре­менной разрыв. Ведь разрыв-то всего в секунду, судя по индикаторам. Надеяться на брешь? А возможна ли она в неискаженном пространстве?

А если искажать наше до предела? ± 0,95ts я выдержу?.. Знать бы…»

Глава 2

Приблизительно в ту же пору, когда из города С. было отправлено в Москву письмо от некой Н.С., по всей стране волной прокатился слух о фантастических и пугающих событиях. Слух сразу обратил на себя внимание не только содержанием, но и тем, что о месте произошедшего ходили самые разноречивые толки. Но те, кто имел возможность разъезжать по стране и слышать эти разговоры в разных ее уголках, не могли не заметить, что в большинстве случаев назывались либо При­балтика, либо некий город С., что на Волге. Эти два района разделяли сотни километров, что, однако, не мешало обнаруживать между ними какую-то связь.

Содержание слуха было следующим.

2 мая 1986 года в окрестностях большого города ранним утром, ког­да в небе уже таяли последние звезды, над высоким холмом жители бли­жайших к нему домов, по тем или иным причинам не спавшие в эти ча­сы, вдруг увидели громадный тускло светящийся шар нескольких десят­ков метров в диаметре. Сбежались, отрезвев от сна, сотни людей. Естественно, нашлись и такие, кто кинулся прочь, поднимая панику, дескать «эта штука» может вот-вот взорваться. И все же смельчаков набралось больше, хотя ближе, чем на двести метров никто подойти не решался, да и ни смог бы, поскольку людей и шар разделяли то ли заросли непроходимого кустарника, то ли глубокий овраг. Шар был неподвижен некоторое время, затем начал «мигать» — то загорал­ся более ярким светом, то угасал. Внезапно на нем, как на электрон­ном табло вспыхнула надпись крупными черными буквами: «НОЯБРЬ 1986 ГИБЕЛЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ СПАСЕНИЕ В0ЗМОЖНО ЖДИТЕ ИНСТРУКЦИЮ» Именно так — без знаков препинания, как в телеграмме.

Теми, кто не поддался панике, она была прочитана много раз, когда ее вдруг сменило изображение дактилоскопического отпечатка челове­ческого пальца с надписью под ним: «СПАСИТЕЛЬ». Затем снова первое изображение, потом — второе, снова — первое, мелькание отдельных букв, цифр, напоминающее помехи на экране телевизора, и вдруг шар стал резко уменьшаться в размерах и одновременно гаснуть. Когда диа­метр его сократился приблизительно в пять раз, видение исчезло сов­сем, словно растворившись в уже пробивающихся первых лучах солнца. Без следа.

Также было известно, будто кто-то из числа наиболее находчивых успел сфо­тографировать шар с его надписями…

Толпы людей долго не расходились, ожидая неизвестно от кого объяс­нений. Все новые и новые люди подходили к месту происшествия, быстро посвящались в курс дела, пока усилиями милиции не был наведен поря­док.

Вот таковым вкратце был наиболее распространенный вариант слуха. Проконтролировать его распространение, сказать, где его истоки, где конец никто никогда не смог бы. Массой подробностей обрастал он изо дня в день, от города к городу, от одного человека к другому. Каза­лось бы, пустой слух, пусть даже небывалый, и только. Однако был ряд обстоятельств, не позволяющих так утверждать.

Александр Григорьевич Бельский был молодым психиатром, подающим большие надежны, особенно для своего учителя, известного не только в стране, но и в соответствующих кругах за рубежом, профессора Гамбурга, заведующего кафедрой психиатрии С-кого медицинского института.

Бельский обладал множеством достоинств и как врач, и как человек, но было одно отличительное, благодаря которому Александр имел большой авто­ритет и в кругу своих знакомых, и особенно, у пациентов — это удиви­тельное обаяние, чуть ли не мистическая притягательность, умение понимать человека и располагать его к себе, исключительно редкая особенность строить отношения. Причем его манера вести себя с людьми была золотой серединой между двумя крайностями: когда одна из них, хамовато-фамильярная, вызывает у нас возмущение, а, порой, и обиду, а другая, льстиво-заискивающая, — брезгливое чувство, ощущение чего-то скользкого, пошлого, слащавого. Он не только знал психологию людей вообще, но и тонко чувствовал конкретного и ранее незнакомого человека, умея быстро оценить его. Был и еще один редкостный дар, свойственный Бельскому. Так называемая интуиция. Нет, не профессиональная, которую всегда можно объяснить огромными познаниями в своем деле, богатейшим опытом, тонкой наблюдательностью, а, если так можно выразиться, «универсальная», никаким логическим объяснениям не поддающаяся. Существуют горы литера­туры по парапсихологии, телепатии, о разного рода экстрасенсорных возможностях человека и прочих весьма сомнительных явлениях — увы, всё лишь бездоказательные гипотезы, либо фантазии авторов.

Александр Григорьевич много раз ловил себя, например, на том, что иногда мог точно сказать, кто сегодня из знакомых нагрянет к нему с визитом, и, главное, во сколь­ко… Или порой прохаживаясь на остановке в ожидании нужного автобуса, он мог предвидеть, через сколько минут тот подойдет… Или сколько па­циентов явится к нему завтра на прием. Великое множество подобных озарений заставляло его самого удивляться, ломать над этим голову и признавать, что зачастую объяснить их простым со­владением, случайным отгадыванием было нельзя…

В последние дни Бельскому не давали покоя, как и большинству жителей его города, мысли о событии с Шаром, хотя он всячески пытал­ся первое время отмахнуться от них. Как и другие люди, он находился в напряженном ожидании сообщения об этом явлении в газетах, по радио, или телевидению. Естественно, возла­гались большие надежды на средства массовой информации, способные положить конец разнотолкам, порождаемым менее авторитетными источниками. Вряд кому хотелось услышать официальное подтверждение таинственного факта, поскольку ничего хорошего надпись на Шаре не сулила. Потому и было напряженным то ожидание.

Но время шло, день ото дня этот слух вытеснял из сознания людей все остальное — привычное и непоколебимое. Не обнаруживалось никакой тенденции к охлаждению пыла различных паникеров и смутьянов; газеты молчали, заставляя все больше недоумевать. Конечно же, появились желающие поторопить прессу — пошли первые робкие письма в столицу. И тут однажды, поздним вечером, когда Бельский, уже закончив по дому свои холостяцкие дела, укладывался спать, будто влажный холодный компресс лег на его лоб — так было всегда, когда приходило очередное озарение. Ему показалось, что в городе есть человек, который знает объяснение событиям с Шаром, человек, обладавший фактами.

* * *

«Академики» сидели некоторое время молча. Витёк все держал зеркальце над запиской, и каждый из троих, тесня соседа, еще и еще раз вглядывался в загадочные строки.

Лёнька встрепенулся первым. Он стал разбирать стопку клочков, собранных Евгением, отыскивая на них цифру, обозначающую номер листка.

— Вот… двадцать пятый, так… сороковой…

Друзья подключились к нему.

— Ага! Тридцать восьмой — следующий! Лепи!

— Подожди-ка, дружок, давай сначала двадцать пятый, чтобы по порядку, — постановил Витёк. — Больше нет?

— Слушай! Может и в других партах поискать?

— Теперь до перемены.

Евгений сидел молча, растерянно хлопая ресницами, когда его коллеги уже были захвачены планами дальнейших действий. Он — самый чокнутый, как утверждали его одноклассники, и «не от мира сего», как говорили между собой учителя. Парень с головой был увлечен химией — своим любимым предметом, уже успев завоевать первые места на городских олимпиадах между школьниками. И ничего другого такого не было, что интересовало бы его больше, или заставило проявить такую же сообразительность, как при решении задач по химии. Вот и сейчас он туго соображал, хотя записка взволновала его не меньше, чем его оперативных товарищей. Поправив очки, — как никогда подчеркивающие сейчас растерянный взгляд единственного очкарика в классе, он постарался изобразить пусть молчаливого, но зато мудрого человека и поддержал:

— Лепи двадцать пятый.

Нашлись две составные части этого листка. Не прошло и десяти минут от начала урока, как они были водворены на стекло рядом с тридцать седьмым листом.

«Ну что ж, я не против. Не забыл бы Илей по прибытии на место отключить связь с Базой. Его рассеянность меня всегда удивляла и смешила раньше, а теперь только пугает. Выйду с Площадки, напомню лично и подстрахуюсь через Гида. И до барьера провожу сам.

И все-таки, я надеюсь на него больше, чем на предыдущих посыльных. Знать бы что с ними произошло. Самому бы. Устал бороться с соблазном. С.С. тоже был самонадеянным… С тех пор, как я его замещаю, дела пошли хуже, атмосфера не та, приуныли все. А тут еще с Юсом стряслось. Почему он ходит ночами вдоль СБ Базы? Сомнамбулизм? Ничего не помнит. Комиссию проходил, как и все. Здесь тоже ничего не замечали за ним. Может непредвиденное воздействие искажений? Но они в допустимых пределах: ±0,1ts. Если…»

— Давай тридцать восьмой, еще уместится на стекле, — сказал Лёнька, — или лучше перепишем эти два и снимем, чтобы не мучиться потом.

— Точно, — подал голос Евгений.

Пока Витёк переписывал текст, Евгений и Лёнька рассортировывали оставшиеся клочки.

— Что же это за ерунда, а? — бормотал Витёк, строча на вырванном тетрадном листке. — Может, инопланетяне?

— Какие там инопланетяне! — возразил Лёнька. — Дурачиться кто-то. Ты же знаешь, что фантастика мой любимый жанр литературы. На ней я собаку съел, поверь. Самому в каждой тени пришелец мерещится, рехнуться можно! А эта писанина… Ну может, переписано откуда-нибудь…

— Левой рукой-то?… Зачем?

— Можно и правой так написать. Говорю тебе, дурачится кто-то…

Однако было видно, что Лёнька, хоть и корчит из себя скептика, но в душе хотел верить, что это не просто плод чьей-то фантазии или шутка.

— Слишком все подозрительно, однако, — вмешался, наконец, Евгений. Зачем рвать на мелкие кусочки, зачем кидать в парту, за которую неизвестно сядет кто-нибудь или нет, а сядет, так будет ли рыться в мусоре?

— Витюша, — ехидно изрек Лёнька, а это не ты ли припудриваешь нам извилины, братец кролик, а?

Витюша возмущенно хмыкнул, мотнул головой и смело посмотрел Лёньке в глаза. А тот с испытующим прищуром твердо держал взгляд.

— Ну что ж, верю друг мой, верю. Убедил, — удовлетворился Лёнька, опять взявшись за сортировку. Они всегда смешно корчили из себя интеллектуалов, никогда не снисходивших до длинных оправданий, доказательств своей невиновности — им было достаточно, мол, посмотреть друг другу в глаза, и вопрос исчерпывался, или уж, в крайнем случае, откладывался на потом. Это было лишь стремлением, облаченным в комичную форму, выглядеть взрослее, умнее, мудрее, проницательнее.

— Может прояснится туман, когда прочтём оставшееся?.. Пороемся в других партах, — рассуждал Лёнька. — А кто вчера сидел за этой партой? Пустовала? Странно. А позавчера, я помню, здесь убирались досконально.

— Это точно. Выгребали весь хлам, сам видел.

Друзья явно забыли, что идет урок географии: учитель, седовласый, немного старомодный человек, уже долго наблюдал за ними, избегая до поры делать замечание «академикам», дабы не унижать их достоинства и не подрывать авторитета, в надежде, что увлеченные чем-то светлые головы все-таки опомнятся. Но шум и возня за дальним столом все нарастал, привлекая к себе внимание одноклассников.

— В какой стране вы сейчас прибываете, уважаемые? — вежливо осведомился учитель. Все трое так же вежливо встали и посмотрели на учителя настолько многозначительно, что извинений не потребовалось. Они проявляли порой излишнюю горделивость, чтобы унижаться до извинений, даже если заслуживали упрека. Но сейчас некоторая растерянность читалась в глазах каждого, что позволило учителю сделать особое снисхождение.

— Садитесь. Итак, в Южной Америке в настоящий момент…

«Академики» освободили свое рабочее место от книг и тетрадей, которыми в спешке прикрыли его, и молча продолжили свое дело. Витёк дописал текст, собрал уже почти отвалившиеся от стекла объекты исследования и аккуратно завернул их в бумагу. Через пять минут на стекле красовались оставшиеся обрывки, но, вот беда, оба листка были не полными: недоставало почти половины тридцать восьмого и трети сорокового; кроме того, с обратной стороны тридцать восьмого листа просматривался какой-то рисунок типа схемы или плана. Понять его не представлялось возможным. Сороковой же пестрел множеством ни о чем не говорящих, на первый взгляд, цифр. И все же в тексте было несколько деталей, еще больше озадачивших «академиков».

На тридцать восьмом они прочли:

«Опять дает о себе знать моя самоуверенность. Решится ли Лон законсервировать меня в этой дьявольской Кабине? Вряд ли……….шу его об этом ……………………… он снова ……………………….. вдоль СББ …………….. моменты он сговорчив.………….

182/17. Дал Дине «добро». Д-16 вышел ………….. тремя — уговорили-таки ………… надеятся, верят. Я тоже склонен ………………………………………………………………. ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………. Странно. 10 секунд назад на экране внезапно изменился ………………………………………………. …………….. ический рисунок…………………………»

Ниже изображалась какая-то схема в виде черточек, точек, квадратов, и еще ниже — надпись крупными буквами:

«ДИСТАНЦИЯ 0,98 ПУНКТ №5»

На листке №40 располагалась таблица с некоторыми комментариями:

1990 9,91 8,50

1980 7,30 7,28

Стоп! Зондирую год!

1980 +1,12 -0,14

1979 +0,80 -0,25

1978 +0,78 -0,26

1977 +1,11 -0,15

1976 +0,………………………….

……………………………….

1975

……………………………..

……………………………….

«

Здесь был обрыв, недоставало трети листа. На обратной его стороне:

1974 +0,75 -0,03

Вот! Черт побери! То, что нужно! Ищу месяц.

ХII +0,82 -0,04

XI +0,80 -0,04

X +0,85 -0,03

IX +0,70 -0,04

VIII +0,30 -0,03

VII +0,65 -0,03

VI +0,67 -0,03

V +0,60 -0,03

IV +0,25 -0,03

ЭТО СПАСЕНИЕ!!! АПРЕЛЬ 1974!!!

Спокойно! Надо успокоиться. Теперь остается терпеливо зондировать дни — искать ОКНО!

Ух! Спокойно. Не волноваться. Зонд пока завершает считывание — у меня есть минутка… Включаю счетчик…»

На этих словах текст обрывался.

Глава 3

Александр Григорьевич как-то поймал себя на том, что за суматохой теперешних дней затерялось в памяти начало всей этой истории лично для него. От кого, например, он сам впервые услышал ставшее теперь уже страшным словом «ШАР»? Да, слух никогда нельзя проконтролировать, он как эпидемия поражает в считанные мгновения целые государства, и почти никогда не удается найти потом источник — того первого, кто стал виновником торжества неуправляемого процесса. Эпидемия и Слух… Иногда их значения уравниваются. Вспомнилось только, что буквально в течение каких-то двух дней весь город охватила эта своеобразная эпидемия. Бельский был всегда предельно трезв и рассудителен. Он не поддался панике, как многие другие: мало ли слухов рождается в людской среде.

Беспощадные жернова человеческого воображения из безобидных и самых обыденных фактов порождают, порой, весьма замысловатые и фантастические картины; самая привычная быль превращается в невероятнейшую небылицу.

Конечно, в подавляющем большинстве случаев слух не рождается на пустом месте, ему предшествует НЕЧТО. Какое же нечто было у ШАРА? Может статься, был ШАР, но не было надписей. Почему слух не угасает, как другие, а принимает такой массовый и угрожающий характер? Ну конечно же, из-за смысла надписи: гибель, смерть, катастрофа. Это всегда страшно для человека. Вот что подогревает слух.

А может, была надпись, но не было ШАРА? На стене дома, например, оставленная любителем острых ощущений. Однако люди, побывавшие за это время в других городах, утверждали, что везде говорят одно и то же. Суть звучит одна: а) строго определена дата — 20 мая 1986 года; б) громадный фантастический ШАР; в) надпись единого содержания — гибель цивилизации в ноябре 1986 года; г) обнадеживающее сообщение о возможности спастись, получив инструкцию как это сделать; д) отпечаток пальца с надписью «спаситель» (к чему бы это?); и наконец е) фотограф-любитель, который, якобы, успел зафиксировать на пленку редкое явление. Но, кстати, не было «сведений» — существуют ли фотографии. А если они есть?! — это уже был бы хоть какой-то факт. Вот кабы обнаружились живые и реальные свидетели — еще факт, хотя и не надежный — смотря что за свидетели и сколько их.

Если этот слух — плод чистого вымысла одного или группы лиц, то поражает неизменность информации и в территориальном отношении, и во временном, будто ее кто-то постоянно «подновляет», не дает исказиться. Впрочем, информация «особого значения» — а как раз такая и имеется — сама себе обеспечивает «жизнестойкость»…

Трудно обо всем этом судить «с голыми руками». К сожалению, никто никогда специально не занимался проблемами возникновения, распространения и трансформации слуха, а жаль. Неплохо было бы, вооружившись этакой «Теорией Слуха» с алгоритмом поиска источника, добраться до него, не дожидаясь, когда он объявится сам. Если это чья-то авантюра, или жестокая шутка, то следовало бы так же жестоко наказать автора, положить конец волнениям, от которых уже явно веет большим ненастьем: количество пациентов психиатрической службы резко возросло, многие, отчаявшись, утратили интерес к жизни, бросают работу; возродилось забытое влечение к религии, и уже обнаруживаются тенденции к росту преступности. А что же будет дальше? — ведь это только начало! Страшно подумать. Почему же молчат газеты?

Ну а если, все же, найдутся факты? Не трудно представить, что произойдет в мире. Стоп! Может в этом и кроется причина молчания официальных органов?! Может, факты уже есть?.. Тогда положение ответственных лиц не завидное. Это и опасение за последствия обнародования фактов. И поиски объяснений. И разработка плана действий, направленных на сохранение порядка…

А есть ли в этом смысл, если сбудутся предсказания Шара? Да смысл есть. Горький, страшный… Как смысл обезболивающих инъекций для умирающего от рака. Или гуманного умалчивания об истинном диагнозе обреченного больного. Вот оно что — умалчивание!

Тогда надо ждать обмана, ложного объяснения слуху…

Не хочется сознавать, что твоя логика на верном пути. Во всяком случае, делиться этими выводами с кем-либо нельзя никоим образом! У медиков это называется сохранением врачебной тайны. Печальная аналогия, да. Единственно верным выводом должен быть таков: паника никогда не приносила ничего хорошего, необходимо спокойствие, чтобы потом, в случае благоприятного исхода, выйти из этого ада сохранившим достоинство; поддаться панике означает опуститься до ничтожества, что трудно оправдать даже перед лицом смерти…

Мыслями обо всем этом и объяснялось тогда странное поведение Бельского в среде его коллег и знакомых.

Итак, последние три дня он пребывал в неприятном состоянии неопределенности. Конец ему положил еще один слух, мгновенно охвативший весь город.

* * *

Попытки обескураженных «академиков» обнаружить в других партах новые объекты для исследования ни к чему не привели. После уроков решено было провести «консилиум». Он начался незамедлительно, сразу по последнему звонку. Первым выступил Лёнька, рассматривая уже переписанный Витьком текст всех восьми страниц.

— Значит так, друзья мои. Опираясь на свои знания в области фантастики и науки считаю своим святым долгом…

— Короче. Не валяй дурака, дело-то серьезное. У меня голова кругом идет, тошнит даже…

— Это от голода, — оборвал Витька Лёнька и продолжил: — ладно. Если серьезно, то я абсолютно уверен, что мы на пороге сенсации. Эти бумажки отнюдь не чья-то шутка и не результат механического переписывания отрывка из фантастического романа. Я перечитал всю мировую фантастику, а тем более ее шедевры. А если перед нами главы произведения, то только гениального. Могу утверждать, что именно такого нет.

— Я тоже, слава богу, не невежда. Такого романа или повести не встречал, — поддержал Витёк.

— Значит, постановили: первое — это не фантастика, и тем более, не шутка. Такой шутник давно бы был известен как великий фантаст. Тогда напрашивается вопрос: что это? Будем думать.

Витьку не терпелось что-то сказать, и Лёнька великодушно предоставил ему слово.

— Я считаю, что это чей-то дневник. Писал его человек, ответственный за что-то, вроде руководителя какой-то группы. Что за группа, и чем она занимается, непонятно. Но судя по тому, что текст на русском языке, хоть и написан в зеркальном изображении, эта группа находится где-то у нас в стране, и совсем не обязательно в нашем городе.

— Смотрите-ка, — ввязался Евгений, — тут говорится о Базе. База — это местонахождение группы. Базу окружает силовой барьер…

— Вы заметили, — беспардонно влез Лёнька, — на тридцать восьмом листе: «СББ»? Это сокращенное обозначение Силового Барьера Базы. Верно?

— Точно! А я и не понял сразу.

— Ну и дурак же ты, Витюша, — разошелся Евгений. — Итак, База, а вокруг нее — «СББ». Наверное, внутри Базы ведется какая-то научно-исследовательская работа. Возможно, по каким-то причинам группа потерпела аварию, и они там не найдут выхода: посылают куда-то какие-то Д-15, Д-16 — может, вездеходы, или типа того, с людьми на борту…

— … для осуществления контакта! — дополняет Витёк.

— Да, но тогда с кем? — продолжал Евгений.

Лёнька, сощурившись, с любопытством следил за рассуждениями друзей. У постороннего наблюдателя сложилось бы впечатление, что он не собирался больше вмешиваться.

— Либо они ищут связи с людьми, от которых оказались изолированы в результате аварии, либо с другими существами, выполняя поставленную перед ними задачу…

— Нет, парень! — Не выдержал Лёня Гритшин. — Ты забываешь про «SOS», который собирался кричать этот самый руководитель. У них действительно авария, мало того — им грозит смерть. Вот смотри: «… будто исповедуясь перед смертью». И вот: «это конец…» Кроме того, люди-то пропадают куда-то, по-видимому, те, что выезжают на Д-15 и Д-16 для контакта. Так?

— Так!

— Согласен.

— Значит, постановили — второе: группа, занимающаяся какой-то деятельностью, научной или еще какой, это нам не известно, потерпела аварию, и ее членам грозит смерть.

Витёк все это время сосредоточенно думал, и вдруг, схватив друзей за плечи, с чувством произнес:

— Мы же занимаемся ерундой! Надо сообщить куда-то. Ведь люди гибнут. Раз они ищут контакт, значит надо помочь им осуществить его. На кой черт тогда мы нужны, если, найдя эти записи, валяем дурака! Для нас забава, а для них вопрос жизни и смерти.

— Молодец, Витя, ценю, — Леня театрально пожал ему руку. — Беда в том, дружище, что мы не знаем, где они и как помочь им осуществить этот контакт!…

— Так может, кто-то знает, может, их уже ищут!…

— Раз мы нашли записи, значит и людей этих уже давно нашли.

— Ты не можешь так утверждать.

— Не могу. Но даже если я и не прав, то один день роли не сыграет. Ты же не хочешь оказаться в дураках? Надо подумать еще.

Было заметно, что Лёнька чем-то встревожен. И вдруг он сказал:

— Извините меня, друзья, но я постараюсь оправдаться. Вчера на полу в классе я нашел несколько маленьких листочков…

— И ты молчал?!!

— Да ты, братец, подлец!..

Ребята взорвались, их лица раскраснелись, казалось, они готовы были наброситься на Леньку, и, в то же время, не могли скрыть крайней степени заинтересованности.

— Постойте! Дайте слово молвить, потом орать будете, убивать меня, что хотите… Я собирался сегодня же сказать вам о них, но не решался: а вдруг подумаете, что это я сам написал…

— Короче, что там написано, показывай…

— … а когда ты, Витёк, нашел и эти. Мне просто интересно стало, что вы предположите, тем более, у меня записи более поздние, как я понял. А для вас это все равно, что книгу с конца читать…

— Ну, все, прощаем, доставай, — не терпелось Витьку, который уже чуть не подпрыгивал от предвкушения.

Обрадованный быстрым прощением, Лёнька вынул из портфеля аккуратный пакетик, распечатал его и, сильно волнуясь, трясущимися руками осторожно достал несколько уже знакомых целеньких листочков, причем они были нераздельными, а скрепленными друг с другом, будто вырванные все разом из записной книжки.

Все это время «академики» прогуливались по парку, который располагался неподалеку от школы. Это было их традицией. Каждый день, выйдя из школы, они часа два еще не могли расстаться, шли в парк, и там обсуждали уйму всяких-разных интересных тем.

Для чтения они уселись на скамейку, укрытую тенью деревьев от солнца, которое не смотря на апрельские дни уже основательно припекало.

— Сейчас вам будет многое ясно, мужики, дело серьезное, — чуть ли не задыхаясь затараторил Лёнька пока друзья усаживались поудобнее. — Такое дело… Кошмар! С ума можно сойти…

Теперь уже он возглавлял парад, ему хотелось растянуть это удовольствие. Взяв Витькино зеркало в руки, он помедлил.

— И все-таки, давайте не будем читать книгу с конца. Я хочу пояснить вам, если вы кое-чего не поняли из того, что уже прочитали.

Ребята были не против посмаковать и растянуть удовольствие.

— Ну, поясни, если ты сам все понял, только вперед не забегай, — сказал Евгений.

— Так вот. Вы поняли, что означают эти цифры на сороковом листе, и эти эмоции Руководителя, которые уже по почерку можно увидеть?

— Это годы, месяцы и колебания каких-то величин, которые соответствуют этим годам. По-моему речь идет о колебаниях искривления пространства, а измеряются они в единицах «тэ-эс», — предположил Витёк.

— Все?

— Нет, не все, — решил добавить Евгений. — Руководитель с помощью какого-то счетчика искал, как он выразился, «окно» во времени с наименьшим диапазоном колебаний этой величины «тэ-эс», который, по-видимому, может выдержать человеческий организм. И самое главное — эта группа находится в будущем и хочет оттуда вернуться в настоящее!

— Вот тут ты, брат, промахнулся! — с удовольствием заключил Лёнька. — Может, они и из будущего, не буду забегать вперед, но вернуться хотят не в настоящее, точнее, не к нам, не в наше время! Потому что, на твоих же глазах он ищет это окно и СЛУЧАЙНО, я подчеркиваю — случайно, обнаруживает его по счастливому для нас совпадению именно в апреле 1974 года. Они ВЫНУЖДЕНЫ приземлиться, или как там это называется — материализоваться в наше время, так как именно оно каким-то образом обеспечивает вот это минимальное колебание величины «тэ-эс», которое может выдержать человек. Это, так сказать, аварийная посадка.

— Так они приземлились или нет? Как записки попали к нам? — в один голос спросили Витёк и Женька.

— А вот об этом мы сейчас и почитаем.

Стоял жаркий весенний день, один из последних дней апреля 1974 года.

Глава 4

Вихрем пронеслась по городу С. весть о существовании некой Н.С., проживающей здесь же, и вкратце содержание ее письма, отправленного в Москву.

Оказывается, еще месяц назад кто-то из крайне любопытных работников на Главном Почтамте при сортировке писем обнаружил на одном из конвертов адрес учреждения, занимающегося проблемами «летающих тарелок». Не каждый день попадались на глаза такие письма. Работник был молодой, писем таких никогда не встречал, а обнаруженное было к тому же довольно пухлым. Соблазн был настолько велик, что нерадивый товарищ вскрыл письмо, прочитал, опешил, снова запечатал конверт и отпустил с богом в Москву. Признаться в своем грехе он долго не решался, и даже можно сказать, не собирался, если бы не слухи о Шаре. Целый месяц он боролся с искушением поделиться с кем-нибудь и решил, в конце концов, что скрывать такую информацию дальше было нелепо, нечестно, и кому-то под строжайшей тайной взболтнул на ушко… Этого оказалось достаточно, чтобы весть о письме и его содержании в мгновение ока облетела весь город, тем более почва была как никогда благодатная.

Бельского новая информация настигла в троллейбусе по пути в клинику. Какая-то дородная женщина громко повествовала своей подруге о письме и, улавливая как пассажиры навостряют уши, будто невзначай все ближе подбираясь к оратору, великодушно «наращивала громкость». Слух о Шаре заметно объединял людей. А после того, как интерес случайных попутчиков возрос настолько, что скрыть его уже было невозможно, и кто-то робко попросил повторить, так как не все расслышал, то женщина, пока ехала, охотно пересказывала историю. Не раз и не два. Так что Бельский, придя на работу, уже знал ее наизусть.

Сюжет истории таков. Некая молодая особа, подписавшаяся инициалами Н.С. и не указавшая своего точного адреса, проснувшись ночью, увидела в квартире огромный шар величиной во всю комнату. Хотела закричать, но не смогла — «окоченела». Из шара вышли два чудовища, намазали бедняжке ногу черной краской, сняли отпечаток пальца и сообщили ей, что отныне она спасительница рода человеческого, что-то вроде Иисуса Христа, то бишь мессия, поскольку цивилизации грозит конец света. Потом для пущей убедительности продемонстрировали ей на шаре ее собственный палец, будто Спасительница должна запомнить его как свою визитную карточку, и на прощанье запретили ей до поры до времени болтать о том, что она мессия, и пригрозили, ироды, в случае ослушания расправиться с ее маленькой дочкой. Эта Н. С. конечно же их не послушалась и накатала письмо в Москву, на всякий случай все же не указывая адреса. А в заключение женщина-рассказчица не постеснялась сказать (правда, уже шепотом, но так, чтобы слышали все), что сведения эти достоверны и получены от знакомого работника КГБ, так как любопытного почтаря «взяли» за распространения секретной информации и незаконное вскрытие письма. Последняя фраза произвела особое впечатление на слушателей, и женщина была явно удовлетворена эффектом.

Когда Бельский пришел на работу, он с порога был посвящен в эту же историю коллегами, по словам которых, о письме говорит уже весь город. «Быстро» — только и подумал Александр Григорьевич, как его тут же осенило. В голове мгновенно возник план, положивший конец томительному состоянию.

Если слух о шаре или письме является плодом чьего-то воспаленного воображения, то источник можно попытаться найти по горячим следам. Если же существуют и шар, и эта Н.С., то, найдя Н.С., можно рассчитывать на получение фактов. Больше руководствуясь первым умозаключением, он начал развивать свой план.

Слух — это очередь в магазине. Если строго последовательно спрашивать — кто за кем стоит, то можно найти и самого первого покупателя, и прилавок. Бывает так, что и товара нет, а очередь стоит. А ведь о том, что товара нет, знает, порой, только самый первый в очереди. Но в магазине люди умнее: чтобы не быть жертвой бесперспективного стояния в очереди, некоторые выходят из нее и идут к прилавку поинтересоваться, что дают и дают ли вообще. Но даже в магазине это не всегда помогает всей очереди в целом. Подводит — «эффект толпы» — куда все, туда и я. Со слухом же еще сложнее. К «прилавку» так просто не подойдешь. Информация расползается чаще всего «на ушко». «Очередь» громаднейшая с уймой ответвлений. «Эффект толпы» здесь торжествует как нигде. Порой спросишь: «откуда знаешь?», отвечают: «все говорят!» Скажешь, что ерунда, фактов, мол, нет, опять же ответят: «так ведь все говорят! Раз люди говорят, значит знают!..» Толпа приобретает непоколебимый авторитет, очень часто превосходящий авторитет официальных средств массовой информации.

Бельский прекрасно понимал, что в поисках источника слуха недолго заблудиться, но риск оправданный, тем более движим был Александр Григорьевич самыми гуманными соображениями — положить конец слуху, если он не несет под собой фактической основы, а в случае ее существования попытаться стать полезным официальным органам в разработке необходимых мероприятий.

Бельский сильно сомневался в искренности женщины-попутчицы в части ее последних слов об источнике сведений. Это сомнение было результатом его пристального наблюдения, как профессионала, за глазами, мимикой, интонациями рассказчицы. Кроме того, ни один из тех, от кого он в тот день услышал историю, ни слова не упомянул о задержании работника почты. Хотя на следующий же день такие слухи появились — ну, это уже понятно.

Александр начал с сотрудников кафедры и врачей. Выяснить, кто услышал о письме раньше всех, было нетрудно. Это была молоденькая, симпатичная Верочка, как все ее звали, врач-психиатр, проходившая интернатуру на базе их клиники. Она узнала о Н.С. накануне вечером и даже назвала точное время — 17.30., но признаваться, от кого, не хотела. На всякий случай Бельский отметил про себя еще одного врача — ассистента кафедры, респектабельного Сергея Михайловича, который стал обладателем информации чуть позже Верочки — около семи часов вечера. И сразу сказал, что сообщила ему об этом жена, придя с работы. Остальные узнали утром уже от них — Верочки и Сергея Михайловича.

В добавление ко всем прочим достоинствам Бельский был скромным человеком, и все же это не мешало ему сознавать свои коммуникативные способности, умение располагать к себе, и потому он твердо выбрал в качестве основной цели Верочку. Им ни разу еще не приходилось беседовать лично. Раскалывать твердые и свежие орешки ему отнюдь не претило, а, скорее, было его профессиональным интересом и долгом, в данном случае — еще и гражданским.

* * *

На первом листе, как на обложке, стояла крупная цифра «3». Как поняли ребята, она, скорее всего, обозначала третью по счету записную книжку ее хозяина или, как они условно его называли, Руководителя. А по смыслу написанного в ней они поняли, что книжка эта последняя. Кроме титульного листа в ней было еще четыре, исписанных знакомым стремительным почерком справа налево. Нумерации листов не было.

«Я теряюсь в догадках. На табло: 182/27. Заниматься писаниной теряю интерес. Удивительно, что мы еще существуем. Нет никакого желания восстанавливать свои утраченные записи. Сумасшедший Лон, когда я уговаривал его загерметизировать меня в Кабине, неожиданно схватил с панели блокнот и стал рвать его в клочья. Я не смел к нему приблизиться. Он напоминал разъяренного зверя: рычал, плевался. Крики мои не действовали на него…

Ладно. Хорошо хоть, что не технический журнал стал объектом его ярости. Но самое ужасное началось дальше.

Когда он доконал мой второй блокнот, его обрывки он бросил на шлюз — я своими глазами видел, как они упали прямо на клапан. Успокоившегося Лона я уже без риска для себя вытолкал из Кабины на Площадку. И хотя герметизации не было, а блочное устройство с фильтрами было отключено, ни одного обрывка от блокнота я не нашёл!!! Ни листочка.

Это первое.

Второе. Вчера здесь дежурил Кисс. Он утверждает, что когда задремал, слышал сквозь сон детские голоса. Много голосов. Думал, что приснилось. Какое-то время он бодрствовал, пока снимал NB-грамму, затем снова задремал и опять слышал те же голоса, а проснувшись, был поражен, что голоса не исчезали еще несколько минут. Даже сообщает такие подробности, что уровень громкости их заметно колебался: то исчезал за порогом слуховой чувствительности, то возрастал. Но разобрать слова было невозможно — они звучали глухо, будто за стеной. Алк обследовал Кисса: говорит — норма.

Возможно, что мы и проецируем в зону, например, какого-то детского учреждения. Кисс так и сказал: будто детский сад за стенкой.

Сейчас включил иммерсионный зонд: пусть прощупает участок проекции. Если только пробьёт барьер. Через две минуты будет ясно, я думаю.

С того момента, как я нашёл пятисуточное окно, появилась какая-то надежда. Но надежда не радующая: выжить, но не вернуться.

Дина предложила мне нарушить Инструкцию и покинуть Базу. Нарушить частично, конечно, не заявляя «инверсированным» о своём происхождении, тем более это не только бессмысленно, но и не безопасно: в семидесятых 20-того века есть специальные учреждения для субъектов с такими заявлениями.

Я, конечно, кричал, ругался… А в душе — «за». Вреда от нас не будет. Если придётся терпеть гонения (всего не предусмотришь), вернёмся на Базу — надёжное укрытие.

Всё верно! Зонд нащупал грунт до -3 м. Левая грань Кабины на 10 см от стены кирпичного здания. Смещусь-ка метра на четыре левее…

Дина сейчас подключалась, как раз кстати. Пусть следит за параметрами. Дал распоряжение.

Попробую отключить блок.

Так и есть! Голоса! Теперь четко. Ниже -1,5 м — детские, выше +0,3 м — … тоже детские, но… Понял! Проецируемся на территорию школы. Кисс не бредил!

Вот куда блокнот провалился… Так. Значит окно сработало? Но как? Что Кисс включал здесь?

Сейчас говорил с Киссом. Уверяет, что ничего не трогал, кроме ньюбиографа, но диафрагма была открыта.

Рискнуть?

Глава 5

Верочка была представительницей слабого пола — это раз. Она была далеко не равнодушна к представителям противоположного пола — это два. Была незамужней — три. Была менее талантлива, чем Бельский во всех отношениях — четыре. И, наконец, пять — трепетала при виде его. Все это играло на руку Бельскому, который уже давно подсознательно определил к какой категории людей относится Верочка, и знал, каким образом ему предстояло к ней подступиться. Кстати будет сказать, да и пора уже, еще об одном достоинстве Александра Григорьевича. Он был высок и отлично сложен. Пропорции его тела восхищали своим совершенством, тем более что длительное время Бельский серьезно занимался атлетизмом. Да и в настоящее время он заставлял себя найти пару часов раз в два-три дня для поддержания формы. Его короткие густые темно-каштановые волосы можно было спутать с хорошего качества париком. Приятные черты лица, немного крупный, но компенсируемый строгой лиией линий рот с приспущенными уголками, мужественный подбородок, проницательные тёмные глаза с небольшим прищуром, прямой нос — все внешние данные в совокупности с умением Бельского владеть мимикой и речью способны были покорить многих, даже достаточно стойких и искушенных женщин. Почти все, кто его знал, часто недоумевали: по каким причинам он лишает себя общества красивой спутницы и семейного счастья. Однако Бельский имел друзей, которые знали его тайну, друзей истинных, дружбе которых с ним можно было позавидовать. Он умел выбирать друзей, и в выборе этом был крайне щепетилен.

Ещё со школьной скамьи он дружил с одной девушкой — то была любовь. Он любил самозабвенно, искренне, взаимно. Но когда Александр учился на третьем курсе института и родители обеих сторон тщательно готовились к свадьбе, девушка погибла в автомобильной катастрофе. Бельский оставался фанатично верен первой любви и не помышлял ей изменять, а в принципах и помыслах своих он всегда был непоколебим. Конечно, он понимал, что время — лучший лекарь, у которого тоже есть принципы, и однажды, не спрашивая тебя, жизнь может внести свои коррективы. Но пока душу еще саднила боль давней утраты и отпускать не собиралась.

Наблюдательный Бельский давно приметил, что Верочка не такая уж простушка, и при всех своих достоинствах и преимуществах перед ней, добиться цели можно только определенным, нестандартным способом, не забрасывая пробных камешков. Действовать наощупь — только вызывать негативизм и непробиваемую защиту, а значит потерять время. Счет же шел уже на часы, если не на минуты.

Узнав, что Верочка обладает самыми ранними сведениями в их коллективе, он попросил своего хорошего приятеля Анатолия, молодого врача, который был в дружеских отношениях с Верочкой, завести с ней разговор об Н.С., и невзначай, неназойливо попытаться выяснить от кого она услышала эту новость. Свою просьбу Бельский облачил в этакую игриво-интрижную форму, и очень просил не выдавать его. Дескать, сам он робеет перед этим обаятельным и немного навязчивым небесным созданием, но хочет проверить одну догадку об источнике слуха. Анатолий был удачно втянут в игру и вскоре заговорщицки сообщил, что Верочка ни в какую не хочет признаваться. «Прекрасно», — решил про себя Бельский, — будем атаковать иначе…

Чтобы Верочка не делала радужных выводов из его предложения прогуляться (он щадил её психику), Бельский с очень серьёзным выражением лица, без тени лукавства сказал, будто ему надо кое о чем посоветоваться. Он и так был уверен, что она не откажется пройтись с ним, пусть даже без всякого расчета на интересное продолжение.

И они прошлись. Их разговор был чистейший экспромт — так естественней. Начался он с незатейливых комплементов:

— Верочка, поскольку ты самая молодая в нашем коллективе и, я вижу, самая современная, самая осведомленная в той области, которая меня сейчас интересует, я решил обратиться именно к тебе.

— Пожалуйста, Сан Григорич.

— Кстати, не в обиду тебе, ты заметила, что меня все, кроме больных, в тесном кругу зовут Сашей, или, запанибрата, Шурой?

— Да… но…

— Да нет, — с улыбкой и лёгким обезоруживающим смешком сказал он, — я тебя ни к чему не обязываю! Просто, скажу по секрету, я конфужусь и чувствую себя неуютно, когда коллеги меня называют по имени-отчеству, честное слово! Так что если тебе не трудно перейти на «Саша», «Александр» или «Санек» — да как тебе будет угодно — я только почувствую себя свободней. Тем более, вопрос, о котором пойдет речь, и без того-то щекотливый, а тут еще будут эти бесконечные «Сан Григорич, Сан Григорич» — с ума сойти! Так что, уважь, радость моя.

Оба рассмеялись; Сан Григорич сопровождал свою тираду комичной мимикой, и не расположиться на абсолютно непринужденную атмосферу было невозможно.

— Ну, так что, Санек?

— А Саньку надо вот что, — высоко подняв брови и глубоко вздохнул, будто перед погружением в воду, начал Бельский. — Нет ли среди твоих знакомых таких, которые могли бы достать что угодно?

— Что угодно?

— Мне «что угодно» не надо. Мне нужен лишь «человек-доставало», который умел бы доставать, знал, как достать, где достать и имел бы кучу знакомых, понимаешь?

— А что нужно?

В голосе и выражении лица Верочки Бельский обнаружил залог успеха.

— Коллегам не выдашь?

— Ну что вы, Сан…

— Мне нужна фотография с шаром, — ударил в лоб уверенный в себе знаток человеческих душ. — Ты же знаешь, что его кто-то фотографировал…

Мимо них прошли два молодых человека, горячо обсуждая письмо Н. С.

— Э-э, Саш, это дело трудное… — не хотела признавать своего бессилия Верочка. — Сама бы рада заполучить…

— А пыталась?

— Честно говоря, нет.

— Ну вот! Может, сообразим на двоих? Я мог бы тебе посодействовать. А ты — мне.

— И каким же образом Вы мне можете посодействовать?.. — к собственному удивлению снова перешла на «Вы» Верочка и тут же исправилась: — Санек.

Бельский в ответ улыбнулся.

— А вот как. Ведь это дело сложное — не всякий кинется сломя голову искать фотографию: все ждут, когда они сами появятся, — он избегал обнаруживать свою неуверенность в их существовании. — И если ты не сможешь сама расшевелить своих друзей, то сведи меня с кем-нибудь из наиболее достойных.

— Да-а, даже не знаю… — неловко ёжилась Верочка. «Этот сможет любого расшевелить, я-то знаю, — подумала она, — любого раскусит, вон как смотрит — мороз по коже…». Ей почему-то не давала сейчас покоя мысль, что Бельский посвятил свою диссертацию вопросам гипнотерапии и сам проявлял редкие способности по части гипноза. Себя же самокритично признавала абсолютной бездарностью и, естественно, никак не могла побороть в себе неуместную для врача-психиатра робость. «Боже! Воплощение холодного разума, беспристрастия… Целый месяц вся кафедра сходит с ума и поражается презрительному холоднокровию Бельского в отношении слухов, единственного, стоящего, казалось бы над… НАД… Неужели и он не устоял?». Бельский оборвал её мысли:

— Ты наверняка хочешь спросить, зачем мне, такому серьёзному человеку, нужна эта дурацкая и страшная фотография?

— Вообще-то да! — обрадовано воскликнула Верочка и тут же смутилась.

— Ну так услуга за услугу? А? Ведь человек такой у тебя есть, я знаю! — лукаво погрозил он пальцем.

— Да откуда Вы можете знать?

— Ты всегда узнаёшь обо всём раньше всех, — Бельский никогда за ней этого не замечал. — Значит, сведения у тебя часто бывают из первых рук! Значит, руки эти близки и к нашей цели. Узнала же ты о письме Н.С. ещё до того, как весь город заговорил о нём?! — Неожиданно у Бельского похолодел голос. — Узнала! От кого? Из первых рук, конечно! Да, Да! Я уверен в этом потому — сейчас я скажу самое главное, — что о «почтаре» я узнал сегодня утром. И не от тебя, а ещё будучи дома от своего приятеля, заскочившего ко мне специально с этой новостью. Так вот узнал он ее… лично от самого «почтаря», оказавшегося его знакомым! И узнал вчера вечером в 21—00, то есть, уже после тебя, поскольку ты узнала о Н.С. в тот же вечер, но на три с половиной часа раньше — в 17.30. Чувствую, что ты не лукавила, когда сама говорила об этом всем нашим. А еще достоверно точно знаю, что «почтарь» никому, кроме моего друга и ещё двоих присутствующих при разговоре, не открывал своей тайны. Напрашивается вывод: ты могла узнать о письме только из другого источника! От кого? От самой Н.С.? Ты спросишь, — не давая Верочке опомниться, вкрадчиво продолжал Бельский, идя ва-банк, отступать было нельзя, — почему же я не пытаюсь достать фотографию с помощью этого своего приятеля? А кто он такой?! А кто такой «почтарь»?! Пешка! Никто! И никакого отношения к фотографу не имеет. А Н.С., я больше чем уверен, имеет сейчас связь и с Шаром, и с фотографом! Ну?!

— Да что Вы, Сан Григорич? Ерунда какая-то! Не знаю я никакую Н.С., Мореман мне о ней рассказал…

Неожиданно для Верочки Бельский разразился беспечным хохотом.

Некоторое время она недоумевая смотрела на него, потом сама начала смеяться.

— Вы что, Сан Григорич?

— Не Сан Григорич, а Санек, дружочек ты мой! — вдруг перестав смеяться, игриво-строгим тоном сказал Бельский, схватил Верочку за плечи и поцеловал в щёку. — Ты прости меня, я немного переиграл. Шуток совсем не понимаешь? Нет? — весело спросил он, ощущая, что она уже не обидится на него. — Никаких, конечно, приятелей у меня не было; не было, наверное, и «почтаря»… — вдруг резко посуровев сказал он.

Это тоже был приём, направленный на то, чтобы Верочка, всё-таки, не затаила на него обиду.

— А как ты сказала: «Мореман»?

Верочка не ответила.

— Всё правильно… — задумчиво протянул Бельский. Он не ошибся, выбрав такой несколько грубоватый приём. А она ждала. Она ждала, что он скажет, ждала объяснения этой реакции Бельского; она чувствовала здесь какую-то тайну и сильно жалела о том, что назвала человека, связь с которым ей была совсем не к лицу. Кроме того, она обещала не выдавать его. Обиды же на Бельского не было почему-то ни капли. Был только стыд и неловкость: а вдруг Бельский «выйдет» на Моремана и тогда заподозрит её связь с ним. А ведь не было ничего! Не было! «Сводить» их или нет?

А Бельский тем временем думал о том, как поступить теперь с Верочкой, как помягче расстаться, как избавить бедняжку от неловкости и стыда, которые она ощущает сейчас — он это видел.

Дело в том, что Бельский хорошо знал Моремана, потому и расхохотался. Ведь ни он, ни Верочка не могли и предположить, что Мореман — их общий знакомый.

* * *

— Ну как? — спросил Лёнька. — Эффект?

— Эффект, — растерянно протянул Витёк. — Что же это? Значит они действительно из будущего? Вернуться в своё время не могут, так нашли лазейку к нам?

— Молодец! Садись — «пять»!

— Может они уже гуляют по городу? — предположил Евгений.

— Нет, не гуляют, — задумчиво произнес Лёнька.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — он почему-то брезгливо поморщился. — Пойдёмте-ка к школе!

— Зачем?!

— Пойдём, пойдём.

Когда они подошли к зданию школы, Лёнька провёл друзей к его торцевой стене.

— Вот, смотрите. Наверное, эта кабина висела вон там, — он показал рукой на участок стены между первым и вторым этажами школы.

— Потом Руководитель сместил её влево, то есть, внутрь здания и услышал: снизу — первоклашек, они ведь у нас на первом этаже учатся, а сверху — нас, здесь-то наш класс размещается, прямо над первоклашками. Я, правда, не знаю, с какой стороны у них этот шлюз в кабине, но записки попали, как видите, именно к нам. Вот только почему третья тетрадь оказалась разорванной и лежала у нас на полу? Не пойму что-то.

— Может, опять этот чокнутый в Кабину ворвался? — предположил Евгений.

— Вряд ли. Может, специально подкинули? — выдвинул свою версию Витёк.

— Слушайте-ка! — воскликнул ошарашенный какой-то догадкой Лёнька. — А ведь записи-то могли с таким же успехом попасть и к первоклашкам! Вдруг и у них что-то завалялось! Ведь кабина висела на границе между первым и вторым этажом. Кисс слышал голоса именно первоклашек, значит, Кабина в это время была ближе к ним! Иными словами, когда Лон разрывал блокнот и кидал его на шлюз, они находились ниже — потому только часть блокнота попала к нам! А?

— Ты гений, Лёнька! — искренне восторгаясь своим коллегой, провозгласил Евгений.

— Я знаю, — нескромно бросил «гений» и все трое кинулись в классную комнату на первом этаже.

— Вот этого-то я не предусмотрел, раззява, не предусмотрел. Все, финита ля комедия… — Бормотал себе под нос Лёнька по дороге

— Чего не предусмотрел? — поинтересовался Витёк, услышав сетования товарища.

— Да всё то же, — огрызнулся явно расстроенный чем-то Леонид.

Бросив на ходу техничке «В спорт зал, теть Маш!», друзья прошмыгнули через вестибюль в правое крыло здания школы, где располагались начальные классы. Войдя в опустевший «первый А», где когда- то, сто лет назад, протирали штаны старательные «академики», они остановились посередине класса в растерянности, будто рассчитывали увидеть тут саму Кабину.

Помог побороть смятение опять-таки Гритшин:

— Что встали? Ищите в партах, на полу, за батареей…

— Лёня, — удрученно произнес Евгений, — ты же видишь, тут всё блестит — уборка была.

Витёк начал всё-таки прохаживаться между партами, заглядывая в них и будто что-то усиленно вспоминая.

— Надо мне с отцом посоветоваться. Он у меня голова.

— У меня тоже голова, — двусмысленно передразнил Витьку Лёнька. — Евгений! Что ты всё молчишь, а? О химии своей думаешь?

Вдруг Виктор позвал ребят в дальний угол класса, где, присев на корточки, что-то рассматривал на полу под партой.

— Смотрите-ка, здесь в полу такая дырища… Вряд ли удержишься, чтобы туда чего не бросить, разорванную записку, например, или другой какой хлам, — намекнул Витёк, показывая на широкую щель между половицами под угловой партой.

— А-а! Про этот «люк в трюм» еще Николай Сергеевич, помню, завхозу выговаривал, чтобы, мол, быстрее заделали его, пока крысы всех первоклашек не пожрали, — припомнил Лёнька. — Ну-ка дайка я загляну туда. Ра-аз, два-а, взяли!

Они отодвинули парту. Лёнька протиснулся в самый угол, и чуть ли не улегшись на пол, стал всматриваться в проём щели. Она была достаточно широкой, чтобы можно было пошарить в ней рукой.

— Ну что? Есть? — переминался с ноги на ногу нетерпеливый Витёк.

— Есть? — это уже Евгений.

— Ну?.. Ну?.. Есть?

— Есть!!!

Глава 6

Для Бельского не составляло труда найти способ избавить Верочку от тягостных ощущений. Они даже сходили в ресторан. Бельский с чувством рассказывал ей с какими интересными вещами ему приходится сталкиваться в процессе уже подходящей к концу работы над диссертацией.

Верочка осталась довольна и нисколько не жалела, что провела часть вечера с таким интересным мужчиной. И хоть шла она домой в приподнятом настроении, но радужных надежд в отношении Бельского не хранила. К великому его удовлетворению.

Александр Григорьевич знал Моремана уже несколько лет. И познакомились они через одного их общего приятеля, о котором ещё пойдёт речь. Мореман был одного возраста с Бельским и «большим» человеком в своём кругу. Именно в своём. Не в его интересах было «греметь» на весь город. Моремана знали многие: круг его знакомых исчислялся сотнями — а вот имени и фамилии этого человека, казалось, не знал никто. Мореман — прозвище, неизвестного происхождения и лишь случайно имеющее сходство с известным в морском жаргоне словом. Если его кто-то спрашивал: «как твоё имя?», он шутил: «не помню». А если не сдавались: «ну а в паспорте- то?» — он изображал на лице крайнюю степень восторга и удивления и восклицал: «Ха! А мне как-то и в голову не приходило заглянуть туда!»

Мало кто знал, где жил Мореман, но никто не сомневался, что дом у него где-то есть, и уж совсем таинственным был вопрос, чем Мореман занимался. Вряд ли он где работал, потому что увидеть его можно было в любое время суток то у одного, то у другого, то у… третьей. Но вот что странно: деньги у него водились всегда. И много…

А вот кичиться этим он не любил. И броско одеваться не позволял себе. Да и сам-то был невзрачным.

На улицах города его можно было увидеть идущим только стремительным шагом, с сосредоточенным лицом, будто занят этот человек крайне важным делом, и если не торопиться, то дело несомненно вылетит в трубу.

Мореман всегда производил впечатление добродушнейшего парня. Да, наверное, и был таким. Не увидишь его ругающимся, не увидишь злым, рассерженным, капризным. Не было в нём жестокости. И не было подлости. Никогда. Не существовало людей, которых бы он обидел.

Но была у него одна слабость. Он любил женщин. Нет, не так, как все. Патологически сильно. Когда ему кто-нибудь по-дружески делал об этом замечание, он оживлялся, проявляя восторг, и, одновременно, абсолютно искренне сокрушался: «ну что же это творится-то?! Ну, ведь никак не могу без них и все тут! Прямо не знаю, что и делать!» — и погружался в раздумья.

Если за эту слабость его можно было бы оправдать — ведь никакого насилия (ни морального, ни физического), никакого коварства: всё на добровольных началах — то в отношении денег… Эта сторона многих пугала и удивляла. Удивляло то, что Мореман даже не утруждал себя придумать нехитрую версию о наследстве или каком-нибудь выигрыше, хотя такого выигрыша нигде нет: был случай, когда одному из своих особо близких друзей он одолжил на кооперативную квартиру 20 тысяч рублей, а тот вскоре утонул. Мореман даже не огорчился, что такая сумма уплыла вместе с утоплеником. Такова была самая загадочная сторона его жизни. Но была и ещё одна. В своей эрудиции он редко кому уступал, в то время как с книгой или газетой в руках, как возможными источники энциклопедических знаний, его видели крайне редко. А на глазах он был всегда…

…Бельский же не видел его уже давно. Обычно Мореман сам заходил к Шурику, как он называл Бельского. Каждый раз, явившись после долгого отсутствия, Мореман искренне приносил извинения, ссылаясь на дела. Оба симпатизировали друг другу. Не смотря на разные места, занимаемые этими двумя людьми в обществе, разные взгляды на жизнь, в чём-то они были схожи. Ни тот, ни другой не могли понять в чём. Эрудиция? Присущий им обоим философский склад ума? Умение общаться? Познания в психологии людей? Нет, всё не то. Бельского, как ни странно, при его порядочности и высокой нравственности не отпугивала и не смущала материальная сторона жизни приятеля. И это было величайшей загадкой для самого Моремана, который очень хорошо знал Бельского. Кстати, он был и одним из посвященных в трагическую историю его любви.

Теперь, когда Александру Григорьевичу позарез надо было найти Моремана, возникла новая трудность. Ему не хотелось сейчас прибегать к помощи других лиц, хотя одно таковое имелось. Это был один их общий знакомый, студент торгового института. И не найдя ничего лучшего, как отправится к нему, Бельский, по дороге домой из ресторана, где он угощал Верочку мороженым, решил взять такси… Но свой замысел ему неожиданно пришлось отложить.

До его уха донеслись возбуждённые голоса большой группы людей, столпившихся в небольшом скверике перед памятником великому писателю. По отдельным репликам Бельский понял, что речь идет о Шаре. Все были крайне возбуждены, спорили, ругались, охали и, даже, причитали. Со стороны подходили всё новые и новые люди, и Бельский тоже двинулся к ним с нарастающий тревогой.

Когда он подошел совсем близко, то увидел, что люди вырывают друг у друга какую-то фотографию, жадно всматриваются в неё, пока она не переходила в одну из десятков тянущихся к ней рук. Из непрекращающегося гомона голосов он понял, что кто-то из стоящих в этой толпе несколько минут назад нашел здесь же, на тротуаре, бумажник. В нем кроме незначительной суммы денег лежала фотография, при взгляде на которую у каждого округлялись глаза и страшный ком подкатывал к горлу. Не увидев её Бельский не смог уйти. Решив на несколько секунд забыть своё степенство, которое было сейчас ни к месту, он аккуратными, но могучими движениями пробрался в центр толпы, по движению её определил направление миграции фотографии и перехватил её. Пользуясь завидным ростом, он поднял карточку над головой, тем самым обеспечивая возможность увидеть её большему количеству людей, а самое главное — себе.

…На краю гигантского оврага, сплошь заросшего непролазным кустарником, скученно стояли люди. Возможно, их было много: фотография «выхватывала» далеко не всех — на переднем плане, внизу фотографии виднелись лишь их затылки. Все смотрели лишь в одном направлении — на противоположную сторону оврага… Там, над невысоким холмом, покрытым шапкой леса, чуть касаясь верхушек деревьев висел на фоне темного неба пугающий своими размерами светлый диск. Казалось, даже, что расстояние, разделявшее это чудовище и людей, было легко определяемым на глаз: 300—400 метров; сам же диск в диаметре — около ста… В верхней части светящегося круглого экрана красовалось очень контрастное слово: «СПАСИТЕЛЬ», только буква «И» в нем была перевернута и выглядела, как латинская «N». Почти всю остальную площадь занимал замысловатый узор, состоящий из параллельных концентрических линий, образующих в центре его сложные завитки… Несомненно, это была центральная часть отпечатка человеческого пальца. Качество фотографии позволяло заметить, что и буквы, и узор состояли из множества черных точек, и расположены они были не ровными рядами, как на снимках, сделанных с типографского клише, а, скорее, как на литографском оттиске — весь фон был равномерно усеян мельчайшими крапинками, постепенно сгущающимися к самой периферии.

Бельскому недолго удавалось разглядывать фотографию — её все же вырвали. С трудом выбившись за пределы неистовствующий массы, он успел обратить внимание на лица людей, полных тревоги и, самое удивительное, отчаяния. Как легко вывести из равновесия нашу будничность, наш покой, сломать веру в неизменность бытия! Подумав об этом, Бельский удивился сам себе: «А чем же я отличаюсь от других? Почему я спокоен? Что удерживает меня от паники? Моя интуиция? Бывало, она меня подводила… Редко, но бывало».

Он не уходил. Толпа прибывала, люди толкали его; идущие мимо беспрерывно кидали вопросы «что случилось?» и, не дожидаясь ответа, устремлялись дальше — в «эпицентр» стихии.

Вдруг шум резко возрос, толпа громко загудела, послышались выкрики: «Куда?! Стой!.. Держи!…». Толпа зашевелилась какими-то рывками. Бойкий парень, ловко перепрыгивая через упавших на землю и прижимая к груди фотографию, выскочил из сквера, перемахнул через невысокую ограду и скрылся за углом проспекта.

Толпа негодовала, стонала, кто-то кинулся вдогонку… какая-то женщина с раскрасневшимся лицом, держала за руку маленькую девочку. Она смотрела вслед убегающему парню, взывала мужчин к активным действиям, сокрушенно хлопала рукой по бедру, потом запричитала: «Да что же это такое делается, люди?!» и, вдруг, заплакала. Слезы бессилия текли по её пухлым щекам. Девочка некоторое время, недоумевая, смотрела на неё, широко раскрыв ничего не понимающие глазенки, и тоже заревела.

Бельский не мог не подойти, видя эту удручающую сцену. Быстро успокоил и мать, и её дочку, покорил, призвал к самообладанию…

Люди не расходились. Немного поостыв, они группировались в отдельные кучки, горячо обсуждая увиденное. Так бывает обычно на месте какого-нибудь дорожно-транспортного происшествия, когда и милиция, и работники скорой помощи уже давно сделают своё дело, опрошенные свидетели выполнят свой долг и разойдутся, а люди еще долго не могут унять своих эмоций, а, уняв, уходят тоже. Но на смену им незаметно «заступают» все новые и новые партии любопытных. Бельский не стал уподобляться последним и ушел раньше всех. Сразу, как только успокоил незнакомку с ребёнком. Чтобы не стать свидетелем других подобных сцен…

Из речей «ораторов» на этом своеобразном митинге он почему-то хорошо запомнил одну. Поначалу он не обратил на нее внимания, заглушаемую гомоном других голосов, но сейчас, когда он шел по покрытым сумерками тихим улицам, эта речь, точнее ее часть, многократно прокручивалась в его памяти, как заезженная пластинка. Какой-то пожилой интеллигентного вида дядя лекторским голосом вещал, что люди, которые видели Шар, все как один были загипнотизированы ИМ. А когда опомнились, почувствовали в своей голове страшный запрет рассказывать о Шаре другим людям. Этот запрет таинственным образом подкреплялся смертельной угрозой для них самих, их родственников и детей. Кто же, мол, станет трепаться о Шаре, рискуя потерять ребенка или собственную жизнь до срока. Вот почему и не знаем мы, где это произошло, вот потому и нет вроде бы свидетелей, вот потому и молчит пресса… «Доля логики есть в его словах, — рассуждал Бельский, — и эта логика наверняка обеспечит распространение такой версии. А откуда она взялась? — Бельский вдруг остановился. Ему захотелось вернуться и найти человека с лекторским голосом. — Что это? Его собственные соображения или соображения другого человека? Или кто-то из свидетелей Шара за кружкой пива не удержался и пожаловался на свою судьбу. Если бы схватить эту нить, то… Во всяком случае, она наверняка более перспективна, чем слух о Н.С., тем более, Н.С. от меня не убежит…»

Бельский резко развернулся и кинулся бегом обратно.

* * *

— Есть! — воскликнул Лёнька и встал с колен, отряхивая брюки от пыли. Друзья молчали, недоумевая: в руках их товарища ничего не было.

— Есть предложение, коллеги.

— Что за предложение? — почуяв подвох, спросил Витёк.

— Предлагаю достать одному из вас чистый лист бумаги и ручку.

Не отрывая от него глаз, Евгений нашарил в своем портфеле карандаш.

— Сит даун, плиз, господа, — Лёнька уселся за маленькую парту. Он взял карандаш будто случайно в ЛЕВУЮ руку, поглядел с ухмылкою на друзей, и к изумлению обоих начал быстро писать на листе в зеркальном изображений текст…

Не узнать этот загадочный, ставший уже таким знакомым и близким, почерк было нельзя. Не требовалось и зеркала, чтобы все понять.

— Не может быть… — не хотел расставаться с сенсационной историей Витёк. — Я же сам нашел клочки записок у себя в парте, — его слова звучали жалостно, в них вздрагивали слезы.

— Может, Витюша! Я же давно заметил, что у тебя манера: приходя утром в класс, рыться в своей парте в поисках чужих любовных записок… Вот я и использовал твою слабость. Ну, так как: гениальный я фантаст? — и перевернув лист обратной стороной, он приложил его к стеклу окна. Но ребята не двигались с места: им уже неинтересно было читать выдумки их коллеги-злодея. Лёнька обернулся, все еще держа лист на стекле… Удивление и смятение на лицах товарищей медленно сменялись выражением упрека, а затем и презрении.

— Глупая шутка, — сказал Витёк дрогнувшим голосом. — Глупая и жестокая.

Он прямо в глаза смотрел Гритшину, и тот видел, как они наполня­ются неумолимой слезой обиды. Не выдержав этого взгляда, Лёнька опус­тил голову…

На листе, просвечиваемом лучами солнца, проступала надпись: «АВТОР ГЕНИАЛЬНОГО РОЗЫГРЫША — ЛЕОНИД ГРИТШИН.

Глава 7

«Только бы успеть, только бы найти… Только бы успеть, только бы найти…» — стучало в висках Бельского в такт его бегу.

…Наряд милиции уже своим появлением вежливо, но настойчиво предлагал разойтись. Толпа нехотя потеснилась только, рассредоточилась. Наиболее бойкие вступили в переговоры с блюстителями порядка, посвящая и без того уже посвященных в курс дела, даже потребовали объяснения. Кто-то подхватил эту идею — толпа начала атаковать. Но, видимо, такой «контрманёвр» был заранее предусмотрен, и люди, несколько успокоенные сообщением о том, что «проблема» уже рассматривается, и скоро все узнают подробности, вынуждены были разойтись.

Бельский жадно выискивал взглядом крайне приблизительно запомнившегося ему «оратора», но безрезультатно. Он брел несколько минут то за одной, то за другой группами людей, прислушиваясь к разговорам.

— Ты думаешь, один из них?

— Конечно! Стал бы он таскать у себя в бумажнике такой факт, никому не показывая. Только под страхом смерти это возможно…

— Да может, он только что приехал откуда-нибудь: не потеряй бы он бумажник, может завтра бы весь город уже знал и без этого…

— А! Впрочем, какая теперь разница. Хана нам всем. Я, честно говоря, сомневался. Теперь — все! Вот он Шарик-то, как на ладошке…

— Не боись! Спасение-то возможно! Вон, и «спаситель» где-то есть, оказывается, может среди нас ходит.

— Вот и пусть МУР ищет — отпечаток есть…

— Так парень-то удрал…

— Ты что думаешь, других фотографий нет?.. А и нет, так этот же парень и размножит. Еще и деньги на этом сделает. Помяни мое слово! Охотников уйма будет на такую картинку.

Бельский решил ввязаться в разговор.

— МУР, друзья мои, никак не сможет найти «спасителя».

— Это почему же? — охотно приняла в собеседники идущая по улице компания молодых людей.

— Да потому что в картотеке МУРа только уголовники числятся, зарегистрированные причем. А этот «спаситель» вряд ли из уголовников.

— Ну точно, крышка тогда!

— Ну почему же сразу крышка, — успокоил Бельский. — Раз «спаситель» есть, значит, спасет и без МУРа… А что это вы насчет хозяина бумажника говорили?

— А то, что под гипнозом он ходит — ему не велено разбазаривать сведения о Шаре, иначе ему баста! Или детям его, если они есть.

— С чего вы взяли?

— А вон мужик какой-то солидный целую лекцию двигал, прям как международный обозреватель… Правда, поддатый был.

— А вы его не знаете? — этот вопрос Бельский задавал как-то рассеянно.

— Что?

— Ну не был он знаком вам раньше? Кто он такой?

— Да черт его знает! Он не представился…

Бельский отделился от компании, завидев идущее навстречу такси, и «заголосовал».

Машина остановилась. В ней сидел только один пассажир. Бельский назвал адрес, шофер кивнул. Не успев сесть, он услышал с заднего сиденья восторженный возглас:

— Шуркел, корешок! Здорово!

Велико же было удивление Бельского, когда он увидел в машине Моремана. Передумав ехать, он вытряхнул на радостях своего давнего приятеля из такси и достал кошелек, чтобы расплатиться за него с шофером.

— Не надо, Шурик, Я уже отдал…

Бельский хлопнул дверцей, машина укатила.

— Ты мне нужен позарез, Моремаша! Где же ты пропадал, дьявол?

— Дела, братан, дела. Кстати, закатывал я к тебе с месячишко назад — не застал… Ну что за дело-то? Выкладывай.

— Пойдем ко мне?

— Пойдем. Чаек есть? Индюшка? Хорошо. Я как раз свободен. Может, заночую у тебя?

— Ночуй, ночуй.

До дома Бельского было недалеко, они пошли пешком.

— Не торопись, Шур, покурю я. Погодка — ах!.. Ну ты как насчет Шара? Что думаешь-то? Уж с кем, с кем, а с тобой одна прелесть потолковать на такую тему!

Бельский в который раз уже отметил про себя, что все пользуются одной и той же терминологией: Шар, Факты, Дактилоскопический отпечаток, Спаситель…

— А что ты думаешь?

— А я думаю, что спасение-то нас если и ждет, то только на том свете. Году эдак в восемьдесят шестом, да в ноябре, разверзнется небо, да как явиться к нам верхом на Шаре новоиспеченный Иисус, поднимет из могилы весь померший за две тыщи годов люд и учинит Страшный Суд. Начнется сортировка: кому — туда, кому — сюда… Вот тебе и спасение. Да-а. Не дотянули чуток до двухтысячного-то! Мне и даром такое спасение не нужно.

— А если серьезно?

— Серьезно хочешь? Я знаю, какой ты жук! То, что ты хочешь, от тебя сразу не добьешься. Почирикаешь о том о сём, расскажешь байку одну-другую и заставишь невольно втянуться в гнилой разговор, где меня ждет капкан. Ты лучше сразу скажи, что тебе надо, а то закис со своими параноиками, гебефрениками да ипохондриками — людей не видишь. Думаешь, ты там умнеешь? Нет, брат, тупеешь и все больше мнишь из себя экстрасенса. Интуиция-то еще работает?

— Работает.

— Ты смотри-ка, еще работает!

— Доказать?

— Докажи!

— Ты ехал к Жабе.

— …

— Ты ехал к Жабе и с нечистым делом.

Бельский облегченно вздохнул, почувствовав, что попал в точку.

Жаба — это их общий приятель из торгового, к которому и собирался отправиться сам Бельский. Он не любил употреблять это прозвище и никогда не предпочитал именам прозвища и клички, но сейчас ему хотелось этим подчеркнуть нечистоплотность дела, с которым Мореман ехал к Жабе. Догадка о нечистоплотности действительно была только догадкой.

— Ты меня убил, братан… Только хочу тебя уверить, что никогда в своей жизни нечистоплотными делами, как ты изволил выразиться, я не занимался. Может быть, не совсем законными — другое дело… Это ведь не одно и то же?

— Нет. Если это не дела, а делишки.

— Дела, брат, дела. Крупные дела — крупные деньги.

— Зачем они тебе, Моремаша?

— Деньги-то? Лично мне они не нужны. Они нужны народу, честному народу. А у честного народа их нет. Я устанавливаю баланс денег между честными, у которых их не водиться, и нечестными, у которых их куры не клюют.

— Ах, вот оно что! Робин Гуд, значит? Что ж ты мне, раньше, батенька, не признавался в своих святых деяниях? — с сарказмом протянул Бельский.

— А потому что, все святые деяния должны обнародоваться только после смерти деятеля.

— С чего ты взял?

— А так повелось почему-то. Жил-жил человек, никто про него не знал, а потом — хлоп! и умер. Вот тут-то вдруг все и ахнули: а делов-то сколько человек этот незаметный, оказывается, наворочал! Он и «заслуженным» вдруг стал, посмертно, правда, он и «лауреат» разный, он и «величайший гений эпохи»… А человеком-то, оказывается, каким милейшим был! Святейшим! И что же мы, черти окаянные, не замечали его, не уберегли вовремя?! Такого человека обидели! И льем крокодиловы слезы еще долго потом после его смерти, и кушаем, вытирая сопельки, оставленные им харчи.

— Тебя ждет тоже самое?

— Да, — траурно заключил свои причитания Мореман.

— Значит, своими харчами ты пока еще никого не потчуешь?

— Нет, нет, нет! Только после смерти!

— Начинаю понимать твою позицию. И все же, что ж за дело у тебя на сей раз? Я же вижу, ты заполнен им до макушки. Когда ты бываешь таким озорным, значит, копейка валит к тебе лавиной. Так ведь? А из чьего кармана?

— Чего тебе надобно, старче? — усталым голосом спросил Мореман, явно насытившись этой темой.

— Откуда слушок про Н.С.?

— Чего?

— О письме, что на почте вскрыли?

— Что-то я не въеду никак? А почему ты у меня об этом спрашиваешь?

— А кто Верке Цилиной об этом сообщил?

— Так она у тебя работает?.. Ну такая… блондиночка… маленькая, с глазками — хлоп-хлоп… Верно? Во баба! — восторженно поднял большой палец Мореман. — Нет, ты не подумай, у меня с ней дел не было! Просто я её подружку знаю и случайно у неё дома Верку застал, вот там и рассказал.

— Когда?

— Вчера.

— Во сколько? — Бельский хищно подобрался.

— Часов в шесть-семь. Верка, видать, знала обо мне понаслышке от Юльки, подружки моей… Долго не задержалась, убежала. Боится…

— Чего боится?

— Не чего, а за что. За репутацию свою: ты ж меня знаешь… Не всякая пуританка со мной рядом усидит ровно. Хотя… И эту раскрутить можно…

— А сам-то откуда услышал?

— Это равносильно вопросу — откуда я беру деньги. Из кассы взаимопомощи, конечно.

Бельский погрустнел. Они вошли в дом. Мореман сразу кинулся к магнитофону.

— Новенькое есть что-нибудь?

— Не занимаюсь я им. Некогда. Диссертацию завершаю.

— Ну-у. Умница, умница. Вари чай.

— Моремаша, я не буду тебя насиловать своими методами, которые применимы, как ты считаешь, только к моим шизофреникам, но будь тогда любезен мне в благодарность за это утолить мое любопытство добровольно.

Мореман задумался.

— А зачем тебе? — серьезно спросил он, возвращаясь в тот облик, который нравился Бельскому больше.

— Я хочу найти фотографию, о которой завтра будет трещать весь город, — схитрил Бельский.

— Ты уже знаешь?

— И ты?!!

— И я.

— Ну тогда тем более.

— Шурик, ты можешь дать слово?

— Какое?

Мореман подумал.

— Два слова. Первое: что ты не выдашь меня, а будешь обрабатывать человека, как тебе угодно, только сам. И второе: что ограничишься только поисками фотографии по тому каналу, на который я тебя наведу.

Бельский уже заранее был благодарен Мореману, но дать слово по второму пункту условий было трудно. Поиски фотографии, если ими заниматься, могли быть только средством для достижения цели большей. Но тут же сообразил, что если сделать акцент во фразе Моремана на словах «только по тому каналу…», то, пожалуй, слово можно дать.

— Даю. Можешь быть спокоен.

— Иди к Лёньке Гритшину.

— К Жабе?!!

* * *

Ленька Гритшин в те далекие школьные годы действительно был помешан на фантастике, но пришельцы ему в каждой тени не мерещились, как он утверждал…

Полные слез Витькины глаза надолго запомнились Гритшину. Нельзя сказать, что он не понял обиды друзей, причины осуждения за свою шутку. Даже пытался оправдываться потом перед ними: «Я же хотел, чтобы нам интересней жилось…». И он искренне переживал, что не предусмотрел такого исхода. Надеялся на похвалы и восторги, а добился серьезного ущерба дружбе с приятелями. Но дети, хоть и почти взрослые, есть дети. Со временем история эта почти забылась, точнее друзья старались не вспоминать её. Однако еле ощутимое неприятное чувство Гритшин теперь постоянно вызывал у Витька и Женьки. Трудно его было объяснить. Какая-то подозрительность и настороженность не оставляла с тех пор ребят.

Окончание школы расторгло союз «академиков». Витек и Женька поступили в московский университет: первый — на физфак, второй — на химфак. А Гритшин поехал в далекий город С. поступать в экономический институт, где на одной из преподавательских должностей работал родственник Гритшиных. Родители Леньки настаивали на том, чтобы этот родственник ни в коем случае не помогал Леньке при поступлении: пусть сам пробивает себе дорогу в жизни, пусть с самого начала она будет честной…

Родственник выполнил их настояние. И Ленька не поступил, не хватило балла…

Плюнув на эту затею, тем более Леонида и не очень-то тянуло в экономический, на котором уж очень настаивали лишь родители, он решил попытать счастья в медицинском. Но не сразу.

А пока родственники обеспечили ему на время предполагаемого обучения жилплощадь и устроили на не очень тяжелую работу, но такую, чтобы можно было прокормиться.

На предприятии, где он работал, было много интересных людей, но по-настоящему привлек Гритшина лишь один — молодой парень, только что демобилизовавшийся из армии. Это был Александр Бельский.

Чувствуя себя рядом с этим высоким атлетом несколько неловко из-за своего небольшого роста и отсутствия такой внешней эффектности, Гритшин укротил свое самолюбие и решил познакомиться с Бельским, чьи внутренние качеств сильно привлекли Леньку. Он сразу заметил его ум, доброту, обаятельность, умение слушать человека, сострадать, сопереживать. В тоже время Гритшина поражала удивительная способность Александра корригировать эмоции других людей — утешить, поднять дух, взбодрить. В нем не было ни капли трусости и эгоизма. Гритшин искренне удивлялся, как в человеке может сочетаться такое множество положительных качеств. Даже несколько злился, тщетно выискивая в нем отрицательные черты. Но не завидовал. Он был уверен, что обладает великим преимуществом перед ним, но никак не мог понять, в чем оно заключалось.

Александр, в свою очередь, обратил на Гритшина такое же внимание. Он сразу отдал ему должное как в отношении умственных способностей, так и некоторых очень ценных, по его мнению, личностных качеств. Бельского поражала способность Гритшина настоять на своем, доказать свою правоту и вовсе не путем каких-то сложных философских умозаключений, а загадочным воздействием на психику человека, эмоциональной передачей убежденности в своей правоте. Когда он спорил с кем-нибудь, его собеседник яростно доказывая свою точку зрения, начинал вдруг сдаваться, постепенно утрачивая активность, будто парализуясь под путами гритшинских рассуждений, логики и эмоций. Иногда это очень походило на гипноз. Потому что спустя несколько дней, зачастую, собеседник возвращался к своему первоначальному мнению, недоумевая, как раньше мог согласиться с Гритшиным…

Мало кому удавалось четко и достаточно объемно охарактеризовать Гритшина. При попытках сделать это получались крайне нечленораздельные определения: «Гритшин? О-о! Это-о… Да-а!» или: «Гритшин? Ну-у! Человечище! Как бы это сказать… Сила!» У всех почему-то появлялись необъяснимые затруднения. И только Бельский нашел Гритшину определение сразу, правда, неполное, но достаточное для того, чтобы выделить его среди других: «ЛИЧНОСТЬ». Ум, воля, энергичность и умение «давить» на психику людей — вот первые качества, которые бросились в глаза Бельскому. Потом выявилось много других, неведомых пока ему, но это случилось немного позже.

Гритшин, узнав, что Александр собирается поступать в медицинский институт, решил «составить ему компанию». Именно составить компанию. Леонид любил всегда повторять, что жизнь у него впереди, а прожить он ее собирается долго, так что можно перепробовать не один вуз, прежде чем остановиться на каком-то одном. Призыв в Советскую Армию Гритшина обходил стороной: какая-то наследственная болезнь, тщательно скрываемая, не только освобождала от воинской обязанности, но и серьезно ограничивала его трудоспособность. Поэтому готовиться к поступлению в медицинский Лёнька начал вместе с новым другом.

Оба сдали экзамены с успехом. Бельский определился сразу. Его еще со школьной скамьи привлекала психиатрия, и особых проблем здесь не было. А Гритшин не торопился: «До пятого дотяну, а там видно будет…»

Но не дотянул. В начале третьего курса он исчез. Перестал появляться на занятиях, и дома его невозможно было поймать. Он исчез из поля видимости всех знакомых и друзей, но Бельский точно знал, что он в городе.

Родственники, у которых он квартировал, лепетали что-то невнятное о «душевной травме Лёнечки», о том, что ему необходимо на некоторое время уединение…

Не имея документального подтверждения отсутствия студента Гритшина, администрация института была вынуждена, конечно, отчислить его. Тем более, что «отсутствовал» он ни много ни мало — ровно три года.

Бельский почти в течение полугода пытался найти Гритшина: заходил на квартиру, передавал через родственников письма — до первого в своей жизни несчастья, бесконечно потрясшего его, гибели Наташи, единственной, желанной, неповторимой. Мир тогда пошатнулся. Было не до Гритшина, а какое-то время и не до института…

Когда же необходимость продолжать жить снова стала осознанной, Александр уже не возобновлял своих поисков, поскольку получил от родственников Гритшина записку следующего содержания:

«Шурочка дорогой! Пока просто не обращай внимания на мои „фокусы“, но когда я сам приду к тебе, то попытаюсь за них оправдаться. Можешь вообще выкинуть меня из головы, если это сделать удобней и проще, чем ломать ее над тем, что же, все-таки, случилось со мной. Сам же я объяснить пока не могу. Прости, дружище, не серчай. Л. Г.»

P.S. Гляди, не подумай, что я в тюрьме, а то чего доброго, запишешь меня в уголовники…»

Но мысль такая у Бельского была. Однако же институт не получал никаких сообщений из соответствующих органов. Кроме того, приблизительно через год после исчезновения Гритшина кто-то из общих знакомых видел из окна троллейбуса Леньку, идущего по улице с каким-то парнем и горячо что-то доказывающего ему. Позже было немало таких сообщений, не было лишь самого Гритшина.

Как и обещалось в записке, он пришел к Бельскому сам.

Глава 8

От Моремана Бельскому в тот вечер ничего больше добиться не удалось, если не считать номера телефона, по которому можно было найти Мореман в ближайшие 3—4 дня после чего координаты менялись. Бельский и раньше иногда пользовался таким приемом с позволения Моремана, если надо было держать его постоянно в поле видимости. Главное было не пропустить момент, когда истекал срок «осведомленности» очередного абонента: владельцы телефона постоянно менялись — такова была конспиративная традиция Моремана, и Бельский знал о ней.

Утром Мореман ушел, пообещав забежать на днях — его крайне интересовал исход предстоящей беседы Александра Григорьевича и Леонида Борисовича. Интерес этот объяснялся тем, что Гритшин и Бельский представляли собой, по мнению Моремана, своеобразных соперников: оба отличались, как он любил выражаться, «незаурядными способностями по части давить на психику», и потому, схватка таких «гладиаторов» была ему крайне любопытна. Бельского же предстоящая «бойня» с Гритшиным отнюдь не радовала. Он чувствовал, что распространение информации о Шаре и обо всем, что с ним связано, сопровождается какими-то таинственными и страшными запретами, будто возможные поиски ее источника заранее предусмотрены и являются нежелательными. А тут такая фигура на пути как Гритшин!

С тех пор, как они познакомились, Леонид сильно изменился. Незадолго до «исчезновения» Бельский заметил какое-то раздвоение личности своего друга. Был «старый Гритшин» — чистейшей воды сангвиник, и появился «новый» — нервозный, вспыльчивый, агрессивный холерик. Второй нравился Бельскому куда меньше. А когда Гритшин спустя три года снова появился на «горизонте», Александру пришлось по-настоящему оплакивать безвозвратно ушедшего Гритшина-сангвиника. Перед ним предстала новая, абсолютно чужая, психопатического склада личность, наделенная, причем, особым «психологическим блоком». Психика человека, по образному выражению Бельского, всегда имеет своеобразную лазейку, в той или иной степени прикрытую у каждого. Именно ее существование обеспечивает людям возможность глубокого, интимного контакта друг с другом, когда исчезают всякие тайны для конкретного человека, исключается всякая ложь. А проще говоря, когда появляется возможность проникнуть в душу. Один бывает слишком раскрытым для других, второй — строго избирательно, третий считает достойным посвящения в тайны своей души лишь одного. А четвертый слишком ревностно охраняет свою преисподнюю.

У Гритшина, казалось, ее нет совсем, точнее, вход в нее был безжалостно замурован навсегда. И объяснял это Бельский либо развившейся за последнее время тяжелой психической болезнью Гритшина, либо появлением в его душе какой-то страшной тайны, не подлежащей огласке. Но по мере углублений своих познаний в психиатрии первую версию Бельский в конце концов отверг и остановился на второй. Гритшин с момента своего «появления» стал для Бельского загадкой, что чувствительно било по самолюбию Александра Григорьевича, отнюдь не лишенного его.

Встреча с Гритшиным была запланирована на вечер. На работе в тот день Бельского не покидала не свойственная ему рассеянность. Сотрудники прожужжали все уши обсуждением вчерашних событий, невзирая на отсутствие времени. Каждый находил возможность переброситься с коллегами хоть парой слов по поводу фотографии и в коридоре, и в ординаторской, и даже в палатах, где самыми интересными собеседниками являлись всегда компетентные больные… «Только бы застать Гритшина дома, — думал Бельский. — Корчит из себя делового человека, а телефон в квартиру никак не проведет. Тем более жена — начальница… Хотя, есть наверняка у них и телефон, и рация. В крайнем случае разыщу его завтра в институте, если он ходит туда…». Бельский знал, что уже четыре года Гритшин учился в торговом институте, но о том, что лишь формально — нет; что он женат теперь на некой Розе и живет в ее квартире. Роза работала в одном из центральных ресторанов города, куда была распределена по окончанию института (того же — торгового) в качестве заведующей производством, после чего вскоре заняла должность заместителя директора.

…Дома Гритшиных не оказалось. Бельский оставил записку с просьбой позвонить ему на работу и номером телефона, хотя Леонид, должно быть, помнил его, так как не раз названивал первое время. Идти на работу к Розе почему-то не лежала душа…

На следующий день Бельского позвали к телефону: звонила Роза и сказала, что Леонид в отъезде и будет не скоро. Пообещала, что муж позвонит как придет. «Ладно, — подумал Бельский. Время терпит. На днях беру отпуск, съезжу в Москву к тётке…»

Кроме того, что любимая тётка не первый год уже звала племянника к себе, от нее в этот день было получено письмо, в котором Бельский прочел строки, заставившие вспомнить о приглашении и решиться, наконец, съездить в Москву. Письмо начиналось так:

«Дорогой Сашенька!

Я страшно обеспокоена разговорами, которые нынче на устах у многих москвичей. Правда ли то, что у вас в городе появился какой-то шар с пришельцами? На нем вроде было написано, что скоро конец света. Так ли это? Хорошо, если это люди с жиру бесятся. К знакомым приезжали родственники из ваших краев, говорят — не было такого там, а вот под Ригой где-то — было. И письма от очевидцев, говорят, в Москву, к ученым приходят, но без обратного адреса, вроде как помешанные эти очевидцы. Постоянно спорим с друзьями. Не знаю, что и думать. Приехал бы, рассудил нас. Ты умный человек, должен все знать…»

«Скоро слух заполнит весь мир, — думал Бельский. — Не удивлюсь, если первой поднимет шум западная пресса.»