Бесплатный фрагмент - Выкрутасы судьбы

Вместо предисловия

Разрешите представиться — Владимир Горбань — весьма пожилой (год жизни в России следует принимать минимум за два) журналист и писатель.

Я очень долго ломал голову над составлением своего резюме. Хотелось чтобы получилось оно и умным, и содержательным, и веселым. Чтобы оно ярким светом отражало все основные вехи моей богатой на события жизни, все этапы длинного и тернистого творческого пути: искания, мучения, сомнения, надежды и разочарования, взлеты и падения, борьбу с тщеславием и гордыней и при этом, чтобы было оно кратким и нескучным.

Хотелось захватить кусочек счастливого детства, частичку беззаботной юности, пару — тройку забавных мгновений бесшабашной молодости, а также некоторые эпизоды познавательной зрелости и уже наступающей на пятки неумолимой старости.

Отдельные абзацы хотелось бы посвятить былому увлечению спортом, алкоголем, женщинами, политикой, бизнесом, многочисленным встречам с сильными мира сего, авторитетами преступного мира. А также общению с киношными знаменитостями, золотыми голосами советской и российской эстрады, учеными, художниками, композиторами, слесарями, геологами, токарями, работниками сельского хозяйства. А еще военными, представителями правоохранительных органов, учителями, врачами, многочисленными поэтами и прозаиками.

А закончить свое резюме мне хотелось бы какой — нибудь умной и жизнеутверждающей фразой типа: «Все будет хорошо!»

Но я ничего путного так я и не придумал. Видимо, еще не пришло мое время полностью подвести черту…

Так что делайте выводы сами, читая мои рассказы, которые были написаны в разные годы, начиная с середины 80–х XX века. Рассказы, собранные в книге с соответствующим моей богатой биографии названием «Выкрутасы судьбы». Ей Богу я сам эти рассказы в разные годы написал…

Как писать прозу

Для того чтобы создать добротный рассказ или претендующую на успех повесть, начинающему автору необходимо знать 3—5 несложных правил.

Правило первое, ос­новополагающее. Если можешь не писать — не пиши. Занимайся своим прямым делом, не изменяй родной профессии.

Правило второе, глав­ное. Если совсем невмоготу и уже взялся за перо, пиши о том, что хо­рошо знаешь, глубоко прочувство­вал.

Правило третье, фун­даментальное. Всякое произведение должно начинаться кра­сиво и интригующе, независимо от избранного жанра. Например, по­весть о деревенской жизни можно начать так: «Верхнереченский па­стух Афанасий Егорыч знал в лицо каждую корову в своем стаде». А вот неплохая первая строка для де­тективной истории: «Полковник Вихрев, разжалованный за своенравный характер в рядовые, не спал четвертые сутки, ожидая в засаде коварных врагов». Роман о роман­тической любви желательно начать издалека: «Она стояла у раскрыто­го окна в цветастой кофточке совсем босая, а в кронах цветущих черемух без умолка пел соловей».

Правило четвертое, факультативное. В каж­дом произведении желательно на­личие сюжета, по возможности ори­гинального или хотя бы хорошо забытого. Сюжет повести о сельс­кой жизни может развиваться так: верхнереченекого пастуха Афана­сия Егорыча переводят в плане об­мена опытом скотником в сосед­нюю деревню Нижнереченскую. Удои у коров верхнереченского стада резко падают. Заведующий фермой, зоотехник и новый пастух не могут понять истинных причин и интенсивно лечат бедных буренок от бруцеллеза. В результате такой безжалостной химиотерапии коровы вовсе перестают доиться. Все в панике! Вдруг из города при­езжает с лекцией известный пси­хотерапевт, гипнотизер и маг в пя­том поколении. Этот чудо — цели­тель за один сеанс излечивает всех бабок и алкоголиков. Его уговари­вают посетить ферму. Он долго от­казывается, но после того, как его нижайше просит самая красивая в округе доярка, эскулап великодуш­но соглашается. Экстрасенс, гипно­тизер и маг вступает с коровами в диалог на языке медиков — латы­ни — и выясняет истинную причи­ну их болезни. Оказывается, буренки тоскуют по своему прежнему па­стуху и им вовсе не хочется жить. Афанасия Егорыча в приказном порядке возвращают в родную де­ревню. Его встрече с коровами по­свящается отдельная глава, которая заканчивается утверждениями о резком возрастании удоев. Эту сен­тиментальную повесть можно за­вершить такой фразой: Афанасий Егорыч плакал в своей жизни лишь дважды. Первый раз от горя, когда покидал свою малую родину, а те­перь от радости возвращения до­мой после долгих мытарств на чуж­бине».

Сюжет детективной истории сто­ит по возможности предельно запу­тать. Ход мыслей может быть тако­вым. Бывшего полковника Вихре­ва вовсе выгоняют из органов. Так называемые друзья — сослуживцы от него отвернулись, жена бросила. Напасти одна за другой преследу­ют Вихрева: сгорает квартира, уго­няют автомобиль, а сам он в восьми местах ломает правую руку. И все это — происки хорошо организо­ванной преступности. Однако быв­ший полковник не сдается. Он учит­ся стрелять левой рукой, сходится с другой женщиной, поселяется в ее квартире, пользуется ее автомоби­лем и помощью ее друзей. В итоге Вихрев выслеживает преступников и устраивает им засаду. Отдельная глава посвящается рукопашной схватке, пальбе и завершается пле­нением особо опасных преступни­ков. Ими оказываются бывшие со­служивцы рядового Вихрева. Зак­лючительный аккорд может звучать так: «Вихрев был произведен в зва­ние генерала и представлен к пра­вительственной награде. Однако к бывшей своей супруге так и не вер­нулся».

Любовный сюжет не обязатель­но выстраивать замысловато. Дос­таточно внешнего эффекта и внут­реннего драматизма. Допустим, она его долгие месяцы ждет, а он об этом еще не знает. Пусть как мож­но чаще посвистывает соловей, а ночи будут сырыми и зябкими. Пусть он будет моряком дальнего плавания или ушедшим на битву ратником. Хэппи — энд предпочти­тельнее, хотя обоюдных слез должно быть пролито немало. Закончить эту историю можно кратко: «И жили они долго и счастливо, и оба умерли в один день на Страстной неделе».

Правило пятое, нео­бязательное. Если вы все же решили следовать моим прави­лам — можете ограничиться первым.

Оказия

Два известных профессора — орнитолога возвращались с утренней экскурсии. Полуденная жара уже закралась под пышные кроны деревьев не­ густого леса, пение уморенных духотой птах смолкло, полыхающее солн­це слепило глаза. Однако оба старика выглядели весьма свежо, живо вели малопонятную нам беседу, часто употребляя жуткие термины, латынь и смачные словечки, укоренившиеся в их лекси­коне коллег еще со студенческих лет.

Ежики незатейливых причесок, отливающиеся почтенной сединой, ост­ренькие редкие бороды, высокие лбы, изрезанные мелкими поперечными морщинками, худые шеи с навешан­ными на них биноклями и фотоаппара­тами и шныряющие во все стороны выразительные глаза делали старичков почти неотличимыми друг от друга.

Ловко вскарабкавшись по склону песчаного холма, Александр Викторо­вич Облаков первым обнаружил ока­зию.

— Коллега! — вскричал он восторженно, — Смотрите, Владимир Ильич, вы видите?

— Да, Александр Викторович, я ее еще чуть раньше заметил, почти у самого подножья холма, — спокойно произнес профессор Бараев.

— Кого её? — недоуменно спросил Облаков.

— Ну, как же. В ста метрах на северо — восток на сухом одиноком тополе я вижу молодую самку ушастой совы.

Профессор Облаков на мгновение опешил. В ста метрах на северо — вос­ток на сухом одиноком тополе он отчетливо видел обыкновенного сыча.

— Коллега, — напевно протянул Об­лаков, — это же самец обыкновенного сыча. Обратите внимание на его характерную посадку, на то, как он головой крутит, наконец.

— Мой друг, вы несколько ошиб­лись, — с едва заметной укоризной ска­зал Владимир Ильич, поднимая би­нокль к глазам. — Вы посмотрите на ушки, ушки — то как явно торчат. А когти? Где вы видели такие когти у сыча?

— Коллега, — нервно заикаясь от на­хлынувшего волнения, спросил Обла­ков, также разглядывая предмет спора в бинокль, — Какое у вас увеличение?

— Двенадцать крат, — гордо ответил Бараев.

— То — то, Владимир Ильич, то — то. С вашим то, увеличением, — и он сочув­ственно махнул рукой. — Не то, что в лесу, в женском общежитии делать нечего. Вы на клюв посмотрите. Вы обратили внимание на клюв?

— Да что клюв? Что клюв! Вы что не видите, дорогой Александр Викторо­вич, что у этой птицы глаза светло — желтые? Вы в каком университете учи­лись?

— Ну, знаете, Владимир Ильич, — преднамеренно растягивая слова, съязвил Облаков, я вижу, разбирае­тесь вы в ночных хищниках, как моя вторая теща в эволюции грызунов.

— Что?! — вспылил Бараев. — Это я — то не разбираюсь? А кто, по — вашему, напи­сал монографию по полярной сове? Кто защитил докторскую диссертацию по орнитофа­уне Нижнего Поволжья? И кто читал лекции по зоологии позвоночных в нашем университете до недавнего времени?… Хм, я не разби­раюсь… Подумаешь, специалист выискался!

— Что вы в меня пальцем тычете? — обижено воскликнул Облаков. — Я автор семнадцати статей и двадцати одного тезиса по хищным птицам!… И печатаюсь, между прочим, в авторитетных журналах.

— Что? Журнал «Биология и домо­водство» вы считаете авторитетным журналом? Боже мой, какая наивность! Вы бы еще в «Мурзилке» напечатались.

— «Биология и домоводство»? А что, нет? Да его главный редактор акаде­мик Бурев ученый с мировым именем, один из известнейших специалистов по экологии домашних птиц!

— Кто! Бу — рев? — ядовито усмехнул­ся Бараев. — Этот прыщ знаменитейший орнитолог? Этот законченный маразматик — светило? Да он даже не знает, как ворону по латыни назвать! Это он — то специалист? Ну, знаете, коллега!

— А кто — же, ваш прелюбезнейший Шламов — специалист? Тоже мне — дея­тель науки. И вы перед ним как собач­ка, ти — ти — ти, ти — ти — ти, на задних лапках. Уважаемый Савелий Петрович. Ува­жаемый Савелий Петрович! Как ваше бесценное здоровье? Ти — ти — ти, ти — ти — ти. Авторитетный ученый! Да над ним же весь мир хохочет. И как это такие бредовые мысли так обильно лезут в голову, посещают его могучий мозг? Вот уж действительно, дурные мысли могут прийти только в абсо­лютно дурную голову, примером кото­рой и является то утолщение шеи, к которому вы с таким вниманием при­слушиваетесь!

— Ах, вам, милейший мой, не по нутру гипотеза Савелия Петровича? Ни вы, ни этот ваш сморчок из зоологи­ческого института ни черта в ней ниче­го не смыслите. Да что вы, собственно говоря, можете предложить взамен? Вы и вся ваша шайка — лейка?

— Что? Это моя то кафедра — шайка — лейка?! Стыдитесь, Владимир Ильич. Эта ваш аспирант Кругликов сдал кандидатский экзамен по специальности лишь с третьего захода, а соискатели защищаются по пятнадцать лет. Это ваш доцент Груздев вместо «млекопитающие» сказал «млекопитающиеся». Да где? На международном симпозиуме!

— Причем здесь Груздев? — резко перебил его Бараев. Он уже второй год как на пенсии. Кстати, это вы были его официальным оппонентом по кандидатской диссертации. Что же не критиковали, а молчали в салфеточку?.. А то я смотрю, аспирантка Градова берет уже второй академический по факту очередной беременности.

— А что Градова? — затараторил Облаков, — Причем тут Градова? Я сам по себе, она сама по себе.

— Ладно, ладно, Александр Викторович, весь факультет знает о ваших шаш­нях. Стыдитесь хотя бы студентов. Уж я не знаю, право!

— А у вас, между прочим, дорогой Владимир Ильич…

Так увлечено перебраниваясь, профессора неожиданно для себя уперлись в тот самый злосчастный тополь. Пер­вым очнулся профессор Облаков. Он резко вскинул взгляд на верхушку дере­ва и оторопел. Его волнение пополам с жутким ужасом передалось Бараеву, тот победно ухмыльнулся и уверенно гля­нул вверх. Его улыбка мгновенно сошла с лица, которое тут же передернулось от налетевшего обольщения. На сухом то­поле сидела не ушастая сова и не обык­новенный сыч. Это по весне юннаты прибили новый скворечник.

Дед Григорий

Для многих станичников дед Григорий был личностью незаурядной, даже легендарной, своего рода местной достопримечательностью, родимым пятном. И о том, что он гонит самогон, причем самый лучший в округе, было известно всем от сопливых пацанов до дряхлых старцев. И никого это не удивляло, и даже можно уверенно сказать, зная привычки и обычаи станичников, что удивило бы их скорее обратное, а именно, если бы дед Григорий бросил заниматься своим любимым делом.

Сменялись генеральные секретари, рождались, вырастали и уезжали в город дети, неуклонно заглублялись окрестные овраги, периодически что — то преобразовывалось, менялось, но все это никак не влияло на дедово пристрастие, на его природный, познавательный интерес, дотошность и смекалку. Не менялась и такса. Как стоила трехлитровая банка ядреного первача червонец, так и никакие разорительные реформы не поколебали дедовых взглядов на ценообразование. Ни у кого из местных и мысли не возникало затевать что — либо не хорошее против деда Григория. Да и как можно было затевать какую — нибудь пакость против всеобщего любимца. Однако, все же одно такое посягательство, сразу после печально известного указа о борьбе с пьянством и алкоголизмом, таки случилось.

От некоего Доброжелателя с красивым и ровным почерком местный участковый Сашка Хват стал регулярно получать анонимки, в которых неизвестный грамотей мастерски рассказывал всю звериную и кулацкую сущность деда Григория. А так как Сашка Хват был не особый мастак в канцелярском деле и, честно говоря, ни хрена не знал, что же он обязан делать с подобными депешами, да еще потому, что обличаемый доводился ему троюродным дедом, который частенько угощал своего внучка целебным зельем, то подобная документация транзитом препровождалась в Сашкин сортир. Там она аккуратненько подкалывалась на соответствующий ржавый гвоздик. Вот уж, действительно, бумага все стерпит!

Доброжелатель явно был нездешним, так как не знал реальных масштабов местной мафии, то есть и не предполагал даже, что не только председатель колхоза, но и все правление по веским причинам покрывало дедово увлечение. Кроме того, графоман оказался весьма настырным, и Сашка уже серьезно подумывал о том, чтобы не выписывать на будущий год газет. Зачем попусту тратиться, когда и казенную бумагу не успеваешь расходовать.

Но вдруг незнакомец замолк. Сашка не просто удивился этому, он обиделся до корней волос. Все же ему было приятно, когда в очередной раз к нему обращались на Вы, по имени и отчеству, официально и со значением. После таких писем Сашка надевал свой милицейский картуз, важно расхаживал по улице, по петушиному задрав голову, здоровался через одного и пренебрежительно бормотал: «Ну, ты мне еще поговори», — особо непочтительным станичникам. Однако Доброжелатель оказался гораздо хитрее и коварнее, чем это предполагалось. Он не успокоился и стал писать выше, аж самому начальнику РОВД Ивану Ивановичу.

Иван Иванович еще мальцом знавал деда Григория. И не просто знавал, а был им дважды бит хворостиной после того, как неудачно оба раза слазил в дедов огород за малиной. К тому же, вторая его теща доводилась племянницей деду Григорию. Иван Иванович строил свои отношения с тещей традиционно, и если сюда еще добавить детские обиды, то можно себе представить те глубокие чувства, которые переполняли вспыльчивое и капризное сердце усердного служаки, когда ему на стол легло аккуратное письмецо без обратного адреса, но с неопровержимыми уликами.

Иван Иванович не привык мешкать. Он был научен принимать меры и потому предварительно прокашлявшись, а без этого командный голос не получался, он решительно, хотя и с восьмого раза, набрал заветный сельсоветский номер телефона. Заканчивался обеденный перерыв, и потому трубку сняла бабка Лукерья, которая уже домывала полы и собиралась запирать сельсовет. Время стояло напряженное, сенокосное.

Иван Иванович постарался покультурнее объяснить нерадивой бабке, что завтра он де сам лично прибудет с обыском, что Сашка Хват нашел заранее понятых, да потолковее, да чтоб те были трезвыми и что завтра спозаранку они будут «вязать деда Григория».

Однако речь у него получилась невнятная, неубедительная, слова подобрались какие — то невыразительные, и от всего сказанного веяло газетной казенщиной. Да и бабка Лукерья усомнилась в том, что звонит высокий начальник, аргументируя свое сомнение тем, что, мол, районное начальство так не разговаривает, а другое для нее не указ. Поэтому Иван Иванович еще раз, от души, как это водится, без стеснения, доходчивыми для бабки понятиями объяснил самую суть и напоследок пообещал содрать семь шкур и все такое прочее.

Теперь бабка усекла, прониклась важностью поручения, и побожилась всеми святыми исполнить все, как ей было дважды приказано. Иван Иванович бросил вспотевшую трубку на рычаги телефона, смачно выругался и для порядка устроил разнос своему шоферу, ибо знал твердо, попроси по хорошему, завтра в самый ответственный момент либо колесо спустит, либо какая — нибудь гайка отвинтится, либо и то, и другое случится одновременно. И лишь выплеснув вскипевшие страсти наружу, Иван Иванович успокоился, пришел в хорошее настроение и, насвистывая прошлогодний шлягер, взялся за составление плана — графика дежурства районного ДНД.

Бабка Лукерья в революцию была неплохим филером. И она точно знала, что Сашка Хват вторую половину дня проводит с полногрудой Любкой, рано овдовевшей блондинкой, которая в свои тридцать с небольшим лет не потеряла глубоких чувств и понятных желаний. Именно туда, на другой конец станицы и направила бабка Лукерья свои больные стопы и как могла, в меру своего дремучего склероза, передала суть приказа в миг обалдевшему при этом Сашке.

Тот стоял с выпученными глазами, без рубахи и босой на свежевыкрашенном крыльце и не мог понять, то ли бабка съехала с ума, то ли дело действительно «труба» и надо срочно что — то предпринимать.

Но тут выскочила бесстыжая Любка, вся раскрасневшаяся и взволнованная, с распущенной косой, в замызганном, наспех наброшенном халате, перекинулась с бабкой матюгами и сделала следующее заключение: деда Григория надо срочно спасать.

Дед Григорий жил у Любки в соседях, если мерить напрямки огородами, то метров триста, так что Сашка, чтобы не терять драгоценного времени, прямо полунагишом, без рубахи и сапог ломанулся по картошке, сигая из стороны в сторону, будто затравленный заяц.

Дед по своему обыкновению сидел на крыльце и мастерил цигарки. При виде несущегося Сашки дед приподнялся на ногах, приложил руку к папахе, но все равно не признал охальника и в сердцах обложил участкового отборным фольклором на предмет варварского топтания грядок.

Сашка подлетел к деду и долго сбивчиво объяснял, крутил в воздухе руками, показывая в сторону райцентра. Говорил, что все фляги надо срочно опорожнить, вымыть, аппарат обязательно спрятать в надежном месте, что делать все это надо срочно, прямо сейчас, а то будет поздно, что горит деду большущий штраф, и что если нужно, то он попросит Любку и та ему во всем поможет.

Дед Григорий воспринял такую весть без эмоций, успокоил Сашку, налив ему два стакана по двести первоклассной бражки, и пообещал к вечеру навести у себя полный порядок. Сашка довольный и под «мухой» вернулся к Любке доедать поостывшую яичницу.

Дед же вошел в избу, окинул хозяйским взглядом свой пятистенок с одиннадцатью окнами, заглянул поочередно в каждую флягу. Эту пора перегонять, вон та подоспеет через два дня, эта еще играет, а вон ту только вчера зарядил. Ну, как такое богатство вылить? Да пропади они все пропадом! Да не выдержит же его, не знавшее инфарктов, но одинокое и измученное бесконечными обещаниями лучшей жизни сердце такой потери. Старуха померла, дети давно поразъехались. Самогоноварение было вовсе не наживой, а единственным увлечением, последним интересом в жизни. Отними его — и нет деда.

Первую флягу дед к вечеру выгнал. По старому обычаю казаки вбивали в подоконники сбоку гвоздики, а зимой подвешивали на них пустые бутылки, и сконденсировавшаяся на стеклах влага по каплям стекала в них. Дед Григорий снял с гвоздиков пустые бутылки, заполнил их самогоном и подвесил вновь. А в освободившуюся флягу он налил кипятку, добавил немного стирального порошка. Побултыхал содержимое тряпкой. Да разве же отмоешь этот въедливый запах! Пустая затея. Захлопнул дед крышку, выкатил флягу на видное место, укутал ее телогрейкой и отправился спать.

А на утро, чуть свет, подкатил к дедову крыльцу «уазик» и из него вышли в порядке важности Иван Иванович, его заместитель по политической части, Сашка Хват, Егор Меринов и Степан Полуянов. Двое последних «гостя» были представлены деду как понятые. Дружно ввалились в избу, сладкий запах бражки с потрохами выдал деда. Иван Иванович открыто злорадствовал. Сашка угрюмо смотрел в сторону, понятые тайными знаками давали понять деду, что они тут не причем, подневольное, дескать, дело.

Стали составлять протокол. Иван Иванович открыл первую флягу, нюхнул содержимое и радостно законстатировал: бражка. А дед гнет свою линию: не бражка и все. Судили — рядили еще пару минут, а затем Иван Иванович решил произвести экспертизу на месте. Подозвал он первого понятого, помятого, болеющего с похмелья мужика, зачерпнул до краев литровую кружку из той самой фляги и протянул на пробу. Тот отхлебнул, скривился весь и выдал печальный результат: не бражка. Ну что же, его, Иван Ивановича, не объегоришь, он то знает, что там во фляге. Это Егор покрывает деда, не хочет выдавать старика. Что ж, ему это зачтется. Подозвал Иван Иванович второго понятого, тот хлебнул из кружки и тоже мямлит: не бражка, мол. Ладно, и ему это просто так не пройдет! Сашка Хват попробовал из кружки, аж передернулся весь и тоже туда же: не бражка и все. И какого же было удивление районного начальника, когда и его заместитель по политической части, бывший инструктор райкома партии, отрицательно покачал головой. Тут уж Иван Иванович не выдержал, он понял, что они все сговорились против него. Но ведь его все равно не проведешь, он то вкус браги знает хорошо, и после короткого ехидного тоста за здоровье деда и всех присутствующих он одним махом ахнул из кружки сам. Дыхание его тут же перехватило, рот наполнился противной вонючей пеной, желудок съежился. Иван Иванович стоял посреди хаты с пустой кружкой в руках, пузыри на его губах быстро надувались и переливались всеми цветами радуги. Сквозь них он спросил у деда о той дряни, которая находится у него во фляге.

Дед Григорий был мужиком основательным, рассудительным, спешки не любил. Дело, мол, обычное, бабка у него недавно представилась, а соседские старухи, которые ее отпевать приходили, строго — настрого наказали, что воду, в которой ее обмывали, по старому поверью, нельзя полгода выливать. И никакая это вовсе не бражка, а та самая вода, в которой бабку, перед тем как похоронить искупали.

Рвота открылась у всех пятерых одновременно. Иван Иванович, загремев в прихожке помойными ведрами, тараканом вылетел во двор, матерно охая, сквозь лопающиеся мыльные пузыри.

«Уазик» удалялся, прыгая на кочках так, что на повороте отвалилось запасное колесо. Начальник милиции спешил в районную больницу промывать желудок.

А дед Григорий стоял на своем покосившемся крыльце и застенчиво улыбался в усы, попыхивая цигаркой. День только начинался, настроение было хорошее.

А вот кто накляузничал на деда, так до сих пор и неизвестно.

Старики и разбойники

— Слышь, Добрыня, малому больше не наливай, — сурово промолвил кря­жистый старец, ухватив гране­ный стакан могучей ладонью, в которой тот смотрелся не боль­ше наперстка. — Алешка как только врежет лишку, так его на барышень тут же тянет. А нам расслабляться нельзя, нам служ­бу надо ратную нести.

Тут, как по волшебству, двери сторожки распахнулись, и в комнату влетела перепуганная Анфиска, председателева секретарша.

— Дядя Добрыня, дядя Илья, — затараторила она умоляюще, — Там Петрович вас спешно просит, нужны вы ему позарез!

— Что там опять приключилось? — повеселел Илья. — Опять набег что ли?

— Да нету времени мне тут вам подробности пересказывать. Собирайтесь скорее, да эти, как их там, кольчуги свои надеть не за­будьте!

— Что, так серьезно? — удивился Добрыня.

— Да не ведаю я толком, — защебетала Анфиска, — только дело срочное. Вы поспешайте, а я побегу. Очень уж любопытно посмотреть, чем же все это закон­чится.

И, хлопнув дверью, пуще вет­ра пронеслась перед окнами.

— Вот, егоза! — заулыбался Алеша. — Княжну Ольгу мне напоминает.

— Ну, ты, донжуан с картины Васнецова! Ты с нами пойдешь или эротику по видику смотреть останешься?

— Эх, Илья, Илья! — закачал Алеша головой. — Сколько уж лет мы вместе службу ратную несем, сколько ворогов земли рус­ской на копья свои нанизали, сколько меда — пива за одним сто­лом выпили, а так ты душу мою тонкую, поэтическую и не понял. Ладно, где моя кольчуга?

Старцы по очереди, осторож­но, чтобы могучими плечами не вырвать дверные косяки, вышли во двор. Со стороны правления раздавались какие то истеричес­кие вопли.

— Как пить дать — набег! — нахмурился Добрыня. — Пойдем­те живее.

И старцы прибавили шагу.

— Эх, палицу я свою забыл, — пожаловался Илья. — Склероз ведь у меня. Что ж ты мне, Доб­рыня, про нее не напомнил?

— А у меня, что думаешь, ге­моррой, что ли? — обиделся Доб­рыня. — Да у меня склероз похлеще твоего будет. Это вон Алешка все помнит. Особливо по амурной части.

У правления старцы заметили два «Мерседеса». Вокруг тол­пились молодые бритоголовые парни в кожаных куртках, спортивных штанах и кроссовках импортного пошива. Один из них держал председателя за горло и что — то ему с пеной у рта злобно объяснял.

— Эй ты, сморчок в подштан­никах, — пробасил Илья, — ты пошто это председателя нашего за кадык держишь?

Бритоголовый отпустил Пет­ровича и с любопытством уста­вился на старцев. Постепенно мутные его глаза стали наливаться новой порцией крови.

— Крыша моя, — прохрипел Петрович, — представляя стар­цев.

— Эти дрова? — ядовито ух­мыльнулся бритоголовый.

— Хто такие и откель? — гроз­но спросил Добрыня, нервно по­дергивая плечами.

— Мы? — удивился бритого­ловый. — Мы — рэкетиры. Дань собираем. А вы, старикашки, шли бы вон туда, — и наглец указал в сторону мельницы, — кладбище, по — моему, там.

Кожаные дружно заржали.

— Рэкетиры, — задумался Алеша и начал перечислять, за­гибая пальцы, — половцев били, печенегов били, хазаров били, монголо — татар били. Деникинцев, помню, били. Кто такие рэкетиры? Немчура, что ли?

— Крест! — заорал бритоголо­вый. — Убери стариканов с го­ризонта!

Молодой, атлетически сложен­ный юноша выскочил из толпы рэкетиров и подлетел к Алеше, дико щерясь:

— Вали отсюда, пень трухля­вый, пока я тебе чакан не раско­лол!

— Чудно говорят, точно басур­ман. Ты, Добрыня, хоть что — ни­будь уразумел из его речи?

— Крест присел в какой — то вы­чурной позе и с криком «киа» рванулся к Алеше, пытаясь пят­кой угодить ему в лицо.

— Что ж ты такой нервный? — удивился Алеша, хватая рэкетира за пятку. — Куда ж ты ногу свою суешь, лярва ты поганая?

Алеша сжал в кулаке вражес­кую пятку, раздался хруст кос­тей и звериный вопль рэкетира. Алеша разжал кулак. Крест рух­нул у его ног, извиваясь, словно обезглавленная змея, задыхаясь от собственного крика.

Бритоголовый знаком подал команду. Кожаные выхватили нунчаки.

— Ну, козлы! — завопил бри­тоголовый, переходя на мат. — Щас мы вас в натуре уроем!

И рэкетиры «свиньей» двину­лись на богатырей.

— Слышишь Добрыня, — поинтересовался Илья, — что это они за хреновины в руках крутят? Чудные, вроде французских муш­кетеров. Жаль, палицу я свою дома оставил.

— Как дома? — удивился Але­ша. — Это ведь у вас склероз, а по моей молодости этой болезни не полагается. Держи, Илья, свою палицу.

И Алеша протянул Муромцу его оружие.

— А ну, разойдитесь, други, — допросил он Алешу с Добрыней, поплевывая на ладони, — а то зашибу ненароком. На глаза я что — то стал слаб в последнее вре­мя!

Кожаные резко остановились, попятились, но Илья уже раскру­тил свою семипудовую палицу. Налево махнул — и вколотил бритоголового в землю, как гвоздь, по самую шляпку. Мах­нул направо — и груда металло­лома осталась от «Мерседесов». Махнул прямо… Да зря старал­ся. Вороги врассыпную тикали в сторону мельницы.

Опустил Илья палицу, подмиг­нул председателю, развернулся в сторону дома и, побрел не спеша, своею дорогою. Рядом с ним шли неразлучные его сотовари­щи Добрыня Никитич и Алеша Попович. Ливонцев били, — загибал пальцы Попович, — тевтонцев били, шведов били, немцев били. Петлюровцев, помню, с махновца­ми били. Буденовцев с чапаевцами тоже били…

Когда же покой да бла­годать — то на Руси настанут?!

Межгалактический контакт

Дело было так. У меня в огороде НЛО приземлился. Ну, это тарелка такая большая, куба на три емкостью, если кто не видел. Прямо на грядку с редиской сели. Я выхожу, зна­чит, из погребки с лопатой, а они гуськом возле своего аппа­рата ходят и меня вроде как не замечают. Махонькие все та­кие, лупоглазенькие, ушки тор­чком, нос пятачком, на головах лампочки мигают. И спецовки на них блестящие без пуговок.

Я аж лопату выронил. Вот, думаю, беда — то приключилась. Не иначе грех какой за мной водится. Или старуха опять чего — то набедокурила.

Тут они в ряд выстроились, а один из ихней бригады, видно старшой, обернулся ко мне и пальцем к себе манит. У меня от страха аж сердце стукать пе­рестало. Боюсь и шаг ступить, а меня, вроде как кто — то в спину подталкивает. Подхожу на дро­жащих ногах, руки и вовсе пля­шут. А старшой ихний вроде как мысленно меня спрашивает:

— Не вы ли господин Стропи­лин Кузьма Егорович являе­тесь законным собственником этого жилого строения и прилегающего к нему садово — огородного участка?

Я голову напряг и мысленно ему отвечаю:

— Оно, конечно, как сказать. Вроде как владельцы мы. Давно уже тут живем. Тутошние с самого мальства, прямо от рож­дения на свет. А ежели что не так, то извиняйте, товарищи.

Тут старшой вроде как улыб­нулся, руку себе на плечо поло­жил и молвит:

— Мы — космические пришельцы из Бета — мю галактики, четыре тысячи семьсот пятьдесят тре­тьей звездной системы, планеты Мня — мню. Цель нашего визита — поиск братьев по разуму. Но при снижении на вашу планету в плот­ных слоях атмосферы у нас раз­герметизировался центральный люк. Мы хотели бы рассчиты­вать на вашу любезность и по­зволение произвести замену про­кладки люка. Не волнуйтесь, это не займет много времени. Наш механик управится с ремонтом за одни земные сутки.

— Да за ради Бога, — отвечаю. — Дело это нам знакомое. Я когда до пенсии трактористом в колхозе работал, так мой ДТ по три раза в день ломался. И ничего, покопаюсь в моторе с часок, и опять он у меня как новенький. Так что располагайтесь. Места у нас много, всем хватит. Ежели понадобится, то я и инструмент могу принести: отвертки, ключи, молоток.

Старшой окончательно про­сиял и говорит:

— Большое душевное вам спа­сибо Стропилин Кузьма Егоро­вич. Вы — чуткий и порядочный человек. Нам очень приятно осоз­нать, что первая встреча с бра­тьями по разуму происходит в такой тёплой и дружеской обстановке.

А тут старуха моя как назло из избы выходит. И видит — редиска вытоптана. Я аж за всю цивили­зацию покраснел и ласково ей так намекаю:

— Марфуша, гости к нам при­летели. Инопланетяне из Бета — мю галактики. Ты пошла бы, поставила самовар, душенька.

А она уже руки в бока уперла. И прямо, с крыльца хай поднимает:

— Каки — таки гости, старый ты дурак! Я два дня на карачках ползала, редиску сажала, а эти выродки и недоноски все в зем­лю затоптали!

Я было взялся за пришель­цев заступиться:

— Дак авария у них приключилась. Вот они и упали на нашу грядку.

А Марфуша ещё сильнее вскипятилась:

— Ты мне их тут не выгораживай, а то я вас сейчас скопом скалкой отхожу! Нашелся заступник. Ну, ничего. Сейчас вы у меня, коллективно барыню под дубину спляшете!

И умыкнула в сени. Тут я и вовсе заикаться стал. Телепатирую ихнему бригадиру:

— Ребята, голубчики — соколики, сами видите старуха у меня взбалмошная. Оно бы, конечно, ничего, да как знать. Я — то не против межгалактических контактов, я, можно сказать, наоборот, с превеликой радостью! Но старуха у меня чересчур боевая. Бывает, скандалит. А со скалкой и вообще страшнее зверя. Рука у неё тяжелая, по себе знаю. Вы бы, голубчики — соколики, лучше другое место для ремонта отыскали. От греха по­дальше. А то, как бы того, меж­планетного скандала не вышло.

Смотрю, а старшой ихний и сам сдрейфил. Замахал руками, что — то пискнул своим однопланетянам, и они быстренько всем своим кагалом в люк попрыгали. Завели свой бесшумный мотор и фьють, как птица белая, под небеса взлетели. И, слава Богу, успели. А то ведь я за свою старуху не ручаюсь. Гром — баба!

Неблагозвучная фамилия

Павел Семенович Голопупов, мужчина солидный и рассудительный, бороздил из угла в угол «акваторию» своей комнаты, которая служила ему кабинетом. Валерьянка не помогла, даже сигареты, ранее безошибочно успокаивавшие его склонную к впечатлениям душу, были бессильны.

— Ну почему все так несправедливо? Почему у всех фамилии как фамилии?! — сокрушался Павел Семенович. — Вот у Петрова, к примеру, фамилия — Петров. Звучная фамилия, слух ласкает! С Петром Великим ассоциируется, с геройством российским. Или у Соколова фамилия! Да с такой фамилией хоть в огонь, хоть в воду полезай! Хоть в медные трубы! А у меня? — Павел Семенович горько вздохнул. — Голо — пупов! Голый пупок!

И Павел Семенович вспомнил, что так именно и дразнили его в детстве соседские мальчишки и одноклассники… Ох, сколько раз приходилось ему в ту пору отстаивать поруганные честь и достоинство кулаками! А сколько синяков и шишек доводилось сводить с собственного лица!

— Эх, судьба — злодейка! — Павел Семенович закурил. — Всю жизнь я — Голопупов! В школе учился — Голопупов! В университете грыз бальзам наук — Голопупов! И женился как Голопупов! И дети родились все до одного Голопуповы!

Последняя мысль почему — то особенно больно отозвалась в сердце Павла Семеновича.

— Нет, хватит, баста! Доколе?! Не хочу я больше быть Голопуповым! Надоело! Шестьдесят лет уже как Голопупов! Пора бы и честь знать!

Идея стать Неголопуповым вскружила голову Павла Семеновича настолько, что он решил поделиться ею со своей женой Людмилой Сергеевной:

— А что, не век же мне вековать Голопуповым!

Людмила Сергеевна готовила на кухне кофе.

— Людочка! — голос Павла Семеновича предательски задрожал. — Я хотел бы с тобой посоветоваться по одному очень… очень щекотливому вопросу. Мне кажется…

Людмила Сергеевна перевела взгляд с кухонной плиты на бледное лицо супруга. Глаза его мерцали устало и покорно.

— Мне кажется, Людочка, что наша фамилия Голопуповы, м — м, — Павел Семенович на мгновение запнулся. — Наша фамилия какая — то неблагозвучная. Тебе так не кажется?

Людмиле Сергеевне так не казалось. Ее девичья фамилия была Цветкова. Но, встретив, тридцать пять лет назад Павла Семеновича, тогда еще просто Пашу, Павлика, она страстно в него влюбилась. А через год вышла за него замуж. И безропотно стала Голопуповой. А еще через два года родила сына, потом вскорости дочь. И за все счастливые годы замужества ей ни разу в голову не приходила блажь, будто фамилия у нее неблагозвучная.

— Ты пойми, Людочка, вот, к примеру, взять, у Соколова фамилия — Соколов. Звучная фамилия! Гордая! Респектабельная! А у нас что?

Нормальная фамилия, — устало промолвила Людмила Сергеевна. — Что это ты на старости лет на свою фамилию обиделся?

— Да, понимаешь! — Павел Семенович завозился. — Прямо не знаю, как это тебе объяснить. Проснулся я сегодня утром с этой мыслью. Ношу ее в себе как вирус какой — то! Разъедает она меня изнутри. Не хочу быть больше Голопуповым! Надоело! Хватит! Баста! Желаю быть Неголопуповым!

Людмила Сергеевна обиженно пожала плечами, разлила по чашкам крепкий кофе.

— Понимаешь, — не унимался Павел Семенович. — Прямо не знаю, как тебе это объяснить. У других фамилия как фамилия. Вот, к примеру, у Петрова фамилия — Петров. Звучит? С Петром Великим ассоциируется! А с чем наша фамилия ассоциируется? С голым пупом? Вот ты, к примеру, хотела бы носить фамилию Соколова, или, в крайнем случае, Петрова?

Людмила Сергеевна взяла свою чашку и, молча, удалилась из кухни. Павла Семеновича же обида прямо таки распирала изнутри. Он отхлебнул кофе, сходил в ванную, умылся, вернулся на кухню, еще отпил несколько глотков и, окончательно удрученный, отправился в свой кабинет. Закурил.

— Вот у Петрова… — свербело в мозгу.

Он решительно снял телефонную трубку, набрал номер. На том конце провода к аппарату долго никто не подходил. Наконец, молодой звучный голос отозвался.

— Алло! Алешка? — Павел Семенович не на шутку разволновался. — Слушай, я хотел бы с тобой посоветоваться по одному деликатному вопросу.

Алешка на том конце провода внимательно слушал.

— Тебе не кажется, что фамилия наша какая — то неблагозвучная? Вот у Петрова, к примеру, фамилия — Петров. Сразу навевает что — то звучное, респектабельное. Или вот у Соколова…

— Ты ради этого мне позвонил? — Алешкин голос сник.

— Да, понимаешь, мысль эта ко мне с утра привязалась как…

— Ну, ты, отец, даешь, — обиделся Алешка. — Тебе что, мыслить больше не о чем? У меня через неделю защита докторской диссертации! Я весь на нервах тут. Ни сна, ни покоя не знаю. А тут ты еще со своими глупостями достаешь!

И Алешка повесил трубку.

Павлу Семеновичу сделалось стыдно. Все же зря он Алешке позвонил. У сына защита на носу, а он, вроде как, и забыл. Действительно — глупо. Павел Семенович вновь затянулся дымом.

— И чего это я, действительно, зациклился на своей фамилии? Подумаешь, Петров, Соколов! Ну, буду я, к примеру, Неголопуповым, — мысли его потекли ровнее, сердце перестало яростно стучать. — А кто тогда, получается, в школе учился? Кто базальт наук в университете грыз? И кто женился, наконец? Дети — чьи тогда?

Докурив, он и вовсе успокоился. А, успокоившись, вспомнил о своей супруге.

— Вот и Людочку обидел своими глупостями! — сокрушался он. — Она — то здесь причем?

Павел Семенович вспомнил о недопитом кофе и, сияющий и довольный, пошел на кухню. Людмила Сергеевна домывала посуду.

— Людочка, ты обиделась на меня? — вкрадчиво спросил Павел Семенович, повинно заглядывая супруге в глаза. — Прости, я ведь пошутил.

Людмила Сергеевна уклончиво молчала.

— Ну что ты, что ты милая! — Павел Семенович обнял ее нежно, как в молодости бывало. — Шутка это была. Шутка. Ты что, думаешь, раз я академик, директор института, то мне и пошутить уж нельзя?

Выкрутасы судьбы

Представьте себе: он молодой, высокий, статный, самый симпатичный во дворе, микрорайоне, городе и удачливый в бизнесе брюнет с пышными усами. Она голубоглазая блондинка с тугой косой ниже талии, победительница всех конкурсов красоты, экс — фотомодель.

Он круглосуточно где — то там что — то выколачивает, прокручи­вает и «наваривает», она одна в пятикомнатной квартире, как царевна в башне, льет слезы. Не живут. Ей хочется блистать в высшем свете, он ревнивее Отелло. Ей скучно от безделья, он третий год не может выс­паться. Трагедия налицо.

Или наоборот. Он старый, лысый, толстый, по образованию инженер, постоянно торчит дома и даже сходить отметить­ся на биржу труда ему лень. Она — чуть моложе, слегка куд­рявее, незначительно полнее и существенно образованнее, от­бойный молоток удерживает двумя пальцами и насквозь пропахла соляркой. Не живут. Вот уже пятый год она его кор­мит поганками, солит ему суп цианистым калием, а в кашу подмешивает стрихнин. Он без противоядия за стол не садится, съедает все с аппетитом и улыбчиво просит добавки. Она перепробовала все способы, включая сковородку, он живее всех живых. Трагедия на лице.

А бывает так. Он — вовсе не на что взглянуть, пьет все, что горит, курит все, что дымит, ругает все, на чем свет стоит. Она — кроткая, богобоязненная, мечта­ет о монастыре и вышивает кре­стом. Его страстно любят школь­ницы, пэтэушницы, студентки, ас­пирантки и пенсионерки. Чужие жены от него без ума. Он всем им успевает не отказать во вза­имности. В нее в седьмом клас­се был тайно влюблен скромный очкастый отрок, который теперь где — то там наверху координиру­ет работу министерств и до сих пор не женат. Не живут. Он не знает, куда ей позвонить. Она когда — то училась в ПТУ. Траге­дия в лицах.

И совсем обыденно. Он — сред­них лет, умеренно начитан, успе­вает на работе и дома, дружен с тещей, в связях, его порочащих, не замечен, даже зимой дарит цветы и выпивает только в день свадьбы.

Она примерно его возраста, увлечена магией, астрологией, экстрасенсорикой, телекинезом, шаманством, уфологией и гадани­ем на картах, совмещая все это с общественной нагрузкой. Не жи­вут. Он ей слово, она ему в ответ дюжину. Он ей два, она не умол­кает до утра. В квартире три те­лефона с разными номерами, все три круглосуточно не умолкают. Кошка, не выдержав ритма жиз­ни, сбежала, попугай сдох, кактус завял, последний таракан свалил­ся за ужином с инфарктом. Выкрутасы судьбы. Марш Мендельсона плавно переходит в Реквием Моцарта…

Сердцу не прикажешь

Гаврила Егорыч — бывший колхозный скотник — решил жениться. А куда ему деваться? Времена для него настали трудные: на работу никто не берет, а до пенсии еще два года ждать. Ну, с невестами у нас в деревне проблем нету. Невест полно. Их у нас, как блох на шелудивом кобеле. Одних только вдов разного калибра с полторы дюжины запросто наберется. Так что ежели чего — милости просим.

И вот, значит, задумал Гаврила Егорыч порвать с холостяцкой своей житухой. Но вначале прикинул, кого бы из невест на это дело сагити­ровать. Васильевна больно стара. Степановна хромает на обе ноги, у Власовны полон дом детей. Пе­ребрал всех. Лучше, чем Мария Ивановна — школьная учитель­ница — не найти. Живет тихо, одна, замуж еще ни разу не хо­дила. Одевается по — городскому, здоровается вежливо при встре­че. Чем не кандидатура?

В субботу, напялив старенький костюм, отправился Гаврила Егорыч на разведку. Мария Ивановна при­няла его радушно, пирогами на­кормила, бутылку не стол выста­вила. Покалякали они меж собой как интеллигентные люди, то есть ни о чем.

С той поры и зачастил Гаврила Егорыч к учительнице в гости. Через день ходил жениться. Выпьет бутыл­ку, пирог стрескает и на дверь с тоской посматривает. Потом смахнет со стола крошки в ладонь, отправит их в рот и спешит досвиданькаться.

И так с полгода Гаврила Его­рыч женихался. Сосед его, Трофимыч, от любопытства инфаркт себе чуть было не нажил. Повис­нет на заборе и ждет, когда Гав­рила Егорович пойдет в очередной раз подхарчиться. Спраши­вает раз:

— Ты когда ж свататься будешь? Засиделся парень в дев­ках, мать твою так и сяк!

— Да ить дело нешуточное, — отвечает ему Гаврила Егорыч, — тут ить все взвесить перво — наперво надо. Ить с бухты — барахты оно завсегда все наперекосяк выхо­дит, мать твою так и сяк.

Ну, а у Марии Ивановны же­нихов до того не водилось, и как себя с ними вести, она не ведала. С подругами не зналась, а стало быть, и подсказать ей было неко­му. А может, характер у нее был такой покладистый. В общем, стойко она терпела Егорычеву оккупацию.

Глядишь, может, и выгорело бы у Гаврилы Егорыча его дельце, да организм его подвел самым наглым образом.

Аккурат за день до Пасхи приперся он в очередной раз Марии Ивановне. Как водится, бутылку угово­рил. Но, то ли градус в водке был забористей, чем всегда, то ли ве­сенний авитаминоз его здоровье подшатнул, то ли Егорыч плохо выспался накануне. Выпил он, значит, бутылку, собрал в ладонь крошки и… Повело его, повело эдак влево, влево. Потом еще ле­вее. Глаза из орбит повылезали, язык во рту прилип, не ворочает­ся. Схмелел родимый. Ну, Мария Ивановна — добрая душа, подхватила его под локотки, отвела в отдельную комнату, на диван раз­местила. Все чин чином. А сама отправилась телевизор сотреть. Смотрит она, значит, телевизор, кофточку довязывает, ничего дур­ного не предчувствует. Смотрит час, два… Вдруг слышит, как из комнаты крик истошный подни­мается. И усиливается, усилива­ется стократно. Она — добрая душа — мигом туда. Влетает в комнату, включает свет — диван пуст. А крики раздаются из — под письменного стола. Ну, ясное дело, Егорыч по пьяной лавочке с ди­вана брыкнулся и под стол зака­тился…

— Просыпаюсь, — потом рас­сказывал он Трофимычу, — и не пойму, где я. Темно, душно. Ру­кой влево пошевелил — дерево. Вверх руку задрал — дерево. И, чувствую, башкой в дерево упи­раюсь. И ногами туда же. Тут я и решил, мать честная, что помер. Что меня в гроб заколотили…

С тех пор Гаврила Егорыч больше к Марии Ивановне ни ногой. Отженихался.

— Сердцу, — говорит, — не прикажешь.

И еще бродят слухи — с вы­пивкой он завязал.

Из Анталии с любовью

Его знаю давно. Был он не складным и кудрявым малым в смеш­ных очках. Спал много, ел еще больше. Бывало, в общежитии сядем с ним из одной миски постный супчик хлебать, так он черпает ложкой, как веслом. Во всем за ним угнаться было не­возможно, все успевал: и ус­пешно учиться, и жениться, и по комсомольской работе про­двигаться.

Ее знаю еще дольше. Была она кудрявее всех, совсем не­складная в своем школьном передничке, носилась по школь­ным коридорам и докучала расспросами. Потом вышла замуж за него, поселилась в его райкомовской квартирке и, сбросив лягушачью кожу, в од­ночасье превратилась в солид­ную неприступную даму.

Теперь они «новые рус­ские». Он сменил работу, авто­мобиль, номер телефона. Кру­тится в риэлтерском бизнесе, подрастерял кудри, обзавелся контактными линзами. Она стала еще краше, в совершен­стве овладела английским языком и даже собачку мило и ласково назвала «Крейзи».

Обо мне и упоминать не сто­ит. Гастрит, тахикардия, ради­кулит — вот и все мое нажитое за две последние пятилетки. Курю много, питаюсь, как при­дется, живу, где попало. Я очень «старый русский»…

Бреду как — то с работы на трамвай, картошку в авоське тяну, долги в уме подсчитываю. Настроение гадостное. Дай, ду­маю, сниму стресс. Купил в ларьке «Анапу», но вокруг на­род шастает. Я на стройку. Протиснулся за забор, а там «мерс» навороченный стоит. И сидят мои голубки на кирпи­чах. Он в шикарном костюме от Версаче, она в умопомрачи­тельном платье от Валентино, и мирненько эдак чирикают меж собой.