Бесплатный фрагмент - Я лейтенант газетного фронта

ЧТО НАПИСАНО ПЕРОМ — НЕ ВЫРУБИШЬ ТОПОРОМ

А написана газетной строкой, по сути, летопись Эпохи

Дорогой читатель! Это предисловие к книге можно считать и послесловием к «десятитомнику» из моих прежних, а иногда и очень старых публикаций — с 1967 года по нынешний год. «Зачем они?» — спросите вы меня, ведь всё так переменилось: и в стране, и в нашей жизни, и в людях…

Ответ в заголовке выше. Что было написано раньше пером, то бишь типографской газетной строкой, уже не «вырубишь» самыми современными технологиями. Нельзя переписать в архивных подшивках газет даже самую маленькую заметку, как в футуристическом романе Дж. Оруэлла «1984»!

Один уважаемый мной человек с историческим взглядом написал в своем блоге: «Всегда читайте периодику, потому что это ГЛАВНЫЙ источник скрупулёзного и профессионального исследования эпохи. Ещё есть архивы — но это даже с учётом закрытых хранилищ не идёт ни в какое сравнение с газетами и журналами. Прочитайте десяток периодических изданий Франции 18 века и вы будете царь и бог, вам откроются Миры. Вы получите документальный срез эпохи. Если вы их не читали — вы там не жили».

Сейчас в угоду той или иной тенденции часто врут про советскую эпоху — да и сам я многое забыл из той жизни, уж таково свойство человеческой памяти.

Но журналист подобен человеку, изо дня в день пишущему дневник. Только этим дневником являются заметки, статьи и репортажи в газете, порой фельетоны, рассказы и даже стихи.

У меня, газетчика, перевалившего за свое 70-летие, были два пути: издать книгу лучших своих публикаций в стиле «Избранное» или собрать почти всё, вплоть до заметок рядовых, но отразивших Эпоху и вкус Времени.

Я выбрал второй путь — и вместо «сборника избранных трудов» стал издавать «собрание сочинений», поскольку мне близки слова одного шанхайского чудака, собирателя книги (1936-го года издания) о русских эмигрантах: «Вот вы живете сейчас в Шанхае и не понимаете, что это не просто быт, а История! Через десяток лет все это может закончиться, и никто не будет знать, как мы здесь жили, о чем мечтали, не останется ни фотографий, ни воспоминаний — и никто не вспомнит наши имена…»

С моим «десятитомником» журналистских публикаций прежних лет я имел счастье снова вернуться в далекие годы и, возможно, являюсь единственным из коллег-газетчиков, кто решился издать  «собрание сочинений» своих публикаций. Не будем лукавить: не всем оно по плечу. Надо было всю жизнь писать в газету честно и качественно, не прогибаясь и не кривя душой — и брезговать тем, за что спустя годы будет стыдно.

Могу повторить свое кредо: «Лишь напечатанные строки остаются нетленным активом журналиста. Они мера твоей биографии, они твои свидетели и судьи, их не поправишь задним числом в подшивках газет».

К этому я ничего не могу прибавить!

С уважением — Виктор САВЕЛЬЕВ,

журналист и редактор.

ЗАРУБКИ ПАМЯТИ

(Моменты жизни в субъективных
заметках автора)

О МОИХ КОРНЯХ…

На этой старой фотографии — моя мама, Савельева Кира Владимировна, и я совсем крошечный в одеяльце. На обороте надпись: «Калининград. Ноябрь, 1946 г.». Я родился 25 октября: здесь мне — месяц, а то и меньше. Фотография была сделана в разбомбленном английской авиацией городе, до 4 июля 1946 года носившем прусское имя Кёнигсберг и взятом нашими войсками штурмом с сильным артобстрелом. Я долгое время думал, что сзади на снимке географическая карта, пока мама не сказала мне, что это стена: после войны везде были клочья штукатурки, следы пуль и осколков. По дороге с нашей окраины в центр города, на верхотуре разбомбленного многоэтажного дома, от которого остался лишь скелет, долгое время у всех на виду красовалась ножная швейная машинка, чудом не рухнувшая вниз с этажами: достать ее без кранов не могли…

Там, в Кёнигсберге, в августе 1946 года мою беременную мать, носившую меня последние месяцы, чуть не придушила сошедшая с ума здоровенная немка… Это было вблизи целлюлозно-бумажного комбината, где мой отец, старший лейтенант Советской Армии, и мама снимали комнату в двухэтажном доме на самой окраине. В тот день у домика тормознул грузовик: в кузове сидели два офицера и черкес в бурке, а из кабины, хромая, вылез знакомый майор с вокзала. Неделей раньше моя мать провожала на поезд в Ленинград отца, посланного на переподготовку офицеров. И этот хромой майор из расквартированного близ вокзала банно-прачечного отряда давал свою машину с шофером, чтобы ее, беременную, отвезли домой. А теперь «банно-прачечный» майор по срочному делу разыскивал нашего соседа и друга семьи — Алексея Филимонова, офицера СМЕРШа, курировавшего хозяйственные подразделения гарнизона.

К тому времени Филимоновы переехали за три километра от нас, на другую улицу за большим пустырем. Поскольку отец был в отъезде, а моя мать бывала с ним в гостях у Филимонова и его жены Анечки, «банно-прачечный» майор упросил маму съездить с ними в качестве проводника, обещая привезти ее обратно домой в кабине того же грузовика… На нужную улицу к Филимоновым доехали без проблем, но дальше грузовик исчез: уехал забирать с расчистки развалин немецких военнопленных — и не вернулся! Надо понимать, что никакого транспорта, кроме армейских машин, в Кёнигсберге не было… Делать нечего: в десять часов вечера моя беременная мать и четыре офицера решили идти назад пешком.

Уже смеркалось. Дошли до развилки — оттуда военным еще было шагать 7 км по разбитому городу до вокзала. А к маминой улице дорога уводила в сторону на лишние три километра по пустырю…

У обещавшего отвезти маму домой «банно-прачечного» майора было ранение в ногу — он хромал.

— Не надо меня провожать, — пожалела майора моя мать, видя его хромоту и мучения. — Я сама через пустырь до нашей улицы добегу!

«Ты знаешь, он никак не соглашался отпустить меня одну, — рассказывала потом мне мама, — но я его уговорила».

И она одна, на седьмом месяце беременности, пошла в наступающую ночь через длинный нежилой пустырь. Одинокая дорога по нему была стиснута, с одной стороны, крепостной стеной какого-то оборонительного вала, а с другой стороны, в кустах на склоне холма, прятались брошенные бункеры и подвалы, подземные ходы, куда никто не совал нос. Мимо этих бункеров в кустах мой отец-офицер ходил с автоматом, когда, спустя время, навещал маму в военном госпитале, где она родила меня за неимением гражданских больниц… В то время из подземки могли напасть — до депортации немецкого населения из Кёнигсберга в 1947 году, подполье нацистов еще огрызалось убийствами и терактами; немцы подожгли уцелевший при бомбежках целлюлозно-бумажный комбинат — при его тушении отец чуть не обгорел…

На счастье, «банно-прачечный» майор спохватился и закричал ей вслед: «Кирочка, постойте, остановитесь! Я век себе не прощу, если с вами что-то случится…» И поковылял за ней вместе с офицером-лезгином, кутавшимся в огромную бурку… Они прошли половину пути по пустоши вдоль крепостной стены и зарослей — и невольно сбавили шаг: впереди на дороге металась женщина с распущенными волосами! Вылезшая из каких-то подвалов дюжая немка, видно, была умалишенной: в маниакальном упорстве, распустив космы, одна в сгущавшихся сумерках, моталась она в пустынном месте от зарослей к крепостной стене — туда-обратно, взад-вперед… На появившихся советских офицеров и русскую женщину с животом, она, встав сбоку у кустов, глядела исподлобья с такой злобой, что даже у мужчин мороз пробежал по коже…

— Чего уставилась?! — придя в себя, прикрикнул на безумную лезгин в бурке. — Сойди прочь с дороги!!!

Она, шипя, попятилась к зарослям с подземельями и присела в кустах. «Банно-прачечный» майор отер холодный пот, представив маму наедине с этой фурией: «Боже, Кирочка, я чуть вас не погубил! Она бы вас убила — какой бы грех был!» — и доковылял на больной ноге до нашей улицы, уже ни на минуту не оставляя мою мать на этой дороге…

— Не передумай тогда майор, я бы пошла одна и навек осталась бы в этом Кёнигсберге, — говорила потом мне мама. — Ведь я от той немки даже убежать бы не могла на седьмом месяце беременности! И не было бы на свете ни меня, ни тебя…

Мама моя, не побоявшаяся тогда безлюдной дороги, была, к слову, не робкого десятка — и сильна характером.

В войну, до замужества, она работала учетчицей на Кашпир-руднике под Сызранью, и однажды, в военном 1942-м году, бригаде мужиков, вытаскивавших из Волги древесину с плотов для крепежа шахты, начальство снизила дневной паек с 800 граммов хлеба на работающего до шестисот граммов… Начальник лесоучастка побоялся спорить с руководством, мужики — выполнявшие тяжелую работу — сидели с черными лицами. А мать, табельщица, получавшая продовольственные талоны для участка, пошла к главному инженеру рудника и целый день наседала на него, ругаясь и упрашивая, не отходя ни на шаг. К вечеру она его сломила, тот взвыл и сказал начальнику участка Романову: «Это ей надо быть начальником, а не тебе!» — и восстановил рабочим 800-граммовую дневную норму хлеба… И она понесла эти талоны ждавшей ее весь день голодной бригаде…

Очень жалела мама деревенских девчонок, попадавших в военное время на участок по вытаскиванию бревен из воды. Тогда на Кашпир-рудник на тяжелую работу принудительно мобилизовывали женщин с окрестных деревень: русских, татарок, мордовок, чувашек, иногда совсем молоденьких бабенок и девочек. Кто-то из них не выдерживал непосильного труда — и сбегал домой, в свою деревню. Как учетчица мать обязана была фиксировать «дезертиров» и на каждый случай побега с работы писать рапорт для соответствующих органов. Но мама ни разу не заявила ни про одну сбежавшую девчонку, понимая, что по законам военного времени их за дезертирство с работ закатают на Колыму… «Кирочка, да вас же посадят!» — в сердцах стонал ее начальник, видя, что она не сообщает о беглецах. Но пронесло! Никто не донёс, и после войны мама с родителями по оргнабору поехала в Кёнигсберг на восстановление бумажного комбината. Где и вышла замуж за старшего лейтенанта Савельева из расквартированной рядом с комбинатом воинской части.

Родители моего отца, Алексея Михайловича Савельева, были из тульской деревни. Неутомимая труженица Прасковья, или как ее называли деревенские — Параша (бабушка мне) вставала в четыре часа утра, кормила и поила скотину, потом бежала на колхозные поля и работала, как пчела. Маленькая и сухонькая, она таскала на ухвате из русской печи тяжелые чугуны с едой на ораву из мужа и четырех детей. Дед Миша, деревенский пьяница, вечно ходивший в сторожах, чтобы не рвать жилы на колхозных работах, случалось, ее бил. Однажды (это в 50-х годах прошлого века) мама — приехав погостить в деревню мужа — услышала крики из амбара в конце двора. Бросилась туда, а там напившийся самогона дед Миша, избивая и куражась над бабушкой Парашей, схватился за вилы и тыкал в нее… Он и глазом моргнуть не успел, как отлетел к стене амбара, а вырванные из его рук вилы уперлись ему в горло. «Я тебя, пьяницу, сейчас приколю к стене, — сказала моя мать насмерть напуганному деду. — Если еще раз тронешь жену свою, то так и знай, что тебе не жить! Приеду сюда и лично тебя казню!»

Она была очень житейски мудрой, мама, хотя из-за обстоятельств жизни не получила образования.

Однажды, когда мы с воинской частью отца-офицера после Крыма, Чугуева, Торжка и других городов и весей откочевали в Карелию, она, послушав, как я воодушевленно пересказывал что-то друзьям-одноклассникам, сказал мне:

— А ведь тебе надо журналистом быть: у тебя дар рассказчика! И работа у журналиста самая интересная: будешь везде ездить, разных людей повидаешь и сам многое увидишь. Я думаю, сынок, что именно эту профессию тебе надо после школы получить…

И слова моей лучшей мамы в мире, Киры Владимировны, вошли мне в душу — спасибо маме за это! Я выучился, после армии поступил на журфак заочно. Она из последних копеек — а жили трудно после развода с отцом — снаряжала меня на вузовские зимние и летние сессии в Свердловск, играла в заводском цеху в складчины-«черные кассы» и отказывала себе во многом, чтобы выучить меня. Она не вышла больше замуж, посвятив мне себя целиком; помогала моей молодой семье после моей женитьбы; надрывалась техничкой и кастеляншей на пригородных турбазах, чтобы вывезти внуков на природу. Я в неоплатном долгу перед моей матерью, я стал журналистом и ее гордостью, оправдывая ее надежды. И этим хоть немного отплатил за ее безмерную любовь ко мне…

УРАЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ — МОЙ АНТЕЙ…

Кто не знает: Антей — это герой античных мифов: борец, питавшийся силой от великой богини земли. Когда во время единоборств греческий Антей чувствовал, что ослабевает, он прикасался к своей матери-земле — и снова наливался силой. Победить его можно было, только подняв в воздух и лишив связи с почвой…

Уральский государственный университет имени А. М. Горького в городе Свердловске (ныне переименованном в Екатеринбург) — мне был, как для Антея, матерью-землей. Когда летом 1969 года, после срочной службы в армии и заочной зубрежки учебников, я подошел в свердловском аэропорту Кольцово к таксисту, то, выпендриваясь, весело спросил:

— Где тут местный университет? Подбрось к нему будущего студента…

Шофер оказался не менее веселым и лихим: по дороге, на шоссе, мы шаркнули бортом такси по огромному возу с сеном, торчавшим во все стороны, мелькнули городские кварталы и вскоре я увидел мой новый храм — Уральский университет, УрГУ, его классические колонны, большеголового Якова Свердлова из бронзы на гранитной глыбе в сквере напротив, широкую лестницу университета и стайки студентов и абитуриентов на ступенях. За всю свою дальнейшую жизнь я не оказывался в столь нужный час в столь нужном месте. УрГУ в те годы был безусловным центром журналистского образования на всем просторе страны от Волги до Урала, соперничая и не уступая МГУ и Ленинградскому университету. Мою небрежность быстро выветрили, сдули эти уральские ветры, они же меня напитали святым отношением к Журналистике с большой буквы.

Здесь был другой мир и другие легенды — учились в основном ребята с Урала, из Пермского края, из Сибири и даже далекого Абакана (Хакасия). Из Уфы в УрГУ поступали лишь единицы, на нашем потоке лишь я да моя однокурсница Галя Чернова (впоследствии Коржавина) были «башкирами». Очарование столицы Урала, огромного города с Исетским прудом, своей суровой культурой, университетская среда — вот тот компот, в котором я созревал как журналист и редактор…

Учеба на заочном отделении факультета журналистики УрГУ с 1969 по 1975 год давала, помимо самообразования, два свидания в год с альма-матер — во время зимних и летних сессий. Но я не зря употребил образ Антея, черпающего силы от матери-земли. Когда рутинная работа в уфимской вечерней газете истощала во мне запас идей и энтузиазма, поездки в Свердловск, лекции профессоров УрГУ, высокие образцы изучаемой в университете журналистики, называемые там публикации и имена лучших перьев, обсуждения, разбор творчества — всё это питало нас под сводами университетских кафедр, в аудиториях журфака на четвертом этаже УрГУ, в студенческих общагах на сессиях и в коридорах альма-матер!

Уже прошло сто лет, но школа Уральского университета по-прежнему со мной, хотя все эти десятилетия после окончания вуза я до обидного мало писал об УрГУ, ни разу не ездил на традиционные встречи выпускников, да и в Свердловске — ныне Екатеринбурге — практически не бывал. Но память об УрГУ — это память сердца. Мне не забыть тех истин, что несли нам профессора и преподаватели университета, имен которых не буду называть, чтобы не обидеть не упомянутых. Я прошел через годы с этим гордым убеждением: я выпускник журфака УрГУ, одного из сильнейших с стране тогда. Я никогда не предам те идеалы, что и ныне остаются для меня самыми верными.

СОВЕТСКИЕ ДЕМОНСТРАЦИИ
ДЕЛАЛИ НАС НАРОДОМ

Первая демонстрация на моей детской памяти была в 1953-м году в Ленинграде, где мой отец-офицер учился в Военно-транспортной академии, носившей имя Л. М. Кагановича. Помню, мы, мальчишки, висим на штакетнике, отделявшем наш двор от улицы Железноводской — а мимо толпами идут люди! Играют и плачут оркестры, на знаменах и портретах — черные ленты…

— Это праздник, да? — пискнул кто-то из глупой еще малышни, глядя на оркестры в щель забора. — Музыку играют…

— Не праздник сегодня, — буркнули мальчишки постарше. — Сталин умер!

…Такой была советская эпоха — и в скорбные даты, и в праздники, особенно на Первомай и День Великого Октября, на улицы выходили целыми городами, и в этом было отличие тех массовых советских демонстраций от нынешних жалких подобий. Жизнь была невозможна без торжественных шествий всего народа, странным образом соединявших в себе «обязаловку» с единением людей. независимо от их возрастов, семейных положений, должностей, чинов, бедности или достатка — чувство праздника ощущалось в каждой семье. «В праздник идти на демонстрацию!» — это помнили все. Позже, уже будучи студентами техникума, мы с этих демонстраций сбегали под неусыпными взглядами преподавателей. Но все равно сначала приходили в эти колонны «потусоваться» среди своих, рассказать анекдот и даже хлебнуть из горлышка винца за спинами других веселых шалопаев.

У матери, тогда уже рабочей активистки завода текстильного стекловолокна и организатора цеха, каждое шествие мимо трибун на праздник отнимало здоровье и нервы: то кто-то раньше времени пускал в небо надутые шарики или терял подотчетный флаг, то вели под руки перебравшего слесаря Васю… Но до конца жизни мама с любовью вспоминала эти массовые демонстрации. Принарядившиеся «девчата» из ее цеха приходили с детьми и внуками, порой семьями. Пока колонны ползли и шагали до трибун, из сумочек появлялись соленые грибочки и котлетки, теплая еще картошечка, пироги, всякая снедь — и, разумеется, не обходилось без бутылочки. Стаканчики наполнялись щедро и волшебно. Песни и частушки пелись с топаньем каблучков. Хохот и шутки скрепляли нерабочую атмосферу. Обиды и ссоры забывались, с подходившими подругами целовались и чокались. Демонстрации превращались в своего рода Прощёное воскресенье, праздник не только народа, но и души. Из громкоговорителей неслись лозунги, дети плясали и махали флажками, новую песню в рядах подхватывали сотни ртов… Даже проход колоннами мимо трибун был лишь прелюдией к коллективной поездке к кому-то в гости, продолжению праздника…

Лишь через много лет я по-настоящему осознал, что советские демонстрации были важными точками сборки народа: их обязательность для каждого и массовость делала всех нас нацией, гражданами одной огромной державы.

Потом, работая журналистом на выпуске газет, где эти демонстрации освещались с обилием фотоснимков и коллективными репортажами, я из-за типографской специфики редко сам ходил в каких-то колоннах. Но все же иногда вырывался, чтобы пройтись плечом к плечу с людьми — потому что именно на демонстрациях мы ощущали в те времена особенно остро, что мы единый народ и в горе, и в радости…

НАДО!

Новогодняя ночь на исходе, почти утро! Беззвучно мерцает огнями елка, семья, отметив Новый год, уже спит в другой комнате. А я только что пришел домой из типографии, тихо положил себе в тарелку салат «оливье», налил в бокал остатки шампанского. За окном волшебная ночь, наступивший 1986-й год, во включенном мной без звука телевизоре кто-то поднимает тосты и пляшет…

Вот так много лет подряд я — бессменный заместитель ответственного секретаря редакции вечерней газеты — приходил домой под утро в новогоднюю ночь, а полуночный бой кремлевских курантов встречал на работе. И тысячи таких же, как я, дежурящих в редакциях и типографиях от Калининграда до Дальнего Востока сотрудников газет, выпускали первые январские номера, когда вся страна сидела за новогодними столами. Секрет был в том, что на первой странице всех газет в те годы должно было стоять «Новогоднее поздравление советскому народу» от руководства страны — но цензура отдавала его текст газетам для свинцового набора лишь после того, как оно прозвучит по телевидению…

Выйти без такого поздравления в первом январском номере газете тогда было невозможно — и я, как капитан с корабля, уходил из типографии последним, выхватив из-под жерла печатной машины свежий новогодний номер с необсохшей краской и отпустив домой дежурную бригаду верстальщиков и корректоров… И, придя домой, старался не разбудить жену и детей, глядя, как в телике поет и пляшет страна, ради которой я жертвовал новогодним праздником.

Сейчас, с позиций сегодняшнего дня, это всё кажется глупостью: ну зачем ночью мучиться, чтобы с утра люди после новогодней ночи получили газету с Обращением из Москвы о том, что ждет нас в Новом году и чем отметился старый год? Но в то время это было НАДО! При всей усталости от ночной вахты меня в эти предутренние часы за одиноким столом, с налитой рюмкой водки или коньяка, переполняло чувство огромной выполненной задачи — и строки к советскому народу от имени руководства страны казались главными словами, без которых стране не обойтись. Это трудно сейчас понять, но Поздравление народу, которое с утра мало кто и читал, было для всех символом того, что на земле мир, держава крепка, мы прожили еще год и будем шагать в новый…

И еще было чувство эйфории от сопричастности к общему делу, о которой так чудесно сказал в фильме «Пять вечеров» по пьесе А. Володина его герой — шофер Ильин, возивший грузы на Севере: «Вот я качу по снежной дороге, и солнце, и я песни пою. А через семьсот километров меня ждут люди — и я им вот так нужен! Но я к ним доеду!»

Я много лет потом работал в журналистике после распада СССР. Но никогда у меня больше не было такого счастья своей нужности, как после этих новогодних номеров: «Я сделал свою работу! Я дал людям то, что они ждали! Я не встречаю Новый год с семьей, я не могу уйти из типографии к праздничному столу, потому что это НАДО!»

Я даже жалею сейчас тех, у кого не было в жизни этого слова, кто скептически улыбнется, прочтя мои записки…

Но без слова «НАДО!» с большой буквы жизнь пуста и лишена смысла. Мне очень жаль утраченных смыслов ушедшей Эпохи!

Автор книги.

Я ЛЕЙТЕНАНТ
ГАЗЕТНОГО ФРОНТА

Наверное, заголовок надо пояснить. Я из военной семьи — отец мой, Савельев Алексей Михайлович, мальчишкой после коротких офицерских курсов в 1942 году попал под Сталинград. Там цепь новобранцев запаниковала под огнем и побежала с поля боя.

— Остались лишь мы, молоденькие лейтенантики, — рассказывал он. — Расстреляли в немцев обоймы пистолетов — и стали уходить к своим. За мной погнался здоровенный немец с винтовкой наперевес — он меня мог бы сразу застрелить. Но задумал взять в плен. Будь у меня в пистолете хоть патрон, я бы подпустил ближе немца и застрелил. Я бегу от него, а руки висят, как плети, — не помогают бежать. А я худенький мальчишка, меня бы бугай скрутил! Так мы влетели в наш окоп — там фриц ударил штыком загородившего путь старшину. Я крикнул: «Это немец! Чего смотрите!» Его застрелили. С того дня войны у меня руки дрожат…

Медали у отца были «За отвагу», «За взятие Берлина», орден, бесстрашный он был сапер.

А меня судьба занесла в лейтенанты как офицера запаса после срочной службы в Советской Армии. Но реально поносить армейские погоны лейтенанта мне довелось лишь один день: когда военкомат призвал на сборы. На этих учениях мы, офицеры запаса, должны были навести понтонный мост через местную речку. К вечеру, подогнав выданную армейскую форму и навинтив звездочки на полевые погоны, мы послали гонца в деревню за вином.

И началось фанфаронство под тихими ясными звездами на берегу вечерней реки:

— Господа офицеры! Все пьют стоя, подняв локоть к эполетам!

Наутро после этой лейтенантской вечеринки, когда мы стояли в строю и слушали «боевую задачу» по возведению моста, приехал и возник перед командирами паренек в штатском:

— Меня прислали заменить журналиста Савельева! Его редакция просила со сборов отпустить, поскольку он в газете больше нужен…

Я снял тогда гимнастерку с лейтенантскими погонами и отдал заменившему меня парню в штатском. И больше погон никогда не надевал…

Но на газетном фронте, где я начинал как рядовой корреспондент, я потом стал как минимум лейтенантом: опытным журналистом, редактором хоть небольших, но очень кусачих газет. Мой «взвод» никогда не был большим, но на своем участке «фронта» мы всегда удерживали рубежи и не гнулись, когда на нас наседали…

Хорошо помню номер республиканской «Молодежной газеты» (где я был главным редактором), когда мы напечатали статью «Уфа — город контрастов» к помпезному юбилею города. Помпезность мы не любили, поэтому решили вместо труб и фанфар поговорить о социальных проблемах.

— Помните, в фильме «Бриллиантовая рука» было объявление «Нью-Йорк — город контрастов»? — спросил меня мой лучший репортер Тимур Хабибуллин. — Можете ли найти нам эту цитату для репортажа, что мы придумали с Равилем Гареевым?

Я внутренне улыбнулся: Равилю Мамлеевичу Гарееву — фотокорреспонденту «Молодежки» (бывшего «Ленинца») с седой косичкой и замечательно юным характером — было 65 лет, а Тимуру — за двадцать! Но два сапога пара: удумали пойти в городские трущобы на склоне реки Белой, с ветхими домиками и отсутствием удобств — а затем для контраста сходить к богатеньким в их дома-хоромы. В те годы, после былой советской уравниловки, неравенство особенно бросалось в глаза — и каждая публикация на тему «дворцов и хижин» еще была «бомбой»!

…В назначенный срок сдачи статей в номер «два сапога пара» стояли передо мной и положили на стол свой «почти гарлемский» репортаж. Равиль Гареев отснял городские трущобы у реки, называемые Архирейкой, а Тимур талантливо рассказал и о нищете домов-развалюх — и о чудесной жизни богатого элитного дома, куда журналистов пустили по недоразумению. Я читал текст: действительно два мира! Особенно впечатляла концовка репортажа с «вердиктом» по элитному дому:

«А напоследок мы поднялись на последний этаж дома, глянули окрест с лоджии — лепота! Чернеют на солнце тонированные стекла банковских офисов. Взгляд скользит по горизонту, но… Архирейки отсюда не видно».

— Отлично поработали, друзья! — сказал я, дочитав репортаж. — Будет «гвоздь номера».

— А вы знаете, что это за дом? — помялись «два сапога пара» и назвали адрес. Да, это был особый дом республиканской элиты, где жили руководители из мэрии Уфы, высокопоставленные лица из Кабинета министров Башкортостана, учредителя нашей газеты…

— А другой дом без начальства, просто с богачами, вы вставить в текст не могли бы вместо этого? — задумчиво спросил я ребят, предвидя, что ждет нас после публикации материала…

— Нет, другого дома уже не успеем найти! — сказал Тимур, а Равиль Гареев тряхнул в знак согласия своей седой косичкой.

— Ну, и черт с ним! — подписывая материал в печать, согласился я. В конце концов, на войне как на войне. Ведь сколько раз на моей памяти трусливые редактора губили «кусачие» статьи, в том числе мои! Я сам 20 лет работал под редактором, вечно дрожавшим за свою шкуру, — после чего дал себе зарок не бить по рукам корреспондентов за смелость и инициативу.

…Скандал потом, конечно, был жутчайший — газетный номер и помимо рассказа об элитном доме, откуда бед Архирейки не видать, изобиловал отнюдь не юбилейными статьями. Но материал «Уфа — город контрастов» был из тех, которые наверху не прощают. Тут же, на юбилейном мероприятии, меня отвел в сторону для «беседы» один из чиновников.

— Ты, наверное, сам не читал этот текст, подписывая газету? — хмуро сказал он мне, давая понять, что оставляет мне лазейку для спасения: мол, «не досмотрел…»

О, сколько раз я видел этот подлый ход, когда проштрафившийся в глазах начальства редактор, что называется, «сдавал» журналиста — валил всю вину за статью на корреспондента и замов, увольнял «виновных», дабы самому усидеть в кресле…

— Нет, текст я читал, — спокойно ответил я.

— И ты в самом деле видел, что́ в этой статье, еще до публикации?!! — почти вскричал этот чин. — Как же ты пустил ее в печать?!

— А разве по фактам там что-то неправильно? — возразил я так, как будто расстреливал последние патроны из фронтового пистолета «ТТ».

— В таком случае будем делать выводы, — сурово поджатые губы заведующего чем-то там наверху не сулили хорошего. — Но знай, что я доложу…

Ну, что ж! Гусары — то бишь офицеры — пьют стоя, подняв локоть к эполетам…

Я и после скандала с «гарлемским репортажем» залетал в подобные ситуации до того, как меня выперли из главных редакторов газеты. Как доверительно сказал мне при этом тогдашний министр печати Башкортостана: «Мне велели тебя остановить любой ценой!»

Но я не «сдал» ни одного журналиста, пишущего рискованные статьи. В конце концов, моя команда, мои газетные корреспонденты — это мой взвод. И лейтенант не имеет права быть трусом!

Виктор САВЕЛЬЕВ, бывший главный редактор «Молодежной газеты».

О ПРОФЕССИИ ЖУРНАЛИСТА

МОРАЛЬНЫЙ ПРОФСОЮЗ ГУЗЕЛЬ АГИШЕВОЙ

Исторически редакция «Молодежки» питает к собственному корреспонденту газеты «Комсомольская правда» Гузель Агишевой вполне определенную слабость. 10 лет назад в стенах этой редакции был сделан памятный прощальный снимок — замредактора «Ленинца» (как раньше называлась «Молодежная газета») провожали в большое плавание — в центральную газету.

Год 1989 — золотая пора надежд, и слово «перестройка» еще самое любимое и многообещающее. Тогда именно газета «Ленинец» первой из всех республиканских средств массовой информации нарушала все мыслимые табу: будь то запретная экология или тема сталинских репрессий. Не раз нашу коллегу как злостного инициатора «провокационных тем» тягали в обком партии и «в последний раз предупреждали». После очередного такого разноса, когда, казалось, уже точно не удержаться в редакции, партийные начальники открыли главную газету страны — «Правду» и глазам не поверили: настырная дамочка получила премию Союза журналистов СССР именно за публикации о жертвах сталинизма!

— Гузель, ты любишь вспоминать те славные времена?

— Не люблю воспоминаний, особенно той поры. Надежды не сбылись, мечты рухнули, а ведь «счастье было так близко, так возможно…» Казалось, все мы, выйдя из кухонного подполья, будем жить достойно, как того заслужили.

— Ладно, не будем о грустном. На дворе — весна, и праздник женский. А вот если б тебе предложили выбор: быть красивой, умной или молодой — ты что бы выбрала?

— В смысле «вечно молодой»? Выбрала бы ум. Умный человек неизбежно красив. А вообще мне симпатичней другой спектр характеристик: великодушный, оригинальный, надежный, нежный… — пожалуй, самое любимое слово. Нежный человек. Нежные отношения. Нежные чувства.

— А ты — веселый человек?

— Да нет, не очень. Но очень люблю веселье. По-настоящему задорных, искрометных людей очень мало, это редкостный дар. Я в своей жизни знала одного — своего деда, писателя Сагита Агиша. Он был феноменально юморным человеком, мыслил настолько парадоксально и даже экстравагантно, что мне, ребенку, гораздо интереснее было тусоваться возле него, чем со сверстниками. Когда в городе началась телефонизация, и нескольким писателям-аксакалам в числе первых установили телефоны, они быстро освоили новое поле для розыгрышей. Как-то Баязит Бикбай позвонил деду часов в 12 ночи: «Сагит, я сейчас вот проходил мимо твоего дома, так там кошка жалобно мяукала, я подумал — не твоя ли… Ты выйди — посмотри все же…». Часа через два-три, когда уже и отпетые «совы» давно видят сладкие сны, дед звонит Бикбаю: «Слышь, дружок, я вышел — посмотрел на ту кошку — не моя!» А когда я однажды собралась бросить художественную школу, дед приводил такие аргументы: «Допустим, ты по какой-то причине не можешь говорить… Взяла, нарисовала кусок хлеба — и тебя все поняли». Бабушка от этих «доводов» хваталась за сердце. А меня интриговал даже сам стиль его мышления, то, как он мог на грани логики и смеха связывать очень далекие вещи. Он сам был богемный человек и меня хотел видеть художником. Человеком творческой профессии.

— Что касается твоих московских публикаций, они же все посвящены художественной элите — режиссерам, актерам, художникам. У тебя это действительно здорово получается. Я помню интригующие интервью с Борисом Моисеевым, Рафом Сардаровым, Романом Виктюком, задушевные разговоры с Натальей Аринбасаровой, Иваном Бортником, Василием Ливановым, Александром Адабашьяном, Галиной Волчек, Георгием Тараторкиным, Олегом Янковским… И знаю, что «Комсомолка» тебя не раз отмечала за это: «Мисс собеседник», «Мисс стиль». Почему же в части публикаций, касающихся республики, ты такая серьезная, жесткая, я бы даже сказал пронзительная — в общем, совершенно другая?

— А как же иначе — я ведь здесь живу. Все, что есть несправедливого и больного, меня ранит. И если я нахожу людей, которые сражаются с этим — пусть в одиночку, пусть пребывая в другой весовой категории, нежели власть предержащие, они становятся моим героями — будь то природоохранный инспектор заповедного «Аслыкуля» — «Как убивали Алексея Карабанова», или группа ребят, вставшая на защиту бездомных животных — «Душегубка для Бобика»… Кстати, была я отмечена и за «Инициативу года», что для меня гораздо важнее. Когда на Арском Камне пропал полуторагодовалый Саша Спиридонов, я не знала, как реально помочь его отчаявшимся родителям. Нашла нормальных сочувствующих людей здесь и в Ленинграде, и мы выпустили на Уфимской спичечной фабрике спички с портретом пропавшего мальчика. Потом звонил председатель детского фонда Альберт Лиханов, благодарил и сказал, что во всем СССР не было такого прецедента!

— Гузель, ты как-то обмолвилась, что у тебя есть один вопрос-тест, который ты непременно задаешь собеседнику, когда делаешь свои интервью со знаменитостями?..

— Я обязательно спрашиваю, есть ли у человека домашнее существо. Тот, у кого есть собака или кошка, здорово отличается от других. Я была очарована артистом Ромашиным уже только за то, что у него дома жили две приблудные дворняги. Одна ухватила его за брючину прямо на улице, и он, вечно играющий самодержцев-тиранов, не смог ей сказать: «Пшла!». Уважаю. Наталья Белохвостикова своего добермана Агата с 12-го этажа выносила на прогулку на руках, потому что у них в доме на Тишинке тогда не работал лифт, а у пса был порок сердца.

— А у тебя есть эти самые существа?

— Два котика, которых сыновья подобрали на улице. Когда была эпопея по отстрелу собак, а у нас регулярно столовалась хромоногая дворняга Рыжик, мы с мужем стали за нее бояться. Одну облаву она удачно пережила, затаившись где-то на чердаке 9-этажки. И вот мы с Валерой, не сговариваясь, встали ночью, взяли фонарики и пошли на поиски. Дошли до 7 этажа и тихонько позвали ее. Она, ликующе дыша, ринулась к нам сверху, будто только этого и ждала!.. Сейчас она жива-здорова, живет у очень хороших женщин. У мамы моей тоже живет дворняга Соня, но мама — случай особый.

— Почему?

— Она 30 лет проработала в школе-интернате для слабослышащих детей. Каждые зимние каникулы, которые мы с сестренкой вожделенно ждали, она приводила парочку, а то и больше детишек, которых не забрали домой родители, и они у нас как минимум недельку живали. Мы обязаны были устроить им счастливое детство — всюду водить с собой и бдить — они практически не слышали и, случись что с ними, мама бы нам «голову оторвала». Надо ли говорить, что все они обожали ее до беспамятства — за версту встречали, чтобы взять сумку из рук. Что касается «воспитания чувств», то я многое могу человеку простить: глупость, нескромность, амбициозность, если только он — мягкосердный. Человек должен быть сентиментальным.

— А есть у тебя любимая тема?

— Человек в экстремальных условиях. Маленький человек, способный на большой поступок даже в нечеловеческих обстоятельствах. Обыкновенный с виду городской парень Вадим Лобанов, который не может пройти мимо бездомного… верблюда, ему больше всех надо. Это — мой человек. Или солдат, с третьей попытки сбегающий-таки из рабства: два месяца идти домой через полстраны пешком — шутка ли! Или хирург-онколог Сергей Вырупаев, поразивший своим мастерством все мировое сообщество онкологов. После каждой «медицинской» заметки я получаю мешки писем со всей страны, мой телефон накаляется от бесконечных звонков. И я договариваюсь, пристраиваю людей — нельзя же отнимать у них надежду, для многих — последнюю. Когда мне звонят из Москвы с этажа, в шутку так и обращаются: «Это штаб „Милосердие“?»

— Гуля, мы знакомы уже лет двадцать. За это время твой имидж этакой утонченной дамочки плавно перешел в образ женщины-ребенка, с виду беззащитной и легко ранимой… А как ты видишь все это изнутри, «в амбразуру», «сквозь прицел»?

— Ну, положим, беззащитна я только с виду… Между прочим, те, кто знает меня лишь по публикациям, ожидают увидеть что-то вроде здоровой, наглой и усатой бабищи с тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей — могу, значит, испортить настроение… А если серьезно, у меня дружная семья, муж физик, кандидат наук, преподает в университете, два сына — 22-х и 14 лет. Так что я уже вполне взрослая тетенька. Но в целом ничего для меня не изменилось. По большому счету вообще ничего не изменилось — та же природа, те же книги, те же люди, среди которых много тех, с кем ты хочешь пребывать в одном моральном профсоюзе. Надо только уметь выбирать.

Виктор Савельев,

главный редактор «Молодежной газеты».

Источник: «Молодежная газета», 4 марта 1999 года.

КРОМЕ ЖУРНАЛИСТСКОГО ИМЕНИ,
НИЧЕГО НЕ НАЖИЛ…

Памяти Александра Касымова

Этот снимок 1989 года запечатлел Сашу Касымова таким, каким он остался в памяти. Мы вместе работали в «Вечерней Уфе» много лет — и каждый раз, бывая в Башкирии, я иду положить ему цветы.

Не в правилах автора цитировать в сборниках не свои тексты, но некролог Александру Гайсовичу Касымову, который в июле 2003-го я попросил написать для газеты «Русский обозреватель» его друга журналиста Иосифа Гальперина, скажет о Саше больше, чем мои слова:

«Кроме журналистского, литературного, творческого имени ты, в общем, ничего не нажил и ничего не хотел. Александр Касымов сформировался в эпоху романтическую, время надежд на свободу думать и творить, таким он оставался и во времена первого застоя, и в те времена, какие в нашей родной Уфе наступили после краткого вздоха свободы начала девяностых. Трудно работать в газете «Вечерняя Уфа» и быть свободным, но Саша пытался — и говорил с читателями от своего лица. Даже о политике он писал с позиций нравственности, он не хотел вдаваться в дрязги московских и башкирских кланов и судил их от имени здравого смысла.

Но когда понадобилось его глубокое твердое понимание профессии журналиста, он не побоялся, не изменяя суду нравственности, разобраться в политическом конфликте с юридической дотошностью. Я говорю о трех Сашиных статьях в защиту увольняемого министром печати редактора «Молодежной газеты» Виктора Савельева. Вспоминаю не потому, что Виктор стал редактором того издания, которое — прости, Саша! — печатает некролог. А потому, что эти статьи Касымова стали редчайшим поступком башкирской подцензурной журналистики».

Ушедший из жизни всего на 54-м году жизни, Саша Касымов был Журналист с обостренным достоинством. Он жил мимо благ, не печалясь о них, ради смыслов… Когда я зашел к нему домой в последнюю нашу встречу, он смущенно развел руками: «Угощать нечем. Есть пряники и полпачки пельменей в холодильнике». Он был мастером пера, Александр Касымов. Но, в отличие от «преуспевших» коллег, у него была миссия!

Автор сборника.

(Процитирован некролог «Памяти Александра Касымова» в газете «Русский обозреватель», 26 июля 2003 года, №1 (7).

Всеволод Богданов:
«ЗАКАЗНАЯ СТАТЬЯ — ЭТО ДАЖЕ СТРАШНЕЙ, ЧЕМ ЗАКАЗНОЕ УБИЙСТВО»

В основу публикации «Молодежной газеты» положена диктофонная запись выступления председателя Союза журналистов РФ Всеволода Леонидовича Богданова на пресс-конференции в агентстве «Башинформ» в 1997 году.

Я ДУМАЮ, многие согласятся, что свобода слова — пустой звук до тех пор, пока газеты, телекомпании, радиостанции не будут экономически независимы. Газета должна зависеть только от количества читателей. Больше подписчиков — больше успех. У нас сегодня, к сожалению, все иначе: больше тираж, больше убытки. Телеканал должен зависеть только от рейтинга. Выше рейтинг программы — значит, дороже рекламное пространство. Законы известные во всем мире. И на Западе есть владельцы газет, ТВ, радиостанций. Но любой владелец у них заинтересован, чтобы тираж рос, чтобы был больше рейтинг, поэтому они не пытаются вмешиваться в содержание или управлять журналистом, главным редактором, поскольку это опасно. Потому что вмешательство нарушит какой-то баланс сил, и в итоге газета будет терять доверие у читателя. Как только в той же Германии читатель замечает вдруг какую-то партийную направленность или направленность какого-то финансового плана, он сразу начинает брезговать: он не хочет, чтобы финансовая группа, партия навязывала ему свое мнение. Там есть только одна возможность сделать издательский бизнес — это чтобы газета не потеряла доверие подписчиков. Сегодня в Германии, например, нет ни одного партийного издания вообще. Нет издания, которое бы явно примыкало к какой-то политической или финансовой группе. Они могут писать о политике, канцлере Коле, его противниках, но тем не менее политическая ангажированность не прослеживается. Иначе теряется подписка, падает продажа газет.

Это в принципе и есть нормальное соблюдение условий рынка, когда хозяин газеты занимается издательским бизнесом, ему важно получить прибыль.

Вся трагедия нашей жизни сегодня в том, что те люди, те силы, которые сегодня становятся владельцами изданий или телекомпаний, тут же начинают руководить, требовать, что печатать, в каком виде, в каком свете представлять события. Печально, что это все перешло и на саму психологию журналистов, то есть многие журналисты рынок воспринимают очень примитивно, на уровне купи-продай.

Я помню, у нас была такая ситуация в Доме журналистов. Друг-генерал, который возглавлял РУОП (т. е. управление по борьбе с оргпреступностью), однажды сказал мне: «Некоторые ваши журналисты такие сволочи, пишут заказные статьи для мафии. Могу список дать». И, действительно, дал список — там 12 фамилий.

Мы тогда перечисленных в списке позвали в Дом журналистов, где собрались ребята из РУОПа, юристы. И парни пришли. И это оказались очень симпатичные ребята, молодые журналисты, недавние выпускники факультета, современные мальчишки, девчонки. И разговор проходил примерно таким образом: а что вы нас попрекаете? Почему мы не можем написать заказную статью? Мы живем в условиях рынка, мы умеем, мы можем — вот нам и заказывают, вот мы и пишем…

Разговор этот потом транслировали по радио: это был театр у микрофона! Пришлось долго говорить с ребятами о том, что этим «заказом» искажается сама суть нашего дела, нашей профессии. Заказная статья — это страшней, может быть, даже, чем заказное убийство, потому что этим деформируется все общество, попираются все наши ориентиры. И, к слову сказать, ребята оказались нормальными, они задумались. Они сейчас по-другому смотрят на профессию, на свое дело. Но сколько журналистов еще работают «на заказ»!

Вот такое искаженное восприятие рынка сильно повлияло на наше сообщество, на ценности — я имею в виду не только журналистов, но общество в целом. Как смотрит на нас читатель или зритель, когда он видит это обилие компромата! Кто-то язвительно даже термин предложил: давайте будем, как «на правах рекламы», печатать полосы «на правах компромата». И в итоге от этих заказных «разоблачений» общество не становится более здоровым, напротив, оно становится еще более загнивающим, еще более больным.

Поэтому я думаю, что журналисты сами должны задуматься — потому что никто не вступится за наше дело, за наш труд, за наши ценности, никто, кроме нас, их не отстоит. И мы сами должны доказать, мы должны вынудить парламент, президента, правительство принимать такие законы, которые бы давали право и гарантии и журналистам, и обществу в целом.

Такие законы приняты во всех государствах. В некоторых странах, например, бесплатную доставку газет полностью берет на себя государство. А у нас за доставку газеты «дерут» и 50 процентов, и 70, и 80 процентов. А есть газеты, у которых вообще вся продажная стоимость идет на распространение. И тут мгновенно встает вопрос: за счет чего эта газета живет? Газета, естественно, живет за счет того, что от кого-то получает спонсорские деньги или деньги за так называемое «информационное обслуживание».

Значит, какой-нибудь мощный «Газпром» или банк дает большие суммы, за которые порой и отчитываться не надо. Отчитываться нужно только одним — направлением газеты. Вот начинается очередная банковская война в Москве. Тут некоторые газеты начинают писать, что некие банки на грани разорения. В атакованных банках катастрофа, естественно: исчезают клиенты, вынимают вклады. Это самый примитивный вариант, обычно бывают более сложные ситуации. И тогда обиженный прессой банк бежит, ищет другие СМИ, которым готов заплатить за «информационное обслуживание» миллионы, только бы оправдали его и написали разгромные статьи о соперниках… И в результате общество полностью дезинформировано. Но я думаю, это не самая большая трагедия для общества, когда речь идет о банках. Хуже, когда речь идет о политических ценностях, когда речь идет о направлениях развития общества — и здесь идет полная дезориентация людей… Мало того, что люди устали, просвета не видно. Да плюс к усталости все эти обманные фонарики, эти обманчивые ответвления в сторону. И в итого, я хочу сказать, что мы, журналисты, не выполняем своей главной функции.

А наша главная функция, конечно, не в том, чтобы изображать из себя четвертую власть. Не властью мы должны быть, но частью общества, которая ощущает точно, что вокруг происходит, какая погода политическая, финансовая в России, как будем жить дальше, кому верить, кому не верить. И вот если мы от этих функций отойдем, то общество будет слепым, глухим — общество, переживающее такой сложный период, вообще потеряет все ориентиры.

Когда-то мы приняли законы в Думе — один о господдержке СМИ, второй закон, которым мы тогда жутко гордились, о поддержке городских и районных газет. Нам казалось тогда, что это выдающаяся победа. Сегодня закон о господдержке доживает последние дни, а закон о господдержке городских и районных газет, вообще не состоялся. Там были прекрасные идеи, чтобы госдотации этим газетам шли сверху, не через местные власти, чтобы газеты получали какую-то свободу. Но ничего не получилось. А с приходом новых реформаторов все это было обрезано, выброшено. Осенью по этому вопросу мы начнем большие парламентские слушания в Госдуме. К сожалению, не все тоже понимают в парламенте, почему нужны законы, защищающие прессу, почему нужно защищать права журналистов.

А нужно это прежде всего для того, чтобы защитить само наше общество. Общество не может жить во тьме, общество устало быть обманутым и обманываемым. И для того, чтобы одно из главных прав человека — право на свободную информацию — состоялось, надо также добиться, чтобы состоялось право журналиста и право главного редактора на убеждение. Журналист не может выполнять свою общественную роль без защищенного права на собственное мнение — право, которое обычно попирается и хозяином газеты, и тем, кто спонсирует газету и телепрограмму, а бывает, и главным редактором (тоже проблема — отношения журналиста и главного редактора!).

Если говорить о таких странах, как Германия — там есть специальные законы, которые защищают права главного редактора и права журналистов. Например, снять Голембиовского в условиях Германии — это огромная проблема. Помимо скандала были бы жуткие материальные затраты для новых владельцев контрольного пакета акций: они должны были бы очень много заплатить снятому редактору. То же самое в отношении журналиста. В Финляндии, чтобы его уволить, надо, во-первых, получить разрешение финского союза журналистов, во-вторых, уволенный газетчик получает зарплату за 2—3 года. А она, естественно, не 50 и не 100 долларов, как у нас в большинстве районных газет.

В связи с этим, конечно, нам нужен крепкий Союз журналистов, с которым бы считались. И не только он. Поэтому мы в его рамках — а наш союз сегодня объединяет свыше 150 тысяч человек в России — собираемся осенью создать свой профсоюз, который будет защищать журналистов, договариваться с работодателем о зарплате, условиях труда и т. д.

…А журналист нуждается в защищенном законом праве на свободу информации и собственное мнение, он должен быть защищен и материально, и социально. Журналист без убеждений, журналист усталый, нищий, без социальной защиты и творческого общения — плохой журналист. Его легко купить. А за ангажированность прессе приходится дорого платить — многие издания уже настигла кара. Не случайно много московских газет потеряли читателя, уронили тираж в 20—30, а то и в 100 раз. Это о многом заставляет задуматься.

Записал на диктофон и обработал
В. Савельев, главный редактор газеты.

Источник: «Молодежная газета» Республики Башкортостан, 23 августа 1997 года.

ДАВАЙТЕ УЛЫБНЕМСЯ!

ГИТЛЕР НЕ ВЫДЕРЖАЛ РОССИЙСКОГО МОРДОБОЯ

или К вопросу о том, как редактора «Молодежки» на Арбате в пионеры
приняли

Фланируя намедни по московскому Арбату, главный редактор нашей «Молодежной газеты», как всегда, нашел приключение… Ибо поддался слабости лицезреть встреченного вождя мирового пролетариата — и тут же оказался в красном галстуке в компании хороших людей (см. нижний снимок). Впрочем, вопрос о том, повязывать или нет пионерский галстук, вызвал ожесточенный спор.

— Зачем ему еще один галстук, — с характерным говорком спорил М. Горбачев. — У него свой есть…

— Да не слушайте его, — не соглашался повязавший галстук В. И. Ленин. И заговорщески кивнул в сторону «президента СССР»: мол, что понимает бывший карманный вор…

— Это зачем он вас так? — изумленно спросил Михаила Сергеевича наш редактор. — Это правда?

— Да шутит он. Коммунист, что с него взять, — огрызнулся Горбачев.

Как вы понимаете, речь идет о знаменитой московской компании двойников, которая частенько гуляет и фотографируется (не за так, разумеется) с желающими. Наш редактор возжелал и задолбал Ленина вопросами:

— А что, правду говорят, что Гитлер умер?

(Ибо наслышан был редактор, что не выдержал фюрер жизни на Арбате и дуба дал).

— Да жив он, жив, — успокоил Ильич. — Просто к себе в Ташкент уехал. Не вынес, бедняга, били его патриоты несколько раз от широты души…

…О злоключениях Александра Шишкина — единственного россиянина, не устрашившегося податься в двойники бесноватого фюрера, не наслышан только бестолковый. Родившийся в Ташкенте в «семье врага народа», почти до 50-летнего возраста работал он на местной киностудии и играл красноармейцев и работников НКВД, нежно обожаемых народом. Так бы и жил-не тужил в красноармейцах. Да бес попутал: певец Батыр Закиров подсказал, что больно Саша на фюрера похож. Достали форму, сделали фотопробы, сгоряча Шишкин сыграл тогда роль Гитлера в казахском фильме (где Адольф тоже остался в живых и скрылся в казахских степях), чем прославился.

А потом была Москва, эпатаж, успех, внимание публики, шальные арбатские будни. Кстати, и Ленина — который был разъездным кишлачным фотографом — из Ташкента в Москву вытащил тоже Гитлер. Помог пристроиться, на ноги встать. Тут-то и пошли между дружками раздоры… Несправедливость одна! Ленин и тот же Горбачев на 9 мая хрустели купюрами в карманах от поклонников, желающих с ними сфотографироваться. А фюрера друзья предупреждали: «Саша, в праздник на улицу не выходи». Однажды в Лужниках шла презентация пива, Гитлер пошел — думал, в фаворе будет на презентации самого гитлеровского напитка, поскольку из пива и вышел нацистский путч. Но всем двойникам организаторы хорошо заплатили, а его опять выгнали взашей, да и устроителям влетело за участие Гитлера в пивной презентации. Словом, судьба-злодейка была к фюреру несправедлива. А тут еще Ильич, вождь мирового пролетариата, счастье нашел — женился на экономисте по имени Людмила. Гитлера это вконец обидело:

— Ленину легче: у него и у настоящего Крупская страшилкой была, с выпученными глазами. А мне, чтобы имидж не уронить, надо женщину искать под стандарты Евы Браун — у той фигура какая, лицо, плечи, волосы!!!

Словом, весть о том, что многострадальный Шишкин-Гитлер, от лихой московской жизни не отдал концы, так порадовала редактора «Молодежки», что он чуть не расцеловался с Лениным и с Николаем Вторым. Кстати, и познакомились. Николая Второго и впрямь звали Николаем — Николаем Всеволодовичем. До закрытия завода он ударно трудился в цеху, затем испробовал себя в торговой палатке. Но царем на Арбате оказалось быть денежней — с тех пор и царюет. А вот Горбачев свою биографию выкладывать редактору не захотел, испугался даже, закричал:

— А что вы все расспрашиваете, расспрашиваете! Вы не из ФСБ? Не говорите, что не похожи на агента, — они сейчас знаете как тонко работают…

Впрочем, расстался представитель башкирской «Молодежки» с царями и вождями империи дружески… Руки жали. Но дружба дружбой, а денежки врозь. Подошел фотограф Сергей — видимо, двойник самого жадного арбатского обиралы — и потребовал с бедного редактора за кадр… 120 рублей. Кои дружная компания вождей тут же разделила между собой, отстегнув фотографу. А редактору только и оставалось радоваться, что уехал в Америку с Арбата «Сталлоне», скрывается в Ташкенте «Гитлер», не подошли «Брежнев» и «Сталин». А то бы беда: орда двойников уфимского гостя просто без штанов бы оставила…

Н.Н.

Источник: «Молодежная газета», 1 июля 1999 года.

«БЫТЬ МОЖНО ДЕЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ И ДУМАТЬ О КРАСЕ… КОГТЕЙ»

Что показал турнир в сети Интернет, посвященный 200-летию А. С. Пушкина

В минувшую субботу жюри подвело итоги довольно необычного состязания: республиканского пушкинского турнира в интернетовской сети. Современные мальчики и девочки демонстрировали свои познания к юбилею с помощью новых технологий…

Авторитетное жюри, куда вошли доктор филологических наук Ромэн Гафанович Назиров из БГУ, и. о. доцента кафедры литературы Башгоспединститута Гюльназ Гилемдаровна Рамазанова etc., «перелопатило» присланные по электронной почте труды школьников из 46 городов и районов республики. Турнир показал, что многие без труда восприняли компьютерную форму состязания.

Но пушкинский турнир продемонстрировал также, что ни одна самая совершенная технология не спасает, когда по предмету нет твердых знаний. А знания, к сожалению, у некоторых участников юбилейного конкурса были неутешительны!

Многие оказались не в ладах с именами пушкинской эпохи. Бедного Кюхлю — лицейского товарища Пушкина Вильгельма Кюхельбекера как только не называли — и КюхельбЕЙкером, и КюхеНбеНером! Жюри с содроганием читало в присланных ответах про Жана-Поля МАРТА (вместо Марата) и ВоронцЕва, под коим, конечно же, подразумевался вельможа Воронцов. Крупно не повезло барону Антону Антоновичу Дельвигу, которого команды из Кугарчинского и Кигинского районов почему-то упорно называли ДельвиЧем…

Но особый бой, конечно, разразился за няню А. С. Пушкина — Арину Родионовну (Матвееву, по мужу Яковлеву), которую по заданию турнира требовалось назвать по фамилии. Тут уж каждый расстарался как хотел! Из Салаватского района посредством электронной связи сообщили, что она — Арсеньева Арина Родионовна, с чем упорно не соглашалась команда Калининского района г. Уфы, называя ее Захаровой. Свой вариант подкидывали «пушкиноведы» из Ишимбайского района, предполагая, что фамилия должна быть по аналогии с селом Михайловским — Михайлова…

Стоит ли удивляться после этого, что и с дуэлью Александра Сергеевича происходило нечто невообразимое — по сведениям одних она происходила у ЧУДНОЙ речки под Петербургом, а бижбулякцы упорно указывали на Черную речку в ПОДМОСКОВЬЕ. Между Подмосковьем и городом на Неве метался секундант ненавистного Дантеса д’Аршиак, которого обзывали то Д’АРШАКОМ, то АРИШАКОМ, то вовсе АРШНАКОМ и делали порой секундантом самого Александра Сергеевича. Судя по турнирным ответам, в секундантах у великого поэта была великая нужда — потому что в иных присланных по Интернету работах в секунданты Пушкину записывали даже его слугу дядьку Никиту Козлова…

Смех обуял читающих присланные работы, когда в жюри разбирались слова А. С. Пушкина, ставшие пословицами и крылатыми выражениями:

«Быть можно дельным человеком и думать о красе КОГТЕЙ» (вместо НОГТЕЙ. Ред.)

или об «ученом малом» Онегине:

«Ученый малыШ, но педант…»

Но особый успех имело у жюри таинственное слово «АПОПУТЕ», приведенное догадливыми ребятишками из Советского района г. Уфы при цитировании письма поэта к Плетневу: «Написал я прозой 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется — и которые напечатаем также АПОПУТЕ..» Досточтимое жюри, подобно Баратынскому, тоже долго ржало и билось, пока его не осенило, что ребятишки по-русски прочли в письме французское «anonyme» — то есть аноним. Получилось совсем как в анекдоте советских времен, где малограмотный докладчик не смог осилить римскую цифру «XXIII» в подсунутом ему докладе и от отчаяния крикнул с трибуны «прочитанное»: «Да здравствует два „хэ“ и три „палочки“ съезд КПСС»…

После такого конфуза столичной команды стоило ли удивляться, что иные участники турнира памятник великому поэту в Москве установили в 1755 году — то есть за 44 года до рождения гения. А на вопрос, кто из друзей поэта сопровождал его в последний путь, радостно отписывали: «Все!» Единственного же друга, которому действительно дали разрешение сопровождать поэта в последний путь вместе с дядькой Никитой Козловым и жандармским офицером, а именно Александра Ивановича Тургенева некоторые из отвечавших на вопросы называли Николаем. А чтобы, очевидно, скрасить его печальный вояж на санях с гробом поэта, в попутчики А. И. Тургеневу дописали дружную компанию: Жуковского, Даля, Данзаса и т. д.

Очень порадовало, что многие из участников турнира оказались с Пушкиным, что называется, на короткой ноге — вроде десятиклассника Мурата К. («Не буду лукавить, но себя узнаю, читая о Пушкине-лицеисте») … А вот некая Маша Ф. в своих ответах сокровенно делится с великим поэтом, что в детстве мама называла ее «пупсиком», ныне она «ангелок», а самой самобытной и красивой женщиной на свете она считает Джулию Робертс… Ну и, конечно, стихи, стихи и стихи в ответ на последний вопрос турнира, где нужно было представиться поэту. Вот уж где был простор для творческих натур, направивших вирши типа:

— Мой папа самых честных правил…

(Бедный школяр даже не понимает, какую издевку вложил в строку Пушкин, переиначив басню Крылова: «Осёл был самых честных правил»… Ред.).

Или:

Поклонник Ваш и Вашей прозы,

Родился на брегах Уфы,

Но переехал я в Чишмы…

— и так далее.

Или:

Александр Сергеевич,

Разрешите представиться.

Я обычная девушка,

учусь в школе.

Отлично учусь и здорова

Доколе…

Когда этих опусов «а ля Пушкин» единицы, это еще терпимо, но когда их число превышает критическую массу, хочется захохотать и уехать куда глаза глядят вслед за опальным поэтом. Для которого, кстати, веселые ребята из Калтасов — помимо двух известных нам ссылок, на Юг и в село Михайловское, — изобрели еще одну, литературоведам не известную: на Урал…

В целом, если отбросить эти глупости, турнир получился. Некоторые ученики дали настолько углубленные и образные ответы на все вопросы из жизни А. С. Пушкина, что по ним впору пушкинскую энциклопедию составлять.

Закончить этот отчет хочется словами «пятерки» агидельских барышень (так они назвались в написанной со вкусом стилизованной информации о себе): «Турнир помог нам больше узнать о том, что связано с именем нашего великого поэта…»

В. АЛЕКСЕЕВ.

Источник: «Молодежная газета», 27 мая 1999 года.

(Текст дан в сокращении).

«НАКОНЕЦ ПЕРВАЯ ЛОПАТА УДАРИЛАСЬ О ГРОБ…»

Будучи молодым репортером, я был мастером шутки и оттачивал эти навыки. Вот в комнате редакции сидит гость, веснушчатый рыхлый парень лет двадцати восьми, заводской токарь. Зашел к знакомому сотруднику в газету, на корреспондентов смотрит: будет потом хвастаться, что «с журналистами знался».

— Послушай, — говорит он мне, когда его знакомый ненадолго вышел из комнаты, — вы тут, наверное, на всякие интересные события выезжаете?

— Ага, — говорю, видя краем глаза, как навострились редакционные мужики. — Вот вчера ночью, к примеру, с милицией на проверку кладбища выезжали…

— Да ну! — аж присвистнул парень.

— Ох, и страшно было, — говорю я ему доверительно. — Представляете: ночь, ни зги не видно, совы дико кричат, среди могил шорохи… Угрозыск револьверы достал. Привезли директора кладбища, поднятого прямо с постели: «Показывай свежее захоронение!»

Мужики-репортеры за столами начинают внутренне корчиться от смеха, героически пытаясь удержать на лицах серьезное выражение. Но токарь — уже мой, заглотил крючок кладбищенской страшилки, даже побледнел. И я делаю с ним, что хочу:

— Директор — сукин сын долго отказывался, но потом все же показал свежую могилу. Милиционеры выставили охрану, включили фонари и завесили место плащами, чтоб свет не пробивался. Стали копать, откидывая землю в сторону… Представляешь, как жутко? Ночь, могильная яма, кругом совы кричат…

— И что? — немея от предчувствий, выдавливает из себя токарь.

— Наконец первая лопата ударилась о гроб, — подвожу я рассказ к кульминационному моменту. — Разгребли землю, подняли гроб, принесли гвоздодер — и сорвали крышку гроба… А покойника там и нет!

— Как нет?!! — подпрыгнул на стуле токарь, заморгав даже веснушками. Мужики за столами корчились в судорогах беззвучного смеха.

— А так! — резюмировал я грозно. — Дирекция кладбища пустые гробы в могилы закапывала, чтобы план перевыполнить…

Мощнейший взрыв хохота прервал мои слова. Все репортеры от смеха лежали на столах, парень хлопал глазами… Лишь теперь до него стало доходить, что впаренная ему «страшилка» была шуткой, приколом…

…По такому сценарию — рассказать нечто острое и сюжетное — пишутся детективы. Но еще больше историй — вполне реальных и выдуманных журналистами — вы встретите на страницах газет, особенно новостных.

Вам надо понимать: случай — вот тот крючок, с которого никогда не срывается читательское внимание. Любой занудный текст оживает и приобретает острый интерес, когда появляются слова типа: «Так и продолжалось бы дальше, если бы однажды не приключилась удивительная история».

Или: «Тут самое время рассказать роковой случай, который однажды перевернул всю жизнь нашего героя…»

Не обязательно это должна быть страшилка или что-то действительно роковое. Целые издания годами живут и эксплуатируют читательский интерес за счет Love Story — любовных историй. Или подробностей, как известная звезда Голливуда не могла после ванны найти любимые трусики и опоздала на свидание. Случаи бытовые, семейно-житейские, рабоче-крестьянские и из бизнес-практики — все, по французской поговорке, «пойдет в суп».

Особенно это важно в новеллах о героях публикаций! Нет человека, в биографии которого не нашлось бы с пяток историй или смешных «приколов», нужно только уметь вытащить их из него. Годятся даже воспоминания детства, сопли-вопли: как маленький Сереженька в пять лет был добрым мальчиком и, кормя собачку, по очереди кусал с ней свой любимый бутерброд. Или как Вася сломал на лыжне руку, но неудача обернулась тем, что в очереди к травматологу он познакомился с потрясающей девушкой, сделал ей ребенка и женился на ней.

Поэтому я всегда советую молодым журналистам: вставляйте «случаи» в свои тексты. Особенно, если чувствуете, что читатель заскучал. Помните, что случаи и истории — это ваш надежный союзник в борьбе за читательское внимание. Они — как та щепотка соли, которая делает суп вкусней.

2007 год.

(Из рекомендаций автора молодым журналистам «Вредные советы, но вам их никто не даст»).

ИЗ СВЕЖИХ ТУРЕЦКИХ АНЕКДОТОВ

— Непостижимые люди эти турки! — удивлялся один из наших земляков, с которым пришлось встречаться в Стамбуле. — Остановку они называют «дурак», стакан — «бардак», а все дворцы — «сараями»…

Да. юмора в турецкой жизни не меньше, чем у нас. А посему, прилетев позавчера утром из Стамбула, ведущий «Еще не вечера…» привез анекдот. Самый популярный у турок в Стамбуле:

Однажды медведь попал в рай. Люди удивляются:

— Что же ты хорошего сделал, если тебя, такого кровожадного, поместили в рай?

— Меня взяли туда только за то, — ответил медведь, — что я съел одного полицейского и одного налогового инспектора…

Как видим, налоги даже турков достают…

ОТКЛИКНИСЬ, СТЯГ ПЛАМЕННЫЙ!

На днях на глаза попалась газетная строчка: оказывается, 70 лет назад комсомол Башкирии вел войну со «святцами». Комсомольцы дружно меняли имена и фамилии. Газеты тех времен сообщали, что в Башкирии появились Вагранка, Стяг Пламенный, Мир Безбожный, Май Грядущий. Интересно, до наших дней кто-нибудь сохранил эти имена?

Выпуск «Еще не вечер…» в газете «Советская Башкирия» за 2 .04.1994 г.

И ТЕ УКАЗЫ НЕ ДЕЙСТВОВАЛИ!

На неделе, в понедельник, вообще смешная дата: в 1722 году император Петр Первый подписал так называемый указ «о дураках и дурах» с запрещением им вступать в брак. Но судя по тому, сколько дураков сейчас встречается нам на каждом шагу, действенность этого петровского указа была слабая…

Выпуск «Еще не вечер…» в газете «Советская Башкирия», за 17.12.1994 г.

ПРИВЕТ С АЭРОДРОМА!

Один из самых популярных анекдотов последних лет гласит:

Иностранный турист закуривает сигару на Красной площади. К нему подходит милиционер и жестами объясняет, что здесь курить нельзя.

Турист-иностранец гасит сигару и говорит:

— О, я понимайт: аэродром, аэродром…

***

Как вы понимаете, этот юмор навеян небезызвестной посадкой воздушного хулигана Матиса Руста в легкомоторном самолете на главную площадь страны.

Выпуск «Еще не вечер…» в газете «Советская Башкирия» за 14.05.1994 г.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПАМФЛЕТ

ГУМАНОИДНОЕ ПРАВОСУДИЕ

Заглянем в наше будущее…

— Время последней затяжки закончилось! — сказал конвоир и вырвал изо рта Матвейчикова сигарету. Федор успел лишь заметить, что конвойный робот плохо отрегулирован: пальцы андроида, выглядевшего живым сорокалетним мужчиной, чуть не вырвали с окурком полгубы.

— Хорошенькое начало! — взвопил Федя, пока конвоир вел его в зал суда.

Вид судьи заставил его забыть о боли. В судейском кресле сидел еще один робот-гуманоид, утыканный лампочками и светодиодами на «макушке», которую обычно электронные судьи прикрывали париком! Судебный секретарь вообще была коробкой с экранчиком.

— Требую человеческого правосудия! — похолодел Матвейчиков, тоскливо глядя на мигавшего синими и красными всполохами судью.

— Пункт 351-бис параграфа 7777-214-15 Процессуального уложения, — застрекотал судья, — исключил человеческий фактор из судопроизводства. Впрочем, подсудимый Матвейчиков Федор Антонович (полное досье имеется в деле), в переходный период на гуманоидное правосудие мы можем поменять для вас судебного секретаря на более привычного…

При его словах «коробочка-секретарь» укатила из зала суда на кривых шарнирах, а на ее место уселась волоокая блондинка-робот с пышной синтетической грудью, взбитыми волосами и мини-юбкой, сулящей все радости утех. С трудом оторвав взгляд от ее почти натуральных грудей и вспомнив, что не в борделе сидит, Федор простонал:

— Я имею право требовать суда с присяжными заседателями…

— Экий вы требовательный, — защелкал словами судья и побагровел всеми лампочками. — Но мы выполним этот пункт Процессуального уложения…

Перегородка в зале суда раздвинулась, и десять кибер-«присяжных» выстроились в ряд по правую сторону от судьи, как стенка из игральных автоматов…

— Ради объективности электронного правосудия, — между тем доложила суду блондинка-секретарь, — состав присяжных заседателей подобран с использованием искусственного интеллекта разных конфигураций, в пропорции, исключающей паритет их голосов при голосовании о виновности…

Вконец опечаленный Матвейчиков стал вспоминать, когда же машины так вытеснили людей. Когда его банк увеличил использование искусственного интеллекта при выдаче кредитов? Или когда автомобили стали передвигаться без участия человека, а пилотов авиации заменили роботы? Или когда люди согласились на всеобщую роботизацию и юристами стали андроиды?

— Подсудимый, встаньте! За что вы ударили соседа? — приступил к допросу судья.

— Потому что он свинья! — выкрикнул Федор, боясь, что гуманоиды не дадут договорить и заткнут рот кляпом со стола прокурора.

— Вы хотите сказать, что ваш сосед Плюшин — животное из класса млекопитающие, отряда парнокопытные, подотряда нежвачные, семейства свиньи? — побагровев лампочками от натуги, заговорил судья. — Разве он не человек?

— Не человек он, а кабан толстопузый! Ему уж пятьдесят лет, а напивается до поросячьего визга…

Со стороны «присяжных» зажужжали и закипели кибер-«мозги»: визг свиньи может достичь 115 децибел, свинья пьет 5—10 литров жидкости в сутки… Крайний робот справа, перегреваясь, бубнил:

— Противоречивые показания… противоречивые показания… Свиньи не живут более 15 лет…

— Эта свинья живет, — уверил Федор. — В гости приходит и к женскому полу пристает!

— То есть, покрывает свиноматок? — уточнила в протокол блондинка, секретарь суда, тоже пожужжав электронно-женским мозгом. — Для качественных поросят и повышения плодовитости свиноматки второй раз рекомендуется покрыть свинку другим хряком? Вы это имеете в виду?

— Дура ты! — крикнул Матвейчиков, забыв, что перед ним робот. — Какие к свиньям свиноматки! К моей жене под юбку полез, а я ему в «пятак»! Он копыта и задрал, петух облезлый! В крокодиловых туфлях!

Три «присяжных заседателя» — из немодернизированной серии роботов — беспорядочно замигали и задымились, не в силах состыковать воедино петуха, крокодила и свинью, — но их вмиг увезли и заменили на «присяжных» более устойчивой конфигурации.

— Ваша честь, я не дам увести судебное следствие к парнокопытным! — слово взял молчавший до сих пор робот-прокурор. Внешне это был трафаретный для местных судов «гособвинитель а ля Вышинский»: усики, цепкий взгляд из-под круглых очков, проседь на не мнущейся прическе. — Подсудимый прав лишь в одном: его сосед Плюшин, действительно, не совсем человек…

У Федора полезли на лоб глаза, когда из-за борта прокурорского мундира через лоток поползла отпечатанная лента. Трубным голосом гособвинитель зачитал, что в Институте Киберсистем и Искусственного интеллекта соседу заменили опорно-двигательный аппарат двух ног на титановый с бустерами, а пять лет назад сделали операцию по пересадке напечатанного 3-D принтером протеза грудины и восьми ребер. «Таким образом, — закончил речь прокурор, — если принять во внимание шунтированные сосуды, кардиостимулятор на сердце, капроновые запястья, пластмассу, аккумуляторы и механизмы в теле соседа, то Плюшину осталась вживить лишь пару „умных“ протезов на титановых сплавах, чтобы стать полноценным киборгом…»

— Я не знал, что он мутант, — застонал Федор, видя, как багровеют лампочки у судьи и присяжных. — Он, гад, посягнул на самое дорогое для меня…

— Самым дорогим в имуществе подсудимого Матвейчикова, — пропустив «гад», зачитала досье очаровашка-секретарь, — являются подержанный джип и двухкомнатная квартира в резервации для нероботов. К его имуществу также относятся пылесос, стиральная машина, мини-огород возле дома…

— Вам меня не понять, — гордо выпрямился Федор, чувствуя, что терять нечего. — Вы же машины. Не понять вам, как сладко проснуться утром рядом с женщиной, когда ее кожа пахнет молоком. Что вы знаете о том, как она тихо улыбается во сне! Как первый луч из окна ползет по пушку на щеке жены, и ты ревнуешь ее даже к солнечному лучу. Вам не понять, почему в мужчине живет Отелло, когда кто-то тянет лапы к любимой…

— Вы говорите о нематериальном активе? — уточнил судья. — О невещественных  объектах по строке 1110 бухгалтерского баланса?

— Нет, я говорю о любви…

— Термин «любовь» отменен как атавизм вышедшей из употребления судебной психологии! — поморщился всей гуттаперчей лица прокурор «Вышинский». — Сдается нам, что вы враг прогресса!

— Все прогрессы — реакционны, если рушится человек! — выкрикнул Федор пришедший на ум стих.

— Это кто сказал? — напрягся судья: было видно, что это обедненная версия робота для районного суда без базы литературных данных.

— Это поэт Андрей Вознесенский написал в прошлом веке, — ожила и заморгала длинными ресницами волоокая блондинка-секретарь, которая, видимо, была модернизирована по базе стихосложения. — Вознесенский внесен в черный список врагов роботизации за строки:

Будь же проклята ты, громада
программированного зверья.

— Позвольте уточнить: поэт был недоволен программным обеспечением зверинцев? — вопрошающе засипел сбоку «присяжный заседатель» с пластиковым лицом Элвиса Пресли, видимо, представитель искусства для масс в коллегии.

— Нет, — подвел черту судья и натянул, наконец, парик на свои лампочки. — Это лирика, предрассудок человеческой мысли. Объявляю перерыв на час для общения подсудимого с адвокатом-человеком. Подсудимый, советую вам перевести ваши показания в нужные алгоритмы гуманоидного правосудия…

В комнате судебного корпуса, куда конвой доставил Федора Матвейчикова для встречи с консультантом, он увидел первого живого человека: адвоката-программиста.

— Батенька, — кинулся тот к Федору, чуть не прослезившись: видно, тоже давно не видел людей. — Умоляю вас, не надо в суде нести человеческого бреда: «ревность-любовь-морковь». Ведь правосудию в век роботов — как в поисковой оптимизации — нужны «ключевые слова», понятные машинам, я их вам напишу. Твердите, что не знали, что сосед полукиборг. Иначе вас будут судить как врага прогресса и отправят в виварий на опыты или разберут на «запчасти» для операционных в резервациях… Просите в суде сделку с правосудием под грифом C-018 LF-03 b для слабоумных или, на крайний случай: WG-105-LF-08 g для оступившихся, — а на вариант RS-218 ffd не соглашайтесь…

— А если я по всем параграфам в отказ пойду и пошлю к чертям собачьим банду гуманоидов?

— Ну отправят вас в тюрьме в «пресс-хату» с татуированными роботами-«уголовниками», а ведь те и изнасиловать без гель-смазки в камере могут! Нет, родной, меняйте линию защиты и твердите в суде, что вы с детства листали комиксы про роботов и фантастику. Соврите, что ходили в конструкторский кружок робототехники и всегда были поборником искусственного интеллекта… И помните: сейчас каждую вашу интонацию и даже выражение лица суд будет фиксировать на лояльность к прогрессу…

Уходя, адвокат всплакнул, обнял Федора и шепнул: «Тоска тут работать. Ведь нас, живых людей, в здании правосудия двое: я да уборщица-старушка, которая прикинулась фанаткой киборгов…»

— Консультация окончена, — прорычал конвойный из-за двери и механическим зацепом поволок Федю в судебный зал. Он был той же грубой модели, что и сотрудник уголовного розыска, который арестовывал Матвейчикова, только с иным лицом и другими нашивками на рукаве и груди.

— Не было ли у вас претензий к кибер-конвою в комнате консультаций? — задала первый вопрос перед заседанием волоокая блондинка, судебный секретарь, вся лучась участием и добротой. Две маленьких видеокамеры в вырезе ее бюста подстроили фокусы на Матвейчикова.

— Ну, что вы! — вспомнив советы адвоката, радостно вспыхнул лицом Федор. — Ведь я так люблю роботов!..

В. С.,
 автор книги.

2018 год.

(Публикуется впервые).

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

НЕ СТАЛО «ДУЭЛЯНТА», ГОТОВОГО ПОДСТАВИТЬ ПЛЕЧО

Вместо эпитафии

В феврале 2019-го интернет принес трагическую весть: «Известный башкирский правозащитник Эдвард Мурзин скончался в США».

…Вот он, уже депутат Госсобрания-Курултая Башкортостана, улыбается на фотографии из 2004 года, а за ним стоят (слева направо): редактор газеты «Русский обозреватель» Виктор Савельев (автор сей книги), директор радиостанции «Ретро-Уфа» Аскар Фазлыев, редактор газеты «Отечество» Сергей Кузнецов и редактор коммунистической газеты «Наш выбор» Ринат Габидуллин. В Башкирии Эдварда Хуснутдинова — взявшего в ходе политических бурь фамилию матери Мурзин — газетчики знали как учредителя независимой и острой, как бритва, газеты «Вечерний Нефтекамск», с которой и начался эпатажный правозащитный поход вечного «дуэлянта» и поборника справедливости.

А в нынешнем феврале Эдварду было 55 лет. Портал Собкор.02 сообщил, что Мурзин умер во сне, предположительно от остановки сердца…

Был он человеком неоднозначным и неординарным, но даже его склонность к авантюрам — только во имя справедливости! — не мешала ему дружить с самыми разными людьми, быть душой компании, генератором идей… Его любили — он был «дуэлянтом», «бузотером», ужасом коррупционеров и д’Артаньяном, готовым подставить плечо не только друзьям, но любому человеку. Вопреки системе, честно выиграв в 2003 году выборы в башкирское Госсобрание-Курултай, он не стал разжиревшим политиканом, а, как Дон Кихот, ломал копья за «толерантность» в России — так судьба его во второй раз выкинет в США (как уже было в его молодости, в 1990 году)…

В январе 2005 года у автора книги был долгий разговор с Эдвардом в Москве по поводу намеченного им фиктивного, по сути, брачного скандала — но отговорить Эдика было невозможно. После чего у меня родилась статья для московского «Мира новостей» о Дон Кихоте, готовом на эпатаж ради правового спора… Статью не напечатали — хотя об Эдике в те дни взахлеб писала столичная пресса. У той статьи было иное название — но ее впору было бы назвать: «Редактор, которого не убили».

Надо знать биографию Эдварда Мурзина, чтобы понять смысл многих его неординарных поступков.

В 1990 году Эдвард совсем молодым уехал в Америку и работал в католической благотворительной организации, хотя по татарским своим корням был скорее мусульманином.

— Слушай, — рассказывал он про эмиграцию. — В этой миссии работали не только католики, но и мусульмане, и даже православные. Чем удивила Америка — она нормально относится ко всем, вне зависимости от того, кто ты и откуда. Мы принимали людей из «горячих точек» всех вер и рас — афганцев, вьетнамцев, албанцев, румын… Ты не поверишь, но школьники Америки для них тюками и коробками собирали одежду — там воспитывают, что каждому человеку в беде надо непременно помочь. В школах России я, к сожалению, этого не видел, наш народ живет и умирает по одиночке. После Америки для меня нет различия, кому помогать и за чьи права бороться…

Надышавшись в странствиях вольного воздуха, Эдвард Хуснутдинов — а под такой фамилией Эдик жил до прошлого года — основал в небольшом башкирском городе Нефтекамске независимую газету «Вечерний Нефтекамск» и начал шерстить местных начальников за зажим прав граждан. Долго это продолжиться не могло. В 1996 году после публикации обличительной статьи «Башкирский спрут» против него возбудили сразу два уголовных дела и поехали арестовывать. Он сбежал в лютый мороз, добрался по сугробам, как сам выражается, в трусах и тапочках — до поезда на Удмуртию и долго скрывался в Москве. Тем и спасся. Следующего редактора независимого «Вечернего Нефтекамска» Фирата Валеева сбил тяжелый грузовик на дороге, смерть его списали на «несчастный случай».

Всплывший опять в суровом для него Башкортостане Эдвард в 2003 году выиграл республиканские выборы в родном нефтекамском округе и стал едва ли не единственным независимым депутатом в башкирском Курултае, сплошь состоящем из ставленников местных кланов. Вот тут он и взял себе фамилию своей матери, став Эдвардом Мурзиным, и занялся любимыми правами человека.

Нарушавшего чинную жизнь упрямцу не раз всыпали по полной программе. Башкирская пресса именовала Мурзина не иначе как «скандальным парламентарием»… Понятно, что не каждый характер выдержит такую бомбежку. Но Эдвард только махал рукой на все нападки:

— Мне глубоко безразлично, что обо мне пишут и говорят. Некоторые говорят: мол, Мурзин, «пиарится», популярность ищет. Таким я сразу предлагаю: давайте будем «пиариться» вместе со мной, чтобы на вас пальцами показывали! Что-то не вижу я вокруг охотников до такого «пиара»…

В принципе — он из «молодых несистемных политиков». Эти ребята пока поросль на фоне привычного нам большого леса. Но поросль, которая ищет свои пути и свою ноту в оркестре.

Пока «толкачи идей», типа скандально популярного башкирского депутата, на деле получают лишь шишки. Но почему-то упрямо твердят, что помогать согражданам будут — как бы не били. Что и делал Эдвард Мурзин до самого конца своей не очень длинной жизни…

Автор книги.

ИЗ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЗАПИСЕЙ

Главы из неоконченной книги про Рауля Тухватуллина

Предисловие

В 2000-м году два журналиста — я, автор сих строк Виктор Савельев, и собкор ИТАР-ТАСС по Башкортостану Рауль Тухватуллин — взялись за автобиографическую книгу от лица Рауля о его жизненном пути. Решили, что Рауль Тухватуллин будет надиктовывать воспоминания на диктофон и ответит на вопросы, а я сделаю литературную запись фактуры.

Книгу по какой-то причине мы не доделали. Но написанные главы из нее, приведенные ниже, я считаю своего рода документами эпохи! Да и самого Рауля Хабибулловича Тухватуллина, родившегося в 1938 году, выходца из нищих народных низов, можно назвать «человеком, сделавшим себя». Он всего добился без связей: стал тренером по боксу, и на этом поприще взошел на Олимп профессии, подготовив группу мастеров и чемпиона СССР. Придя в журналистику, вновь поднялся на самую вершину — стал собственным корреспондентом ТАСС и ИТАР-ТАСС (25 лет возглавлял корреспондентский пункт агентств по Башкирии, в 1995-м году дорос до собкора ИТАР-ТАСС по Российской Федерации), работал в группах тассовцев на съездах в Кремле; стал экспертом по религии, многолетним редактором популярной газеты «Тайны здоровья», ведущей разговор о духовности. Собственно, публикуемое — это лишь маленький осколок обычной для того времени, но очень удивительной биографии.

Виктор САВЕЛЬЕВ.

Глава 1. Рауль Тухватуллин: «Я родился и вырос в Нижегородке…»

Когда я размышляю о том, что в наибольшей степени повлияло на мою журналистскую судьбу и какие-то удачи в ней, я понимаю, что это не вуз и не другие какие-то обстоятельства — а те порой жестокие «университеты», через которые пришлось пройти с самого детства.

Я родился и вырос в Нижегородке — большой полудеревенской окраине Уфы, отрезанной от остального мира не только железнодорожной веткой с одной стороны и рекой Белой — с другой. Нижегородка была как бы отрезана от цивильных центральных улиц нечто большим — своим духом, своим нравом, ее домами в затопляемой каждую весну широкой низине и своими особыми людьми, порой грубоватыми и не ладившими с законом, но решительными и умеющими за себя постоять.

Помню, после войны — году, наверное, в 1948-м — когда мне было уже лет 10—11, вернулся из тюрьмы один мужик. Был он весь из себя дохлый, туберкулезник, сидел всю войну и, вернувшись в Нижегородку, заселился в землянку через четыре дома от нас, где все потолки провисли. И начал жрать собак, а потом стал и приворовывать. В это время уже начали возвращаться домой фронтовики, кто с культей, кто без ноги, злые все. Нижегородка — это же самострой и беднота, жили все тяжело. А тут за собаками начали пропадать козы, можно сказать, единственные кормилицы для многих, кто-то подбирал все, что плохо лежит…

Однажды идет участковый милиционер и говорит моей матери: «Тетя Галя, пошли — будешь «понятой»… Ну и еще несколько человек с собой взяли, а я сзади бегу. Заходим к этому вернувшемуся из тюрьмы в землянку — а там земляной пол и кровать. И он лежит на кровати, ломом прикован. В Нижегородке народ суровый, на замки ничего не запирал. Его раз предупредили, чтобы воровать бросил, второй раз предупредили. А после пришли, воткнули в грудь лом — и сверху кувалдой ударили… Вот такая жизнь была.

Мы жили с матерью вдвоем — у нее нас восемь детей было, да все поумирали еще до войны, а последним умер мой младший брат, сорокового года рождения, когда война была. Кормились картошкой с огорода — 5 соток у нас было, да с сараев, которые еще отец, погибший на войне, строил: разбирали их потихонечку, пилили и продавали. Мать с утра уходила на работу, до самого вечера где-то ходила и промышляла, специальности у нее не было, приходилось браться за все. Я сидел дома, за козочками присматривал, с ребятами бегал. Нас было человек восемнадцать ребятишек во дворе конезавода №9, в то время на лошадях возили муку на хлебозавод. И мы с нетерпением ждали, когда вечером распрягали усталых лошадей, чтобы отвести их на реку Белую и искупать. Так и жили 18 мальцов — лошадей купали, играли, корм носили, рыбачили. Там рядом такое вонючее озеро было. Жрать охота — червяков накопаешь, наловишь штук 70 мелких окуньков и бегом домой. Там шкурку, кишки рыбьи выцарапаешь и на водичке (масла же не было!) окуньков поджаришь.

Еще одним промыслом была железная дорога, там мост был, который мы чугунным называли. Пока поезд стоит, ты с пацанами лазишь под ним с мешочком и гусиным веничком угольную пыль скребешь, наскребаешь кучку. Кучка стоила тогда 30 рублей, и буханка хлеба 30 рублей, вот и продавали мы угольную пыль соседям. Там же промышляли и бандиты, постарше нас — 16-ти, 17-ти лет, которые улучали момент, чтобы сбросить что-то с остановившегося на семафоре поезда, и могли даже напасть гурьбой на вооруженных кондукторов. Нас, естественно, они не трогали — не интересовались такой мелюзгой, но мы грешным делом у них кое-что порой тащили. Один раз зимой парни сорвали пломбы вагона, когда поезд ждал зеленый свет, и стали выбрасывать из него под гору, как раз под наши ворота, связки топоров и ящики с гвоздями — быстро погрузили сворованное на санки и дали дёру от тронувшегося поезда. Мне было пять с половиной лет, но я углядел в сугробе в спешке не взятую связку из десяти топоров — затащил ее во двор и закопал в снегу. Парни потом искали: кто взял? А я со всеми тоже твержу: «Я не брал, не брал». Потом мать эти топоры по одному, спрятав за пазуху, возила в деревни менять на продукты.

Вот так с ребятней мы и промышляли — летом переедешь на паровозе мост через Белую, дикий лук рвешь. Зимой с санками крутишься возле приехавших пассажиров, ждешь, чтобы подвезти кому-то багаж, заработать 5 рублей. Ребята мы росли жесткие, между собой, правда, не дрались — но в город один не пойдешь, нижегородского обязательно отлупят. Но и наши в долгу не оставались — если драться, то грызлись зубами, чтобы все знали, что нижегородских трогать нельзя. Вот так и выросли мы, 18 человек со двора возле конезавода, негладкая судьба сказалась на всех нас. Одиннадцать из этих моих ребят посадили, одного расстреляли. Из тех, кого можно было посчитать благополучно избежавшим сумы и тюрьмы, лишь я один получил высшее образование, стал журналистом всемирно известного телеграфного агентства. Самый мой талантливый друг — Виль, с которым вместе ловили рыбу, гоняли на велосипедах, дружили, — тоже не смог избежать роковой для многих из нас участи. А ведь какой одаренный был, какой везучий! Бывало, рыбу удим — у него клев за клевом, клев за клевом, я рядом с удочкой сижу, а у меня не ловится. Как праздник — его звали в клуб, рисовать плакаты к 7-му ноября, к 1-му Мая. Он рисует, а я порошки ему только развожу — сам ничего не умею. Мне казалось, что он-то пойдет дальше нас, будет учиться… И он, в самом деле, после армии легко поступил в Уфе на юридический факультет. Но вскоре — я уже уехал по распределению в Запорожье работать — мне вдруг из Уфы пришла телеграмма: «Приезжай! Виля обвиняют в убийстве».

Я помчался в Уфу, побежал в райком комсомола нашего района, прямо к женщине — второму секретарю: «Ну, не мог он никого зарезать, не мог Виль убить человека!» Что она могла сказать в ответ? Оказалось, что Виль вступился за нижегородского парня. Тогда, в хрущевское время, только-только на улицах появилась народная дружина, и дружинники на выходе из ресторана задержали одного нашего пацана Рашида. Тот дурной был, с кем-то поругался возле ресторана, а когда дружинники вызвали милицию, укусил за руку милиционера. А Виль, как и все мы, за друга мог постоять, собрал нижегородских, пошли выяснять отношения с дружиной, окружили обидчиков — и в толпе и горячке кто-то кого-то пырнул ножом. Дружинник умер, все разбежались. Виль пришел домой, а ночью его арестовали. Чтобы доказать вину, окровавленный нож спрятали под его домом, этот нож и предъявили следствию. В свете «хрущевского» Указа о дружинниках дело было резонансным, Виля приговорили к расстрелу. Но исполнить приговор Виль не дал: в знак протеста, прилюдно, разбежался и разбил голову об угол кирпичного здания во дворе тюрьмы на ул. Достоевского, убил себя… А спустя время нашли парня по фамилии Кушнир, который пырнул дружинника. И хоть тому потом пришлось отсидеть свои 15 лет в колонии, Виля уже было не возвратить…

Надо ли говорить, что при таких жизненных обстоятельствах многие из нас еще со школы приобщились к боксу. В школу, кстати, я пошел, когда мне уже исполнилось восемь лет, — и таких переростков, которые в годы войны не успели попасть в школу, было много. Помню, у нас училась девушка, которая в первый класс пошла, когда ей было 14 лет, и вышла замуж в четвертом классе. Естественно, умение постоять за себя в школе ценилось превыше всего среди этой разновозрастной публики. Я много лет спустя даже с сыном пошутил: ты, мол, десять классов закончил, а не знаешь, что такое подраться. А у нас каждый день выходишь из школы и смотришь, как кто-нибудь дерется. Моим соперником в то время был один парень моих лет — из типичной для Нижегородки забубенной семьи, где одного зарезали, другой утонул спьяну, а третий — на месяц выходит из тюрьмы, чтобы через месяц его снова посадили… С этим моим недругом мы, как встречались, так и начинали лупить друг друга в кровь. Естественно, закалка у меня была.

А тут с друзьями-ребятами, что жили выше нас у татарского кладбища, как-то пошли в парк и узнали, что на стадионе «Динамо» есть боксерская секция, где тренировал знаменитый Макулевич. Как записаться? Пошли проситься, но нас не взяли. Но раз идея есть, пошли в Башсоюз, где в «Спартаке» был тренером некий Игорь Трофимов. Это был человек, несколько раз отсидевший, весь живот у него был изрезан, но боксер он был хороший… В первый же день нас поставили в пару — и я отлупил мужика с третьим разрядом. Так для меня начался бокс. Я уже был в восьмом классе, выиграл кое-какие соревнования — и помню, как мне дали в первый раз талон на питание. У нас ведь с едой всегда была проблема — мать уходила и говорила: чай попей, два кусочка сахара. В обед тоже не успеваешь картошку отварить, разве что вечером. А тут талон! Я на него купил большую котлету с картошкой, ведь мясным духом в доме пахло редко. И мне так понравилось! Я подумал, что даже ради талонов надо заниматься боксом, а тут еще майку и трусы форменные дали. И кеды. Я ведь не забыл, что в первый класс босиком пошел — у матери не было денег на ботинки мне. А тут бокс стал не только увлечением, но и занятием, с которым нам с матерью стало материально легче. Меня стали возить по соревнованиям, один раз увезли на месячные сборы, из-за чего я чуть не вылетел со школы. В 10-м классе я уже имел первый юношеский разряд, жестко бил соперников на ринге — был худой, килограммов 60 весу, весь железный. Тогда и зародилась мысль пойти по окончании школы по спортивной стезе. Взял справочник, полистал, подыскивая физкультурные вузы. Учился я, надо сказать, не слишком здорово, поэтому понимал, что с моими школьными познаниями в Москву не попаду. Прочитал, что в Омске есть институт физкультуры. И как получил школьный аттестат, не говоря даже матери, куда еду, собрал вещички в дорогу и уехал сдавать экзамены…

Глава 2. «Я огромную школу прошел на разгрузке барж…»