Бесплатный фрагмент - Все мои дороги ведут к тебе

ВСЕ МОИ ДОРОГИ ВЕДУТ К ТЕБЕ
Книга третья

Часть VI. ДВИГАЯСЬ НАОЩУПЬ

Уши твои будут слышать

Слово позади тебя, говорящее:

«Вот путь, иди по нему»,

когда бы ты ни пошел направо,

или когда бы ты ни уклонился налево.

Исаия, 30:21

6.1.

Бессонница стала ее постоянным спутником в последнее время. Большой живот сдавливал все органы, тело ломило от одной и той же позы. На спине лежать не могла совсем. А потому постоянно ворочалась и не могла заснуть. Да и как было заснуть от всех тех мыслей, что постоянно крутились в ее голове?

Обычно лежа в небольшой квадратной спальне, окно которой выходило на кованую ограду и кирпичную стену соседнего дома, она гладила свой живот и прислушивалась к тихому дыханию Кати. Иногда ее слух ясно улавливал, как внизу вдруг скрипнула дверь, и слышались знакомые шаги. Тогда она поднималась, стараясь быстрее сунуть ноги в домашние туфли, и, придерживая тугой большой живот, поспешно открывала двери в темный коридор.

Ночью в доме было тихо. Держась за стену, она делала шаг вперед, напрягая слух снова и снова. Но как же? Она же отчетливо слышала!

Глядя в темноту, с тоской переводила взгляд на соседнюю дверь, за которой теперь жили Глаша и Иван, а когда-то бывшую спальню Екатерины Никитичны, бабули, как отныне называла ее при Катюше. В такие моменты страшная тоска подкатывала к горлу.

Затем опять прислушивалась, прикрывала дверь своей комнаты и, подойдя к перилам лестницы, заглядывала вниз, где в темноте едва угадывалась входная дверь. Однако ничто не нарушало эту тишину. Тогда Саша вздыхала, медленно спускалась на верхнюю ступеньку и, придерживая свой живот, садилась на мягкий, кое-где потертый ворс ковра и мучительно вглядывалась в запертую дверь в надежде, что ключ щелкнет в замочной скважине. Ждала. Тихо, безропотно, молча.

Ранним утром просыпалась от той неудобной позы, в которой заснула, сидя на ступеньках, прижавшись к деревянным балясинам перил, выкрашенных светло-голубой краской. Высокое летнее солнце уже заливало пустую маленькую парадную сквозь квадратное окно внизу. Замученное бессонницей и тоской сознание воображало на старом коврике черные высокие сапоги и большую квадратную морду пса. Но коврик был пуст. Обхватив себя руками, Саша сдавленно вздыхала, стараясь справиться с душившей ее тоской, цеплялась за деревянные перила слишком крутой лестницы и тяжело поднималась, разминая затекшую спину и придерживая живот.

Одно утешало, так это Катя. Она просыпалась, словно пташка, ни свет, ни заря, и пока Саша в шелковом халате расчесывала свои черные волосы, сидя у окна, скидывала с себя одеяло и радостно переползала на ее кровать. На ней она отчаянно принималась прыгать и дурачиться, падая на подушки и кувыркаясь, от чего ее рыжие, слегка вьющиеся волосы дыбом вставали во все стороны, как у домовенка. Саша лишь слабо улыбалась ее проделкам, замечая, как в дверях появлялась Глаша. Та качала головой, скрестив руки на пышной груди, и ворчала:

— Ну, полно, полно, расшалилась, — затем проходила в комнату, пытаясь поймать малышку. Но Катюшка с веселым визгом отскакивала и бросалась к матери на руки, пытаясь увернуться от Глаши. Саша обнимала ее, прижимая к своему животу, но стоило ей заглянуть в эти озорные карие глаза, как вся сникала, быстро отворачивалась, закусывая губы, с силой пытаясь сдержать подступавшие слезы. Катюшка обычно в такие минуты дергала ее за рукав и тараторила:

— Мама, мамочка. Не плачь. Не плачь!

Но Саша не могла найти в себе силы отозваться. Тогда Глаша подхватывала девчушку и выходила с ней из спальни, удивленно и жалостливо поглядывая на барыню.

В доме на Грузинской, в доме ее дочери, они теперь жили вчетвером. Маленький компактный дом оказался довольно уютным. Он быстро нагревался за счет выходивших на южную сторону окон, в нем не пахло сыростью, а пахло теплым деревом полов и стен. Глаша была счастлива, когда Саша приехала за ними в нанятой пролетке. Правда, извозчик тогда сильно ворчал, что они долго возились со своими вещами, и что от их тяжести якобы коляска могла поломаться, но им удалось перевезти на Грузинскую довольно много вещей. Иван споро заколотил все оставшиеся окна в доме Бессоновых, все, что можно было погрузить в пролетку, перетаскал, а потом шепотом, заговорщически оглядываясь по сторонам, заявил Саше, что надо бы Стешку ночью тайком привести в их новый дом. Это была настоящая проблема, потому что в доме на Грузинской был лишь маленький хозяйственный пристрой, где прежде содержали лошадь и фаэтон. Однако его ворота выходили сразу на окна соседнего дома. А потому Саша опасалась, что держать в нем незаметно от чужих глаз корову явно не получится. И все же решили попробовать, ведь молоко спасало их все это время.

Это была целая операция. Иван замотал буренке морду, чтобы она не мычала по дороге, и нацепил на нее старое одеяло, пытаясь спрятать ее рога и вымя. Под покровом ночи гнал ее дворами в сторону Грузинской, сильно боясь, что кто-то встретится по пути и отнимет. Но, к счастью, никто не попался ему навстречу. Стешка благополучно миновала пару кварталов и поселилась в своем новом стойле. Правда, ненадолго. В условиях тотальной нехватки самых элементарных продуктов кто-то из соседей все же сообщил, куда надо. И в один прекрасный день за коровой пришли люди в форме народной милиции и угнали в неизвестном направлении. Как потом рассказывала Глаша, Иван матерился страшно, а потом долго сидел в опустевшем стойле и тихо плакал.

В тот самый день Саша сдавала последний экзамен в университете уже будучи глубоко на сносях. Сидя перед комиссией после очередной бессонной ночи, она чувствовала страшную разбитость и слабость. И вроде билет знала, а спотыкалась на элементарных вопросах и датах. Даже глава экзаменационной комиссии, их декан профессор Пыстогов несколько раз смущенно сказал своим коллегам:

— Господа, курсистка Кадашева всегда отлично готова. Возможно, интересное положение стало причиной некоторых ошибок в ответе. Я бы похлопотал за возможность пересдать, чем ставить удовлетворительно.

Саша, чувствуя сильную боль в висках, видела, как члены экзаменационной комиссии согласно кивали предложению профессора, но сама она хотела покончить со всем этим быстрее, ощущая совершенную пустоту внутри. А потому вскинула глаза на профессора и с трудом сказала:

— Благодарю вас, господин профессор. Но мне не нужна пересдача. Прошу вас, закройте мой экзаменационный лист той оценкой, которую считаете справедливой.

— Дорогая Александра Павловна! — профессор даже заморгал сильнее обычного, вглядываясь в ее лицо и нервно перебирая пальцы. — У вас блестящие результаты, и эта итоговая оценка все испортит!

Она подняла на него потемневшие несчастные глаза, затем опустила их на свои бледные руки и дрогнувшим голосом прошептала:

— Боюсь, что оценка лучше уже ничего не исправит в моей жизни, — с этими словами она поднялась, тяжело опираясь о спинку стула, придерживая живот и показывая, что на этом ее обучение в Университете закончено.

Спустя несколько дней выпускниц Высших женских курсов Казанского университета собрали в центральном зале и торжественно вручили свидетельства об окончании. Саша на вручение не пошла, подписав заранее все необходимые бумаги и договорившись, что ее документ заберет Света Сулейманова. Во-первых, стоять во время утомительной церемонии в душном зале с огромным животом было выше ее сил. А во-вторых, ее измученное тоской сердце больше не понимало значимости данного события. Когда же свидетельство оказалось у нее в руках, единственное, что сделала Саша — проверила титульный лист. Как она и добивалась, во всех документах, в том числе в свидетельстве об окончании Высших женских курсов, она снова значилась Кадашевой Александрой Павловной, вычеркнув из своей жизни все, что могло напоминать о Бессонове.

Намного дольше и унизительнее пришлось дожидаться переделки Катюшкиных документов, чего потребовал Никита. В конторе худосочный служащий с маленькими подвижными глазками, в серой рубахе с засученными до локтя рукавами, неприятно улыбаясь, ждал ее объяснений о причине смены фамилии и отчества дочери. Когда же Саша объяснила, что дочь была записана на мужа, который не имеет к ней отношения, он откинулся на спинку стула, всплеснув руками, и несколько раз, неприятно сверля Сашу осуждающим взглядом, воскликнул:

— Ну, бабы! Ну, бабы!

Наконец, после долгих мытарств по кабинетам, которые подчас то не работали, то беззастенчиво теряли ее документы, Саша получила бумаги на имя Шацкой Екатерины Никитичны 1914 года рождения, уроженки губернского города Казани. В ее метрике матерью значилась Кадашева Александра Павловна, вдова купца 3 гильдии, курсистка, а в графе отец, в соответствии с ходатайством, Никита Васильевич Шацкий, инженер путей сообщения Общества МКЖД. И хоть Сашу смущала приписка «незаконнорожденная», все встало на свои места.

В заботах и хлопотах дней горечь и отчаяние, накатывавшие бессонными ночами, потихоньку отступали. Вместе с Глашей наводили уют в доме своими силами, перемыв все окна и деревянные поверхности, кое-где переставив мебель, привезя Катюшкину колыбель в ожидании малыша и разобрав старенький комод, что стоял в прежней комнате бабули. Саша ловила себя на мысли, что здесь было уютнее и намного душевнее, чем в доме Бессоновых, где она все время ощущала давящую тишину и дыхание смерти. В комоде Екатерины Никитичны Саша обнаружила много нужных вещей. Например, там был приличный запас йода и медицинского спирта, а также порошок горчицы и разных трав. Помимо прочего лежала старая, с пожелтевшими от времени страницами толстая тетрадь в зеленом переплете, где мягким округлым почерком Екатерины Никитичны были записаны различные настойки и рецепты для лечения многих болезней. Листая эту тетрадь, Саша догадывалась, что многое было записано ею еще при жизни Катюшкиного прадеда, известного врача, почетного жителя города Царицына. Некоторые рецепты были выделены надписью «Для деток», и Саша уделяла им больше внимания, пытаясь запомнить и прикинуть, какими бы травами запастись, пока стояло лето.

Но даже не эта тетрадь с медицинскими рецептами стала самой ценной находкой. Наибольшее волнение и даже неудержимые слезы вызвал у Саши найденный в комоде в нижнем ящике толстый за счет плотных картонных листов семейный альбом Шацких в приятно шершавом темно-коричневом кожаном переплете. Отныне он стал для них с Катей настольной книгой. Они садились в маленькой уютной гостиной, где стоял массивный диван и два кресла мягкой темно-зеленой обивки с мелкими белыми цветами и круглыми мягкими подлокотниками. Саша подкладывала под спину плюшевую подушечку, и, прижав к себе дочь, они снова и снова листали страницу за страницей, разглядывая небольшие с красивыми отрезными краями фотографии. По ним Катюша учила новые слова: деда, бабуля, папа. Саша пыталась выудить из кладовых своей памяти все, что когда-то долгими вечерами в дороге Никита ей рассказывал о своем деде, Никите Никифоровиче Горине, врачевателю от бога, об отце, Василии Георгиевиче Шацком, отставном поручике, взявшемся за транспортное дело, и, конечно, о матери, Екатерине Никитичне. Разглядывая их старые, где-то уже выцветшие фотографии, Саша с волнением отмечала, как Никита походил на деда и мать, а Катюшка — на него. Его фотографий было больше всего, и разглядывать их стало ее маленькой тайной радостью. Вот он — пухленький и большеглазый младенец на руках отца. А вот он — уже забавный морячок лет пяти, важно держит бутафорский штурвал в интерьере фотоателье. Или вот — он гимназист в строгом сюртуке и щегольски зачесанной на бок челкой. Было несколько фотографий в студенчестве, и он уже тогда заметно выделялся и ростом, и статью, а его темные красивые глаза на всех фотографиях так прямо и с едва уловимой насмешкой смотрели на нее, что у нее тоскливо сжималось сердце.

Больше всего им с Катюшей нравилась последняя фотография, очевидно, сделанная где-то очень далеко в горах. На ней Никита стоял вполоборота на фоне неба и далеких гор в широкой рубахе с засученными рукавами и темных штанах, заправленных в высокие грязные сапоги, опираясь на лопату. Его глаза были так знакомо веселы и довольны, а сам он, широко улыбаясь, смотрел в объектив сквозь густую, сильно отросшую бороду, и его вид отчаянно бередил Сашино сердце. Именно таким он предстал перед ней в ту единственную ночь, когда, спустя несколько долгих дней в поездах, оказался практически на другом краю земли, для того чтобы только увидеть ее под Рождество. От этих воспоминаний слезы сами наворачивались на глаза, она понимала, что упустила, потеряла что-то самое главное в своей жизни. Пытаясь скрыть свои слезы, нежно касалась пальцами фотокарточки и тихо говорила Катюше:

— Катюша, это твой отец. Папа.

И когда Катюша в очередной раз ткнула пальчиком в его лицо и впервые тихо прошептала, словно пробуя на вкус, слово папа, остановить слезы Саша уже не могла. Она долго прижималась лицом к ее рыжим волосам, пытаясь успокоиться, и только кивала удивленно поглядывавшей на нее дочке. И надеялась, что этот старый фотоальбом мог хотя бы отчасти исправить те ошибки, которые совершила она.

Очередной ночью, когда Катюша давно безмятежно спала, раскинув в стороны ручонки и тихо посапывая, Саша, мучимая бессонницей и навязчивыми мыслями, бросилась к своим вещам, что лежали в старом кожаном саквояже и, перерыв их вверх дном, вынула старый потертый бумажный конверт. В нем лежали сильно пожелтевшие рисунки. Края некоторых из них были изрядно потрепаны, и их пришлось безжалостно отрезать. После чего, разведя в маленькой плошке клейстер из пары ложек муки и кипятка, при свете керосинки Саша принялась вклеивать рисунки в пустые листы альбома, лист за листом, взволнованно кусая губы и улыбаясь сама себе сквозь капающие на картонные листы слезы. Сколько лет она не трогала и не вспоминала про них, гоняясь за призраками! Снова ком подкатывал к горлу, когда вглядывалась в уверенные карандашные штрихи, которыми Никита рисовал ее. Как юна и наивна она была там, на Шоуланском мысе! Как смущена и прекрасна — в чудесном платье с рукавами, напоминавшими крылья вольной птицы! Какой пленительной и желанной она казалась теперь сама себе, нарисованная обнаженной в ванне с медным ковшом! А потом пальцы сами раскрыли письмо. Уронив голову в руки, Саша долго сидела над ним. Как слепа и глупа она была! Ведь пойми она раньше, все могло пойти совсем другой дорогой! Как же беспечно она сама оттолкнула от себя счастье!

++++++

В конце июня Саша родила маленького недоношенного мальчика. Рожала тяжело с Глашиной помощью, пока перепуганная Катюшка сидела в гостиной, то и дело прислушиваясь к стонам и крикам матери за стеной, вжимаясь в глубокое кресло. Малыш родился синюшный, крошечный, не сразу, но все же слабо и жалобно запищал, когда Глаша вынула его и похлопала по маленькой мокрой попке. Когда же он жадно впился в налитый мягкий сосок крошечным ртом, Саша испытала уже знакомое безусловное счастье.

Сына назвала Иваном Павловичем Кадашевым, в честь своего деда по линии отца и больше всего радовалась тому, что спал огромный неповоротливый живот, а тело, наконец, приобрело прежние очертания. Малыш был слаб. Много срыгивал, часто плакал из-за колик. Когда плакал, становился красного цвета, глазенки его зажмуривались, а по щекам бежали крупные слезы. По ночам просыпался часто, терзая весь дом своим бесконечным плачем. Глаша причитала, что, верно, молоко было жидкое, несытное, что мальчонка не наедался. Саша только горько прижимала его к себе. Где же молоку стать жирнее, если и корову забрали, и мясо забыли, когда ели?

Дабы помочь Саше, Глаша с Иваном вызвалась съездить в деревню, поискать молока. Каково же было счастье, когда Глаша привезла целый бидон козьего молока! Держали его в леднике, в цокольном этаже, разогревая по чуть-чуть, пытаясь растянуть на дольше. С ним, и, правда, Ванечка стал спать лучше и заметнее прибавлять в весе. А потому пришлось Ивану ездить за молоком периодически, что требовало и денег, и времени. К счастью, деньги от Никиты приходили регулярно, хоть и таяли на глазах из-за бушевавшей инфляции.

А потом вдруг Глаша заявила, что они с Иваном решили на совсем уехать в деревню.

Прижимая к себе Ванечку, Саша стояла посреди кухни, на которой Глаша, по обыкновению, готовила из самых скудных продуктов, не глядя на Сашу, чувствуя явную неловкость за свое решение.

— Уедете? — переспросила Саша, присаживаясь на стул.

Глаша вскинула на нее глаза и запричитала в своей обычной манере:

— Вы, Александра Павловна, уж не серчайте на меня. Мне, сами знаете, с большим трудом это решение далось. Но мы с Ваней проверили дом моей эни, он хоть и старый, а стоит крепко. Соседи там живут, и кур держат, и кто-то коз даже. Опять же земля без урожая не оставит. Негоже нам всем на вашей шее сидеть. А так я бы вам хоть немного, хоть изредка что-то привозила. И яичек, и молочка. Да и картошки той же. Ведь в городе-то уж совсем ничего нет. Или же спекулянты проклятые втридорога продают. Не серчайте, так лучше будет. А, может, и вы с нами, а? Там места довольно, хватит и вам с детками, а?

Но уехать из Казани и оставить дом Саша не могла, глубоко в душе еще продолжая надеяться, что Никита мог вернуться. А потому, хоть и с тяжелым сердцем, а пришлось их отпустить. Как она могла их удержать, если уже много месяцев подряд ничего им не платила, хоть и пользовалась их помощью?

Глаша собиралась долго, бродила по дому сама не своя, то и дело обнимая Сашу, крепко прижимая к себе Катюшку, чмокая в крошечный лобик Ванечку. Она заставила Ивана перед отъездом проверить крышу, печь на кухне и старый камин в гостиной. По его словам, все, кроме камина, было вполне исправным, а вот камин надо было привести в порядок, чем он и занялся под бдительным присмотром Глаши. В результате притащил из цокольного этажа круглую чугунную, всю покрытую паутиной и ржой, старую буржуйку и установил ее вместо разобранного неисправного камина, прочистив дымоход.

— Так-то лучше, Александра Павловна, — произнес он, довольный своей работой. — Ее подтопить можно быстрее, да и воды согреть, все лучше, чем старый камин.

На том и расстались, обещая, что будут приезжать и навещать Сашу с детьми.

++++++

В тот день, 14 августа, по обыкновению, усыпив Ванечку около часу дня, Саша быстро засобиралась в лавку, зная, что часа два у нее было в запасе. Теперь все эти хлопоты им с Катюшей приходилось делить пополам. В сотый раз заглядывала в ее карие глазки и снова и снова повторяла:

— Доченька, если проснется, дай ему бутылочку с водой, но не отпускай, держи крепко, чтобы он не захлебнулся, а водичка не попала в нос. К окну не подходи, следи за Ванечкой.

Катюшка, не по годам смышленая, деловито кивала, от чего ее рыжие косички забавно покачивались, и провожала мать до двери.

— Ступай, я сама вас запру, — провернув ключ в замке, быстро спрятала его в сумочку, расшитую бисером, и торопливо перебежала мостовую, направляясь к лавкам.

Время было обеденное, многие магазины и лавки были закрыты, но люди толпились у дверей, занимая очередь. Саша стояла вместе с другими женщинами, надеясь купить хлеба и немного масла. Проходивший мимо брадобрей учтиво поклонился дамам и сказал, что здесь, на Грузинской, хлеба с утра не было, а вот выше, на Большой Красной, продавали.

Женщины поохали, переглянулись. Саша решила, что нет смысла ждать и отправилась на Большую Красную. Возле лавки в первом этаже дома из красного кирпича точно также толпились люди. Заняв очередь за крупной дородной бабой, Саша снова и снова думала о том, что случилось на днях. Как обычно, она обратилась на почту за переводом от Никиты, но кроме перевода служащий выдал ей посылку, довольно тяжелую, которую Саша с трудом притащила домой. Там лежали конфеты, завернутые в толстый слой бумаги, чтобы не пропитались запахом лежавшей здесь же вяленой рыбы: пары крупных лещей и карпа. Они отчаянно пахли даже сквозь толстый слой газет, в который были завернуты, и вид их толстых, жирных брюшек вызывал страшный аппетит. Отложив рыбу, Саша с изумлением обнаружила на самом дне холщовый мешок с чем-то тяжелым и гладким, а когда развернула, не поверила своим глазам. Это были три золотых слитка! Внутри мешка лежало небольшое письмо от Никиты, которое Саша с надеждой раскрыла, чувствуя, как сердце взволнованно запрыгало в груди.

Он писал:

«Добрый день, Александра Павловна. Надеюсь, данная посылка благополучно дошла до вас. Не пугайтесь содержимому данного мешка. Ваша задача сохранить это, припрячьте куда-нибудь в доме. Это на всякий случай. Деньги обесцениваются, а золото нет. Если возникнет нужда, обратитесь к г-ну Сотникову. Он вам подскажет, как быть. В ближайшее время отправлю еще. Не хочу, чтобы моя дочь нуждалась. С уважением, Ш.»

Саша вспомнила, как снова и снова перечитывала эти сухие строки, пытаясь обнаружить хоть что-то, что бы ей дало знак, что он думает о ней. И не найдя, принялась выполнять его волю, совершенно не понимая, как их можно будет, не вызывая подозрений, обменять на деньги. Спрятала в цокольном этаже, в небольшой нише возле ледника, придавив тяжелой чугунной заслонкой от старой печи. И, честно говоря, понимание того, что в доме теперь было спрятано целое состояние, тревожило и пугало.

Раздумывая над этим, стоя в очереди, Саша заметила, как оживились люди, когда раздался звук отпираемого засова с другой стороны двери лавки. Люди суетливо сбивались в организованный хвост, с нетерпением поглядывая на тяжелые массивные двери. Наконец, они раскрылись, и довольный с усиками приказчик ловким движением руки перевесил табличку надписью «ОТКРЫТО» наверх.

Но уже через пару минут вдруг что-то громко просвистело, ухнуло, ударило, как бы оборвалось, а потом защелкало, навевая непонятный страх, и раздался оглушительный взрыв. Земля дрогнула. Кто-то взвизгнул от неожиданности, кто-то поднял головы в небо. Со стороны Кремля в небо поднялся громадный клуб огня и дыма, а в вышине замелькали непонятные вспышки.

— Что это, господи помилуй? Война?! — запричитали бабы, крестясь и испуганно оборачиваясь.

Саша, как и остальные, растерянно вглядывалась в небо, отчетливо слыша, как взрывы стали повторяться вновь и вновь, сопровождаясь яркими вспышками, будто кто-то решил запустить фейерверк, и клубы дыма начали заволакивать небо. Поддаваясь панике, кто-то в очереди начал громко и нервно кричать:

— Дайте хлеба! Война! Немцы! Хлеба дайте!

Очередь начала сильно волноваться и напирать на двери в то время, как взрывы становились все сильнее и сильнее, а перерывы между ними все короче и короче, и земля задрожала под ногами.

Под натиском толпы Саша ввалилась вместе со всеми в лавку, с ужасом прислушиваясь к страшным звукам, сотрясавшим землю, и терялась в догадках, что это могло быть. Кто-то истошно орал прямо над ее ухом:

— Да пошевеливайтесь! Дайте хлеба! Не слышите, немцы идут! Сейчас всем не поздоровится!

Обстановка стремительно накалялась. Саша видела, как приказчик, нервно вздрагивая на звуки взрывов, быстро хватал деньги, совал, в какие попало руки, хлеб, бледнея и покрываясь потом.

Неожиданно раздался еще более сильный взрыв. Стены лавки отчаянно затряслись. Кто-то в панике схватился за голову, боясь, что кирпичи и штукатурка посыплются сверху.

Когда чуть стихло, дверь лавки открылась — и напряженное, красное лицо пожарного в блестящей каске скороговоркой громко объявило:

— На Пороховом заводе пожар! Просьба сохранять спокойствие и по возможности уехать подальше от центра города! — с этими словами его голова стремительно исчезла — а в лавке началось настоящее убийство.

Бледный, с трясущимися руками приказчик отчаянно завопил:

— Лавка закрыта, все вон! Вон, спасайтесь!

Те, кто купили хлеб, пытались протиснуться к выходу и бежать, куда подальше по команде пожарного. Те, кто хлеб купить не успели, отчаянно озирались на двери и на приказчика, суя ему деньги и умоляя:

— Дайте хлеба! Смилуйтесь! Как без хлеба бежать?!

Но приказчик и слышать ничего не хотел. Он судорожно раскрыл кассу, вынимая оттуда деньги, в страхе и панике озираясь на дребезжавшие от взрывов окна, пытался эти деньги рассовать по карманам, но они валились из его трясущихся рук под ноги. Люди со всех сторон совали ему купюры, но он их не принимал, и вдруг, бросив все, скрылся за ширмой и больше не появлялся, очевидно, пустившись наутек!

Стоило ему скрыться, толпа на секунду возмущенно замерла, а потом вдруг какой-то мужик перескочил через стойку и без денег начал хватать хлеб, засовывая его себе под рубаху булку за булкой, озираясь по сторонам.

— И мне! Мне дайте! — завопила рядом с Сашей какая-то баба, отчаянно протягивая толстые потные руки. Люди принялись наваливаться на стойку, тянуть руки к витринам. Те, кто перелез, раздавали хлеб всем подряд, не забывая рассовывать в свои кули и мешки. Тут же хватали деньги из кассы, нимало не смущаясь посторонних глаз. Кто-то сунул Саше одну булку, потом другую. Она быстро спрятала хлеб в сумку, в ужасе оглядываясь на дрожавшие окна лавки и людей вокруг.

Мимо лавки прозвучала пожарная сирена. Потом целая канонада взрывов сотрясла здание. Кусок штукатурки отскочил с потолка и рухнул какой-то бабе на голову.

— Аааа, спасиииииите! — завопила она, бледнея и пытаясь прорваться в сторону дверей. Неожиданно что-то яростно промчалось за окном, и в ту же секунду ударной волной вынесло сразу три рамы хлебной лавки, вдребезги разбив стекла, которые десятками осколков разлетелись в стороны, вонзаясь в тех, кто имел неосторожность стоять у самых окон. Саша инстинктивно отвернулась от окна, вжав голову в плечи, прикрывая лицо. Кто-то истошно завизжал. Одна баба страшно завопила, схватившись за лицо руками, сквозь пальцы хлынула кровь. Еще несколько человек от осколочных ранений бились в истерике. В лавке творилось что-то невообразимое. Люди кричали и рыдали, давили друг друга, пытаясь выбраться наружу. Кто-то отчаянно пробирался к дверям, кто-то пытался вскочить на подоконники и вылезти через разбитые окна, не обращая внимания на порезы и кровь.

— Давайте, давайте, а не то затопчут! — кто-то произнес возле Саши, и чья-то рука потащила ее к окнам. По улице мимо выбитых окон, в сторону Арского поля, бежали перепуганные люди, оборачиваясь назад на все новые и новые залпы и звуки взрывов. Небо было покрыто тяжелой завесой дыма, сквозь который периодически мелькали яркие вспышки. По мостовой Большой Красной бежали мужчины, женщины, хватались за голову, за сердце, не замечая ничего вокруг, иной раз наступая на тех несчастных, что споткнулись и упали. Вжавшись в землю, такие пытались отползти подальше, боясь быть растоптанными обезумевшей толпой.

Саша выбралась на улицу с помощью прихрамывавшего мужчины, что первым начал хватать хлеб с витрин. Сжимая в руке ручки сумки с хлебом, озираясь перепугано по сторонам, Саша с ужасом думала о том, что ее дети совсем одни в этот безумный час. Это сводило с ума. Подобрав юбку, Саша бросилась наперерез толпе, пытаясь добраться до Комиссариатской и добежать до дома. Взрывы и залпы раздавались со страшной силой. Из окон то и дело вылетали стекла, рассыпая вокруг смертоносный дождь из щепок и осколков. Прикрывая голову руками, Саша бежала, что было сил, наталкиваясь на обезумевших людей. Неожиданно кто-то схватил ее за руку и поволок в обратную сторону.

— Пустите! Что вы делаете?! — она упиралась руками в мужскую сильную руку, но мужчина в черном пиджаке, не слушая, тащил ее за собой. — Пустите, умоляю вас!

— Там опасно, надо бежать туда! — прокричал мужчина, обернувшись и безумными глазами глядя на нее.

— Я не могу, у меня там дети! Дети! Да пустите же! — она с силой вырвала руку и бросилась в обратном направлении, тяжело дыша от страха и быстрого бега. Сумка болталась на руке, стукая по ногам. Саша со всех ног добежала до Грузинской, но и здесь творилось что-то невообразимое: люди толпой бежали, мчались на пролетках, на велосипедах в сторону Арского поля, обезумев от страха и паники. Страшнее всего было видеть среди обычных людей военных с шашками и пистолетами, которые, бледные и напуганные, бежали вместе со всеми, унося ноги от неминуемой смерти. То, что бежали военные, еще сильнее подливало масла в огонь. Одна женщина билась в истерике, совершенно выбившись из сил и прижавшись к стене дома, безумными глазами глядя в небо, сотрясаясь всем телом от каждого нового залпа и взрыва. Какой-то мужчина, бледнея, бежал сломя голову и надрывно кричал:

— Спасите! Спасите! Военные, остановите это безумие!

Мостовая покрылась кучей осколков, щепы, кровью. Стекла скрипели под тонкими подошвами туфель, когда Саша стремительно пересекла Грузинскую и оказалась возле своего дома. Быстро взглянув на окна, с облегчением выдохнула: окна были на месте. Может в силу того, что дом был невысок, а может, просто повезло. На улице было слишком много людей. Их обезумевшие лица вызывали еще больший страх и опасения. Потому Саша не рискнула идти через парадную, а побежала через задний ход, стремительно распахнув старую, обитую железом дверь и взбежав по лестнице наверх.

По сравнению с тем, что творилось на улице, в доме было страшно тихо.

— Катя! — позвала Саша, чувствуя, как зуб на зуб не попадает от страха. Но дочь не отозвалась. Она металась из комнаты в комнату, в поисках детей, в отчаянии заламывая руки, испуганно озираясь на все новые и новые хлопки со стороны улицы, от чего стекла в деревянных рамах жалобно дребезжали. — Доченька, где вы? — пытаясь унять свой страх и не напугать дочь еще больше, тихо позвала Саша. Из кухни, окна которой выходили на задний двор и где не так слышны были звуки канонады, послышался тихий жалобный плач.

Саша рванулась туда, обнаружив в самом углу под крепким деревянным столом Катюшку, сидевшую на корточках и прижимавшую к себе кряхтевшего Ванечку. Она перепугано глядела на мать.

— Милая моя, девочка моя! — Саша бросилась к ней под стол, обнимая и целуя попеременно то Катюшу, то сыночка, чувствуя, как пальцы неистово дрожали от пережитого и от звуков все раздававшихся взрывов.

Они продолжались несколько часов, сотрясая город, приводя в ужас людей. Последний сильный взрыв раздался ближе к семи вечера, но и после этого залпы слышались вплоть до глубокой ночи.

Саша с детьми так и сидела на полу на кухне под столом до самой ночи, боясь выходить наружу, боясь возможных осколков, не желая пугать дочь и сына. Здесь же, навалившись на стену спиной, вынув грудь, налившуюся молоком, кормила Ванечку, наблюдая за тем, как Катюшка, прижавшись к ней, жевала с уголка булку ржаного хлеба. Саша хотела выползти и нарезать хлеб, но Катюшка перепугано вцепилась в нее руками, и Саша бросила эту затею, лишь крепче прижав к себе дочь и целуя ее в волосы.

Последние залпы стихли к пяти утра. Установившаяся тишина даже заставила Сашу очнуться от тревожного сна и долго прислушиваться. Спустившись с кровати, на которой в обнимку спала с обоими детьми, желая защитить их, подошла к окну, стараясь не шуметь. Вглядываясь в начинавшее светлеть небо, Саша видела, как со стороны центра Казани дым все еще медленно поднимался над городом темными столбами. Пережитое накануне пугало и заставляло не высовывать нос на улицу в течение всего следующего дня. Только через день Саша набралась смелости и вышла в город, взяв с собой обоих детей, не решаясь больше оставить их одних. Если суждено погибнуть, то уж лучше всем вместе, чем оставлять их на произвол судьбы одних, решила она.

Прижимая к груди сына, который лежал, подвязанный длинным шарфом, перекинутым через плечо, Саша держала Катюшку за руку, быстро и опасливо двигаясь в направлении продуктовой лавки. В городе было привычно людно и шумно, как обычным днем, и только куча битого стекла под ногами и неуютные выбитые окна в некоторых домах напоминали о Казанской катастрофе. Стоя в очереди, Саша слушала то, о чем болтали люди, обсуждая произошедшее. Кто-то говорил, что возле склада с боеприпасами загорелись дрова, что и стало причиной пожара. Другие рассказывали, что их родственники от страха умудрились спрятаться в соседних селах, на вроде Воскресенского, кто-то в панике умудрился добежать аж до Лаишево! Третьи тут же добавляли, что видели несколько человек, лишившихся рассудка. Было много раненых и погибших. Вселяя еще больше страха, кто-то болтал, что на Воскресенской и Большой Проломной взрывной волной разрушило несколько домов. Но тут же нашлись те, кто усмехались и со знанием дела уточняли, что не домов, а только углы домов пообтесало несколькими взрывами.

А через несколько дней вся Казань хоронила своего героя, генерал-лейтенанта Всеволода Всеволодовича Лукницкого, начальника Порохового завода, того самого, который однажды приезжал в дом Бессоновых накануне войны. По словам очевидцев, он ценой своей жизни бросился на горящий завод, где уже никого не было из работников, отрыл дренчерную систему, созданную специально на непредвиденный случай, и с ее помощью принудительно смог затопить цеха и склады с боеприпасами. Глядя на то, как вверенное ему предприятие пожиралось огнем и водой, двумя неудержимыми стихиями, он истекал кровью из оторванной взрывом руки. От потери крови он и умер того же числа, 14 августа 1917 года.

6.2.

Возвращаться сюда поздним вечером мимо шумных компаний, распевавших революционные песни или пьяных, выяснявших отношения, смачно сплевывая на землю и матерясь, мимо проституток с яркими губами, которые уже не смотрели на нее с опаской, а лишь коротко кивали в знак приветствия, стало ее маленькой, ни с чем несравнимой радостью. Она шла, уставшая и голодная от тяжелого дня в мастерской при госпитале, в которой с утра до вечера латала и перешивала на немецкой швейной машинке солдатские гимнастерки, штаны, мундиры и шинели. Эту одежду снимали с раненых и убитых, стирали в огромных чанах, сушили в ангарах, нещадно нагревавшихся под астраханским солнцем, а затем отправляли в мастерскую чинить. Чинить приходилось много. Гимнастерки и штаны не имели некоторых пуговиц, имели следы порезов и порой лопались по швам. Даже толстые шерстяные шинели были сплошь с глубокими прорезями от штыков и дырами от пуль. С шинелями возиться приходилось дольше обычного. Тяжелая, колючая, толстая материя тяжело входила под лапку, игла то и дело застревала. Требовалась сноровка и терпение, чтобы залатать такую прорезь. К концу дня пальцы не шевелились, а подушечки на них стали такими шершавыми и нечувствительными, будто к ним что-то прилипло.

Пурталес помер еще зимой 1916 года, отписав по завещанию все свое имущество на жену и дочь. Дохаживая последние месяцы, Бэтси стала совершенно невыносимой. Истеричная и капризная, изводила слуг, мотала нервы Ольге, шантажируя ее тем, что в любой момент могла передумать и не отдать ей ребенка. Она терпела. Молилась и терпела, надеясь, что все-таки желание избежать лишних хлопот и проблем, так или иначе связанных с незаконнорожденным ребенком, восторжествуют, и Бэтси выполнит свое обещание. И вот, когда малютка появилась на свет, Бэтси лежала в своей постели взмокшая и красная от усилий, с растрепанными во все стороны волосами, и совершенно равнодушно смотрела на дитя, которое пищало рядом с ней, вытягивая беспомощное личико в поисках груди. Ольга стояла рядом, собирая окровавленные тряпки, с трудом сдерживая себя от порыва подхватить малышку и убежать с ней прямо тут же. Глядя на Бэтси, она подошла ближе, коснулась ее лба рукой и тихо спросила:

— Ну, мы пойдем?

Серые блеклые глаза устало закрылись, губы ее дрогнули.

— Уходите.

Она снова и снова вспоминала этот момент. Еще глядя на падчерицу, лежавшую неподвижно на кровати с закрытыми глазами, боясь ее спугнуть, разбудить, боясь, что она может передумать, Ольга подхватила малютку, кутая ее в белую пеленку, и, не говоря ни слова, торопливо вышла из комнаты. Уже через час, давно готовившаяся к этому событию, она с девочкой на руках и старой грузинкой Нино навсегда покинула дом Пурталеса.

Да, она к этому готовилась. Еще накануне нашла кормилицу, пышногрудую киргизку, которая за сущие копейки готова была выкармливать ее дитя. Все то, что ей отписал муж, она переписала на Бэтси, как и договаривались. Кроме личного счета Ольги, на котором лежали деньги, переданные ей в качестве приданного. За десять с лишним лет брака она лишь пару раз снимала средства оттуда, пока функционировал ее кружок, а потому там накопилась приличная сумма по меркам мирного времени. Теперь же, в условиях затянувшейся войны, этот счет уже не казался столь большим. И все же это были те деньги, которые ей пригодились. На них она и сняла маленький одноэтажный дом на окраине Астрахани, подальше от благополучных и роскошных домов, где ее знала каждая собака. Здесь, среди узких улочек и маленьких грязных домишек, где кипела совсем другая, простая и тяжелая жизнь, легко можно было затеряться и начать все заново.

Она изменила все. Вся та роскошь, в которой она жила всю свою жизнь, осталась в прошлом. Это был сознательный выбор. Она не взяла ничего из дома Пурталеса, кроме ребенка и пары украшений, подаренных матерью. Устраиваясь в мастерскую при госпитале, что был в паре кварталов от ее дома, она назвалась Ольгой Бочкаревой. И с этим именем началась ее новая жизнь.

Поднявшись на крыльцо, Ольга быстро постучала, прислушиваясь, не плачет ли ее Анечка. Нино открыла быстро, приветственно кивнув и отходя вглубь. Домик имел всего две комнаты и маленькую кухню. Но им и не надо было больше. В маленькой комнате жила старая грузинка, а в комнате побольше ютилась Ольга с Анюткой. Каменный дом был хорош тем, что держал прохладу. Небольшие окна выходили на узкую грязную улочку и были занавешены кружевными занавесками. В большой комнате на узорчатом ковре перед узкой кроватью играла малышка. Заслышав Ольгины шаги, она некрепко поднялась на ножки и, держась за стеночки, опасливо передвигаясь, двинулась в коридор. Ольга уже стояла в проеме, склонившись и протягивая к ней руки, улыбаясь и радуясь ее первым шагам. Анечка сделала последний рывок и, на пару секунд зависнув в воздухе, не держась ни за что, вдруг отчаянно переставила ножки и весело засмеялась, когда Ольга подхватила ее за подмышки и быстро подняла вверх, целуя в розовые щечки и темноволосую макушку.

— Здравствуй, доченька! Здорово у тебя получилось, а? Скоро наши маленькие ножки будут бегать быстрее всех! — она обнимала и целовала малышку, прижимая к себе, а девочка блаженно хватала ее за шею, прислоняя головку к плечу.

Крошечная кухня имела небольшую, на татарский манер, печь, пару шкафчиков на стене, рабочий стол с двумя дверцами, да небольшой круглый стол с парой стульев у окна. Цветастая скатерть покрывала круглую столешницу, а на тарелках лежала долма.

— Как у нас дела? — спросила Ольга, слегка чмокнув старую грузинку в лоб и усаживая дочь на колени. Вручив малышке вилку, с улыбкой наблюдала, как малютка принялась хозяйничать в ее тарелке, отчаянно втыкая зубцы в овощи. Нино тяжело села на стул, обмахивая себя кухонным полотенцем. Ее морщинистое лицо и многочисленные седые пряди в волосах вызывали грусть. Нино сильно сдала в последнее время, годы брали свое.

Она сама вызвалась уйти с Ольгой из дома Пурталесов. Оно и понятно, Бэтси терпеть ее не могла, как и все, что напоминало об Ольге. Добрая и мягкая грузинка была неспособна конфликтовать и отстаивать свое место в огромном доме. Да и к чему старой одинокой женщине бороться с заносчивой девчонкой? К тому же Нино прекрасно понимала, что Ольге, решившей полностью изменить свою жизнь, понадобится помощь. Честно говоря, Нино в душе радовалась, что теперь они жили в этом маленьком домике втроем. Уборки было немного, а все свое время она могла посвятить столь долгожданной малышке. Нино знала, что это была за девочка. По ее мнению, из Бэтси не могла выйти хорошая мать. А вот ее рыбка, Ольга, уставшая от одиночества, заслужила это материнство.

Обычно вечерами, сидя за одним столом, они делились новостями. Ольга рассказывала, что наши войска опять отступают, что офицеры, которых она встречала в госпитале, ходят понурые от того, что в армии после революции полный разлад. Солдаты бегут с поля боя, пьянствуют и отказываются идти в атаку. Нино качала головой и добавляла свою порцию новостей, что слышала на базаре. В городе снова бабы пытались разгромить продуктовую лавку после того, как приказчик, спустя два часа после открытия, заявил, что муки больше нет. С весны перебои с хлебом стали постоянны, потому что катастрофически не хватало пароходов. Во время очередного массового собрания недовольных астраханцев толпа штурмом захватила винные склады. Солдаты, которые поначалу пытались защитить имущество, в конце концов, плюнули и присоединились к погромщикам: принялись выкатывать на улицу бочонки с вином, откупоривать их, и в итоге перепились все до одного.

Никогда вопросы продовольствия не волновали Ольгу, как теперь. Она и подумать не могла прежде, что простым людям постоянно приходится думать о еде. В то время, как в доме Пурталесов и соседних домах местных богатеев, столы ломились от яств, а во время войны многие из них цинично сокрушались, что забыли, когда в последний раз ели настоящие французские устрицы и отменный швейцарский сыр, простые люди голову ломали, где достать обычного хлеба или хотя бы муки. Теперь, работая бок о бок с самыми обычными женщинами, она много раз слышала истории о том, как зарвавшиеся купцы до последнего придерживали продукты, не отпуская их в продажу, надеясь на повышение цены. Такие, как ее покойный муж, владельцы транспортных барж и пароходов, возившие продовольствие, беззастенчиво скрывали его от голодавших людей. Во время очередной реквизиции на пристани общества «Волга», членом правления которого при жизни был и Пурталес, в складской лавке были найдены несколько центнеров мясных продуктов, грибов и сливочного масла, которые от долгого хранения попросту сгнили! Управляющий лавки лишь ехидно разводил руками и цинично заявлял, что это их дело, когда хотят, тогда и продают.

Слушая эти истории, Ольга не могла избавиться от ощущения, что и ее руки запачканы в этой грязи. И если прежде она и не задумывалась, откуда в их доме в самый разгар войны было дорогое вино, хорошее мясо, фрукты из враждебной Турции даже во время боев на Кавказе, то теперь она оказалась по другую сторону баррикад, осознав весь фарс сложившейся системы. Даже после свержения монархии бесчинства дельцов никуда не исчезли. Новые люди, пришедшие к власти, с одной стороны, вводили принудительную реквизицию излишков, но, с другой, заискивали и подчас вели тайные переговоры с теми же дельцами и спекулянтами. Ольга, в свою очередь, вполне могла воспользоваться связями мужа для того, чтобы обеспечить себе сносное существование. Но отныне сама мысль идти той же дорогой, что и прежде, вызывала в ней отвращение. В конце концов, говорила она себе, человек рожден не для того, чтобы есть, а для того, чтобы жить в гармонии с самим собой. Да и, что греха таить, в Астрахани в избытке водилась рыба, масло, даже установленная в мае 1917-го норма выдачи хлеба по карточкам, была выше, чем в Москве и Петрограде. Поэтому кланяться в ножки знакомым мужа, а уж тем более плакаться на свою судьбу она не собиралась. Маленькая девочка, в жилах которой текла Гришина кровь, стала для нее смыслом к существованию. С ней она не могла быть прежней: заносчивой, капризной, избалованной и слепой. С ней хотелось быть настоящей, человечной, честной, а главное — достойной называться ее матерью.

То, что в ее малышке на половину текла кровь Пурталеса и его дочки, ее не беспокоило. Она не хотела об этом думать ни на секунду. Ведь мать не та, что родила, а та, что вырастила. Бэтси была лишь необходимым сосудом, скорлупой, в которой зародилась жизнь Анечки. На этом ее функция закончилась, к счастью для Ольги. Глядя в ее темные глазки, вдыхая запах ее маленького, такого мягкого и беззащитного тела, она впервые чувствовала, как в ней нуждались, как безусловно ее любили! И все же Ольга с сожалением подмечала, что малышке передалась от Бэтси ее нервозность и истеричность. Анечка была очень пуглива, часто вздрагивала по ночам и просыпалась, а потому, желая ее защитить от всего, Ольга спала с ней в одной постели, окутывая ее мягкими белыми руками, прижимая к своей пышной теплой груди. Под тихое посапывание малышки Ольга засыпала безмятежно и счастливо, радуясь тому, что жизнь ее обрела этот простой и понятный смысл.

++++++

Работу в мастерской она выбрала для себя сознательно. Шить Ольга умела еще с институтских времен. Эта работа была куда менее тяжелой в моральном плане, чем работа в госпитале. Сюда шли те, кто боялся крови, кто падал в обморок при виде отрезанных конечностей, да и те, кто мог долго и упорно работать руками. Ольга могла, как оказалось.

Погруженная в тяжелые мысли, руки ее проворно делали то, чему она научилась еще в Тифлисе. На ее рабочем столе, где в центре блестел верхней частью черный изогнутый корпус швейной машинки с большим стальным маховым колесом и деревянной ручкой, справа лежала стопка отремонтированных армейских гимнастерок, а слева — гора тех, что требовали починки. Точно такие же столы тянулись слева и справа, спереди и сзади, и за всеми сидели женщины, стрекоча машинками, латая армейскую одежду. Приводя в порядок одну за другой военные рубашки, распарывая пришедшие в негодность швы, она порой натыкалась на удивительные вещи в районе воротника или с внутренней стороны нагрудного кармана. На одних там были вшиты записки, размякшие и пришедшие в негодность от стирки. И Ольга догадывалась, что когда-то это были молитвы и заговоры от пуль на поле боя. На других — вшитые деревянные иконки, потемневшие от времени, с затертыми краями от долгой носки. Встречались и монеты, и кулоны, и другие обереги. Эти вещицы сложно было идентифицировать с владельцем, но Ольга их собирала в отдельную коробочку, которую держала под столом возле швейных инструментов, не решаясь выбросить.

От многочасовой работы в одной позе спина сильно болела, как и шейно-плечевой пояс. Всем женщинам полагались небольшие перерывы, во время которых можно было выйти из мастерской, пройтись, подышать, наскоро перекусить. Ходили по очереди, не больше 7 минут. Свою очередь пропустить было нельзя. Занятым работой женщинам некогда было вертеть головой, а потому принято было по возвращении коснуться следующей в очереди рукой. Еще один плюс работы в мастерской — это молчание. Ольге нравилось, что под стрекот швейных машин говорить было практически невозможно, а, значит, никто не мог сбивать ее со своих собственных мыслей и лезть с расспросами в ее израненную душу. Никогда не имевшая подруг, она легко обходилась без них и теперь.

Маша Кильдеева, что сидела справа от нее, бесшумно прошла по проходу между столами и, усаживаясь за работу, коснулась Ольги рукой. Она как раз пришивала последнюю пуговицу к очередной гимнастерке, откинувшись на стул и наматывая нитку поверх иглы. Кивнув Маше, отложила шитье и встала. Тело отозвалось повсеместной болью во всех членах от долгого сидения. Разминая шею, сводя и разводя лопатки на спине, Ольга вышла сразу на улицу, доставая приготовленные ржаные сухари из кармана фартука. Здесь, в тени, у здания мастерской стоял большой чан с водой и несколько жестяных кружек. Набрав воды, отошла под крону раскидистой ивы, что спускала свои тонкие гибкие ветки с длинными узкими листьями к самой земле, за которыми можно было скрыться от всех на несколько минут. Старалась ни с кем не говорить и не встречаться глазами. Свои роскошные волосы отныне прятала под застиранной косынкой, а похудевшее тело — под скромным рабочим серым платьем с темным фартуком. Здесь, под ивой было ее любимое место. Прислонившись к одному из изогнутых шершавых стволов, скрытая в тени ветвей, она жевала сухари, запивая водой, наблюдая за суетой, царившей возле ворот госпиталя.

Госпиталь размещался слева от хозяйственных помещений. Сразу за ним шла прачечная и сушка, а затем — швейный цех. Грузовые автомобили и телеги, кряхтя и вздымая пыль, подъезжали друг за другом, свозя все новых и новых несчастных. В последние дни приток раненых резко вырос. Слава богу, больных тифом и другими инфекциями сюда не привозили. Но глядя на сестер, которые с утра до вечера ходили между коек и таскали несчастных, Ольга невольно им сострадала и удивлялась их стойкости. Порой, когда еще оставалось время, она подходила к воротам и долго смотрела на тех, кого привозили. Лежавшие на носилках мужчины, с перебинтованными конечностями и головами, вызывали острую жалость. Страшно было представить, как в этой жаре прели их раны под тугими повязками. Больно было смотреть на их иссушенные губы, которые еле слышно шептали:

— Пить…

Тут же замечала, как подбегали сестры с мокрыми тряпками, обтирали им губы, пытались кружками влить в их рты хоть сколько-то воды. Обычно в такие моменты она отворачивалась и медленно уходила обратно в цех, в шум машинок, сквозь который не было слышно криков из операционной и стенаний больных.

Очередной грузовик с ревом завел свой мотор и, подняв облако пыли вверх, проехал мимо, покачивая из стороны в сторону своим кузовом, на котором зиял красный крест в белом круге. Ольга видела, как у ворот на носилках лежал последний раненый, дожидаясь, когда за ним придут санитары. Но санитары почему-то долго не шли, и раненый лежал всеми покинутый один одинешенек под нещадно палящим солнцем. Его вид был страшен и печален. Голова перемотана наполовину, так что большая часть была скрыта под бинтами. Одна нога была согнута в колене, а вторая… Ольга приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть, и резко отвернулась. Второй ноги не было. На искалеченных она до сих пор не могла смотреть. Все нутро сжалось, к горлу подступила тошнота. Глубоко вдыхая воздух, отступила на несколько шагов в сторону, пытаясь скрыться от ворот госпиталя, прячась за изогнутыми шершавыми стволами ивы. Пытаясь отогнать страшные мысли и картины, она невольно думала о том, что, если ногу оторвало сразу, значит, придут штаны с оторванной штаниной. А может, не сразу, значит, началась гангрена, и ногу ампутировали уже после. Тогда где-то в чане снова и снова будут кипятить и стирать одежду с гниющих тел. От нестерпимой жары голова начала гудеть. Допив последние капли воды, Ольга быстро направилась в мастерскую, не оборачиваясь.

Уже вечером, после смены, проходя сквозь коридор госпиталя, в котором по обе стороны впритык друг к другу стояли кровати с солдатами, Ольга слышала, как сестры в углу шушукались, тяжело вздыхая:

— Снова наступление, значит, будет еще больше. Когда уже будет конец? Уже и мужиков не осталось, призывают шестнадцатилетних! Столько людей погибает, а им там, все мало. Господи, я смотреть не могу на этих мальчишек!..

Стиснув зубы, Ольга ускорила шаг. Не было сил слушать эти причитания. Вот откуда эти новые раненые! Газеты писали, что войска Юго-Западного фронта начали штурм австро-венгерских и немецких позиций в Восточной Галиции. Первые же незначительные успехи были представлены, как грандиозное наступление Временного правительства. Но ожесточенные бои, в ходе которых на передовую бросали резервы из безусых новобранцев, редели на глазах. Результат этого наступления был на лицо: сотни израненных бойцов корчились теперь здесь в нестерпимой жаре, изнывая от гниющих ран на своих телах. А сколько еще осталось там, навсегда!

— Пить! Прошу, пить, — кто-то тронул ее за подол юбки, от чего Ольга невольно вздрогнула и опустила глаза на вцепившуюся в нее мужскую руку с грязными ногтями. Беспомощно оглядевшись в поисках сестер, Ольга с досадой заметила, как обе сестры удалялись в противоположном направлении. Снова бросив взгляд на сжимавшую край платья руку, Ольга взглянула на ее обладателя и снова вздрогнула. Ей показалось, что это был тот самый несчастный, которого она видела во время перерыва. Он лежал в грязной нательной рубахе, под мышками почти коричневой от пота и грязи. Сквозь ворот была видна шея с нервно бегавшим кадыком, покрытая испариной. Голова была перебинтована так сильно, что виден был только рот и едва ноздри носа. Эта небольшая открытая часть его лица вызывала глубочайшее сострадание и жалость. Губы были покрыты коростами и кусочками обветренной шелушащейся кожи, над ними и на подбородке темная щетина уходила смятыми влажными волосками к шее. Бинты возле губ были желты и мокры от пота. Тяжелый запах исходил от них и вызывал удушье.

— Пить! Пить! — губы его еле двигались, иссушенная кожа в углах рта так сильно напрягалась, что, казалось, еще одно усилие — и она просто лопнет и засочится кровью.

— Погоди, сейчас, — Ольга осторожно и с опаской потянула свою юбку, высвобождаясь из его руки, и быстро направилась в противоположную сторону к чану с водой.

Присев перед несчастным на край кровати, закусывая губы от брезгливости и тошноты, которую вызывал запах нечистых бинтов и грязного тела, она просунула руку под его шею, пытаясь приподнять его голову и подставляя к губам холодный край кружки. Раненый жадно принялся хватать воду, капли струйками потекли по подбородку, скатываясь к шее. От вони, исходившей от его бинтов, нестерпимо кружилась голова и свербело в носу. Сколько дней, недель они прели и гнили на нем?!

Она чувствовала, как напрягалось его тело, и дрожали руки, которыми он опирался о кровать, пока пил растрескавшимися губами и громко надрывно глотал, тяжело вздыхая. Когда в кружке совсем не осталось воды, он несколько раз кивнул, благодаря ее, и, отстранившись, повалился на тонкую подушку. Больше он не двигался и не заговаривал, только несколько раз облизал повлажневшие губы, поворачивая перебинтованную голову к стене, слабо и беспомощно поджимая к животу единственную ногу. Вид у него был совершенно жалкий и безнадежный. Глядя на него, Ольга невольно подумала, что уж лучше бы конец, чем вот так мучиться истерзанной в клочья недобитой душе.

Ольга продолжала сидеть, не решаясь подняться, и только когда поняла, что сидит прямо возле оторванной ноги, вскочила, словно ошпаренная. Панический страх, ощущение гадливости и непреодолимого отвращения вызывали головокружение и противную дрожь в пальцах. Нервно оглядываясь, пыталась прийти в себя, но взгляд упорно натыкался на искалеченные мужские тела, которые длинными рядами тянулись вдоль обеих стен коридора. Прямо напротив одноногого солдата лежал другой несчастный — без обеих рук. Он молча смотрел на нее не моргающими глазами. И от безнадеги, читавшейся в них, мороз шел по коже. Чуть дальше лежал совсем молодой юноша с перебинтованной рукой по самое плечо. Он мотал головой из стороны в стороны, видно, в бреду. Слева, сразу за одноногим, полусидя лежал другой несчастный с жестким каркасом на шее и перемотанной верхней частью головы. И так, куда не глянь, по всему коридору, словно страшный конвейер смерти где-то изрядно работал, рубая и кромсая в клочья молодые здоровые тела! Смотреть на это не было сил. И скрывшись за дверью санузла, Ольга долго и тщательно мыла кружку, прежде чем вернуть ее к чану. Пока отмывала ее, словно после прокаженного, стыдилась смотреть себе в глаза в запотевшее зеркало, но ничего не могла поделать со своим малодушием и страхом. Господи, как бедные сестры целыми днями ухаживают за этими несчастными?! Уходя прочь, она не смогла заставить себя снова пройти мимо его кровати, чтобы еще раз окинуть взглядом его перебинтованную неподвижную голову и разной длины ноги, а скрылась через другой ход.

На следующий день чувство жалости взяло вверх, и прежде, чем приступить к работе в мастерской, Ольга набрала воды в кружку, вошла в госпитальный коридор и встала, как вкопанная, схватившись за стену. Кровать, на которой вчера лежал одноногий солдат, была пуста! Почему-то слезы стыда и отчаяния хлынули из ее глаз. Ноги подкосились, и Ольга тяжело села на край опустевшей койки, пригубив холодной воды, пытаясь успокоиться. Мысль о том, что несчастный умер за ночь, а она смалодушничала и сбежала вчера, причиняла почти физическую боль.

Оттерев слезы, она подняла глаза на противоположную кровать, холодок прошел по спине от неподвижного, не моргающего взгляда безрукого солдата. Он все так и лежал и, не шевелясь, смотрел на нее. Жив ли он? Просто уйти Ольга не смогла. Тронув его за плечо, ощутила мороз по коже, когда его взгляд сфокусировался на ней. Ольга молча выпоила ему всю воду, с усилием стараясь не смотреть на места, где прежде были руки, и с тяжелым сердцем ушла работать.

Но вечером ноги сами привели ее в коридор. Став в дверях, она долго смотрела на покачивавшуюся воду в кружке, не решаясь взглянуть на опустевшую кровать. А когда, наконец, перевела взгляд, сердце ее почему-то подпрыгнуло от радости — одноногий раненый лежал на прежнем месте! Набравшись смелости, она села возле огрызка ноги, придерживая его шею рукой, поила его водой, заметив, что бинты и рубаха были застираны, но свежи. Он пил жадно, не останавливаясь, хватаясь одной рукой за холодный металл кружки, от чего его пальцы то и дело касались ее руки. То, как жадно он пил, словно это было единственное, что отныне ему было нужно, вызывало неудержимую жалость и слезы. Ольга даже украдкой радовалась, что не видела его глаз. Наверное, смотреть в глаза такому несчастному было бы просто невыносимо. Когда кружка была опустошена, он снова лег и, отворачиваясь к стене, едва слышно прошептал:

— Спасибо, — однако, такое душераздирающее равнодушие было в этом глухом голосе, что Ольга, тяжело вздыхая, невольно отвела взгляд. — Где мы? — проронил он вдруг, все также не поворачивая головы.

— В Астрахани, в госпитале, — тихо проговорила Ольга. — Принести вам еще воды?

Он неожиданно снова обернулся и не сразу с усилием спросил:

— Вы — сестра?

— Нет, я…я швея, — отозвалась Ольга.

— Швея? — голос его странно дрогнул. — Дайте вашу руку, — прошептал он вдруг, и когда она протянула руку к его руке, он неожиданно обхватил ее пальцами и поднес к едва выглядывавшим из-под бинтов ноздрям. Пару раз вдохнув запах ее кожи на запястье, он вдруг еще тише прошептал: — Как вас зовут?

— Ольга… Бочкарева Ольга Павловна… Хотите, я буду приносить вам воду?

Но он вдруг выпустил ее руку, сильно замотал головой, потом тяжело протяжно заныл, накрывая ее руками, словно от нестерпимой боли, всем корпусом отворачиваясь к стене, помогая единственной ногой.

— Принести еще воды? — громче спросила она, не понимая, что с ним.

— Нет! — процедил он вдруг, а затем громко и зло закричал: — Убирайтесь! Уходите! Оставьте меня! Уходите! Ничего мне не надо!

Этот голос, прорвавшийся вдруг из недр израненного изуродованного тела, заставил ее вскочить. Бледнея и не веря сама себе, она вглядывалась огромными блестящими глазами в перебинтованную голову, очертания подбородка, заросшего щетиной, в судорожно сжимавшие голову пальцы, корчившееся тело, не замечая, как слезы потекли по ее щекам, а губы задрожали, пытаясь выговорить:

— Гриша?.. Гриша?

От ее голоса тело его еще страшнее задрожало, забилось на смятой больничной койке. Руками он сжимал свою изуродованную голову, болезненно поджимая под себя единственную ногу, дергаясь всем телом, словно хотел отползти прочь, скрыться от ее глаз, и только жалобно заунывно нечеловеческим голосом стонал:

— Уходи… Уходи…

Она бросилась на колени перед кроватью, схватив его за руку, пыталась распрямить пальцы, вглядываясь в них, в форму ладони, в кривившиеся губы, желая удостовериться, что это действительно был он. Из глаз текли слезы, когда она пыталась коснуться губами его руки, с ужасом снова и снова вглядываясь внахлест стянутые бинты на его голове и лице, через которые едва были видны ноздри и потрескавшиеся дрожащие губы.

— Уходи! Уходи! — надрывно кричал он, пытаясь вырвать свою руку, прижимая к голове подушку, пытаясь спрятаться от нее.

— Гриша, прошу тебя, скажи, что это ты. Гриша! — она снова хватала его ладони, целовала их, гладила его плечи, тянулась к его перебинтованной голове, пытаясь коснуться губами его подбородка и шеи и сквозь слезы все шептала: — Гриша, скажи, что это ты!

Раненый корчился на кровати, тяжело и мучительно стонал под ее поцелуями, пытаясь оттолкнуть ее, отползти, толкаясь одной ногой, нервно мотал головой, сдавленно выговаривая сквозь тяжелое дыхание:

— Уйди! Оставь меня! Не надо меня жалеть! Убирайся!

Сомнений не было, это был он! Поняв это, Ольга припала всем телом к его кровати и затряслась в безудержных рыданиях, дрожащими мозолистыми от долгого шитья пальцами водила вдоль его оторванной ноги, не решаясь ее коснуться, совершенно не замечая того, как ее красивое лицо сводило от боли. Гриша продолжал корчиться, пытаясь отползти на другой край кровати, но вскоре его худое, угловатое тело затихло, лишь мелкая дрожь пробивала его. Пытаясь ее унять, он обхватил себя тощими руками, с силой вцепившись грязными пальцами в потную, местами сильно истлевшую рубаху. Подняв к нему мокрое лицо, она видела, как он тяжело и судорожно вздыхал, раздираемый не то яростью, не то отвращением к себе.

— Гришенька, — прошептала она совсем тихо, коснувшись рукой его спины.

Он нервно дернул плечом и глухо процедил:

— Лучше бы я издох, чем вот так лежать перед тобой. Уйди, прошу тебя!

Не помня себя, она ушла. Как шла темными грязными улицами, не помнила. Только всю ночь не могла сомкнуть глаз, глядя в старый побеленный потолок. Тело не слушалось, пробиваемое странной, непреходящей дрожью, словно какие-то силы бились в ней, пока она вспоминала изуродованное тело и непропорциональной длины ногу. Хватала себя руками, пытаясь унять отчаяние и страх. Боролась сама с собой, не понимая, что было сильнее. Тяжесть обиды за его предательство ядом ползла по венам, от чего было тяжело дышать, пот выступал на лбу. Закрыв глаза, она вспоминала его губы и жар их ночей, от чего сердце яростно просыпалось в груди. Но его раны и увечье вызывали паралич, и она сама корчилась в постели, поджимая под себя ноги, вцепившись в себя руками, стеклянными глазами глядя в одну точку, прислушиваясь сама к себе. Что это? Расплата за все ее грехи? Наказание? Насмешка судьбы? Или ее подарок, божье прощение, которое она уже и не чаяла получить? Разве не его возвращения она ждала все это время!? Она и признаться себе не могла в этом, но ждала, отчаянно, смиренно, тайно, сквозь обиду и боль, сквозь уколы собственной гордости. Ждала всем израненным сердцем даже тогда, когда уже и надежды не осталось. И вот он жив. Жив! Страшно? Отчаянно страшно! Ей никогда не было так страшно. Могла ли она осмелиться и взять на себя заботу о нем? А если не сможет? А если переоценит свои силы и свою ЛЮБОВЬ?

Единственное, в чем она была уверенна в своей жизни, так это в своей любви. Она снова и снова вспоминала момент, когда узнала звук его голоса. И лишь удивлялась, почему не узнала его по изгибу подбородка, по тонким грязным пальцам. Но его голос она точно не могла ни с кем спутать. В тот самый миг вся жизнь пронеслась у нее перед глазами. Она помнила все, связанное с ним в мельчайших подробностях. И помнила ту душераздирающую пустоту, когда его не стало в ее жизни. Она помнила тот день, когда застала его с Бэтси. И это снова и снова причиняло невероятную боль. Почему? Зачем? Однако мысль, что он жив, что он здесь была намного сильнее. Сердце ее, болезненно ухнув, вдруг словно запустилось с новой неистовой силой, оживая и распускаясь, словно отошедшая от долгой зимы, почти погибшая ивовая ветка, пустившая почки. Кажется, именно этот голос когда-то спас ее от самых страшных мыслей, едва не заставивших ее броситься в пучину Каспия. Она боялась своей слабости и неумелости, она боялась того, что им может не хватить ее денег и тогда ей придется работать еще усерднее и больше. Она боялась, что не сможет без слез смотреть на его израненное изуродованное лицо и никогда уже не увидит его красивых глаз. Но знала, что никогда не перестанет его любить. Этого страха не было.

Наутро она пришла вновь. И днем. И в каждый свой перерыв снова и снова сидела у его кровати и, держа за шею, поила его водой. Он сначала не двигался, не поворачиваясь к ней, а потом, мучимый страшной жаждой, приподнимался и пил быстро и молча. Потом сразу отворачивался, показывая всем видом, что ей лучше уйти. Она стала хлопотать, чтобы ему чаще меняли бинты и обрабатывали отрезанную ногу, пропадая у его кровати. За это доставалось от начальницы по мастерской, но это теперь ее не волновало. Она без конца обивала порог ординаторской, пытаясь выяснить у доктора, что с его головой. Седой с морщинистым лицом доктор долго искал его в списках, потом сказал:

— Рядовой Бочкарев подорвался на мине на управляемом им бронеавтомобиле у деревни Потоки. Ногу оторвало сразу, а лицо получило множественные ожоги.

По словам доктора, основной задачей медперсонала было не допустить гангрены на оторванной ноге и сохранить ему зрение, но в условиях нехватки лекарств это было почти фантастичным.

Она знала, куда обратиться и кому стоило дать денег, чтобы достать необходимые медикаменты. Да, ей пришлось подтянуть связи покойного мужа, обратиться к Тихонову-Савицкому, провести с ним ужин, в течение которого он без конца склонялся к ее ручке и противными влажными губами лобызал ее. Ей пришлось терпеть его вздохи и признания, сидя с каменным лицом в ресторане, пока он крутился вокруг нее, без конца шепча ей в ухо: «Моя богиня!», чтобы в один прекрасный момент поставить заветную коробочку с лекарствами на стол доктора. А пока ждала лекарства, вдруг ощутила, что небо стало грандиозно высоким и голубым, а рутинный труд в мастерской в нескольких метрах от его больничной кровати уже не казался таким тяжелым. Она бежала на работу с утра со всех ног, неся в руках завернутые кусочки мягкого испеченного Нино хлеба, с большим трудом раздобытое мясо, сушеный урюк, с трудом раздобытые сигареты.

Поначалу он все так и лежал к ней спиной, накрыв голову обеими руками, поджав к груди ногу, делая вид, что спит. Но она снова и снова садилась рядом, совала ему в рот мягкий домашний хлеб, зажигала сигарету и подносила к его плотно сжатым губам. На запах сигарет он сдавался, с трудом приподнимался на кровати, не позволяя ей помогать себе и не поворачивая перебинтованную голову к ней. Нервно подрагивавшими пальцами брал сигарету и с плохо скрываемым наслаждением затягивался, молча, тяжело дыша, выпуская дым в сторону. Она с замиранием сердца следила глазами, как привычным движением его длинные загрубевшие с черными ногтями пальцы подносили сигарету ко рту, а его губы знакомо вытягивались, втягивая в себя дым. Столько раз она наблюдала за этим в той прошлой жизни! Ком подкатывал к горлу. Иногда он протягивал ей тлеющую сигарету и жестом показывал в сторону соседней койки. Ольга понимала — вставала и давала затянуться солдату без рук. Взгляд того оживал, глаза суетливо следили за красным огоньком на конце сигареты, он жадно затягивался — раз, два, и благодарно выпускал дым в сторону.

Пару раз она пыталась расспросить Гришу, как он оказался на фронте. Он долго и упорно молчал, отворачиваясь. А в один из дней, наконец, сухо бросил, протягивая ей крошечный окурок:

— Меня схватили, когда я пытался бежать из Астрахани. Выбор был невелик. Либо каторга, либо война. Лучше бы я отправился на каторгу! — с горечью закончил он, отворачиваясь, и накрыл голову подушкой.

Она смотрела на него с тоской, прекрасно понимая его горечь. В эти дни по амнистии Временного правительства с каторги он вернулся бы живой и невредимый! Желая сменить тему, она рассказала, что ушла из дома Пурталесов и живет теперь в маленьком домике, и каждый день ходит в мастерскую чинить армейскую одежду.

Он повернул к ней голову, словно не веря своим ушам, потом снова накрыл ее руками и произнес:

— Значит, она все-таки выставила тебя на улицу?

Ольга накрыла его руки своими ладонями, чувствуя, как он напрягся от ее прикосновений, и прошептала, склоняясь к самому лицу:

— Я ушла сама. Мне не нужен ее дом и их деньги.

Он горько сжал зубы, от чего желваки забегали на его лице, а потом зло бросил, отворачиваясь:

— И как тебе живется в нищете?

— У меня есть все, что нужно, и даже то, о чем я только могла мечтать, — она ласково коснулась его плеча и подалась слегка вперед, желая поцеловать его в шею. Но он вдруг резко обернулся и, одергивая плечо, глухо спросил:

— Все, о чем только могла мечтать? Значит, ты вполне счастлива? Так и будь счастлива! Зачем ты таскаешься сюда?!

Она видела, как напряженно замер кадык на его шее, как плотно сжались его губы, а голова замерла, обращенная в ее сторону. Невыразимая любовь и сострадание поднимались в ней, глядя на него, но его слова заставили сжаться ее сердце. Отчетливо в памяти всплыла та сцена в его комнате и полуголая Бэтси. И страшная боль опять поползла, как змея, по жилам. Ольга опустила руки и тихо спросила:

— А ты был счастлив со мной, Гриша?

Он нервно повел головой, желваки сильнее забегали на открытой части шеи, а пальцы рук с силой сжали простынь.

— Ответь, Гриша, — умоляюще прошептала она.

Он молчал. Только видно было, как тяжело поднималась его грудь, и нервно бегал кадык на шершавой шее.

— Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты сама не знаешь? — проронил он едва слышно.

— Зачем же?.. — она осеклась, не в силах произнести что-то еще, чувствуя, как ком подкатил к горлу.

Он мучительно накрыл голову руками и тяжело застонал.

— Неужели ты не понимаешь? Я хотел спасти тебя от нищеты. Ведь она хотела тебя лишить всего. Я думал, если ты все потеряешь, то буду не нужен тебе! Разве я мог тебя обеспечить как Пурталес? Все из-за тебя! Все! Я ненавижу себя за это! Я убеждал себя, что стоит мне захотеть, и я все прекращу. Я же свободный! Да, особенно теперь, когда я сам и посать не могу сходить! — он горько усмехнулся. — Но, оказалось, что я просто идиот. А теперь еще калеченный идиот! И уже ничего не вернуть. Ничего! — он судорожно подтянул единственную ногу, пытаясь перевернуться на бок к Ольге спиной. — Ты должна уйти! Не приходи больше! Не выйдет ничего! Прошу тебя, ради всего, что было, не приходи больше! Никогда!

Слезы текли и текли по ее щекам, пока она продолжала сидеть на краю его кровати и вглядываться в изгиб его подбородка, в выглядывавшую кость ключицы, в острый, нервно вздрагивавший кадык. Горечь, с которой он клял свою судьбу, сжимала ей сердце. Она попыталась дотронуться до его спины, но он нервно одернул все тело, сильнее забиваясь в угол кровати. Она отказывалась верить в то, что он смирился и прекратил бороться.

На следующий день, в воскресенье, в свой единственный выходной, она решилась на отчаянный шаг и пришла в госпиталь с Анечкой. Малышка в нежно-розовом платьице и такой же панамке, что Ольга перешила из собственного платья, сидела у нее на руке, большими темными глазками озираясь по сторонам и периодически пугливо прижимаясь к матери щекой. В госпитальном коридоре было довольно оживленно в дневной час. По коридору то и дело переносили раненых, быстрым шагом ходили сестры, мелькая длинными белыми косынками. Его кровать была пуста.

Прижимая к себе дочь, Ольга некоторое время стояла в нерешительности, гадая, куда его могли перевезти. Когда в коридоре показалась сестра с белой металлической тележкой с лекарствами, то, проезжая мимо его кровати, взглянув на Ольгу, она заморгала глазами, потом отвела взгляд и перекрестилась. Краска отхлынула от Олиного лица, она вцепилась в руку сестры и закричала, совершенно теряя разум:

— Что? Что стряслось?! Где этот раненый?!

— Так это, — сестра подняла на нее глаза, — ночью пытался удушиться…

— Что?! — ноги ее подкосились, вцепившись в ближайшую кровать рукой, крепче прижала к себе малышку и в истерике закричала: — Где он?! Проводите меня к нему! Я хочу его видеть! Где он?!

На ее истерику прибежали еще сестры, пытаясь ее успокоить, но Ольга металась по коридору, пытаясь найти Гришу, не замечая, что малютка на руках тревожно захныкала, глядя на рыдавшую мать. Одна сестра обхватила ее за спину и повела вон из коридора, говоря осуждающе на ходу:

— Негоже здесь шуметь. Многим из них и так не сладко, вы еще шумите…

— Проводите меня к нему. Я должна видеть его, — выла Ольга, пытаясь удержаться на ногах, не веря в то, что снова могла его потерять, и не заметила, как ребенка подхватила вторая сестра, пытаясь успокоить малышку.

— Да жив он, откачали, — сказала другая сестра, подводя ее к большим двойным дверям со стеклом, на которых висела надпись «ПЕРЕВЯЗОЧНАЯ». — Кто вы ему?

Ольга подняла на нее огромные несчастные глаза.

— Жена. Кто же еще? Прошу вас, я должна его увидеть.

— Жена? — она с нескрываемой жалостью оглядела ее с ног до головы и прошептала: — Посидите. Я узнаю, можно ли вам войти, — она тихонько постучала и заглянула внутрь сквозь приоткрытую стеклянную дверь, что-то тихо кому-то сказала. Через пару секунд обернулась к Ольге и, прикладывая палец к губам, мягко произнесла: — На пару минут. Доктор осматривает его раны. Можете войти.

Подхватив дочь, она вошла, чувствуя, что ноги совершенно не слушались, а сердце гулко билось в груди от мысли, что Гриша, ее Гриша, всегда такой сильный и смелый, отчаянно желавший бороться и идти до конца, вдруг решил свести счеты с жизнью. Она боялась входить, думая, что стала причиной его отчаянного поступка. Ведь он сам вчера сказал, что она была всему виной. Но когда увидела его изуродованное голое тело, лежавшее на кушетке без одежды и без бинтов на лице, сердце ее дрогнуло и быстро-быстро забилось где-то в самом низу. Снова противный страх засосал под ложечкой, пока ее красивые серо-голубые глаза испуганно бегали по оторванной ноге, где теперь видны были заживающие, но еще кровоточащие рваные раны, по его изуродованному с облезлой кожей лицу. Способна ли она вынести это? Хватит ли у нее сил?

Военный доктор стоял, обернувшись к ней, наблюдая, как затрясся ее подбородок, от чего Ольга с силой прижала ладонь к лицу, с усилием заставляя себя смотреть на него, не отводя взгляд. Затем доктор взглянул на малютку и жестом показал сестре накрыть его изуродованное тело простыней. А потом он взглянул на Григория и вдруг мягким, отеческим голосом заговорил:

— Ну, ты, брат, даешь! Разве можно так поступать с собственной женой? Мало нынче вдов? Негоже так, Гришенька, надо быть сильным до конца. Ты же герой! Первым прорвал оборону неприятеля на своей бронемашине. Орден вот-вот придет, а ты в петлю. Не надо больше вдов, дорогой, слышишь меня? — и уже глядя на Ольгу, добавил: — Проходите, сударыня, проходите, привыкайте, вам теперь на это все время придется смотреть, — он мягко поманил рукой ее к себе.

Она была бледнее больничных простыней, стоя у самой кушетки над ним, пытаясь отвернуть головку малышки от его лица, боясь ее напугать. Лицо Гриши, его красивое, такое любимое лицо, все было покрыто красной ожоговой коркой. Щелки глаз были зажаты опухшими красными волдырями, от чего глаза были совершенно не видны. На голове местами совсем не было волос, а там, где были, торчали обгорелыми клочками. Оба уха тоже были покрыты кровавыми коростами.

— Его бронемашина под взрывом перевернулась, и его окатило горящим топливом, — пояснил доктор, видя шок на Ольгином лице. — Слава богу, быстро сообразили и сбили пламя песком. Но…

— Глаза, — тихо прошептала Ольга, дотронувшись до Гришиной руки, накрытой простыней. Он ощутимо дрогнул от ее прикосновения, напряженно прислушиваясь к их голосам.

— Волдыри спадут, но вернется ли полностью зрение — неизвестно. Он реагирует на свет, но пока очень слабо, — также шепотом сказал доктор. — И по поводу лица. Часть ожога сойдет, останутся шрамы, готовьтесь к этому. Возможно современное лечение, но это где-нибудь во Франции, а не здесь… Крепитесь, как было, уже не будет, — он с грустью посмотрел на нее.

Но она не смотрела на доктора, а с замиранием сердца смотрела на то, как Гриша повернул голову от его слов, а губы пытались изобразить усмешку, когда он зло произнес:

— Слышала? Как было, не будет! Надо было издохнуть! — кадык его нервно задрожал.

— Тише, тише, — похлопал его по руке доктор и, взяв Ольгу под руку, отвел ее в сторону. Стоя у окна, он несколько секунд смотрел в ее блестящие от слез глаза, а затем осторожно положил свою морщинистую руку на плечо и тихо, вполголоса произнес: — Вы должны быть честны перед ним и перед собой. Поверьте, брать на себя заботу о человеке в таком состоянии, огромная ответственность. Вам нужно все взвесить. Нельзя дать ему надежду, а потом струсить. Вы можете уйти прямо сейчас. Мы что-нибудь придумаем, подготовим все необходимые документы, ему будет назначено пособие. Может, у него есть еще родные?

Ольга закрыла глаза, быстро смахивая слезы, и глубоко вздохнула, крепче прижав к себе дочь. А потом в упор посмотрела на него и прошептала:

— У него есть родные, доктор. Это жена и дочь, — с этими словами она решительно развернулась и двинулась к кушетке, сильнее обнимая Анечку, заставляя себя смело смотреть на Григория.

Доктор отошел к высокому окну, присев на белый подоконник и закурив, наблюдая за тем, как Ольга вплотную подошла к Грише. Страх перед тем, что он мог снова попробовать покончить с собой, давил сильнее всего. Касаясь его руки, она склонилась к его уху, покрытому ожоговой коростой, и быстро зашептала:

— Все будет хорошо, Гришенька. Не оставляй меня одну. Вместе мы справимся со всем, слышишь? Ты нужен мне, больше воздуха, больше света дневного, не гони меня, не гони меня, милый мой, — голос ее дрожал, а сама она корила себя за то, что все эти слова были не те, слабы и неубедительны.

— Справимся? — он снова повернул к ней свое покрытое ожогами лицо. — Ты не понимаешь, что говоришь. Я калека, слепой, безногий калека! Зачем я тебе? Красивая, молодая, ты будешь сидеть у моей постели? Или искать утешения на стороне? Зачем такая жизнь? Да лучше издохнуть! Это было бы лучше всего! Не делай вид, будто тебе плевать на мои раны и увечья! Будто ты сможешь с этим жить! — голос его сорвался на крик, от чего малютка резко вздрогнула и жалобно заплакала, цепляясь за мать. Ее жалобный плач заставил Гришу замереть от неожиданности и замолчать. Израненное лицо уставилось в сторону раздавшегося плача, а руками он тяжело оперся о кушетку, пытаясь приподняться и понять, что это был за звук. — Кто это? — произнес он дрогнувшим голосом.

— Наша дочь, Анечка, — голос ее дрожал от рыданий, сковавших горло, и сквозь слезы она лишь видела, как побледнели его губы.

— Дочь?

Ольга осторожно взяла ладошку малютки и коснулась ею его подбородка и шеи. Он поднял руку и в воздухе попытался найти ее ручку. Анечка прижималась к Ольге, с опаской поглядывая на него. Когда же Ольга вложила крошечную ладошку в его ладонь, он на мгновение замер, пальцами дотрагиваясь до ее пальчиков, потом коснулся рукой тонкого платья, крошечного ушка и маленькой кружевной панамки.

— Сколько ей? — прошептал он сдавленно с явным недоверием.

— Год и два, — отозвалась Ольга, притягивая малышку к себе, от чего Анечка обняла ее и крепко прижалась к груди.

— Это, правда, моя дочь? — он был глубоко потрясен, от чего губы его неожиданно задрожали, а рукой он продолжал водить в воздухе, пытаясь дотронуться до малышки, при этом наклонял голову в сторону, стараясь уловить ее тихие всхлипы. — Она боится меня, — с горечью прошептал он, опуская руку и отворачивая в сторону изуродованное лицо.

Заметив знак доктора, что пора поторопиться, Ольга посадила малютку Грише на живот и с силой сжала его руку. Склонившись к его лицу, она в отчаянии произнесла:

— Она привыкнет, Гриша! И будет счастлива от того, что ее отец жив. Пусть он слепой калека, пусть его лицо в ожогах, но я хочу с ним прожить бок о бок всю оставшуюся жизнь, хочу, чтобы наша дочь знала своего отца! Ты думаешь, я не понимаю тебя? Нет, Гриша, я знаю, как это жить с израненной душой и разорванным сердцем. Ты можешь прогнать меня и дальше жалеть себя и лезть в петлю. Но если так, то ты погубишь не только себя. Ты погубишь и меня, Гриша. И нашу дочь. Мне нет жизни без тебя, Гриша! Послушай меня! Ведь ты — борец, смелый и отчаянный. За это я тебя и полюбила. Мой Гриша найдет в себе силы поверить в мою любовь! Прошу тебя, любимый, доверься мне. Позволь мне быть с тобой, — слезы снова потекли из ее глаз, скатываясь ему на шею.

Григорий повернул к ней голову, а рукой несколько раз коснулся ее, пытаясь подобраться пальцами к лицу. Когда его пальцы коснулись ее мокрых щек, она обхватила его ладонь рукой и прижала к своим губам, покрывая ее поцелуями. От этого подбородок его сильнее задрожал, а из узкого отверстия обожженного глаза стекла крошечная слеза, от чего он торопливо отвернулся в сторону. И только дрогнувшим голосом едва слышно прошептал:

— Забери меня отсюда, Оля…

6.3.

Холодный ветер и противный моросящий дождь заставляли ускорить шаг. Вечерело. А значит, надо было поторопиться. С наступлением темноты лучше было не появляться на улицах Царицына. И в прежние-то времена городские власти постоянно подвергались нападкам из-за плохого освещения, а теперь и подавно уличные фонари стали редкостью, а работающие — тем более. Скоро стемнеет, и грязные, заплеванные семечковой шелухой мостовые станут безлюдны и темны. Свет от окон не спасал, потому что все больше жителей держали запертыми ставни, боясь грабителей и хулиганов, которыми город теперь просто кишел, после проведенной еще весной амнистии.

Сильный порыв ветра ударил в лицо. Кутаясь в воротник серого осеннего пальто, придерживая рукой маленькую фетровую шляпку, Ольга снова обернулась. Кажется, этот человек в темной фуфайке и сильно втянутой в нее шеей, преследует ее от самого трамвая. Пытаясь сохранить присутствие духа, она постаралась естественно ускорить шаг, но не заметила лужи и вскрикнула, став в нее невысоким черным ботинком. Чувствуя, как противно захлюпала внутри него вода, быстрее пристроилась за парой женщин, шедших впереди, с облегчением заметив, что мужчина свернул в другую сторону и скрылся из виду. И все равно идти одной вечером было отчаянно страшно. Да и город знала плохо, что заставляло нервничать и постоянно вчитываться в названия улиц и номера домов. Но некоторые дома не имели ни того, ни другого, еще больше заставляя нервничать.

Главное управиться за час и вернуться. Нельзя, чтобы Гриша что-то заподозрил. Не забыть еще купить чего-нибудь съестного, а то будет задавать вопросы, рассердится. Надо спешить!

В это время года, в конце сентября, Царицын ей не нравился. Она здесь бывала с мужем, и не раз. Но тогда все было по-другому. Их возили в дорогом автомобиле до Общественного собрания, в здание Городской думы и театр. Теперь все было иначе. Эти несколько дней, что они находились здесь, снимая на окраине маленькую комнату в ожидании решения своего вопроса, казались вечностью. Старая Нино померла еще месяц назад. Долго кашляла и худела, в конце концов, испустила дух. Теперь без нее в чужом городе приходилось считать каждую копейку и с еще большей тоской отдавать соседке за помощь с Анечкой, когда приходилось уходить надолго, оставляя их с Гришей вдвоем. По правде сказать, она и подумать не могла, как быстро тают деньги! Много приходилось ходить пешком. Трамвай и пролетка — лишь в особом случае. А еще была проблема хлебных карточек. Грише, как вернувшемуся с войны, полагались карточки, но и их получить было не просто в чужом городе. А им с Анечкой они не полагались вовсе. Это в Астрахани она числилась в штате госпиталя, а здесь приходилось туго. В первый же день пребывания здесь, когда она пыталась сторговаться с мешочником, которых здесь было особенно много, у нее вытащили кошелек. Благо там было немного денег, да астраханские карточки, которые здесь цены не имели. Но сам факт, что среди бела дня на виду у огромного количества людей у нее вытащили кошелек, вселял панический страх. Теперь ей казалось, что карманники и воришки на каждом углу только и поджидают ее.

А как бранился Гриша!

Ольга невольно улыбнулась, переступая очередную лужу. Сначала он назвал ее безголовой и неприспособленной к этой новой жизни. Потом зло несколько раз стукнул по столу, негодуя, что не смог защитить ее. А потом…

Дыхание перехватило от нахлынувших чувств! Потом он обнял ее и снова долго-долго целовал. Она отвечала ему с закрытыми глазами, как делала теперь, не в силах смотреть на его ожоги, и невероятное желание вновь поднималось в ней. Кажется, она стала любить его еще больше! Ночи с ним и тепло его тела снова вернули ее к жизни. Да, теперь это были другие ночи: без страха разоблачения, без сумасшедших экспериментов, ограниченные в движении, но более нежные и долгие. Замерев на его груди, разметав золотистые волосы, она то и дело целовала его, ощущая, как медленно приходило в норму его сердце. Он курил, выпуская дым в сторону, обхватив второй рукой ее спину, и молчал. Но она знала, о чем он молчал. Она это чувствовала. Особенно, когда он вдруг прижимался своим обожженным лицом к ее волосам и с дрожью вдыхал ее запах. Сладкие мурашки пробегали по ее телу от этого красноречивого молчания. Она лишь с блаженством прижималась лицом к его шее и тихо шептала:

— Любимый мой… Единственный мой.

Отгоняя нахлынувшие чувства, Ольга встала на Елизаветинской улице, где на удивление горели сразу несколько фонарей, а окна гостиниц там и тут манили приятным желтым светом. Ольга смотрела на трехэтажное здание гостиницы «Националь». Любовь, что наполняла ее сердце, толкала без раздумий сделать шаг в ее сторону и тут же мучительно останавливала. Лишь бы Гриша не узнал. Нельзя, чтобы он узнал!

А если узнает? Ведь он будет задавать вопросы. Вдруг догадается?

Страх противно расползался внизу живота, отдаваясь в ноги.

Но ведь по-другому никак. Им нужны документы на выезд. К Грише начало возвращаться зрение, и доктор Степанов из госпиталя утверждал, что во Франции ему смогут помочь еще больше его восстановить. Уехать из Астрахани было проблематично. Знакомые посоветовали попробовать через Царицын. Поэтому надо, чтобы не узнал. Уж она постарается.

Глубоко вздохнув, Ольга решительно перешла улицу и потянула за кованую ручку высокой тяжелой двери.

На первом этаже гостиницы размещался ресторан, окна которого, декорированные кремовыми шторами, гостеприимно приглашали зевак заглянуть и отведать горячительных напитков — не на каждый кошелек, но на любой вкус. Местечко пользовалось спросом.

Они как-то с Пурталесом бывали здесь, в той, прошлой жизни. Тогда здесь играла арфистка и выступал какой-то нудный местный купец. Ольга тогда еще подумала, что кроме толстого кошелька, в этом зануде нет ничего мужского. Не то что в ее Грише! Снова что-то заволновалось внизу живота. Ради него она готова на все!

Окинув взглядом пространство некогда приличного заведения, которое было залито электрическим светом, ароматами еды, алкоголя и дымом сигарет, сразу бросились в глаза перемены. Как и прежде, первый зал, что занимал большую часть, был заставлен в три ряда небольшими столами и венскими стульями с круглыми спинками. Но теперь за некоторыми из них сидели матросы Волжской флотилии. Их черные кителя и полосатые тельняшки сразу бросались в глаза, как и довольно громкая ругань и пьяный хохот. Прежде в подобных заведениях невозможно было встретить нижних чинов, зато теперь они вели себя, как хозяева.

Заметив их, Ольга невольно выше приподняла воротник пальто, отворачиваясь. Слава богу, догадалась спрятать волосы. Ее сила и слабость была в красоте. Прежде эта красота ей служила верой и правдой, но теперь в новой жизни и когда у нее был Гриша, она ей только мешала. Излишнее внимание со стороны посторонних мужчин теперь вызывало неприятные чувства, даже отвращение. Если эта пьяная компания начнет приставать, она точно не сможет вовремя вернуться.

Чуть поодаль сидели совсем обрюзглого вида мужики с грязными бородами. Стол их был пуст, если не считать граненых стаканов и бутылки из зеленого стекла. Таких компаний было больше всего — грязные и дурно пахнувшие мужики тащились в некогда приличное заведение для того, чтобы утолить свою жажду. В условиях действия сухого закона и категорического запрета на продажу алкоголя и самогоноварения желающие выпить могли найти горячительное только в таких местах. Они напивались быстро, потому что на закуску денег не хватало, спуская все заработанное и, понуро опустив головы, вели свои пьяные беседы. Этих еще быстрее обошла стороной, боясь, что среди них в любой момент могла завязаться драка.

В глубине, за кованой решеткой, обвитой зеленым плющом, и входом, укрытым тяжелой бордовой портьерой с бахромой, что скрывало эту часть от основного зала, размещалась зона для лиц иного рода. Ольга быстро пересекла ресторан, радуясь, что матросы не заметили ее, и, войдя в малый зал, бегло оглядела расставленные столы, покрытые относительно чистыми скатертями. Здесь гостей было немного. Под приятную мелодию патефона на мягких велюровых диванах и креслах темно-зеленого и нежно-коричневого цвета ужинали уважаемые люди, кому это еще было по карману: еще державшиеся на плаву купцы и держатели продуктовых лавок, может, пароходчики и владельцы складов, что в тяжелое время промышляли контрабандой и спекуляциями. Наверняка, здесь мог себе позволить отужинать и известный на весь город доктор Базель с супругой, лечивший добрую половину города от сифилиса и гонореи, и чья реклама «украшала» чуть не каждую газету города. Однако, нужного ей человека не было.

Вздохнув, Ольга поискала глазами часы в зале, не найдя, подозвала жестом официанта. Щуплый, лысоватый официант расплылся в противной улыбке, когда она спросила:

— Простите, у меня назначена встреча с господином Мясниковым. Он здесь?

— Нет-с, но Эдуард Лаврович частый гость в нашем заведении. Вы можете посидеть и подождать его, — с этими словами он еще шире улыбнулся, вручая ей бархатную, кое-где заляпанную жиром, папку меню, и показал на крайний столик.

— Благодарю, — с досадой произнесла Ольга и присела на угол велюрового дивана, кусая губы. Честно говоря, тратиться на ресторанную еду не входило в ее планы. Да и ожидание это могло затянуться. Что она скажет Грише?

Раскрыв меню, она долго скользила по нему глазами, пытаясь выбрать что-то попроще и подешевле, чувствуя, как официант, стоя в нескольких метрах подле бархатной портьеры, наблюдал за ней, готовый подскочить и принять заказ. Черт, когда денег в обрез, эти заведения вызывают жуткую неловкость! Дабы отвязаться от его назойливого внимания, Ольга заказала чай с самой дешевой булочкой, смерив официанта взглядом своих красивых глаз, от чего он сам смутился и, быстро раскланявшись, удалился. Закинув ногу на ногу, Ольга принялась ждать, нервно постукивая пальцами по столу и разглядывая шумную компанию господ за соседним столом.

За ним, довольно массивным и большим, окруженным диваном и креслами, сидели трое мужчин. Стол был уставлен блюдами и бутылками с вином. В центре стола красовался запеченный осетр, обложенный зеленью и лимоном, рядом дымились поджаренные колбаски и отварной картофель под укропом, тут же стояли моченые яблоки и соленые грибы под сметаной. Сразу три бутылки хорошего французского вина были откупорены. Все это изобилие в условиях всеобщей нищеты невольно заставляло еще внимательнее разглядывать тех, кто сидел за столом.

Два господина расположились на диване. Первый, довольно тучный и уже в возрасте, в дорогом расстегнутом пиджаке, с лысоватой головой, покрытой испариной, уплетал соленые грибы, от чего его усы и квадратная борода были испачканы сметаной, которую он периодически оттирал салфеткой, попивая вино. Второй господин развалился, закинув нога на ногу и покручивая свой ус. Он был чуть старше среднего, имел довольно приятную наружность, клинообразную бородку, глубоко посаженные темные глаза. Отменный костюм темно-синего цвета и золотая цепочка часов, свисавшая из кармана, также выдавали в нем человека обеспеченного. Он вальяжно покачивал закинутой ногой и пару раз с любопытством взглянул в сторону Ольги. Третий вызвал невольные опасения. Закинув ноги в высоких черных сапогах из свиной кожи на соседний стул и скрестив руки на груди, он сидел в глубоком кресле с теми, кого в последнее время клеймили нелестным прозвищем «буржуи», а сам был в военной форме и бушлате с красной лентой на плече.

Подобные ему чувствовали себя хозяевами в городе с августа, когда в ходе выборов в городскую думу победили царицынские большевики во главе с Яковом Ерманом, а другой большевик Сергей Минин стал городским головой. Ольга об этом знала от соседки, что приходила нянчиться с Анечкой. И сейчас Ольга наблюдала, как он вполне дружелюбно поглядывал на «господ», попивая вино прямо из горлышка темно-зеленой бутылки. Он был не молод, около сорока, высок. На его гладко выбритом лице особенно выделялись большие, почти по-женски красивые серые глаза в обрамлении длинных ресниц, что несколько не вязалось с его одеждой и довольно развязной позой.

— Уверен, что эти ваши большевики не продержатся у власти и до зимы, — произнес господин в темно-синем костюме, насмешливо взглянув на товарища в бушлате.

— Как знать, — протянул тучный господин, прожевываясь и оттирая салфеткой губы. — Здесь у них поддержка большая. Ежели решат вопросы с продовольствием в Царицыне, то их и дальше будут поддерживать. Это самый насущный вопрос сегодня. Вам ли не знать, дорогой Василий Викторович.

Ольга скучающе отломила принесенную официантом черствую булку. Терпеть не могла все эти разговоры о политике. И снова поймала на себе взгляд того, кого назвали Василием Викторовичем. Он слегка ей поклонился, а затем обернулся к собеседникам и, не меняя вальяжной позы, отозвался:

— Я, господа, рад, что все прошло без кровопролития. Народная воля избрала большевика Минина, что ж, я не против. Мы цивилизованные люди. В конце концов, мне есть чем заняться, я верой и правдой служил городу два срока. Возможно, Царицын в этом плане уникален, раз все обошлось без потасовок. У нас и без революционных беспорядков проблем хватает. Предприятия закрываются, продовольствия не хватает, рабочие с утра до вечера колоннами ходят на митинги и собрания. Наличных денег все меньше и меньше. Вот пусть большевики попробуют решить проблемы. А мы посмотрим, как это у них получится, — он усмехнулся.

— Вот с наличными, Василий Викторович, это вы верно заметили. Совершенный беспорядок. И как это государственный банк допустил, что снять собственные средства в полной мере невозможно? — с досадой произнес тучный господин.

— Ну, известно, как, Дмитрий Иванович, — усмехнулся Василий Викторович. — Господин Волжанский мне месяц назад, здесь, в моем ресторане, жаловался, что один клиент единовременно перевел в Ростов миллион четыреста тысяч. Второй чуть не два миллиона отправил на разные счета в Одессу и Новороссийск. Ясно, что рано или поздно денег не станет. Слышал, грозят ввести боны вместо денег, по которым обещают после войны выполнить все обязательства. Только вот что-то верится в это с трудом. Я бы поостерегся.

Ольга, поправляя изящным жестом шляпку, незаметно внимательнее поглядела на этого господина в темно-синем костюме, поняв, что это был владелец данного заведения, бывший глава Царицына, Василий Викторович Кленов.

— Хорошо, что я давно припрятал свои средства и часть смог переправить в Новороссийск, — как бы, между прочим, произнес Дмитрий Иванович, отпивая вино из бокала и с тревогой поглядывая на товарища в бушлате. Тот скучающе покачивал ногами, закидывая в рот зажаренные кровяные колбаски.

— Я тоже успел. Но ведь это не дело. Мой доход складывается из желания обеспеченных людей путешествовать, останавливаться в хороших гостиницах, снимать приличные нумера и обедать в дорогих ресторанах. Но с этой войной и безденежьем просто беда! Люди не могут снять свои средства, приходится терпеть убытки, — недовольно произнес Кленов.

— Согласен, без денег на руках — беда. У меня товара на складах нет, надо бы везти, а средств недостаточно. Тот, что продается, требуют продавать без наценки. Якобы денег нет. А мне какой резон? Мне невыгодно продавать его за так, без барышей. Я вообще-то в него своими личными средствами вложился, риски опять там всякие. Что ж я его за так буду продавать? — Дмитрий Иванович нервно оттер губы салфеткой, глядя на господина в черной куртке. — И не смотрите на меня так, Сергей Иванович. Это вы теперь у власти, вот и решайте наши проблемы. Моя сторона прежняя: везу товары, торгую в прибыль. А за так — ищите дураков.

Сергей Иванович скучающе взглянул на них, молча протягивая руку за вином.

— Вот вы, Василий Викторович, вошли бы в Совет, глядишь, и для вас бы местечко нашлось в управе, — продолжал вкрадчиво Дмитрий Иванович, оборачиваясь снова к Кленову. — Вы — человек молодой, толковый, а свои, надежные проверенные люди везде нужны. Я-то вот стар уже для этого.

— В Совет? — Василий Викторович взглянул на него и покачал головой, переводя взгляд на гостя в бушлате. — Увольте. Без обид, Ростоцкий, но связываться с ними — себе дороже. Вот скажите, без знаний и опыта управления можно добиться успеха? А они считают, что каждый вчерашний забулдыга способен возглавить завод и фабрику просто потому, что он пролетарий. А то, что этот забулдыга сроду не управлял и ответственности не нес, их не волнует, — Василий Викторович нервно передернул шеей и, обращаясь к третьему гостю, слегка подался вперед: — Вот как вы можете служить им теперь, Ростоцкий? Ведь при царе вы были не последним человеком в полиции. Гоняли манифестантов и забастовщиков. А теперь, что же? Изменили себе?

Тот усмехнулся, лихо откидывая полы своего бушлата в стороны, от чего собеседникам явно предстала портупея с черной кобурой, из которой торчала коричневая рукоятка маузера. Заметив взгляды своих собеседников на оружии, он самодовольно улыбнулся и, скрестив руки на груди, тягучим пьяным голосом произнес:

— Больно вы щепетильный, Кленов. Все надеетесь, что вернется прежний порядок? Только он не вернется. Царя нет. Временному правительству веры нет. А у Советов поддержка есть. Их армия поддерживает. А за кем армия, у того и сила. И мне не приходится им служить. Я теперь сам себе власть, — он обвел собеседников красивыми, но холодными светлыми глазами, похлопав себя по кобуре, продолжая сидеть, развалившись в кресле и покачивая ногами в больших солдатских сапогах, отпивая вино прямо из горла бутылки.

— И я об этом много думал, — согласно кивнул Дмитрий Иванович, обхватив свой тучный живот и откидываясь на спинку мягкого дивана. — Многие так думают теперь. Не кажется ли вам, что мы одной ногой над пропастью? Если каждый будет считать, что он — власть, скоро всему конец. А как по мне, господа, так уже не важно, кто эту власть взял, главное, чтобы быстрее навели порядок. Вы уверены, Ростоцкий, что они смогут навести порядок? Ведь от большевиков не знаешь, чего ожидать. Может, вы нас просветите? — он закинул в рот сыр и, прожевываясь, посмотрел на Ростоцкого, который пару раз смачно отхлебнул из горлышка бутылки, от чего лицо его стало заметно краснее, а глаза — весело заблестели.

— Ну, я персона маленькая, — начал он не без удовольствия, поглядывая на господ.

— Ну, не скромничайте. Вы у нас тот еще пострел, — владелец гостиницы Кленов усмехнулся невесело. — И прежде вы были у власти, и теперь, судя по всему, своего не упустите. Армия, говорите? Эта армия больше напоминает бандитов с большой дороги. Вы, стало быть, поощряете грабежи окрестных деревень и сел, реквизиции складов, словом, беспредел? Ну, от чего же вам их не поощрять, вы ведь теперь сами в этом участвуете, и вам кое-что перепадает.

— А почему бы и нет? — усмехнулся своими почти по-женски красивыми глазами Ростоцкий, снова сверкнув черным металлом маузера. — Мы реквизируем, чтобы прокормить армию и голодающих в городе. Разумеется, эти жадные свиньи представляют все так, будто их ограбили. Кто добровольно все отдает, мы их не трогаем.

— Добровольно? И что, много таких? — Дмитрий Иванович нервно рассмеялся и вкрадчиво добавил, подаваясь вперед: — Любой нормальный человек хочет заработать, а Совет заставляет нас сдавать продукты чуть недаром. Надеюсь, по старой дружбе вы отведете своих молодчиков от моих складов, Сергей Иванович? Ежели вы всех распугаете, то в следующем году кормить вас и ваших большевиков будет некому.

Ростоцкий лишь презрительно усмехнулся, покачивая ногами из стороны в сторону, не меняя позы.

— Послушайте, Ростоцкий, — произнес Василий Викторович, откидываясь на спинку дивана и глядя на него. — Ну, ведь должен быть здравый смысл, а? Недавно, представьте себе, Дмитрий Иванович, пришел ко мне из исполкома один и заявляет, дескать, в городе швах с жильем, надо бы выделить товарищам комиссарам комнаты, — он взглянул на тучного господина и усмехнулся. — Я ему: вы не в себе? Платите за них, выделю. Он помялся, помялся, ушел. Потом ко мне пришли двое с бумагой, дескать, просим заселить по усредненной таксе. И штамп Совета. Нет, простите, если всякая шваль теперь будет в приличные дома проситься без гроша в кармане, я что, по миру должен пойти?

— Ну, по усредненной таксе — это лучше, чем отдать за так, еще и с пулей во лбу, — невесело произнес Дмитрий Иванович, кивком показав в сторону Ростоцкого. — Может, так с ними хоть договориться можно будет?

— С кем? С теми, кто хочет просто взять чужое и раздать тем, кто поддерживает эту псевдовласть? То есть я должен все свои капиталы раздать вот этим? — Кленов презрительно кивнул в сторону большого зала, откуда в это время раздался сильный грохот. — Сволочи! — злобно выругался он, покосившись в проход, где яростно билась дорогая посуда и качалась изысканная дубовая мебель.

Ольга тоже взглянула в другой зал на шум и смех. Там, на полу, яростно метеля друг друга, валялись два изрядно пьяных мужика. Пьяные матросы похабно улюлюкали и хохотали, наблюдая за ними. Один из дерущихся вдруг с силой махнул рукой, пытаясь оглушить своего обидчика, но неловко задел ножку стола, от чего бутылка зеленого стекла с грохотом опрокинулась, и прозрачная жидкость из нее потекла сперва на стол, а потом и тонкой струйкой на пол.

— Ах ты, контра проклятая! — взревел второй и, бросив своего противника, подполз к струе и принялся широко раскрывать рот, пытаясь поймать остатки водки. Второй, увидев это, подполз к нему и, зло отпихивая его пьяную красную рожу, тоже начал хватать живительную жидкость ртом. В конце концов, оба настолько увлеклись этим процессом, что в один момент губы их смачно столкнулись под прозрачной струей, от чего в зале раздался оглушительный истерический хохот матросов, принявшихся показывать неприличные жесты руками и бедрами.

Кленов брезгливо поморщился и отвернулся.

— Вот вам пример того, что компромиссы с ними оборачиваются полным беспределом, Дмитрий Иванович, — Кленов ткнул вилкой в кровяную колбаску и надкусил, но новый взрыв хохота в первом зале заставил его с отвращением бросить вилку в тарелку и залпом осушить бокал с вином. — Почему я должен терпеть это свинство? Разве можно сюда пригласить приличную даму? Тьфу! Вот, Ростоцкий, ваши дружки, полюбуйтесь. Скоро и здесь невозможно будет находиться!

Ростоцкий скучающе покачивал ногами, не забывая прикладываться к дорогому вину.

— Нынче, господа, тот прав, у кого наган или маузер при себе, — ехидно усмехнулся он, похлопав по своей кобуре. — Жалования никакого нет, как же быть солдатам? Мы тоже кушать хотим. И кстати, на счет наличных. Их ведь и, правда, нет, — он усмехнулся, взглянув на обоих. — А все вы и такие, как вы. Вы свои счета разом обналичили либо средства перевели в другие города. Может, это не грабеж?

— Что же нам ждать, когда придет Ростоцкий со своими головорезами, и сам их заберет? — Кленов невесело усмехнулся, сверля его взглядом.

— И то, верно. Все, кто не успел, уже ничего не вывезут, — Ростоцкий смачно плеснул в свою глотку вина.

Дмитрий Иванович благодарно улыбнулся, а Кленов снова с горечью осушил почти полный бокал.

В этот самый момент, когда Кленов еще держал опустевший бокал в руке, к нему подлетел официант и, низко склонившись, что-то ему шепнул, от чего Василий Викторович мгновенно просиял и довольно похлопал его по спине, всем корпусом подаваясь вперед и глядя в зал, на ходу говоря господам:

— Ну, полно, господа, о грустном! Сейчас, наконец, начнется самое веселье, как в старые добрые времена. Мясников и Шацкий где-то раздобыли цыган и уже идут сюда!

Все заметно оживились. Даже Ростоцкий подобрал ноги под себя, свесившись через подлокотник, и выглянул в зал из-под бархатной портьеры, держа за горлышко бутылку.

Ольга, которая все это время нетерпеливо сидела в стороне, услышав о прибывших, незаметно тоже выглянула в зал, пытаясь через заросли плюща рассмотреть гостей. Однако прежде, чем что-то увидеть, она, как и все, услышала безудержный мужской хохот, звуки гитары, грохот дверей. Наконец, в ресторан явилась шумная компания цыган в ярких одеждах, и фееричным разноцветьем разошлась по рядам. Трое мужчин с иссиня-черными волосами в шелковых рубахах играли на гитарах, а несколько молодых цыганок, хлопая в ладоши, под свист и зычные крики матросов начали танцевать между столов, энергично двигая плечами и бедрами в ярких многослойных юбках. Следом за ними с хохотом ввалились Никита Шацкий и обнимавший его, еле державшийся на ногах, средних лет господин в коричневом пальто, из-под которого виднелся щегольской костюм в клетку и болтавшаяся золотая цепочка карманных часов. Господин стащил фетровую шляпу с темных волос, зачесанных на пробор, и, размахивая ею, громко закричал пьяным развязным голосом, смешно вытягивая влажные губы с тонкими темными усиками:

— Кленов! Кленов! Мы с Шацким хотим шлюх! Зови всех шлюх, что есть в твоем заведении! Всех! Немедля! — при этом он неловко оступился и едва не упал, отчаянно захохотав, повиснув на руках Шацкого, который тоже посмеивался, придерживая товарища и упираясь рукой о ближайший стол, дабы не упасть.

Вид Шацкого поразил Ольгу. Он был изрядно пьян. Из-под расстегнутого темно-серого пальто виднелась белая рубаха, поверх которой висел темный шарф. Бросалось в глаза небритое лицо, развязная улыбка и блестящие пьяные глаза. Ольге стало неловко, он выглядел совсем не так, как она его помнила со встречи в Майском. Еще большую досаду вызывал пьяный Мясников, которого она прождала почти полчаса. Он еле держался на ногах, беспрестанно что-то кричал и хватал цыганок за талии. Было понятно, что он забыл про нее и вряд ли был готов обсуждать ее вопрос.

Еще наблюдая за Мясниковым и Шацким, Ольга услышала, как со стороны лестницы, что вела в номера, послышался смех и стук каблуков, и через пару минут на диване и креслах между господами в малом зале, не замечая ее, засияли подкрашенными губами и глубокими декольте девочки мадам Лебедянской. Некрепко стоя на ногах, Шацкий с Мясниковым добрались до них под пение цыган и одобрительный свист матросов. Пожав руки Кленову и Дмитрию Ивановичу, Никита, широко улыбаясь и предусмотрительно придерживая шатавшегося Мясникова одной рукой, схватил улыбавшегося Ростоцкого за шею и низко склонился к нему.

— Здорово, Ростоцкий! — громко и со смехом произнес Никита. — Сукин ты сын! Бушлат нацепил, тряпку красную, а сам с прежней компанией гуляешь? Наш Ростоцкий своего не упустит, да, чертяка?

— Не упущу, Шацкий, так и знай! — Ростоцкий, довольно улыбаясь, взглянул на него, вполне дружески пожав его руку, и прижал к себе девицу с коротко стрижеными рыжими волосами, которая так и льнула к нему, не упуская момента мягкими гибкими пальчиками умыкнуть со стола сыр и колбаски.

Никита усадил едва державшегося на ногах Мясникова в кресло, а сам скинул пальто, небрежно закинув его на спинку соседнего дивана, и сел сам, насмешливо разглядывая Ростоцкого.

— Вижу, что не упустишь, — снова насмешливо сказал он, со звоном стукнув бокалом по его бутылке. — Значит, держишь нос по ветру? Ай, молодец! Как тебя теперь величать? Товарищ? Комиссар? Экспрориатор?

За столом все заметно оживились. Даже Кленов, до этого с неприязнью и досадой поглядывавший на самодовольного Ростоцкого, придвинулся ближе к Никите и с довольной улыбкой отдал пару распоряжений официанту. Ростоцкий, нимало не смущаясь такого внимания к себе, уверенно влил в себя остатки вина из горлышка и смачно швырнул пустую бутылку в угол, с презрительной усмешкой предупредительно взглянув на возмутившегося было Кленова. Столкнувшись с его холодными красивыми глазами, Кленов с досадой сжал губы и ничего не сказал, отвернувшись к Шацкому.

— Я теперь — депутат Совета рабочих и солдатских депутатов и комиссар Красной гвардии, — довольно заявил пьяным голосом Сергей Ростоцкий. — И вам, товарищи, не советую ломаться, а признать большевиков, — он самодовольно усмехнулся. — Надо уметь видеть перспективы. А они вот где, — он размашисто повел рукой в воздухе. — Стоит только руку протянуть.

— Вот как? — Шацкий откинулся на спинку кресла, вытягивая длинные ноги в костюмных темно-серых брюках и модных ботинках. — Возможности, говоришь? И какие же? Силой брать то, что вам не принадлежит? — в это время мимо его кресла к столу прошла молодая, весьма привлекательного вида девица в укороченном платье темно-зеленого цвета с голыми плечами и гривой темных, почти черных волос. Подмигнув ей, Никита усмехнулся, когда она низко склонилась к нему и попыталась обнять за шею. Не обращая внимания на Ростоцкого, Шацкий прижал к себе девицу, зарывая пальцы в ее густых черных волосах. — Скучала, Люси?

— Еще бы! — жеманно отозвалась девушка, присаживаясь на подлокотник его кресла. — Говорят, вы, Никита Васильевич, уже несколько месяцев в городе, а к нам почти не заходите. Я на вас в обиде, — она забавно вытянула губки, кокетливо накручивая прядь темных вьющихся волос на палец. Наблюдая за этим жестом, Никита невольно улыбнулся и притянул к губам ее белую мягкую ладошку.

В это время комиссар заявил, бесстыдно тиская девицу, уплетавшую за обе щеки сыр и колбаски:

— А хоть бы и так. Сегодня Россия — это пьяная, порченая девка. Она лежит и ждет, кто ее подберет. Только руку протяни. Такие, как вы, брезгуете, дескать, не по правилам, не слишком хороша. А большевики не пройдут мимо. Возьмут и оставят вас всех в дураках!

— Что?! — пьяное лицо Кленова вытянулось от негодования, и он всем корпусом подался вперед. — Россия — девка? Да ты, Ростоцкий, просто свинья! Да за такие разговоры тебя самого расстрелять стоило бы!

— А давай! — оскалился в презрительной ухмылке Ростоцкий, едва взглянув на него. — Стреляй, чистоплюй! Да только хрен ты выстрелишь, Кленов! Только и можешь, что жрать и пить в своем ресторане, да ныть, как теперь все паршиво. Наслаждайся, пока еще можешь. Скоро уж не получится, — с этими словами он слегка подался вперед, всей ладонью обхватив новую откупоренную бутылку вина, и, плеснув себе в глотку, скалясь на Кленова, довольно произнес: — Эх, хорошее вино, Кленов, у тебя! Скажи спасибо мне, что ваши склады и закрома никто не трогает. Пока, — он пьяными губами широко улыбнулся, протягивая руку с вилкой и отковыривая кусок осетрины.

Кленов возмущенно смотрел на него несколько секунд, затем обернулся к Шацкому, явно желая найти в его лице поддержку. Никита сидел в обнимку с темноволосой шлюхой, которая, нимало не смущаясь, закинула ногу в шелковом чулке на его колено, оголив подвязку. Сам Шацкий попивал вино и наблюдал за комиссаром.

— Спасибо тебе сказать? — произнес Шацкий, наконец. — Ну, спасибо, Ростоцкий, за то, что старых знакомых не забываешь. Вино с нами пьешь, девок с нами делишь. Да, господа, поблагодарим товарища комиссара за то еще, что радуется, видя, как Советы армию развалили, и расшатывают страну, пока идет война. Вот они перспективы, да, Ростоцкий? Скоро дойдет до того, что можно будет грабить и убивать без зазрения совести? Тащить все, что плохо лежит, свести счеты со всеми, с кем хотел прежде? Да ты просто герой, Сережа! Вовремя ты с фронта вернулся, а то бы такие перспективы упустил! Ты, кстати, так и не рассказал, как тебе это удалось. Героем или подлецом вернулся, все-таки? Но ведь молодец, а, господа? Ай, да Ростоцкий! Всем нос утер! — Никита в упор смотрел на пьяного, вспыхнувшего комиссара, который, свесив тяжелую голову на грудь, тоже тяжелым серым взглядом смотрел на Шацкого, а губы его кривились в злой улыбке.

— Здесь у них теперь власть, — оскалился злобно Ростоцкий. — Их поддерживают солдаты и рабочие. В этом их сила. Ты бы лучше поостерегся и принял их сторону, Шацкий. Все равно ведь придется.

Никита усмехнулся на его слова и бросил:

— Это как-нибудь без меня. Я — человек вольный, ни под кем ходить не собираюсь. От их лозунгов и призывов изжога берет. Все сегодня к этой власти рвутся, а что делать с ней, в толк не возьмут. А ведь власть — баба капризная. Тех, кто ее не умеет удержать, бросает, да с треском, с позором. Большевикам пошел служить? Кто это? Подонки, что призывали к поражению собственной страны, а потом под шумок, в самые тяжелые дни и месяцы припеваючи пережидали себе в Швейцарии, чтобы теперь обещать нам равенство? Равенство с кем? Вон с теми? — он кивнул в сторону большого зала, откуда слышались пьяные вопли и визги. — Я простого мужика уважаю, работящего, смекалистого, который и в голодный год умеет семью свою прокормить, который умеет работать, как никто. А мародерам и насильникам, что родную землю грабят, дезертирам, которые позиции свои покидают во время войны, поддаваясь на вашу агитацию, да немецким провокаторам, я и руки не подам, не то, чтобы им служить, — он и не заметил, как во время своей речи сильнее подался вперед, сверля Ростоцкого темным взглядом.

На несколько мгновений за столом воцарилась тишина, и только эти двое в упор смотрели друг на друга.

Чувствуя напряжение, Дмитрий Иванович заерзал на диване, опасливо поглядывая на вооруженного комиссара. А Кленов наиграно весело произнес:

— Ну, господа, не будем ссориться! Сергей Иванович, Никита Васильевич, давайте выпьем за порядок. Ведь когда-нибудь он наступит? Ну, же, господа-товарищи, выпьем? — Василий Викторович подозвал пальцем официанта, велев разлить вино по бокалам.

— А кто ссорится? — усмехнулся Ростоцкий, откидываясь на спинку кресла, не спуская глаз с Шацкого. — Даже интересно послушать таких, как ты, Шацкий. Ты так ратуешь за Отечество в этой проклятой войне, а сам-то и не воевал ни дня.

Шацкий усмехнулся, сверля его взглядом, тоже откидываясь на спинку кресла, и небрежно бросил, слегка отстраняя от себя девицу:

— Я сполна выполнил свой долг в ходе войны. И в дождь, и в снег строил дороги и мосты, чтобы было, чем снабжать армию, которую вы, — он ткнул в Ростоцкого пальцем, — разваливали ее изнутри. Надо будет, так и отправлюсь на фронт. Да только, сдается мне, что с такими, как вы, нам скоро защищать будет нечего.

Ростоцкий молча смотрел на него пару мгновений, а потом зло смерил взглядом Дмитрия Ивановича, протягивавшего ему бокал с вином, и присосался к горлышку бутылки. Красные струйки вина, словно кровь, потекли по его гладко выбритому лицу, побежали по шее, впитавшись в темный ворот гимнастерки. После чего комиссар с грохотом поставил бутылку на стол и, подаваясь в сторону Шацкого, насмешливо произнес:

— Отправишься на фронт? Ха, как бы не так, Шацкий! Небось, золотишко свое пытаешься вывезти и документы готовишь на выезд? Деру хочешь дать, как все толстосумы! Что, не так? Признайся, не готов ты кровь проливать и дорогущий костюм сменить на гимнастерку. Это с такими, как ты, нам скоро защищать будет нечего!

Глаза Шацкого потемнели, однако, не подавая виду, он лишь язвительно усмехнулся, продолжая обнимать темноволосую Люси, и отозвался:

— Я не готов кровь свою проливать за подонков и демагогов, не собираюсь помогать тем, кто ведет страну к гибели, брызжа слюной, доказывая свою правоту. И пусть мне придется покинуть эту землю, а совестью кривить не стану. И золотишко мое в надежном месте, не переживай. Уж об этом-то я позаботился.

Ростоцкий смотрел на него исподлобья, вдруг с силой сжав ягодицы сидевшей рядом девицы. Та вскрикнула, испуганно взглянув на него, но он лишь пьяными, налитыми кровью глазами следил за Шацким. На время голоса и звон бокалов потерялись в громких песнях цыган, которые по знаку Кленова со всех сторон обступили диван и кресла вокруг стола. Они пели свои протяжные песни, пританцовывая и зычно подстрекая гостей больше пить и заказывать песни.

Ольга невольно в замешательстве смотрела на все, сидя в стороне, закрытая от шумной компании яркими рубахами цыган. Снова и снова бросала взгляд на дремавшего в кресле Мясникова, с досадой постукивая пальцами по столу и размышляя, остаться и подождать, или все же уйти.

Кленов снова распорядился на счет вина, несколько раз поднимался из-за стола на правах хозяина, взмахивал бутылкой с вином, разливая его по бокалам, и громко говорил:

— Выпьем, господа, что нам еще остается? Будем веселиться и наслаждаться жизнью, и пусть этот мир катится в тартарары! И ты, Ростоцкий, катись к черту со своими новыми дружками! — затем он почти падал на диван, давно скинув пиджак и позволяя двум как две капли воды похожим девицам ласкать свою шею и целовать по очереди в губы.

Дмитрий Иванович, откинувшись на спинку дивана, выставив свой крупный живот, обнимая широкобедрую девицу в шляпе с перьями, несколько раз озадаченно посмотрел на Кленова, делая ему какие-то знаки в сторону сильно захмелевшего комиссара. Сам он тоже раскраснелся, сильнее расстегивая ворот рубахи.

— В тартарары! — вдруг воскликнул Мясников, тяжело поднимаясь на пьяных ногах. — К черту всех! К черту большевиков! К черту Керенского! Вина и шлюх!

Шацкий насмешливо дернул его за локоть, от чего Мясников рухнул в кресло, слегка потеряв равновесие, расплескав вино. А Никита вдруг поднял свой бокал и, глядя в упор в глаза улыбающейся темноволосой девице, громко произнес:

— Господа, давайте выпьем за неизменные радости: отличное вино и замечательных девочек мадам Лебедянской. Ну, же! — он насмешливо окинул взглядом всех. — Дамы, за вас! — Шацкий обвел глазами девушек за столом, подмигнув им. Со всех сторон послышались их довольные аплодисменты и смех, и вдруг поднялся, взметнув вверх крепкими руками девицу, что сидела у него на коленях. Она взвизгнула и захохотала, хватаясь за его шею. А Шацкий закружился с ней под звуки гитары, слегка пошатываясь на пьяных ногах, и вдруг поставил ее на соседний стол, не замечая сидевшую тут же Ольгу. Под подбадривающие крики и смех он принялся хлопать в ладоши, горячими пьяными глазами глядя на нее, делая знаки цыганам, которые окружили Люси, играя ритмичную мелодию на гитарах.

— Ну, порадуй же нас, Люси, снимай все! — крикнул Никита, хлопая снова и снова в ладоши, пританцовывая на месте. И все вокруг — господа и девицы — закричали следом:

— Снимай! Снимай! Танцуй и снимай!

Девица насмешливо смотрела на него, соблазнительно двигая бедрами, потом встряхнула копной темных волос и принялась медленно стягивать с плеч ткань платья. Когда показались ее округлые груди с крупными темными сосками, послышался протяжный одобрительный гул, и все господа поднялись со своих мест, неистово хлопая в ладоши, окружая ее со всех сторон. Даже пьяный Мясников вышел вперед, вцепился в Шацкого и неистово завизжал в угаре и возбуждении, подбадривая ее. Люси жеманно закусила губу, изрядно двигая гибким телом и пританцовывая на столе, спуская платье. Ее упругий живот и спина двигались волной, вызывая настоящий экстаз у довольной публики вокруг.

Когда платье полетело в зал, раздался дружный одобрительный возглас. Дмитрий Иванович с азартом поймал ее платье и вожделенно уткнулся лицом в его складки, покрываясь испариной и краснея от возбуждения. А обнаженная девица продолжала извиваться на столе, словно змея, закинув руки кверху, явно наслаждаясь всеобщим вниманием. Глаза ее были темны от возбуждения, щеки раскраснелись, губы приоткрылись в призывной улыбке. От этой картины, а еще от белых ягодиц, что соблазнительно выглядывали из-под пояса с подвязками, и упругих овалов грудей глаза мужчин поплыли. Они бились в угаре, размахивая руками, стягивая с себя пиджаки, распуская галстуки, и по очереди норовили ущипнуть, шлепнуть, лизнуть голую Люси, которая бесстыдно позволяла им это.

Шацкий уже давно сидел на диване у стола, опрокидывая в себя бутылку, мутными пьяными глазами наблюдая за бесстыдницей. Вокруг кричали и визжали, слышался беспрестанный хохот и похотливые призывы. Мужчины окружали танцующую девицу, то и дело толкая друг друга, пытаясь подобраться к ней ближе, продолжая хлопать в ладоши и хватая Люси за мягкие части тела, восторженно глазея на нее. От всеобщего внимания она сама была в агонии, неистово двигала то руками, то плечами, то бедрами, нисколько не смущаясь своей наготы. И вдруг повернулась к ним спиной и звонким голосом крикнула:

— Ну, же, ловите! — и бесстрашно начала падать вниз на вытянутые руки.

Шацкий насмешливо усмехнулся, наблюдая, как восторженный возбужденный гул снова прошел по залу, а Кленов, Мясников и Дмитрий Иванович с готовностью приняли вытянутыми руками обнаженное тело. Оно, словно лодка, поплыло по малому залу под звуки гитары и цыганские песни. Остальные девицы, поддаваясь всеобщему возбуждению, а может, боясь потерять своих клиентов, тоже принялись снимать свою одежду и обнимать голыми руками мужчин, танцуя на ходу. Голая Люси лежала на вытянутых руках, хохотала, закинув темноволосую голову, и кричала в пьяном восторге:

— Как с вами весело, господа! Я люблю вас, господа!

Шацкий с кривой улыбкой наблюдал за тем, что учинил, и тяжелым мутным взглядом скользил по хохочущим лицам и голым телам, которые вдруг слились в один сплошной хоровод — все закружилось и поплыло перед глазами, сливаясь в какую-то бесформенную массу, изрыгавшую бесконечный омерзительный хохот и крики. Голова нестерпимо трещала, а от вида разыгравшейся оргии тошнота подступила к самому горлу. И когда рядом с ним скользнула чья-то белая грудь с крупными сосками, а потом женские руки легли ему на плечи, и красные бесстыдные губы возбужденно шепнули ему в ухо:

— Никита, идем, будет весело…

Он устало закачал головой, пытаясь прийти в себя, и пробормотал:

— Прочь… Уходи! Уходи!

Грудь и руки исчезли.

Он провел рукой по горячему лицу и гудевшей голове, пытаясь взять себя в руки, подался слегка в сторону, отставляя бутылку на стол. Все плыло перед глазами, и силы словно совсем покинули его. Бутылка качнулась, стоя на самом краю, неловко закачалась и точно бы упала, если бы не…

— Это уже слишком, господин Шацкий!

6.4

Сквозь страшный гул в голове этот, казалось бы, знакомый голос прозвучал для него, как выстрел. Он замер, пытаясь прийти в себя, что-то еле заметное пробежало по его лицу. Он поднял голову и мутными нетрезвыми глазами уставился в глубину дивана, с трудом различая светлый силуэт, который медленно обретал четкие черты. И в первое мгновение ему показалось, что это стояла Саша, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки! Он подался вперед, протягивая руку к ней, словно за спасением, пытаясь сфокусировать пьяный взгляд, расползаясь в виноватой пьяной улыбке. Но уже через секунду понял, что это была не она. Рука устало опустилась.

Совсем рядом стояла Ольга. Она держала одной рукой пойманную бутылку и с нескрываемой неприязнью смотрела на него. Под ее осуждающим взглядом, а еще недоумевая, что она могла делать в этом заведении, и какого черта она вообще так смотрит на него, Никита снова откинулся на спинку дивана. Теперь уже он четко видел ее красивые черты и, хотя голова нещадно трещала от выпитого, где-то внутри поднималась страшная досада за то, что она, похоже, видела все, что здесь творилось. Пытаясь совладать с ситуацией, словно опомнившись, он расплылся в широкой насмешливой улыбке, и пьяно и нагло произнес:

— Вот так сюрприз! Ольга Павловна Пурталес! Мое восхищение и глубочайшие извинения за… — он насмешливо окинул взглядом малый зал, с изумлением обнаружив, что в нем, кроме заставленного остатками блюд стола и пьяного Ростоцкого, спавшего в кресле, никого не было, и протянул ей руку для поцелуя. Но Ольга с таким отвращением смотрела на него, стоя у дальнего угла дивана, что он невольно усмехнулся и развязно произнес: — Приветствую вас, богиня!.. Хотя вообще-то богини не ходят по таким заведениям, — и, заметив, как она с досадой взглянула на него, едко добавил: — Захотелось острых ощущений? Вспомнить бурную молодость? — он сам взял ее руку и, притягивая к своим губам, не спуская с нее пьяных насмешливых глаз, прильнул к ее перчатке. — Что вы здесь делаете, мадам?

— У меня была назначена встреча с господином Мясниковым, но, похоже, он забыл об этом, — она отдернула свою руку и с брезгливостью посмотрела на него.

— С Мясниковым? — Никита вскинул брови вверх и усмехнулся, оборачиваясь в пустой зал. — Эй, Эдик! Эдик! — насмешливо позвал он в пустоту и обернулся к ней, пожав плечами. — Да, пожалуй, он забыл про вас. Наверняка, другая красотка согревает его сейчас. Хотите, я позову его? — и так как Ольга, вспыхнув, с омерзением покачала головой, он насмешливо рассмеялся. — Не хотите? Как хотите, — он протянул к ней руку за бутылкой с вином. — Вряд ли он сможет сегодня вам помочь. Но не расстраивайтесь, возможно, мне по силам это исправить? — бросил он и еще шире нагло улыбнулся, заметив, как она гневно метнула на него взгляд. — Давайте выпьем за встречу, Ольга Павловна! Сколько лет, сколько зим мы не виделись. Кажется, с того самого раза в чудесном имении вашего отца? — он, пошатываясь, встал и отошел к большому столу, чтобы взять два бокала, на ходу наливая в них вино, поглядывая на Ольгу. Протянув ей бокал, пригубил сам, стоя к ней неприлично близко и не спуская с нее глаз. — Признаюсь, и тогда, и сейчас вы просто ослепительны. Итак, зачем вам этот сукин сын?

Ольга с плохо скрываемым недоумением смотрела на него, снова отметив, как он не походил сам на себя. Неуверенно приняла бокал из его руки и, присев на край дивана, с неприязнью следила за тем, как Никита уселся рядом, вытягивая свои ноги. Он был сильно пьян, не сводил с нее темных наглых глаз, от чего Ольге становилось не по себе. Крутя бокал с вином в руке, она слегка сдвинулась в сторону, заметив, как Шацкий усмехнулся и подался вперед за ней, слегка тронув ладонью ее руку в перчатке.

— Невероятно приятно оказаться в вашем обществе, дорогая Ольга Павловна, — произнес он, сжав ее ладонь, развязно улыбаясь.

Ольга передернула плечами, отстраняясь и убирая свою руку, с досадой глядя на него.

— Вы пьяны, господин Шацкий. И ведете себя непристойно.

— Да? — он рассмеялся. — Непристойно? Когда вас это стало смущать, очаровательная Ольга Павловна? — от этих слов она вспыхнула, с досадой отворачиваясь. Тем временем пьяный Шацкий произнес: — Вообще-то именно за этим уважаемые господа и приходят в подобные места. Разве нет? — он насмешливо приподнял брови, словно от удивления, и внезапно обхватил рукой ее шею, придвигаясь ближе и сверля ее глазами. — Как же похожи ваши глаза, и голос! До мурашек, — хрипло выдохнул он и с остервенением впился в ее губы, рукой удерживая ее за шею.

Ольга растерянно уперлась руками в его грудь, но, чувствуя, что он не отступает, в бешенстве залепила ему пощечину, вскакивая и с негодованием глядя на него.

— Что вы себе позволяете?! — гневно бросила она, брезгливо оттирая губы. — Вы не в себе?!

— Да бросьте вы ломаться, — усмехнулся он язвительно, потирая покрасневшую щеку, развалившись на диване, вытягивая под столом свои длинные ноги и держа в руке бокал. — Будто я не знаю, зачем вы сюда пришли. Раз вам нужен Мясников, значит, вы хотите уехать из страны. Раз вы хотите уехать из страны через него, значит, у вас проблемы с деньгами или документами. Мне известно, что ваш муж не оставил вам ни копейки. Стало быть, у вас есть только один способ получить желаемое. Догадываюсь, что вы устали от нищеты и разрухи и хотите в роскошь и лоск парижских салонов. Ради бога! С вашей красотой вы, определенно, будете там иметь успех. К чему же ломаться? Признаться, я готов неплохо заплатить. И как устроитесь, чиркните адресок, я загляну к вам, когда буду в Париже, — он, неприятно улыбаясь, смотрел на нее, покачивая ногами под столом и попивая вино, и как будто намеренно желал ее оскорбить.

— Вы омерзительны, Шацкий! — процедила с презрением Ольга, ярко вспыхивая от его слов и делая шаг в проход между столами, застегивая пальто. — Прежде я была другого мнения о вас! Не представляю, как Саша могла подпустить вас к себе!

Мгновенно что-то странное пробежало по его лицу, а глаза вмиг стали еще темнее, наливаясь бешенством. На покрытом щетиной лице, которое когда-то ей показалось привлекательным, вдруг закривилась неприятная едкая усмешка.

— Не представляете?! О, я тоже много не мог представить о ней! Боюсь, вы были бы сильно удивлены, узнав, что скрывается за ее ангельским обличием! Любая из этих шлюх намного честнее ее. По крайней мере, с ними я знаю, чего ожидать и за что я плачу! — с этими словами он осушил до дна бокал и с грохотом поставил его на стол, сверля ее злым тяжелым взглядом.

— Вы сравниваете со шлюхами мать своего ребенка?! — Ольга также с негодованием громко поставила бокал на стол, даже не притронувшись к вину.

— Что?! Стало быть, даже вы знали об этом! — лицо его расплылось в злой невеселой усмешке. — Значит, она всем умудрилась рассказать, только не мне? Подлая дрянь!

— Да как вы смеете? Вы просто не достойны ее, Шацкий! Наверное, поэтому она отказала вам и не захотела быть с вами! Вот ваш уровень! — она презрительно кивнула в сторону малого зала, где еще несколько минут назад резвилась пьяная компания, а теперь стояли хаотично сдвинутые кресла и диваны, заставленный объедками стол, опрокинутые пустые бутылки, да храпел, закинув кверху голову, пьяный комиссар.

— Вот как?! — он резко встал, упершись о стол руками, пытаясь крепко стоять на ногах, зло усмехаясь. — Это она вам сказала? Что не хочет быть со мной? А может, она вам рассказала, как все это время сохла по женатому полковнику, держа меня на коротком поводке? Может, она вам рассказала, как скрыла от меня ребенка, лишь бы быть со своим любовником? Что? Вы не знали, что она и замуж-то выскочила только, чтобы жить под одной крышей со своим любовником? И врала мне, все это время врала! У нее чести не больше, чем у уличной шлюхи! — он говорил язвительно, с горечью, сжимая кулаки, сверля ее глазами, скулы сильно сводило от переполнявших его чувств. — Ваша сестра — блудливая кошка, которой плевать на всех и вся! Можете ей передать, как только утрясу все вопросы здесь, я заберу Катю и уеду прочь!

— Заберете? Вы не посмеете! Она — мать! — гневно воскликнула Ольга, чувствуя, как горечь и возмущение от его слов захлестывают ее, на миг представив, как если бы кто-то попытался забрать у нее Анечку.

— Еще как посмею! Это и моя дочь! — он с яростью снова плеснул себе вина в бокал и быстро осушил его, в упор глядя на Ольгу.

Она стояла, упершись руками в стол на расстоянии вытянутой руки, с пылающими от возмущения щеками, огромными серо-голубыми глазами глядя на него.

— Так вот в чем дело? Она предпочла вам другого? Поэтому вы хотите поступить, как подонок? Хотите сломать жизнь ей и малышке? Хотите заставить ее мучиться и страдать? Неужели ваша обида сильнее того, что вас связало?

— Нас связало? Да бросьте вы! Мучиться и страдать? Вы серьезно? — он с горечью усмехнулся. — Ей плевать на меня, как и на дочь мою, уверен, тоже плевать! Теперь у нее есть новый ребенок! Думаю, она только будет рада! Я долго не мог с этим смириться. Но в итоге все стало ясно, я был лишь средством для достижения цели! Цели, которая сломала не одну жизнь! — голос его сорвался. Пытаясь взять себя в руки, Никита с силой стиснул зубы, так что желваки забегали на лице, и в бешенстве оттолкнул стол, от чего бутылка и бокал с грохотом упали и покатились, расплескав вино, которое красными пятнами разметалось по обивке дивана и дорогому светлому паркету.

Вздрогнув, пьяный Ростоцкий поднял заспанную голову и в ответ яростно ударил по большому столу кулаком, спьяну падая лбом на стол.

Ольга не сводила с Шацкого глаз несколько мгновений. Его слова можно было бы списать на пьяный угар, но, выплеснув на нее свой гнев и горечь, он уже не казался таким пьяным. С лица давно сползла эта неприятная пьяная развязная улыбка, а взгляд стал темен и напряжен. Он устало рухнул на диван, вынул сигару и спичку, чиркнул ею по подошве ботинка и долго поджигал конец сигары, наблюдая за огнем. Потом тяжело втянул в себя дым и, выпуская его, взглянул на все так и стоявшую у стола Ольгу.

— Давно вы видели ее?

Ее поразил его глухой, сдавленный голос. Ольга едва заметно кивнула, еще возмущенная его словами, и наблюдала, как он, откинувшись на спинку дивана, сложив одну руку на груди, второй устало подносил сигару ко рту, неотрывно и тяжело глядя на нее. И все же отозвалась:

— Очень давно… Я места себе не находила, когда узнала про пожар. Вы слышали?

— Слышал… Мне сообщают, — произнес он глухо. — С ними все в порядке.

— В порядке? Вот как? — она покачала головой, в упор глядя на него. — А вы предпочли остаться здесь? — она снова с недоумением оглядела прокуренный зал.

Он усмехнулся, выпустив медленно дым в сторону.

— Это ни к чему. Я знаю, что они в порядке, — он нервно передернул шеей под ее прямым осуждающим взглядом, и снова затянулся. — Все, что я должен, я делаю. Уверен, они не нуждаются. Я перевел солидную часть своих средств на ее имя… Уверен, им хватает.

— Средств? — с горечью произнесла Ольга. — Вы думаете, ей это нужно? Вы должны быть там, а не здесь!

Он поднял на нее глаза, невесело усмехнувшись, медленно струйкой выпуская дым в сторону.

— Вряд ли ей это нужно, — произнес он, пытаясь говорить спокойно и даже небрежно, отворачиваясь от нее и сильнее сцепив руки на груди.

Внезапно Ольга вскрикнула, и в ту же секунду лапы Ростоцкого яростно вцепились в окружности ее грудей, а сам он стремительно прижался к ней со спины и принялся пьяными красными губами лобызать ее шею и щеку. Она закричала, пытаясь вырваться, хватаясь руками за его руки, стараясь отпихнуть его пальцы, но Ростоцкий лишь сильнее зарычал, скрутив ее, и принялся шарить бесстыдно рукой по ее бедрам, пытаясь задрать платье. Никита вскочил, отшвырнув недокуренную сигару, и с перекошенным от ярости лицом попытался вырвать Ольгу из рук комиссара. Но тот крепко держал ее, противно вытягивая губы, от чего она брезгливо отворачивала лицо, визжала, отчаянно пытаясь пнуть Ростоцкого и оттолкнуть его от себя. Он безумными глазами смотрел на нее, словно приходя в восторг от ее сопротивления. Задрав ее платье, он кровью налитыми глазами следил за Шацким, который пытался оттащить его за шею и волосы. Однако, видя, что Ростоцкий невменяем и не отступает, Шацкий вдруг с размаху врезал ему по голове и, воспользовавшись заминкой, пока комиссар на секунду потерял координацию, схватил Ольгу и встал перед взбешенным комиссаром, закрывая ее собой. Тот зло зарычал, водя темными страшными глазами из стороны в сторону, пытаясь прийти в себя после удара Шацкого, а руками схватился за ворот его рубахи и завопил:

— Прочь! Убью!

— Ростоцкий, приди в себя! — Шацкий схватил комиссара за ворот гимнастерки, не давая ему подобраться к Ольге. Она торопливо отползла в сторону, оправляя белье и юбки, судорожно оттирая лицо руками, пытаясь избавиться от противного запаха Ростоцкого, и испуганно следила, как Шацкий схватил того за шею, пытаясь успокоить и образумить. Но комиссар был явно не в себе, то ли от перепитого алкоголя, то ли от ударов Шацкого, а потому бросился мутузить Никиту по спине, пытаясь вырваться и снова броситься к Ольге.

— Уймись, дурья башка! Здесь полно шлюх, бери любую, я заплачу, — пытался успокоить его Никита, удерживая руками за края куртки.

— Уйди! — шипел Ростоцкий, брызгая слюной. — Хочу эту бабу! Прочь! — его губы противно оскалились, а глазами он дико водил с Шацкого на перепуганную Ольгу, продолжая колотить Никиту по спине, пьяно и мерзко ухмыляясь.

— Не будь скотиной! Это приличная дама! — Никита пытался оттащить его, но тот упирался, вонзая ноги в черных солдатских сапогах в паркет, вытягивая вперед руки и пытаясь схватить Ольгу за волосы. — Да уймись ты, комиссар!

— Вот именно! — Ростоцкий безумно вращал большими, страшно налитыми кровью глазами, толкая Шацкого, пытаясь вырваться из его рук. — У меня никогда не было такой бабы. Давай поделим… — он не успел договорить, потому что от удара Шацкого зубы его громко лязгнули, а сам он отлетел в сторону, взметнув вверх руки и ноги. Под тяжестью его тела пара кресел тяжело скрипнула и отскочила к стене. Сам Ростоцкий, пытаясь найти опору, тяжело поднялся, окровавленный рот его оскалился, а глаза заблестели ненавистью. Он выхватил свой маузер и бросился на Шацкого, загремев на весь зал:

— Ах, ты, сволочь! Ты на кого руку поднял?! На комиссара? Да я тебя пристрелю! Мразь буржуйская! Ты из-за шлюхи подзаборной на власть Советов руку поднял? Тебе не жить, Шацкий! — он принялся рукояткой бить Шацкого по спине, пытаясь добраться и до головы, очевидно, в пьяном угаре не в силах попасть пальцем на курок.

— Да приди в себя, Ростоцкий! Мать твою! Я не дам тебе ее обидеть! Приди в себя! — избивая друг друга, они по очереди от ударов падали на столы и кресла, раскидывая мебель. Пара стульев с грохотом рухнула на пол, у одного из них отломилась ножка. В большом зале началась суета: несколько матросов ринулись к малому залу, пара человек повытаскивала пистолеты и винтовки, наблюдая за дракой комиссара и Шацкого. Один из матросов даже попытался заскочить в малый зал на выручку Ростоцкому, но несколько товарищей остановили его, схватив за руки. Пока они мутузили друг друга, Ольга давно вскочила и, быстро оправив одежды, хотела убежать. Однако столкнувшись с пьяными красными лицами матросов, наблюдавшими за потасовкой, Ольга отступила в сторону, не решаясь пройти мимо их голодных мерзких взглядов, практически вжавшись в диван, оборачиваясь на Шацкого.

Он с разбитыми губами и носом держал Ростоцкого за ворот гимнастерки и, придавив его к заставленному объедками столу, нещадно избивал кулаками. Тот плевался сквозь окровавленные зубы, оплывшими от ударов и алкоголя глазами страшно смотрел на него, а сам яростно отбивался, поднимая ноги в черных солдатских сапогах и пытаясь твердой частью головы ударить Шацкого между глаз. Никита пытался обхватить его руками и свалить на пол, но тот не давался, тяжело вырываясь.

Неожиданно Ростоцкий в ярости взмахнул маузером и пальнул в стену. Штукатурка треснула и посыпалась на диван. Тут уже откуда-то подскочил Кленов в расстегнутой рубахе со следами помады на щеках и шее. Он замер в проеме и в бешенстве уставился на Ростоцкого, но не решался что-то предпринять, а лишь жалко отступил назад, в ужасе глядя на простреленную стену. А Ростоцкий пьяной рукой, которая ходила из стороны в сторону, не трезво стоя на ногах, пытался прицелиться в Шацкого.

— Брось, Ростоцкий, — Никита усмехнулся, опасливо поглядывая на мелькавшее перед ним черное дуло и предусмотрительно отходя подальше. — Ты что, Сережа? Одурел?

— Какой я тебе Сережа? — усмехнулся презрительно Ростоцкий, взглянув на него и на Кленова. Остальные давно ретировались. — Вы — падаль буржуйская, — а я комиссар Красной гвардии! Вы никто, а я теперь — власть! Отдай суку, и разойдемся.

— Ну, ты гнида, — усмехнулся Шацкий. — Как за наш счет пить-жрать, все отлично. А так значит, я падаль буржуйская?

— А ты меня не стыди. Плевать я хотел на тебя! На моей стороне теперь сила. Суку отдай, — он сглотнул, слегка опуская уставшую руку с маузером, переводя дыхание.

— Нет, комиссар. Эта дама уйдет сейчас со мной, а ты ляжешь спать, проспишься и завтра попросишь у нас прощения, — сухо произнес Никита, незаметно приближаясь к нему. — Заодно вспомнишь, сколько раз я спасал твою задницу от долгов, и отдельно попросишь прощения у меня.

Ростоцкий сильно качался, от чего дуло его маузера страшно вихляло из стороны в сторону, угрожая в любой момент выстрелить. Шацкий стоял напротив, а Ольга сидела в самом углу, прижимаясь к столу, когда черное дуло устремлялось на нее.

— Да? На, держи мои извинения! — Ростоцкий вскинул руку вперед и снова выстрелил, пытаясь попасть в Шацкого, но попал в хрустальное бра на стене.

— Черт возьми, Ростоцкий! — взвизгнул несчастный Кленов, взмахивая руками. Он стоял на пороге малого зала и прикрывался бархатной портьерой, словно щитом, с ужасом наблюдая за раздухарившимся комиссаром. — Сережа, успокойся, убери оружие… — пытался образумить его жалобным голосом.

— Шлюху отдай! — процедил Ростоцкий, делая шаг к Шацкому.

Тот следил за ним и, улучив момент, подскочил, схватив руку с маузером и резко вытянув ее вверх. Ростоцкий несколько раз нажал на курок, выстрелы загремели друг за другом, от чего Ольга с визгом забилась под стол, прикрывая голову руками, а осколки бра, куски прострелянной штукатурки и ошметки обивки дорогих велюровых диванов полетели в разные стороны. Между ними снова завязалась борьба. Шацкий, удерживая его руку с маузером, бил его кулаком в живот до тех пор, пока Ростоцкий не согнулся, обхватив себя рукой. Он был очень пьян и уже плохо держался на ногах, от чего Никите удалось повалить его на пол и отобрать оружие. Держа его за дуло, Никита рукояткой пару раз увесисто врезал Ростоцкому по физиономии, от чего его голова с грохотом ударилась о деревянный паркет, а потом затихла, упав на бок. Кровь красной нитью потекла из окровавленного рта на пол.

Воцарилась тишина. А уже через минуту защелкали затворы винтовок и пистолетов.

Шацкий поднял глаза в зал. Матросы вплотную стояли в проеме, направив на него оружие, и пьяными глазами смотрели на неподвижное тело комиссара. Шацкий медленно переложил маузер из руки в руку, направив дуло в толпу, на ходу поднимаясь и говоря, не сводя глаз с самого крепкого матроса, что стоял в центре:

— Товарищи, предлагаю мирно разойтись. Комиссар изрядно перепил. Завтра и не вспомнит об этом. Кленов! — позвал он, не оборачиваясь и не сводя глаз с матросов. — Угости-ка товарищей матросов водкой! Я плачу! — с этими словами он протянул руку в сторону Ольги.

В это время Кленов, едва справившись с оцепенением, сглотнул и хрипло гаркнул, с опаской поглядывая на вооруженных людей:

— Водки товарищам матросам! Водки и закуски!

Никита, не оборачиваясь, предусмотрительно держа маузер перед собой, приглушенно добавил:

— Ольга Павловна, нам лучше уйти. Я отвезу вас, идемте, — он сделал шаг в сторону, поднял свое пальто с пола, не встряхивая, перекинул через локоть.

Ольга быстро вылезла из-под стола, оправляя шляпку и пальто. С опаской поглядывая на лежавшего с окровавленным лицом Ростоцкого, схватилась за руку Шацкого, украдкой наблюдая, как матросы с угрожающим видом не хотя расступались в стороны, когда Никита, увлекая ее за собой, уверенно шагнул вперед, продолжая держать пистолет перед собой.

Она шла за ним быстро, не поднимая ни на кого глаз, чувствуя, как противный страх тяжестью сковывает ноги, от чего путь до дубовой двери уличного входа казался просто бесконечным. Цыгане давно куда-то разбежались, многие матросы провожали их недовольными злыми глазами, молча разбирая стаканы с водкой, что резво разносили сразу два официанта, вжимая головы в шеи и опасливо поглядывая на вооруженных людей в бушлатах.

Оказавшись на улице, с облегчением выдохнула, ощутив на лице приятную свежесть и прохладу глубокой осенней ночи. В свете желтых фонарей Никита быстро подвел Ольгу к автомобилю Мясникова, нетерпеливо растолкав сонного водителя. Тот быстро вскочил, заводя мотор, тогда как Шацкий, помогая ей сесть в закрытый салон с шоколадного оттенка мягким кожаным диваном, с сожалением бросил взгляд на заведение «Националь», встряхнул и надел длинное пальто, и сел рядом, хлопнув дверью, пряча маузер за пояс.

Ольга сидела, ни жива, ни мертва, вжавшись в угол дивана, с опаской поглядывая на дверь гостиницы. Ей казалось, что Ростоцкий в любой момент мог выскочить и снова открыть огонь. Или матросы могли броситься за ними вдогонку. А потому с облегчением вздохнула, когда черные резиновые шины колес зашуршали по грязной дороге, слегка подпрыгнув на ухабе, и черный блестящий автомобиль покатил прочь.

Уже в закрытом салоне она украдкой вглядывалась в лицо Шацкого. Никита сидел слева, глядя в окно, машинально постукивая пальцами по сидению. Выглядел он устало и напряженно, пару раз с сожалением оттирал кровь с лица платком. За окном заморосил дождь, от чего стало еще темнее и не уютнее.

— Спасибо, что вступились за меня, — едва слышно прошептала Ольга, нервно сжимая пальцы в тонких перчатках.

Никита невесело усмехнулся, взглянув на нее. Скользнув взглядом по ее красивым губам, с досадой произнес:

— Вступился? Вообще-то вряд ли вы не знали, что происходит в подобных заведениях. Вы ведь целенаправленно пришли к Мясникову? Неужели вы рассчитывали на то, что все обойдется милой беседой и чашкой кофе? А ломались-то, будто Орлеанская дева…

Она резко отвернулась к окну, не в силах скрыть яркий румянец, и сдавленно прошептала:

— Мне нужны эти документы, а поэтому, да, я готова была пойти на сделку с Мясниковым! — она раздраженно посмотрела на него и с горечью добавила: — Как бы это ни было противно.

— Противно? Значит, вы готовы были продать себя? Ради чего? Ради Европы? Чем же вы будете зарабатывать там? Разве не тем же? К чему тогда этот спектакль? О да! Вас, приличных дам, с пеленок учат лжи! — он пристально посмотрел ей в глаза и добавил: –Имитируете безвыходность, пытаясь оправдать себя, падая на самое дно!

— Довольно! — с этими словами она в отчаянии с силой потянула ручку, надеясь покинуть машину, и в ужасе вскрикнула, едва не выпав на ходу, когда дверца резко распахнулась, утаскивая ее за собой под колеса.

— Вот дура! — выругался Шацкий, схватив ее за руку, и с силой захлопнул дверь. Ольга перепугано вцепилась в его руку и плечи, тяжело дыша. По ее лицу и шее поползли красные пятна не то от испуга, не то от слишком близкого тепла его тела и напряженного темного взгляда на своем лице. Они несколько секунд неотрывно смотрели друг на друга. Она почувствовала, как его вторая рука медленно скользнула по ее бедрам, обвивая талию в теплом осеннем пальто, а губы горячим дыханием с сильным перегаром ниже склонились к ее губам. Он не сводил с нее глаз, и она тоже. Упираясь в его грудь руками, не подаваясь вперед, она в упор смотрела на него, чувствуя, как досадная испарина выступает на теле.

Неожиданно, словно опомнившись, он отстранился, выпустив ее, и откинулся на спинку сидения, отворачиваясь к окну.

Ольга с тяжело бьющимся сердцем быстро оправила пальто, сильнее кутаясь в воротник. Пару раз нервно стряхивала одежду, боясь того, что Гриша мог учуять все эти чужие запахи на ней. Руки ее подрагивали от пережитого и досады на саму себя. Она еще сильнее вжалась в противоположный угол дивана, с трудом различая очертания домов, погрузившихся в кромешную ночь, и отчаянно ругала себя за то, что решилась на встречу с Мясниковым. Надо срочно искать другой способ выбраться отсюда!

— Забудьте все, что я вам наговорил. Черт, сам не понимаю, зачем мне хочется вас обидеть, — произнес вдруг Шацкий с сожалением и нескрываемой тоской. Он устало провел рукой по лицу, поворачиваясь к Ольге. — Не мое дело, как вы собираетесь выживать. Как видите, я и сам не лучше… Как думаете, получится устроиться на чужбине? — он замолчал, устало хлопая руками по карманам в поиске портсигара, и вдруг, бросив эту затею, еще тише произнес: — Самому тошно от себя. Знаете, Оля… без нее я словно потерял точку опоры, заблудился, как щенок. Путаюсь со всякой швалью. Мясников, Ростоцкий, шлюхи, рожи эти проклятые. Все думаю, напьюсь, и отпустит. А оно не отпускает! Так паршиво внутри, слов нет… Господи, кажется, позови она меня, я бы пешком пришел! — голос его осекся, он тяжело выдохнул, не в силах взглянуть на Ольгу.

Она смотрела на него, пораженная его откровенностью, от чего сердце ее гулко застучало в груди. Усталый, с грязным от крови лицом, с совершенно черными грустными глазами он действительно мало походил на того, прежнего Шацкого. И что-то в его облике показалось ей до боли знакомым, словно бы она увидела саму себя, какой она была еще пару месяцев назад, пока не вернулся ее Гриша. И хоть его грубые слова вызывали досаду и горячий румянец стыда на щеках, в душе радовалась, что ей удалось избежать близости с Мясниковым. В одном он был прав, теперь ей ни за что нельзя было упасть на самое дно!

А потому Оля вдруг подалась в его сторону, выглядывая из воротника пальто, и тихо произнесла:

— Послушайте, я многого не знаю, господин Шацкий. И допускаю, что Саша сделала вам больно… Но надо быть полным слепцом или дураком, чтобы не понять, как вы нужны ей сейчас!

— Чушь собачья! — бросил он глухо, даже не взглянув на нее, глядя в черное запотевшее окно.

— Чушь?! Нет же! — Ольга стремительно подалась вперед и вдруг тронула его за плечо, от чего он обернулся, тяжелым усталым взглядом смерив ее. — Вы зря изводите себя. По-моему, вы страшно заблуждаетесь. В вас говорит обида, которая мешает вам понять очевидную вещь. Я знаю, что вы дороги ей. Хотя бы потому, что есть множество способов избавиться от нежелательной беременности. А я видела, слышите? Видела, с каким трепетом Саша ждала вашего ребенка! Она, может, и сама этого не понимала, но, поверьте, от тех, кого не любят, не рожают!

Темно-карие глаза долго напряженно вглядывались в ее лицо. Было видно, как тяжелые и горькие думы одолевали его, и как отчаянно он пытался изобразить равнодушие, прикрываясь усмешкой.

— Бросьте. Все это уже неважно. Я долго пребывал в этих иллюзиях. Вы ведь не знаете ничего. Я многое готов был забыть и простить. Но всему есть предел. Ее ложь я не могу простить, — он тяжело провел рукой по лицу, словно пытаясь привести себя в чувства, и с грустью взглянул на Ольгу. — Да, вы правы, надо ехать, куда-нибудь подальше отсюда. А здесь… здесь ничего не осталось.

6.5

Автомобиль остановился в полной темноте. Никита быстро вышел, помогая Ольге спуститься, невольно оглядываясь на высокое трехэтажное здание, в котором лишь местами виднелся слабый свет в окнах.

— Вам надо обработать раны, — произнесла тихо Ольга, безуспешно пытаясь разглядеть его в полной темноте, и почувствовала, как он взял ее за локоть.

— Не волнуйтесь за меня, — бросил он, — я провожу вас. Так будет спокойнее.

— Благодарю. Идемте… Раз уж судьба свела нас сегодня, я познакомлю вас со своим мужем и дочкой, — проронила Ольга, делая шаг к подъезду, и, заметив, что он замер, добавила с едва заметной улыбкой: — Что? Не ожидали? — и, взяв его за руку, мягко добавила: — Идемте же, я познакомлю вас со своим настоящим мужем. Только прошу вас, ни слова о том, что произошло.

Она чувствовала, что он пару секунд медлил, словно раздумывая, а затем решительно последовал за ней в подъезд, велев водителю возвращаться за Мясниковым.

Здесь темень стояла страшная. В подъезде многоквартирного жилого дома нестерпимо воняло грязью и мочой. И в голову невольно лезли мысли о том, как быстро и отчаянно портились нравы вокруг, стоило провозгласить свободу! О, глупцы все те, кто верят в высокие качества человека! Он путает свободу и вседозволенность и пускается во все тяжкие при малейшей возможности, с наслаждением ломая все прежние порядки и устои, что держали его в уезде. Выпущенные на волю, человеческие страсти превращают его в раба, в животное, омерзительнее которого нет на всем белом свете. Содом и Гоморра, не иначе! Что может спасти нас? Чья-то жестокая рука? Бога? Или палача? Да не все ли равно? Этот гнойник необходимо оперировать, хоть огнем, хоть потопом вымывать всю эту грязь и порчу, иначе тьма, пропасть, гибель…

Никита тяжело сглотнул и вытащил спички. Поджигая одну за другой, пытался подсветить обшарпанный подъезд, прислушиваясь к неясным шорохам и приглушенным голосам где-то наверху. Ольга испуганно замедлила шаг. Никита притянул ее к себе, пытаясь подсветить и понять, что это был за шум. Послышался скрип и звук закрывшейся двери. Ольга облегченно вздохнула, останавливаясь у одной из многочисленных коричневых дверей длинного темного коридора второго этажа.

— Вам не стоит ходить одной по ночам. Здесь крайне небезопасно, — произнес Никита, держа горящей спичку, пока Ольга искала ключ в сумочке.

Из темной небольшой комнаты пахнуло старой мебелью и затхлостью. Комната производила тягостное впечатление серыми стенами и тусклым светом керосинки. В ней было тихо. В углу на узкой кровати спала малышка, обложенная подушками, чтобы не скатилась на пол. У окна, на стуле за столом, сидел Григорий в светлой рубахе и темных штанах, вытянув единственную ногу и уронив голову на руку. Он явно дремал. Однако звук открывшейся двери заставил его вздрогнуть и повернуть израненное лицо, которое в тусклом свете лампы казалось особенно страшным. Тяжело опираясь руками о стол, а здоровой ногой об пол, он долго неповоротливо вытаскивал искалеченную ногу, пытаясь опереться на подвязанную к ней деревянную культю.

— Гришенька, это я. Не вставай, — Ольга быстро скинула пальто, перчатки, шляпку с головы и, не глядя на Шацкого, стремительно подошла к Грише, обнимая за плечи и касаясь губами его обожженной щеки. — Соседка ушла? Как Анечка? Не капризничала?

— С кем ты? — проронил он глухо, тревожно прислушиваясь и не отвечая на ее вопросы. — Где ты была так долго?

Никита стоял возле двери, наблюдая за представшей картиной. Вид безногого обезображенного человека производил неизгладимое впечатление. Ольга что-то тихо ему говорила, явно ощущая неловкость в присутствии Шацкого, пытаясь успокоить, но Григорий явно злился своей немощности и постороннего человека. Он тяжело дышал, с трудом удерживая тело на одной ноге, сильно корчил лицо, когда приходилось опираться на деревянную культю, и все пытался рукой обнаружить постороннего.

Никита сделал шаг в его сторону и, поймав руку Григория, негромко произнес:

— Добрый вечер. Никита Васильевич Шацкий, я — друг вашей семьи, — голос его стал глух. Никита перевел взгляд на Ольгу, которая в некотором замешательстве во все глаза смотрела на него. — Ольга Павловна сказала, что вы собираетесь в Европу? — добавил он, снова переводя взгляд на калеку, не вынимая своей руки из его ладони.

— Друг? — переспросил Григорий, нервно передернув плечами и шеей. — Откуда вы? Что она вам пообещала за помощь? — он выпустил его руку и судорожно принялся водить рукой в воздухе, явно пытаясь отыскать Ольгу.

Она быстро приблизилась, обхватив его за торс, и тихо заговорила, боясь разбудить ребенка:

— Успокойся, Гриша. Мы давно знакомы с Никитой Васильевичем, он знаком с моей Сашей. Помнишь мою сестру?

— Александра?

— Именно. Ложись, милый, прошу тебя, твоя нога опять начнет кровить, ложись, — она пыталась потянуть его на диван, но он с силой упирался о спинку стула, снова поворачивая голову в сторону Шацкого. Ольга неловко взглянула на Никиту.

— Это мой муж, Григорий Иванович, — сказала она тихо, продолжая держать Григория за торс. — Он подорвался на мине, в автомобиле. За свою отвагу получил орден. Он герой, да, Гриша? Ты — мой герой?

— Она верит брехне врачей, что мои глаза и лицо можно вылечить, — не отвечая ей, довольно грубо произнес Григорий, усаживаясь обратно на стул, отворачиваясь от гостя. — Втемяшила себе в голову, что во Франции могут сделать операцию. Может, мне и ногу новую вырастят? — он поднял лицо в ее сторону, и едкая улыбка устрашающе исказила его. — Если вы и, правда, друг, скажите ей правду. Объясните, что это брехня! Пусть оставит меня в покое и живет нормальной жизнью, — голос его стал резким и громким, от чего Ольга похлопала его по спине и тихо попросила:

— Тише, родной мой. Анечку разбудишь, — бросив на Никиту взгляд, она с плохо скрываемой неловкостью спросила: — Будете чаю?

Никита, с мрачным лицом глядя на все это, покачал головой. Хмель окончательно выветрился, его лицо и взгляд были чрезвычайно напряжены, пока он наблюдал за Ольгой, когда она не видела, потом переводил взгляд на одноногого калеку. Григорий все больше и больше злился, не сильно церемонясь в присутствии постороннего, отталкивал ее руки и говорил:

— Не надо жить бесплотными надеждами! Мне и так тошно, еще ты со своими идеями. Как мы там будем жить? Я тебя спрашиваю! На что? На улицу пойдешь? Торговать собой? А мне как жить с этим? Лучше уж здесь, на родине, издохнуть, чем там жрать булки, которые ты купила, продавая себя!

— Тише, тише, — шептала Ольга, пытаясь обнять его и притянуть к себе его руки. — Там хорошие больницы. Хорошие врачи. Они помогут. Ты снова будешь видеть. Гриша, надо верить…

— Не будь дурой! — ворчал Григорий, отворачиваясь от ее поцелуев и отстраняясь от ее объятий. — Все это стоит огромных денег. Вот во что я верю. Тебе надо подумать о себе и Анечке. Этим твоя голова должна быть забита!

Он тяжело отвернулся. Ольга быстро подошла к столу, где стоял старый примус, разожгла огонь и поставила чайник, в упор взглянув на Шацкого. Он стоял на расстоянии руки, не спуская с нее глаз. Ольга достала из шкафчика чистое полотенце и, смочив его в ведре с холодной водой, протянула Никите. Он принял и, оттирая кровь с губы и лица, прошел в сторону Григория.

— Послушайте, — Никита присел на соседний стул, от чего Гриша неловко повернул голову в его сторону. — Григорий Иванович, в Европе есть хорошие врачи. Здесь вы обречены, тем более в нынешних условиях. А там у вас действительно есть шанс.

— Вот видишь! — Ольга быстро подошла и, обняв Гришу сзади за плечи, благодарно взглянула на Шацкого. — Никита Васильевич много, где бывал. Он знает, что говорит.

— Пусть так. На что? Врачи, клиники, дорога — это деньги! Когда ты поймешь, что в этом мире без денег ничего не бывает, — он тронул рукой ее волосы и, прижавшись к ней изуродованным лицом, мягче прошептал: — Оленька, чудес не бывает. Тебе надо подумать о себе и Анечке. Со мной все кончено.

— Не смей так говорить! — вскрикнула Ольга, в отчаянии толкая его руками в спину. — Не смей! — из глаз ее потекли слезы, от чего она резко отвернулась, не желая, чтобы их увидел Шацкий, пытаясь взять себя в руки, оттирая щеки, но было видно, как затряслись ее плечи от всхлипываний.

Никита тяжело смотрел на Григория, разглядывая чудовищные ожоговые шрамы на его лице, короткую часть оторванной ноги, к которой топорно была приделана деревянная культя. Ольга снова развернулась, обхватывая руками Гришу за плечи, и уткнулась лицом в его темные, местами еще растущие клочками волосы, и, глядя на Никиту, тихо прошептала:

— Понимаете теперь?

Он долго смотрел на нее и Гришу, молча, машинально покручивая черную пуговицу пальто. Его темные глаза скользили по ее красивым серо-голубым глазам, по выбившимся золотистым прядям волос вдоль лица, по линии шеи, переходящей в покатые, заметно похудевшие плечи, некогда сводившие с ума стольких мужчин. Он вдруг вспомнил тот вечер в Майском, когда впервые увидел ее рядом с Сашей. Она тогда показалась ему пустой и заносчивой, что-то змеиное было в той, другой Ольге, отравленное и отталкивающее. Теперь перед ним стояла совсем другая женщина. Несмотря на усталость и худобу, и первые морщинки у глаз, взгляд ее был нежен и прям, пока она обнимала шершавыми ладонями своего изуродованного нареченного, словно ей была теперь известна какая-то тайна. Она давала ей силы и надежду, наполняла ее глаза какой-то иной красотой — красотой любви и поразительной смелости. Однако рядом с ней изувеченный калека внушал еще большую тоску и сожаление.

Никита тяжело сглотнул, снова скользнув глазами по топорно примотанной деревянной культе к огрызку ноги, и решительно встал.

— Григорий Иванович, рад был познакомиться. Ольга Павловна, проводите меня. Мне пора, — с этими словами он снова скользнул взглядом по ее глазам, надевая шляпу, и быстро шагнул в сторону двери.

— Всего доброго, — бросил Гриша довольно сдержанно, держа Ольгу за руку и слегка склонив голову в бок, прислушиваясь к шагам гостя.

Никита, стоя у самой двери, терпеливо ожидал, когда Ольга, целуя Гришу, подойдет.

— Ольга Павловна, я глубоко сожалею за все гадости, что наговорил вам, — тихо, чтобы Гриша не слышал, произнес Никита, с досадой на себя глядя ей в глаза.

— Не стоит, — она мягко улыбнулась, тревожно бросая взгляд на мужа. — Вы правы, я не должна была туда приходить.

— Не ищете встреч с Мясниковым. Поверьте, это плохо закончится. Положитесь на меня, я попробую вам помочь.

Она вскинула на него глаза, не в силах скрыть удивление. Но столкнувшись с его прямым и уверенным взглядом, пару раз торопливо кивнула, чувствуя, как щеки невольно вспыхнули не то от благодарности, не то от хрупкой надежды. Ее прекрасные серо-голубые глаза прямо и без смущения смотрели на него. И вдруг Ольга осторожно взяла его за руку и тихо прошептала:

— Послушайте, Никита, мы с вами мало знакомы, но мне очень знаком ваш раненый взгляд. Поверьте, обида — это змея, которая своим ядом отравляет нашу жизнь. Я знаю, она причиняет страшную боль, сердце истекает кровью, капля за каплей. И, кажется, что спасение в том, чтобы скорее не осталось нисколько. Мы сами ковыряем эту рану больше и больше, предаваясь болезненным воспоминаниям и горечи, — она вдруг иначе улыбнулась ему, кротко и даже ласково, и сильнее сжала его ладонь. — Но если найти в себе силы и простить, по-настоящему, всем сердцем, то обида отступает, и сердце наполняется жизнью, которая очищает душу и возвышает нас над самыми, казалось бы, непреодолимыми обстоятельствами. Обида не сделает вас счастливее, ни здесь, ни там. Только любовь заставляет нас жить, слышите? Надо простить. И поверить. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Он некоторое время молча смотрел на нее, затем неожиданно притянул к себе обеими руками, обнимая и прижимая ее плачущее лицо к своей груди, невольно вдыхая запах ее волос. Он чувствовал, как тихо подрагивало ее тело, пока она пыталась взять себя в руки, и видел, как Григорий тяжело повернул голову в их сторону.

— Как странно, что мы сегодня с вами встретились, Оля, — произнес он тихо. — Вы сильно изменились. Откуда вдруг в вас столько смелости? — он невольно с сочувствием взглянул на Гришу, который вполоборота сидел на стуле и напряженно прислушивался к тому, что происходило у него за спиной.

Она едва заметно улыбнулась, отстраняясь от него, и тихо отозвалась, смахивая слезы:

— А чего мне бояться? Все самое страшное я уже пережила. А потом, — она мягко ему улыбнулась, — все мои молитвы были услышаны. И теперь я точно знаю, что Бог со мной. Он защищает меня, не дает сбиться с пути. Вот и сегодня… Знаете, раньше я как будто жила в темноте и сама была слепой. А теперь я впервые в жизни так остро ощущаю Его присутствие, — она положила обе руки на его грудь и глядя ему в глаза, добавила: — Послушайте свое сердце, и вы тоже Его почувствуете… Я должна идти, Никита Васильевич, — прошептала она тише. — Не возвращайтесь к тем людям. Берегите себя.

+++++

Когда за ним закрылась дверь, Ольга быстро приготовила чай, оттирая слезы. Потом поставила две чашки на стол и пылко обняла Гришу, покрывая поцелуями его шею и щеки. От того, что он был рядом, от того, что сорвалась встреча с Мясниковым, и она осталась Грише верна, почему-то гулко чеканило сердце, и слезы облегчения снова и снова катились по щекам.

— Я люблю тебя, — шептала она сквозь слезы. — Как же я люблю тебя, Гриша!

Григорий неловко подался в сторону, отстраняясь от нее и, стараясь говорить безразлично, спросил:

— Все-таки, кто этот Шацкий? Ты… была с ним?

Ольга тревожно метнула на него глаза. Ей всегда в такие минуты казалось, что он видит ее насквозь. Его голова замерла в томительном ожидании, устремив обезображенное лицо в ее сторону. Ей казалось, что если он и не видел, то слышал малейшее биение ее сердца и слишком взволнованное дыхание. Не спуская с него глаз, Ольга поднесла руки к лицу, пытаясь понять, пахнет ли от нее чужими мужчинами. Сердце яростно колотилось, боясь того, что все произошедшее этим вечером станет известно Грише. Если он хоть что-то заподозрит, то убедить его в том, что она осталась ему верна, будет непросто. Не учуяв ничего, она нервно сцепила пальцы своих рук, пытаясь унять мелкую нервную дрожь, и тихо произнесла:

— Ты мне должен верить, Гриша. Мне никто не нужен, кроме тебя.

Кадык на его шее нервно дрогнул, и одной из рук он неловко попытался взяться за стол, очевидно, чтобы подняться. Но ни руки, ни ноги не слушались. Оставив эти жалкие попытки, он отвернулся, раздраженно чеканя пальцами по столу, и глухо спросил:

— Кто он? Скажи правду. Какой бы она ни была.

— Мне нечего скрывать, — она тронула его за плечо. — Он — отец Сашиной дочери.

— Правда? — едва заметное облегчение послышалось в его голосе, когда обезображенное ожоговыми шрамами лицо снова повернулось к ней. — Почему же он здесь, а не с ней?

— Он не может ей простить ее ошибки. Надеюсь, он все-таки переступит через свою гордость и обиду, и они тоже будут счастливы, — Ольга с грустью вздохнула, садясь рядом и беря двумя руками чашку с чаем, чувствуя, как усталость этого дня накатывает на нее. В животе тоскливо заныло. Она вспомнила, что ничего так и не купила к столу.

— Да, всему виной наша гордость и страх, — вдруг тихо произнес Григорий.

Ольга вопросительно подняла на него глаза, не до конца понимая, что он имеет в виду. В комнате было сумрачно, особенно от темных стен. Слабый огонек керосинки с трудом освещал половину стола и Гришино лицо. Он сидел неподвижно, устремив изувеченное лицо в ее сторону.

— Больше всего на свете мы боимся краха собственных надежд… Послушай, — он дрогнувшими пальцами почти безошибочно нашел ее ладонь и крепко сжал, — я знаю, как тебе тяжело. Возиться со мной, крутиться, пытаясь прокормить меня и Анечку. Оля, я не хочу быть для тебя обузой. Будь честна передо мной. Я знаю, что ты устала. Оставь меня. Уезжайте с Аней. Я тебя пойму. Поверь, я переживу это. Сейчас пока я еще смогу это пережить. Но с каждым днем мне все тяжелее… — он еще сильнее сжал ее ладонь, чувствуя, как задрожали ее пальцы. В следующую секунду она обхватила его шею второй рукой и прижалась мокрой щекой к его обожженной щеке.

— Ты не должен бояться, Гриша, — сдавленно прошептала она. — Мне не нужна другая жизнь, с другим человеком. Поверь мне!

— Гораздо проще поверить в то, что мы у истоков нового мира, — он усмехнулся, отстраняясь от нее, и, притянув ее ладонь к губам, долго молча целовал ее пальцы. — Помнишь, — вдруг насмешливо спросил он, — как я отвергал брак и семью? — она в ответ лишь пожала его пальцы, тоже невольно улыбнувшись. — Ты сейчас ему представила меня своим мужем… Как это странно. Знаешь, я всю жизнь боялся этих цепей, боялся, что не справлюсь с собой, что буду зависеть от тебя, что предам тем самым своих товарищей и свои идеи. Мои товарищи… — он с горечью покачал головой, как будто погрузившись в воспоминания. — Тогда ведь, когда пытался спастись от полиции, я прибежал к ним, думал, помогут, подскажут, как быть. Но им не нужны были проблемы, так что пришлось выбираться самому. Не вышло, — он усмехнулся, тяжело проведя рукой по лицу. — Знаешь, когда я понял, что все это вздор?

— Когда? — тихо отозвалась Ольга, чувствуя, как сердце почему-то гулко и быстро застучало в груди: он ведь никогда не говорил о своих чувствах.

Гриша подался вперед, упершись локтями в стол и уронив в ладони усталую голову.

— Я бился в огне, пытаясь отползти подальше от броневика, чувствовал, как кожа моя горит, словно бумага, мне казалось, что мясо кусками отваливается от костей, а воздух наполнился запахом паленого мяса и волос. Тогда я подумал: вот сейчас обуглюсь, как головешка, издохну, и тело мое даже некуда будет отправить. Да, на краю смерти я думал вовсе не о новом мире, а о том, что за свою жизнь не нажил ни жены, ни детей… а ведь у меня была ты… — он обратил к ней свое лицо и еще тише произнес: — Но я сам все испортил… И я вдруг испугался, что никому даже в голову не придет уведомить тебя о моей смерти. Да и захочешь ли ты знать об этом? Я представил, что закопают меня какие-то чужие люди. И сгину я, как был, безродный, никому не нужный, словно и не было никогда Гришки Бочкарева. Такая дрянная тоска накатила! Так паршиво стало на душе при мысли, а вдруг это, правда, конец? Вдруг после смерти действительно ничего нет? Ты не представляешь, как пусто и страшно сделалось внутри. Как так? Совсем ничего?.. И так захотелось, чтобы Он все-таки был. Не может не быть, думал я! Не может быть, чтобы все мои мысли, идеи, чувства просто исчезли. Пусть лучше меня будет ждать Суд, пусть Он припомнит мне все мои грехи, но это будет не конец, не кромешная тьма могильной ямы, а что-то еще. И я стал думать о Нем. Я лежал на земле и просил Его дать мне еще один шанс все исправить. Я начал хвататься и цепляться за эту треклятую жизнь, не желая истлеть до костей, не желая лежать в безымянной могиле! Так захотелось оказаться возле тебя, хотя бы на миг еще раз услышать твой голос и почувствовать тепло твоих губ, — голос его дрогнул, он судорожно сглотнул. Спустя время еще глуше произнес: — А когда понял, что жив, ей-богу, я струсил. Я был уничтожен и все думал, зачем мне такая жизнь?! Сотни, тысячи каких-то непонятных звуков, безумный многоголосый мир вокруг меня, который живет своей обыденной жизнью! А я не вижу ничего! Я слышал, как тарахтели пулеметы, как пели птицы, как шуршали шины госпитальной машины под моим искореженным телом, и с досадой думал: к чему все это теперь? Зачем Он дал мне эти пустые надежды? Мне казалось, что это Его насмешка. И мне уже не хотелось бороться, я не понимал, зачем на меня тратят время сестры и доктора, зачем они дают мне эту надежду? Кусок мяса, который еще продолжает мучительно думать и тратить ресурсы. К дьяволу такую жизнь, думал я снова и снова, — он снова замолчал, тяжело дыша, будто все сказанное заставляло его вновь переживать те страшные дни и ночи. Неожиданно опустил одну руку на стол и слегка повернул к Ольге лицо. Она молчала, не в силах сказать хоть что-то, лишь по ее щекам тихо катились слезы, пока она смотрела, как сильно подрагивали пальцы его руки на столе. Гриша сглотнул и тихо прошептал: — А потом… кажется, сперва я уловил твой запах, а может, услышал твой голос? Спросишь, что я почувствовал? Я и сам не понял. Но от этой надежды меня будто шарахнуло током. Я помню, как закружилась моя голова, как сжалась глотка, как на мгновение меня парализовало полностью. Я вслушивался и не мог понять: мне кажется или ты, правда, была рядом? — он смолк, снова закрывая руками лицо, наваливаясь спиной на спинку стула. — Теперь я знаю, что это было самое страшное испытание в моей жизни. Сколько всего я передумал за дни и ночи, пока ты ходила за мной. Как я боялся надеяться и все прислушивался: пришла ты или больше не придешь? Как я клял свою судьбу, как я проклинал самого себя за то, что не выкрал тебя у Пурталеса, не позвал тебя за себя, не сделал ничего, чтобы наша с тобой жизнь пошла совсем другой дорогой! Я готов был убить себя за это. Да я и попытался… А знаешь почему, Оля? — она лишь молча накрыла ладонью его руку, не в силах что-то сказать от душивших ее рыданий. — Потому что самое тяжелое — это поверить другому человеку, как самому себе. Я долго не мог тебе поверить. Я искал причины, объяснения, почему ты ходишь ко мне. Я списывал все на жалость, на собственную убогость, но гнал от себя мысли о том, что ты просто можешь меня любить. Даже теперь, я слышу тебя, твое дыхание, и постоянно ловлю себя на мысли, что боюсь, безумно боюсь поверить в это… Я и тогда-то не мог в это поверить. Красивая, богатая, что ты нашла во мне, бедном бондаре, помешанном на революции? А уж теперь-то… И все же многое изменилось. Теперь я способен признать, что нуждаюсь в тебе. И не потому, что сам не могу толком ходить и видеть. А потому, что, когда тебя нет рядом, я словно заново ощущаю, как тело мое горит и мясо отваливается от костей, снова и снова. Прежде я думал, что это слабость, что не должно зависеть от другого человека. Гордец! Теперь я знаю, что это. Только сознание того, что ты есть, заставляет меня цепляться за эту жизнь, тренировать глаза, заставлять себя вставать, превозмогая боль. И теперь я точно знаю, что Он есть. И мне не надо никаких доказательств. Он в тебе, во мне, и в нашей Анечке, всюду. Он вернул мне тебя…, — он вдруг подался вперед и накрыл ее ладонь своими подрагивающими пальцами, и на его обожженном лице появилась едва заметная кривая улыбка. — Оля, я люблю тебя… Вообще-то это все, что я хотел тебе сказать.

10 октября 1917 года на вокзале Царицына Ольга Павловна Бочкарева, ее муж Григорий Иванович Бочкарев, ветеран войны, и их дочь, Анна Григорьевна Бочкарева с документами на выезд из страны, подписанными исполкомом Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов г. Царицына, стояли на многолюдной площади вокзала. Сильный степной октябрьский ветер трепал Олины золотистые волосы, спрятанные под шляпкой, которую постоянно приходилось придерживать рукой. Григорий сидел в коляске, которую где-то раздобыл Шацкий. Он несколько часов инструктировал Гришу, как с ней управляться и крутить колеса руками, за что Ольга особенно была ему благодарна. Анечка в теплом пальтишке и милом беретике с белым помпоном сидела у отца на руках и вертела пугливо и любопытно головой из стороны в сторону.

Шацкий в темно-сером длинном пальто и черной фетровой шляпе, высоко поднимая воротник от ветра, держал небольшой саквояж, придерживая Ольгу за локоть. Рядом у его ног на грязной площади перрона развалился Шоулан. Высунув длинный розовый язык, он то и дело водил мощной мордой из стороны в сторону, наблюдая за суетой вокзала. Никита напряженно вглядывался в окна поезда, затем внимательно посмотрел на Ольгу и негромко сказал:

— В этом саквояже все необходимое. Там деньги и бумаги. Лучше ехать через Румынию, там — через Грецию в Швейцарию. Доберетесь до Цюриха и можете выдохнуть. Швейцария нейтральна в этой войне. Обратитесь в Национальный банк с теми документами, что я подготовил. По доверенности вы сможете распоряжаться моими средствами. Будьте предельно осторожны, если эти документы пропадут, восстановить их не получится.

Она смотрела на него блестящими глазами, бросая взгляд на Григория и дочку.

— Вы уверены, что все получится? Нам удастся спокойно пересечь границу? Мне так страшно…

— Вам надо быть сильной, — Никита сильнее сжал ее локоть, внимательно и ласково вглядываясь в ее глаза. — Все документы у вас на руках. Если поедете через дружественные страны, то все получится. Оснований для задержания нет. Но осторожность и внимательность не повредит… А еще помните, что многие двери открываются перед красивой дамой. Я уверен, что у вас все получится.

Ольга вцепилась в шляпку рукой, чувствуя, как от сильного порыва ветра та стремительно поднялась на ее голове.

— А как же вы? Надеюсь, мы увидимся в Европе? — она сжала его руку, с надеждой вглядываясь в его лицо.

Никита неожиданно широко улыбнулся и, потрепав за ухо Шоулана, произнес:

— Возможно, дорогая Ольга Павловна. Но для начала я все же решил отправиться в Казань, да, бандит? — Шоулан отчаянно замахал хвостом, поднимаясь на все лапы и пытаясь лизнуть его руку. Никита же улыбающимися глазами посмотрел на Ольгу. — Я уже купил билет. Мы отправимся сегодня же, последним поездом.

— Вы правильно делаете! — Ольга пылко обеими руками схватила его за ладонь и дружески сжала его пальцы в перчатке. — Прошу вас, передавайте Сашеньке привет. Не оставляйте ее больше. Мне так будет спокойнее, — она взволнованно и совершенно счастливо смотрела на него, неловко принявшись сильнее моргать, чувствуя, как слезы снова накатывают на глаза.

— Не беспокойтесь. Вы мне преподали отличный урок, — Никита притянул к губам ее руки в перчатках. — Но сейчас главное, чтобы у вас все получилось. Я вам оставил несколько адресов моих хороших знакомых в Швейцарии и во Франции. Свяжитесь с ними, как приедете. Они вам помогут и с жильем, и с клиникой.

В это время раздался громкий шум вырывающего из сопел пара, от чего Анечка вздрогнула и сильно заплакала. Ольга торопливо взяла ее на руки, ласково погладив Гришу по плечу.

— Спасибо вам, господин Шацкий, — прошептала Ольга, дрогнувшим голосом, быстро смахивая слезу рукой и смущенно взглянув на него, прижимая к себе ребенка. — Вы — хороший человек. Будьте счастливы!

— Постараюсь, Оля, — он усмехнулся. — Позвольте, я попрощаюсь с вашим мужем, — с этими словами он подошел к коляске, протягивая руку Григорию. — Григорий Иванович, счастливого пути. Надеюсь, дорога не будет слишком мучительной.

Григорий поднял на звук его голоса голову, почти безошибочно найдя рукой его руку, и крепко ее пожал.

— Благодарю вас, Никита Васильевич. Я не особо верю в чудеса, но, если Олю это сделает счастливой, я готов помучиться. Мы в неоплатном долгу перед вами.

— Не думайте об этом. Неизвестно, когда я доберусь до Швейцарии, а значит, мои средства рано или поздно могут пропасть. Почему же не пустить их на дело? В конце концов, не в деньгах счастье.

— Да? — Григорий усмехнулся. — Но без них никуда.

— Ерунда. Берегите Ольгу, Григорий Иванович. И берегите себя. Даст бог, увидимся, когда вернетесь в Россию.

Поезд медленно набирал обороты, погружаясь в клубы пара, с грохотом увлекая за собой скрипучие, разношерстные вагоны. Какие-то еще сохранили блеск прежних времен, другие были безжалостно перекрашены в темно-зеленый цвет военного времени. Ольга стояла у окна купе, не решаясь прижаться лбом к грязному стеклу, с трудом выискав Шацкого на перроне среди прочих людей. Она отчаянно помахала ему рукой, не сразу заметив, как четверо военных в длинных шинелях и серых каракулевых шапках с красными лентами, расталкивая людей, окружили Никиту, направляя на него штыки винтовок. Ольга испуганно прижалась к стеклу, когда раздался оглушительный выстрел, пытаясь разглядеть, что происходит, но поезд стремительно увозил ее и ее семью в новую жизнь…

— Гражданин Шацкий? — произнес один из красногвардейцев, направляя винтовку со штыком на Никиту.

Придерживая воротник пальто и еще вглядываясь в уходивший поезд, Никита обернулся, усмехнувшись блеснувшему рядом с лицом лезвию штыка, и невольно отступил назад.

— Да, чем обязан?

Шоулан вскочил и отчаянно залаял, тревожно бросаясь из стороны в сторону, пытаясь защитить Никиту. Но военные, выставив вперед ружья, плотным кольцом окружили Шацкого.

Оглядывая их, Никита с усмешкой столкнулся глазами с довольным лицом Ростоцкого.

— А, Ростоцкий! Твоих рук дело?

— Пасть заткни! — грубо бросил Ростоцкий, держа на изготовке пистолет, и скомандовал красногвардейцам: — Взять его! Он открыто напал на комиссара Красной гвардии и отнял табельное оружие. Кроме того, есть сведения, что гражданин Шацкий поддерживает контрреволюцию, и связан с корниловцами.

— С кем? — Шацкий рассмеялся, но тут же кулак Ростоцкого оборвал его смех.

Пес злобно зарычал и бросился на Ростоцкого, всей своей огромной массой пытаясь сбить его с ног. В ту же секунду совсем близко раздался выстрел, и еще через мгновение Шоулан пронзительно и жалобно заскулил, падая на грязную, заплеванную семечковой шелухой брусчатку. Ростоцкий стоял, широко расставив ноги, держа пистолет перед собой, и со злой усмешкой смотрел на корчившуюся в конвульсиях собаку. Мимо быстро проходили люди, бабы испуганно крестились, бросая взгляды на вооруженных людей.

— Мразь! — Никита в бешенстве подлетел к Ростоцкому и со всего маху врезал ему в челюсть, от чего комиссар грязно выругался, отлетая на подкосившихся ногах в сторону красногвардейцев, с трудом удерживая равновесие. В ту же секунду щелкнул затвор.

— Ни с места! — крикнул один из военных, невысокий и щуплый с мелкими темными глазками, перезаряжая винтовку и целясь в Шацкого. Второй и третий вмиг подлетели и пытались справиться с ним с помощью прикладов, нанося ему удары в спину и голову. Никита пытался оттолкнуть их, прикрывая голову второй рукой, но силы были явно не равны.

— Отставить! — ехидно бросил Ростоцкий, пару минут наблюдавший за всем происходящим, и вплотную подошел к Шацкому, ткнув холодным дулом ему в шею. — Не рыпайся, Шацкий, одно движение, и будешь кормить мух, как твоя блохастая псина, — и он прицельно сплюнул в сторону издыхающего Шоулана и оскалился, говоря: — А ведь ты, кажется, так хотел отправиться на фронт!

Чувствуя холод металла на своей шее, Никита вынужден был остановиться и с жалостью смотрел на умирающего пса, пока красногвардейцы суетливо вязали ему за спиной руки веревками. Бедняга Шоулан лежал, тяжело дыша и судорожно подрагивая задними лапами, еще пытаясь рыкнуть в сторону своих обидчиков. Черные круглые глаза медленно закрывались и открывались, а блестящие зрачки, совсем по-человечьи, виновато и грустно смотрели на Никиту. Пару раз он пытался встать на лапы, но безуспешно, лишь громко, надрывно взвизгивал и падал. Никита с горечью смотрел на верного друга, не сопротивляясь тугим узлам на своих руках, и только глаза его становились все темнее, а на шее было видно, как напрягался кадык, и желваки ходили ходуном.

Тем временем Ростоцкий, явно упиваясь своим положением, схватил его за волосы, от чего черная фетровая шляпа скатилась с затылка на грязную мостовую. Тут же один из красногвардейцев с истеричным смешком пнул шляпу в сторону, и она, подскочив пару раз на камнях, отлетела под колеса проезжавшей пролетки. Брызжа слюной, комиссар процедил Шацкому в самое лицо:

— Ты мне за все заплатишь! И лучше не дергайся, а то хуже будет!

— Какая же ты мразь, Ростоцкий! Всегда знал это, но ты превзошел сам себя, — произнес Никита, в упор уставившись на комиссара.

Тот лишь снова презрительно сплюнул и процедил:

— Недолго тебе осталось, Шацкий. И все твое золото тебе не поможет. Я уже распорядился, чтобы твой дом перевернули вверх дном.

Никита усмехнулся.

— Ты опоздал. У меня нет больше золота, — и, наблюдая, как с этими словами Ростоцкий прищурился, Никита с издевкой спросил: — Досталось тебе за потерю табельного оружия? Небось, обещал золота добыть, чтоб конфуз свой загладить, а? Так ведь нет его, золота-то, Сережа. Готовь сухари. Или как там у вас принято?

— Я тебя сгною! — процедил с глухой яростью Ростоцкий, приближая вплотную к нему свое раскрасневшееся с блестящими звериными глазами лицо. Схватив Шацкого за отвороты пальто, он со всей дури лбом ударил его в нос. Из носа Никиты выступила тонкой струйкой кровь, а губы Ростоцкого искривились в злобной довольной ухмылке. — Если золота не найду, то и тебя никто не найдет. Так и знай!

— Не найдешь, можешь мне поверить, — усмехнулся Никита, встряхивая головой, пытаясь привести в порядок гудевшую от удара голову, в носу противно засвербело и защипало.

Ростоцкий зло скалился. Дав знак красногвардейцам, чтоб они затолкали Шацкого в кузов, заскочил следом. Усаживаясь на деревянный грязный пол в модном на заказ пошитом пальто, опираясь спиной о металлическую стену фургона, Никита вопросительно смотрел на комиссара. Тот противно харкнул и сплюнул в сторону, бросая самодовольно:

— Тебе не стоило вставать у меня на пути. Я ведь никогда этого не прощаю. Теперь пришло мое время. И я буду давить всех, кто когда-нибудь вставал на моем пути.

— Твое время? — Никита усмехнулся, попытавшись о плечо оттереть кровь под носом. — Да, пожалуй, сейчас как раз время для всякой падали. Тебе ведь совершенно плевать, кому сраку лизать. Это у тебя хорошо получается… — в следующую секунду Ростоцкий в бешенстве с размаху ударил его рукояткой пистолета по голове, затем снова и снова. Потом принялся пинать связанного Шацкого ногами в живот и по спине, захлебываясь от ярости и цедя:

— Заткни свою пасть! Кончилось твое время! Еще захочешь моей милости! — он пинал его и пинал, целясь тяжелым сапогом в голову и живот, и, наверное, убил бы, если бы не двое красногвардейцев, которые заскочили в кузов и попытались комиссара обуздать.

— Хорош, товарищ комиссар! Не бесчинствуйте! — один из красногвардейцев в возрасте с длинными усами схватил Ростоцкого за плечо, пытаясь оттащить от Шацкого. — Зашибете, кого на фронт отправлять будем?

Ростоцкий в бешенстве замахнулся на красногвардейца, но тот и не дрогнул, от чего комиссар с досадой замер. Затем с паскудной улыбочкой еще несколько раз пнул неподвижное тело Шацкого, смачно харкнул на его темное покрытое грязью и мелким сором пальто. Наконец, одернул руку и выскочил на мостовую.

— Поехали! — гаркнул он, закидывая длинные ноги в черных высоких сапогах на подножку и садясь в кабину.

Черный грузовик закряхтел, выбрасывая в воздух клубы тяжелого едкого дыма, зашуршал шинами, распугивая зевак и прохожих, и тронулся вдоль вокзальной площади, оставляя за собой черное бездыханное тело собаки в луже густой красной крови.

6.6.

Старая скрипучая кибитка тащилась по заснеженной ухабистой дороге, то и дело останавливаясь на крутых подъемах. И тогда тяжелые, местами сильно стертые колеса словно вздрагивали, слабо цепляясь за землю, увязали в снегу и начинали жалобно скрипеть, пытаясь удержаться. Кибитка замирала, слегка покачиваясь туда-сюда, словно раздумывала: вверх или вниз? И когда уже сила притяжения становилась неодолимой и тянула деревянный тяжелый зад повозки под гору, колеса делали последние усилия и, скрипнув тоскливо, принимались медленно вминать рыхлый снег, слегка кривуляя из стороны в сторону, пытаясь удержаться и не сдать назад.

Обычно в этот миг, когда, казалось бы, вот-вот деревянные колеса не справятся и понесут вниз, под откос, разлетаясь вдребезги и вываливая из повозки все, что в ней лежало, он с трудом приподнимал перевязанную голову, словно пытаясь хотя бы взглядом вцепиться в деревянные борты. И когда унылый бело-сизый ноябрьский пейзаж снова принимался двигаться медленно и, слегка подрагивая, а круглый серый круп старого тщедушного осла, напрягаясь, из последних сил подавался вперед, ронял голову и, почти не моргая, смотрел в колыхавшуюся от сильного ветра парусину над собой.

Этот путь был долог и мучителен. За спиной оставались жалкие остатки некогда доблестной 1-ой Кавказской армии, еще несколько лет назад наводившей ужас на турков, яростно бившей их за царя и Россию под Эрзерумом и Саракамышем. Теперь это была армия жалких бродяг, ходячих покойников с выпадавшими зубами и кровоточащими деснами, пораженными цингой, голодных и измученных изнурительной войной. Серьезных боев не было уже несколько месяцев. Обе армии — русская и турецкая — несли колоссальные потери от бушевавшего в солдатских землянках тифа и цинги, от сводящего с ума голода, от которого то чудились какие-то запахи, то возникали потасовки между озлобленными людьми. Отдельные части еще продолжали стоять на своих позициях, но редели на глазах. Какие-то должны были помочь британцам в Персии. Но большая часть 1-ой Кавказской армии уходила на север. Солдаты и офицеры, измученные войной, покидали ряды и уходили прочь, в надежде добраться домой, разбредаясь с оружием и прихваченными патронами. И только одному Богу было известно, во что могла вылиться вся эта бездна не учтенного оружия на дорогах неспокойного Кавказа.

Где-то далеко, в Петрограде, давно рухнула монархия, не стало царя. Жалкие попытки нового Временного правительства начать наступление в Европе и на Кавказе, потерпели неудачу. Тревожные слухи доходили о том, что и Временное правительство не удержалось, сметенное новой, тревожной силой большевиков. Еще при Временном правительстве в армии начал царить хаос, а с приходом к власти большевиков, с самого начала выступавших за немедленное прекращение войны и поражение собственного правительства, остановить развал военных частей было уже невозможно. Он с ужасом вспоминал, как солдаты один за другим отказывались нести службу. Слышал, что в 19-м Туркестанском стрелковом полку солдаты начали брататься с турками, складывая оружие. А из его 13-го Кавказского стрелкового полка почти триста солдат бросили товарищей, оставили свои позиции и с оружием в руках самовольно ушли в тыл. Русская армия редела и умирала на глазах таких как он, офицеров. Что он мог сделать? У самого руки тряслись от холода и усталости, от грязи и ран нарывало и чесалось все тело. Простреленная рука никак не могла зажить и страшно ныла, особенно теперь, когда наступили холода. Здесь, в Елисаветпольской губернии, зимы стояли снежные и холодные, особенно в горах. От холода зуб на зуб не попадал, а обессиленное израненное тело с трудом могло найти в себе силы, чтобы согреться.

Кибитка снова вздрогнула и замерла.

Мурат медленно приподнял голову, уставившись в круглый серый зад осла. Ну же, братец, поднажми!

Старый ослик, подгоняемый таким же старым и седым армянином в утепленной душегрее и почти седой бородой, жалобно закричал. От его истошного вопля стало неловко. Его тощая маленькая туша внушала жалость. Мурат сильнее оперся на израненную руку, пытаясь понять, в чем дело. Старик стоял возле осла и трепал его за серую шею, тихо на армянском уговаривая скотину поднажать и не упрямиться. Ослик дернулся раз, два, и снова телега жалобно скрипнула и, покачиваясь от заносов по снегу, поползла на холм.

Как он оказался в этой кибитке, он толком не помнил. Помнил лишь, что, когда съели последнюю обессиленную лошадь, и вышла из строя последняя горная пушка, солдаты его батальона стали уходить. Сначала крадучись, ночью, мимо постовых, которые подчас замерзали насмерть к утру. А потом и открыто средь бела дня. Он пытался держать. Грозил трибуналом, расстрелом, но все понимали, что в новых условиях все его угрозы были не страшнее детского лепета. Доблестный стрелковый полк погиб не геройски в битве с неприятелем, его подкосили и уничтожили вши, цинга, голод и пагубная агитация. Сам Мурат пытался держать крошечную высоту, что им удалось занять и периодически обстреливать из оставшихся винтовок позиции турок. Со своей высоты им хорошо было видно, как турки тоже мрут от холода и голода, как по ночам из лагеря оттаскивают подальше окоченевшие трупы и скидывают их в низину, в надежде, что снегом присыплет от шакалов и лисиц. Как также на заснеженной равнине давно не было ни одного обоза с провиантом и подкреплением. Война превращалась в изнурительное ожидание собственной мучительной голодной смерти.

Однажды, с трудом разлепив сонные глаза, он заприметил, как остатки его солдат, прижавшись к заснеженным камням, пытались скрыться, прихватив оружие. Продрав глаза, умыв лицо снегом, он двинулся за ними, пытаясь нагнать и образумить. А очнулся уже в здесь, на дней старой скрипучей кибитки…

Не так он себе представлял свою военную карьеру. Отправляясь в 1914 году на Кавказский фронт, он был уверен, что вернется героем. Хотел, чтобы им гордился старый отец, малютка сын и любимая жена. Не вышло. Он жалко и постыдно покидал свою позицию в старой армянской повозке.

Когда начало смеркаться, поднялся сильный ветер со снегом. Сквозь дырявые борты ветер отчаянно врывался внутрь, свистел и жутким холодом обдавал тело сквозь сильно потертую офицерскую шинель. Мурат кутался в кусок овчины, что лежала тут же, но он был короток, очевидно, с молодого барашка, так что полностью укрыться не получилось бы при всем желании.

Добравшись до высокой скалы уже под покровом густой черной восточной ночи, старик остановил кибитку и отвязал осла. Удерживая его за веревку, ногами в стоптанных бурках распинал снег, пытаясь отрыть траву, что наросла по осени. Ослик благодарно завопил и уткнулся мордой в снег, слизывая его и копытами откапывая подмерзшие травинки и стебли.

Вскоре затрещал костер, выбрасывая вверх клубы дыма вперемежку с мелкими яркими искрами. Оранжевые отсветы отражались на многовековых камнях отвесной скалы. Откинув старую парусину, старик взглянул на Мурата и молча сунул ему в рот фляжку с водой.

— Благодарю, — Мурат приподнялся на одной руке, пытаясь придерживать овчину, спасаясь от разыгравшейся бури. Вода была ледяной, но пить хотелось страшно. Жадно схватился пальцами в обтянутую кожей фляжку, запрокидывая ее сильнее, пытаясь насытиться. Старик недовольно что-то проворчал, с силой отнял воду и отошел к огню.

Поджав под себя ноги, Мурат пытался согреться, кутаясь в кусок овчины. Тепло от костра попадало на лицо, но до тела не доходило. Руки и ноги безудержно тряслись от холода. Казалось, что его конечности промерзли до самых костей, и согреться он уже не сможет никогда.

Старик снова подошел к нему и на этот раз сунул ему меж пальцев руки пару сухарей, и ничего не говоря, сел к костру, длинной палкой шевеля головешки.

Сухари были знатные из грубой муки с отрубями. Кусочки крупы приятно размякали в обильной слюне. Их хотелось разжевывать снова и снова, наслаждаясь мучнистой кашицей. Глотал медленно, дозировано, чтобы на дольше хватило, чтобы обмануть голодный измученный мозг. Под треск огня и от первой за несколько дней еды во рту щеки запылали, а глаза стали слипаться — не разлепить.

…И вот он — уже маленький мальчик на коленях у матери. Как он счастлив, сидеть в ее мягких объятиях, уткнувшись в ее высокую крупную грудь, которая так вкусно пахнет молоком и едва уловимым запахом Персидской сирени! Этот запах детства был столь очевидным, столь явственным, что на какое-то время показалось, что только он реален и мамины объятия. Что не было и нет никакой войны, что это лишь страшный детский кошмар, от которого так приятно было пробудиться и оказаться в маминых руках…

Оглушительный свист и неясный грохот разрезали пространство. Открыв глаза, уставившись в темноту, долго не мог понять, что происходит. Вокруг слышались какие-то голоса и звуки, но спросонья усталый мозг не сразу распознал их, с трудом выделяя слова, ржание лошадей и выстрелы. Мурат напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что происходит за тонкими стенками кибитки.

— Давай, старик, все, что есть! Не упирайся. Осла заберем. Добрая скотина. Открывай повозку! — густой мужской голос командовал снаружи. Речь была растянутая, на местный манер, хоть и говорил по-русски.

Мурат попытался приподняться, опираясь локтями в дно кибитки, и стараясь выглянуть сквозь приоткрытую парусину. От остатков костра шел слабый свет. Толком ничего не разобрать. Тем временем голос настойчиво повторил:

— Открывай повозку! Что там? Золото персов, что ли? — и еще несколько голосов захохотали.

В следующую секунду парусина взметнулась вверх, и внутри арбы стало заметно светлее. Мурат в полулежащем состоянии с перевязанной головой, в превратившейся в лохмотья офицерской шинели предстал перед тремя бородатыми в высоких бурых папахах горцами. Двое были в темных черкесках, один — в укороченном полушубке с серым мехом.

— Руки вверх! — скомандовал снова густой мужской голос, и черное дуло винтовки мелькнуло в полутьме, целясь в Мурата в упор. Он сразу понял, что голос принадлежал самому крупному из мужчин в полушубке с лентой патронов на груди.

Мурат с трудом вынул из-под овчины совершенно окоченевшую от холода простреленную правую руку, опираясь на здоровую левую. Очевидно, вид его был столь жалок, что дуло быстро опустилось, а горцы переглянулись, поглядывая на Мурата.

— Русский? — спросил человек в полушубке.

Мурат кивнул, не до конца понимая, чем могло грозить это признание в новых условиях.

— Катился бы ты к своим, русский! — человек презрительно ткнул в него штыком винтовки, а потом поддел овчину кончиком и откинул ее в сторону, очевидно, пытаясь удостовериться в том, что он не представлял угрозу. Окинув презрительно его рванную и прорезанную в нескольких местах грязную шинель, скользнул взглядом по галунам и погонам. — Офицер?

Мурат снова кивнул.

— Что ж ты, офицер, армию свою бросил? — человек с винтовкой усмехнулся. — Или разбежалась твоя армия?

Мурат молча смотрел на него, прикидывая в уме, что чисто внешне говоривший был с Кавказа, а русская речь выдавала в нем если не офицера, то унтер-офицера. Двое других молчали, периодически перекидываясь незначительными фразами на смеси русского и местного татарского языка.

— А ты? — спросил Мурат, посмотрев на него в упор. — Где твоя армия?

Человек в полушубке поправил мохнатую бурую папаху и усмехнулся, снова ткнув штыком винтовки в Мурата.

— Теперь у нас своя армия. Я дома!

Мужчины переглянулись. Один из них, что был постарше и с седоватой бородой в черной черкеске и накинутой поверх плеч меховой накидке, с двумя лентами патронов крест на крест склонился к человеку в полушубке и что-то шепнул. Тот кивнул и неожиданно ниже склонился к Мурату, вглядываясь в его лицо.

— Не больно ты похож на русского. С Кавказа?

— Из Баку, — сухо произнес Мурат. — Так что я тоже дома.

— Да ну? — человек в полушубке усмехнулся, показывая крепкие белые зубы. — Дома, говоришь? Это, смотря, на чьей ты стороне. Так на чьей ты стороне?

— На стороне России, — произнес Мурат, сжимая кулак левой руки, чувствуя, как от холода пальцы сводит.

— России? — мужчины захохотали громко и неприятно, а человек с седой бородой с сильным татарским акцентом произнес:

— Тогда ты не дома. Здесь нет теперь России.

— Кончать его надо, — бросил зло третий человек с длинными черными усами в темно-бордовой черкеске. Этот был моложе всех и все больше молчал, недоверчиво глядя на Мурата, держа наготове винтовку. — Офицеров в первую очередь кончать надо.

— Слыхал? — снова усмехнулся Мурату человек в полушубке, кивнув в сторону своего молодого товарища. — С офицерами теперь не церемонятся. А все потому, что веры вам нет. Вот ты — родился и вырос здесь, вскормлен Кавказом, а как собака, предан России. А нет ее больше, России-то. Пришло время о своей земле подумать. Разве не так?

— А чья же теперь эта земля? — спросил Мурат, с усилием удерживая себя затекшей рукой, чувствуя, как горечь сковывает горло. — Татар? Грузин? Армян? Как делить будете? Или кто сильнее, тот и заберет? Может, туркам отдадите? А? Тем, кто ваших товарищей убивал? Валяйте! Или англичанам поклонитесь? Валяйте! Да только под Россией вы людьми были, а теперь друг против друга пойдете, утопите Кавказ в крови, и сами в этой крови утонете. Валяйте!

— Кончать его надо, — угрюмо повторил самый молодой с длинными усами и медленно перезарядил винтовку.

— Погоди, Мустафа, — рукой остановил его человек в полушубке и низко склонился к Мурату. Мурат видел, как блестели белые глазницы его глаз в темноте, как красные воспаленные жилки окутали их — признак бессонных ночей или тяжелых дум. — Дитя рождается в муках, иной раз мать гибнет, рождая новую жизнь. Вот и сейчас: без крови и страданий новый мир не построить. И твоя задача определиться, на чьей ты стороне. Из уважения к своим предкам, к этой земле надо строить новое будущее. В Баку тебе делать нечего. Там хозяйничает Баксовет, дашнаки да большевики. Офицеров царской армии там не жалуют. Идем с нами. В Гянджу. Если будем медлить, то грузины и армяне весь Кавказ приберут к рукам. Уже во всю формируются их корпуса. Создадим свой корпус, который будет защищать интересы Азербайджана. Соберем силы, обучим людей и пойдем на Баку. Вернем себе наши земли, наши дома, наших женщин! Решай здесь и сейчас. Мустафа ждать не любит, — с этими словами он выпрямился, отступая в сторону, так что Мурат в упор столкнулся в холодным невозмутимым взглядом Мустафы, который совершенно невозмутимо держал винтовку на изготовке.

Воцарилось напряженное молчание. Старая кибитка, продуваемая со всех сторон сильным ветром, поскрипывала и вздыхала, словно старая нянька Амина в далеком Майском, как когда-то в детстве, когда он мальчишкой бился в лихорадке. Тогда несколько дней и ночей его одолевал страшный бред, он метался по постели, убегая в кошмарных сновидениях от сказочных чудовищ, которыми так пестрели старые татские сказки. Он любил эти сказки и боялся их. Он любил эту землю. Здесь был его дом! Где-то там, на берегу Каспия, в родовом имении деда подрастал его сынишка, которого он помнил совсем крохой на руках Марго. Марго! Сердце заныло протяжно и тоскливо. Сколько лет он не видел ее! Как он мечтал зарыться в ее белую грудь и, прижимая к себе ее мягкое теплое тело, просто дышать ею! Как они там? Как сказал этот человек? Там хозяйничают дашнаки и большевики? Эти выродки, что своей агитацией развалили армию, превратив ее в стадо баранов, забывших про доблесть и честь, поправших присягу, предавших все, что только можно? Разве можно пустить их в свой дом? Разве можно отдать им на растерзание свою землю? Допустить, чтобы они хозяйничали здесь? Нет!

Мурат с усилием поднялся сильнее, опираясь на здоровую руку, нимало не смущаясь направленного на него дула винтовки, и произнес:

— Какую же силу вы представляете?

Человек в полушубке усмехнулся.

— Национальный совет Азербайджана при Закавказском комиссариате. Мы за независимую автономную республику Азербайджана и разгон большевиков. Так ты с нами, офицер?

— Значит, в Баку теперь заправляют дашнаки и большевики?

— Да, но кроме Баку нигде у них поддержки нет. Мы собираем армию и скоро вышибем их с наших земель, — темные зрачки воспаленных глаз в упор смотрели на него, как и черное дуло винтовки.

— Армию? — произнес Мурат с горечью. — Армии больше нет.

Человек в полушубке снова усмехнулся.

— Мы призываем местных, кто готов защищать свою землю.

— Местных? Они безграмотны и ни слова не понимают по-русски.

— Вот поэтому нам нужны грамотные офицеры. К тому же среди мусульман мало кто поддерживает большевиков. Так что армия будет, ее лишь нужно обучить.

Мурат несколько секунд пристально смотрел на человека в полушубке. Вообще-то его отчаянно гнало домой желание быстрее увидеть семью, обнять жену и сына. Но хотел вернуться героем, победителем, а не так, офицером разбежавшейся армии. К тому же, если теперь там утверждаются большевики, вряд ли ему удастся так просто миновать их. Однозначно придется принимать чью-то сторону. И уж лучше тогда сторону тех, чьи цели совпадали с его целью: вернуть себе родную землю. Потому Мурат подался вперед, с трудом протягивая израненную руку, и произнес:

— Если ваша цель — выбить из Баку большевиков и националистов-дашнаков, то подполковник от артиллерии, командующий батальоном 13-го Кавказского стрелкового корпуса Мурат Кадашев-Ашаев в вашем распоряжении, господа.

Человек в полушубке сделал шаг вперед, принимая его руку для рукопожатия, и бросив взгляд на посиневшие пальцы, рукой показал Мустафе опустить винтовку.

— Ашаев Мурат-бек?

Мурат кивнул.

— Мое почтение памяти вашего деда, — произнес человек в полушубке, пожав его синие пальцы. — Подхорунжий бывшего 18-го Кавказского стрелкового полка, Ибрагим Вахитов. Теперь командир взвода двести девятнадцатого полка при армии Закавказского комиссариата. Ваша рука, подполковник, паршиво выглядит.

Он еще несколько секунд сверлил Мурата взглядом, наконец, выпрямился, и многозначительно взглянул на товарищей. Затем скомандовал:

— Фархат, распрягайте лошадей и на караул. Мустафа, распорядись, чтобы накормили путников, и помоги уважаемому офицеру лечь у огня. До утра далеко, околеет к дьяволу. Утром двинемся в путь.

++++++

Вечерело. Из узкого окна гарнизонной комнаты для офицеров он наблюдал, как тяжелая черная ночь опускалась на узкие улочки древнего города. Где-то тявкала собака. Кое-где горели тусклые фонари. В маленькой скромной комнате было прохладно и сыро, словно на улице. Старенький стол с парой ящиков в углу, длинная узкая жесткая кровать с плоской подушкой, да кособокая тумбочка для всякой мелочи — вот и все убранство. И все же лучше, чем еще месяц назад в сырой землянке под Эрзерумом. В это время вряд ли кто-то сунется на улицы города, это было небезопасно. Елисаветполь, или, как называли его кавказские татары, Гянджа, находившийся между двумя враждующими лагерями — Закавказским комиссариатом с центром в Тифлисе и Баксоветом во главе с большевиками в Баку — и сам напоминал карту военных действий. Приток Куры, река Гянджачай, что резала город вдоль, была негласной границей между армянской и татарской, как позднее стали говорить азербайджанской, частями города. Мост через реку представлял собой пограничный пункт, пересекать который этим двум народностям было опасно для жизни. Сообщение между частями города происходило благодаря посредничеству живущих тут же евреев, русских, да немногочисленных греков. Напряжение витало в городе постоянно. Он ощутил его, как только добрался сюда с небольшим отрядом мусульман, верных партии Мусават и нацсовету Азербайджана Закавказского комиссариата. В городе постоянно вспыхивали потасовки, бесчинствовали мусульманские банды, нападая на продовольственные магазины и станции, грабя не только мирных жителей, но и солдат и офицеров.

И хотя в городе стоял 219-ый Кавказский полк, кроме громкого названия от него ничего не осталось. Теперь это было сборище вооруженных озлобленных людей, не имевших с прежней армией ничего общего, но продолжавших носить старую форму и названия старых формирований, а для местного мирного населения ставшие настоящим бедствием. Они слабо подчинялись командам, самовольно покидали казармы, провоцируя стычки между местными на бытовой и национальной почве.

Мурат задернул тонкую штору и лег на жесткую постель, как был, в военной форме. Вынув из-под подушки маленький томик стихов Низами, принялся читать в тусклом свете керосиновой лампы.

За те несколько недель, что он провел здесь, многое случилось. Много раз благодарил небо за то, что тогда в кибитке их настиг мусульманский отряд Вахитова, а не одна из тех банд местных татар, что теперь терроризировали местные селения и совершали без конца набеги на станции Закавказской железной дороги. Он был наслышан об их бесчинствах и очень переживал за старика-армянина, что спас его от смерти, увезя в тыл в своей старой телеге. Ему удалось узнать у подхорунжего Вахитова, что старика отпустили с миром на подступах к Гяндже. Мурату хотелось его разыскать и отблагодарить, но найти его в большом городе было неосуществимой затеей.

По приезду в Елисаветполь с отрядом Вахитова, Мурата определили в Елисаветпольский гарнизон, где после беседы с начальником последнего В. Н. Гусаковским, ему, наконец, стало понятно, зачем он понадобился. Многие поддерживали идею создания мусульманских частей для защиты интересов партии Мусават и интересов кавказских татар в Закавказском комиссариате, где сейчас доминировали грузины-меньшевики во главе с Ноем Жордания. А для того, чтобы создать такие части, в основном состоявшие из малограмотных мусульман, нужны были опытные офицеры. Настоящей угрозой порядку были спонтанно возникавшие местные банды, занимавшиеся грабежами и разбоем. Часть из них еще с октября начали привлекать в армию, но по большому счету, вооруженные и мало управляемые, они были предоставлены сами себе. Многие из них мало понимали, за кого пришли воевать, практически не говорили на русском, не владели навыками армейской службы, совсем не разбирались в партиях и новых политических силах. Но их объединяла идея стать хозяевами этих земель, что обещали им мусаватисты, призывая создать независимый Азербайджан. Эти мусульмане-добровольцы представляли собой скорее туземное ополчение, нежели регулярную армию с четкой дисциплиной и выучкой. Вот для этого офицеры и были нужны. А те из них, что знали мало-мальски местный татский, как Мурат, тем более.

Правда, израненная гниющая рука не давала покоя. К тому же раненый или безрукий он был бы мало полезен для новой армии. А потому за него сразу взялся старый доктор-еврей в круглой шапочке на самой макушке и длинной острой бородкой. Его маленькие шустрые глазки сквозь круглые тонкие очки то и дело озадаченно осматривали гниющую руку Мурата. Его морщинистое смуглое лицо начинало быстро кивать, от чего бородка нервно подрагивала, а сам доктор, засучив рукава, совершал какие-то манипуляции: то прикладывал какие-то повязки, то скоблил выступавшие капли гноя, то прижигал рану, от чего противно щипало аж до кости. Но Мурат терпел. Уж больно хотелось верить, что рука оживет, а местами посиневшие участки кожи снова порозовеют. Слава Богу, ампутировать руку не стали. Но, как сказал доктор, часть кожи потеряет чувствительность и шрам останется глубокий. Да и Бог с ним, думал Мурат. Лишь бы не калекой и стрелять могла! Однако заживала все равно медленно и постоянно немела. Особенно ночью. Иной раз просыпался от того, что совсем не чувствовал своей руки. Холодный пот прошибал его. Он принимался ее ощупывать левой рукой, щипал и кусал. И когда начинал ощущать боль, успокаивался. Нужно было время, говорил на утро доктор, когда Мурат описывал ему свои ощущения. Но времени не было. Формирование первых мусульманских частей шло полным ходом. Как он мог быть командиром и инструктором от артиллерии, если сам не мог стрелять? Поэтому Мурат усиленно заставлял свою руку работать, тренировал ее и пристреливался, пытаясь заставить непослушные пальцы вспомнить, как оно — давить на курок и держать рукоять пистолета или винтовки. И когда впервые попал в банку, то радовался, как мальчишка. Правда, глубоко в душе, не напоказ, сохранив невозмутимый вид вблизи солдат. Лишь довольно провел пальцами по усам и, сдунув порох с дула, сунул пистолет в кобуру.

О формировании Мусульманского корпуса говорили много, особенно здесь в Елисаветполе, где особую роль играло азербайджанское национальное движение. Его формирование было возложено на генерала от инфантерии М. А. Пржевальского. А на днях Мурат узнал, что командующим Мусульманским корпусом был назначен генерал Али-Ага Шихлинский, тот самый, генерал от артиллерии, под командованием которого Мурат воевал в боях на Волчих горах и защищал 3-ий форт Порт-Артура артиллерийским огнем во время Русско-Японской. Мурат знал, что Шихлинский сам был с Кавказа, родился в селе Газахлы Елисаветпольской губернии, недалеко от Гянджи. К тому же генерал был известен своей требовательностью и бескомпромиссностью. Будучи артиллеристом, он часами проводил в окопах, самолично руководя постановкой артиллерийских орудий. Вплоть до начала Великой войны он руководил Офицерской артиллерийской школой в Санкт-Петербурге, которую сам же закончил с отличием. Однако старые раны и годами накопленные болезни от сырости и простуженных ног вынудили его проситься уволиться в резерв и вернуться на Кавказ. Но его опыт и знания нужны были как никогда. И вот, прибыв в Тифлис, Али-Ага с удивлением узнал, что на него возложена миссия возглавить Мусульманский корпус.

Если честно, то эта новость обрадовала Мурата. Он горел желанием лично встретиться с генералом, вспомнить былые дни на Дальнем Востоке. Да и, что греха таить, Мурату хотелось узнать личную позицию Али-Ага о том, что теперь происходило и в России, и на Кавказе. Однако случая отправиться в Тифлис пока не представилось, но сам факт участия в создании Мусульманского корпуса его прежнего командира заставило Мурата поверить в правильность своего решения остаться здесь и приложить руку к созданию новой армии.

Его радовали возложенные задачи навести дисциплину и обучить вновь прибывших добровольцев обращению с оружием. Приступив к своим прямым обязанностям, Мурат оказался в своей стихии, понятной, четкой, не требующей мучительных раздумий. Эта понятная задача вселяла уверенность в том, что он на правильном пути и что путь домой близок.

Правда, на днях очередная неожиданная встреча заставила снова с тоской вспомнить дом и родных. Здесь, в Гяндже, во время совещания мусаватистов, куда были приглашены и гарнизонные офицеры, обсуждался вопрос Мусульманского корпуса, обострения разногласий с большевиками в Тифлисе, когда в начале декабря 1917-го там силами Закавказского комиссариата был захвачен оружейный Арсенал и разоружены большевики, входившие в исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Все понимали, что эти события превращают политическую борьбу между партиями в вооруженную. Вот тогда он неожиданно среди мусаватистов столкнулся с Асланом Сафаровым. Правда, не сразу его узнал и с удивлением разглядывал его арахчын, темно-синий бешмет и жилет сверху.

Увидеть здесь свояка Мурат был чрезвычайно рад, надеясь, что и Маша с ним. Вид Аслана в национальной одежде, а вовсе не в деловом европейском костюме, как Мурат привык его видеть еще с мирных времен, изрядно удивил его. Видя его удивление, Аслан только улыбнулся и, похлопав себя по жилетке, сказал, что теперь он принципиально носит национальную одежду, потому что его цель — добиться независимости Азербайджана. Когда Мурат спросил Сафарова про сестру, тот как-то смутился, отвел взгляд и бегло сказал, что она с детьми осталась в Баку, наотрез отказавшись уезжать из своего дома. А он, Аслан, уже несколько месяцев проживает в Тифлисе и в Елисаветполь приезжает частенько по вопросам Мусавата, а потому приглашает Мурата к себе, обещая познакомить со своей новой семьей. Это заявление свояка тогда возмутило и даже оскорбило Мурата. Но Аслан лишь в упор посмотрел на него и заявил:

— Я звал Машу с собой, но она не поддерживает Мусават и идею создания независимого Азербайджана. Наши разногласия зашли слишком далеко. Теперь у меня новая семья, мусульманская, которую, к сожалению, я не могу перевезти в Тифлис, по разным причинам. Видите ли, я вхожу в комиссариат, я — уважаемый человек. Я, поверьте, готов жизнь положить на то, чтобы моя родина стала независимым процветающим государством. Как истинный мусульманин, я готов взять на себя заботу и о Марии Павловне, и о Лейле. Но ваша сестра столь бескомпромиссна, даже в ущерб самой себе, что даже слышать ничего не хочет. В итоге все так. Для всех — я женатый человек, чья семья в городе, где хозяйничают большевики. А Лейла и сын здесь, подальше от политических разборок и дрязг.

Возмущение и гнев от обиды за свою сестру и ее детей были так велики, что Мурат даже не счел нужным уважительно с ним проститься. Тогда он лишь презрительно смерил его взглядом и бросил:

— Зря она вас простила тогда. Горбатого могила исправит.

Потом у себя, в гарнизонной комнате он много думал об этом, с тоской и восхищением соглашаясь, что Маша была действительно чрезвычайно бескомпромиссной. Пока еще доходили письма от Марго на фронт, она много писала про сестру, что та взялась за благотворительные сборы и вступила в Дубровинский союз, помогавший русской армии и русским семьям в Баку, оказавшимся из-за войны в тяжелом положении. Он был даже удивлен и восхищен тем, что и супруга, его прекрасная, неземная, словно райская птичка, Марго последовала ее примеру и принялась проводить благотворительные вечера для раненых. И еще больше негодовал на Аслана за то, что оставил Машу и детей в такое сложное время.

Строчки стихов начали медленно расплываться под напором сна, как вдруг в дверь постучали.

Не сразу открыв глаза, Мурат прислушался. Стук повторился.

Опустив ноги на пол и сунув книгу под подушку, Мурат встал и одним движением открыл дверь.

В дверях в темноте казарменного коридора стоял Ибрагим Вахитов с винтовкой наперевес и быстрым жестом показал Мурату: собирайся. Темная черкеска и волосы делали его почти незаметным в темноте, и только белые зрачки глаз в упор смотрели на Мурата.

— Что происходит? — вполголоса спросил Мурат, когда они и еще несколько вооруженных офицеров быстро двинулись по коридору в сторону солдатских казарм. В тишине гарнизонного коридора гулким эхом разносился громкий ритмичный стук тяжелых солдатских сапог — это несколько отрядов вооруженных солдат-мусульман выстроились за ними.

— Не задавайте лишних вопросов. Ответ вам может не понравиться, — усмехнулся Вахитов, склонив голову в его сторону. И тут же жестом показал нескольким вооруженным офицерам разделиться и войти в казармы сразу с нескольких входов.

Держа пистолет на изготовке, Мурат напряженно вглядывался в темноте в суровое лицо Вахитова, пытаясь понять, что к чему. Когда они вдвоем оказались у одной из дверей казармы, Ибрагим бросил на Мурата быстрый взгляд и тихо произнес:

— Приготовьтесь, придется попотеть этой ночью! — с этими словами он с шумом пнул дверь и, как по команде, со всех входов в длинное пространство, сплошь уставленное рядами солдатских коек со спящими людьми, ворвались вооруженные офицеры и солдаты-мусульмане. Целясь в спящих солдат, они молчком окружили их, и Вахитов громко произнес:

— Граждане военнослужащие двести девятнадцатого полка! Пришел приказ от комиссара Закавказского комиссариата Ноя Жордания всем армянам и русским сложить оружие! Отныне вы — гражданские лица, можете вернуться по домам. Изъять оружие! — офицеры и солдаты быстро двинулись вперед, целясь в растерянных людей, намереваясь изъять винтовки и пистолеты.

Мурат в замешательстве бросил взгляд на Вахитова и с тревогой сильнее сжал пистолет в руке, наблюдая за тем, как только что спавшие солдаты, в кальсонах и нательных рубашках, повыскакивали со своих мест. Те, кто сразу поднял руки и сдался, видя перед собой вооруженных людей, были русскими, явно не желавшими ввязываться в конфликт и получивших, наконец, возможность вернуться домой. Их несколько офицеров вывели в коридор, держа на прицеле. Но основная масса солдат были армяне, которые после секундной заминки вдруг бросились на вооруженных людей, намереваясь отнять оружие и дать отпор. В ответ на их неповиновение раздались выстрелы и первые крики раненых. В воздухе запахло порохом.

Открыв огонь, офицеры быстро принялись шарить по кроватям и углам, выхватывая припрятанное оружие, нанося удары прикладами тем, кто пытался соскочить и поднять крик. Через несколько минут в казармах началась полная свалка: жуткие крики, брань и предупреждающий свист перемежались с новыми выстрелами. Армяне пытались удержать оружие, набрасывались на нападавших, используя кулаки. Выстрелы раздавались снова и снова, от чего в душном пространстве солдатской казармы отчаянно пахло порохом и кровью, а от дыма начали слезиться глаза.

Мурат отбивался сразу от двоих армян, которые схватились за его руки, пытаясь отобрать выданный маузер. Один из них с яростью наносил удары по раненой руке, от чего дикая боль пронзала тело, и Мурат, совершенно озверев от боли, оттолкнул его и выстрелил в упор. Лицо солдата размозжило всмятку. Разбрызгивая кровь во все стороны, он рухнул на месте. В ту же секунду второй армянин, пригнув голову к шее, с разбегу набросился на Мурата, явно намереваясь сбить его с ног. Но кто-то подскочил к нему, и на секунду блеснул штык, после чего мягко с характерным звуком вошел в брюшину армянина. Мурат, стоя с маузером в руке, замер, наблюдая за тем, как штык мгновенно выскочил из тела солдата, и кровь фонтаном хлынула на смятую солдатскую постель, от чего белая простыня на глазах обагрилась темной лужей.

Вокруг звучали крики, выстрелы, падали замертво солдаты и офицеры. Кто-то, лежа на полу, судорожно корчился в конвульсиях. Кто-то в отчаянии закричал на армянском:

— К арсеналу! Нельзя им отдать оружие!

— Задержать! — закричал Вахитов, стреляя в тех, кто пытался выскочить в коридор из помещения казармы.

Но толпа обезумевших от страха армян, которые явно были основной мишенью в этой бойне, бросились во все двери, затаптывая своих же, спасаясь от вооруженных нападавших. Тут же наклонялись над теми, кого удалось сбить или прикончить, выхватывали винтовки и пистолеты и без разбору стреляли в преследовавших их офицеров и солдат, спасаясь от неминуемой гибели.

Мурат бежал со всеми по узким коридорам гарнизона, придерживая рукой где-то раздобытую винтовку, на всякий пожарный, держа на изготовке маузер перед собой. Творилось что-то звериное. Нескольким сотням армян удалось вырваться из ворот гарнизона, растерзав постовых, чьи тела были растоптаны бегущей толпой. Сами убегавшие бросились наутек по улицам города, перезаряжая винтовки и пистолеты, отстреливаясь от бежавших за ними солдат-мусульман. Нагоняя армян, они стреляли им в спины, а потом штыками уродовали и резали раненых, от чего мостовая возле гарнизона скоро покрылась кровью.

Дыхание срывалось от тяжелого бега. Холодный воздух был неспособен облегчить ходившее ходуном в груди сердце. Кучи истерзанных тел валялись по дороге. Он бежал, сам не зная куда, не понимая, зачем гарнизонное начальство допустило эту бойню.

Несколько сотен солдат-мусульман перемахнули через Ганджачай и, оказавшись на армянской территории, принялись врываться в дома, вытаскивая на улицы мужчин, расстреливая их на ходу. Насиловали армянских женщин, рубали штыками младенцев и стариков. Тут же солдаты-армяне, обезумевшие от ночного нападения, устремились на азербайджанскую территорию, вымещая злобу на мирное население. Они вытаскивали из домов мужчин и также расстреливали без разбору, желая расплаты. Хватали юных мусульманок и разрывали их одежды, насилуя и убивая. Глумились над старыми женщинами, срывая их одежды и отрезая груди. Улицы города покрылись кровью. Крики и стоны стояли над городом в разных частях. Воды Ганджачая окрасились в красный цвет…

Мурат бежал, что было сил, по узким улицам древнего города, озираясь на крики и выстрелы. Декабрьский свирепый ветер отчаянно завывал поверх низких плоских крыш, но даже он не мог заглушить крики и плач, охватившие обезумевший город. Здесь, в мусульманской части, улицы были особенно узки и извилисты. Кое-где встречался сухой крупинками снег, сбившийся ветром в углы ступеней и зазубрины меж камнями улиц. В воздухе пахло порохом и смертью.

Никогда еще так скверно не было на душе! Что-то боролось в нем яростно, выжигая сердце тяжелыми доводами «за» и «против». Офицерская присяга требовала подчиниться приказу, исполнить его четко и без раздумий. Но нападение на спавших солдат ночью не укладывалось в голове. Город, что долгое время силой военных пытался поддерживать внешний порядок, теперь теми же военными был погружен в кровавую бойню армян и азербайджанцев. Его причастность к этой бойне вызывала жар и дурноту! Сколько крови прольется этой страшной декабрьской ночью?!

От этих мыслей было скверно и душно. Он расстегнул до половины мундир, жадно хватая холодный воздух ртом, схватив горсть снега с земли и пытаясь умыть им разгоряченное лицо. Не этого он хотел! Не нападать на спящих! Не сталкивать и без того веками враждовавшие народы! Что с этим миром не так?! Как это остановить?!

Растягивая ворот гимнастерки, не замечая того, что бежит со всех ног вдоль узкой глухой почти без окон улочке, он с трудом понимал, где находится. Свернув за угол, едва не упал, запнувшись обо что-то мягкое и теплое. Едва удержав равновесие, склонился ниже над лежавшим телом. Мороз пошел по коже. На каменных ступенях лежал окровавленный старик с длинной седой бородой. В глазах потемнело. Мурат упал на колени перед ним, сжимая его плечи. Он не был уверен в том, что это был тот самый старик, что спас его, увезя в старой повозке. Но почему-то был уверен, что где-то на улицах Гянджи и его старик, его спаситель, наверняка, сейчас лежал также, истекая кровью, зарубленный шальными штыками озверевших людей. И он не смог его спасти! Голова жутко закружилась, глаза стали мокры, в груди не хватало воздуха. Едва смог найти в себе силы подняться на некрепких свинцовых ногах, оставляя лежать истерзанное тело. Цепляясь руками за стены домов, заставлял себя идти дальше, с трудом вглядываясь в двери. Не сразу понял, что искал особенную, резную зеленую дверь. Но, боясь сойти с ума, а еще больше поддаться этому безумию и начать стрелять во всех подряд, он судорожно хватался за единственную мысль, возникшую в голове: спасти хотя бы их, предупредить и спасти! Где-то совсем близко звучали выстрелы и раздавались стоны. От этого еще сильнее ухало сердце, страшно боялся не успеть спасти свояка и его новую семью. Ведь родня, какая-никакая!

Мурат лихорадочно водил глазами по дверям домов, пытаясь отыскать нужную. Как пояснил Аслан при встрече: зеленая дверь с кольцом в виде льва. Старые деревянные двери мелькали перед тревожным взглядом, и он уже отчаялся найти. Свернув на новую улочку, озираясь по сторонам, вдруг заприметил, как вдалеке в темноте что-то яростно шевелилось. Крики и вопли, глухие, надрывные, разрезали пространство, перемежаясь со звуками выстрелов и грохотом распахивающихся тяжелых дверей. Где-то голосили дети. Где-то скулила, очевидно, пристреленная собака. Мурату стало казаться, что он безвозвратно потерялся среди извилистых узких улиц. Вдруг глаза вперились в распахнутую зеленую дверь с ручкой-кольцом в виде льва. Но черная зияющая дыра распахнутого настежь дома заставила его замереть и оглядеться. В темноте глаза с трудом различали чью-то темную курчавую голову, что ползала неподалеку по грязной земле, смешанной с талым снегом и кровью, что-то надрывно нечленораздельно бормоча. В темноте, освещаемой лишь слабыми вспышками то ли залпов, то ли далеких факелов, с трудом можно было разглядеть очертания мужчины, который сжимал в руках бездыханное женское тело. Длинные вьющиеся черные волосы на безжизненной голове тяжело свисали к самой земле, облепленные грязью и кровью.

— Лейла! — стонал несчастный неестественным голосом, и Мурат не сразу понял, что это и был Аслан.

Болезненно засосало под ложечкой. Опоздал! Где-то слышались чьи-то шаги и выстрелы. На улице было небезопасно.

Мурат склонился над ним, тронув за плечо, с опаской озираясь по сторонам. Мужчина с трудом поднял глаза. Они были огромны пронзительным ужасом и тоской! В ту же секунду он положил бездыханное тело жены на промерзлую землю, со стоном вцепившись в ее совершенно бледную руку. Взгляд Мурата был прикован к большому круглому животу женщины, обтянутому окровавленными тряпками исколотого штыками платья.

На это невозможно было смотреть. Судорожно сглотнув, Мурат поднял слабо сопротивлявшееся тело Аслана и завел его в дом. Свояк был не в себе. Уже в доме он сполз на пол по стене, роняя голову в руки. Мурат, бросая на него быстрые взгляды, затащил в дом тело убитой, и сел рядом с Асланом на пол, тяжело дыша, закрыв глаза. Все происходящее сводило с ума.

— Это были армяне, — прошептал неестественным голосом Аслан спустя какое-то время, сжимая и разжимая кулаки.

— Почему не тронули вас? — спросил Мурат, переводя на него взгляд.

— Я назвал себя, думал, что, если комиссар, нас не тронут. А они… звери! — он затрясся в рыданиях, опуская голову на руки. — Меня не тронули. Поставили на колени и заставили смотреть… Дескать, смотри, ваших рук дело… Вы в комиссариате отдали приказ разоружить армян… Только причем тут комиссариат? Причем тут я? — он непонимающе поднял глаза на Мурата, продолжая трястись в рыданиях. — Она ведь должна была вот-вот родить… О, Аллах! Лучше бы ты забрал меня! — он закрыл лицо руками, тряся головой.

— Приказ пришел из Тифлиса, — проронил едва слышно Мурат, сокрушенно глядя на него. –Телеграмма от Жордания.

— От Жордания? — Аслан отнял руки от лица, недоуменно глядя на Мурата.

— Только я не понимаю, зачем? — прошептал Мурат, опуская глаза на трясущиеся от напряжения руки. — Ведь ясно же, к чему это должно было привести. В это лихое время оружие для многих единственная гарантия собственной безопасности…

— Боюсь, что все это имеет свой смысл, — тяжело прошептал Аслан, явно о чем-то догадываясь и закрывая глаза. — Похоже, грузинам вместе с Жордания это на руку. Пока армяне и азербайджанцы убивают друг друга, они добиваются своего, укрепляют свои позиции в Заккомиссариате. Подонок! Я припру его к стенке! Он ответит за эту бойню! — Аслан судорожно сжимал и разжимал кулаки, глядя в одну точку темными блестящими глазами, будучи явно не в себе.

Тем временем Мурату показалось, что что-то шевелится в темноте маленького дома. Тревожно вглядываясь в угол, он невольно взялся за ручку маузера, готовясь ко всему. Однако через секунду выдохнул облегченно и быстро поднялся на ноги.

В глубине коридора прятался за дверью трехлетний Сагид. Он огромными перепуганными глазенками смотрел на Мурата и на сидевшего понуро отца. Подхватив мальчишку на руки, Мурат махнул Аслану рукой, скрываясь в проеме ближайшей комнаты, не желая показывать мальчику тело истерзанной матери.

6.7.

Под равномерный монотонный стук надеялся уснуть. Но сна не было. Глаза жадно вглядывались в ночь сквозь грязное стекло военного вагона, пытаясь определить родные места, вспомнить приметы Закавказской дороги, той самой, по которой три с половиной года назад он отбыл на Кавказский фронт Великой войны. Теперь эта дорога к дому, что мелькала за окном, не давала ему покоя. И понимал, что ехать предстояло еще много часов, а все равно хотелось смотреть и смотреть, вспоминая знакомые места. Поезд мчался сквозь черную ночь, мимо гор Кавказа, что мелькали за грязными стеклами. Белые, покрытые снегом вершины, были едва различимы в ночи. Сердце стучало в такт железным колесам, словно помогало ритмичными рывками подталкивать огромную машину в направлении дома.

Сна не было. Разгоряченный мозг не мог остановить бесконечный поток мыслей, что роились в голове. За тонкой стенкой офицерского купе раздавались громкие голоса и смех офицеров, что упражнялись в картах. Присоединяться к ним не было желания. Хотелось в эту ночь побыть наедине с собой, привести немного мысли в порядок, причесать бушующие в груди чувства. Они направлялись из Тифлиса в Баку в составе 1-ого штаба мусульманской пехотной дивизии для формирования стрелкового полка, формировавшегося Мусульманского корпуса. Возглавлял их миссию генерал Кязим-Бек Талышинский, опытный командир пехотных войск из древнего ханского рода Кавказа.

Дорога к дому заставляла Мурата испытывать небывалое напряжение, от чего он то и дело вставал, прохаживаясь из угла в угол. Но пары его шагов хватало, чтобы преодолеть скромное расстояние узкого одноместного купе. В его стенах ему было тесно, сердце рвалось наружу, стремясь быстрее, махом преодолеть эти версты, что разделяли его от дома, от Марго. Марго! Кровь бурлила в жилах при воспоминании о ней. Сердце ходуном ходило в груди от мысли, что уже через пару дней он сможет прижать к себе ее точеное мягкое тело! Он с усилием подавлял в себе желание вырваться в коридор, чтобы стать на подножке вагона и ощутить кожей лица холодный воздух с гор, втянуть ноздрями запах горного снега, а может, отсюда уже и вкус моря можно ощутить?

Марго! Ее голос то и дело возникал в разгоряченной голове, сам собой, из ниоткуда, рождая невиданную бурю чувств. Как же он соскучился! Кажется, если возникнет хоть какая-то непредвиденная остановка в пути, он просто сойдет с ума! Пытаясь взять себя в руки, обхватывал себя за плечи и вглядывался в черную ночь за окном. Нет, только не в коридор. Не хотелось ни с кем встречаться и говорить. А там постоянно кто-то бродил, и слышались голоса. Под мерный стук колес хотелось помолчать и подумать.

А дум было много. Даже слишком. Вспоминал, как после бойни в Елисаветполе он явился в гарнизон, шатаясь, с окровавленными руками и перепачканном в крови мундире, потому что всю ночь помогал Аслану рыть могилу, чтобы похоронить убитую жену. Везти по городу не рискнули, решили закопать на заднем дворе. Все равно, сказал, Аслан, больше ему здесь не зачем было оставаться. Оказавшись в гарнизоне, где полы и стены были заляпаны кровью, где стоял удушливый запах мертвечины и пороха, его стошнило прямо в коридоре. Он практически взбежал в свою комнату и заперся изнутри, отмывая ледяной водой из латунного таза руки и лицо с запекшейся кровью. Мелкая противная дрожь пробирала его насквозь. Мозг болезненно прокручивал все, что произошло, не в состоянии дать объяснений. Уснуть он так и не смог. Перед глазами стояли размозженные головы солдат-армян, изнасилованные женщины, что встречались ему на пути, перебитые младенцы, исколотая штыками беременная Лейла. Почему эта бойня повергла его в такой ужас? Разве он не видел подобных зверств, отбивая Саракамыш? Но то была война. И атаковали они неприятеля, турков. А здесь… Кажется, от этого можно было сойти с ума. Шоркал и шоркал ледяными трясущимися пальцами кожу на руках, желая смыть сгустки чьей-то крови с собственной кожи.

Наутро воспаленный мозг погнал его прочь из комнаты, едва только часы показали семь утра. Пытаясь на ходу оттереть оставшиеся пятна крови на мундире, он быстро пересек здание и остановился возле кабинета начальника гарнизона Гусаковского. Его обуревали вопросы, которые не давали покоя. Однако генерала не было на месте. Адъютант доложил, что он будет позднее. Голова его горела, когда он выскочил наружу, на улицу, пытаясь прийти в себя. Зачерпнув охапку выпавшего за ночь снега, судорожно протирал им лицо. Тут же мимо сновали интенданты, складывая во дворе трупы после ночной бойни. А когда приехал генерал, Мурат не смог совладать с собой.

Сейчас было отчаянно стыдно за свою несдержанность. Но тогда он бросился за ним, едва начальник гарнизона прошел через ворота. «Разрешите обратиться?» «Ну-с?» «Зачем вы допустили это?»

Вот так, без обиняков, начал с обвинений, забыв про офицерскую субординацию, воспаленными глазами глядя на генерала. Тот остановился, резко развернулся на месте в своих черных генеральских сапогах и недовольно бросил:

— О чем вы, офицер?

— Я о вчерашней бойне. Зачем вы допустили разоружение спящих людей?

— Послушайте, — начал генерал, нетерпеливо закладывая руки за спину, от чего петли под пуговицами на его генеральской шинели несколько натянулись, — приказ был разоружить. Те, кто сдали оружие добровольно, отправлены по домам. Для них война окончена. Кто не пожелал подчиниться приказу, заслужил наказание. Вам ли не знать, господин офицер, что приказы в армии выполняются беспрекословно.

— Да, но… — начал было он, но голос его сорвался от сухости в горле и разрывающих сознание дум. Переводя дыхание, пытался собраться с мыслями в то время, как генерал с ног до головы оглядел его и снисходительно усмехнулся.

— Если вас не устраивают приказы Заккомиссариата, отправляйтесь туда, разберитесь. Быть может, к вам прислушаются, — он понимал, что это было сказано в насмешку и с упреком, но разгоряченный ум его тогда вцепился в эту идею, и Мурат, к собственному изумлению, произнес:

— Так точно, господин начальник гарнизона. Есть отправиться в Заккомиссариат. Разрешите отбыть немедля?

Генерал вспыхнул, недовольно глядя на Мурата несколько секунд, а затем бросил, отворачиваясь и направляясь в гарнизон:

— Разрешаю. Перед отбытием зайдите ко мне за распоряжениями.

Устных распоряжений дано не было, но генерал вручил ему запечатанный конверт, велев вручить его непосредственно генералу Шихлинскому. При этом Гусаковский похлопал Мурата по плечу, довольно снисходительно, и напоследок произнес:

— Старайтесь не ввязываться в политику, подполковник. Это не ваш конек.

Что он имел в виду, Мурат не понял, но осадок почему-то остался. Помнил еще, что, когда столкнулся в коридоре с Вахитовым, тот дружески ему улыбнулся, протягивая руку для приветствия. А Мурата передернуло, словно его ударило током от того, что почувствовал себя сопричастным этому цеху палачей.

А потом, спустя пару дней, он отбыл из Елисаветполя в Тифлис вместе с Асланом и его сыном, гонимый желанием уехать прочь из города, где все еще ощущал страшное дыхание смерти, желая придать огласке то, что произошло в Елисаветполе по приказу командования гарнизона. И тоскливо ныло в груди при мысли, что еще дальше уезжает от дома, от сынишки и Марго.

Марго!..

Нет такой силы, что остановит его на пути к ней! Сердце ходило ходуном. Снова поднялся и сделал пару шагов до дверей купе и обратно. Упершись о стол, тяжелым темным взглядом снова уставился в окно. Мгла стояла непроглядная. А сна не было.

Снова вспоминал встречу с Али-Ага Шихлинским. Он ждал ее с того самого дня, как узнал, что именно Али-Ага был назначен командующим Мусульманского корпуса. Почему-то душераздирающие мысли, что рвали его разгоряченный ум, требовали встречи с генералом. Он помнил его рассудительность и умение все объяснить. Вот и сейчас он ждал, что генерал сможет найти правильные слова, расставит верные акценты, точно так, как он умудрялся расставить артиллерийские узлы на позициях при обороне Порт-Артура. Да, сам Мурат не был силен в политике, и допускал, что мог не понимать смысла поставленных приказов, приведших к бойне в Елисаветполе. А потому нуждался в правильных словах, чтобы укрепить собственную веру в правильности своих решений.

Сразу по прибытии в Тифлис он отправился в гарнизон. Он застал генерала за смотром вверенных ему сил. Мурат был свидетелем того, как генерал, высокий, подтянутый, с густыми черными, слегка посеребренными сединой усами, держа руки за спиной, двигался вдоль выстроенных солдат, правда, заметно тяжелее, чем прежде. Мурату знакома была эта картина, сам наблюдал ее не раз: новобранцы толком не могли держать винтовки и без конца переминались с ноги на ногу, не обученные маршу и элементарной дисциплине. А потом, на совещании офицеров гарнизона, генерал сказал:

— Это не армия, а кучка отбросов, которые страшны тем, что вооружены.

Мурат был совершенно с этим согласен, как и с тем, что их срочно нужно было обучать. И, наконец, когда офицеры разошлись, генерал попросил его остаться. Мурат подошел ближе к генералу обменяться приветствием и был приятно удивлен тем, что Али-Ага узнал его и, вполне дружески похлопав по плечу, произнес:

— Рад видеть вас здесь, подполковник Кадашев-Ашаев. Надеюсь, на этот раз судьба свела нас вместе действительно ради большой цели. Наша земля заслуживает мира и процветания.

Тогда Мурат несколько озадаченно посмотрел на генерала, раздираемый желанием тут же рассказать о событиях в Елисаветполе. Но сдержался и, протягивая конверт от Гусаковского, неуверенно спросил:

— Думаете, нам удастся вернуть в эти земли процветание и мир?

Али-Ага Шихлинский улыбнулся одними только глазами, принимая конверт и медленно вскрывая его ножом для бумаги. Потом он несколько секунд читал посланное письмо, пару раз поднимая глаза на Мурата, а затем, когда, очевидно, письмо было прочитано, также медленно сложил его и, бросив лист бумаги на стол, отошел к окну, заложив руки за спину.

— Знаете, что в этом письме? — спросил он, стоя спиной к подполковнику.

Мурат стоял в замешательстве, переводя взгляд с письма на генерала.

— Нет, ваше сиятельство.

— Сиятельство? — Шихлинский усмехнулся, слегка оборачиваясь. — Нет больше сиятельств. Революция смела все и многое изменила. Теперь мы с вами военные бывшей армии. И кажется, оба еще верны присяге стране, которой уже нет.

Ком тогда подкатил к горлу. Мурат стоял, чувствуя, как душат его бесконечные вопросы, и смотрел на генерала. Шихлинский полностью обернулся к нему, все также держа руки за спиной, и произнес:

— Генерал Гусаковский считает вас опасным и неустойчивым в политическом смысле. И предупреждает меня о том, что вы из-за своей горячности можете наломать дров и помешать работе Заккомиссариата. Чем же вы так не угодили генералу?

Мурат глубоко вздохнул, снова бросив взгляд на письмо. Так вот о каких распоряжениях вел речь начальник гарнизона? Решил отослать его подальше и расправиться с ним чужими руками?

— Разрешите доложить о случившемся, генерал?

Шихлинский кивнул, прислонившись к подоконнику, скрестив руки на груди и в упор глядя на Мурата. Сейчас он невольно вспоминал, как робел под этим взглядом, рассказывая о произошедшей бойне в Елисаветполе, и впервые в жизни так ощутимо почувствовал недостаток собственного красноречия. Генерал мрачнел от его слов, но молчал. Когда Мурат закончил словами об убитой беременной жене своего друга, заколотой армянскими штыками в живот, Али-Ага коротким движением провел рукой по лицу и отвернулся к окну.

— Я считаю, что это было сделано намеренно, чтобы спровоцировать резню между веками враждовавшими народами. И если это действительно был приказ от Заккомиссариата, то я задаюсь вопросом, чьи же интересы он преследует?

Когда генерал, наконец, обернулся, Мурата поразило его лицо. Оно было темно и строго, а взгляд его темных глаз был особенно прям. Генерал приблизился к нему и тронул за плечо, голос его был тих, когда он сказал:

— Это ужасная трагедия. И боюсь, что она не раз еще повторится, учитывая новые условия. Здесь, в Тифлисе, различные группировки грызутся за власть на Кавказе. Видит бог, я не хотел ввязываться в это. Мечтал уйти в отставку, отправиться со своей Нигяр куда-нибудь в тихое местечко, заняться поэзией и наслаждаться семейной жизнью. Но судьба распорядилась иначе. Политика — грязное дело, подполковник. Еще вчера мы били турок, защищая наши рубежи, а сейчас Закомиссариат ведет с ними переговоры, желая заручиться их поддержкой, чтобы двинуться на Баку. Мы с вами, подполковник, вынуждены принять чью-то сторону. Знаю, чего вы хотите. Чтобы вернулся прежний мир, в котором мы были молоды, горячи, полны сил, а правила игры были понятны и выполнимы. К сожалению, это невозможно. Но и остаться в стороне, подполковник, мы тоже не можем. Когда терзают нашу землю и рвут ее на части, мы не имеем права отойти от дел. Иначе, сами понимаете, новый мир достанется подлецам и живодерам.

Тогда Мурат что-то пытался возразить, говорил о чести офицера, о необходимости провести расследование этого случая и много еще чего. Кровь бешено пульсировала в его висках, а перед глазами снова и снова стояла окровавленная зарезанная беременная Лейла. Шихлинский не перебивал его, лишь по-отечески пару раз сильнее сжал его широкое могучее плечо. А потом спокойно произнес:

— Все так, мой боевой друг. И нам придется приложить много сил для того, чтобы победили порядок и справедливость. Возможно, что плоды наших усилий увидим не мы, а уже наши дети и внуки. Но мы с вами, Мурат Павлович, как те землекопы, без которых невозможно построить дворец, ибо с их труда начинается фундамент. От нас с вами зависит, когда придет мир на эту землю.

Нельзя сказать, что разговор с генералом вселил в его душу покой и порядок. Но Мурат был рад остаться в Тифлисе, перейдя в распоряжение Али-Ага, а не возвращаться в Елисаветполь. Под командованием генерала Шихлинского он снова занялся формированием мусульманских частей, обучая новобранцев стрельбе и правилам боя, всеми силами отгоняя от себя мучившие его мысли. В начале февраля Шихлинский заявил о необходимости направить офицеров в Баку, чтобы привлечь на свою сторону желавших присоединиться к Мусульманскому корпусу, а Мурату предложил возглавить один из четырех полков, сказав при этом:

— Вы горячи и преданы, думаю, эта миссия вам по плечу. Отправляйтесь в родные земли и весь свой пыл употребите на формирование народной армии Азербайджана. Что может быть благородней этой цели?

«Что может быть благородней этой цели?» — снова и снова повторял про себя Мурат, вглядываясь в черноту восточной ночи. Как будто за этими словами он и отправился в Тифлис, как будто ради них он и искал встречи с генералом. Сейчас, когда его земля изнывала от бесконечной борьбы между разными политическими силами, каждая из которых желала расправы над оппонентами, готовясь утопить в крови всех, кто стоял на их пути, будь то русские, армяне или азербайджанцы, только армия могла обеспечить порядок. Конечно, размышлял Мурат, армия часто является всего лишь оружием в руках политиков. Это он четко понял и в ходе Великой войны, и в ходе Елисаветпольской бойни. Но народная армия Азербайджана, куда войдут все те, кто жил и рос на этой земле, должна стать гарантом мира и порядка. Он знал множество армян и местных азербайджанцев, что жили на землях Бакинской губернии, и в пригородах Эревана, где он много лет служил. И много было среди них русских, оказавшихся здесь в силу разных обстоятельств, и считали эту землю родным домом. И ведь жили же мирно столько лет! Что там обещают большевики, засевшие в Баку? Равенство и справедливость? Как же! Аслан говорит, что не больно-то их поддерживают, что, обещая равенство, они грабят окрестные виллы местных промышленников. Это равенство? Чушь! Кто пойдет за это сражаться? Надо дать людям мир и возможность жить без страха! Вот зачем нужна народная армия! Вот ради чего он остался жив после страшных боев и отступления Кавказской армии! Наверное, у Господа свои планы на него…

Вагон с силой качнулся, и оглушительно заскрежетали колеса противным металлическим звуком, от чего мурашки поползли по спине. Мурат отнял голову от стола. Ну, надо же уснул, сам не заметил. Пытаясь понять, что произошло, несколько секунд напряженно вглядывался в черный квадрат окна. Электрическая лампа горела тускло, бесконечно мерцая. А потом и вовсе погасла, когда состав окончательно встал. За окном стали видны вагоны и какие-то блики. Мурат не сразу догадался, что это были фонари. Распахнув дверь вагона, выглянул в коридор. Несколько офицеров толпились у двери, выглядывая наружу. Кто-то тут же в коридоре открывал окна, пытаясь что-то разглядеть, от этого в вагоне быстро похолодало, и теплый пар белыми клубами стал выходить из ртов, приглушенно говоривших одно и то же: «Шамхор… Господи, помилуй… Шамхор».

Пройдя вдоль коридора, Мурат остановился возле толпившихся офицеров. Сквозь боковое окно были видны силуэты нескольких вагонов с раскрытыми окнами и выломанными дверьми. Здесь же на снегу валялись какие-то вещи и… окоченевшие трупы.

— Есть живые? — раздался громче всех голос Кязим-Бека.

Мурат невольно обернулся на звуки его голоса. Генерал, солидного возраста немолодой коренастый невысокий мужчина, туго обтянутый форменным мундиром пехотных войск, стоял позади всех в проеме коридора, заложив правую руку за мундир.

— Нет, ваше сиятельство, — скороговоркой отозвался один из офицеров, держа высоко над собой керосиновый фонарь, стоя у самого выхода.

— Надо порыскать по вагонам. Вдруг, кто живой? — неуверенно предложил кто-то.

— Вряд ли. Кто был жив, скорее всего, ушли, либо их подобрали встречные поезда, — отозвался другой.

— Надо бы ехать… А то банды и на нас могут напасть, — опасливо добавил еще один.

Поезд тронулся, оставляя за собой окоченевшие трупы раздетых и ограбленных местными бандами сотен русских солдат, разоруженных и брошенных здесь умирать. Большая часть офицеров разошлась по вагону. Но некоторые, как Мурат, продолжали стоять у раскрытой вагонной двери на узкой площадке, сняв фуражки и провожая глазами обмороженные трупы.

— Надо будет на обратном пути похоронить их по-человечески, — тихо произнес невысокий средних лет офицер Морозов с рыжеватыми усами, понуро проведя рукой по волосам.

— Да, пожалуй. Стоит только запастись лопатами в Баку, — отозвался Мурат согласно.

— Да, и гвоздями, чтобы хоть из вагонных досок крестов наколотить, — Морозов подался вперед, ухватившись за вагонную дверцу, и с шумом сдвинул ее, закрывая вагон. — Что делается!.. Матерь божья, спаси нас, грешных, — приглушенно пробормотал он, крестясь, проходя мимо.

Мурат еще долго стоял один, вглядываясь до последнего из крошечного тамбурного окна в сошедшие с путей искореженные вагоны, что стали последним пристанищем для измотанных войной солдат, так и не вернувшихся домой. Большую часть из них уже никто не опознает, и лежать им в этой земле в общей безымянной могиле. Наверняка, среди них было много храбрецов, доблестных воинов. Может, даже кто-то из них воевал с ним бок о бок под Сарыкамышем или Эрзерумом, защищая интересы России. Как, наверное, они радовались тому, что остались живы и смогли уцелеть в этой проклятой войне, с какими надеждами возвращались домой! А сгинули здесь, ограбленные, раздетые донага, брошенные умирать посреди бушующих ветров среди гор Кавказа…

++++++

На последнем перегоне до Баку, когда вдали на сером небе стали видны трапециевидные нефтяные вышки Биби-Эйбат, Мурат уже не мог усидеть в своем купе, а стоял в коридоре, поближе к выходу, жадно вглядываясь в линию моря и бесконечные пирсы, и пристани. Еще накануне он обратился к генералу Талышинскому с просьбой дать ему встретиться с женой и сыном, заверив, что явится в штаб дивизии с самого утра. Кязим-Бек лишь добродушно улыбнулся, похлопав его по плечу в знак согласия. И теперь этот медленный ход состава вызывал нараставшую досаду и нетерпение. Он с трудом сдерживал себя, вглядываясь в окно вагона, пытаясь сохранить невозмутимый вид. Но сердце не умещалось в груди при мысли о доме!

Приближаясь, он не замечал особых изменений. Также дымили вышки Черного города. Также разными голосами отзывались грузовые суда, увозя нефть. Также на вокзальной площади суетились казалахи и фаэтоны, кое-где сновали грузовики, оставляя за собой черные сгустки дыма. Также протяжно и громко вырывались пары из приближавшихся поездов. И только он возвращался другим, уставшим от войны, постаревшим и израненным. Были определенные страхи. Что дома? Как отец? Как встретит его малютка-сын? Узнает ли? Как жила эти годы без него она?

Когда спустился с подножки на родную землю, то показалось, что она ходит ходуном то ли от долгого пути, то ли от волнения в ногах. А воздух! Он снова и снова жадно вдыхал его ноздрями, наполняя до краев грудину, чувствуя пьянящий вкус соли на губах и ощущая прохладный воздух февральского Баку.

— От имени Бакинского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов всех офицеров штаба прибывшего Мусульманского корпуса взять под арест!

Щелкнули затворы, и сразу несколько сотен человек в форме направили на них винтовки, оттесняя к запертым вагонам поезда.

— Сдать оружие! — скомандовал кто-то.

— Что происходит? — возмутился было генерал Талышинский. — Я требую ваше начальство.

— Приказ Степана Шаумяна! В ваших интересах, генерал, не оказывать сопротивления.

6.8.

Дышать было нечем. Страшная вонь от грязных тел и толчка, кажется, была густой, осязаемой. Воздух был сперт. А тело пробирала противная дрожь от сырости и холода камеры. Низкие потолки, полки нар в два ряда, убогий прямоугольник узкого окна с тяжелой массивной решеткой, зияющая чернотой и вонью окружность отхожего ведра, и три десятка мужских тел, понуро сидевших впритык друг к другу или лежавших вдоль стен — эта картина слилась в один сплошной день, стерев совершенно чувство времени. В камере было темно и сыро, и холодно до костей. Кто-то сильно кашлял, бухая и мешая спать. Кто-то молился, раскачиваясь из стороны в сторону. Кто-то тихо переговаривался. Кто-то зло ругался, но приглушенно, в себя.

Он знал это место. Это была Баиловская тюрьма в южной стороне от Баку, переоборудованная из бывших казарм Каспийской флотилии. Место мрачное, с несколькими корпусами, один из которых предназначался для смертников. Сколько они тут уже находились? Кажется, неделю, а может, и того и больше. После ареста штаба пехотной дивизии прямо на вокзале Баку их разоружили и под конвоем отправили сюда. Никакие требования объяснить причину задержания не обсуждались. Угрожая расстрелом, заключили в камеры по несколько десятков человек, пренебрегая всеми нормами правосудия и гигиены. Мундиры, шинели и погоны были отняты, и теперь между ними — в серых потных рубахах с обросшими понурыми лицами — практически нельзя было узнать прежних офицеров. Они больше напоминали голодных оборванцев, обвиняемых неизвестно в чем, согнанных в камеры в ожидании Судного дня.

Тяжелая низкая дверь, обитая железом, щелкнула. В камере началось волнение, несмотря на поздний ночной час. Узники зашевелились, поднимая заросшие грязные головы на звук скрежета металлических петель. Дверь с грохотом открылась. В проеме тускло освещаемого коридора показался человек в военной форме без погон и в высоких черных сапогах. За ним стояли еще двое с винтовками на изготовке. Первый, не входя, не глядя на заключенных — много чести — быстро прочитал по списку:

— Агбашев, Амруллов, Гасыров, Мехманов, Насимов, Нариманов, Топчибашев, Кямал-Ага, Рузи-оглы — на выход!

— Куда? Куда? — прошелся встревоженный шепот. Несколько человек, из тех, кого назвали, поднялись, на ходу пожимая руки боевым товарищам, прощаясь не то перед смертью, не то перед освобождением.

— Мы требуем ответа за ваше самоуправство! В чем нас обвиняют? — произнес Мурат на правах старшего офицера, поднимаясь со своей полки.

С этими словами военный дал знак, и в ту же секунду один из конвойных быстро вошел в камеру и прикладом ударил Мурата в челюсть. Кровь хлынула из разбитой губы, Мурат с силой сжал кулаки, чувствуя, как несколько рук вцепились в него и потянули сесть на нары.

— Молчать! — гаркнул конвойный в самое лицо и презрительно оглядел сидевших узников.

Тем временем военный со списком отступил в сторону, командуя на ходу:

— Руки за спину! Соблюдать строй!

Дверь с грохотом захлопнулась, зазвучал звук запирающегося засова. Снова в камере стало темно. Но на этот раз оставшиеся вскочили со своих мест, и кто-то расселся кружком, вопросительно глядя друг на друга и выдвигая разные предположения, а кто-то прижался ухом к двери, пытаясь хоть что-то расслышать из того, что происходило в коридоре.

— Забрали-то одних татар, мусульмане все до одного.

— Как пить дать, на расстрел повели. Все знают, что здесь не обошлось без дашнаков. А они ненавидят азербайджанцев и мусульман.

— Матерь божья. Спаси и помилуй, — пробормотал, крестясь, Морозов, ежась в грязную потную рубаху.