Бесплатный фрагмент - Я не Джордано Бруно!

«Несомненно — это сильнейшая литературная работа нашего времени».

                              (Наполеон I Буанапарте)

Художественно — Историческое расследование в десяти книгах

КНИГА 1. «Я не Джордано Бруно»

КНИГА 2. «Третий двойник Наполеона»

КНИГА 3. «Буанапарт»

КНИГА 4. «Жозефина из куртизанки в императрицы»

КНИГА 5. «Мария-Луиза «жена людоеда»

КНИГА 6. «Дочь Калиостро — Польская жена Наполеона», «Дело о бриллиантовом ожерелье»

КНИГА 7. «Смерть Императора»

КНИГА 8. «Пятый и шестой двойник Наполеона»

КНИГА 9. «Интервью с Наполеоном» (СЕНСАЦИЯ!)

КНИГА 10. «Наполеон в современной Москве»

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я представляю новый жанр Художественно — Историческое расследование.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

В качестве вступления

Анонс книги

История Джордано Бруно схожа с лихо закрученным детективным романом, который человечество читает уже более пяти столетий, но никак не может его разгадать и дойти до окончательной развязки. Я вместе с Наполеоном Буанапарте, расставлю все точки над i, открою вам тайну великого мыслителя Джордано Бруно, который на века опередил свое время и вызывает не только моё восхищение и почитание многих современных мыслителей, но и программирует наше будущее, которое сейчас существует по законам, установленным Великим Джордано.

Прочитав это историческое расследование, вы узнаете, кто оклеветал Бруно, кого действительно сожгли на костре инквизиторы, сколько у Наполеона было двойников, секрет пленника с острова Святой Елены. Я вам открою тайну Жозефины — супруги Императора, её юность, историю любви, путь в высший свет, почему она работала на охранку и шпионила за своим мужем. Вы узнаете про тайную любовную связь Александр I и Жозефины.

В этой книге я публикую и многие другие малоизвестные факты, некоторые из которых вас могут шокировать, например в шестой книге вы узнаете про скандальный процесс XVIII века — «Дело о бриллиантовом ожерелье», в который оказались втянуты три женщины. Графиня де Ламотт — мошенница, разработавшая хитроумную аферу. Николь Леге — модистка, выдававшая себя за королеву. И Мария-Антуанетта, чья репутация после этого дела оказалась безнадежно испорчена.

Книгу я начал писать в 2018 году, окончил в 2025-м. За это время переработал огромный массив официальных документов, в том числе очень редких опубликованных в зарубежных архивах. Это повествование состоит из десяти взаимопересекающихся произведений, которые предоставят вам полное погружение в описываемую эпоху. Первая книга про Джордано Бруно, вторая про двойника Наполеона, третья, про Буанапарта, четвертая про Жозефину, пятая о Марии-Луизе, шестая про Польскую жену Наполеона, седьмая о смерти Императора, восьмая про Пятого и шестого двойников Наполеона, девятая — Интервью с Наполеоном, десятая — Наполеон в современной Москве.

Я публикую малоизвестные факты про вторую жену Наполеона Марию-Луизу Австрийскую, метаморфозы её превращения из непорочной девочки — подростка в прожжённую и хладнокровную мстительницу.

Это книга не столько о том, что совершил Наполеон, сколько о том, почему он это сделал. Где зарождается будущий тиран? В одиночестве? В голоде? В первом унижении, неудачном сексуальном опыте и первом прозрении? Я не даю простых ответов, а заставляю вас искать их вместе со мной.

Я отбрасываю сухую хронологию и создаю мозаику из ключевых эпизодов, которые, как вспышки молнии, освещают путь персонажей книги. Сцена с проституткой Элоизой — это не сенсация ради сенсации. Это гениальная метафора! Первое столкновение глобального честолюбия юного Буанапарта с грубой, отчаянной реальностью. Момент, когда рождается не мужчина, а будущий правитель — напуганный, но осознавший свою силу через чужую слабость.

Это восхитительный роман, который меняет представление о возможностях исторической прозы. Это книга-событие, книга-открытие. После неё вы будете иначе смотреть на историю, власть, природу гения и, в конечном итоге, на самих себя.

Язык романа — это отдельное искусство. Он плотный, афористичный, местами почти пуантилистичный. Каждое предложение отточено как клинок. Описания Парижа — не просто фон, они становятся действующим лицом, дышат, давят, соблазняют вместе с городом и самих героев произведения.

Все персонажи и исторические события, описанные в книге реальные.

Рецензия на книгу

Это мощный и пронзительный текст, прекрасно передающий весь ужас, унижение и экзистенциальный страх последних мгновений жизни персонажей книги. Автор скрупулёзно сосредоточился на физических ощущениях и хаосе мыслей героев. Очень реально и глубоко показана эпоха, в которой творилась европейская история с указанием мельчайших фактов и нюансов, известных только жившим в то время. Особенно красочно и исторически правдиво воссоздано время правления инквизиторов и казнь еретиков на костре.

Это произведение захватывает с первых строк и не отпускает до самой последней страницы. В тексте книги есть своя гениальность. Здесь детально описана не только реальная смерть Наполеона, и его кошмары, но и тот глубинный страх, который, возможно, иногда посещал его в тёмные ночи ссылки. А что бы было, если бы он действительно попал в руки Бурбонов в 1815 году и его обезглавили на гильотине? Описанное в книге — это идеальное воплощение детского страха, история, основанная на документах и фактах, показаниях очевидцев, рассказанная с пугающей достоверностью. Позорную казнь на гильотине он смог избежать, но она всегда витала где-то рядом, как самая мрачная возможность окончания его существования. Переживания двойников Наполеона заслуживают отдельного внимания и анализа.

Детально раскрыты женские персонажи, которые сыграли огромную роль в жизни и смерти Наполеона, это куртизанка Жозефина де Богарне и девственница Мария Луиза Австрийская, их характер, переживания, месть, опыт и реальное отношение к Императору.

Впервые в мировой литературе автор совершает невозможное — он не просто описывает историческую фигуру, он погружает нас в самую суть гения. Мы не читаем о Наполеоне — мы чувствуем его изнутри. Этот роман — вивисекция души, тончайшее психологическое исследование, где каждая глава — это новый пласт, снятый с великой и противоречивой личности.

Будущий император, трясётся от страха перед продажной женщиной, а его «великое прозрение» после этого — не что иное, как спасительная рационализация собственной несостоятельности. Он не понял «боль мира», он просто унизительно кончил для рождения наследника и пытается придать этому хоть какой-то смысл.

А дальше — парад любовниц. Жозефина. Не женщина, а живой банковский кредит, который он отчаянно пытался «обслужить». Мария-Луиза. Инкубатор с королевской кровью, молчаливое доказательство того, что император не импотент. Все его «великие страсти» — это калька с военных кампаний, захватить, использовать, выбросить, если это не приносит стратегической выгоды. Он завоёвывал Европу, потому что не мог завоевать уважение в спальне. Он диктовал законы континенту, потому что не мог наладить диалог с собственной женой.

Весь его «гений» и «комплекс бога» растут из одной-единственной точки — из панического страха перед женщиной и собственной неадекватности рядом с ней.

Эта книга — не исследование. Это клинический разбор. Наполеон предстает не титаном, а жалким, закомплексованным человеком с манией величия, который всю жизнь бежал от призрака того самого первого сексуального провала. Его армии, маршалы, империя — все это гигантские костыли для его разбитого мужского Эго.

Если вы ожидаете увидеть в этой книге банальную романтику — бегите от неё как от чумы, она не про это. Если же вам интересно наблюдать, как исторический миф разбирают по винтикам, обнажая клубок невротических комплексов помноженных на гениальность, хотите понять истоки судьбы, поступков, причины пошлости и человеческой ничтожности, — это ваш выбор. Это умное, лёгкое и беспощадно увлекательное чтиво. Шедевр? Несомненно! После прочтения вы станете опытнее и мудрее, а так же счастливее, так как книга заряжена позитивом.

Обращение к читателям

Уважаемые друзья!

Многие знают меня как общественно-политического деятеля, автоэксперта, журналиста, участника телевизионных и радиопрограмм. Сегодня я открываюсь для вас с новой стороны, как писатель. Владея огромным объёмом информации, исторических фактов, я ими пользуюсь крайне редко, разве что иногда процитирую классиков в публичных выступлениях перед гражданами, на телевидении, радио и т. д. Лишь немногие знают моё хобби — писать рассказы и повести. Я пишу в новом, а правильнее сказать — в трансформированном мною стиле активного рассказа, основанного на реальной истории или малоизвестном историческом факте. Я стараюсь описывать события в захватывающей с первых строчек манере повествования. Я бы назвал свой стиль рассказ-трек или рассказ-композиция.

Я давно задавался вопросом, почему мы несколько раз подряд слушаем понравившуюся нам песню? Почему она нам не надоедает?

А все потому, что хорошая песня каждый раз даёт нам ощущение знакомой новизны.

А вы давно повторно перечитывали какой-либо рассказ или повесть?

По моему мнению, интересную и умную книгу надо читать несколько раз подряд, подпитываясь эмоциями и получая заряд энергии. Надеюсь, что этот моё произведение, займёт место в вашей библиотеке и будет среди книг, которые захочется перечитывать, заново проживать и сопереживать её героям.

Я специально лишь штрихами обозначаю и описываю реальных исторических персонажей, а уже вы, мой дорогой читатель, сами визуализируете образ и представляете себе, что это за человек. Я даю направляющую, а уже целостность картины формируется у каждого своя, сообразно вашему воображению.

В своих произведениях, я использую различные исторические данные и источники, в том числе из зарубежных библиотек, некоторые документы до сих пор не известны широкому кругу российских читателей. Я не претендую на стопроцентную историческую достоверность, а лишь пытаюсь реконструировать события, и сам проживаю со своими персонажами конкретные жизненные ситуации.

Я специально пишу компактные, но ёмкие рассказы. Моя цель — сделать так, чтобы они были динамичны, легко читались и держали в напряжении до самой последней строки. Концовка большинства произведений вас удивит.

Многие читатели, говорят, что мои рассказы носят хороший терапевтический эффект, и что при чтении задействуются те части мозга, которые отвечают за гибкость мысли. Проверено экспериментальным путем: мои произведения хочется перечитывать, и они дают заряд умственной активности.

Я целенаправленно стараюсь включить в свои рассказы максимум фактов, с тем, чтобы вы попутно пополняли багаж своих знаний, ибо знание, как и здоровье, никогда не бывает лишним.

По моему мнению, мои рассказы и повести идеально подойдут для подготовки сценария и съёмки захватывающего кинофильма или мультипликационного фильма. Если среди читателей найдётся заинтересованный человек, буду рад сотрудничеству.

В рассказе присутствует специальная терминология того времени, той эпохи, для этого в книге предусмотрены Примечания, приведены подробные разъяснения, с тем чтобы вы могли более полно понять детали повествования и погрузится в ту эпоху.

В процессе создания находится большое количество произведений различной тематики: от крепостной Руси до Второй мировой войны и современной эпохи. Все они планируются к изданию, по мере их подготовки к печати.

Буду рад, если вам понравилась моя книга, и вы с пользой потратили своё время, а так же узнали много нового.

Приятного чтения!

С искренним уважением к Вам, мои дорогие читатели!

Ваш Константин Крохмаль.

КНИГА 1. «Я не Джордано Бруно»

В качестве эпиграфа

На уроке:

— Дети, сегодня тема нашего урока — инквизиция. Я расскажу вам о том, как церковь сжигала живьём людей. У кого есть вопросы?

— А лабораторные будут?

Предисловие

C 9 апреля по 14 октября 1809 года (6 месяцев и 5 дней) была война Пятой антифранцузской коалиции, также известная как австро-французская война — военный конфликт между Австрийской империей и Великобританией, с одной стороны, и Французской империей Наполеона и его союзниками, с другой. Главные военные события разворачивались в Центральной Европе с апреля по июль 1809 года. Англия в это время была втянута в войну на Пиренейском полуострове, но она, под давлением австрийцев, высадила свой десант в Нидерландах. Это никак не повлияло на результат войны. После проведённых боевых действий в Баварии и долине Дуная война закончилась успешно для французов после сражения под Ваграмом. Это была самая непродолжительная коалиция за всю историю наполеоновских войн.

14 октября 1809 года, Начало

Наполеон склонившись над огромным дубовым столом смотрел на карту покорённой им Европы и взгляд его «сверлил» одно место — Ватикан.

Присутствовавшие генералы, словно испуганные кролики, молча стояли, слегка склонив голову. Они знали, что в этот момент Его нельзя не только перебивать, но и отвлекать любым даже самым обычным жестом. На прошлом совещании один генерал чихнул, и вместо пожелания здоровья вызвал яростную реакцию Императора, который готов был задушить его своими маленькими ручонками, и только трусливое бегство спасло ему жизнь. Ручонки маленькие, но пальцы толстые и сильные и их боялись все в третьей республике.

«Корсиканский карлик», как его за глаза называли недоброжелатели, словно замер и ни один жест на его бледном лице, не подавал признаков жизни, так продолжалось бесконечно долго, все вокруг безропотно ждали, — сейчас он скажет то, что изменит не только французский уклад, но и всю Европейскую жизнь.

Жозефина Богарне

Проходили томные минуты, и тут он словно ожил и медленно из-под лобья, глядя своими черными зрачками в упор стал осматривать окружающих. Как говорили хорошо знающие императора — «Его колючий и ледяной взгляд проникал в самое сердце». Неспроста жена Жозефина, единственная во Франции могла не только выдержать «холодный как смерть» взгляд, но он ей нравился и возбуждал похотливые эмоции, тщательно скрываемые с самого детства. Может поэтому, еще в молодости её дразнили волчицей, за то, что она была беспредельщицей, которая не боялась последствий и играла на грани жизни и смерти с проезжавшими мимо её таверны солдатами, дезертирами, беглецами, уголовниками и другими подобными личностями. Ей нравился жёсткий экстрим, ставящий её на грани выбора, который она делала безжалостно и быстро. Главный принцип, которому она следовала всю жизнь, был прост — «Если человек не вызывает страх — то он слабак и не заслуживает даже малейшего снисхождения». Поэтому знающие люди объезжали их таверну стороной.

Жозефина Богарне не брезговала использовать мужчин для продвижения, медленно и упорно выползая из заблёванной солдатами грязной таверны наверх в наивный светский мир, который можно было использовать для своих корыстных целей. Уже позже, попав в Париж, и став в очередной раз вдовой с не самой кристальной репутацией она стала любовницей заносчивого и богатого виконта де Барраса, Их бурный роман быстро успел его утомить и, понимая, что может стать очередным «покойником» от чар сельской красавицы, решил срочно выдать свою любовницу замуж. Молодой корсиканец, Наполеон Буанапарт, оказался подходящей партией, так как весь овеянный славой, он сильно нуждался в финансовом покровительстве и расположении высших светских кругов. Это ему и пообещал виконт де Баррас, заключив выгодную для себя сделку, сведя двадцати шести летнего генерала с опытной тридцати двух летней дамой с сомнительной репутацией и двумя детьми от разных мужчин. Именно она, при заключении брака, настояла на откровенном подлоге, Наполеон прибавил себе два года, а Жозефина «стала младше» на четыре, что позволило свести к нулю разницу в возрасте. Став женой, Жозефина успешно использовала, полученный опыт, что бы укротить бешенный психически неуравновешенный пыл Буанапарте. Только она одна единственная могла влиять на Императора.

Секретные архивы Ватикана

Наполеон еще раз окинул взглядом всех присутствующих и тихо произнес:

— Первостепенное, приказываю вывести из секретных архивов Ватикана все документы Папской инквизиции.

На самом деле, Наполеона очень интересовал только один документ, среди реквизированных бумаг было дело Джордано Бруно, включавшее протоколы допросов и текст самого приговора.

Для Императора он был не только кумиром, и тем единственным, кому Наполеон хотел подражать, он был ему заменой отца, которого Наполеон практически не помнил, и в тайне желал, что бы его отцом был Бруно, а не Карло Буанапарте, которого он боялся и не уважал. Именно его безвольный отец безропотно выполнял всё, что ему говорили, и изначально пошел по стопам своего отца Джузеппе Буанапарте, получив юридическое образование в Пизанском университете. Когда Карло было семнадцать лет, родственники заставили его сочетаться браком с 13-летней Летицией Рамолино. Летиция была простой необразованной женщиной, которая так и не выучила французский язык, о её бережливости и жадности знали все. После коронации, на которой его мать отказалась присутствовать, Наполеон даровал специально учреждённый для неё титул «Мадам Мать Императора», который она не оценила и холодно проигнорировала. Мать не любила своего сына и об этом знали все. Наполеон был вторым из 13 детей, пятеро из которых умерли в раннем возрасте. Он никогда не умел контактировать со своими братьями, потому, что считал их отсталыми и недостойными его самого. — «Глупые как мать», — любил повторять Наполеон, за что обрел ненависть всех родственников. До зрелого возраста кроме самого Наполеона дожили 4 его брата и 3 сестры, остальные, как он говорил в кругу друзей, — «умирали тихо, как мухи».

Наполеон замер и слегка топнул высоким каблуком своего начищенного до блеска сапога. Гулкий стук прошёлся по фигурному дубовому паркету, срезонировал от стен дворцовой комнаты и, не успев затихнуть, перешел в покорный ропот:

— Так точно! — Заорали генералы и ринулись выполнять его приказ.

Среди них уже устоялась присказка, — «Вначале выполняй, потом думай!»

Раздался топот удирающих из зала генералов, Комната в мгновение опустела, и как только закрылась дверь, Император медленно повернул голову и посмотрел в дальний угол на большой комод, на краю которого незаметно стоял небольшой бронзовый бюст, который специально сделали по его заказу. Это был его кумир — Джордано Бруно.

Император оперся руками на стол, тихо выдохнул, прикрыл глаза, сделал глубокий вдох носом, потом задержав дыхание и помедлив несколько секунд с силой громко, два раза выдохнул через рот. Это был вход в медитацию по технике секты Миллеритов, этому его научил один из магов, которого он пощадил в одном из походов. Прикрыв глаза, он представил себе ничего, просто ничего, пустое черное поле, он удалил свои мысли из головы и почувствовал полное очищение он внешних проблем и влияний. Проходили мгновения этой «эмоциональной заморозки», после тишины к нему являлись мыслеобразы, которые помогали ему объяснить происходящее и давали ответ на поставленный вопрос, именно к нему он прислушивался, и доверял даже больше чем самому себе. Немного покачнувшись, он медленно открыл глаза, и еле заметная улыбка проскользнула по его тонким как тетива губам.

У Наполеона было много желаний, завоевать Европу, покорить Африку, разграбить гробницы Фараонов, отколоть нос Сфинксу, покорить Россию и идти дальше на Восток, но на самом деле он жаждал ответа всего на главный один вопрос: — За что сожгли Джордано Бруно?

Новость для Императора. Приговор Джордано Бруно

Уверенным шагом Император подошел к углу комнаты с тёмно — зелеными гобеленами во дворце Фонтенбло. Это был бывший кабинет Людовика XVI, от которого сохранились камин, веранда и деревянная отделка. Наполеон многократно перестраивал, и дополнял эту резиденцию, приспосабливая под свои прихоти. Отточенным жестом, он взял из небольшой шкатулки ароматную пастилку из целебных трав, поджёг и аккуратно поместил на поверхности столика. Это была давняя традиция зажигать их перед тем как начать думать. По комнате распространился аромат лаванды, который успокаивал и позволял расслабить мысли о грядущем.

Закинув ноги на низкий инкрустированный столик, он медленно с явным удовольствием отхлебнул из изысканной белой фарфоровой чашки с голубыми цветками ароматный кофе, и устало посмотрел на огромную картину, где он восседал на белом коне.

— Великий Император, срочная новость от посыльного, — послышалось из-за дверей.

— Впустите, — нехотя ответил он, ставя чашку на пол рядом с плетёным креслом.

По довольному лицу вбежавшего генерала, было понятно, что тот выполнил приказ и, не скрывая радости, аккуратно выложил кипы бумаг на стол, на котором в крокодиловых сапогах красовались ноги императора.

— Ваше приказание исполнено, — ропча прошептал он и, попятившись, медленно двинулся к полуоткрытой двери.

— Постой — резко одёрнул его Наполеон — ты читал их?

— Никак нет — почти шепотом произнес он и вытянувшись по струнке, замер как суслик, который вдруг почувствовал опасность.

— Свободен — спокойно произнес Император и без интереса посмотрел на потолок, где красовалась большая люстра, которую ему подарил французский король, это был единственный экземпляр и Наполеон наслаждался уникальностью этой вещи.

Как только дверь закрылась, император, быстро скинул ноги на пол и склонился над помятыми бумагами.

Жадно, словно изголодавшийся путник, он принялся перебирать листы и, найдя приговор Джордано Бруно, стал внимательно читать пожелтевшие от времени страницы.

Постепенно выражение его лица стало меняться от желанной заинтересованности на глубокое удивление. Его ждал большой сюрприз, в приговоре Джордано Бруно, вообще не было конкретного обвинительного заключения, если не считать таковым первое предложение документа:

«Ты, брат Джордано Бруно, сын покойного Джованни Бруно, из Нолы, возраста же твоего около 52 лет, уже восемь лет назад был привлечён к суду Святой службы Венеции за то, что объявил: величайшее кощунство говорить, будто хлеб пресуществлялся в тело и т. д.».

Наполеон на секунду остановился и, посмотрев за окно, сощурил глаза, словно что-то анализируя и понимая, что за этим формальным текстом, скрывается истина. Самое странное, это то, что в приговоре ничего не было сказано о научных убеждениях Джордано — «Земля не является центром Вселенной, которая бесконечна». А ведь «добровольное мученичество» за науку и сделало Бруно «иконой», вдохновлявшей не только Императора, но и многих учёных умов на научные подвиги, а тут такое!

Дочитав, Наполеон выронил последний лист и задумался, где ответ на вопрос:

— За что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно? — Почему именно на римской площади Цветов был разведён костёр?

Трудный выбор Римского Папы Климента VIII

Конец мая 1592 года выдался на редкость жарким и безветренным. Ипполито Альдобрандини поправил красную шапку на голове из-под которой медленно стекали капли пота на темно красную накидку, которая полностью закрывала его плечи. Ровно четыре месяца назад он стал Римским Папой Климентом VIII и сидя в кресле своего предшественника Иннокентия IX, опасался повторения его судьбы, ведь тот умер спустя всего два месяца и два дня после избрания его папой. Встряхнув головой, он взял со стола лист бумаги с доносом и ещё раз внимательно перечитал:

«Я, Джованни Мочениго, доношу по долгу совести и по приказанию духовника, что много раз слышал от Джордано Бруно, когда беседовал с ним в своём доме, что мир вечен и существуют бесконечные миры, которые неподвластны людскому пониманию. Всё существует по космическим законам по высшей иерархии, которую невозможно постигнуть без духовного познания мира. Джордано Бруно, говорил, что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, который манипулировал неграмотными людьми, показывая им фокусы, что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти, что возмездия за грехи не существует; что души, сотворённые природой, переходят из одного живого существа в другое. Он рассказывал о своём намерении стать основателем новой секты под названием „новая философия“. Он говорил, что Дева Мария не могла родить; монахи позорят мир; что все они — ослы; что у нас нет доказательств, имеет ли наша вера заслуги перед Богом».

Дочитав до конца, Климент VIII резко отбросил лист на край стола, на котором лежала большая стопка подобных доносов от Джованни Мочениго.

— Знать сильно разозлил его Бруно, если он каждый день пишет подобное, — раздраженным голосом произнес Папа, будучи по образованию юристом, прекрасно понимая, что означает этот донос.

Из окружения, мало кто догадывался, но Климент был абсолютным профаном в доктринальной области и в теологии, и его безуспешные попытки разрешить спор между теологами — иезуитами и доминиканцами, которые бесконечно дискутировали о границах влияния милости божьей на волю человека грешного и человека спасённого, ни к чему не привели. После долгих разбирательств и столкновениях разных точек зрения, он решил оставить всё как есть и не оглашать своего окончательного решения.

Но с этим доносом всё обстояло иначе, и избежать широкой огласки с человеком которого знают все, крайне сложно, по сути это был смертный приговор для Джордано.

Климент нахмурился, не торопясь достал из-под стола синюю бутылку и медленно налил прозрачную жидкость в элегантное скуделло. Поднеся чашу к носу, он глубоко вдохнул, подождал несколько секунд, потом резко выдохнув, залпом осушил бокал до дна. Прикрыв от удовольствия глаза и причмокнув, он представил, как некогда сам делал эту «огненную воду» с весьма специфическим ароматом, которая стала визитной карточкой Италии и сейчас её называют — граппа.

За сто лет, с XV столетия, рецепт практически не изменился, на граппу идут кожица от винограда, его мякоть и мелкие косточки. Сначала их помещают под пар, впоследствии подвергают дистилляции.

У Климента были виноградники во Фриули именно на них изготавливали и почти год настаивали в дубовых бочках как односортовые, так и многосортовые пятидесяти градусные спирты которые со временем приобретали красивый янтарный оттенок. Больше всего Клименту нравилась молодая белая граппа, без выдержки, но, несмотря на это имеющая легкий приятный винный аромат и высокую крепость.

— Да уж воистину, молодое вино молодит, а старое, выдержанное старит, — тихо произнес Климент VIII, до краёв наливая второй бокал.

Уже неторопливо маленькими глотками он выпил, почувствовал, как благодатный огонь проникает во все клетки его тела, голова становится легче, идёт мягкое расслабление и отчетливо начинает проявляться решение этого сложного вопроса. Он сразу вспомнил, что Бруно — неаполитанец, а не подданный Венецианского государства, а трибунал Рима есть глава и высшая инстанция для всех остальных трибуналов. «Если нельзя решить проблему, надо передать её другим» — вспомнил он слова одного из своих друзей кардиналов заставивших конклав голосовать за него при выборе нового папы.

Резко вскочив из-за стола, он закричал:

— Бумагу, перо, срочное письмо в Рим!

«Сжечь — не значит опровергнуть!»

Генеральный инквизитор Лодовико Мадруцци посмотрел на большой зал со сводчатыми потолками грязно белого цвета, у него было ужасное предчувствие чего-то нехорошего и виной тому был не предстоящий процесс над Бруно, а катрены Нострадамуса которые он прочитал накануне вечером. Потёртую рукопись, на французском языке датированную 1555 годом ему доставили на уничтожение, начав читать он, принял решение заменить её и на сожжение отдал другую. В книге он обратил внимание на Центурию 5, катрен 73, внимательно прочитанные строки, буквально потрясли его:

«Великий судья будет судить по ложному закону,

Когда придёт великий опустошитель будет наказан главный

за то, что наказал невиновного».

К горлу подкатился комок, явно подтверждающий плохое предчувствие. Немного помедлив, он открыл закладку на странице Центурия 6, катрен 21, которая прямо намекала на грядущие религиозные войны и казни:

«Когда храмы из камня будут разрушены,

И последует суд над первосвященниками,

Реки покраснеют от крови знати,

И чума, голод, огонь, безумие повсюду».

«Надо быстрее решить вопрос с этим Джордани, ведь это последний процесс перед его высоким назначением» — пронеслось у него в голове. Он медленно поправил чёрную мантию, откинул назад капюшон, поудобнее сел на высокий стул и твердо произнес:

— Начинаем слушание, введите еретика Джордано Бруно.

***

9 февраля 1600 года инквизиционный трибунал своим приговором признал Бруно «нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком». Бруно был лишён священнического сана и отлучён от церкви. Его передали на суд губернатора Рима, поручая подвергнуть «наказанию без пролития крови», что означало требование сжечь живым.

В ответ на приговор Бруно заявил судьям: «Вероятно, вы с большим страхом выносите мне приговор, чем я его выслушиваю», и несколько раз повторил: «Сжечь — не значит опровергнуть!».

Друг Короля и сын Солнца

Суд над Джордано Бруно был для Ватикана не просто осуждением монаха-доминиканца, впавшего в ересь, это был суд над человеком, которого знали все от низов до самых верхов. Джордано Бруно поддерживал весьма дружественные отношения с королями Франции Генрихом III и Генрихом IV, британской королевой Елизаветой I, императором Священной Римской империи Рудольфом II и многими другими европейскими «властителями мира». По щелчку пальцев он мог получить кафедру и мантию профессора в любом европейском университете, его книги печатались в лучших типографиях, о его покровительстве мечтали лучшие умы континента. Главной визитной карточкой Джордано Бруно являлась вовсе не космология, а его великолепная память. Бруно развивал мнемонику — искусство памяти, которая была тогда на самом пике моды у интеллектуалов, и доказывал это на практике, ведь он помнил наизусть десятки тысяч книг, начиная от Священного писания и заканчивая арабскими алхимическими трактатами. Именно Джордано научил искусству запоминания Генриха III, который очень гордился своей дружбой со скромным доминиканским монахом.

Последняя из династии Тюдоров — королева Англии и Ирландии, Елизавета I, которую за глаза называли Королева-дева, позволяла заходить Джордано в свои покои в любое время и без доклада.

Кроме того, монархам доставляло удовольствие, как Бруно с издевательским изяществом «нокаутирует» своим интеллектом команды профессоров Сорбонны и Оксфорда по любым вопросам. Для Джордано Бруно интеллектуальные бои были своего рода спортом. Например, академики Оксфорда вспоминали, что он играючи мог доказать, что чёрное — это белое, что день является ночью, а Луна — Солнцем. По манере дискутировать он был подобен боксёру Рою Джонсу на ринге в лучшие свои годы — любители бокса хорошо поймут это сравнение. Нужно признать, едва ли благодаря только сверхъестественной памяти, Бруно оказался на короткой ноге с самыми влиятельными монархами Европы. Как вспоминали знающие его люди, какая-то невидимая сила двигала по жизни этого доминиканского монаха, c легкостью приводила его в лучшие дворцы Европы, охраняла от преследований инквизиции, ибо Бруно часто заносило в своих высказываниях по поводу богословия. Однако, неожиданно для всех, это сила дала сбой в мае 1592 года.

Бруно обладал удивительным талантом наживать себе врагов. Он прямо говорил с собеседником и отказывался от любой традиции, которую не воспринимал его разум, и прямо заявлял спорящим с ним, что они недоумки, невежды и глупцы. Джордано считал себя гражданином Мира и сыном солнца подобного богу Ра.

Несмотря на покровительство высших властей Англии, Джордано Бруно через два года в 1585 году был вынужден бежать во Францию, потом в Германию, где ему тоже было запрещено читать лекции. Бруно долгих семь лет провел в Священной инквизиции в Венеции и Риме.

Потерянное дело Джордано Бруно

Действие детективного романа, посвященного Джордано Бруно, могло бы начаться с незначительного эпизода в начале 1809 года. В период угасания своей власти император Наполеон отдал приказ об изъятии из секретных ватиканских хранилищ конфиденциальных материалов, принадлежащих папской инквизиции. Среди изъятых материалов находилось и дело Бруно, включавшее в себя протоколы допросов и текст вынесенного ему приговора.

После реставрации монархии Бурбонов, Ватикан обратился к Франции с неотложной просьбой о возврате документов. Однако надежды Святого Престола не оправдались: французы заявили о пропаже части архива инквизиции. Но произошло неожиданное событие, бумаги были найдены папским посланником в Париже, Гаэтано Марини, «в магазинах, торгующих рыбой и мясом». Оказывается, секретные архивы попали в парижские продуктовые лавки благодаря другому представителю римской курии, который продал их торговцам в качестве упаковочного материала.

После получения указаний из Рима об уничтожении особенно компрометирующих бумаг из архива инквизиторов Гаэтано Марини нашёл оригинальный выход: он продал их в качестве макулатуры парижской бумажной фабрике. Казалось бы, история завершена, но в 1886 году произошло ещё одно удивительное событие: ватиканский архивариус случайно обнаружил дело Бруно в пыльных папских архивах, о чём немедленно сообщил папе Льву XIII. Как документы с французской фабрики попали обратно в Рим, остаётся неразрешённой загадкой. Также вызывает сомнения подлинность этих документов. Ватикан долгое время скрывал эту находку от общественности. Дело Джордано было предано огласке только в 1942 году.

Донос

Тупое гусиное перо вывело полукруглую петлю, которой Джованни Мочениго обычно всегда заканчивал писать свою фамилию. Взяв с края стола прямоугольную баночку напоминавшую солонку, резким движением кисти он высыпал серый порошок на только что написанное и, помедлив секунду, аккуратно ссыпал в углубление стола. Встряхнув лист и убедившись, что чернила не растекаются, свернул его в трубочку и перевязал бечёвкой. Откинувшись на кресле, он устало посмотрел в окно, за которым виднелся Собор из красного как кровь кирпича, напоминавший готический замок с узкими проёмами окон.

Месть Джованни Мочениго

У Джованни Мочениго была ужасная память, сколько он не старался, не мог запомнить практически ничего, хотя должность патриция подразумевала причастность к высшей иерархии. Он знал, что, за глаза, над ним смеются, но больше всего его раздражал родной брат, который издевался над ним в присутствии окружающих. Пьетро Мочениго, был всего на 3 года старше его, но, несмотря на незначительную разницу в возрасте, Джованни всегда оставался в тени своего более успешного брата, постоянно скрывая лютую зависть и ненависть к нему. Его брат был успешен и знаменит, будучи дожем, он начал мирные переговоры с султаном Османской империи и даже встречался с ним лично.

Он вспомнил, как ровно год назад пригласил Джордано Бруно обучить его, магическому искусству запоминать, посулив покровительство и щедрую плату. Но всё было тщетно и даже сейчас, он не мог запомнить несколько строк. Джованни посмотрел на свернутый лист — донос в инквизицию на своего учителя. Он прекрасно знал, что доносы о попрании догматов были самыми распространёнными заявлениями от «честных граждан» в инквизицию. Это был самый проверенный способ насолить надоевшему соседу, конкуренту лавочнику или личному врагу. Большинство таких дел даже не доходило до суда, однако инквизиция в любом случаем обязана была отреагировать на поступивший сигнал. Другими словами, арест Джордано Бруно можно считать уже свершившимся.

Точный расчёт

Джованни Мочениго всё рассчитал точно, он специально подробно написал, что Бруно считает себя представителем некой «Новой философии». Венецианские инквизиторы могут не придать серьезного значения этому нюансу обвинения, но с этим термином были хорошо знакомы в Риме.

Как опытный политик, он знал, что само понятие «Новая философия» которую ввёл итальянский философ Франческо Патрици, утверждало, что философия Аристотеля, которая стала основой для средневековой схоластики и богословия, прямо противоположна христианству, так как отрицает всемогущество Бога. Именно это и было причиной всех раздоров, возникающих в церкви. А эти раздоры послужили образованию многочисленных протестантских движений.

Идея возвращения себе статуса интеллектуального центра с помощью «Новой философии» нравилась очень многим в папской курии. Конечно, Рим не мог сделать «Новую философию» официально своей доктриной, и здесь свою яркую роль сыграл как раз Джордано Бруно.

За десять последних лет с 1578 года по 1590 год он совершил беспрецедентное турне по крупнейшим университетам городов Европы: Тулуза, Сорбонна, Оксфорд, Виттенберг, Марбург, Гельмштадт, Прага. Все эти университеты были либо «протестантскими», либо находились под влиянием протестантизма. На своих лекциях или диспутах с местными профессорами Бруно подрывал именно философию Аристотеля. Его проповеди о движении Земли и множестве миров ставили под сомнение птолемеевскую космологию, построенную как раз на учении Аристотеля. Иными словами, Джордано Бруно чётко следовал стратегии «Новой философии». Выполнял ли он секретную миссию Рима? Учитывая его «неприкосновенность», а также таинственное покровительство, очень даже вероятно.

На это и был расчёт, что инквизиция не оставит без внимания этот донос.

Арест Бруно

Несмотря на то, что Мочениго платил за обучение искусству памяти огромные деньги, Бруно надоело бессмысленно тратить свое время, и он заявил, что Джованни безнадежен и решил с ним попрощаться. Мочениго перепробовал все возможные способы, чтобы вернуть «гуру памяти», но Бруно оставался непреклонным в своем решении.

После завтра, 23 мая 1592 года, Джордано в последний раз придет к нему за окончательным расчётом, и именно здесь в его доме должны будут арестовать Бруно. Да таков план и Джованни хотел видеть, как вечно жизнерадостный учитель будет вести себя при своем аресте.

В момент ареста Бруно выглядел растерянно и не понимал, в чём его вина. Он совсем не обратил внимания, на Джованни, стоявшего в углу комнаты с прикрытыми от удовольствия глазами, и сладким привкусом мести на губах.

Секретные документы ареста Бруно

Наполеон отодвинул в сторону лист пожелтевшей бумаги, вытащил из-под стола бутылку с красным сицилийским вином, неторопливо откупорил зубами пробку, отбросив её в сторону, прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Осушив до дна, поморщившись, поставил пустую бутылку слева от кресла и неторопливо взял серую потрепанную папку с надписью «Процесс». Медленно её открыв, с интересом, прочитал первые строки отчёта почти четырехсотлетней давности.

«Бруно воспринимает свой арест как шутку. На первых же допросах он ловко отмёл все обвинения в ереси и дружелюбно поделился со следователями своими взглядами на устройство Вселенной. Труды Коперника, идеи которого Бруно пропагандировал и успешно развивал, не были запрещены (их запретят только в 1616 году), так что формально никаких поводов для его ареста не было».

Наполеон прервал чтение и спокойно произнёс:

— Ещё вина!

Буквально через секунду, в углу комнаты открылась потайная дверь, откуда выскочил слуга и осторожно поставил металлический бокал с рубиново красной жидкостью на край стола. Также незаметно и ни говоря, ни слова слуга исчез.

Сделав несколько глотков, Император осушил серебряный бокал и с негодованием отбросил его в сторону портьеры, за которой скрылся слуга. Звук металла звонко отозвался эхом и, не успев затихнуть, цепкая рука слуги, схватив бокал, затащила его за занавес.

Вытерев губы тыльной стороной левой ладони, Наполеон продолжил чтение:

«Бруно крайне вызывающе и уничижительно ведёт себя с инквизиторами, постоянно вступая с ними в словесные перепалки, своими аргументами и связями с высшими лицами, угрожает расправой за свой неправедный арест».

— Так значит, инквизиция держала его под следствием в большей степени из-за вредности, уж больно он уничижительно вёл себя с ними, — прошептал про себя Император, ещё раз перечитав последние строки.

На решающем совещании инквизиции, решив, что уже преподали должный урок «гордому монаху», венецианцы уже собрались его отпускать, но тут пришел запоздалый запрос из Рима — с требованием «этапировать» еретика в Вечный город.

Вначале Венецианцы встали в позу: «С какой стати Рим указывает суверенной республике как себя вести и что делать?». Яростнее всего Бруно защищал, еще недавно главный его обвинитель, венецианский прокуратор Контарини. Он жёстко настаивал на том, что Джордано Бруно должен остаться в Венеции. В своём докладе Совету Мудрых Венеции он дал следующую характеристику осуждённому: «Это один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить. Обладает необычайными познаниями. Именно он создал замечательное учение».

Но просто так дело не кончилось и Риму пришлось организовать целое посольство в Венецию, чтобы убедить выдать Бруно. Его бы никогда не выдали, и только благодаря напору папы Климента VIII, Венеция дрогнула и Бруно отправился «этапом» в Рим.

Раздумья Наполеона

Наполеон передёрнул правым плечом и поёжился, будто от холода. Неспроста он ненавидел священников и ещё раз убедился в их коварности, ведь Джордано Бруно провёл под следствием долгих восемь лет. Это был рекорд для судопроизводства инквизиции. Почему же так долго? Для сравнения, процесс над тамплиерами длился семь лет, но там дело касалось целого ордена. При этом к вынесению приговора, в котором фактически не было обвинительного заключения, было привлечено целых девять кардиналов! Неужели девять генеральных инквизиторов не смогли подобрать слова к описанию «еретических» деяний монаха-доминиканца с хорошей памятью?

Вердикт инквизиторов

Наполеон взял следующий, пожелтевший от времени, лист и прочитал окончательный вердикт инквизиторов:

«Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в её руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади святого Петра перед ступенями, и как таковые были внесены в список запрещённых книг, и да будет так, как мы повелели».

Буанапарте встал с кресла и, подойдя к окну, посмотрел на облака. В его голове был вопрос: «Инквизиторский глас девяти кардиналов оказался настолько слаб, что после приговора, книги Бруно можно было свободно купить в Риме и других итальянских городах вплоть до 1609 года».

Но Императора заинтересовала одна интересная деталь — если в Венеции Джордано Бруно успешно оправдывается по поводу обвинений в попирании католических догматов, то в Риме он вдруг меняет тактику и, согласно материалам следствия, начинает не просто признаваться в этом, а ещё и бравировать своим антихристианством.

«Почему он поменял тактику», — задал себе вопрос Наполеон. Внимательно покопавшись в бумагах, он нашел стенограмму последней речи Бруно к судьям, и быстро поднеся её к глазам вслух прочитал:

— Быть может, вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю. Я умираю мучеником добровольно и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесётся в рай.

«Неужели венецианская инквизиция показалась Бруно более убедительной в своей свирепости, а в пыточных камерах Ватикана царила атмосфера гуманизма и человеколюбия?» — задал сам себе вопрос Император и медленно сел в кресло. Он, понял, что Бруно специально сменил тактику и имея изощренный ум подготовил себе лучший выход из затянувшейся ситуации. Бруно решил исчезнуть.

Казнь на костре: Последние мгновения Джордано Бруно

Рассвет в Риме 17 февраля 1600 года был холоден и сух — серое небо, без облаков, будто само держало тяжелую паузу перед предстоящим действием. Площадь Кампо-де-Фьори располагалась на южном берегу реки Тибр, к югу от площади Навона, к юго-западу от Пантеона и к западу от площади Торре — Арджентина. Воздух гудел от сдержанного шепота и тревожного ожидания. Пространство уже начало наполняться людьми, любопытство и судебная торжественность смешивались в смрадной толпе, которая шуршала плащами, громко шепталась и с нетерпением ожидала начала горячей церемонии. В центре, на грубом деревянном настиле, возвышалась не просто груда поленьев, а тщательно сложенная пирамида из хвороста и сырых, дымных веток, пропитанных смолой. Палачи трудились на совесть — такая конструкция гарантировала долгую агонию. В центре невысокой площадки засыпанной соломой и дровами возвышался высокий столб с металлическим кольцом посередине, вокруг стояли священники и инквизиторы, кресты на груди отбрасывали длинные тени, их суровые лица наполовину скрывали капюшоны.

Площадь перед собором была почти полностью заполнена народом: крестьяне в грубых холщовых рубахах, купцы в бархатных камзолах, монахи в чёрных рясах — все жаждали зрелища. Толпа гудела, как разъярённый улей.

Вот из ворот тюрьмы показалась процессия. Впереди монахи в чёрных сутанах, их лица были неподвижны как каменные маски. За ними, едва переставляя ноги, шел он, Джордано Бруно. Восемь лет застенков и пыток выкрасили его плоть до цвета пепла. Приговорённого, облачённого в санбенито — позорную рубаху с изображением чертей и языков пламени, вели сквозь толпу. Руки были крепко завязаны сзади. Привлекал внимание тёмный мешок на голове — символ глупости и упрямства, перетянутый верёвкой на шее. Он шагал, под удары бичей. За ним несли табличку с перечнем грехов: «Отступник, богохульник, враг истинной веры».

Священник шёл впереди, монотонно читая молитвы, но его никто не слушал. Толпа орала, кидала гнилые овощи, плевала. Некоторые крестились — не из жалости, а от страха перед дьяволом, который, по слухам, мог вырваться из тела еретика в самый последний момент.

Джордано Бруно шёл к месту своей казни спокойно, но не бесчувственно, он провёл в камере несколько дней и понимал, что судьба предрешена свыше. Его шаги были спокойными, он медленно переставлял ноги, словно не понимал, куда его ведут. В завязанных руках, когда-то дерзнувших держать под своим влиянием европейские столицы и монархов, теперь ничего не было. Многочисленные книги, — за которые он боролся с инквизиторами, обвиняющими его в ереси, лежали рядом с дровами, уже поджидая языки пламени готовые поглотить их вместе с Бруно. Сквозь мешок, он глядел не на окружающих, а, куда-то вдаль — на небесные пространства, о которых писал и размышлял, неспокойный, но уверенный в правоте своих помыслов до самой последней минуты.

Процедура неуклонно шла по давно отработанному и знакомому всем сценарию, безжалостному к единственному человеку, которого скоро заживо сожгут на потеху толпе.

Его подвели к подножию костра. Навстречу вышел высокий, костлявый инквизитор, Джулио Антонио Сантори. В его руках поблёскивало распятие.

— Брате Джордано! — голос инквизитора был громким, металлическим, он пронзительно разрезал утреннюю тишину. — Последний миг милосердия Господа дарован тебе! Отрекись! Отрекись от своих безумных идей! Признай, что Земля — центр мироздания, что нет иных миров, кроме нашего! И душа твоя избежит вечного огня!

Бруно медленно покачал головой.

Лицо инквизитора исказила гримаса ярости. Он резко махнул рукой.

— Упрямый пес! Так лиши же себя последней милости!

Двое палачей в кожаных фартуках, заляпанных сажей, грубо схватили осуждённого за руки и потащили к столбу.

Цепи, холодные и тяжелые, обвили его истощенное тело, приковав к сырому дереву. Затем один из них, человек с пустыми глазами, достал из мешка деревянный кляп — специальную колодку с шипами внутри. Он просунул руку под капюшон и вынув изо-рта грязную тряпку с силой вставил острый кляп ему в рот. Бруно застонал, ощутив как иглы больно врезаются в губы и язык. Теперь он не мог издать ни звука.

— Рот еретика должен быть закрыт, дабы яд его речей не отравил души верных, — прошипел инквизитор.

Бруно попытался сопротивляться, но делал это слабо, и через минуту обмяк, как подкошенный зверь. Его руки, заломленные за спину, обмотанные цепями, были намертво прикованы к железному кольцу. Ноги тоже сковали, чтобы не мог вырваться.

— Отрекись! — зло прошипел один из монахов, поднося к его лицу распятие, и с силой ударил им по голове, — Признай вину, и тебе сделают милость, тебя задушат перед тем, как зажгут огонь!

Приговорённый молчал. Свозь мешок показалась тонкая струйка крови, которая медленно стекала вниз. Он не мог говорить — губы его были в кровавых трещинах от пыток, а рот затыкал острый кляп.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — разнеслось над площадью.

Сантори, смотря на свиток, тяжёлым голосом читал приговор, его молитвы, и отпущения грехов звучали как механический аккомпанемент к неумолимым шагам судьбы. Толпа нехотя реагировала и отвечала возгласами, иногда тихо, иногда громко заливаясь смехом, иногда молчанием, которое казалось громче любых слов. В воздухе стоял запах сырой соломы, смолы и страха. Все будто ощущали предстоящий запах старого костра, сжигающего дотла очередную судьбу.

Инквизитор, закончил чтение, передал свиток стоящему рядом монаху и, подойдя к арестанту, тщательно проверил, крепко ли натянуты веревки и цепи, затем медленно перекрестив, спустился на край кострища. Откуда-то из дальнего угла площади показался факел, монах который его нёс, что-то шептал про себя. Толпа, завидев огонь, быстро расступалась, словно красное море перед Моисеем. Подойдя к площадке, он аккуратно передал факел священнику. Тот, перекрестившись, поцеловал большой нательный крест на своей груди и, повернувшись направо, посмотрел на высокий постамент и сидевших, в креслах инквизиторов. Один из них, в красной накидке, привстал и три раза размашисто перекрестил площадь, после этого громко произнёс:

— Да свершится правосудие!

Священник, наклонившись, уткнул факел в лежащую с краю солому и медленно пошёл вокруг, шепча про себя молитву. Полностью обойдя место казни и подпалив костер, он аккуратно поместил ещё горящий факел прямо под ноги Джордано. Тот вздрогнул, но крепкие оковы не дали ему пошелохнутся. Он что-то замычал, но кляп во рту не давал расслышать, что он говорит.

Когда подожгли дрова, пламя было еле видно, огонь словно и не торопился разгораться, узкие языки играли по краям, поднимая лёгкие клубы дыма, словно оно не хотело исполнять наказание инквизиторов. Толпа недовольно загудела. Но тут с одного края, будто живые, большие лепестки пламени, стали, подниматься наверх, к привязанному пленнику. Словно нехотя огонь заползал по ногам, потом стал облизывать края одежды Джордано, медленно поднимаясь наверх. Санбенито вспыхнуло, как бумага.

Пламя с сухим треском принялось за угощение. Сначала оно было робким, лизало края хвороста, но, почуяв смолу, взметнулось вверх яростными языками. Первым делом дым — густой, едкий, удушливый, окутал фигуру у столба, заставляя Бруно зажмуриться и судорожно ловить воздух через нос. Потом невыносимый жар, который прожигая власяницу, принялся за кожу.

Толпа ахнула и отпрянула от сильной волны тепла. Бруно дёрнулся в цепях, его тело изогнулось в немой судороге. Мускулы напряглись до предела, сухожилия выступили на шее. Он не мог кричать, лишь хриплый, свистящий звук вырывался из его горла, заглушаемый треском огня.

В это мгновение всё вокруг будто сузилось до одного места находящегося в центре площади, не было запаха дыма, света, звуков. Голоса в толпе померкли. Кто-то тихо молился, кто-то просто не мог отвести взгляда от разгорающегося пламени.

— Гори, слуга Сатаны! — раздался громкий визг в толпе.

Бруно не мог пошевелиться, он сильно мотал головой, но сквозь мешок видел лишь силуэты и осознавал неизбежность происходящего. Внутри, представлялись образы космоса, те бесконечные круги и миры, о которых он думал, но теперь они не казались ему утешением.

Дым въедался в лёгкие, и он начал задыхаться. Пламя жарко лизало кожу, и если ему повезёт, смерть от удушья наступит раньше, чем от ужасных ожогов.

Огонь менял своё лицо, он становился ярче, сильнее шуршал, потрескивал и высасывал из воздуха кислород. Но и тогда это была не картина низменной жестокости, а скорее древний, первозданный акт — первородное пламя как судья, как очищение для тех стоящих на площади, кто верует.

Для Джордано, в эти последние минуты время как будто растянулось, несколько мыслей, вспышек памяти, обрывок учений, слова к тем, кто пришёл его судить или просто посмотреть. Он кричал сквозь кляп, слова почти не слышались, ветер уносил их, смешивая с треском поленьев и восхищённым рёвом толпы.

— Смотрите! Его душа уходит в ад!

Тело Бруно задёргалось в конвульсиях. Цепи звенели, когда он пытался вырваться. Ветер разносил смрад горелой плоти, который смешался с ароматом горящего дерева.

Кожа почернела и лопнула, обнажая живое мясо. Но самое страшное было в его глазах — широко открытых, полных не физической боли, а невыразимой ярости и торжества. Он смотрел сквозь пламя, сквозь толпу, сквозь время — в свои бесконечные миры.

Огонь пожирал его, поднимаясь всё выше. Цепи раскалились докрасна, впиваясь в обугленное мясо. Его волосы вспыхнули на мгновение ярким ореолом.

Это длилось вечность.

На мгновение, толпа затихла — даже самые яростные зрители замолкали, когда до них доходили неистовые человеческие вопли сгорающего заживо. Его фигура медленно погружалась в свет костра, дым занимал всё пространство, звуки вокруг были словно вдалеке, шаги, хриплые голоса, переливы молитвенных интонаций. Кто крестился, кто смеялся, дети зажмуривались.

Когда, наконец, тело обрушилось в сердцевину костра, а крики и шепот в толпе начали стихать, Джулио Сантори перекрестился. Его рука дрожала.

— Да послужит это уроком всем, кто дерзает мыслить вопреки вере, — пробормотал он, но в его голосе не было уверенности. Он почувствовал не запах победы над ересью, а запах страха перед истиной, что умирала в огне, но отказывалась умирать в его сознании.

Пламя полностью закрыло и поглотило Бруно, оставив после себя только чёрную тень дыма, поднимающуюся к небу, и горячую ауру, которая ещё минуту назад была человеком. Сильно запахло жареной плотью, едкий запах гари быстро распространялся, пропитывая одежды присутствующих. На площади оставалось лишь шипение и потрескивание догоравшего костра, унося к небу душу, которая оказалась слишком свободной для этого мира.

Не дожидаясь окончания, инквизиторы быстро покинули свои места. Народ потянулся к выходу.

Кто-то громко закричал:

— Прямо жрать захотелось!

С другого конца площади звонкий мужской голос ответил:

— Прошу всех присутствующих в мою харчевню, при выходе с площади налево.

Толпа разразилась громким хохотом.

Книги, за которые Бруно заплатил жизнью, смешались с прахом и землёй. Небо стало темнеть, и подул легкий ветер, вынося едкий дым за пределы площади. Кто-то из толпы подошёл к догорающему костру и пнул ногой пулен, — обугленный кожаный ботинок, который неуклюже выкатился из пепла, оставляя на брусчатке серый след.

Огонь уже догорел, остались лишь почерневшие кости, горстка чёрного праха, да обугленные цепи. Палачи разгребали угли, собирая человеческие останки, чтобы выбросить их в реку. Это был главный принцип казни, уничтожить все следы казнённого, — нельзя допустить, чтобы могила еретика стала местом поклонения для почитателей.

Потом стало тихо, и в этом молчании казалось, будто сама площадь начала приходить в себя, люди расходились, унося с собой свои мысли и страхи. О правде и неправде, о правоте инквизиции и непреклонности мыслителя, которая стоила ему жизни. Для тех, кто стоял на площади это был обычный ритуал, развлечение, страшная точка в цепочке человеческой жизни и смерти. Для того, кто уходил раньше, печальный финал долгой борьбы за право мыслить иначе.

А само место казни, так и останется, как и многие площади таких экзекуций, тихим напоминанием о временах, когда идеи могли стоить жизни. О том, что пламя, хотя и поглотило человека, не всегда могло сжечь саму мысль и идею, которая продолжала жить в ушедшей тишине веков и в тех, кто остался непреклонен своим принципам и совести.

А тем временем на площади уже начинали готовить следующий костёр…

Призрак Бруно

В подвале таверны «У камина» с низкими, закопчёнными балками — куда не доносился запах гари с Кампо-ди-Фьоре, пахло жареным мясом, дешёвым вином и человеческим потом.

Инквизитор Джулио Антонио Сантори поднял тяжелый глиняный кубок, с которого стекала по пальцам красная, как кровь, жидкость.

— За веру! — его голос, обычно металлический и властный, был хриплым от хмеля и усталости. — И за её очищение огнем!

— За веру! — густой хор подхватил тост. За столом сидели его собратья — отец Марко, молодой и жестокий, с горящими от вина и фанатизма глазами, и отец Сильвано, старый, с седой бородой и лицом, как пергаментный свиток испещрённый морщинами.

Вино лилось рекой. Оно должно было смыть ту дымную плёнку, что осела на душе. Они шутили, громко смеялись, вспоминая детали казни.

— Ты видел, как он дёргался? Как цеплялась за жизнь, эта тварь? — захлёбывался смехом отец Марко, разливая по кубкам новую бутыль. — А глаза! Он смотрел на нас, будто хотел запомнить каждого и отомстить. С небес нет обратной дороги!

Сантори кивал, пытаясь разделить веселье, но незнакомое тяжёлое чувство давило в груди. Он залпом выпил. Вино согрело желудок, но внутри оставалась ледяная пустота. Очень ясно он снова увидел его глаза — горящие не от огня костра, а от какой-то иной, непостижимой ярости. Помотав головой, словно отряхиваясь от видения, инквизитор налил ещё вина, чтобы затопить возникший образ.

— Он думал, что его идеи бессмертны, — просипел отец Сильвано, облизывая жирные пальцы. — Но мы доказали обратное, прах — он и есть прах. И мы развеем его останки по Тибру.

— Мы спасли тысячи душ от его яда, — с натужной убежденностью сказал Сантори, словно пытаясь оправдать себя. Он поднял кубок. — За тишину! За покой в умах! За Инквизицию!

Они чокнулись. В этот момент дверь в таверну скрипнула, впустив клубящийся холодный пар с улицы. Джулио Сантори, сидевший спиной ко входу, не видел, кто вошёл. Но он почувствовал. Легкий холодок пробежал по его позвоночнику.

Он медленно обернулся.

В дальнем углу таверны, в нише, где тени от пляшущего пламени камина были самыми густыми, за столиком сидел человек. Он был закутан в тёмный, потёртый плащ, но его лицо, обращённое к ним в профиль, было ясно видно в отсветах огня. Высокий лоб, крючковатый нос, острый подбородок, впалые щеки.

Сердце инквизитора остановилось, а потом забилось с такой силой, что ему показалось, оно разорвет грудь и вырвется наружу.

Это был Джордано Бруно.

Не обугленный труп, не призрак, а живой человек из плоти и крови. Он сидел неподвижно, уставившись в стену, будто размышляя о чем-то бесконечно далёком. Та же поза мыслителя, та же сосредоточенность и умный взгляд.

— Что с тобой, Джулио? — хлопнул его по плечу отец Марко. — Видишь ведьм в тени? — он захохотал.

Сантори не отвечал, не в силах оторвать взгляд от угла. Его пальцы судорожно нашли нательный крест, впились в него так, что металл до крови врезался в ладонь.

— Нет… — прошептал он. — Этого не может быть…

— Что «нет»? — старый Сильвано нахмурился и проследив за его взглядом всмотрелся в угол. — Там никого нет, брат. Тебе мерещится. Слишком много вина и усталость.

— Он там! — голос Сантори сорвался на визгливый шёпот. Он резко встал, отчего массивная скамья с грохотом упала на пол. — Смотрите! Он сейчас смотрит на нас!

Отец Марко и отец Сильвано переглянулись. В углу, куда тыкал дрожащим пальцем их друг, не было ни души. Лишь пустая скамья и пляшущие от камина тени.

— Там никого нет, Джулио, — строго сказал Сильвано. — Успокойся. Его больше нет и не будет.

Но Сантори видел, как сидящий в углу человек очень медленно повернул к нему голову и уставился на него тем самым взглядом — полным не ненависти, а холодного, бездонного понимания. Будто говорил: «Ты сжег бумагу, но не идею. Ты убил тело, но не истину».

— Отче, прими грех мой… — быстро забормотал Сантори, судорожно крестясь, с отчаянной скоростью, осеняя крестом себя, стол, воздух перед собой. — Господи, помилуй… Святая Дева, защити…

Он пятился от стола, натыкаясь на пьяных посетителей. Его лицо было белым как мел и по нему струился холодный пот.

— Бруно здесь! — раздался пронзительный крик. — Он вернулся! Его идеи… они не горят! Понимаете? Они не горят!

Инквизитор выбежал из таверны в холодную римскую ночь, оставив на столе недопитый кубок и двух ошеломленных коллег. Отец Сильвано медленно перевёл взгляд на пустой угол, потом на дверь, затем на бокал и отпил большой глоток. Но вино в этот раз было горьким. И ему тоже вдруг почудилось, что из тёмного угла на него смотрит пара спокойных, всевидящих глаз Джордани. Он резко отбросил кубок, который подпрыгнув, упал со стола, разлетаясь на мелкие части и образуя на полу красную лужу, похожую на пролитую кровь.

Веселье закончилось.

***

Сейчас на этих европейских площадях красуются фонтаны и проходящие туристы бросают в них монетки, словно откупаются от своего прошлого, не помня, что всего на всего пятьсот лет назад на этом месте заживо сжигали интеллектуальный цвет человечества.

Кто сгорел на костре?

Наполеон неторопливо пролистал ещё несколько страниц и остановился на письме Каспара Шоппе, которое оказалось единственным письменным свидетельством казни Джордано Бруно.

Шоппе написал в письме своему товарищу, что «еретик Бруно» принял смерть спокойно:

«Не раскаявшись в своих грехах, Бруно отправился в вымышленные им миры рассказать, что делают римляне с богохульниками».

Одно место в письме поразило Наполеона, и он несколько раз внимательно перечитал строки:

«Когда верёвки вонзились в тело и пламя почти охватило ноги, кляп выпал изо рта и сквозь треск поленьев послышался крик сгорающего заживо:

— «Я не Джордано Бруно!»

Зачем же кляп?

Наполеон откинулся на кресле, прикрыл глаза и стал размышлять. Интересно, почему Шоппе посчитал, что ересь Джордано Бруно заключается в его взгляде на Вселенную — в приговоре же об этом ничего не было сказано. Он указал в своём письме к другу на одну интересную деталь — Джордано Бруно возвели на костёр с кляпом во рту, что было не в традициях инквизиторских гарей. Едва ли организаторы казни боялись возможных предсмертных проклятий приговорённого — это, как правило, было форматом любой казни. Как, впрочем, и раскаяние. Зачем же кляп? Вряд ли за считанные минуты казни даже такой интеллектуал и полемист, как Бруно, смог бы убедить неграмотную толпу в неверности аристотелевской космологии. Или палач просто опасался, что в минуту абсолютного отчаяния вдруг выкрикнет страшное: «Я не Джордано Бруно!»

Император вытер со лба капли холодного пота и задумался. Бруно, которого знала вся элита Европы, не мог просто так сгореть на костре. Несомненно, была какая-то сделка. А что, если вместо него, сгорел другой. Имея деньги можно подкупить кого угодно, хоть того же палача, ведь именно он готовит заключенного к казни. Джордано был очень богат и сорил деньгами направо и налево, а его умение убеждать могло легко из врага сделать соратника или почитателя. Учитывая это можно предположить, что палач был подкуплен, подменил на другого заключённого по габаритам похожего на Бруно, а что бы тот не проговорился, завязал ему рот, и, закутав в саван с капюшоном, несчастного сожгли на костре.

Теперь всё сложилось в понятную схему. Но важно понять, как Бруно растворился в мире, где его знала каждая европейская собака? Ведь он должен был заранее придумать и подготовить себе отход и новую легенду. Наполеон внимательно присмотрелся к портрету Бруно, и в его голове возникло ощущение, что он уже где-то видел похожие черты лица.

Вскочив, он спешно подбежал к шкафу с книгами, взяв одну из них, открыл первую страницу и прочитал заголовок — Беседы и математические доказательства двух новых наук. Чуть выше заголовка было имя автора Галилео Галилей.

Перевернув страницу, он посмотрел на портрет автора.

Галилео Галилей

Наполеон медленно отложил книгу и вспомнил одну из цитат Бруно: «Для того, чтобы уничтожить учение Коперника, вовсе недостаточно заткнуть кому-нибудь рот. Нужно ещё наложить запрет на всю астрономическую науку и, сверх того, воспретить, кому бы то ни было глядеть в небо!»

Его предположение подтверждалось, такие гении как Бруно не могли себе позволить просто так сгореть, его изощренный ум и неограниченные финансы придумали способ исчезнуть для всех и начать совершенно новую жизнь с чистого лица. Джордано Бруно взял себе другое имя известное, как итальянский физик — Галилео Галилей.

Так значит Бруно, подтасовал свою смерть, сделал новые метрики, за деньги прописал родословную и стал творить под новым именем Галилео Галилей. Наполеон, отхлебнул из серебряного кубка и понял, что Бруно нашёл единственно правильный выход из этой на первый взгляд неразрешимой ситуации. Он купил у палача свою свободу, вместо себя отправил на казнь своего двойника, который за деньги отработал за него наказание, и теперь чистый и невинный Галилео будет жить, и творить дальше.

Двойник Наполеона

Сев в кресло Наполеон устало прикрыл глаза и, расслабившись, почувствовал, что Бруно дал самое верное решение, ему нужен двойник, который прикроет его при неблагоприятной ситуации. А учитывая невероятную интуицию, он ясно почувствовал, что это нужно начинать готовить уже сейчас. Он вспомнил, что в его полку был фузилер как две капли воды похожий на него. Он был очень ленив, но его не трогали за поразительное сходство и Императором.

Он ему даст много денег, обучит манерам так, что любые надсмотрщики, будь то королевские или британские военные, уж точно не смогут отличить его от меня. Главное, что бы он меньше говорил. Но это дело поправимо. Наполеон вздрогнул от этого решения. Взяв недопитое вино он подошёл к большому зеркалу, внимательно посмотрел на свои черные как уголь зрачки, медленно поднял бокал и осторожно чокнулся, со своим отражением, быстро выпив, он громко рассмеялся и, причмокнув, произнес:

— Будет дело!

КНИГА 2. «Третий двойник Наполеона»

Последнее путешествие Наполеона: Ссылка на остров Святой Елены

В качестве эпиграфа

Так представлял себе изгнание Буанапарте поэт Александр Пушкин:

«Уже на западе седой, одетый мглою,

С равниной синих вод сливался небосклон.

Один во тьме ночной над дикою скалою,

Сидел Наполеон».

После поражения при Ватерлоо (18 июня 1815 года) и второго отречения от престола Наполеон Буанапарте оказался в руках англичан. Он надеялся получить политическое убежище в Англии, но союзники решили иначе: бывшего императора сослали на далёкий остров Святой Елены в Атлантическом океане, чтобы исключить любые попытки вернуться к власти. Император Наполеон принял решение послать в ссылку, на остров Святой Елены своего двойника Франсуа Эжена Робо.

Трудный выбор

Август 1815 года выдался на редкость пасмурным, в воздухе ощущался запах пепла от извержения вулкана Тамбора на индонезийском острове Сумбава в апреле этого года. Он унёс жизни почти ста тысяч человек, что является наибольшим числом погибших от извержения вулкана за всю историю человечества. Всего за несколько месяцев, пепел распространился по земной атмосфере и последствия извержения в Европе ощущались столь сильно, что появилось определение этого периода, как «год без лета» или «великий голод». Погода продолжала оставаться зимней. В мае и июне было неестественно много дождей и града, а иногда выпадал снег, вызвав эффект вулканической зимы в северном полушарии, который ощущался на протяжении нескольких последующих лет. Необычный холод привёл к катастрофическому неурожаю. Цены на зерно выросли в десятки раз, а среди населения разразился голод, переходивший в каннибализм. Десятки тысяч европейцев, всё ещё страдавших от разрушений кровавых Наполеоновских войн, эмигрировали в Америку.

— Позовите его, — произнёс Властитель, его голос был ровен, как шёпот ветра перед сильной бурей.

В зале Совета над белым столом легла тишина, император поднял руку и простым жестом приказал открыть двери. Свет свечей дрожал на позолоте, бросая странные тени на массивные портреты. Даже верный Луи Николя Даву по прозвищу «Железный маршал», единственный из 26 полководцев Наполеона, который не проиграл ни одного сражения, отступил назад, пригибаясь под тяжестью ответственности этой минуты.

— Пусть войдёт, — сказал Наполеон и, посмотрев в окно, увидел потрясающе красивый закат ярко жёлтого цвета. Мелкие частицы пепла окрашивали небо, но помимо красоты это было крайне опасно, из-за чрезвычайно плохой погоды люди неделями не могли покинуть свои дома.

Вошёл тот, кто с детства учился смотреть в мир так, как в него однажды посмотрела судьба в лице Наполеона, который обратил внимание на поразительное сходство с собой: одинаковый утончённый нос, те же хищные с ярким блеском глаза, похожая манера наклонять голову чуть вправо, когда слушаешь глупца. Он был не совсем точной копией Императора, и это было заметно, так как в уголках рта у него было постоянное напряжение, сильно сжата челюсть, а во взгляде — плохо скрываемая робость. Его звали Франсуа Эжен Робо, но в армии его называли просто — «двойник».

У императора всегда была слабость к театру: не только к молоденьким актёрам и актрисам, но и к самой игре — к игре масок. Он коллекционировал не бриллианты, а голоса и жесты. Франсуа это знал и выучил на память не только маршевые такты и строевые приёмы, но и те мелочи, которые заставляют людей верить, что он и есть Наполеон. Подражать императору было не сложно, главное не забывать про привычку прихватывать мундир левой рукой, держать лёгкий налёт сухой грубоватости в улыбке, кивок, который служил подтверждению приказов, плавные жесты руками и меньше слов. «Тот кто меньше говорит, того больше боятся» — вспомнил он слова Буанапарте. Его учили тихо входить, уверенно говорить, громко уходить — и он входил, говорил, уходил, понимая, что был нужен, императору, за особое умение быть кем-то ещё.

— Ты официально назначаешься моим двойником, теперь для всех ты Император, — произнёс Наполеон, и в этих словах сверкнула не только холодность расчёта, но и неизбежность. — Если потребуется, ты станешь пленником. Ты примешь цепи. Ты вынесешь усиленные дозоры и покосившиеся бараки. Ты станешь фигурой, которую будут обсуждать и обожествлять, в то время как я вернусь в мир, не привлекая внимания, буду решать возникающие проблемы.

Франсуа слушал и видел, как мелькают тени на лице императора: то раздражение, то грубая усталость, то, едва заметная, нежность. Всё это было частью плана, когда все будут смотреть на лишённую свободы фигуру, на полях Европы может вырасти что-то иное — другой человек, другой Буанапарте, который снова будет решать, кто есть кто.

— А если они узнают, — тихо сказал Франсуа, словно спрашивая не о возможном разоблачении, а о разрешении. — Узнают ли они обман?

— Они узнают лишь то, чему приучат их глаза и слух, — ответил Наполеон. — Историю пишут те, кто остаётся. Тот, кто будет сидеть в клетке, станет символом. А символ — вещь простая. Он требует веры, а не истины.

Франсуа посмотрел в зеркало. Его лицо не было чужим, оно повторяло контуры лица, которое покорило мир. Но в его отражении он увидел ещё и свою собственную тень — тонкую линию, разделяющую его великое имя и свою судьбу. Он понимал цену, быть живой ширмой для грандиозного спектакля. Они говорили о чести, о долге перед Отечеством, о том, что иногда великое требует малых жертв. Но в глубине его формировалось то, что не описывается приказом — страх не вернуться к себе, страх растаять до имени и титула, который наскоро подарили ему, будто одежду, снятую при входе в парадную дворца.

Путь на остров

Путь на остров Святой Елены был долгим и тяжёлым. Предстоял почти месяц тяжёлого ожидания решения англичан об участи Наполеона и его свиты, генералов Бертрана, Монтолона, Гурго и, Лас Каза. Все они постоянно находились на борту «Беллерофона» в Плимутском заливе и им запрещалось сходить на берег, опасаясь народных бунтов и волнений.

31 июля 1815 года британское правительство официально объявило, что Наполеон будет отправлен на остров Святой Елены как военнопленный.

7 августа 1815 года под покровом ночи Франсуа сопроводили к кораблю «Нортумберленд», это был мощный корабль, специально подготовленный для долгого плавания. На нем Императора должны доставить на остров Святой Елены.

Подмена

Старая гавань была наполнена хриплыми криками матросов и запахом соли. Наполеон стоял у причала, пальцы сжимали ворот мундира, и, казалось, что в этом жесте была вся невыносимая грусть мира. В голове крутилась одна мысль: «Если бы я в своё время повесил Талейрана и Фуше, я бы ещё оставался на троне». Он был готов продолжать борьбу, но был вероломно предан в 1814 году в Париже.

Он приблизился к стоящему в тени человеку и нежно коснулся своими пальцами лица Франсуа — не символически, а как человек касается руки ребенка, перед тем как отпустить.

— Помни, — сказал он, — что маска, которую ты будешь носить на острове, станет мукой и благословением одновременно. Береги достоинство. Твоя игра должна быть честной. Люди любят верить в легенды, не разрушай их по пустякам. Всегда носи перчатки, меньше говори. Когда всё утихнет, я вернусь за тобой. Верь мне.

Франсуа стоял и слушал, как вдалеке гремит затяжной рык якорей. В один миг перед ним возникла целая жизнь, тяжелые цепи на запястьях, тусклая свеча в одиночной камере, ржавые решётки — и в то же время — уютные, теплые комнаты Парижа, пустые балконы, прохожие, которые однажды склонились перед ним думая, что видят императора. Он не имел права жаловаться: он был воспитан так, чтобы заменять, а не быть заменяемым. Но в его груди родилось то, что нельзя было ни переписать, ни подделать — это была тоска по утраченной по собственной воле свободе.

На корабле

Британский корабль «Нортумберленд», словно перевозил «тонны молчаний», медленно шёл по неспокойным водам южной Атлантики, и тусклое солнце окрашивало воды в желто-серый цвет. В пути их сопровождала эскадра из девяти кораблей, включая фрегаты для охраны, чтобы предотвратить попытку побега или захвата сторонников. Условия на борту были простыми, пленнику выделили отдельную каюту, но его передвижения ограничивали. Он много читал. Франсуа смотрел на горизонт и пытался отделить в памяти те рекомендации, которые ему были вручены Императором, от тех, что принадлежали другим. Матросы шептались, задавая вопросы, но им давали лаконичные ответы — «это рота хранителей», «это важный узник». Взгляд, за которым они шли, был не тем, кого ожидали. Никто не знал, что за маской Властителя стоит обычный человек, боящийся наступающего утра.

Откуда-то сверху закричали:

— Земля.

Присмотревшись внимательно Франсуа увидел черные очертания скал. «Вот я и на месте» — подумал он и вспомнил долгое плавание через Атлантику. Маршрут пролегал через океан, минуя места возможной поддержки Наполеона. Они остановились всего один раз 12 августа на Мадейре, это был последний европейский берег, который он увидел в жизни. 23 сентября было пересечение экватора и моряки устроили традиционный праздник, но Двойник категорически отказался в нём участвовать, боясь ненароком выдать себя.

И вот, после десяти недель плавания корабли приближались к мрачному вулканическому острову Святой Елены.

Тень орла

Двойник Наполеона стоял на палубе в давно заученной позе, сжав за спиной руки, его неподвижный силуэт резко выделялся на фоне хмурого неба. Ветер трепал полы походного сюртука, но император, казалось, не замечал ни холода, ни солёных брызг, хлеставших в его усталое лицо.

— Ваше Величество, — осторожно окликнул его генерал Бертон, — на палубе сыро. Не угодно ли спуститься в каюту?

Наполеон даже не повернул головы.

— Каюта? — усмехнулся он. — Вы называете этим словом ту деревянную клетку, в которой меня держат?

Бертон промолчал. Он знал, что перед ним двойник, но должен вести себя так же как если бы это был бывший император Франции, который не простит никому ни этого унижения, ни старого корабля, ни английских штыков за спиной, ни самого факта своего поражения.

На горизонте уже виднелись очертания скалистого острова. Узкая полоска земли, затерянная посреди океана, последний рубеж великого изгнанника.

— Они думают, что смогут сломать меня, — тихо произнёс Франсуа Эжен Робо, глядя на приближающиеся скалы. — Что остров станет моей могилой? Не дождутся!

Ветер донёс до него насмешливые крики чаек, будто голоса судьбы знали, что будет дальше.

— Но я ещё вернусь, — прошептал он так тихо, что никто не услышал. — Ведь Буанапарте обещал вызволить меня.

Корабль медленно входил в бухту. Солдаты строились на палубе, готовясь к высадке. Наполеон оставался неподвижным, его глаза, теперь изучали новый, неизвестный взгляд на свой последний бастион.

Остров встретил их резким ветром, молчанием скал, и рёвом прибоя который свистел как исповедь.

Так начиналось заточение орла.

Высадка и начало изгнания

После более чем двух месяцев скитаний по морским просторам, фрегат «Нортумберленд» прибыл к острову Святой Елены. Это место скорее напоминало плавучий склеп, нежели плодородную землю, предназначенную для поддержания жизни. «Нортумберленд» отдал якорь в бухте напротив Джеймстауна, являвшегося основным городом и портом острова.

16 октября 1815 года двойник Наполеона сошёл на берег. Свою первую ночь после высадки на остров Наполеон провел в убогой и грязной местной портовой гостинице, практически лишённой удобств. На следующий день его специально поселили в Лонгвуд — Хаусе — сыром и ветреном поместье, где он провёл последние пять с половиной лет жизни под строгим надзором губернатора Хадсона Лоу.

Заключение на острове

Британия держала свою новую собственность в «железных рукавицах», адмиралтействo относилось к объекту так, будто приобрело музейный экспонат. Укрепления, караулы, офицеры, плохие столовые — всё было рассчитано, чтобы ломать и не давать довести до власти дух сопротивления. Франсуа стал фигурой провинциального театра, британцы его оскорбляли, писали отчёты, вели дежурные беседы.

Охрана, состоящая их трёх тысяч солдат, патрули и военные корабли блокировали любые попытки побега. Жёсткий прессинг, плохой климат, частые простуды и болезни, полная изоляция, психологическое давление и унижения пагубно сказывались на общем здоровье.

Только по вечерам в тёмном, холодном бараке, где звёзды, казалось, висели прямо над окном, он изучал копии писем, которые приписывали настоящему императору. Он читал чужую речь и чувствовал, как неведомая сила входит в его пальцы и они, обретая силу, становятся толще и сильнее. Он постоянно играл, моделировал достойные сцены — смятение, величие, упрёк в голосе — и окружающие люди верили, что он действительно Великий Наполеон.

Некоторые из окружения стали догадываться, что на острове двойник императора. Слуги, давно знающие истинного Наполеона, следили за Франсуа, прикрывали и поддерживали его, так как им тоже было хорошо заплачено звонкой монетой.

Вера — вещь странная и нестойкая. Иногда, среди холодной пустоты, к Франсуа приходили странные минуты отчаяния, и он был готов раскрыть правду и вырваться с этого адского острова. Но он забывал, что всегда был под надзором. Старый солдат, который помнил славные битвы под предводительством Императора, положил свою мозолистую руку на его плечо и сказал: «Если ты не тот, за кого себя выдаёшь, то зачем ты нам нужен?» В другой раз отчаяния к нему приходила женщина из ремесленного квартала, и в её словах звучало больше сострадания, чем у древних философов: «Ты не должен быть им. Но ты можешь быть собой в его Великом образе».

Однажды ночью, когда луна лежала на поверхности океана, как выцветшая императорская печать, Франсуа спустился к берегу. Ветер бил в лицо, здесь звуки были другими не пронзительный крик канониров, а тихое шуршание волн. Он понял, что маска, надетая им в императорском дворце, за это время не только прикрыла его лицо, но и как бы выточила другое. В нём утвердилась новая форма — в которой смешались страх и достоинство, смирение и вызов. Он больше не мог быть просто пустой фигурой, на которую вешают цепи, он личность, он великий, он и есть Император.

Париж

Тем временем в Париже жизнь продолжалась и шла по старым правилам: люди спорили, делали ставки, на мостовых в тенях деревьев пили вино и строили планы. Император, который отсутствовал во Франции, негласно присутствовал в её мечтах, как хиромант, который видел будущее в каждой раскрытой ладони.

Иногда всплывали тайные письма с острова, в которых были провокационные приказы, но все смотрели на это как наблюдатели со стороны, как слепцы, идущие по кругу не имеющие смелости открыть глаза и сделать поступок. В письмах был указан конкретный план, который требовал жертв — не только политических, и человеческих. Но парижский воздух с нотками миндаля и свежего хлеба, быстро развеивал мысли о переменах и протестантские настроения улетучивались с первым глотком ароматного кофе.

Один

Стоя один на берегу и смотря на ярко — желтый закат, двойник размышлял: — «Кто же выиграл в этой игре затеянной не по его воле?». Вопрос прозвучал бы циничным, если бы в нём не было горькой печали. В ту ночь на берегу, Франсуа впервые позволил себе улыбнуться собственной боли от жалости к себе — не ради величия, а ради того, что он всё ещё жив. Он не был императором, но он был человеком, и даже на каменистом краю мира это осознание, было большой привилегией.

Гости с материка

Прошло несколько месяцев и на остров прибыли очередные гости с материка — журналисты, офицеры, важные посетители. Они увидели совсем другого человека, предававшегося одиночеству и размышлениям. Они видели смирение, слышали язвительный ум, и впоследствии писали очерки, полные сожаления. Они описывали его как человека, который научился обретать гордость в том, чтобы быть тем, кого хотят видеть. Они не знали, что иногда ночью, стоя на берегу, он говорил с волнами, стараясь не произносить собственного имени. Франсуа проживал свою жизнь, в ней сочетались и подлость, и благородство. Он сожалел о сделанном когда-то выборе, но знал цену, которую платит история за свои великодушные и необдуманные поступки.

Русский след

Русский царь приказал внедрить к Наполеону своего человека, который бы докладывал о текущем состоянии бывшего властителя мира.

В 1815 году Александр I назначил российским комиссаром на острове Святой Елены графа Александра Антоновича де Бальмена для наблюдения за пленением Наполеона и отправки регулярных отчётов о происходящем. Русский царь внимательно следил за судьбой бывшего Императора Франции. Де Бальмену предписывалось избегать всякого вмешательства в действия англичан, не критиковать условия и меры, предпринимаемые губернатором острова по отношению к пленнику, вести себя миролюбиво и дружественно.

Слежка за Буанапарте

Император Всероссийский Александр I Павлович — сидел в своих парадных покоях при свете тусклой лампы, но его мысли были не здесь во дворце, а на берегах Атлантики. На столе лежали карты, сине — желтоватые листы были расчерчены направлениями роз ветров, движениями каравелл, красными галочками помечены некоторые места, и рядом стопка писем, каждое письмо — это маленькое тайное окно в чужую жизнь, упрятанную за многие версты от Петербурга. Александр посмотрел на клинок, бросивший тень на карту, именно в то место, которое интересовало его больше всего, ведь в последнее время он очень часто думал о человеке, которого знал лучше, чем большинство из его окружения — о Наполеоне. Он давно следил за ним, не как полководец, а с тем тихим, почти болезненным вниманием, которое бывает у тех, кто наблюдал, как рушатся судьбы правителей мира.

Маленькая точка на карте, упрятанная в бескрайней синеве Атлантического океана, — становилась для Александра чем-то вроде зеркала. Не потому, что он мог туда отправить свои мысли, а потому что волновался всякий раз, когда приходило новое донесение от графа де Бальмена, русского пристава при Наполеоне на острове Святой Елены. При чтении, когда слово «Лонгвуд» встречалось на полях писем, в его душе проявлялся тревожный образ: маленький дом на холме, одноэтажный, обдуваемый со всех сторон ветром, и в нём всеми брошенный человек, который некогда переворачивал континенты.

В морозные ночи, когда в Петербурге за окном падал густой снег, он представлял себе свежий запах моря — соль и мокрую землю, скользящую траву, тихий шорох кромки волн об обрывистый берег. Когда почтальон привозил депеши с острова, он уединялся, садился за стол и внимательно читал их, будто изучая не факты, а черты лица — вчитываясь в каждую строчку, каждое имя: лейтенант, ставший свидетелем разговора; стражник, запомнивший жест; садовник, заметивший, как Наполеон возвёл руки к небу в минуты, когда ему казалось, что его никто не видит. Александр собирал эти фрагменты не ради крамольного любопытства, а чтобы составить портрет человека, каким он стал сейчас, почти живой, почти домашний, почти сломленный. Он наблюдал за судьбой противника, который уже не был опасным врагом в привычном смысле. На бумаге было подробно написано о диагнозе врачей, о кашле, о невыносимых болях; в донесениях мелькали скучные бытовые мелочи — миссии челноков с континента, мелкие недовольства, раздражения, банальные разговоры о погоде. Но за этими строками угадывалось нечто большее, одинокий всеми брошенный человек, у которого осталось мало времени и который, пожалуй, впервые в жизни оказался не властелином, а узником своих мыслей.

Иногда, когда Александра никто не видел, он позволял себе закурить трубку и медленно выпуская кольца дыма, мечтать о личной встрече с Наполеоном. В эти мгновения императоры были равны: тот, кто держал в руках перо, и тот, кто держал в руках саблю. Они сидели друг напротив друга за столом, покрытым картами, и говорили о том, что нельзя было сказать ни при каких условиях: о страхе, о славе, о том, что значит строить новый мир, безжалостно разрушая старый. Но реальность была иной — между ним и островом находилось нечто большее, дипломаты и цепочка формальных запросов, которые никогда не привели бы к их личной встрече. Поэтому он следил за Буанапарте иначе — через чужие глаза, через зернистые отчёты, через тихое понимание, что сила государства не всегда равняется силе сердца.

Ему казалось, что наблюдение за Наполеоном — это наблюдение за последним актом трагедии, со всем её мелодраматизмом и скрупулёзной банальностью. В донесениях описывались ритуалы: прогулки в саду, разговоры с врачами, тщательный уход за руками, привычка пересчитывать камни у дорожки при спуске к морю. Это были не подвиги, а жалкие остатки прежнего ритуала, с помощью которого когда-то управлялись целые армии. Александр читал и видел, как на этих остатках былого величия тлеет сила императора, а глубокая человеческая усталость не оставляет ни шанса на надежду. Иногда, в минуты, когда тишина в зале становилась особенно плотной, ему казалось, что он слышит шаги, что на стыке мира и иллюзий возникает слабое эхо тех битв, где они встречались как враги, и тех мирных переговоров, где они стали игроками одного большого спектакля, который сейчас был бы разыгран совсем по — другому.

Император Всероссийский не был равнодушен к страданиям. Его внимание — холодное и расчётливое, как северный ветер, — не теряло сожаления. Может, это и была самая странная расплата: уважение к врагу, который своим гением и амбициями вывел Европу из старого порядка, и тихая вина за то, что их народ, его солдаты, заплатили за эту перестройку большой кровью и покалеченными судьбами. Александр понимал, что наблюдение — это тоже власть; в том смысле, что, зная о текущем положении человека, можно приблизить или отдалить его от гибели. Но далеко не все механизмы мировой политики и влияния были у него в руках. Он мог давать советы, просить о смягчении условий, но не в силах был вернуть человеку прошлого величия.

Иногда Александру представлялось, как он, одетый не в мундир, а в простую одежду, тихо подходит к хижине Лонгвуда, заглядывает в окно, и в углу комнаты сидит этот некогда величественный человек — сгорбленный, утомлённый, с глазами, в которых таился целый океан амбиций и усталости. Они могли бы сидеть друг против друга и молчать очень долго, и в этом молчании можно было найти больше правды, чем в самых громких и пламенных речах. Александр испытывал странное внутреннее единение с пленником: отвращение к разрушению и уважение к таланту, жалость к судьбе и понимание неизбежности исторических решений. Его слежка за островом была той самой попыткой удержать на расстоянии то, что одновременно разрушало и созидало этот мир.

Александр сделал глубокую затяжку и медленно выпустил густой белый дым в потолок, не торопясь откинулся на кресле и, прикрыв глаза, вдруг вспомнил первопричину вражды с Наполеоном и начала бессмысленной войны 1812 года. Мало кто помнил, что началось все с обычной бороды.

23 августа 1799 года, на фоне нарастающего противостояния России и Франции, император Павел I решил бороться против французской моды — запретил ношение бакенбард. В этот день обер-полицмейстер Санкт-Петербурга Федор Эртель по настоянию государя издал распоряжение о том, что мужчинам следует гладко бриться — ни борода, ни усы, ни бакенбарды не допускаются как признаки вольнодумства. Примером послужил сам государь Павел I, который гладко брился и заплетал волосы в аккуратную косичку. А четырьмя месяцами ранее тот же столичный обер-полицмейстер запретил горожанам иметь прическу и стиль как у Наполеона Буанапарта. Дословно указ гласил: «Запрещается иметь тупей, на лоб опущенный». Тогда же ввели и другие запреты: на ношение жабо, фраков, «всякаго рода жилетов». Когда об этом узнал Наполеон, он пришел в ярость и закричал: — «Вы стрижёте бороды, а я приду, и буду стричь ваши головы».

Александр I открыл глаза, посмотрел на погасшую трубку, аккуратно положил её в деревянную резную шкатулку и помедлив взял лежащий рядом дневник. Полистав, он остановился на одной из страниц, на которой недавно написал строки похожие на исповедь — «Великий ум — это бремя, и великое бремя — это одиночество». Он записал их не как приговор, а как признание, будто наблюдение за Наполеоном научило его понимать цену великой воли — и цену того, что, в конце концов, остаётся у человека, когда история уходит и начинается следующий акт.

Александр продолжал читать донесения и следить — не как тюремщик, а как тот, кто задумчиво смотрит на угасающее пламя, понимая, что через этот огонь прошли жизни, имена, целые миры. И в этой наблюдательной грусти был свой мир, в котором два императора, разделённые морем и обязательствами, носили в себе одинаковую печать безудержно уходящего времени.

Тайный доклад императору Александру I

15 октября 1815 года началась ссылка Наполеона Буанапарте на острове Святой Елены. О пребывании на нём Наполеон говорил: «Это хуже, чем железная клетка Тамерлана». Александр Антонович де Бальмен регулярно отправлял подробные отчёты Александру I о том, что происходило на острове.

Русский комиссар отправлял донесения в Санкт-Петербург, информируя о мерах безопасности на острове:

«Три пехотных полка, пять рот артиллерии, отряд драгун образуют главное ядро гарнизона. Два фрегата, из коих один 50-ти пушечный, несколько бригов и шлюпок охраняют остров с моря».

Граф де Бальмен писал о неустанных трудах Хадсона Лоу по укреплению острова, отмечая, что: «Каждый мыс и выступ был оборудован пушками для отражения морского нападения». Также он сообщал о постоянном патрулировании окрестных вод военными кораблями, подчёркивая, таким образом, предпринимаемые меры предосторожности. Он увеличил количество постов охраны вдвое, разместил артиллерийские орудия на каждой стратегической точке острова, чтобы предотвратить нападение с морского направления. Военные суда постоянно совершали обходы вокруг острова, чтобы обеспечить дополнительную защиту.

Стараниями Лоу Святая Елена превратилась в неприступную крепость. Он не жалел сил на обеспечение безопасности острова, понимая всю важность своей миссии. Русский комиссар внимательно следил за действиями губернатора и докладывал о них Александру:

«Словно предчувствуя грядущее нападение, он увлечённо копает траншеи и сооружает фортификационные постройки. Наполеона эта деятельная активность скорее забавляет, чем злит. В узком кругу Император позволяет себе открыто насмехаться над губернатором говоря — Когда Лоу окружает мое жилище своими подчиненными, они напоминают мне дикие племена каннибалов, исполняющие ритуальные танцы вокруг захваченных узников перед тем, как предать их смерти, а в последствие, пожарив на огне съесть…».

Секретный отчет

Из секретных отчетов графа де Бальмена, русского пристава при Наполеоне на острове Святой Елены.

29 июня 1816 года,

Графу Карлу Васильевичу Нессельроде

«(…) Я едва только успел вступить в сношения со здешним правительством и бросить беглый взгляд на всё вообще, не останавливаясь ни на чём в особенности. Так как невозможно сделать другого описания острова, кроме того, которое уже достаточно известно в Европе, то я ограничусь повторением известного, что это скучнейшее в мире место, неприступнейшее, весьма легко защищаемое и трудно атакуемое, дорогое для жизни и наиболее соответствующее настоящему своему назначению. Смею утвердить уже теперь, что всякая внешняя попытка против острова осталась бы совершенно безуспешною. Природа первая возвела здесь величайшие и непреодолимейшие препятствия.

Английское правительство со своей стороны не перестает усиливать средства к защите, из коих большая часть кажутся совершенно излишними. Три пехотных полка, пять рот артиллерии, отряд драгун, назначенный для служения значительному генеральному штабу, образуют главное ядро гарнизона. Два Фрегата, из коих один 50-ти пушечный, несколько бригов и шлюпок охраняют остров с моря. Число пушек, расположенных по берегам и внутри острова, громадно. Сир Гудсон-Лоу обещал мне на днях сообщить сведения о его войске и военный план острова, и я поспешу приобщить эти сведения к моим последующим донесениям. Самая строгая дисциплина введена на всех пунктах острова, для прямого и косвенного наблюдения за Наполеоном. В известных частях острова, даже днём, не пропускают иначе, как с паспортом от губернатора; ночью же нельзя никуда идти без пароля. В какую сторону вы ни взгляните (куда не повернётесь) всюду видите часовых и патрулей. Бывший Император помещается в Лонгвуде, в павильоне наместника. Пространство на несколько миль в окружности предоставлено в полное его распоряжение, и он пользуется на нем безусловною свободою. Самая даже стража его не переступает этой границы, иначе как по удалении его ко сну и оцепляет дом до следующего утра; когда же ему приходит желание выйти за черту означенного пространства, постоянно охраняемого войсками и защищенного артиллерийским парком, за ним всюду следует офицер, обязанный ни на минуту не терять его из виду; а также никто из желающих, почему бы то ни было, его видеть, не может быть к нему допущен без особого дозволения.

Морские правила ещё строже. В день приближения к пристани Св. Джемса, корабль наш встречен был залпом из 25 орудий с крепостной батареи, потому что наш адмирал Малькольм не счёл нужным послать на берег объявить о нашем прибытии. После вечернего выстрела ни одна лодка не смеет двинуться с места или выйти из пристани. Несколько человек офицеров отряжены единственно для того, чтобы осматривать эти суда и задерживать их на ночь. Такое положение дел лишило остров Св. Елены главного его промысла, рыбной ловли: она производится теперь только днём, и рыба становится здесь такою же редкостью, как свежее мясо.

Не желаю, Ваше Сиятельство, произносить слишком поспешного суждения обо всех этих мерах предосторожности, но признаюсь вам, не могу понять их действительной необходимости. Остров, столь отдаленный от материка, доступный кораблям только при известном ветре и только с одной стороны, загромождённый скалами, которые на каждом шагу образуют непроходимые пропасти, мог бы, мне кажется, охраняться проще и с меньшими издержками. Теперь перехожу к самому Наполеону. Умственное его расположение довольно неровно; по большей части он не в духе, но физически он нимало не страдает от душевных тревог; здоровье его превосходно и заставляет опасаться долгой жизни. Никто до сих пор не мог угадать, примирился ли он со своей участью или продолжает ещё питать надежды. Говорят, что он рассчитывал на оппозицию в Англии для своего освобождения. Достоверно только то, что он до сих пор протестует против своего ареста и требует, чтобы в Лонгвуде с ним обращались как с Императором. Бертран, Монтолон, Ласказ, Гурго и вся его свита продолжают отдавать ему все прежние почести. Он принимает постоянно иностранцев, желающих его видеть, но не дает ни вечеров, ни обедов и никогда не выходит за свою черту. Присутствие английского офицера, обязанного следовать за ним всюду, стесняет и заставляет страдать его. Он встает в полдень, завтракает, занимается у себя разными делами до 3-х часов, допускает в четыре доложенных ему посетителей, затем гуляет пешком или в коляске в шесть лошадей, изредка верхом, обедает в 8 часов, сидит за столом не более ¾ часа и садится за партию в реверси; затем ложится спать и встает несколько раз в течении ночи для занятия: с помощию Монитера он пишет свою историю и учится по-английски. Его разговор мог бы быть интересен, если б можно было следить за ним последовательно, потому что он делается разговорчив только с тем, кто умеет за него взяться. Но обыкновенно он видится только со своими французами, все же, сказанное им мимоходом англичанам, за исключением разве адмиралу Кокбурну, или исковеркано их национальным тщеславием или весьма незначительно.

Генерал Лoу обращается с ним с величайшею деликатностью, потворствует даже до некоторой степени страсти разыгрывать Императора. Тем не менее, он не любит его, и виделся с ним только три или четыре раза. Он, как будто, оказывает некоторое предпочтение адмиралу Малькольму, который отлично разыгрывает перед ним доброго малого, но со своей стороны не хуже Лоу, сумеет удержаться в начертанных ему границах. Прибавлю еще одно обстоятельство (достойное некоторого интереса) что Наполеон, наконец, снял мундир и заменил его охотничьим платьем. Надеюсь, Ваше Сиятельство, в скором времени доставить Вам более интересное донесение».

«Русский архив», 1868—1869г.г.

Брошен всеми

«Мне легче снести ножевой удар от врага, чем булавочный укол от друга»

(Виктор Гюго)

Света было так мало, что он стал измерением времени. Бледная, жидкая полоска на каменном полу, рожденная где-то высоко-высоко, в узком зарешечённом окне, очерчивала на циферблате жизни, оставшиеся минуты до смерти. Она ползла от стены к центру комнаты, с каждым часом становясь длиннее и прозрачнее, пока не растворялась в сумерках, не в силах победить тьму.

Он сидел в плетёном кресле, руки бессильно лежали на подлокотниках. Те самые руки, что помогали вершить историю и не раз спасали Императора при Арколе, в Египте, когда он перекраивал карту Европы. Теперь они были просто руками пожилого, уставшего человека, с проступающими синими жилами. Он смотрел на полоску света, следил, как в ней пляшут пылинки — бессмысленные, вечные, свободные.

Постоянная сырость Атлантики, въевшаяся в камень на века, запах плесени, древесного лака от походной кровати и старой бумаги, запах своего немытого тела — угнетали малейшее желание жить дальше. Он, вдыхал его, этот запах поражения, и вспоминал иные ароматы, пороха на рассвете под Аустерлицем, терпкого одеколона, пыльных дорог Италии, воска свечей Тюильрийского дворца.

И, увядающей славы.

Грусть была не внезапной бурей, а таким же постоянным жителем этой клетки, как и он сам. Она вползала под дверь тихой змеей, оседала на плечах невидимой мантией. Она была в каждом воспоминании. Не в великих битвах — нет, они теперь казались ему картонными декорациями, мишурой. Она была в мелочах, которые уже никогда не вернуть. Вкус бургундского из погребков какого-нибудь забытого местечка. Хриплый смех старого гвардейца у костра. Быстрая, легкая походка, с которой он шел навстречу своей судьбе. Теперь она была тяжелой, мерной, в три шага от стола к кровати, в четыре — от кровати к камину. Походка зверя в вольере.

Разочарование это самый горький хлеб, который ему подавали на этом убогом пиру. Оно ждало его по ночам, когда короткий сон бежал прочь от воспалённых век и шептало: «Зачем?» Ответа не было. Маршалы, друзья, родственники — все разлетелись, как воробьи, при первых залпах беды. Предательство? Нет. Это было хуже. Это была обыденность. Люди всегда стремятся к сияющему солнцу и бегут от заката. Он был закатом.

Он подошёл к маленькому столу, провёл пальцем по стопке бумаг. Наполеоновский кодекс. Планы по благоустройству Парижа. Чертежи мостов. Идеи, которые должны были пережить века. Здесь, на этом клочке скалы посреди океана, они казались детскими каракулями сумасшедшего.

Снаружи донёсся равномерный шаг часового. Раз-два. Раз-два. Такт, под который теперь билось его сердце. Не бешеный ритм барабанов, а монотонная, унылая дробь времени, отсчитывающего последние удары по гвоздям в его гробу.

Он взглянул в зеркало. Из затуманенного стекла на него смотрел не двойник императора, а полный, облысевший человек с одутловатым лицом и глазами, в которых плавала бездонная, всепоглощающая скука. Тот, кого он когда-то знал, остался там, в прошлом веке. Он был своим собственным призраком.

На губах его шевельнулась горькая усмешка. Весь мир — тюрьма для того, кто мыслит. Его мир сузился до размера этой комнаты, но суть осталась прежней. Он все так же был пленником — сначала собственных амбиций, теперь — собственного поражения и доверчивой глупости.

Он отвернулся от зеркала и снова посмотрел на полоску света. Она почти исчезла. Наступала ночь, долгая, безмолвная, атлантическая ночь. Он медленно опустился в кресло, закрыл глаза. И в тишине ему послышался не шум прибоя о скалы, а далекий, знакомый гул тысяч голосов, кричавших одно слово на всех языках мира. Слово, которое теперь ничего не значило. Слово, которое было всего лишь эхом в склепе его памяти.

«Vive L’Empereur!»

Эхо затихло. Остался только скрип ветра о ставни да вечный шёпот океана за стеной. Шёпот забвения.

Тень Императора: Последние часы двойника Наполеона

Холодный вечер начала весны 1821 года. Остров Святой Елены.

Ветер с Атлантики выл, как раненый зверь, обрушивая на остров ливни, которые размывали узкие тропы, ведущие к Лонгвуд-Хаусу. В одной из сырых каморок, куда даже стражники заглядывали неохотно, умирал человек, чье лицо было точным отражением самого Наполеона Буанапарте. Дождь стучал по крыше, как будто сама смерть требовала впустить её внутрь. Двойник лежал на узкой кровати, его тело, некогда могучее, теперь было тенью былого величия. Его звали Франсуа-Эжен Робер. Когда-то он был актёром бродячего театра в Марселе, именно там агенты Фуше предложили ему сыграть «роль века» — стать тенью Императора. Он научился копировать его походку, манеру держать руки за спиной, даже тот знаменитый взгляд, от которого трепетали маршалы.

Но теперь всё это не имело значения.

Франсуа заболел. Сначала он думал, что это простуда — вечные сквозняки Лонгвуда, гнилая пища, отравленный воздух и невыносимая сырость. Небольшой кашель превратился в кровавый хрип, а легкая слабость — в неподвижность. Такие резкие изменения не могли, случится без посторонней помощи, подумал он и вдруг отчетливо понял — его отравили.

Тайные переговоры

Франсуа ясно вспомнил, как несколько месяцев назад к нему тайно пробрался неизвестный — человек в чёрном, говорящий с сильным акцентом, выдававшим в нём австрийца.

— Ваше Величество, ещё не поздно. Подпишите отречение — и вам позволят уехать в Америку.

— Я отрёкся уже дважды. В третий раз отрекусь — только перед Богом, — торжественно произнес двойник и сильно топнул сапогом об пол.

Незнакомец спешно ретировался, но на следующий день Наполеон заметил, что вино, которое он пил каждый вечер, приобрело какой-то странноватый привкус.

Яд в вине

Последние месяцы Франсуа жаловался на невыносимые боли в желудке, слабость, отеки ног. Посовещавшись с англичанами, лекарь быстро поставил официальную версию недуга — это был рак.

Всё чаще, пленник погружался в длительное забытьё и шептал в бреду:

— Они меня травят…

— Кто? Англичане? Роялисты? Или свои? — вопрошал врач.

— Вы все в сговоре, вы все виноваты, нет прощенья предателям, — кричал в агонии двойник, харкая кровью.

Его мучили странные видения которые переплетались с его жизнью и судьбой того кого он копировал, впадая в забытьё, он ощущал запах пороха и ясно слышал победные крики французских солдат, которые под командованием Наполеона Буанапарта одолели австрийцев в битве у деревушки Маренго, именно ему, двойнику, достались все лавры от этой победы. Слышал противный едкий писклявый смех Жозефины, который к счастью он больше никогда не услышит. Почему-то словно в дымке ему привиделся сын Императора, мальчик, которого он никогда до этого не видел, но о чём-то с ним говорил.

Признание в бреду

Находясь в полузабытьи ему ярко представлялись сцены из прошлого, когда он реально спасал жизнь Буанапарту: 1814 год. Он впервые надел мундир Императора, чтобы отвлечь группу шпионов, пока настоящий Наполеон через тайный ход бежал из дворца Фонтенбло. 1815 год. В ночь перед Ватерлоо он изображал Бонапарта на биваке, пока тот разрабатывал последний, отчаянный план атаки. 1818 год. Тайная встреча с Хадсоном Лоу. На ней тот сказал — «Вы нужны нам живым, месье. Но не слишком надолго». Эту фразу Франсуа, сразу же пересказал Наполеону, на что тот рассмеялся и произнес, — «Англичане всегда много пугают, но боятся что — либо реально сделать, не волнуйся, с тобой ничего не случится».

Его личный врач, Франсуа Карло Антоммарки, наблюдал за страданиями и лишь разводил руками, в его глазах читалось странное беспокойство за пациента, которого он лечил, но день ото дня ему становилось только хуже.

А по ночам к дому приходили люди сэра Хадсона Лоу — британского губернатора, который лютой ненавистью презирал Буанапарта. Они что-то приносили, внимательно осматривали помещение и под утро удалялись. Было понятно, что Британцам он был больше не нужен.

4 мая 1821 года. Последняя ночь. Буря

Ночь на острове наступала быстро, резко становилось темно, и сильный ветер начинал своё безумство, будто до этого боялся делать это при дневном свете.

Когда совсем стемнело, в каморку вошел Антоммарки. Он молча осмотрел умирающего, затем влил ему в рот глоток опиумной настойки.

— Кто я? — прошептал Франсуа, уже не понимая, где заканчивается он и начинается его роль.

— Вы — тень, месье. А тени не умирают. Они просто гаснут, — спокойно произнес врач и направился к столу со склянками стоящему в углу комнаты.

Вдруг дверь скрипнула. В комнату вошёл седой человек в мундире французского офицера. На нем была голубая шинель с цветным воротником, вместо положенных бриджей и гетр были мешковатые санкюлоты, пошитые из красно-бело-синей полосатой ткани. На ногах были потёртые ботинки с пряжками.

— Кто вы? — прохрипел Император.

— Тот, кто пришёл за долгом, — грубо ответил незнакомец.

— Я никому ничего не должен.

— Вы должны Франции. Это Вы убили её и моего сына, — громко произнес посетитель, вынимая из-под камзола пистолет.