Бесплатный фрагмент - Я не препод, я Учитель!

Я не препод, я Учитель!

От автора

Надо признать: писать автобиографии — занятие веселое, а вот читать их — скука смертная! По счастью, не у всех. Есть прекрасные примеры, — но ведь это кем надо быть! Скажем, Фаиной Раневской, Юрием Никулиным или Эльдаром Рязановым!.. И не взялась бы я никогда за это занятие, если бы не просьбы учеников, детей и внуков, если бы не понимание того, что кому-то из коллег это, в самом деле, может пригодиться. Хотя… Сколько их докторских и кандидатских пылится по всевозможным архивам! Груды и тонны! И далеко ведь не всё там писано левой рукой и на коленке! Очень многое стоило бы изучить и взять на вооружение сегодняшним начинающим (да и продолжающим) учителям. В самом деле, есть ощущение, что наука педагогика стоит на приколе. А ведь именно эта наука должна меняться и корректироваться со скоростью света! Как же иначе? Меняются дети, меняется мир. В сущности, каждые пять лет преподносят нам новые поколения, увлечения и фольклор. И педагоги — от Гугеля, Лейна, Песталоцци и до сегодняшних Шаталова, Базарного, учителей Волковых (только я знаю четверых!) отлично это понимали и понимают. А потому ежедневно и ежегодно показывали и показывают уникальные образчики того, как можно превращать школу из мучительной каторги в нечто увлекательное и архиполезное.

Сейчас мне 85 лет, я в здравом уме и много еще о чем помню. И именно сейчас мне ясно, что учительские армии из разных стран и веков маршируют в сущности одной и той же не самой верной тропкой. Новые экстравагантные формы не меняют сути, и общая система образования остается прежней. В чем же дело, какая такая шестеренка заржавела в механизме педагогической эволюции? А, может, все наши цивилизационные беды оттого и крутятся на одном месте — среди хрестоматийных трех сосенок, что мало кто слышит творцов от Педагогики, мало кто берет их золотой опыт на вооружение? И значит, нужно раскачивать общественное сознание, выступать со всех трибун и экранов, надеясь на лучшее. И кстати! — Надежда вовсе не умирает последней. Она живет и пребывает в своем первородном состоянии вечно.

Сразу разочарую: эта рукопись — лишь выборка из записей, проводимых на протяжении 60 лет, и она не дает секрета универсального Воспитания. Но, рассказывая о себе, о том, как здорово и пёстро складывалась моя учительская жизнь, я все-таки надеюсь кому-то помочь.

Нередко учительство описывают как нечто измученно-нищее, пафосно-драматическое, стойко воюющее за детей на всех фронтах. Доля истины тут присутствует, но правда более прозаична. Сегодняшний среднестатистический учитель — величина во многом подчиненная, зачастую случайная, занимающая свое место отнюдь не по призванию. И потому наблюдается чудовищное явление: учитель не справляется со своими прямыми обязанностями и перестает быть таковым. Теряется главное качество — качество Наставника и Педагога!

Разумеется, своей борьбы за качество хватает во всех профессиях, и все же Учитель — профессия особая, поскольку без нее невозможно представить себе воспитание граждан и становление мира. Да, да! — именно так! И главное — она может и должна быть предельно увлекательной, дарящей море позитивной энергии как учащимся, так и учителям. Возле детей мы согреваемся, возле них начинаем понимать главные мировые истины. Вкладывая в юное поколение даже самое малое, мы в ответ можем получать космическую отдачу. Каждый ребенок — это маленькая звездочка! Только не на небе, а на Земле. И спасибо Судьбе! — в моем прошлом таких звезд скопилось до головокружения много. Каждую из них я люблю и помню. А если бы этого не было, значит, не получилось бы у меня состояться как учителю. И да простят меня коллеги, но профессия Учителя сродни профессии циркового канатоходца. Либо ты идешь, либо падаешь, и хороший Учитель — это герой, плохой учитель таковым не является и даже может именоваться преступником, поскольку на совести его оказываются сотни, а то и тысячи загубленных судеб — тех самых так и не разгоревшихся звездочек. Плодить черные дыры — это и есть преступление. Такой вот суровый диагноз. И пишу я об этом, искренне желая, чтобы все учителя (да и родители) выбивались в герои. Тогда и не будет никаких колумбайнов, и все в равной степени (ученики и учителя) будут понимать, что школа — это действительно родной дом, а не, упрятанная за турникеты и заборы каторга, что учеба — не просто труд, а труд счастливый, приносящий радость первооткрытия. Истина, казалось бы, бородатая, но, внимание! — приведу определение из интернетовских «скрижалей»: «Педагог-новатор — это специалист в образовании, который применяет инновационные методы обучения, чтобы повысить эффективность учебного процесса». А теперь посчитаем слова: «в образовании», «методы обучения», «учебного процесса». И впрямь создается пугающая иллюзия того, что школа — это сплошной обучающий процесс. И это, конечно, напугает кого угодно! Между тем, педагоги-новаторы всех времен и народов хором и в унисон твердили совершенно об ином! А говорили они о том, что школа — это прежде всего ВОСПИТАНИЕ, а НЕ образование. Воспитание Личности, Гражданина, Человека с большой буквы — счастливого и глубоко мотивированного к учебе. И поверьте, такой человек легко и радостно освоит любые дисциплины. И даже за пределами школы будет активно продолжать самообразование на протяжении всей своей жизни, не помышляя ни о какой деменции. Еще раз повторю: учеба — это не столько труд, сколько удовольствие. Не зря сегодня начинают говорить о «дофаминовой педагогике». Это действительно так! Каждый день наши дети (как и учителя) должны возвращаться из школ одухотворенными и счастливыми. Собственно, превращая учебу в нечто выматывающее и изнурительное, мы порождаем явное или скрытое отвращение к наукам и самой жизни. Неприятие порождает усталость, цинизм и самозащиту детей от психотравмирующей информации. И ничего удивительного, что большая часть людей прекращает процесс образования тотчас после окончания школы или вуза. В самом деле, зачем себя напрягать и изводить? Паспорт с дипломом получены, рабочий процесс худо-бедно освоен, можно, наконец, расслабиться и пожить в свое удовольствие. И многим из нас так и остается неведомым то, что именно процесс открытия чего-либо нового как раз и является главным удовольствием в жизни Человека Разумного — того самого «Homo sapiens». Я уже не говорю о том, что давным-давно мудрейшие из мудрых сокрушались о том, что за этой так и не освоенной до конца ступенью («Homo sapiens») людям по-прежнему не открылась ступень третья — куда более значимая. Я имею в виду «Homo empathetic» — человек сочувствующий и сопереживающий. Однако иного пути нет, и потому рано или поздно к нужному пониманию наших главных целей мы все равно придем. Вынуждены будем придти. В противном случае планета Земля попросту сделает привычный вираж, прибегнув к Потопу и смыв с себя очередную неудавшуюся цивилизацию…

Глава 1 Фокусы-покусы или начало начал

Август месяц 1942 года, я крохотное существо трех лет. Моим двоюродным братьям, Саше и Толе, — по четыре и по пять. Они умнее, хитрее — и много чего знают. Сегодня эта удалая парочка показывает мне фокусы. Один из фокусов вызывает из небытия настоящую Бабу-Ягу, а я давно уже хотела на нее взглянуть. Хотя бы одним глазком. Но для этого, по словам братьев, нужно надеть специальные рукавицы и крепко закрыть ими глазами. А потом несколько раз прокричать: «Баба-Яга, Костяная Нога, ко мне приди, метлу подари!» Для верности заклинания требуется как следует потереть рукавицами щеки. Мне страшно, но я в точности исполняю указания братьев. Как ни крути, они старше, им виднее. «Ведьма появись, ведьма покажись!» — напрягая связки, вопят братья, и все во мне замирает от страха.

— Пришла, пришла! Вот она! — кричат мои родственнички. Лязгает ведро, раздается топот ног по крыльцу — это один из братьев стучит ножом по деревянным половицам.

Я еще крепче прижимаю рукавицы к глазам. Жуткая минута! Что-то касается моей макушки, а потом и правого уха.

— Все! Улетела. Открывай глаза, трусиха!

Я кое-как отрываю руки от лица.

— Ого-го! — восторженно верещат братья. — Да она тебя чуть не сожгла! Сама смотри!

Саша протягивает мне осколок зеркала. Я гляжу в него с ужасом. Лицо мое чернее черного. И такое же черное правое ухо.

— Видишь? Она тебя огнем погладила! За это и метлу подарила. Все, как ты просила.

На крыльце и впрямь лежит метла. Наша, не ведьмина, но я готова поверить во что угодно. Ничуть не смущают и валяющиеся на ступенях рукавицы. Они густо измазаны сажей. Фокус изобретательных братьев предельно прост, однако я — доверчивый зритель. Конечно же, это Баба-Яга! А кто же еще? Пришла и погладила меня огненными ручищами…

Братья убегают плескаться на речку Вязовку, а я все еще сижу на крыльце, переживая недавний ужас. К рукавицам подходят наши курицы, что-то там высматривают и даже пытаются склевать.

— Глупые, это сажа, — говорю я им. — Она невкусная…

Пыль на дороге тоже невкусная, но мы иногда воображаем себе, что это еда. «Варим» из нее супы, каши — как бы едим ложками-щепками, старательно перемешиваем. Культ еды в нашем положении занимает важное место, хотя голода в это голодное время я не припомню. Хватало крапивы, лебеды, хватало молока и картошки. У нас была кормилица корова, около десятка овец и столько же кур. Но за все это богатство приходилось платить немалый налог — примерно 2/3 всех продуктов. Если появлялся теленок, его приходилось отдавать государству. Рецепт «Простоквашино» увы, тогда не работал. Время было тяжелое, и нам приходилось кормить фронт. А потому перебивались крапивой и лебедой, ходить в лес за щавелем и пиканами. Мама, пропадавшая на работе с утра и до позднего вечера, как-то умудрялась делать так, что мы не голодали. А может, это мы были особенные. Вегетарианская жизнь нас вполне устраивала. Ну, а про то, что существует что-то более вкусное и изысканное, чем травяные супы, мы попросту не знали…

Я испуганно вскакиваю. Вдоль забора, часто поглядывая на наш огород, шагает незнакомый мужчина. В руке у него огромный чемодан, и я тут же понимаю, что это вор. Прокрался в деревню, набил ворованной капустой чемодан, а теперь высматривает, что бы еще стянуть.

Так и есть! — отворив щеколду, незнакомец заходит во двор — глядит на меня и почему-то улыбается.

— Раечка! — он смеется. — Тебя и не узнать. Как есть — чертенок. Где ты так перепачкалась?

— Это не я, это Баба-Яга, — оправдываюсь я.

— Вижу, что Баба-Яга, — мужчина нахально ставит чемодан на наше крыльцо, протягивает крупную ладонь. — А я вот, представь себе, не Кощей Бессмертный и не Змей Горыныч, — всего лишь твой папа.

— Папа? — слово мне не очень знакомо, язык произносит его с некоторым усилием. Ничего удивительного. Своего папу я никогда не видела.

Мужские сильные руки легко подхватывают меня, мужчина целует мои чумазые щеки.

— Давай-ка, Рай, беги умываться, приводи себя в порядок. А потом отметим мое прибытие…

Глава 2 Что такое счастье!

Моя жаркая и гулкая Родина спряталась неподалеку от границы между Башкирией и Южным Уралом. Деревня Верхняя Вязовка, скромное поселение в 30 с лишним двориков на берегу речки-ручейка. По берегам ее росло множество вязов, оттого и речку прозвали тем же именем. Видимо, имелись трудности с выдумыванием имен, поскольку кроме нашей Вязовки была еще просто Вязовка, а ниже по течению — Нижняя Вязовка. Сразу три деревеньки! Легко для памяти, странно для ума. Жили у нас русские, белорусы, украинцы, эстонцы. Порой в деревню забредали цыгане. Хватало вокруг и башкирских деревень.

Речка у нас была мелкая — из тех, что по колено даже детям. Не знаю даже, сохранилось ли всё это — жива ли наша деревушка, не высохла ли речка. Но даже с таким крохотным местом может быть связано множество воспоминаний. Чудесных, драматичных, удивительных…

Помню, подруга Вера вышла к нам во двор с загадочным конвертом. А после из конверта был извлечен конфетный фантик — бумажный квадратик с цветной и удивительно сказочной картинкой. И получилось самое настоящее чудо! Столпившись, мы обнюхивали этот фантик и мечтательно закатывали глаза. Этот аромат я и сейчас помню. Малолетняя Катюха не удержалась — лизнула. На нее тут же зашикали. Разве можно лизать Чудо?!

Возможно, лучшие из чудес как раз и выстраиваются из наших фантазий. Сейчас даже интересно — может, и не было того расчудесного аромата? Но ведь что-то мы чувствовали своим детским обостренным обонянием! А может, просто воображали — воссоздавали из ничего.

С приездом папы чудо стало более обыденным. В первый же приезд из своего огромного чемодана папа извлек подарки. Мне досталось штапельное платье необыкновенной красоты. Такого не было ни у кого в деревне. Как же я им любовалась! Мне и надевать-то его было боязно. Я еще не знала, что позднее мое платье безжалостно сжует корова. А тогда я была счастлива. Следом за платьем появилась огромная с кулак человека головка сахара. Я взяла его в руки, как драгоценный камень, не зная, что с ним делать.

— Лизни, — предложил отец.

Я послушно лизнула этот белоснежный хрусталь, и… С чем это можно было сравнить, даже не знаю. Мы-то слаще моркови ничего не ели. Впрочем, и потом — все, что я перепробовала за долгую жизнь, и близко не стояло с тем вкуснейшим сахаром. И, конечно же, я побежала на улицу — хвастаться, что вернулся мой папа, что в руках у меня расчудесный сахар. Соседские дети выстраивались передо мной — все по очереди лизали мой сахар, закатывали глаза. И я долго ощущала себя королевой в окружении преданных друзей — королевой предельно щедрой, которой есть, чем поделиться. Пожалуй, это и было вторым чудом — понимание того, что, делясь чем-то, ты способен делать окружающих счастливыми.

Вечером, когда вернулась с работы мама, выяснилось, что папа привез и другое чудо под названием пастила. Чудо было темного цвета и очень походило на кусковое мыло. Сестра Нина (она была старше меня на 3,5 года) быстро поняла назначение пастилы. Я же глядела, как она откусывает мелкие кусочки, жмурится от удовольствия, и ничего не понимала. Как можно есть мыло!?

Пока удивлялась да смотрела, треть пастилы оказалась съедена. Ну, да сама виновата. Хотя кто ведает, в те времена, не зная сладкого, мы и кариеса долгое время не знали. Первые мои посещения стоматологов стали проходить довольно поздно, и хорошо помню ужас окружающих, когда лет до сорока я лихо раскалывала орехи зубами.

Глава 3 Маугли из Верхней Вязовки

Киплинг и Говард Фаст довольно убедительно доказали, что ребенок, в детские годы воспитывавшийся в кругу зверей, стать человеком уже не способен. Какие бы усилия не принимали самые гениальные педагоги, действенных результатов уже не будет. Вот только мы, военное поколение малышей, росшее как бурьян и чертополох, без отцов и матерей, пожалуй, сумели доказать обратное. Парадоксально, но обездоленные поколения 30-40-х подарили стране огромное множество новаторов — ученых, строителей, педагогов и инженеров. Надеюсь, когда-нибудь этот феномен будет изучен более пристально.

А нас и впрямь можно было сравнить с племенем Маугли… Стоит закрыть глаза, и я вижу дорогу за окном — глинисто-серую, обрамленную крапивой и лопухами. Привычная деревенская картина. И эта же дорога была песочницей нашего детства. Жаркая пыль лежит толстыми слоями — все равно как снег. Ноги погружаются по самую щиколотку. Шагаешь по дороге, а за тобой дымные клубы. Прямо как паровоз! Хотя паровозов я еще не видела, только слышала о них восторженные рассказы…

На дворе — жаркое лето сорок второго, и с такими же малышами мы сидим в пыли, пытаясь лепить из нее дома, стога и копны сена. Одно походит на другое, но тут уж ничего не поделаешь — что видим, то и рисуем. Хотя до рисования мы тоже еще не доросли, — ни карандашей, ни бумаги у нас просто нет. А кроме бревенчатых изб, стогов сена и речных змеистых русел наша фантазия ничего не подсказывает. Художник работает с тем, что имеет, а капризная пыль так плохо лепится! Даже если смачивать ее, она то и дело рассыпается кусками, а спускаться к реке за глиной — дело хлопотное.

Мои подруги под руководством громогласного Васьки, нашего соседа, проложили в пыли извилистую колею, и Васька громко гудит, гоняя по колее кусок полена. Это у него корабль, плывущий по реке. Река быстро заканчивается, и девчонки спешно отрывают для него новую колею.

Мимо, скрипя и раскачиваясь, проезжает телега. За колесами остается удобный след, и Васька немедленно перемещает свое судно туда.

Слепив очередной стожок, я оглаживаю его со всех сторон, словно пушистого зверя. Отряхиваю ладони и откидываюсь на спину. Лежу в горячей пыли и, раскинув руки, смотрю в небо. Надо мной стайка облаков. Они плывут неведомо откуда и уходят в такое же никуда. Сладкое изумление пронзает меня, — впервые соприкасаясь с бесконечностью, я чувствую немой восторг! Впору кричать «Эврика», но таких слов я не знаю. Я не могу оторвать взгляда от волшебной синевы, она засасывает с непреодолимой силой, и я подобно гурману смакую неведомые ощущения. Мне очень хочется угадать в синеве некую грань, подобие потолка и свода. Я пытаюсь вырваться из заданных границ, убежать за видимые пределы. Что-то ведь там есть — за небесными кружевами. Какой-то волшебный потолок, какая-то большая и загадочная истина. Небо — все тот же иконостас, в который всматривались миллионы людей до меня, который некогда очаровал умирающего Андрея Болконского. Но до прочтения этого романа мне еще очень и очень далеко. Расспросить бы об этом кого поумнее, но кого? Наша мама уходит на работу, когда мы еще спим, а возвращается затемно, когда мы уже спим. И сейчас я просто наслаждаюсь ощущением Тайны. Она близка и далека одновременно. Небесная бесконечность никак не укладывается в голове, и, пожалуй, это первая моя попытка задуматься о мире, в котором я живу

Игра с облаками — даже интереснее дорожной пыли. Сами собой туманные скопления складываются в зайцев, собак, коров и овец. Иногда получаются и люди. Кто-то кого-то глотает, звери превращаются в людей и наоборот — все, как в жизни, но про это я еще не думаю. В три года — инструментарий постижения мира иной. Дети чувствуют, переживают, плачут и радуются. Думы с анализом приходят позднее. Я ничего не знаю о Болконском, не знаю даже, как выглядят медведи и волки, ведать не ведаю, о том, что страну уже второй год сотрясает жутчайшая из войн. Наши отцы и дяди — почти все на фронте, но мы, дети Урала (глубокого тыла) живем себе и играем. Спасибо взрослым, они постарались изолировать мир малышей. В три года проку от нас немного…

Вот и мой отец, словно облако, приплыл из ниоткуда. Лишь много позже мне доведется узнать, что на финскую войну его забрали в январе 1940 года. А уже в апреле его ранили. Пуля финского снайпера пробила плечо, прошла через легкие и остановилась в нескольких миллиметрах от сердца. Её даже доставать не пытались, очень уж близко прильнула к сердцу. Наверное, у врачей крупные неуклюжие руки. Я бы своими крохотными пальчиками наверняка сумела подцепить проклятую пульку. Достать и выбросить в реку, чтобы папа свободно дышал, ходил и бегал. Чтобы не замирал, прижимая ладони к груди. А так его семь месяцев выхаживали в Полтаве, потом долго лечили на Азовском море. Комиссовали отца уже осенью, отпустив домой. Но не отдыхать, а работать. Поэтому долго папа у нас не задержался. Уплыл, как то же облако. Его командировали в Свердловск — в трудовую армию (только в 47-ом он смог к нам приехать в первый отпуск!) И теперь мы снова живем без папы: мама, старшая сестра Нина и я. Мне хорошо, я могу еще позволить себе детские игры, а вот сестра Нина работает не покладая рук. Пока мама ухаживает за коровами, боронит землю, высевает семена, косит траву и управляется еще с десятками дел, Нина исполняет работу по дому. Натаскать из реки воды, нарубить дров, подоить коз, присмотреть за мной — дел здесь тоже хватает. Хотя — что за мной присматривать? Я и сама ей уже помогаю. Понимаю, что через год Нина пойдет в школу, а значит, хлопот у нее прибавится. Я еще не знаю, что совсем скоро в нашем семействе произойдет пополнение, и у нас с Ниной появится брат Анатолий. С братом прибавится забот и тревог. Времени на игры совсем не останется, а про сахар с пастилой придется надолго забыть.

И все же в дремучих Маугли мы не превратились. Возможно, потому, что самые первые годы росли с любящими нас людьми. Ведь это так много, когда есть даже краткие минуты встреч и свиданий с родителями! Позднее я перечитала множество авторов, делящихся теми же чувствами — Толстого, Чехова, Шукшина, Крапивина… В письме к матери будущий Великий князь малолетний Николай Михайлович Романов пишет, как горько плакал в огромном дворце (!), ожидая материнского возвращения, как проникал в ее кабинет и, запершись, одну за другой целовал все ее любимые вещи. Это не просто детские чувства, это нечто магическое и всесильное. Возможно, любовь родителей и есть та волшебная энергия, помогающая превращаться из Маугли в Человека. И не просто в человека, а Человека мыслящего и Человека сопереживающего.

Кто знает, вероятно, обратные примеры объясняются тем же обстоятельством. Как известно, Иван Грозный, Петр I, Павел I, Николай I, Александр II — все тиранили собственных детей. Разумеется, с лихвой доставалось и обычным верноподданным. В итоге вся наша история — это сплошные протесты и бунты. Какие уж там — любовь с эмпатией…

Глава 4. Разве была война?

Хорошо помню тот солнечный день — громкий топот копыт, и конь, несущийся по дороге. Возле каждого дома всадник притормаживает скакуна и срывающимся голосом кричит одно и то же:

— Войне конец! Победа!

Это мой родной дядя Коля. Совсем недавно он вернулся с фронта после тяжелой контузии. В деревеньке нет ни радио, ни электричества, ни водопровода, ни колодцев. Нет и больницы. Один-единственный телефон имеется только у председателя колхоза. От него мы и узнаем все новости.

Взволнованная и мало что понимающая, я поспешила в дом.

— Мама, а разве была война?

Теперь кажется странным и необъяснимым, но в 6 лет я действительно понятия не имела, что такое война. Сто раз слышала про фронт, про воевавших там отцов, про ранения и бомбежки, но вот в голове что-то никак не стыковалось, не хватало какого-то важного кирпичика. Может, от того, что я была девочкой, а может, некогда была спокойно подумать, поговорить с вечно занятыми взрослыми. Так и оставалась дремучей дикаркой. И не я одна. С подругами мы тоже о войне не говорили. Мы о ней попросту не знали! Может, таким образом взрослые нас оберегали?.. Во всяком случае, слова и реалии никак не увязывались воедино.

Да, где-то громыхала незримая война, но это было очень и очень далеко — словно в дремотном тумане. А с папой у меня так и не получилось вдоволь пообщаться. Я родилась 5 августа 1939 года, а уже через 4 месяца 30 ноября началась финская война. Она и длилась-то всего 105 дней, но этого хватило, чтобы унести жизни более 150 000 солдат и офицеров. А сколько было раненных, контуженных и обмороженных! В число этих «счастливцев» попала и мой папа. Наверное, ему и впрямь повезло. Он вернулся с финского фронта живой, не убив ни одного финна, награжденный вместо медалей и орденов — первой группой инвалидности. Но и с этой группой он работал в деревне, поскольку дел было невпроворот — особенно по весне. Тракторов мы даже не видели, а потому пахали точно так же, как делали это наши предки сто и двести лет назад: запрягали лошадь, и один человек вел ее в поводу, второй брел сзади, всем весом наваливаясь на плуг. Потом землю боронили, вручную высеивали зерно. Плюс — сажали картошку, капусту, морковь, свеклу… Словом, каждый мужчина был на вес золота. Отлеживаться на печи не получалось. И все же короткий срок папа жил дома, и мы были полной семьей!

Только вот долго это не продлилось. С началом германской оккупации I группу инвалидности у папы легко и просто исправили на II, после чего мобилизовали в трудовую армию, отправив в далекий Свердловск. Мы снова остались одни. Хотя не совсем одни; вскоре на свет появился маленький братишка Анатолий. Отныне сестра Нина училась в школе и хозяйничала по дому, мама же уходила на работу задолго до нашего пробуждения с братом. Видели ее мы только поздно вечером перед сном. Крохотный Анатолий был целиком на мне. А это та еще работенка! Он часто плакал, хотел есть, и мне приходилось выдумывать десятки хитростей, чтобы его успокоить. Возвращалась из школы сестра Нина, и ей тоже находилось дело. При тусклом свете убегающего дня Нина быстро делала уроки, потом прибиралась по дому, рубила и пилила дрова, затапливала печь, таскала с речки воду. Когда братик Толя вел себя спокойно, я также включалась в это коловращение. День поглощали сумерки, Нина зажигала керосиновую лампу. Электричества в деревне не было, но и лучин мы уже не жгли. Какой-никакой, а прогресс! И вот, во всем этом круговороте больших и маленьких дел, оказывается, я не знала о самом главном! О том, что страна денно и нощно вела жутчайшую войну…

У моей сверстницы, Веры, вскоре после окончания войны вернулся домой отец — так же неожиданно, как и у меня. И хотя Вера знала его по фотографиям, по рассказам матери, она никак не могла назвать его папой или отцом. Не складывался в ее головушке этот мудреный пазл! Если мама посылала её позвать отца к обеду, она выбегала на крыльцо и громко кричала: «Эй! Мама есть зовет!»

«Эй!» — такая вот замена родному имени… Подозреваю, отец Веры так и не услышал от дочери слово «папа». Такое простое и так сложно выговариваемое…

Глава 5 Мой самый обычный день

Перед глазами отчетливая картина… Я беру маленького брата к себе на колени, мы усаживаемся с ним на подоконник, смотрим в окно, как смотрят сегодня в экраны телевизоров, и ждем — мучительно долго ждем, когда придут сестра Нина и наша мама. Бесконечная вереница дней в ожидании родных людей. Сегодня мне кажется, что так проходила большая часть моего детства.

О чем я тогда размышляла? Умела ли думать вообще? Это и в наши дни большая загадка, что же творится в головах людей, а уж тем более — малышей трех и пяти лет. Да еще во время войны… Пап у нас не было, а мамам с нами разговаривать и играть было некогда. Если выпадали свободные от хозяйства минутки, то и их заполняли неотложные дела. Наверное, в городах жизнь протекала иначе, но я была типичным примером развития сельских детей 1939—40 годов.

Иногда, засыпая, я пыталась представить себе устройство мира. Вот моя деревня заканчивается, въезд в нее закрывают ворота в виде некрашеного шлагбаума. Если шлагбаум поднят, можно пройти по дороге некоторое время и зайти в другую деревню. А за ней еще деревни, города и, наконец, столица Москва. А дальше? Что расположено дальше? Наверное, конец Земли? Конец представлялся мне в виде моря, океана, который в тысячи раз больше нашей речушки Вязовки.

Воображение буксовало. Я никак не могла перескочить мысленно океан, не могла соединить его с небом. Это было какое-то отчаянное бессилие детского разума. Попытка объять необъятное…

Спустя много лет, когда я стала вести уроки астрономии, рассказывая ученикам о Вселенной, я всякий раз мысленно превращалась в ту девочку. И становилось до жути жалко, что никто до сих пор не придумал машины времени, и нельзя переместиться в те далекие дни, поведав несмышленой девочке о том, как огромен и интересен край Вселенной.

А вот еще один обычный день. Весна 1944 года, мой брат Анатолий уже вполне себе маленький человечек — ходит на своих двоих и даже разговаривает. На огороде этот человечек помогает мне пропалывать грядки. Но мы не просто занимаемся прополкой: лебеда с крапивой тоже идут в дело. Из зелени мама варит вкуснейшую похлебку. Но в этот раз мы опоздали. Всю нашу крапиву успели выкосить проворные соседи.

В семействе Колотовых четверо детей: три брата и одна девочка. Отец у них погиб на фронте, и еды им вечно не хватает. Не было у них овец и коровы, не было и бани. Моя сердобольная мама пускала их мыться в нашу собственную. Вот только мытьем дело не ограничивалось. Проворное семейство успевало не только помыться, но и неплохо поживиться на нашем огороде. Украдкой таскали картошку, морковь, репу. Ну, а по весне воровали крапиву с лебедой. Сестра Нина и я видели их в огороде неоднократно, но связываться с ними боялись, а маме ничего не говорили.

Однако в тот день я вскипела. Генка, средний брат Колотовых, ничуть нас не стесняясь, обрывал последние крапивные пучки на грядках.

— Ты что делаешь? Это наша крапива! — я шагнула вперед и сжала кулачки. Брат Анатолий отважно шагнул за мной. За отвагу мы и поплатились. Нехорошо улыбаясь, рослый Генка подскочил к нам и наотмашь стегнул крапивой по моим голым ногам.

— Вот и получай, если ваша! — он продолжал с упоением хлестать, а я стискивала зубы, чтобы не закричать, и не знала, что делать, как себя защитить. На глазах сами собой выступили слезы, а испуганный Анатолий и вовсе громко заревел.

Ну, а довольный Генка погрозил нам кулаком и неспешно удалился.

Обожженные крапивой ноги, в конце концов, зажили, но эту обиду я помнила долго. Ведь мы без того помогали Колотовым! Постоянно подкармливали, делились последним! За что же он так?..

Генку я простила только после нашего отъезда из Верхней Вязовки. Кто-то рассказал нам, что «непутевого мальчишку» столкнули с поезда, и парень убился насмерть. Ребята в те времена частенько катались на крышах вагонов. Удобно, с ветерком — и билет покупать не нужно. Но что-то на этот раз не вышло, поездка завершилась бедой…

Глава 6 О Судьбе

Жуткая пятилетняя война все-таки завершилась. А если добавить Испанию, противостояние с финнами и службу мужчин в трудовой армии, то длилась она и того дольше. Из папиной родни на фронт ушло восемь человек, вернулось пятеро. И те — раненные да контуженные. С маминой стороны ушло двое, вернулся только дядя Ефим. Арифметика, сами видите, невеселая: из десятерых уцелели шестеро. Вероятно, подобную статистику можно было отнести ко всей стране — 40% мужского населения попросту исчезло!

Ну, а мы с братом и сестрой из-за войны лишились отца на целых семь лет. Практически — все наше детство прошло в безотцовщине. Да и с мамой мы общались только урывками. Как правило — поздними вечерами. И сказок нам она почти не рассказывала, очень уж уставала. Все ее сказки достались позднее внукам, но до этого было еще, ой, как далеко.

Если всматриваться в наше генеалогическое древо, где я среди множества ветвей — всего лишь крохотный листочек, то можно отыскать и более печальные истории. Одну из них рассказывала бабушка Анна, когда мы отмечали ее официальное 100-летие.

Ее свёкор, а мой прапрадед Семен Клюкин родился в Башкирии в 1868 году при Александре II, а уже при Александре III в 1893 году его забрали в армию на 25 лет! Такие уж были законы того времени: будучи старшим братом, Семен принимал удар на себя и должен был отслужить за всех братьев разом. Хорошо, хоть отпускали в отпуск, и семья обзавелась еще тремя детьми. Спустя много лет, когда старший сын Семена, Иван, женился на моей бабушке Анне, рядового Семена Клюкина ненадолго отпустили домой — погулять на свадьбе родного сына. Свадьба, по ее словам, вышла веселая, но отпуск закончился, и вся деревня отправилась провожать Семена на станцию Злоказово. Подошел паровоз, раздался пронзительный гудок. Семен спешно начал прощаться с женой, сыном, родителями, и тут сердце у него не выдержало, остановилось. Там, на перроне, он и умер на руках у родных. А служить ему оставалось всего-то 5 лет. Пятая часть от всего срока. Как раз столько, сколько длилась наша Отечественная война. Там же в Злоказово его и похоронили. Рассказывая, бабушка Анна неизменно приговаривала:».. Конечно, сердце не выдержало, а как тут выдержать? Уже и сын женился, а ему служить и служить. Целых пять лет. Ох, и дурак был царь! Как же можно было — людям 25 лет служить? Ровно в тюрьму отправляли…» Так и осталось у не дослужившего Семена четверо детей: Иван, Мария, Василий, Матвей. Да и не детей уже, а вполне себе взрослых сельчан.

Жили бабушка Анна с Иваном дружно. В 1914 году у них родилась дочь Феня, моя мама. А через год у Фени появилась сестра Настя. В 1918 году, уже после революция, родился сын Ефим, мой дядя. Так и получалось, дети рождались, цари менялись, а мужчины вновь и вновь уходили на фронт. В том же 1918 году снова было некогда воспитывать детей. В стране бушевала гражданская война, которая и нашу крохотную деревеньку не обошла стороной. Подобно многим другим селам, все три Вязовки захватывали то белые, то красные, то зеленые, а то и вовсе непонятно кто. При этом жителей лишали последнего, а хуже того — вместе с лошадьми и коровами уводили мужиков.

Так Ивана, мужа бабушки Анны забрали с собой белые. Там он и провоевал несколько месяцев, дойдя до Сибири. Улучив момент, сбежал и вполне добровольно перешел на сторону красных. Тем не менее, вернуться домой не решился. Боялся, что донесут о службе у белых и расстреляют. Зыбкую связь с ним поддерживали через дальнего родственника Векшина Степана. От него же мы узнали, что после окончания гражданской войны Иван поселился в Свердловске, завел новую семью и вскоре дорос до директора камвольного комбината. Во время Отечественной Войны был командиром дивизии, в 1944 погиб на фронте. Самое удивительное, что бабушка Анна не осуждала Ивана. Более того — тянула суровую лямку, воспитывая троих детей, да еще и помогала престарелым родителям сбежавшего мужа. Забрав их к себе, кормила, лечила до последних дней. Никогда при этом не жаловалась, прожив долгую жизнь и умерев в 102 года. Бабушка Анна была несловоохотливой, многие тайны хранила в себе. Умела заговаривать нарывы и раны, успокаивать головную и зубную боль. Даже в самые атеистические времена продолжала молиться — незаметно и не напоказ.

В одну из вёсен по краю пошла гулять жутковатая эпидемия менингита. Смертность была высокая — особенно среди детей. Нас с Ниной болезнь обошла стороной, а братик Толя заболел. Плакал, задыхался, пылал от жара. Бабушка сходила в соседнюю деревню, привела колдунью — башкирку Катифу. В растопленной баньке Катифа провела загадочный обряд. Бормотала непонятные заклинания, заваривала в кипятке змеиную кожу, окуривала Анатолия. Мы при этом, понятно, не присутствовали, лишь изредка заглядывали в крохотное банное оконце. Когда все завершилось, бабушка расплатилась с колдуньей молоком и картошкой. А буквально на следующий день Анатолий пошел на поправку.

Глава 7 Суровые годы

Грустно, но правда: как и в других волостях, в нашем районе так же проводили свое раскулачивание. Начали с того, что арестовали всех более или менее зажиточных. Двор большой, скотины много — значит, кулак. Первыми под раздачу попало семейство Хариных. Их в деревне не особенно жалели. Были они и впрямь богатые да прижимистые, нанимали работников на поля, платили сущие грошики, никому не помогали. Но после — пошло-поехало: план есть, значит, и кулаков следовало найти. Раскулачили Родиона, родного брата деда Семена по маминой линии. А человек отслужил 4 года в армии, с началом русско-японской войны был мобилизован, участвовал в боях, был ранен, больше года маялся по лазаретам и, наконец, вернулся. Семья была большая, работать умели, завели мельницу, жили неголодно — помогали родне и нам в том числе. Но если есть мельница, стало быть — враг. Несмотря на награды и боевое прошлое, Родиона арестовали. Он отработал на холодном севере, выжил и вернулся. Но в 1936 году его снова забрали. За что — никто понятия не имел. Увезли, ничего никому не объясняя. Ни писем, ни вестей так от него не дождались, пропал человек. По слухам, умер где-то в колымских лагерях. И только спустя много лет выплыла правда. Жена Родиона как-то по пустякам поругалась с женой Плотникова. Обидевшись за жену, Плотников сочинил донос. Все у него получилось, машина репрессий работала тупо и исправно. И это ведь брали на вооружение многие! Не самая достойная часть общества — как среди крестьянства, так и среди городского населения быстро смекнула, как можно манипулировать клыкастым аппаратом государственных церберов. Всего-то и нужно было написать одно-единственное письмишко куда следует. Анонимно, ничем не рискуя. По сути дела, могучему госаппарату любой полуграмотный завистник мог дать команду «фас», и неугодные ему люди немедленно исчезали. Без кропотливого расследования, без каких-либо адекватных проверок.

Калашникова Александра Николаевича, коммуниста и ветерана, заведующего отделением почты, также приехали и забрали без каких-либо объяснений. 9 лет провел в тундре, копал землю. Сегодня говорят «отсидел», а тогда не сидели — работали да еще как! Потому и возвращались усохшие да больные. Если, конечно, возвращались. А Александр Николаевич вернулся. И только здесь двоюродный брат Яша покаялся, что это он настучал на брата.

Но мало было вернуться. Человек, побывавший «там», уже мог не рассчитывать на доброе имя. Когда пришла очередная разнарядка, Александр Калашников снова был взят под стражу и сослан на поселение в Днепропетровскую область. Что-то там, верно, затеяли строить, — вот и требовалась рабочая сила.

За анекдот, рассказанный на собрании, арестовали Крылова Никиту. У Петра Забалуева дед некогда торговал, имел свой лабаз, и это припомнили — забрали как внука кулака. Ивана Татаурова, обрусевшего австрийца, оставшегося в России после Первой мировой войны, взяли как пособника Германии (а как иначе — с австрийскими-то корнями!) Жил у нас в деревне еще один немец по имени Стефан. Бывший пленный, женившийся впоследствии на русской девушке и взявший ее фамилию. Однажды сказал неосторожно, что немецкая выделка кожи лучше, и этого оказалось достаточно. Кто-то донес, и несчастный Стефан сгинул бесследно, оставив в деревне жену и троих детей. Большинство доносчиков так и остались неизвестными, но были и такие, что ничуть не скрывали своих «возможностей». Так в деревне страшно боялись заготовителя Геннадия Гайсина. Человечек был грамотный — и умело строчил доносы на всех, кто ему не нравился. Люди об этом знали и старались с ним не связываться. Только вот именно от Гайсина зависело, как отчитается район за сдачу продуктов в казну. А нагрузка была немаленькой. Брали 150 литров молока с коровы, 10 яиц с курицы, 400 граммов шерсти с овцы. Еще и устраивали заём на 1200 рублей каждый год. Бабушка с мамой рассказывали, как однажды на собрании люди попытались отказаться от «добровольного заёма». Очень уж тяжелым выдался год. Гайсин выставил у дверей охрану, здание запер и пригрозил, что люди будут сидеть до тех пор, пока не подпишутся на взносы. Люди сидели и плакали, дети (а они там тоже присутствовали) ревели в голос. План по денежному займу, разумеется, выполнили.

Позднее маму мою, Федосью Ивановну, включили в ревизионную комиссию. Она рассказывала, как однажды проводили ревизию на складе и обнаружили нехватку картошки. Недоставало совсем немного, но это была верная статья. Тогда и впрямь сажали за пару колосков. Ну, а у кладовщицы Сухановой было четверо детей, и мама прекрасно понимала, чем все может закончиться. Проверку она отложила на следующий день и за ночь помогла соседке собрать по сусекам все, что можно. Дала своей картошки, попросила у соседей. К утру недостачу восполнили.

Много позже я пыталась разобраться с налогами, которые вынуждены были платить мои родители, но, честно скажу, быстро запуталась, поскольку число их оказалось непомерно большим: это и промысловый налог, и единый натуральный налог, денежный подворный налог, сельскохозяйственный налог, подоходно-поимущественный налог, единый общегражданский налог, военный налог и пр. А еще было индивидуальное обложение кулацких хозяйств сельскохозяйственным налогом, и тут уж — кто кулак, а кто не кулак, — решали местные царьки вроде того же Гайсина.

И напоследок еще один неласковый штрих, касающийся моей мамы. В школу она пошла в 1921 году. Сначала училась в Леузах, потом в Мессагутово. Закончила на «отлично» 4 класса, и ее в числе лучших учениц отправили на преподавательские курсы. Но стукачи не дремлют. Все тот же Семен Плотников написал донос, в котором требовал, чтобы дочь белого выгнали с курсов. Мою маму из учащихся перевели в разряд вольнослушательниц и переместили на последнюю парту. Так тогда боролись в стране с врагами народа. Однако и там она училась отменно, даже «подтягивала» неуспевающих. Правда, зимой, в самые холодные дни, сама попадала в число отстающих, поскольку пропускала уроки. Ей просто не в чем было ходить в школу, — ни пальто, ни валенок. Поэтому старалась учиться дома (хотя и не было тогда сегодняшнего дистанта), а после активно нагоняла. Мама рассказывала, что учителя ее любили, оценок не занижали, а пропуски прощали. Тем не менее, проучилась она недолго, дома требовались рабочие руки. В пионерах тоже не побывала. С одной стороны висело клеймо «дочери белого», с другой возражала набожная бабушка Наталья. То же самое ощутили на себе сестра Настя и брат Ефим. Последнему, как сыну «белого», не дали учиться в горном техникуме в Миасе. Словом, приходилось непросто, однако мама все же закончила курсы редакторов в Кигах, выпускала газеты. Работала продавцом, комендантом, кладовщицей, оператором ТЭЦ — и работала практически до последних лет, пока не подступили вплотную болезни…

Глава 8 Мои первые школьные годы

На дворе 1946 год, и мне исполнилось 7 лет! Я иду в школу — самую что ни на есть настоящую! Наверное, сегодня многих удивит, но первая моя школа представляла собой обыкновенную избу, и в моем первом классе за столом сидело всего пять человек, включая меня. Ну, а наш учитель был моим родным дядей Колей — тем самым, что верхом на коне принес в деревню долгожданную весть. Среди наших сельчан он был самым грамотным, поскольку успел до войны закончить 10 классов, честно воевал и остался жив. Сегодня школы кругом безжалостно сокращают, сливая в нечто огромное и дешевое, ну, а в то тяжелое время, как ни удивительно, образованию давали шанс даже в таких крохотных поселениях, как наше.

Как бы то ни было, к школе мы готовились крайне ответственно. Благо и советник у нас имелся — старшая сестра Нина. Мама сшила мешок для моей главной реликвии — букваря, купила две тетради — по чистописанию и арифметике. Заготовили мы и чернила: черные — из воды и сажи, коричневые — из вареной коры вяза и дуба, красные — из свеклы. Чернила разлили по бутылочкам — для Нины и для меня. А еще ей и мне вручили по новенькому карандашу.

Старшая сестра занималась у Кирилла Алексеевича, я — у дяди Коли. Отлично помню свой первый восторг: с каким упоением я выводила на чистых пахучих страничках тетради палочки и кружочки. Одну строку — черными чернилами, следующую — красными. Когда дошли до букв и цифр, стало еще интереснее. Любимой моей цифрой была пятерка. Нравилось и выводить ее, и получать. Я и про свой день рождения — 5 августа думала, что это неспроста. В какой день родишься, таким тебе и суждено прожить потом всю жизнь. Смешно, но если мне ставили четверку, я испытывала отчаяние. Казалось, вся тетрадная страница испорчена. И как жаль, что тетради были такие тоненькие, а домашние задания такими небольшими. Мне хотелось писать и писать! Спасибо маме, она находила для меня старые ведомости и газеты, разрешала писать прямо на них.

В школе дяди Коли я стеснялась, да и дома отношение к нему у меня переменилось. Я уже не воспринимала его как родного дядю. Он стал для меня Учителем — существом более высокого порядка! Наверное, тогда во мне и зародилось жгучее желание — стать педагогом. Разве не здорово — дарить детям радость первооткрытия, как это получалось у дяди Коли!

Неудивительно, что с тех пор любимой моей игрой стала «игра в школу». Я буквально умоляла своих подруг и знакомых малышей присесть за воображаемые «парты», раздавала бумажки, и мы дружно выписывали все те же кружочки, палочки, буквы с цифрами. Я помогала им, поправляла руку, а после с упоением ставила пятерки — всегда одни только пятерки! Не знаю, каково приходилось моим спутникам по детским играм, но я в те минуты ощущала подлинное счастье! Да и ученики моей тогдашней «школы» недовольства не высказывали — «уроков» не прогуливали, с «учителем» не пререкались.

Нередко, вспоминая свое детство, ученые, художники и писатели рассказывают, как много они читали. Я в этом смысле опоздала — и опоздала весьма основательно. Книг у нас попросту не было. Была одна старенькая по бухучету, но в ней я писала исключительно палочки-кружочки. Чтение открылось для меня много позже, а тогда моим любимым занятием была работа по дому. Да, да! Можно смеяться, но я действительно любила наводить чистоту — без конца протирала тряпками столы и полки, занималась мытьем посуды и полов. На этом однажды и погорела. А правильнее сказать — прокололась. Отмывая пол, умудрилась наступить пяткой на случайный гвоздь. Но гвоздь там или не гвоздь, — учеба прежде всего! Отчаянно прихрамывая, я добрела до школы, а там потеряла сознание от потери крови. Пришлось дяде Коле делать мне перевязку и нести домой на руках. С учебой в тот день у меня не вышло…

Глава 9 Мы переезжаем в Свердловск!

Пролетели три мирных года, но и в 1948 году наш папа продолжал работать в Трудовой армии, в далеком Свердловске. Работал он на ТМЗ, что расшифровывалось как турбомоторный завод. Завод этот только-только построили, и рабочая сила там была в дефиците. Дисциплина в трудоармии соблюдалась суровая, и отец даже не имел возможности навещать нас. Всякий раз, выбираясь к нему, мама вынуждена была оформлять пропуск. К папе в город она отвозила картошку, обратно везла что-нибудь полезное — нитки, иглы, ткань. Однажды накупила целый чемодан ситца, а на станции Злоказово его и украли. Но пережили, воровство тогда было делом повсеместным.

И вот в один прекрасный день нашему разобщению с отцом пришел конец. Маме дали долгожданное разрешение на переезд к мужу в Свердловск. Мы были в восторге и тревоге. С одной стороны ехать к папе — это чудо, с другой — страшновато покидать родную деревню. Но если решили, значит — решили. Мы спешно собрались, благо вещей было немного. Все накопленные непосильным трудом богатства запросто уместились в один сундук и пару холщевых мешков.

Сегодня, чтобы добраться на машине из Екатеринбурга до моей родной Верхней Вязовки, понадобится 4 часа. Тогда же это вылилось в самое настоящее путешествие! Сколько потрясений мы испытали, сколько открытий сделали! Наверное, не меньше, чем сделал Радищев, путешествуя из Петербурга в Москву, или мореплаватели, попадавшие из Европы в Америку.

Отлично помню эти дни. Была теплая осень — октябрь 1948 года. Скрипит и покачивается наша телега, справа и слева проплывают красивейшие лесные пейзажи с золотисто-багряной листвой. Над нами чистое голубое небо, всхрапывает и неспешно цокает копытами везущая нас лошадка. Бабушка Анна провожает нас, дает последние напутствия. 40 километров до станции Злоказово и впрямь превращаются в настоящее путешествие.

Время от времени мы останавливаемся вблизи воды на чудесных полянках. Мама отпускает нас побегать и размять ноги. Погода способствует доброму настроению и радостному ожиданию встреч с неизвестным.

И встречи эти застали нас врасплох. Я, конечно, знала, что на станции мы пересядем с телеги на поезд, но мы, малыши, и понятия не имели, что это такое. Слышать — слышали, но ни разу не видели! Да мы и машин никогда не видали. Как и наша бедная лошадка. Уже перед самой станцией выехавший навстречу грузовик-полуторка заставил ее шарахнуться к обочине, едва не опрокинув телегу. Кто перепугался больше — мы или лошадь, трудно было сказать, но промчавшееся мимо гудящее и рычащее чудовище произвело на нас глубокое впечатление. Еще больше меня поразил по приезду на станцию увиденный паровоз. С восхищением я наблюдала, как работает кривошипно-шатунный механизм, приводящий в движение эту громаду! А уж черный дым, густо идущий из трубы, и вовсе повергал в ужас. Поразило и то, как много вагонов подцепили к этому стальному зверю! Такой мне и запомнилась станция Злоказово.

Много позже я разузнала, что название ее вовсе не было «злым». Село основал в 1897 кусинский житель Михаил Архипов, и первоначальное название села было Архиповские Печи. В селе жили семьи углежогов, поставлявшие древесный уголь на Никольский завод. Позже, в 1903 г., поселение вместе с заводом перешло в собственность рода Злоказовых, бывших крепостных, принадлежавшим Демидовым. Они и возвели рядом с поселком железнодорожную станцию. Так и возникло название «Злоказово», и главное наше путешествие началось именно здесь. Уж не знаю, каким в точности маршрутом мы ехали, но дорога до Свердловска заняла три дня! И все три дня мы с братишкой Толей и сестрой Ниной не отходили от окна. Смотрели и смотрели на пробегающие мимо столбы, реки, мосты и дома. После крохотной Верхней Вязовки это все потрясало. Мы не видели убожества строений и послевоенной разрухи, нам не с чем было сравнивать. Для нас это был ослепительно яркий и восхитительный мир. Мы еще не ведали, что нашим потрясениям суждено продолжиться и дальше. Оказалось, даже три дня дороги мало подготовили нас к тому, что увидели мы по приезду в Свердловск. Гудение множества машин, обилие людей, звенящие трамваи, и, наконец, огромные — в 2—3 этажа дома! Это был ужас и восторг одновременно. Даже подумать было жутко, что среди всех этих чудес нам придется теперь обитать. Мы стали свердловчанами!

Глава 10 Наша новая Родина

Жильем нашего отца оказался деревянный одноэтажный барак №8 на Эльмаше по улице Новгородской. Туда мы добрались довольно быстро — на трамвае. В комнатке на 16 квадратных метров располагалась небольшая печь на пару конфорок, стояли четыре кровати и один-единственный стол. Мама ушла, наказав никуда не отлучаться. Нам показали кровать отца, и мы, трое ошарашенных детей, сели на нее, боясь пошевелиться. И ведь долго сидели! Время шло, стало темнеть, начали возвращаться с работы товарищи отца. Нашему появлению они очень удивились, а еще больше удивились, что мы сидим в темноте. Секунда, и под потолком зажглась лампа — электрическая, с нитью накаливания — чудо, которое мы видели впервые!

А потом наконец-то пришли родители. Оказывается, мама ходила к проходной, где и дождалась появления папы. После объятий и радостных возгласов, наши родители вскипятили в чайнике воду, а в алюминиевую тарелку папа насыпал сахарного песку, выдав нам по огромному куску черного хлеба. И началось объедение! Макая хлеб в сахарный песок, мы запивали его горячей водой из металлических кружек. Какое же это было наслаждение! И тут же нам объявили еще одну радостную новость: вся эта огромная комната — отныне становилась нашей!

Для современников стоит добавить, что в Европе люди в это же время в огромном множестве спали на улицах. Тем, у кого находилась сколько-нибудь пенсов или сантимов, предлагался «роскошный» ночлег с веревочном подвесом. Люди не лежали на кроватях, они сидели или стояли, перевесившись, словно белье, через натянутые поперек помещения веревки. Почему? Да потому что так их влезало в утлые комнатенки значительно больше. Россию модно ругать да клеймить, только вот в «просвещенной» Европе жути в те непростые времена было неизмеримо больше. Добавлю, что те же европейские улочки время от времени «подчищали» от бродяжек самым жесточайшим образом. Генрих VIII, к примеру, за время своего правления казнил более 72 тысяч человек. Не за бунт или крамолу — всего лишь за отсутствие жилого угла! Нечто похожее наблюдалось и в других европейских странах. Так что комнатка наша была счастьем и роскошью! И новый свой адрес я вызубрила в первый же день: улица Новгородская, дом 8, комната №9! В этой самой комнатке мы и прожили до 1964 года…

Родители снова ушли — на этот раз в магазин, а мы остались одни. Старшая сестра Нина запомнили, как взрослые включали свет и тут же предложила как следует освоить этот процесс. Передвинув табурет, она дотянулась до выключателя и принялась включать и выключать лампу. Свет послушно исчезал и появлялся, мы с Анатолием визжали от восторга. После Нины взобралась на табурет я. Весь вечер до прихода родителей, к радости маленького Анатолия, я раз за разом нажимала выключатель, управляя электрическим светом. Это было сродни волшебству, и, возможно, в тот вечер был сделан окончательный выбор любимого направления — не математики и не ботаники, а именно — Физики.

Когда сегодня мои ученики отвечают на уроках, я вижу в их ответах себя маленькую. Вижу, как, произнося слова «электричество», «атом», «квант», они не очень задумываются над их сутью. И точно так же я в своей деревеньке бездумно воспринимала такие слова, как «паровоз», «фронт», «армия», «город». Следом за мамой я попугайчиком могла повторять целые фразы: «наш папа на фронте», «мы поедем на паровозе в Свердловск», но это было всего лишь неумелое звукоподражание. Выслушивая ответы учеников, чувствуя их внутреннее непонимание, я всякий раз пытаюсь растолковать им суть явления. Пожалуй, это и есть один из краеугольных камней в учительской практике — донести то, чего не доносят сухие формулировки учебников, показать, насколько прекрасен и интересен окружающий мир! Уверена, именно в этом состоит основной смысл физики — да и всех иных предметов. И мне сложно понять, как можно — закончить школу, не полюбив чтение, не осознав могучей роли математики, магии физики и химии, увлекательной красоты географии и биологии? А ведь чаще всего так и происходит. Дети покидают школы без любви к наукам, к учителям и друг к другу. Беда, с которой нужно бороться, и я пыталась это делать, как могла. Думаю, детская память мне очень в этом пригодилась, и, обсуждая с учениками волновую и квантовую теорию света, я вспоминаю ту первую лампочку, которую мы увидели. Удивительно, но она и впрямь осветила не только нашу комнатку, но и наши головы. И термин «просветление» я понимаю теперь особенно остро. Это не красивая метафора, это самая настоящая правда…

Глава 11 И снова школа!

Долго отдыхать нам не пришлось. Сестра Нина отправилась в школу №67 (тогда это была женская школа-десятилетка), меня же мама привела в школу №56. Двухэтажное здание с четырьмя массивными колоннами у входа показалось мне просто огромным. А сколько там было коридоров, комнат и ответвлений! Я по-настоящему перепугалась, что заблужусь в нем. Забегая вперед, скажу, что В 1954 году школу превратили в Дом пионеров им. Володи Дубинина. Сейчас это центр детского творчества «Галактика» (ул. Баумана, 31).

Школа давала семилетнее образование, а директором её был Николаев Семен Ильич. Встретив нас с мамой, он без лишних слов изучил мой табель и объявил, что учиться я буду в 3 «В» классе у Валентины Михайловны Пьянковой. Взяв меня за руку, он привел меня в просторный класс, густо заставленный партами. Я оказалась в прицеле множества глаз и, конечно же, запаниковала. Быть новенькой в незнакомом коллективе всегда страшно. Я же была новенькой втройне — в незнакомом классе, в незнакомом городе, в незнакомой цивилизации. Буквально всё было для меня абсолютно неизведанным. Директор что-то шепнул учительнице и вышел. Меня коротко представили:

— Эту девочку зовут Рая. В своей школе она училась только на пятерки. Очень надеюсь, что и в нашей школе она будет учиться также.

Ни капли не сомневаясь, что так оно и будет, я самоуверенно кивнула. Поскольку все парты были заняты, меня посадили ТРЕТЬЕЙ за первую парту. Решение было вполне разумным; со второго и третьего ряда я вряд ли сумела бы что-то разглядеть. Ростик у меня был миниатюрный, и мальчишки в первый же день окрестили меня Кнопкой. Но учительницу свою я не подвела и училась старательно. Много позже, когда уже коллегами мы встретились с Валентиной Михайловной в школе №99, она сказала мне, что более идеальной ученицы она не встречала. К слову сказать, и мне с учительницей Пьянковой очень повезло. Мудрая, ироничная, не боящаяся высказывать собственное мнение, она укрепила меня в моем желании стать педагогом. Неудивительно, что, спустя годы, она получила звание «Заслуженного учителя России». Пусть не слишком скромно, но слова ее были недалеки от правды: училась я практически идеально. Не потому, что была сверхспособной, мне просто нравилось учиться. Опьянял сам процесс получения новых навыков и знаний. Кроме того, глубоко внутри я понимала, что попала в новый для себя мир — практически вырвалась из диких джунглей. В той прошлой моей Родине было удивительное небо, были замечательные люди, но здесь кроме всего прочего мне предлагалось нечто иное — знания об окружающем мире, умение рассуждать, думать, отыскивать большие и малые истины. Я действительно дорожила каждой минутой урока. Меня раздражали мальчишки, отвлекавшие учительницу всевозможной ерундой, сердили взрослые, время от времени заглядывавшие в класс и отбиравшие у нас драгоценные секунды. Я наверстывала упущенное — все равно как бегун, догоняющий на соревнованиях соперников. А тогдашней своей энергии я завидую и сейчас.

Детсадов в то время не было. И братик Толя оставался дома один, тоскливо ожидая нашего возвращения. Папа работал все на том же заводе слесарем, мама устроилась в котельную — грузила уголь (!), а мы с Ниной учились. Когда же получалось собираться вместе, сразу становилось хорошо и уютно. Забравшись на шкаф, Анатолий в самодельный рупор отдавал нам чудные команды или смешным детским баском копировал тогдашнее радио: «Внимание-внимание! Говорит Москва. Московское время — десять часов ровно!» Звучало это очень смешно, мы хохотали до упаду, а Анатолий, воодушевившись нашей реакцией, старался еще больше. Иногда же папа брал балалайку, мама — гитару, и начинался семейный концерт. Родители играли знакомые мелодии (и довольно неплохо!), Анатолий бил в барабан или попросту хлопал в ладоши, Нина молча слушала, а я танцевала, изображая балерину.

Помню, что очень скучала по бабушке Анне, мысленно писала ей письма. Ну, а мама однажды решила меня крестить, и мы отправились в Михайловскую церковь. Народу было много, и батюшка делал все машинально, я даже толком не слышал, что он там нашептывал. Честно говоря, процедура крещения разочаровала. Еще и мужчина какой-то подошел к священнику, сказал, что машина подъехала, и надо бы поторапливаться. Так что вся последующая часть крещения была откровенно скомкана, — батюшке явно было не до меня… Так и получилось, что на крещение я пришла верующей в Бога, а ушла практически атеисткой.

Впоследствии я подходила к этому непростому вопросу справа и слева, погружалась в него с головой, прислушивалась сердцем. Мне мало было просто верить или не верить, — я хотела знать, а если не знать, то хотя бы чуточку приблизиться к таинству знания. Ведь для чего-то дарован человеку мозг! И помню свое первое удивление, когда в научном журнале я наткнулась на статью, сообщающую, что более трети нобелевских лауреатов убеждены в божественном происхождении мира! Мне снова было, о чем призадуматься…

Насколько помню, в то время мы не голодали, но и какой-то роскоши позволить себе не могли. Родителям приходилось много работать, домой они приходили всегда затемно. Папа был в числе ударников, имел много грамот, но это било и по здоровью. На работу же чуть ли не до 47 года их водили строем, словно уголовников. Выстраивали шеренгой перед нашими бараками, пересчитывали и вели на завод. Люди мерзли, ворчали, но приходилось подчиняться вздорным правилам. Особенно, по словам папы, лютовал один лейтенантик из конвоиров — чуть ли не до рукоприкладства доходило. «Мне бы винтовку, как на финском фронте, — говаривал он. — И снял бы его без содрогания».. Мы, понятное дело, слушали его с ужасом и сочувствием, и что тогда творилось в наших перегруженных правдой и неправдой головушках, сегодня невозможно представить.

Глава 12 В новый класс в новой форме!

В школе, куда я попала, дети носили особую форму: коричневое платье, белый воротничок и черный фартук. Я же весь 3 класс (свой первый год учебы) проходила в чем попало, а потому твердо решила, что летом заработаю себе на форму. Разумеется, на стройку и на завод меня бы не приняли, но помогли обстоятельства. А может, как сегодня вещают иные психопрактики, материализовались мои мыслеформы. Соседке по бараку не с кем было оставить своего маленького сына, и она сама предложила мне понянчиться с ее Олежкой месяц-полтора, пока из деревни не приедут родственники. Таким образом, в 9 лет я превратилась в няньку. Как только соседка уходила на работу, я вставала на дежурство — кормила Олежку кашей и молоком из бутылочки, качала кроватку, усыпляла и успокаивала малыша, разговаривала с ним, играла в игрушки. На руки его не брала, так как ребенок был весьма упитанный, и я в свои девять лет могла его запросто уронить. Но в общем и целом мы с ним ладили, ревел он нечасто и быстро ко мне привык — радостно гугукал, улыбался. Да и мне это было не в новинку, поскольку пришлось несколько лет кряду нянчиться с родным братом Анатолием.

Так и получилось у меня за пару летних месяцев заработать первые настоящие деньги! Мама купила на них коричневую штапельную ткань с белыми звездочками и сшила замечательное платье! Отныне я готова была отправляться в 4 класс в новенькой форме, как и все мои подруги.

Но до этого было еще одно памятное событие. Тем же летом 5 августа мне исполнилось 10 лет — мой первый настоящий юбилей! Только вот никакого чудесного поздравления не случилось. Родители ушли на работу как обычно, а я осталась дома. Маленький Анатолий про дни рождений тоже знал мало, играл себе и не обращал на меня никакого внимания, сестра Нина куда-то убрела. Мне было бесконечно грустно, и растущая в груди обида заставила действовать. Решение о мести пришло быстро. Вооружившись тяпкой, я отправилась на дальние огороды. В те времена в городах было сложно с продуктами, страна только-только вставала на ноги. Неудивительно, что горожане сами вскапывали самостийные огороды. Выбирали в лесу (а мы жили на окраине города) ровные поляны, очищали от сорняков и засаживали картошкой. Ни заборов, ни иных ограждений не строили. В те времена и двери-то не всегда запирали, хотя благополучием, разумеется, не пахло, — были и грабежи, и кражи. Всего лишь за год до этого, когда я стояла в очереди за хлебом, доверчиво держа в руках сторублевую купюру, на глазах у всех ко мне подскочил мужчина, выхватил деньги и тут же исчез. Но вот огороды люди как-то не трогали.

Наша делянка располагалась километрах в двух от дома. Добравшись до нее, я рьяно взялась окучивать рядки. Делянка была не очень большая, но детских силенок хватило ненадолго. Уже к середине поля я крепко устала. И все-таки жар обиды придавал сил. Во мне всегда было что-то такое — не злость, не жестокость, а некий боевой настрой и готовность сопротивляться. Наперекор всему и через «не могу» — доказывать всем и себе, что я не сдамся, что я была, есть и буду! Возможно, это качество передалось от моего папы. Он тоже не умел работать плохо и вполсилы. На работе у него по этому поводу были даже конфликты. Как ударник он вечно висел на доске почета, собственным трудом доказывая, как много можно успеть сделать за рабочий день. Только вот равняться на таких всегда трудно. Тем не менее, государство корректировало нормативы именно под стахановских передовиков. А потому какой-либо любовью общество к ним не пылало. Вот и я не останавливалась, пока не прополола и не окучила все до единого рядка. Устала так, что, казалось, руки вот-вот отвалятся.

Когда я вернулась, родители были уже дома. Видок мой, конечно, их удивил — потная, чумазая, с тяпкой через плечо.

— Ты хоть знаешь, что у тебя сегодня день рождения? — такими словами встретила меня мама. — Тебя и подарок ждет, а ты вон что удумала — на огороде копаться…

Все тут же и разрешилось, и я снова была счастлива. Никто ни о чем не забыл, и мои родители по-прежнему меня любили. Подарочный кулек с конфетами действительно лежал на столе не тронутый — поджидал меня.

Мама отправила дочку-именинницу умываться, а мой гордый доклад об окученном огороде приняла, удивленно покачав головой. Ну, а про свою глупую обиду я родителям, конечно же, рассказывать не стала.

Праздничный чай с конфетами был чудесен, только вот сил на празднование у меня не осталось. Нацеловавшись с родителями, я прилегла отдохнуть на топчан и тут же уснула.

Глава 13 Жизнь продолжается

Жизнь в городе была пестрее, чем в деревне, но некоторые занятия у нас оставались прежними. Так летом мы ходили в лес за пиканами, крапивой, лебедой. Собирали землянику, костянику. Обязательным был поиск хвороста. Если с нами шел отец, то крепкой дубиной он сбивал с сосен сухие ветки. Мы подбирали их, обвязывали веревками, на спинах несли домой. Дрова по возвращении складывали в сарайчик возле барака. Он так и назывался — дровяник.

В речке Вязовке купаться было невозможно, а потому плавать я стала учиться только в Свердловске. В лесу, на окраине Эльмаша, располагались Калиновские разрезы, туда мы и бегали дворовой компанией купаться. Я плавала у самого берега — и исключительно по-собачьи. Стиль самый нелепый из всех возможных. Движений много, толку — ноль. Мои друзья и подруги отважно переплывали на другой берег, а я барахталась на одном месте. Дальний берег казался мне удивительно далеким. Хотя и было там всего-то метров пятьдесят с небольшим. Если позволяла погода, и срочной работы не было, мы проводили на разрезах целые дни — играли в волейбол, плескались, загорали. Хорошо помню, что еды с собой никакой не брали, но есть почему-то не хотелось. Странные у нас были организмы…

Еще помню соседа по бараку Николая, который, выпив, бегал по коридору, пугая людей пьяными криками, признаваясь, что некогда участвовал в расстреле царской семьи. Показывал — как и в кого стрелял, рыдал и смеялся. Кто-то верил ему, кто-то нет. Но поглядывали на звероватого соседа с опаской. Слабоумные сестры Николая работали дворничихами, а сам он производил жутковатое впечатление. Этакий Шариков Полиграф Полиграфорвич. Так что внешне на роль цареубийцы он вполне подходил. Но как оно было в действительности, сегодня уже не доискаться. В свете множества версий не столь уж сумасшедшей представляется и та, в которой под видом царской семьи большевики расстреляли случайных жертв, а самих Романовых по подземному ходу, оставшемуся еще с Расторгуевских времен, вывели за пределы оцепленного периметра, переправив за границу. Своя логика в этом наличествовала. Достоверно известно, как тот же Ленин пытался предотвратить расстрел князей Романовых в Петрограде, послав Горького с собственноручно написанным указанием выпустить Великих князей на свободу. Однако чекисты решили по-своему. Ленина не послушали, а Горького опередили.

Папа же нам рассказывал другие истории. Например, про рабочих узбеков, которые жили в бараке до нас. Заработанные деньги они прятали в подушки и матрасы, сами же экономили практически на всем. Так и умерли от голода. Когда забирали их тела, обнаружили спрятанные деньги. Никто не понимал, как так можно — изнурять себя до такой степени…

Но это все казалось нам ужасно далеким, узнаваемом только из рассказов родителей. От учителей мы получали знания иного рода, и еще раз хочется сказать: с моей первой учительницей мне, в самом деле, повезло. При всей любви и уважении, дядя Коля был, конечно же, не в счет. Он предлагал то немногое, что знал и умел. Ну, а Валентина Михайловна в этом плане была недосягаема. Мне казалось, она знала всё и обо всем, и слово, данное ей, я сдержала. Отставание от одноклассников было быстро преодолено. Меня спасала отличная память, я легко запоминало все озвученное на уроке. Сказалась и любовь к прописям, тетрадки мои ставились всегда в пример.

В четвертом классе любимую учительницу сменила Самочернова Маргарита Васильевна. Она была немного другой — бескомпромиссная энтузиастка своего времени, настоящая коммунистка. Учиться у нее было гораздо сложнее, но мы, дети, прощали ей эту твердость, поскольку и к себе она была беспощадна. Все свободное время она тратила на школу и учащихся, так и не обзаведясь семьей. Не уверена, что подобная жесткость необходима в школах (особенно в начальных классах), однако и этот опыт был для меня крайне полезен. Ну, а желание — учиться и учиться — во мне только нарастало. Я готова была ухватиться за любую возможность овладеть чем-то новым, и когда в школе появился хор, возглавляемый Петром Васильевичем Вориводой, студентом консерватории, я немедленно туда записалась. Впрочем, не я одна. Записывались ребята из нашего класса, были дети постарше и помладше. Это сегодня можно выбирать и придирчиво копаться среди сотен секций, кружков и клубов. Тем более, что альтернатива всегда под рукой — смартфон, планшет или компьютер. Тогда же мы были совершенно открыты всем вольным ветрам, включая и самые экзотические. Да и невозможно было отказаться от занятий Вориводы. Петр Васильевич прекрасно играл на аккордеоне, замечательно пел и всегда одевался с иголочки: белоснежная сорочка, безукоризненно повязанный галстук, начищенные до пламенного сияния туфли. Он казался нам человеком из другого мира, и мы жутко завидовали пионервожатой Кате, за которой Петр Васильевич красиво ухаживал. И сами старались следить за собой, являясь на хоровые занятия причесанными, в выглаженной и чистой одежде.

Воривода был приветлив и добр, воздерживался от нотаций, от лишних замечаний. С ним было удивительно легко. При этом он в доступной форме излагал тайны мира музыки, демонстрировал, как петь первым и вторым голосом. Петр Васильевич и не догадывался. каким принцем для нас был. На его занятиях мы могли сколь угодно долго разучивать любые песни. К слову сказать, был и результат: наш хор достаточно успешно выступал в районных смотрах и уверенно выходил в городские финалы. Вориводе оставалось учиться в консерватории три года, и три года продолжалось наше музыкальное счастье.

Возможно, так распорядилась судьба, и вряд ли я настолько обманывалась в людях. Мне, в самом деле, всю жизнь везло на учителей. И сегодня, когда ученики или дети моих учеников тайно рассказывают мне о своей нелюбви к школе, о ненависти к тем или иным преподавателям, я испытываю состояние шока. Как?! Разве такое бывает? Но, увы, к великому сожалению, бывает — и куда чаще, чем мы полагаем. Однако у меня наблюдалась совершенно иная картина. Где бы я ни училась, всегда находились учителя, в которых я попросту влюблялась с первых уроков. И именно с них мне отчаянно хотелось брать пример.

Глава 14 Первая любовь, школьные года…

Помните строки из песни ансамбля «Пламя»?

Первая любовь… Звонкие года,

В лужах голубых стекляшки льда…

Не повторяется, не повторяется

Не повторяется такое никогда…

Не знаю, как там насчет возможности повторения сильных чувств, но правда кроется в том, что детские ощущения стократ сильнее взрослых. И счастье тем, кто влюблялся в юные годы! Тем же, кто не влюблялся, можно только посочувствовать.

Влюбилась в своего «принца» и я. Случилось это еще в 4 классе, и с тех пор я верно и преданно вздыхала по своему избранному до самого последнего класса. Увы, объект моей любви не обращал на меня никакого внимания. Звали его Вовка Селезнев, и учился он в параллельном классе. Ничуть не преувеличив, скажу, что он был кумиром всех девчонок в школе. Высокий, статный, спортивный. Нам он тогда казался красавцем. Кроме того, он прекрасно играл в волейбол, забивал рекордное число голов на футбольном поле, да еще и жил, оказывается, в соседнем бараке. Как-то так получалось, что он был первым повсюду — бегал быстрее всех, прыгал выше всех и гранату бросал дальше других ребят. Без него не получалось нарисовать газету, не удавалось сочинить стихи. В его блеске терялись и пропадали все прочие мальчишки. Но и они на него не дулись, принимали первенство Вовки как должное, поскольку он не зазнавался и умел быть хорошим другом. На танцах Вовка всегда вальсировал с самыми красивыми девочками и принимал как должное, когда его приглашали на «белый танец».

Вот только беда заключалась в том, что в школе, где учился Вовка, училась и я. Девочка, которой в первый же год дали кличку Кнопка. Шансов обратить на себя внимание Вовки у меня не было ни малейших. Ростик — скромнее скромного, на носу и щеках — россыпь веснушек, вместо модной прически — тоненькие косички с бантами. Один плюс — когда затевались какие-нибудь гимнастические «пирамиды» к праздникам и требовалось поднять наверх спортсменку, делающую красивую «ласточку», все тут же вспоминали о Кнопке. Еще бы! Это не гиппопотама на руках держать, тут много сил не надо. Из прочих моих достижений — были пятерки в дневнике и тетрадях, но это среди детей никогда особенно не котировалось. Хуже всего, что за минувшее лето перед шестым классом подруги мои подросли и похорошели, стали совсем взрослыми. У них и разговоры изменились — говорили о косметике, о фасонах одежды. Само собой, обсуждали очередные успехи Вовки Селезнева: «Вы слышали, как он играет на гитаре? Просто с ума сойти!», «А вы знаете, что он обыграл Кулагина, чемпиона школы по шахматам?»

Я слушала и млела. Когда любишь, принимаешь как должное все хвалебные отзывы о своей пассии. И разве не здорово — любить успешного принца? Особого внимания от Вовки мне и не требовалось. Мне было уютно в моей детской влюбленности. По утрам я просыпалась и радостно спешила в школу. Поскольку знала, что снова увижу своего Вовку. Вечером, засыпая, я воображала, что однажды он вдруг заметит меня и поймет, насколько был слеп. Словом, фантазировала и мечтала, как и большинство нормальных девочек.

Перелом случился в последний год учебы, когда наши шефы затеяли в школе шахматно-шашечный турнир среди старшеклассников. Даже пообещали победителю приз. В шашки я играла неплохо, но о шахматах имела более чем смутное представление. Даже Остап Бендер успел сыграть в своей жизни один-единственный раз до своей эпохальной схватки в Васюках. У меня же не было и этого опыта. Я не понимала в шахматах ровным счетом ничего. Но я обожала преодолевать барьеры, а тут был даже не барьер, а целый барьерище! За пару недель до соревнований у знакомой подруги Риммы я взяла несколько шахматных уроков, выучившись правильно ходить и уяснив в общих чертах стратегию игры. После чего принялась играть со всеми подряд, активно тренируя свои зачаточные навыки.

И вот звездный час пробил, начался турнир. Шефы составили план соревнований, выступив в роли наблюдателей и судей. При этом девочки играли в шашки, мальчики — в шахматы.

В том, что Вовка легко обыграет всех соперников, никто не сомневался, а вот то, что незаметная Кнопка одну за другой станет побеждать своих подруг, стало сенсацией. Я же вошла в раж и сражалась вдохновенно. Когда осталось двое победителей — Вовка и я, шефы решили дать возможность сразиться и нам. Только не в шашки, а в шахматы! И вызов я приняла. Красавец Селезнев был настолько в себе уверен, что предложил мне фору — сыграть без ферзя. Конечно же, я гордо отказалась, и мы скрестили шпаги.

Вовка ходил быстро и небрежно, я отвечала осторожно, тщательно продумывая каждый ход. Партия оказалась напряженной, и через некоторое время самоуверенность Вовки переросла в тревогу, а там и в легкий испуг. Ситуация на доске складывалась явно не в его пользу, и он отчетливо понял, что может даже проиграть. И кому? Какой-то Кнопке! Девчонке, про которую можно было сказать «от горшка два вершка». Игра его изменилась. Теперь и Вовка начал подолгу задумываться над ходами. Да и на меня он посматривал совершенно иначе. Вокруг сгрудились болельщики из всех трех классов. Партия и впрямь получилось напряженная.

Я очень стремилась выиграть, но чуда не случилось. Все-таки игроком Вовка был сильным. Однако то, что мы бились чуть ли не на равных, произвело впечатление на всех. А главным образом — на самого Вовку. Именно тогда он впервые меня и разглядел. Мы начали общаться на переменах, а на катке на зависть всем девчонкам брались за руки и катались парой. Кульминацией же стало его приглашение в кино. Да, да! Вовка Селезнев самолично пригласил меня в кинотеатр, купив билеты и мороженое. За первым приглашением последовало второе, и вот там, после киносеанса, произошло непредвиденное. До сих пор не могу это толком объяснить, но вся моя трехлетняя любовь одномоментно испарилась. Я вдруг разглядела в Вовке обыкновенного мальчишку — да, симпатичного, умного, высокого, но все же не короля и не принца. Возможно, он олицетворял для меня некий мираж или неприступную крепость. Все его любили, и я шла вместе со всеми. Но крепость неожиданно пала, мираж рассеялся — и не по чьей-то злой воле, а сам собой. Что-то произошло с моим зрением и моим сердцем. Любовь улетучилась легким облачком, и с Вовкой мы остались просто друзьями.

Глава 15 Несносный ученик

Класс, в котором я училась, идеальным, конечно же, не был. Как и сегодня девчонки объединялись в группы по интересам, завидовали, ревновали, затевали интриги. Мальчишки носились на переменах, делали пугачи и рогатки, нередко приносили их в школу, устраивали перестрелки. Разумеется, дрались-мирились, играли в чику, убегали с уроков. Однажды на уроке математики произошло ЧП. Урок вел старенький и безобидный Михаил Михайлович, и Вовка Шаповаленко, один из наиболее хулиганистых ребят, выстрелил из рогатки и попал учителю в глаз. Хорошо, не выбил, но был собран экстренный педсовет. Учителя всерьез решали, что делать с Вовкой. Поначалу хотели исключить из школы, но кто-то предложил другой вариант — а именно посадить провинившегося с самой образцовой ученицей. Если ученица не выдержит и не сумеет повлиять на Шаповаленко, тогда и бороться за него бесполезно — выгнать из школы, и все дела. В качестве образцово-показательной ученицы выбрали меня!

Теперь-то я понимаю, какой строгой «заучкой» считало меня большинство учителей, да и, наверное, сами ребята. Отличница, аккуратистка, никогда и нигде не проявлявшая порочных качеств, не умеющая ни кричать, ни ругаться. Именно таким и подбрасывай двоечников на перевоспитание! А что я могла — при своем-то ростике да в свои годы? Так или иначе, но решение педсовета повергло меня в полную растерянность. Вовка был, конечно, жуткий хулиган, но его маму я хорошо знала. Она дружила с моей мамой, и они вместе работали в котельной ТМЗ. Я знала, что отца у них убили на фронте, и что семья едва сводит концы с концами. И я решила испытание выдержать.

Легко сказать, непросто сделать! Шаповаленко явно не сознавал, чем рискует и чем это все может закончиться. Зато я отлично понимала, что, оказавшись вне школы, этот неугомонный обормот тут же покатится по наклонной плоскости. Мне, в самом деле, было жаль Вовку и его маму, и, сцепив зубы, я стоически выдерживала все его выходки. Ну, а Вовку это, похоже, только забавляло. На уроках он комментировал мое поведение, а когда я писала, подталкивал меня локтем. Стоило мне отвлечься, он тут же рисовал в моей тетради рожицы. Управы на него никакой не было. На переменах он старался вовсю — выплясывал передо мной, пел оскорбительные частушки. Но я держалась и в конце концов победила. Вовка то ли устал шалить, то ли решил, что тратить на меня свои хулиганские таланты не стоит. Он не превратился в хорошиста, но все же остепенился и, к удовольствию учителей, наконец-то закончил школу.

Уже много-много лет спустя, я узнала, что после семилетки Шаповаленко Вовка уехал учиться в военно-морское училище. Прошло более десяти лет, и, как-то шагая по улице, я вдруг услышала веселый окрик: «Да это ж Кнопка! Эй, Кнопка, стой!»

Это был все тот же Вовка Шаповаленко — только возмужавший и стократ поумневший. К слову сказать, и я уже не была Кнопкой, дотянувшись, наконец-то, до среднестатистических 158 сантиметров. С Вовкой мы дружески поболтали. Гуляя, с удовольствием вспоминали детские годы, его шалости и мое долготерпение. Мне было радостно и приятно. Прежде всего, от того, что я сознавала: мог стать Вовка никчемным хулиганом и бандитом, однако не стал. Школа не дала ему опуститься на дно, море и служба превратили в Человека.

Впоследствии от Алеши Халина, еще одного моего одноклассника, я узнала, что Шаповаленко многие годы благополучно плавал по морям-океанам в чине капитана III ранга, а позже был назначен советником аташе в Саудовской Аравии. Карьера и впрямь неплохая для балбеса, стрелявшего в учителя из рогатки! Возможно, я преувеличиваю, но в чем-то здесь была и моя заслуга.

Глава 16 Под тенью Свердлова

Скверно, когда отказываются от истории, когда произвольно меняют названия улиц и целых городов. Свердловску в этом смысле не повезло дважды, а может, и трижды, поскольку до сих пор не утихают споры, в честь какой Екатерины был назван город — Екатерины I, честно скажем, не самой выдающейся особы или святой Екатерины великомученицы. Казалось бы, все ясно — конечно же, в честь супруги Петра I. Однако, стоит взглянуть на казенные печати того времени (с непременным символическим колесом), почитать переписку Татищева и других государственных мужей, и вновь всплывают вопросы самого интересного свойства…

Но речь о другом. О том, что историю нужно беречь и ценить, какой бы горькой она не была. В этом смысле можно привести в пример многие европейские столицы, в которых намеренно сохранили старые кварталы, не застраивая их небоскребами и торговыми центрами, ничего не разрушая и не перекрашивая. На мой взгляд, здесь бессмысленны споры о том, несет ли в себе та или иная архитектура историческую ценность или не несет. У нас без того мало что сохранилось от прошлого. И сейчас я говорю не только об Екатеринбурге, но и о других городах страны. Скажем, в городе Ирбите, не так давно сам собой рухнул особняк, некогда подаренный Д. Н. Маминым-Сибиряком родной сестре. И старый Ирбит с его уникальными кирпичными кладками продолжает ветшать и разрушаться. Хотя кто знает, впусти туда юрких строителей, и разрушения исторических зданий пошло бы еще быстрее.

Вот и наш город менялся прямо на глазах. Сразу отмечу, я не против современных стадионов, парков и торговых площадок, но вот как-то у нас это идет через могильные холмики, которые надежно присыпают наше прошлое. Скоропостижно исчезают здания, вроде знаменитого дома Ипатьева, вроде взорванной телебашни — самого настоящего символа города, перекраиваются и переименовываются улицы.

Даже центр Екатеринбурга не пощадили бурные времена. А ведь тут не было ни артиллерийских боев, ни авиационных бомбежек, — все изменения произошли исключительно «мирным путем». Так до 1917 года на главной площади города (тогда она называлась Кафедральной) стоял памятник царю Александру Второму. Он располагался на перекрестке улиц Ленина и 8 Марта. Но после революции чугунного императора снесли, началась скульптурная чехарда. Первым делом вместо царя на постамент водрузили уральскую статую Свободы — похожую на американскую, но крохотную и неказистую. Статуя не прижилась, и на ее место водрузили огромную голову Карла Маркса. Выглядело это пугающе — в центре площади — и огромная бородатая голова. Но юркие перестройщики на этом не унимались. Вместо Маркса на постамент водрузили монумент женщины с факелом. Монумент именовали гордо и звучно — «Свобода». Но чем-то «Свобода» руководство города тоже не устроила, и трудами Степана Эрьзи на постамент водрузили 6-метровую статую «Освобожденный труд». Возможно, автор пытался повторить знаменитого «Давида», но мраморного гиганта в народе презрительно обозвали «Голым Ванькой» и, спустя шесть лет, «Ваньку» демонтировали, утопив в одном из городских прудов. Также незадумчиво снесли и уникальный Богоявленский собор, построенный здесь в 1771—1774 годах. Место освободилось, и сразу после Великой Отечественной войны уже в 1948 году на площади воздвигли очередной шедевр — на этот раз памятник Отцу народов. Это была скульптура Сталина на фоне знамени с изображением Ильича. Этот памятник я еще застала, но привыкнуть так и не успела. На этот раз любители архитектурных перемен взялись за проект капитальной перестройки всей площади целиком. Здание Горсовета превратили в ратушу со шпилем, с часами-курантами и множественными скульптурами по периметру крыши. Напротив ратуши начали возводить памятник с фигурами Ленина и Сталина. Однако воплотить проект в жизнь не успели. Власть захватил Хрущев, и Сталина немедленно убрали. На свет появился тот памятник, что мы наблюдаем сегодня.

Можно, казалось бы, облегченно вздохнуть, да только завершилась ли череда реинкарнаций? Не уверена. Разговоры вокруг очередного возможного сноса никак не утихнут. Останавливаться, увы, никто не желает…

Разумеется, жить совсем без перемен невозможно, только вот мы, люди, сами отчего-то не меняемся. Мир воевал и воюет, и более того, некий флёр человеческих высокодуховных ориентиров, который пусть обманчиво, но все же царил в мире больше века назад, сегодня предан забвению. Кто богаче, тот и сильнее, а кто сильнее, тот и прав. И это уже не установка воровских зон, это вполне себе рабочая форма мировой политики.

Кстати, о зонах: насколько помню, в послевоенном Свердловске их располагалось не одна и не две. Где-то на окраинах сегодняшнего Уралмаша располагалась зона проживания японских военнопленных, а прямо у нас под носом, на Эльмаше (там, где сегодня трамвайное кольцо), размещались огороженные колючей проволокой бараки немецких военнопленных. В школы нас тогда родители не водили, и каждое утро нам приходилось терпеливо ждать, когда через распахнутые лагерные ворота выедет вереница грузовиков, забитых немцами, и минует улицу Баумана, на которой располагалась моя школа. Немцев тогда развозили по стройкам всего города. Двухэтажные дома барачного типа, которые до недавнего времени в изобилии водились на окраинах Свердловска, — это все дело рук военнопленных. Ну, а мы, конечно же, испытывали неудобства. Охрана с ружьями и автоматами оцепляла весь путь движения грузовиков, и до момента их прохода мы не могли добраться до родной школы.

Странное дело, мы относились к немцам без ненависти, хотя практически все потеряли в той войне кого-то из родных. Но хорошо помню наших женщин (включая мою маму), которые нередко бросали в грузовики проезжающим немцам кулечки с хлебом и вареными яйцами.

— Жалко ведь. Тоже люди, тоже голодные, — говорила моя мама.

И мы с ней не спорили. Это в наше не самое сытное время!

Особенность ли это славянского племени, не знаю. Но это было, и я это помню.

Глава 17 Я знакомлюсь с Олегом!

Год 1953 был для меня насыщенным. Я заканчивала семилетку — и довольно успешно, на одни пятерки. И в этом же году в марте к нам в класс зашла завуч и дрожащим голосом объявила, что умер Сталин.

Что мы знали о нашем тогдашнем вожде? Только то, что писали газеты, говорили взрослые, озвучивало радио. При Сталине я родилась, провело все свое детство. Это было чем-то привычным — как листва, как солнце. Если среди взрослых и бродили какие-то кухонные разговоры, то нас, детей, это, как правило, обходило стороной. Соответственно и реакция была бурной. Уроки отменили, а мы плакали прямо в классах на партах — кто навзрыд, кто попросту всхлипывая. Казалось, со смертью Сталина обрушится весь мир.

Но мир не обрушился, хотя с приходом Хрущева он и впрямь основательно перекосился и мог действительно взорваться в клочья. Но в этом же году я встретилась с Олегом, моим будущим мужем, и это изменило всю мою жизнь.

Как и я, Олег родился в августе, только на год и два дня позже, а свою семилетку закончил в городе Ирбите. Отличникам тогда не нужно было сдавать экзамены, и все, что от нас требовалось, это подать в учебное заведение документы. Олег поступал в горный техникум, я — в педучилище. Таким образом, лето 1953 года стало для нас летом отдыха. В футбол почему-то тогда не очень играли, а вот лапта, чижик, волейбол были популярны. В первый же вечер своего приезда Олег вышел играть с нами в волейбол. Оказалось, играет он мастерски, и наша дворовая братия тут же приняла его в свою команду. В тот вечер играли допоздна, никак не могли разойтись. Мама трижды звала меня ужинать, но мяч и сетка были мои, а ребята все никак не унимались. В итоге остались лишь мы вдвоем — Олег и я. Думаю, Олегу понравилось, что такая «шмакодявка» способна принимать его мячи и сражалась чуть ли не на равных.

В своей школе он был самым высоким, я же по-прежнему числилась в «кнопках». Во всяком случае, тогда во дворе Олег был уверен, что играет с какой-нибудь четвероклассницей. На следующий день он так и сказал ребятам: «Вроде малышка, а играет здорово!» Тогда-то ему и объяснили, что «малышка» успела закончить седьмой класс и этим летом поступает в педучилище. Олег был так поражен, что, верно, в те дни и влюбился в меня. Увы, ответить ему тем же я тогда не могла. Мое сердце еще было занято Вовкой Селезневым. Но возможно, именно по вине Олега случилось мое прозрение. Ореол Вовки Селезнева неожиданно потускнел, и я сама удивилась, что же такого сказочного я в нем находила.

Ну, а Олег был вечно рядом. Он с удовольствием играл в любые дворовые игры, ходил вместе с нами за дровами и ягодами в лес. На Калиновских разрезах брался учить меня плавать. Я по-прежнему плюхалась по-собачьи, не решаясь отплывать далеко от берега. Но однажды Олег предложил ухватиться за его плечи и легче легкого переплыл со мною озеро. Это было здорово! Таким же образом мы вернулись обратно. В те годы культ спорта был чрезвычайно высок, и в этом смысле Олег быстро потеснил всех моих знакомых, включая и Вовку Селезнева. Он отлично бегал на лыжах и коньках, в городских соревнованиях занимал призовые места, на серьезные разряды толкал ядро, прыгал в длину и высоту, отменно рисовал. В родном городе Ирбите его юношеские рекорды по прыжкам два десятка лет висели не покоренными. И далее на протяжении всей жизни он получал грамоты и медали повсюду, где бы ни учился и ни работал.

Мы были странной парой. Он — высокий, я — маленькая. Он громкоголосый баритон, я с голоском едва слышным. Он мастер во всех видах спорта, я имела успехи лишь в одной гимнастике. Девочки на него заглядывались, а он их не видел. Пытаясь привлечь мое внимание, выбирался на подоконник барака — прямо перед моими окнами и играл на балалайке. Даже когда у нас случались ссоры, он не покидал меня, оставаясь верным рыцарем. Встречал меня из педучилища и провожал на учебу, стараясь оставаться незаметным. Когда я заходила в трамвай, выходил из укрытия и быстро садился в соседний вагон. Наверное, думал, что я его не вижу. Но я всегда знала, что он где-то рядом, а значит, можно ничего не бояться. Если что, мой верный телохранитель тут же придет на выручку. А он, проводив меня до педучилища, бегом мчался в свой техникум.

С ним было, в самом деле, надежно, а это то, о чем мечтает большинство женского племени. Сложно сказать, что нашел во мне сам Олег, но я-то была обречена на то, чтобы ответить ему взаимностью. Так оно со временем и случилось.

Глава 18 Я почти учитель!

Итак, после успешного окончания семилетки — уже в 1953 году я без экзаменов поступила в педучилище. Папа постоянно болел, последствия ранения продолжали сказываться. Надо было поскорее становиться на ноги и что-то приносить в дом. Возможно, сегодняшняя медицина сумела бы его подлечить — унять пляшущее давление, утихомирить боли в сердце. Может быть, и пулю сумели бы вытащить. Но тогда мы были совершенно бессильны, и папа умер от кровоизлияния в мозг 11 ноября в 1955 году. Ему было тогда всего 43 года. Подумать только! — сейчас, когда я пишу эти строки, я вдвое старше его! Наверное, поэтому мысленно так и называю его: «мой молодой папа». К сожалению, он не дождался того дня, когда я стану учителем…

Между тем, моя учеба продолжалась — и продолжалась успешно, несмотря на прогнозы Беллы Рувимовны, моей учительницы из семилетней школы. Она всерьез убеждала меня не совершать ошибку:

— Рая, ну, какое педучилище! У тебя тихий голос. Ты даже кричать на учеников не сможешь. Поверь мне, школа тебя не примет.

Я не поверила и пошла по учительской тропке. И, забегая вперед, скажу, что тихого голоса мне вполне хватило на 40 лет работы в школе, а кричать на детей я даже не пыталась. В этом просто не было нужды.

Итак, я поступила в педучилище, и армия моих любимых учителей заметно подросла. Первой среди них была учительница литературы Мещерякова Валентина Васильевна. На ее уроках я испытывала самый настоящий восторг и одновременно чувствовала собственную убогость, неумение грамотно выражать мысли и чувства. И снова возникало страстное желание изменить себя к лучшему, что-то исправить, а что-то наверстать. Как блистательно она читала стихи! В ее голосе присутствовало нечто гипнотическое, уносящее в иные миры. Много раз мне казалось, что, слушая Валентину Васильевну, я вплотную приближаюсь к открытию некой заповедной тайны.

А еще был Виктор Васильевич Екенин, мой тренер по спортивной гимнастике. Но к нему я попала не сразу. Сначала была Беляева Галина Ивановна. К ней я относилась очень хорошо и по поводу своих грядущих успехов на поприще гимнастике особенно не сомневалась. Хотя, казалось бы, какая гимнастика при моем-то росточке? Я ведь и в секцию попала совершенно случайно. Увидела объявление о наборе в гимнастическую группу и тут же записалась. Рассуждала я примерно так: если в школе все получалось, почему и здесь не получится? Сейчас бы это назвали перфекционизмом, но я, в самом деле, боялась что-либо упустить. Хор, скрипка, гимнастика, изучение языков — я готова была браться буквально за все.

В памяти всплывает мое первое соревнование по гимнастике. В зале много людей. Играет музыка, я старательно и, как мне кажется, красиво выполняю вольные упражнения. Я взлетаю, мягко приземляюсь, взмахиваю крыльями-руками — я самая настоящая балерина!.. Возле ковра стоит тренер Галина Ивановна. Я угадываю ее боковым зрением, и мне воображается, что она довольна мной, что она испытывает гордость за свою талантливую ученицу. Рядом с ней ее подруга и коллега. Галина Ивановна придвигается к ней, собираясь что-то сказать. Я невольно перемещаюсь чуть ближе. Мне думается, что мой тренер скажет какие-то добрые слова, похвалит меня. И она действительно говорит, но совсем не те слова, которых я ожидала. Стараясь перекричать музыку, она говорит громко, и я все прекрасно слышу:

— Представляешь! Вот таких дистрофичек ко мне записалось несколько человек! Уже полгода с ними мучаюсь, намекаю им и так и этак, а они все не уходят из секции. Ну, скажи, какая гимнастка из нее может получиться! — и Галина Беляева, любимый мой тренер, недоуменно качает головой.

Падали ли вы когда-нибудь с небес на землю? Именно это со мной и произошло. Сказать, что это скверные ощущения, значит, ничего не сказать. Парой фраз меня вбили в землю, как потерявший управление бумажный самолетик. Даже не знаю, как я сумела дотанцевать свой номер до конца.

Трезво оценивая ту давнюю ситуацию, я не подвергаю сомнению сказанное тренером о моих спортивных способностях. Однако внутренний педагог во мне яростно протестует. Внутренняя сила, дух, настойчивость и желание подчас намного важнее природных данных. Сегодня уже никто не спорит: мотивированный ребенок способен свернуть горы. Но как же просто выбить у него из-под ног табурет, лишив желанной мотивации!

Не так давно мы даже спорили с сыном, слушая по телеканалу интервью балеруна Цискаридзе. С улыбкой и присущим ему обаянием артист рассказывал, как приходится ему порой воевать с мамочками, навязывающих своих не самых красивых и недостаточно талантливых девочек. Я-то его поддержала, а вот сын выразился кратко и сурово, сказав, что подобных педагогов на пушечный выстрел нельзя подпускать к детям, что одно дело — пьедесталы-дипломы с золотыми медалями и совсем другое — изломанные детские судьбы. А последних, к сожалению, в большом спорте и на большой сцене — сотни и тысячи. Цискаридзе — один из моих кумиров, мне очень хотелось встать на его защиту, но я вспомнила те первые мои соревнования и промолчала…

Ну, а тогда, после соревнований, я жутко переживала. Оценки судей и полученный 3 юношеский разряд меня ничуть не утешали. Прокручивая случившееся в памяти, я мучилась и гадала, как же отомстить Галине Ивановне. Я ни за что не хотела бросать гимнастику! Я привыкла к тренировочному залу, обожала кольца, ковер, даже опасное «бревно», с которого мы нередко падали. И я нашла способ: назло тренеру я решила не бросать гимнастику, игнорировать любые намеки тренера и продолжать работать над собой дальше!

Все так и получилось: я упорно тренировалась, дошла до 2 взрослого разряда, а когда начали набирать команду для участия во всесоюзных соревнованиях педучилищ, сменивший Галину Ивановну тренер, Екенин Виктор Васильевич, зачислил меня в сборную. С этим тренером мы занимались в зале пединститута, и о нем я готова говорить часами. Как он был внимателен к нам! Как радовался нашим малейшим успехам! Как деликатно делал замечания и давал советы. Теперь и вспомнить страшно, сколько же он тратил на нас сил и времени! Будучи настоящим подвижником спорта, он не забывал, что перед ним маленькие личности, с которыми нужно уметь дружить и разговаривать. Мы его просто обожали и, слушая его наставления, преисполнялись уверенности в себе — отважно прыгали и кувыркались на бревне, совершали опасные кульбиты. Задним числом, вспоминая те уроки, я понимаю, что не я одна, благодаря Виктору Васильевичу, распрощалась со своими комплексами. Гимнастика стала для нас не способом завоевывать места и медали, а неким мироощущением, в котором мы обретали себя и закаляли внутренние силы.

В городе Калинине на всесоюзных соревнованиях мы выступили очень даже неплохо: две девочки из нашей команды заняли призовые места, а мы с Ниной Олениной — 7 место. Седьмое место — далеко не первое, но никакого траура не было. Мы выступили — и даже вошли в десятку лучших! — о чем еще можно было мечтать? Виктор Васильевич Екенин выглядел настоящим победителем, да и мы чувствовали себя таковыми. Но соревнованиями в Калинине дело не закончилось, самую успешную из наших гимнасток отправили в Ленинград на очередные состязания, а нас с Ниной Олениной Виктор Васильевич благословил в поездку не менее ответственную.

В то время (июль 1957 г.) в столице СССР шла полным ходом подготовка к VI Всемирному фестивалю молодежи и студентов. Одно из ярчайших событий тогдашней Оттепели собирались преподнести миру со всей пышностью. К приезду гостей — а их насчитывалось более 30 тысяч из 131 страны — в столице перестраивали улицы, разбивали парки, открывали фонтаны, новые магазины, обновляли фасады зданий. Ну, а по Красной площади должны были торжественным маршем проследовать колонны спортсменов. В сегодняшней хронике можно в подробностях рассмотреть те парады — с гимнастами, акробатами, гиревиками, с множеством знамен и транспарантов. В таком вот мероприятии мы с Ниной и должны были поучаствовать. Но… Глупые девчонки не оценили выпавшего на их долю счастья

Как некогда после переезда из Верхней Вязовки меня потряс город Свердловск, точно так же нас поразила и Москва. Сравнение вышло оглушающим, и мы оказались абсолютно неготовыми. Если в Калинине рядом с нами постоянно находился любимый тренер, то здесь мы превратились в огромное множество винтиков (3000 гимнасток и 2000 юношей гимнастов). Совершенно по-солдатски нас выстраивали на площади, разбивая на сектора, и послушно отрабатывали упражнение с мячами и обручами. Атмосфера была строгая, веселить и ободрять нас никто не пытался. Да и гулять по городу нам не позволяли. Жить приходилось в казармах Лефортово, спали мы на двухярусных кроватях. Дисциплина была предельно жесткой, и после солнечных соревнований в Калинине мы попросту впали в уныние. Праздник вокруг так и оставался праздником «за забором», и на третий день, когда нужно было продлить наши билеты, мы по спецпропуску покинули казармы и очутились на вокзале. Судьба будто специально дразнила нас. На путях стоял готовый к отправлению поезд до Свердловска. Забыв об оставленных в казарме вещах и не сговариваясь, мы заскочили в ближайший вагон, и поезд тронулся

Так бесславно закончилась наша короткая московская эпопея. В торжественном параде мы не поучаствовали. Мама сокрушалась и называла нас дурехами, а мы, странное дело! — ничуточки не жалели

Глава 19 Еще одна ступенька

Тем не менее, в педучилище, я освоила еще одно замечательное занятие. Однажды там объявили запись в музыкальную группу, и я тут же двинула туда. Скрипка — не рояль, легко помещалась в деревянном ящичке и весила мало. Играла я не то чтобы увлеченно, но с должным прилежанием. Многие бросали занятия, а я продолжала. И вскоре даже попала в скрипичный ансамбль. Помню, что разучивали «Вальс» Чайковского и играли его на каком-то конкурсе. Публика встречала нас благосклонно.

Разумеется, в композиторы я не выбилась, однако именно скрипка однажды крепко меня выручила. Перед последним курсом педучилища я проходила практику в школе №67. Все двигалось достаточно успешно, и с детьми мы сразу наладили контакт. Ученики бегали за мной стайкой, заваливали вопросами, н все бы ничего, но помимо прочих начальных предметов мне приходилось преподавать и пение! А петь я, увы, любила, но не умела. И такое уж мне выпало везение, что в качестве зачетного урока мне назначили именно урок пения! Чтобы как-то выйти из положения, я вновь достала свою скрипку, отерла от пыли, проканифолила смычок, настроила по радиокамертону. Оказалось, пальцы и руки что-то помнят. Поскольку классу поручили разучить одну из школьных песен, я отрепетировала ее дома. Ну, а в классе написала на доске текст песни. Так примерно мы и справились с заданием: дети пели, я играла. Все прошло более или менее гладко, однако после урока мне все же было сказано, что скрипка это лишнее, что учителю пения положено петь самому. В итоге за практику я получила оценку «4». Один балл у меня сняли. Однако не будь в моей жизни скрипки, дело могло бы кончиться и более печально…

Годы, проведенные в педучилище, пролетели стремительно. Вопроса, куда идти дальше, у меня не возникало. Разумеется, в пединститут на отделение физики! Выбор дисциплины был сделан давно, а тут еще ребята из секции гимнастики рассказали о физфаке — как там интересно и какие в институте славные учителя. Ну, а поскольку педучилище я закончила с отличием, то и вступительные экзамены сдавать не понадобилось. Так я и стала настоящей студенткой!

Уверена, счастливы те люди, кто может с благодарностью вспомнить даже пару-тройку любимых учителей, тренеров, наставников. Мое везение в этом плане продолжалось. Мне даже не надо напрягаться, чтобы перечислить имена и фамилии своих любимых педагогов. Копылов Евгений Михайлович, Эйчис Анна Юльевна, Канторович Мария Михайловна, Четин Георгий Петрович…

Тогда же у меня состоялось еще одно славное знакомство — с Молианом Григорьевичем Таубэ — солистом балета, организовавшим в нашем институте танцевальный кружок. А кто из девочек не любит танцевать? И, разумеется, по своей всегдашней привычке я тут же записалась к Таубэ. В самом деле, если получилось со скрипкой и гимнастикой, почему не попробовать себя в танцах? И опять мне сказочно повезло. И не одной мне. Молиан Григорьевич открыл для нас новую неведомую страницу — магию балета! С первых же занятий мы все поголовно влюбились в него, в его голос, в его уроки. Разумеется, мы не пропускали ни одного занятия. Да и как иначе, все мы в мечтах воображали себя балеринами! Конечно же, ходили на все премьеры и спектакли с участием самого Молиана Григорьевича. Билеты на галерку стоили копейки, а если не получалось купить цветы носили в Оперный театр букеты сирени.

Был и смешной случай, когда моя подруга бросила Молиану Григорьевичу букет, но поймал его другой — более проворный артист. Мы были настолько возмущены подобным вероломством, что подруга выбежала на сцену, забрала свой букет обратно и передарила Молиану Григорьевичу. Наверное, мы были фанатками этого замечательного артиста, но кроме всего прочего мы были и его ученицами. С легкой руки молодого учителя мы участвовали в городских смотрах и временами даже побеждали!

Теперь я удивляюсь — как же много я всего успевала. Наверное, это и есть свойство молодости — делать огромное количество дел и не уставать. Не так давно я была в одном из музеев, где нам показывали коллективные фотографии рабочей молодежи военного времени. Юные неулыбчивые лица, напряженность в позах — оно и понятно! — работали-то в две смены. Однако даже после этих двух тяжелых смен, по словам старенькой экскурсоводши, молодежь находила силы и время, чтобы организовывать спортивные состязания, играть в футбол и волейбол, устраивать танцы. Молодость — и впрямь категория удивительная! Хотя… Все в нашем мире относительно. Можно быть старым и в юные годы, а можно быть юным и в самом преклонном возрасте…

Глава 20 Овраги-буераки

В то время как я продолжила обучение в институте, у Олега все складывалось несколько иначе. По окончанию техникума он был направлен на работу геофизиком под Челябинск. И не куда-нибудь, а именно в те роковые места, где в 1957 году случилась самая настоящая катастрофа. В результате отказа системы охлаждения произошла взрывная реакция на химкомбинате «Маяк» в закрытом городе Челябинск — 40 (ныне г. Озёрск). В итоге была разрушена емкость объемом 300 м³, и более 70 тонн высокорадиоактивных отходов оказалось выброшено в окружающую среду, попав в ближайшие реки и озера.

Увы, государственных мужей не очень беспокоила судьба граждан. В итоге пострадало огромное количество местных жителей и тех, кого впоследствии прозвали «ликвидаторами». Не предупреждали ни о чем и студентов, отправлявшихся в те места на практику. В зараженной реке Тече они купались, стирали одежду, не подозревая, какая опасность им угрожает. Все было засекречено, люди по-прежнему ничего не знали. Проводя геодезическую разведку, Олег с друзьями ежедневно получали какую-то дозу. Позднее он вспоминал, как однажды, пытаясь переплыть небольшое озерцо, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Еле-еле добрался до берега. Олега спасло то, что пробыл он в тех краях недолго. Осенью пришла повестка в армию, и отравленные челябинские территории остались для него в прошлом. Те же из студентов, что работали там дольше, впоследствии через несколько лет начали болеть и умирать…

Я же с головой окунулась в институтскую жизнь. Танцы, театр — все это было здорово, но оставалась главная задача — учиться! И тут у меня случился прокол. Математический анализ у нас вел преподаватель Павел Панов, и первую же контрольную работу я написала на двойку — оценку для меня совершенно несуразную! При этом учитель неоднократно напоминал нам о контрольной, предлагал переписать, но именно в это время, увлеченная балетом, я бездумно расслабилась. Возможно, сказывалось наработанная в школе самоуверенность. Ведь там-то у меня получалось буквально все! Значит, и здесь, полагала я, как-нибудь да справлюсь…

Словом, дотянула до самых экзаменов. Зашла в кабинет, тяну билет, и вдруг преподаватель заглядывает в свои записи и хирургическим тоном объявляет, что у меня не сдана контрольная за такое-то число, а значит, либо я отправляюсь домой, либо прямо сейчас переписываю контрольную и только потом допускаюсь к сдаче экзамена. Вот так я и угодила в лужу!

Пожалуй, такого напряжения у меня еще не было. Следовало уложиться в час, и я с трудом, но все же справилась с контрольной, а после худо-бедно (всего лишь на «4»! ) сдала экзамен. Итогом стала сильнейшая головная боль. Словно в тумане я вышла из здания и, будучи не в силах передвигать ноги, попросту добрела до сквера и прилегла на траву за первым же кустом. Боль разламывала череп, я не сомневалась, что умру. Вселенная по-своему наказывала меня за проявленную беспечность. Но я отлежалась и выжила. Придя в себя, отправилась домой, а этот суровый урок запомнила на всю оставшуюся жизнь.

Запомнились мне и наши ежегодные поездки в колхоз. Студенты в те времена были самой дешевой рабочей силой. Эксплуатировали нас безо всякого стеснения, гоняя на уборку турнепса, капусты, картошки.

Олег в этом время продолжал служить в армии, был запевалой в строю, заработал чин сержанта и сопровождал грузы по железной дороге. И вот в один из дней у нас получилась история прямо как в знаменитом фильме «Баллада о солдате». Мы даже подсчитывали: фильм-то был снят в 1959 году, и наша встреча с Олегом тоже приключилась в этом самом году! Помните, актер Ивашов бежит, обнимает мать и снова уезжает на фронт. Олег, по счастью, ехал не с фронта, но его состав задерживался в Свердловске всего-то на один день! И за это день он успел сбегать ко мне домой, потом в институт, где и выведал точный адрес моей колхозной отработки. Мы, студенты СГПИ, убирали тогда картошку в Горном Щите за двадцать с лишним километров от города. Прямо в обмундировании Олег на попутках добрался до поселка, узнал, что мы в поле и побежал меня искать. Вот это была встреча! Однокурсники оглядывались, ничего не понимали, а я сразу догадалась, что бегущий через поля солдатик — это Олег. Ну, и бросилась навстречу. Жутко смущалась и до конца не понимала, как дорог мне поступок Олега.

— Я только обнять тебя, — отпыхиваясь, сказал Олег. — Состав сегодня уезжает, надо успеть. А то запишут в дезертиры…

Так и прошло наше свидание. Две минуты объятий на виду у всего колхозного поля, и очередное расставание. Олег побежал обратно, а я, сцепив зубы, побрела к своей картошке.

Глава 21 Педагог на все времена!

Как я уже поминала, у меня было много любимых и мудрых учителей. Однако главным моим кумиром стал Пеннер Давид Иванович, мудрейший человек, преподаватель от Бога, доктор физических наук. В институте он читал у нас курс теоретической физики и вел практические занятия. И, странное дело! — появился он у нас только на 4 курсе, но сразу заслонил всех и вся. А ведь три года до него мы учились у замечательных преподавателей — и учили физику достаточно увлеченно. Лишь впоследствии я осознала, что суть предмета мы по-настоящему не понимали. Сдавали экзамены, заучивали новые разделы, но в основном — формально, не погружаясь на должную глубину. Ситуация изменилась с приходом Давида Ивановича.

Вспоминаю нашу первую лекцию по теоретической физике. В аудиторию входит высокий, седой мужчина. Он худощав, и у него нервно подергивается правое веко. При этом наш новый лектор очень нетороплив и основателен. В каждом движении его таится некий смысл, и точно такой же была его речь: отточенная логика, ни единого лишнего слова! Тогда-то у нас и началась настоящая физика, это ощутили все и сразу! Мы перестали зубрить и начали что-то понимать! Загадки инертных газов, световых феноменов, радиоактивности и полупроводников перестали быть загадками. Оказалось, что самые сложные вещи можно объяснить внятным простым языком. Или как говорил сам Давид Иванович: «если явление невозможно объяснить, нужно к нему привыкнуть». Но на его лекциях обычно получалось объяснить всё.

Давид Иванович был отменным психологом и точно чувствовал, когда мы понимаем, а когда путаемся и «сходим с ума». В таких случаях он не ленился объяснять сказанное дважды и трижды, находя удобные примеры, по нашим лицам угадывая, в каком направлении двигаться. Прямо на лекциях мы вместе с преподавателем открывали новые законы, выстраивали модели тех или иных явлений. Это казалось подобием чуда! Из обычных студентов мы превращались в ученых первооткрывателей! Кроме того, Давид Иванович умел быть галантным. Приходя на практические занятия, он улыбчиво здоровался с девушками, юношам пожимал руку. И это было удивительно! Наш «бог» запросто спускался к нам на землю! Впрочем, некая дистанция все же сохранялась, но держалась она исключительно на нашем почтении, на нежелании огорчить любимого преподавателя, обеспокоить его каким-либо пустяком. И было жутко стыдно наблюдать, как нервно подергивается его веко, когда кто-то из нас проявлял бестолковость и не мог справиться с предложенной задачей. При этом Давид Иванович хотел, чтобы мы не просто понимали физику, а все поголовно любили ее! Во многом это ему удавалось. С лекций мы уходили неохотно — завороженные полученными знаниями.

А еще, возможно, именно Пеннеру я обязана тем, что нежданно-негаданно проснулось во мне, и чему нет пока адекватного объяснения в науке. Телепатия, аномальные способности — называйте это, как хотите… Наша бабушка Анна тоже кое-что умела — заговаривала головную боль, лечила фурункулы и раны, моя мама, Федосья Ивановна, в детстве была лунатиком и по ночам убредала далеко от дома, однако никаким колдовством никто не промышлял. Тем не менее, на практическом занятии Давида Ивановича со мной впервые случилось нечто необъяснимое…

На том занятии мы изучали тему атомной физики, и нам приходилось решать довольно непростые задачи. И вот однажды преподаватель выдал особенно сложную задачу, которая всех нас поставила в тупик. Вызвали одного студента, он плюхается у доски, и ничего у него не получается. Вызывают второго, третьего — все тот же результат… У Давида Ивановича начинает нервно подергиваться веко. Он явно раздосадован. К доске вызывают меня, и я шагаю, едва переставляя ноги. Это не страх перед оценкой, это страх огорчить любимого учителя. Получается, что вся группа не способна справиться с предложенным упражнением! Кроме того, Давид Иванович хорошо ко мне относился, и в глазах его читалась чуть ли не мольба. И вот, посмотрев ему в глаза, я неожиданно увидела решение задачи! Не поняла, не догадалась, а именно увидела! Мало что соображая, я начала переписывать мелом на доску увиденное. Практически бессмысленно! — просто повторяя цифры и символы, которые продолжали вспыхивать в моей голове. Это походило на то, как будто Давид Иванович мысленно расписывал нужное решение, а я всего лишь послушно его копировала. Как бы то ни было, но для Пеннера это была настоящая радость. Он с удовольствием поставил мне пятерку, похвалил перед всей группой. Но я села на место обескураженная и в абсолютной убежденности, что ничего я самостоятельно не решила. Я подглядела ответ. А где именно — большой вопрос. Возможно, решение прибежало из сфер, описанных профессором Вернадским, а, может быть, из головы самого Давида Ивановича.

В дальнейшем эта способность ко мне приходила нередко, но, к сожалению, спорадически и неуправляемо — отнюдь не по щелчку пальцев. Особенно я не переживала, однако в иные моменты было все-таки обидно, что ценным этим качеством я так и не овладела в полной мере.

Глава 22 Я лектор и пропагандист!

Лекций Давиду Ивановичу было мало. По его инициативе в нашем институте было создано свое научное студенческое общество. Благодаря этому обществу, мы сами превращались в учителей и пропагандистов знаний.

С тематическими лекциями мы ездили по Свердловской области, выступая в самых различных аудиториях. Чем-то это напоминало более поздние агитпоездки студенческих стройотрядов. Что немаловажно, никто не заставлял людей на местах нас слушать, — на встречи приходили добровольно и очень даже охотно. Тем более — что зачастую лекции сопровождались выступлениями студентов музыкального факультета. Стоит добавить, что подобные выступления становились неплохим подспорьем и для самих студентов. За каждую проведенную лекцию нам платили целых 5 рублей!

В паре с Зиной Минихановой (сейчас она уже доктор наук!) мы отправлялись в агитационные турне. Обычно выступали где-нибудь поблизости, благо деревень и поселков вокруг Свердловска в те времена насчитывалось великое множество. Пропаганда научных идей считалась делом государственной важности, а потому руководство института выделило нам микроавтобус УАЗ, а водитель Петр помогал с погрузкой и разгрузкой оборудования. Зина прекрасно владела речью, ну, а я ей ассистировала. С собой мы брали кинопроектор, фильмоскоп, эпидиаскоп и телескоп. Выступления обычно проводились в местных клубах, и там же мы показывали научно-популярные фильмы, попутно давали собственные комментарии. Если выступали на заводах, то нам выделяли залы и открытые площадки. Люди, как правило, слушали с большим вниманием, не забывали похлопать, нередко задавали каверзные вопросы. Особенно всех интересовало небо. Говорили о кометах, метеоритах, звездах и иных цивилизациях. Когда позволяла погода, сообща организовывали астрономические часы. Водитель Петр устанавливал под открытым небом телескоп, и, меняя окуляры, мы позволяли людям по очереди созерцать поверхность Луны, кольца Сатурна, багровое сияние Марса. Домой мы возвращались глубокой ночью. Сонных, но довольных, Петр развозил нас по домам.

Позднее начались мои самостоятельные поездки с лекциями, и каждая приносила мне бесценный опыт. Одно из первых выступлений проходило на ВИЗе во время обеденного перерыва. Собравшимся я рассказывала о полупроводниках, и рабочие слушали меня, прихлебывая молоко или кефир из бутылок, откусывая от свежих батонов.

Темы выступлений были разными. Говорили о небе, о природных явлениях, об открытиях современной физики. Но особой популярностью, как я уже поминала выше, пользовался космос: Кибальчич, Паскаль, Циолковский, тренировки будущих космонавтов, возможности освоения Луны и Марса. С каждой поездкой мне нравилось выступать все больше. Я преодолевала в себе страх, составляла подробные планы, избегала шпаргалок и попросту разговаривала с людьми. Этому нас тоже научил Давид Иванович. Он не просто проводил урок, он беседовал с нами, и эти навыки мне очень пригодились. Я не только осмелела, перестав бояться слушателей, но и получила отменную речевую практику. Ахиллесова пята педагога — косноязычие, и бороться с ним можно только беседуя с учащимися. Таким образом, я готовила себя к будущей профессии.

Давным-давно Ян Амос Коменский, сочинивший в 16 веке свою знаменитую «Дидактику», делал предостережения учителям, увлекающимся монотонным изложением учебного материала. И это я тоже поняла на первых своих лекциях. Любой урок подразумевает взаимное общение, и формула общения должна быть обратимой. Любой диалог с учащимися — это непременные вопросы, а иногда и спор с совместным поиском ответов. В противном случае, есть риск, что слушатель попросту заснет, заскучает, отключится. Далеко не всё решает интересный материал, каждый урок подразумевает вовлеченность слушателей, и этим талантом в полной мере владел Пеннер Давид Иванович. А потому, выступая с лекциями, я не стеснялась подражать ему, стараясь перенимать простоту речи и живость изложения.

Думаю, и смелости у меня тоже заметно прибавилось. На одном из семинаров по истории ВКП (б) учитель разбирал с нами пять ключевых признаков культа личности Сталина, а я подняла руку и спросила: «Разве эти признаки не подходят и к нашему сегодняшнему лидеру?» Педагог онемел, какое-то время молчал, осмысливая мои слова. Но студенты ждали ответа, и что-то не очень вразумительное мы все-таки услышали. Но более всего меня удивило, что обошлось без последствий. А ведь могли бы и вызвать на ковер.

Пришлось мне читать и лекции перед сектантами в Баранчинском районе. В этом поселке и впрямь обреталась самая настоящая секта в 50—60 человек. Секта была неспокойной, и накануне моего приезда взаимоотношения с властью у них накалились до предела. Один из молодых членов секты отказался служить в армии, а еще в тот же год одна из сектанток покончила с собой, поскольку законы братства не позволяли ей выйти замуж за обычного парня (мирянина). Разумеется, власть не могла не оставить случившееся без принятия надлежащих мер. В качестве одной из таких мер были запланированы и средства активной агитации.