Бесплатный фрагмент - Запах мужчины

Запах мужчины

Вдохнула запах мужчины и вспомнила о нем…

Здоровый мужчина пахнет горячим утюгом

или огнем,

или дождем,

или льдом…

Но я не о том.

В юности он пах юным,

то есть березовым соком,

смешанным с росой;

винилами с русским роком

(вспомню, и, словно дюны,

двинутся образы полосой,

вспыхнут, как костры:

первый поцелуй, дискотека,

духи, с боем взятые  у сестры…).

Потом он стал пахнуть «Столичной»,

потом аптекой.

В общем, весьма прозаично…

Встречу в метро юный запах  его

и — за встречным бегом,

следую и вдыхаю,

чем, собственно, и пугаю —

прикинь: бежит за молодым человеком

странная тетка, блаженно улыбается,

в голове — песни юности саундтреком,

воспоминания  о первой lovestory —

малыш лет  двадцати

смущается.

Прости, детка,

sorry…

Я просто вспомнила о том,

кто пах росой и дождем,

березовым соком и огнем,

иногда льдом…

Он подмигнул мне третьим глазом

Он подмигнул мне третьим глазом,

и я его узнала сразу.

Суровый взгляд, цвета карбина.

Ну сразу ясно — мой мужчина.

Этюды в стиле Модильяни

он мне дарил, творя по пьяни.

«Кармин буран» бездонный арт

вселял его безумный хард,

колоратуру матерщины —

звериный крик души мужчины,

в которой боль открытой раны

непонятого хулигана.

Мы танцевали с ним на крыше,

мешая спать летучей мыши,

мы раздвигали дождь руками,

и молнии бесились с нами.

И он гитару в руки брал,

так по-мужицки обнимал,

так прижимал, что та стонала,

а я, как дура, ревновала.

Сюжет любви не завершен,

Поскольку оборвался сон.

Молитва

У иконы… Зажженной лучиной…

В белом рубище… Взглядом, молящим…

Скорбно: «Отче, пошли мне мужчину,

только чтобы он был настоящим:

чтобы умным был, сильным и верным,

обаятельным, с искрой от Бога,

чтобы я им гордилась безмерно,

чтобы был утонченным и строгим,

был надежным, меня понимающим,

чтоб всегда со мной искренним был,

очень мужественным и всезнающим,

а меня чтоб безумно любил.

Чтобы ночи с ним были, как штормы,

чтобы я с ним про бедность забыла,

был внимательным, ласковым чтобы,

чтобы я его просто любила!

И с иконы мне Бог прошептал:

«Я ТАКОГО ЕЩЁ НЕ СОЗДАЛ»

Крылья

Я потеряла крылья, видимо, на Невском…

Они лежат намокшие, тугие…

И я живу, не обретя другие…

Я потеряла крылья, кажется, на Невском…

Хожу смурной, бескрылой и убогой,

как нищая с сумой, прошу у Бога:

«Они такие, как у чаек, пыльно-белые,

чтоб их вернуть, я что угодно сделаю».

И вот в бессонницу мне ангелы пропели.

Глаза их — небо в Пасху — меня не пожалели.

«Не сберегла дар Божий» — и взглядом упрекнули.

На шрамы под лопатками, блаженные, подули.

Душа моя — виолончель

Душа моя — виолончель.

Скрип сердца, севшего на мель,

хор ангелов, хрусталь купели,

немые стоны, скорбь, как дрели.

Неловкость ноши, тяжесть цели,

тоска покинутой качели,

печаль дождя и вой метели,

и свет, забрезживший в тоннеле.

Молчанье под минор камина,

винА, не выпитые вИна,

гул крыльев, вяжущая тина,

мечты, стихи, любовь, как хина.

Добро из сказки, стыд, бордель,

бриз с моря и чулана прель,

надежд отчаянных дуэль…

Душа моя — виолончель

***

Метались тени от ветвей,

и ветер превратился в шквал,

и мир напуганных теней

мой жуткий мир напоминал.

С остервенелой непогодой

сражаясь до изнеможенья,

всю силу, данную природой,

вложив тогда в сопротивленье,

ствол, ухнув, рухнул — жуткий звук, —

и ветви, будто сухожилья

из ампутированных рук,

к теням тянулись от бессилья.

Был корень вывернут и сломан,

крестом могильным, нем, торчал,

и злой вороний тошный гомон,

как вечное «Аминь» звучал.

Но по весне из бурелома

росток пробился нежным цветом

и, душу выведя из комы,

наполнил мир небесным светом.

Я люблю тебя

Я просила Его: «Ниспошли мне славу.

Да во веки вечны, да на всю державу».

Дуновеньем ветра обернулся Сам:

«Слава — это искус, кара, тлен, Бедлам…

Я люблю тебя, потому не дам».

Я просила Его: «Ниспошли мне деньги.

Да чтоб бриллианты, а не эти феньки.»

И ответ Его — в унисон волнам:

«Деньги — это бренность, душ растленье, хлам…

Я люблю тебя, потому не дам».

Я просила Его: «Дай мне легкой жизни»

(Тут-то я дала волю укоризне).

И словам Любимого вторил птичий гам:

«Легкость предначертана глупым мотылькам…

Я люблю тебя, потому не дам.

Не проси легкой жизни, проси легкой смерти,» —

написал Всевышний не письмом в конверте,

а узором дюн Слово с небеси:

«Проси.

Проси испытаний, чтоб дух закалить,

душевных терзаний, чтоб чувственней быть,

сомнения мук, веру чтоб укрепить,

побольше разлук, чтоб сильнее любить.

трудов, чтобы быть мудрей,

врагов, чтобы стать сильней…»

И постскриптум был, как автограф, там:

«Я люблю тебя и все это дам».

Мост

А я над пропастью лежала,

собою пропасть закрывала.

И, наступая мне на спину,

ты смог пройти к крутым вершинам.

И роль моя была проста —

была я в качестве моста.

Как только перейти ты смог,

ты этот самый мост поджег.

Все, уцелевшее в огне,

с тех пор в той пропасти на дне.

Несовпадение

Мы глушили с лимоном и солью текилу,

пили за Трансильванию с Дракулой, Appleseed и Годзиллу…

Наряжались вайшнавами… Селфи ламий в Хэллоуин…

Слушали даб, этно, ска, Aphex Twin…

Я вандалила с ними в Париже граффити…

Мы гоняли на байках, вопя «Hello Kitty»,

ощущая жизни кипение…

Было круто с чужим поколением.

А когда выбиралась к нашим из класса,

там плясали под Бабкину, пели Михайлова Стаса,

говорили о Путине в роли Спаса,

теледивах с иконостаса,

дачах, пенсиях, ценах, солидном виде…

Я всегда была в теме, чтоб их не обидеть,

ощущая с моим поколением

абсолютное несовпадение.

sms

Приходит хокку — sms…

Я воспарила до небес

с какой — то запредельной грацией,

пренебрегая гравитацией.

С тех пор без всякой навигации

блаженно в небесах витаю,

причем часы не наблюдаю,

и потому совсем не знаю,

как долго безмятежно длиться

будет полет бескрылой птицы.

Подсвечник в декадентском стиле

Подсвечник в декадентском стиле

скучал в углу в моей квартире,

и он меня не вдохновлял —

бессвечно так давно стоял.

Но ты принес витую свечку —

будто коралл в форме сердечка:

«Зажги, зажгись, прошу, твори

и мне свои стихи дари».

Оказывается, для счастья

хватило малого участья,

а вдохновению в ночи —

живого пламени свечи.

Бодлер с абсентом

Ты мне читал стихи Бодлера,

и опиум, воспетый им,

меня бы так не опьянил,

как голос твой, твоя манера,

пуская сигаретный дым,

читать порочного Бодлера.

Был каждый слог — сомнений эра,

и отречение, и вера,

и вожделений караваны,

и мускус, и табак Гаваны…

Абсент глушили до химер.

Во всем был виноват Бодлер.

Санкт

Приснился новый Новый Год,

снежинки, елки и хлопушки,

цилиндр заснеженный у Пушкина

и в вечном марте невский кот.

Спас, петербургская метель,

за что-то вечное дуэль.

соединенные мосты,

ты исполнением мечты.

Чтоб новогодний сбылся сон,

сажусь в подвыпивший вагон.

Привет! Билет — счастливый фант.

Мчусь в город с именем на «Санкт».

Та-дам!

У зимы наступил дедлайн.

Снег превратился в овсянку.

Солнце весь день онлайн.

Твит воробьев спозаранку.

Хочется прыгать по облакам,

как на батуте. Радуга, эй,

будешь скакалкой? Где ты там?

Март, разверни цветной хромакей.

Скуку и грусть — в спам.

Здравствуй, весна! Та — дам!!!

#flashmob

Вот бы устроить всемирный флэшмоб,

чтоб

одновременно помолиться

в миллиард рук,

чтоб

сердец милосердных стук

так мог слиться,

чтоб

стать тоннами мегаватт,

чтоб

духовный этот набат

достучался до всех святых

и помог излечить больных,

исцелить неизлечимых…

И с молитвою со-творимой

мир наполнится добротой,

счастьем, радостью, красотой…

Я молюсь, разбивая лоб,

чтоб

случился такой флэшмоб.

Валаам

Мы чЕрпали благодать ковшами

на Валааме,

поливали себя ей. С нами

ладожскими ветрами

беседовал Божий Сыне.

Мы пели ему «Ныне..»,

касались душой святыни

в белом, зефирном, храме

на Валааме,

который, как Спас когда-то, воскрес

и воцарился в нимбе небес.

Во славу его в унисон волнам —

звон колокольный: «Баммм — бамм…»

Света от Света, дарованный нам

свято сияй во век, Валаам!

Окрестите меня, батюшка

Теребя короткое платюшко:

«Окрестите меня, батюшка!

Покажите, отче, дорогу,

по которой приходят к Богу.

Верила в любовь с самых ранних лет,

а любви давно в этом мире нет.

После, в дружбе вкрай разуверясь,

я искала смысл там, где ересь.

И в талант свой было поверила,

да вот сил души не измерила.

А талант у слабых нежилец, увы.

И надеждой мне только Бог да Вы.

Окрестите меня, батюшка.

Жизнь в безверии, как сожженный стих.

Окрестите меня, батюшка.

Бог — последняя из всех вер моих».

Верхний пост

Так все — таки, кто мы ЕМУ?

«Дитя» и «раб» — не одно и то же.

«Вразуми, Боже,

что к чему!

Не пойму,

дети мы тебе или рабы твои

в вечном рабстве?

Услышь вопросы мои

в верхнем царстве.

Их много — много…

Не суди строго.

Жду ответа.

Дитя твое (?) раба божья (?) Света».

Заповедь

ОН велел: «Возлюби». Но ведь не любится по приказу…

Да и как же любить всех и сразу?

Я творю для людей, о любви пишу песни,

но не любится, хоть убей, хоть тут тресни!

Я стараюсь любить, повинуясь наказу,

тех, кого бы изжить, как чуму и проказу,

кто живет, как зверьё, грязь людскую…

Но не любится (ё — моё!) ни в какую!

«Как себя, возлюби», — заповедано.

Ну а КАК возлюбить, мне не ведомо.

Не тварь

Неба рефрен: «Каждой твари — по паре».

Несущие дзен,

поющие «Харе,»

молящие «Отче» и

прочие —

любой — одна из двух половин.

А если ты, по жизни, один,

не нашел тебе пару небесный царь,

то, видимо, ты — не тварь.

Перед Богом

И когда я окажусь перед Богом,

ОН мне скажет строго-престрого,

занимаясь при этом йогой,

подводя черту под итогом:

«Ты — мое разочарование.

(Признание — непризнание)

Тебе много было дано,

Но…»

В ответ молчание —

знак согласия…

И я

заплАчу:

«Нужно четко ставить задачу»…

А потом меня осенит.

ОН накажет меня, но простит.

И отправит на землю опять

срок мотать.

Ангелы живут на колокольне

Ангелы живут на колокольне,

но, по крайней мере, там паркуются  и парят

под задумчивое  «сОль-ми»,

в разных октавах повторяемое подряд,

и хороводят вокруг людей, когда те звонарят.

Среди них — мой.

Он улетает в стаю,

когда я

с тобой,

от счастья летаю;

оберегаешь меня,

дав Ангелу выходной.

Ангел мой родной…

Он у меня уставший,

выглядит лет своих старше —

трудно ему со мной,

живет он тревожно, скромно,

сложно, подле меня укромно.

А когда я его благодарю,

говорю, что его люблю,

глажу крылья его цвета белой ночи,

он шепчет, что это лишне,

и возводит лазурные очи

туда, где живет Всевышний.

Антонимы

Возносилась — опускалась,

обретала и теряла,

верила и отрекалась…

От антонимов устала.

От контрастов одурела.

«Лучше серость,» — говорила.

Изменения удела

Бога трепетно просила.

Бог узрел, как я страдала,

оградил от диссонанса.

Зебра-жизнь мышонком стала,

серым — серым, без нюанса.

А потом жила, мечтая,

«Блеск и нищету» читая,

черно — красное Стендаля

к своей жизни примеряя.

И в безликости, убого,

я, колени обдирая,

приползла с повинной к Богу

и молчала, умоляя.

Я к стопам его припала,

Он простил мне не смиренье.

И живу я, как бывало,

познавая жизнь в сравненье.

Почему ж?

Почему ж, Богородица, ты так грустна,

Ты же мать пресвятая, ты же жена,

Ты же выше всех вышних вознесена?

Почему, Богородица, ты так грустна?

Ты ответь на вопрос, Приснодева, мне дерзкой,

почему взгляд твой полон тоскою вселенской

на любой из икон: на Казанской, Смоленской,

на Владимирской, Тихвинской, Псково-Печерской?..

Я ответа ждала и рассуждала:

от рожденья Христова, с начала начала,

Всецарица молиться не прекращала

всё за нас да за нас. Может, просто устала?

Смотрят в сердце глаза с икон Валаама.

Тишина растворилась в дыхании храма —

на вопрос, повторяемый мною упрямо,

не дает мне ответ Божия Мама…

Почему ж, Богородица, ты так грустна,

Ты же мать пресвятая, ты же жена?

Согбенный

Достоевский согбЕнный со скомканной всор душой,

застрявшей в его позвоночнике, ставшем хондрозной дугой,

на подступах к библиотеке (ну той, что у Моховой)

застыл немым изваянием, и всем, и себе чужой.

Сегодня снег выпал, прикрыв его плешь на темени,

сгустив мерный ветер, вдох замедляя времени.

Бегу по Воздвиженке, в плеере злобствует Эминем.

Справа — Федор Михайлович, придавлен сомнений бременем.

И именно здесь ощущаю, как кто-то незримый, большой

на стыке всех измерений коснулся меня душой.

Я тут же взрастаю стелой, чтоб миг не вспугнуть святой,

недвижимо, онемело, не ведая, что со мной.

Вокруг Москва зависает в привычных часпиковых пробках…

ФМ смотрит в сердце мне вдумчиво, пристально, робко

и обдаёт меня вдруг несусветным, не ведомым мне, вдохновением…

Я сдуру себя ощущаю, как минимум, признанным изданным гением.

Да ладно, очнувшись, реальность соизмеряю…

И разом, на три-четыре, вот эти стихи сочиняю.

Отрава

Мерю шагами столицу, пеструю, как кибитка. Вдруг натыкаюсь, будто на спицу, — взгляд женщины с инвалидкой, просящей на капельницу Христа ради… Рядом — афганцы при полном параде (или герои Чеченской) поют, как в деревне N — ской — мама, а они — без ноги и руки… Дальше — голодные старики, бомжиха (в сланцах по льду). А я все иду и иду, натыкаясь на чью-то беду.

Убегу в сельскую глухомань. А там — нужда, отчаянье, пьянь. Русские-русские, глаза — плошины. Государством заброшены. Тулупы овечьи, мат картечью… Вдруг — курды с рваною речью — беженцев стан заплатой цветной на простыне снеговой; бедная баба мужем избита… Боль повсюду отравой разлита.

А мне когда — то сказали,

что мир для радости создавали.

Сущность

Я обернулась большущею птицей

(возможно, не птицей, но точно — крылатой).

Неспешно летела над Старым Арбатом,

Воздвиженкой и Грановитой палатой,

потом распростёрлась над всею столицей.

Я распласталась крестом, при том,

став сущностью многокилометровой,

рукою касалась платформы Перово,

стопой упиралась в метро Тропарёво,

а мой третий глаз взирал на Речном.

Москва с высоты предстаёт деревушкой,

заброшенной между лесов и полей.

Мерцает в ночи позолотой церквей

и многоточием сонных огней,

и кажется с ёлки упавшей игрушкой.

С душой нараспашку летя над Москвою,

я всех, кто внизу, заключаю в объятья.

Я чувствую, все они — сестры и братья.

И так их люблю, как будто б им мать я!!!

И эта любовь весь мир пОлнит собою.