Бесплатный фрагмент - Заметки престарелого донжуана

Познакомился с юной прелестницей. Она помогла мне избавиться от надоевших грустных мыслей, заменив на новые, — еще более грустные.

О себе

Если женщина дурна собой, стараюсь в ее сторону не смотреть. В тоже время силюсь не пропустить ни одной привлекательной. Оттого страдаю косоглазием и редко вижу солнце.

Слух, как и память, избирателен.

Осязание бестолковое — к рукам не прилипает.

Обоняние пессимистичное — чую исключительно неприятности.

Вкус есть, средств нет.

Вестибулярный аппарат работает исправно в одном положении.

Вес соответствует росту, возраст — IQ

Порочащих связей не имею, хотя и падок на сладкое.

Капризен в мелочах, тщеславен до крайности.

Ищу неспешно, в дружбу не верю

Из дневника гр-на Белкина В. И.

глава первая

Шпиц с лицом разбуженной летучей мыши топорно облаял, словно перед ним стоял не я, а какой-нибудь пустяшный гражданин ценою в полтора МРОТ. Хозяин не извинился. Более того, даже не счел нужным поприветствовать (а ведь кроме нас — двоих на детской площадке никого не наблюдалось). Очевидно, в его представлении моя капитализация была и того ниже. Парковые часы указывали на половину двенадцатого — время заканчивать гимнастику и отправляться восвояси, кушать овсянку.

Вот с нее-то — с овсянки — думается все и началось. Вернее — покатилось. И, если вершина имеется у всего — или хотя бы просматривается — то дна, в чем граждане сумели не раз убедиться, в природе не существует. Успокаивало скромное представление о географии: ежели долго низвергаться, то, в конце концов, достигнешь пика, но уже на другом полушарии, что само по себе неплохо, ибо удовлетворенное тщеславие прощает издержки в пути.

Каша не просто продукт, нет, она скорее символ социального статуса, как лобстер или вареные сосиски. Причем, символ двуликий, неоднозначный. Может легко ввести в заблуждение натуры неискушенные.

Поначалу пропаренный овес ассоциируется с беспомощным, беззубым детством, но затем — не успеешь оглянуться — с такой же старостью. Однако в моем случае плутовка выбрала самый неподходящий отрезок: между тридцатью двумя и восемнадцатью зубами. Озвучить причины, сподвигшие овсянку окоротить мое личное пространство в пору, когда от бурного цветения ожидают основательной завязи, считаю нескромным.

Стоит раз проглотить остывший липкий утренний комок, как руки уже сами тянутся к гантелям, а ноги отказываются облачаться в узкие джинсы. Поддавшись нарастающему безумию, я приобрел на рынке спортивные брюки а ля Адидас, а ля кроссовки и вязаную шапочку киллера-дилетанта. Дальше больше: легкомысленный рисунок на постельном белье уступил место строгой полосатости, свинина по сычуаньски паровым котлеткам от Елены Малышевой, Бордо урожая 2012 — компоту из прошлогодней антоновки. Пульс стал биться ровнее, но реже. Реже, чем свидания. Реже, чем зачислении пенсии на карту москвича. Анабиозная частота слегка настораживала, но укладывалась в уверенную тройку по математике. Выражения лица изменилось до криминальной несхожести с оригиналом на загранпаспорте. Выезд за рубеж откладывался на неопределенное время, ибо нерасторопная УФМС не поспевала за моими преображениями. Вес тела по совокупности ничуть не изменился, однако кое-какое перераспределение акцентов можно было разглядеть, пусть и хорошо вооруженным глазом.

Характер.

Ну что сказать о характере?

Ну, да, былая, преимущественно спонтанная, агрессивность исчезла, но ей на смену явилась новая. Эдакая разновидность латентной враждебности ко всему скоромному… вызывающе плотскому, что ли. Причем еда не входила в число приоритетов, отнюдь. Сие, в первую очередь, относилось к сферы межличностных отношений. Поясню: схожие чувства испытывает травоядное среди оголтелых хищников (диапазон — от категорического осуждения до, как ни странно, брезгливого сострадания). В особо трудные минуты я мнил себя инопланетянином — посланцем далекой высокоразвитой цивилизации, где инстинкты вторичны, а чувства стерильны.

И вот, когда рационализм, возведенный в степень, грозил окончательно перерасти из сомнительного « хобби» в привычку, меня взял да унизил так себе шпиц с лицом разбуженной летучей мыши.

глава вторая

Нельзя сказать, что я не люблю животных. Очень даже. Практически всех. Кроме докучливых насекомых и любых видов пресмыкающихся. В последнюю категорию входят и прямоходящие лизоблюды, ибо полностью разделяю утверждение бывшего телеграфиста: «человек — это звучит гордо».

Если своих достоинств кот наплакал, можно гордиться успехами домашних питомцев (жены, дети, тещи не в счет, опять же из соображений врожденной скромности и инстинкта самосохранения). Поэтому я своевременно обзавелся элитным щенком охотничьей собаки. Породу — легавую — выбрал с прицелом на относительно здоровый образ жизни. Однако овсянкотерапия привела к непредсказуемым последствиям. Собачка очень скоро смекнула: несмотря на все ухищрения в плане камуфляжа (не глаженая телогрейка, кирзачи, вождистская кепка), охотник я не полноценный. Ни тебе пьяных признаний в любви, ни куска краковской в изголовье. То есть, с известными пассионариями Василия Перова сходства немного — разве что наличие ружья, тощего сеттера и воспоминаний. Примерно так же рассуждали и мои новые знакомые — приверженцы старинной барской забавы. Пообщавшись разок другой, эти суеверные догматики предпочли не разбавлять компанию единомышленников моим постным присутствием.

«А может он кое в чем прав, этот шпиц-с рекламы Real Trans Hair? — подумал я, — Хоть и сволочь, видать, редкостная».

И принялся работать над собой.

Сменил одежду для утренней гимнастики на оригинальную. Вернул облику двуспальной кровати былую фривольность. Мясорубку, пароварку и прочие атрибуты санитарно-оздоровительных мероприятий отправил в бессрочный отпуск на антресоль. Оформил кредитное соглашение с копилкой-поросенком и включил в рацион выращенные на воле морепродукты. Украсил марочным вином столовую, проверил пульс. Показалось мало… Огорошил соседку приглашением зайти послушать музыку, взял работу на дом.

Проверил еще раз. Ого! Метнулся на кухню, смолотил двойную порцию овсянки. Так-то лучше. Крайности нам ни к чему.

Последующие недели пялился в зеркало с особой придирчивостью. На лице застыло выражение пионера в Парижском Диснейленде. Оформил новый загранпаспорт на максимально короткий срок, чтоб не сглазить. Несколько раз вставал на весы. Стрелка по-прежнему не желала менять показания. Сменил батарейку. Не помогло. Снял сапоги, отложил в сторону гантели. Ноль эффекта. Другой бы расстроился, а я — нет. Списал на непостоянство внутренних резервов.

Характер.

Ну что сказать о характере?

Ну, да, пытался пару раз сделать комплимент странным женщинам в очереди на сдачу анализов. Увы, то ли они дружно отвыкли от мужского внимания, то ли сговорились вставать не с той ноги, но факт остается фактом — взаимопонимания мы не достигли.

Да и времени прошло слишком мало, чтобы делать окончательные выводы. Характер это вам не футболка — враз не сменишь.

Одна голова хорошо, а две шапки — лучше. Записался на консультацию к врачу-специалисту.

Строго в назначенный час я топтался на пороге кабинета с талоном в руках и плиткой шоколада в кармане. Доктор — местная знаменитость — оказался мужчиной неопределенного возраста с копной рыжих волос, при бороде и в очочках с круглой оправой. «А. Штраух — прочитал бейджик на белоснежном халате, — не угадал, коньяк был бы сподручнее».

— В регистратуре справляться надо, — с места в карьер обложил специалист, — Фамилия!

Представился и сбивчиво изложил суть дела.

— Субъективные жалобы есть?

Хотел было пожаловаться на шпица, но вовремя поймал себя на мысли, что доктор удивительным образом напоминает моего обидчика.

— Ну, там, потеете, изжога, репродуктивная дисфункция?

Окончательно смутившись, я промямлил:

— потею… да… но она, то есть репродуктивная, делает все возможное… изжога… да, приходилось выслушивать… но я с этим не согласен…

Доктор перестал строчить чужие рецепты, на миг оторвал голову от стола и уже помягче произнес:

— Вам, голубчик, следует поменять сексуального партера или изменить пол. Порошочками дело не исправишь.

И тут я вспомнил, что нынче на каждого пациента отведено не более скольких-то минут.

— Доктор, сколько у меня осталось времени?

Рыжий Айболит бросил взгляд на стопку анализов:

— Не откладывайте, и не увлекайтесь шоколадом — сладкое полнит. Следующий!

Дорогою меня сгрызли сомнения: во-первых, каким образом он вычислил основательно подтаявший презент, во-вторых, на кого из сексуальных партнеров намекал и, в-третьих, что делать с ворохом одежды, часть которой я толком и не носил?

Отужинав овощными оладьями, достал из книжного шкафа и пролистал фундаментальный труд о премудростях театра Кабуки (с картинками). Разделся, надел фартук с линялым омаром и долго вертелся перед зеркалом. К увиденному остался равнодушен. Чего нельзя сказать о собачке. Легавая в возбуждении раз двадцать сбегала на кухню и обратно, решив, что я забыл, где лежит нож для разделки мяса. Затем, проклиная себя за нерешительность, подтвердил все оговоренные ранее свидания.

Выручила, как всегда, шоколадка — слопал гормон счастья без остатка и погрузился в объятия спального места под открытой форточкой.

06.03.17

Сексуально-образованный матрас

В дверь позвонили. Матрас вздрогнул и взглянул на часы: невозмутимые ходики в дубовом окладе показывали далеко за полночь. «Кого еще черт принес? — матрас поглубже зарылся в пуховое одеяло, — Приличные люди в такое время держат оборону от навязчивых эротических сновидений».

С лестничной клетки отчетливо доносилось, как неурочный визитер топтался у входа и нервно дергал горбатую дверную ручку, более подходящую для сведений счетов с жизнью, нежели для приема желанных гостей.

— Ну, говнюк… ну, ты у меня дождешься, — матрас прижался к подушке, набрал 911 и прохрипел адрес.

Теперь в дверь трезвонил наряд полиции.

— По номеру телефона вычислили. Что за ночь… — стонал матрас, проклиная день, когда покинул складское помещение.

Там было хорошо. Хотя и тесно. И крысы. Эти умные твари вызывали невольное уважение: ели и гадили в отдельных местах. Как профессор Преображенский. Не то что мыши. И рябой, с оспинами Колян. Да и Клавка хороша, — совокупляется, где приспичит.

Ушли. На компьютере играть. Приехали с опозданием, отбыли не попрощавшись. Защитнички, ети их…

Не спалось. Матрас придавил пульт дистанционного управления. Ожил стилизованный под старину музыкальный центр. Хитро подмигнул, и в спальню полились волшебные звуки романса.

— Ах, зачем эта ночь так была хороша, — пела Алла Боянова, то ли вопрошая, то ли глумясь.

Поменять настройки матрас не умел, потому решительно нажал СТОП и спихнул пульт под кровать: «Буду слоников считать».

Элефантотерапия не помогала. Удаляющиеся зады гигантов вызывали приступы смеха, любопытства, но только не зевоты. «Вот бы их научить вихлять бедрами, как манекенщицы do that».

Венценосный август, окропленный первыми багровыми прядями дикого винограда, отползал в историю вслед за одноименным цесарем. Сентябрь грозил скорым возвращением хозяина квартиры. Работать, а тем паче выслуживаться, матрас не любил. В тихие летние дни он с наслаждением отлеживался впрок, ибо, выйдя на пенсию, Хозяин с весны до осени пребывал на подмосковной даче. За это время многострадальный тюфяк успевал если, уж, не обрести былые формы, то, по крайней мере, подлечиться. Прогибы и вмятины слегка распрямлялись, их не кошмарили по ночам острые колени, не пинали восторженные пятки. Целомудрие и покой. Санаторий строго режима. Муха зря не сядет. Прикроватный фикус листом не шелохнет. Лепота.

Назвать матрас дармоедом было бы несправедливо. В высокий сезон (с октября по май) технологическое чудо-подстилка исправно отрабатывала хозяйские инвестиции. На этом поприще она сменила пружинный артефакт. Старик сдался без боя, хотя и скрипел в дверях, нечто типа «адью, неблагодарные… что б вам повылазило». Но и он вскоре обрел вторую молодость в дворницкой, населенной жаркими азиатами.

Первое время вновь прибывший матрас обменивался с депортированным впечатлениями и даже интересовался привычками и наклонностями Хозяина. Однако диалог не клеился: разобиженный предшественник все больше отмалчивался, ссылаясь на служебную и врачебную тайны разом. К тому же новые владельцы нагружали его усталые пружины немыслимыми прежде сексуальными экзерсисами так, что сил на диспуты практически не оставалось.

В конце концов, шикарный новодел научился не принимать близко к сердцу последствия любовных утех, терпеливо ожидать сезонную передышку и приспособился раз в календарный год переворачиваться.

«Все когда-нибудь да кончается. Пройдет и ночь. А там, глядишь… Сорок семь, сорок восемь — этот особенно смешной — …сорок девять… пятьдесят один — интересно, на какой цифре Хозяин споткнется — …пятьдесят три… шестьдесят… хррр…»

Ринит и маслины

глава первая

— Да присядьте ж наконец!

И то — правда: молодой человек беспрестанно вскакивал и нервно кружил вокруг столика. Его немыслимо длинный шарф мел полы, хлестал посетителей по щекам, а иногда и вовсе опрокидывал фужеры с шампанским на атласные подолы визгливых кокоток. Раз он зацепился за гусиный плюмаж и волочил удивленную птицу вплоть до туалетной комнаты.

— Отчего же, могу и присесть, — юноша рухнул на стул, достал огромный платок. На миг лицо скрылось за сероватой занавесью, под которой угадывался длинный чувственный нос. От частого соприкосновения с грубой тканью нюхательная оконечность покраснела и кое-где покрылась заурядными прыщами (ничего удивительного, ибо Поэт страдал хроническим насморком по причине дырявых башмаков и частых романов с неумелыми гимназистками).

— Так-то лучше, — толстяк перестал вертеть головой и отпил большой глоток Сельтерской, — у меня от вас косоглазие может случиться.

— Водки хочу. Закажите мне водки, — Поэт затолкал платок в брючный карман, — И мяса.

— Айяйяй, — толстяк поморщился (прозаик давно мучился подагрой), — Человек! Сто пятьдесят и котлету. Вам с горошком или с консервированной кукурузой?

— С мясом. У меня белковое оголодание.

— Айяйяй, молодой человек. Нет такого слова — «оголодание».

— Слова, может, и нет, но есть от этого меньше не хочется.

На открытой веранде приморского ресторана царила атмосфера сытого праздника. Запахи подгоревшего шашлыка, спутавшись с ароматом жасмина, опадали на захватанные солнцем груди и плечи, бахромили розовые уши, щекотали выстриженные ноздри. В недрах луженых желудков лениво бродило Цымлянское, рвалось на волю Игристое, мрачно сопел коньяк-аксакал.

Распахнулась дверь в зал, и вместе со звуками популярного танго по дощатому настилу застучали высокие каблучки. Застыли дамские лица. Зацокали языки кавалеров.

— А вы говорите, форма пустяк, сюжет вторичен… Эмоции вам подавай, — толстяк обтер лысину, — А откуда им взяться? коль формы не те, сюжетная линия размыта. Нее, батенька, увольте. Читатель привык судить по одежке.

Собственно «одежки» на новой посетительнице было немного — так, пару пустяков. Один — вызывающе открытый — обтягивал соблазнительную провокацию, второй венчал умопомрачительную прическу. Ах да — третий. Ну, он являлся как бы естественным продолжением бесконечности и решительно гвоздил в пол любые сомнения.

— Имеете что-нибудь возразить?

Ответить сразу Поэту долго не удавалось — мешала котлета по-киевски. Нарядная куриная кость торчала изо рта на манер детского кулачка, причем манжетка явно теснила и на вырост уже не годилась.

— Эх, — Прозаик заерзал, — где мои… — пожевал губами, — хотя бы… — почесал затылок, — эх…

И только когда расхожий деликатес лишился последней калории, Поэт вновь обрел дар речи, при этом взгляд его продолжал преследовать незнакомку попятам, словно убогий целителя-самозванца.

— Красивая сучка, ничего не скажешь.

— Отчего же сразу «сучка»?

— Вы постоянно придираетесь. То не так и это не эдак. Ну вызывает она во мне такие эмоции, что с того? Попросите, лучше, повторить. Котлету не обязательно.

Тем временем посетительница продефилировала глубь террасы и уселась за свободный столик. Публика продолжила жевать, обсуждая вновь прибывшую (а чем еще прикажете заняться долгим, как кинематографический поцелуй, южным вечером?) Женщины обвиняли незнакомку в вульгарности чересчур откровенного наряда, мужья благоразумно поддакивали и совсем некстати вздыхали.

От выпитого юноша слегка раскраснелся, к нему вернулась присущая заурядностям самоуверенность и нахальство.

— Вот вы все мнетесь, мнетесь… нет бы подойти и пригласить даму составить компанию одинокому господину… поклоннику безупречных форм, так сказать, — Поэт достал длинную папиросу, лихо заломил мундштук и нарисовал в воздухе подобие песочных весов.

— Во-первых, я некоторым образом женат, — толстяк засопел от возбуждения, — во-вторых, возраст, знаете ли… Вам было бы сподручнее…

— Мне не по зубам — денег едва на трамвай наберется. Нет, мой удел мечтательные барышни и состоятельные дамы бальзаковского возраста. Ну же, смелее! Могут перехватить.

— А вдруг она кого-то ждет? Супруга, например?

— Нерешительность — ваш бич. Именно она толкает на написание скучнейших романов, где развязка прячется так далеко и надежно, что поиски равносильны самоубийству посредством чтения руководства по садоводству… — фраза вызмеилась из Поэта не окончательно: ее хвост застрял между мыслями «повторить» и «как не хочется ночевать на пляже».

Толстяк не обиделся, напротив — в порыве благодарности заказал еще 150 и оливки.

— Видите ли, чтение сродни пищеварению — не терпит спешки. Занятие сие участь людей праздных, предпочитающих действию осмысление. Короткие же, хлесткие миниатюры понукают к решительным и зачастую опрометчивым поступкам. Стишки ваши, фривольные, — их ближайшие родственники. Пейте, не тушуйтесь. В юности и я грешил подобными экзерсисами, ничего кроме язвы и поругания не нажил.

Поэт бросил взгляд на блюдце с закуской, прикинул в уме и, не торопясь, налил полную стопку.

— Корни остракизмы мне понятны, проходили, а происхождение язвы — не совсем.

Маслины, хотя и зеленые, пришли в движение: они перекатывались, хватались за бока, давясь беззвучным смехом. Толстяк, как и большинство упитанных сограждан, проявил большую сдержанность и чувство такта.

— Какой, вы в сущности неспелый. Ею меня одарили экзальтированные поклонницы этого, с позволения сказать, способа интриговать. Так что ваш досадный ринит есть не более, чем предтеча.

— Я и слов таких не знаю, — Поэт налег на штофчик, — ринит — гранит-ланит… с «предтечей» посложнее будет…

— Ринитом искалечен, подойдет?

Ответ спугнула стайка впорхнувших лицеисток. На каникулах им дозволялось гулять дольше обычного и барышни искали любой повод показаться. В этот раз они выбрали мороженное.

Поэт вытянулся струной, застыл с оливкой на полпути и чудным образом напомнил стойку легавой с подогнутой передней лапой.

— Вижу вам еще гундоносить и гундоносить. Не стану мешать, — толстяк положил на стол салфетку, — Человек! Запишите на мой счет.

глава вторая

Дорогою в гостиничный номер толстяк ловил себя на мысли, что образ эффектной незнакомки не покидает его растревоженное воображение ни на минуту. Сцены, одна соблазнительнее другой, потрясали сердечную мышцу, словно вихрастые сорванцы чужую яблоню. « И вовсе она не вульгарна, — оппонировал Прозаик крашеным теткам, — ну разве что… совсем чуть-чуть, эдакий штрих, намек, флер, если хотите. Это они из зависти. Да-да, из низкой, табуреточной зависти. Самим и обнародовать особо нечего. Ха-ха, — ему припомнилась дама за столиком у прохода, — на ее плечах впору на санках кататься, а все туда же. Ха-ха…»

Ложиться спать расхотелось, и толстяк спустился к морю. На пляже под ручку бродили романтические пары, их любовное воркование плескалось в шуме прибоя и, растворившись, лизало босые ноги тех немногих, кто, разувшись, оседлали прогретые обломки скал.

«Эх, отчего я нынче не поэт! Уж я бы, я бы…» — толстяк с досады пнул носком добротного ботинка забытый кем-то бумажный кулек. С глухим стуком на песок выкатилась пузатая бутыль. Прозаиком внезапно одолело жгучее желание оказаться вновь молодым, бедным и дерзким. «Вот возьму и выпью! Прямо из горла. К чертям приличия! Надоело! И купаться! Да, купаться».

Воровато оглядевшись, мужчина запрокинул голову, и вперемешку со звездами в горло устремилась колдовская энергия виноградной лозы урожая прошлого года. Молодое вино вмиг вскружило лысеющую голову, отозвалось эхом в изнеженном подбрюшье. Пыхтя и отдуваясь, Прозаик разоблачился и, трепеща от предвкушения необычного, пошел на таран манящего горизонта.

«Как же хорошо!»

Полноте ощущений мешали прилипшие к ляжкам широкие семейные трусы. «Долой! Долой условности! Ишь, облапили» — и, выполнив неловкое акробатическое упражнение, солидный господин превратился в тучного голого дядьку.

«А теперь интимный предмет туалета на живот, а сам на спинку, на волнах качаться».

Кто хотя бы однажды возлежал подобным образом, поймет, какое неописуемое блаженство испытывал Иван Сергеевич Доргомыш-Коротайко — прозаик весьма средней руки, но далеко не последний член влиятельного Общественного Совета. Его не пугала компания раскисших от безделья медуз, а сноровистый планктон шаловливо покалывал забронзовевшее от многочисленных регалий тело. Время от времени Сергеич пускал фонтанчики на манер задремавшего кашалота и шевелил большими пальцами ног. Вдалеке слышались зажигательные песни цыган — ресторанный вечер клубился предсказуемым апофеозом.

«Юноша, наверняка, уже зачитал лицеисткам расхожий ассортимент любовных четверостиший и пустился в заумные рассуждения о свободе выбора, приоритете чувств и прочей ерундистике, волочащейся за фруктами с тягучими ликерами. Интересно, чем сейчас занята прекрасная незнакомка? Подсел ли кто-нибудь или скучает в одиночестве? А вдруг она любит купаться голышом? Я слышал, бывает такая болезнь, или фобия… тянет людей по ночам к водоему окунуться. Поплавают чуток и вновь становятся нормальными. Как бы там ни было, а Поэт все же прав — подкатиться надо. Чем черт не шутит, авось да выгорит…»

Иван Сергеевич пошарил рукой на пузе, и обнаружил, что трусы — женин подарок ко Дню Защитника Отечества — исчезли. Пропажа, хоть и досадная, огорчила не сильно: «Скажу, в поезде украли. Впрочем, нет, одни трусы звучит двусмысленно. Добавлю электробритву и что-нибудь еще, типа бутылки коньку и пары-тройки червонцев. Зайду в номер, переоденусь ии…»

Как поступит дальше, он не знал, но стремление познакомиться с очаровавшей его дамой толкало в массивную спину не хуже хама-трамвайного.

Поиски оставленной на берегу одежды также успехов не принесли. Нужда в придумывании «еще чего-нибудь» отпала, однако «двусмысленность» положения только усугубилась. Сумерки, да, сгустились, но не настолько, чтобы принять прославленного литератора за подгулявшего тюленя, требующего ключи от полу-люкса с видом на закат.

За неимением футляра от контрабаса бедолага подобрал комок водорослей и, прикрыв срам, стал походить на заблудившегося ценителя парной, тем паче, что разило от него соответствующим образом.

Просидев в кабинке для переодевания с полчаса, Иван Сергеевич немного протрезвел, и начал впадать в уныние. «Хоть бы Поэту дали от ворот поворот, и он тогда спустился бы на пляж, дабы скоротать ночь на топчане, и есть вероятность, что мы…» В этот исторический во многом момент Господь вошел в отчаянное положение подмерзшего романтика, и на ступеньках показалась размытая лунным светом долговязая, сутулая фигура, по всей видимости — мужская. Фигура направлялась к морю, сморкалась и чихала лирическим тенорком.

— Молодой человек! как вас там, это я — ваш сегодняшний собеседник, — позвал из-за дверцы Прозаик.

— Вы меня? — ответила недовольно фигура, — Не имею чести, — я сегодня никуда не выходил.

— Ну как же? А маслины? Котлета по-киевски?

— Я убежденный вегетарианец, к вашему сведению. Так чем обязан? — гражданин подошел ближе и, будучи, несомненно, человеком воспитанным, встал спиной к кабинке.

«Каков мерзавец! — подумал Иван Сергеевич, — Как водку жрать за мой счет, извольте, с превеликим, а руку помощи протянуть — „не имею чести“. Все они, поэты, одним миром мазаны. Борзописцы!»

— Видите ли, юноша, право не знаю, с чего начать…

— Начните с конца. Нынче сыро и к длительным дискуссиям я не расположен.

«Агаа… Получил отлуп и пребывает в дурном „расположении“. Так ему и надо!» — профессиональное злорадство на долю секунды улучшило настроение писателя:

— Короче говоря, нуждаюсь в вашей помощи. В посильном содействии, так сказать…

Иван Сергеевич высунулся до половины, силясь разглядеть реакцию собеседника. Однако спина и с трудом угадывающийся затылок прояснили немного. «Глаза прячет, скотина. Однако…»

— … не могли бы вы одолжить мне что-нибудь из вашей одежды? Штаны, например.

Фигура заколыхалась от возмущения, чихнула и отступила на пару шагов.

— … я верну, слово джентльмена.

Видимо представление незнакомца о хороших манерах никак не сочеталось с подобными просьбами, да еще и в публичном месте. Он достал большой носовой платок и высморкался с глубочайшим презрением.

— Вы, сударь, за кого меня принимаете?

— Я бы назвал вас ринитом, ибо более точных сведений не имею, — черствость и манерность молодого человека жалили в самое сердце, — Кстати, а как поживают юные особы? Мороженное доели?

— Причем здесь морожено? — спина заходила ходуном, — И откуда вам знать мое прозвище?

— Напоминаю для особо одаренных: я, как вы язвительно заметили, пишу прескучные романы, однако в наблюдательности мне никто не отказывал, — последнее слово Иван Сергеевич произнес по слогам и с явным удовольствием, — Неблагодарный!

— Ну это уже слишком, — фигура поворотилась, — Какого черта…

— Ах! — прозаик инстинктивно прикрыл божий дар, — Так вы не Поэт?!

— Я, — незнакомец чихнула так громко, что у самки рифовой акулы начались преждевременные схватки, — с детства стихи не перевариваю. Спасибо интернату…

— Простите великодушно! Принял вас за одного знакомого. Ничтожная личность — виршеплет и пьяница. Позвольте представиться: Иван Сергеевич. А Вас?

— Родители нарекли Ринатом, можно без отчества. Но очень скоро сбагрили в дом-интернат, где воспитательница прозвала Ринитом. Так и проходил до службы в армии, а там… впрочем, лучше не вспоминать.

— Да, — толстяк сочувственно вздохнул, — нравы у нас те еще… Скифы, скифы и есть.

Слово за слово и видавшие виды чайки почерпнули много нового из жизни отдыхающих. Мудрые курортные чайки… эти любопытные до всего птицы могли бы писать захватывающие романы, или сногсшибательные стихи… кабы не были настолько ленивы, пресыщены дармовщиной и видами обнаженных тел. Последнее обстоятельство являлось далеко не последним. Ибо начисто лишало любое повествование интриги, читателей — воображения, а на роль членов Медицинской Комиссии Военного Комиссариата чайки претендовать побаивались, потому как «мудрые».

— Штаны вам одолжить не могу, я проездом, без вещей. Но попробую раздобыть что-нибудь подходящее, несмотря на поздний час. Вы пока никуда не уходите.

— Куда ж я в таком виде уйду? — Иван Сергеевич развел руками и тут же спохватился, — Сами видите.

— Да… зрелище, прямо сказать… да… — Ринат покачал головой, — и каким только ветром вас на курорт занесло? Да…

Томительно тянулись минуты ожидания. Лишенец озяб, покрылся противнейшими мурашками, словно чванливая индейка перед рождественской духовкой. Его терзали сомнения, изводил мелочный до крайности гнус и навязчивый, как одуванчик, синдром похмелья.

Наконец в дверь кабинки постучались, и в проеме нарисовался пластиковый пакет.

— Вот. Все, что сумел раздобыть, — голос спасителя звучал ровно и тем самым обнадеживающе.

Судя по весу, в пакете помимо брюк размещались и другие аксессуары курортника, включая барсетку и транзистор.

Интерес к содержимому проявили буквально все: звезды, гнус и, конечно же, мученик-синдром.

Первой на свет появилась сувенирная капитанская фуражка с крабом. Затем вымпел с эмблемой местного футбольного клуба. Последним, и самым внушительным, оказался сверток с надувным дельфином.

Иван Сергеевич в растерянности пошарил еще немного, но кроме кассового чека ничего не обнаружил.

— Сами понимаете, ночь на дворе — магазины закрыты, — Ринат отступил в сторону, — Вы переодевайтесь, а я, пожалуй, пойду. Скоро поезд, надо успеть. Деньги можете не возвращать, не все люди такие бессердечные, как ваш приятель.

Влажный песок скрыл удаляющиеся шаги.

«Ну, с фуражкой все боле менее ясно, — Прозаик повесил головной убор на единственный, изъеденный солью гвоздь, — теперь вымпел. Хм, вымпел… придумают же: „Метеор“. Нет бы что-нибудь поспокойнее…»

Процесс обдумывания подходящего названия увлек творческую натуру настолько, что, ежели бы не крики проголодавшихся чаек, Иван Сергеевич наверняка упустил бы шанс вернуться в гостиницу под покровом темноты.

глава третья

Дарья Петровна, женщина в летах, с сожалением глядела на пробегающие титры любимого сериала. Утром, когда закончится смена, и она вернется домой, посмотрит еще раз: вдруг что-нибудь пропустила? Не может быть, чтобы главная героиня — мудрая сеньора Тереза — так легко повелась на козни соседей и отступилась от Марио. Ведь он такая душка, даром, что вырос в приемной семье и университетов не оканчивал. Вот и в автомастерской о нем хорошо отзываются: «парень рукастый — своего не упустит», и приходской священник в сорок восьмой серии хвалил. У нее самой в годы службы в Горсовете приключился роман с молоденьким водителем начальника. Шустрый парень, обходительный — то сумку поднесет, то возьмется кран починить. А слесарь-водопроводчик мужик никакой, — ему в армии взрывпакетом желание контузило. Предупреждал старшина под ноги смотреть, не послушал, а тот — вояка бывалый, плечист и ходит в раскоряку…

Закипел чайник. Дарья Петровна заварила большую чашку Нескафе, развернула дареную плитку шоколада. Разгар сезона: презенты заплывали в ящик стола, как глупый планктон в утробу кашалота. Иногда она даже сдавала коробки конфет в ближайший ларек, где верховодил оборотистый армянин, а торговала простушка Галка — девица из предместья, конопатая с незаконченным средним-специальным. На работу ей помогла устроиться большая и недолговечная грудь торчком, а также рекомендации преподавателей техникума. Саркиса вполне утраивала текучка кадров, а его супруге всегда было о чем посудачить с неравнодушными к чужой беде родственниками.

Настенные часы хмурились около трех поутру. Толком они время давно не показывали, потому как батарейка села, а поменять уставший аккумулятор администрацию жаба душила. Дарья Петровна щелкнула переключателем. Местный новостной канал крутил музыкальные клипы. Изредка появлялась бегущая строка с рекламой пансионатов для семейных пар, которые на поверку оказывались пристройками к частным домам, без телефона и душа.

Обитатели респектабельной гостиницы часа два как угомонились, и женщина привычно устроилась в глубоком кресле, дремать в ожидании сменщицы.

Прозвенел колокольчик, и в дверной проем с трудом протиснулась фигура с огромным, в натуральную величину, дельфином в обнимку. Любимец детей и пассажиров прогулочного катера выглядел немного сморщенным, что не удивительно, ибо пребывал вдали от родной стихии.

— Добрый вечер! Мне, пожалуйста, ключ от тридцать шестого, полулюкс.

Голос, явно мужской, слегка дрожал. В нем звучали просительные нотки, а это никоем образом не вязалось с образом постояльцев дорогих номеров. Прошедшая суровую школу чиновничьей службы, закаленная в подковерных интригах дама с подозрением вгляделась в глаза млекопитающего.

— Документ у вас есть?

Дельфин сник еще больше. Чуткий слух Дарьи Петровны уловил некое шипение.

— Я тороплюсь. Нельзя ли поскорее. А паспорт наверху, в чемодане.

— Без документа нельзя. Почем я знаю, что вы проживаете именно в этом номере? (пока мужчина подходил к стойке регистрации, смотрительница обратила внимание, что посетитель бос и не носил рубашку с длинным рукавом).

На дельфина было жалко смотреть: он начал изгибаться, словно раненый в талию, но, изловчившись, обнял просителя за шею. Показалась сувенирная кепка, а под нею испуганное лицо.

— Моя фамилия Доргомыш-Коротайко, Иван Сергеевич. Я писатель, может, читали?

— Сейчас пишут все, кому не лень. А книгу на хлеб не намажешь. Работаю, как проклятая… сутки через трое, — дама кокетливо поправила прическу, — Я, вот, тоже хочу в обнимку с каким-нибудь Ихтиандром, да в полулюкс… книжки читать… Покажите, хоть, карту-гостя. Так и быть, пущу.

Сраженный бюрократией дельфин разомкнул объятия, и Прозаик предстал во всей первозданной красоте.

Дарья Петровна удивлялась один раз в жизни, но это был совсем другой случай.

— Полулюкс не полулюкс… — и она с невозмутимым выражением сняла с доски ключ от одноместного номера в самом конце коридора, — сутки через трое…

Иван Сергеевичу ничего не оставалось, как довольствоваться предложенным.

— Лифт не работает, профилактика, — напутствовала Прозаика дама, — зато этаж — второй.

— Пустяки. Доберусь. Премного благодарен за доверие!

Провожая взглядом удаляющуюся фигуру, Дарья Петровна с удовлетворением отметила, что профессиональное чутье вновь не подкачало — призовой вымпел «Метеор» говорил о многом.

глава четвертая

— Здесь, девочки, что-то не чисто. Предлагаю исключить Веронику из числа претенденток, — рыжая, словно цирковой клоун, Танька топнула ногой, — определенно, она колдует.

— Щас! — Вероника угрожающе выпрямилась, — сама два раза через плечо плевала, — я видела!

— Плевала, ну и что? — Танька выкатила тщедушную грудь, — Плюнуть уже нельзя?

— Плюнуть, и правда, девочки, можно по-разному, — встряла рассудительная Шурочка, — надо разобраться.

— Пока мы станем «разбираться», каникулы кончатся, — нетерпеливая Зося в возбуждении гнула холеные ногти.

— или мужика уведут, — опытная Ирочка многозначительно подняла бровь.

— Ой! — пискнула миниатюрная Жанночка, — Ой!

— Ойкать потом будешь. Если повезет… — Грета потушила ворованную папиросу в испачканном помадой эклере, — Короче: пробуем еще раз.

— Пусть Вероника, гадюка, хотя бы отвернется! — Танька пошла на попятную.

— Пжалста, — Вероника демонстративно повернулась спиной.

Танька (ее очередь) закрыла глаза и с силой крутанула бутылку. Лицеистки застыли в немом напряжении.

«Заговоренная» посудина нарочито долго вертелась и в четвертый раз остановилась напротив Вероники.

— Ха! Съели? — торжествующая избранница показала обгрызенный средний палец, — В пятый и в шестой будет то же самое, как не пересаживайтесь. Пойду собираться. Чмоки, чмоки.

Обескураженные барышни потянулись за сладким. Гормон счастья подло горчил. Когда шоколадный торт и пирожные кончились, первой зашипела Танька: «И вовсе он не красавец. Нос, как у Буратино».

— Говорят… — Грета едва успела открыть рот, как ее прервала Ирочка:

— Врут.

— А я слышала… — начала было Зося, но и ей не дали договорить.

Все разом принялись делиться своим и чужим опытом. При этом они красноречиво жестикулировали, порой снисходительно улыбались, а Жанночка беспрестанно ойкала — по большой части невпопад.

«Женщина должна быть глупенькой, но при этом непременно — хорошенькой» — Поэту вспомнились наставления Прозаика, едва Вероника вошла в беседку.

— Ах, как здесь романтично! Не то, что у нас в гостинице. Я сдала номер. Жечь мосты, так дотла. Не правда ли?

Девушка идеально соответствовала одному требованию.

— Безусловно. Помниться, я приглашал всех…

— Девочки прийти не смогут, по причине чрезвычайно уважительной. Но вы не расстраивайтесь, они просили меня проявить максимум заботы и внимания. Как в ваших стихах:

Тебя, мой рыцарь ясноглазый,

От ран душевных излечу

Вероника на секунду задумалась, наморщила лоб…

Не убоюсь… что-то там… проказы

И в небо чайкой воспарю.

— … извините, собирала вещи, волновалась, выучить до конца не успела.

— Ккакие вещи? — Поэта, несмотря на вечернюю прохладу, прошиб горячий пот.

— Ну сами, Альфред, понимаете, — не маленький, странствовать по просторам чувств с одной зубной щеткой не совсем комильфо.

«Мечты провести хоть одну ночь с комфортом накрылись медным тазом, — юноша с тоской оглядел дорожный баул, — будет, что под голову положить».

Одних манят дальние странствия по причине зуда в области поясницы, другие инспектируют углы и закоулки в надежде приткнуться на ночь. Альфред — в миру Виктор Кервель или, просто, Витек — следил на мокром песке вдоль береговой линии в поисках вакантного топчана. Он «сердито безмолвствовал», как выразилась бы Вероника, отмерь ей Создатель чуточку щедрее (видимо и на небесах случаются авралы, стихийные бедствия и прочий форс мажор). Барышня пребывала в уверенности, что незаурядный юноша испытывает девичью любовь на прочность.

Посвященным доподлинно известно, что Пегасово племя значительно превосходит количество полок в спальном вагоне и даже непритязательный плацкарт не в состоянии ублажить всех страждущих. То здесь, то там потревоженный краб улепетывал из-под скрипучей пляжной мебели, рассерженная чайка «воспаряла» с насиженного в пользу спокойного. Эпатируя новичков, во сне подвизгивал колченогий пес смотрителя маяка. Полкана донимали блохи. Иначе с чего бы ему, вышедшему в тираж, именно подвизгивать? Пройдоха и рычал-то редко — достойного повода не случалось. Само посудите: жратвы навалом, хозяин день-деньской дрыхнет, работа — не бей лежачего… Зато ему виделись цветные сны. В них он непременно выходил настоящим морским волком, а не каким-нибудь береговым мазутом, и кличку имел другую — Соленый.

— Хочу купаться, — Вероника решилась форсировать события, — Давайте купаться.

— У меня и плавок с собою нет, в гостинице сушатся, — соврал Витек.

— Ах, как это кстати! Обожаю голышом.

Молодые люди, спина к спине, разделись и погрузились в теплое, засыпающее море.

Плавал Кервель, как и подобает натурам гуманитарным, немногим лучше, чем писал, и, дабы произвести впечатление, энергично раздвигал упругие воды руками, не забывая переступать ногами по дну.

— Давайте в догонялки, — не унималась барышня, — Ловите меня! Ха-ха-ха…

«Дал Бог свиданьице, — Витек оступился на скользком, — Ведь была среди них одна тихая, пришибленная. Шурочка, вроде…» — Бегу! То есть, плыву, моя дорогая.

Очень скоро Вероника правильно оценила ситуацию и принялась кружить вокруг беспомощного ухажера, изредка подныривая и прикасаясь губами: « Ха-ха-ха…»

Вдоволь нахлебавшись, разбив в кровь пальцы, Витек начал сомневаться в правильности выбора жанра: «Проза все же безопаснее. Если не утону, сяду за роман, страниц, эдак, на двести, триста. Лучше про войну».

— … Любовь моя, вы не замерзли? Где вы?

В этот момент он почувствовал, как нечто присосалось к его спине, ниже лопатки. Прикосновение напомнило детство, простуду, малиновое варенье и лечебные банки — бабушка поджигала газетные жгутики и ловко втискивала порожние пиявки в худосочную плоть.

Потом раздался всплеск, и над морем прозвучал игривый и, одновременно, настойчивый призыв:

— Ха-ха-ха! Фу, какой со ле ный. Соленый! Иди ко мне!

Услышав обожаемую кличку, Полкан, не раздумывая, бросился с пирса в воду. Кобель мощно рассекал, и выл. Выл, как способен выть только морской волк вслед ускользающему за горизонт каботажному судну, груженному восточными невольницами и такими же жгучими специями. Тревога охватила все живое. Близорукий спрут, прихватив для достоверности рыбу-иглу, сжался в клубок, кособокая камбала зарылась в песок, рецидивистка мурена взяла в заложники глупую ставридку и приготовилась торговаться. Стайка мелочи рассыпалась, искря и переливаясь. Прежде невозмутимые чайки застыли обшарпанными профилями в тире, где дядя Коля насыпал пять пулек на двадцатку и вечно жался отдавать плюшевого мишку.

— Ко мне! На помощь!! — истошно завопила Вероника, устремившись к берегу.

«Хоть бы ее первую» — Витек бежал, высоко поднимая колени.

Молодые, ноздря в ноздрю, выскочили на сушу, за ними, отдуваясь и отряхиваясь, — Полкан. Сердце пса было готово лопнуть от перенапряжения и досады: «Как мог он, стреляный воробей, так лопухнуться? Всего-то два голых курортника, а так развели. Со ле ный, — передразнил он девицу, -Тяпнуть бы за филе, да старика по судам затаскают».

Оросив на прощанье поэтический голеностоп, кобель удалился.

— Что это выло? Чудище морское? — немного придя в себя, Вероника отжимала волосы, — Передайте мне полотенце, оно в сумке.

Однако ни приданого, ни одежды поблизости не наблюдалось.

Стараясь не разбредаться, парочка утюжила опустевший пляж, и в итоге окончательно заблудилась.

— Хорошенькое дело, куда ж мы теперь? — Витек смотрел на спутницу глазами Адама до встречи со Змием, — К вам?

Делить добычу с подругами в планы барышни не входило.

— Нее, они уже спят. Переночуем в вашем номере.

— Никак невозможно. Консьержка строгая, может вас не пустить. Знаете что? — Витька осенило, — Напросимся в гости к моему другу. Он известный писатель, то да се… Обязаны пропустить.

«Сегодня, определенно, мой день. Танька лопнет от зависти. Это тебе не под лестницей с разносчиком пиццы целоваться» — Вероника шаркнула ножкой:

— Право неловко как-то, ночь на дворе. Впрочем, я вам полностью доверяюсь.

глава пятая

Дарья Петровна допивала четвертую чашку, когда вновь зазвенел колокольчик и порог переступил молодой человек весьма приятной наружности. Посетитель держал цветной журнал, раскрытым чуть ниже пупа. В остальном он походил на расплодившихся нудистов, облюбовавших каменистую береговую линию на окраине городка.

— Здравствуйте! Приятный вечерочек, не правда ли?

«Гляди, какой воспитанный», — Дарья Петровна умела ценить вежливость:

— Дешевых номеров нет.

— А мне как раз бюджетные и не нужны, — отмахнулся гость, — Хочу пообщаться с другом, а он, привереда, ниже полулюкса даже не рассматривает.

— Отчего же «с другом? — непринужденный жест посетителя не остался незамеченным, дежурная поправила прическу.

Ох, уж, эти женские прически! Прихотливые, по-кошачьи самолюбивые архитектурные изыски способны поведать о хозяйках самое заветное, подчас неведомое венчаемой голове. Дарья Петровна с гордостью носила классическую халду — своеобразный дресс-код преуспевающих чиновниц среднего звена. Прямые волосы она презирала, считая уделом подростков и начинающих секретарш.

— … Мы не в бане.

Какой из намеков принять во внимание, Витек сразу не сообразил и продолжил гнуть свою линию:

— Вот только запамятовал, в каком номере он остановился.

— Бывает. Вдали от семейного гнезда мужчины о многом забывают. Вы в командировке? Или так?

— В отпуске, — Витек прочертил в воздухе подобие убывающей кардиограммы, — В творческом.

— Ах, как это интересно. Обожаю свободных художников. Над чем работаете, если не секрет?

Поэта дважды просить не надо: Витек резво начал с раннего, продолжил отрывками из неопубликованного (благо выбор позволял) и слегка притормозил на незаконченной балладе «Коси краса на небо голубое».

За дверью терпеливо мерзла Вероника. Девушка успела сосчитать все мурашки, но обещанное кодовое слово «Ау», будто нарочно, не звучало. В приоткрытые жалюзи она отчетливо видела, как ее пылкий избранник уговаривает консьержку, а та внимательно слушает, изредка кивая в такт взмахам богемных рук. Согревала мысль о том, что подруги-соперницы далеко и наверняка мучаются разгадкой, каким чудом раз за разом бутылочка выбирала именно Веронику.

Счастье разыскивает подгулявшим курьером, беда вваливается пьяным соседом по лестничной клетке.

— Лопни мои глаза, если это не наша Вероничка, — голос Татьяны звенел хрусталем и морозил не хуже, — В натурщицы подалась?

— Любой труд почетен, — Шурочка протерла очки, — Ведь так нас учили?

— Он еще и картины пишет? — Зосины ноздри раздулись до размеров шестнадцатого калибра.

— Однако… — Ирочка ощупала взглядом посиневшее тело подруги. Что она искала на знакомой с первого курса фигуре, осталось неизвестным, ибо Жанночка пискнула, чем и вызвала огонь на себя.

— И когда, ты, только перестанешь ойкать?! Грета, скажи ей, — Ирочка полезла в карман за папиросами, — Она всех кавалеров распугает — решат, что мы — дурочки.

Коробка душистых Сальве оказалась неожиданно пустой. Ирочка в недоумении пожала плечами:

— Грета, угости. Знаю, куришь такие же.

— Кончились. Жанка! Выпей воды.

— Ой! — виновница потрясла минералкой, — И у меня — кончилась.

— Тогда пососи палец, помогает, — Шурочка повернулась к Веронике, — Я думаю, тебе необходимо одеться. Во-первых, ты своим видом компрометируешь наш прославленный лицей имени «Безымянной монашки без роду и племени», во-вторых, глупо простужаться в каникулярное время.

— Не во что, — сумела, наконец, вставить слово Вероника, — может, Танька поделится?

— Щас! — вернула должок Татьяна, — Спешу и падаю.

— Не ссорьтесь, девочки, — Шурочка погрозила пальцем точь-в-точь как делала ее бабка — заведующая культпросветом, — Давайте сперва разберемся. А где твои брендовые наряды и почему отсвечиваешь голым задом в неподобающем месте?

— Тебе, подруга, с твоей рожей и происхождением не понять, — обиделась Вероника.

— Да, не всем подфартило вырасти за кулисами, — смутить Шурочку было так же сложно, как объяснить ее бабушке тонкости производства жевательной резинки Wrigley’s, — Просвети нас, темных.

— Изнасиловали меня! Чего не понятно? То есть, пытались… и очень настойчиво, заметьте. Я, конечно же, кричала. Звала на помощь. Себе на помощь, Танечка, себе. Альфред — он отлучился за шампанским — как услышал, как набежал… всех раскидал! Жизни, говорит, для тебя не пожалею. Вот!

— Трусы, где? — продолжала настаивать зануда Шурочка.

— И все остальное… — поддержала Танька.

— Вот приклеились! Как банный лист к… — Вероника выразительно указала куда, — Они же и украли. Фетишисты, проклятые.

— А где спаситель? Альфредик, где?

Последнее, что желала предъявить девушка, так это с великим трудом добытого кавалера:

— Побежал догонять грабителей. Жаль, у него одна нога простреляна.

— Ой! — Жанночка на миг освободила рот.

— А мы и выстрелов не слышали… — Ирочка все вертела и вертела коробку.

— Где вам! Небось, музыку слушали. Чего неангажированным еще делать?

— Да нет… — Ирочка вогнала Жанночкин указательный до середины последней фаланги, — глушитель у них. Меня не проведешь. Ну что, милая, ойкать расхотелось?

Жанночка, выпучив глазенки, утвердительно промычала.

— Ну, хорошо, — Шурочка сняла очки в знак окончания беседы, — поступим следующим образом: Вероника идет с нами, одежду я дам, Жанночка остается ждать возвращения Альфреда.

Упирающуюся Веронику потащили в гостиницу.

Ирочка, обернувшись, показала Жанночке внушительный, как бюстик графа Льва Николаевича, кулак:

— Вынешь, прибью!

глава шестая

Василий Петрович Незебайло, или просто — Петрович, страдал. Делал он это тихо, но регулярно, как и подобает настоящему мужчине, почти что моряку. Сам Петрович в дальние плавания не ходил, все больше удил на самолов бычков-подкаменьщиков либо дурил сумасбродную ставридку. Бывало, и мелкая камбала сослепу хватал чужое, и горько потом раскаивалась, посыпанная крупной солью и подрумяненная с боков. Однако за пределы мелководья смотритель маяка не заплывал.

Мучился Петрович по двум причинам, из коих одна вытекала из другой: похмелье налетело внезапно, а до открытия магазина оставалось добрых часов семь. Собственно, крепленое отпускалось с десяти, но из уважения к былым заслугам седеющая, но по-прежнему бойкая Маруся шла старику навстречу. В особо трудных случаях Петрович отряжал в магазин Полкана и верный присяге пес исправно возвращался с двумя «огнетушителями» и сдачей в зубах. Отнимало мероприятие не более двадцати минут, ибо Полкан обслуживался без очереди, проходя по категории инвалидов детства с учетом обрубка хвоста и привычки верить людям нА слово.

Надвигался шторм, и голова трещала с удвоенной силой. Скачки атмосферного давления отражались на самочувствии и настроении завсегда не в лучшую сторону. Смотритель вышел в сад. Его хибара, прилепившись к склону горы, давно утвердилась в центре самозахвата, поросшего диким шиповником, с единственной древней шелковицей у самого забора. Дерево клонилось к дороге и потому кормило всех, кроме хозяина. Домовладелец по этому поводу нисколько не переживал, справедливо полагая, что добро возвращается, хотя и нередко с кулаками. Вот и в этот раз кто-то громко чихнул и продолжительно высморкался. Полкан отсутствовал и Василий Петрович примерил роль гостеприимного южанина:

— Койко-место ищете?

— Да вот на свой поезд, видимо, уже опоздал, и переждать до следующего не откажусь.

— За постой много не возьму. Проходите, сторгуемся.

Незнакомец, чертыхаясь, продрался сквозь заросли и предстал мужчиной неопределенного возраста, в цивильном костюме, с черным пузатым портфелем.

— Я ненадолго. Скоро пассажирский — с ним и уеду.

— Командировочный?

— Вроде того. Хватит? — мужчина достал из бумажника мятую купюру.

Платы оказалось бы довольно и на опохмелку, и вечерок скоротать…

— Мы не жадные. Извиняюсь, угощать придется всухомятку, — Петрович скривился и потер виски.

— Болит?

— Болит? Хм. Трещит и стреляет, что твоя елка в печи (Василий Петрович проходил срочную на Дальнем Востоке и мог на слух определить, какими дровами топится дежурка). Раньше хоть самогоном можно было разжиться, а нынче народ обленился — не гонит. Отдыхающие избаловали. Сорят деньгами налево направо, и корячится, больше, никто не желает.

— Я, знаете ли, не особо пьющий, — мужчина вытер нос, — но кое-чем помогу. Если не побрезгуете…

Портфель открывался мучительно долго. Так долго, что Петрович успел перебрать в уме, все, чем он мог бы «побрезговать». И это «все», за исключением красных чернил, легко укладывалось в определение «условно съедобные». Да и чернила, чего греха таить, употреблять доводилось. Но вот с красными, старик осторожничал. Тому виной давний случай, когда Василий — тогда еще начинающий смотритель — хватанул с бодуна найденную на школьном дворе полную чернильницу. Толи жидкость основательно прокисла, толи производитель чего-то напутал, но факт остается фактом, Петровича скрючило и хуже того — настроение окончательно испортилось: «Будто двойку проглотил!»

Один за другим на свет появились два пузырька. Несмотря на малый размер, они внушали уважение. «Мал золотник да дорог, хорошо яичко к Христову дню, меньше клоп больше воняет…» — вертелось в голове страдальца, пока командировочный закрывал спасительный Сезам.

— Это протирка. На спирту и красном перце. Я насквозь простужен, чертовы сквозняки. Знакомый доктор присоветовал.

Надпись «для наружного применения» Петровича не смутила: «аптекари ни бельмеса в напитках не разбираются. У них спирт из крана течет, всем бы их заботы!»

— На меня внимания не обращайте, — постоялец была сама вежливость, — после двадцати трех и до семнадцати не пью.

— Угу, — Петрович всосал протирку, словно пылесос салфетку.

Чмок!

В наполненной ароматом шиповника тишине смотритель прислушался к новым ощущениям. Головная боль ретировалась, побросав знамена и раненых, ей на пятки наседал огнедышащий дракон. Испепелив по дороге вкусовые луковички, гортань и способный переварить жемчужную раковину, желудок разнузданный мутант прочно обосновался на пропахшей солнцем периферии. Петрович попробовал шевелить пальцами ног, стукнул деревянной рукой под коленом — увы, с таким же успехом мошкара царапает на окне градоначальника неприличное слово. Где-то вдали, на линии горизонта отчаянно семафорили заблудившиеся корабли, матерились грубоватые шкиперы, тошнили на палубу укачанные пассажиры. Беспризорный маяк отключился в знак солидарности с оцепеневшим другом, ибо настоящая мужская дружба проверяется на прочность не в очереди за бесплатной антоновкой. Непреклонный, словно противотанковый еж, навигатор был равно глух к леденящим сухопутную душу проклятиям и мольбам позеленевшей от качки праздной публики. «Включусь только вместе с Василием Петровичем» — решило волшебное око и зажмурилось плотнее.

С ближайшего судна донеслась любимая Петровичем мелодия «Эти глаза напротив». Он судорожно вдохнул и опрокинул в онемевшее отверстие рта оставшийся фаустпатрон. Вторая зверюга проскочила по проторенной дорожке трофейной ротой по оккупированной территории. Раздосованная отсутствием сколь-нибудь стоящего крылатая рептилия вступила в перебранку с обожженной перечным фугасом центральной нервной системой. Петрович задергался заводным лягушонком, хотя с точки зрения гостя хозяин более походил на ожившего дедушку Буратино. Маяк заморгал в такт. Шкиперы спустились в каюты, стюарды разнесли шампанское.

Постепенно в движениях Петровича исчезла подростковая угловатость, и он обрел дар речи.

— Хороший у вас доктор. Увидите, кланяйтесь от меня.

Смотритель нагнулся поднять с пола оброненный на прошлой неделе плавник вяленой рыбки.

— … Святые угодники! И радикулит прошел!

— Зрение проверять будем? — улыбнулся постоялец.

— Думаете, могло испортиться?

— Ха-ха-ха! Простите, неудачно пошутил. Обычно, люди в вашем возрасте страдают близорукостью.

Старик сделал пару приседаний:

— …чуднО. Нее… кроме профессиональных болячек — триппер не в счет — бог миловал.

— Ого! Да вы счастливчик! В такие-то годы…

Пришла очередь улыбнуться и хозяину:

— Скажите тоже… да вы присаживайтесь, в ногах правды нет. А лучше — в дом, вы крабов кушаете? Самое оно… для этого дела.

Вернувшийся Полкан застал в столовой неизвестного мужчину, знакомое выражение глаз хозяина и горку крабовых конечностей. Членистоногих пес не любил: за вороватую походку и слишком пристальный взгляд. От подобного внимания кобелю становилось не по себе: «Че вылупился? огрызался он на оседлавшего причал нахала, — Я не брал!» Другое дело — медузы. Прибой частенько выбрасывал на песок беспомощный студень, Полкан бродил меж индифферентных, брезгливо трогал лапой и размышлял о скоротечности бытия: «Собачий век недолог. Вот когда я был китайцем…

В городе проживал обрусевший китаец, Ваня Ли, он торговал экзотическими снадобьями, был трижды женат и не узнавал многочисленных внуков. По слухам ему стукнуло девяносто девять лет, но точно не знал никто — даже мордатый хохол-участковый.

— … у нас много общего: я тоже не узнаю свое блохастое потомство и в районном отделении милиции никогда не видели мою метрику».

— Ваша собачка? — мужчина опасливо ткнул вилкой в сторону Полкана.

— А то чья же? — Петрович почесал у пса за ухом, — Ты где, юнга шлялся?

Кобелю не нравилось, когда упоминали его возраст, но и в обращении «юнга» слышалось нечто уничижительное. Обнюхав из вежливости ноги гостя, он заглянул в миску и, убедившись, что хозяин, как всегда, понадеялся на щедроты отдыхающих, удалился в сад грезить в одиночестве.

— Серьезный товарищ, — мужчина аккуратно вернул столовый прибор на место, — Мне пора. Благодарю за гостеприимство.

Когда мужчина скрылся из вида, Петрович сверил свои ощущения на этот раз с показаниями старинного корабельного хронометра: до открытия магазина оставалось «говно вопрос».

глава седьмая

«Или сейчас или никогда», — басист Шурик вертел в руках повестку к следователю:

— Гоша! Умоляю, соберись!

Призыв к солисту был не ничем иным, как криком отчаяния, ибо прыщавая Таська из захудалого Сибирского городка нашла-таки управу на легкомысленного музыканта и, по совместительству, отца своего ребенка. Их скоротечный роман состоялся три года назад и подробности Шурик не помнил. Алиментов набежало не так уж и много, но, если платить каждой девчонке, сумевшей улизнуть на часок другой от принимающих грязи родителей, басисту пришлось бы променять шикарную гитару на пионерский галстук. Цыганское варьете отплясало, артисты-мужчины ушли пить чай, а женщины — гадать. Наступило время парноса*. В эти сладкие часы лабухи рубили капусту по-стахановски, с огоньком.

— Гоша! Мне завтра, кровь из носа, надо деньги перевести.

Гитарист-вокалист Гоша Крымский (студент-недоучка Григорий Блюмберг) икал над остатками салата Мимоза. Накануне он крупно залетел в деберц** и на нервной почве потерял голос. Попытки прогреть связки коньяком или оживить сырыми яйцами привели к расстройству желудка и речи.

— Шшурик, не пыли. Подождет твоя Таська, Маська или кто там еще. Дети растут долго — не огурцы.

— Меня в ментовку вызывают! Закроют, кто тебе аккомпанировать будет?

Довод звучал убийственно — в сезон хорошего музыканта найти нелегко. Самоучка Шурик был басистом от бога. В его загорелых мускулистых руках и гитара и контрабас не просто держали безупречный ритм, но смачно выдавали проникновенное соло. К тому же Шурик обладал притягательной для дам харизмой и женщины всех возрастов без колебаний платили за удовольствие любоваться стройным парнем с наивной детской улыбкой.

— А ты поменьше на баб заглядывайся, — Гоша отлепил лицо от тарелки, — по мне так манекены в бутиках выглядят сексуальней.

О Гошинах странностях ходили легенды, недаром же тертый психиатр призывной комиссии впервые в жизни дал отсрочку «по соображениям гуманности», несмотря на упреки коллег.

— Все, мальчики, диспут окончен, — администратор поторопил музыкантов на сцену, — Публика доела мороженое.

Спорить с распорядителем никто не решился. Дядя Изя (как любовно называли юнцы патриарха) славился тем, что тонко чувствовал настроение посетителей и умел оценить их кредитоспособность, едва скользнув взглядом по башмакам. Поговаривали, до службы в местной филармонии Исаак Моисеевич шил обувь на заказ. Однажды, рассорившись поутру с газетным киоскером, он послал клиента — чиновника мэрии — и лишился патента. Из филармонии дядя Изя сбежал сам, ибо имел большую семью и кучу бедных родственников. Его супруга, эффектная огненно-рыжая мадам, к шестидесяти годам не растеряла интереса к жизни и понукала мужем со свойственным еврейкам чувством превосходства.

— Не беда, коль женщина красива, — наставлял подопечных мэтр, — трагедия в том, что рано или поздно она начинает об этом догадываться.

— Дядя Изя, — Гоша обтерся салфеткой, — скажи ему. Пусть свое либидо хоть на время в футляр прячет. Или девок выбирает… поаккуратнее, что ли. Работаем на износ.

— Гришаня, мальчик мой, курортные романы отличаются от махрового местечкового блядства лишь маркою вин. Иди, голубчик, умойся и спой, как та глупая птичка, что села жопой на терновник***.

Клавишник Сеня в беседе участие не принимал. Он что-то мудрил с инструментом, изредка заглядывая в техническое описание. Руководство было подробно изложено на многих языках, кроме русского и Семен втихаря матерился в надежде встретить хоть одно знакомое слово. Его познания исчерпывались тремя фразами: «Май нейм из Семен, ай лыв ин Киев, хэв ю самсинг фор сейл?». Ничего подобного в инструкции не наблюдалось за исключением предлога for. Коварная часть речи ни на чуть не приближала к ответу на вопрос, отчего мажор внезапно перескакивал на минор в самый неподходящий момент, когда Гоша пускался в пляс, а разогретая публика громко хлопала в ладоши. Такая резкая и непредсказуемая смена настроений приводила к тому, что самые убойные танцевальные шлягеры Гоша исполнял с настороженно-сосредоточенным выражением лица, будто крался в кромешной темноте по минному полю.

— Сэмэн, — волновался дядя Изя, — вы уедете, а я останусь. Или почини, или я принесу другой инструмент.

Из «других» в филармонии можно было взять напрокат сломанный фагот, некомплект литавр и большой шаманский бубен. На роль синтезатора больше подходил бубен, ибо первые два не подходили вовсе. Правда, немного смущали непристойные рисунки, коими подростки украсили кожу моржа, пока гастролер из Якутии знакомился с местными достопримечательностями. По счастливой случайности исполнитель экзотического фольклора назад не вернулся, и предприимчивый администратор пустил его реквизит в дело. Поначалу им воспользовался Дед Мороз. Познавательные художества слегка оживили детские утренники, но в итоге уперлись в глухую стену непонимания инспекторов из отдела по культмассовым мероприятиям горисполкома. Строгие чиновницы ссылались на отсутствие упоминаний о подобных упражнениях в летописях титульной нации в целом и коренного населения области в частности. Пришлось на время вернуть бубен в запасники, пока экспертная комиссия не изучит в деталях вопрос взаимопроникновения различных культур.

— Я стараюсь, — Сеня ковырнул отверткой в последний раз, — ну, можно начинать.

— Заставь эту чертову бандуру рыдать над «Письмом к матери» и смеяться, когда понесут отдавать деньги, — Исаак Моисеевич неловко перекрестил синтезатор и трижды — картонку для пожертвований, — Не перепутай!

— Я напомню, — Шурик погрозил Семену устрашающего вида маракасиной****, — не заржавеет.

Эскиз этого редкого в среде Хазарского Каганата***** инструмента Шурик рисовал в пору увлеченности пышнотелой блондинкой и поручил изготовление членам кружка авиамоделирования при доме культуры им. Павлика Морозова. Будущие тупулевы и, особенно, антоновы добавили от себя, таким образом, экзотическая погремушка приобрела законченные формы силиконовой груди №4.

Едва зазвучала мелодия из к/ф «Крестный отец», как из глубины зала к музыкантам подошел человек, опустил в коробку гонорар и шепнул солисту на ухо.

Гоша откашлялся:

— Для Татьяны из Электростали звучит песня «Как нельзя быть красивой такой».

Избитый трюк не подвел — вслед за подсадным к эстраде потянулись реальные клиенты.

Ассортимент посвящений и поздравлений не баловал разнообразием. «Аленка», «Наташка», «Каким ты ядом напоила» и прочая душещипательная попса конвертировалась в кэш по ночному курсу. Заминка приключилась, когда заказали «Колыбельную» Джорджа Гершвина «непременно с исполнением соло на трубе». Дядя Изя не удержался и слупил с шибко грамотного в твердой валюте. После этого отступать было некуда, и находчивый Шурик виртуозно исполнил партию на вечно опухших губах. Успех превзошел все ожидания. Заказы сыпались, как из рога изобилия. «Прощание славянки» Шурик протрубил, аж, пять раз. Причем военные кружили всех без разбора, а один безусый салабон признался майору в запасе, что находится в самоволке и гуляет на вырученные от продажи казенного имущества деньги.

— Если не полковое знамя, хер с ним, прощаю, — расчувствовавшийся отставник обнял солдата и позаимствовал до пенсии.

— Жадность приводит к бедности. Давайте, мальчики на коду, — дал отмашку мудрый Исаак, — Чего доброго попросят фуги Баха — облажаемся.

Сыграв напоследок «Синий пароход», музыканты смотали шнуры и отправились делить выручку.

В беседке, увитой сладострастным жасмином, басиста дожидалась очередная поклонница.

*Незаконный заработок… слово особенно распространено среди лабухов.

**азартная карточная игра

***Thorn birds (Поющие в терновнике) — роман Колин Маккалоу

****Мара́кас или мара́ка — древнейший ударно-шумовой инструмент коренных жителей Антильских островов — индейцев таино, разновидность погремушки, издающей при потряхивании характерный шуршащий звук.…

*****Хаза́рский кагана́т, Хаза́рия (650—969) — средневековое государство, созданное кочевым народом — хазарами. Контролировал территорию Предкавказья, Нижнего и Среднего Поволжья, современного Северо-Западного Казахстана, Приазовье, восточную часть Крыма, а также степи и лесостепи Восточной Европы вплоть до Днепра.

глава восьмая

Шторм в последний раз дернулся и затих. Угасший день погрузился в пучину, увлекая за собой перипетии курортной жизни. Изрядно потрепанное судно мирно переваливалось сбоку на бок: паруса спущены, палуба блестела в рассветных лучах шагреневыми лужицами, Соленый удил в них солнечных зайчиков и команда не возражала.

«Когда-нибудь я стану обыкновенным Шариком… или Кузей… может статься, грозным Трезором. Величавым Лордом — тоже неплохо. Жаль, конечно, расставаться с друзьями — не одну пинту соленой воды хлебнули. А, уж, сколько приключений выпал на нашу долю — не упомнишь, в трюм не затолкаешь. Не век же бродяжничать? Грянет час, пришвартуюсь к берегу. Глядишь, и конура просторная обломится. Почему бы и нет? Кругом полно хороших людей. Просто, они временами стесняются быть самими собой, зажимаются… Это от тесноты. На суше место мало, вот и мельчают. У нас здесь…

Утро и впрямь было сказочно прелестным

— …А как иначе? — кобель стряхнул с морды особо ретивого зайчика, — Новый день не может быть дурным, неинтересным. Ведь он таит массу непредсказуемого. Как первое свидание. Как… — в нос ударили ароматы из камбуза, — как встреча с нашим коком, например.

Пес поднялся, потянулся

— Схожу, проверю, чего он там, в качку, удумал?»

Полкана не оставляли в покое блохи. И не какие-нибудь северные, отмороженные до глицериновой вялости в членах и помыслах, а подвид южный, с характером. Одна из них толи из озорства, толи из гастрономических соображений норовила впиться в кожаный песий нос. По дороге кровосос цинично топтала собачье воображение, тщась вернуть мечтателя к реальности, где (с ее точки зрения) тепло и уютно, нет сквозняков и бесплатный общественный транспорт, где самая мысль о переменах видится смешной и абсурдной до крайности. Вторая попытка оказалось удачной, и сытая тварь забылась в складках загривка.

Геном Полкана, словно рассекая волны, пробивал дорогу в блохастом мещанском укладе до тех пор, пока в подсознании растревоженной шелест прибоя не сменился на штормовые раскаты, а мягкая подстилка — на колючие ванты. Бешеные порывы гнули мачты, паруса оглушительно хлопали, блоха вцепилась в канаты до боли в суставах. Вмиг страх и восторг поселись в прежде глухонемом сердце. Оно заколотилось, перекрывая рев урагана, и, наконец, выпихнуло из каждой поры на крохотном тельце остатки упирающегося здравомыслия. «Даешь! — надрывалась блоха, — Даешь!!» Сквозь шквал соленых брызг ей виделась собачья морда, и морда одобрительно кивала.

Проснувшись с первыми лучами солнца, блоха оценила ущерб от ночного наваждения: как причитал администратор, дядя Изя, «я носил эту майку десять лет, а потом еще двадцать в нее сморкался».

«Ну да ничего, — она огладила помятые бока, — оно того стоило. Решено! Пересяду на спину кобеля — настоящего морского волка — и отправлюсь с ним, странствовать в поисках ярких эмоций. Пусть и в ущерб безупречным формам».

Чукаево

07.07.17

Открытие

(из книги «Дневник Охотника»)

Уже на второй женщине я понял, что секс во многом переоценен. В ожидании девальвации прилег на творчество, ибо Муза — дама опытная и потому терпелива и снисходительна. В перерывах между упражнениями в графоманстве пытал удачу на предмет приусадебного садоводства и барской охоты (с подружейной собакой). Финал этих занятий так же непредсказуем, как и успех на поприще амурном, что делает подобные увлечения столь привлекательными для особ истинно азартных, предпочитающих результату процесс.

Со временем тяга к поиску дичи в лугах и на просторах заброшенных полей отросла до размеров болезненной страсти, оставив помидоры один на один с фитофторой, а романы незаконченными.

В то памятное лето (листай дневник назад) дупеля, бекасы, коростели и прочая пернатая мелочь, разобидевшись на погодные условия и нерадушный прием, предпочли ретироваться в места уединенные, благоприятные с точки зрения кормежки и пестования неугомонного потомства.