Бесплатный фрагмент - Юный служитель

Глава первая. Свет любви

Давным-давно, в те дни, когда чёрные дрозды в наших клетках не пропускавшие ни одного королевского гвардейца без наглого присвиста: «По реке к Чарли», служитель церкви в Трамсе должен был жениться, но произошло нечто, после чего он так и остался холостым. Уже совсем стариком, он переходил нашу городскую площадь рядом с дамой, которая могла была стать его женой, но та, изрядно поседев, всё же оставалась незамужней. Их встречу заметил лишь старый, ткач, торжественно объявивший об этом: «Оба молчали, но едва взглянули друг на друга, как я узрел ореол света их любви». Об этой паре уже и не помнит больше ни единое живое существо, да и никто другой её тогда и не заметил, но песня, вырвавшаяся из души потрёпанного ткача, навсегда сохранила их в памяти народа.

Я же хочу рассказать о другом служителе, но только тем, кому ведом этот свет, всем узревшим его.

Но не прощаюсь с остальными читателями, потому что, не скрою истины, бывают джентльмены вроде лорда Ринтула, дожившие до старости, так и не узрев света любви, однако подобные встречаются не часто, а вот столь неполноценных дам я не встречал вовсе.

Гэвину Дишарту едва исполнился двадцать один год, когда он со своей матерью приехал в Трамс, радостный, как путешественник, ещё не ведающий, что его ждёт за поворотом. Стояло то время года, когда земля под елями усыпана бурыми иголками, с бука целыми днями сыплются колотые орехи, а дети кладут кукурузные початки на стол приходского учителя, чтобы напомнить, что нынче их место на полях. День был таким тихим, что за милю можно было услышать грохот телег. Жители Трамса готовы были к выходу из домов — кое-кто из ткачей оставался в бриджах, чтобы взглянуть на нового пастора старой кальвинистской церкви. Я, приходской учитель в долине Куарити в четырех милях от Трамса, тоже был там, и на сердце у меня было тяжело, когда я стоя вдали, наблюдал за матерью Гэвина, не показываясь ей на глаза, чтобы та не испытала боли при виде меня. Я был единственным в толпе, кто смотрел на неё больше, чем на её сына.

С тех пор, как мы расстались, прошло восемнадцать лет. Её волосы давно утратили блеск юности, и она показалась мне маленькой и совсем хрупкой, а лицо, которое я любил, когда был неуклюжим подростком, любил и потом, едва заметив его в Трамсе, и всегда буду любить это мягкое и измученное лицо до самой моей смерти. Маргарет казалась старухой, хотя ей было всего сорок три года, а я был тем, кто состарил её так рано.

Когда Гэвин высунул своё нетерпеливое мальчишеское лицо в окно кареты, многие увидели, что он держит под руку матушку, но некому было порадоваться этому зрелищу, поскольку приходской учитель радовался счастью, с которым не осмеливался смешаться. Маргарет плакала от гордости за своего мальчика. У женщин так бывает. Бедным сыновьям стоит гордиться порядочностью их матерей, но мне не хочется, чтобы при этом им утирали слёзы.

Когда юный служитель выглянул из окна экипажа, многие из народа смиренно отступили назад, но маленький мальчик в красной рубашонке с чёрными узорами протиснулся вперед и протянул ему липкую конфету, которую Гэвин принял хотя не без содрогания, ибо детей он страшился тогда даже больше, чем взрослых бородачей. Мать мальчика, стараясь скрыть свой восторг, увела малыша прочь, но лицо её выдавало радость за приобщение чада к реальной жизни. С этой небольшой случайности и началась карьера Гэвина в Трамсе. Я вдруг вспомнил об этом на днях, когда брёл по болоту, где это произошло. По пути туда мне припомнились многие сцены из жизни юного служителя. Поначалу я хотел написать историю о его любви в качестве стариковского подарка юной барышне к её совершеннолетию, что произошло в тот вечер, когда я сидел один в школьном домике, а скрипка на моих коленях была единственным живым спутником с тех пор, как я продал своих кур. Моё сознание вернулось к самому началу, когда впервые увидел Гэвина рядом с египтянкой, блуждая в полуночи, раскрывая расшатанные ворота моего сада лишь ветру. Там на холме я впервые и заметил у ворот этих двоих. Ворота застонали под его рукой, а я, подняв глаза, увидел эту пару, совершенно не понимая, почему обратил на неё внимание. А потом… Ворота распахнулись, отозвавшись в моём сознании таким же стуком.

Тех двоих на холме я помню даже отчётливее, чем то, что случилось вчера, но пока не знаю, как оживить их историю для других. В Трамс ежегодно приезжало шоу с призраками в весёлую пятницу, когда иллюзия создавалась с помощью подвешенного между зрителями и сценой зеркала. Не могу отрицать, что появления и исчезновения призрака были виртуозны, но крестьянин-подросток от души посмеялся лишь потому, что опустил за это свои деньги в дверную прорезь вместе с остальными. Подросток сидел в конце зала, где было видно зеркало, а потому не увидел ни единого призрака. Боюсь, что и моя публика окажется в столь же затруднительном положении. Я встретил юного служителя, когда тому исполнился двадцать один год, и юная барышня, которой посвящена эта история, таким его и увидит, хотя описанное далее, произошло до её прихода в этот мир. Но есть причины, по которым ей стоит узнать всё это, так что не знаю, каким образом нужно поставить зеркало для прочих. Если все будут смотреть лишь вокруг него, то не увидят ничего особенного, и не смогут ни посмеяться, ни поплакать вместе с Гэвином и Бэбби.

Когда Гэвин прибыл в Трамс, он был таким же как я сейчас, ибо жизнь перед ним расстилалась неисписанными страницами. И всё же он был не совсем таким, как я. Жизнь каждого как дневник, в котором автор пишет свою историю, и каждый по-своему в час смирения подводит итог, сравнивая то, что получилось, с тем, что чётко планировалось. Однако биограф видит последнюю главу едва начав первую, а мне необходимо всего лишь вывести чернилами то, что Гэвин набросал карандашом.

Как часто женщина грёз способна преобразить мужчину в начале его жизненного пути? Так уж устроены мужчины, что именно у них жажда идеала выше собственного сознания, пока однажды не повеет чудом, и взгляд девушки не остановится на нём. Юноша до конца не осознаёт, что особа коронована им же самим, к тому же, если девушка так же чиста, как и он сам, то их любовь обретёт форму идолопоклонения, что будет не так уж неблагородно. Ведь это соединение двух душ на их пути к Богу. Но если женщина оплошает, не выдержав испытания мужчины, тот сразу пробудится от грёз. Чем благороднее его идеал, тем скорее он скатиться вниз по неправильной дорожке, а в погоне за мелочами вообще далеко не уйдет. Теперь его любовь рискует потонуть в страсти, возможно, только замарав крылья, чтобы снова очиститься и взмыть вверх, но может и просто утонуть…

Бэбби, что мне сказать о тебе, заставившей меня описать эту историю? Не мне тебя судить. Не смеяться же над студентом, который за книгами увлёкся песней дроздов в безумную ночь, вроде той, которой ты в своём танце ворвалась в жизнь Гэвина, ведь у вас с ним больше общего, чем со служителями старой шотландской церкви? С каждым твоим шагом приближалась радость жизни, а твой напевный голос задавался лишь вопросами любви.

Тебя породила летняя ночь, давшая свободу птицам, ты крещена луной, ослепляющей мужчин своим мягким светом. Не только наш юный служитель был сражён тобой в самое сердце, вновь пережив своё детство. Взгляд на тебя справедливо дарит радость, а помыслы о тебе возвращают в юность. Даже те, кто называл тебя юной чертовкой, в числе коих и я, признавались, что в конце концов и у тебя была христианская душа, хотя и не с самого рождения. Говорили, будто ты украла её, чтобы стать настоящей. Но снова повторю, не мне тебя судить, а едва представлю тебя такой, какой Гэвин увидел тебя впервые: босой ведьмой, танцующей до упаду, с гроздью рябины в чёрных волосах, с драгоценным перстнем на руке — какого юный служитель не смог бы купить и за пять лет тяжёлого труда, и тень покидает мои сомнения на этих страницах — я нисколько не удивляюсь, что Гэвин полюбил тебя.

Часто я напоминаю себе, что это история Гэвина не моя история. И всё же в некотором роде она и моя тоже, я и о себе могу порой так сказать, но не по своей воле, ибо моей маленькой трагедии пора умереть от старости. Я так долго держал её при себе, что теперь остался в одиночестве её могилы. Это правда, что, когда я услышал, что назначен новый служитель, я надеялся, что в этот день жизнь, разбитая в Харви, может быть исправлена в Трамсе, но двухминутный разговор с Гэвином показал мне, что Маргарет утаила от него тайну, которая принадлежала ей и… мне, таким образом выбив почву из-под ног моих тщетных надежд. Я не винил её тогда, не виню и сейчас, разве обвиняющего можно назвать другом? И я с горечью посматривал на их белый домик среди деревьев, сознавая, что не должен ступать туда. Ради Маргарет мне стоило держаться в стороне, но это новое испытание было похоже на наше расставание в Харви. Я думал, что за эти восемнадцать лет мои страсти перегорели и потонули как корабль в бурю, но я снова страдал, как и в ту ужасную ночь, когда Адам Дишарт не вернулся, почти убив Маргарет и единым часом разрушив все мои амбиции под корень. Я ждал в Трамсе, пока не заметил Маргарет, считавшую меня умершим, и Гэвина, который никогда обо мне не слышал, а потом… поплёлся обратно в школу. Что-то о них я слышал время от времени в течение зимы, ибо сплетни Трамса мне хорошо известны, но большинство из них не стоит обсуждать здесь, и я лишь потом узнал, кто осведомлён лучше всех. Гэвин слышал обо мне временами как о приходском учителе из долины, который перестал посещать старую шотландскую церковь, и Маргарет даже не подозревала обо мне. И это всё, что я мог для них сделать.

Глава вторая. Происходит параллельно с рождением служителя

На восточном побережье Шотландии, спрятавшись, словно в тумане у подножия скал, которые однажды вот-вот обрушатся, расположился карьер — это и есть посёлок Харви. Надо сказать, посёлок стал гораздо меньше с того дня, как я покинул его, а позднее услышал вопрос странника, совсем недавно остановившегося у одной из дверей, далеко ли до Харви, но когда-то этот рыбацкий посёлочек был на слуху, и слава о нём доходила далеко, аж до самого Трамса. Большая часть наших ткачей сочла бы неестественным не покупать товар у жителей Харви на площади в большую осеннюю пятницу, что устраивается во дни сбора урожая, а субботним вечером, как и положено обходился без полу-грошовых лавочек, дважды в неделю посещаемых семьями.

Гэвин родился в Харви, но покинул его в столь раннем возрасте, когда запоминаются лишь крытые соломой дома, да сохнущие на них рыболовные сети, а также песчаный берег, поросший колкой травой. По картинке он никак не мог понять, каким же был на самом деле дом, в котором он родился, впрочем, ему, наверное, не трудно было это сделать, стоило лишь вернуться в деревню. Однако он быстро осознал, что его мать не любит говорить о Харви, и, может даже подозревал, что та совсем забыла о нём, и лишь единственная сцена, запечатлённая в памяти, не давала покоя. Едва Гэвин возвращался к мыслям о Харви, вспоминал открывшуюся дверь родного дома с рыбаком на пороге, кто, почесав в затылке, изрёк:

— Ваш любимый утонул, миссис!

Гэвину часто приходилось видеть плачущих женщин, но его мать, внезапно побледнев уставилась на них обоих, и послышался голос, в котором он не сразу узнал свой собственный:

— Ничего, матушка, теперь ме я буду твоим кормильцем, м мне нужно надеть бриджи на похороны.

Но Адам не нуждался в похоронах, так как его тело лежало на самом дне моря.

Гэвин понимал, что в жизни его матери произошла трагедия, и это стало самым запоминающимся событием его детства. Однако ни то, ни другое не было правдой. Когда Маргарет, даже вернувшись в Трамс, вспоминала Харви, то содрогалась не из-за смерти Адама, а от воспоминаний о нём и обо мне.

Было бы дурно, если бы я с опозданием решил отомстить Адаму Дишарту только сейчас сказав о нём правду. Хотя он умер как рыбак, всё же прослужил моряком большую часть своей жизни, и, несомненно, это безрассудство влилось в него благодаря плаваниям по великим морям, во время которых люди становились закадычными друзьями до самой смерти, за которую весело выпивали, увернувшись от неё каждый минувший день. Рёв беспричинного хохота отталкивал меня так же, как мальчишеская барабанная дробь, и всё же многие лица, долго находившиеся в моём обществе, просветлялись, едва тот появлялся, а женщины, с которыми, несмотря на мою тоску, я совсем не заигрывал, сбегались к своим дверям послушать его так же охотно, как и звонаря. Дети ускользали от него, когда тот дичился, но в иные времена все тянулись к нему, в то время как меня просто игнорировали. От него всегда пахло морем. Походка его становилась шаткой только если тот не был пьян, а пьяным тот ходил очень ровно, и перед людьми обоего пола хвастался, что любая женщина полюбила бы его за одну только бороду. За своей бородой он ухаживал чрезвычайно бережно, хотя в остальном мало задумывался о своей внешности, теперь нахожу, что в женщинах Адам разбирался лучше меня, размышлявшего о них всё же намного больше. Нельзя назвать его тщеславным, хотя тот и думал, что привлекает женщин, как ни странно, я утверждаю, что это общая слабость всех мужчин, и потому удивляет не больше, чем кол в заборе. Чужеземные ругательства в его устах превратились в гвозди, скрепляющие речь, но не сомневаюсь, что тот понабрался их в море из любопытства, собирая как коллекцию раковин больше для собственного удовольствия, нежели с целью задеть кого-то. Его друзья не придавали этому никакого значения, тем более, что в серьёзных беседах он держал такие словечки при себе, хотя те и создавали ему столько же хлопот, сколько яйца из птичьих гнёзд мальчишке, вынужденному говорить с набитым ими ртом.

Адам утонул на четвёртый день рождения Гэвина, а год спустя мне пришлось покинуть Харви. Моряка сбило с ног в бурю, а он так и не дотянулся до верёвки, брошенной ему напарником.

— Ничего не выйдет, парень! — крикнул он, — Живи долго, Джим, — и утонул.

Через месяц Маргарет продала свою долю в компании, что Адам оставил ей, как и мебель из дома и отправилась следом. Мать отвезла Гэвина в Глазго, где её единственному брату была нужна хозяйка, и там мать с сыном оставались до тех пор, пока Гэвина не вызвали в Трамс. В течение этих семнадцати лет я совсем ничего о них не знал, как и Маргарет обо мне. Услышав о смерти Адама, я вернулся в Харви и попытаться разузнать о ней, но та в испуге никому не сообщила, куда направляется.

Гениальность Гэвина, по словам Маргарет, проявлялась сама собой, когда тот был ещё ребёнком. Благородное чело сына поразило мать с самого его рождения. Это было чело священника, и, хотя сама Маргарет оставалась неграмотной, читая так же медленно, как быстро переворачивала шотландские лепёшки банноки на сковороде, и потому решила ещё когда возраст её сына исчислялся лишь месяцами, что священству он просто необходим. В те времена первым вопросом, что задавался ребёнку был не «Как тебя зовут?», а «Кем ты хочешь стать?», и в каждой семье находился ребёнок, ответивший: «Священником!», и его отдавали в церковь так же твёрдо, как шиллинг в неделю за аренду, причём правило соблюдалось даже если мальчик был единственным в семье. Поначалу Гэвин думал, что создан для священства так же, как лопата для копания, чему Маргарет несказанно радовалась и удивлялась, хотя сама же и составила этот паззл. Восторженная мать способна склонить разум сына к собственному решению, принятому однажды, ан нет, бывает и нечто более странное совершит. Я знал одну матушку из Трамса, так любящую «признаки лица», что, когда её ребёнок, родился с бородкой, тут же поведала обо этом всем. Сосед ожидал, что изъян повергнет её в прах, но не тут было. Через несколько месяцев у её ребенка была самая лучшая в мире бородка.

После смерти брата Маргарет так и осталась жить в отдельной комнате в его доме, украшенной портретом собственного сына, как иконой в алтаре, и чтобы не платить лишнего, ухитрилась оставить Гэвина в школе. Все виды женского рукоделия отлично удавались Маргарет, и среди богачей, нанимавших её — если бы я только мог взять под опеку сыновей всех, кто был добр к ней в те трудные времена! — все упоминали о её изысканных манерах. Хотя у Маргарет и не было образования, душой та оставалась прирождённой леди, с походкой и почти чистым говором, отличавшимся даже в Харви, где, может, и не было никого лучше неё.

В шесть лет Гэвин сильно ударил другого мальчика за принадлежность к новой шотландской церкви, а к семи уже свободно ориентировался в Кратком Катехизисе. Его мать поясняла ему Священное Писание лишь до восьми лет, а после он и сам принялся толковать Его ей. К этому времени он изучил практику службы на амвоне с таким пылом, как порой студент-медик отрезает ногу. С передней скамьи в галерее Гэвин наблюдал за каждым движением священника, отмечая, что первое, что нужно сделать при восхождении на кафедру — прикрыть лицо руками, как если бы высокое положение воздействовало ярким светом, а второе — слегка выдвинуть большую Библию, чтобы показать, что церковный сторож, не имеющий университетского образования, не понимал, что знает то самое место, на котором она должна лежать. Гэвин знал, что священник присоединяется к пению скорее в знак благочестивого одобрения, чем по собственной необходимости, и поёт лишь урывками, в то время, как прихожане полностью подчиняются регенту. Примечательно, что первая молитва длилась дольше, чем все остальные, и что зачитывать упоминания о библейском классе и собрании в другом месте, чем непосредственно перед последним псалмом, было столь же кощунственно, как вставлять послание царя Иакова в конец Откровения. Заседая под началом заслуженного священника, парень часто опережал его на несколько слов, не тщеславно относясь к своей памяти, но пылко, нетерпеливо и считая проповедника едва ли менее священным, чем Писание. Напуганная, но восхищённая мать воодушевила Гэвина узреть дух с их скамьи, пока служитель вкушал его на кафедре, и пара благословений произносились в этой церкви дважды в Седьмой день одними и теми же словами, в той же манере и одновременно.

В чёрный год соблазны этого мира, особенно игры, так захватили Гэвина, что он сказал Маргарет, что скорее перевернётся в воздухе, чем уподобиться автору книги «Путешествие пилигрима в Небесную страну». Но тот год миновал, и Гэвин пришёл в себя. Однажды днём Маргарет была дома, мастерила ему шапочку-гленгарри из куска коврика, покрытого шотландским пледом, когда парень вбежал из школы с криком:

— Идёмте быстрее, матушка, Вы его увидите! Маргарет подошла к двери как раз вовремя, чтобы увидеть уличного музыканта, летящего от Гэвина и его друзей.

— Вы его узнали, матушка? — спросил мальчик, когда тот снова появился со следом от грязной палки на спине, — Он католик! Больное зрелище, матушка, больное зрелище. Мы побили его камнями за преследование благородных мучеников.

Когда Гэвину было двенадцать, он поступил в университет и поступил служить в магазин посыльным. В перерывах между занятиями разносил покупки. Всё его меню тогда составляли картофель и солёная рыба, которые продавались по два пенса за фунт. Еды на двоих не всегда хватало, но, по возвращении вечером домой он обычно видел остатки ужина, поскольку Маргарет поужинала «несколько часов назад». Голод побуждал его наброситься на еду, но любовь к матери заставляла насторожиться.

— Чем Вы ужинали, матушка? — подозрительно расспрашивал он.

— О, я отлично поужинала, уверяю!

— Что же Вы ели?

— Во-первых, картошку.

— С топлёным жиром?

— Уверяю тебя!

— Матушка, Вы меня обманываете. К топлёному жиру не прикасались со вчерашнего дня.

— Да я не… Не… Не особо его люблю…

И Гэвин яростно заметался по комнате странным человечком.

— Вы думаете, я выдержу это, матушка? Смогу ли я баловаться жиром и всякими деликатесами, пока Вы голодны?

— Гэвин, мне совсем не хочется жирного.

— Тогда я откажусь от занятий, и мы сможем есть масло.

— Уверяю, я не голодна. С подрастающим парнем всё иначе.

— Я не подрастающий парень, — с горечью отговаривался Гэвин, — Но, матушка, я предупреждаю Вас, что мне кусок в горло не пойдёт, пока не увижу, что Вы тоже едите.

Итак, Маргарет приходилось сесть за стол, и когда она говорила:

— Я наелась, — ей строго отвечал Гэвин:

— Я тоже, и вижу Вас насквозь.

Эти двое были гораздо ближе, чем супружеские пары, и так же, как Гэвин в детстве отражал свою матушку, теперь она отражала его. Люди, для которых она шила, думали, что контакт с ними стёр весь её шотландский говор, но она не отставала только от Гэвина. В сильном волнении говор Харви возвращалась к ней, как и ко мне. Я учил английский язык всю свою жизнь, и даже пытаюсь писать на нём, но всё написанное в этой книге, я сначала задумываю про себя на нашем местном дорическом наречии. Я также замечаю, что в разговоре с самим собой я шире, чем, когда сплетничаю с фермерами долины, которые посылают ко мне своих детей учить английский, а затем издеваются над ними, когда те неправильно называют старую шотландскую церковь.

Для Маргарет было счастьем сидеть долгими вечерами за шитьём, созерцать труды, поглядывая на Гэвина, пока тот читал, писал или декламировал свои науки.

— Вам стоит лечь в постель, матушка, — говорил он, отрываясь от книг, либо подсаживался к ней и беседовал об общей для них обоих мечте — мечте об особняке, в котором Маргарет была бы полной хозяйкой, а Гэвин уже стал священником. Каждый вечер Гэвин подходил к постели матери, чтобы укутать шалью её ноги, а Маргарет в это время улыбалась.

— Матушка, это подушка из мякины, которую Вы вытащили из моей постели и заменили своей пуховой.

— Гэвин, тебе не нужно их менять. У меня ещё будет пуховая подушка.

— Как Вы смеете думать, что я позволю Вам спать на мякине? Поднимите голову. Так мягче?

— Превосходно. Я не отрицаю, что лучше сплю на пуховой. Надеюсь, Гэвин, купишь мне такую же подушку как только получишь стипендию?

Благополучие, вставшее стеной между многими шотландскими бедняками, было разрушено этими двумя.

Убедившись, что его матушка крепко спит, Гэвин возвращался работе. Чтобы сэкономить расход лампы, он клал свою книгу возле почти угасающиего камина и, заняв место решётки,

читал до дрожи от холода.

— Гэвин, уже почти утро, а ты ещё не в постели! О чём ты так напряжённо думаешь?

— О, матушка, мне интересно, придёт ли время, когда я начну служить, и у Вас ежедневно будет яйцо к завтраку.

Так проходили годы, и вскоре Гэвин стал священником. Теперь ему предстояло готовить проповеди и все до единой начиная с самой первой выносились на суд Маргарет. Достаточно ли торжественно звучал его голос, как вспыхивал взгляд, насколько суровыми были его слова нравоучения?

— Гэвин, такой проповеди я никогда не слышала. Есть в тебе искра Божья. Мне даже неловко, что ты вынужден называть меня матушкой.

— Господь милостив, матушка, — сказал Гэвин, не задумываясь о том, что именно это должно было произойти очень скоро, иначе он произнёс бы эту молитву на коленях, — И пусть Он не допустит, чтобы Вам когда-либо пришлось стыдиться своего сына. Ах, матушка, — говорил он задумчиво, — Это не лучшая проповедь, но полагаете, я проповедую Христа? Я лишь пытался, но увлёкся и перестал следить за собой!

— Господь ведёт тебя, Гэвин, и помни, что я бы так не говорила, не будь ты моим сыном.

— Да, это так, матушка, и, хотя я прекрасно это знаю, мне приятно слышать это из Ваших уст.

И я твёрдо уверен, что это пошло ему на пользу, (?) кто бы с удовольствием поделился те дни с ними. Хвала любви, что делает нас не тщеславными, а скорее смиренными. Осознавая свою сущность, гордость, сияющую в глазах наших матерей, когда они смотрят на нас, даже самые жалкие, с чем приходится сталкиваться человеку, и только из совсем падшей натуры это не испепелит львиной доли его греха.

Незадолго до того, как Гэвин проповедовал за нашего церковника и получил от него вызов, большое событие произошло в маленькой комнате в Глазго. Студент впервые облачился в рясу служителя перед своей матерью. На нём была чёрная шёлковая шляпа, которой суждено наводить ужас на всех злодеев в Трамсе, но я осмелюсь предположить, что он скорее надулся в тот день на себя. Вы бы, наверное, тоже улыбнулись ему.

— Жаль, что я не так высок, матушка, — вздохнул он.

— Ты не из тех, кого можно назвать высоким, — утешила Маргарет, — Но ты как раз такого роста, какой мне нравится.

Затем Гэвин появился во всём своём великолепии, а Маргарет плакала целый час. Она думала и обо мне так же хорошо, как и о Гэвине, и, как это случилось, я знаю, что и я в то же время думал о ней. Гэвин вёл в те дни дневник, я видел, и сравнивал со своим, я обнаружил это, когда он показывался своей матери в своих чёрных облачениях, когда я возвращался из Тиллидрума, куда ездил купить песочные часы для школы. И купленные были очень похожи на другие, те, что Маргарет использовала в Харви, и это всю дорогу домой занимало меня, как и новые мысли о ней. Это дело едва ли достойное упоминание, и всё же оно меня интересует.

Напряжённые дни последовали за призывом в Трамс, и Гэвин с трудом заставлял себя читать проповеди, в то время как ему всегда было что рассказать матери о ткацком городке, в который они собирались, или о том, что особняк или мебель, которая была перенесена в него, переданная ушедшим в отставку служителем. Маленькая комната, которая стала настолько родной, что казалась членом семьи, которого пришлось раздеть, а также многое из её содержимого было продано. Среди того, что было привезено в Трамс была маленькая тетрадка, в которой Маргарет пыталась втайне от Гэвина учиться грамоте, считая себя не слишком достойной особняка.

Однажды сын случайно обнаружил тетрадку, заполненную упражнениями по спряжению: «Я есть, ты есть, он есть» и тому подобным, многократно исписанную дрожащей рукой. Гэвин обнял мать, когда застал за этим занятием. Сейчас эта тетрадь в моем столе и останется у моей служанки после моей смерти.

— Гэвин, Гэвин, — много раз говорила Маргарет в те последние дни в Глазго, — подумать только, что всё это сбылось! Пусть последним словом, которое ты скажешь в доме, будет молитва благодарности, — прошептала она ему, когда они в последний раз взглянули на старый дом.

В пустой комнате, которую они называли домом, юный служитель и его мать опустились на колени, но, как оказалось произошло нечто, не обратившее их последнего слова к Богу.

— Гэвин, — прошептала Маргарет, когда он взял ее за руку, — Как полагаешь, этот чепец мне идёт?

Глава третья. Ночные дозорные

Первое, что поразило Маргарет в Трамсе, так это запах ручейников. Нынче городок больше не пахнет ручейниками, но запах его можно почувствовать даже сейчас, когда проезжаешь мимо старых домов, где в окошках до сих пор покачиваются занавески, как огромный маятник-призрак. Для меня это домашний запах, который я вдыхаю, но для Маргарет он был столь же дик, как и сами ткачи, которые смотрели на них с Гэвином в своих цветных ночных колпаках и вельветовых шортах, расшитых нитками. Юный служитель пытался выглядеть суровым и старым, но его взгляд выдавал лишь двадцать один год жизни.

— Посмотрите, матушка, на этот белый домик с зелёной крышей. Это и есть наш особняк.

Особняк стоял на возвышении, пристально вглядываясь в городок. Каждое заднее окно в тенаментах освещено им, поэтому задняя часть тенаментов всегда выглядит лучше передней. Первым стоял дом Джейми Дона, прожившего всю свою жизнь жалким холостяком, ожидая, что женщины сами сделают предложение, он держал хорьков, а ещё здесь повесился Битти, найдя новую верёвку среди бельевых, когда порвалась его первая, такова была решимость. Впереди Сандерс Гилрут открыто хвастался на холме (на той вершине в округе Ваймат, округа Кентербери, в прибрежье реки Дон), что, заняв место в двух церквях, он может лечь в постель в Седьмой день и получить признание того, что побывал в той или иной церкви. (Гэвин быстро расправился с ним.) Для правоверных особняк старой шотландской церкви был семейной Библией, всегда открытой для них, но Битти говорил больше, чем он сам, когда он сказал:

— Чёрт побери этот особняк! Никогда не ругаюсь, но выглядит он осуждающе.

Особняк возвышался над городом с северо-восточной стороны, и до него можно добраться по широкой прямой дороге, которая через мгновение после того, как покинете Трамс, приведёт прямо к дому священника. Дорога настолько неровная, что, чтобы донести до дома священника кувшин с водой, не расплескав его, нужно быть в высшей степени искусным в чём-то одном из этого. Запряжённая телега, подпрыгивала, пойманной в сачок форелью. Напротив проёма в садовой ограде дома священника, где уже давно собирались поставить ворота, в ярде друг от друга лежали два валуна, приготовленные на зиму, когда тропу затапливало жёлтой водой, и это был единственный мост к дамбе, по которой священник ходил в церковь.

Когда Маргарет вошла в особняк, ведомая под руку Гэвином, это был отмытый добела домик из пяти комнат с чердаком, в котором размещалась спальня священника на случай приезда гостей, как во время недели Поста. Домик огораживал сад за высокими стенами, а крыша, выходящая на юг, была устлана мхом, который сиял на солнце дюжиной оттенков зелёного и жёлтого. Три пихты охраняли дом от западных ветров, но порывы с севера часто срывали крутые поля и проносились через поместье, хлопая сразу во все двери. Бук, растущий с восточной стороны, склонился над крышей, как будто сплетничал с колодцем во дворе. Сад был южнее и был полон кустов крыжовника и смородины. Там располагалась летняя скамья, где вскоре должны были произойти странные вещи.

Маргарет даже не сняла чепец, разглядывая особняк, и не разглядела всех станков. Гостиная и кухня находились внизу, а среди трёх комнат наверху кабинет был настолько мал, что предшественник Гэвина мог прикасаться к стенам, не меняя положения. В каждой комнате, кроме комнаты Маргарет, были кровати с длинными крышками, которые закрывались, как ставнями, но одна находилась в центре или сравнительно открыто, с резьбой по дереву, вроде надгробного орнамента. Если бы в доме водились дети, то им бы нравилось, прислонив доски закрытой кровати к комоду, играть на них, скатываясь как с горы.

Но в особняке уже много лет не было детей. Тот, по чьим стопам Гэвину предстояло пройти тернистый путь, овдовел через три месяца после женитьбы. Он был скупым человеком, когда приехал в Трамс, но и таким великодушным, когда уезжал, что я, зная, что во всём мире есть добро, благодаря милым душам, которых я встретил в этом уголке, всё же не могу надеяться, что многие так же близки к Богу, как он. Самое радостное в мире — это то, что немногие из нас опускаются до самого дна, самое печальное то, что, обладая такими способностями, мы редко поднимаемся выше. Из тех, кто заметно выделяется среди своих товарищей, я знал очень немногих: разве что мистера Карфрэ да пару-тройку дам.

Гэвин увидел лишь очень хрупкого старенького священника, уже пошатывающегося при походке, словно его ноги ударялись о камни. Завтра он собирался отбыть на родину, но зашёл в особняк, чтобы пожелать своему преемнику помощи Божьей. Незнакомец показался Маргарет столь грозными, что та наблюдала за ним лишь из окна.

— Никогда не забывайте о Боге, мистер Дишарт, — говорил старик в гостиной. Затем добавил, как будто просил слишком многого, — Пусть ты никогда не отвернёшься от Него, как я частенько в Ваши годы.

Когда этот престарелый служитель с прекрасным лицом, которое Бог даёт всем, кто любит Его и следует Его заповедям, рассказывал о своей молодости, он с тоской оглядывал выцветшую гостиную.

— Это похоже на сон, — сказал он, — Когда я в первый раз вошёл в эту комнату, у меня возникла мысль, что я срублю вишню, которая загораживает свет, но, похоже, она меня переживёт, а я так и состарился в поисках топора. Кажется, только вчера я был юным служителем, мистер Дишарт, а завтра и Вы состаритесь и будете наставлять своего преемника на прощанье, — и он перевёл взгляд на взволнованное лицо Гэвина, — Насколько Вы молоды, мистер Дишарт?

— Мне почти двадцать один год.

— Двадцать один! Ах, дорогой сэр, Вы не представляете, как это мало для меня. Двадцать один год! В этом возрасте мы вновь переживаем детство, а ещё когда поседеем и переложим всю свою ношу на Господа. Молодёжь щедро говорит об освобождении стариков от их бремени, но у стариков тревожится сердце, когда они видят бремя на спине у молодых. Позвольте мне сказать Вам, мистер Дишарт, что сейчас я бы простил многое из того, с чем едва справлялся в зрелом возрасте. Я думаю, Сам Бог очень хочет дать в двадцать один год новое детство.

— Боюсь, — с тревогой сказал Гэвин, — Что выгляжу я ещё моложе.

— Я думаю, — ответил мистер Карфрэ, улыбаясь, — Что душа Ваша намного моложе Вашего лица, и это прекрасно. Бесполезные люди — это те, кто не меняется с годами. Многие взгляды, которых я придерживался в своей юности и на протяжении долгих лет после теперь причиняют мне боль, и я уношу воспоминания о ошибках в Трамсе, совершённых на всех этапах моего служения. Когда становишься старше, узнаёшь, что жизнь — долгий урок смирения, — он сделал паузу, — Надеюсь, — нервно добавил старик, — Что Вы не поёте «Парафразы»?

Видите ли, мистер Карфрэ не вырос из всех своих предрассудков; действительно, если бы Гэвин был менее фанатичен, чем он в этом вопросе, они расстались бы жёстко. Старый священник предпочёл бы умереть за своей кафедрой, чем отдать её тому, кто читал его проповеди. Иные сочтут это в вину, но я должен прямо здесь сказать, что я никогда не слышал, чтобы священник читал, не желая вернуться к учёбе.

— Не могу отрицать, — сказал мистер Карфрэ, — Что сегодня я не раз колебался. Нынче утром я в последний раз посетил Тиллилос, и так случилось, что там едва ли найдётся дом, в котором я не совершал бы венчания или панихиды. Ах, сэр, эти моменты для служителя дороже всех его проповедей. Вы должны стать частью каждой семьи, мистер Дишарт, иначе Вы останетесь лишь воскресным пастырем. И помните, если есть призыв свыше, то это призыв остаться. Чем больше подобных расставаний в прожитой жизни, тем больше она раздирает душу.

— И тем не менее, — нерешительно начал Гэвин, — В Глазго мне сказали, что меня назначили в самое пекло.

— Жестоко, но это не означает только то, что люди, которым редко приходиться работать ради борьбы с нуждой, иногда приходиться вставать с оружием в руках за пропитание. Наши ткачихи страстно религиозны и настолько независимы, что не позволяют кому-либо помогать им, но, если бы их заработная плата уменьшилась, они бы не выжили. И поэтому при разговоре о сокращении они вспыхивают. Любые перемены тревожат их, и, хотя они называют себя вигами, поднялись несколько лет назад над мостовой и забросали камнями рабочих, приехавших, из города. И хотя можно подумать, что сегодня здесь тихо, мистер Дишарт, всего два месяца назад вспыхнул бунт ткачи против производителей за снижение цен на сырьё, у некоторых даже подожгли двери, сильно напугав одного из них, да так что бедолаге пришлось покинуть Трамс. Затем под командованием чартистов маршировали по улицам под военную музыку и барабанную дробь, а шестерых полицейских, подъехавших из Тиллидрума в лёгкой бричке, отправили обратно привязанными к сиденьям.

— Никого не наказали?

— Пока нет, но почти два года назад был такой же бунт, и шериф не предпринимал никаких действий месяцами. И вот однажды ночью площадь вдруг наполнилась солдатами, а зачинщиков вытащили из их постелей. Мистер Дишарт, люди полны решимости больше не попадаться на эту удочку, и с тех пор, как поднялось восстание, на каждой дороге, ведущей в Трамс, по ночам дежурят стражи. Солдаты сразу придут на сигнал рога. Если Вам доведётся услышать сигнал рога, умоляю тут же спешите на площадь.

— Не станут же ткачи драться?

— Вы не знаете, как чартисты выжгли эту часть страны. Однажды туманным днём, неделю назад я был на холме, думая, что там один, как вдруг я услышал резкий голос: «Руки за спину!». Я никого не видел и через мгновение списал это на порыв ветра. Внезапно туман передо мною почернел, и из него, казалось, выросла группа людей. Это были не тени, а рядовые ткачи Трамса с пиками в руках. Они разошлись, — продолжал мистер Карфрэ после паузы, — По моей просьбе, но с тех пор снова сходятся.

— А среди них были представители старой шотландской церкви? — спросил Гэвин, — Я должен был подумать, что они будут бояться нашего наставника, Ланга Таммаса, который, кажется, наблюдает за исключением из собрания, и ему как будто нравится это.

Гэвин говорил с чувством, потому что регент уже подвёл его по катехизису, а это было тяжёлое испытание.

— Регент? — отозвался мистер Карфрэ, — Да ведь он был одним из них!

Старый служитель, когда-то такой храбрый человек, пошатнулся, собираясь уйти, а едва прошёл несколько шагов, как пошатнулся от головокружения. Гэвин пошёл с ним к подножию главной дороги, без шляпы, каким его знали все в Трамсе перед сном.

— Я начинаю, — на прощанье заверил Гэвин, — С того места, на котором остановились Вы, и молюсь о возможности следовать по Вашему пути.

— Ах, мистер Дишарт, — вздохнул седовласый служитель, — Мир развивается не так быстро, как стареет человек. Вы начинаете так же, как и я.

Он оставил Гэвина, а затем последние слова юного служителя как будто задели его, и он повернулся и торжественно поднял свой посох вверх.

Такие мужчины — крепкие гвозди, скрепляющие мир.

Двадцатиоднолетний пастор вернулся в особняк с некоторой грустью, но едва юноша взглянул на свою матушку в окне спальни, как его сердце подпрыгнуло при мысли, что та рядом, и что у него теперь восемьдесят фунтов в год. Он весело помахал ей обеими руками, и та ответила улыбкой, а потом он по-мальчишески, перепрыгнул через куст крыжовника. Тотчас же после этого он покраснел и постарался принять почтенный вид, так как в воздухе заметил двух женщин и мужчину, наблюдавших за ним с дамбы. Он сурово подошёл к двери и, снова забывшись, убежал наверх к Маргарет, когда на его пути встала возмущенная служанка Джин.

«Не думаю, что застукала меня», — мелькнуло в мыслях Гэвина, и «Боже сохрани!» — подумалось Джин.

Гэвин обнаружил, что его мать недоумевает, как приготовить чашку чая в доме, где есть прислуга. Она смело позвонила в колокольчик, и Джин прискакала так быстро, что Маргарет была поражена не меньше Аладдина, впервые потёршего волшебную лампу.

Прислуга особняка с наивысшим почтением двигалась так мягко, будто постоянно ходила за служителем в калошах, но Джин была новенькой и зелёной, получив своё место только потому, что её отца со дня на день могли выбрать старостой. Она уже прониклась романтической привязанностью к своему господину, но назвать его «сэр», как ни старалась, всё же могла с большим трудом, будто глотая при этом устриц. Как будто с тревогой, стараясь по первому звонку Гэвина пулей прилететь в спальню, хотя звонки были в новинку для неё, как и для Маргарет, и она взволнованно восклицала: «Что не так?», как будто в доме пожар.

— У тыльного входа ждут крестьяне, — позже объявила Джин, — Они выражают Вам почтение, и спрашивают, нельзя ли одолжить воды из Вашего колодца? В эти дни была засуха, а насос перекрыли. Но нет, — отрезала она на слишком либеральное предложение Гэвина, — Это уж слишком, нам самим не хватает. А ещё прибавлю, что эти трое не являются членами старой шотландской церкви.

— Это не должно иметь значения, — величественно сказал Гэвин, но Джин изменила свое сообщение на:

— Чаша лишь для членов старой шотландской церкви, у всех прочих есть свои.

— Да, да, — сказал Снеки Хобарт, опуская ведро, — Включая безбожников!

Через дверной проём кухни разговор донёсся до Гэвина и Маргарет.

— И пусть Джо Круикшэнкс не учит меня, — сказал Сэмл Лэндолинадс из раскольников.

— Ну, нет, — сказал безбожник Круикшенкс, — Я слишком независим, чтобы быть религиозным. И я не побегу в церковь с криком: «О, Боже мой! Боже мой!»

— Не суди по себе, дружище, — сурово сказал Ланг Таммас, — Или скоро станешь тем, кто продаст душу за чашу этой холодной воды.

— Может быть, ты интересуешься дьяволом, Таммас, — возразил безбожник, — Но так или иначе, что рай для духа, то ад для общества.

— Ребята, — сказал Снеки, садясь на ведро, — Мы пошлём мистера Дишарта к Джо. И тот расскажет о нём Робу Доу.

— Говорите с почтением о своём священнике, сказал регент, — На нём благодать.

— Я, естественно, не принимаю твоё торжественное хриплое слово, Таммас, но в сердце говорю со всем почтением. Ребята, слово священнику! Я говорю вам, что он молится также, как кто-то отдаёт приказы.

— Сначала, — продолжал Снеки, — Я думал, что этот кандидат был самым серьёзным из них, и я не отрицаю, но, когда я увидел его со склонённой как в молитве головой, во время пения, я сказал себе: «Вот достойный!». Но тут Бетси склонила голову, и он не смог молиться, лишь потихоньку перебирал пальцами свои волосы.

— Ты прекрасно знаешь, Снек, — сказал Круикшэнкс, — Что сказав: «Такой же, как все!», ты только что проголосовал за мистера Дишарта, как за лучшего проповедника.

— Я не сказал этого мистеру Уркхарту, тому, кто проповедовал вторым, — сказал Снек, — Этот парень видит насквозь.

— Да, — сказала Сюзи Тиббитс, которую Хаггарт прозвал «смиреннейшей», потому что однажды призналась, что «слишком молода для брака», — Но мне было очень жаль его, он просто слишком переживал. Он начал бормотать, бросаясь, как одержимый, к двери кафедры, но после того, как Хендри Манн указал на неё и крикнул: «Будь осторожен, крючок сломался!», и крючок разлетелся на куски. Вот так хладнокровен Хендри, хотя, полагаю, тот выполнял свой долг церковного сторожа.

— Нам не нужен человек, — сказал Ланг Таммас, — Которого можно вывести из себя такой мелочью.

Мистер Эркхарт был в таком бешенстве, что, когда он запел первую строку сто девятнадцатого псалма, он сказал: «И так далее до конца». Да, это был его последний шанс.

— Самым благородным из них, — сказал Тибби Бирс, — был тот, что из Абердина, не покидавшим светлую сторону, как и Джейкоб.

— Да, — сказал Снеки, — И я спросил доктора Маккуина, должен ли я голосовать за него. Доктор переспросил меня, точно ли он такой выдающийся? И в ответ на мои уверения заявил: " Не голосуй за него, потому что мой опыт подсказывает, что всякий, кто выглядит выдающимся, на самом деле просто не желает прослыть дураком.

— Вот, — сказала Сьюзи, — Мы договорились о важном деле, потому что мне нравилось и заседать в качестве судьи над ними, только потому, что для меня это выходило своего рода забавой.

— Уверен, Сьюзи, что для них это не было забавой, но к счастью, мы договорились, и, несомненно, у нас есть выбор. Единственное, сделанное мистером Дишартом, что меня успокоило, так это, что тот назвал цезаря на манер кесаря.

— Он ещё больше напугает вас, прежде чем вы с ним покончите» — злобно огрызнулся безбожник, — Я-то знаю, как священники проповедуют в церквях. О, они хитры! Вам понравилось, что мистер Дишарт говорил о ткацких станках и полотне, но, друзья мои, это была уловка. У каждого из этих молодых священников есть проповедь о ткацких станках для прихожан, одна — о том, как превратить мечи в лемехи для сельских жителей, и другая — о большом улове рыбы для рыбацких деревень. Это их козырь в рукаве, вот увидите, как вам предоставят лемехи и рыбу ещё до конца месяца. Священник, проповедующий в церкви — это одно, а священник, назначенный на эту должность, совсем другое дело.

— Джозеф Круикшэнкс, — страстно воскликнул регент, — Прекрати богохульствовать!

Все посмотрели на Вамонда, и он от стыда впился зубами в губы.

— Ой ли? — недоумевал безбожник.

Но Вамонд спохватился.

— От Матфея, двенадцать, стих тридцать один, — изрёк он.

— К чёрту, Таммас, — воскликнул сбитый с толку Круикшенкс, — Вы и вправду цитируете Писание! А не Фергюса О'Коннора?

— Ребята, — сказал Снеки, — Джо не слышал проповедей мистера Дишарта. Да, мы загораемся, когда он является проповедовать. Я терпеть не могу служителя, за то, что проповедует будто рай совсем близко.

— Если Вы придираетесь к нашему священнику, Снеки, — сказал Джеймс Кокрейн, — Позвольте мне напомнить, что он выше Вас.

— Смею сказать, витиевато молвит.

— Лучшая молитва.

— Да, он может молиться и за трескучий мороз, как если бы тот был членом королевской семьи. Я знаю его молитву: «О Господи, да продли ещё на день, и убери снега подальше!». Не могли бы вы притвориться, Джеймс, что мистер Дишарт может что-нибудь сделать с Робом Доу?

— Я признаю, что пробуждение Роба было необычным событием и достаточным основанием для того, чтобы мистер Дишарт получил своё прозвище. Но мистер Карфрэ тоже был озадачен Робом.

— Джеймс, если бы ты был в нашем храме в тот день, когда проповедовал мистер Дишарт, ты бы утих теперь ради Седьмого дня, чтобы снова вернуться. Как вы знаете, этот злой человек, Джо Круикшэнкс поймал Роба Доу пьяным, ругающимся, переманил на свою сторону и подговорил прийти в церковь и досадить священнику. Да только тот и десяти минут не продержался, как мистер Дишарт остановился во время своей первой молитвы и посмотрел. Я не мог видеть этого взгляда, находясь в ложе регента, чувствовал смертельное проникновение. Однако Роб — твёрдое дерево, и вскоре он снова принялся за свои трюки. Ну служитель во второй раз принялся за проповедь, и тишина была такой гробовой, что куча прихожан не смогла усидеть на своих местах. Я слышал, как Роб дышал быстро и сильно. Мистер Дишарт указал на него рукой на этот раз, и, наконец, он строго говорит: «Выйди вперёд!» — Джозеф Круикшенкс слушал с содроганием.

Роб схватился за доску, чтобы не подчиниться, а мистер Дишарт снова говорит: «Подойди!».

И Сайн Роб встал, дрожа и пошатываясь к ступеням кафедры, как человек, внезапно попавший на Страшный Суд.

— Неуклюжий грешник, — воскликнул мистер Дишарт, ни на йоту не дрогнув, хотя Роб раза в три превосходил массой, — Садись на ступени и слушай, а не то спущусь с кафедры и прогоню тебя из дома Божия.

— И с того дня, — сказал Хобарт, — Роб боготворит мистера Дишарта как человека сошедшего с небес. Когда карета проезжала сегодня, мы обсуждали священника и Сэма Дикки. Был не уверен, но мистер Дишарт носил шляпу довольно низко на затылке. Вы бы видели Роба.

— Конечно, — рычал он, — На лице этого юного служителя сияет небесный свет, и как говорится, нечего бояться.

— Ага, — приподнялся раскольник, — Посмотрим, как оденется Роб и как оденется ваш пастор. Я не хотел бы сидеть на месте сторожа, где поют парафраз.

— Псалмы Давида, — возразил Вамонд, — Возносят прямо к небу, а в вашем пересказе прилипают к церковному своду.

— Вы фанатик, Таммас Вамонд, но вот что я Вам скажу напоследок нынче вечером, настанет день, когда мистер Дишарт, да и священник новой церкви будут проповедовать в старой шотландской церкви.

— И пусть это будут мои последние слова к Вам, — яростно ответил регент, — Чтобы не видеть как раскольник проповедует в старой шотландской церкви, иначе мне вечно гореть в аду!

Эта сплетня расширила знания Гэвина о мрачных людях, с которыми ему теперь предстояло иметь дело. Но когда он присел рядом с Маргарет после того, как та легла в постель, их разговор был приятным.

— Вы помните, матушка, — сказал Гэвин, — Как я почти молился о доме, в котором у Вас к утру будет яйцо? Я наказал Джин никогда не забывать про яйцо на завтрак.

— Ах, Гэвин, всё произошло так, как мы и желали, и я немного встревожена, что вряд ли от естества, и я надеюсь, теперь ничего страшного не произойдёт.

Гэвин поправил ей подушки так, как она любила, и когда в следующий раз он вошёл в комнату в одних чулках, взглянуть на неё, ему показалось, что она спит. Но это было не так. Осмелюсь сказать, что в тот момент она увидела Гэвина сразу и в чём родила его, и Гэвина в трусиках, и Гэвина, вошедшего в комнату Глазго в колледже — все образы были для неё столь же реальны, как и Гэвин, у которого теперь был свой приход.

Юный служитель отнёс лампу в свою комнату, грозя себе кулаком за то, что дверь в комнату матери скрипнула, и задвинул шторы. Городок лежал неподвижно, как соляной столп. Но на юге виднелся ровный свет, и, прижавшись лицом к окну, он увидел ещё один свет на западе. Ему вспомнились слова мистера Карфрэ о ночном дозоре. Возможно, именно в такую тихую ночь солдаты вошли в Трамс. Придут ли они снова?

Глава четвёртая. Первое появление египтянки

В книге, написанной учёным человеком и в остальном прекрасной, говорится, что деревни — это семейные группы. Для него Трамс был бы всего лишь деревней, хотя мы всегда называли его городом, и это не так. Несомненно, у нас есть общие интересы, которые не распространяются на такое близкое (но тяжёлое в пути) место, как Тиллидрам, и у нас есть своя индивидуальность, как будто мы, как и наши красные дома, пришли из каменоломни, которая не поставляет материал ни в какое другое место. Но мы не одна семья. В былые времена те из нас, кто жил в тенаментах, редко заходили в главную ферму, а если и заходили, то видели людей, которым не всегда могли дать имя. Сбегать с цветущего холма на садовую дорогу означало изменить своим друзьям. Ткач из Кирк-Уинда мог убить своих свиней, и Тиллилосс не узнал бы об этом, пока мальчишки не побежали бы на запад, колотя друг друга пузырями. Лишь голоса торговцев морскими водорослями далс можно было услышать сразу на весь Трамс. Таким образом, даже в небольшом месте, но всем известны несколько выдающихся личностей.

За восемь дней фигура Гэвина стала более узнаваемой в Трамсе, чем многие из тех, кто вырос в этом городе Он уже дважды бывал на кладбище, ибо священник по-настоящему знакомится со своей паствой только во время похорон. И хотя тот был невысок ростом, всё же отбрасывал длинную тень. Он был так поглощён своими обязанностями, по словам Джин, что, хотя он и подходил к двери, выходя из дома священника, он миновал кусты смородины, прежде чем она успела зашуршать. Он проносился по дворам и находил пути в неудобные дома. Если бы вы не посмотрели наверх, он бы уже был за углом. Его визиты утомляли его не меньше, чем его рвение на кафедре, с которой, по слухам, он, взмокший от пота, дотащился до ризницы, где Хендри Манн выжал его, как мокрую тряпку. Глухая дама, прославившаяся тем, что раздавала своё бельё, заставила его держать её слуховой рожок, пока не заглянула во все его щели, используя «Краткий катехизис» вместо фонаря. Джанет Дандас ответила на его стук, что терпеть его не может, но передумала, когда он сказал, что у неё красивый сад. Жёны, ожидавшие его визита, натирали для него полы, чистили для него прессы, надевали для него на своих детей носки с блёстками, натирали для него свои очаги до блеска и даже прибирались для него на чердаке, торжествуя над соседями, мимо чьих домов он проходил. Ибо Гэвин иногда по неосторожности совершал промахи, как, например, в тот раз, когда он дал повод милой старой Бетти Дэви с горечью сказать:

— Ой, мимо моей двери легко пройти, предпочитая людей попроще, но полагаю, и моя бы заинтересовала, будь у неё такая же латунная ручка.

Так прошли первые четыре недели, а затем подошла роковая ночь семнадцатого октября, а с ней и странная незнакомка. Семейное богослужение в доме священника подошло к концу, и Гэвин в беседе со своей матерью, ни разу не переступавшей иного порога, кроме церковного (хотя её активность дома была одним из чудес, ради которых Джин иногда уходила в тенаменты, чтобы объявить обю этом), когда полицейский Юдолевый подошёл к двери, «с повесткой для Роба Доу явиться к десяти часам ии того ждёт арест». Гэвин знал, что это значит, и сразу же отправился к Робу.

— Позвольте мне немного пообщаться с Вами, — умолял полицейский, — Потому что, пока Роб не послал меня с этим поручением, ни одна душа не заговорила со мной в тот день, — Да, милый, я говорил, но ни мужчина, ни женщина, ни ребёнок не проронили бы мне ни слова.

— Давно хочу спросить Вас, — сказал Гэвин, когда они подходили к тенаментам, из которых в это время несло жареной картошкой, — Почему Вас недолюбливают?

— Потому что я полицейский. Я первый человек в Трамсе, которому этот самый народ платит жалованье кроной на неделю, вот и смотрит на меня как на опального человека, и в этом прав. Евангелие гласит, чтобы жена убоялась мужа, как и народ меня в мундире, хотя понимают, что я предпочёл бы придерживаться ткацкого станка, если бы у меня не было иного пути. Никто не испытывает стыда за моё положение, включая меня, но в этом городке нет места жалости.

— Вас должно утешать то, что Вы выполняете благое дело.

— Но нет. От меня больше вреда. Вот Чарльз Диксон, который утверждает, что сама моя форма возбуждает в нём такую грязь, что заставляет его разбивать окна, хотя до моего назначения он считался миролюбивым человеком. И что толку от их полицейского, когда они приходят в камеру после того, как я приложил к этому руку?

— Они говорят, что не придут?

— Говорят? Поймай их на словах! Они просто скинут меня в сточную канаву. Если бы они заговорили, я бы не стал жаловаться, потому что я от природы самый общительный человек в Трамсе.

— Однако Роб говорил с вами.

— Потому что он нуждался во мне. Таков был путь Роба, обращенный или не обращенный. Когда он бывал вдрызг пьян, он приказывал мне увидеть его в безопасном месте, но разве он

при мне переломится? Ну, нет.

Юдолевый — прозванный так из-за жалкого ропота: «Сия юдоль никого не ждёт!» — во время своих меланхолических обходов вздыхал, будто собирался заплакать, и Гэвин сменил тему.

— Вахта солдат всё ещё продолжается? — спросил он.

— Так и есть, но я в ней не участвую. Я псам делаю обход у подножия холмов, а те дежурят у старой ветряной мельницы.

Большинство огней в Трамсе уже погасли, и на мельнице потух свет, когда послышались шаги.

— Вы отчаянные персонажи, — воскликнул полицейский, но не получил ответа. Он изменил свою тактику.

— Ничего страшного для того времени года, — вскрикнул он. Ответа не последовало.

— Но я бы не удивился, — крикнул он, — Хотя с утра у нас был дождь. Ответа не последовало.

— Конечно, можно дать мне слово из-за двери. Есть нарушение закона, но я не знаю, кто ты.

— Ты поклянёшься этим? — хрипло спросил кто-то.

— Клянусь, Питер.

Юдолевый напрасно попробовал ещё шесть реплик.

— Да, — сказал он священнику, — Вот что значит быть популярным человеком. А теперь мне нужно повернуть назад, потому что те самые люди, к которым не позволили мне присоединиться, будут первыми, кто пожалуется, если я выйду за пределы поля.

Гэвин нашел Доу на Шетландском островке в деревушке с мазанками, жильцы которых можно в любое субботнее утро купались в протекавшем неподалёку ручье. Сын Роба Мик спал у двери, но оживился, когда его растрясли.

— Отец выгнал меня, — объяснил он, — Потому что пьян и боится проклясть меня. Так и не проклял! — гордо добавил Мик, — А с Седьмого дня уже несколько дней минуло. Послушайте его за ткацким станком. Он держит ноги на педалях, чтобы не сорваться на выпивку.

Гэвин вошёл. Ткацкий станок и два табурета, один на четырёх ножках, а другой на трёх заменял буфет — вот и вся лучшая мебель Роба. На стене висел бритвенный строп. Камин потушен, но обугленное с одного конца полено в нём показывало, что дом всё же обогрет. Подкинув в камин дров, Гэвин сунул туда ещё полено шесть футов весом. По мере того, как полено горело, он задвигал его дальше в камин, заставляя огонь каждый раз вспыхивать с новой силой ударяя по тлеющим поленьям, раздувшись мехами. Увидев священника, Роб вздохнул с облегчением и оставил свой ткацкий станок. Он ткал уже семь часов подряд, стиснув зубы, а взгляд его пылал от пламени.

— Я не струсил, — объяснял потом маленький Майк соседям, — Я пошёл за служителем. Он хороший человек. Он не обзывал моего отца. Наоборот, сказал: «Ты храбрый парень, Роб!», и взял моего отца за руку. Отца трясло с перепоя, и, тот ответил: «Мистер Дишарт, если позволите мне выпивать время от времени, я буду держаться, но я не смогу оставаться трезвым, даже если будет что выпить». Да, мой отец был готов на всё, ради одного дня в месяц, и оказал: «Если я умру внезапно, то с вероятностью 30 к 1 попаду в рай, так что стоит попробовать». Но мистер Дишарт и слышать об этом не хотел и закричал: «Нет, клянусь Богом, — закричал он, — Мы будем бороться с дьяволом, пока не задушим его», — и они с моим отцом опустились на колени. Священник долго молился, пока мой отец не сказал, что его жажда утолена, но предупредил, что если внезапно вспыхнет в нём, по дороге домой. «Нет, клянусь Богом, — вскрикнул он, — Мы будем бороться с дьяволом, пока не задушим его, и они с моим отцом упали на колени». Служитель долго молился, пока мой отец не сказал, что его пристрастие к выпивке прошло. «Но, — добавил он, — Внезапно у меня вспыхивает желание согрешить». «Тогда приходите ко мне немедленно, — уверил мистер Дишарт.» Но мой отец ответил: «Нет, потому что меня по дороге могут затащить в трактир, как на аркане, но я пошлю парня». Вы видели, как мой отец отчитывал священника? Тот хотел дать ему два фунта, и, как молил отец: «Боже, помоги мне, лучше я свалюсь в плотину, чем позволю греху овладеть мной, но на случай, если он меня достанет! И если бы я умер пьяным, мне было бы очень приятно узнать, что у вас есть средства похоронить меня достойно безо всякой помощи бедняков». Поначалу священник не хотел принимать это, но всё же принял, едва увидел насколько серьёзен был мой отец. Да, он благородный человек. После того, как он вышел, мой отец заставил меня выучить имена апостолов из Шестопсалмия от Луки, велев мне «Пропустить Варфоломея», потому что, по его словам, «он сделал немного, пусть вместо него будет Гэвин Дишарт».

Чувствуя себя таким же старым, как он иногда пытался выглядеть, Гэвин повернул к дому. Маргарет уже слышала его. Можете быть уверены, она узнавала его по шагам. Я думаю, что по шагам мы отличаемся не хуже, чем по лицам. Мои книжные полки сделаны слепым мастером, узнававшим по шагам почти всех, кто проходил мимо его окна. Тем не менее он признался мне, что не может сказать, чем мои шаги отличались от других; и я считаю, что это, хотя и отвергая его хвастовство, что он мог отличить шаг служителя от шага врача, и даже разгадать, к какой конфессии принадлежал служитель.

Иногда я спрашивал себя, каким было бы будущее Гэвина, если бы он в ту ночь уехал прямо домой от Доу. Он, несомненно, увидел бы египтянку ещё до рассвета, но она не напала бы на него, как ведьма. Осмелюсь сказать, что есть много влюблённых, которых никогда бы не потянуло друг к другу, если бы они встретились впервые, как, скажем, во второй раз. Но такие мечты беспочвенны. Гэвин встретил Сандерса Вебстера, ловца кротов, но мысль о Каддамском лесе убедила того вернуться домой.

Гэвин направился к Каддамскому лесу, потому что Сандерс сказал ему, что там обитают дикари — цыганская семья, которая днём угрожала фермерам, а ночью дьявольски плясала. Юный служитель знал, что их считают великанами и что мало кто осмелился бы встретиться с ними в полночь в одиночку, но он чувствовал себя готовым к подвигу и намеревался строго их отчитать.

Старик Сандерс, который жил со своей сестрой-няней на опушке леса, сопровождал его, и какое-то время оба молчали. Но Сандерсу было что сказать.

— Вы когда-нибудь были в Спиттале, мистер Дишарт? — спросил он.

— Дом лорда Ринтула на вершине долины Куарити? Нет.

— Ты когда-нибудь видел лорда?

— Нет.

— Или о молодой пассии старого лорда? Я видел.

— И как она?

— Вы, конечно, знаете, что старый Ринтул собирается жениться на молодой особе. Она не столь знатна, но они скоро поженятся, так что можно сказать, становится знатной. Да, впечатляюще. Точно.

— Велика ли разница в возрасте?

— Почти как между старым Питером Спенсом и его женой, когда ему было шестнадцать, она играла на свалке на улице, пока её мужчина ждал, когда она приготовит ему кашу. Да, это не подходит простому народу, но, конечно, графы могут понравиться им. Ринтул так любит эту леди, что, ещё когда та училась в школе в Эдинбурге, написал ей о подобном дне. Кайтерин Крамми рассказала мне об этом, и она говорит, что, если привыкнуть, писать письма так же легко, как снимать шкуру с крота. Я не знаю, о чём они могут писать так много, но я хочу сказать, что он поделится с ней своими взглядами на чартистскую агитацию и болезнь картофеля, а она пишет ему о романтических пейзажах Эдинбурга и проповедях великих проповедников, которых она слушает. Однако, у этих господ, Сал, нет религии, о которой можно было бы говорить, потому что это члены англиканской церкви. Ты не спросишь, что сказала мне её светлость?

— И что же?

— Ну, видишь ли, там был танцевальный вечер, и Кэтрин Крамми подвела меня к окну, где я мог встать на цветочный горшок и смотреть, как эти твари кружатся в танце, как пьяные. Более того, она указала на леди, которая должна была стать моей женой, и я просто уставился на неё, потому что подумал: «Наслаждайся, Сандерс, и там, где есть лорды и леди, не трать ни минуты на полковников, благородных мисс и тому подобное, как на грязь». Да, но из-за того, что я моргал, глядя на пламя свечей, я потерял её из виду, пока кто-то не сказал мне: «Ну что, приятель, а кто самая красивая дама в комнате?» Мистер Дишарт, это была её светлость. Она была похожа на звезду.

— А что сделал ты?

— Во-первых, опрокинул цветочный горшок, но потом пришёл в себя и сказал с вежливой ухмылкой: «Я думаю, Ваша светлость, что Вы прекрасны. «Да ты и сам недурён, Сандерс!» — заметила она, — «Да, что уж там!» — она радостно рассмеялась, похлопала меня веером и спросила, — «Почему ты считаешь меня прекрасной?» — Я не отрицаю, но я подумал немного, снова взглянул на других танцоров, и сказал, немного лукаво: «У других леди, — сказал я, — Такие маленькие ножки!»

Тут Сандерс остановился и с сомнением взглянул на Гэвина.

— Я не могу решить, — сказал он, — Понравилось ли ей это, потому что она похлопала по моим костяшкам пальцев своим веером, что я чуть не упал. Да, я рассказал об этом с Таммасом Хаггартом, и тот бросил «Кокетка!». Что скажете на это, мистер Дишарт?

Гэвину удалось убежать, от ответа, потому что тут их пути разошлись. Однако диких бродяг так и не нашёл. Дети прихоти, невероятной силы на открытом воздухе, но обречённые на быстрое увядание в жарком городском климате, они ушли из Каддамского леса, не оставив после себя ничего, кроме чёрной метки, выжженной их кострами на земле. Так они клеймили землю во многих графствах до тех пор, пока в однажды дух блуждания снова не обрушился на них, и они покинули свои очаги с такими же малыми угрызениями совести, как птица покидает своё гнездо.

Гэвин шёл быстро и теперь молча стоял в лесу, держа шляпу в руке. В лунном свете трава казалась покрытой инеем. Большинство буков уже стояли голыми, но побеги, сгрудившиеся вокруг них, как дети подле материнских юбок, по-прежнему сохранили свои красные и коричневые листья. Среди сосен эти листья были неуместны, как свадебное платье на похоронах. Гэвин стоял на траве, но в поле зрения оставался лишь поросли вереска, ракитника и черники. Там, где буки, разрастаясь, поднимали землю, их корни расползались во все стороны, скользкие и похожие на обнажившиеся кости. На обугленной земле внезапно появилась белка и с сомнением посмотрела на Гэвина, чтобы убедиться, не растёт ли он оттуда, а затем скользнула вверх по дереву, где и уселась, наблюдая за ним, забыв укрыться в тени. Каддамский лес оставался неподвижным. Через долгие промежутки времени издали доносился стук топора по дереву. Гэвин остался один-одинёшенек, совершенно беззащитным для вторжения.

Тайна леса при лунном свете взволновала юного служителя. Его взгляд остановился на сияющих корнях, и он вспомнил, что ему рассказывали о легенде про могучий Каддамский лес, что когда-то на его опушку выбежала прекраснейшая девушка, задыхаясь от испуга, потому что её преследовал злодей, а едва подошёл поближе, та немного отбежала в лес, а он преследовал её, и та всё бежала, а он всё преследовал, пока оба не заблудились окончательно- нынче кости её преследователя покоятся под буком, но и сейчас ещё тёплой ночью можно услышать в лесу пение леди, ставшей весёлым духом, но душа плачет, когда дует сильный ветер, потому что вспоминает, как была смертной и искала выход из леса.

Белка соскользнула с ели и исчезла. Удары топора прекратились. Ничего подобного не было видно. Ветер, гнездящийся на деревьях, кружил вокруг множеством голосов, которые никогда не поднимались выше шёпота и часто были лишь эхом вздоха.

Гэвин слышал ранее о легенде Каддамского леса, где дева-красавица вечно бродит, ожидая того, кто настолько чист, что сможет её увидеть. В этих поисках будет бродить по вершинам деревьев лишь при свете луны и однажды ночью он услышит её пение. Юный служитель глубоко вздохнул, наступив ногой на ломкую ветку. Потом опомнившись, он наклонился, чтобы поднять свой посох. Но он не поднял его, потому едва он сомкнул над ним пальцы, как раздалось пение леди.

Возможно с минуту Гэвин стоял неподвижно, как нарушитель. Затем он побежал на пение, которое, казалось, исходило от Ветреного холма с прямой дороги в Каддамский лес, которую крестьяне используют летом, но в конце года возвращаются к листве и лужам. На Ветреном холме либо нет ветра, либо он так силён, что несётся сквозь решето, как армия, входит с воплем ужаса и убегает с насмешливым воем. Луна пересекала проспект. Но Гэвин видел только певицу.

Она всё ещё оставалась в пятидесяти ярдах от него, иногда радостно пела и снова позволяла своему телу слегка раскачиваться, когда она поднималась, танцуя, вверх по Ветренному холму. Вскоре она оказалась в нескольких футах от юного служителя, для которого пение, за исключением тех случаев, когда оно фальшиво, было подозрительным, а танец — уловкой дьявола. Его рука гневно вытянулась, и он намеревался вынести приговор этой женщине.

Но та прошла, не осознавая его присутствия, а он молчал и не двигался. Хотя на самом деле она была среднего роста, в глазах Гэвина казалась маленькой, в то время как он всегда чувствовал себя высоким и полным, за исключением тех случаев, когда он смотрел вниз. Изящество её покачивающейся фигуры было для него в новинку. Только когда она проходила, он увидел в ней мерцание цвета, цыганскую фею, плохо одетую, обнажившую босые ноги из-под короткой зелёной юбки, а из чёрных волос небрежно торчала гроздь ягод рябины. Её лицо было бледным. А поступь источала красоту ангела. Гэвин замялся.

Тем не менее, она продолжала танцевать, но была очень осязаема, потому что, когда подошла к мутной воде и пошлёпала по ней ногами, вскинув руки и танцуя ещё распутнее, чем раньше. Бриллиант на её пальце выстрелил огненной нитью над прудом Несомненно, порождение дьявола.

Гэвин выскочил на большак, и незнакомка, услышав его, обернулась. Он пытался сурово вскрикнуть:

— Женщина! — но потерял дар речи, ибо теперь она заметила его, засмеялась и поманила, передёрнув плечами, а он погрозил ей кулаком. Она споткнулась, но чаще оборачивалась, и, насмехаясь, манила, а он забыл и о своём достоинстве и своей кафедре и вообще обо всём, побежал за ней. Он преследовал её вверх до Виндигула, и хорошо, что регента поблизости не было. Девушка подошла к выходу на проспект и, поцеловав Гэвину руку, снова сверкнув при этом своим перстнем, исчезла.

Единственной мыслью священника было найти её, но тщетно. Возможно, она пересекала холм по пути в Трамс, а может, она всё ещё смеялась над ним из-за дерева. По прошествии большего, чем он думал количества времени, Гэвин осознал, что его ботинки хлюпают, а на брюках заметны полосы грязи. И он прекратил поиски, в ярости заторопившись домой.

Ближайший путь от холма к особняку проходил через пару полей, и юный служитель быстро спустился по ним. Трамс, красный при дневном свете, был серым и неподвижным, как кладбище. Он мельком рассмотрел несколько безлюдных улиц. К югу ярко светил сторожевой свет, но другого не было видно. Так показалось Гэвину, а потом внезапно он потерял способность двигаться. Он услышал рог. Прозвучавший трижды, рог трижды ударил его в самое сердце. Он посмотрел ещё раз и увидел тень, крадущуюся вдоль тенаментов, затем ещё одну, затем полдюжины. Он вспомнил слова мистера Карфрэ: «Если вы когда-нибудь услышите этот рог, умоляю вас поспешить на площадь», и уже через минуту он достиг тенаментов.

Теперь он снова увидел цыганку. Она пробежала мимо него, а за ней — полдюжины мужчин, вооружённых посохами и пиками. Сначала Гэвин подумал, что те гонятся за ней, но люди следовали за ней, как за вожаком. Глаза цыганки сияли, когда та помахала руками следующим за ней на площади.

— Солдаты, солдаты! — был всеобщий крик.

— Кто эта женщина? — спросил Гэвин, схватив напуганного старика.

— Проклятая египтянка, — ответил мужчина, — Она подстрекает моего парня к борьбе.

— Благослови её Господь, — воскликнул его сын, — За то, что предупредила нас о приближении солдат. Приложите ухо к земле, мистер Дишарт, и Вы услышите шум их ног.

Молодой человек бросился на площадь, забыв о своей униформе. Гэвин последовал за ним. Когда он повернул к школьному окну, забил городской барабан, окна распахнулись, и угрюмые мужчины выбегали из тесноты, где женщины кричали и пытались их удержать. У подножия Винда Гэвин прошёл мимо Сандерса Вебстера.

— Мистер Дишарт, — воскликнул ловец кротов, — Уже видели египтянку? Убейте меня, если это не её лёгкая поступь.

Но Гэвин его не слышал.

Глава пятая. Воинственная глава, завершающаяся пренебрежением священника к женщинам

— Мистер Дишарт!

Джин вцепилась в Гэвина на Береговой улочке. Её волосы развивались, а пальто застегнуто лишь наполовину.

— О, мистер Дишарт, посмотрите на хозяйку! Я не смогла удержать её в особняке.

Гэвин увидел рядом с собой мать, дрожащую, с непокрытой головой.

— Как я могла усидеть сложа руки, Гэвин, когда город полон женщин и детей? О, Гэвин, что я могу для них сделать? Этой ночью они пострадают больше всего.

Взяв Маргарет за руку, Гэвин понял, что она чувствует людей лучше, чем он.

— Но Вам стоит пойти домой, матушка, — сказал он, — И предоставьте мне исполнить свой долг. Я сам уведу Вас, если не пойдёшь с Джин. Будь с ней осторожнее, Джин.

— Да, я могу, — ответила Джин и заплакала, — Мистер Дишарт, — воскликнула она, — Если они заберут моего отца, то пусть заберут и мою мать.

Обе женщины вернулись в особняк, где Джин от нечего делать разожгла камин, и вскипятила чайник, а Маргарет в тоске бродила из комнаты в комнату.

Почти обнаженные мужчины пробегали мимо Гэвина, пытаясь убежать из Трамса к полям, по которым он спустился. Когда он кричал им, они только бежали быстрее. Ткачи Тиллилоса, которых он пытался остановить, жестоко ударил его и помчались на площадь. На Береговой улочке которая в один момент была заполнена людьми, а в следующий — опустела, священник наткнулся на старого Чарльза Юилла.

— Возьми меня и добро пожаловать, — крикнул Юилл, приняв Гэвина за врага. Его пиджак был надет только в один рукав, а ноги босы.

— Я, мистер Дишарт. Солдаты уже на площади, Юилл?

— Они будут там через минуту.

Этот человек был настолько слаб, что Гэвину пришлось его удержать.

— Будь мужчиной, Чарльз. Тебе нечего бояться. Солдаты пришли не за тобой. Если понадобится, могу поклясться, что у вас не хватило сил, даже если бы у вас была воля, присоединиться к бунту ткачей.

— Ради всего святого, мистер Дишарт, — воскликнул Юилл, стуча руками по пальто Гэвина, — Не клянусь в этом. Мой приятель был в самые гуще бунты, а если он там, то дом для бедняков зияет для нас с Кити, потому что я не могу выткать и половину в неделю. Если есть заказ от кого-либо на имя Юилл, клянусь, точно, клянусь, я отчаянный, клянусь, я очень силён, несмотря на то, что выгляжу нелепо, и если, когда меня схватят, моя храбрость ослабнет, клянусь, служитель, клянусь перед Вами в признании своей вины на Библии.

Когда Юилл заговорил, послышалась резкая барабанная дробь.

— Солдаты! — Гэвин отпустил старика, который поспешил сдаться.

— Это не странники, — сказала женщина, — Это народ, собирается на площади. В Трамсе Седьмой день омоется кровью.

— Роб Доу, — крикнул Гэвин, когда Доу пролетел мимо с косой в руке, — Оставь косу.

— К чёрту религию! — возразил тот яростно, — Она всё портит.

— Положи косу, я приказываю.

Роб в нерешительности остановился, затем бросил косу, но её стук по камням был невыносим.

— А вот и нет! — крикнул он и, так и не бросив косы, побежал на площадь.

Верхнее окно на Береговой улице открылось, и доктор Маккуин высунул голову. Он курил как обычно.

— Мистер Дишарт, — сказал он, — Вам лучше сразу же вернуться домой, так разумнее или ещё лучше уходить отсюда. Нынче вечером с народом ничего не поделать.

— Я могу прекратить их драку.

— Вы только взбудоражите кровную вражду между ними и Вами.

— Послушайте его, мистер Дишарт, — кричали некоторые женщины.

— Вам лучше прислушаться к нему, — крикнул мужчина.

— Я не брошу свою паству! — ответил Гэвин.

— Итак, послушайте мой рецепт, — ответил доктор, — Выгоните эту цыганку из города до того, как прибудут солдаты. Она подбивает мужчин, чисто дьявол.

— Она принесла новости, иначе нас бы пристрелили в наших постелях, — кричали некоторые.

— Кто-нибудь знает, кто она? — потребовал ответа Гэвин, но все покачали головами. Египтянку, как её называли, никогда раньше в этих краях не видели.

— Кто-нибудь ещё видел солдат? — спросил он, — Может, тревога ложная.

— Некоторые видели их в последние несколько минут, — ответил врач, — Они пришли из Тиллидрума и наступали на нас с юга, но, когда услышали, что мы подняли тревогу, остановились на вершине холма, недалеко от хозяйства подростка. Вам было бы спокойнее, если бы закурили.

— Покажите мне эту женщину, — строго сказал Гэвин тем, кто слушал. Затем поток людей вынес его на площадь.

Площадь мало изменилась даже в наши дни предпринимательства, когда Тиллилос превратился в Ньютон-банк, а Крафт-Хед-Крофт-Террас обзавелась эмалированными табличками для тех, кто не торопится и забывает свой адрес, а потому каждый раз, когда пишет письмо, бежит в конец улицы и смотрит вверх. Камни, на которых сидели торговки маслом, исчезли, а вместе с ними и глиняные стены и внешняя лестница. Исчезла и лестница городского особняка, с вершины которой барабанщик еженедельно по Дне Седьмом режет слух деревенским жителям, к скандалу всех, кто знал, что в этот день правильнее всего держаться за шторками, но из самого особняка, круглого и красного цвета, выезд на юг по-прежнему затруднён. Где бы улицы ни пересекались с площадью, в центре их стоит дом, и поэтому сердце Трамса — это площадь, на которой внезапно оказывается незнакомец, сразу задаваясь вопросом, как выбраться, а после, как попал внутрь.

Для Гэвина, который никогда прежде не видел на площади сразу несколько десятков людей, это зрелище было странным и ужасным. Эндрю Стратерс, старый солдат, стоял на внешней лестнице особняка и выкрикивал приказы примерно пятидесяти ткачам, многие из которых были скудно одеты, но все до единого вооружены пиками и шестами. Большинство из них были знакомы юному служителю, но их лица были для него новыми. Новые подступали ежесекундно. Из-за неуклюжих жестов люди ожесточались. Вокруг собрались сотни людей, некоторые кричали, некоторые грозили кулаками старому солдату, многие пытались вырвать своих родственников из опасности. Гэвин не мог видеть египтянку. Женщины и старики, борясь за то, чтобы завладеть его слухом, умоляли его разогнать вооружённый отряд. Он взбежал по лестнице городского дома, и в мгновение ока та превратилась в кафедру.

— Осмелюсь вмешаться, мистер Дишарт, — яростно сказал Стразерс.

— Эндрю Стразерс, — торжественно сказал Гэвин, — Во имя Господа Бога я приказываю тебе оставить меня в покое. Если ты этого не сделаешь, — яростно добавил он, — Я сброшу тебя с лестницы.

— Не слушай его, Эндрю, — кричал один, а другой подхватывал, — Он не может понять наши страдания — он ужинает в такой день.

Однако Стразерс дрогнул, и Гэвин бросил взгляд на вооружённых людей.

— Роб Доу, — сказал он, — Выходите вперёд Уильям Кармайкл, Томас Вамонд, Уильям Манн, Александр Хобарт, Хендерс Хаггарт.

То была паства старой шотландской церкви, и обнаружив, что священник не сводит с них глаз, они повиновались, все, кроме Роба Доу.

— Не обращай на него внимания, Роб, — сказал безбожник Круикшенкс, — Лучше играть в карты в аду, чем петь псалмы на небесах.

— Джозеф Круикшэнкс, — мрачно ответил Гэвин, — Там нет карт.

Затем Роб тоже подошел к подножию лестницы. Толпа расслышала гневное бормотание, и молодой Чарльз Юилл воскликнул:

— Проклятие, неужели Вы властвуете над нами в будние дни так же, как по День Седьмой?

— Сложите оружие, — приказал Гэвин всем шестерым.

Они посмотрели друг на друга. Хобарт сунул пику за спину.

— У меня нет оружия, — хитро сказал он.

— Позвольте мне хоть чуть-чуть, — умолял Доу, — И я обещаю двенадцать месяцев трезвости.

— О, Роб, Роб! — с горечью спросил служитель, — И это с тобой мы молились несколько часов назад?

Коса выпала из рук Роба.

— Назад за пики, — прорычал он своим товарищам, — А не то сам за них возьмусь.

— Да, оставьте их, — прошептал регент, — Но не уступайте!

Тогда священник, которого трясло от волнения, хотя он этого не понимал, протянул руки, призывая к тишине, и так внезапно, что это напугало людей на соседних улицах.

— Если он молится, нам конец, — воскликнул молодой Чарльз Юилл, но даже в тот час многие люди были без чулок.

— О, Ты, Господь Саваоф, — молился Гэвин, — Нынче ночью мы в Твоих руках. Это Твой народ, и они согрешили, но Ты милосердный Бог, а испытание для них слишком тяжело, вот и не ведают, что творят. К Тебе, Богу нашему, мы обращаемся за избавлением, ибо без Тебя мы погибнем.

Молитва юного служителя была слышна по всей площади, и на его «аминь» отозвались удары оружия.

— Если вы будете драться, — закричал Гэвин, посветлев, едва услышал стук железа о камни, — Ваших жён и детей могут застрелить прямо на улице. Эти солдаты пришли за дюжиной из вас, будет ли тебе польза, если они заберут сотню?

— О, послушайте его! — кричали многие женщины.

— Я выигрываю, — ответил мужчина, — Потому что я один из десятка. Что за египтянка?

— Вот.

Гэвин увидел, как толпа открылась, и из неё вышла цыганка, и, хотя ему стоило осудить её, он только моргнул, потому что её красота снова сразила его наповал. Она встала рядом с ним на лестнице, прежде чем тот успел вспомнить, что он священник.

— Как ты посмела, женщина? — вскрикнул он, но та швырнула в него рябиной.

— Будь я мужчиной, — воскликнула она, обращаясь к людям, — Я бы не позволила поймать себя в мышеловку.

— Мы тоже, — ответили некоторые.

— Что вы за женщины, — воскликнула египтянка, повернувшись пылающим лицом к сёстрам по природе, — Если позволяете подбивать ваших мужчин к тюрьме, пока дерзкий фронт приведёт их в безопасное место? Вы хотите остаться без мужей и рабов?

— Расходитесь, я приказываю! — воскликнул Гэвин, — Эта падшая женщина подстрекает вас к бунту.

— Вы только послушайте этого человечка, — возразила египтянка.

Любопытно знать, что даже в этот тревожный момент Гэвин вздрогнул, потому что та намекнула на его невысокий рост.

— У неё лицо хулигана, — вскрикнул парень, — И речи её злы.

— Мужчины и женщины Трамса, — ответила она, — Понимаете, что я желаю вам счастья той службой, которую я вам оказала. Что тебе сказали, что приедут солдаты?

— Это была ты! Это была ты!

— Да, и я пробежал милю сообщить новости. Послушайте, что, а я скажу Вам, служитель.

— У неё лживый язык, — воскликнул Гэвин, — Не слушайте эту нахалку.

— То, что я должна сказать, — не унималась та, — Так же верно, как и то, что я уже говорила, и насколько это правдиво, вы знаете. Вы задаетесь вопросом, как солдаты остановились у таверны на холме, а не пошли на город. Вот причина. Они согласились маршем северных шотландце на площади, если подадут сигнал тревоги, но, если так будет, они разобьются на части и окружат город, чтобы вы не могли выбраться. Вот чем они сейчас занимаются!

Крики усилились, и многие мужчины схватились за брошенное оружие.

— Не верьте ей, — воскликнул Гэвин, — Откуда бродячая цыганка может знать всё это?

— Да, откуда Вы знаете? — требовали некоторые.

— Достаточно того, что я знаю, — ответила египтянка, — И, служитель, я знаю, что капитан солдат уверен, что схватит всех вас, кто разыскивается, если не сделаете хоть что-нибудь.

— Что такое?

— Если вы разбежитесь в разные стороны, заблудитесь, но если вы будете придерживаться единого пути, сможете форсировать дорогу в край, где легче рассеяться. Это то, что он скрывал от тебя.

— Тогда это то, что мы будем делать.

— Это то, чего вы не сделаете, — страстно сказал Гэвин, — Истина не в этой злой женщине.

Но едва он заговорил, как понял, что поразительные новости достигли площади. Ропот поднялся по краям толпы и с шумом морской волны покатился по направлению к особняку. Отряд солдат шёл по Кресту с севера.

— Есть кое-что с восточной части города, — последовало сообщение, — Схватили Сандерса Вебстера, и старый Чарльз Юилл всё отрицает.

— Вот видишь! — сказала цыганка, торжествующе глядя на Гэвина.

— Сложить оружие, — крикнул Гэвин, но его власть над людьми исчезла.

— Египтянка говорит правду, — кричали они, — Не обращайте внимания на священника.

Гэвин попытался схватить цыганку за плечи, но она проскользнула мимо него вниз по лестнице и закричала:

— Следуй за мной! — побежала вокруг особняка и спустилась по мосту.

— Женщина! — крикнул он ей вслед, но та лишь презрительно замахала руками. Люди последовали за ней, многие из мужчин все ещё сжимали оружие, но колебались. Через минуту после того, как Гэвин увидел мерцание перстня на пальце циганки, когда та замахала руками, они с Доу остались на площади одни.

— Какая ужасная, — сказал Роб, — Я видел, как она смеётся.

Гэвин скрипнул зубами.

— Роб Доу, — медленно произнес он, — Если бы я не служил Христу, я бы задушил её. Вы видели, как она меня унизила?

Глава шестая. В которой солдаты встречаются с амазонками Трамса

Доу стыдливо посмотрел на священника и двинулся на площадь.

— Куда ты идёшь, Роб?

— Чтобы привести себя в порядок. Я готов сделать что-нибудь, чтобы Вы увидели, что в Трамсе есть человек, который больше верит Вам, чем этой капризной девушке.

— И только один, Роб. Но я не знаю, хотят ли они тебя арестовать.

— Да, я приложил руку к тому, чтобы привязать полисмена к…

— Я не хочу ничего об этом слышать, — быстро сказал Гэвин.

— Тогда я спрячусь?

— Я не позволю этого делать. Это было бы неправильно.

Полдюжины беглецов пролетели мимо особняка и без единого крика скрылись из виду. Последовал совсем тяжелый топот ног, и на северной стороне площади внезапно появилась дюжина солдат с несколькими полицейскими и двумя пленными.

— Хватай, — в отчаянии крикнул священник, — Беги!

Когда солдаты достигли особняка, в котором заперли своих пленников, Доу прокрался на восток, а Гэвин бежал по склону вниз.

— Они дерутся, — сказали ему, — они дерутся на холме, чужаки стреляют, один человек убит!

Но это было преувеличением.

Лощина, хоть и короткая, очень крутая. С одной стороны, от неё живая изгородь, от которой отваливается земля, а с другой — холм. Гэвин достиг площади и увидел солдат, марширующих по мосту, охраняемом небольшим отрядом полицейских. Перед ними отступали вооруженные ткачи. Сотня или больше женщин стояли на пригорке, кричали и жестикулировали. Гэвин присоединился к ним, призывая их не бросать камни, которые те начали собирать.

Вооружённые люди ворвались в толпу, бросили оружие и побежали обратно в городской дом. Здесь они чуть не столкнулись с солдатами на площади, которые снова погнали их в бой. Оказавшись на грани зажатия между двумя силами, некоторые пролезли через изгородь, где их тут же схватили полицейские. Другие стремились подняться на холм, а затем сбежать в деревню. За ними потянулись полицейские. Мужчины были слишком напуганы, чтобы драться, но женщина схватила полицейского за талию и швырнула его головой вперёд в толпу солдат.

Один из них крикнул:

— Пожар! — но капитан вторил:

— Нет!

Затем женщины забросали их камнями. Они стояли на своём и защищали отступление напуганных мужчин.

Кто бросил первый камень, неизвестно, но считается, что это была египтянка. Служащих охраны отозвали, и всем приказали идти вниз по мосту. Таким образом, ткачи, которым не удалось спастись сразу же, были вытеснены перед ними и вскоре зажали между двумя телами солдат, коих сразу схватили. Но через пару минут посыпался густой дождь из камней и комьев земли.

Гэвину впоследствии всегда было больно вспоминать эту сцену, но не столько из-за дождя камней, сколько из-за полёта в ней одной расселины. Он наблюдал, как красивый молодой капитан Холливелл ехал со своими людьми, также восхищаясь их хладнокровием. Эта хладнокровие возмутило цыганку, которая дважды бросила в Холливелла камень и промахнулась. Он ехал, презрительно улыбаясь.

— Ох, если б я только сразу бросить! — простонала египтянка.

Затем увидела рядом с собой служителя, и в такт часам произошло нечто, что невозможно объяснить. На данный момент Гэвин был настолько потерян в страданиях из-за возможных последствий ночного беспорядка, что забыл, где он находится. Внезапно красивое лицо египтянки приблизилось к его лицу, и цыганка сжала его руку, шёпотом указав на офицера:

— Ударь его!

Гэвин швырнул ком земли и ударил Холливелла по голове.

Я говорю, что не могу этого объяснить. Я рассказываю, что произошло, и с благодарностью добавляю, что только египтянка была свидетелем сего деяния. Полагаю, Гэвин швырнул дивизию прежде, чем успел остановить свою руку. Затем он съёжился от ужаса.

— Женщина! — снова вскрикнул он.

— Ты милый, — отозвалась та и исчезла.

К тому времени, когда Гэвин снова начал дышать свободно, камера была забита заключёнными, а Закон о беспорядках был прочитан с лестницы в городском доме. До сих пор помнят, что барон-залогодержатель, на которого возложена эта обязанность, не продвинулся дальше, чем «Виктория, милостью Божией», когда из его рук вырвали газету.

Когда здесь происходит волнующее событие, мы месяцами мусолим его, потому я и смог записать всю целиком историю той памятной ночи в Трамсе. Могу подтвердить, что доктор, плечи которого часто выглядели так, как будто они попали под ливень табачного пепла, принёс мне эту новость в здание школы, и теперь, пересекая поля, я обнаружил, что её основатель Вастер Ланни, и обнаружил почтальона Бирса, рассказавшего эту историю так же быстро, как рыболов отпустил бы леску. Я знаю, о первой женщине на Мэриуэлле, которая услышала рог и сразу разбудила своего мужа, который первым услышал его в Денхеде и тенааментах тем, что они тут же сказали и сделали. Я услышал из уст Дите Деучара любопытную историю о том, как он мирно спал во время беспорядков и просыпался утром, как обычно, привязанный к своему ткацкому станку, а также его заявление о том, что такой неудачи достаточно, чтобы поколебать веру человека в Бога. У полиции была информация, которая позволяла им идти прямо к домам разыскиваемых ткачей, но иногда они приводили не того человека, поскольку те из людей, которые не сбежали из города, поменяли дома на ночь — уловка, которая пригодилась им больше, чем вся их суета на холме. Сын старого Юилла сбежал, закопавшись в торфянике, а Снекки Хобарт, притворившись мешком с картошкой. Меньше повезло Сандерсу Вебстеру, уже упомянутому кротолову. Сандерс действительно не виноват. Он даже не был в Трамсе в ночь восстания против производителей, но, думая, что вспышка болезни останется безнаказанной, он хотел примазаться к её славе. Поэтому он хвастался тем, что является зачинщиком, пока многие не поверили ему, в том числе и власти. Его хвастовство разрушало его. Его бросили в свинарник и арестовали на девять месяцев. Об остальных арестах мне не нужно беспокоиться, поскольку они не имеют никакого отношения к истории юного священника.

Пока Гэвин оставался с семьями, чьи кормильцы теперь находились в камере, которая обычно была забита в ясные ночи и пуста до конца года, шериф и Холливелл находились в круглой комнате особняка не в лучшем настроении. Они говорили громко, и некоторые из их слов проникали в камеру внизу.

— Всё это претерпело фиаско, — сказал шериф, — Из-за того, что мы не смогли застать их врасплох. Да ведь три четверти взятых нужно будет освободить, а мы позволили самым ужасным обидчикам ускользнуть из наших рук.

— Что ж, — ответил Холливелл, одетый в плотный плащ, — Я привел сюда ваших полицейских, и это всё, что я взялся сделать.

— Вы привезли их, но за счёт того, что запугали деревню. Я бы хотел, чтобы мы приехали без тебя.

— Ерунда! Мои люди продвигались, как призраки. Могла ли ваша полиция спуститься сегодня вечером в одиночку?

— Да, потому что он был бы заброшен. Ваши солдаты, скажу вам, сделали зло. Женщина, которая, как признают многие из наших заключённых, принесла известие о нашем прибытии, должно быть, узнала от одного из ваших мужчин, либо видела их марш.

— Мужчины не знали своего назначения. Правда, она могла видеть нас, несмотря на наши меры предосторожности, но вы забываете, что она сказала им, как мы должны действовать в случае, если нас заметят. Вот что меня смущает.

— Да, и я тоже, потому что это был секрет между нами и лордом Ринтулом, а не полудюжиной других.

— Что ж, найди женщину, и мы получим объяснение. Если она все ещё в городе, ей не сбежать, потому что мои люди повсюду.

— Её видели десять минут назад.

— Тогда она наша. Я говорю, Риах, на твоём месте я бы освободил всех своих пленников и вместо этого увез бы их жён. Я видел только спины мужчин Трамса, но, честное слово, я чуть не сбежал от женщин. Привет! Я считаю, что один из ваших полицейских поймал нашу фурию в одиночку.

Итак, Холливелл воскликнул, услышав чей-то крик: «Вот негодяй!» Но не египтянку втолкнули в круглую комнату. Это был Джон Данвуди, очень лукавый. Наверное, даже в Трамсе не было более хитрого человека, чем Данвуди. Его религиозные взгляды были такими же, как у Крукшенкса, но он регулярно ходил в церковь «на всякий случай для безопасности, если там всё-таки есть Бог, какая бы сторона ни ошибалась».

— Этот человек, — объяснил полицейский, — Поднял тревогу. Он признаёт, что был в Тиллидруме незадолго до нашего отъезда.

— Ваше имя, мой дорогой? — потребовал шериф.

— Это Джон Данвуди, — осторожно ответил жестянщик.

— Но так ли это?

— Я не говорю, что не так.

— Вы были сегодня вечером в Тиллиедруме?

— Вроде, да.

— Вроде?

— Я не уверен.

— Почему?

— Потому что я хитрый.

— В камеру его! — закричал Холливелл, теряя терпение.

— Предоставьте его мне, — сказал шериф, — Я понимаю, что это за человек. Итак, Данвуди, что ты делал в Тиллидруме?

— Я нанимал парня на место секретаря, — ответил Данвуди, падая в сеть шерифа.

— Что ты сам?

— Я не хочу быть жестянщиком, чтобы торговать.

— А Вы, простой жестянщик, смеете указывать мне, что адвокат хотел взять вашего сына в свой кабинет? Будьте осторожны, Данвуди.

— Ну что ж, тогда этот парень очень образован, а у меня есть ещё, и именно так писатель должен был взять его и сделать из него джентльмена.

— Я узнал от соседей, — пояснил полицейский, — Что это отчасти правда, но что заставляет нас подозревать его, так это то, что он оставил парня в Тиллиедруме, и всё же, когда он вернулся домой, первый человек, которого он увидел у камина, и был тот парень. Парень убежал домой, и причина этого явно заключалась в том, что он слышал о наших приготовлениях и хотел встревожить город.

— Кажется, в этом что-то есть, Данвуди, — сказал шериф, — И если Вы не можете объяснить этого, я должен держать вас под стражей.

— Я выложу всё начистоту, — ответил Данвуди, видя, что в этом вопросе правда лучше, — Парень был категорически против того, чтобы его сделали джентльменом, и когда он увидел, какую жизнь ему придётся вести, с чистыми руками, чистыми штанами и без пятен на бриджах, его сердце воспротивилось благородству ещё сильнее, чем когда-либо, и он убежал домой. Да, я разозлился, когда увидел его у камина, но он сказал мне: «Как бы ты хотел сам стать джентльменом, отец?» — и это так подействовало на меня, что я решил дать ему шанс.

Другой заключенный, Дэйв Лэндолинадс, столкнулся с Данвуди.

— Джон Данвуди невиновен, как и я сам, — сказал Дэйв, — А я совершенно невиновен. Тревогу забила не Джин, а египтянка. Вот что я вам скажу, шериф, если это сделает меня невиновным, я представлю вам египтянку такой, какой я её видел, и Вам будет легче её поймать.

— Вы честный человек, — сказал шериф.

— Пусть меня выпорют, — радушно прорычал Холливелл.

— Для чего ей, вмешиваться в чужие дела? — справедливо продолжал Дэйв, — Девчонка не из Трамса, и потому говорю: «Пусть закон покарает её».

— Ты послушаешь такую сволочь, Риах? — спросил Холливелл.

— Безусловно. Говори, Лэндолинадс.

— Ну, значит, я был на мельнице ночью.

— Видели всё?

— Я случайно оказался на ветряной мельнице с другим человеком, — продолжил Дэйв, избегая вопроса офицера.

— Как его звали? — потребовал Холливелл.

— Это была та египтянка, о которой мне следовало Вам рассказать, — сказал Дэйв, глядя на шерифа.

— Ах, да, Вы рассказываете сказки только о женщинах, — сказал Холливелл.

— Странные женщины, — поправил Дэйв, — Ну, мы были там, и, может быть, было около двух часов ночи, и мы разговаривали (но о законных вещах), когда услышали, как кто-то бежит по дороге. Я выглянул в щель в двери и увидел, что это была египетская девушка, которую я никогда раньше не видел. Она заметила свет в окне и закричала: «Эй, вы, чурбаны на мельнице, сюда идут солдаты!» Я упал в обморок, но другой мужчина открыл дверь, и она снова закричала: «Пришёл хозяин; скорее, а то тебя заберут». Тогда другой мужчина схватил шляпу и убежал, но я не был таким проворным.

— Сначала надо было подняться, — предложил офицер.

— Сал, это меня обнаружила та девица и, ай, тут же выхватила у меня рог.

— Чёрт возьми, — воскликнула она, — Собери весь городок. Но этого, шериф, я не сделала. Нет, я уважаю закон.

— Другими словами, — сказал Холливелл, — Ты тоже убежал, предоставив цыганке самой трубить в рог.

— Я не стану отрицать, но то, что я сделал ноги моими друзьями, но не она протрубила в рог. Я это знаю, потому что оглянулся и увидел, что она пытается этого не делать, но она не могла, она не знала пути.

— Тогда кто его взорвал?

— Полагаю, первый мужчина, которого она встретила. Мы предполагаем, что рог должен был быть сигналом, кроме Юдолевого. Он полицейский, поэтому мы держали его подальше от него.

— Это всё, что известно о цыганке?

— Да, потому что я побежал прямо к себе на чердак, и там ваши люди взяли меня. Могу я теперь уйти, шериф?

— Нет, не можете. Опишите эту цыганку.

— У неё в волосах была гроздь рябины, и, кажется, на ней была зелёная жилетка и красная шаль. У неё очень необычное лицо. Я не могу точно описать его, потому что оно в одну секунду переменилось от содрогания до торжества. Да, её лицо изменилось так же быстро, как перелистывается книжная страница. А вот и Юдолевый подтвердит.

Бодро вошёл Юдолевый.

— Это местный полицейский, — пояснил офицер Тиллидрума, — Мы искали его повсюду и нашли его только сейчас.

— Где ты был? — гневно спросил шериф.

— Какие честные люди в такой час, — ответил Юдолевый, — В своей постели.

— Как ты посмел игнорировать свой долг в такое время?

— Это долгая история, — приятно ответил полицейский, предвкушая наконец разговор.

— Ответь мне, одним словом.

— Смирись! — крайне удрученно воскликнул полицейский, — Такое невозможно. Тебе тоже придется меня допросить. Это мой долг.

— Я отведу тебя в тюрьму Тиллиедрама, чтобы допросить нынче же ночью, если не признаешься. Почему не поторопился к нам на помощь?

— Как смерть, я никогда не знал, что ты здесь. Я был на Руде во время обхода, когда услышал шум на площади и подумал, что здесь один сброд, а все добрые люди в своих постелях. Я подошёл к своей кровати, и меня не было, когда ваши люди схватили меня.

— Мы должны разобраться в этом перед отъездом. А пока вы будете проводником для моих искателей. Стоп! Вы что-нибудь знаете об этой египтянке?

— Какой египтянке? С гроздью рябины в волосах?

— Именно. Видел?

— Что у меня есть. Её ведь ничто не тревожит? Как бы то ни было, я бы сказал, что она этого не делала, потому что более простого, откровенного создания и невозможно придумать.

— Неважно, зачем она мне нужна. Когда Вы её видели?

— Где-то около двух часов, — елейно начал Юдолевый, — Когда я был в Руде, да, ни слова, прежде чем я услышал волнение на площади. Я стоял посреди дороги, гадая, как распахивается дверь мельницы, когда она подошла ко мне.

— Прекрасная ночь для этого времени года, — говорю я ей, потому что никто, кроме священника, не разговаривал со мной за день.

— Очень хорошая ночь, — очень откровенно отозвалась она, хотя дышала тяжело, как от бега.

— Ты из полиции? — спросила она.

— Да, — ответил я, — А ты кто?

— Я всего лишь маленькая цыганка, — вымолвила она.

— А что это у тебя в руке? — спрашиваю.

— Это рог, который я нашла в лесу, — объяснила она, — Но заржавленный и негодный.

Я посмеялся над её невежеством и сказал:

— Я ручаюсь, что могу обвинить её.

— Я не верю тебе, — говорит она.

— Дай-ка мне его, — говорю я, и та отдала его мне, и я делаю несколько прекрасных звуков. Да, видите ли, она не знала, что с ним делать. «Большое спасибо», — говорит она и убегает, даже не подумав вернуть мне рожок.

— Спасибо! Вы очень любезны, — вымолвила она и убежала, даже не позаботившись забрать рог.

— Ты невероятный идиот! — крикнул шериф. — Так это вы подняли тревогу?

— Чем я так рассердил тебя? — недоумевал честный Юдолевый.

— Убирайтесь с глаз моих, сэр! — взревел шериф.

Но капитан засмеялся.

— Мне нравится твой мужественный полицейский, чёрт возьми, — сказал он, — Эй, услужливый друг, давай послушаем, как тебя поразила эта цыганка. Как она была одета?

— Выглядела ничего, но не Бог весть, — сухо ответил Юдолевый.

— Не понимаю.

— Я имею в виду, что она была хорошенькой, но не на высоте.

— Что это за чертовщина?

— Ну, он вкусный и коренастый, но ему нужно поправиться.

— На каком языке ты говоришь, загадки загадываешь?

— Я говорю, что она от природы была хорошенькой, а не разодетой с иголочки.

— Ой, уходи, — крикнул Холливелл, после чего Юдолевый надменно спустился по лестнице, заявив, что шериф был неразумным человеком и странным капитаном, не понимающим английского языка.

— Могу я теперь гадать, шериф? — с надеждой спросил Лэндолинадс.

— Отведите этого парня обратно в камеру, — коротко приказал Риах, — И что бы вы ни делали, постарайтесь захватить эту женщину. Холливелл, я пойду искать её сам. Чёрт возьми, над чем ты смеёшься?

— Над тем, как эта лисица выскользнула из твоих пальцев.

— Не совсем то, сэр, не совсем то. Она всё ещё в Трамсе, и я клянусь, что заберу её до перерыва. Проследи, Холливелл, чтобы, если её приведут сюда в мое отсутствие, она не выскользнула у тебя между пальцами.

— Если её приведут сюда, — насмехаясь над ним, сказал Холливелл, — Ты должен вернуться и защитить меня. Было бы жестоко оставлять бедного солдата в руках женщины из Трамса.

— Она не из Трамса. Тебе об этом говорили десятки раз.

— Тогда я не боюсь.

В круглой комнате продолговатой формы находится трон, на котором сидит бейли, когда вершит правосудие. Трон обтянут красной тканью, что придаёт ему вид кафедры. Предоставленный самому себе, Холливелл скинул плащ и, усевшись на стул возле этого возвышения, поставил ноги на голый деревянный стол, по одной с каждой стороны лампы. И так сидел, пока дверь не открылась, и двое полицейских втолкнули египтянку в комнату.

Глава седьмая. Глупо искать подтекст в женском взгляде

— Вот она, капитан, — торжествующе сказал один из полицейских, — И, прошу прощения, Вам стоит задержать её до возвращения шерифа?

Холливелл не повернул головы.

— Можешь оставить её здесь, — небрежно сказал он, — Не стоит нам втроём охранять одну женщину.

— Но она скользкая особа.

— Можете идти, — сказал Холливелл, и полицейские медленно удалились, с сомнением глядя на своего пленника, пока дверь не закрылась. Затем офицер вяло обернулся, ожидая, что египтянка окажется изможденной и мускулистой.

— Итак, — протянул он, — Почему?… Ей-богу!

Храбрый солдат был так ошеломлён, как если бы обернувшись обнаружил у своего уха пистолет. Он снял ноги со стола. Однако он видел только девичью фигуру цыганки в красно-зелёных тонах, из-за того, что та закрыла лицо руками, могла пристально наблюдать за ним сквозь пальцы, но тот ничего не подозревал. Всё, что он хотел сейчас знать, так это то, что скрыто её ладонями.

Прежде чем он заговорил снова, она, возможно, решила насчёт него, потому что горько зарыдала. В то же время она скользнула пальцем по своему кольцу.

— Почему ты не смотришь на меня? — эгоистично спросил Холливелл.

— Боюсь.

— Неужели я так страшен?

— Ты солдат, готовый пристрелить меня, как кролика.

Холливелл рассмеялся и, схватив её за запястья, оторвал её ладони от лица.

— О, Боже мой! — сказал он снова, но на этот раз про себя.

Что касается египтянки, она сунула кольцо в карман и пала перед великолепием офицера.

— Ой, — воскликнула она, — Разве все такие, как ты?

В её глазах было такое восхищение, что сомневаться в ней было бы презрением к себе. Тем не менее, самодовольно улыбнувшись, Холливелл почувствовал беспокойство.

— Кто ты на земле? — спросил он, сочтя разумным не смотреть ей в глаза, — Почему ты не ответила сразу?

— Не сердитесь, капитан, — умоляла египтянка, — Я пообещала своей матери сосчитать до двадцати, прежде чем заговорить, потому что она считает меня слишком бойкой. Капитан, как же Вы осмелились взглянуть на меня?

Таким образом, проявив свой характер, Холливелл снова повернулся к ней лицом к лицу, в результате чего его вопрос изменился на:

— Откуда у тебя такие глаза? — после чего смутился.

— Я хочу знать, — сурово объяснил он, — Как Вам удалось познакомить людей из Трамса с нашими движениями? Вы должны сказать мне это немедленно, потому что шериф винит моих солдат. Ну, не считая двадцати!

Теперь он расхаживал по комнате, и она была обращена лицом к себе. В нём говорилось несколько вещей, в том числе то, что офицеру явно не нравилось это обвинение против своих людей.

— Шериф винит во всех прихожан? — воскликнула сообразительная египтянка, — Вот козёл, ведь сам во всём виноват!

— Что! — воскликнул Холливелл, в восторге, — Это шериф рассказывал сказки? Ответь мне. На этот раз ты считаешь сотню.

Возможно, цыганка не ответила по двум причинам. Если так, то одна из них заключалась в том, что, поскольку шериф ничего не сказал, ей нужно было придумать историю. Во-вторых, она хотела заключить сделку с офицером.

— Если я скажу тебе, — нетерпеливо сказала она, — Ты освободишь меня?

— Я могу попросить об этом шерифа.

— Но он хочет меня увидеть, — в отчаянии сказала египтянка, — Есть причины, капитан.

— Да ведь ты наверняка раньше с ним не встречалась, — удивился Холливелл.

— Нет, в том смысле, в каком ты имеешь в виду, — пробормотала цыганка, и на мгновение её глаза блеснули. Но свет в них погас, когда она вспомнила, что шериф рядом, и в отчаянии посмотрела на окно, как будто собиралась выброситься из него. У неё были очень веские причины не желать, чтобы Риах видел её, хотя страх, что он поместит её в тюрьму, не был одной из них.

Холливелл подумал, что это единственная причина ее горя, и ему очень хотелось обратить внимание на шерифа.

— Скажи мне правду, — сказал он, — И я обещаю подружиться с тобой.

— Ну, тогда, — сказала цыганка, всё ещё надеясь успокоить его сердце, и придумывая свою историю на ходу, — Когда я встретила шерифа, он сказал мне, что я унизила население Трамса.

— Напрасно думаешь, что я в это поверю. Где ты встретила его?

— В долине Куарити. Он ехал верхом.

— Ну, я допускаю, что он был там вчера и верхом на лошади. Он возвращался в Тиллидрума из дома лорда Ринтула. Но не говори мне, что он доверился цыганке.

— Да, он так и сделал, не зная об этом. Когда я встретил его, он поил свою лошадь и позволил мне сказать ему свое состояние. Он сказал, что посадит меня в тюрьму как самозванца, если я не скажу ему правду, поэтому я начал осторожно и через минуту или две сообщил ему, что он едет в Трамс нынче ночью, чтобы схватить мятежников.

— Вы издеваетесь надо мной, — вмешался возмущенный солдат, — Вы обещали рассказать мне не о том, что сказали шерифу, а как он сообщил Вам о наших передвижениях.

— Именно это я и пытаюсь сказать, только Вам не хватает смелости понять это. Как Вы думаете, как предсказывают судьбу? Сначала мы уходим от человека, не видя того, что нам нужно, а также о нем самом, а затем повторяем ему это. Вот это я и проделала с шерифом.

— Ты вытащила из него всё без его ведома?

— Дело в том, что я сделала, а он уехал, обозвав меня ведьмой.

Солдат слушал с восторгом школьника.

— Теперь, если шериф не освободит тебя по моей просьбе, — сказал он, — Я никогда не позволю ему услышать конец этой истории. Он был прав — ты ведьма. Ты обманула шерифа и несомненно, ты — ведьма.

Он весело заглянул в её лицо, но веселье исчезло, и на его место пришло удивительное восхищение.

— Ей-богу! — заверил он, — Неудивительно, что ты околдовала шерифа. Я должен позаботиться, иначе и капитан будет тобой околдован.

При этой мысли он улыбнулся, но также перестал смотреть на неё. Вдруг египтянка снова заплакала.

— Ты злишься на меня, — рыдала она, — Хотел бы я никогда не нападать на тебя.

— Почему ты этого хочешь? — спросил Холливелл.

— Ты же знаешь, — ответила та и снова закрыла лицо руками.

Он нерешительно посмотрел на неё.

— Я не сержусь на тебя, — мягко сказал он, — Ты необыкновенная девушка.

Неужели он действительно покорён этим прекрасным созданием? Её слова наводили на такие мысли, но неужели правда? Капитан не мог решиться. Он с сомнением покрутил усы.

Воцарилась тишина, прерываемая рыданиями египтянки. Это тронуло сердце Холливелла и заставило приблизиться к ней.

— Бедняжка…

Он остановился. А точно ли плачет? Больше похоже, что смеётся над ним? Он покраснел.

Цыганка взглянула на него сквозь пальцы и заметила его подозрения. Тогда и убрала ладони от лица и теперь не было сомнений, что по её щекам текут слёзы.

— Если ты не злишься на меня, — грустно сказала она, — Как ты на меня не смотришь?

— Я смотрю на тебя сейчас.

Он подошёл совсем близко к ней и заглянул в её чудесные глаза. Я постарше капитана, и меня эти глаза ослепили.

— Капитан, дорогой.

Она взяла его за руку. Его грудь поднялась. Он знал, что она пытается обмануть его, но не мог отвести от неё глаз. Ещё тяжелее, чем женщина, прислушивающаяся к первому шёпоту любви.

Теперь она была дальше от него, но чары сохранялись. Она подошла к двери, не сводя глаз с его лица. Несколько секунд мужчина оставался заворожённым.

Но вовремя очнулся. В это время та отвернулась от него, чтобы нащупать дверную ручку. Она крутила её, когда его рука так внезапно упала на её руку, что она закричала. Он повернул ручку:

— Сядь там, — хрипло сказал он, указывая на стул, на который накинул плащ. Она не осмелилась ослушаться. Затем он отвернулся к двери к ней спиной, потому что в этот момент не хотел, чтобы кто-то увидел его лицо. Цыганка сидела очень тихо и немного испуганно.

Холливелл тут же открыл дверь и крикнул дежурному внизу солдату.

— Дэвидсон, посмотри, сможешь ли ты найти шерифа. Я хочу его. А Дэвидсон…

Капитан помолчал.

— Да, — пробормотал он, и старый солдат подивился его словам, — Дэвидсон, лучше запри дверь снаружи.

Дэвидсон сделал то, что ему было приказано, и египтянка снова остался наедине с Холливеллом.

— Боишься женщины! — проговорила она с презрением, хотя ее сердце упало, когда она услышала, как ключ повернулся в замке.

— Я признаю это, — спокойно ответил он.

Он ходил взад и вперед по комнате, а она молча наблюдала за ним.

— Твоя история о шерифе не соответствует действительности, — выдавил он наконец.

— Я подозревала, что это неправда, — холодно ответила египтянка, — Вы и сейчас о ней думали? Капитан, я могу угадать, о чём Вы сейчас думаете. Вам бы хотелось, чтобы это было правдой, и Вам не пришлось бы смеяться над другим.

— Тишина! — сказал капитан, и больше он не произнёс ни слова, пока не услышал, как шериф поднимается по лестнице. Египтянка вздрогнула, заслышав шаги и в отчаянии поднялась.

— Почему дверь заперта? — воскликнул шериф, встряхивая его.

— Хорошо, — ответил Холливелл, — Ключ на твоей стороне.

В этот момент египтянка сбила лампу со стола, и комната сразу погрузилась в темноту. Офицер кинулся на неё и ухватил за юбку.

— Почему ты во тьме? — спросил шериф, когда вошёл.

— Закрой дверь, — крикнул Холливелл, — И придержи её спиной!

— Хочешь, чтобы женщина сбежала?

— Она здесь, она здесь! Эта маленькая эфиопка опрокинула лампу. Закройте дверь!

По-прежнему крепко держась за неё, как он думал, капитан снова зажег лампу другой рукой. Это была необычная сцена. Дверь была закрыта, и её охранял шериф. Холливелл сжимал ткань сиденья поручителя. Египтянки не было.

Прошло мгновение, прежде чем оба смогли говорить.

— Открой дверь. После неё! — воскликнул Холливелл.

Но дверь не открывалась. Египтянка сбежала и заперла её за собой.

То, что двое мужчин сказали друг другу, было бы неуместно рассказывать. Когда Дэвидсон, сплетничавший на углу особняка, отпустил своего капитана и шерифа, цыганки не было несколько минут.

— Но ей не сбежать от нас! — воскликнул Риах и поспешил на помощь в погоне.

Холливелл был в таком бешеном настроении, что позвонил Дэвидсону и упрекнул его за пренебрежение своим долгом.

Глава восьмая. Чудовищная женская дерзость в три часа ночи

Лишь после третьего удара часов Гэвин повернулся к дому с ногами пахаря и глазами, уставшими от чрезмерной работы. Стремясь утешить свою удручённую паству, чья храбрость была растоптана, он побывал во многих домах вместе полицейскими. Солдаты, маршировавшие по холмам, часто натыкались на него, и им было трудно поверить, что это один и тот же человек. Впоследствии они рассказали, что Трамс отличался свирепостью женщин и числом юных служителей. Утро было очень холодным, а улицы были пустынны, потому что народу приказали оставаться дома. Дойдя до Креста, Гэвин увидел проблеск красных мундиров. На заднем крыльце он услышал, как загудел рог. Волнение в районе Берега свидетельствовало об очередном захвате. На вершине школьного холма два полицейских, одним из которых был Юдолевый, остановили священника вспышкой фонаря.

— Мы не осмеливаемся пропускать Вас, сэр, — сказал джентльмен из Тиллиедрама, — Не рассмотрев Вас как следует. Таков приказ.

— Клянусь, — авторитетно заявил Юдолевый, — Что это не египтянка. Подписано полицейским Питером Спенсом, которого вульгарно именуют Юдолевым. Мистер Дишарт, Вы можете пройти, если подождёте и дадите нам шанс.

— Значит, вы не нашли цыганку? — спросил Гэвин.

— Нет, — отозвался другой полицейский, — Но мы знаем, что она в пределах крика от этого самого места, и убежать она не может.

— Что может сделать смертный человек, — сказал Юдолевый, — То делаем и мы, и даже больше, но она бывалая и способна укрываться в странных местах. Мистер Дишарт, моё официальное мнение таково, что эта египтянка как чёртик из табакерки. Приказать только нажать на кнопку (?ложку на крыло) и через час её найдём. И всё же в то время я был уверен, что это было. Таинственное племя с не самыми странными женщинами. Вряд ли можно представить, насколько они жуткие.

— А эта заслуживает наказания, — твёрдо сказал Гэвин, — Она подстрекала людей к бунту.

— Именно так, — согласился Юдолевый, жаждущий общения, — Да, да, она даже пыталась меня одурачить, так что те, кто не знает ничего лучше, думают, что она меня одурачила. Но она чокнутая. Надо отдать ей должное, она чокнутая, а что касается того, что она милашка, вы сами сказали, мистер Дишарт, что мы все отчаянно порочны. Но мы очень старались. Вам никогда не приходило в голову, что форель лучше всего клюёт по субботам? Божьи твари искушают порядочных людей.

— Пойдемте! — нетерпеливо вскрикнул человек из Тиллидрума.

— Я иду, но я должен дать мистеру Дишарту разрешение пройти первым. Вы слышали, мистер Дишарт, — прошептал Юдолевый, — Что египтянка наткнулась на капитана и шерифа? По моему официальному мнению, она ничем не лучше жареного лука, который, если крепко сжать его, выскакивает наружу, оставляя шерсть в ваших пальцах. Мистер Дишарт, Вы можете пройти.

Полицейский открыл школьные ворота, и Гэвин, который уже слышал преувеличенные рассказы о побеге странной женщины из особняка, направился к тенаментам. Он шёл в темноте теней домов, хотя через дорогу уже брезжил рассвет.

Говоря о цыганке, юный служитель будто надел чёрную шапочку, но теперь, несмотря на то, что он сердито покачивал головой при каждой мысли о ней, сцена в Виндигуле мерцала перед его глазами. Иногда, когда он хотел нахмуриться, он только вздыхал, а потом, вздохнув, встряхнулся. Он неприятно ощущал свою правую руку, которая швырнула дивизию. Ах, она была бесстыдной, и это будет ясный день для Трамса, который видел ее в последний раз. Он надеялся, что полицейским удастся… Это была радостная невинность, которую он увидел танцующей в лунном свете. Обычная женщина не могла быть такой. Как мягко… И она высмеяла его — священника старой шотландской церкви в Трамсе, низвергнула перед его паствой самым мерзким образом. Она была непочтительна, она не знала разницы между священником старой шотландской церкви, чей долг проповедовать, и ней, призванной слушать проповеди. Эта женщина заслуживала быть… Но взгляд, который она бросала за собой, когда танцевала и пела! Это было мило, так задумчиво, что присутствие чистоты заставило его замолчать. Чистота! Кто заставил его бросить эту дрянь? Он больше не будет думать о ней. Пусть будет достаточно того, что он знал, кем она была. Он выбросит её из своих мыслей. Кольцо на пальце?

В пятидесяти ярдах перед собой Гэвин увидел, что дорога заканчивается стеной солдат. Они были между ним и особняком, пока он оставался в темноте. Ни звука не достигло его, кроме эха его собственных ног. Но было ли это эхо? Он остановился и резко обернулся. Теперь он ничего не слышал и не видел. Но разве это не была человеческая фигура, неподвижно стоящая в тени позади?

Он пошёл дальше и снова услышал звук. Он снова оглянулся, но на этот раз не останавливаясь. Фигура следовала за ним. Он остановился. Так и сделал. Он повернулся назад, но не двинулся с места. Это была египтянка!

Гэвин узнал её, несмотря на полосу тьмы, несмотря на длинный плащ до пят, скрывавший её теперь, несмотря на капюшон на её голове. Она выглядела вполне респектабельно, но он её узнал.

Он не подошел к ней и не отступил. Могла ли несчастная девушка не видеть, что идёт прямо в объятия солдат? Но, несомненно, её выгнали из всех укрытий. На мгновение Гэвин хотел предупредить её. Но это было ненадолго. В следующий раз его охватил внезапный ужас. Она кралась так тихо, что он даже не заметил, как та вздрогнула. У женщины были на него планы! Гэвин отвернулся от неё. Он шёл так быстро, что судьи сказали бы, что он бежал.

Я сказал, что солдаты стояли в тусклом свете. Гэвин почти добрался до них, когда маленькая рука коснулась его руки.

— Стой, — крикнул сержант, услышав, что кто-то приближается, и затем из темноты вышел Гэвин с цыганкой под руку.

— Это Вы, мистер Дишарт, — сказал сержант, — С Вашей леди?

— Я… — начал Гэвин. Но «леди» ущипнула его руку.

— Да, — ответила она с элегантным английским акцентом, заставившим Гэвина уставиться на неё, — Но мне действительно жаль, что я рискнула сегодня вечером выйти на улицу. Я думала, что смогу утешить некоторых из этих несчастных, капитан, но я мало что могу, к сожалению, мало.

— Это не место для леди, мэм, но ваш муж… Вы говорили, мистер Дишарт?

— Да, я должен инф…

— Дорогой, — перебила египтянка, — Я полностью с тобой согласна, так что нам не нужно задерживать капитана.

— Я всего лишь сержант, мэм.

— В самом деле! — спросила египтянка, приподняв изящные брови, — И как надолго Вы в Трамсе, сержант?

— Всего на несколько часов, миссис Дишарт. Если бы эта цыганка не доставила нам столько хлопот, нас бы уже не было.

— Ах да, я надеюсь, вы её поймаете, сержант.

— Сержант, — твердо сказал Гэвин, — Я должен…

— Ты действительно должен, дорогой, — сказал египтянка, — Потому что ты очень устал. Спокойной ночи, сержант.

— Ваш покорный слуга, миссис Дишарт. К Вашим услугам, сэр.

— Но… — воскликнул Гэвин.

— Пойдём, любимый, — сказала египтянка, и повела отвлеченного священника сквозь строй солдат по дороге в особняк.

Солдаты остались позади, Гэвин отбросил её руку и, остановившись, потряс кулаком ей в лицо.

— Ты… ты… женщина! — вымолвил он.

Думаю, это был последний раз, когда он называл её так.

Но та весело хлопала в ладоши.

— Красиво получилось! — воскликнула она.

— Незаконно! — ответил он, — А я — священник!

— И ничего не можете с этим поделать, — сказала египтянка, сердечно жалевшая всех священников.

— Нет, — сказал Гэвин, неправильно понимая её, — Я ничего не мог с собой поделать. Меня не обвиняют.

— Я имела в виду, что Вы не можете не быть служителем. Вы помогли мне спастись, и за это огромное спасибо!

— Не смей меня благодарить. Я запрещаю тебе говорить, что я спас тебя. Я сделал всё, что мог, чтобы передать вас властям.

— Тогда почему ты не выдал меня?

Гэвин застонал.

Всё, что тебе нужно было сказать, — безжалостно продолжала египтянка, — Так это: «Вот человек, которого ты ищешь!» Я не зажимала тебе рот рукой. Почему ты этого не сказал?

— Терпел! — горестно сказал Гэвин.

— Должно быть, — сказала цыганка, — Ты действительно хотел мне помочь.

— Тогда это было вопреки моим здравым убеждениями, — сказал Гэвин.

— Я рада этому, — сказала цыганка, — Мистер Дишарт, мне постоянно кажется, что я Вам нравлюсь.

— Может ли мужчина любить женщину против своей воли? — выпалил Гэвин.

— Конечно, может, — сказала египтянка со знанием дела, — Это самый лучший способ понравиться.

Увидев, как взволнован Гэвин, девушка исполнилась раскаяния и сказала умоляющим голосом:

— Всё кончено, и никто не узнает.

Страсть коснулась чела священника, но он ничего не сказал, потому что лицо цыганки изменилось с её голосом, а дерзкая женщина превратилась в ребёнка.

— Мне очень жаль, — сказала она, как будто тот поймал её за кражей варенья. Капюшон упал, и она умоляюще взглянула на него. Она имела вид человека, полностью находящегося в его руках.

В Гэвине был поток слов, но просачивались только обрывки…

— Я не понимаю.

— Ты больше не злишься? — умоляла египтянка.

— Грешница! — воскликнул он с праведным гневом того, кому отрезают ногу, мягко спрашивают, не больно ли это.

— Я знаю, что Вы такой, — вздохнула она, и вздох означал, что мужчины странные.

— Разве ты не уважаешь закон и порядок? — потребовал Гэвин.

— Бывает, — честно призналась та.

Он посмотрел на дорогу, где всё ещё были видны красные мундиры, и его лицо стало жестким. Она прочитала его мысли.

— Нет, — сказала она, снова став женственной, — Ещё не поздно. Почему ты им не кричишь?

Она держалась как королева, но в ней не было скованности. Они могли показаться влюблённой парой, в которой дама обижена. Она снова посмотрела на него устрашающе и стала прекрасна по-новому. Её глаза говорили, что он был очень жестоким, а она едва сдерживала слёзы, пока он не ушёл. Более опасным, чем её лицо, были её манеры, которые давали Гэвину привилегию сделать её несчастной, что позволяло ему спорить с ней, но никогда не означало, что, хотя он и злился на неё, должен держаться подальше, назвав хулиганкой, всё же не прекратил разговор.

Нынче (но, возможно, мне не стоит упоминать об этом) если женщина не жена, мужчину охватывает трепет ликования каждый раз, когда красавица позволяет ему укорять её.

— Я не понимаю тебя, — слабо повторил Гэвин, и цыганка склонила голову под этим ужасным обвинением.

— Всего несколько часов назад, — продолжил он, — Ты была босой цыганкой в невероятном платье…

Босая ножка египтянки тут же кокетливо выглянула из-под плаща, а затем снова скрылась.

— Ты говорила так же свободно, — пожаловался священник, несколько озадаченный этим призраком, — Как любая женщина в Трамсе, а теперь набросила плащ на плечи и превратилась в прекрасную леди. Кто ты?

— Возможно, — ответила египтянка, — Меня преобразил плащ.

Она выскользнула из него.

— Ай, ай, нэ-нэ! — сказала она будто в удивлении, — Это всё плащ, и теперь я снова маленькая невежественная девчушка. Боже мой, но ведь женщины действительно отличаются друг от друга!

Это было явное легкомыслие, и Гэвин пренебрежительно отошёл в сторону.

— Но если ты не скажешь мне, кто ты, — сказал он, глядя через плечо, — Скажи мне, где взяла плащ?

— Ваше-ство, — ответила цыганка из-под плаща, — Право же, мистер Дишарт, Вам лучше не спрашивать, — добавила она, прикрывшись им.

Она последовала за ним, намереваясь выйти полями к северу от особняка.

— До свидания, — сказала она, протягивая руку, — Если ты не собираешься меня сдавать.

— Я не полицейский, — ответил Гэвин, но не взял её за руку.

— Значит, мы расстаемся друзьями? — мило отозвалась египтянка.

— Нет, — ответил Гэвин, — Надеюсь, что никогда больше не увижу твоего лица.

— Ничем не могу помочь, — с достоинством произнесла египтянка, — Если тебе не нравится мое лицо! — затем, с меньшим достоинством, она добавила, — Есть собственное пятно грязи, мой маленький священник, он оторвался от дивизии, которую Вы бросили в капитана.

Этим прощальным выстрелом она проскользнула мимо него, и Гэвин не позволил своим глазам проследить за ней. Его огорчала не грязь на лице и даже не рука, которая забросила ямку. Это было слово «маленький». Хотя даже Маргарет не знала об этом, но невысокий рост Гэвина огорчал его всю жизнь. Были времена, когда он пытался скрыть это и от себя. В детстве он искал средство, заставляя своих более крупных товарищей растягивать его. В компании высоких мужчин он всегда стеснялся. С кафедры он мрачно посмотрел на свою паству, когда спросил их, кто, подумав, мог бы прибавить хоть на локоть к его росту. Когда он вставал на переднее колесо, его пятки часто касались крыльев. В своей спальне он вставал на скамеечку для ног и рассматривал себя в зеркало. Однажды он пристегнул к своим ботинкам высокие каблуки, стыдясь попросить Хендри Манна сделать это за него, но тут же посрамившись собственной нечестности и лжи, оторвал их. Итак, египтянка пронзила его гордость как иглой, и он мрачно пошёл к дому.

Маргарет стояла у окна, искала его, и он заметил её, хотя та его не видела. Он шагал на середину дороги, чтобы помахать ей рукой, когда какая-то внезапная слабость заставила его вместо этого взглянуть на поля. Египтянка увидела его и кивнула, поблагодарив за проявленный к ней интерес, но нахмурившись, юноша сосредочил взгляд на небе. В следующий момент он увидел, как она бежит к нему.

— На вершине поля солдаты, — воскликнула она, — Я не могу сбежать таким путём.

— Другого пути нет, — ответил Гэвин.

— Неужели ты не поможешь мне снова? — умоляла она.

Ей не следовало говорить «снова». Гэвин покачал головой, но притянул её ближе к дамбе особняка, потому что его мать всё ещё была в поле зрения.

— Зачем ты это делаешь? — быстро спросила девушка, оглядываясь, не преследуют ли её, — О, понятно, — сказала она, когда её взгляд упал на фигуру у окна.

— Это моя матушка, — сказал Гэвин, хотя ему и не нужно было объяснять, если только он не хотел, чтобы цыганка знала, что он холост.

— Всего лишь матушка?

— Всего лишь?! Позволь заметить, что она может пострадать больше тебя из-за твоей выходки сегодня вечером!

— Как же?

— Если тебя поймают, разве не обнаружится, что я помог тебе сбежать?

— Но ты же сказал, что нет.

— Да, я помог тебе, — признал Гэвин, — О Господи! Что бы сказали в моей общине, если бы узнали, что я позволил тебе выдать себя за… за мою жену?

Он ударил себя по лбу, и египтянка посмела покраснеть.

— Я боюсь обличения не людей, — с горечью сказал Гэвин, — А своей совести. Нет, это не правда. Я боюсь разоблачения, но из-за матери. Посмотри на неё: она счастлива, потому что считает меня добрым и правдивым, на её долю выпали такие испытания, о которых ты и не догадываешься, а теперь, когда мне наконец показалось, что я могу что-то для неё сделать, ты разрушаете её счастье. Её жизнь в твоих руках.

Египтянка повернулась к нему спиной, и одна из её ног сердито топнула по сухой земле. Затем, дитя порыва, как всегда, она бросила на него возмущённый взгляд и быстро пошла по дороге.

— Куда ты? — вскрикнул он.

— Сдаваться. Не беспокойтесь: Ваша совесть будет чиста.

В её голосе не слышалось дрожи, и она говорила, не оглядываясь.

— Стой! — позвал Гэвин, но она не ответила, пока его рука не коснулась её плеча.

— Чего Вам? — спросила она.

— Почему… — легкомысленно прошептал Гэвин, — Почему… почему ты не прячешься в саду особняка? Никто тебя там не будет искать.

Теперь в глазах цыганки были настоящие слёзы.

— Ты хороший человек, — сказала она, — Ты мне нравишься.

— Не говори этого, — в ужасе воскликнул Гэвин, — В саду есть летняя площадка.

Затем он поспешил от неё и, не глядя, последовала ли она его совету, поспешил в особняк. Оказавшись внутри, он взломал дверь.

Глава девятая. Незнакомка и приключения плаща

Около шести Маргарет внезапно села в постели, убеждённая, что спала в ней. Для неё это было суматохой дня: ужасная вещь. В последний раз, когда это случилось, Гэвин, смягченный её страданием, сократил утреннее поклонение до одного предложения, которое она могла бы составить на часах.

Её роль при пробуждении заключалась в том, чтобы просто позвонить в колокольчик и таким образом разбудить Джин, поскольку Маргарет дала Гэвину обещание позавтракать в постели и оставаться там, пока не разожгут камин. Однако, привыкшая всю жизнь вставать рано, она спустила ноги на пол прежде, чем вспомнила свой обет, и тогда оставалось лишь шагнуть к окну, чтобы полюбоваться утром. Для Маргарет, которая редко выходила на улицу, погода не имела большого значения, в то время как для Гэвина она имела большое значение, но она всегда думала об этом в первую очередь, а он совсем не до тех пор, пока ему не пришлось решать, должен ли его спутник быть зонтиком или посохом.

Этим утром Маргарет только заметила, что с тех пор, как вошёл Гэвин, пошёл дождь. Забыв, что вода, скрывающая вид, была по другую сторону окон, она попыталась смахнуть её кулаком. Она думала о солдатах. Возможно, те ждали её появления в окне как своего сигнала к отъезду, потому что едва она подняла шторы, когда они начали свой поход из Трамса. Из особняка она не могла их видеть, но она слышала их, и она видела, как некоторые люди из тенаментов бежали к ним при звуках барабана. Другие люди, менее робкие, преследовали врага на полпути к Тиллиедруму. Маргарет, единственный человек, который, когда это произошло, проснулась в особняке и некоторое время стояла и прислушивалась. Однако на летней скамье в саду находился другой слушатель, защищённый от её взгляда тонкой завесой.

Был поздний час, а Маргарет была слишком мягкосердечной, чтобы разбудить Джин, которая лежала в своей одежде и трепетала, боясь за своего отца. Вместо этого она пошла в комнату Гэвина, чтобы восхищенно полюбоваться на него, пока он спал. Часто Гэвин просыпался и обнаруживал, что его мать проскользнула внутрь, чтобы избавить его от огромных трудностей: открыть ящик, чтобы взять чистый воротничок или собственноручно налить воду в тазик. Иногда он ловил её, когда та надевала толстые носки вместо тонких, и следует признать, что её страсть к хранению его вещей в коробках, потайных ящиках и потайных местах в задней части ящиков, иногда приводило к тому, что они терялись при желании.

— Во всяком случае, они в безопасности, потому что я отложил их походкой, — утешало тогда Маргарет, но не так успокаивало Гэвина. И всё же, если он упрекал её в своей спешке, то в следующий миг горько раскаялся в своей вспыльчивости и чувствовал его воздействие сильнее, чем она, закалка — это оружие, которое обостряет клинок. Когда он просыпался и видел её в своей комнате, он притворялся, если только он не чувствовал себя призванным злиться на неё за пренебрежение к себе, продолжать спать, а затем проникнуться нежностью к ней. Великий проповедник с грустью говорил о том, что для матери было бы шоком узнать своего сына таким, какой он на самом деле, но я думаю, что чаще она знает его лучше, чем его циничные друзья. Нам следует осторожнее думать, что мужчина в худшем случае — это настоящий мужчина, и быть уверенными в том, что чем лучше мы сами, тем меньше вероятность того, что он окажется в худшем состоянии в нашей компании. Каждый раз, когда он говорит о своём собственном персонаже перед нами, он выражает презрение к нашему.

Этим утром Маргарет открыла дверь Гэвину только для того, чтобы встать и посмотреть, потому что боялась разбудить его после тяжёлой ночи. Ещё до того, как обнаружила, что он всё ещё спит, она с удивлением заметила, что впервые с тех пор, как прибыл в Трамс, он закрыл ставни. Мать пришла к выводу, что свет мешал сыну спать. Он спал не сладко, потому что теперь положил раскрытую ладонь перед лицом, как бы охраняя себя, и снова нахмурился и, будто от чего-то отшатнулся. «Он строго указал пальцем на север, — подумала его матушка, — приказав ткачам, вернуться в свои дома», а Гэвин бормотал себе под нос, так что она услышала слова:

— И, если твоя правая рука соблазняет тебя, отрежь её и брось, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не чтобы всё тело твоё было повержено в геенну.

Затем он внезапно наклонился вперёд, его глаза открылись и устремились в окно. Так он сидел полминуты, болезненно прислушиваясь. Когда он лёг, Маргарет выскользнула из комнаты. Она знала, что сын снова переживал ночь, но не о перегородке, которую забросила его правая рука, а о женщине в саду.

Вскоре Гэвина разбудили голоса из комнаты Маргарет, где Джин, собравшая много новостей, сообщала их своей хозяйке. Жизнерадостность Джин доказала бы ему, что её отец в безопасности, если бы он не проснулся и не вспомнил о египтянке. Я полагаю, он был у окна в одно мгновение, раскрывая ставни и выглядывал осторожно, будто грабитель. Египтянка исчезла с летней скамьи. Он глубоко вздохнул.

Но на этом его беды не закончились. Едва взялся за кувшин с водой для умывания, как услышал голоса из кухни:

— Да, египтянка. Так в народе по старинке называют цыганку. Как ни странно, миссис Дишарт, она вела полицию и устраивала танцы в Трамсе, как можно было бы назвать непонятным, хотя я и не знал, что делать. Да, но в конце концов они схватили её, и что самое странное…

Гэвин больше не слушал. Он внезапно сел. Самое странное, конечно, было то, что её поймали в его саду. Да, и, несомненно, более странные вещи об этой девке и её «муже» разносились из двери в дверь. На возможные страдания девки он не обратил внимания. Что за мужчина был несколько часов назад, чтобы поддаться махинациям женщины, которая, очевидно, была дьяволом? Теперь он увидел свое безумие в лице.

Поднос в руках Джин ударился о комод, и Гэвин вскочил со стула. Он подумал, что это его старейшины у входной двери.

В гостиной он застал Маргарет, оплакивающую тех, чьи товарищи были оторваны от них, и Джин с покрасневшим от разговоров лицом. В обычных случаях величие священника всё ещё пугало Джин, так что она могла смотреть на него, не дрожа только в церкви, и то потому, что на ней была вуаль. В особняке он был предназначен для того, чтобы взглянуть в сторону, а затем уйти утешенным, как респектабельная женщина может один или два раза в день взглянуть на свою брошку в картонной коробке ради вдохновения. Но в Трамс такое твориться, а она обладает бесценной информацией, благоговение Джин перед Гэвином довело её сегодня только до двери, где она задержалась наполовину в гостиной, наполовину в вестибюле, ее глаза обратились к ней вежливо от священника, но её слух был полностью в его власти.

— Мне показалось, что я слышал, как Джин рассказывала вам о поимке… египтянки, — нервно сказал Гэвин своей матери.

— Вы ссоритесь из-за меня? — спросила Джин, с тоской оборачиваясь, — Но, может быть, хозяйка расскажет вам про египетскую царицу.

— Её забрали в Тиллидрам? — глухо спросил Гэвин.

— Доедай кашу, Гэвин, — сказала Маргарет, — Я не буду говорить об этой ужасной ночи, пока ты что-нибудь не съешь.

— У меня нет аппетита, — ответил священник, отодвигая от себя тарелку, — Джин, ответь мне!

— Итак, — охотно сказала Джин, — её отправили в Тиллидрум.

— По какой причине? — спросил Гэвин, его ужас нарастал.

— По той причине, что они не смогли её поймать, — ответила Джин, — Негодница ускользнула.

— Как! Но я слышал, как ты сказала…

— Да, у них была ее помощь, но они не могли ее удержать. Она как ведьма. Её заперли в сарае и охраняли шериф Бейт с капитаном, но как ни странно, она оттуда исчезла. Они даже не искали её, но она не оставила такой грязи, чтобы намекнула на её следы, и в конце дня им пришлось встать со своим (?) краном на коленях и маршировать без неё.

Аппетит Гэвина вернулся.

— Её видели с тех пор, как ушли солдаты? — спросил он, откладывая ложку с новым страхом, — Где она сейчас?

— Ни одна живая душа не заметила! — внушительно ответила Джин, — Что она сейчас? Куда пропадают мухи зимой? Мы знаем, что у них есть походка, но что?

— Но что люди говорят о ней?

— Глупости, — ответила Джин, — Старый Чарльз Юилл громко намекает, что она мертва и похоронена.

— Она не могла похоронить себя, Джин, — мягко заметила Маргарет.

— Я не знаю. Чарльз говорит, что она даже на это способна.

Затем Джин неохотно удалилась (но оставила дверь приоткрытой), и Гэвин налетел на свою кашу. Теперь он был так весел, что Маргарет удивилась.

— Если половина историй об этой цыганке правда, — сказала она, — Она, должно быть, больше, чем просто женщина.

— Вы хотели сказать меньше, матушка, — убежденно сказал Гэвин, — Она — грешница.

— Ты её видел, Гэвин?

— Видел. Матушка, она меня унизила!

— Смелый болван! — воскликнула Маргарет.

— Всё из-за неё, — пожаловался священник.

— Была ли она одета как все цыгане? Но одежду ты особо не замечаешь, Гэвин.

— Я заметил, — медленно отозвался Гэвин, — На ней было зелёно-красное, и, кажется, была босой.

— Да, — крикнула Джин из кухни, напугав их обоих, — На неё ещё был длинный серый плащ. Было замечено, что она подрывает закрытие.

Гэвин встал, сильно раздражённый, и закрыл дверь в гостиной.

— Она правда так мила, как говорят? — спросила Маргарет, — Джин говорит, что все заметили её неземную красу.

— Красота её, — учтиво объяснил Гэвин, имея в виду суть вещей, — Не земная и не небесная, — Что есть физическая красота? Пшик!

— И всё же, — сказала Маргарет, — Душа в некоторой степени проявляется и через лицо.

— Вы правда так полагаете, матушка? — немного обеспокоенно спросил Гэвин.

— Я всегда это знала, — сказала Маргарет, а затем её сын вздохнул.

— Но я бы не позволил никакому лицу повлиять на меня, — сказал он, приходя в себя.

— Ах, Гэвин, я думаю, я причина того, что ты так мало обращаешь внимания на женские лица. Это неестественно.

— Видите ли, матушка, Вы меня баловали заботой о другой женщине. Я бы сравнил её с тобой, а где бы она была тогда?

— Когда-нибудь, — сказала Маргарет, — Ты подумаешь по-другому.

— Никогда, — резко прервал разговор Гэвин.

Вскоре после этого он отправился в город и, проходя по саду, бросил виноватый взгляд на летнюю скамейку. В одном углу лежало что-то чёрное. Он нерешительно остановился, потому что его мать кивала ему из окна. Потом он исчез в маленькой беседке. Его внимание привлекла Библия. Накануне, как он теперь вспомнил, его вызвали, когда он учился в саду, и он оставил свою Библию на летнем сиденье с карандашом между страницами. Не часто египтянка проводил ночь в такой компании.

Но что это было? Гэвину не пришлось задавать себе этот вопрос. Плащ цыганки лежал на другом конце сиденья, аккуратно сложенный. Почему женщина не взяла его с собой? Едва он задал этот вопрос, как перед ним встал другой. Что делать с плащом? Он не осмелился оставить его там, чтобы Джин обнаружила. Днём он не мог отнести его в особняк. Под сиденьем был ящик с инструментами без крышки, в который он запихнул плащ. Затем, перевернув коробку лицевой стороной вниз, он приступил к своим обязанностям. Но много раз в течение дня он дрожал до мозга костей, внезапно сообразив, что в этот самый момент Джин может нести это проклятое существо (на расстоянии вытянутой руки, как опальная собака) к своей матери.

Теперь пусть те, кто думает, что Гэвин еще не заплатил пошлину за дорогу с египтянкой, проследят за приключениями плаща. Вскоре после наступления сумерек той ночью Джин встретила своего хозяина в вестибюле особняка. Он что-то нес, и, увидев ее, сунул это себе за спину. Если бы он прошел мимо нее открыто, она бы ничего не заподозрила, но это заставило ее взглянуть на него.

— Почему ты так смотришь, Джин? — спросил Гэвин, убитый совестью, и стоял спиной к стене, пока она в замешательстве не удалилась.

— Я заметил, что она пристально наблюдала за мной весь день, — сказал он себе, хотя только он наблюдал за ней.

Гэвин отнёс плащ в свою спальню, собираясь запереть его в сундуке, но тот выглядел таким зловещим, что, казалось, был заметен и после того, как закрылась крышка.

Лучшее место для этого было на чердаке. Он вынул его из сундука и осторожно открыл дверь, когда снова появилась Джин. Её очень невинно использовали в комнате его матери, но он резко сказал:

— Джин, я действительно не могу этого допустить, — отправил Джин на кухню с фартуком на глазах.

Гэвин спрятал плащ под кровать на чердаке и через час после этого начал свою проповедь, когда отчетливо услышал кого-то на чердаке. Он взбежал по лестнице с ужасным для Джин лбом, но это была не Джин, это была Маргарет.

— Матушка, — сказал он в тревоге, — Что Вы здесь делаете?

— Всего лишь убираю чердак, Гэвин.

— Да, но Вам слишком холодно. Неужели Джин… Джин заставила Вас подняться сюда?

— Джин? Она знает своё место лучше.

Гэвин отвёл Маргарет в гостиную, но его уверенность в чердаке исчезла. Он снова поднялся по лестнице, вытащил плащ из укрытия и отнес в сад. И снова едва не столкнулся с Джин в вестибюле, но, услышав его приближение, служанка поспешно убежала, что ему показалось весьма подозрительным.

В саду он вырыл яму и закопал там плащ, но и теперь он не закончил с ним. Он рано проснулся от скрежета в саду, и первой его мыслью было «Джин!» Но, глядя в окно, он увидел, что воскреситель был собакой, державшей в зубах плащ.

Утром Гэвин покинул особняк, незаметно неся свёрток из коричневой бумаги. Он направился к холму и, бросив туда свёрток, поспешно удалился. Тем не менее по пути домой его схватил Д. Фиттис, который вырубал нытиков. Фиттис увидел, как упал свёрток, и, побежав за Гэвином, вернул его ему. Гэвин поблагодарил Д. Фиттиса, а затем мрачно сел на дамбу кладбища. Спустя полчаса он бросил свёрток в сад Тиллилосса.

Вечером у Маргарет были для него новости, полученные от Джин.

— Ты помнишь, Гэвин, что египтянка, о которой все говорят, носила длинный плащ? Что ж, не поверите, но плащ принадлежал капитану Холливеллу, и она взяла его из особняка, когда сбежала. Предполагается, что она вывернула его наизнанку. Он не обнаружил пропажи, пока не покинул Трамс.

— Матушка, возможно ли это? — спросил Гэвин.

— Об этом сообщил полицейский Юдолевый. Похоже, ему было приказано незаметно найти плащ и взять под стражу любого, у кого он был обнаружен.

— Нашли?

— Нет.

Священник вышел из гостиной, так скрыть волнения на лице. Что теперь делать? Плащ лежал в саду каменщика Бакстера, и поэтому Бакстер, по всей вероятности, находился в пределах двадцати четырех часов от тюрьмы Тиллидрума.

— Мистер Дишарт когда-нибудь носил шляпу ночью? — спросила Феми Уилки спустя три часа Сэма Фэйрвезера.

— Нет-нет, он очень бережёт свою шляпу — ответил Сэм, — И, как завершающую деталь.

— Значит, это не он мог быть, я встретила его на задворках Тиллилоса, — сказала Феми, — хотя, как и он, это был он. Он вернулся, когда увидел меня.

Пока Феми рассказывала свою историю в тенаментах, Мейсон Бакстер, стоя у окна, выходившего в его сад, кричал: «Что это у меня во дворе?» Ответа не последовало, и Бакстер закрыл окно, под впечатлением, что разговаривал с кошкой. Мужчина в кепке вышел из угла, где сидел на корточках, и украдкой нащупал что-то среди капусты и гороховых палочек. Однако его больше не было, и постепенно он удалился с пустыми руками.

— Плащ египтянки найден, — сказала Маргарет Гэвину на другой день, — Мейсон Бакстер нашёл его вчера днём.

— В его саду? — поспешно спросил Гэвин.

— Нет, в карьере, по его словам, но, по словам Джин, известно, что сегодня он не был в карьере. Некоторые, кажется, думают, что цыганка отдала ему плащ за то, что он помог ей бежать, и что он отдал его, чтобы не попасть в затруднительное положение.

— Кому отдала, матушка? — спросил Гэвин.

— Полицейскому.

— И Юдолевый отправил его обратно в Холливелл?

— Да. Он сказал Джин, что сразу же отправил его, сообщив, что каменщики нашли его в карьере.

На следующий день был День Седьмой, когда Гэвина на кафедре ожидало новое испытание, о котором теперь нужно сообщить; но это не имело ничего общего с плащом, конец которого я могу записать. Юдолевый не отправил его владельцу. Об этом позаботилась его жена Мегги. Через несколько месяцев после бунта она снова появилась в Трамсе ради пары выходных брюк для сыновей Джеймса и Эндрю.

Глава десятая. Первая проповедь против женщин

В полдень следующей субботы, как я уже сказал, за кафедрой Старой шотландской церкви произошло нечто странное. Прихожане, несмотря на свои проблемы, мусолили это несколько дней, но, если бы они заглянули внутрь, они наплели бы ещё чего-нибудь, пока не остановились на служителе. В то время эта история озадачила меня, и ради египтянки я бы не стал упоминать о ней сейчас, если бы она не была одной из вех Гэвина. Он включает первую из его памятных проповедей против женщины.

В тот день меня не было в здании старой шотландской церкви, но я слышал накануне вечером проповедь, и это, я думаю, не менее хорошая возможность показать, как сплетни о Гэвине дошли до меня здесь, в здании школы долины. С тех пор, как в особняк приехали Маргарет с сыном, я сдержал клятву, данную себе, и стал избегать Трамса. Лишь однажды я рискнул подняться на место церковного сторожа, а затем, вместо того, чтобы занять свое старое место, четвертое с кафедры, я сел возле тарелки, откуда мог смотреть на Маргарет, а она меня не видела. Чтобы избавить её от этой агонии, я даже ускользнул, когда было произнесено последнее слово благословения, и моя поспешность возмутила многих, потому что среди членов старой шотландской церкви не принято быстро выходить из храма, как безбожным раскольникам (и церковному сторожу ненамного лучше), у которых шляпы в руках, когда они встают для благословения, так что они могут сразу выливаться, как прорвавшаяся плотина. Мы садимся на свои места, смотрим прямо перед собой, прочищаем горло и протягиваем руки нашим женщинам, держащим наши шляпы. Со временем мы выберемся, но я никогда не знаю, как это сделать.

В субботу можно посплетничать в долине, но не в городе, не потеряв своего «я», и я обычно ждал возвращения своего соседа, фермера из Вастера Ланни, и Сильвы Бирс, почтальона в долине Куарити, в конце школьной дорожки. Вастер Ланни был человеком, который в часы досуга заботился о том, чтобы скрыть от жены, как он ею гордится. Своей кобыле Катло, он наоборот прямо говорил, что он думает о ней, нахваливая и ругая, как она того и заслуживала, и я видел, как кобыла, полностью сбитая с толку, сидящим перед ней на камне хозяином, который разглагольствовал:

— Думаешь, ты умница, детка Катло, но ошибаешься. Ты ленивая кляча вот ты кто. Думаешь, чистокровная. Ты-то! Убирайся прочь и не болтай. Вот что я тебе скажу, Катло, вчера я встретил человека, который знал твою мать, и он говорит, что она была жалкой, никчёмной клячей. Что ты на это скажешь?

Что касается поста, я не скажу о нем больше, чем то, что его горькой темой была неразумность человечества, которое любезно относилось к нему, когда у него было письмо для этого, но хмуро смотрело на него, когда его не было, «да, подразумевая, что я письмо, но держи его».

В вечер службы после бунта я стоял на обычном месте, ожидая своих друзей, и, прежде чем они подошли ко мне, увидел, что им есть что рассказать. Фермер, его жена и трое детей, взявшись за руки, потянулись через дорогу. Бирс немного отставал, но разговор поддерживался криками. Все шли на службу Седьмого дня, и семья, начавшая на полминуты раньше, ещё не успела наверстать упущенное.

— Надо сесть, чтобы уловить, — сказал Вастер Ланни, приближаясь, и когда я должен был ответить: «Это так», — произнес Сильва передо мной.

— Ты не был в церкви, — приветствовала Элспет.

Я был в церкви долины, но не стал ей возражать, потому что она установлена, а значит, ни здесь, ни там. Мне тоже не терпелось узнать, что означают их вытянутые лица, и я сразу спросил:

— Мистер Дишарт участвовал в беспорядках?

— До полудня, ау, а днём, нет, — ответил Вастер Ланни, обойдя жену, чтобы подойти ко мне, — Учитель, в этот день в церкви произошло нечто странное, так как…

— Вастер Ланни, — резко прервала Элспет, — Ты надел свой праздничный наряд?

— Я бы на твоём месте позаботился о том, есть у меня нож, — ответил фермер., — возразил фермер.

— Тогда в день Господень держись подальше от сточной канавы, — сказала Элспет.

— Его, — сказал её муж, — Которого глупая жена заставила носить благородные сапоги с последней стороной, не может забыть о них, пока не примет их. Что такое дополнительное благоговение в ношении обуви на размер меньше?

— Это может быть очень благоговейно, — предположила Бирс, для которой кухня Элспет была приятным местом, — Но она велика, и нельзя ожидать, что она будет великолепной и удобной.

Я напомнил им, что они говорили о мистере Дишарте.

— Мы говорили, — живо последовал ответ, — Что…

— Это я говорил, — сказал Вастер Ланни, — Итак, учитель…

— Замолчите вы оба, — перебила Элспет. — Вы пересказываете эту историю друг другу до хрипоты.

— До полудня, — решительно продолжал Вастер Ланни, — мистер Дишарт проповедовал о беспорядках, и он был в порядке. О, учитель, Вы бы слышали, как он переливал это Лангу Таммасу, не по имени, а в каком-то смысле, что нельзя было ошибиться в том, чему он проповедовал, ой ли! Таммас получился сильным.

— Но он скучен в восприятии того, что я ожидал, — говорилось в сообщении. Я говорил с ним после проповеди и сказал, просто чтобы посмотреть, был ли он должным образом смирен: «Да, Таммас, — говорю я, — Те, против которых проповедовали, снова на время не считал себя семифутовыми людьми». «Да, Бирс, — отвечает он, — И я рад слышать, что ты признаешь это, потому что ты попал ему в глаза.» Я был хорошенько обиделся на Таммаса в тот день».

— Мистер Дишарт проповедовал на протяжении всей вашей клановой битвы, — сказала Элспет.

— Может, и так, — ухмыльнулся её муж, — Но тебе не стоит намекать нам на это, потому что, клянусь, если мужчинам досталось от него утром, то женщинам -днём.

— Сильно же он их разозлил! — говорится в сообщении, — Это были его собственные слова или что-то в этом роде. «Адам, — говорит он, — был заблуждающимся человеком, но, если не считать Евы, он был уважаемым.

— Да, но он имел в виду не женщин, — объяснила Элспет, — Потому что, сказав это, он указал пальцем прямо на фермера-подростка, и я надеюсь, что это пойдет ей на пользу.

— Но мне интересно, — сказал я, — Что мистер Дишарт выбрал сегодня такую тему. Я думал, что он будет участвовать в беспорядках в обеих службах.

— Вы удивитесь, мэр, — сказала Элспет, — Когда вы услышите, что произошло перед тем, как он начал послеобеденную проповедь. Но я не могу поговорить с этим моим человеком.

— Мы говорим об этом, — сказал Бирс, — С тех пор, как покинули церковную дверь. Тод, мы пилили его, как семя в лощине.

— И мы хотели сказать вам об этом сразу же, — сказал Вастер Ланни, — Но о священнике всегда есть что сказать. Да, это помогает не заскучать. Да, но это выбивает из колеи. Учитель либо мистер Дишарт был не в себе, либо им овладел дьявол.

Это поразило меня, потому что фермер выглядел серьёзно.

— Он был очень слаб, — сказала Бирс, — Из-за кучи мяса, принесённого Джин, если он, как обычно, съел кашу, и она признала, что так и было. Но девица была недовольна и сказала, что миссис Дишарт не была в церкви из милосердия.

— Почему не была? — с тревогой спросил я.

— О, её не выпустили в такую погоду.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что случилось, — сказал я Элспет.

— Я так и сделаю, — ответила она, — Если Вастер Ланни хоть на минуту умолкнет. Видите ли, послеобеденная трапеза начиналась обычным образом, пока мы не дошли до проповеди,. «Вы найдёте моё послание, — заговорил он пронзительно, — В восьмой главе Ездры».

— И при этих словах, — сказал Вастер Ланни, — Моё сердце вздрогнуло, потому что книга Ездры трудная, какую нужно найти, да, и книга Руфь тоже.

— Я знаю книги Библии наизусть, — пренебрежительно отозвалась Элспет, — С десяти лет.

— Я тоже так думал, — сказал Вастер Ланни, — И я их ещё знаю, кроме тех случаев, когда я тороплюсь. Когда мистер Дишарт выдал из книги Ездры, он как бы оглядывался вокруг, чтобы узнать, не озадачил ли он кого-нибудь, и поэтому среди прихожан возникло соревнование, кто первым соприкоснётся с ней. Вот что меня волновало. Да, была книга Руфи, когда её не хотели, но послание Ездры, чёрт возьми, выглядело так, как если бы Ездра выскочил из Библии.

— Ты был не единственным несчастным критиком, — сказала его жена, — Мне было стыдно видеть, как Эппи Макларен просматривала порядок книг в начале Библии.

— Тибби Бирс был даже очень наглым, — говорилось в сообщении, — Потому что хитрый ножик, открывший перед Кингзом, представил, что это книга Ездры.

— Ничего подобного я бы делать не стал, — сказал Вастер Ланни, — И, клянусь, я бы не осмелился, потому что Давид Лунан сердито смотрел на мою дверь. Да, вы можете сердиться на меня, Элспет Проктор, но, насколько я понимаю, Ездра сделал меня. За раз, прежде чем я отправлюсь в церковь, я беру Библию в тихое место и ищу Ездру. На самой скамье я говорю: «Хитрый» Мизел, «Ездра, Неемия, Есфирь, Иов», и это должно помочь, но в тот момент, когда служитель дает эту ужасную книгу Ездры уходит, как египтянка».

— А вы после неё, — сказала Элспет, — Как ткачи, которые не хотят работать. Вы делаете из своей Библии ветряную мельницу.

— О, я признаю, что побеждён. Неважно, для Ездры на свете есть странные вещи. Как калека бывает так надутым, чем другие люди? Как хлеб из муки попадает на намазанную маслом сторону?

— Я буду возражать, — сказала Элспет, — потому что я боялась, что священник увещевал вас с кафедры.

— Он не мог этого сделать, потому что не был ли он озадачен, обнаружив Ездру самого себя?

— Ему не найти книгу Ездры! — воскликнула Элспет, — Я уже десяток раз говорил вам, что по мне это так же легко, как запрячь лошадь.

— Это нельзя объяснить иначе, — упрямо сказал её муж, — Если он здоров и в здравом уме.

— Может быть, приходской учитель сможет это прояснить, — подсказал почтальон, — Он же учёный.

— Тогда расскажи мне, что случилось, — попросил я.

— Боже мой, разве мы тебе не говорили? — сказал Бирс, — Я знаю, что у нас было.

— Это была ужасная сцена, — сказала Элспет, толкнув мужа, — Как я уже сказал, мистер Дишарт выдал книгу Ездры, восьмую главу. Ну, я быстро открыла её, и осторожно краем глаза взглянула на Эппи Макларен. Как раз в эту минуту с кафедры послышался стон. Однако, это был не стон. Да, вы можете быть уверены, что я быстро взглянула на священника и увидела такое, что заставило бы любого разинуть рот Его лицо было побелело, как у пекаря, а сам он встал в ступор, безумно уставившись в открытую Библию.

— И я заметил — сказал Бирс, — Как он поднял руку между собой и Книгой, словно боялся, что она на него набросится.

— Дважды, — сказала Элспет, — Он пытался заговорить, и дважды слова пряталась от него.

— Это, — говорит Вастер Ланни, — Признаёт вся община, но я не видел этого, потому что на этот раз вы можете представить меня, как дикаря, охотящегося на книгу Ездры. Я думаю, священник ждал, пока я его найду.

— Хендри Манн, — сказал Бирс, — Стоял на одной ноге, гадая, стоит ли ему бежать в контору за стаканом воды.

— Но к тому времени, — сказала Элспет, — Припадок мистера Дишарта закончился, или, скорее, принял новый оборот. Он покраснел и, клянусь, топнул ногой.

— У него было лицо, использующее плохие слова, — говорится в сообщении, — Конечно, он не ругался, но это было его лицо.