Бесплатный фрагмент - Заклинатель машин

«Ошибочное представление о том, что человек есть прежде всего животное, производящее орудия и обязанное своим необычайно высоким умственным развитием главным образом длительной практике в изготовлении орудий и оружия, вытеснить будет нелегко. Как и другие правдоподобные теоретические построения, оно ускользает от рациональной критики, в особенности еще и потому, что льстит тщеславию современного „человека технического“ — этого призрака, закованного в железо»

Льюис Мамфорд, «Миф Машины»

Глава I

Человек не имеет непосредственного контакта с реальностью. Между глазом и молотком, на который он смотрит, стоит большое количество концепций, навыков, обобщений, метафор и допущений, которым человек должен научиться, чтобы выделить молоток из общего светового шума, который проходит через глазную линзу. Другими словами, человек живет не в реальном мире, а…

В МИРЕ МЕДИУМОВ

…и в этом несложно убедиться. Наверняка вы не найдете у себя в холодильнике «палегг», даже если будете долго и упорно его искать. И наоборот, если вы забыли слово, вы забыли и вещь, которую это слово обозначает. Пожилые люди часто открывают холодильник и не могут «вспомнить то, что хотели взять». На самом деле они просто не видят этого предмета, слово для которого забыли. И тут же находят его, когда вспоминают, «зачем полезли».

Точно так же для нас не существуют такие вещи, как «уликкесбилен». Или такие внутренние состояния, как «иктсуарпок» или «сендула». Мы вряд ли скажем, кто конкретно приходится нам «пробандом» или «лайогеником». Если нас попросят совершить «вибафноут» или «муррма», мы с вами едва ли сможем это изобразить. Между человеком и предметом, состоянием, социальной ролью или действием, как минимум, стоят фикции языка. Такой посредник называется медиумом или медиа.

Но медиум — это не только слово. Свет отделяет нас от вида вечерней улицы, приправа отделяет нас от истинного вкуса пищи, носок, обувь и асфальт отделяют нас от земли, одежда отделяет нас от ветра. Даже эта книга не столько соединяет вас с определенным пониманием процессов, о которых я пишу, сколько отделяет от них. Собственно, с этой целью я и пишу книгу: чтобы помочь читателю отделить себя от медиумов, которые нас окружают, и в дальнейшем научиться ими управлять. Ведь только когда вы узнаете, что «палегг» — это слово из норвежского языка, означающее бутерброд, который собран из всего, что было в холодильнике, вы сможете выделить этот бутерброд из массы других предметов, хранящихся на полке, и начать им управлять. Например, съесть.

Человека с самого рождения и до самой смерти окружает медиа-кокон, практически не имеющий разрывов, трещин и брешей. Этот кокон может быть достаточно широким или очень тесным, он может состоять из разнообразнейших элементов, человек может сам его построить, соблюдая медиа-гигиену, или получить из вторых рук, — но это всегда его кокон. Кокон, отделяющий человека от реальности, искажающий реальность, злоупотребляющий изначальным доверием человека к медиумам, которых тот приучен воспринимать как объекты реального мира. У медиа-кокона есть своя логика, игнорирующая желания человека, по которой кокон развивается и достраивает себя сам. Достраивает вопреки людям, за счет людей и часто в ущерб им.

Наша задача будет заключаться в том, чтобы описать, как именно существуют медиумы, по каким законам развиваются, чтобы использовать эти законы с целью обуздать их, поставить медиумов нам на службу. Порядок вокруг нас — это порядок наших медиумов, и он держится на свободе выстраивать их таким образом, чтобы логика медиа-кокона не противоречила нашим целям. Если мы хотим навести порядок в жизни, то логика развития медиа, как минимум, не должна нейтрализовать наши собственные усилия по наведению порядка. А в идеале — должна помогать нам и делать за нас основную работу.

Идеальный порядок — не результат героических усилий по его наведению, но — порядок, что наводит себя сам. Попробуем приблизиться к идеалу. В этом нам помогут основные теоретики и философы техники, работы которых помогли человечеству не только ускорить развитие техносферы, но и предсказать цифровую эпоху, в которую мы вступили.

В основном мы будем опираться на исследования Маршалла Маклюэна, британо-канадского философа, филолога и эколога средств коммуникации. Его фундаментальный труд, изучающий влияние на человеческое восприятие артефактов коммуникации, называется «Понимание медиа: внешние расширения человека». Другие теоретики, чей вклад известен менее — Льюис Мамфорд, Бертран Рассел, Генрих Альтшуллер, Жан Бодрийяр, — помогут расширить его видение сферы медиумов и адаптировать под нашу основную задачу — наведение порядка в голове, в доме, на работе, в отношениях, в финансах, в своем дворе, в воспитании и взаимоотношениях с детьми, в собственном обмене веществ и других сферах нашей жизни.

Медиа-кокон, о котором пойдет речь, не появился в одночасье. Человек, пасущийся в Восточно-Африканской рифтовой долине в те времена, когда ни долина, ни Африка не были им «изобретены», имел с реальностью непосредственный контакт. Он находился в состоянии постоянного смятения, так как все, что его окружало, представляло собой бесконечный, неразделимый, не группируемый и не выключаемый поток разнородных сигналов, побуждающий человека к разнообразным реакциям. Никакие медиа не отделяли его от реальности, не защищали и не успокаивали. Поэтому, чтобы выжить, наш Люсьен (хотя это могла быть с тем же успехом и Люси) находился настороже двадцать четыре часа в сутки.

Окружение представляло для него сигналы двух типов, хотя Люсьен не различал их между собой. Одни сигналы говорили ему об опасности. Перемена ветра, новые запахи крупных животных, тихий рык или шелест листьев, мельтешение в траве, тень, случайно скользнувшая по камням, крики других обезьяноподобных людей, шлепки по воде, кисловатый привкус, треснутая ветка — все это сигналы, которые по умолчанию сигнализировали опасность.

«Презумпция виновности», которую подсознательно накладывал на эти сигналы Люсьен, не была его личной экзистенциальной позицией. Миллионы лет естественного отбора отсеяли всех, кто не относился к подобным сигналам достаточно серьезно. Лишь пристально вглядевшись, внюхавшись, всмотревшись, Люсьен мог делать вывод, что за тем или иным сигналом не кроется серьезная опасность.

Другой тип сигналов представлял для него бесконечный соблазн новых возможностей: прежде всего речь идет о новой еде, но также и о новой территории, новых самках, новом месте для ночлега. Все они побуждали его рискнуть и получить желаемое.

По сути, эти сигналы не выделялись из общего «информационного потока» Люсьена, он получал их одним большим «пакетом данных». Однако внутри у Люсьена работало то, что этологи после Конрада Лоренца называют «парламентом инстинктов». Получив сигнал, животное замирает и ждет. Это называется торможением. Готовится инстинктивная реакция на сигнал. Она может быть сверхбыстрой или немного отсроченной, но, в любом случае, реакция идет после того, как парламент инстинктов выскажет свое мнение.

Инстинкты любого живого существа накапливают специфическую энергию и требуют разрядки. Причем чем больше в течение часа, дня, суток инстинкт накопил энергии, тем незначительнее будет повод для его разрядки. Другими словами, если инстинкт агрессии не накопил достаточной энергии, то животное вяло огрызнется, если другая особь подойдет достаточно близко. Если же инстинкт энергией переполнен, животное нападет, даже если другая особь всего лишь повернет в его сторону голову. Ну а если объекта для разрядки поблизости нет, животное его придумывает, напав на ветку дерева или укусив траву. Так же, как мы от злости молотим кулаком по столу или пинаем консервную банку. Все эти инстинкты, которые выделяют этологи — агрессии, размножения, родительские, родственные, инстинкты территориальности и ландшафтных предпочтений, охотничьи, поисковые, миграционные, те, что связаны с самоограничениями популяции, — устраивают разноголосицу по каждому сигналу, получаемому извне, терзая мозг несчастного Люсьена. Если решающие инстинкты окажутся достаточно заряженными для того, чтобы действовать, природное торможение будет преодолено, и Люсьен поддастся соблазну.

Обучение позволяло ему до некоторого предела фильтровать явно сорные сигналы. Например, короткое дуновение ветра или тепло солнца. На них он не реагировал. Но подавляющее большинство сигналов — от хрустнувшей ветки до мельтешения в траве — побуждало провести очередную «парламентскую сессию».

Лишь очень немногие сигналы однозначно сообщают об опасности, и все они, как правило, вживлены в генетическую память. Люди специфически воспринимают черно-желтые сочетания цветов еще с тех пор, когда осы и пчелы ассоциировались лишь с опасностью. Сами же осы и пчелы точно так же настороженно реагируют на большое и темное, ибо обыкновенно это — разрушитель улья. Но большинство сигналов означают одновременно и опасность и возможности. Например, шлепки по воде могут сигнализировать и о плещущейся рыбе, и о приближающемся вброд хищнике. Рванет ли наш Люсьен сразу в противоположную сторону или пойдет выглянуть из тростника, зависит от консенсуса в «парламенте» и настроя его «парламентариев».

Поток сигналов был неоднороден: днем представлял собой бурную стремнину, ежесекундно толкавшую Люсьена бежать или соблазняться, бесконечно подстрекая его инстинкты, ночью же пересыхал, оставляя бедолагу без стимулов, требующих срочных реакций. Переставая получать извне сигналы реальности, он засыпал. Надо полагать, отсюда известная сонливость домашних котов и собак, а также — офисных работников, дремлющих на рабочем месте.

Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь узнает, как в такой ситуации появилось первое медиа. Но именно с его появлением человек смог отгородиться от реальности, остановить непосредственное действие инстинктов, а, в конечном счете — обрести разум и осознанно завершить строительство вокруг себя медиа-сферы, защищавшей его от потока сигналов. Человек отрезал мир от себя и назначил медиумов, которые с тех пор указывают ему, какие сигналы получать, а какие отсеивать.

Возможно, первым медиумом стоит считать пещеру. Люсьен во время дождя зашел в небольшой грот и лег там на камнях. Снаружи молотили крупные капли, они создавали «белый шум», на фоне которого бесконечный поток сигналов, мучивший его весь день, заставляя бежать и прятаться, отступил, а парламент инстинктов самораспустился до следующего созыва. Теперь лишь пелена дождя монотонно убаюкивала его, и Люсьен уснул. Он спал крепко, так как генетическая память подсказывала ему, что в такую погоду нельзя охотиться самому, но и, опять же, никто не охотится на тебя. А еще потому, что дождь не донимал его хлесткими ударами. И Люсьену это понравилось.

Уже много позже его потомки сделают многочисленные модификации того грота. Например, одежду — мобильную пещеру, которую можно и нужно носить с собой, и которая защищает твое тело от случайных тычков, ударов, загрязнения или сырости. Как самый надежный и глубокий грот символизировал альфа-статус Люсьена в стае, так и самая брендовая одежда выделяет обладателей высокого статуса среди миллиардов его потомков в их собственных человеческих стаях. Или, скажем, город — развитие грота в обратном направлении — направлении экспансии и организации территории.

По другой версии первым медиумом был огонь. Возможно, когда первые люди сидели на голых ветвях невысокого дерева, ударила молния. Она зажгла сухие ветки, и оранжевый свет осветил все вокруг. Конечно же, они испугались, но, когда увидели, что огонь мирно горит в сушняке, наш Люсьен, самый смелый из стаи, подошел поближе и сделал выводы. Огонь отделяет мир ночной долины от тьмы, и становится светло. «С помощью этого медиума мы запретим солнцу садиться! Мы сами будем указывать, когда будет день, а когда ночь», — подумал бы он. А возможно, Люсьен сделал другой вывод: «Мы видели, как животные боятся огня, мы используем его, чтобы защитить свое логово. Пока я держу маленькое солнце, моя Люси может спать спокойно и не пребывать в смятении ночью… а может, даже и… днем?» Или, быть может, он тут же решил ударить огонь тем, что попалось под руку — скажем, куском тухлой зебрятины, — и когда нападение не удалось, сбежал? Когда же возвратился под утро, терзаемый голодом, и съел вчерашнее мясо, оно ему понравилось, так как нагрузка на желудок стала значительно меньше. В любом случае, тогда Люсьен еще не мог оценить все последствия такого медиума как огонь. Эту работу продолжили его потомки, создавшие костры, а затем очаги, печи, порох, двигатель внутреннего сгорания, реактивный двигатель…

А может быть, как в фильме Стенли Кубрика «Космическая одиссея 2001», роль первого медиума сыграла кость. Люсьен случайно открыл, что удар костью больнее, чем щипок или укус, но после сделал главный вывод, бывший невозможным прежде: кость — посредник между тобой и твоим собратом. И хотя ты бьешь костью, убиваешь собрата не ты, но кость! Чудовищное действие — убийство себе подобного, немыслимое в животном мире, — становится реальностью. Он изобрел убийство.

С тех пор потомки Люсьена прокляты на то, чтобы совершенствовать орудия убийства и убивать, потому что медиум в виде ножа, копья, лука, пистолета, пушки, баллистической ракеты, рельсотрона, пульта управления боевым дроном освобождает нас от древнейшего табу. Зачем нам волноваться, если мы не убиваем собрата собственными клыками и когтями? Пусть медиум переживает за нас. Но в медиуме нет инстинктов, он не терзается страданиями. Поэтому, если встроенный механизм психики строго следил за тем, чтобы мы не закусали и не забодали друг друга до смерти, то теперь он засыпает, лишь только медиум начинает петь ему колыбельную песню.

Хотя пещера, огонь и кость — это медиумы из разных областей жизни первобытного человека, у них было одно общее качество, свойственное медиа вообще. Хотя они не были живыми, само их появление начало обязывать Люсьена с ними считаться. Другими словами, у медиумов появилась собственная внечеловеческая воля, заставляющая действовать в определенном направлении там, где раньше была свобода. Если до появления пещеры Люсьен мог спасаться бегством в любом направлении, зная, что Люси поступит так же, то теперь он вынужден был бежать к пещере, так как Люси, укрывшаяся в ее стенах, может не услышать приближающегося хищника. А если и сбежит оттуда, после ухода хищника пещеру может занять другой член их стаи.

Огонь тоже непрост — он хитер и прожорлив. Если перестать следить за ним, огонь накинется на траву, на деревья и сожжет всю прерию, прогонит или спалит всю добычу в округе. Приходится сделать нечто совершенно инновационное: помимо иерархии в стаде надо изобрести еще и роли! Необходимо разделить обязанности так, чтобы кто-то следил за костром. Этот кто-то должен был отделять огонь от сухой травы, растущей вокруг и подбрасывать ветки, чтобы тот не потух. Этот «кто-то» должен быть не кем-то конкретным. То есть этим «кто-то» должен был становиться на время один из членов стаи, одновременно переставая быть самим собой!

Разумеется, необходимо было не только изобрести специализацию, но и придумать время. А еще — правила, по которым на «кого-то» временно не распространялись бы порядки стаи, так как те станут отвлекать его от обязанностей, и огонь потухнет.

Кость тоже оказалась весьма своенравна. Необходимо следить, чтобы ее не украли. Кражу изобрели сразу же, как только выяснилось, что вся масса людей может быть разделена на тех, кто что-либо имеет, и на тех, кто не имеет. И граница между двумя группами не была абсолютно непроницаема. Затем требовалось определить, кто имеет право носить с собой кость, а кто нет. Иерархия существовала и прежде, однако она не дублировалась при помощи медиа. Альфа-самец мог положиться на свою силу, чтобы забрать себе всех самок в стае, но собрат с костью мог его избить, покалечить или убить, нарушив порядок.

После стало очевидно, что кость — это последний аргумент. Причем нежелательный к применению, так как от частых употреблений стая начинала редеть, слабеть и рисковала сделаться жертвой нападения других стай и крупных хищников. Можно и не калечить другого, если тот, едва увидев у тебя в руках большую белую кость, сделает правильные заключения и отступит по-хорошему. Как следствие, необходимо было разработать систему сложных ритуалов с многочисленными уровнями интенсивности, какие демонстрировали бы твои намерения до того, как последний аргумент будет применен. От символического касания костью плеча другого человека до еще более символического ношения маленькой косточки в прическе или в носу, напоминающего другим, кто имеет право бить других большой белой костью.

Медиумы начали создавать из аморфной живой массы первобытных людей ту форму, какая нужна была для их собственного, медиумов, выживания. Они заставили человека отказаться от реактивного существования и обслуживать их собственное бытие. Человек столкнулся с волей, отличной от той, которая принадлежала парламенту инстинктов, — волей внешней, ведущей в пугающий, непривычный и травмоопасный мир мысли. Возможно, именно тогда человек впервые столкнулся и с логикой — набором привычек мышления, продиктованных медиумом, отличных от состояния смятения и вечного ситуативного реагирования. И человек отдался этим медиумам в служение, получив в награду целый букет разнообразных побочных выгод.

Одно из свойств медиа заключается в том, что люди — с их остаточным смятением и инстинктами — недостаточно надежны для поддержания существования медиа. Сложно опереться на существо, которое может бросить тебя валяться на полу, если отвлечется, увидев неподалеку хорошенькую самку, или забудет тебя в пещере, когда пойдет утолять свой голод или справлять нужду. Медиумы могут положиться только на другие медиумы. Поэтому в жизнь человека начали проникать нелегальные иммигранты, приглашенные уже «натурализованным» медиумом.

Этот процесс активно осуществляется и сейчас. Невозможно купить, скажем, один лишь сотовый телефон. Следом за ним требуется купить тариф, интернет-пакет и чехольчик. Но и этого часто оказывается недостаточно. Как ты будешь выглядеть, если у тебя в руках смартфон последней модели, а на плечах свитер в катышах, купленный десять лет назад? К телефону необходимо купить новый гардероб, а быть может, даже сменить круг общения. Однако этот процесс начался еще тогда — во времена первобытности, когда Люсьену потребовалось перенести огонь в специальное место, где тот не мог никому навредить, но и огню, что важнее, не смог бы навредить никто из стаи. После того, как Люсьен изобрел очаг, ему пришлось разделить пещеру и запретить молодым членам стаи заходить на территорию очага, добавить загородки, а затем и устройства для поддержания над огнем кусков мяса.

Вещи тянут за собой в жизнь человека новые вещи и начинают группироваться между собой. Медиумы как бы ссылаются друг на друга. Польза предмета начинает определяться тем, со сколькими другими предметами он вступает в технологическое взаимодействие. Нож — с точилом и разделочной доской, щетка для обуви — с семью парами обуви, компьютер — с интернетом, текстами и потоковым видео. Вещи как бы организуются в прагматические поля, большей частью замкнутые внутри себя, но также и связанные с другими прагматическими полями посредством медиа. Мы называем эти поля «миром технологий» или «миром бизнеса», или какими угодно другими мирами, но по сути все это — замкнутые цепи медиа, поддерживающие свое существование, как и прежде — благодаря человеку, вопреки человеку и за его, человека, счет.

Если мы представим себе ведро, которое вставляем в другое ведро, а эти два — в третье, то мы получим понимание того, как функционирует медиум. Маклюэн называл это формулой «содержанием одного медиа является другое медиа». При должной кривизне мы сможем вставлять ведра друг в друга, пока первое не соединится с последним, и мы не получим замкнутое кольцо из вставленных друг в друга ведер. Вот простая иллюстрация того, как организовано прагматическое поле.

Мы можем размыкать эту цепочку и вставлять в нее новые ведра. Прагматические поля такой фокус позволяют. Например, между получателем сообщения и его отправителем поставить такое медиа, как «курьер». Что бы ни содержалось в сообщении, отправитель не рискует столкнуться с реальностью — быть убитым за его содержание. Вся ответственность перекладывается на медиума. Сегодня курьеры — обычное явление и вид бизнеса. И, тем не менее, сколько бы мы не вставляли ведер в уже существующие цепочки, мы не можем выйти из прагматических полей, в которых циркулируют медиа, не попадая в другие такие же прагматические поля, существующие по тем же законам.

Однако сами эти цепочки — лишь грубый каркас будущего медиа-кокона. Человек все равно вынужден быть пользовательским и передаточным звеном между различными медиумами. Без человека нож точилом сам себя не заточит, а пуля в ружье не зарядится.

Более того, потомки Люсьена так и норовят влезть во всю цепочку и расчистить там себе уютное место, желая сами стать медиумами и обрести их мифическую надежность. Они превращают себя в рабочие устройства, которые для политкорректности называются словом «специалист», и сужают свою экзистенциальную свободу до строгих функций, завидуя прочным позициям медиумов в нашей жизни.

Ничего страшного бы в этом не было, если бы человек мог тягаться с медиа по эффективности. Но так получается, что в прагматическом поле, состоящем из сообщения, его носителя, транспорта, терминала отправления, терминала получения и т.д., самым ненадежным является именно человек. Письмо не запьет на полпути и не передумает двигаться в сторону терминала получения, сообщение само себя не перепишет, а если вдруг подведет транспорт, есть альтернативы для того, чтобы как можно быстрее восстановить сообщение. Человек же владеет огромным багажом инструментов по отлыниванию и саботажу, особенно если в дело вмешиваются инстинкты. Это и называется «человеческим фактором», проклятьем любых технических систем.

Чтобы медиа-сфера обрела окончательную устойчивость, необходимо было исключить из нее того древнего человека. Этот сложный и продолжительный процесс не заканчивается до сих пор. Медиум, источник нечеловеческой воли, располагается рядом с людьми и образует такой же источник действия, что и человек. Многие люди — сами медиумы, устройства по производству функций, обязанностей, труда, энергии, информации. Это значит, что человеческая воля или реакция вполне может быть заменена фикцией, при которой основой для принятия решений будет не человек, а медиум. Например, когда человек убивает другого не потому, что лично испытывает к нему отвращение, страх или делает это из нужды, а потому, что ему как палачу предписывает это сделать такой медиум, как суд. Суд — не есть какой-либо конкретный человек, но в то же время он — самостоятельная воля. У него даже есть свое, юридическое лицо, а если вдуматься, то и другие части тела.

Для медиа необходимо исключить человека не только из мира людей, но и из мира идей, где медиумы не способны самостоятельно присутствовать. У медиа появляется дублирующая система — знаковая, которая отделяется от самого медиа и начинает независимый круговорот в мире идей, совершается символический обмен. Недостаточно быть женщиной, необходимо еще и воспроизводить дублирующую семиотическую систему женственности. Недостаточно быть хорошим полицейским, требуется еще и носить признаки полицейского — форму, дубинку, пистолет, значок.

Знаки эти могут быть отделены от их носителей, людей-медиумов, и использованы как независимые знаки в изобразительном искусстве. Полицейский-аноним грозит детям, перебегающим улицу. Человек может обладать авторитетом, а может не обладать, но знак медиума, знак полицейского — это сила. Точно так же фривольная анонимная женщина с рекламного плаката стиральной машины предлагает покупателям бытовой техники секс. Не медиум, разделяющий человека и удовольствие, а только знак медиа.

Другими словами, сплетается знаковая ткань, код, на котором написано все поведение человека. Поведение в быту, в политике, в бизнесе, в общении. Одни знаки приглашают, другие прогоняют и разубеждают что-то делать. Осознает человек или нет, что все его поведение превращено в символический обмен — обмен символами, — не принципиально. Нас окружают люди с костями в носу, прическе, на одежде, с ожерельями из костей. И не только костей. Мы не разговариваем с другим человеком словами. Наш разговор начинается намного раньше слов — с помощью репутации, одежды, жестов. Разговаривают не только наши языки, но и наши глаза, тела, носы, руки. Средства массовой коммуникации довели этот разговор всех со всеми до невероятных высот бесконечного символического круговорота.

Согласно философии постмодерна, означающее может отделиться от означаемого и существовать по другим законам. Например, символически выраженная угроза агрессии — сжатые кулаки — это не то же самое, что сами кулаки. Мы можем изобразить сжатые кулаки на плакате или рекламе и реагировать на них не так, как на человека со сжатыми кулаками в подворотне. Более того, означаемого может не быть вовсе — только знак. И действовать он может совершенно независимо от того, есть ли за ним какое-либо медиа или какая-то реальность. Например, зомби, вампиры — знаки, понятные и без своего реального источника. Но также можно симулировать и реальные события, детально воспроизведя их свойства. Например, изобразить средствами массовой коммуникации несуществующий теракт или симулировать некую утраченную или не существовавшую ранее реликвию. На этом уровне, уровне ультраструктуры, человеку предписано действовать согласно установленному коду иногда даже в ущерб себе.

Однако недостаточно вытеснить человека из ультраструктуры, медиа вытесняют его и из инфраструктуры. С самого первого дня, когда человек обрел медиума, медиум руками человека начал изобретать автоматы — устройства, что обслуживают существование медиума без участия человека. Одним из современных медиа такого типа является фотоаппарат, который сам настраивает резкость, баланс, экспозицию, корректирует цветность. Согласно некоторым воззрениям скорее «обмануть фотоаппарат», заставить его сфотографировать не то и не так, как он настроен делать — и есть фотоискусство.

Фотокамера — одно из следствий огромного по своим масштабам и времени процесса по отчуждению человека от управления медиумами. Сегодня огромную часть работы совершают машины, а человек, который должен за ними следить, сидит в кабинете и покидает его лишь в случае редких технических сбоев.

Сами люди стали автоматами, действующими, словно в состоянии сна. Одни социальные нормы указывают людям, что делать, в то время как другие нормы указывают, как бороться с одними социальными нормами, чтобы подчиняться другим. Люди-автоматы обслуживают цивилизацию в роли священников, чиновников, «говорящих голов», специалистов самого разного толка, чьи мозги забиты профессиональными стандартами, вытеснившими иную информацию. Медиумы воплощены ныне в многочисленных машинах, созданных для всего, что можно вообразить. Машинах, для которых люди являются лишь технологическими придатками и ценны лишь настолько, насколько отвечают признакам машины собственной эффективностью, точностью, стандартностью и формальными признаками.

Сегодня мы живем в огромной машине, что имеет множество имен. Мы строили ее тысячелетиями, доведя до совершенства настолько, что люди оказались в ней лишними. Она работает сама по себе, люди в ней меняются с поразительной быстротой, но сама машина никуда не исчезает, так как не зависит от конкретных людей.

Может развалиться государство или структура, отвечающая за экономическую политику, но затем государства и минэкономразвития соберутся снова — из тех «отходов», что останутся после распада. Может развалиться фирма, производящая компьютеры, но появится другая. Компьютеры как универсальные медиумы никуда не исчезают. Разваливается лишь машина, порожденная этими медиумами. Иногда машина ломается, но чинит сама себя и едет дальше. Даже такие архаичные медиумы, как лук, бумеранг и йо-йо, не могут исчезнуть с лица земли. Они воспроизводятся в виде игрушек или спортивных снарядов и будут делать это дальше.

Если мы спросим себя: «Куда на этой машине едем мы — как люди, как человечество?» — то ответом будет тишина. Мы так долго строили машину, что забыли, для чего. Она никуда не едет. Вернее, едет — в никуда. Не люди управляют машиной. Люди спят на заднем сиденье, убаюканные медиа-водителем. Скоро эта метафора будет воплощена в самом, что ни на есть, наглядном виде. Уже сейчас разрабатываются автомобили с автопилотом, которому все равно, куда везти человека. Скоро медиумы создадут и пассажиров для подобных такси — людей, которым плевать, куда ехать, лишь бы не останавливаться.

Теперь, когда медиумы исключили человека, заменив его знако-символьным кодом, отделив его от реальности и заменив все его функции механической, психологической или какой-либо иной автоматикой, можно говорить о том, что медиа-кокон приобретает законченный вид. Ярким примером тому может служить компьютер. Он использует знаки и символы, что перестали быть достоянием одного лишь человека, внутри компьютера построена виртуальная реальность, предсказуемая и тотально программируемая. Все его функции построены на автоматике и защите этой автоматики от сбоев. Компьютер — это человек будущего. То, что по планете Земля еще ходят некие недокопьютеры на биоуглеродных платформах, с точки зрения медиа является необъяснимым недоразумением.

Понимая это, потомки Люсьена выстраивают и собственные стратегии поведения. Одни всеми силами хотят превратиться в медиа, так как медиа кажутся вечными, бессмертными. Такие люди разрабатывают в себе автоматику и эффективность на всех уровнях: изучают тайм-менеджмент, мотивируются, специализируются, формуют себя, доводят до автоматизма свои компетенции. В конечном счете, человек в них засыпает и остается лишь производственный зомби, полностью и добровольно подчинивший себя программному коду культуры, «реальности» того прагматического поля, в котором действует такой субъект, и автоматизмам своего поведения — неосознанным и, что интереснее, осознанным тоже.

Очень часто такой человек даже отдохнуть от работы не может. Отпуск становится для него очередным производственным проектом, который необходимо реализовать, произвести отдыхающее состояние. Причем на всех уровнях: иные не могут отдохнуть, не привезя домой туристический мусор, который политкорректно называется памятными вещами и сувенирами.

Существуют даже субкультуры, в которых люди целенаправленно стремятся стать машиной. Например, трансгуманисты. Они рассчитывают заменить ненадежные человеческие части новыми кибернетическими руками, ногами, печенью, сердцем и мозгом и верят, что смогут этим кибертелом управлять. Хотя есть обратная опасность — стать заложником этих автоматов и стоящих за ними медиа, окончательно превратившись в псевдочеловеческое существо.

Другие люди пытаются сопротивляться, так как чувствуют, что не хотят быть машиной. Часть из них пытается жить между разными наборами медиа, расчищать себе пространство Человеческого. Хотя по сути это не выход из медиа-кокона, а лишь противопоставление одних медиа другим. «Да, я добропорядочный программист из среднего класса, который на работе носит костюм с галстуком, интересуется квантовой физикой и ходит в спортзал, но дома я — гей-веган с непростительной татуировкой на ягодице и пирсингом в интересном месте, который подвешивает себя на крючьях и шляется по разрушенным зданиям».

И только люди, способные увидеть разрывы в медиа в тех местах, где кокон не достроен, или создать такие разрывы самостоятельно, могут оказаться в ужасном и пугающем мире за декорациями. В том нет никакой мистики, хотя, пожалуй, только этот опыт и можно считать мистическим.

Те, кто говорили, что способны покидать мир медиа и получать мистический опыт, большей частью обманывали и себя, и других. Кто-то выпадал из больших и несущих медиа и попадал в довольно причудливые знако-символьные симулякры, называемые «астралом», «кармой», «прошлыми жизнями», «мировой душой», не имеющими ничего общего с подлинным мистицизмом мира без медиа. Но к этой теме мы еще вернемся в конце книги, а пока вернемся к свойствам медиа-мира.

Основные понятия:

Медиум или медиа — артефакт коммуникации, объяснительный принцип, связанный с явлением модификации восприятия реальности субъектом. Любой посредник между реальностью и человеком, искажающий, фильтрующий или подменяющий первоначальный чистый сигнал с целью более эффективных операций с этим сигналом.

Медиа-кокон — виртуальная картина, операциональная копия реальности, созданная медиумами, отражающая и упорядочивающая эту реальность для удобства ориентации и проживания в ней человека. Многими людьми именно медиа-кокон воспринимается как настоящая и заслуживающая серьезного отношения реальность.

Прагматическое поле — серия связанных и ссылающихся друг на друга медиумов, представляющая собой упорядоченное пространство, подобно тому, как серия связанных и ссылающихся друг на друга людей представляют собой общество.

Знаковое поле — единое пространство отображения соглашений (явных или неявных) о приписывании чему-либо (означающему) какого-либо определенного смысла (означаемого). А также пространство, где происходит обмен подобными соглашениями и основанными на них обязательствами.

Машина — инфраструктурное выражение медиума, подобно тому, как человеческое тело является инфраструктурным выражением человека. Не всякая технология является каким-то медиумом, и не каждый медиум выражается в одной единой машине. Радио, племенной барабан и сельский колокол — это разные технологии, но один и тот же медиум, упорядочивающий жизнь общины.

Глава II

Почему же наш Люсьен так безропотно вверил свою судьбу медиумам? Ведь не простое же природное любопытство заставило человека связать свою жизнь с медиумом! Обычное неподвижное наблюдение за костром быстро удовлетворит любое любопытство. Значит, причиной тому были…

ДАНАЙСКИЕ ДАРЫ МЕДИА

…которые получил наш герой. И хотя за дарами крылось проклятье, Люсьен преодолел свое природное торможение и поддался соблазну.

Первым даром медиа, который получил Люсьен, стало время.

Разумеется, наш первобытный друг не только не умел отмерять часы и минуты, но даже в обращении с сутками испытывал трудности. День и ночь для него случались — происходили внезапно. Он замечал, что солнце имеет дурную привычку закатываться за край земли, но не мог связать это ни с какими объективными факторами. Также он обращал внимание на то, что солнце садится нерегулярно, и чувствовал, что одни дни тянутся очень и очень долго, а другие коротки настолько, что кажется, будто в один длинный день могут уместиться три-четыре коротких. Потому что Люсьен жил не в хронологическом времени, которое к тому моменту еще не было изобретено. Он жил в процессорном времени.

Процессорное время, которое сегодня принято высокомерно называть субъективным, тогда представляло собой степень загрузки мозга необходимостью вырабатывать ответные реакции на стимулы внешней среды. Голосование в парламенте инстинктов не прекращалось, и это отнимало все мощности мозга Люсьена. Когда же ресурсов не хватало, процесс тормозился, и реакция на стимул шла с опозданием. Для некоторых собратьев Люсьена это заканчивалось трагически: если мощности мозга не хватало вовремя переключиться с игры с самками на подкрадывающегося хищника. Когда стимулы прекращались, мозг Люсьена переходил в ждущий режим.

Медиум сделал Люсьену предложение, от которого тот не мог отказаться. Он предложил заслон на пути сигналов, что будет фильтровать те, на которые стоит реагировать, от «мусорных». Собака, не получившая этого дара, может часами сидеть у витрины и пускать слюну на колбасы, выставленные за ней. Однако человек не реагирует на подобный сорный сигнал, потому что знает — еды не последует. Между ним и едой стоят медиумы технологий обеда, собственности, товарно-денежной сферы. Человек не тратит хронологическое время, исходя слюной, и не тратит процессорное время на дебаты в парламенте инстинктов по этому вопросу. Аналогично: если ты находишься в квартире, и от внешнего мира тебя защищает такой надежный медиум, как стальная дверь с двумя замками, не приходится беспокоиться от каждого подозрительного шороха. Это не змея заползла в твою пещеру, не соплеменник пришел украсть у тебя еду и не хищник подкрался тебя съесть. Это «просто» журчит вода в батарее.

Современный город — место очень шумное. Мы не замечаем окружающих нас звуков автосигнализаций, шагов, голосов, шумов вентилятора на рабочем компьютере или в кондиционере, потому что медиа отгородили нас от этих звуков. Они проходят мимо нашего внимания и не задействуют наше процессорное время. Это не столь важные вопросы, чтобы по их поводу собирался на внеплановую сессию парламент инстинктов.

Медиум научил человека совершенно невероятному: связывать сигнал с контекстом и игнорировать его, если контекст для сигнала окажется неподходящим. Если звонок означает перерыв на обед, то, как только звонок прозвенит, в организме начнутся процессы, подготавливающие тело к приему пищи. Начнет выделяться желудочный сок, проснется аппетит. Но мы слышим множество звонков и звонкоподобных звуков каждый день. Больше 80% из них не означают обеда и потому являются сорными сигналами. Медиум освободил эти 80% процессорного времени, оптимизировал работу мозга и инстинктов.

Обнаружив, что теперь четыре пятых его сознания пустуют, Люсьен оцепенел. Оказалось, что внутри он намного больше, чем ему казалось до того. Вроде бы сигналы и стимулы приходят те же и в тех же объемах, но занимают очень малую часть его сознания. Остальное процессорное время Люсьен оценил как приращение к уже имеющемуся сознанию.

Возможно, образовавшаяся дыра в сознании его немного испугала. И Люсьен принялся искать способы упорядочивания этой пустоты. Он начал делать совершенно ненужные с точки зрения выживания вещи: разрисовывать своды пещеры, создавать мифы и другими способами утилизовывать появившееся процессорное время и внутреннюю энергию, которую прежде тратил на вечное реагирование, и которая теперь мучила его чувством изнурения и бездельем. Так что дар медиума был не только изобретением свободного времени — то был дар творчества и творческой жизни, на какую не способны реактивные животные.

Затем человек смог осознать второй дар медиума. До того Люсьен жил только собственной жизнью, и мог прожить ее лишь сам. Он не мог доверить кому-то съесть его еду, так как есть можно только самому. Не мог доверить другому защищать его Люси, так как тот непременно воспользовался бы возможностью с ней совокупиться. Он не мог передать другому свои страхи и смятение, так как от хищника нельзя спастись за кого-то другого, можно спастись лишь самому.

Вот как описывает понимание неотчуждаемости собственной жизни испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в своей социологической работе «Человек и люди»:

«…мне хотелось бы сейчас остановить ваше внимание на одной из самых общеизвестных истин, а именно на том, что жизнь неотчуждаема и что каждый должен прожить именно свою; что никто другой не может совершить за него труд его жизни, что если у него болят зубы, то именно он должен терпеть эту боль и не может поделиться с другим ни единой ее частицей; что никто другой не может выбрать или решить за него, по его поручительству, кем и чем ему надлежит быть; что ни в ком не найдет он заместителя по чувствам и склонностям; что он не может, наконец, обязать ближнего передумать за него все мысли, необходимые, чтобы определиться в мире — вещном и в мире людей — и найти правильную линию поведения; следовательно, что он сам, своим судом, должен утверждать или опровергать, доходить до сути или вскрывать бессмысленность, и никто — ни его знакомый священник или лейтенант — в этом его не заменит».

Другими словами, жизнь — это страдание. В первую очередь, страдание выбора, который нельзя передоверить кому-то другому, это бесконечное сомнение в правильности поступков, но это и физическая боль. У нас болит рука, и мы не можем передоверить кому-то другому болеть за нас, нести тяжесть боли в руке. Думать также физиологически больно — поэтому Люсьен и его потомки сопротивляются и стараются идти накатанным путем, используют готовые решения, подсказки, примеры и опробованные образцы. Мы не чувствуем, как это больно, и не классифицируем ощущения как «боль», потому что в мозгу нет нервных окончаний. Чувствуется лишь легкий дискомфорт. Примерно такой же, как операция на зубе под анестезией. Сложно представить, какая, должно быть, адская боль разрывает мозг, когда человек отбрасывает старые взгляды в пользу новых, прощается с каким-то заблуждением, пытается согласовать противоречащие друг другу позиции или пытается удержать в голове сложную связь контекста и контента сообщения.

Здесь и раскрывается дар. Мы не можем передоверить боль другому человеку, но можем передоверить боль какому-нибудь медиа! Если между нашим зубом и нами поставить медиум под названием «новокаин», мы перестанем испытывать боль, ее будет испытывать новокаин. А ему все равно, потому что у ампулы новокаина не может болеть зуб. Точно так же пистолет не страдает от того, что убил человека, но и человек не страдает, так как за него убивает медиум.

Все экзистенциальные аргументы Ортеги-и-Гассета начинают трещать по швам, когда в жизнь человека вторгаются медиумы. Можно доверить медиуму сделать жизненный выбор за себя. И мы делаем это, доверив выбирать подброшенной монетке. Мы не можем доверить другим передумать все наши мысли? Легко! Царь нанимает мудрецов, корпорация формирует аналитический отдел, государство создает think-tank, депутат набирает помощников. Эти умники передумают все те мысли, что им доверишь, и возможно, даже лучше, чем ты сам. У них процессорного времени больше. Линию поведения не удается выбрать? Но есть столько замечательных медиумов, отнимающих у нас свободу выбирать поведение: от армейского устава и должностной инструкции до священных книг и раскрытых телевидением во всей своей красоте этических прецедентов!

Мы даже не обязаны мыслить, если грамотно наполним голову заготовками идей и назовем их «собственным мнением», «точкой зрения», «жизненной позиций», «своими принципами», «убеждениями», «принятыми решениями».

Я помню день, когда после операции на ноге избавлялся от возвращающейся после наркоза боли с помощью просмотра фильма «Чужие» Джеймса Кэмерона. И таких примеров множество — мы прибегаем к избавлению от боли и страдания каждый день. Мучение от того, что человек опаздывает на встречу с нами, мы удаляем «сидением в интернете» во время ожидания. Страх потерять любимого человека мы ампутируем, рассказывая свою историю отношений с ним на интернет-форуме или в кабинете психолога. Необходимость делать какое-либо дело мы отменяем прокрастинацией. А поскольку наш мозг очень изобретателен, мы можем даже отлынивать от дел при помощи других дел, иногда более важных, но совершенно не срочных. Мы избегаем биологически предписанного требования постоянно находиться в социальном контексте с нашим маленьким ребенком, приобщив его к таким медиа, как игрушки или карандаши, или того хуже — к воспитательницам детсада и планшетному компьютеру. Необходимость что-либо менять в своей жизни мы доверяем такому медиа, как правительство. Медиумы выручают нас на всех уровнях неудобства.

Хотя Люсьен еще не понимал, чем придется расплачиваться за такой подарок, выгоды снятия боли он оценил сразу. Выделанная шкура защищала его от дождя и палящего солнца, а глиняный горшок позволил ему запасать воду и не сбивать ноги, постоянно бегая в жару к удаленному и опасному водопою.

Третий дар наш первобытный друг оценить не смог. Это сделали его потомки. Медиа не только отдаляет человека от всего, что не нужно, но и приближает то, что возможно.

Могильная плита приближает к нам наших предков — их изображения, даже символические, и одно лишь начертанное имя делает их участником церемониального священнодейства. Духи людей, давно покинувших наш мир, продолжают витать среди живых и наставлять их в земной жизни. Не важно, говорим ли мы о культе подношения даров предкам, сеансу спиритизма или о чтении книги Иммануила Канта — все это вариации на тему одного и того же медиа.

Другой медиум — воплощенный позднее в астролябии, компасе, картах, GPS-навигаторе, — сделал доступным расстояния, которые для первобытного человека казались невозможными. Теперь человек может покрывать расстояния, что прежде не существовали для него, и возвращаться, не рискуя заблудиться и погибнуть.

Медиум подарил не только избыточное процессорное время, но и время хронологическое. У первобытного человека было всего два-три важных дела в промежутке от рассвета до заката. Эта ситуация сохранялась очень долго. Сельский колокол, отбивающий призыв на молитву, звонил трижды, создавая три хронологических позиции, три отрезка времени, в каждый из которых можно поместить одно стоящее дело. Когда же человек обрел такой медиум, как часы, хронологических позиций стало 1440! Столько минут содержат сутки. Мы получили доступ к такой прорве времени, какой в нашем распоряжении еще никогда не было.

Наш невроз о потере времени связан с тем, что хронологические позиции, которые могут быть заняты каким-либо делом, не заняты. Мы уже забыли, как жить, имея всего два-три важных дела в сутки. Как только мы осознаем, что у нас образовалась пауза в делах, мы стремимся чем-то эту паузу заполнить. Паузу в разговоре мы заполняем проверкой сообщений в социальных сетях, перерыв в работе — перекуром, перекусом или внеплановым походом в туалет. Не потому, что мы испытываем нужду, а потому что у нас в сутках появилось больше полезного времени, которое необходимо наполнить делами, чтобы избежать пустоты.

В лучших традициях прагматического поля, часы подтягивают в нашу жизнь такое медиа, как сотовый телефон, который является, к нашей вящей радости, источником бесконечных мелких дел. Даже если мы захотим посвятить себя в один день одному-единственному делу, у нас вряд ли это получится. Через телефон и другие медиа будут прорываться новые дела. Новость о крушении самолета, о чем неплохо бы написать в блог, новая поправка к закону, принятая правительством, которую стоит обсудить с другом, подруга, предложившая вечером встретиться в кафе и поговорить за жизнь. И мы будем рады, что наше время может быть заполнено мелкими делами. После затыкания хронологических дыр мы можем смело и с чистой совестью сказать: «День прошел не зря. Я переделал много дел».

Медиум фотографии, записной книжки и дневника связал нас с самим собой прошлым. Мы уже утратили себя и на атомарном уровне, и на уровне былых переживаний и чувств, и вот снова становимся доступны самому себе для наблюдения. Мы бы давно уже забыли нашу первую любовь в восьмом классе, но фотография возвращает нам ее или его лицо, а вместе с тем и чувства — забытые, утерянные, но вновь обретенные посредством медиума.

Только благодаря медиуму мы можем видеть изображения того, что происходит в дальних уголках планеты, можем понять мысли другого человека, которые тот не может выразить, осознать закономерности, имеющие место в длительных процессах, благодаря графику замеров. Медиум не только отсрочивает смерть — и мы можем жить дольше, чем двадцать один год, предопределенный для нашего Люсьена, — но и приближает ее, если нам необходимо чью-то жизнь сократить.

Медиа позволяют нам получить груз, который мы не могли бы унести при помощи своей мускульной силы. Нам неожиданно открылось такое количество разных областей, ранее недоступных, столько различных сфер, что до сих пор мы не только не осознали наши новые горизонты до конца, но и не воспользовались в полной мере теми благами, что уже содержатся в освоенных средах и областях знания.

Однако те же самые дары оказываются проклятьем, когда, слишком понадеявшись на них, потомки Люсьена начинают злоупотреблять выгодами медиумов. Сегодня мы прокляты медиумами и влачим груз ответственности за наши злоупотребления. Мы адаптируемся к проблеме, пытаясь снизить силу этого проклятия, или утверждаем, что проклятье и есть дар, только мы для него недостаточно хороши. Например, когда мы вынуждены длительное время сохранять концентрацию, глядя в мониторы фондовой биржи, чтобы не пропустить момент для получения баснословной прибыли, но по чисто биологическим причинам таких условий работы не выдерживаем.

Расплата наступает тогда, когда мы доводим до абсурда выгоды медиумов. Причем как доводим до абсурда сами, считая бездумное пользование медиумами само собой разумеющимся и даже «естественным», так и доводим до абсурда все вместе — как человечество.

Самым первым по времени, но не по значимости, был наркотический эффект медиа. Сам Маклюэн сравнивал его с мифом о Нарциссе. Когда Нарцисс увидел свое отражение в воде, он был пленен им. Он находился в состоянии особого типа завороженности, которое можно назвать наркозом или даже наркотическим опьянением. Этот же эффект постигает и человека, который получает неожиданное расширение своих возможностей благодаря медиуму.

Медиум чаще всего является расширением человеческого тела, но он — не человеческое тело. Мозг с трудом осознает то, что повинуется ему как телесный орган, но таковым не является и напрямую не ощущается при помощи обратной нервной связи. Когда пользователь потрясен теми новыми возможностями, что дает ему новая модель компьютера или сотового телефона, он находится в том же наркотическом-нарциссическом состоянии, что и Люсьен, открывший для себя убийственную мощь большой белой кости или плоского камня, которым он научился заваливать на ночь вход в пещеру. Мы говорили о 80% процессорного времени, которые освободили медиа и которые Люсьен воспринял как невероятное приращение, расширение своего мозга. Он впал в транс от открывающихся возможностей. Это мы и сравниваем с наркотическим опьянением, опьянением Нарцисса собственной красотой.

Как Нарцисс открыл для себя дурманящие возможности такого медиума, как зеркало, до сих пор вгоняющего в транс женщин всего мира, так и мы получаем кайф от возможностей новых средств передвижения, новых мощностей компьютерного процессора или появляющихся интерактивных интерфейсов, позволяющих голосом или жестом запускать и останавливать глобальные процессы во всем мире.

Наркоз, который изначально спасал от боли, теперь доставляет нам радость и оцепенение, так как оказывается наркотиком. Достаточно вспомнить, что мы делаем в автомобиле. Ездим, едим, встречаемся с друзьями, слушаем музыку, занимаемся сексом, отдыхаем, иногда спим, храним вещи, катаем родных, развлекаемся. Все это акты самодостаточности.

Многие люди не считают себя полноценными без автомобиля, многие школьники просят на восемнадцатилетие купить им автомобиль. Автомобиль — это наше расширенное тело, которое приводит нас в наркотический восторг. Мы украшаем автомобиль под себя, делая ему — то есть себе, — пирсинг и татуировки, мы прямо в автомобиле принимаем автодуш на мойке, встречаем и провожаем человека по его одежке — автомобилю, — в котором скрыто наше исходное биологическое несовершенное тело. То, что, бывает, стыдно показывать. Если раньше мы искали дружбу в людях, искали себя в них, то теперь заменяем людей более надежными медиа. Для одних автомобиль — это друг, внешнее «отражение моей натуры», для других — сексуальный объект. Маклюэн называл личное авто «механической невестой», и Фрейд был с этим, в принципе, согласен. Это ли не миф о Нарциссе, который влюбился и захотел прекрасного юношу в озере, которым был сам?

Дело не сводится к одному только автомобилю, расширенной версии колеса, которое, в свою очередь, тоже есть медиум — дальнейшее развитие вращательного движения ступни. В свободное время человек может «тупить» в своем социальном профиле в интернете, даже если ни с кем не переписывается в данный момент. Например, разглядывать удачно купленный рыболовный спиннинг, или перебирать без всякой цели свои лучшие фотографии, пребывая том в же наркотическом угаре, что и мифический Нарцисс.

В такой момент человек одновременно влюблен в вещи, влюблен в медиума и в себя — посредством этого медиума. Сознание признает в своем расширении себя самого, но подсознание отказывается это делать. Парламент инстинктов принципиально расколот на враждующие лагеря, и пока между ними идут дебаты, человек «зависает», как старый компьютер, погружается в плохо поддающее описанию непродуктивное состояние, из которого иногда сложно выйти.

Какой вывод следует из вышесказанного в свете нашего исследования проблем порядка, мы обсудим позже. Пока заметим лишь, что человек, не способный сделать психологическое усилие и выбросить красивую, но бесполезную вещь, находится в том же самом наркотическом оцепенении Нарцисса, понимая и не понимая одновременно, как можно выбросить на помойку… себя самого.

Медиум, вторгаясь в жизнь Люсьена, создал для него и проблему телесности. До того Люсьен точно знал, что его тело — это все то, что он может чувствовать. Однако новое расширенное медиа-тело, вынесенное за пределы физического, он уже не ощущал. Вернее, оно было чувствительным, посылало сигналы, импульсы от раздражителей, но реагировать на них было уже не обязательно. Если бы Люсьен уколол палец о сосновую иголку, он, без сомнения, одернул бы руку — инстинктивно. Он не сидел бы, размышляя о том, что есть боль, стоит ли одергивать руку или же о том, что испытывать боль — его, зверочеловека, обязанность, что именно она делает его таким, каков он есть. Однако потомок Люсьена — Леонид — может десятилетиями сидеть перед телевизором или экраном компьютера, просматривая новостную ленту. И хотя новостные каналы — суть те же его нервы, выведенные за пределы физического тела, подключенные при помощи миллионов телекамер, микрофонов, объективов фотоаппаратов ко всем точкам Земли, и по ним в его сознание также стекается боль всего человечества, — Леонид не «одернет руку». Он будет сидеть и размышлять об информационном обществе, о тотальной слежке всех за всеми, о том, что мир сжался до размеров глобальной деревни, о том, что надо быть в курсе происходящего, и это — его долг гражданина и образованного человека.

Поскольку разросшееся тело не позволяет передавать сигналы внутри себя мгновенно, эти сигналы приходят медленно. Именно поэтому невозможно сразу определить, с чем имеешь дело — с одним растянутым во времени событием или серией различных импульсов, имеющих, возможно, и разную природу. Ощущения от таких событий невозможно локализовать.

Депрессию иногда называют болью, растянутой во времени. Именно потому, что это медиа-боль. Укол пальца вызывает быструю боль и быструю реакцию, но боль, приходящая медиаканалами, локализовать сложно. Человек понимает, что его нечто гнетет, но не может понять, что именно. Боль накатывает постепенно, и складывается ощущение, что больно от всего помаленьку. Нет ни конкретной причины, от которой следовало бы «отдернуть руку», ни конкретного болевого очага, где произошел укол. Поэтому болит будто бы все и от всего, и такая боль — небольшой интенсивности, но большой продолжительности.

Иные думают, что подобное происходит из-за того, что мир «какой-то не такой». Или что-то не то со страной, обществом, президентом. Но дело не в мире, стране или обществе, дело в самом человеке. Его нервы разрослись на полмира, и необходимо пересмотреть свою телесность, отказаться от каналов медиа, по которым приходит боль.

Люди же делают нечто совершенно неразумное. Вместо того чтобы отсечь медиа-нервы, они колют в них обезболивающее, временно решая проблему своей депрессии. В результате чего частично по нервам идет растянутая во времени боль мировых новостей, а частично — заглушающий ее поток развлечений, порнографии и телешоу. Тот же самый наркотический эффект, о котором я писал ранее, но уже не в гомеопатических, а в ударных дозах. Когда эйфория проходит, возвращается депрессия мировых новостей, на нервах Леонида снова начинают играть журналисты, террористы, политики, криминал, радикалы, идеалисты и подонки всех мастей.

Не только боль/депрессия приходит по натянутым нервам нашего разросшегося тела. То, что французский философ Жан Бодрийяр назвал «апотропией», можно назвать растянутым во времени страхом.

Апотропия — это сдерживание путем разубеждения. Сам автор показывал ее действие на примере видеокамер, которыми в большом количестве обвешан крупный гипермаркет. Необходимо содержать серьезный штат сотрудников, который будет обслуживать эти камеры, поэтому камеры чаще всего представляют собой муляжи. Но покупатель об этом не знает. Поэтому он не крадет продукты только потому, что камера может оказаться настоящей. Разумеется, наши современники редко испытывают апотропию, когда решают, красть или нет продукты из гипермаркета. Однако они испытывают ее в других ситуациях: когда видят, как на их газоне регулярно паркуются автомобили премиум-класса, когда ювенальная юстиция узаконенно похищает их собственных детей или когда им приходится пройти через унизительные судебные процессы.

Растянутым во времени гневом является такое причудливое явление, как обида. Медиа или не позволяют тут же реализовать гневный импульс, или не дают сделать это в открытую. В результате гнев, приглашающий к яростному социальному взаимодействию, сменяется чувством подавленного отторжения, которое мы называем обидой. В то время, когда быстрая разрядка гнева способствовала бы нормализации психического баланса, обида терзает наш «обезьяний мозг», отравляя наши мысли и чувства годами и десятилетиями. Часто мы не только не можем покончить с обидой, отказавшись от соответствующих медиумов, стоящих между нами и «обидчиком», но и признать, что обида — всего лишь дурная привычка, каковой нас обучил медиум, которого уже нет.

Всю патологичность нашей новой телесности можно наблюдать на проезжей части, где автомобиль сбил человека. Часто вокруг собирается толпа людей, что не стремятся помочь ему, но вместо того наблюдают, перешептываются, снимают на камеру сотового телефона.

Это происходит не потому, что нас окружают скверные люди. Да, они бесчувственны, но их бесчувственность порождена дезориентацией в отношении своего тела. Как только произошло событие, в голове каждого человека на сознательном или бессознательном уровне начинается непрекращающийся диалог с собой о том, на чьем теле это произошло. Является ли улица нашим расширенным телом? Почему именно эта улица? Если не мы, то кому принадлежит это тело? Муниципалитету? А какому телу принадлежит этот муниципалитет? Я его не выбирал, значит это не мое тело! И даже не мой симбионт. Но тогда чье же тело, на котором я сейчас нахожусь? Президента? Губернатора? Да, это может показаться странным. Но не поэтому ли пенсионеры пишут письма в городскую администрацию, в Госдуму, в министерство, лично президенту, чтобы те заменили перегоревшую лампочку в их подъезде?

Может быть, бедолага, раскинувшийся на асфальте и окруженный людьми, которые пытаются избавиться от ужаса, отделив себя от пострадавшего такими медиа, как экраны и камеры сотовых телефонов, пример довольно абстрактный. Но есть и другие.

Если кто-то вломился к нам на дачу — это нападение на наше расширенное тело. Если кто-то взял без спроса чью-то вещь — это покушение на наше расширенное тело. Если кто-то решил приударить за девушкой, формально свободной, но нравящейся другому — это нападение на его расширенное тело. Вторгся в компанию со своим мнением — совершил нападение на их коллективное тело. Сфотографировал чужую машину — покусился, а если самого человека — то фактически украл душу, так как его внешность, одежда, прическа, макияж — это, буквально, расширение его души. А самые злостные блюстители территории — это, должно быть, грибники: нет никаких оснований считать лес принадлежащим кому-либо одному, однако каждый грибник, встречая «конкурента», полагает, что лишь он один имеет право собирать в этом лесу грибы, ибо лес — расширение его страсти, аугментация его увлечения.

Так же, как нельзя точно сказать, где заканчивается атмосфера земли, нельзя и сказать, где заканчивается тело человека. Практически все, что окружает нас — это расширения человеческого тела в различных областях, позволяющие компенсировать нехватку тех или иных способностей. Расширения эти настолько масштабны и грандиозны, что переплетаются друг с другом. По мере того, как каждый расширяется, выясняется, что у человека нет ничего личного, никакого пространства для личной жизни, все вокруг — чьи-то разросшиеся тела. Куда ни плюнь, везде чье-то тело.

Сейчас, когда медиумы сделали коммуникацию мгновенной и повсеместной, очень сложно разобрать, где чье тело находится, и очень часто мощности мозга оказывается недостаточно, чтобы отследить границы наших расширений, что делает общество все более нервозным, непредсказуемым и истеричным.

Бессознательное расширение своего тела вынуждает человека вести себя довольно нелогично. Вместо того чтобы наслаждаться прогулкой в парке, требует размышлять о последних словах президента заокеанского государства и искать в них тайный смысл. Требует призывать всех идти на выборы и голосовать за какого-либо подозрительного кандидата (а то и жулика) лишь потому, что этот кандидат — нечто вроде его разросшегося внутреннего отца. А в случае войны в дружественной стране — вместо того, чтобы держаться подальше от зоны конфликта, — требует брать колье и дубье и бежать защищать братский народ с чувством, что страна — его собственная разросшаяся кожа.

Любое приближение других людей к дальним пределам нашего расширенного тела воспринимается как угроза. Это и есть тот стресс жизни в большом городе, что служит кормовой базой для психоаналитиков. Любая угроза должна сопровождаться реакцией и противодействием. У некоторых, возможно, такая внутренняя система раннего оповещения и составления «дорожных карт» работает постоянно — и тогда мы получаем параноика, что везде ищет заговоры и ждет злых умыслов отовсюду — хоть от американцев, хоть от мигрантов, хоть от зеленых человечков.

Есть легенда, согласно которой, когда персидский царь захватил греческий город, все жители уходили из него, унося свое имущество, и только мудрец Бриант ничего с собой не взял. «Все свое ношу с собой», — отвечал он спасавшимся. Это другая альтернатива, радикальная. Но альтернатива в верном направлении.

Главной же проблемой беспорядочных связей человека и медиума стало то, что мы можем назвать «ампутацией».

Когда Люсьен передоверил большой белой кости решать свои проблемы с безопасностью, ему уже не требовалось поддерживать свою физическую форму, он перестал лишний раз напрягать мышцы, зная, что многое теперь за него сделает кость, а кость не дряхлеет, она всегда в отличной форме для того, чтобы раскроить кому-нибудь череп. Конечно, кость изнашивается, портится от небрежного хранения, одежда рвется, телефон разряжается, но, в любом случае, медиум куда надежнее человеческого тела, которое приходит в негодность от, скажем, бутылки выпитого спиртного или — если просто не выспится.

Переложив некую функцию на медиум, человек перестает нуждаться в том, чтобы эту функцию исполняло его тело, а значит, исчезает и необходимость готовить тело для выполнения этой функции. Зачем учиться кусаться и царапаться, если палка делает это быстрее и ее не требуется учить? Зачем учиться бегать, если лук поражает цель на большом расстоянии и также не нуждается ни в научении, ни в поддерживающих тренировках? Зачем учиться плавать, если бревна плота и так плавают сами по себе?

Если одну и ту же функцию выполняет и медиа, и тело, аппарат функции становится избыточным. Это оправдано, если медиум не всегда доступен для выполнения функции. Например, у бойца спецназа не всегда есть возможность воспользоваться автоматом Калашникова, чтобы снять часового, и приходится учиться сворачивать шею противнику вручную. Однако, в большинстве случаев, если медиум вышел из строя, его можно заменить другим же таким же медиумом. Если треснула кость, которой ты крошил головы врагов, из трупа убитого врага можно извлечь новую.

В отличие от медиума, тело, как правило, выполняет функцию хуже и — лишь после долгой подготовки. Совершенно естественно, что в такой ситуации человек выбирает медиума, переставая тренировать тело для своих задач. Энергия, ранее уходившая на тренировки, начинает тратиться на более важные дела, а способность тела, к которой оно больше не прибегает, начинает угасать. Это и называется «ампутацией».

Нашему Леониду уже не требуется уметь работать с количествами и величинами, так как за него это безотказно сделает такое медиа, как цифры, и автоматы, созданные на их основе: счеты, калькуляторы, компьютеры. Ему не надо тренировать в себе выносливость и грузоподъемность, так как грузы и его самого на любые расстояния доставят летающие, плавающие и ездящие по земле медиумы. Гомер наизусть помнил «Илиаду» и «Одиссею», но многие наши современники не могут запомнить даже номер автомобиля. Потому что больше нет необходимости запоминать и держать в голове большие объемы слов. Эту работу делает такой медиум, как фонетический алфавит, и такое технологическое устройство, как печатная книга.

У Леонида нет необходимости удерживать в памяти факты, виды, имена людей, даже зрение, по большому счету, не так нужно. Зачем все видеть четко, если медиум перескажет все, что и вдалеке, и вблизи, посредством бинокля или цифровой видеокамеры с зумом? А то и вовсе подсунет под нос любые виды и картинки на экране планшетного компьютера? Многие учителя средней школы жалуются, что у детей падает зрение и половина класса ходит в очках. Они убеждены, что это следствие каких-то пороков воспитания или пристрастий к компьютеру. Но в действительности это функциональный отказ детей от специализации глаза — их медиумы лучше справляется с получением и передачей информации, чем собственная глазная линза.

С одной стороны, наш современник выигрывает, когда медиум лучше и надежнее выполняет функцию, ранее возлагавшуюся на человеческие органы. Он безотказен, надежен, беспристрастен и не требует постоянных усилий по собственному поддержанию в рабочем состоянии. Однако с другой стороны, человек становится заложником медиума. Он не может выполнять функцию без медиума, так как тело больше не приспособлено для этого.

Человек, которого лишили водительских прав, может пользоваться общественным транспортом и усыплять себя мыслью о том, что «вышло недоразумение». Но до сознания человека, которому заблокировали банковскую карту, уже начинают доходить все последствия сделки с медиумом.

Когда под предлогом «борьбы с серыми зарплатами» Сбербанк в 2017 году начал блокировать карты, на которые приходили более-менее крупные переводы, держатели карт начали кое-что понимать. Например, что деньги, по большому счету, никогда им не принадлежали, что им никогда в полной мере не принадлежала банковская карта и весь труд, который они вложили в получение этих денег. Что труд отчужден от них и присвоен машинами, не имеющими к нему никакого отношения.

Казалось бы, можно решить вопрос с хозяевами машин: владельцами терминалов, управляющими филиалов банка, службами поддержки, но и они сами — медиумы! Как люди они могли бы встать на нашу сторону и помочь, но как машины — не могут.

И наконец, четвертое проклятье медиума — это специализация. Люсьен не заметил, что, чем больше он приспосабливается к берцовой кости, тем меньше его руки могут выполнять прежде привычную для них работу: копать, рвать, тянуть. Однако уже вскоре его потомки утратили способность выполнять определенные типы действий, так как части тела, предназначавшиеся для этого ранее, ныне специализировались для других задач. В первую очередь, они уже не могли использовать руки для ходьбы. Однако сегодня у потомков Люсьена для ходьбы становятся непригодными и ноги. Это отчетливо понимают те, кто выехал из города на берег моря и осторожно спускается босиком по острым камням к воде. Иные разучились ходить вообще, доверившись медиуму автомобиля, и после первого же километра у них начинается одышка, градом льется пот, болят колени и спина.

Специализировалось не только физическое, но также и наше социальное тело. Когда стая Люсьена изобрела роли, когда появились те, кто не был собой, но выполнял функцию, важную для всех в стае, его соплеменники принялись специализироваться в своих ролях. Сам Люсьен также прекрасно понял, что если он не будет заниматься одновременно поддержанием огня, наведением порядка в пещере и уходом за потомством, но всецело посвятит себя охоте, то добьется невероятных успехов в этом деле. Хотя и станет зависим от тех, кто выполняет прочие функции за него.

В этот момент появилась интересная модель существования, окончательно сложившаяся к XX веку: можно стать взрослым или даже сверхвзрослым в какой-либо одной области, а во всех остальных остаться ребенком, высказывать инфантильные суждения, не развиваться и глупо себя вести. Такое избирательное взросление и есть то, что мы называем «специализацией».

Специалист — не глупый человек, в своей области он может запросто оказаться светилом, совершающим исторический прорыв. Все, кто входит в область его деятельности, не могут не считаться с его знаниями и опытом. Все его сознание «заточено» в одном направлении.

Иногда это играет с человеком злую шутку. Автор теории решения изобретательских задач Генрих Альтшуллер в своих книгах описывает распространенную ситуацию, когда специалисты из одной области не могут найти конструкторское решение там, где его давным-давно нашли специалисты из другой, часто смежной. Например — требуется решить проблему удержания тепла в котле. Металлурги могут корпеть над этой задачей десятилетиями и даже не поинтересоваться, как ту же проблему решили стеклодувы двумя веками ранее.

За пределами своей области специалист оказывается в положении недоросля, плохо понимающего, как организовывать публичные мероприятия, как работает налоговая система, как воспитывать детей, как ухаживать за женщиной, как жить в большом городе. Но самое страшное — он не знает, как жить в ситуации, когда твоя специальная область знания больше никому не нужна!

Все его навыки, знания и даже органы чувств сконцентрированы своим фокусом в одном направлении глубокой специализации. Без реализации в этой области он оказывается потерянным, дезориентированным, бесполезным и крайне зависимым от других людей. Здесь кроются причины поствоенного синдрома, когда отставной военный не может найти места в мирной жизни. Точно так же бывший полицейский напивается в баре, безнадежно ожидая, что его вернут на службу, а специалист по творчеству Михаила Шолохова вынужден перебиваться случайными подработками, так как государству больше не нужен ни сам Шолохов, ни соцреализм как таковой.

Потомки Люсьена специализировали не только свое тело и себя, они специализировали и свое знание. Иногда, когда речь идет о каком-либо феномене, они могут — исключительно из-за особенностей структуры знания — рассматривать этот феномен лишь с одной стороны. И отказываться применять к нему методы из другой области, также касающейся этого феномена, ссылаясь на то, что методы одной области в другой принципиально не применимы. Например, отказываются применять методы стратегии в области похудения, считая, что похудение «производится», то есть совершается по прямой логике «меньше есть — стройнее тело». Отсюда парадокс, известный всем, кто пытался сбросить к лету пару килограммов. Тело, получая меньше еды, не худеет, а напротив, набирает вес, запасает питательные вещества, экономя траты энергии. У человека начинает отключаться «периферия»: рассеивается внимание, снижаются когнитивные функции, появляется слабость в ногах — но жировой запас не уходит.

Если подобное имеет место в бытовом аспекте, то что уж говорить о науке, которая пытается изгнать из себя любой «мистицизм» и бьется за чистоту методов, лишь изредка и ограниченно одалживая «чужие» методики, или о религии, которая самоотверженно отрицает научные знания?

Чистота специализации проявляется и в отношении людей, которые занимаются «не совсем наукой». Сколько прекрасных исследователей влачили жалкое существование в маргинальных зонах науки, будучи не понятыми и не принятыми своими коллегами. Многих из них вроде того же Маршалла Маклюэна, начали понимать и признавать лишь в последнее время.

Подводя итог, скажем, что сделка с медиумом дала Люсьену и невероятные возможности, и пожизненное проклятие, которое он и его потомки вынуждены нести по сей день. Очень часто мы не осознаем тот медиа-кокон, в который помещены, не знаем его функциональных возможностей и законов, по которым он достраивает себя вокруг нас. Мы продолжаем спать внутри него, так никогда и не вылупившись на свет. Бывало, что потомки Люсьена пробуждались от Вечной колыбельной песни и задавали вопрос: «Не похожа ли наша жизнь на дожитие? На какое-то послесмертие?» Но затем засыпали вновь, потому что не могли помыслить мир за пределами своего медиа-саркофага.

Я не знаю, есть ли жизнь за пределами медиа-кокона, в котором живет наш современник Леонид, или же «быть человеком» значит — вечно находиться в хризалиде медиумов. Но мы можем изучить, по каким законам достраивается кокон, чтобы получать выгоды, используя эти процессы. Выгоды хотя бы в таких вещах, как наведение порядка в нашей жизни. А порядок, как мы его себе представляем, есть прямое следствие тех изменений — как позитивных, так и мрачных, — что влекут за собой данайские дары медиумов.

Основные понятия:

Приращение или расширение — получение человеком дополнительных внутренних ресурсов (времени, энергии, силы, выносливости и т.п.) за счет упорядочивания, сортировки и оптимизации поступающих сигналов посредством определенных медиа.

Наркоз или нарциссизм — избавление с помощью медиума от последствий определенных действий, делающее это действие привлекательным, повторяемым и успешным. А также шок от открывшейся возможности избежать последствий.

Наркотик или наркотическое состояние — особое непродуктивное состояние, являющееся результатом увлечения беспоследственными действиями.

Ампутация — утеря телом человека способности выполнять определенные функции в связи с тем, что эти функции начинают исполнять определенные медиа и основанные на них технологии. Неспособность человека снова выполнять работу, исполнять которую в какой-то момент он подрядил медиум.

Проблема телесности — утрата представления о настоящих границах собственного тела, неспособность различать сигналы опасности и угроз телу, невозможность оперативно получать сигналы о состоянии тела и их отсрочка, вводящая в заблуждение.

Специализация — сверхвзросление в узкой сфере человеческой деятельности и сохранение инфантильности в других областях. Также сверхфункциональность органа тела в отдельной узкой области на фоне недоразвитости для выполнения других задач.

Глава III

Теперь, когда мы знаем о последствиях великого договора древнего человека с медиумом, нам стоит обратиться к структуре самого медиа-кокона.

Когда мы используем слово «строится», невольно возникает в голове метафора архитектурного сооружения. Но медиа-кокон — не здание. Он не имеет какой-либо фиксированной формы. Он волнообразно сжимается и растягивается, так как находится под влиянием таких процессов как…

ЭКСПЛОЗИЯ И ИМПЛОЗИЯ

…что оказывают важнейшее влияние на его форму. Длительное время мы жили по законам эксплозии, «взрыва наружу», взрывного развития технологий, которые сейчас, во времена технологического «схлопа», «взрыва внутрь», перестают работать.

В основе теории медиа, а также всей философии техники лежат две основные идеи. Первая заключается в том, что любое приращение человека не есть изобретение чего-то принципиального нового. Оно — лишь дальнейшее развитие всего того, что и так заложено в человеческом теле. Этот принцип впервые определил немецкий философ XIX века Эрнст Капп, он же дал ему название «органопроекция».

Говорим ли мы о самом медиуме, о его ультраструктурном измерении в виде знако-символьных данных, или об автоматических устройствах в инфраструктуре, все они — проекции человеческого тела на доступный человеку мир. Сам Капп называл телеграф дальнейшим расширением человеческой нервной системы, по которому в точности так же бегут сигналы-раздражители, призывающие реагировать, давать ответ. Или, например, сеть железных дорог он видел как дальнейшее расширение кровообращения, доставляющего продукты питания уже не в границах живого организма, но по всему миру. Причем, как и следует из логики органопроекции, в тех регионах, куда не дотянулись железные дороги, начинается экономический некроз.

Другая принципиальная идея заключается в том, что медиум дает путь к новым горизонтам бытия. Горизонт бытия нашего Люсьена представлял собой панорамный обзор в пределах нескольких десятков метров, звукосферы неопределенной глубины и всего, до чего Люсьен мог дотянуться рукой. Реликты такого бытия до сих пор проявляются в нашей жизни. Птицы рассаживаются на телеграфном проводе с правильными промежутками, словно жемчужины в ожерелье. Дистанция между каждыми двумя скворцами в точности соответствует их возможности достать друг друга клювом. Сегодня этот пережиток мы высокопарно называем «личным пространством», «приватной зоной» и тому подобными эпитетами. Непосредственно после приземления птицы размещаются случайным образом, однако те, что оказались слишком близко друг к другу, тотчас затевают драку, и потасовка продолжается до тех пор, пока всюду не установится «клевательный стандарт». В этом смысле мы не так далеко ушли от птиц, когда возмущаемся вторжением в нашу «зону приватности». И если подобное вторжение происходит не в атмосфере скученности (например, в час пик в метро) оно также может привести к драке. В остальном, однако, наши горизонты значительно расширились с помощью медиума.

Идеи, произведенные медиумом, позволили помыслить такие сферы, о которых Люсьен не имел представления. Сегодня его потомок Леонид может мечтать о покорении стратосферы, ближнего и дальнего космоса, параллельных миров. А техника, которая являет собой воплощения медиума в инфраструктуре, позволяет эти мечты осуществить. Если Люсьен не умел даже задерживать дыхание, чтобы нырнуть на два метра под воду, то Леонид может спускаться на различные глубины с помощью акваланга, водолазного костюма, подводной лодки или глубоководного батискафа.

Изменилась и жизнь человека в свете новых открывшихся горизонтов. Если Люсьен стремился удовлетворить свои базовые потребности, то потребности Леонида давно уже удовлетворены. Теперь он стремится к тому, чтобы удовлетворять потребности, выходящие далеко за пределы базовых. Новый телефон, новый автомобиль, демократичность ближневосточных режимов, экология планеты, полноправность политического представительства — все это не имеет ничего общего со страхом голодной смерти. За один только прошлый век продукты питания подешевели в пятьдесят раз, в десять-двадцать раз дешевеет сотовый телефон за каждые пять-семь лет, а животных, что прежде угрожали жизни Люсьена, Леонид видит лишь на картинках и сам ежемесячно жертвует излишки своих доходов на то, чтобы эти животные не вымерли окончательно. Проблемы Леонида гораздо масштабнее, удаленнее и тяжеловеснее, чем те, что решал Люсьен.

Однако начнем по порядку.

Когда наш древний человек столкнулся с логикой медиума (а возможно, и вообще с логикой как таковой), свобода, что его пугала, сузилась до аппаратно предписанных действий и освободила его от бесконечного перебора вариантов поведения. Находясь в пещере, Люсьен точно знал, что внимание надо фокусировать только на входе, а не рассеивать на все триста шестьдесят градусов. Когда же он заполучил кость, он точно знал, что следует учиться ею бить, а не метаться туда-сюда, разучивая навыки копать, рыть, хватать и делать полный спектр любых действий руками. Ведь можно заставить делать все это другого, всего лишь тюкнув его по темечку костью. Но — тюкнув точно, уверенно и достаточно сильно. Подобное «аппаратно предписанное действие» заложило некую магистраль, по которой пошло дальнейшее развитие медиума и специализация нашего Люсьена.

Со временем он понял, что может заставить другого копать, если ударит его костью по голове, но не заставит, если в эту цепочку встроится еще один человек с костью и намерениями, противоположными намерениям Люсьена. Противоречивые сигналы парализуют процесс копания, а копателя вводят в ступор. Чтобы вернуть систему в исходное состояние и процесс копки возобновить, необходимо устранить помеху — конкурента с костью. Сегодня с этой целью привлекаются такие медиа, как законы, контролирующие организации или теории идентичности. Но вообразим, что прежде их не было.

Да, можно было бы напасть на собрата и в поединке утвердить свою единоличную волю приказывать копателю копать. Но победа в таком бою была для Люсьен не очевидна, имелся риск пострадать, а то и самому впоследствии стать тем, кого по темечку бьют костью. Естественных резервов организма Люсьена не хватало для получения наглядного превосходства над оппонентом. Его сородичи могли громче кричать, визжать, трясти мускулами, быть физически крупнее и суровее наружностью, чем Люсьен. Значит, требовалось совершенствовать медиум — превращать кость в нечто большее, нежели то, чем она до сих пор являлась.

Люсьен уединился в пещере, где в задумчивости подбрасывал кость к потолку и ловил, и на третий день его посетило откровение. Глядя на царапины, которые кость оставила на своде пещеры, он понял, что совершенно не обязательно держать кость в руках в тот момент, когда она будет разить врага!

Если утяжелить один ее конец грубым куском шкуры, можно прицельно швырять кость в головы врагов, самому же оставаться на безопасном расстоянии. Более того, можно сделать несколько таких «летучих костей» и бросать их по очереди. А на тот случай, если враг рискнут приблизиться, держать при себе одну, самую крупную и увесистую.

Так медиум получил свое развитие, появились сразу две магистрали, по которым пошло его совершенствование. Одна из них со временем поведет кость в направлении метательного топорика, лука, арбалета, баллисты, огнестрельного ружья, пушки, ракеты, рельсотрона. Будут меняться различные материалы, принципы организации посылающего импульса, будет совершенствоваться и изменяться поражающий элемент. Он будет увеличиваться, уменьшаться, включать в себя такие фрагменты, как осколки оболочки, взрывной заряд, бронепрожигающую смесь, но все это — тот самый старый-добрый медиум — способность руки наносить удар. Другая магистраль позже распадется на два больших рукава. Один превратит кость в ручное оружие для убийства врага — топор, секиру, копье, алебарду, — проделает долгий путь и закончит древком для флагов. Другой рукав сделает кость орудием наказания соплеменников, превратившись в булаву, полицейскую дубинку, а после и в скипетр, что сжимает в лапе наш гербовый орел.

Эти магистрали разрастались в разные стороны от человека, распятого на медиуме. Технические устройства увеличивались в размерах, уменьшались в размерах, отдалялись от человеческого тела, становясь приспособлениями для других медиа или придатками к каким-либо объединениям людей. Магистрали распадались на рукава, а те делились на новые рукава. Иные рукава сливались воедино, образуя гибридные технологии, многофункциональные устройства.

Способность человека ощупывать пальцами превратилась посредством медиума в счет. Цифры — виртуальные копии человеческих пальцев — начали применяться для пересчета масс и количеств. Довольно быстро стало очевидно, что число «13» — не кошмар ограниченности человеческого тела, имеющего десять пальцев на руках и две ноги как отдельные счетные единицы, но приглашение отделить цифры от их материальной основы и считать дальше. Человек получил в свое распоряжение ничем не связанную счетную систему с самыми немыслимыми виртуальными количествами, ограниченными лишь смелостью воображения. Счет породил счеты, затем другие устройства. Они сливались с технологией получения электричества, с технологией текста и алфавита, с отчужденной от человеческого тела функцией хранения информации, с памятью. Сегодня счетные устройства не только позволяют пересчитывать зерно и скот. Благодаря гибридным возможностям компьютер получил возможности, далеко выходящие за пределы того, что человек творил своими пальцами. Не просто ощупывать реальность, но и создавать ее в виртуальном виде. И в реальном тоже. Потому что статистика, аккумулированная социальными сетями и профильными сайтами, определяет поведение не только отдельных людей, но и целых корпораций и стран. Фикции цифр становятся самосбывающимся пророчеством.

Магистральное развитие технологий длительное время шло по пути экспансии, и это ставило проблему масштаба. Когда холод ночи истязал Люсьена, тот защищался тем, что помещал между собой и злой темнотой шкуру убитого животного. Со временем это превратилось в полезную привычку, а после — в такое медиа, как одежда, дальнейшее расширение кожи. Со временем одежда разрослась до размеров квартиры, затем — города, государства, а в XX веке появились Лига Наций и ООН. 26 июня 1945 года, когда был подписан Устав ООН, мы построили последнее на данный момент расширение нашей кожи.

Вместе с едиными стандартами, включая определенность в отношении того, кого мы считаем людьми, мы наконец построили человечество. Мы определились с тем, что человеком можно считать определенный биологический вид, хотя это было не очевидно ни до, ни, местами, после 1948 года, когда Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию 217 А (III) о правах человека. И сегодня, по выражению самого Маршалла Маклюэна, мы носим на своей коже все совокупное человечество, последний предел расширения нашего эпидермиса.

Другими словами, мы говорим об уровнях расширения человеческого тела. Если непосредственные расширения вроде вилки как расширения руки или одежды как расширении кожи, являются нижними уровнями расширения, то пограничные заграждения, не дающие развалиться стране и удерживающие ее так же, как мы удерживаем вилкой пельмень, являются верхними расширениями человеческой способности хватать.

Появление новых устройств, усложнение их структуры на каждом новом уровне расширения привело к тому, что технологические устройства начали занимать слишком много места. Одно дело, когда Люсьен подобрал бревно и приспособил его под плавсредство. Это — использование дарового материала, совершенно не требующее расхода площади. Другое дело, когда необходимо выдолбить или сколотить лодку, для которой необходимо отгородить часть береговой линии. И уже совершенно иное — когда ты строишь супертанкер, что будет привозить с отдаленных месторождений нефтепродукты для нужд целого города (нередко оказывается, что город этот, все его население, и работает на той самой верфи, где создается супертанкер).

Появляется необходимость в совершенно иной пространственной организации. Первые города-крепости, сперва занимавшие лишь небольшой остров в дельте реки, удобный для организации обороны. Они разрастались и разуплотнялись, вынося сперва вторичные, а потом и ключевые технологии за пределы крепостной среды — технологии механические, социальные, интеллектуальные, информационные.

Вначале античные полисы сменились латифундиями и аллодами, составлявшими средневековые формы владения, затем их сменили огромные территории империй, развернувших невиданных масштабов экспансию, закончившуюся только в XX веке. Освоение Средней Азии, Африки, Нового света — все это продиктовано технологической необходимостью пространственного рассредоточения технологий и порожденного ими перенаселения.

Однако в это же время произошло событие, отменившее необходимость взрывного развития технологий. Речь идет о конце эпохи дизеля и бензина и начале электрической эпохи.

Взрыв расширения усложняет организационную структуру. Если в эпоху пара и пружинных механизмов источник энергии находился рядом с механизмом, совершающим полезную работу, то в электрическую эпоху источник энергии вытеснен в надсистему. То есть раньше котел паровоза крепился на самом паровозе, а паровой бак парохода находился на самом судне, и гребные колеса крепились к этому баку с помощью ременной передачи. Сейчас же нет необходимости ставить паровой агрегат возле каждой посудомойки в квартире или на каждом поезде метрополитена. Достаточно одного устройства стандартной мощности для всех типов техники. Достаточно одной АЭС на весь регион. Это и называется — вынесение в надсистему.

Конечно же, не все так просто. Когда паровым машинам пришли на смену двигатели внутреннего сгорания, процесс не был завершен. Мы до сих пор пользуемся автомобилем, у которого источник питания находится внутри, мы пользуемся сотовым телефоном, у которого есть свой автономный аккумулятор, тепловозы не были вытеснены полностью электричками, и продолжают ходить по рельсам, используя внутренний источник энергии. Однако общая магистраль диктует необходимость отделить от устройства источник питания и «обобществить» его с другими устройствами.

Уже сейчас разрабатываются проекты передачи электричества по воздуху, по полотну шоссе, зарядки телефона от тепла руки или от солнечного света, вакуумные поезда, которые приводит в движение давление воздуха в трубе. Все это ведет к миниатюризации техники, индивидуализации ее пользователя.

Такая тенденция уже привела к тому, что освободились огромные площади, ради занятия которых и разрастались прежде города и страны. Например, если раньше для организации телефонной связи в районе необходимо было построить здание, где несколько этажей заняты шкафами с тумблерами, то теперь эту же работу (и куда большую) выполняет один компактный компьютерный сервер. Освободившиеся площади или продают как лофты, или с переменным успехом сдают под бизнес-центры.

Другой пример. Всю механическую эпоху мы выносили функции жилья наружу, увеличивая пространство города. Парадная зала личного особняка превратилась в городскую площадь, оранжерея — в городской парк, столовая — в кафе и рестораны, трофейные залы с фамильными достижениями сделались музеями, комнаты для прислуги — административными зданиями городских служб, будуар стал салоном красоты, рабочий кабинет — офисом фирмы, конюшням пришли на смену уличные и дворовые парковки, хлеву — городские мясокомбинаты и пригородные фермы, комнаты для игры в бильярд и преферанс обернулись кинотеатрами и центрами развлечений, детскую сменили детсады. В итоге по своим функциям современное жилье — это лишь ночлежка. Что становится в полной мере очевидным, если взглянуть на квартиры-студии, которые сейчас входят в моду.

Однако в электрическую эпоху ценность жилья резко возросла. Зачем встречаться с друзьями, прогуливаясь в парке, если это можно сделать в социальных сетях, не выходя из дома? Зачем питаться в ресторане или фастфудной, если еду оттуда может доставить курьер по звонку или заявке на сайте? С одной стороны, мы пытаемся «впихнуть» обратно в нашу квартиру-студию все вынесенные из нее функции, и это дурно сказывается на порядке в ней. С другой стороны, огромные пространства парков, городских площадей, набережных пустуют. Здесь больше не проходят народные гуляния: они переместились назад в квартиры. Даже такое сверхзрелищное явление, как фейерверки, из общегородского события превратились в события дворового масштаба, а теперь и вовсе развлекают народ с экранов планшетных компьютеров.

Уже не так нужны заводы с их логистикой, рабочими цехами и погрузочными площадями. Новая электронная экономика куется в гаражах. Малые партии, кустарное производство. Уже запущены серийные 3D-принтеры. Не за горами дни, когда наноассемблеры будут производить штучные товары по цифровым чертежам, используя в качестве сырья бытовой мусор, разбирая его на атомы и упорядочивая в полезной последовательности готового продукта. Уже не на заводе — в комнате.

Возможно, скоро и огромные пространства ТЭЦ и АЭС будут уходить в прошлое. Если, предположим, черепица дома сможет накапливать электричество за световой день, и этого электричества окажется достаточно для суточного потребления, зачем подключать здание к электросети? Такой дом сам может превратиться в электростанцию, продавая излишки электричества городу.

Огромные пространства, приспособленные под нужды экспансии, приходят в упадок. Самый наглядный тому пример — регионы, стоявшие в авангарде экспансии механической эпохи. Например, т.н. «ржавый пояс» на северо-востоке США, откуда ушла автомобильная индустрия. Но и в нашей стране мы видим тут и там постапокалиптические остовы советской механической индустрии. Что скорее их разрушило — распад СССР или наступление электрической эпохи — большой вопрос.

Еще окончательно не решена проблема таких пережитков экспансионистской эпохи технологического взрыва, как автомобильные дороги и автомобили вообще. Однако тенденции таковы, что и автомобиль может быть отменен электрической эпохой. Многие уже сейчас выбирают работу на дому, вместо того, чтобы сидеть в офисе где-нибудь в душном центре города. Полным ходом идут разработки комнат виртуальной реальности, которые позволят виртуально присутствовать в любой точке мира, где есть камера и проектор. Другие фирмы разрабатывают «аватаров» — высокотехнологичные протезы целого человеческого тела, в котором может жить человек, фактически находясь при этом в «кибер-гробу» или в своей квартире, никогда ее не покидая.

Возможно, нам придется забыть не только о летающих автомобилях, порожденных фантазией механической экспансионистской эпохи, но и о привычных автомобилях на колесах. Скорее улицы будут стоять пустыми, и по ним будут носиться на чудовищных скоростях одинокие автомобили, чем движение станет настолько плотным, что потребуется осваивать для дорожного движения и воздух над трассами.

Тем, что города все еще не изъедены дырами индустриальной пустоты, мы обязаны постоянной миграции из регионов и других стран. Явно преувеличенная ценность большого города в сознании такого мигранта — следствие привычек думать в категориях механической эпохи, эпохи экспансии, взрывного развития технологий.

С приходом электричества происходит процесс, обратный взрыву. Это схлоп, взрыв внутрь. Или имплозия, если использовать латинское выражение.

Если взрыв технологий, как в случае с квартирой, передавал свои расширения на следующий уровень — с кожи в квартиру, из квартиры в город, из города на всю страну, из страны на весь мир, — то имплозия представляет собой обратный процесс перехода расширений на нижние уровни. Теперь то, что есть в мире, стремиться попасть в страну, из страны — в город, из города — в квартиру, из квартиры — на кожу, а то и вовсе проникнуть в человека, став его частью.

Другими словами, если раньше, чтобы увидеть китайцев, требовалось оторваться от дивана (технологического расширения своего зада), выйти из дому, заслужить доверие в городе, чтобы магистрат или богатые горожане пожертвовали денег на твое опасное предприятие, построить корабль и плыть в сторону Китая, то теперь китайцы сами приходят к тебе в дом. Сперва они в качестве трудовых мигрантов проникают из Китая в твою страну, затем оседают в городе, обособляя территорию чайна-тауна, затем проникают в квартиру через экран телевизора, а после появляются и в планшетном компьютере — технологическом расширении твоей кожи.

Прежде Великим универсальным вычислителем в детерминистской философии мыслился Бог. Существо, все знающее, потому что рассчитавшее все причинно-следствие связи и вероятности. Затем компьютер был воплощен и на земле в виде огромного здания, где системные шкафы портили огромное количество картонок, пробивая в них перфорации. Услугами этого компьютера пользовалась вся страна: чтобы рассчитать теоремы, свести баланс, составить производственный план на очередную пятилетку. Его потомки — суперкомпьютеры — сегодня находятся в различных городах и используются более специализированно. Компьютер переместился в каждый дом, став персональным. Это — уровень расширения «квартира». Сменяют его индивидуальные смартфоны с выходом в интернет и планшетные компьютеры, фактически являющиеся уровнем расширения «одежда». Женщины часто относятся к своим телефонам как к аксессуарам, подбирая под них украшения, а иногда и платье — под цвет телефонного чехольчика.

Не за горами тот день, когда с помощью хирургической операции в голову человека будет вживляться устройство интерфейса, которое станет получать информацию и встраивать ее в качестве дополняющего сигнала в мозг, производя дополнительную память и дополнительную реальность. Это станет проникновением медиума на нулевой уровень расширений. Человек и будет медиумом. Возможно, перестав при том быть человеком.

Раньше экономический успех зависел от того, как успешно человек масштабировал в пределах города или страны товары, которые изготавливал у себя дома. Частная лавка сменялась мануфактурой, а после и заводом. Сегодня, во времена имплозии, напротив, успех в бизнесе зависит от того, как успешно медиум будет перенесен с уровня верхних расширений на низлежащие уровни. Грубо говоря, каким образом те ресурсы и товары, что имеются на территории страны, будет перемещены в город, из города — в квартиру, а из квартиры — на кожу.

За успехом ретейл-систем, по которой работают гипермаркеты, стоит успешное перенесение продуктов со всего мира в город. Социальные сети — это успешное перенесение друзей (или, по крайней мере, их виртуальных копий) из города в квартиру: они «живут» в вашей квартире и доступны в любое время посредством компьютера. Успех устройства по чтению электронных книг обусловлен тем, что теперь все книги мира содержаться не только в таком расширении четвертого уровня, как Российская национальная библиотека, не в таких расширениях третьего уровня, как городские библиотеки, не в расширении второго уровня «домашняя библиотека», но и в «кожном» расширении, в наших руках.

Технологии, однажды отчужденные от человеческого тела и удаленные от него по магистральным путям своего развития, пробиваются через уровни расширений обратно, совершая петлю. Сперва мы отчуждаем у себя память посредством такого медиума, как черно-белая фотография, но процесс на этом не останавливается. К фотографии присоединяются гибридные энергии, и та превращается в немое кино. Затем добавляется звук, цвет, что раскрашивает картинку сперва в естественные цвета, делая ее похожей на настоящую, а после — и в фантастические, не скрывая, что такого изображения никогда не было и оно и не претендует на звание «естественного». Следом приходит потоковое видео, которое можно не только остановить и запустить, но и открутить назад, микшировать и комбинировать с чем угодно.

Начинаясь как домашнее расширение, фотография выходит в город, а затем возвращается к нам обратно под действием сил имплозии. И уже не в дом, а на нашу кожу. Осталось только сделать интерактивное кино, в котором сюжет будет зависеть от действий зрителя, и довести эту технологию до такого совершенства, что человек не сможет отделить свою настоящую память о событии от памяти о просмотренном кинофильме об этом событии. В этот момент медиум перейдет на нулевой уровень расширения и станет… человеком.

Все достижения экспансии механической эпохи благодаря электричеству в какой-то момент начали возвращаться туда, где началась эта экспансия. Память и опыт человека, вынесенные за пределы человеческого черепа, материализовавшиеся в виде книг, схлопываются обратно, становясь жестким диском. Радио, этот современный вид племенного барабана, ранее воплощавшееся в столбы с громкоговорителями, сперва сжалось до масштабов домашнего приемника, а затем — до размеров mp3-плейеров с подкастами. Даже дома и на нашей коже, когда в синхронизации социальных циклов уже нет необходимости, мы продолжаем ловить пульс человечества.

Некоторые технологии еще предстоит «схлопнуть». Такая технология, как крыло самолета, доступная корпорациям, действующим на уровне страны, уже сейчас доступна и фирмам, организующим парапланерные развлечения, однако на уровне квартиры, в виде индивидуального ракетного ранца, эта технология еще не освоена. А потом этот ранец может стать чем-то вроде обуви для повседневного ношения и полета, окончательно имплозируя на первый уровень расширений.

У имплозии есть и политическое измерение. Раньше Великобритания и Россия были источниками постоянного расширения, основой которого являлась технологическая мощь, мощь заколдованных медиумов, поставленных на службу империи. Сегодня же удаленные колонии возвращаются к нам. Индусы и таджики, получив доступ в интернет, к знаниям человечества, «схлопываются» в Лондон и Москву. Имплозия несет их туда, где начались великие географические открытия.

В политике, сфере достаточно удаленной от техники, эффект имплозии также выражается т.н. «субсидиарностью» — практикой спускать принятие решений по проблемам на тот минимальный уровень, на каком эти проблемы и могут быть разрешены.

В СССР, монументальном воплощении экспансии механической эпохи, большинство проблем решались на самом высоком уровне: качество дорог, нормы общественного питания, правила русского языка и т. д. Требовались многочисленные инспекторы, следившие за соответствием ГОСТу. Над ними стояло больше сотни министерств, которым было предписано иметь дело со всем, что происходит в стране. Но в электрическую эпоху считается, что важно сильное самоуправление и что люди сами способны решить большую часть своих проблем, если грамотно самоорганизуются. Можно жаловаться президенту и правительству на то, что в подъезде не горят лампочки, но проще ввернуть эти лампочки самому.

Сегодня огромный имплозивный поток проникает во все сферы человеческой жизни, и именно с неспособностью остановить этот поток и связан беспорядок в нашем доме, в наших отношениях с людьми, на работе, в нашем питании и расписании дня. Если раньше мы избавлялись от ненужных медиумов, передоверяя их более высоким уровням расширений, то сейчас более высокие уровни расширений в интересах своей стабильности «спихивают» свои проблемы на как можно более низкий уровень. И именно имплозия усугубляет те пороки медиа, которые раньше утилизировало государство, общество, церковь или корпорация.

Основные понятия:

Органопроекция — взгляд на технику как на дальнейшее развитие человеческого тела, а на технические изобретения как на дальнейшее развитие по образцу живого организма, как на раскрытие естественных возможностей этого организма.

Уровни расширений — сферы, в которых происходит технологическое расширение человеческого тела, различающиеся масштабами. Для удобства понимания в этой книге выделяются уровни расширения «кожа», «квартира», «город», «страна», «мир», и примеры расширений привязаны к ним. Однако существуют промежуточные уровни, мене ценные для анализа вроде «дом» или «регион».

Эксплозия, взрыв, взрывное развитие технологий — процесс масштабирования технических изобретений, перенос с нижних уровней на верхние. Например, небольшая частная паровая машинка увеличивается и используется уже для городских нужд, а затем и как источник энергии для техники национальных масштабов вроде парохода или паровоза.

Имплозиях, схлоп, имплозивное развитие технологий — процесс демасштабирования технических изобретений, перенос с верхних уровней расширений на нижние. Например, перенос апельсинов из тропиков — в страну с холодным климатом (доставкой или выведением морозостойких сортов), затем в каждый город, а потом в виде доставки продуктов и в каждую квартиру.

Глава IIII

«Хорошо, — скажет уважаемый читатель, — мы обсудили, что такое медиум, как человек заключил договор с этой силой, мы разобрались в выгодах медиумов и тех ежемесячных взносах, что они взимают с нас без нашего ведома, выяснили механизмы эксплозии и имплозии, но…

КАКОЕ ОТНОШЕНИЕ ВСЕ ЭТО ИМЕЕТ К ПОРЯДКУ?

Какое отношение эти законы имеют к бардаку у меня в гараже, моему лишнему весу и неразберихе в отношениях с девушкой?»

Справедливо. И сейчас мы подошли к самому важному — как навести порядок в окружающих нас медиа.

Мы уже разобрались, что бытие медиума определяется своеобразным несущим процессом, который диктует логику его развития. Этот процесс, который мы назвали магистралью, является связующим для всех медиумов одного типа на всех уровнях их расширения. Словно шахта лифта, он соединяет нижние уровни здания с верхними. Да, медиумы на разных уровнях расширения не идентичны, а производны. Другими словами, в основе кинематографа лежит фотография, но сам кинематограф — продукт гибридных энергий, результат соединения фотографии с вращающимся механизмом. Однако они все равно связаны друг с другом магистралью, и именно по этой магистрали они и схлопываются, имплозируют на нижние уровни расширения, с которых и начинали когда-то свое расширение.

Теперь представим, что наш магистральный путь расширения медиа представляет собой большую крытую трубу. Мы живем возле этой трубы и все продукты и субпродукты нашей жизни сливаем в нее. Будет ли то искусная поделка, новая социальная норма или, в прямом смысле, отходы жизнедеятельности, мы в любом случае сольем их в трубу, что унесет их на верхние уровни расширений.

Там все то, что мы «спустили в трубу» будет масштабировано, адаптировано и систематизировано в категориях верхних расширений. Поделка окажется скопированной, технологизированной и поставленной на поточное конвейерное производство. Горшок, который лепил деревенский гончар, книга, которую переписывал монах, нож, который сковал оружейник, будут силами мануфактур, типографий, фирм, заводов или целых корпораций превращены в серию. Серия будет изготавливаться сперва в наименее привлекательном промышленном районе города, затем переедет в тот регион страны, где ручной труд дешевле, а после может и вовсе покинуть страну, сменив ее на ту, где человек готов работать едва ли не за еду.

То же и с социальной нормой: сперва ее практикуют ваши друзья, найдя удобной, затем — субкультура, социальная страта, сообщество горожан, а, в конце концов, быть может, ее назовут «национальной чертой», а то и вовсе сделают маяком для людей всего мира, как это произошло с теми идеями и нормами, что производил своей жизнью один человек — Платон.

Также и отходы жизнедеятельности: прежде помои выплескивались прямо на мостовую, затем переехали на городские и загородные свалки и в коллекторы, а после сгрудились в огромных межрегиональных мусорных агломерациях, мусоромогильниках и межрегиональных заводах по сжиганию или переработке мусора.

В любом случае, что бы мы ни производили в процессе жизни, все это будет погружено в трубу и смыто на другие уровни расширения, которые касаются нас уже опосредовано.

Разумеется, потомок Люсьена приходил в восторг от такого соседства с трубой! Он видел, как все, что он делает, масштабируется, превращается в огромные устройства, порядки, конструкции. Он приручил лошадь, исходя из ширины ее крупа, построил дороги, что опутали весь континент, эти дороги определили товаропотоки, а те, в свою очередь, привели в упадок одни регионы, а другие — к могуществу. Он находился в нарциссическом экстазе, когда видел, как его руки, расширенные до экскаваторных ковшей карьерного самосвала величиной с пятиэтажный дом, раскапывают месторождения, а его кулаки, расширенные до атомной боеголовки, одним ударом превращают целые города в горы бетонного крошева.

То была эра всемогущества. Человек интенсивно расширял границу своего существования. Его расширения захватывали каждый квадратный километр пространства: пустыни, горы, леса, океаны. Заколдованный мир, который лежал за границами освоения, где еще обитали маги, колдуны, гоблины, неведомые твари, уменьшался, упорядочивался и превращался в освоенную ойкумену, наполненную массами человеческих расширений. Здесь-то и появился первый принцип порядка, характерный для механической эпохи и по-прежнему, по привычке, практикуемый сейчас, когда он уже приносит один лишь вред.

Это принцип «Все должно быть на своих местах».

Разумеется, каждый человек по-своему разумеет понятия «все» и «свое место», однако общий принцип ясен без лишних комментариев. Если мир — это контейнер, включающий в себя всю сумму вещей, то необходимо аккуратно укладывать в нем расширения, плотненько, без зазоров, подгоняя свою расширенную кровеносную систему в виде автодороги к своему расширенному желудку промышленной зоны.

Эта техническая установка все класть по своим местам продолжает проявляться везде, где люсьеновы дети находят микроскопические каверны неосвоенного пространства. Религия обнаружила в человеке душу — теперь ее надлежит спасти, психоанализ выявил либидо — его следует потратить, школа нашла в ребенке дар — его необходимо развить. И так далее. Пустые радиочастоты нужно использовать под каналы связи, незадействованные пространства — под новые дороги, логистику и аграрную инфраструктуру, а девственные берега озер и леса — под туристические маршруты.

Медиа тащат за собой новые медиа, и теперь вся пустота, где прежде буквально ничего не существовало, заполнена чьими-то расширениями, подогнанными одно к другому. Вот пешеходная тропа, вот подле нее фонарь, а вот уже растет потихоньку куча мусора на обочине. Один бросил банку, другой, шедший следом, тоже бросил, ибо «все равно наведут порядок». Мусор притягивает мусор, медиум притягивает медиумов.

Медиа-расширения разрастаются, уплотняются, переплетаются, экспансивно охватывая все познаваемое пространство на всех уровнях и во всех слоях. Способствует этому принцип «все должно быть на своих местах». Если места не находится, начинаются разрушительные конкурентные войны — между людьми, сообществами, этносами, корпорациями, государствами. На обломках разрушенной инфраструктуры образовывается так много пустоты, что вновь можно размещать «все на свои места». Собственно, в этом всегда и заключалась гигиеническая польза войны: разрушать безмерно расширяющиеся человеческие тела чтобы освободить место для новых людей и для их собственных расширений. Очищающую роль насилия замечали и этологи, и философы, и психологи. Выступать против войны могут позволить себе только те, кто «занял свое место», каким бы скромным или масштабным оно ни было, место, где уложились все его расширения.

И вот, представим, в какой-то момент человек произвел некий очередной артефакт, допустим, статуэтку, в которой воплотил все самое светлое, что было в нем самом. Он поместил ее в трубу, но труба, вместо того, чтобы всосать его произведение и выставить как экспонат в музее или масштабировать ее до городской скульптуры, или даже сделать ее новым Родосским колоссом, которого как чудо света увидит весь мир, исторгла ее обратно. Статуэтка упала на пол и закатилась в угол.

«Бывает, — подумал человек. — Должно быть, какой-то сбой внутри трубы». Не отчаиваясь, он поднял статую, стряхнул с нее пыль, поставил в угол и принялся «исторгать из себя» новые медиумы. Через некоторое время снова произошел сбой, но человек не придал значение и ему, так как уже забыл о первом случае. Ведь память у него стала короткой еще тогда, когда он заточил ее в книги, CD, DVD и жесткие диски. Затем произошел третий сбой…

Сперва сбои случались время от времени, затем их регулярность стала возрастать, а промежутки между «отказами системы» сокращаться. В какой-то момент человек заметил, что из трубы прибывает то, что он в нее раньше не помещал. Руководствуясь принципом «все должно быть на своих местах», человек расставлял в определенном порядке те вещи, что исторгала труба, в своей квартире. Если раньше он жил в просторном доме, то теперь дом превратился в коморку, где максимально эффективно использовался каждый сантиметр пространства. Человек стал даже задумываться о том, чтобы прикрутить книжный шкаф к потолку.

Выводов человек не делал. Для него механическая эпоха закономерно сменилась электрической, и он ждал, что электрический век будет играть по тем же правилам, что и механический. Но нет. Наш герой сам не заметил, как оказался в ситуации, когда из трубы все прибывает и прибывает масса вещей. Прибывает уже откровенный мусор, для которого нет разумного предназначения. Труба очень редко принимала артефакты нашего несчастного, лишь в том случае, если они оказывались чем-то действительно уникальным. Человеку требовалось очень стараться, чтобы найти и воплотить в медиуме нечто поистине новое, так как труба делалась все прихотливее. Зато дом человека она заваливала хламом совершенно беззастенчиво.

Эта небольшая аналогия может показаться смешной, но разве не так мы относимся к пространству, что нас окружает? Нашу ультраструктуру, наше социальное окружение и, буквально, нашу квартиру захламляют случайные знаки, сигналы, люди, вещи, которые все прибывают и прибывают, а мы пытаемся найти им «свое место», вместо того чтобы придумать, как заткнуть трубу и сделать отвод, что не даст ей переполниться и взорваться.

Я задумал написать эту книгу, когда увидел, какой путь проделала гипсовая статуэтка орла. Вещь довольно бесполезная, не несущая никакой смысловой или полезной нагрузки. Обычная статуэтка, подаренная мной моему приятелю Леониду Армеру на день рождения, долгое время хранилась у него на полке, занимая полезную площадь. Когда у орла отвалился коготь, тот переехал на работу к Леониду, где встречал гостей на полке, подпирая документы. Позже перебрался с работы в штаб общественной организации, в которой Леонид состоял. Там использовался сперва как пресс-папье, затем стоял на шкафу без дела. Потом исчез. После долгих расспросов выяснилось, что орел передарен кому-то третьему, где, видимо, продолжил свой исторический путь из гипсовой мастерской на помойку, не улучшив ничью жизнь, не сделав мир лучше. Не будь его, мир ничего не потерял бы.

Эта история и отражает тот процесс схлопывания, когда труба вываливает на человека ошметки медиумов верхних порядков, а тот суетится, пытаясь найти им «свое место», и не находит. Живые орлы, обитающие в дикой природе, схлопываются в города, наподобие того орла, что стал символом Пятигорска, а после и в квартиры — в качестве бессмысленных сувениров.

Когда медиумы все прибывают, возникает необходимость налаживать отношения с ними, чтобы уже по типам этих отношений классифицировать места, что для тех или иных медиумов окажутся «своими». Другими словами, памятному подарку место на книжной полке или на компьютерном столе, а утилитарным предметам узкого профиля — в кладовке или в шкафу.

Со временем медиумы скапливаются в подобных выделенных «своих местах»: на антресолях, в чуланах, на чердаках, в гараже, на даче. Теснятся там и скучиваются, творя явление, аналогичное тому, какое в живом организме вызывает рак.

Известная шутка гласит, что, если вы решили навести порядок в доме, главное — не разглядывать мусор. Вы начинаете рассматривать свои расширения и снова впадаете в то состояние нарциссизма, очарования своими расширениями, что не дает избавиться от мусора. «Ракушка — вещь, вроде, бесполезная, но красивая и напоминает о том, как мы ездили в Марокко», — типичная литания тех, кто очарован собственной памятью, заточенной в хламе. Одно из заклинаний, которыми мы усыпляем себя, исполняя принцип «всему должно быть свое место».

Второе заклинание — «может пригодиться». Когда мой приятель Дмитрий Селиверстов жаловался, что у него захламлен гараж, я спросил его, чем же конкретно гараж захламлен. «Ну, к примеру, дедушкин костыль». «Зачем тебе третья нога покойного человека? Его расширенная ходовая часть?» — уточнил я. Он ответил: «В будущем может пригодиться».

Вспоминается шутливый стишок на эту тему:

Меня преследуют сомненья

Купить ли саночки и гроб.

Ну, гроб, допустим, пригодится,

А саночки как знать, как знать…

К тому времени, когда костыль сможет пригодиться моему приятелю, костыли уже, наверное, будут выпускать с сервоприводом, кнопкой вызова скорой помощи, Bluetooth, панорамным сканированием и т. д. То есть в виде экзоскелета. Одним словом — в гораздо более выигрышной комплектации, чем гнилая деревянная палка. Во-вторых, костыль может и не пригодиться вовсе.

Довод Селиверстова — лишь заклинание, обращенное к вероятностному будущему. Оно отвлекает от очевидного: ближайшая помойка имплозировала в гараж Селиверстова и открыла там свой филиал. Как еще объяснить то, что вещи, чье место на помойке — на третьем, «городском», уровне расширения, — оказались во втором, «квартирном» уровне, в гараже у Дмитрия?

Добросовестно исполняя принцип «все должно быть на своих местах», Дмитрий ежемесячно «наводил порядок» в гараже, плотно укладывая свои и чужие расширения по полкам и вдоль стен, чтобы освободить место… для чего? Для того чтобы новому мусору было куда прибывать? Совершенно очевидно, что принцип механической эпохи больше не работает вовсе или работает в пренебрежимо ограниченных сферах — тех, куда еще не проникло электричество.

Но не работает и другой принцип, который мы назовем — «Хранить, а не владеть».

Когда наш Люсьен обнаружил, что у него освободилось 80% процессорного времени, у него возникла острая необходимость это время упорядочивать. Он изобрел два способа упорядочивания свободного времени, которые мы будем называть «игрой» и «производством».

И Йохан Хейзенга и Жан Бодрийяр считали, что игра появилась первой. Хейзенга приписывал игру — этот высокий морочный соблазн — тем культурам, что еще не узнали целенаправленного производства. Для них жизнь проходила в форме игры, причем игры серьезной, связанной с вопросами выживания и смерти, социального возвышения и падения и т. п. И лишь в XIX веке отдельные виды производства, которые в древнем мире не имели даже регионального масштаба, приобретают этот, и даже глобальный, масштаб и становятся производствами серийными, массовыми, стремящимися к тотализации.

В то же время игра из великого направителя жизни превращается в нечто гигиеническое, воспитательное, образовательное, релаксивное, относящееся к детям, умалишенным, в нечто, что происходит в остаточное после производства время. Другими словами, игра в мире производства становится тем, чем было производство в мире игры древнего человека. Меж тем как производство занимает все уровни нашей жизни. Формируется не просто практика производства, а целая технологическая установка ко всему, частью которой эта практика становится.

Мы производим в этом строе не продукты потребления. Мы производим свой образ, свое знание, свою среду обитания, свою внешность, свой образ мысли, интеллект. Производим недостачу. Если недостачи нет, мы начинаем воображать себе недостачу, чтобы производить ее восполнение.

В производстве действует прямая логика. «Вложил — произвел — реализовал — выручил». Это фиксированная цепочка, которую нельзя прервать. В строе производства имеет решающее значение объемы, и вовсе законы, формальные признаки. Игра же не признает законов, договоренностей, статусов, мнений, точек зрения. Для игры все является игровой валютой. Единственное, что по-настоящему незыблемо в игре — это правило, вокруг которого игра выстроена. У игры нет цели, в нее можно вкладывать все, что угодно, можно постоянно поднимать ставки, но изъять из игры ничего нельзя, в отличие от производства. Это главное отличие игр. Если профессиональный игрок в покер играет с холодной головой, чтобы заработать, и не подвержен азарту, он — производитель. В противном случае — игроман.

В производстве есть расчетный результат, прямая логика и планирование. В игре положение неустойчиво, логика диалектическая, дуально-дуэльная. Знаки обращаются: выигрывая в одно время, проигрываешь в другое, победа приводит к поражению и наоборот, запланировать что-либо невозможно, любой успех и поражение ситуативны.

Бодрийяр считал строй игры особым типом страсти, присущим человеку. Игра — не психология, не метафизика и не вера, но отдельный феномен, который невозможно игнорировать и который требует определенного типа взаимодействия. Феномен, порожденный медиумами.

Попробуем изобразить строй игры и строй производства графически. Представим себе два пространства. В первом пространстве есть система координат, отраженная в двух перпендикулярных прямых — абсциссе и ординате. Неважно, что на них отложено, но для примера возьмем время и количество. Теперь все пространство нашей жизни можно описать во временно-количественных категориях. Представим, что мы производим туфли. В нулевой точке системы координат никто ничего не произвел и никакое время не потратил, это математический ноль. Все остальное пространство измеряется в единицах времени и количестве пар туфель.

В одном квадранте — точки положительной величины. «Я произвел тысячу пар обуви за один год». Другие квадранты хитрее. «Прошел год, за который я мог бы произвести тысячу пар обуви, но не сделал этого», «Я бы производил обувь, но у меня нет лишнего года», «Ух ты, сколько у вас тут обуви! Поди, целый год потратили, пока делали» и т. д. Есть отрицательные количественные величины. Например, когда бизнес начинается не с нуля, а с минуса.

С одной стороны, в этом расчерченном пространстве появляются как возможные огромные величины. Закон, пишет Бодрийяр, стремится к тотализации. То есть стремится определить во временно-количественных категориях абсолютно все точки доступного и мыслимого пространства. Это подстегивает наши амбиции и требует перенапряжения всех сил в тот момент, когда перенапряжения может и не требоваться. Мы «зарываемся в дела», начинаем мыслить не реальными цифрами, но мыслимыми, огромными значениями, которые теперь стали возможны.

С другой стороны, появляются такие фикции, как «потерянное время», «упущенные возможности», «не сделанные дела». Тут же возникает и отрицательная величина — «долг». Они заставляют нас нервничать, хотя это всего лишь причуда разбиения нашей жизни на сектора в строе производства.

В строе игры координатной сетки нет, так как она не произведена. Произведение — понятие из строя производства. Однако в строе игры есть Правило. Оно одно и произвольное. Изобразим его в виде произвольной точки во втором пространстве. Правило не ограничивает, его нельзя преодолеть как границу, потому что оно — точка, а не линия. Но и игнорировать точку нельзя, так как она — единственный устойчивый объект пространства соблазна. То есть где бы мы ни находились в этом пространстве, мы можем ориентироваться только по точке. И все, что в строе соблазна существует, имеет притяжение к точке.

Что это значит? Коловращение знаков или, как мы их называем, прагматических кругов медиумов происходит вокруг этой произвольной точки. Символический обмен идет вокруг точки, то приближаясь к ней, то удаляясь, но не покидая орбиту. Действуют центростремительные силы. Если производство — это экспансия, то игра — это центростремление. Минимальное социальное измерение этого центростремления — два человека-противовеса, вращающиеся в дуально-дуэльных отношениях, между которыми стоит Правило. Джентельменский спор, пакт или воля сыграть в шахматы — все это виды таких дуально-дуэльных отношений.

Счастье и удовольствие Бодрийяр предлагает рассмотреть под следующим углом. Производство превращает одни формы в другие — ресурсы в продукты, — и потому есть небольшой зазор между первым и вторым. То есть берется лоскут кожи, из него делаются заготовки для обуви, и остаются кожаные обрезки. Остатки. Мы берем что-то, превращаем во что-то иное и получаем в качестве привеска остатки.

Например. Хотели добиться от человека одной реакции, получили другую — «осадочек остался». Поели-попили, здоровье произвели — остались объедки, их надо выносить. Производство всегда сопровождается отходами. С остатками, которые не включены в оборот, связано неудовлетворение. Но игра отходами не сопровождается. Вернее, эти отходы не обязательны и могут быть включены обратно в символический обмен, в орбиту вращения.

В игре все вращается вокруг точки Правила, и отходы, в том или ином виде возвращающиеся в круговорот, — в том числе. Именно игра, где все движется вокруг человека и ничто не оседает в качестве остатков, и есть такая игра, в которой человек получает удовольствие. Удовольствие возникает в тот момент, когда «все задействовано». Удовольствие — когда у Люсьена разряжаются энергии инстинктов, удовольствие — когда таланты Леонида, все без исключения, находят применение в жизни.

Этот же принцип касается и теории удовольствия медиумов. Никакие вещи не оседают в остатке, все вращается в символическом обмене. Неудовольствие связано с тем, что образовался остаток, который не встроен в обмен. Например, недосказанность, которой мы не нашли применения. Или нерастраченная энергия. Или вещи, сваленные в гараже Селиверстова.

Что есть остаток в данном контексте? Это мертвечина.

Представьте, что у вас отнялась рука, и начался некроз. Куда бы вы ни пошли, они будет отягощать вас тем, что начнет гнить, заражать кровь, источать зловоние и досаждать вам при движении. Если на примере с биологической рукой, которая омертвела, отягощенность очевидна, почему она не очевидна в отношении ваших кибернетических рук? Я имею в виду, например, теннисные ракетки из вашего детства, с которыми вы не играете уже лет двадцать, храня их в чемодане под кроватью. Почему отравление ими, растянутое во времени, не ощущается вами как отравление?

Согласно бодрийяровской концепции, некоторым образом мною уточненной, само складирование — это процедура, сопровождающая омертвение. Человека так же кладут в гроб, как ставят на чердак старый самовар. Гараж — это огромный зиггурат, могильное сооружение, в котором схоронены трупные остатки умерших или омертвевшие части живых. Хотим мы того или нет, они отнимают часть нашей психической энергии, мы сознательно, подсознательно или бессознательно думаем об этом могильнике, и он отравляет наши мысли.

Более того, многие хранят не просто чужие омертвелые расширения в плане медиа: костыли, авторучки, самовары или угольные утюги. Многие хранят реальные части чужих тел без какого-либо смысла: например, чужие молочные зубы или волосы. Причем только чудовищного размаха нарциссизм заставляет не думать о них как о частях трупа.

Но когда витальность в предметах еще присутствует, они тянутся за другими медиумами, которые придают им смысл существования. Орел «упорхнул» к другому владельцу, так как его собственная логика, логика медиума, заставила его посредством Леонида стать «передарком» — передаренным подарком. Участвуя в прагматическом круговороте, он участвует в некой бодрийяровской игре, продиктованной правилом взаимного лицемерного уважения. Все знают, что гипсовый орел — это хлам, но все делают вид, что ценят такой подарок. Это безопасная игра, так как выигрывают все, по чьим рукам пройдет статуэтка орла и у кого она не задержится надолго, «проиграет» тот, кто получит его последним и не сумеет выбросить на помойку.

В противовес хранению, владение — это управление кругами прагматического обмена. Вещь должна «жить», то есть вращаться в прагматических кругах. Как только кто-то прерывает движение вещи по кругу, складируя вещь, она умирает. Это справедливо как для денег, которые начинают умирать, т.е. обесцениваться, когда их кладешь в кубышку, так и для любых других вещей, которые, во-первых, портятся, во-вторых, устаревают вследствие развития технологий, а в-третьих, сам владелец из них «вырастает».

Вот рефлексия на эту тему из блога Влады Д., в которой ей открылась вся могильная логика хранения, и где она нашла для себя возможность перейти к владению. Публикую с сокращениями:

«У моей бабушки есть несколько сервизов, которые стоят и пылятся в серванте. У моей мамы есть несколько сервизов, которые стоят и пылятся в серванте. У меня есть несколько сервизов, которые стоят и пылятся в коробках шкафа, и несколько любимых посудин, находящихся в витрине…

Я много раз просила бабушку достать красивейший тончайшей работы кофейный японский фарфоровый сервиз из шкафа и выпить кофе именно из тех маленьких, легких как перышко, чашек. И маме предлагала налить шоколад в белые чашки. Однако, безрезультатно. И в голове отложилось убеждение, что самые красивые вещи надо оставлять на потом, их надо хранить, их не нужно использовать, ведь они могут испортиться и их больше не будет. В этом хранении было свое сакральное значение, некое ощущение потенциала.

Когда я выходила замуж, мне купили комплект потрясающе красивого и дорогого французского белья. Второй раз я это белье надела через три года, в день развода, потому что ждала подходящего случая, чтобы подольше хранить такой прекрасный комплект.

Много лет назад я пользовалась чудесным гелем для душа с потрясающим восточно-пряным ароматом. Этот гель покупался в аптеке, он был дорогой, но я не встречала еще ничего похожего. У меня сохранился сэмпл этого геля, у которого истек срок годности четыре года назад. Я так и не решаюсь напоследок насладиться им, потому что это — последняя порция на земном шаре — гель сняли с производства.

Дорогущее шелковое постельное белье, подаренное на свадьбу, так и лежит в моем шкафу. Я на нем не спала НИ РАЗУ! Волшебный коньяк в жестяной коробке, подаренный папой, так и лежит в ней с тех самых пор, как его подарили самому папе благодарные пациенты. Кажется, это было лет десять назад. Я уж молчу про всякие мелочи вроде расходных материалов для творчества, которые покупаются, потому что клевые и хочется их использовать, а лежат, потому что жалко, ведь их больше не будет…»

Другими словами, как и с любым другим медиумом, вещь представляет ценность настолько, насколько она живая, а живая она настолько, насколько ее оживляют многочисленные прикосновения человека. Если ракетками для тенниса играете вы, ваши родители, ваши дети, ваши коллеги, с которыми вы проводите выходные, то вы владеете этой вещью, но если она лежит на случай «может пригодиться», как костыль Селиверстова, она мертва. Предписания механической эпохи требовали сохранять вещи, так как те имели отсроченную ценность. Сейчас же все, что не участвует в прагматическом круге, честнее сразу класть в могилу вместе с дедушкой или выбрасывать после того, как вещь не использовалась в течение, скажем, года.

Третий принцип, который касается нас в связи с новой, электрической эпохой и порядком в ней, можно было бы назвать «Вещи вместо отношений».

Когда экспансия механической эпохи и наша медиа-труба подняли на самые высокие уровни любые человеческие расширения, наступила эпоха потребления. На сцену истории вышли люди, которые забыли, что все видимые невооруженным взглядом машины, институты и устройства, среди которых теперь приходится жить, когда-то были человеческими расширениями. Они неблагодарно высмеивали тех, кто положил жизнь ради грядущего изобилия, посвятил себя исторжению новых медиумов, что составили блеск потребительской эпохи.

И у этой «новой черни» сложилось устойчивое ощущение, что если нечто и живет в мире, то это Машины. А люди стали им казаться производными машин, обслугой, а часто и вовсе продуктом социальной инженерии.

Уродливые политические системы, сложившиеся на излете механической эпохи, демонстрировали полное пренебрежение к людям и человеческим отношениям. И можно понять, почему. Вещи — вот надежное, долговечное и стоящее, а люди — лишь хрупкое, ненадежное, легко бьющееся средство для создания вещей. Поэтому лучше, если вещи будут делать вещи, то есть роботы будут производить продукты, а человек будет отстранен от производства и схоронен в тех местах, где «его место».

Логика механической экспансии гласит, что твоя способность копать или не копать руками зависит от степени усталости твоих рук, но медиум не устает, поэтому ковш экскаватора копает без устали и жалоб. Человеческое должно быть заменено медиумами или, проще говоря, вещами, на всех уровнях человеческого бытия.

Следствием агрессивной пропаганды медиумов стало подозрительное отношение к людям и доверительное — к вещам. Повальная социопатия и перфекционизм — два невроза, ставших следствием этой революцией медиума. Люди перестают доверять людям, утрачивают способность сострадать и понимание ценности человеческого общения (во всяком случае, общения, не защищенного медиумами наподобие чата, форума или хотя бы столика в кафе). Но вместе с тем появился культ вещей и конкурентная гонка за их совершенство, что лишь изображают социальное, подменяя и отменяя его.

Обычный человек давно забыл, что вещи — это не вещи, а лишь напоминания об отношениях людей к людям. Подарок — самый простой заменитель человеческого общения. Об этом еще помнят дети, которые не принимают ложь подмены отцовства или материнства дорогими подарками.

Базар или ярмарка, где человеческое общение включено как коэффициент, определяющий цену товара, в механическую эпоху превратился в маргинальное явление, и продолжает оставаться таковым до сих пор. На базаре твое участие в жизни продавца, твой интерес к нему и его домочадцам, позволяет снизить цену на товар. Человек механической эпохи защитился от продавца жалобной книгой, правами потребителя, прилавком, унизительными процедурами, через которые должен пройти продавец, а после — и экраном компьютера, через который продавец даже не просматривается. Электричество и имплозия могли бы вернуть базар назад на место супермаркета, но эти возможности до сих пор не освоены продавцами. Интернет-магазин остается блеклой копией магазина аналогового.

Другой пример. Появилась целая субкультура хикикамори — людей, живущих в механической эпохе расчеловечивания, но благодаря имплозии получающих все, не сходя с места. Это замкнутые люди, почти не вылезающие из своей небольшой квартиры, работающие прямо в ней и получающие на дом удовлетворение всех своих потребностей. Они живут в утопии механической эпохи: в специальных ящиках-депозитах в виде тех квартир в кварталах «кроличьих клеток», какими сейчас застраиваются новые районы Москвы, Санкт-Петербурга и других крупных городов мира. И имплозия поддерживает их социопатический миф.

Следствием вещизма становится захламление вещами там, где могла бы поддерживаться нематериальная чистота отношений. Если вы пьете вино раз в год, то держать дома штопор не обязательно, добрые отношения с соседями позволят заимствовать штопор в обмен на непринужденный диалог о жизни. Но если ты избегаешь людей, относишься к ним пренебрежительно, конечно, лучше иметь под рукой медиум, который заменит других людей.

Раньше товары и услуги людям предоставляли люди, поэтому не требовалось держать на книжных полках многочисленные папки с договорами. Договорами о проведенном интернете, договорами об аренде помещений, гарантийными талонами и т. п. Хорошо, если мы можем усыпить себя, спрятав этот бумажный хлам за непрозрачную красивую дверцу, что убедит нас, будто за ее внешним благополучием не скрывается гниение мертвечины. Но часто все эти чеки и справки, документы и договора хранятся у нас несистемно, распиханные по всей квартире.

За примерами не надо далеко ходить. Раньше люди людям предлагали и советовали товары и услуги, а теперь это делает такой медиум как реклама. Фасады домов, улицы, целые города захламлены сияющими, мигающими, пульсирующими огнями рекламы. Эта реклама, например, украла у нас Новый год. Многие не ощущают праздника, так как елочная гирлянда — сигнал к началу праздника — растворяется на фоне скидочных и акционных «гирлянд», мигающих двадцать четыре часа в сутки.

В механическую эпоху, когда потребности превышали производственные мощности, можно было позволить себе пренебрегать другими людьми и нарциссически придаваться оргии производства, относясь потребительски как к своим товарам, так и к их будущим потребителям. Но сейчас многие понимают: можно позволить себе быть мерзавцем ровно до того предела, пока тебя не начинают узнавать.

Сегодня все еще легко вести средний бизнес, потребительски относясь как к своим работникам, так и к своим клиентам, прятать в договора уловки, не платить зарплату и издеваться над чужим достоинством. «Новая чернь» может довольно быстро скопить состояние и превратиться в «новое мещанство». На заре глобализации можно было так вести дела и в крупном бизнесе. Но тенденция такова, что имплозия делает прозрачными любые человеческие отношения. Уже благодаря газетам стало невозможным вести нечестную игру по-крупному, теперь же, благодаря интернету, удается «просветить» личность любого руководителя среднего и даже малого бизнеса на предмет порядочности. То, что мы еще не находимся в тотальном пространстве, где все знают всех, где личная репутация является достоянием широких слоев общественности, — вопрос времени.

Вещи, отделяющие нас от людей, скапливаются, создавая вокруг нас экзоскелет. Это и защитный скафандр, и мобильная версия гроба одновременно. В нем мы доживаем время, отпущенное нам после смерти, которую мы традиционно забываем констатировать.

Это филактерии, в которые мы складываем то, что условно можем назвать «душой». Если наши отношения с людьми до механической эпохи создавали прочную сигнально-ответную систему в общине, то теперь мы можем позволить себе любить вещи, и это отношение, психо-информационный комплекс, заключить в предмете, который и становится нашей филактерией, хранительницей части нашей души.

Если в аграрном обществе, где медиумы не так плотно управляли жизнью, люди подтверждали наше существование, и получить знания можно было только от человека к человеку, то уже в предмеханическую эпоху появились и распространились книги и другие медиумы, у которых можно было научиться без участия людей. Человек оставлял артефакты своего существования и без чужих свидетельств, а значит, лишь вещи могли хранить части его отношений. Этим вещи и были ценны.

Вот магнитик на холодильнике, который мы купили, когда ездили в Крым. Вот часы. Они уже не ходят, но напоминают о покойном друге. Эту книгу я читал в детстве и храню ее, потому что она напоминает мне о моем увлечении научной фантастикой. А вот мой блог, там все мои мудрые мысли. Душа спрятана в вещах, а человек, который перестает быть чем-то большим, нежели сумма впечатлений, размещенных в вещах, превращается в пустую оболочку, которая лишь по недоразумению продолжает жить, утратив всю свою витальность.

Неудивительно, что наши филактерии разбросаны по всей квартире и доставляют нам столько неприятностей!

Но мы чудовищно боимся смерти и продолжаем прятать себя в бесполезном барахле. Иногда мы прямо говорим, что «эта ваза отражает мою уникальную личность», но нарциссизм не дает нам взглянуть на содержание самой вазы. Мы частично убили себя, и ампутированную часть тела спрятали в вазе. Что не многим отличается от того, как внутренние органы умершего фараона размещались по сосудам в ходе погребения. И все немногое отличие здесь сводится к тому, что мы делаем это еще при нашей (формальной) жизни.

Сегодня, в эпоху электричества, а значит — образов, социальных сетей и блогов, — люди, казалось бы, связаны друг с другом больше, чем когда-либо. Но в действительности связаны не мы, а наши филактерии, которые мы считаем собой. В то время как, по большому счету, до них нет никому дела. Могут и вовсе появляться «фейки» или «виртуалы» — несуществующие люди, представленные лишь в медиумах. Мы скребемся в стекло сотовых телефонов, буквально умоляя медиума пустить нас в тот светлый и прекрасный мир, где обитает он сам. Обитает вечно, не связанный ограничениями плоти. Когда же умираем, на стенах социальных сетей появляются «крестики» в знак сожаления. Но и это быстро проходит. От нас остается неодухотворенный мусор.

Вместо того чтобы жить, мы прятали в вещах части своей жизни, как белка прячет желуди по дуплам. Также одним из характерных симптомов психических заболеваний является то, что больные прячут еду по карманам. Они не уверены, что настолько являются частью людского мира, что их жизнь гарантируют отношения. По карманам они прячут не что иное, как свою жизнь.

Вещи не отражают личности. Как и любые филактерии, они защищают личей — нежить, которая вместо смерти выбрала «нежизнь», «вместожитие».

Наша задача — вернуть человеку жизнь и порядок в различных специальных областях его бытия, пересмотреть законы этого порядка в условиях электрической эпохи. Далее мы рассмотрим то, как эти законы развертываются в каждой, отдельно взятой сфере нашего существования.

Основные понятия:

Механическая эпоха — эпоха, в которой доминировали технологии, построенные по принципу механической передачи рабочего импульса от источника (паровой или дизельной машины) посредством дискретной цепи (ременной передачи, вала, шестеренок) к рабочему телу.

Электрическая эпоха — эпоха, в которой доминируют технологии, построенные по принципу электрического поля, которое задействует все устройства, составляющие электрическую цепь, для перевода электрической энергии в те виды работ, для которых они предназначены.

Порядок — состояние вещей, отношений и процессов, при котором логика медиумов совпадает с ожиданиями людей, а медиумы совершают основную работу по обеспечению этого состояния в течение продолжительного времени.

Беспорядок или хаос — состояние вещей, отношений и процессов, при котором логика медиумов противоречит ожиданиям людей, а медиумы преодолевают сопротивление людей по наведению порядка и устраивают свой альтернативный порядок, противоречащий людским представлениям о нем.

Глава V

Ощущение того, что мир находится в беспорядке, основано на том, что мы его не понимаем, он не организован для нас понятным образом, а наши расширения, которые должны нас слушаться, отказываются это делать. Ощущение — это маркер, который свидетельствует о том, что мы находимся…

НЕ НА СВОЕМ МЕСТЕ

И это, пожалуй, одна из ключевых проблем отношений человека и медиа, воспетая как проводниками профориентации, так и многочисленными приключенческими и героическими романами.

Экзистенциальный кризис, который снова так модно сегодня испытывать, это также проблема взаимодействия человека и медиумов. Ищущий «свое место» человек, полагает, что должно быть в этом мире хоть какое-нибудь место, хоть какой-нибудь зазор в прагматических полях, куда он сможет встроиться на правах передаточного звена и получить гарантии выживания, которые ему даст медиум. Он уверен, что его личность, его тело, его сознание, его увлечения сами по себе являются идеальной машиной. Просто в данный момент не очевидно, для чего именно эта машина. А машина подходит не для всего, она не универсальна. Поэтому человеку подходит не любая работа, не любая сфера деятельности и не всякая должность. Он продолжает искать «свое», полагая, что в мире медиумов вообще существует что-то «свое».

Точно так же родители, которые ничего не понимают в том, как устроен мир медиа, успокаивают себя заклинаниями, что, когда ребенок вырастет, он «найдет себе занятие по душе». Другими словами, вступит на путь специализации и, перенапрягая свои силы, станет бесконечно доказывать, что не хуже какой-нибудь машины, компьютера или другого медиума. Оказавшись на этом пути, он так и будет состязаться в битве компетенций с другими такими же несчастными, отнимая у них работу, достоинство и уважение, и будет страдать сам, если более удачливые соперники, точно так же проклятые специализацией, опередят его.

Речь идет не о том, что родители — безответственные люди и не хотят заниматься воспитанием и фамильным образованием ребенка. Просто они, их родители, их деды сформировались в механическую эпоху эксплозии, и это накладывает отпечаток на характер воспитания и подстегивается инерцией привычек. Раньше фамильное образование с уровня расширений «квартира» активно и качественно переносилось на уровень расширений «город» или даже «страна».

Уже оказавшись в цифровой эпохе, мы продолжаем обучать своих детей механическими средствами на основе механических мифов, что пространство бесконечно для экспансии, а медиумам постоянно не хватает людей, чтобы поддерживать уровень экспансии. Бесконечные разговоры в духе: «Сегодня рынку нужны юристы» — только укрепляют эти мифы.

Попробуем разобраться с тем, есть ли какое-нибудь «свое» место в мире за пределами специализации, и можно ли его занять. Без решения главной проблемы — проблемы приведения себя в порядок — все остальные порядки не имеют никакого значения. Какой смысл, прибрано ли у меня в доме и упорядочено ли время, если сам я — потерянный человек, не представляющий, как жить в цифровую эпоху?

Многие убеждены, что знают, как жить в цифровую эпоху, потому что могут сделать сайт в интернете или продвинуть проект в социальных сетях. Но жизнь в цифровой эпохе — это не вопрос навыков, это вопрос социализации.

Представим себе, что один из потомков нашего Люсьена — Лашон — родился в Африке XVIII века. В первые семь лет жизни, община передает маленькому Лашону основные умения и традиции, которые позволяют ему исполнять в обществе определенную полезную роль. Он допускается к общему запасу знания, в котором хранятся религиозная информация, порядок отправления ритуалов, знание о других ролях, о разных видах деятельности, которая позволяет племени выжить. Тут и представление о жречестве, которое хоть и хранит тайну осуществления жертвоприношений, но не скрывает, что эти жертвы приносит. Здесь и простые умения ловить рыбу сетью и метать копье. Здесь представление о вегетации и сезонных циклах, позволяющих растить урожай.

Освоив этот общий запас знаний, Лашон выбирает себе более-менее свободно определенную роль (например, охотник), и становится человеком «на своем месте». Его роль необходима общине, авторитет этой роли и лично Лашона, если он исполняет ее добросовестно и хорошо, признаются и уважаются.

Лашон не будет голодать. Даже если в эту охоту он не поймал добычу, с ним поделятся остатками дичи, так как он кормит все племя. Мнение Лашона всегда имеет вес. Лашон всегда знает, что делать во всех штатных и нештатных ситуациях, с которыми он сталкивается: если сломается копье — идет к кузнецу, если заболеет — к лекарю, если нужен дождь — идет к шаману. Да, он не знает, как выковать наконечник копья самому или как вызвать дождь. Но он знает, кто знает, как это делать. Другими словами, Лашон социализирован.

Но представим себе, что Лашона увозит в Европу какой-нибудь колонист. Наш герой оказывается в другом мире, он не понимает, как этот мир устроен. Все его навыки становятся совершенно бесполезны. Люди, не бросая копья, добывают себе пропитание. Лашон так не умеет, да и нет вокруг таких прерий, где можно охотиться с копьем. Авторитет Лашона никто не признает, да и не узнает его в лицо, как было в его общине в Африке. Кузнецы в Европе есть, но им невозможно объяснить, что ты хочешь выковать. И более того, ты не можешь отблагодарить их частью добычи — они требуют что-то под названием «деньги», причем вперед. Шаманов нет, дождь вызвать некому. Да и, кажется, всем плевать, идет дождь или не идет. А если Лашон заболеет, лекари придут, но будут делать очень странные вещи, кажется, даже унизительные, после чего Лашон абсолютно не будет уверен, что выживет.

Если Лашон был социализирован в Африке, то в Европе он — варвар. Человек, не допущенный до общего запаса знания, на котором построены цивилизация и общество. И это становится проблемой. С того дня, как Лашон оказывается в Европе, он вынужден по крупицам собирать общее знание, очевидное для всех, но не очевидное для него самого. Он должен тратить много сил и времени, так как не получил доступ к общему запасу знания этой цивилизации с детства.

Сегодня мы находимся в ситуации Лашона цифровой эпохи и можем смело называться новыми варварами. Иногда складывается впечатление, что мы знаем, как устроен цифровой мир, так как убедили себя в этом. Но маркеры нашего пребывания в нем говорят ровно противоположное.

Во-первых, мало кто чувствует, что цифровой мир дружественный. Различные плохо проявленные страхи о том красноречиво свидетельствуют. Одни люди переживают, что наступил постмодерн, и верят, что это плохо. Другие озабочены тем, что все ими манипулируют, и правительство в частности, которое называется самым главным манипулятором. Третьи считают, что телевизор специально их «зомбирует» и что кто-то разворачивает специальный проект по массовому отуплению населения. Все это страхи, основанные на непонимании наступающей эпохи, вполне близкие и Лашону, попавшему в Париж.

Во-вторых, нам приходится по крупицам собирать информацию об эпохе, впитывать в себя не импринтированный нам в детстве общий запас знания. Отсюда куча времени, которую мы неэффективно тратим в течение дня, и отсюда такая очевидная болезнь века, как недосыпание. Человек, который не может выспаться, а также лечь и проснуться в любое удобное для него время — это человек, который не понимает, как жить в цифровую эпоху, и судорожно изучает свою «Европу», тратя на это занятие прорву времени. Все — от чтения новостей в социальных сетях до компьютерных игр и просмотра сериалов — не просто развлечения, а источники этого общего запаса знаний.

В-третьих, даже формальные показатели эффективности вызывают вопросы. Если девять из десяти новых предприятий разваливаются в течение первого года, то как можно говорить о том, что их создают люди, понимающие цифровую эпоху? Статистика в таком случае должна быть прямо противоположной: выживать должны девять из десяти фирм, так как они построены на прочном базисе понимания тенденций цифровой эпохи.