Бесплатный фрагмент - Я жду тебя в Париже

Когда у русского появляются деньги, он едет в Париж, снимает там мансарду и пытается почувствовать себя французом. Так я однажды сказала. И так я больше не думаю. Но теперь, когда мир стремительно меняется и все мы проходим через болезненные состояния перехода, я знаю: если у вас в жизни случился Париж, вы никогда его не забудете.

Что такого особенного в Париже? Оказывается, в этот город частенько приезжают те, кто ищет особенный опыт и кто мечтает об особенной встрече: встрече с самим собой.

Вот обыкновенная туристка, которая неожиданно для себя обнаруживает в антикварном магазине копию давно утраченной семейной реликвии… А вот — еще одна, которая приехала погостить к дочери, и внезапно вовлекается в интереснейшее исследование парижских мужчин… Или — знаменитая фигуристка, которая получает в Париже роковую травму, ее карьера завершена, но жизнь — только начинается… Героиня другого рассказа оказывается в Париже на роскошном приеме, где получает в подарок… три литра пузырьков! И, наконец, пенсионерка, мать семейства, которая внезапно обнаруживает себя в Париже — на вечере в свою честь.

Женщины, прогуливающиеся по Монмартру и Елисейским полям, женщины, ожидающие приключения в Булонском лесу, женщины, возносящиеся в небеса в поисках острых ощущений и волшебных огней… Влюбленные, уставшие, опустошенные, предвкушающие, — все они оживают, едва только открываешь этот сборник, и все они проходят через Париж как через некий рубеж, чтобы наполниться чем-то сокровенным, что останется с ними навсегда.

Мог ли быть на месте Парижа тут другой город? — спрашиваю я себя. И мечтательно разглядываю обложку этой книги, простую и живую, сдержанную и романтичную… Пожалуй, нет. Ведь… когда русскому нужно пересечь черту и преобразиться, он… едет в Париж. Должно быть, чтобы еще больше почувствовать себя русским.

Светлана Богданова, писатель, культуролог

Татьяна Парамонова. ПАРИЖСКИЕ МУЖЧИНЫ

Магазин только открылся. Мужской отдел: продавщица и покупатель, который просматривает стопку трикотажной одежды, склонившись над низким столом. Заглядываю ему через плечо, вдруг там то, что я ищу? Оказывается, он подбирает цвет тонкого светлого свитера. Оттенков слоновой кости несколько, выбрать сложно. Он и сам одет примерно в такой же свитер примерно такого же цвета, и ему идет. Лет тридцать, очень симпатичный, слишком загорелый для конца весны, с красивой стрижкой и ухоженными руками. Так, надо и мне сосредоточиться на своей задаче. Решаю, что свитер мне не нужен, лучше пусть это будет летний пиджак — льняной или из хлопка.

Первое утро в Париже я встретила на Рю де Ренн. В магазине. Мне хотелось начать путешествие с покупки подарка мужу на серебряную свадьбу, которую планировали отметить через месяц. Было приятно закончить все дела и переключиться на ритм такого нового для меня города. По магазинам мы отправились вместе с дочерью. Надо сказать, в Париже я оказалась, чтобы навестить ее, пока она здесь учится.

Едва зайдя в магазин, дочь улизнула в соседний отдел, и мне приходится подыскивать подарок самой.

Вешаю перед собой два понравившихся пиджака и перевожу взгляд с одного на другой. Теперь уже мужчина, которого я увидела у входа, наблюдает за мной. У него появилось время — свитер он выбрал, но нужного размера не оказалось, и, видимо, продавщица ушла посмотреть в подсобке.

Конечно, я и сама бы справилась с выбором, но тут до меня доходит, что покупатель одного роста и комплекции с моим мужем. И стоит тут совершенно без дела, приветливо улыбаясь. Вот удача! Я протягиваю ему два пиджака и прошу примерить их — французского я не знаю, поэтому говорю по-английски. Мне показалось, что у молодого человека мелькнуло на лице какое-то странное выражение, но он быстро взял себя в руки и стал натягивать один из пиджаков. Он был явно расстроен и смущен, потому что хлопковый летний пиджак ну совсем не украшал его элегантный образ со свитером.

Тут из соседнего отдела наконец-то вернулась дочь. На руке — пакетик с покупкой. Оценив обстановку, она что-то быстро объяснила бедолаге на французском, явно слегка иронизируя на мой счет. Тот заметно повеселел, артистично прошелся по залу, сначала в одном, потом в другом пиджаке, изображая манекенщика. Выбор был сделан. Мы поблагодарили молодого человека за помощь и отправились на кассу со своей покупкой.

Пока шли до метро, я терялась в догадках, чем же занимается такой стильный молодой человек? Может, телеведущий или актер? Но дочь сказала, что тут все примерно так выглядят — и художники, и инженеры.

Потом, забрав у меня пакет с пиджаком, чтобы мне не пришлось гулять с ним весь день, она унеслась по делам в неизвестном направлении. А я, с картой города в одной руке и путеводителем в другой, осталась одна.

***

Для начала надо купить «карт оранж» — проездной на неделю на все виды транспорта, в него даже вклеивается фото, которое я припасла заранее.

Проездные продавал молодой человек, ровно настолько же впечатляющий, как и мой помощник в магазине. Он, конечно, был одет в специальную форму, но стрижка, элегантные очки, ухоженные пальцы, достоинство во взгляде и готовность прийти на помощь были на высоте. Мне не сразу удалось понять, что и куда вписывать в транспортной карте и где вход на нужную станцию. Билетный кассир охотно помог, даже оставил свой киоск и сопроводил меня немного, задав нужное направление. Ему явно нравилась эта незамысловатая работа.

***

К вечеру первого дня я ужасно устала. На улице, несмотря на конец апреля, стояла почти летняя жара. Хорошо, что на мне любимое легкое платье в стиле ретро. Я сшила его сама, поэтому сидело оно идеально. Тонкие бежевые ромбы на серой ткани перетекали один в другой, создавая неброский узор. Бежевые туфли на небольшом каблуке дополняли картину. Но больше всего мне льстило, что мой удобный, простой и привычный московский наряд в столице моды оказался отмечен — я то и дело ловила на себе одобрительные взгляды парижанок. Одетые в основном во что-то черное, они стремительно проносились мимо, но успевали оценивающе оглядеть меня. А одна даже сказала мне «Сэ манифик!» Можно было вообразить о себе слишком много, но я поняла, что привлекаю внимание тем, что выгляжу как-то не по-местному. Надо бы присмотреться к дамам, ведь я в Париже!

Зайдя отдохнуть после долгой прогулки в сад Тюильри, я решила понаблюдать за ними. Следующей моей остановкой должен стать Лувр, тем более что в пятницу он открыт до десяти вечера. Дав себе на отдых целый час и купив горячий блин у колоритного продавца, я уселась на скамейку среди подстриженных кустов и изящных скульптур.

Женщины в лучах заходящего солнца казались одетыми в унисон. Почти на всех я заметила элегантные, но простые по крою рубашки или лаконичные топы, несмотря на жару — преимущественно темные брюки или юбки с черными колготками, а в руках сразу по две сумки. Показалось даже, не все из них сегодня расчесывали волосы. Это не выглядело небрежно, скорее подчеркивало индивидуальные особенности. Да, парижанки изящные, стройные, полные шарма, но такие, будто они ничего для этого специально не делают. Загадка, заключенная в этой естественности и простоте, была мне недоступна.

Но я уже спускаюсь через прозрачную пирамиду в Лувр, покупаю билет, беру схемы залов и иду, глядя влево-вправо, пытаясь решить, с чего начать.

***

Внезапно ко мне бросается высокий мужчина и что-то быстро говорит по-французски. Он, кажется, чем-то расстроен, буквально заламывает руки. Спрашиваю по-английски, что случилось, и понимаю, что в английском он не силен. Секунду поколебавшись, мужчина все же старается объясниться, используя то английские, то французские слова. А вся проблема заключается в том, что египетский зал сегодня закрыт. Для меня это никакая не проблема, мне все равно не обойти музей полностью за один вечер, но я вежливо сочувствую и собираюсь отправиться дальше.

Он не дает мне уйти и, немного успокоившись, уточняет, когда я пришла? А, только что? Видимо, он меня с кем-то путает. Нет-нет, просто он тоже только что вошел и предлагает провести для меня экскурсию. В голове мелькают кадры из фильма «Плащ Казановы». Но Бернар, да, теперь он Бернар, говорит, что это бесплатно, он просто обожает Лувр, бывает тут каждую пятницу и у него есть абонемент. Все это я понимаю из смеси слабых английских и непонятных французских фраз. Я, конечно, никуда не хочу идти с этим настойчивым торопливым человеком. Но мое промедление он истолковывает по-своему: хватает за руку и тащит в греческий зал. Ведь египетский закрыт!

Немного странно мчаться по Лувру, на слух ухватывая названия картин и фамилии художников, взявшись за руки с незнакомым мужчиной, когда ты еще утром покупала подарок любимому мужу на серебряную свадьбу. Но я успокаиваю себя тем, что, возможно, для Парижа это нормально. К тому же от скорости мне становится смешно и, чтобы не расхохотаться, стараюсь получше рассмотреть моего персонального гида. Темные кудрявые волосы, крупные черты лица. Не красавец. Хотя Бернар и моложе меня лет на десять, на лбу четко обозначены морщины, явно потому, что его брови каждую минуту удивленно взлетают вверх.

Конечно, он бесподобно ориентируется в Лувре, глупо это не использовать, хотя языковой барьер не позволяет ему рассказать что-нибудь существенное, и он лишь перечисляет шедевры. Бернар предлагает назвать те картины, которые я обязательно хочу увидеть, и он составит маршрут, чтобы все было включено. Но я полагаюсь на его выбор. Мы стремительно движемся по залам, пока не подлетаем к разделу итальянской живописи, где выставлена Мона Лиза. Бернар останавливается и говорит, что он будет ждать здесь, у входа в зал. Я не собираюсь проталкиваться к знаменитому портрету через толпу туристов и смотреть сквозь пуленепробиваемое стекло, поэтому говорю, что уже видела Мону Лизу и тоже не пойду.

Тут снова взлетают брови Бернара. Ты же сказала, что сегодня первый день в Париже?

Я объясняю, что видела портрет в Москве в семьдесят четвертом году. Его привозили в Пушкинский музей. Правда, я умолчала, что мне тогда было четырнадцать лет и пришлось простоять многочасовую очередь, чтобы десять секунд полюбоваться Джокондой.

Бернар переспрашивает в каком-каком году и недоверчиво смотрит на меня. Потом, тряхнув головой и решив, что он чего-то недопонял, предлагает отправиться к Микеланджело. Его шаги замедляются, теперь мне не приходится торопливо семенить, я, наконец, могу отдышаться и посмотреть по сторонам. Но оказалось, что это просто новый этап нашего знакомства. Бернар как ни в чем не бывало кладет руку мне на плечо. Что это? Так в Париже принято? И что будет дальше? Не сбросив эту руку мгновенно, я выгляжу сейчас так, как будто для меня нормально гулять в обнимку с человеком, которого я вижу в первый раз. А может, ему просто удобно опираться о мои плечи: он высоченный, а во мне чуть больше чем полтора метра. Меня начинает напрягать эта игра, но я не знаю, как выйти из ситуации достойно.

Бернар не спеша объясняет мне, чем занимается. Возможно, он программист, но я точно не разобрала, а переспрашивать не хочется. Теперь он просит рассказать поподробнее о себе. Кем ты работаешь? Я знаю разные английские синонимы слова «бухгалтер», но он не понимает. Ну, в общем, в офисе. А, теперь ясно. Следует вопрос: замужем ли я? Показываю обручальное кольцо. Он кивает и говорит, что разведен. «Диворсе». Здесь во французском и английском одинаковые корни, тоже киваю. О, нет, не разведен, живет раздельно — «ви сепареман». Ну ладно, это я тоже поняла. Дальше вопрос, есть ли у меня дети? Для краткости исключаю сына и говорю, что я приехала к дочери. Она учится в Париже в Университете. Переспрашивает: ты учишься в Университете и у тебя маленькая дочь?

Теперь, когда мне начинает казаться, что в некоторых залах мы уже были, локоть Бернара на моих плечах сгибается и его крупные пальцы скользят по моей шее. Считаю, что на этом приключений достаточно. Я высвобождаюсь из-под его мощной лапы, стараясь сохранять непринужденный вид. В чем дело? Он нервно жестикулирует. Мы разве не пойдем ко мне домой после музея? Нет, к сожалению, на этом все, спасибо за экскурсию. А, тебе нужно укладывать маленькую дочь? Бернар старается не показать, что разочарован, оглядывается по сторонам, в нем снова просыпается торопливость, которая была в самом начале.

Пойдем, я провожу тебя до метро. Нет-нет, зачем, я еще здесь побуду и пойду сама, сейчас всего восемь, я не заблужусь. Для убедительности достаю схемы залов из сумки.

Но Бернар хватает меня за руку и тащит к выходу. Скорее, скорее! Он знает, как срезать путь, мы вылетаем из Лувра и мчимся к метро, с меня почти слетают бежевые туфли на маленьких каблучках, на ум приходит известная сказка… Бернар поминутно смотрит на часы и говорит, что ему нужно вернуться в музей, лицо растерянно, и до меня доходит, что у него остается чуть больше часа, чтобы решить вопрос досуга сегодняшнего вечера. Меня снова разбирает смех. Проходя турникет в метро, оглядываюсь. Бернар на своих длинных ногах, засунув руки в карманы и приподняв сутулые плечи, возвращается на охоту в Лувр. У него же абонемент!

***

На следующий день погода меняется. Как так? Вчера было жарко, а сегодня ожидается не больше десяти градусов. Я не привезла ничего теплого, но, к счастью, дочкины вещи лишь слегка мне маловаты. Мы честно поделили пуховик и плащ. У нее выходной. Первое мая — воскресенье и к тому же День труда и ландыша. Все магазины, музеи и выставки закрыты. Остается только гулять по холодным улицам, и мы собираемся в Ля Дефанс, плотно застегнувшись и приподняв воротники.

Выходим из метро, и мне кажется, что здесь проводится какой-то флешмоб. Вчера и старики, и молодые люди спешили по делам в пиджаках, а сегодня все они надели поверх этих пиджаков шарфы. На улице более чем прохладно, но, видимо, ничем другим кроме шарфов утепляться парижане не собираются. Зато как изменился образ города! Шарфы попадались крошечные, сдавливающие горло, и огромные, намотанные в несколько рядов, свисающие до земли и скромно заправленные в воротники свитеров, дорогие кашемировые и связанные из простой шерсти, новенькие, будто только из магазина, и покрытые катышками. Французов нисколько не смущала невероятная цветовая гамма, и, хотя некоторые подобрали шарфы в тон одежде, гораздо заметнее были те, кто сделал ставку на контраст. Любимые оттенки — лиловые, оранжевые и бордо. Попадались и совсем невероятные сочетания.

Француженки тоже слегка утеплились, но они совершенно растворились на фоне сопровождающих их франтов. Мне захотелось запечатлеть это чудо природы. Я стала снимать своим маленьким фотоаппаратом идущих навстречу мужчин. Считается, что снимать чужих людей нехорошо, но я не могла удержаться, и теперь в моем файле «Париж» хранится сотня вариантов, как повязать шарф.

В этот день всем женщинам на улице незнакомые мужчины дарят букетики ландышей, возможно, это специальные волонтеры. Ровно два стебелька, связанные между собой. К нам снова и снова бросались молодые люди, но увидев, что по два цветочка у нас уже есть, улыбались, говорили что-то приятное и исчезали.

***

Вторник, и снова тепло. В будние дни мы рано покидаем студенческий городок: выходим вместе с дочерью, спешащей на учебу. Сегодня я еду в зоопарк, это далеко: метро Porte Dorée и там еще пешком или на автобусе.

Выхожу на нужной станции и понимаю, что с автобусами не разберусь — множество их отправляется отсюда в разные стороны, а мой путеводитель не дает точных номеров. Значит, пройдусь пешком, у меня же есть карта. Но от площади лучами расходится столько похожих улиц, что я не могу сообразить, какая же нужна мне. Ничего, сейчас спрошу кого-нибудь. Надо только придумать, как это будет по-французски… Где находится… Нет, этого я не помню. Скажу лучше: «Я ищу зоопарк». Так легче, и каждый поймет!

Навстречу мне идет невысокий пожилой мужчина. Белоснежная щетка усов под носом и два багета, завернутых в бумагу.

— Бонжур, месье! Же шерш зоо! — я старательно делаю ударение на последней «о».

Но месье смотрит с непониманием и пожимает плечами.

— Зоо, зоо, — я добавляю громкость. Ну что тут непонятного? Он же местный, судя по батонам, а кроме зоопарка никаких достопримечательностей поблизости нет.

— Je ne comprends pas, Madame! Я не понимаю, мадам!

Судя по спрятанной в морщинках улыбке, он никуда не спешит и готов дальше наблюдать, как я изображаю руками то ли гусей, то ли лошадей. А мне и спросить больше некого: раннее утро, все проезжают мимо на машинах и автобусах.

— Зоо! Анималь!

Наконец, он решил меня пощадить: моя пантомима достаточно его позабавила.

— Vous voulez dire LE zoo? Pas zoo! LE zoo! Вы хотите сказать зоопарк? Не (просто) зоопарк! Зоопарк (с артиклем)!

Так вот в чем дело! Я забыла добавить артикль. Конечно, мужчина все давно понял, но он захотел преподать мне урок французского. И не лень ему, мог бы просто махнуть рукой в правильном направлении. Ведь найти зоопарк очень легко — нужно пересечь небольшой сквер, а там его сразу станет видно.

— Traversez le parc, Madame! Пересеките парк, мадам!

И когда я, поблагодарив, уже иду в нужную сторону, месье окликает меня:

— Madame, LE parc! LE zoo!

***

Так и есть, зоопарк еще закрыт, приходится подождать. Но вот в окошке появляется кассир, и я вхожу в ворота. Первая!

Здесь красиво, очень зелено, хотя всего лишь начало мая. Зоопарк — обязательный пункт любого путешествия, где бы я ни была. В моей коллекции их уже много, но этот — какой-то особенный. Он раскрывается не сразу, за каждым поворотом будто кто-то поджидает. Дорожка, петляя, уводит меня все дальше, длинные лиловые тени раннего утра задают глубину и заставляют ступать осторожно. Я оглядываюсь назад, уже не понимаю, где свернула, и внезапно холодок тревоги охватывает меня. Да ведь я здесь совсем одна!

Мне становится не до носорогов. Где люди? Так не бывает! Ощущаю себя, как в сказочном лесу. Мелькает мысль вернуться ко входу и подождать, может, просто слишком рано… Тут я замечаю молодого человека и облегченно вздыхаю. Нет, все в порядке, зоопарк работает, я не в сказке. Сейчас он пойдет дальше, а я посмотрю на пингвинов, а потом сверну вон туда, к озеру с фламинго.

Но молодой человек не идет дальше, он останавливается в паре метров от меня и двигается следом, только когда я покидаю антарктических обитателей.

Направилась в сторону больших розовых птиц. Он тоже. Постояв у фламинго, я сменила направление на противоположное и завернула в небольшой проход, ведущий к оленям Давида. Тут уже сомнений не осталось, рыжеватый молодой человек в бейсболке, больше похожий на студента, чем на маньяка, продолжал тихо следовать за мной, хоть и на расстоянии. Интересно, что у него в объемистом рюкзаке?

Походив под преследованием еще немного, я решила все-таки отвязаться от него. Села на скамейку около «овец обыкновенных» и решила, что не сдвинусь с места, пока он не уйдет. Но человек в бейсболке тоже пристально смотрел на овец, облокотившись на ограду и никуда не торопясь. Пауза затягивалась.

И вдруг все оживилось. По дорожке к овцам бежал целый класс детей. На вид им было лет по семь. Следом еле успевали две учительницы. Пока я любовалась разноликой группой малышей, мой преследователь исчез, будто его напугали цветные флажки и резкие звуки свистулек. Я его больше не видела, хотя еще полдня провела в зоопарке.

Вот интересно, что это было? Может, показалось, что меня преследуют? А может, он здесь работает, иначе зачем приходить в такую рань? А может, у него тоже абонемент?

***

Прошло десять дней, сегодня я возвращаюсь домой. Но самолет после обеда, а сейчас раннее утро, и я прикидываю, не сходить ли еще раз в музей д’Орсе. Я успела там побывать, но пары часов мне недостаточно. Сегодня в музее бесплатный день, и, если приду к открытию, успею пробежаться по залам. К тому же воскресенье, поэтому в финальном забеге меня будет сопровождать дочь.

Мы пришли рано, отстояли очередь из любителей бесплатного. И, когда оказались в музее, поняли, что времени совсем мало. Мы сразу поднялись на самый верх, к импрессионистам. Основная часть утренней толпы осталась на нижних этажах, и мы бы могли любоваться картинами в тишине, если бы не группа школьников-подростков, выполнявших задания в рабочих тетрадях.

Я заглянула в их большие папки с черно-белыми листами, состоящими из схем и таблиц, заполнить которые, не побывав в музее, было бы невозможно. Школьники, не торопясь, привычно вписывали ответы, кто — сидя на полу, кто — прямо перед полотнами и скульптурами. Изредка они обращались с вопросами к своим молодым преподавателям, и те без суеты и наставлений посвящали их в историю искусства. И вдруг я узнала одного из учителей. По загару и свитеру. Это был тот самый молодой человек, которого я заставила примерять пиджаки в самое первое утро моего путешествия. Он нас тоже заметил, помахал рукой и поздоровался. Теперь я знала, кем он работает.

Алёна Стимитс. НЕМНОГО ПОДОЖДАТЬ…

Едва первый луч солнца озарил комнату, раздался томный вздох. В углах закопошились. Кое-кто даже попытался инициировать привычную утреннюю беседу, но капризный женский голос моментально перетянул все внимание на себя:

— Ну и пылища тут у нас! В прошлом году я еще могла рассмотреть свое отражение, а теперь и лица не видно.

Как и следовало ожидать, месье Отрюш не преминул вступить в словесную конфронтацию:

— Мадам, попробуйте постичь свою сущность, заглянув в глубь души, а не в зеркало. Слишком уж велика ваша зацикленность на внешних атрибутах. Иногда даже складывается впечатление, что вы как были профурсеткой, так ею и остались, а время-то идет…

На несколько секунд в комнате повисла напряженная тишина. Выждав немного, углы осуждающе зашелестели. Отдельные смельчаки хихикнули чуть слышно, давая понять, что поощряют наглость месье Отрюша. Однако высказаться в открытую никто не решался.

Наконец молчание прервала мадам де Пуавриер. Ей было так много лет, что и бояться-то не имело смысла.

— Не умничайте, юноша, — заскрипела старуха, — нам всем известно, что вы прочли всего одну книгу, а мните из себя бог знает кого. Вы прекрасны, милочка! — обратилась она к незаслуженно уязвленной Даме.

— Прекрасны, прекрасны, — эхом отозвались углы.

Впрочем, «профурсетка» и не думала обижаться. Она довольным взглядом обвела свою свиту и звонко спросила:

— Госпожа де Бержер, что там с завтраком? Подают?

— Как всегда, мадам, свежие круассаны и горячий шоколад. А в буланжери уже начали выпекать багеты.

— Как же хочется сменить обстановку! — произнесла Дама с ноткой сожаления.

Теперь, когда солнечный свет вовсю струился в окна апартаментов, можно было хорошо рассмотреть обладательницу капризного голоса. Она восседала на небольшой кушетке с таким изяществом и грацией, словно позировала невидимым зрителям. Словно действие происходило не в интимном пространстве ее будуара, а где-то на сцене, на глазах у сотен людей.

— Вот бы сейчас парочку бриошей и глоточек свежего воздуха! Ну отчего судьба так жестока ко мне?! Чем я заслужила эту участь? — она опять вздохнула.

— Не грустите, мадам! В жизни все меняется. Надо лишь немного подождать! — изрек с присущим ему бесстрастием месье де Саблие.

— Ну хорошо, — неожиданно быстро переключилась Дама, — пока мы ждем, предлагаю сыграть в ассоциации, — тонкими пальцами она оправила чуть съехавшее плечо платья. — Месье Отрюш, на какой букве мы остановились вчера?

— «Пэ», — буркнул конфликтер из своего закутка.

— Это замечательно! — обрадовалась Дама. Казалось, буква «пэ» была наполнена для нее каким-то особым смыслом.

— Замечательно, замечательно! — подхватили углы.

— Тогда — Париж. Какие ассоциации вызывает у вас этот город?

Прелестница вопрошающе оглядела присутствующих.

— Канкан, — пискнул кто-то.

И со всех концов понеслось:

— Фуа-гра…

— Тулуз-Лотрек…

— Мулен Руж…

— Фалюш…

— Бодлер и лягушки, — заключил месье Отрюш.

Сама красавица молчала. На ее лицо вновь пала тень печали.

— А вы, мадам? Что значит Париж для вас? — аккуратно поинтересовались из какого-то угла.

— Ах, друзья! — воскликнула Дама. — Если б я могла заключить в одно слово все то, что чувствую по отношению к любимому городу! Гранд-Опера, бульвар Сен-Жермен, Кафе де Флёр… Наши блестящие вечеринки, променады, разговоры о прекрасном…

— «В объятиях любви продажной жизнь беззаботна и легка…» — зачем-то влез в монолог Дамы месье Отрюш.

— Прекратите паясничать! — строго осадила балагура она. — Ваши экзистенциальные сентенции часто неуместны и полны сарказма, а меж тем…

— А меж тем, мадам, Бодлер писал свои стихи задолго до рождения озвученного вами направления. И если вы полагаете, что его отрешенная созерцательность отражает типичные экзистенциальные противоречия, вполне подходящие под определение гностической антиномии, то, извольте, здесь я, пожалуй, с вами соглашусь. Однако…

— Да замолчите же вы наконец, несносный пустозвон! Ох, мадам, если б только столкнуть на пол его зловредную книгу! Ведь он всю плешь проест нам своим Бодлером, — уже не сдерживаясь, сокрушалась старуха де Пуавриер.

Отрюш смерил недоброжелательницу ледяным взглядом.

— Возомнили, что можете меня уязвить? А хотите знать, кто вы? Вы — завистливая старая перечница, не обладающая даже толикой тех знаний, которые есть в моей голове. Вы и подобные вам всегда будут ненавидеть тех, кто умнее.

Углы затаили дыхание. Пространство наполнялось приятным скандальным флером. Легкой дымкой он колыхался в воздухе, обещая обитателям комнаты наполненный смыслом день. Одни упивались чужими эмоциями, другие восторгались отчаянным выпадом «пустозвона», третьи тихо радовались, что досталось не им. Уже слышны были пересуды и шепот тех, кто всегда сплетничал за спиной.

— Господа, успокойтесь! Нам всем сейчас непросто, — месье де Саблие со свойственной ему рассудительностью предпринял попытку примирить враждующих. — Я понимаю, вы устали друг от друга, от этой вечной неопределенности. От монотонности дней и спертости воздуха. Но не стоит терять веры! Нужно лишь немного подождать!

Словно вняв увещеваниям месье де Саблие, все смолкли. Тишина стояла такая, что звук ключа, который кто-то вдруг повернул в замочной скважине, показался обитателям комнаты громом средь ясного неба. На пороге появилось несколько мужчин.

— Боже правый! — воскликнул один из них, пожилой, но весьма бойкий брюнет с лихо закрученными усищами. — Да это же замок Спящей красавицы! Каков антураж, а! Так что вы говорите, месье инспектор, хозяйка квартиры живет на юге Франции?

— Жила, — поправил усача второй из пришедших — высокий тощий мужчина с огромной бородавкой на носу. Он изучающе оглядывал стены. — Хозяйкой была некто Соланж Божирон. Говорят, она сбежала отсюда еще в тридцать девятом и с тех пор никогда не возвращалась в Париж. Прошло семьдесят лет. Что ж, приступим, господин Шопан де Жанври?! Дел у нас с вами невпроворот.

— Это вы точно подметили, месье инспектор. Мне, как оценщику, еще не доводилось иметь дело с таким количеством раритетов, собранных в одном месте. Вы только посмотрите — какой страус! — усатый тип провел пальцем по перьям Отрюша. Слой многолетней пыли моментально взвился в воздух.

— Он-то что здесь делает?!

Инспектор чихнул, и новые вихри взлетели вверх. Потрепанная книга вдруг обнаружила буквы там, где ранее виднелось лишь пыльное пятно.

— Шарль Бодлер, — констатировал вслух брюнет. — Так, ребята, за работу! — зычно выкрикнул он.

Его помощники рассредоточились по салону. Кого-то двигали. Нахально заглядывали под подолы столешниц и тумбочек. Что-то записывали. Вдруг один из мужчин привлек всеобщее внимание присвистом.

— Что там, Андрэ? — спросил с другого конца комнаты начальник.

— Джованни Болдини, месье. С подписью. Неизвестный портрет.

— Да ну! Скажешь тоже! — недоверчиво выдохнул усач, оторвавшись от старой, но весьма изящной перечницы, одиноко украшавшей небольшой столик. И двинулся навстречу картине…

Она сидела, отвернувшись от приближающихся к ней мужчин. Тонкими пальцами оправляя чуть съехавшее плечо платья… Безошибочно чувствуя, что все они сражены, влюблены, покорены ее изяществом и грацией… Сидела и кокетливо смотрела вдаль, а солнечные блики играли на складках ее роскошного розового одеяния…

Примечание автора: портрет Марты де Флориан, принадлежащий кисти Джованни Болдини был продан с аукциона за 2,1 миллиона евро в 2010 году. Спустя семьдесят лет прекрасная Дама наконец обрела столь желанную свободу. Иногда и правда нужно лишь немного подождать, так ведь?

Отрюш (с франц. autruche) — страус

Пуавриер (с франц. poivrière) — перечница

Бержер (с франц. bergère) — пастушка, так же называлось кресло в стиле Людовика Пятнадцатого

Саблие (франц. sablier) — песочные часы

Анна Киселёва. ИСТОЧНИК

В сентябре Париж удивительно хорош. Словно лето забыло, что ему пора уходить, и, по привычке, продолжает заботливо припекать. Но эти сухие прозрачные деньки уже наполнены осенней ностальгией: кроны каштанов лишены зеленого блеска и подернуты ржавчиной, их первые листья уже опали и теперь шуршат коричневым облаком под ногами высыпавших на обед школьников. В руках дети держат бесполезные под полуденным солнцем курточки. Без них по утрам никак — настолько свежо, что зябко даже открывать ставни сразу после сна. Крики и смех соединяются со звуками автомобильных гудков, ветер с Сены мягко подпевает, а уличные террасы наполняются дребезжанием вилок вперемежку с нескончаемой болтовней. Два сезона удивительным образом переплетаются в этом городе, играя по своим, известным только им, правилам.

У Хлоэ тоже было время обеда. Она сидела на ступеньках Пантеона в окружении стаек таких же студентов и с аппетитом доедала сэндвич с тунцом. Из ее хлопковой сумки, лежащей тут же, выглядывали зеленое яблоко и спортивная бутылка. Хлоэ была рада стать частью этого мира. Ее мечта поступить в магистратуру философского факультета Пантеон-Сорбонна исполнилась. Хлоэ обожала Париж. Друзья и родители не понимали этой страсти и каждый раз удивленно округляли глаза, когда она рассказывала о своей любви к широким бульварам, утопающим в платанах, высоким набережным, оживляющим спокойную Сену и серо-жемчужным крышам с маленькими круглыми окошками. Для французов Париж уже давно стал синонимом гигантского шумного муравейника, без конца вытягивающего силы. Этот город меньше всего подходил для так любимого ими l’art de vivre.

Но желанию Хлоэ никто не противостоял. Ее целеустремленность и в то же время детская мечтательность были давно всем знакомы. Внешне девушка выглядела как типичная француженка: небольшой рост, спортивная фигура, легкая небрежность в прическе, гармонирующая с ее вьющимися каштановыми волосами, едва уловимый макияж, который скорее напоминал «вчерашний». Зато характером Хлоэ сильно отличалась от сверстниц: стеснительная, временами наивная, она любила погрустить и не обладала уверенностью в себе, с трудом пускала чужаков в личное пространство, зато, если ее внутренний барометр говорил «да», будь то человеку или событию, Хлоэ отдавала ему все свое сердце без остатка. Родственники по-доброму смеялись, что всему виной кровь ее русской прабабушки, также покоренной Парижем с первого взгляда. Именно от нее молодой студентке досталась квартира на Монмартре, давно опустевшая, но недоступная для вступления в наследство в силу юридических обстоятельств уже не один год. По счастливой случайности они оказались улажены этой весной, когда Хлоэ получила долгожданное письмо о поступлении.

После окончания университета родители уехали из Парижа в Нормандию, где Хлоэ родилась и выросла. Им был по душе океанский простор, а не крошечные парижские квартиры с балконами, парящими над шумными улицами в облаках выхлопных газов. Так в столице осталась только «мами», наполовину француженка, с трепетом и уважением сохранившая традиции своей матери — русской балерины. Поэтому в детстве Хлоэ обожала приезжать к бабушке в гости, слушать семейные истории, пить чай с тонкими сладкими блинами и учиться говорить на загадочном языке. Мама Хлоэ никогда не стремилась им овладеть, несмотря на все старания бабушки, зато девчушка с радостью впитывала новые слова. Но с годами поездки в Париж стали все реже, встречи все короче, и только после смерти «мами» Хлоэ поняла, что упустила что-то важное: так мало расспрашивала о родственниках, ничего не записывала, почти совсем забыла русский. Поэтому возвращение в старую бабушкину квартиру явилось для студентки особым подарком.

Но не только жажда знаний и любовь к Парижу толкнули Хлоэ на переезд. Она считала, что ей категорически не везет в любви. И последняя романтическая история, совпавшая с выпускными экзаменами, в очередной раз разбила сердце молодой француженки. Хлоэ как будто бы все время выбирала не тех: слишком холодных, недоступных, с большой разницей в возрасте или несвободных мужчин. Но все они, как один, вызывали в ней ощущение «того самого», с которым так сложно было бороться неокрепшему девичьему сознанию. Хлоэ завидовала своим подружкам, почти не страдающим из-за отношений. У них все проходило как-то легко, без затяжной драмы. А драма Хлоэ не на шутку затянулась, поэтому наспех съеденный сэндвич, пусть и в таком завидном антураже, стоял поперек горла. И даже вид на Эйфелеву башню, открывающийся с Пантеона, не спасал еще витающие в нормандских облаках мысли.

После занятий Хлоэ садилась на свою «железную леди», или, как она ласково ее называла, Мадам Пежо. Изящный велосипед малинового цвета с белоснежным сиденьем и рулем был почти вдвое старше своей хозяйки, но неизменно служил ей вот уже несколько лет. Всего за полчаса студентка переезжала с левого берега на правый, два раза пересекая Сену через остров Сите. Ее сердце каждый раз замирало, когда Мадам Пежо проносилась мимо пострадавшего в пожаре Нотр-Дама, и тут же оживало вновь, чувствуя свежий запах реки. Квартира когда-то известной русской балерины располагалась недалеко от площади Далиды на крошечной тихой улочке. Хлоэ не знала, что ей давалось сложнее — толпы туристов или ежевечерние подъемы в горку на велосипеде, но в одном девушка была точно уверена: в конце пути ее ждет любимый балкон, возможно, с одним из лучших видов Парижа. За эти пару недель на новом месте Хлоэ уже ввела традицию писать дневник за узким деревянным столиком, на котором, впрочем, всегда находилось место для свежих цветов. Хлоэ пока еще не успела сдружиться с однокурсниками, поэтому ее единственной компанией были выглядывающая слева пышная, как белоснежный кремовый торт, базилика Сакре-Кер и утопающая вдали парижского марева игрушечная фигурка Эйфелевой башни, которая каждый вечер ежечасно переливалась бриллиантовой крошкой. В такие моменты Хлоэ чувствовала себя самой счастливой на свете, несмотря на тяжесть разбитого сердца.

Студентка любила все в своей новой квартире. Еще бы, ведь ей невероятно повезло! Обычно ее сверстники арендуют крошечные каморки под крышей за баснословные деньги, мирясь с отсутствием отдельного душа и туалета, не говоря уже о стиральной машине. Конечно, двухкомнатная квартира с двойным салоном была велика для девушки, и родители могли бы очень выгодно ее сдавать туристам, но единственная дочь в семье со своей привычной напористостью уговорила их дать ей пожить здесь хотя бы год до начала оплачиваемого стажа. Обстановка квартиры практически полностью осталась от бабушки, сохранив шарм середины двадцатого века. Сам дом построили еще в конце девятнадцатого в стиле знаменитой османовской застройки, но с более современными деталями: полноценных этажей стало уже шесть, облицовка здания отличалась простотой и голубым оттенком, а кованые балконы вместо единой кружевной ленты напоминали скорее аккуратный пунктир. Внутри квартира пахла стариной, и при каждом шаге раздавался скрип деревянного паркета. В двойном салоне Хлоэ любила по вечерам ставить проигрыватель с пластинками Шарля Азнавура и через его еле заметное потрескивание, напоминающее дыхание догорающей свечи, кружиться в вальсе, каждый раз замирая перед антикварным прямоугольным зеркалом в золотистой оправе, которое так удачно расположилось над высоким камином из коричневого мрамора. «Наверное, и сорок, и шестьдесят лет назад здесь также танцевали по вечерам, вдыхая воздух Монмартра через открытые настежь окна», — думалось новоиспеченной парижанке.

Родители Хлоэ разбавили столь «бабушкин», по их словам, стиль современными вещами из прежней комнаты Хлоэ. Так появились диван, этажерка и комод из «ИКЕА», соседствующие с дубовым книжным шкафом и старинной кроватью с балдахином. У молодой студентки было столько книг, что они стояли на полу аккуратными стопочками. Хлоэ уже купила на блошином рынке дополнительные полки, чтобы поставить их друг на друга, но места в ее новом жилище категорически не хватало. Уже который вечер девушка обещала себе, что установит новую мебель между диваном и огромными стройными часами с блестящим маятником и ажурными стрелками, но усталость от занятий брала верх.

Сегодня Хлоэ вернулась домой раньше обычного, поэтому отговорки о нехватке времени пришлось забыть. Она приготовила себе лимонный напиток, который французы называли Pulko, идеально освежающий в жару, сделала большой глоток и принялась двигать напольные часы. Сначала бережно, но потом все увереннее, понимая, что они не готовы так просто сдаться. В результате деревянная громада поддалась с натяжным звуком, оставив на своем месте конверт. Видимо, он завалился в узкое пространство между стеной и часами и теперь, наконец, освободился от заточения. Хлоэ сразу забыла про полки и с благоговением взяла в руки неожиданную находку. Бурая шершавая бумага пахла стариной. Этот сладковатый, чуть пряный запах напоминал девушке что-то из детства, но воспоминание безжалостно ускользало. Хлоэ присела за круглый стол в гостиной и еще раз вдохнула аромат. Конверт оказался не подписан. По его толщине сразу можно было понять, что внутри находилось не одно письмо.

Дрожащими руками Хлоэ достала первое сокровище: почтовую открытку с одним из шедевров Альфонса Мухи — в обрамлении ажурного контура, в воздушном одеянии, изогнувшись, из-за плеча выглядывала девушка с волосами, застывшими в полете. Хлоэ перевернула открытку и прочла название «La Dance». «Та-а-а-нец», — мечтательно протянула студентка и поняла, что найденные вещи, скорее всего, принадлежали прабабушке Анне. После побега от революции она, в отличие от своих соотечественников, удачно устроилась — преподавала в школе у Кшесинской и изредка выходила на сцену. Бабушка рассказывала, что она всегда пользовалась популярностью у мужчин, но долго не отдавала никому свое сердце, пока не встретила любовь всей своей жизни — будущего мужа, прадедушку Хлоэ. В этом доме она видела не один альбом с семейными фотографиями, но то, что обнаружилось дальше, после открытки, еще больше поразило девичье воображение — на снимке красовалась прабабушка в легком танцевальном платье, напоминавшем греческую тунику. «Как же мы похожи!» — подумала Хлоэ, бросив взгляд на свое отражение в зеркале. Ей и раньше говорили о сходстве, но она никогда не воспринимала этого всерьез: люди на старинных фотографиях казались ей чужими — они никогда не улыбались, а словно носили холодную маску. На обратной стороне виднелась подпись, которую Хлоэ встретила в первый раз. Кажется, было написано по-русски. Следующим сокровищем стала пачка писем, текст которых девушка не смогла разобрать, потому что не умела читать на родном языке прабабушки. Остальное содержимое составляли еще несколько открыток с видами Парижа: фонтан Сан-Мишель, набережная Сены, Нотр-Дам. Хлоэ даже чуть не расплакалась от своего бессилия: ну почему она не научилась читать по-русски, когда в детстве бабушка так настаивала на этом!

Внезапно в голову Хлоэ пришла идея: нужно позвонить Софи! Ее подруга детства теперь жила на другом конце Парижа, но девушка точно знала, что она всегда придет на помощь. Софи, наполовину француженка, наполовину русская, давно дружила с Хлоэ, несмотря на расстояние, и неизменно проводила свои летние каникулы у семьи подруги в Нормандии. Софи прекрасно владела обоими языками, поэтому для нее прочитать эти письма не составило бы никакого труда. Но, как назло, телефон не отвечал. Спустя полчаса Хлоэ получила сообщение, что Софи сегодня не сможет приехать, но обязательно постарается заскочить в конце недели.

***

Ожидание далось Хлоэ непросто. Все три дня она могла думать только о загадочном конверте и фантазировать о том, что же написано в письмах. И наконец, когда наступил вечер пятницы, раздался долгожданный звонок в дверь. Софи, лучезарная блондинка с короткой стрижкой и зелеными светящимися глазами, поспешила с объятиями к Хлоэ:

— Привет! Как дела? Мы так давно не виделись! Еще раз поздравляю с поступлением и переездом.

Девушка дважды поцеловала гостью, забрала у нее бутылку розе для аперитива и широким жестом предложила пройти:

— Добро пожаловать!

Спустя тридцать минут подружки уже беззаботно болтали на балконе, делясь последними новостями.

— Ну что, все страдаешь по Гаэлю? — Софи сбросила пепел с сигареты и подогнула под себя одну ногу.

— Не спрашивай, — голос Хлоэ задрожал, — мы не общались с мая. Никаких новостей. Даже по-дружески.

Теплый парижский вечер вмиг напитался сентябрьской грустью, теряя идиллическую легкость. Но девушка взяла себя в руки и принесла из гостиной заветную находку:

— Не хочу больше о нем говорить. Смотри лучше, что я обнаружила, делая перестановку.

— Ого! — Софи воскликнула от удивления, когда Хлоэ разложила перед ней содержимое конверта. — Сокровища бабушки Марго?

— Представляешь, мне посчастливилось найти письма моей прабабушки. Обрати внимание, это она на фотографии, — Хлоэ сделала глоток розе и с гордостью посмотрела на подругу.

— Одно лицо…

— Да я и сама вижу. Но мне нужна твоя помощь. Умоляю, Софи, попробуй перевести написанное!

Ночь наступила незаметно, обняв Монмартр густым синим дыханием. Город превратился в полотно мерцающих огней, украшенное золотистой фигуркой башни. Ее мощный прожектор без конца прорезал темноту, словно в поисках чего-то важного.

— Боюсь, мне тебя особо нечем порадовать… — Софи отложила конверт. — Часть букв уже стерлась. Почерк твоей прабабушки разобрать не так-то легко, да и сам стиль… Но кое-что я поняла. Все письма адресованы некоему Григорию. Кажется, она познакомилась с ним, когда выступала… вот тут я не поняла где… Длинное слово, начинается на «Ш». «Шухе….» или «Шоха…»

— «Шахерезада». Бабушка рассказывала мне про это место на Монмартре. Так назывался ресторан в русском стиле, где работали наши эмигранты. Прабабушка там иногда танцевала. Но про Григория я никогда не слышала… — глаза Хлоэ заблестели в темноте ночи.

— Кажется, их любовь была не совсем счастливой. Думаю, здесь сохранились письма, которые она так и не решилась отправить. Я разобрала такие слова как «горе», «грех», «обжигающее чувство»… И ни одной весточки от него. Но этот Григорий ведь не твой прадедушка?

— Нет, конечно, нет! Моего прадедушку звали Жан-Пьер, и бабушка рассказывала, как ее папа всю жизнь носил маму на руках. Так сильно любил, что всего на два дня пережил ее.

— А, вот смотри, нашла еще кое-что интересное. В самом последнем послании твоя прабабушка пишет про какой-то Ведьмин Камень. И кажется, что он совсем недалеко от квартиры. Я смогла перевести кусочек: «А теперь мне остается только одно — оставить всю свою любовь у Le rocher de la sorciere. Единственное счастье, что я смогу найти за поворотом…» — Софи уже почти ничего не различала в темноте. — Ты знаешь, о каком камне речь?

— Скорее всего, да… Он действительно здесь неподалеку. В детстве мы облазили с бабушкой весь Монмартр, и как раз одной из находок был этот валун. Я его плохо помню, но тогда он мне казался огромным. Бабушка рассказывала легенду о том, что в доме напротив камня жила ведьма, а может, просто одинокая женщина, которая не слишком любила людей… И самое главное, что этот валун исполняет желания! Наверное, поэтому моя прабабушка так хотела до него добраться…

***

В ту ночь Хлоэ долго не могла уснуть. Ей не давала покоя история Анны и Григория. Кто он? Как выглядел? Каков был его характер? Почему прабабушка в него так влюбилась? Фотография танцовщицы в белой тунике тоже не выходила из головы Хлоэ. Как же они похожи! В один миг, когда девушка начала проваливаться в сон, ей показалось, что она находится на сцене в окружении тесно поставленных столиков. В зале накурено и шумно, гости почти не смотрят на артистку, но она продолжает скользить между декорациями в белоснежном облаке легкого платья, пока не встречается взглядом с ним. Хлоэ сразу узнала эти карие бездонные глаза, смотрящие с благоговением. В сердце разлилось знакомое тепло, похожее на тягучий сладкий мед, от которого хотелось петь, танцевать и любить весь мир!

Потом в сознании Хлоэ появилась новая картинка, будто один кадр диафильма по щелчку сменился другим. Анна и Григорий сидят на коврах, кажется, все той же «Шахерезады», и внучка, словно попав в тело своей прабабушки, может наслаждаться щедрыми комплиментами и нечаянными прикосновениями своего возлюбленного. Вне всяких сомнений, Григорий красив собой: высокий, статный брюнет в военной форме с выразительными карими глазами и мимолетной смущенной улыбкой. Наверное, Хлоэ тоже бы потеряла голову. Удивительно, насколько этот сон казался ей правдоподобным. Девушка слышала грустные цыганские напевы и вдыхала пряные восточные запахи так, будто «Шахерезада» перенеслась в ее спальню.

Картинки диафильма сменялись все быстрее. Вот Анна кружится с Григорием в танце, чувствуя на щеке его волнующее дыхание, потом они гуляют по набережной Сены, спасаясь от дождя под крышей Нотр-Дама. Переполненные громкой, как фанфары, радостью, они пытаются сохранить тишину, но вместо этого их улыбки и почти беззвучный смех вырываются на волю, как ноябрьский пронизывающий ветер. Потом они на приеме в какой-то квартире — снова музыка, люди, шампанское. Сердце Хлоэ начинает медленно, но необратимо сжиматься от боли, как будто она еще не знает, что должно произойти, но точно что-то плохое. Время ускоряется еще сильнее, и вот Хлоэ стоит перед собором Александра Невского. Вокруг снова мелькают люди, звонят колокола, а по ступеням спускаются обвенчанные. Хлоэ пытается поймать взгляд Григория, как тогда, в «Шахерезаде», но ловит только царапающие горло мелкие снежинки… Желая выбраться из этого кошмара, девушка убегает в слезах, пока тишина не накрывает ее спасительным куполом. Хлоэ вдруг видит восходящее солнце с его первыми несмелыми лучами и огромный валун, так притягивающий своей силой. Здесь Анна, по ощущениям правнучки, как будто бы впервые ощутила тихую радость и спокойствие.

***

Хлоэ проснулась еще до рассвета. Не размышляя ни минуты, она точно знала, куда должна пойти. Этот полусон-полуявь настолько взбудоражил ее сознание, что Хлоэ больше не могла отделить чувства прабабушки от своих. Сколько же она еще не знала о прошлом своей семьи! Хлоэ всегда казалось, что это только ей так не везет в любви. Что только она может так сильно страдать и каждый раз собирать заново сердце, разбитое на тысячу осколков. Конечно, этот сон мог быть просто плодом ее воображения. Хлоэ знала прабабушку лишь с одной стороны: историю смелого человека, прошедшего сложную эмиграцию, начавшего жизнь с нуля в новой стране, и, несмотря на долгие поиски, встретившего настоящую любовь. А оказывается, она могла страдать от неразделенного чувства. Или разделенного? Да разве это важно, когда ты пишешь такие грустные письма.

К счастью, туристов было еще не так много в столь ранний час. И пока Хлоэ поднималась по улице Лепик, солнце поднималось вместе с ней, покрывая верхние этажи домов персиковой глазурью. Монмартр медленно просыпался. Внезапно молодая парижанка застыла перед забором, не понимая, куда двигаться дальше: «Раньше здесь был проход. Я точно помню эту дорогу. Совсем крохотный пассаж, и рядом с фонарем этот камень».

Хлоэ, не раздумывая, справилась с преградой и оказалась неподалеку от утопающего в зелени небольшого трехэтажного особняка. Слева и справа от входа стояли белые кружевные столы и стулья, словно приглашая на завтрак незваную гостью. Девушка осмотрелась и рядом с фонарем увидела заветный валун. Наполовину покрытый мхом, в компании увитых плющом деревьев с крючковатыми ветвями, он напоминал очертания сросшихся, заточенных в камень лиц, действительно так похожих на ведьминские горбатые профили.

И вдруг Хлоэ вспомнила еще кое-что. Жившая тут женщина была никакая не ведьма, это дети почему-то над ней издевались. И название они придумали. На самом деле знаменитый валун — часть старого фонтана, который бил прямо из источника, расположенного неподалеку. Поэтому местные жители называли его «la Sourcière» — «Источник». Со временем одна буква выпала и получилось «la Sorcière». Вот тебе и ведьма!

Хлоэ подошла к камню и бережно погладила его шершавую поверхность. Теперь она знала, что все переживания пройдут. Так внезапно открывшаяся история ее прабабушки заставила задуматься о том, что все раны не вечны и каждому доступно найти путь для их исцеления. «Теперь это будет мое место силы», — решила для себя Хлоэ.

Обняв камень и закрыв глаза, юная парижанка изо всех сил мечтала о светлом будущем. О счастье, любви, гармонии с собой и миром. Если бы кто-то увидел ее со стороны, то наверняка бы заметил, как ее мысли в виде полупрозрачных облачков возносятся к небу под сентябрьскими лучами солнца и как у ее ног в голубой дымке расстилается уже проснувшийся Париж.

Майя Дмитриева. ФРАНЦУЗСКАЯ ИСТОРИЯ С ГРУЗИНСКИМ АКЦЕНТОМ

Гулико с усилием разогнула затекшую от долгой работы спину, посмотрела на грядки с жухлой картофельной ботвой, простирающиеся вперед на несколько долгих метров, сняла заскорузлые от осенней вскопанной земли рабочие перчатки и решительно взялась за мобильник.

— Ия, дочка, привет, ну как вы там? Знаешь, я подумала еще раз — нафиг все это, поедем! Наплевать на деньги, когда еще, как не сейчас?!

Гулико появилась на свет в бедном авлабарском дворике и выросла под жгучим грузинским солнцем, наполняясь невероятной жизненной энергией и устремленностью. Отец вернулся только через год после Победы, чудом выбравшись сначала из немецкого, а потом из сталинского лагеря для военнопленных. Его перестали ждать все, кроме жены. Гулико не должна была родиться, если бы не чудесное возвращение отца почти с того света. И это волшебство как будто влилось в ее кровь вместе с теплым воздухом тбилисских улочек и поэзией Руставели. Гулико всегда была не такая, как старшие братья и младшая сестра, не такая, как родители, как одноклассники, однокурсники и коллеги. Не такая, как все. Особенная.

Бралась за мальчишеские дела, помогала отцу-шоферу ремонтировать всякие мелочи, с интересом залезая с ним даже под капот грузовика, не давала спуску в потасовках ни братьям, ни хулиганам в классе. Сильная.

Сама еще в школе нашла в Тбилисском Дворце пионеров секцию фехтования, взялась за это дело с таким же рвением и энтузиазмом. В тринадцать лет сообщила родителям, что отправляется на соревнования в Таллин, и объездила потом со своей командой весь Советский Союз. В восемнадцать — мастер спорта. Дерзкая.

Ах, как шла ей белоснежная обтягивающая ладную фигурку форма! Смуглая кожа, черные блестящие волосы, забранные в конский хвост, цветущая улыбка индийской киноактрисы. Резкие, безошибочные выпады, отточенные движения! И сердцем — такая же прямая и острая, как сверкающая рапира. Многочисленных ухажеров отметала безжалостно: юный фехтовальщик из ленинградской команды сумел завоевать сердце, забрасывая восторженными письмами в стихах, а это дело чести — если я переписываюсь с молодым человеком, остальным рядом делать нечего. Бескомпромиссная.

Первая в рабочей семье получила высшее образование, проложила этот путь своим примером младшим братьям и сестрам, родным и двоюродным. Молодой специалист, инженер химик-технолог отправилась по распределению в далекую РСФСР, на керамический завод, открывшийся… в маленьком псковском райцентре. Из южной сверкающей столицы, как из заморского царства, прибыла грузинская княжна в русскую деревню — в деревню с холодным сырым ноябрем, ежегодными выездами на картофельные колхозные поля и июньскими кровососами. Отважная.

Ну вот, слово в слово — «спортсменка, комсомолка и, наконец, просто красавица». Как выделялась она среди бледных и русоволосых подруг — и статью, и лицом, и повадкой! Зеленоглазый молчаливый Георгий выбрал ее сразу, быстро пресек все попытки своих товарищей ухаживать за Гулико и после долгой осады добился взаимности. Любимая.

Первая заграничная поездка в Болгарию, свадьба, семья, дочь, завод, новая квартира и слезы счастья на ее пороге. Сын, завод, ведущий инженер, проходная, цех, командировки в Ленинград, очереди, дом, проходная, цех, дом, инфаркт мужа, смерть мамы, еще сын, еще инфаркт и диплом мужа. Санаторий, очереди, дача, картошка, перестройка, партия, конец заводу и всему советскому прошлому. Картошка, еще картошка, очки, общественная работа, девяностые, безденежье, домашняя тушёнка и мешки картошки в Питер детям, в институтское общежитие. Снова цех, дача, картошка, смерть отца, дача, цех, инженер по технике безопасности, общественная работа, болезнь мужа, картошка, дача, проходная, внук, внук, еще внучка… Усталая, но всегда прекрасная и решительная.

И всегда — чужестранка в этом маленьком городишке с говорящим названием Дно, сложившемся вокруг крупного железнодорожного узла, с его протяжными тоскливыми гудками тепловозов, вечным трудом на приусадебных участках, единственным кинотеатром и промозглой осенью.

Она не жаловалась на погоду и даже шутила, что в холодном влажном климате дольше сохраняется женская красота, но в глубине души всегда скучала по сухой грузинской земле, вечерним огням над набережной Куры, окруженной живописными вершинами гор, строгому многоголосию застольных песен и по мечте, за которой она и отправилась, совсем юная, аж за три тысячи верст в неизвестное.

А разве это не исполнение мечты? Счастливая жена и мать, уважаемый специалист, авторитетная общественница и местная красавица. И все — сама, по своему решению. Да. Но иногда ей казалось, что самое главное еще впереди, а это только подготовка к новой странице жизни, которую стоит лишь перевернуть — и вот он, сверкающий мир девичьих грез с обожаемыми операми Верди, путешествиями и захватывающими приключениями, сражениями на шпагах, азартными покерными схватками в казино, сумасшедшей и преданной романтической влюбленностью. Бред. Какие такие путешествия, еще скажите, яхты и мерцание бриллиантов в лучших театральных ложах мира! Птифуры и фуа-гра! «Ну бред же! Пришло время детей, у них тоже мечты, и это теперь их дело — грезить и стремиться. А я всегда нужна им, и теперь больше всего как бабушка, ведь внуки — самое большое и радостное приключение в жизни женщины, когда ей за шестьдесят…»

Поэтому предложение дочери поехать на день рождения не абы куда, а вдруг в Париж, было воспринято как пустая фантазия, ненужное баловство. Но неожиданно для Гулико оно проросло в сердце, как будто взять и потратить столько денег на три дня радости для себя было самым азартным и рисковым предприятием, а не просто желанной передышкой между работой и отпуском на дачном картофельном поле. Да! Это оно, знакомое: переступание за черту привычного и доступного, за порог обыденного. Она сразу узнала почти забытый вкус дерзости на губах. И сердце благодарно откликнулось…

Много суеты, волнений, но недолгие сборы, и вот все происходит — второе в жизни и первое за десятки лет заграничное путешествие. Стоит ли оно того? «Ведь я особенная, и все эти ахи-вздохи о городе влюбленных так ли меня проймут? Увидеть Париж — и… И что?!»

По дороге из Орли в маленькую «полуторазвездочную» гостиницу в глаза почему-то бросались замусоренные, не хуже питерских, окраины города, вспоротые ножами сиденья общественного транспорта. Да, мы застали уже не тот золотой Париж второй половины двадцатого века. В Европе многое изменилось, лубочно-открыточный глянец ее столиц потрепан и потрескан. Эх…

Еще два дня суеты, тревожного и требовательного всматривания, оценивания и обесценивания, и вдруг… Париж как будто озорно подмигнул и приоткрыл свои маленькие чудеса: дети, самозабвенно играющие с теплым воздушным потоком на гигантской вентиляционной решетке метро на пляс Пигаль; хрустящая корочка «ля багета», купленного здесь же за три минуты до закрытия булочной и не донесенная до порога, съеденная по пути подчистую маленькими кусочками; крыши домов, усеянные каминными трубами — «дочь, а что это за перевернутые горшки наверху всех крышах?» И, наконец, главное чудо — платаны.

Гулико бродила по осенним улицам, собирая широкие растопыренные ладошки листьев в шумные букеты. «Ты знаешь, Ия, я только сейчас вспомнила, что Тбилиси называют маленьким Парижем за похожий климат и особую атмосферу сказочного тихого праздника. Эти деревья — у нас они зовутся чинары. Весь город засажен ими, совсем как здесь, в центре. А эти карусели, изгибы холмистых узких улочек на Монмартре! Уверена, совсем недавно на каждом углу было маленькое фотоателье. Знаешь, весь этот наш с тобой Париж на самом деле — мой Тбилиси. Только такой, в котором я никогда не была, но, наверное, всегда хотела…»

Впереди был последний день путешествия — день рождения Гулико.

И конечно, как ни старались именинница с дочерью избегать штампов, запланирована была Тур Эйфель, куда ж без нее.

***

Утро прошло суетно. Опоздали на электричку в Фонтенбло, в длинном промежутке до следующей рванули на блошиный рынок, задержались там и чуть не пропустили следующий поезд. Затем мимолетное прикосновение к старинному замку и парку, в котором хотелось бы провести неделю, не сходя вот с этой скамеечки; ужин в маленьком кафе на станции, неудачная попытка попробовать что-то особенное, именно французское; тартар, оказавшийся горкой сырого фарша, аккуратно сложенного на тарелке. Башня, пожалуйста, не окажись тартаром, не разочаруй!

Мимо продавцов сувениров, к лифту и наверх, на смотровые площадки. Ах! Все пройденные за три дня пешком жемчужины Парижа, искусно подсвеченные ночными огнями, собрались в единое полотно. С высоты оно выглядит как карта сказочной страны, наподобие тех, которые печатают на форзаце детских приключенческих книг. А у подножия башни, со всех четырех сторон бесконечно переливается искрящееся море фотовспышек. Почувствуйте себя в центре Вселенной! Устланная ковром гостиная четы Эйфелей, и Гулико с Ией как будто в гостях у них, в компании с развязно закинувшим ногу на ногу Эдисоном. Первый и единственный сувенир — маленькая брошка в виде башни с блестящим камешком на верхушке — отправляется на воротник Гулиного пальто. Вот и все. Финиш. Спускаемся? Нет, теперь просто побудем здесь, выдохнем.

Волнение свершившейся кульминации улеглось, и внезапно Гулико увидела остальных посетителей башни. Как будто весь великолепный, фантастический Париж отошел на второй план, снова превратился в миф, легенду или декорацию, созданную не столько смелым инженером-новатором, сколько сознанием всех двухсот пятидесяти миллионов туристов мира, побывавших на этой площадке, и миллиардов, грезящих о ней.

Вот двое с восторженными улыбками облокотились на перила: парень обнимает девушку одной рукой, а она положила голову ему на плечо. Маленькие китайцы, путешествующие большим шумным семейством. Пожилая чета индийцев, под руку прогуливающаяся по террасе. Тоненькая блондинка ловит в камеру телефона Сакре-Кер. Неужели одна? Ну конечно же, вот к ней подходит высокий мулат с двумя стаканчиками шампанского. Второе серьезное разочарование сегодня после сырого тартара: в кафе на башне шампанское предлагается в пластиковых стаканчиках вместо стройных бокалов, предвкушавшихся в счастливых фантазиях. Но турбулентность реальности только слегка потряхивает разогнавшийся лайнер мечты, не в силах помешать его набирающему мощь полету. И во всем многозвучье лиц как будто слышен единый сияющий мощный аккорд свершившегося волшебства, словно сотня посторонних друг другу людей вот в это самое мгновение разом ухватила за крыло синюю птицу. «Так вот в чем разгадка твоей тайны, прекрасный Париж! — подумала Гулико. — Время и место становятся чудесными, если мы сами наделяем их волшебными качествами». Здесь, на этой маленькой площадке, как будто собрали и смешали в фантастический счастливый коктейль концентрированную способность и желание мечтать всего огромного человеческого мира. И теперь каждый турист может приехать сюда, чтобы сделать опьяняющий глоток личного счастья.

Она улыбнулась своим мыслям, и в следующий момент сердце ухнуло и забилось сильнее: до ее слуха донеслась грузинская речь. Обернувшись, она увидела у дальних перил компанию из двух парочек и в статных мужчинах сразу узнала земляков.

— Смотри, Иечка, я не одна тут грузинка оказалась!

— Ого, как здорово! Давай подойдем?

— Ну что ты, дочь, это неудобно.

В лифте они оказались вместе. Ия заметила, как мама прислушивается к разговору и украдкой рассматривает джигитов. Старшему из них на вид слегка за пятьдесят, второй немного младше, а их спутницы были русскими. С каждым метром спуска Ия чувствовала, как все сильнее Гулико хочется пообщаться с земляками, каким-то чудом оказавшимися на перекрестке грез людей всего мира в одну минуту с ней.

Площадка второго этажа, и снова просторная застекленная комната лифта.

— Мама, сейчас уже приедем, ну же! Просто скажи что-нибудь громко по-грузински, обнаружь себя!

— Что ты, дочка, перестань.

— კარგი, რა, დედა! — вдруг нарочито громко ответила Ия.

Грузины как по команде обернулись и, белозубо просияв, немедленно подошли к путешественницам.

До того, как лифт приземлился, выяснилось, что старшего зовут Давид Микаэлович, он хирург в одной из петербургских больниц и живет в России уже лет пятнадцать, а его товарища — Гурам, он предприниматель из Телави.

— Меня зовут Ирина, я тоже в Питере живу, — в ответ на вопросительную улыбку Гулико сказала спутница Давида, невысокая приятная женщина с вьющимися светлыми волосами, — только на самом деле я из Псковской области.

— Да?! А откуда именно? — встрепенулась Ия.

— Вы, наверное, не знаете. Там есть совсем маленький город, почти поселок. Называется так интересно — Дно…

***

Ия схитрила еще только один раз. Прощаясь с новыми знакомыми на набережной у подножия Тур Эйфель, она вскользь добросила в букет фантастических совпадений еще и то, что случились они как будто бы маме в подарок на день рождения.

— Калбатоно Гулико, дорогая! У вас сегодня день рождения?! А что же мы тут все стоим?

…Сверкающий зеркалами, хрустальными люстрами и идеальными скатертями ресторан на бульваре Капуцинов, темнокожий тапер за белым роялем, официант с киногеройской внешностью и манерами. Фуа-гра и устрицы в высокой вазе со льдом. И длинные прочувствованные тосты словно бы с французским акцентом…

Когда Давид и Гурам тихонько затянули грузинское застольное многоголосие, пожилой степенный Жак, обслуживавший стол, с пониманием подмигнул светловолосому пареньку, своему коллеге: «Снова твои земляки гуляют, Андре! Ох, эти русские!» Андрюша, студент Сорбонны, подрабатывающий в ресторане официантом, улыбнулся и покачал головой: «Русские? Нет, Жак, это грузины».

«Тбилиси — это маленький Париж», — вспомнила Ия.

А Париж — это большая мечта обитателей маленькой планеты. Настолько маленькой, что каждый из них может запросто встретить другого на крошечной площадке Эйфелевой башни. Если разрешить себе большую мечту.

Екатерина Чудинова. ИСПОВЕДЬ

— Приехали, месье!

Сидевший сзади пассажир вздрогнул. Несколько листов бумаги выпало из его рук. Он замешкался, собирая их, а затем вышел, забыв попрощаться с водителем. Тот что-то закричал вслед, но старик не обернулся и продолжил идти вперед. Он уткнулся в свои бумаги, и лишь резкий скрежет тормозов и громкий продолжительный гудок заставили его оторваться от чтения и взглянуть на остановившийся слева желтый «ситроен».

— Месье, с вами все в порядке? Будьте внимательней, здесь уже дорога! — предостерег его водитель.

— Да-да, спасибо! — старик отошел на тротуар. Он вновь перебирал листы, исписанные так мелко, словно кто-то хотел уместить на них всю историю Франции.

Его звали Жак Перье. Он только что приехал из Лиона, города своего детства. Там до сих пор жил Франсуа Севиньи, с которым они подружились еще лет в пять. И вместе поступили на факультет в университет Ла-Вареньи. Его друг был въедливым, жестким и принципиальным. Твердил, что адвокатура — удел мягкосердечных, а он сделан из металла и стали. Франсуа всегда доезжал до цели и стал прокурором Лиона в тридцать пять лет. Казалось, что у него внутри восьмицилиндровый движок, как у болида Формулы-1, который уж точно прослужит дольше двухсот тысяч километров. Казалось… Пока Жаку не пришло приглашение на похороны от префекта Лиона и письмо от поверенного с просьбой прибыть и лично забрать завещанное ему имущество.

Они с Франсуа разговаривали по телефону почти каждый день, хотя не встречались уже больше двадцати пяти лет, с тех пор, как Жак переехал в Париж. Но, несмотря на это, Жак знал, что его друг играет на гитаре по вечерам, ездит к морю на выходные и неравнодушен к сигарам «Монтекристо». Франсуа никогда не покидал Лиона, он практически жил в своем кабинете. Работа была его страстью, и мир за ее пределами не представлял для него интереса.

Жак сел на поезд и уже через пару часов сидел в конторе у адвоката Франсуа. Под роспись ему вручили конверт. Что же, дорогой Франсуа, посмотрим, к чему такие сложности.

— Внимание, поезд Лион Перраш-Париж следует до Лионского вокзала.

За окном медленно потянулись люди, дома, деревья, поля и церкви. Жак открыл конверт.

«Пишу это только тебе. Больше никого у меня нет. Кроме тебя и…»

Перед ним понеслись дни и года. Но не те, которые помнил он. Дело о продуктах. Мелкое и незначительное, как говорил Франсуа.

«…Но сколько же от него проблем. Те двое, наш мэр и его жена, долгое время брали деньги из бюджета и тратили их, как им хотелось. Я легко вычислил, кто за всем стоит. Гораздо сложнее было спустить это дело на тормозах. Пришлось возиться с мелкими газетенками, чтобы не допустить дальнейших публикаций расследования. Но оно того стоило. Должность прокурора теперь стала моей. Скорее всего, на долгое время. Пока они у власти, там буду и я…»

— Внимание, следующая остановка Сен-Фонс.

О Гриссе Жак был наслышан, это заместитель Франсуа, ловкий и шустрый.

«…В итоге мы договорились на полтора миллиона франков. Решили выпустить Клобера на два года раньше срока. Встретились на выезде из города в старом парке, и он передал мне деньги. Никого больше не было, все чисто. Теперь мы в расчете за дело о „карточном шулере“, когда Гриссе застал меня при передаче взятки от владельца подпольного казино. Что ж, про него можно было на какое-то время забыть…»

— Внимание, следующая остановка Лионский вокзал, Париж.

А кто такая эта женщина? Он постоянно пишет о ней. Но Жак ни разу не слышал, чтобы Франсуа упоминал хоть какую-нибудь женщину. Его друг считал себя убежденным холостяком. Жак перелистнул пару страниц: она, она, она…

«…Я не смогу быть с ней. Она ждет от меня ребенка, но я никогда не буду ему отцом. Отцом будет он. Ее муж. Здесь я всегда второй. Она приходит ко мне через день, днем или после работы, когда удается освободиться пораньше. Она сказала, что будет девочка. Что же делать? Я не могу заставить ее бросить мужа. Буду просить, чтобы хотя бы назвала дочку так, как хочу я…»

— Лионский вокзал, Париж. Пожалуйста, не забывайте свои вещи. Хорошего дня.

Жак направился к выходу. Он достал из кармана билет, долго держал его в руке, и наконец приложил к автомату. Прошел длинный и шумный зал вокзала, протолкнулся к дверям, и вот он на свежем воздухе. Осмотрелся. Вдоль дороги стояло несколько машин такси, и он сел в первую попавшуюся.

— Улица Ирены Блан, пожалуйста.

— Хорошо, месье. Замечательное место, знаю его. Зелень вокруг, почти пригород, но еще не совсем. Вы домой?

Жак не ответил, ему оставалась пара листов.

«…Она росла славной девочкой. Но я больше не виделся с ними. Тебя перевели в ««Сосьете Д’авокат», в Париж. Я же не мог уехать из Лиона из-за того случая с поддельными документами. Анри взял с меня письменное обещание, что я не покину поста прокурора до выхода на пенсию. Ты ждал меня на похороны Женевьев. Я так и не решился. Может, и к лучшему. К чему мне Париж без нее? К чему жизнь?..»

— Приехали, месье!

Да, Жак уже понял это, когда перестал шуметь двигатель автомобиля. Осталось дочитать одну страницу. Одну. Он открыл дверь и вышел. Рядом остановился желтый «ситроен», его водитель почему-то взволнованно жестикулировал. Жак побрел по тротуару, вглядываясь в привычные окна магазинов, в знакомые лица людей, которых знал гораздо меньше, чем Франсуа. В воздухе запахло любимыми розами Женевьев. Вот и их дом. Жак взял последний лист:

«…Ты уже догадался. Я не прошу понять или простить меня. Лишь приехать через неделю и переписать все мое имущество на Аннет. И дом, и деньги. Они не будут лишними ей, ведь так?»

Жак взглянул на розовый куст. Он вспомнил, как лет двадцать назад они с Женевьев ездили за новыми цветами в свой новый сад. Она выбрала селекционный сорт «Woman’s choice». Оранжево-розовые бутоны с насыщенным ароматом. Цветут с ранней весны и до поздней осени. Жаку они не нравились. Он хотел, чтобы розы были розами: красными, алыми, бордовыми. Со старомодным бутоном. Как те, что он подарил ей в их первый день в Париже. Они так выделялись среди белых стен еще пустого дома, что маленькая Аннет прозвала их Белоснежками. «Как в сказке!» — сказала она. Жак обернулся и посмотрел на дом.

Листья дикого винограда спускались с крыши. Как быстро растет этот виноград! Как ему удалось заполнить собой почти весь фасад? Было ли так всегда? Жак не вспомнил, откуда взялось это растение, впившееся цепкими стеблями в его дом до самой крыши. Наверху у каминной трубы наглый вьюнок словно сорвал кусок хрупкой старой черепицы, открыв глубокую рану, из которой хлынул поток багровых осенних листьев. Раненый дом пристально смотрел на Жака темными глазницами окон. Он звал хозяина зайти внутрь. Вернуться. Зажечь свет, согреть его. Просил, чтобы посреди комнаты снова стояли розы и звучал детский смех. «Листья опадут, — говорил он. — И рана заживет».

«Но весной вырастут новые листья», — ответил Жак.

В листве зашептал дождь. Жак поднялся. Письмо Франсуа разлетелось по саду. Дом больше ничего не сказал. Только хлесткие капли холодного осеннего ливня били по его окнам.

И Жак сбежал. Завел автомобиль и поехал в центр. В музей д’Орсе. В прежние времена, когда ему поручали сложные дела, он часто заходил сюда. Тогда они только переехали в Париж, а здание едва перестало быть заброшенным. Велась реконструкция. Теперь оно умело жить здесь и сейчас, в моменте. Париж на полотнах импрессионистов оставался вечно молодым, энергичным, обаятельным, полным легкости и света. Драмы и конфликты уступали место прогулкам на лодках и беседам в парках. Любой миг был прекрасен, гармоничен и безмятежен. За эти годы Жак запомнил каждую картину. Сейчас же он шел среди них и не узнавал. Играющие дети, смеющиеся девушки, женщины. Легкие широкие мазки, плавные переходы полутонов, светлые палитры превращали их в иллюзии. Каждая из них казалась мгновением его прошлой жизни. Чужой и незнакомой.

Он вышел из музея и посмотрел в сторону острова Сите. Поехал туда. Ему хотелось затеряться среди своих воспоминаний. Но не потерять их.

Вот он держит в своей руке маленькие пальчики Аннет. Сегодня они гуляют вместе. Она вырывается и бежит за голубем. Потом останавливается и смотрит вверх на шпиль Нотр-Дама.

— Папа, хорошо, что на нашем доме не сидят такие страшные зверьки. Никто бы не пришел к нам в гости.

Тогда еще толпы туристов не кружили около Нотр-Дама, и было намного сложнее возразить ей. Он посмотрел на этот вечный символ Парижа. Постоянный и непоколебимый. Пожар его изменил, но не сломил. Весь в лесах, недвижимый, без шпиля, вместе с ним потерявший желание стремиться вверх, он вырастал заново под сотнями любопытных взглядов. Жак почувствовал, что в кармане завибрировал телефон, и ответил вполголоса, словно любой громкий звук мог обрушить уже восстановленные части собора.

— Алло! Привет, дорогая! Ты хочешь приехать к ужину с детьми? Нет, я ничем не занят. Да, уже вернулся. Да, расскажу. Причуды Франсуа, как всегда. Нет, ничего сложного. Жду вас дома. До встречи!

Жак посмотрел на часы. Аннет будет у него дома к семи. Он у Нотр-Дама, а письмо Франсуа разбросано по саду. Дорога займет около часа, а значит, у него останется еще минут двадцать, чтобы разжечь камин. Так он посчитал, но приехал раньше. Собрал все листы письма и хотел пойти в дом. На его пути встал розовый куст. Выбор женщины. Вокруг куста чернели опавшие листья, стелились сухие стебли травы. Земля была пуста, мертва. Живыми остались лишь последние огненные бутоны роз. Жак вдохнул их тяжелый травяной аромат. В нем сочеталось все: сожаление о промелькнувшей жизни, грусть по непринятым решениям, горечь правды. И Жаку показалось, что он не в саду, а на кладбище. Стоит над знакомой могилой, не в силах двинуться с места. Не в силах поверить, что здесь погребена любовь. Солнце заходило, алел горизонт, озаряя пламенем заката крыши домов. Жак замер, закрыл глаза и вспомнил темный столб дыма, взвивающийся над Нотр-Дамом. «Пусть горит», — решил он и направился к дому. Почти бежал, чтобы не дать сомнениям догнать. Войдя, он не стал включать лампы. Свет мог помешать. Он подошел к камину. Убрал со дна лишнюю золу. Проверил тягу. Уложил в середину топки мелкие щепки, маленькие ветки, дрова. Свернул письмо Франсуа в рулон и поджег. Бумага резко взялась пламенем. Листы разгорались все сильнее, и вскоре письмо превратилось в темное пятно прошлого и рассыпалось пеплом воспоминаний. Остался лишь огонь. Чистый огонь, которым горит жизнь.

Жак опустился на свое кресло рядом с камином. Взял кочергу и стал двигать непрогоревшие участки поленьев к огню. Камин освещал большую гостиную, но теперь света было недостаточно. Жак потянулся к выключателю и тут же услышал короткие и настойчивые звонки в дверь. Он улыбнулся. Как всегда внуки звонили по очереди, не переставая, пока Жак им не открывал. Дети вбежали, включили свет, а Аннет протянула ему букет оранжево-розовых роз.

— Я срезала мамины розы. Это, наверное, будут последние цветы этой осенью. Соберем из них букет? Пусть радуют нас подольше!

Жак набрал воды в вазу и поставил ее на стол, занимавший почти всю гостиную. Внуки бегали вокруг него, кричали. Аннет хлопотала на кухне. Розы напитывались влагой и раскрывали лепестки. Их аромат стал совсем другим: нежным и сладким, с тонами настурции, мускатного вина и фруктов.

Светлана Громович. ПРОЛЕТАЯ НАД ПАРИЖЕМ

Ланка с испугом посмотрела вниз и зажмурилась в надежде, что ей это чудится. Перед ней открывался живописный вид на незнакомый город. В который раз она оказывалась в непривычном месте на огромной высоте, от страха вцепившись в стальные перила. И если бы не столь опасное положение, то она с восторгом и ликованием смотрела бы на эту красоту.

Вспышка. Молния. Гром.

Ланка, так ее называла бабушка. Девушка с кудрявыми волосами и озорными красивыми глазами цвета хаки. Невысокого роста, стройна и гармонично сложена. Ей было не больше шестнадцати, когда она впервые очутилась в самом романтичном городе на планете — в столице моды, роскоши, красоты, мистики и порока.

Paris. Paris. Paris.

***

Порывистый ветер обдает ее со всех сторон. Он треплет распущенные волосы. Покалывает тело, словно иголками, через шелковистую ткань небесно-голубой сорочки и вызывает в ней ярость, смешанную с изумлением. Опять здесь, совершенно одна, босая и почти нагая. Ланка стоит на самой верхушке башни, освещенной теплыми ярко-желтыми огнями. И этот голос в голове, так похожий на осенний шелест листьев.

— Отпусти руки. Ты сможешь, — шепчет голос. — Лети! — не унимается он.

— Ну и шуточки, — бурчит под нос Ланка. — Простите, уважаемый шепот, не захватила с собой летательный аппарат, — сквозь зубы процеживает она.

— Разожми пальцы, — твердит голос, не обращая внимания на ворчание, — забудь про высоту. Забудь, кто ты, где ты, просто поверь. Поверь в себя! Почувствуй крылья!

Абсурд. Какие крылья?! Откуда им взяться? Ланка боится пошевелиться. Тело сковывает сильная боль. Судорога. Онемевшие руки ослабевают. Она едва держится.

Вот словно кто-то погладил перышком — легкое теплое дуновение касается одной руки Ланки, затем другой. Вот ее пятка соскальзывает с бортика, и все происходит как в замедленной киносъемке — распахнутый от дикого ужаса взгляд, немой крик, она летит камнем вниз. Всего секунда, за которую перед глазами проносится недолгая жизнь. Но в следующий миг Ланка отпускает страх и напряжение, поддавшись невидимой силе, что удерживает ее. Она чувствует приятное щекотание между лопаток, ее подбрасывает вверх, как при раскрытии парашюта, руки свободно раскинуты в стороны. Ланка оглядывается и видит за спиной огромные белоснежные крылья с мягким оперением, подсвеченные золотистыми огнями ночных фонарей, посеребренные полной луной.

— Браво! — ликует шепот и разносится чуть слышным эхом, разрывающим ночную тишину.

— Это невозможно! — надрывным голосом кричит Ланка. — Я не могу летать!

— Но ты летишь! — глубокий звонкий смех разлетается на тысячи мелких частиц. Рассекает ими небесное пространство, которое вспыхивает мириадами разноцветных звезд. — У каждого есть крылья, запомни! Каждый способен научиться летать.

Красивые и мощные снежно-белые крылья плавно совершают движения. От удивления и восторга кружится голова. Ланка с неподдельной детской радостью парит над городом, восхищаясь архитектурой и бесстыдно заглядывая в окна домов. Париж особенно прекрасен в ночное время, ведь в каждом уголке петляющих переулков кроется загадка.

Fabuleux! Восторг!

***

Днем она была простой старшеклассницей, которая охотно бежала в музыкальную школу играть гаммы, этюды, сонаты. Сочиняла стихи, перекладывая их на собственную музыку. Учила уроки по вечерам, запоминала формулы, химичила… Была развита не по годам и как будто бы знала то, что другим неизвестно.

В какой-то момент Ланка стала просыпаться со вкусом круассана на губах. А еще с обрывками фраз французской речи: лямур, бонжур, же ву зем, же мапель Клэр, мюзик, синема. Натюрэль, карусэль, полетэль.

Quel moment merveilleux! Какая чудесная пора!

Каждый день Ланка торопила ночь. Она считала часы до наступления времени, которое раз и навсегда стало для нее волшебным и неповторимым.

La nuit. Ночь.

***

Яркая вспышка. И вот она уже летит над Версалем, который знавал бесчисленные жизни королей и придворных. Пережил не одну смену столетий. Услышал немало смеха и слез и по сей день хранит вековые тайны.

Момент — и вот Ланка складывает крылья перед фонтаном Флоры. В блестящем сумраке ночи при спокойном волнении воды фигура девы, уютно возлежащей на цветочной постели, мерцает, переливаясь оттенками солнечной палитры. Богиня юности и красоты — именно такой видится Флора. Кажется невозможным, но Ланка замечает, как та улыбается ей.

La magie! Магия!

***

— Доченька, пора вставать, — сквозь сон Ланка услышала заботливый голос и неохотно открыла глаза. Привычная односпальная кровать, постельное белье в стиле «бабушкин прованс», шкаф с зеркалом в рост. Пианино напротив кровати.

— Мама, я летала в Париж! — с восторгом возвестила Ланка и, вскочив с кровати, помчалась на кухню. — У меня были настоящие белые крылья, мои собственные! Росли из меня, вот прямо отсюда! — с легкостью заведя руки за спину, она показала на пространство между лопаток.

— Выдумщица! Тебе почти шестнадцать, а ты как ребенок! — усмехнулась мама не совсем по-доброму, будто раздражаясь. И тяжело вздохнула. — То Париж, то гномы, то плита на тебя сверху падает. Когда уже все прекратится?!

— Но это правда! — раздосадованная Ланка убежала обратно к себе.

Из-за соседней двери послышался насмешливый голос брата:

— Мурзилку, что ли, с антресоли достала, начиталась?

Oh…

Слова хлесткие и жгучие, как крапива, больно ранили, но не оставляли следа в душе. Слезы брызнули из глаз, и Ланка с громким звуком захлопнула дверь в свою комнату. Маленькие дверцы ее сердца тоже закрылись в ту минуту на долгие-долгие годы. Она хотела рассказать маме во всех подробностях, как рванула вниз с высокой башни, но, не найдя понимания и интереса, промолчала.

Le silence. Молчание…

Больше она не говорила никому из родных о снах, надеждах, грезах. Однако тем утром у Ланки зародилась мечта, которая разрасталась и укреплялась с каждым ее полетом.

«Подумаешь, шестнадцать!» — размышляла Ланка на уроке фортепиано, отрабатывая до совершенства гаммы. Старалась играть с легкостью в руках. Так требовал учитель. Иначе он каждый раз подкидывал Ланкины локти, говоря, что их движения напоминают ему взмахи крыльев домашних птиц. «Да будь мне хоть сто шестнадцать, я все равно не перестану летать и мечтать, как ребенок. И когда-нибудь все сбудется, вот увидишь!» — обращалась она мысленно к маме.

На самом деле Ланка ничуть не обижалась и знала, что та ее любит. Что мама просто боится за нее, потому что у самой когда-то разбились мечты. Ланка всегда с грустью слушала историю о карьере балерины, прервавшейся из-за трагичного падения, после которого мама оказалась прикованной к постели на полгода. Но у Ланки все получится, она верила.

Однажды девушка рассказала о ночных приключениях подругам, но не нашла понимания и среди сверстниц. Зато все повеселились и назвали ее странной. Это нисколько не расстроило, а, наоборот, позабавило и подзадорило Ланку.

Ce n’est rien! Пустяк!

— Ты можешь все изменить, — всплывали в памяти слова из сновидений. — Чужое мнение не правит миром, даже если оно принадлежит родному человеку.

В своих грезах она была одна, но не одинока. Молодая, молчаливая, милая. Ее фантазии и желания стали тайной для всех. Ланка бережно хранила их и точно знала, что когда-то невозможное станет возможным.

Le rêve va se réaliser! Мечта сбудется!

В течение нескольких лет она ждала наступления ночи, чтобы случился переход в другой мир. В снах Ланка становилась более взрослой, и ей это безумно нравилось.

Щелк! И вот она уже от Эйфелевой башни направляется к музею Да Винчи.

Яркий свет — и она уже пьет шампанское, не спуская глаз с танцовщиц кабаре Мулен Руж.

Хлоп! И под ней разворачивается волшебная карта Диснейленда.

Происходило нечто удивительное, что не получалось объяснить словами. Это была самая настоящая жизнь, только в другом измерении.

Incroyable! Невероятно!

***

Однажды шепот-проводник приводит Ланку к панорамному окну старинного замка цвета слоновой кости. Сложив крылья — кстати, со временем Ланка научилась ими управлять, делая их то большими, то маленькими, — она удобно устраивается на широком каменном карнизе и начинает наблюдать за происходящим. Молодая женщина со счастливым лицом сидит в кресле-качалке, укутавшись пледом. Волосы собраны на затылке, несколько тугих завитков обрамляют ее круглое миловидное лицо. Совсем недавно она стала мамой и с неподдельным обожанием смотрит на крохотную девочку, называет ее Элен и поет тихим голоском колыбельную.

Mère et fille. Мама и дочка.

Ланка замирает, глядя на происходящее. Она испытывает ровно то же, что и молодая мама. В чертах парижанки столько родного и близкого, что сердце Ланки, трепеща, наполняется любовью, без которой ничто на земле не может существовать. Каждая клеточка пропитывается ею.

L’amour pur. Чистая любовь. Тихая и невинная, она навсегда поселилась в ее разуме и душе.

Как на яркой киноленте, картинки по ту сторону окна сменяются одна за другой. Вот Ланка видит подросшую Элен у балетного станка — та усердно ставит ножки во вторую позицию и уходит в гран плие.

Еще один миг — и вот Элен уже подросток, стройная и длинноволосая. В бальных туфельках цвета меди на широком каблуке и гипюровом платье танцует соло на паркете. Ланка наблюдает через окно за тонкой и хрупкой Элен. Живая картина врезается в память. Слезы застывают в глазах.

Взмах крыльев — и Ланка снова возвращается к куполу башни, с которой открывается восхитительный вид на весь Париж. Оттуда всегда начинаются ее необыкновенные приключения и там же завершаются Ланкины сны. Но сны ли это?

Des voyages féériques. Чудесные путешествия.

***

Звук будильника переносит Ланку домой, в день ее совершеннолетия. Именно тогда закончатся путешествия в Париж. Но продолжит ли жить мечта?

Ровно месяц до свадьбы Ланки. Спустя год у нее родится крупная пухлая девочка с темно-русыми волосами, торчащими во все стороны, как шапка одуванчика. Ланка назовет дочку Алёна.

Однажды она обнаружит в своем отражении знакомые черты молодой мамы из ночного видения, когда точно так же будет держать на руках малышку и напевать ей колыбельную. Сон частично станет явью. Элен, так бы к девочке обращались во Франции.

В детстве Алёна занималась бальными танцами и мечтала стать модельером, как Коко Шанель или Ив Сен Лоран. Да-да, они были ее кумирами. Совсем юная, она создала первую коллекцию одежды прет-а-порте и заняла призовое место на международном конкурсе юных дизайнеров. Алёнка превратилась в потрясающую девушку! Но у нее теперь своя история.

Hélène…

***

Мечта юности, которую Ланка пронесет сквозь десятилетия, осуществится спустя много лет. Когда она, преисполненная радости и любви, в рябиновом берете и клетчатом плаще отправится гулять по осеннему Монмартру. Вспоминая обрывки снов, она пройдет по знакомым извилистым улочкам, вдыхая аромат парижских булочек бриошь. С удовольствием послушает прекрасные горловые, раскатистые, рокочущие звуки «р» французской речи.

Внезапно хлынет дождь, а она, как всегда, окажется без зонта. Рассмеется, посмотрев в вечерний небосвод. С озорством и по-детски прошлепает по лужам, будто ей снова шестнадцать лет. Затем отправится в Дом моды на показ одежды, среди которой будут представлены модели ее Алёнки. После этого они вдвоем сфотографируются на фоне Эйфелевой башни и Ланка отправит снимок маме со словами: «С любовью, твоя выдумщица».

Rêves, vis, ose, aime!

Мечтай, живи, дерзай, люби!

Светлана Дмитриева. КОРАБЛЬ С УЛИЦЫ ФЕРУ