Бесплатный фрагмент - Выбор смерти

Посвящается моей жене

ВЫБОР СМЕРТИ

Рассказы-антиутопии

Антиутопический штрихкод Евгения Триморука

Но я готов, так же, как и каждый, — или почти каждый из нас. Я готов.

Е. Замятин. «Мы»

Всегда труден переход от поэзии к прозе и почти всегда неизбежен. По крайней мере, так считал великий А. С. Пушкин. Мнение свое он основывал на том, что к тридцати годам утрачивается свежесть и непосредственность восприятия действительности, столь необходимое поэту.

Евгению Триморуку немногим за тридцать и после написания трех сборников стихотворений он обращается к прозе. Молодого писателя трудно упрекнуть в выборе легкого пути: он обращается к такой сложной жанровой форме как антиутопия.

Первый сборник стихотворений Е. Триморука «Касание языческих богов» был посвящен К. Бальмонту, сборник рассказов «Выбор смерти» вполне мог бы быть посвящен В. Набокову. Но кто из русских постмодернистов этого влияния избежал?

Многочисленные аллюзии и реминисценции, контаминации имен и названий произведений, их рассечение и искажение — всем этим наполнены рассказы-антиутопии Евгения Триморука. Есть достаточно прозрачные. Такой герой как Кириллов (рассказ «Выбор смерти») явно отсылает нас ксознательному самоубийце из романа Ф. Достоевского «Бесы», в литературный план рассказа органично вписывается имя героини Гедда Ганская, что дает и пьесу Г. Ибсена, и рассказ И. Бунина. Есть и более сложные — Лени Рифенберг, Ева Ун-Бра (рассказ «Больная речь»). Проявляя милосердие к читателю, автор главную героиню рассказа называет Адельф Тег-Лир, давая тем самым понять, что отсылает нас к истории Третьего рейха. В рассказе, давшем название сборнику, человеку дано выбрать способ неизбежной ранней смерти, никому не дано умереть в своей постели, такова воля тоталитарного государства.

Как человек с двумя высшими образованиями (филфак и Литинститут) автор прекрасно знает, что такое прием затруднения чтения. Оправдан ли он в рассказе, самой простой повествовательной форме, судить читателю. Найдет ли автор среди них соучастников или они предпочтут остаться потребителями, как большинство в последнее время? Молодой прозаик рискует, пытаясь обрести собственное дыхание и неповторимый голос. Пусть пока вполне современным штрихкодовым способом, но будем надеяться в дальнейшем на некий полноценный жанровый код рассказа-антиутопии.

Романная традиция, что совершенно оправданно, в сборнике на втором плане, хотя главное, то, что присутствует и у Е. Замятина, О. Хаксли, Д. Оруэлла — опрокинутость мира, безусловно, есть и в рассказах-антиутопиях Евгения Триморука. Эту перевернутость Новейшего времени замечательно передает Г. Иванов в строчках: Друг друга отражают зеркала/Взаимно искажая отраженье.

Если условность у В. Аксенова и В. Войновича только в основании сюжета их романов «Остров Крым» и «Москва 2042», то у Евгения Триморука она в основании художественного мира. В одном из лучших рассказов сборника «Талейранова клятва» даже существует некий надзорный над обществом орган Служба Бессмысленных Условностей. Сокращение СБУ дает активную и ядовитую актуализацию. В рассказе — предательство морально-этическая норма жизни общества. Это подержанно алфавитом рассказа, где упомянуты такие персонажи, как Сагайпадский и Скородачный. Абсолютно прозрачна этимология фамилии главного героя — Мазепский. Так автор видит историю соседнего нам государства.

Если набоковский герой «Приглашения на казнь» виновен тем, что он случайно не прозрачен, как все, то герои рассказов Евгения Триморука виновны экзистенциально, самим своим существованием. В рассказах «Молчание Морфа», «Дети зла», чтобы закольцевать картину опрокинутого мира, автор рисует портреты властителей или тех, кто стремится ими стать. Не обходится и без пародийного модуса повествования, в частности, показана победа феминистского начала в будущем государственном устройстве. Устройстве, где нет места любви, или она, в лучшем случае, имеет извращенный характер (рассказ «Молчание морфа»). В рассказе «Идущие во тьме» любовники и любовницы нумеруются, как одежда в театральном гардеробе. Настолько обезличенный мир, где индивидуация невозможна даже через высокое чувство любви, заслуживает аппокалипсической участи. Это и собирается ему обеспечить, нажав пресловутую кнопку, герой рассказа «Призрак Герострата».

Достается от автора и «венскому шарлатану» (так В. Набоков называл З. Фрейда). В рассказе «Гибель учителя» показан мир, основанный на законе сублимации, доведенном до абсурда. Преследуется даже легкий намек на сексуальное желание, не говоря уже о попытке его реализации. Чем не сегодняшний дурной западный культ гендерного равноправия? Рассказ построен несколько проще, чем остальные рассказы сборника. Аллюзия на знаменитое стихотворение А. Рембо «Гласные» (все героини маркированы гласными французского алфавита), имеющем, как эротические, так и колористические трактовки не слишком усложняет его понимание. Основной пафос всего сборника рассказов-антиутопий — обезличивание человека в обществе сохраняется.

Как и один из героев Набокова автор сборника прибегает к пародии, как к подкидной доске воображения. Сложно! Но, согласно теории систем, сложные системы устойчивее простых. Будем надеяться, что из этого Хаоса, придуманного молодым писателем, родиться какой-то новый мир, и если уж не дивный, то, по крайней мере, новый и художественный.

Литературное пиршество алфавита рассказов, авторское воображение впечатляют. Но в этом таится и определенная опасность. Если автор не преодолеет своего страстного многословия, не поймет, что слово самоценно и может отомстить за легкомысленные игрища с собой, он рискует остаться писателем для редкого слоя любителей словесности. Впрочем, за выбор приходиться платить. Особенно дорого за выбор жизни. Жизни сочинителя.

Ю. Бень

Выбор смерти

Рассказы-антиутопии

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья.

Г. Иванов

ИДУЩИЕ ВО ТЬМЕ

Тем, кто видит, не нужно света.

Морис Метерлинк. «Слепые»

I

Она его не любила. И скрывала это, как и подобает Единице. Но все равно продолжала каждый месяц сопровождать Тройку в Процедурную. (По шкале Олдоса деф Дельвига-Деффа (вкратце Дельфига) дефективных людей называли «дефиками»). У Тройки значились в истории болезни три физиологических нарушения. Утверждали — вирус. Высшие, чистые и здоровые с дефиками почти не соприкасались. Они находились даже выше Единиц. Только администраторы, доктора и инженеры, обладающие иммунитетом к любому заражению, уделяли определенное время пострадавшим. Иерархия у Высших оставалась за пределами понимания дефиков.

— Только бы не разочароваться, — твердил про себя Тройка, не помня, откуда она взялась, и не понимая, что это значит.

К сожалению Единицы, Тройка, проходя еженедельную стерилизацию «Однопамяти», как будто изловчился повторять одни и те же вопросы. Как будто его заклинило. Словно какая-то шестеренка требовала смазки, или, что тут врать, убедительной госпитализации, чтобы, уж тут наверняка Высшие разберутся, переведут его в Четверки. И тогда Единица с полным правом сможет вздохнуть с облегчением, как дефик, выполнивший свой человеческий долг. Слово-то какое обидное — дефик, — для Единицы, и ведь с одним только недостатком.

— Она же очень очаровательная, — продолжал бубнить дефик, идущий позади Единицы.

Тройка как будто тянул время. И даже, как не раз казалось Единице, нарочно растягивал слова. И не нравилось ей это постоянное «те», которое он с небольшой паузой добавлял к какому-нибудь глаголу: «скажите», «ведёте», «можете». Такой наглости она не встречала ни со стороны тех же нелепых Пятёрок и даже Двоек. А те поприличнее будут. И одеваются они опрятнее. Не то, что эти…

Ведь снова обул бежевые, старые. И рубашку не заправил в брюки. И пальто с широким воротом. Зачем ему? Морока с ними, да и только. Уже бы давно ужесточили разделение, а то не отмоешься вечером. Вот что скажет врач из Высших, когда она зайдет к нему с этим?

Такого и упоминать страшно.

И почему ее Однопамять на него не действует? Не испорчена ли машина? Не испорчена ли она?

Глупости. Глупости.

— О-чар-о-вать, — пропобовал на вкус Тройка засевшее слово.

Снова что-то шепчет, как будто заучил формулу, и теперь никак не выбьешь ему из головы. Вот ученые пишут, врать же не будут, что в соседнем городе уже до того дошли, что после Процедурной дефик забыл свои обязанности, а другой и вовсе подумал, что он девочка пяти лет, а ведь еще вчера считался здравомыслящим Двойкой. Или неделю назад, или две (тут Единица сама путалась), так стерли все рефлексы, что вышел чистый и здоровый человек, и Высшие его признали своим, и к себе увезли. Вот теперь как. Повезло.

Ученые не зря в многотомных трудах указывали, что Однопамять мешает лечению, что сначала нужно очистить разум от всяческих воспоминаний, в которых и кроется вирус, унесший миллионы жителей планеты. Из-за прошлого дефики зацикливаются на своих проблемах, поэтому Высшие их и не отпускают, стараясь вначале вылечить. Но так говорить нельзя — это обидно для любого дефика.

Единица иногда как будто понимала, что Тройка обладает каким-то иммунитетом, что он, может быть, из совсем старых, давнишних постарадальцев, именно таким, как утверждают исследователи, труднее всего, потому что они пережили катастрофу, находясь в ее эпицентре, и приняли на себя удар одними из первых, и таких уже совсем мало осталось, и их пожалеть надо.

И в тоже время Единица не смела никому доложить, потому что замечания находились вне ее компетенции. Да и выявят у нее подозрение на «бесчувственность», «безжалостность» и «брезгливость» к другим дефикам, что, в свою очередь, могло приблизить ее к тем же Двойкам. Никак нельзя, решила она. Да и для установки диагнозов и очередных отклонений существуют Высшие, которые и определяют у дефиков выздоровление, а уж на это и воздействует привлекательная сторона Единицы, сексуальным видом способствуя достичь положительных результатов. И такие случаи практиковались давно, иначе бы ученые не добавили к Единицам презентабельность и эротичность как один из важнейших факторов оздоровительной профессии. Неделю назад, к примеру, дефик перескочил сразу с Пятёрки на Тройку, что, если не верить в чудо, доказывало правомерность лечения. А два или три дня назад, Единица как будто сосредоточилась, Двойка перерос в Единицу, и это благодаря тому, что, как оказалось, его в Процедурную сопровождали не одна, а две Единицы обоего пола. Вот повезло, так повезло.

И почему ей не дадут напарника, хоть отдаленно похожего на того врача из Высших? Он такой милашка, когда смотрит на ее убедительное декольте, что не вызывает никаких сомнений в его тайных намерениях. Но тут Единице стало неловко от собственных мыслей, потому что она не совсем помнила, какие тайные намерения означал взгляд доктора, подслеповатого, от чего казался более равнодушным, чем внимательным.

II

Известно, что вид красивой женщины благотворно влияет на мужчину, даже если одним из дефектов является зрение. Точнее, острая режущая боль в глазах, которая не позволяет раскрыть широко веки. Ученые врать не будут.

Как всегда, Тройка шел несколько позади Единицы, шаркая ногами. Словно волочился, поминутно пряча лицо от яркого света, при этом опуская голову в высокий ворот пальто, боясь солнечной пощечины. Полураскрытые раздраженные веки, с ярким оранжевым окрасом по краям, прожигало мелкими колющими лезвиями. В шуме часов он насчитал три удара.

В воображении Тройки Единица представлялась самой очаровательной девушкой, которую он ощущал в двух шагах впереди себя каждую неделю. Каждая ароматовала иначе. Но Тройка не знал, что они разные, как не знал и того, что прошло очень много дней ради «Однопамяти».

И почему ей навязали именно Тройку? Единицу злило, что она в ущерб себе и «Однопамяти» все равно его помнит. Полуспущенные веки. Вялая походка. Покоренный вид.

Известно, что Единицы сопровождают Двоек, а те в свою очередь Троек, и т.д., по расписанию, по регламенту. Но ей не объяснили, почему с нею поступают так, а она не рискнула спросить. И так хорош новый Высший врач.

Высший благородными чертами напоминал «подслеповатый» памятник, который они вскоре пройдут. Голова, скрывающая лицо от солнца, когда было известно, что изображенный давно терял зрение. От чего же он прикрывает ладонью веки?

И двух недель ведь не прошло, как Высший врач сменил предыдущего. Она слышала, (то ли два дня назад, то ли три), что они не брезгуют дефиками с самыми минимальными нарушениями. А у нее всего-то одно. И не тот же Тройка ей как-то сказал по выходе из кабинета? И что сказал? И уже с месяц (или дольше?) она сопровождает его в Процедурную, где, как ей было известно, с ним проводили беседу о нормах приличия и субординации?

Страшный кабинет. Самой бы туда не попасть.

Дефикам всегда нужно напоминать. Что напоминать? Что-то напоминать.

После стерилизации Однопамяти их постоянно нужно корректировать. В чем корректировать? В чем-то корректировать?

И почему она помнит это сложное слово «корректировать»?

Некоторые, смутно осознавала Единица, бросались на себе подобных дефиков. Были случаи, когда насиловали сопровождающих девушек, Единиц. Ладно бы Двоек. Те совсем никуда не годятся. Но Единицы могут себя защитить. Она ведь хорошо слышит. А это самое важное.

И как только смели эти дефективные?

Единица опомнилась и в ужасе посмотрела назад — Тройка как будто уклонялся в сторону, к чему-то как будто прислушиваясь.

— Да, испугалась. Мысли мои он что ли… — и не рискнула продолжать, потому что тоже что-то слышала, что недостаток в одном компенсируется чем-то другим. Она ведь хорошо слышит. Это уж точно.

Тут и закрались очень-очень удаленные архивы разговоров, намеков, что Высшие ищут дефиков со скрытными способностями, еще более опасными, чем вирус Однопамяти.

— Нет. Тут что-то другое. Он успел прикрыть глаза. Или отвернуться. Точно. — А разве это так легко, быть привлекательной? Да, ей всегда нравилось, что ее раздевают глазами. Но это еще не значит, что можно трогать. Он, наверняка, такое подумал.

Единицу одолевали злость и возмущение.

Даже в воображении.

— Даже в воображении их раздеваю смело, — повторял полушепотом Тройка.

Тем более такому, как Тройка. Фу! Хоть бы Двойка. А так целых три недостатка. Он почти неполноценный. Хорошо, что их за руку не стоит водить, как она слышала, как Шестерок или Семерок. Тех, вообще, за оградой держат или в качестве домашних питомцев. Как они смеют к ней прикасаться?

Как будто сопровождать дефиков так легко? С таким упрямством по шкале Дельфика (так ли?) он должен считаться Четверкой. Будь она Высшей, она перевела бы его на уровень ниже.

Да.

Ученые врать не будут.

III

Сутулый, он несколько приниженно плелся позади Единицы, а когда обращался к ней, то чувствовал в голосе некоторую робость. Поэтому не с первого раза ему удавалось озвучить свои вопросы. Он боялся их снова забыть. И теперь, словно прожевывая слова, чтобы, уж если выговорить, то наверняка, потому что следующая попытка потребует дополнительных усилий, и тоже может сорваться. Тройка мысль не закончил. Он забыл начало. Он забыл ее смысл. Он забыл ее важность.

Тройка как бы научился ощущать атмосферу слов, потому улавливал их массу, и уже позже добавлял некие легкие оттенки, бархатным переливом играющие у него в голове, что успокаивало и боль в глазах, и усталость, и даже приглушало безотчетный страх, который его ожидает.

После стометрового унылого молчания, проходя в тени Канцелярии Правды, он снова начнет: «Куда мы идем»? И не скажет «очаровательная», боясь разочарования.

Сухая Пятерка в спешке посторонилась, так что прыткая Сопроводительница (тяжелое слово, которым баловали себя дефики от Двоек и ниже), несколько замедлила шаг, и Тройке показалось, что она, наконец, немного поостановилась. Но это было слишком желанным. Часы-то тикают. Время-то идет. А ему нужно было все рассчитать.

Как знать.

Ученые врать не будут.

Под крышей Музея Ученых (тех самых или из древних эпох) ей вновь придется содрогнуться от его приятного голоса: «Почему у меня так болят глаза»?

Проныра.

Вот уж голос ему дался.

Зануда.

Единица злилась, что здесь, именно здесь, и, что хуже, она помнила об этом, несмотря на «Однопамять», что он уже не в первый раз проделывает то же самое. И ей невольно приходится ожидать, когда Тройка вновь что-нибудь скажет.

Нудилка.

Грассирующие нотки Тройки мелкой дрожью доходили до ее пяток. Как же он ее начинал возбуждать, и ведь они еще не дошли до Процедурной.

Нудяжка.

Как бы он снова не проделал свой фокус.

Нудя.

Даже баритон Высшего не мог сравниться с его голосом. Обволакивающим. Обрекающим. Обжигающим. Как ему удавалось так говорить?

Площадь Библиотекарей.

Единица много читала, поэтому и говорила, что у нее Приобретенная Недостаточность. Но очки, взятые в качестве защиты от возможно вируса, надевала только в выходные, когда нужно было сопровождать дефиков в Процедурную.

Ученые врать не будут.

Сегодня же надела линзы, чтобы скрыть второй дефект, чтобы не оказаться среди Двоек. Но ей все равно назначили такую легкую работу, с которой справится любая слабая Двойка.

Переулок Славистов.

Единица уже думала об этом. Кажется, в отделе Однопамяти ей не доложили нужную порцию сыворотки.

Тупик Филологов.

Единица запуталась. Нужно возвращаться. Уж не Тройка ли?

Или Высшие что-то подозревали? Мысли Единицы начали путаться, когда Тройка ей что-то сказал. Или это было раньше?

И теперь ей казалось, что о себе, как о Единице, она размышляет в третьем лице.

Снова площадь Библиотекарей. Снова этот памятник полуслепца. И здесь же словно концентрировались лучи палящего солнца. Здесь Единица чувствовал самые мучительные желания. Здесь Тройка успевал найти самую уютную тень.

Возле Департамента Исследователей Тройка изменил диапазон: «Почему Процедурная в другом квартале»?

Единице не хотелось верить, что это назначено в наказание. Она убеждала себя, что следует программе «Установи Взор». И лишняя укрепляющая «Мерло-Рабзола-Понти» от мигрени ей не помешает. Тройка почти вскрикнул, когда вышли на Площадь Равенства. Единица сжалась. Тройка даже остановился отдышаться возле памятника Антону Антоновичу Борхаскли, который и выступал за всеобщее неравенство, и, словно в доказательство тому, тень от его гранитного изваяния куда-то ускользнула, так что оба спутника оказались открытыми под палящим солнцем.

Сплошные площади и памятники.

Тройка рискнул повернуть голову в сторону курантов и почти тут же зажал глаза, испытав сильнейшую боль, проникающую до самого мозга.

Тело Единицы покрылась испариной. Если Тройка к ней притронется, она сойдет с ума. Надо будет закричать.

И вместо ужасной картины мучений и насилия ей представились навязчивые образы разврата, которые каждое утро и вечер на канале «Ору Эр», культивировались. И на мгновение Единице становилось легче.

В любой расставленной тени, под колоннами, углами домов Тройка все также спрашивал: «Для чего мы идем пешком? Почему нужно вначале в Первый отдел Процедурной, а потом во Второй, и не наоборот?» Издевается, иначе никак.

Единица слышала в его вопросах насмешку, злорадство, желание ее догнать и затянуть в дверь подъезда или в тень переулка.

Ее почти тошнило от жары, и невыносимо, как слепни, наслаивались самые липкие образы.

Для нее было пыткой слышать до точности по секундам задаваемые вопросы. Словно ее привязали к столбу, а над головой подвесили ведро с водой, на дне которого вырезали небольшое отверстие, и из него равномерно капала вода точно в темечко.

IV

По шкале Дельфига Тройке приписали «Медлительность». Малая погрешность, проходящая по ватерлинии, приближенной к Четверке. Но он не понимал, зачем за ним приходят так поздно и потом торопятся к Процедурной? Он с раздражением угадывал торопливый стук ее каблуков еще до того, как она появится перед его дверью, словно бы чеканила мелкими шажками по коридору.

В глазах снова сильно помутнело, словно приближался приступ. Он вновь уставился, если так можно сказать о человеке с больными глазами, в упругую фигуру Единицы. Прозрачное снежное платье обрамляло ее тело, слишком роскошное и точеное, чтобы оставаться земным. Тут не меньше двухчасовых тренировок в день. Единицам, неписанным законом, прописано ходить в спортзал. Так они выглядят крепче, привлекательнее и совершеннее. После душа их кожа как будто источала свечение, словно они здесь, среди дефиков, на земле, восполняли Высших существ, тех, кто находится за пределами понимания. Если так выглядят эти дефики с минимальным недостатком, то что говорить о них, каждодневно ускользающие от его, Тройки, пытливого и мучительного взора, что говорить о Высших? Может быть, у Единицы таз несколько ниже? Но ему ведь могло показаться. И так не хотелось разочаровываться. И Тройка не знал, почему вклинилось это «не хотелось», ведь он ничего не помнил о прошлом.

В конце концов, основной дефект — это зрение. Тройка во многом был не уверен. Возможно, ему хотелось представить ее сексуальность, а лучше ясно ее увидеть. Чтобы очарование воображения слилось с очарованием реальности. Но Тройка был этого лишен. И не только этого.

Да.

Ученые брехать не будут.

Когда подводит зрение, теряется нечто большее, какая-то связь с невиданным, что, сколько ни представляй и не описывай, все равно находится за пределами твоего видения.

Единица явно ускорила шаг. И сейчас даже быстрее, чем обычно.

Чтобы он ей не успевал задавать вопросы?

Она как будто убегала от него, от Тройки.

V

Долгие несколько часов заставляли его, Тройку, сидеть в приемной среди Двоек и Четверток. Хотя с ними было хорошо. Они много знают. О многом говорят. Тогда Тройка и услышал кое-что.

И один ли раз?

Всего лишь слух.

Легкая фантазия.

Или это случилось после удара, когда он вновь засмотрелся на полуобнаженные бедра Со-про-во-ди-тель-ни-цы?

Этот памятник Борхаскли поставлен явно в насмешку.

Послушать Тройка не отказывался. И даже с удовольствием пропускал вперед тех, кто торопился.

«Одно вызывает другое», — кто слева.

«Как не… Что? Нет», — голос у стены, выше головы, прислонился.

«Давно», — издали.

«„Мерло-Рабзон“ или „Рабзар-Понти“, что лучше»? — прямо в ухо.

«В вечернем выпуске объявили о карантине», — рядом.

«На канале „Хакрхес“ передавали тревожные вести», — через плечо.

«На „Ору Эр“ обучают больше», — тот, что рядом.

«Нарушенное зрение ограничивает воображение», — тот, что через плечо.

«Я, когда был Единицей, многое насмотрелся», — издали.

«Исследователи врать не будут», — уходящий в кабинет справа.

«„Мерло-Рабораб-Понти“ — успокойте нервы осознанием равенства», — радиоточка.

«У страдающих кожей нарушено осязание», — телевизор.

«Могут и толкнуть», — автоответчик.

«И почему еще не вылечили»?

«Последствия», — радиоточка.

«Аллергия», — тот, что через плечо.

«Аллегория»? — тот, что рядом.

«Раритетное предложение от фирмы „Нор-в-Нор“. Спешите», — телевизор.

«Только Высшие», — радиоточка.

«Во вчерашнем издании журнала „Эпохальное время“ признали, что удается довести до уровня Высших даже Двойки», — телевизор.

«Четверки», — позвали кого-то.

«Какие именно? Тройки тоже разные бывают. Слух лечат? Обоняние»? — тот, что через плечо.

«Если дефекты из агрессивных, то и Двойки остаются Двойками», — тот, что рядом.

«Сложные Тройки. Хроническое», — тот, что через плечо.

«И Единицы со своим фокусом не избавляются», — тот, что поблизости.

Сообщения были еженедельными, ежедневными и ежечасными.

Каждый дефик размышлял о своей боли, доказывая, что она сильнее, чем у остальных, даже если у других находили похожие симптомы. Убеждали в своей больной исключительности. И всегда прислушивались, не скажет ли кто о более необычном лечении? Хотя многие подозревали, что по закону только в Процедурной должны выдаваться лекарства.

И вне стен Третьего отдела нарушение могло привести к другим дефектам, что к уже имеющимся проблемам добавляло новые. Да и статус понижался от Четверки до Пятерки. А за эту черту никому не хотелось переступать, потому что она считалась точкой невозврата. Дефик практически лишался прав. Его не лечили. А выдавали легкие обезболивающие, после которых становилось еще хуже.

Говорили, что Шестерки не доживали и до третьей стерилизации. На том и останавливались. Дальше задумываться запрещалось. Да и инъекция по Однопамяти ограничивала мысли, словно вырастала стена, которую подвинуть никак не удавалось. А за ней что-то и находилось. Но это продолжалось недолго, потому что всплывал стимуляционный образ. Как раз по ширине стены становясь экраном и каналом «Эр Ору — Эл».

И к ночи забывалась малейшая попытка преодолеть стену. Она мелькала перед глазами, но то, что это стена, уже никто не понимал и не помнил.

VI

Единица, наконец, настойчиво его вызвала. Ей надоело, что она столько времени потратила на Тройку. И от нее не ускользнуло, что он пропустил людей вне очереди. Даже мелькнула худощавая Четверка, грудь которой вызвала в Единице зависть и отвращение. Но сама себе Единица в этом не призналась, думая, что все-таки из-за Тройки она дольше насладилась видом доктора (Высший, ухоженный, галантный), и теперь у нее полный набор на недельную (мечта!) самостимуляцию.

Тройка вновь попытался открыть глаза, но резкая боль тут же их пронзила тонкими острыми лезвиями. Словно бы между ресниц сосредоточились лучники, которым дана команда при попытке поднять веки стрелять незамедлительно.

После попытки раскрыть глаза, Тройкой овладела досада, и уверенная готовность к защите. Ко всему прочему примешивалось еще одно чувство, но оно было слишком важным и сладостным, чтобы его обозначить хотя бы пунктирной чертой.

В кабинете сидел молодой специалист, как и предполагалось Высшему, но на которого по негласным законам никто из дефиков не осмеливался поднять глаза, даже если бы смог. Доктор задавал сухие вопросы. Пациент выцеживал сухие ответы. И с каждым разом старался ограничиться односложными словами «да» или «нет», имеющие двойное содержание.

Тройка с усилием старался приподнять голову, а затем и веки, после чего с облегчением сдавался, как достойно принимающий поражение. Он понимал, что ему не переиграть Высшего. И вирусные однообразные интонации не попадали в цель. Доктор выдерживал регламент.

— Сколько ты здесь? — Тройка не понял вопроса.

— Минут пять.

— Нет. — Что-то отметил у себя Высший, пристально всматриваясь в Тройку. — Я не об этом спросил. Хотя… Знаешь. Очень интересно.

— Да?

— Почему ты ответил так?

— Я не понимаю.

— Хорошо. Почему ты здесь?

— Где?

— Ты в прошлый раз не так ответил.

— А как?

— Тройка, сколько ты здесь находишься?

— Здесь? У вас? В кабинете? — услышав такие ответы, доктор улыбнулся.

— Хорошо, Тройка. А в городе сколько? Месяц, год?

— Я дальше недели не удерживаю ничего в памяти. И говорю, не понимая, как и что. Инерция какая-то.

— Инерция. Какой давнее слово для Тройки. — Доктор вновь что-то написал. — А что такое рефлексия ты в курсе?

— Разговор грозит затянуться?

— Да, Тройка, — Высший с явным удовольствием записал что-то еще. — «Грозит затянуться». Прекрасно. Так ты не помнишь, сколько здесь, в городе, живешь?

— Нет. Как будто недели три.

— Отлично.

— Или три дня.

— Замечательно.

— Или три часа.

И Высший уже отпустил Тройку, когда тот по наивности задал мучительный для всех дефиков вопрос.

«Скоро найдут лекарство, верьте». — Ответил невозмутимо доктор. Но Тройка как будто слишком часто слышал эту фразу. И уже вторым слоем сознания улавливал, что новенькие в последнее время особо не прикрывают заученные слова. «Пока же продолжайте принимать „Мерло-Рабокон“. Вы ведь помните, он смягчает боль. И пока новое средство „Рабонал-Понти“. Стимулирует возбуждение. Вы систематически себя ублажаете? Единицы и представлены для стимуляции. Вы ведь знаете? Вы ведь помните? Простите. Сам забылся. Да бросим. Можем и заменить. Единицу. — Как будто запинался. — Говорят, что нынче в моде убогие Четверки и Пятерки. Они только глупы, но ведь не уродливы. Ученые врать не будут».

И после этих слов Высший почти вытолкнул Тройку, словно извиняясь за что-то.

В прошлый раз доктор попался солиднее и сдержаннее. Тогда очень был популярен «Мерло-Рабостад-Понти». Но Тройка с точностью не смог бы сказать, сколько месяцев или лет назад он видел того врача, утверждавшего, будто бы его давным-давно излечили, когда диагноз был ужасающий — Хроническая Двойка. При этом только смутные ощущения, только некоторые голосовые комбинации проскользнули в сознание Тройки, и ему показалось, что просочился искусственный элемент, какое-то грубое наслоение, жуткая пелена, лишенная настоящего смысла. Правда, от него сейчас осталось не более чем подозрение. Не тогда ли он ударился? У Площади Библиотекарей? Может, гораздо ближе?

VII

Самые первые процедуры проходили в присутствии женщины-врача. Глубокий вырез декольте. Настойчивое требование не отводить глаз, потому что, как говорят исследователи, вид женской груди успокаивает нервы мужчин. И мешанина в глазах словно теряла свою интенсивность. Качество взгляда как будто улучшалось. Картинка обозначалась отчетливо. С такой зарисовкой еще больше тянуло вернуться к себе, в свою комфортную комнату, чтобы не утратить впечатление и насладиться тем единственным, что принадлежало только ему. Но даже после стерилизации, как бы Тройка не переживал, кадр глубоко выреза не исчезал из камеры глаз. Притуплялось ощущение, эмоция. Но не образ.

Когда Тройке показалось, что стало немного легче, и глаза меньше жгли при дневном свете, врача и ее коллег почему-то это несколько расстроило. Она усомнилась в его самостимуляции и пригласила ассистента, молодую Единицу, которая, торопливо постукивая туфельками, неумело скрывала свое недовольство, при этом благоговея при Высшей. Но доктор настояла на некоторых ласкательных жестах, и Единица с удовольствием ее поцеловала.

К утру перед приемом «Мерло-Рабостада-Понти» глаза прожигало так, будто вытащили каленую иглу, дошедшую до мозга; а прикосновение руками или ополаскивание водой приводили к нестерпимому раздражению и боли; и слезы не прекращали идти, пока лекарство не подействовало.

Тройка еще долго не решался повременить с самостимуляцией.

VIII

Когда Тройка вышел во Второй отдел Процедурной, то не мог угадать, почему ему навязывают мужчину-врача, который не очень скрывал предательские интонации.

Казалось, что здесь подвох. Но Тройка не верил, стал прислушиваться.

Женщины больше стимулировали, отвлекали. Их присутствие несколько увлажняло сухое жжение глаз. Тройка не отрицал, что его привлекают часы на руке врача, не сказав действительной причины, но это, видимо, восприняли как знак, что стимуляция от вида мужчины более действенна. Тройка и здесь сдержался.

Раньше он не достиг бы того, что ему удалось проделать сейчас. Поэтому «просто повезло» его примирило. То, что Сопроводительница из Единиц уже не менялась почти восемь месяцев, тоже способствовало облегчению. Ее торопливость и раздражение искажали картину стимуляции. Да и он, Тройка, уже слишком к ней привык, чтобы себя ублажать.

В том, что ее не меняли, тоже был какой-то недочет. Точно ли у слепых нет воображения?

Ученые врать не будут.

До инъекции Тройка старался не забыть все, что накопил за неделю. Но уже по опыту знал, что ему это не удастся. Более ощущало. Однопамять наслаивалась на другую Однопамять.

Один вопрос он придерживал для себя. Услышит ли он бой курантов, которые пробьют восемь вечера? Поэтому он вынужден был семенить и просчитывать шаги Сопроводительницы. Если опоздает на пару минут, как это уже случалось неоднократно, то инъекция подействует, и он снова проснется в замешательстве и с нудящей головной болью.

Листая небольшую книжицу, Тройка обнаруживал редкие хаотичные записи. Наискось прописанные даты с двумя-тремя очевидными интервалами, что могло говорить о том, когда инъекция Однопамяти действовала вовремя. Ломкий неуверенный почерк. Угловатые буквы. Напоминания. И вопросы, которые он неизменно задавал Сопроводительнице; и ответы, которые должны услышать врачи. Несколько раз записи повторялись, несколько изменяя суть вопросов. Иногда казалось, что разные личности пользовались записной книжкой.

Засыпал Тройка на спине, закинув руки за голову. Он воображал. В его мире оттенки и цвета выражались отчетливо. Глаза не жгло. И он без боли смотрел на яркое солнце, которое ему не угрожало. Он перебирал вопросы. В одной строке он уловил запись «Цикл-232». Через несколько строк «Повтор-25».

Сколько точно раз он произносил про себя вопросы и сколько раз уже пытался вырваться за их пределы, он не мог сказать наверняка. Но больше его интересовала графа «Исследователи не врут».

Журнал «Эпохальное время» регламентировал не больше тридцати новостей. Как раз цикл между инъекциями. Название лекарств и время приема.

Одна из Четверток с Хроническим вирусом обоняния, недавно бывшая в приемной Первого отдела, показалась картинкой для одинокой самостимуляции. Но Тройка ошибся. Как он по бою часов молчаливо сопротивлялся Процедурной, так и она просыпалась после инъекции, вслушиваясь в его дыхание через стену, определяя по аромату его присутствие.

На девушек иначе действовал несовершенный аппарат Процедурной.

Тройка попросту для проверки пару раз ей шепнул несколько незначительных слов. Добавил мягкости в голосе, хотя обошлось бы и без них. С нею и без того очень мало разговаривали. Тройка в один прием выразил больше, чем она слышала. И больше он ее не вспоминал.

Тройка прижался спиной к стене. Пятки вровень. Выше голову. Глаза во всю ширь устремлены в космос. Сколько долгих недель он потратил, чтобы преодолеть боль в глазах, но так их и не преодолел. Скорее, боль стала привычкой.

Теперь он видел чистоту звездного неба.

С непривычки еще немного пощипывает, но уже не то, не так, как восемь месяцев назад. Или больше? И какое ему дело, что об этом не догадываются, или не должны, Высшие? Вскоре он будет ходить прямее, пусть и медленно. Пусть во тьме. Пусть в одиночестве.

Он пройдет с очередной Единицей до Процедурной, не помня этой ночи. И снова будет вспоминать.

И в очередной раз, силясь открыть глаза, чтобы все-таки проснуться и вырваться из магнитной бездны тяжелых сновидений.

МОЛЧАНИЕ МОРФА

Совсем не знак бездушья — молчаливость.

Гремит лишь то, что пусто изнутри.

У. Шекспир. «Король Лир»

Кричащая красота Марии, жены Михаила Морфа, вызывала естественную и двусмысленную озабоченность. Возбуждение. Зависть. Казалось, что с Михаилом дружат ради общения с нею. Казалось, что ему отведена участь рогоносца. Казалось многое, на что также легко навесить ярлык.

Когда в Метрональдсе появился маньяк, вылавливающий в парке им. В. В. Лолиты привлекательных девушек, многие стали шушукаться. Тревожиться. Бояться. Готовиться к обороне.

Звонок Михаилу Морфу был непримечателен.

Я неизменно пялился на его худую полку, где было всего несколько книг: «Татьяна Онегина» Владимира Базарова, «Подвиг Лужиной», Евгения Мартынова, «Каменная подруга» Бориса Меншикова и «Война И. Берия» Льва Набокова. Михаил предпочитал электронные версии и, наверное, это выкрал у меня, не любил коллекционировать книги, которые либо прочел, либо не успевает прочесть и о существовании которых забыл.

Михаил необычно поспешно сбросил звонок, пока я оценивал содержание и уровень знания его полки. Он по-прежнему оставался бледен. Он размышлял. Медленно и мучительно. Это уже я коллекционировал, но по лицу было видно, что это не игра.

Я вспомнил, что он сделал сброс так, как это несвойственно его характеру. Дергано. Удручающе. Михаил Морф всегда действует честно, ровно и прямо. Более честного человека я не встречал.

Он достал сим-карту и положил ее в карман.

И впервые у него появилась просьба ко мне, молчаливая, робкая, мягкая, как фамилия его матери — Мармеладовой Марии.

Знаете такую игру, когда по внешности человека определяешь, чем он занимается и кто он такой? Или игра в эмоции. Мы с Михаилом Морфом угадывали мысли друг друга, и потом их озвучивали. Например, по его грязной посуде и различным пустым банкам и пакетам полуфабрикатов, я ему разъяснял, почему он не умеет и не любит готовить, хоть мог съесть галлон борща за один присест.

Учитывая, что я с гаджетами как с дальними родственниками, и все навигации у меня встроены благодаря тому же Михаилу, я, очень любопытный до его характера и мышления, отдал ему свой смартфон «Годунов» без промедления. Их он настраивал под мое эго.

Были, конечно, и скрытые мотивы, почему я с ним общался, почему дружи. А куда без этого? А потом, как на социальные сети, я подсел на его дружбу. Я стал зависимым от него. Я вошел в ту зависимость, которая уже утратила грань между мной и я, и так далее.

Ничего не поняли? Утраченная грань — это когда ты сегодня добрый, а завтра злой; сегодня серьезный, а завтра дурной.

Нет решительного тебя, твердого меня.

Зато уже есть осознание, что этот человек понимает и объясняет тебе больше, чем ты ему. Хотел написать «дает», но у нас столько подозрительных сочетаний в языке, что страшно употреблять их в достоверной связи с мыслями.

Я уже писал, редактировал, извещал, оповещал только по этому устройству, по «Годунову». Так висели «Победители Апокалипсиса», «Переселенцы рая», «Государево кайло» и «Подобие подобия». Чего стоят крупные тексты «Их» и «Они».

Михаил уставился в одолженную ему мной книгу. Я забывал и названия книг и тех, кому их давал. Пока я вычитывал «Приглашение к дару».

С говорящими именами я только-только стал работать. Фамилии Годунов, Колчак, Троцкий, старший Набоков уже вертелись в моей голове вокруг призрачных и туманных идей. Хотя мне явно нужен был либо большой экран, либо небольшой блокнот, либо длительный сон, либо еще что-то. Таких «либо» у меня каждый день по пачке сигарет «Графиня Турбина». И еще по упаковке таблеток «Княгиня Мышкина».

Теперь же нужно было немного сосредоточиться на заботах Михаила Морфа, на друге, а он знал достаточно секретов обо мне, чтобы мы назывались друзьями. Тем более, что тут развитие было из ряда вон выходящее даже в пределах воображения, даже в пределах того, чему нас учат. У человека, который недавно женился, выкрали жену. Маньяк звонит с явными намерениями и требованиями. У него все рычаги управления на руках. Есть вопросы? У Морфа их больше всего.

Укради мою женщину, я бы превратился в ничто. Морфу хватило духа при первых словах выключить телефон и избавиться от его присутствия.

После Михаил отключил компьютер. Позвонил матери. Четко, тут он был явным тираном, дал ей инструкции, что делать. Я не решался ни вмешиваться, ни задавать вопросы вслух. Он знал, что я случайный свидетель, которых обычно убирают, как обычно показывают в остросюжетных детективах и новостях. Он также знал, что, не имея возможности реализовать свои теории в жизни, я использую жизненные истории моих знакомых, приятелей, товарищей, любую публичную информацию.

Грубо говоря, идею можно высосать из пальца. Писатели ведь как вирус. Им бы только сочинять. Собственно, я давно это ему сказал.

Мой комментарий в адрес того, что его жена пропала, что, возможно, ее похитили, он пропустил мимо ушей. Я попросту Кюхля, дилетант. Как будто он не знает, что произошло.

Михаил Морф многим был неприятен. Особенно неприятен тем, кто не ценит слушателей. В любой момент Михаил мог развернуться и, даже извиняясь, уйти, и не потому, что он был не вежлив, совсем наоборот. Правда, порой у него случались затяжные периоды молчания. Это уж или характер, или теория.

Заходишь порой к нему в гости, а он лежит и никак не реагирует на твои слова. Просто лежит. Лежит и ничего не говорит. Глаза в потолок как у раненого.

Я видел таких. Но Михаил отличался, наверное, как многие из нас, если забыть, что у некоторых удаленные, отвлеченные, аморфные ценности. Он, Михаил, что называется, был приземленным. Здешним. С четко рассчитанной организацией жизни, действий, потребностей и возможностей.

Вот же сволочь. Мое недоумение и дежурное выражение, говорящее о том, что я хочу помочь, он проигнорировал более тупым молчанием.

Он словно уничтожал все резервы, которые у него были, потому что вошел сосед, знающий Марию, и передал смартфон «Пугачев», новый дизайн. Бедный Михаил вырвал его. И тут же сказал фразу, подобную «фас». Моя рука легка, когда я разливаю, иначе действую опрометчиво.

Какой писатель не удовлетворит потребность в избиении другого писателя в прямом смысле?

Сосед был возмущен тем, что разбили его аппарат. Тем, что так наплевательски отнеслись к его благородным поступкам, тем, что он ничего не успел осознать, тем, что люди такие жестокие вообще, и не понимают чуткой натуры поэта, который стремится к вечности.

Как в фильме «Сашка Андреев», я двигался быстрее и умнее, но с человеком, отслужившим в космических войсках, сложно бороться. Он меня избил, как щенка, и вышел из комнаты. Нам с Морфом оставаться здесь было нельзя.

Да, я приврал по поводу моих способностей к рукопашной.

Из комнаты Михаил в своих приступах молчания не выгонял, чем я и пользовался. Не принимал никаких споров в разговоре.

Позже я нашел лазейку, вполне приемлемую для себя. В таких случаях, как с Михаилом, я просто говорил и говорил, говорил и говорил, а потом уходил.

Сейчас же украли его жену, и он не выходил на контакт ни с кем, кроме меня, разумеется, потому что мы перебрались в мою комнату, где до него не доберется ни маньяк, ни соседи с боевыми навыками.

Мы обсуждали вопросы моего тщеславия, тщеславия местного варианта и тщеславие как основу психотипа творческих людей. Попутно размышляли о Вадиме Дубровском с его личностной философией для себя, когда человек устанавливает правила и религию в пределах своих желаний. Михаил воспринял неписанную, точнее, недописанную теорию Дубровского о выявлении собственной философии и религии слишком буквально. И написал свой трактат, который называл «Морфологией молчания».

Мне было известно только название. Читать его я не собирался.

По отрывкам я могу предположить, что в его трактат вошла концепция нашей игры. Правда, из меня плохой отгадчик. Как можно угадать мысли и действия человека по-настоящему? В пределах шутки еще возможно. Опять же, человек не тумбочка, чтобы ее переставить и расположить по своему усмотрению. Он, человек, вдруг возьмет и чихнет в самый неожиданный момент, и вдруг передумает, например, идти в магазин, зато вдруг развернется и пойдет в поликлинику.

Следующая связь с «маньяком» пошла из университета, которую передавала моя сердобольная знакомая, но я отмахнулся. Михаил посмотрел на меня так, словно сегодня или завтра мне придется сделать что-то помимо потасовки с соседом, которого я и так ненавидел.

Маньяк, значит, за нами следил. Он знал номер Михаила, его учителей и родителей, мой номер и моего соседа. Может быть, с убежищем в моей комнате я тоже прогадал?

Мария Морф была откровенной болтушкой, что придавало ей больше прелести и очарования. Она словно восполняла собой тот необходимый баланс речи, который приходился на ее мужа. И откровенно раздражала. Меня — очень. Но я молчал. Михаил же берег отношения с ней, как муж, и со мной, как с другом.

Мне же не хотелось вмешиваться в их отношения в период встреч и свиданий, потому что это его выбор, а не мой.

Михаил был первым критиком, чье мнение я учитывал больше второй жены. Тогда у него в гостях мы распространялись немного о современной литературе. Да, повторяюсь. Да, в виде сплетни. Извините.

В Евгетии, что чиновники, что писатели, организовывались в отдельный класс. Тогда-то ему, Михаилу, и позвонили.

Михаил Морф даже не спросил, жива ли она, цела ли она, чего хочет этот маньяк, который уже третий месяц шантажировал Метрональдс. Даже если это была шутка, Михаил решил не участвовать.

Я глупо заметил, что, если бы это и была шутка, но недооцененная, то она является бесполезной. Михаил промолчал.

Слишком сложно выразился, да? Попробую иначе.

Кто больший дурак, если шутку не поняли: кто ее придумал, или тот, кому ее рассказали?

Длилось мучение с кражей Марии долгие трое суток. Это нам прибавило и жизни, и смерти. Михаил стал седеть и лысеть одновременно. Я не утрирую.

После принятия клятвы Ганнибала чиновники еще больше озверели. Теперь они жили одним днем. До выхода на пенсию еще далеко. Пока же Орден Зла доберется до них, страдали по-прежнему самые невинные и безучастные. Михаил отшучивался.

В средствах массовой информации поднялась шумиха. Девушку украл маньяк, а муж избегает контакта. Полиция уже ищет обоих. Мы передислоцировались в другое жильё.

Михаил что-то писал в своем блокноте. Он много писал. Но хотел писать мало. Один его рассказ стоил романа Куприновой «Ромашов на поединке».

Когда ввели налог на творчество, Михаил промолчал. Когда стали придираться к каждому слову, несущее «агрессию» и явные «гендерные признаки мужественности», Михаил не проявил активности. Даже когда намечался закон «на привлекательность», он сохранил спокойствие. Его скромный бюджет уходил на критические заметки, которые кормили его семью, не считая матери, она жила в Дарграде.

И вот теперь добавился налог «на вызов агрессивного воздействия по отношению к представительницам эволюционного развития». Михаил Морф платил за свое воображение, за свой талант, за красоту своей жены.

Последующие попытки маньяка связаться с Михаилом были через его родителей. Но предупрежденная мама, любящая мама, беззаветно преданная мама послушалась сына. Хотя невестку она все-таки любила.

Мне трудно об этом судить, потому что я не видел их единственной встречи.

Михаил еще тогда позвонил с моего второго смартфона «Шуйский», чему я был и смущен, и несказанно рад. Мать заперлась в квартире, благо, как намекал Михаил, она была очень экономной женщиной, способной выдержать безвылазно больше месяца. Опять же, ночью ведь не установишь патруль, как в фильмах?

Можно назвать это явление, явление молчания, маниакальным. Когда-то эту фразу мне сказал наш друг, Думбровский. Наркотики возвращают умерших. Мне же всегда нужно было с кем-то поговорить.

Однажды фразу моего покойного друга, выпрыгнувшего из восьмого этажа, я перефразировал Михаилу Морфу. Он не отреагировал в свойственной ему внимательной манере. Моргнул глазами — и все.

На следующий день, немного позже, чем рассчитывалось, к Михаилу уже подходили с записками, которые он, не читая, рвал. На горизонте наметились опера, сыскари, и прочие охранные структуры.

Невольно, он отстранился от всех, как будто отклонился ко мне и хотел что-то сказать. Но промолчал.

Преданные собачьи глаза людей оскорбляли мою природу. Я был в бешенстве. Меня бесило проявление этой заботы. Никто не понимал, почему так поступил Михаил. Никто.

Мария удостоилась шепота Михаила. Они, не имея места для секретов, первое время ютились у меня, на первой квартире. Кажется, он, как влюбленный мужчина, говорил лишнее.

В его черновиках встречал фразы «молчание как бунт», «дар как выражение». Мне нужно было спать. У меня была лишняя комната. Да, я подсматриваю хотя бы на том праве, что живут у тебя. А иначе как? Зачем писать, если не хочешь девочек и наркотиков? Зачем сдавать комнату друзьям, если не хочешь услышать, как они занимаются сексом или хотя бы выведать, что хранят их смартфоны.

Когда же к Михаилу подошли с устным сообщением, этот, Михаил Морф, ранее молчаливый и неуверенный, нанес самый уверенный удар слева. Человек пошатнулся. Михаилу пришлось убегать.

Я же все равно не мог сосредоточиться, потому что под воздействием «Княгини Мышкиной», очень сильного психотропного наркотика, не мог остановиться.

За эти трое суток я успел настрочить три рассказа и одну повесть, не считая рецензий и сообщений. Нет. Этот смартфон «Рюрик» был глушеный, мертвый.

Я включил память, которая, как оказалось, у меня была. Я полемизировал со всеми любимыми классиками Евгетии.

Мария Морф была из тех замечательных девушек, к которым относишься солидарно, потому что она не твоя и потому, что она не твоя, то есть, не интересна.

Что выбор Михаила, что его критические обзоры — это совсем разные Михаилы. В жизни и быте он был прост. В статьях дерзок и независим. В отношении к девушкам жертвенен и покорен.

Вначале возмущались, что насильник и маньяк остается безнаказанным. Потом говорили о замечательных качествах жертвы, той же Марии. Какой она замечательный музыкант, отличница учебы, ученица храма Дмитрии. Тут и исповедальник не избежал публичности. Восхваляли целомудрие Марии. Убеждали в психозе маньяка. И тут — о бесчувствии и бездушности мужа, который, как трус, прячется у очередной любовницы, у друга-гея (это было, видимо, про меня, хоть и неправда, да что уж), у кого угодно, и даже не пытается выйти на связь с полицией. Борис Берия ждет явки Михаила Морфа в участок.

И Михаил скинул мне одну запись, что, если выживет Мария, он напишет действительно хорошую книгу — «Дар бабочки».

К нам подбежала настырная девица или настырная девольвица. И взгляд Михаила говорил о просьбе. И я избил эту курицу с микрофоном, с ее репликами, с ее обвинениями.

Марию нашли на скамейке в бульваре им. Набокова спустя три дня. Кажется, космонавт. Она была здорова, но несколько шокирована.

Свою пощечину Михаил получил.

Конечно, были обсуждения, что Мария так специально сделала. Связалась с любовником. Подговорила его. Научила. Может быть, все было иначе. Никто не скажет всей правды. Даже я.

Мария раздражала не только своей болтливостью, но и приверженностью к женской версии Дмитрии-богини. Не во имя Дмитрия, а во славу Дмитрии.

Михаил изучил многие религиозные аспекты, связанные с этим, и как-то раз рассказал мне.

На Михаила Морфа психотропные вещества почти не действовали, в отличие от меня. Но даже здесь, в больнице, он их не стремился употреблять. Зато трава «Брюсова» попускает после трехдневного употребления «Княгини Мышкиной».

Несколько ночей, мучаясь молчаливым ответом Марии, еще до свадьбы, Михаил рассказывал, что он чувствует. Впервые мне пришлось удивиться и разозлиться тому, как он много говорит.

В его словах было маниакальное молчание масс. Он говорил о цикличности истории, о глобализме, о бунте. Размышлял о современном мироустройстве. О бесполезности Ордена Зла. О жадности политиков, что это болезнь, которая прогрессирует с годами; о «вахтенных» сторожах и надсмотрщиках. Сколько их у касс, у проходов, в различных торговых центрах.

Молчаливых и тихих не любят. Но в эту ночь, испытывая очередной приступ множественной воли, как я это называл, я слышал и слушал. Как же он много сейчас говорит. Тихие бунтари, которых, сколько не дави, они не сломаются, подогнутся, но не сломаются. Они не выйдут на улицы. Не будут кричать. Не будут голосовать. Не будут возмущаться.

Однажды Михаила Морфа остановила полиция. И продержала в участке трое суток за то, что он ничего не собирался подписывать. Он и не подписал. Говорит, что два раза такое было в школе. А что они могут сделать, если ты молчишь? У них ничего нет. Слова — это улика. Не случайно же в некоторых фантастических книгах о мифической стране зачитывают права, что вы имеете право молчать. Но там хитрость, и у нас хитрость.

Не поставишь «лайк», не прокомментируешь — и никто не узнает, о чем ты действительно думаешь. Может быть, найдут лазейку. Но не сейчас.

Бунта не будет.

Или он будет, то тихий и скрытый. Никто не выйдет на улицы и не будет защищать свои права. Никто.

Хотя Морф — это всего лишь форма. Под «Брюсовой» травой и не такое скажешь.

Михаил все-таки дал мне свою рукопись «Морфология молчания», но важнее был черновик «Дар бабочки».

На первой строке мне стало ясно, о чем он мыслит: «Молчание — тоже бунт, никто не знает, на что способна молчаливая масса». А незнание тоже сила?

БОЛЬНАЯ РЕЧЬ

Пьяный от бессонницы и умопомрачительных рассуждений, Нильс Рунеберг бродил по улицам Мальмё, громко умоляя, чтобы ему была дарована милость разделить со Спасителем мучения в Аду.

Хорхе Луис Борхес. «Три версии предательства Иуды»

— Тиглер? — и снова не угадала Гели Раб-Уаль фамилию человека, которого спас Адаль Розеншталь.

Всего шесть букв, которые нужно верно расставить. Когда в Триммории вот-вот официальный флаг Четвертого Берга, в ином переводе Брейха, заменит воинский, сложно будет не заметить очевидного.

Адаль Розеншталь, участник Буро-Алой войны, подозревал, что наступит война следующая, более кровавого колорита. В нее не желала вмешиваться одна императорская семья, потому что очень доверяли древней ведунье, которая залечивала раны их маленькой дочери. Сильное влияние она оказывала на родителей. Многие, очень многие страны стремились ее убрать. И как только это удалось, благодаря неизвестному лицу или группе заговорщиков, Буро-Алая война вошла в совершенно иную фазу. Правда, умерла девочка, а за нею и ее родители, и целый Имперский Архипелаг. Руководил ликвидацией проекта отец Розеншталя.

Девушку Гели игра с буквами и составлением из них фамилий забавляла. Ей нравились интеллектуальные шалости. Различные задачи. Беседы с подтекстом. Еще ее интересовали собаки. Правда, в последнее время Рабштейн — так она назвала одного пса — стал на нее рычать.

— Что-то чувствует, — говорила Гели.

Адаль, проходя мимо Рабштейна, старался себя сдерживать. Он собак не любил.