Бесплатный фрагмент - Высокое сердце

ВЫСОКОЕ СЕРДЦЕ

Cегодня солнышко взошло

над тёмною страной:

я Божий,

я Внеземной.

Полетит Высоко моё сердце.

Но хочется в небе

«мёртвой петли».

Чтобы было красиво

для нашей Земли.

Высокое Сердце.

У Бога оно.

Но

выполняется сложная «фигура».

Жизнь — это натура.

Пугачёв здесь ни причём.

Просто летаешь, и всё тебе нипочём.

Был бы крылат.

(Бог и это простит!)

Сашка-какашка

над миром парит!

Жизнь — это Высокое Сердце.

Сегодня Христу выходить

в открытое сердце:

Я — Мир.

Буксующий и буксир.

Всё во мне. Всё извне.

Я в недрах, я в жарком любовном огне,

мне мамонты снятся, галеоны на дне,

сегодня так чисто на радиоволне,

я в нересте, нежности, в рыжей копне,

я в нелюдях, смертниках, в их поганой слюне,

я в армии не был, но мужчина вполне,

Памела в бикини у меня на стене,

прорабы кричат — там, в вышине:

давай поднимай свои не-

боскрёбы, шагай по луне,

я к бочке пивной спешу по весне,

зимою я часто виден в окне,

я в каше, я в масле, в десятом блине,

душа не потёмки: стих равен длине

клинической смерти c концом — к Новизне,

но всю мою жизнь — невидимка во мне!

Не я — Ломоносов.

Не я — Шампольон.

Один Саня Григорьев.

У Лермонтова есть Пушкин.

Но нет у «Роллингов» Джонса.

Но в чём-то упрекает мужик.

Но день ещё не померк.

Но там, в поле тела, — страда!

Сердце — у рта —

микрофоном на Верх:

— Боже!

Я Человек.

Счастье моё навек!

Богу большое спасибо!

Кушаем плов,

                    кушаем рыбу.

Деток растим. Живём понемногу.

Молимся Богу.

А ещё посещаем библиотеку.

Всего не прочесть человеку.

И всего не найти.

Потому

            и открылась в груди

интереснейшая читальня.

Нет, я не Бальмонт*,

я другой, —

я умер бы везде,

но на Земле — Реальней,

здесь Бог воскрес,

здесь Сердца бой…

Здесь сердцу — Даль.

Здесь — Ожиданье:

Святая Церковь ждёт

Христа назад.

Я в Даль смотрю:

честны мои признанья

живому сердцу,

чем сегодня я богат.

Я тоже Жду,

мой Брат, моя Сестричка!

Я каждый день летаю

на вокзал:

а дома — видео с «клубничкой»,

и получается, что я не ждал.

А по-библейски мы не можем,

мы сложные,

тяжёлые,

на солнышке лежим.

Давайте Господу поможем,

давайте Господу поможем,

войдём в режим —

дорог, больниц,

автобусов, котельных,

поймаем такт

Высокий наконец.

…Бог бился над Землёй,

но вдруг устал смертельно:

«Не знайте Ничего.

Вот вам Начало и Конец».

Ты слышишь, милая букашка,

как крылышки твои, бычок?

Нет, не похожи

строчки на подтяжки…

На стенке «зайчик» —

зеркальцем пускает Бог!

Сердцем, как мечом Звеня,

я на святых не ропщу…

Люди, простите меня,

если удар пропущу.

* «Я жалею, что жил на Земле» (К. Бальмонт). —

Прим. автора.

О, БОЛЬ МОЯ!

Сердце,

почувствовав вдохновение,

требует строчек, сердцебиения.

О, сердца авралы!

Своего — мало.

Беру

у Христа,

у Нашего Бога,

беру у Лазо

премного,

беру

у Пиаф,

беру

у Тукая,

Есенин

был прав,

но хочется рая.

Доколе ходить

по берегу моря?!

Нудить и нудить:

«Отдайте мне Борю!»

Никто

не вернётся.

Никого

не вернут.

Добавочных порций

земных

не дают.

А я доедаю

с тарелок людей.

И вес

набираю,

и сердце

острей.

Беру

у Жигулина,

беру

у Барто,

полно

у Никулина,

хоть нам

и смешно.

Не скиснет Тушновой

берёзовый сок!

У Любы Орловой

в духовке пирог.

О, моря авралы!

Борьба на борту.

Но даже Харламов

присутствует тут.

Но даже Покрышкин

расстрелян как лох:

вдруг к «фоккерам» вышел…

                              подставил свой бок…

Так что же, так что же,

планета Земля?!

Ты Небу пригожа.

Ты всех нас положишь…

Наверно, не зря!

Наверх всех свистая,

ты всё же иная —

какая, не знаю…

Но всё же моя!

…

О, Боль моя!

Ты жизнь иная!

И верю, верю я,

что есть они…

объятья рая.

И вертится Земля.

УТРО В ГОРАХ

Земля мой клубок распутала.

«Советским Шампанским» вынесла.

Сама же ходит в распутницах,

в домыслах да в вымыслах.

Потягивается Дюймовочка,

купается в росе.

Горит на дне икорочка,

и поцелуй от солнышка

горит на карасе!

Земной коры пригорочки

приманивают След.

Я на Земле не ради «корочки».

Я на Земле, как в ремесле.

Я делаю на Земле свой дух.

Ещё одну марку — в коллекцию.

И мой белок не протух,

и свет мой не знает электриков.

Я на Земле,

как джигит в седле.

Я на Земле,

я на Земле

с утра уже навеселе.

СПОКОЙНАЯ ВОЛНА

Я выйду к земным просторам,

как к нежной мечте своей, —

и рядом не щёлкнут затвором,

не взмоют птицы с ветвей.

Не будут мочить в сортире

ни в Грозном и ни в Кремле.

Пушинками станут гири,

покатятся по земле.

Уйдут все тёмные власти.

Но с ночи останется след:

повадятся к нам напасти —

из прошлых прожитых лет.

Я вспомню… моргну стакану.

(Оставит записку жена.)

Жена тараканья прильнёт к таракану:

— Любимый, нам квартирка нужна!

Берите,

пока я добрый,

берите, пока чумной…

А бабы… не все они кобры,

вернутся они домой.

А я заночую у бога

(богат раскладушками бог).

Лежит и не спит Серёга,

уставился в потолок.

Джордано ответа ищет,

опять на костёр восходя.

И бог на него не свищет,

но гонит под струи дождя.

Допытываю Валентина:

— Куда ты?

— На новый срок.

Просить ещё десятину…

Да услышит меня бог!

Володе вернули гитару —

он был на себя не похож.

И Кедрин не ждёт удара,

но прошлая жизнь, как нож…

И, вновь открывая рану

в божественном доме без сна, —

толкаю звёздную раму —

выпрыгиваю из окна —

на землю, где плавать учился,

но бросил и уже не пойду,

но в плаванье смело пустился,

включая свою частоту.

Я выйду к земным просторам.

Я выйду к спокойной волне:

и зверь, проходя вдоль забора —

пути не отыщет ко мне.

ABOARD THE SHUTTLE

Китайским тайконавтам

Земля моя разбита.

Бегут её полки

на свежую палитру

тоски, тоски, тоски.

Земля моя раскрыта.

Разжаты лепестки.

Как зубы у Давида

в Дахау под смешки.

Стоит семья джигита.

На дом глядит она:

стена расстреляна, убита,

и вытекает глаз окна.

Шероховатость не изжита.

И чёрт с ней!

Только б не провал.

Не трещина — как у корыта:

чтобы народ не лютовал.

Пустой карман — всё та же яма.

А в яме — серенький волчок:

глаза умны.

Язык как пламя:

«Тебя не съем.

Ты сам едок.

Ты мой щенок.

Ты много значишь.

Уж я то знаю: будет толк!»

Кусни меня, зубок кусачий!

Чтоб я взлетел под потолок!

Чтоб трещину увидел,

сито. —

«О, тайконята! без вранья!»

Но только вам видна с орбиты,

всецелостность Земли видна.

Земля не будет дождиком забыта.

Сама она для всех щедра.

Кругла, подстрижена, омыта,

но наши битые корыта

торчат, как стёкла из ведра!

В который раз бедна,

хотя и плодовита.

Сижу у тёмного окна:

гуляет битая страна,

но нет ни имени, ни вида!

Страна моя разбита.

Уставились зрачки,

как в трещины корыта

уходят горны и значки.

Беда прошла навылет

и вылетели мы

в Америку без пыли,

без бабкиной бурды.

Мне все пути открыты.

Я в «Шаттле» знаменитом.

Я вышел на орбиту

тоски, тоски, тоски…

Ловлю Советские куски.

ГЛИССАНДО

Колючий ветер снегом запряжён.

В Америку красивую влюблён.

Америке достанется сокровищ

от поразительных чудовищ.

Нет, я не он, не Рабинович.

Я просто очень удивлён.

Колючий ветер снегом запряжён.

Но всё же чуточку смущён

и даже капельку растерян.

Мне хочется варить бульон.

Чтоб запахи ушли за двери.

Я в три часа варю бульон.

(Вот будет праздник домовому!)

Дом спит.

Он в море погружён.

Весь, с головой —

ушёл под воду.

Ночь заливала берега

и прогоняла души,

а если встретится пурга —

они мне радио приглушат.

Когда сниму с бульона накипь,

заправлю сладеньким лучком,

я тихо подниму глубокий якорь

и все мы тихо поплывём.

Албанец, слесарь золотой,

младая полька с дымчатым волчарой,

индуска с электрической плитой,

испанец с акустической гитарой.

Мы все окажемся

в пути,

того не зная.

Лишь я,

всем домом управляя,

смотрю вперёд

и вижу маяки.

Мы все упрёмся через час

в живот Молдовы:

албанец выйдет нюхать газ —

но вдруг почувствует медовость.

Овечью брынзу,

винный хмель,

томаты, баклажаны, яблоки.

Соси, албанец,

карамель

конфетной кишинёвской фабрики!

О пани, прошу,

не рычи, —

кругом вода, но потолки в порядке.

(Индуска — кла-асс! она торчит,

скача на мужниной лошадке.)

Мы видим,

что заплыли далеко.

Как будто смерч

нагрянул в Бруклин

и выбросил

на берег

(как в кино!)

такие овощи и фрукты.

Явилась грусть.

Пришёл кошмар.

Такого сроду

не видали!

Испанец, чёрный как кальмар,

звонит мне в дверь,

стучит, скандалит!

Я объясняю:

мол, люблю

свой берег очень зримо —

варю бульон и не просплю

всей накипи непереваримой.

Не собирайтесь у двери.

Бери свой дом —

бери, рули!

Какие страшные жильцы.

Галдят и требуют обратно.

…

Но вот испанца грустные глиссандо

несут наш дом все концы…

Я НЕ ВЕРЮ, ЧТО БЫЛ ЕСЕНИН

Я не верю, что был Есенин.

Так красив он лицом весенним.

Так легка у него походка,

что совсем не нужна ему лодка,

чтобы выйти к травам волнистым

и поплыть — к берегам голосистым.

Так звенят его сумки стихами —

происходит похожее с нами.

Мне не верится, мне забавно!

Так всегда, если что-то явно.

Но… когда проскользнули тени,

я поверил, что был Есенин.

Так близка его жизнь земная,

и за мной ходит тень… чья, не знаю!

Не печалься, Серёжа Есенин.

Пожелай мне стихотворений.

Знаю, встретимся в поднебесье.

Улыбнёмся, как наши песни.

ЕСТЕСТВЕННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Боль моя,

Боль моя,

ты ещё в детстве за мной приходила:

на край света звала,

всё звала… (Отпустила.)

Потянула с душеньки детство,

как с берёзоньки кору:

я подумал о смерти,

я представил: умру.

Но не смог

я представить,

что вот нету меня,

что лежу я под городом,

а подошвы звенят…

Стало больно

и грустно,

ах, боже ты мой!

Я ведь беленький, шустрый,

не жадный, не злой.

Я заплакал. (Мальчишка!)

Но вздрогнул мой Мир:

мама двери открыла,

положила зефир.

Тот, обычный,

вкусный такой,

белый, сладкий,

лёгкий, двойной.

Во дворе мальчишки с мячом

ослепили меня лучом.

А старик, что на лавке сидел,

знал про песню, но песню не спел.

Песня сердца вернётся с годами.

Побросают в нас годы камнями.

Лишь теперь я могу понять,

что на сердце

и чем это взять.

И зовёт на примерку стиля

Та, что в детстве меня посетила.

И не так уже больно,

                        и не так уже грустно.

Походил я по камешкам,

                                выровнял Чувство.

По-другому теперь плачу я.

Только хочется зефира детских лет.

Запевай же песню, Земля!

На край света уходит поэт.