Бесплатный фрагмент - Yellow box

Паша-рыбак

… — Обделался с лёгким испугом, — не раз потом вспоминал тот случай местный шутник Василич, — так это и называется, по-моему…

…Паша Ковалёв был знатный рыбак. Нет, он был не из тех гавриков с закидушкой*, типа меня. Паша мужик солидный. Спиннингов у Паши пять штук, один лучше другого, с японскими катушками, и костюм водолазный у Паши, и ружей подводных несколько, и пневматика, и с резинкой. Паша если идёт на рыбалку, то едет за город на неделю, с палаткой и мангалом, рыбу привозит — пальчики оближешь. Бывало и осетра припрёт в полтора метра, и кефаль у Паши отборная — не меньше полторашки*, мельче не берёт. И раков Паша припрёт, шо семечек — пять мешков. Мы с пацанами этих раков потом до поносу… Соседи на Пашу не налюбуются. Паша с рыбалки приехал, весь подъезд рыбой обожрётся. Щедрый мужик, и весёлый.

А трудился Паша по вахтам. На Тенгизе* шоферил, денег кучу заколачивал. Завидный жених. Тридцать лет хлопцу, здоровенный, крепкий мужик. И во дворе Пашу уважали. Много не базарит, всё по делу разве. Если Паша сказал, значит не просто сказал, а рот попридержи лучше, и не вякай. Паша бутылку водки выпивает для разогреву только. Кулаки, как чайники. Мухи Паша не обидит, да оно и не к чему. Паша посмотрит только по-доброму, а уже все и примолкнут. Ещё-бы! Вот так вот по доброму на вас кто-нибудь смотрел? Который выше вас на две головы. И тяжелее кило на пийсят. Смотрел? Паше и ругаться не надо. Ухмыльнётся только, и всё. Тыр-пыр, восемь дыр.

…А потом Паша пропал на несколько месяцев, и привезли его ближе к осени. На носилках. Паша где-то в степи, на буровой установке, помогал кому-то из шоферов ковыряться под трактором. Грязюка жирная в полметра, дождик, а Паша с друганом трактор заглохший чинят, лежат под ним, и трактор какого-то чёрта поехал, и переехал гусеницей Пашу поперёк, вдавливая Пашу в грязь, и раздробил Паше кости таза в щепку… Только грязь и спасла-то.

…Привезли Пашу из госпиталя. Весь в гипсе Паша, словно кокон залеплен, из гипса трубочки торчат. И ходит к Паше медсестра, уколы делает, и пролежни растирает камфоркой. Огромадный Паша лежит который месяц уже на диване своём, телевизор смотрит. Дверь у него в квартире не закрывается круглые сутки. Соседи наведываются. Кто супу припрёт кастрюльку, кто из мужиков бутылочку. И очень скоро стали к Паше ходить всяко-разно… Отребье какое-то. Паше пенсию назначили по инвалидности хорошую, а живёт один. Деньги есть, а главное — Пашу медсестра колет морфием. Боли у Паши неимоверные, говорили. И Паша наш теперь законный морфинист. Кто-то натрепал, как видел, что Паша регулярно «шмыгает» себе в вену укольчик, а потом успокаивается, и даже весёлый становится, и потянулся к Паше наркоманский люд. Люди они приветливые, и кушать приготовят, и подушку поправят, если надо, и за «кое-чем» сбегают, а потом посидят коллективом по-тихому, Гребенщикова послушают негромко. Притон у Паши образовался, короче. А наркоши бывают разные. Есть порядочные скромные люди. Ширяется вон гляди себе по-тихоньку, и живёт спокойно. А есть дурачьё. То по-передозу* набуровит, обрыгается где-нибудь в подъезде, и валяется, пока менты не заберут. То, опять же, и сам в историю вляпается, и других за собой потащит, в ментовке всех дружков с потрохами сдаст. Самый паскудный народ наркоманский. Все как один мразь на мрази.

И потянулся из Пашиной квартиры нехороший запах и слух. Соседи обходят его квартиру стороной. Разве самые смелые бывало зайдут на недельке, дверь-то на распашку! А в квартире срачь неимоверный, вонь. Тряпьё на полу, хмырь какой-то в углу бредит. И Паша на скисшем диване. Грязный, потный, зубами резинку тянет, в вену попасть старается грязным шприцем.

…Участковый зачастил к Паше.

… — Ковалёв! Я в последний раз вас предупреждаю. Какого чёрта вы тут устроили?.. Кто кричал у вас тут ночь вчера?..

А неходячий Паша, цветом уже как холодец, по привычке балагурит:

— Николай Михалыч! Всё нормально!..

— Какой «нормально»?.. Какой?!.. Ты ж хороший мужик, Ковалёв!.. На кой ты эту шушару к себе подтягиваешь?..

А Паша лежит на своём диване, и рядом с Пашей все его удобства. Наркоши его обустроили заботливо. Всё у Паши рядышком. И «утка» под боком, и пульт от телека. На тумбочке пепельницу уже не видно под горой окурков. В тарелке плесень и волосы. А главное — Паше каждый месяц носят пенсию, и у Паши под подушкой всегда несколько тысяч. Все знают, зайди только к Паше:

— Паш, чё принести?

— Вот, возьми яиц, хлеба и курева…, — протягивает несколько купюр, — и Вовчику скажи… Пусть зайдёт…

И вечером уже у Паши весь бомонд. Вовчик-барыга принесёт, а за Вовчиком ещё двое-трое на огонёк подтянутся. Паша щедрый. Ни кого не обидит.

Один раз Пашу пытались убить, как я понял. Ночью его спящего накрыли подушкой, и держали кто-то двое. У Паши ноги неходячие торчат, как жерди тощие. А руки-то у Паши остались сильные. И Паша в темноте отбивался целый час, и отбился. Но деньги пропали, и Паша до пенсии спасался водкой и голодал.

…Участковый брезгливо прижимает платок носовой, закрывая сразу и рот и нос:

— Ковалёв… Задолбал ты меня… Её-богу! Ещё один сигнал на твою квартиру, и буду оформлять тебя в дом престарелых…

— Да нормально!.. Николай Михалыч!..

…А потом в доме кого-то искали оперативники. Паша был уже совсем плохой. По причине слабости он уже совсем не контролировал свои деньги, и когда приносили ему пенсию, возле Паши уже дежурили пять-шесть барбосов, и бежали к Паше наперегонки, и приносили ему чего-надо, только от пенсии уже ничегошеньки не оставалось в этот же день…

…Искали менты кого-то из наркоманов. Чё-то натворил барбос такое, что опросить Пашу приехала целая группа из управления ОБН*. Участковый замер, словно швейцар у дверей, и в комнату вошли четверо, одетые, словно дипломаты.

… — Квартира стоит на учёте…, — торопливо оправдывался участковый, с готовностью роясь в папке, — Регулярно посещаю… Притон… Ковалёв Павел Романович… Шийсять первого года… Не судим…

«Дипломаты» развязно прохаживались, с отвращением поглядывая по сторонам. Среди них выделялся по-видимому главный. Трое скакали перед ним на цырлах, и выслуживались. Один сунул Пашин паспорт, другой принёс с кухни целый поднос шприцов с кровавыми тряпочками. Третий шумно припинал с коридора стерилизатор с иголками.

… — Ну, чё… Ковалёв…, — главный, придирчиво осмотревшись, сел в старое массивное кресло напротив Паши, положил руки на подлокотники, — рассказывай… Кто у тебя тут… пасётся…

Уже совсем прозрачный Паша мелко трясётся, обливаясь потом, и смотрит спокойно:

— Чё рассказывать-то?.. Вы кто вообще?..

Главный цыкнул зубом:

— Кто-«кто»?.. Конь в пальто… Рассказывай, кто у тебя был в среду?.. Ближе к ночи.

А Паша, с трудом удерживая голову, зыркает безумными глазами, сглатывая и облизываясь:

— Да много кто… заходит… Кто вам нужен-то?..

И тут к Паше подскакивает один из дипломатов, холёный розовощёкий крепыш в норковой шапке:

— Ты как базаришь вообще?.. А?.. Чучело!.. Ты как базаришь?.., — привычно встряхнув Пашу за плечо, стараясь не пачкаться, он несильно шлёпает больного по щеке, — Ты нормально базарь, понял?.. Ты понял меня?.., — ещё раз стукнув, он оглядывается на главного, и главный ему кивает, мол, подожди-ко…, — Нормально отвечай, пока тебя по-нормальному спрашивают! Ты понял меня?..

Сделав дело, дипломат садится во второе кресло, предоставив аудиторию своему шефу:

— Чё думаешь?, — спрашивает насмешливо и тихо, достаёт из папки лист, готовясь писать.

Паша хмуро молчит, и его спрашивают чуть строже:

— Чё затух, чмо? О чём думаешь?..

И тут Паша достаёт из-за спины в куче кислого тряпья подводное своё ружьё, с заряженным дротиком, и с натянутой до предела пружиной, и спокойно нацеливает его дипломату в живот! В звякнувшей тишине он бурчит спокойно:

— Да вот думаю… Сейчас я вот курок спущу, и интересно: ты вместе с креслом встанешь?.. Или без него?..

…Потом я видел, как «дипломаты» выходили от Паши, а того опера, бледного и спотыкающегося, даже вели под локоть, и он шумно сглатывал, еле слышно подвывая и чуть не плача:

— Вот же сука какая… Вот же сука…

А Паша не стал стрелять. Дипломаты ушли, а участковый ещё полчаса тихо ругался, и Паша отдал ружьё.

… — Да понимаю я всё, Паш!.., — горячо бурчал участковый, — Понимаю!.. Только и ты головой тоже думай-то!.. На хрена ты так с ними?.. Сейчас взял бы и прикончил дурака… А тебе ещё жить и жить!.. А?..

— Да я понимаю, Михалыч… Но, блин… Чё он, как…, — Паша вздыхал виновато…

А потом я ушёл в армию, и вернулся уже в совсем в другой район города. Через много лет я случайно узнал, что у Паши был в квартире пожар, и он сгорел вместе со своим диваном.

— — —— — —— — —

закидушка* — есть у нас на Каспии такой вид удочки. Кусок лески метров пять, с крючком и грузилом, намотанной на деревяшку. С такой «удочкой» удобно рыбачить с камня, или на водоканале. Закинешь, размахав над головой, и таращишься на леску, надеясь поймать кефаль, а бычки тут как тут, только успевай вытаскивать.

полторашка* — полтора килограмма.

Тенгиз* — возле Каспия крупное нефте-газоразведывательное предприятие.

передоз* — передозировка.

ОБН*– отдел по борьбе с наркоманией.

****

Яблоки

…С Коляном нам повезло тогда. Денег хватило на то, что бы заплатить проводнику за сидячие места в конце плацкарта. И мы, два голодных балбеса вторые сутки тряслись в чудовищно дребезжащем поезде Москва-Шевченко, нервно следя за проходами в ожидании патруля. Снять с поезда зимой посреди степи чудиков без денег и документов — плёвое дело. Одуревая от выкуренного натощак за ночь, мы без интереса резались в «подкидного» и тихо ненавидели интенсивно хлопающую дверь в тамбур.

— О-ой, хорошо!… О-хо-хо-хо-хо!… — напротив нас проснулся плотный мужик, грозно храпевший всю ночь, сладко хрустя, потянулся. Растёр руками рожу и грузно спустился со второй полки. Мы посмотрели на своего «мучителя». Это он вчера под ночь шумно занял своё место, целый час распихивал баулы, кряхтя с мороза, а потом до полуночи весело ужинал в темноте, сводя нас с ума запахом курицы и хлеба с луком.

Дядька грохотал рукомойником и спокойно пел, смешно подвывая: «твары-ы добро-о по увсей зэмле, твары добро-о увсем во благо…»

…Ближе к обеду мы уже окончательно проснулись. Чтобы сильно не мёрзли ноги, шастали то за кипятком, то в зловонный морозильник туалета. Поезд плавно повернул, и наша сторона стала солнечной. Подтаивая, иней на окне заиграл радугой и заплакал, тихо шмыгая носом. Холодно.

…Бритый и наодеколоненный дядька весело растёрся махровым полотенцем:

— А вы щёж, хлопцы? До дому, до хаты?

Колян откашлялся солидно:

— Да… С работы едем.

— А шо не обедаете?

— Да… Щас мы… В вагон-ресторан пойдём…

Дядька собрал свои пожитки, аккуратно сложил бельё, напевая под нос, в сотый раз глянул на часы:

— Полчасика ишо… Ага… (плюхнулся на сиденье, отдышался, глядя вдаль бегущих столбов и отхлёбывая дымящийся мятный чай) Вот так и мотаюся, и мотаюся… Угу…

Не сводя глаз с яблок на столе, Колян не выдерживает:

— Много работаете, дядя?

— Хватает работы, сынок. Хвата-ает… И увсё сам, да сам… То туда бегу, то сюда, то то, то это. И всё надо, надо…

Дядька тяжело вздохнул и развернул карамельку:

— Вы берите яблочки, хлопцы. Берите. Они мытые. Берить-берить…

Колян откашлялся, солидно подошёл:

— Спасибо.

— И товарышшу возьми одно. Хоро-ошие яблочки… Ага.

…Никогда я таких яблок не ел. Кроваво-красное с нежно-жёлтой прожилкой, внутри яблоко белое, как снег. Сладкий аромат с хрустом заполняет рот… Жить хочется!..

Тенью пролетел продавец газет. Положил на край сиденья пачку прессы. С обложки журнала на нас оскалилась полуголая тёлка. На ляжке ценник — 40 руб.

Дядька осмотрел её внимательно надев очки и вспомнил:

— Один раз, — оглянулся в проход, зашептал жарко, — один раз пацан заглядывает в купе: дядя, женщину хошь? Цыганёнок, лет пятнадцать! Я думаю, шо такое? Спрашиваю, по чём? Он говорит — а сколько дашь, десять рублей хватит. Ага!…

Дядька вытаращил глаза и заговорил ещё тише, прикрывая кулаком рот, прыская смехом и вздрагивая плечами:

— Ага. Я, значит, в купе один, а он приводит, значит, ко мне сестрёнку. Лет двенадцать, ей-богу! (привычно перекрестился) Я смотрю — так-кая чернявенькая вся, сисечки у ней — во! С яблочко, самый раз. Ага!.. Ну-у… Сполчасика я с ней покувыркался, шустрая такая… Ни чё… Потом, слышь, говорит: а деньги? Я говорю, какие деньги? Вон яблок, огурчиков возьми и иди. А-то милицию позову! Ха! Слышь… Ей-Богу!..

Дядька подавился смехом и вдруг почернел, посмотрев на Коляна,

который задрав брови на лоб, тупо сверлил его бледным, немигающим взглядом. Зная, чем кончаются его такие взгляды, я поставил локоть на дядькин ножик на столе и тихо прорычал другу:

— А ну, закройся, сука.

Поезд сбросил скорость. Колян ушёл в тамбур, дядька облегчённо вскочил и побежал с мешками к выходу.

Никогда я таких яблок не ел.

****

Кто убил кошку мадам Полосухер?

… — Да пошёл ты знаешь куда?, — орал Евгений Романыч, улыбаясь так, словно сейчас целовать насильно будет, — Ты задолбал уже меня с этой темой! Понял? За-дол-бал., — налив в стопарик до краёв, он откидывается в кресло, — Рожу тебе набьют, и правильно это сделают! Понял?, — подняв указательный палец, словно в назидание, он выпил «залпом», крякнул, и добавил с удовольствием, — И правильно сделают это!.. Понял?

Раскрутил-таки, подлец, меня на очередные дебаты, выслушал внимательно, подначивая вопросами наводящими, а теперь смотрит влюблённо, глаз не оторвёт, а всё не сдаётся, и не соглашается. Нравится ему, гадюке, раздраконить меня на острую тему, и теперь аргументировать колко и упрямо, выставляя доводами лишь то, что я «змей эрудированный».

— Да кто кого задолбал, Романыч?, — я понимаю, что он развлекается со мною, аки кот с мышом, и ржёт во весь голос, а сам нет-нет, да и оглянется, будто боясь, что нас кто-то услышит, — Ты ж сам начал!

— Кто начал?

— Да ты и начал!..

— Я начал?

— Ты и начал!

— Ха-ха-ха-ха!… Ну ты змей!..

— Ну дык!.. Не хуже тебя!..

А дёрнул нас чёрт опять ковыряться в летописных сводах. Да-да, не смейтесь! Нет более достойного занятия для мужей учёных во хмелю, чем постичь глубину познания мудрости истории-матушки нашей. И Евгений Романыч коварно подливает мне, всё глубже втягивая меня в трясину истины, и до того, подлец, дошёл, что тут же параллельно в интернет ныряет, мне ссылки подкидывает между рюмками, и ухатывается, наблюдая моё изумление!.. И на кой ему только это надо? Развлекается, сволочь!.. И я тоскливо понимаю, куда он клонит, а клонит пьяный чёрт неуклонно к религиям, и уже к середине бутылки эта змеюка подкидывает, словно валета трефового, ни с того, ни с сего, мне разговор про княжну Ольгу!..

— Стоп!, — я даже обиделся, — Романыч, ну тебя к чёрту, ей-богу! Сколько можно уже из пустого в порожнее?.. Опять ты мне про птичек горящих?.. Сам задолбал уже, ей-богу! Больше поговорить не о чём?

Но эта падлюка коварен и силён! Тут же мне под нос экран тычет, бисова кукла! Читаю — «Подвиг равноапостольной блаженной святой Ольги»!.. Знает, шельма, чем меня подцепить. Слова сильные. Подвиг! Это ж… Серьёзное дело. Да ещё и «блаженная»!.. Мгновенно я рисую в голове фигуру молящейся девы, в трудах и лишениях принявшую смерть мучительную, и тут происходит необъяснимое! Евгений Романыч включает телевизор, и на 28-м канале «Спас» рассказывает об Ольге! Архимандрит Нестор, едрит-раскудрит, рассказывает, как Ольга крестилась в Константинополе и стала Еленой…

— … Подвиг святой благоверной равноапостольной княгини Ольги, покровительницы Руси…

Братцы, понимаю, верится с трудом, но даже я, змеюка подколодная, имею совесть. И такими словами кидаться нельзя. Нет, я не про апостола, то есть не про того, кто несёт миру слова и заветы божьи (а тут, видимо, приравнено к этому званию, типа мл. апостол, или и. о. апостола), я про святость, про подвиг и благость. Но, остановите меня немедленно, если я хоть чуточку перегибать начну! Я так Романычу и сказал. Говорю:

— Романыч! Змей ты ползучий! Вот смотри, по твоим же ссылкам и всё такое: За кой хрен князя Игоря грохнули древляне?

Ищем, читаем. Вариантов больше десятка, но все более-менее совпадают:

«… и собрал с древлян дань великую, а ещё хотел сбрати, и вдвойне сбирал.» И собрал, сука, между прочим! А когда домой поехали, Великий Князь Игорь своим хлопцам говорит, вы типа мужики домой дуйте, я тут ещё потусуюсь. И с малым отрядом обратно поворачивает! И опять собирать!.. И те же летописцы (кстати и архимандрит только что!) упомянули, что Игорёха на баб слабоват был, и нет-нет, да и забалуется где, снасильничает, и девок молодых портит целыми деревнями, шо из пулемёту. А древляне видят — Игорёха обратно подваливает, и думают, ну, всё… Кабздец нам! И завязался бой, и укокошили Великого Князя вместе с дружиною. И послали к Княгине Ольге гонцов с печальной вестью. Так, мол, и так, Оля, (кстати, в челобитных и в летописях князя Игоря называют не иначе как «волк» и «вор») и поясняют древляне, что последнюю шкуру Игорь с нас содрал, дань взял двойную, а потом вернулся и по новой, и насилит всех подряд, ну, вот мы и того… И вместе с тем к Ольге направляется делегация из древлян, человек двадцать самых именитых, и Оле предлагается мир и полюбовь, и мужа Ольге сулят самого славного, и покорность, и дань по всем тарифам. И Оля говорит — приходите, гости дорогие! (Практически все рукописцы Святую Равноапостольскую Княжну описывают весьма умной и рассудительной). Ободрённые таким приглашением древляне подваливают к Киеву, а там их уже встречают. Ольга послала людей тьму, гостей уложили «во ладьи» (в лодки), и с почётом понесли на руках. И потом сбросили в заведомо приготовленную яму, и закопали их живьём!

…Вздохнули древляне смиренно, что ж тут поделать… Некрасиво с Игорем получилось-то… А Ольга опять гостей созывает, ибо остыла, и древляне опять собрали дань великую, и побежали к Оле в ножки бухнуться. А Оля им с порогу — а подите-ко вы в баню! (Я серьёзно. Так и пишут — Св. Равноапостольная благочестивая покровительница Руси говорит им:

— Мужики, с дороги, типа, дуйте в сауну, там уже поляна накрыта, я отвечаю. Потом у меня в палатах сходняк, и обсудим делишки.

И пошли древляне именитые в баню, и их там заперли, и сожгли живьём.)

…Я на Романыча смотрю потрясённо:

— Жень, на кой ты мне это всё показываешь?

А тот ржёт:

— Я же знаю — ты не удержишься, обязательно напишешь!..

Я говорю:

— Это брехня всё. Не может быть такого!

А он открывает мне с десяток православных блогов! И опять мне уже из этих же блогов под нос на совковой лопате:

— «… Третья месть княгини Ольги!»…

Я не выдержал.

— Чё ты брешешь?!.. Ну-ка, покажи!.. Где это? Не может быть!.. Шо она, Гитлер что ли?..

Тот показывает. А мстей у нашей Ольги, оказывается даже четыре! И в третий раз она сама к древлянам приехала с миром, и приняли её они, и тризну её мужу закатили великую, и так старались-поминали! Что Оля и просекла, и напоила древлян до чёртиков, а посля приказала своей дружине изрубить древлян, «… и порубили их пять тысящ… (ну, 5000 там короче, плюс-минус пару человек).

Я обалдел. Смотрю на портрет Оли. Строгая тётя с хрупким крестиком в руке, благоговейно смотрит, аж мурашки по бёдрам. Я-то думал, что она только над птичками измывалась, а у нас тут…

Короче говоря, про Олин подвиг мы с Евгением Романычем ни фига не нашли. Ольга потом сама крякнула. Без подвигов. А мы водку допили, и я хотел Романыча побить сначала, а потом написать, но передумал. Сначала напишу.

P.S. Пока Романыч харю мочит, я погуглил и даже карту надыбал, и ишо поковырялся по ссылкам. Мужики! Древляне, оказывается — это местечко прямо возле Киева!.. Город Малин до сих пор называется! По имени их князя Мала. Да там от древлян до Киева оказывается на лисапеде можно было за полчаса доехать! И какого хрена они не поделили?.. Я думал Игорь чёрти-куда в Сибирь ходил, а он своих же грабил оказывается… Короче, я балдею с этих святых, Романыч…

****

Ирина

…Эти еженедельные встречи с психологом введены были в режим распорядка дня. Для всех нас это был тягостный занудный «обязОн» и если кто-то из новичков по дурости вдруг отказывался от плановой задушевной беседы, то встречу с психологом проводили немедленно и вне очереди, притащив, как правило, по коридору за шиворот. Считалось, что встречи эти благоприятно влияют на процесс оздоровления и перевоспитания, что меня сначала откровенно и злило, а потом стало развлекать, и я ждал этих встреч, как в детстве ждал программу «Будильник» каждое воскресенье.

Психологи менялись с неприятной стабильностью, и это тоже сначала огорчало. Только, бывало, привыкнешь к очередному воспитателю и он вроди тоже уже проникнется к тебе и перестанет торопливо прятать ножницы в ящик стола при твоём входе в кабинет, как на его месте появляется новый незнакомый человек, который изучает тебя из далека, словно букашку под лупой, не зная ещё, прыгает эта тварь или нет?

Больше всех из таких вот психологов в память мою врезалась Ирина Лукашина. Невысокая, русоволосая, чистенькая девушка лет 23-х. Вряд ли рожала. Из всей косметики — только чуть подкрашенные реснички. Ручки точёные. Пальчики ухоженные и тонкие так мило гармонируют с еле заметным пикантным излишком в области бёдер при идеальной талии. А улыбается так, что хочется укусить в уголок рта.

Бог весть, на кой чёрт судьба закинула её в это учреждение, но со своей должностью Ирина старалась справляться на совесть. И на столе и в картотеке был наведён образцовый порядок. Отличница, как пить дать. Первое время она изо всех сил старалась скрыть робость под официальный тон, делая взрослый голос:

— Садитесь, пожалуйста, — и расправляет плечи, чтобы казаться выше.

Я с удовольствием присаживаюсь на дальний край кушетки, чтобы не пугать её.

Она пару раз тихо хмыкает горлом, будто готовится зачитать прогноз погоды:

— Как вы себя чувствуете? Хм…

Мы оба отлично знаем, что мне нужно отвечать. Жаловаться можно только на самочувствие. И то, в нейтральных тонах. Так… Мелочь какая-нибудь… Не выспался, например. Один чудик выложил терапевту всю правду-матку о ночных кошмарах, а тот и выписал ему галопередол* на 2 дня…

Наблюдая, как Ирина красиво делает наклон ручки, строча в моей медкнижке, пытаюсь затянуть визит:

— Да, знаете, доктор, как-то задержался я тут, что ли?

Девушка, не меняя позы, взмахивает ресницами снизу вверх, словно вилами распоров мне живот, застряв остриями где-то под кадыком. Горло сдавило так, что невозможно вдохнуть и судорога между лопаток мощно потянула шею, запрокидывая голову назад. Падая на спину, я пробиваю головой стену и битый кирпич с сухим пыльным стуком высыпается мне на лицо, забивая пылью штукатурки глаза и разбивая губы.

— … Вы меня слышите?

Я больно сглатываю и фальшиво медленно зеваю, прикрывая рот, что бы она не заметила моего приступа. Испугается. Уже второй раз невольно скосила прелестные глазки на кнопку вызова, контролируя расстояние до неё.

— Как вы себя чувствуете?

Голос мой на удивление быстро восстановился после спазма и почти не хрипит:

— Хорошо…

Она секунду думает и опять пишет.

…Из хлебного мякиша я слепил ей неделю назад толстого кота размером со спичечный коробок. Кот потешно сидит, растопырив лапы. Пузо круглое, рожа нахальная, довольная, лапы в боки. Вместо глаз — головки спичек. Теперь кот сидит на ирином подоконнике на небольшой круглой салфеточке. Под мышкой у кота завядающая ромашка, сунутая Ириной, видимо, пару дней назад.

— Лекарства принимаете регулярно?, — девушка смотрит так внимательно и немножко тревожно, что я невольно улыбаюсь и поспешно ёрзаю, шаркая тапочками:

— Да-да, конечно…

— Аминозин?

— Угу… И сульфазин тоже…

Она недоверчиво щурится, выдержав паузу и опять пишет, а я перевожу дух. Завиток на виске Ирины нежно щекочет маленькое ушко с дырочкой без серёжки. А по шее с еле заметным серебряным пушком вниз под накрахмаленный воротничок халатика убегают мурашки. Прохладно в кабинете. Беззвучно втягиваю запах красавицы… Под халатиком розовый тонкий свитерок. Прелесть, как хороша!

Наконец закончила писать, положила начинающую дымиться авторучку на стол перед собой. Скрестила руки в локотках, осматривает меня:

— Есть какие-нибудь жалобы? Пожелания? Как вы спали?

Я вижу как авторучка медленно желтеет, покрываясь испариной, теряет форму и, слабо вспыхнув голубым мерцанием, начинает медленно стекать по столу, подползая горящей лоснящейся пластмассой к локтю Ирины.

— Вы меня слышите?

Белоснежный рукав желтеет и, мягко почернев, вспыхивает алой сеткой, словно изнутри сигару приставили.

— Эй! Вы меня слышите?..

Расширяясь, пятно поползло вверх, защёлкало, разгораясь, и, с томным невесомым «пах!», занялось слабым желтеющим огоньком до самого плечика девушки.

Я совершенно отчётливо вижу, как не в силах сдержаться, я легко несколько раз стряхиваю ладонью пламя с её рукава, молниеносно склонившись над столом.

Ирина, звонко ахнув, бьёт ладошкой по кнопке и отъезжает на стульчике спиной к окну, закрывая голову руками, а я понимаю, что зря я это сделал, и сажусь на место, слушая, как по коридору бегут санитары. Зная, что они будут валить на пол, ложусь на кушетку, кладу открытые ладони на живот. Дверь открывается. Шум, гам. Один держит ноги, другой выворачивает зачем-то руку, прижимая мою голову к кушетке и я вижу, как мой хлебный кот испуганно выглядывает из-под шкафа, выжидая момент, что бы достать лапой обронённую в спешке на полу ромашку…

галоперидол* — гадость, которую колят особо отличившимся. От неё все мышцы выворачивает судорога, связывая по рукам и ногам.

****

Виноград

…Был у нас по-соседству в одной бригаде занудный тип один. Помню фамилию звучную его — Чекардин, а по имени Андрюха. В свои сорок с лишним лет Андрюха отличался редким талантом такого ядовитого занудства, что частые побои на его бледном лице воспринимались всеми как должное, а привычное его одиночное сидение где-нибудь, хоть в изоляторе, хоть просто поодаль от всех в сторонке — естественным и разумным. Прочно завоевав репутацию «чудика», Андрюха всё дальше отдалялся от коллектива и замыкался, что удручало меня. Слушать его нытьё было интересно. Обычно он говорил сам с собой, размышляя при очередном своём разносе в адрес действительности вообще. Доставалось от Андрюхи многим. От неряхи-баландёра до, например, режиссёра какого-нибудь фильма. Не терпел фальши Андрюха! Радио у нас не выключалось ни днём ни ночью, и Андрюха как правило разговаривал только с ним. Слушать это было сложно. Диктор поставленным голосом зачитывает серьёзные вещи, а Андрюха изловчается вставлять свои идиотские коррективы в текст. Например, диктор рассказывает взволнованно об аварии, в которой пострадала автоледи, и Андрюха в тон диктору в паузах вставляет свои выводы короткой песенкой: «Авто-леди на мо-педе пострадала-страданула…» Далее идут новости о международной обстановке и Андрюха замирает, внимательно слушая. Его ядовитая нелюбовь к Америке и к Обаме лично — нам известна, и я жду очередной порции. Дослушав до конца, Андрюха хмурится и зло бормочет, вздыхая: «Взяли бы и написали, так мол и так… Вашингтонская область, город Вашингтон… Белый дом, второй кабинет, Бараку Обаме. Так мол и так, Обама… Чмо ты поганое!.. Сука такая…»

Особую страсть Андрюха имел конечно же к критике современной эстрады. Мы прислушивались к очередному его монологу и уже через минуту прыскали смехом, отложив работу. Мешанина Андрюхиных разглагольствований была обильно приправлена вокальными импровизациями, причём исполнял их Андрюха мастерски. Начинал он внезапно и будто издалека, напевая и умышленно уродуя услышанное по радио:

— Встретил теб-бя я.. Была ты так-кая вся!.. ми-илая…, — по-тихоньку блеял он неожиданно, издевательски завывая и похабно покачивая куцым задом, — Милая-милая, милая сердцу кр-расивая… Ёханый бабай…

Любую, казалось бы, безобидную песню, этот змей преподносил так, что невольно начнёшь сомневаться в её безобидности. Удивительно было так же то, что, раскаляясь, Андрюха уходил в раж и к концу своего ядовитого монолога сам откровенно расстраивался и сатанел, громко покрывая автора и исполнителя таким сложным восьмиэтажным матом, что мы невольно замолкали, что бы ни чего не упустить и дослушать до конца.

— Жы-ыл был худо-ожник одын!

(вдруг затягивает он басом с сильным грузинским акцентом)

Домик имел и холсты…

Но!.. (длинная пауза и указательный палец вверх)

Он актрису любил,

Ту, что любила цветы.

(горький длинный вдох, и далее на пол-тона ниже)

Он тогда прО-Одал свой дом!

Про-Одал картины и кров.

И-и-и на все деньги купи-ил…

Це-елое… стадо коров, бляха муха!…

Андрюха презрительно сплёвывает и огорчённо качает головой, не обращая ни малейшего внимания на наше ржание:

— Поэт-т-твою нехай!..

А как доставалось песням-однодневкам рассказывать я не буду. Андрюха умудрялся импровизировать на ходу, меняя или переставляя слова, либо часть текста, либо весь текст. Грозным коршуном, бывало подскакивал он к задрипанному магнитофону в столярке, заслышав очередную «зьвизьду» (его словечко), склонялся к пыльному помятому динамику, слушал несколько слов, мстительно убеждался, и выдавал такую рецензию, что даже мои, видавшие виды, уши пристыженно краснели, пытаясь спрятаться друг за друга. Репертуар песен был очень скуден и, например, трогательную песенку про «ещё совсем малюсенькие ножки…» с лёгкой Андрюхиной подачи бригада пела уже машинально: «… глаза — похожи на пОпу!».. Причём ни у кого не получалось скривить рожу так мерзко, как это единственный раз сделал Андрюха.

Но случалось, конечно, что он вдруг замирал, дослушивая песню да конца, не проронив ни слова. Не помню, чтобы у него были претензии к Кобзону, Гвердцетели или Антонову, например. Большим и шумным событием, помню, была трансляция нового хита Серёжки Зверева «Алла». Извините, но я пропущу абсолютно все варианты этих мерзостей и похабщины. Скажу только, что самым высоким рейтингом у нас пользовался наиболее популярный его вариант «Что ты делаешь с калом?..» Гадость, одним словом, что и вспоминать не нужно…

Уже будучи в госпитале, в забытьи туберкулёзной горячки Андрюха трясся по-собачьи и бормотал куда-то торопливо вверх про город Виноград. На вопросы он уже вовсе не отвечал, а говорил быстро и удивительно складно, то переходя на шёпот, то выкрикивая надрывно в ночью про выдуманный им город. Смутно помню лишь короткий обрывок его бреда:

…Объявляю планет парад,

Я негромко включу дождь.

Уезжаю в родной Виноград…

Моя сладкая

Ложь.

Если дождь, то к дождю град.

Если дом, значит настежь окно.

Если снег, значит снегопад…

И вино…

****

Мужики

… — Это что!.. Вот у нас тоже хохма была!, — дождавшись, когда хохот в теплушке более-менее стихнет, огромный Самат чинно кивает, приглашая послушать, а Андрюха тут же пытается его перебить со своей очередной байкой, но Самат уже начал, — … Служил у нас, короче, сержант один. Муратик. Нормальный чувак. Киргиз. Хороший пацан. Зёма мой, из под Маката откуда-то. И вот заступил Муратик на дальний пост, старшим наряда. А вагончик их чёрти-где, за сопками. На сутки уходят, и сидят там втроём, вагончик охраняют. «Тропосфера». И вот, короче, назначили тот раз к нам начальника штаба одного. Новенький офицер, молодой.

Тридцать лет пацану, а уже майор! Из Алматы прибыл. Понтуется, фурор наводит. Чуть что — в крик. И заступил этот майор дежурным по штабу. Ночью по всем постам каждые два часа названивает, пистон вставляет по телефону, чтобы не спали. Вредный чувачок!.. И вот, звонит он к Муратику на пост, короче, проверяет. А у Муратика в вагончике холод собачий! На улице — минус сорок, в вагончике минус тридцать. Сидят втроём в тулупах, следят друг за другом, чтобы кто не уснул. А-то ей-богу замёрзнешь, копыта откинешь. А этот звонит среди ночи: «Как обстановка?». Муратик ему спросонья: «Всё нормально у нас. Мол, «без происшествий». А тот давай его по уставу гонять: «Как фамилия?, — кричит, — Вы с кем разговариваете!, — орёт, — Вы в армии находитесь или где!?» Муратик ему по-доброму: «А вы, извините, кто?» А майор давай на визги переходить! Привык там в Алмате орать на солдат. Кричит: «Я начальник штаба части, майор Каракулаков*! Вы что себе позволяете, мол? Представьтесь по форме!» Ну, Муратик ему опять же, по-доброму: «А я сержант Аккулаков*. Старший наряда этого долбанного вагончика…»

Взрыв хохота заставляет Самата прищуриться:

— Такая вот хрень. Этот Аккулаков, а тот Каракулаков… Нашли друг друга, ё-моё…

— И чё?.. Ха-ха-ха!.., — Петрович утирает слёзы, смеясь до красноты, — Чё было-то?…

— Да чё было?… Ни чё не было… Майор этот шумел страшно, говорят. Командиру части названивал, жаловался, требовал под трибунал Муратика отдать. Думал — издевается над ним салабон…

Мужики ржут с удовольствием.

… — Командир у нас был нормальный мужик. По телефону ему объясняет, мол, чё ты орёшь? Ты Каракулаков, а он Аккулаков… Чё тут такого?.. А майор упёртый… Долго не верил… Обижался…

…У нас законный «обед», и нам греться в теплушке ещё полчаса.

… — А у нас тоже…, — Валера-крановщик досмеялся, сигарету прикуривает вкусно, — Молдованин служил один. Фамилия смешная — Чобля. (мужики тут же ржут заранее). Подожди!.. Хороший парняга. К концу службы до старшины дослужился. И всю дорогу у него с фамилией проблема!.. Он в узле связи был. Кто не позвонит на их пост — недоразумение. Представь — звонит какой-нибудь полкан* из управления, а ему в трубку: «Чобля!» Тут у их серьёзная контора — Московский военный округ, генералитет всю дорогу названивает, а тут каждому второму надо объяснять — мол, это не пьяный салага хулиганит, это старшина Чобля трубку поднял…

Мы смеёмся, и каждый невольно примеряет фамилию, словно пробуя на вкус:

— Чобля!… Надо же… Ё-моё… Чобля… Бывает же… Ха-ха-ха…

… — Много историй… Мно-ого… У нас вот тоже…, — Петрович закашлялся надолго, подавившись своей «Примой», шумно прочистил горло и высморкался, — Тфу, блин… Ну так вот, — продолжает он осипшим голосом. Петрович у нас самый старший. Дед уже. Мужик взрослый, — Работал я в одной конторе… Угу…, — дым выпускает через ржавые от никотина усы, и опять кашляет, — Ды шшто тты… И вот короче наше СМУ* закинули в самую степь как-то. Нефтеперерабатывающий завод под Актау мы строили. Только котлован вырыли, блоки завезли, «стаканы» ставим. Тоже вот так вот — забор под небом и пять вагончиков… В одном вагончике — управа, в другом — столовая… А бухгалтером у нас была одна… Наташка Ивановна… Девка смирная и скромная, а муж всё её гонял, говорят, по-чёрному. Ни про что гонял. Ревнючий, говорили, как зараза… Она и повода никогда не даёт, а всё с синяками ходит… И вот я как-то к ним в вагончик за нарядом захожу, смарю, а там — никого. Начальник всех баб к себе на планёрку созвал. А я смарю — телефон на столе у Наташки разрывается. Поднимаю — мужик мне строго: «Алё!», — Петрович с трудом сдерживает смех, утирая слезу рукавицей, — Я грю, мол, и кого вам?… А тот орёт, мол, позовите Нетребко! Это Наташку-то… Ну, я смарю — рядом ни кого, и в трубку ему (прыскает смехом, не удержавшись): «А… Это вам шалаву эту что ли?», — и Петрович смеётся в голос, — «Щас говорю, позову, где эта патаскуха шаландается опять…», — Петрович смеётся и закашливается, сквозь кашель взвизгивая: «Так и сказал… Шалаву… Ха-ха-ха-ха!… Для смеху!..»

Растянув наготове рожи для хохота, мы с мужиками неловко лыбимся, глядя как старик судорожно кашляет сквозь смех:

— Говорили — ушёл он от неё. Муж-то… Ха-ха-ха!… Неделю вся синяя ходила… Ха-ха-ха…

Тут в теплушку заглядывает наш бугор Николай Николаевич:

— Чё сидим, мужики?, — кричит он обиженно, — Я же просил — в два ровно быть на площадке! Битум стынет!.. Чё сидим, бля?!

И мы шумно собираемся и гуртом выходим на мороз.

Самат вышагивал впереди, хмуро скрепя кирзачами по снегу, бормоча под нос:

— Во, мудак… Ц-ц-ц…

Каракулаков, Аккулаков*- с казахского языка буквально — «Черноухов, Белоухов».

полкан* — полковник.

СМУ* — строительно-монтажное управление.

****

Чай со льдом

… — Нет-нет, подождите!.. Как же это вы утверждаете так однозначно?.. Совершенно не соглашусь я с вами. «Если этого нельзя потрогать, значит этого не существует…» Это ведь не возможно применить ко всему однозначно. Не так ли? Вот, смотрите, представьте к примеру, что на столе стоит стакан с горячим чаем. Так?

— Ну…

— И мы с вами отлично знаем, что этот стакан здесь. На столе. Что стакан этот явный. Твёрдый, горячий. И чай в нём тоже горячий. Причём горячий настолько, что мы спонтанно представляем и даже где-то чувствуем, что ни только нам не следует внутрь пальцы совать, но и просто взять стакан в руки нужно будет осторожно и аккуратно. Так ведь? Посмотрите, как из него поднимается дымок пара. Причём мы даже отчётливо представляем, как сначала лишь коснёмся стакана, оценивая в уме — сможем ли мы удержать его достаточно долго, чтобы не обжечься… Вы же не схватите его всей ладонью? Нет, конечно!.. И на секундочку даже в вашем мозгу мелькнёт разумная мысль — если будет очень горячо, пока я отхлебну глоток, я немедленно поставлю его на место!.. А для этого не следует слишком далеко отходить от стола. Правильно?

— Хм-хм… Продолжайте. Что же из этого следует?

— А из этого я смею заключить, что, даже не коснувшись горячего стакана, мы получаем совершенно справедливо целый ряд чувств, построенных на своём же прошлом опыте. Я понятно изъяснился, простите?

— Но, позвольте, мы получаем не чувства, а лишь воспоминания о пережитых когда-то чувствах. Опыт, так сказать.

— Правильно. Именно опыт. Причём, опыт — которого у вас, возможно, и не было никогда.

— Ха-ха… Как же это?.. Человек с детства, однажды ожегший палец, на всю жизнь запоминает, что горячее трогать не нужно… О чём вы?

— Горячее?

— Ну, да. Вон, ведь сразу же видно. И пар идёт, и вообще — если в стакане чай, то это значит, что он как правило горячий должен быть.

— Совершенно верно!.. Вы совершенно правы! Этот чай именно горячий!.. Могу поспорить — вы вряд ли удержите этот стакан минуту без ущерба для вашей кожи. Но… Я боюсь быть излишне настойчив. Вы что ж, уже совали туда палец? Или вы уже трогали этот стакан? Откуда вам известно, что он горячий?

— Я знаю, что он горячий.

— И это — тоже истина!.. Вы совершенно правы — стакан несомненно горячий, и вам не обязательно совать в него палец, что бы убедиться в этом. Правильно?

— Ну?..

… — То есть — вы получили информацию о чувстве… гм… об ощущении горячего, совершенно обойдя личный опыт именно с этим стаканом? Правильно?

— Правильно. И что?.. Я с трудом слежу за вашей мыслью. Извините.

— … Нет-нет!.. Это вы меня извините!.. Я невольно втянул вас в философскую дискуссию, не беспокоясь о вашем желании участвовать в ней. Я заканчиваю. Итак, мы с вами пришли к тому, что нам совершенно не обязательно трогать вещи, чтобы убедиться, что они существуют. Так?

— Нет!.. Ха-ха-ха!.. Да вы хитрец!.. Ха-ха-ха!.. Как вы ловко, ей-богу!.. То, что стакан существует я понимаю именно по тому, что я неоднократно трогал его. И я не стану утверждать, что мне всякий раз необходимо его пощупать. Зачем же вы так?.. Ха-ха-ха!.. Вы мне нравитесь, ей-богу!..

— Ха-ха!.. Тысячу благодарностей!.. Хорошо!.. Раз вы так… Ну, ладно, бог с ним с чаем!.. Тогда… Ответьте мне, уважаемый спорщик, почему вы… ну, к примеру… не прошли бы сегодня по льду, а обошли бы целый холм, что бы пройтись по мостику?.. Или у вас тоже в этом плане опыт?..

— О чём вы?

— … Вы сейчас утверждаете, что сто раз трогали горячий стакан, следовательно обжигались, и теперь вам одного взгляда хватает, чтобы понять, что он горячий и трогать его опасно. А как же со льдом? Сколько раз вы уже проваливались под лёд?

— Ни разу. Причём тут это? Мне что же, нужно под лёд провалиться, чтобы понять, что по льду ходить опасно?

— То есть — опыта в этом плане у вас нет?

— Ну?

— И на что же тогда вы опираетесь в данном случае? Вы смотрите на дымящуюся кружку и не трогаете её, потому что уже как-то ошпарили руку. Это понятно. А тут вы видите лёд, и решаете по нему не гулять, потому что можно провалиться, хотя ни разу не падали в прорубь… На что же вы опирались?

— Ха-ха-ха!.. Нет, вы определённо мне нравитесь!.. Ей-богу!.. Вот ведь!.. Хитрец!..

— Нет-нет!.. Вы оппонируйте, пожалуйста!.. Прошу вас!..

— Ну, хорошо!.. Извольте. Я не хожу по льду… Ха-ха!.. потому что знаю наверняка, что лёд не выдержит мой вес…

— … а может и выдержит…

— … а может и выдержит!.. но перспектива окунуться в ледяную воду…

— … а может и не ледяную совсем…

— … а возможно — и не ледяную совсем!.. заставляет меня принимать другое решение, а не рисковать по дурости!.. Ха-ха-ха!..

— Вот!.. Браво!.. Тысячу раз браво!.. Вот именно то, что я и хотел от вас услышать. Именно то, и ни чего более сказанного!.. Совершеннейшая истина! Совершеннейшая!.. Вы совершенно разумно не стали лезть на лёд, опираясь именно на знание, построенное лишь на предположениях!.. И только!.. Лишь на одних ваших фантазиях относительно льда, собранных во едино. И вот вам сразу же и результат — ваш мозг даёт вам команду: по льду не ходить, потому что… «может быть, возможно и скорее всего»!.. Всё, что угодно, только не опыт!.. Любая, пусть даже самая нелепая фантазия, но только не опыт!..

Из дальнего угла раздался скрип кроватной сетки и злой обиженный бас:

— Заткнитесь вы там уже!..

После секундной паузы, весёлым шепотом в темноте:

— … и даже сейчас, коллега!.. Ха-ха-ха.. Вы совершенно не видите, кто это сейчас кричит, и потрогать его вам тоже вряд ли хотелось бы… Но, тем не менее, заметьте, опыт вам подсказывает…

— Затухни там, говорю!!.. Или встать, помочь тебе, ссыка?..

Через минуту, в кромешной тишине, еле-еле слышно:

— … всё-всё… спокойной ночи!

— … до завтра!.. Ха-ха…

— … ха-ха…

****

Лавочка

Подзакалебал. То есть колебал-колебал, и заколебал слегка. А колебать — это значит шатать-расшатывать, толкать и двигать, заставляя терять равновесие. Ушатал, короче говоря… Примерно так. Такие чувства во мне вызывает уже некто Максим Мелихов.

… — Что вам стоит?, — пишет мне Максим, — Вон как у вас лихо получается. А я не могу тему найти. Мне говорят, что я неплохо пишу. Подкиньте темку, очень благодарен буду вам. Если хотите, я даже вам посвящение писну, — смеётся.

Он мне нравится, ей-богу. «Писну»…

— А о чём бы вы хотели написать?

— Ой! Спасибо, что ответили!, — Максим тут же накидал мне улыбочек, и продолжил солидно, — Вы извините, я понимаю, что отвлекаю вас…

— Да ни чё, — пишу, — Я дурака валяю уже неделю…

… — Просто мне очень близок ваш стиль. И я был бы вам очень признателен за какую-нибудь… э… идею, что ли? Тему рассказа или повести. Если можно.

Помолчали. Я аккуратно спрашиваю опять:

— А о чём вы вообще хотели бы написать? Вы хотите написать смешно, или вам нужно что-то серьёзное?

Совсем освоился, скинул мне фото с бутылкой самогона на фоне домашнего сала и огурчиков:

… — Мне говорят, что у меня получается и то и другое. О чём пишут сейчас? О любви, о чувствах… О предательстве. Написано уже столько, что… А хочется написать что-то свежее. Чтобы читатель не мог оторваться. Чтобы интрига была! Неожиданная. Чтобы — ах! Вон оно что!.. Как вы думаете?

— Да… Так и надо. Чтобы не скучно…, — мямлю я, начиная зевать.

— Вот, например: (ну, экспромтом!) они полюбили друг-друга, а что-то произошло такое, что любовь уже под сомнением, но один из них оказался мудрее, и э-э… жертвует чем-то, чтобы доказать свою любовь… Как считаете?

— Ну, да, — сбитый с толку, я машинально прокручиваю варианты «чего-то произошедшего».

— Или, например, событие разворачивается наоборот — что-то происходит такое, а потом они присмотрелись друг к другу, и… влюбились… Как думаете?

— Тоже пойдёт…, — я стараюсь не смеяться, и искренне «помогаю», — А что, например, может такое произойти, чтобы это захватывало?

— Ну… Например… Авария, там… Или преступление какое-то… Происшествие…

— Угу… А она, например, следователь…

— Или наоборот, он следователь, а она…

Опять молчим, оба понимая, что этого добра уже полным-полно. И «она следователь», и он — отчаянный и злобный, но милый и порядочный головорез.

— А если, например… Ну… Он, например… Или…