Бесплатный фрагмент - Выдубицкий патерик

Пролог

В лето 6605 (1097), Любеч, детинец Переяславского князя Владимира Всеволодовича Мономаха

— Да возрадуемся, братья, союзу нашему великому, до скончания мира сего, пока свет солнечный во тьме не погаснет. А тому не бывать, ибо Создатель Люциферу победить не позволит. Никогда более на брата своего не пойдем с обнаженным мечом, со злым сердцем! На том Крест святой целовать будем и друг другу в любви бескорыстной, крепкой, поклянемся! — Волынский князь Давыд Игоревич поднял кубок с пряным «долгим» мёдом.

— Будем крест целовать! — вторили ему князья Володарь Ростиславич, брат его Василько.

— Возрадуемся, братья, — сказал князь Святополк Игоревич, так же поднимая кубок. — Сделаем всё по завету Мудрого Ярослава и Владимира Святого. Ни к чему нам друг друга изводить, когда половцы наседают, дышать Руси не дают.

— Поклянемся! — Князь Олег Святославич неловко встал, пролил мёд на византийский плащ князя Владимира Всеволодовича. И так испугался, будто достал меч против Мономаха, что ноги его подкосились, вновь опустился на скамью, обитую медвежьей шкурой.

Мономах похлопал его по плечу, поправил золотую застежку на плаще в виде головы льва:

— Ничего, брат, не в обиде. Даже Днепр теперь не между нами, а уж капля медовухи и вовсе не преграда.

Все дружно рассмеялись. Святополк Игоревич подтолкнул локтем монаха Печерского монастыря Сильвестра, приглашенного Мономахом для «летописи» на Любеческий собор князей: чего мол, спишь, записывай всё как есть.

Но Сильвестр не спал. Обладая отменной памятью, он всё тщательно запоминал, чтобы потом кропотливо и точно изложить на пергаменте. Однако и теперь он делал пометки в небольшом свитке — Святополк сделал ему замечание, чтобы еще раз подчеркнуть перед князьями свое особое, неблазное отношение к собору. Ну и то, что он здесь главный, хотя инициатором собора был Мономах.

— Не тревожь летописца, — сказал Владимир Святополку, — он свое дело верно знает.

— Не сомневаюсь, князь, в твоем верном выборе писца, — ответил тот, и в словах его прозвучала некая обида — зачем, мол, перед каким-то чернецом одергиваешь…

Мономах не дал повода разгореться ссоры из-за пустяка. Он велел дворовым добавить в светлицу огня — над княжеским теремом Любечского детинца уже сгустились сумерки, а над Днепром взошла огромная серебряная Луна.

Холопы внесли в просторную залу дворца византийские канделябры отделанные золотом и серебром о трех и пяти рожках, с зажженными восковыми и сальными свечами. Княжеский тиун Парапинак, грек по происхождению, выписанный из Византии, одетый в ливрею как при дворе константинопольского императора Алексия I Комнина, спросил у Владимира Всеволодовича можно ли подавать трапезу. Мономах взглянул на князей: всё ли выяснили? Все утвердительно закивали, загудели.

— Ежели так, то пора переходить к застольной братчине.

Съезд продолжался с раннего утра, поэтому все проголодались: за совещательным столом были только пряный мёд, белое византийское вино и пряники, к которым во время переговоров никто не притронулся.

— Вельми приятна, братья, дружба наша, — сказал в заключение деловой части собора Василько Ростиславич.- А ежели кто нарушит нашу клятву, пусть у того полопаются глаза его.

Опять все одобрительно закивали, но взоры и мысли князей были уже устремлены на вносимых в просторную светлицу жареных поросят, лебедей в перьях, бараньих боков. Появились также заморские фрукты: китайские «оранжевые яблоки» из Византии, ифрикийские бананы, египетские финики. Словом, на всё, что хозяин припас к «летописному» собору, который должен был положить конец междоусобной рознице.

Уже за трапезным столом Мономах торжественно произнес:

— С сего дня, братья, мы сливаемся в единое сердце, соблюдём Русскую землю!

Итак, князья порешили, что Святополку достанется Киев с Туровым, а также титул великого князя. Владимир получал Переяславское княжество, Белоозеро, Смоленск и суздальские земли, Давыд и Олег Святославичи — Муром, Тмутаракань, Чернигов, Рязань. Давыд Игоревич согласился на Владимир-Волынский с Луцком, а Васильку с братом Володарем перешли Червень, Перемышль, остался за ними и родовой Теребовль.

Князья кричали: «Добре, лепо, дивье!», а Сильвестр записал в свитке решение собора: «Да аще отселе кто на кого вьстанеть, то на того будемъ вси и честьный крестъ». И рекоша вси: «Да будеть на нь хрестъ честный и вся земьля Руская». И целовавшеся и поидоша усвояси».

1

Не успело остыть тело Киевского князя Святополка Игоревича, почившего в 16 день априля, как в Киеве начался бунт. Смерды и закупы, вроде как, почувствовав безвластие, принялись громить дома и лавки евреев — ростовщиков, а так же боярские и сотские дворы. В последнее время заемщики, на фоне неурожая, так задирали проценты по долгам, что низам было «не вздохнуть, не выдохнуть». Кроме того, при Святополке был поднят «соляной налог». Кого-то восставшие повесили, других «жидов-неблазников» нагими гнали кнутами вдоль Днепра, пока те не теряли сознания. Собирались уж осквернить и захоронение Святополка в церкви Святого Михаила — многие считали его виновным в «непотребстве аппетитов ростовщиков», но не случилось.

Срочно собравшийся Софийский собор призвал на Киевское княжение Владимира Всеволодовича, « славно» проявившего себя в битвах с половцами. Князь, утвержденный Любечкским собором приемником Святополка Игоревича на киевский стол, отказался от княжения в пользу Святославичей. Тысяцкий Путята, чей двор тоже был разграблен «чернью», послал Владимиру в Переяславль слезное послание: «Пойди, княже, на стол отца и деда… ежели не придешь, разграбят и монастыри, и ты будешь держать за то ответ».

Для набожного Владимира, это был существенный аргумент. После повторного приглашения — пусть знают ему цену — он отправил в Киев передовой отряд, за которым последовал сам. Когда воины нагрянули в «лепую вотчину русских князей на Днепре», усмирять бунт было уже не нужно. Народ выпустил пар и на вече, мирно, потребовал от нового, еще не севшего на стол князя Владимира Мономаха, «честности и справедливости».

И новый правитель Киева, а по сути всей Рюриковой Руси, не заставил себя ждать: принял «Устав о резах», по которому были ограничены прибыли ростовщиков 20 процентами, а в случае неуплаты закупами долгов, князь лично определял сроки и длительность их «закабаления».

Но до принятия Устава, сразу по прибытии Владимира Всеволодовича в Киев, к нему пришли тысяцкий Путята Вышатич и его брат, тоже воевода, Иоанн — товарищ посадника.

Владимир принял их в запустевшем за долгое его отсутствие, но все еще «румяном» тереме на высоком берегу Днепра.

Путята мялся, не решаясь с чего начать. Брат его Иоанн тискал в руках кожаную, обитую белкой шапку, тоже молчал, потупив взор.

Нерешительность Путяты объяснялась просто: он пришел «доносить» на князя Олега Святославича, с которым у Владимира хоть не раз и выходила «лихая» распря, но они вместе окончательно прогнали «поганых» из Руси. Хан Шарукан спасся бегством, а вот другого половецкого хана Сугру пленил именно Олег. Причем для этого ему пришлось проявить немалое мужество. К тому же в том бою, он заслонил Мономаха своим щитом от половецкой огненной стрелы, спас его от гибели. И Владимир Всеволодович этого не забыл, простил все прежние козни двоюродному брату, поклявшись на святом распятии в вечной дружбе и любви.

— Ты же знаешь, князь, что Олег взял в дружки половчанку хана Оселука, — молвил, наконец, Путята.

— И что? — пожал плечами Владимир. — До этого у него была византийка Феофания, преставившаяся тому несколько зим назад. Мы нынче со степняками мир имеем.

— В том-то и дело! — воскликнул помощник городского «головы» Иоанн. — Евреи-ростовщики пустили слух, что ты, князь, коль сядешь на киевский стол, пуще прежнего повысишь соляной налог и земельные займы смердам, потому как перед половцами долг имеешь. А отдавать надо.

— Нет у меня перед степняками долгов и быть не может.

— Тех хитрых ростовщиков подговорил никто иной, как Олег Святославич с братом Давыдом.

— Олег сам хочет сидеть в Киеве, это понятно, — ухмыльнулся князь. — Но причем тут половцы? Кроме мнимого моего им долга.

— Притом, что это беглый хан Шарукан его надоумил к бунту, а Олег за сию мудрость плененного тобой хана Сугру отпустил.

— Это Олег хана изловил, ему было и решать.

— Всё так, но то неважно. Важно то, что Святославичи и теперь на тебя мечи точат. Бунт — их рук дело.

— Да? — удивился Владимир. — Вообще-то, это похоже на Олега. Он ведь и в Константинополе, куда его хазары увезли, мятеж русско-варяжской гвардии устроил против императора Никифора. После переворота новый император Алексий так ему был благодарен, что помог вернуться на Русь да еще золотом — каменьями одарил.

— Вот видишь! — воскликнул Путята. — А византийцы спят и видят, чтобы у нас смуту посеять. На словах — друзья, а при любом случае со степняками целуются, лишь бы Руси Рюриковой насолить. Вот и Олега Святославича настропалили против тебя, что б ему в Киеве сесть.

— Гладко глаголешь, тысяцкий, — ухмыльнулся князь. — А как же удалось усмирить народ еще до моего прихода? Что это вдруг присмирел?

— Людишки изначально на соборе за тебя кричали, так что охладить бунтовщиков много сил не понадобилось. Мы, твои преданные тиуны, изловили зачинщиков и в Днепр покидали.

— Вот как, — покачал головой Владимир.- И кто же они по именам?

Путята замялся:

— К чему, князь? Ты их всё одно не знаешь. А народец присмирел.

— После того, как ваши с Иоанном дворы разграбили и пожгли.

— Ничего не поделаешь, князь, — вздохнул Иоанн.

После продолжительного молчания, Мономах позвал своего ближнего воеводу Ратибора.

Огромный как медведь тысяцкий, заросший пегой «шерстью» по самые огненные, как у волка в ночи глаза, в византийской кольчуге, с половецкой саблей на золотом поясе, не вошел, ввалился в светлицу, пригнув голову, чтоб не стукнуться о дверной косяк.

Раньше Ратибор служил у Всеволода Ярославича, затем перешел советником к самому Владимиру Всеволодовичу в Переяславль. Этот советник взял такую власть, что от имени Мономаха имел право ставить свои именные печати на княжеских указах. Именно Ратибор надоумил князя Владимира убить половецких послов Катына и Итлара, приехавших для мирных переговоров. В Катына всадил стрелу сын Ратибора Ольбег, а другой посол пал от руки младшего его сына Фомы. После этого случилась главная битва с половцами, когда князья Владимир Всеволодович, Святополк Игоревич и Олег Святославич объединились и разбили ханов.

— Слушаю, князь Володимир, — сказал Ратибор. Он всегда произносил его имя на «волжский» манер, с растянутыми «о».

— Возьми-ка этих молодцев, да запри в темницу. А перед этим попарь канчуками на свинцовых «каплях». Да не забудь перед этим уксусом их спины сбрызнуть.

— Не забуду, князь. Пошли что ли. Сами, али на руках отнесть?

Ошалевшие от такой неожиданности братья, выпучили глаза, не веря услышанному приказу. Первым упал на колени перед князем Иоанн.

— Не губи, князь, ноги твои лобызать денно и нощно стану, Бога за твое здравие молить!

— Недолго тебе осталось за меня молиться. Ишь, негораздки ащеульные, остолбени брыдливые, решили меня на мякине провести. Олег, мол, бунт устроил! Думаете, у меня своих лазутчиков в Киеве не было? То же мне, нашли Ерошу с моркошей. А ну, выкладывайте всё на чистоту, а то велю вас не в темницу, а на круге городском, прямо сейчас повесить. Нет, лучше без шума, просто в Днепр с камнями на шее кинуть.

Путята в ноги князю не упал, цену себе знал. Он тяжело вздохнул, сел напротив Владимира.

— Сей бунт мы с братом устроили. И еще пара наших товарищей — единомышленников народец подбили. Только затевали мы его не против тебя, а за тебя князь.

— Это как же?

— А вот как. Князь Олег Святославич посаднику Тимофею Лукьянычу письмо прислал: мол, ежели он на стол киевский сядет, то все налоги снизит и евреев к ногтю прижмет. А вот коль Владимир станет киевским владыкой, то наоборот народ прижмет. Олег просил огласить его грамоту на Софийском соборе. Бояре думали, рядили. А когда ты отказался в первый раз ехать на стол в Киев, мы и решили народ поднять против ростовщиков. После, когда ты дал «добро», мы самых шустрых непотребков изловили и в Днепр покидали, чтобы утихомирить чернь. Даже своими дворами пожертвовали, дали толпе поглумиться, а ты нас за это в реке хочешь утопить.

— Правду ли сказываете? — Владимир обвел братьев колючим взглядом, от которого, как говорили, падали замертво волки.

— Не верю я им, князь, — прищурился и Ратибор.- То что бунт учинили верю, а то что для твоей пользы — нет. Видно, себе выгоду искали, да не совладали с волной, что сами подняли.

— Для чего же тогда мы писали Владимиру Всеволодовичу слезные грамоты — «…приди, княже, на стол отца!» — воскликнул Путята. — Голова у тебя семечками набита, а не умом.

— Ну-ну, ты не очень-то, — проворчал тиун Владимира. Тыквенные семечки — были «больным» местом Ратибора, который их лузгал постоянно, казалось, даже во сне. И везде сорил шелухой, к неудовольствию княжеского распорядителя Парапинака. — А то космы-то повыдергаю.

Видимо, князю доставляла удовольствие эта перепалка, он её не прекращал некоторое время. Конечно, ни в какую темницу братьев он отправлять не собирался, а тем более топить — от того же Тимофея Лукьяныча — его давнего «доносчика», киевских бояр он знал, что бунт был устроен не Олегом, а кем-то еще. Но кем, Владимир раньше не знал, а они молчали. Вероятно, из-за страха перед всесильными братьями. И вот на тебе, открылось…

— Какая же выгода была у вас? — спросил князь.

— А такая, — не слишком уважительно ответил Путята, сделав вид, что сильно обижен. — Олегу разве нужен был бунт в Киеве, коль собирался сесть на стол? Может быть, был бы и нужен, коль был бы смел на то, и уверен, что народ в пылу разбоя самого его не утопит в Днепре. Ты ить тоже, княже, не сразу откликнулся.

Тысяцкий понял, что перегнул палку, засопел, но князь его никак не одернул, а потому тот продолжил:

— Евреи-ростовщики, что от хазарского племени, давно уже меры не знают, да из-за ваших распрей с братьями не только тут распустились, а по всей Руси. Разве не так в Переяславле?

Князь не ответил — он пытает тысяцкого, а не тот его. Да и оставить ли Путяту на прежней должности? Коль прогнать — врага наживешь. А так с Ратибором будут из кожи вон лезть, чтоб показать свою значимость, а это очень удобно. Половцев разбили, но кто знает, какие степняки да торки еще объявятся.

Молчание Путята расценил, как согласие.

— Давно следовало евреям укорот дать, — сказал Иоанн. — Теперь шелковыми будут. А тебе надобно, князь, свой Устав на предмет налогов написать да народу предъявить, что б полюбили тебя как родича твоего Всеволода Ярославича.

А вот это дельное предложение, подумал Владимир. Нет, всё же головастые эти братья Вышатичи. Но князь даже не представлял насколько. Иоанн продолжил его удивлять.

— Кроме того, княже, надобно тебе, по моему скудному разумению, возвысить свое имя в летописи, — сказал он. — Неблазно, что Нестор превознес в ней Святополка Игоревича, а ты как бы у него в товарищах. Ты вели монахам переписать летописную повесть. Пусть расскажут в ней о твоей набожности, честности, справедливости. И, конечно, о ратных подвигах, освободивших Русь от поганых.

— И еще, что ты непричастен был к ослеплению Василько Ростиславича — теперь за него многие горой, народ по всей Руси его святым мучеником считает, — добавил Путята. — А вот Святополк — причастен. В его же детинце, Василько покалечили, света божьего лишили. Теперь он, горемычный, наощупь живет.

— Наощупь, да врагам не спускает, — сказал Ратибор. — И венгров бил, и того же Святополка на Рожном поле уговорил… А что, князь, эти неблазники верно говорят.

Владимир Всеволодович и сам понимал, что «верно говорят». В летописи должно остаться его имя как великого Киевского князя Рюриковой Руси, а не проходящего князька, которого никто из потомков не вспомнит.

— Какого же летописца позвать, кому поручить? — спросил князь Путяту.

Тот довольно, словно муха на потолке, потер руки:

— Разве забыл, князь, про чернеца Сильвестра Михайловской обители, что на соборе в Любече клятву вашу с братьями о вечном мире и любви промеж вами записывал?

Путята тогда служил Святополку, был у него воеводой и советником. Вспомнив это, Владимир внутренне поморщился: как тысяцкий легко сдает своего прежнего хозяина, а ведь верным псом был, руки ему лизал. И его сдаст, обманет, коль много ему позволить. Но опять же: советы Вышатичи дают дельные, толковые, не внимать им глупо. Владимир же не простак и подвох всегда узрит.

— И где теперь Сильвестр? — спросил князь.

— А где ему быть, в настоятельской келье Михайловского монастыря что в Выдубичах, богу молится, — ответил Иоанн.

— Лепо. Велите его ко мне немедля привести.

Князь махнул рукой братьям:

— Понадобитесь, позову. Ступайте.

Когда Вышатичи ушли, Ратибор сказал:

— Насчет Сильвестра эти негораздки правы. Только, думаю, для начала нужно его к Василько Ростиславичу послать — пусть в точности тот ему расскажет, как над ним Давыд со Святополком непотребство творили. И в летопись это вставит. Василько теперь в Перемышле с братом Володарем. А уже после пусть едет к Олегу Святославичу.

— Для чего?

— Тебе же князь, братья сказали, что Олег не угомонился, меч всё ещё на тебя точит. Вот пусть Сильвестр и вынюхает, что Святославич на тебя удумал.

— Так Олег монаху и откроется.

— Монаху — нет, а вот брату своему — да.

— Не пойму тебя.

— Сильвестр — он же ведь тоже князь Волынский! В малолетстве еще потянулся к Богу, чуть созрел, в монастырь подался, где его игумен Феодосий и принял. Неужто не знал, князь?

— Олег сейчас в Новгороде — Северском, — вместо ответа сказал Владимир.- Что ж, так тому и быть. Коль Сильвестр во здравии, пусть едет. Сам ему указку дам.

Игумен Сильвестр оказался « во здравии» — хоть и была на нем монашеская одежда — темная ряса с глубоким капюшоном, лицом он выглядел румяно и свежо. Глаза ясные, пытливые, но при этом осторожные, сразу был виден ум.

Подобострастия князю Владимиру не выказал, только, как и положено чернецу, поклонился, но не в пояс.

— Рад видеть тебя, Владимир Всеволодович, в стольном граде Киеве — центре земли Рюриковой, — сказал он свободно, как обычный человек, а не монах. — Как и весь народ киевский, верю я в твою княжескую силу и благую для Руси Рюриковой волю.

Князь позвал распорядителя Парапинака, велел принести греческого черного вина, закуски. День был обычный, скоромный, а потому вино и мясо не возбранялись.

2

Еще до «просьбы», а по сути приказа князя Владимира Мономаха, игумен Сильвестр, в миру Василий Ростиславич князь Волынский, начал задумываться над летописью Рюриковой Руси или, как ее еще называли — Новгородской. При Киевском князе Владимире Святом, Русь порой называли — «Киевской». Однако сам он, хотя и обладал немалыми амбициями, не раз говорил, что Русь, основанная Рюриком, может носить только его имя, а князья Рюриковичи, должны преумножать славу великой Рюриковой Руси. Он был против названия «Руси Новгородской», а тем более «Киевской» потому что Рюрик до призвания его на княжение в Великий Новгород старостами племен, уже жил с семейством и своей варяжской дружиной — русями на берегу Ладоги в небольшой крепости. До этого варяги сидели на Ильмене, в славяно-угорском сельце Русе, отчего и взяли название — руси.

Сильвестр боготворил диакона — летописца Нестора Печерского монастыря, где начинал свой монашеский путь. Нестор на основе первоначального летописного Свода преподобного Феодосия — основателя Печерской обители, составил «Повести временных лет». Он восхищался его фундаментальным трудом о самом Феодосии, описавшем очень подробно его судьбу. Перед самой своей кончиной Нестор закончил писать «Чтение о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» — о младших сыновьях киевского князя Владимира Святославича, убитых Святополком Окаянным. Сильвестр не раз вызывался ему помочь, но Нестор к «письму» не допускал никого, и позволял Сильвестру разве что добыть ему некоторые архивные патерики, например о жизни Саввы Освященного или Ефимия Великого, нужные ему для «Жития Феодосия». Кроме того, брал у Сильвестра записи с княжеских «братских» соборов, в частности Любечском, о сражениях князей с половцами. Но игумен отдавал не всё. Он надеялся, что сам после Нестора добавит «Повести» своими записями. И вот дождался. Господь услышал его молитвы: сам новый Киевский князь Мономах предложил ему переписать труд Нестора, дополнить его.

Дождался не кончины преподобного Нестора (Боже, упасти от подобного греха), почившего зиму назад и упокоившегося мощами в Антониевых пещерах Печерского монастыря, а возможности стать соавтором «Повести временных лет». Конечно, жаль, что погиб при набеге степняков Начальный свод преподобного Феодосия, сгорел в дьявольском пламени, использованный Нестором в летописи, но остались не менее важные и интересные записи игумена Иоанна. Ими тоже можно дополнить обновленную историю Руси.

Сильвестр не побоялся поставить Владимиру Мономаху условия: он возьмется за новую редакцию «Повести», но библиотеку, где он станет работать, нужно обустроить как подобает, открыть ему доступ к собранию «мудрых» и божественных книг Ярослава Мудрого, хранящихся в подвале Михайловского собора отчего-то под замком. Кроме того, Сильвестру понадобится с десяток монахов — переписчиков, которых он выберет сам.

Владимир согласился. Велел тысяцкому Ратибору выделить монаху воинов для сопровождения и назначил выезд Сильвестра к Василько Ростиславичу в Перемышль через три дня.

Но в эти несколько дней и ночей произошли странные события. Монахи, помогавшие в переписи Нестору и игумену Иоанну, согласившиеся было помогать в Выдубицком монастыре Сильвестру, вдруг отказались. Одни сослались на внезапную немощь, другие вспомнили о незамоленных своих грехах, а потому прикасаться к таинству летописи якобы не имели права. Третьи просто твердили что-то нечленораздельное.

Остались «верными слову» лишь послушник Никита Валун — парень лет двадцати с небольшим, да совсем юный отрок Ефимка, который прибился к Михайловской обители зиму тому назад, помогал, чем мог: ухаживал за могилами князей, похороненных здесь, оберегал мощи Святой великомученицы Варвары, перенесенные из Константинополя. Все родичи его погибли от рук половцев, его и приютили монахи.