Бесплатный фрагмент - Время Сварога

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Середина лета по Кологоду на Купалу было нежарким. Всю первую половину шли дожди, но уже после того, как выпал снег. Старожилы не могли припомнить такого: когда на зеленые ветви пали густые хлопья, и деревья стояли так целый день, охваченные белым огнем, искрящимся на солнце. Каждый боялся за свой урожай. Посевы могли сгнить на корню. Молились и старым богам и новым — всем, каким только было можно. Наконец боги услышали людей. Небо просветлело, сначала робко, едва пропуская неокрепшие солнечные лучи; затем пелена спала, и природа ожила. Сразу загомонили проснувшиеся птицы, в лесах появился зверь. Но пришла другая беда. Война. Некогда огромная империя — простиравшаяся от океана до океана — с непобедимой Ордой приходила в упадок. Всякий улус утаивал десятину. Удельные властители, опьянев от безнаказанности, правдами и неправдами подпитывались кровью соседей. Сильный давил слабого. Брат шел на брата. Заветы предков ушли в небытие. Ложь и смерть воцарились на земле. Дети Рода стали врагами друг другу.

Длинный торговый обоз медленно двигался по Московии в сторону Литвы. Дороги подсыхали — тяжелые возы, груженные товаром, застревали все реже. Степные просторы с высоким пронзительным небом плавно сменились лесами и болотами. Гнус с нетерпимым постоянством досаждал путникам, заставляя их замазывать лица и открытые участки тела вонючей жижей, приготовленной из трав. Пестрая восточная одежда давно пропиталась пылью и грязью. Люди устали.

Едва на реках сошел лед, купцы отправились в дальний путь на север. Сначала поднимались на ладьях от Хазарского моря вверх по Итилю до Оленьего Города. Там, отделившись от основного каравана, который продолжил путь до Великих Городов, повернули на запад. Некоторое время оставались во Владимире, решая свои торговые дела. Затем двинулись дальше: где — посуху, а где — по воде, пересекая многочисленные большие и малые реки.

Последние годы ходить в Залескую Орду стало опасно. Бесконечные междоусобные войны породили огромное количество лихих воев и разбойничьих шаек; они бродили кругами и, как голодные псы, старались отгрызть у крупного уставшего зверя кусок пожирнее. Но нападать не решались: большой хорошо вооруженный отряд сопровождения отпугивал их. Заботу об охране купцов брали на себя местные князья — торговля всегда приносила им значительный доход в казну — поэтому, какие бы ветры перемен не проносились над Русью, купцы шли и шли к самым отдаленным поселениям, осваивая новые земли. Ордынские казаки с пиками наперевес сновали туда — сюда. Разведчики проверяли дорогу, остерегаясь засады. Повсюду звучали резкие военные команды на тюркском, они перекликались с гортанной арабской и певучей славянской речью. Купцы и охрана свободно общались друг с другом, переходя с одного языка на другой.

— Послушай, Вохма, скоро будет монастырь, там и передохнем!

Средних лет мужчина с бородкой клином и в рясе схимника шел рядом с широким в плечах молодцем. Тот выглядел обычным путником, если бы не прямая, как струна, спина и высоко поднятая голова. Цепкий взгляд зеленых глаз украдкой подмечал каждую мелочь, встретившуюся на пути, с той легкой непринужденность, которую можно приобрести только годами усиленных тренировок. На прокопченном под южным солнцем лице выделялись длинные выгоревшие до белизны усы да жесткая бородка, которая отросла совсем недавно. По всей вероятности, раньше он тщательно заботился о своей внешности: брил голову и бороду, как требовала того войсковая мода, но теперь, оторванный от своих обязанностей нежданным путешествием, перестал следить за собой. Голова покрылась соломенным ежиком, выделяя толстую косу, которая скользила змеей от затылка к поясу. В косу были вплетены разноцветные ленты и бусины, как украшение и как вольность, позволительная только опытным воинам. Большая деревянная серьга в правом ухе, испещренная угловатой резьбой, дополняла этот странный образ.

— Что ж, Олекса, я гляжу, замаялся ты, не привык к долгим переходам. Зачем только княжич отправил тебя из Орды с вестью к отцу?

Уже давно молодец, с именем Вохма, подтрунивал над монахом, как старший над младшим, хотя годами был явно моложе.

— Вот тебя никто не спрашивал! — огрызался тот. — Отправили служить мне охраной, значит, исполняй безропотно!

— А я не ропщу. Вдруг упадешь без сил, придется тебя тащить на себе. А мне этого совсем не хочется. Если мой конь шарахается от тебя, а он у меня скотина умная, значит, плохой ты человек, хоть и крещеный!

Конь, о котором говорил Вохма, шел рядом в поводе. Карачур — так его звали. Вороной красавец был чрезвычайно вынослив и крепок. Однажды, в одном караван-сарае, подвыпивший бай предложил за него три аула. Но для ордынца конь не имел цены, как не имеет цены верный друг.

Он достался ему жеребенком. Вохма помнил старого, немого от рождения табунщика, со слезливыми красными глазами и шрамом во все лицо, который уверенно выбрал его, единственного из молодняка. Старый и добрый табунщик. Он ведал: что значит верный друг для настоящего воина. И конь никогда не подводил. Он, казалось, читал его мысли, а всякого рода незнакомцев кусал и бил копытом. Поэтому его обходили стороной и прозывали дьявольским отродьем.

Вся нехитрая поклажа путников была приторочена к седлу. Среди вещей угадывалась сабля, замотанная в циновку, но спрятана она была таким образом, что в любой момент, при необходимости, оказывалась в руках владельца. Это был подарок персидского султана. Выполненный по специальному заказу клинок — из прочной дамасской стали — при умелом соприкосновении с другими мечами, выкованными обычным способом, перерубал их напрочь. Выверенный по весу и по руке, он служил прекрасным оружием и не раз вызволял Вохму из смертельной передряги.

— Не тебе язычнику судить, какой я человек! — возражал Олекса. — Если твой конь не возлюбил меня, значит, он — глупое животное, не различающее, где — добрый христианин, а где — поганая людина!

— Да хватит тебе ругаться. Я такой же христианин, как и ты. Просто и своих древних богов не забываю. Вот, даже крест имею.

Вохма отвернул ворот кожаной рубахи и показал маленький нательный крестик; при этом он обнажил шею, на которой темным пауком проступал круглый солнечный знак.

— Вот они бесовские отметины, — ткнул пальцем в рисунок Олекса. — Какой ты христианин с такими погаными перуновыми печатями? Да и имя у тебя соответствующее.

— Это мое родовое имя, а при крещении Борисом нарекли!

Говоря так, Вохма припомнил еще парочку имен — прозвищ, которыми его называли в разных частях империи на разных языках. Сабит — еще одно имя на тюркском — означало «непоколебимый». Получил он его в Орде, в одном из походов, после того, как сдержал атаку восставших бродников малым числом, до прихода основных сил. Другими — он пользовался редко, и они постепенно стирались из памяти. Порой трудно было представить, что все имена принадлежали одному человеку. Зачастую случалось так, что имена начинали жить своей собственной жизнью; и связать их, потом, с одной и той же личностью было не просто, а через одно — два поколения и вовсе невозможно. Так скупа людская память и скоротечна жизнь.

— Когда это тебя крестить успели? — спрашивал Олекса, недоверчиво поглядывая на Вохму. — Ты — в Орде постоянно. А вы там — все язычники.

— Сразу видно, далекий ты от правды человек. Жил себе на околотке и света божьего не видел. Я — в Орде с десяти лет. Отроком забрали вместе с Иваном, сыном князя Михайлы Тверского. Дань кровью называется. И если ты не ведаешь, то служу я десятником у княжича, — всем воинским наукам обучен, в походах дальних бывал, даже до Великой Стены хаживал. И крестили меня в детстве. А ты, червь книжный, про то не ведаешь по глупости своей церковной. И если бы не его поручение, болтался бы ты под хвостом моего коня, привязанным за шею!

Видно было, что Вохма специально подначивал Олексу и, зная свою силу, мог насмехаться над тщедушным схимником. Монах даже не пытался приструнить наглеца. За долгие месяцы пути он научился понимать своего телохранителя, понимал, что тому скучно в дороге и цепляется он беззлобно, исключительно для того, чтобы занять чем-то свою деятельную натуру.

— Вы, казаки — ордынцы, только и можете убивать и мучить простых людей. Вам придать смерти человека, ровно рукавицу скинуть, — продолжал Олекса.

— Ты слишком скор в суждениях, монах. Мы, разве аланы какие? Мы не шьем попону для коней из человеческой кожи.

Упоминая об аланах, Вохма имел в виду луговых славян. Слухи об их жестокости давно покинули пределы империи. Тех, кто умирал от старости, они считали глупцами и бездельниками. Славен у них был тот, кого убивали на войне. В плен они не брали, а отрезали голову поверженному неприятелю, сдирали с него кожу и покрывали ею своих коней. Поклонялись они только богу войны: вонзали меч в землю и молились ему, как покровителю тех мест, где довелось сражаться. Жены и дети у них были общими. Воспитанием детей занималось все племя. От такого количества связей рождалось многочисленное потомство, сильное и красивое. Прекрасные наездники и бесстрашные воины; они с легкостью покоряли врагов от Меотийского моря и Кемерийского горла до Мидийского царства, и дальше — до Черной земли. Поговаривали, что там они основали царскую династию.

— Наш господь Христос заповедовал не убивать. Жизнь человеческая — самая великая ценность на земле! — говорил монах, старательно обходя рытвины на дороге.

— Да чего в ней ценного-то? Трусливое животное твой человек, — не унимался Вохма, — каждый хорохорится друг перед другом, а стоит хорошенько прижать — жижа и вонь останется!

Ордынец, довольный собой, ударил по голенищу сапога плетью, зажатой в правой руке, и притопнул ногой, крепко впечатывая каблук в землю.

— Через нее бог желает достучаться до бессмертных душ людских, — продолжал поучать Олекса. — Жизнь коротка, и нужно ею распорядиться с толком: приблизиться к богу, служить ему. И будет тебе царствие небесное!

— Где оно царствие твое? Видел я разные царства. Везде все одно: богатые жируют, а бедные дохнут от голода. И в царстве Иерусалимском одно, хотя святым местом прозывают.

— Ты и там бывал? — монах, удивленный, не без зависти посмотрел на спутника.

— Да, бывал с посольством ханским, в столице Царь — Городе. Года уж два как назад.

— И гроб господний видел? — глаза схимника заблестели.

— А то, конечно! — сказал Вохма равнодушно, как само собой разумеющееся.

Монах замолчал. Было видно, как эмоции переполняют его. Едва справившись с волнением, он продолжил:

— Глупый ты человек. Тебе такое счастье выпало. Я бы всю жизнь отдал, чтобы хоть раз прикоснуться к могиле господа нашего!

Олекса перекрестился.

— Хм. Недорого же ты ценишь свою жизнь. Что до меня, то кусок надгробья столько не стоит. Да и ничего там особенного нет: камень и все, — покосился на него молодец.

— Ты скоморох с крестом на шее. Тебе никогда не понять чувств истинно верующего. Душа твоя блуждает во тьме в поисках света! — Олекса негодовал.

Ему поначалу нравился разговор. Вести божественные беседы, хоть бы и с таким далеким от теологии человеком, как Вохма, было приятно. Но всегда бесшабашная язвительность того и явное неуважение к личности верующего христианина рождало в нем противоположное смирению чувство, которое он всячески гнал от себя, стараясь не поддаваться на искушение послужить бесам.

— А твоя не блуждает? Уже все нашла? — казак усмехнулся. — Да ты так же далек от истины, как мой конь от твоих бредней. Можешь рассказать о душе? Или, по-твоему, душа — это ярлык на небесное царство? И ты так боишься туда не попасть, что готов быстрее, пока не нагрешил, променять свою жизнь на кусок гранитной плиты?

— Душа — это частица божественного света. Она испорчена. Жизнь мне дана исправить ее. Но когда я умру, моя душа сольется с этим светом, и я попаду в рай. Здесь, на этой земле, я должен страдать, ибо даны два пути познания всевышнего: через любовь и через страдания.

— Так познай через любовь, зачем страдать? Найди себе бабу и люби ее хоть целые сутки напролет!

— Дурак ты, Вохма! Не о плотской любви я говорю, о духовной!

— И что это за любовь такая? Как про нее узнать?

— Через молитву, только через нее. Молитва очистит душу от мирской грязи, и господь одарит ее своей благодатью, принимая к себе!

Олекса вновь перекрестился, закатил глаза к небу, словно уже сейчас был готов к разговору с богом.

— И много ты вымолил у своего Христа? — спросил Вохма.

— Нет. Но не все сразу. Наверное, я еще не достоин.

— Может быть, ты неправильно молишься?

Монах задумался, затем тихо вымолвил:

— Дело не в словах, а в желании. Может быть, мое желание столь мало, и бог меня не слышит!

Так, болтая со своим спутником, Вохма уже давно приметил некого мужичка, который прибился к обозу недавно и теперь, старательно скрывая свой интерес, наблюдал за ними. Мужик как мужик, ничего особенного, но что-то в нем настораживало. Он словно постоянно ожидал чего-то, был напряжен, суетлив, хотя нарочито демонстрировал сдержанность. Хочешь, не хочешь, а проверить было нужно.

— Кто такой? — грозно спросил Вохма, после того, как прервал разговор с монахом, вскочил на коня и подъехал к мужичку со спины.

Тот от неожиданности вздрогнул, но поворачиваться и отвечать не торопился.

— Эй, оглох?

Ордынец, наклонившись вперед, ткнул его плетью в плечо. Тот обернулся и зло глянул снизу.

— А ты кто, чтобы я тебе отвечал?

Вохма, в молчании, со скучающим равнодушием, обвел мужика взглядом, затем размахнулся и ударил его плетью по лицу.

— А-а-х! — завыл тот, зажимая окровавленную щеку рукой. — За что?

— За глупость!

Казак спрыгнул на землю, пинком в живот согнул мужика пополам, затем схватил пятерней за бороду и подтянул к себе.

— Повторяю вопрос. Кто такой?

Мужик, отбиваясь, вытащил нож, припрятанный в сапоге. Замах был короткий, нацеленный в самое сердце обидчику. Но тут случилось необъяснимое. Ноги у него вдруг подлетели выше головы, рука с ножом сделала вращательное движение, а тело рухнуло на землю. Нож выпал. Все произошло стремительно; окружающие не успели что-либо понять, поэтому стояли и смотрели в нерешительности, оценивая шансы обоих.

— Ну, будешь говорить?

Вохма мельком посмотрел на плохой самодельный нож — железную заточенную пластину с грубой деревянной рукояткой — откинул его носком сапога подальше от дороги, в кусты, подошел к распластанному на земле телу.

— Что тебе надо? — кряхтело тело, медленно поднимаясь. — Я ничего не знаю.

Залитое кровью лицо отражало испуг и ненависть.

— Последний раз спрашиваю. Кто ты такой? Зачем следишь за нами? Если не ответишь…. отрублю тебе руку, потом другую.

— Клянусь, я не понимаю, о чем ты?

Мужик уже почти поднялся, как вдруг, от удара, опять оказался на земле.

— Придется все же отрубить тебе руку, — потирая кулак, проговорил десятник.

Окружающие закивали головами в одобрении. Переговариваясь друг с другом, они уже осудили мужичка, показывая на него пальцами. Не вникая в смысл ссоры, им было достаточно того, что сильный всегда оказывался прав. Любопытных становилось все больше, они уже образовали круг.

Вохма потянулся к оружию, как вдруг со стороны, где он оставил Олексу, донесся громкий вскрик. В лесу мелькнула тень. Монах лежал на земле. Ордынец растолкал толпу и бросился к нему. С первого взгляда стало ясно — Олекса умирал. Лицо побледнело, на груди расплывалось темное пятно. Ряса уже пропиталась кровью, когда казак рванул ее, освобождая доступ к ране.

— Кто это сделал? Олекса, говори. Кто это сделал?

— Грамота! Он забрал грамоту! — монах хрипел, губы пузырились красной пеной.

— Что в грамоте? Кому грамота? Не умирай. Олекса. Смотри на меня.

— Найди грамоту. Там все…. Ярлык, ханский ярлык, возьми…. — Олекса разжал ладонь, в которой медью блеснул плоский диск. — Не успел. Ничего не успел! — напоследок сказал он и затих.

Вохма зарычал раненым зверем. Смерть посланника была на его совести. Ему доверили чужую жизнь, но он не справился. Он потерял бдительность. Его обвели вокруг пальца. Яснее ясного, что мужик, на которого он обратил внимание, был подставной; ему отводилась эта роль: роль, отвлекающего на себя. Лютый гнев ударил в голову — немедленно растерзать подозрительного мужика. Он оглянулся в запоздалом прозрении, но того уже и след простыл. Воспользовавшись суматохой, мужик исчез. Вохма наткнулся взглядом на знакомого купца. Тот смотрел на него с сочувствием.

— Мустафа! Куда он побежал? — спросил он его на арабском.

— Туда, в лес! — кивнул головой понятливый купец в направлении скрывшегося беглеца.

Времени не было. Враг уходил. Вохма постоял пару секунд, размышляя, затем свистом подозвал коня, который послушно устремился к нему, рванул на седле узел веревки, подвязывающий поклажу. Та свалилась на землю. Привычными движениями он разобрал ее. Волшебным образом в руках возникали предметы, которые тут же исчезали у него в поясе. Он достал скрученный из длинной материи тюрбан и плотно водрузил его на голову. Наконец, прицепив на левый бок саблю и сунув в сапог короткий нож, он обратился к купцу:

— Мустафа! Слушай меня внимательно и сделай все в точности. Скоро будет монастырь. Оставь Олексу там. Монахи все знают. Дальше. Мой конь, Карачур, позаботься о нем. Я найду тебя в Смоленске. Если я не вернусь, оставь его себе или продай!

— Что ты такое говоришь? Разве я не понимаю. Решай свои дела справно. Я все сделаю, как велишь. О бедном Олексе я позабочусь. Коня сохраню. Я знаю, как он дорог тебе. Ступай, друг мой. Да поможет тебе Аллах!

Купец воздел руки к небу и проводил глазами исчезающего в густом лесу воина.

Лес встретил ордынца тишиной и спокойствием. Тенистые дебри поглотили его, словно проверяли на принадлежность к своему миру. Солнечный свет путался в пьяных кронах и золотым туманом струился вниз. Лесная пыль мерцала в этом тумане, кружилась под дуновением ветерка, который оставался редким гостем в таком плотном скоплении вековых исполинов. Вохма замер, припав к земле. Втянул ноздрями воздух, как дикий зверь на охоте, затем, неслышно ступая, быстро двинулся вглубь. Он сразу распознал следы врага — тот особо не берегся. Сломанные ветки, пятна на листве указывали направление. Он дважды перескакивал через ручей, прежде чем лес закончился, и перед ним открылась залитая солнцем поляна с кряжистым узловатым дубом в центре. Он увидел их обоих. Они стояли под деревом и о чем-то спорили. Первый был уже знаком ему; а вот второй, очевидно, был убийцей Олексы. Желание отомстить за смерть невинного монаха росло с каждым мгновением. Казак едва сдерживался, готовый броситься вперед, чтобы, рассчитывая на внезапность, застать врага врасплох; но тут послышался протяжный свист и на поляне появился верховой. Он неспешно подъехал к мужикам на коротконогой лохматой лошаденке и о чем-то заговорил. Взял у второго сверток, сунул за пазуху и, ударяя пятками в бока лошади, гикнув, поскакал прочь.

«Это грамота, которую вез Олекса», — догадался Вохма.

Он взглядом проводил всадника, как вдруг почувствовал легкое движение позади себя. Еще не осознавая степень опасности, он кувырком откатился в кусты, выхватил нож и швырнул его наугад. Послышался стон. Возле трухлявого дерева, раскинув ноги, лежал еще один тать. Нож вошел ему прямо в правый глаз.

Вохма вынул нож, вытер лезвие об одежду убитого. Присмотрелся. Ему показалось, что они уже встречались раньше.

«Сколько же их еще?» — подумал он.

Было очевидно, что орудовала целая шайка, и убийство монаха теперь не выглядело обычным ограблением. Вохма вернулся на поляну и как раз вовремя. Оба разбойника, привлеченные шумом, шли к нему. Он спрятался за деревом. Едва они приблизились, он выхватил саблю и ударил первого. Клинок вошел легко и с такой силой, что развалил противника надвое, не замечая кость и плоть. Отпихнув ногой обезображенный труп, Вохма замахнулся на второго.

— А-а-а! Не убивай. Пощади! — заорал тот и упал на колени.

— Это опять ты, старый приятель?

Казак кольнул саблей в грудь противнику. В ответ грязное лицо, с рваной, во всю щеку, раной, пыталось улыбаться; но улыбка больше походила на звериный оскал.

— Точно. Это опять я. Скрывать нечего. Вот он я, весь в твоей власти. Хочешь, убей. Хочешь, продай в рабство. Хочешь, буду служить тебе верой и правдой! — тараторил разбойник, стоя на коленях, изрядно потея и усердно жестикулируя. — Вот, если ты меня убьешь, а тебе это раз плюнуть, я знаю. Ты — могучий воин, а я — убогая лесная тварь. Не бери грех на душу, не губи ни в чем не повинного раба божьего, Сусторму. Сусторма — это я. А если оставишь меня в живых, то приобретешь верного друга и доброго помощника. Поэтому не убивай, ибо через меня будет тебе великая польза. Поверь мне, если….

Слова лились из него, как из рога изобилия, и это многословие утомляло. Глаза его подозрительно скользили по сторонам. Вохма невольно убрал клинок в сторону.

— Так, все, тихо! — прервал он бесконечную речь. — Недаром видать тебя Сустормой — болтуном прозвали. Я вижу: ты — большой плут. И хочешь жить?

— Не просто жить, господин мой! А с большой пользой для тебя. С большой пользой. Уж поверь!

— Поверить тебе? Тогда поведай мне все без утайки. Или придется укоротить тебя ровно на голову.

— Все расскажу, господин мой, все, ничего не утаю. Можно я поднимусь?

— Стой, где стоишь. Не двигайся.

— Стою. Не двигаюсь. Весь в твоей власти.

— Замолкни!

— Молчу.

— Итак. Отвечай на вопрос. Сколько вас было в обозе?

— Двое. Я и вот Грива.

Разбойник покосился на мертвое тело.

— Врешь, пес!

Лезвие сабли шевельнулось. Испытав на себе насколько быстр на расправу ордынец, разбойник тут же замахал руками.

— Трое, трое. Как я забыл?

— Где третий?

— Не знаю. Может, ты знаешь? — Сусторма вопросительно смотрел на Вохму, но взгляд его блуждал где-то у ордынца за спиной.

— Мы только что говорили о доверии, не правда ли?

Вохма, сделав шаг, оказался позади разбойника и осмотрел лес, из которого вышел.

— Да, конечно! — мужик закрутил головой, стараясь встретиться с ним глазами.

— И ты снова меня разочаровал! Доверие нужно заслужить. Ты поклялся мне в верности и тут же солгал. Как я могу тебе верить? Как я могу верить тебе, убийце человека, который за всю свою жизнь мухи не обидел.

— Я не убивал. Это все — Грива. Убивать не было приказа. Он сам. Ей богу. Он сам! — оправдывался Сусторма, но поздно сообразил, что сболтнул лишнее, прикусил язык.

— Чей приказ? Кто приказал? Зачем? Говори!

— Я сам мало что знаю. Нам заплатили. За вами велено было следить. Это правда!

— Правда, говоришь?

Вохма схватил разбойника за волосы и, приставив клинок к горлу, заставил его подняться на ноги. Затем попятился от кромки леса, прикрываясь от неожиданного нападения. Отступив достаточно, он громко крикнул:

— Эй! Вы! Там! Выходи по одному. Или я отрежу ему голову!

Кусты зашевелились и на поляне появились вооруженные люди, числом около десяти. Их можно было назвать военным отрядом, если бы не грязные бородатые лица и одежда из лесных шкур. Ошибки быть не могло — это была шайка разбойников, промышляющая грабежами и убийствами. Один из них, очевидно, вожак подошел к трупу, плюнул на него и повернулся к ордынцу.

— Мил человек, ты бы отпустил Сусторму, он — дурень, поэтому толку от него мало. Мы против тебя ничего не имеем. Ты нам не нужен. Отпусти грешного.

Голос был низкий и спокойный. Тать наигрывал добродушие, пронзая собеседника мертвенно-холодным взглядом. Разговаривая, он приближался легкой кошачьей походкой.

— Мы уже потеряли двоих, зачем нужны другие жертвы? Отпусти его. Он тебе ничего не сделал. Посмотри, как он напуган. Ты ведь добрый человек! Не бери грех на душу. Все хорошо. Ты сейчас его отпустишь, и мы разойдемся. Ты — в свою сторону, а мы — в свою! — ласково увещевал он.

— Стоять! — крикнул Вохма. Он уже все для себя решил, отступать не собирался. — Стой, где стоишь, иначе я убью сначала его, затем тебя, потом остальных, поодиночке. Вот это будет забава! Или нет, тебя оставлю напоследок. А чтобы ты не сомневался, спроси у своего смерда, правду я говорю или нет?

Он тряхнул разбойника, приглашая его к общению, но тот, в прошлом словоохотливый, на сей раз промычал что-то невразумительное. Главарь остановился, продолжая улыбаться.

— Мы не хотим связываться с тобой, я же сказал! Отпусти смерда, и мы разойдемся -каждый своей дорогой.

— Сначала верните грамоту, которую взяли у монаха.

— Какую грамоту? Я не понимаю. Сусторма, объясни нам, о чем говорит этот добрый человек?

Разбойник замотал головой, продолжая мычать, но, получив удар по голове рукояткой сабли, заговорил:

— Я здесь ни при чем. Это — Грива. Это он убил монаха и забрал грамоту.

— Ну, видишь, Сусторма не виноват, а Грива уже наказан! — главарь показал рукой на труп, к которому рядом уже положили тело второго, убитого в лесу. — Отпусти Сусторму, боги забрали двух моих и одного твоего. Мы — в расчете. Хорошо?

— Расчета не будет. Вся твоя шайка не стоит жизни бедного Олексы, поэтому верни грамоту, потом поговорим.

Главарь занервничал. Терпение у него заканчивалось. Улыбка сошла с лица.

— Я в толк не возьму, — продолжал он, — чего ты пристал, как банный лист? Тебе уже все сказали — это не наша вина. Грамоты твоей не брали.

— Ты лжешь! Я сам видел, как эти двое отдали ее конному.

— Если они отдали, чего ты хочешь от нас? У нас твоей грамоты нет. Верно братцы?

Главарь пожал плечами и посмотрел по сторонам. Братцы, к которым он обращался, послушно закивали головами. Медленно, стараясь не спугнуть, они обходили ордынца с разных сторон. С опозданием, боковым зрением, Вохма увидел, как слева разматывается праща, и камень летит в его сторону. Он пригнул голову, увернувшись от одной опасности, как с другой стороны послышался щелчок ремня, и камень ударил в плечо. Удар был сильный; обездвиженная рука, державшая клинок, опустилась, и на мгновение казак потерял равновесие. Этого было достаточно, чтобы Сусторма вырвался, а ватага разбойников накинулась на ордынца, сбила его с ног и распластала по земле. Несколько человек навалились на руки и ноги. Главарь, ухмыляясь, подошел ближе и пнул его ногой в ребра. Бок пронзило болью. Вохма стиснул зубы, чтобы не застонать.

— Дай, я его кончу! Дай, атаман! — заметался рядом Сусторма.

Глаза его, только что кроткие и смиренные, вмиг наполнились ненавистью. Опьяненный внезапной свободой, он поднял саблю, которую выронил Вохма, и размахивал ею, с каждой секундой все больше возбуждаясь.

— Не торопись, успеем. Обыскать! — остановил его вожак.

Ловкие руки зашарили по телу, размотали пояс, стали снимать одежду, извлекая различные предметы, загадочные для непосвященных.

— Смотри, сколько разного добра, — главарь поднял маленький металлический прямоугольник с заостренными гранями. — Это для чего?

Он пальцем попробовал заточенный угол и пожал плечами. Затем выбрал железную звезду и также повертел в руках.

— Отдай его мне! Я с него кожу живьем сдеру! — не унимался Сусторма. — Он за все ответит!

— Угомонись, злыдень, успеешь еще. А это, что такое? Дай сюда.

Разбойник увидел медный диск и вдавленную в него ханскую печать.

— Ух! Да ты, видно, важная птица! Свяжите его. Отдадим его воеводе. Хороший куш за него возьмем.

Грязный волосяной мешок накрыл голову, путы стянули запястья, бесконечные тычки в спину заставили идти неизвестно куда.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда я получил мощный удар в голову, то показалось, что голова треснула, как глиняный горшок; сначала была резкая боль и яркая вспышка света, затем — темнота…. Сколько это продолжалось? Может — секунда, может — вечность. Не знаю. Но знаю точно: после этого все и началось. Многие говорят, что смерть — это конец. Я вас уверяю: это не так. Или не совсем так. Разные пытливые умы описывают множество историй о путешествиях после смерти, но все сходятся в одном: сначала ты выпадаешь из своего тела, затем наблюдаешь происходящее как бы со стороны. При этом все слышишь, оцениваешь, сопереживаешь. Какой-то туннель, полет в никуда, яркий свет… и вот ты уже в ином мире, где тебя ждут, любят, где ты чувствуешь полное блаженство.

У меня случилось иначе. Назвать это иллюзией угасающего сознания — не поворачивается язык. Картина происходящего была настолько реальной, а чувства настолько обострены, что образы сновидений или наркотического бреда меркли перед новой явью, такой неожиданной и такой загадочной.

Кто я такой? Воронин Игорь. В меру симпатичный молодой человек, в меру спортивный, надеюсь, что умный. Занимался всем понемногу, оправдывая собственные метания поисками смысла жизни. После того, как провалился на экзаменах в институт, для себя решил, что долг родине нужно отдать пораньше, поэтому, не затягивая, заскочил в военкомат. Не сразу найдя мое личное дело, мордастый майор с грушевидной фигурой дал мне два дня на сборы.

На вокзале, возле вагона, мать старалась не плакать. За несколько лет она сдала. На красивом лице, под глазами, появились темные круги, а по краям губ легли глубокие складки. Отец говорил что-то вроде: «Служи как надо, сынок», — и долго жал руку, опасаясь, что я выдерну ее раньше времени. Уже лет шесть отношения с ним были напряженные. Отец много пил, а я этого не одобрял. Из-за пьянки его гнали отовсюду. Раньше, занимая крупные посты в чиновничьем аппарате госслужбы, он, как номенклатурная единица, долго оставался на плаву, несмотря на многочисленные «закидоны» — мог неделями не выходить на работу. В те годы печенью работали все. Если ты не пил, значит, не был «своим». От этого, порой, зависела карьера. Ходила даже шутка: кто как пьет, тот так и работает. Но и пить нужно было умеючи. Требовалась воля, чтобы вовремя остановиться. Отец не смог. Теперь его двигали уже не вверх, а вниз. Было больно смотреть, как человек деградировал, терял былую уверенность и неумолимо катился по наклонной. Казалось, что это была некая игра в «подставу», только на аппаратном уровне. Стремительно пропали все благополучные друзья, которые клялись в верности и дружбе. Осталась только семья.

Провожающие девушки рыдали, словно прощались навсегда со своими кавалерами. Да оно и понятно. Редкая подружка дождется своего воздыхателя. Два года — это срок. И женская половина это знала, оттого и заливала пьяными слезами перрон, расставаясь с прошлым.

У меня не было девушки. Не случилось. Первый опыт общения с женщиной оказался успешным. Она была старше и уже повидала на своем веку всякого. Я был для нее красивым мальчиком, не более. Наигравшись вволю, она вскоре предпочла влиятельного бизнесмена и вышла за него замуж. Я совсем не переживал по этому поводу. Взаимный обмен состоялся. Я получил бесценный опыт.

В вагоне я залез на верхнюю полку и уже не покидал ее без надобности. Подвыпившие недоросли стаей гоняли по плацкарту, задирали малознакомых пацанов. Особенно выделялся один, видимо, отсидевший на малолетке. Он быстро сколотил вокруг себя неуверенных юнцов; и теперь они наводили жути на домашних мальчиков, отбирали деньги — если попадались менее стойкие, — и надирались вновь, обменивая мятые рубли на пойло у проводников. По всему выходило, что проводники нащупали золотую жилу в таких поездках: продавали дешевую «паленку» втридорога. Наконец эта гопота добралась и до меня. Окучивая вагон квадратно-гнездовым способом, она проверяла на вшивость всех, кто попадал в поле ее зрения. Около туалета, перед тамбуром, меня остановил один из них. С трудом собирая глаза в кучу, кадыкастый ханурик рванул куртку у меня на груди и потребовал вывернуть карманы.

— Да пошел ты! — лениво бросил я ему.

Он излишне самоуверенно замахнулся кулаком. Я даже не увернулся. Ткнул его сжатыми пальцами в кадык на опережение, отчего он долго приходил в себя, задыхаясь, обтирая спиной заплеванный угол тамбура. Я не стал дожидаться продолжения «марлезонского балета» и пошел на свое место.

Вскоре меня трясли за плечо и угрозами требовали выйти поговорить. Вожак, а это был он, распалялся на публике, как петух в курятнике. Плотный и чернявый, с наколками на кистях рук, он демонстрировал из себя видавшего виды уркагана, вдоль и поперек истоптавшего зону.

— Все, ты труп, понял? — надрываясь, орал он, растопырив пальцы. — Ты моего кореша обидел! Ты нежилец!

Не то чтобы я испугался, но, оценивая собственные шансы, видя, как за спиной у него подвывают накаченные алкоголем шакалы, не спешил ввязываться в драку.

— Че, струхнул, фраерок? Сейчас дальняк у меня мыть будешь!

Конечно, «мыть» было сказано мягко, а звучало совсем по-другому, но, тем не менее, грозный самоуверенный тон подействовал на меня, как успокоительное. Я осмотрелся в собственном отсеке. Поймал на себе заинтересованные взгляды соседей. Они явно ждали моей реакции на происходящее. И я их не разочаровал. Согнув правую ногу в колене, я с силой выпрямил ее, впечатывая каблук ботинка в физиономию чернявого. Он, дурачок, совсем потерял страх или некачественное пойло снесло ему голову, но он подобрался ко мне достаточно близко, поэтому соблазн пропечатать его рыло был велик. Гопник отлетел, кровь пошла носом. Ватага вразнобой заголосила и рванула ко мне, намереваясь стащить с полки. Но тут случилось неожиданное: ребята — мои соседи, вдруг поднялись как один и встали перед ними грудью. Вот здесь-то и проявилась шакалья сущность нападавших. Встретив отпор, они ретировались, унося своего вожака, зализывать раны. Больше они меня не беспокоили, а с ребятами мы провели незабываемые двое суток.

Поезд тем временем преодолел Уральский хребет и плавно полетел по загадочной стране с названием Сибирь. Все дальше на восток уводили рельсы простого паренька из провинциального города, расположенного где-то на северо-западе страны. Дом с каждым километром становился все дальше и дальше; и там, в родном дворе, под старой березой, возле железных гаражей, где я с друзьями играл в «войнушку», туманными воспоминаниями растворялось детство.

И вот я уже в армии. Чем я там занимался? Служил. И было все как у всех: лопата — зимой, плац, строевая — круглый год и наряды, наряды…. Куда же без них? Разве что особая спортивная подготовка на износ с полной выкладкой, стрельба, ориентирование на местности и навыки рукопашного боя. Так, ничего особенного: пара приемчиков и только. Может, наставники были сомнительные профессионалы, а может, как всегда, — известное равнодушие к порученному делу. Зато в полной мере «дедовщина» на первом году службы и беззаботная жизнь на втором. Несколько любовных связей с женой «зам. по тылу» и заезжей аккордеонисткой местного музыкального училища.

Первая — Марго, перебирала в своем животном эгоизме все, что движется. Столкнувшись в местном магазине, куда я шел потратить свои сержантские деньги, выделенные государством на мелкие солдатские радости, она пристально оглядела меня с ног до головы, словно породистого скакуна на ипподроме, и прямо в лоб спросила:

— Скажи, солдатик, давно ли у тебя не было женщины?

Я не заморачивался долгими объяснениями. Не красавица, но с обалденной фигурой, она, как спортсменка на дистанции, выкладывалась в сексе с полной отдачей. И чем незатейливей он был, тем больше она заводилась. Сначала это было любое доступное место: бытовка магазина, ключи от которой любезно предоставляла ее подружка; или каморка «киношника» в солдатском клубе, где тянул тяготы армейской службы мой земляк. В итоге мы остановились на будке вахтера заброшенного пионерского лагеря, мимо которого солдаты строем бегали утренний кросс на пять километров.

Построенный еще при «царе Горохе», во времена, когда нашей части не было и в помине, пионерский лагерь был полностью разрушен, и лишь будка вахтера чудом сохраняла вполне приличный жилой вид. Даже старая «буржуйка» стояла на своем месте, а не пущена на металлолом местными бомжами. Казалось, очень романтично под треск поленьев холодной ночью заниматься любовью в глухом, затерянном месте. Но никакой ночи, а тем более романтики не было. А было все буднично и просто: жестко в углу или прямо тут же, на куче старого мусора.

Знал ли о похождениях своей жены майор Богданов, «зам. по тылу» нашей части? Наверняка. Какие тараканы были в их отношениях, я мог только догадываться; но то, что майор был козлом и уродом, я слышал от нее регулярно. И что она, дочь генерала, делает ему карьеру; и пусть он только пикнет, как она тут же перекроет ему кислород. Видимо, так все и было, потому как на разводах майор внимательно смотрел на меня мрачным взглядом и не более того. Но мне все это было параллельно. Напрямую я с ним не контачил, а буфер, в виде командира роты, не позволял ему явно оказывать на меня давление. К тому же я уже был «дедушка», а это особый статус, да и дембель был не за горами.

Вторая — одухотворенная натура требовала утонченности романтических отношений. Однажды, приехав в воинскую часть с шефским концертом, скучно отработав программу классическим репертуаром, группа молоденьких девушек вызвала невероятный восторг изголодавшейся по женскому вниманию публики. Благодарное командование решило накормить девчонок «обыкновенной» солдатской едой. Для этого был специально приглашен повар-таджик из соседнего полка, который мастерски готовил плов.

Но тут вышла заминка в виде огромной лужи по дороге от клуба до столовой. Эта ненасытная вмятина, проглатывая очередную порцию щебня, песка и разного строительного мусора, волшебным образом возникала вновь, мозоля глаза отцам — командирам. Если солдатской обуви она не была помехой, то стайка девушек в концертных туфельках замерла перед ней в нерешительности.

Еще на сцене я приметил эффектную, пунцовую от волнения музыкантшу. Не поднимая глаз в зрительный зал, она усердно трудилась над клавиатурой аккордеона, вбрасывая неискушенному солдатскому уху очередную фугу Баха. Затем, испустив последний вздох, меха инструмента сжались и были унесены за кулисы. Напоследок девушка бросила прощальный взгляд в зал, и мне показалось, что ее глаза остановились на мне. Грустная улыбка подкрепила мою уверенность в необходимости близкого знакомства, осталось только ждать случая. И вот он представился.

Я не стал наблюдать за топтаниями девушек перед лужей, а подбежал, подхватил избранницу на руки и моментально перемахнул через водное препятствие, затем продолжил нести дальше. Сопротивления не было. Наоборот, нежное худенькое тело прижалось к широкой мужской груди и там замерло. Мир как-то сразу сконцентрировался в одно целое, состояние глубокой истомы овладело сердцем, я еще крепче сжал девушку в объятиях и только жеребячий гогот товарищей вывел меня из прострации. Веселились они, конечно, больше из зависти, я это понимал и не осуждал.

— Молодец, Воронин! — послышался издали одобрительный голос ротного, — вот, чмошники, с кого пример нужно брать!

За моей спиной послышались довольные голоса товарищей, обсуждающих, как лучше принять на руки драгоценный груз. Тут же по воде зачавкали берцы.

Ротный был мужик что надо. Он перевелся к нам в часть недавно и сразу нашел подход ко всем. По слухам, он прошел несколько «горячих точек», но рассказывать об этом не любил. Без солдафонщины и без заигрывания с личным составом, он четко использовал здравый смысл и авторитарность, справедливость и жесткость уставных взаимоотношений. Он не сдавал и не подставлял, брал ответственность на себя, если было нужно, то опекал, помогал. Все, что происходило негативного в роте, он считал собственной недоработкой и уж вздрючивал провинившихся по полной программе.

Ее звали Леной. Мы стали переписываться. Скорее это нужно было ей, чем мне. Она хотела понять, достоин ли мой внутренний мир ее девичьих фантазий, готов ли я подняться до ее уровня. Я старался. Эта игра увлекала меня. Она будила во мне дремавший без времени творческий потенциал. Я писал стихи, и стихи получались. Во всяком случае, мне так казалось. Я исписывал страницы тетрадей, перегружая их своими мыслями, сомнениями, желаниями. В каждой строчке, в каждом слове и знаке препинания сквозила нежность.

В итоге это произошло. Она приехала вновь. Теперь уже ко мне. Я выпросил у ротного ключи от гостевой квартиры в офицерском доме; и вся ночь пролетела, как одно мгновение. Она в кровь кусала губы, чтобы не стонать, стесняясь тонких межкомнатных перегородок, отдавалась неистово, как будто в последний день своей жизни. Это не было животной страстью. Это было наполнением. Она впитывала в себя секунду за секундой, смакуя мгновения с невероятным трепетом, который мне был недоступен. Она любила. И это казалось безумием.

— У тебя есть закурить? — задумчиво спросила она, разметав по подушке темные густые волосы, во время очередного отдыха.

— Нет. Ты же знаешь, я не курю, — ответил я не сразу.

— Да, я знаю. Здоровый образ жизни. Но почему-то вдруг захотелось.

Она поднялась с постели, подошла к окну, встала на цыпочки, поставила руки на подоконник. Точеное обнаженное тело в отблесках уличного фонаря покрылось серебристым светом; голова приподнялась; девушка прикрыла глаза, словно неожиданно поймала струю свежего воздуха.

— Ты меня любишь? — вдруг спросила она.

— Конечно, даже не сомневайся.

Фраза получилась пустая, совершенно неубедительная. Лена повернулась ко мне и долго смотрела в молчании, затем вернулась в постель уже отстраненная.

— Я устала. Хочу спать, — сказала она, прерывая всякую попытку общения.

«Ну и черт с тобой», — подумал я, сам изрядно вымотанный.

Утром, дойдя до КПП, она попросила:

— Поцелуй меня.

Я с готовностью принялся ее целовать, полагая, что хандра отступила.

— Прости меня, — услышал я в ответ.

— За что?

— Мы больше не увидимся.

— Что за ерунда, почему?

— Я выхожу замуж.

Это точно был удар ниже пояса. Я совершенно не был готов к такому повороту. Голова шла кругом.

— Что это значит? А я, мы…

— Ты славный мальчик. Но у нас с тобой нет будущего, — перебила она меня.

— Почему? Что не так?

Я терялся в догадках. Нужно было отыграть ситуацию обратно. Перспектива использованного, а затем брошенного любовника не устраивала меня вовсе. Я попытался обнять ее сильнее.

— Игорь, успокойся! — она занервничала. — Мне этого не нужно! Все! Хватит! Прости!

— Как это не нужно? Всем нужно, а тебе нет? А ночью, ночью тоже было не нужно?

Лена оттолкнула меня и пошла прочь, не оглядываясь.

Сдуреть можно. Со мной никто еще так не поступал. Бежать за ней, требовать разъяснений не позволяло мужское самолюбие. Я стоял, как оплеванный, и смотрел ей в след.

— Да пошла ты… — крикнул я, кляня себя за малодушие.

Она не обернулась.

Некоторое время Лена не выходила у меня из головы. Воспоминания той ночи будоражили воображение. Загадочное поведение, быстрое расставание, явная недосказанность действовали на меня угнетающе. Я все не мог поверить, что меня просто разменяли на более перспективный вариант. Не могла она врать так цинично, все ее существо противилось этому, или я ничего не понимал в женщинах. Впервые столкнувшись с проблемой, лишенной, на мой взгляд, всякого здравого смысла, я попросту растерялся. Но время лечит, постепенно обида забылась, и я вскоре вернулся в объятия жены «зам. по тылу», но былого удовлетворения это не принесло. Мне чего-то не хватало.

Дембель приближался и был «неизбежен, как крах империализма», так, во всяком случае, писали во всех дембельских альбомах. Говорили, что традиция эта тянулась еще с советских времен.

Незаметно опустилась осень. Промозглый сентябрь затянул небо целлофаном, по-сибирски дохнул утренним холодком, покрывая ледяными морщинами мелкие лужицы. Природа запестрела стареющими красками. Пошел обратный отсчет времени до приказа; настроение улучшалось с каждым днем, словно заканчивался один бессмысленный период в жизни и начинался другой, наполненный радостным ожиданием. И как водится в таких случаях, командование навязало «дембельский аккорд», суть которого сводилась к ремонту казармы в исключительно сжатые сроки. Для этого была организована командировка в соседнюю деревню на лесопилку. За безвозмездный солдатский труд воинская часть получала доски для перекрытия полов. Собрав отделение из отборных, зажиревших от сладкой жизни «дедушек», погрузившись на КАМАЗ, мы двинулись в путь.

Затерянная в сибирских лесах деревня была основана немецкими переселенцами с Поволжья. Во время войны их тысячами выгоняли с насиженных мест и отправляли осваивать ледяные просторы Родины. Правда, как выяснилось позже, жители деревни ничем не отличались от обычного сельского россиянина, только фамилией или, в редких случаях, именем и отчеством. Никакой хваленой немецкой аккуратности и тяги к порядку здесь не наблюдалось. Да и родной язык, похоже, помнили только бабки, потому как деды давно вымерли в вечной борьбе с «зеленым змием».

— Кто старший? — спросил глава администрации, когда военный транспорт затормозил на центральной площади, подняв тучу пыли.

Он бодро соскочил с крыльца одноэтажного здания с триколором на крыше и подбежал к машине. Он был маленький и очень энергичный. Я представился. Он крепко и по-деловому пожал всем руки, не без зависти оглядел рослых ребят.

— Богатыри! Вот, значит, дело у нас пойдет. Жить будете напротив. Это у нас своего рода гостиница, — махнул он рукой куда-то за наши спины.

Невзрачное, обшарпанное здание, с кое-где выбитыми стеклами в окнах, абсолютно не поддерживало престиж центральной площади.

— Ничего. Стекла вставим, — словно прочел он мои мысли. — Морозов пока нет, рамы двойные. Обычно летом мы селим в здании школы, но, сами понимаете, учебный процесс уже начался, поэтому… вот. Зовут меня Сергей Фридрихович Браун. Если что, какие вопросы, милости просим ко мне.

Он очень старался быть гостеприимным.

— Сейчас устраивайтесь. Столовая вон там, по улице, за углом. Персонал предупрежден. Полноценное питание вам обеспечим. Завтра в 8.00 на работу. Эй, Николай! — он поманил пальцем такого же низкорослого мужика, вышедшего из здания сельской администрации покурить. — Покажи армейцам жилье. Ну и расскажи — что и где. У меня, извините, куча дел. Едва успеваю.

Он быстро попрощался и исчез. Не в пример главе, Николай оказался тормозом: медлительный, на все вопросы реагировал с задержкой. Сначала, не мигая, всматривался в собеседника, потом согласно кивал головой, показывая, что все понял и замолкал, серьезно обдумывая ответ. По всей вероятности, он полагал, что от этого ответ становился значимым и весомым.

— А как у вас с развлечениями? Так сказать, культурный досуг есть? — вразнобой интересовались солдатики.

— Конечно! Есть рыбалка, охота. Можно и кое-что еще! — со значением, щелкнув пальцем по горлу, добавлял Николай и пытался улыбаться.

— Это все хорошо. А танцы есть? Дискотека. Девушки.

— Дискотека по пятницам. Девушки…. Не советую.

— Почему?

— Могут убить.

— Кто, девушки?

— Нет, девушки не убьют.

— А кто?

— Наши мужики.

— У вас мужики ненормальные?

— Мы нормальные…. Но я предупредил. Поэтому советую вести себя соответственно! Мы за своих девок…. ноги переломаем!

— Зачем вы ломаете себе ноги? Эта такая традиция?

— Мы не себе. Мы другим. Борзым.

— А девушки об этом знают?

— Им зачем?

— Может, они против этого.

— Пусть только попробуют. Сразу ноги переломаем!

— Понятно!

Здание внутри было еще хуже, чем снаружи: ободранные обои, стол, пара стульев, несколько панцирных коек, постельные принадлежности, сваленные в углу в одну кучу, и алюминиевый умывальник с ржавым тазом. Стекла в окнах, как и говорил глава, были выбиты только снаружи, поэтому двойные рамы сохраняли тепло. Молодым, привыкшим к армейским тяготам организмам, все это было безразлично. Вырваться из казармы в свободную гражданскую жизнь — это ли не подарок судьбы. А когда в столовой принесли обед, то восторгу не было предела. С непривычки порции казались огромными; шницель — величиной с ладонь — навеял каждому забытые воспоминания о далекой безмятежной юности, о семье, оставленной где-то в прошлой жизни.

Любопытные поварихи вылезли из всех дверей — посмотреть на диво дивное — не каждый день в богом забытую глухомань заезжала «элита российской армии». В полной мере интерес со стороны местного населения можно было ощутить ближе к вечеру, когда вдруг на центральной площади, перед окнами нашего жилища, возникали гуляющие под ручку парочки молодых девчонок. Они заглядывали в окна, о чем-то шушукались и громко хохотали, привлекая к себе внимание, но стоило кому-то из служивых заговорить с ними, как стайки гуляющих вмиг целомудренно умолкали и удалялись с равнодушным видом.

— Ах, какие девушки! — цокал языком Руслан. — Персик!

Он, единственный из всех, имел кавказские корни. Чернявый красавец-джигит возбуждался без меры при виде противоположного пола.

— Дайте мне комиссарского тела! Быстрее или я за себя не отвечаю!

Не только он знал, о каком комиссарском теле шла речь, потому что старый фильм о революционном прошлом страны крутили несколько раз в армейском клубе. Очевидно, командование полагало, что, в свете последних событий, забывать героическую историю своего народа нельзя и вместо тупых американских боевиков нужно показывать правдивые советские картины, наполненные глубоким смыслом, а главное — содержанием.

— Иди и возьми! Зачем так орать? Эти персики — по сотне за кило!

Девушки и в самом деле были цветущими. Сбитые на молоке сибирячки казались двадцатилетними, хотя, как выяснилось позже, едва достигли порога совершеннолетия.

Руслан выскакивал на улицу с голым торсом и начинал делать разминочные движения. Эффектно молотил кулаками воздух, работал ногами, отрабатывая мнимые удары. На окружающих девиц это производило впечатление. Они издалека следили за показательным выступлением, тыкая в его сторону пальцами.

Так прошел день. На следующее утро нам предстояла работа на лесопилке. Радужное настроение улетучилось, когда мы увидели, какого рода бревна приходилось поднимать для того, чтобы загрузить их на катки. Вес комля был настолько велик, что с ним едва справлялись двое. Первые добровольцы, которые попытались встать на погрузку, долго кряхтели, напрягая все свои мышцы.

— И это защитники Родины? Вас что, не кормят в вашей армии?

Крепкая женщина лет тридцати слетела вниз откуда-то сверху, одна подхватила бревно за толстый конец и легко забросила его на конвейер, чем привела «армейскую элиту» в ступор.

— Это что, фокус такой, да?

Руслан обалдело смотрел на женщину, глаза у него горели, нос с горбинкой раздувался, как у доброго скакуна. Было видно, что он уже раздел ее взглядом.

— Какой там фокус, привычка!

Женщина игриво разогнулась, выставила вперед грудь и отвела в сторону ногу, демонстрируя крутое бедро. Руслан аж задохнулся. Кавказская кровь забурлила и готова была прорваться фонтаном.

— А имя у такой красавицы есть?

— Конечно, а вам зачем? — продолжала кокетничать женщина.

— Жениться хочу.

— А я замужем.

— И кто у нас муж?

— Зек у нее муж! Ты, Лизка, давай не смущай молодежь, не мешай работать! — послышался голос директора лесопилки.

Он появился тоже неожиданно, словно материализовался из воздуха. Он был единственный мужчина на этом производстве и, видимо, обладал особым авторитетом, потому как Лиза прекратила улыбаться и сразу отошла в сторону.

Странной особенностью этой местности было то, что все тяжелые работы или, вернее, практически все работы выполняли женщины. Мужики либо занимали руководящие должности, либо охотились и рыбачили, либо пили горькую, либо сидели. Время словно замерло здесь и вернуло послевоенный период, когда дефицит мужских рук чувствовался во всем: в покосившихся заборах, старых крышах и сараях, на личных подворьях, в раздолбанных дорогах и тротуарах. Как и всегда на Руси в период лихолетья основная тяжесть проблем ложилась на женские плечи, так и здесь, в отдельно взятой деревне, правила жизни оставались неизменными.

Вечером, уставшая от работы, после плотного ужина, бригада завалилась на отдых. Ноги и руки отрывались, спины ныли так, будто по ним проехали трактором. Не было только Руслана. Он появился утром. Лицо выражало высшую степень удовлетворения от проведенной ночи.

— Женщина — огонь! — выставляя большой палец, констатировал он. — Весь вечер уламывал. Зато потом… и тебе баня и парилка с веничком. А уж в постели — вообще молчу!

— У вас на Кавказе тоже бани есть?

— Таких нет.

— А женщины такие есть?

— Нет.

— Ну, так женись.

— Не могу, дома невеста ждет. Родня не поймет!

Весь последующий день прошел, как и предыдущий, под лозунгом: бери больше, бросай дальше, пока летит — отдыхай. Лизка крутилась рядом, переглядывалась с Русланом. Тот улыбался, подмигивал, но не подходил, храня конспирацию. За ужином в столовой моего слуха коснулась фраза, брошенная поварихой:

— Вон тот, черненький! Это он! Совсем стыд потеряли! Теперь наши мужики им устроят!

О чем шла речь, догадаться было нетрудно. Интуитивно я ожидал нечто подобное, но не был готов к такому стремительному развитию событий. В душе зародилась тревога, а по мере того, как наша бригада подходила к дому, она только усилилась.

На площади толпились деревенские мужики. Их сначала было немного, но с каждой минутой их становилось больше; казалось, вся деревня от мала до велика высыпала на центральную площадь. Молодые парни и сорокалетние мужики — вооруженные, кто цепями от капканов, кто монтировками — пришли нас убивать. Едва мы зашли в дом, как площадь загудела.

— Где этот чурка, а ну, выходи!

— Выходи, гаденыш, поговорим! Нехрен наших баб портить!

Бледный от страха Руслан залез под кровать.

— Братцы, не выдавайте! Они ведь забьют меня до смерти! — орал он оттуда.

— Что, пехота, страшно? Раньше надо было думать!

Прошло несколько напряженных минут, которые растянулись в томительную бесконечность. Мужики не собирались расходиться, а наоборот, подогревая друг друга угрозами в наш адрес, или, точнее сказать, в адрес Руслана, требовали крови.

— Что будем делать? — спросил я, не отрывая взгляда от улицы.

— Может, надо милицию позвать? — предложил кто-то.

— Где ты видел здесь милицию? Тут, наверное, один участковый на весь район!

— Ну, тогда главу администрации! Он-то уж сможет успокоить своих…!

— Чем успокоить, задницу свою подставить?

— Эй, Руслик, вылезай, поговори с народом! Расскажи им, какой ты несчастный, авось тронешь их ранимые сердца!

Но Руслан не подавал признаков жизни. Гробовая тишина под кроватью была ответом.

— Слушайте, парни, а почему они не вломились к нам? Что им мешает положить нас здесь?

В самом деле, ничего не мешало мужикам войти в дом — хлипкие запоры не смогли бы их удержать — но почему-то они ограничивались только криками с улицы. Что это? Необъяснимая деревенская вежливость или немецкое уважение к чужому жилищу? Что заставляло их оставаться снаружи?

— Воспитанная немчура, блин!

— Мы немцев били и бить будем! Пусть знают — русские не сдаются! — заорал кто-то в патриотическом порыве.

— Ты еще скажи, что будем стоять до последней капли крови.

— А может, ничего нам не сделают? Так, попугать пришли?

— Давай, Игорек, ты у нас сержант. Тебе и разруливать.

— Да, Игорь, тебе они ничего не сделают. Ты не Руслан. Ты не виноват.

Вот и случился этот самый момент истины. Помощи ждать было неоткуда. С другой стороны, учитывая, что терпение местных жителей было вовсе не безграничным и отсидеться в ожидании благополучного исхода не представлялось возможным — нужно было принимать решение.

— Ладно, попробую. В случае чего пишите письма на родину.

С замиранием сердца я вышел на площадь. Суровые и нетрезвые лица встретили меня мрачно. Они с интересом разглядывали смельчака, пока, наконец, кто-то не выкрикнул:

— Это не он, это другой!

— Где чурка? Чурку давай!

— Тихо, мужики! Чего бузим? — стараясь придать голосу как можно больше твердости, начал я.

— Ты кто, командир? — понеслось из толпы.

— Три сопли на погонах и уже командир!

— Борман, врежь ему!

— За чурку ответ держать будешь?

— Где чурка? Чурку давай. Мы против русских ничего не имеем. Чурок бить будем.

Национальный вопрос всплыл во всей красе.

— Стойте, мужики! — я поднял обе руки в знак примирения. — Что вы хотите?

— Башку оторвать вашему козлу.

— Так вы же его убьете!

— Как получится! — продолжали куражиться местные.

— А за что?

— А ты не знаешь?

— Это он дурака включает.

— Бей его!

— Нет, в самом деле, за что его убивать? Мы не хотим с вами ссориться! — продолжал я.

— Поздно, уроды! Женщин наших трогали, теперь отвечайте!

— Да мы только приехали. Какие женщины? Когда бы мы успели?

Из общей массы выдвинулся мужик лет сорока, в болотных сапогах, закатанных под коленями. Он неспешно потряхивал цепью, намотав ее на правую руку.

— Не юли, малец. Лизка нам все доложила. Когда ее муж из зоны откинется, мы ему что скажем? Не сберегли для тебя кралю? Какой-то залетный хачик попользовался твоей марухой? Нет, братишка, я «чертом» буду, а так «рамсы не путаю».

— Вот так она все и рассказала? — я изобразил удивление. — Ей-то, зачем это нужно? Она ведь не дура, чтобы так подставляться? Может быть, она придумала все?

— Соседи видели! Изнасиловал он ее!

— Если он ее насиловал, а соседи все видели, почему они не вступились? Она наверняка кричала, звала на помощь, ведь так? Любой нормальный человек, тем более сосед, помог бы соседке? Правильно?

Мужик молчал. Замолчали и остальные.

— Значит, изнасилования не было, скорее всего, ничего не было, а Лиза все придумала, или соседи врут! — продолжил я и почувствовал, как чаша весов качнулась в мою сторону.

Едва уловимая надежда, что конфликт может разрешиться без крови, придала мне уверенности. Но молчавший мужик словно и не слышал моих веских аргументов.

— Я смотрю, ты — паренек крученый! — процедил он сквозь зубы. — Излагаешь красиво. Но мы свою Лизавету знаем; она, бабенка, на передок слабая, и за это мы ее накажем, а Генке на зону отпишем, что с хачиком тоже разобрались!

Площадь опять загудела, только теперь уже одобрительно, соглашаясь с условиями своего земляка. Я опять попытался забрать инициативу в свои руки и привел последний довод, пришедший мне на ум, из жизни братьев наших меньших, суть которого сводилась к желаниям одной стороны и готовности другой к совокуплению.

Зря я это сказал. Право — обвинять и уничижать блудницу — было позволительно только своим; но когда чужак отзывался оскорбительно о своей, хотя и падшей женщине, — это было недопустимо.

Удар пришелся в висок. Цепь с металлическим грузилом звякнула, разматываясь, и с лязгом опустилась мне на голову. Все померкло. Затем свет вспыхнул вновь, как будто включили запасной рубильник. Словно сквозь немытое стекло проявилась деревенская площадь и толпа, обступившая лежащее на земле тело. Тусклый свет, как от слабой лампочки, сделал мир серым и невыразительным, будто в черно-белом кинофильме.

«Странно, а где же краски?» — пронеслось в мозгу.

Как по волшебству, вдруг кто-то прибавил яркости. Через секунду водопад звуков ворвался в окружающий мир. Он то приближался, то удалялся, пока не сформировался в отдельные слова:

— Похоже, убили. Дело сделано. Все, валим отсюда. Быстрее. Расходимся.

Площадь опустела, но звуки остались. Кто-то громко разговаривал или кричал, фоном звучала музыка или скрежет. Навязчивый шепот проникал в сознание и колокольным набатом раскалывался изнутри. Слова казались знакомыми, но смысл их был непонятен. Наконец после того, как я заставил себя сосредоточиться, слух начал адаптировать хаос под себя, превратив немыслимый грохот в знакомое содержание. Как младенец осваивает пространство вокруг себя, так и я бессознательно настраивал зрение и слух ко вновь открываемым ощущениям.

Я видел, как из дома выбежали мои товарищи, засуетились рядом с телом; прибежали женщины, некоторые даже заплакали. Но меня это словно не касалось, будто это не я лежал на земле мертвый, а кто-то посторонний. Куда интереснее был мир вокруг. Я посмотрел вверх и увидел, как сквозь яркий свет вниз спускается многослойная сеть. Она дышала жизнью, вздрагивала, как паутина на ветру, быстро изменяла форму, как меняет форму северное сияние в арктических широтах. Она накрывала поверхность земли, связывая друг с другом все объекты, попавшие в поле зрения. И дома и деревья, и сами люди вдруг на мгновение приобретали вид плотных образований, пронизанных этой сетью, затем вновь становились прежними, привычными для восприятия. Кроме этого, я обнаружил непонятные сущности, плавающие в пространстве, бледные и прозрачные. Мое появление явно привлекло их внимание, потому что они медленно двинулись в мою сторону. Сеть их не сдерживала, они без труда скользили сквозь нее. Вид их казался безобразным и даже мерзким. Бесформенные тела, покрытые бородавочными отростками, вздрагивали губастыми дырами. То, что они голодны, я догадался сразу.

«Пошли вон!» — закричал мой голос, вернее мысль, которая превратилась в голос.

Это не было страхом или брезгливостью, а было всего лишь опытом разума. Словно по команде, сеть напряглась и отреагировала, придя в движение. Сущности затрепетали и рванулись в стороны, подтягивая за собой шлейф мерцающего тумана.

Тем временем на площади появилась «буханка» с крестом на борту и люди в белых халатах. По всей вероятности, во мне еще теплилась жизнь, потому что, сделав укол в руку, меня погрузили в машину и повезли.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Топот над головой заставил Вохму открыть глаза и пошевелиться. Связанный по рукам и ногам, он лежал животом на сыром земляном полу. Щека упиралась в липкий от слизи бугорок. Воняло испражнениями и крысами. От шевеления тела окружающий мрак пришел в движение. Крысы. Их дыхание касалось лица. Вохма знал, что зубы этих тварей могут прокусить кожу или даже отъесть целый кусок плоти, и жертва не почувствует боли. Он замирал и прислушивался, следом затихали и они, но потом, через мгновение, все повторялось вновь. Это игра тянулась бесконечно долго; сверху опять затопали; открылся лаз, и факел огня вырвал из темноты добротные сапоги тюремщиков, спускавшихся по деревянной лестнице, грязной и скользкой от плесени. Его подняли и потащили наверх.

В просторной комнате с низким потолком, за наспех сколоченным столом, сидел человек одних с ним лет или чуть старше. Худое бледное лицо казалось нездоровым и усталым. Бисер пота блестел на лбу. Одетый в дорогой боярский кафтан с медными застежками, он развалился на стуле, сцепив на животе холеные руки. Черные восточные глаза пытливо осматривали ордынца, которому подломили ноги и поставили на колени. Крепкие руки охранников давили на плечи и голову, заставляя склониться перед господином. Прошло некоторое время, наконец, негромкий голос спросил:

— Ты понимаешь, вор, что тебя ждет?

Вохма молчал, по опыту зная, что на такие вопросы лучше не отвечать.

— Тебя прибьют к воротам, где ты сдохнешь, как собака, от голода и жажды, а люди будут плевать тебе в лицо и забрасывать дерьмом. Или посадят на кол, что еще интересней. Ты с великим удовольствием почувствуешь, как острый деревянный кол войдет тебе в зад и медленно, очень медленно будет разрывать тебе нутро. Воронье выклюет тебе глаза, а труп твой кинут зверью. Что скажешь?

— Красиво. — Вохма облизнул пересохшие губы. Он уже не ел и не пил больше трех суток.

После того, как ему на голову надели мешок, и повели лесными тропами, он уже плохо воспринимал происходящее. Он помнил, как, спотыкаясь о коренья деревьев, падал, а его ударами поднимали на ноги и заставляли идти дальше; когда, измученного и избитого, швырнули на какую-то телегу и долго везли, не давая ни еды, ни питья, а затем поместили в подвал с крысами, где он без сна провел остаток времени. Теперь голова разрывалась от боли и усталости, именно в эти мгновения ему было абсолютно наплевать на собственную судьбу.

— Храбрый?

Воевода сделал знак рукой куда-то в угол, где, скрываясь за лучом света, падающего из маленького, вырубленного в стене оконца, в полумраке трудился дьяк. Он что-то записывал, поскрипывая гусиным пером. На зов хозяина дьяк бросил перо, подскочил и подал грамоту.

— Знаешь, что это? — вновь услышал пленник.

— Грамота. Я думаю.

— Верно. А знаешь, что в ней написано?

— Это мне неведомо. — Вохма склонил голову.

— Врешь, пес! Зачем ты тогда убил моих людей? — повысил голос боярин.

— От скуки. Нужно было как-то развлечься.

— Для тебя убийство — развлечение?

— А для тебя разве нет?

— А он мне нравится, — воевода попробовал улыбнуться, но вместо этого скривился. — Находится на волосок от смерти, а продолжает балагурить. Ты понимаешь, что от нашего разговора зависит твоя жизнь?

— А мы разговариваем?

— Конечно. Я не пытаю тебя огнем, не режу на куски, не жгу железом. Просто мирно беседую. Я — мирный человек. Не люблю крови. Кровь — это крайность, которую умные собеседники избегают. Переговоры — лучший способ предотвратить войну.

Воевода повел руками, приглашая всех присутствующих присоединиться к его словам. Дьяк послушно закивал головой, охранники хмыкнули за спиной.

— Война — это лучший способ обрести крепкий мир! — добавил Вохма.

— Ты считаешь, что крепкий мир лежит через войну?

— Я считаю, что война — такое же бесполезное занятие, как и переговоры.

— Как так?

— Разве можно договориться с тем, кто сильнее тебя, не уступив ему?

— Конечно, нет.

— Разве, уступив один раз, слабый не уступит в другой, пока не потеряет всего?

— Значит, по твоему, договариваться можно только с равным?

— Нет. Переговоры — это отсрочка. Война — быстрое решение. В итоге, результат один.

— Что же тебе не нравится?

— Не нравится то, что выиграют и от одного и от другого только хозяева. Обычный люд теряет все. У него нет выбора.

— Так и должно быть. Народ всегда идет за своим князем. И жертвует ради него последним. Разве не так?

Боярин, не меняя позы, с усмешкой глядел на ордынца, стоявшего перед ним на коленях. Этот смерд позабавил его. В другой ситуации он с удовольствием поболтал бы с ним. Но не сейчас.

— Народу, по большому счету, наплевать, чья власть над ним, если ему хорошо при этой власти. Он готов принять любого хозяина, — говорил Вохма.

— Народ — это стадо, которое вечно недовольно своим хозяином и если хозяин слаб, то с удовольствием перережет ему горло. Даже с великой любовью к нему. Люди никогда не будут равными. Сильный всегда будет наверху, слабый — внизу.

— Вот об этом я и говорю.

— О чем?

— На каждого сильного всегда найдется тот, кто сильней.

— Правильно, и что же?

— Сейчас ты считаешь, что сильнее меня? Через минуту все может измениться. Кто от этого выиграет?

— Очевидно тот, кто будет последним.

— И так без конца. Где смысл?

— Все, хватит. Речи твои крамольны. За них тебе бы следовало вырвать язык, но я добр сегодня и позвал тебя не для этого. Задаю прежний вопрос. Зачем ты убил моих людей? — боярин слегка повысил голос.

— Они зарезали человека, одного хорошего человека. Я решил отомстить.

— И все? Только отомстить?

— Да. Мы очень сдружились в дороге, стали братьями. Я не мог стерпеть такого.

— Опять врешь. Я знаю все. Мои лазутчики давно следили за вами, от самого Владимира. Ты думаешь, я ничего не знаю? Куда вы шли с этим, как его там звали? Отцом Алексием? Так, кажется?

— Ну, если ты все знаешь, зачем спрашиваешь?

Боярин помолчал. Пальцами помассировал виски. Убрал пот со лба.

— Поверь мне, я не хочу тебя убивать. Ты мне нравишься. Зачем тебе эти игры. Они не для тебя. Ты выполняешь приказ. Я даже могу предположить, что ты не знаешь цели. Но ты должен знать, кто вас послал? Ты ведь знаешь? И ты мне скажешь, иначе я сделаю с тобой все то, о чем обещал. По праву сильного. Но, если мне все будет известно, я тебя даже награжу.

Боярин болезненно улыбнулся, протянул руку к кубку с водой и отпил. Глядя на него, Вохма опять почувствовал нестерпимую жажду.

— Хорошо. Я согласен, — сказал он, — развяжите меня и дайте воды.

Боярин кивнул головой, приказывая снять путы.

— Дайте ему воды.

Здоровый рыжий охранник с плоским изрытым оспой лицом, выкручивая руки узнику, задрал их вверх и стянул веревки. Онемевшие члены наполнились живительной кровью. Суставы заломило. От слабости задрожали пальцы, принимая ковш с водой. Вохма долго пил, незаметно осматриваясь по сторонам, затем перевел дух.

— Позволь, я сяду. Ослаб я.

— Дайте ему стул.

Пленника подняли с колен, подставили стул, на который он обессилено рухнул. Потирая посиневшие запястья рук, Вохма увидел на столе у боярина, среди прочих предметов, свои вещи, отнятые разбойниками. Металлические пластины с заточенными ребрами, их назначение те, очевидно, не поняли и поэтому расстались с ними без сожаления, посчитав не особо ценными. Он также увидел медный диск с ханской печатью, врученный ему покойным Олексой, и за который, вероятно, уже была получена награда.

— Ну, я жду! — торопил боярин. Он нервничал.

— Сейчас, сейчас. Можно еще воды?

— Дайте ему.

Опять Вохма долго не мог напиться. Наконец он отставил ковш.

— Могу я узнать, с кем говорю? Дабы проявить уважение к тебе, боярин!

— Много вопросов, смерд. Кто я такой, тебе нет нужды знать. Знай одно: я на службе у князя Дмитрия Ивановича, и все, что ты здесь скажешь, будет использовано или во благо ему, или во вред. Решать мне. Говори.

— Посуди сам, боярин, я никак не могу взять в толк — грамота у тебя, в ней все отписано: от кого грамота и кому назначена. Зачем ты меня пытаешь? Что я могу сказать тебе больше того? Я человек подневольный, мне приказали, я исполнил. А захочешь меня казнить — воля твоя. Я смерти не боюсь. Это смерд боится, а я вой. Сам не раз бил и меня били. Все под богом. В одном ты прав: нет мне дела до ваших интересов. Я не враг твоему князю и не лазутчик. Выведывать мне нечего. На родину шел. Родом я из этих мест. На побывку, стало быть. Еще отроком забрали в Орду, после того — не был здесь. Порядков ваших не знаю. У нас порядки иные: за кровь платят кровью. А отец Алексий мне братом был. Вот и хотел отомстить злодеям. Видно, не судьба. Спеленали, как дитя малое. Стыдно мне.

Вохма говорил тихо, еле слышно. Он, казалось, был слаб настолько, что едва мог произносить слова. Боярин, слушая его, повернул голову, выставив вперед правое ухо.

— Хорошо баешь. Поверил бы я тебе, если бы не ярлык ханский. Кому попало такие подарки не раздают. Значит, непростой ты человек и дело у тебя нешуточное. Что на это скажешь?

— Прозорлив ты, боярин. Верно, ярлык ханский. Только такие ярлыки все имеют, кто старше десятника, иначе, как миновать военные дозоры? Время, ты сам понимаешь, неспокойное. Как тогда «своего» от «чужого» отличать?

Воевода молчал в задумчивости. Вроде бы правдиво говорил пленник. Довольно складно, чтобы не верить. Но не этот бестолковый треп был ему нужен. Ему хотелось первому доложить князю о раскрытии заговора. В последнее время Великий князь не благоволил к нему по наущению врагов. И боярин давно знал, чьих рук это дело. Кому не давали покоя его неправедные доходы. Было от чего беспокоиться. Все хлебные вотчины разобрали «худородные», которые, как клопы, вылезли из всех щелей, оттеснив родовитых бояр. И что им оставалось? Как пополнить собственную казну? Не гнушаясь грабежами и разбоем в это лихое время, его люди внедрялись во все купеческие караваны, проходившие по Залесью, собирали сведения о ценности товара, готовили засады.

Воевода знал, что слухи о его бесчинствах доходили до Великого князя. И недовольство Дмитрия росло. Это была прямая угроза его правлению. Дмитрий, со свойственным ему упрямством, желал править единолично, желал подмять под себя соседние княжества, благо нашел союзника в лице церкви. Стареющий митрополит Алексий всячески поддерживал его начинания, подталкивал сломать весь родовой уклад Руси, упразднить Копу и Вече, сосредоточить всю власть в одних руках, объединив тем самым власть светскую и военную. Кроме того, Великая Литва в скором времени готова выступить против Москвы. И Москве не устоять: слишком неравны силы. Поэтому, собирая рать, Дмитрий брал на службу всех, кто мог встать за него. Даже последние тати шли к нему в ополчение. Все шли, только не он, не боярин. Его не звали.

Между тем, кругом зрело недоверие и измена. Было бы глупо упускать такую возможность для восстановления пошатнувшегося положения. Пришло время избавляться от всех личных врагов и недоброжелателей в окружении князя, дабы самому занять достойное, по праву его боярского рода, место. Но для этого нужен был хороший повод. Повод, чтобы очернить в глазах князя всю эту свору. И очень кстати объявился этот ордынец, который так хорошо подходил на роль доносчика. Но он, собака, ни в чем не хотел признаваться. Тертый калач, так просто его было не взять.

Все козыри, казалось, были на стороне боярина. Вовремя ему донесли, что с купеческим обозом идет странная парочка. Подслушанный разговор между священником и молодым охранником сразу заинтересовал воеводу. Он приказал любым способом добыть грамоту, которую нес монах. И вот…. она у него на столе, но ничего это не дало. Прочитать ее он все равно не смог. Написанная руницей — древними письменами волхвов — грамота хранила все секреты тайнописи; и о чем в ней сказано, знал, очевидно, только мертвый монах и этот хитрый вой.

Дьяк, который готовил документ признательных показаний, уличавших в измене всех тех, кого якобы должен был назвать Вохма, скучал в углу и ковырял ногтем в ухе.

— Значит, говоришь, ты из этих мест? — спросил боярин, барабаня пальцами по столу, отпугивая навозных мух.

— Из этих.

— Откуда?

— Из Нового Торга. Сын кузнеца.

— Отец, мать живы? Еще родичи есть?

— Не знаю. Были. Пятнадцать лет не был на родине.

— Очень хорошо. Ты, вероятно, знаешь, что город находится под защитой Новгорода?

— Знаю.

— Я в любой момент могу послать туда своих людей, и если твои родичи живы, то я помогу тебе с ними встретиться, но, как ты понимаешь, я могу и воспрепятствовать этому. Времена сейчас трудные, жизнь не стоит ничего. Тебе больно будет узнать, что из-за твоей несговорчивости они сгинули.

— Моей? — Вохма от удивления вскинул голову.

— Да, взамен ты должен мне услужить одной безделицей. Ты подпишешь донос. И гуляй на все четыре стороны. Иди, встречайся с родными, радуйся жизни.

— И все?

— Конечно.

— Ладно! — с легкостью принял предложение воеводы Вохма.

Боярин поманил пальцем дьяка. Тот подбежал и поднес свиток исписанной бумаги. Вохма непривычными к письму пальцами взял перо и стал усердно выводить слова, которые диктовал дьяк. Наконец свиток был подписан. Дьяк присыпал его песком. Затем сдул песчинки и отложил свиток в сторону.

— Ну, вот и все. Дело сделано. Взять его! — скомандовал боярин тюремщикам. — Посадить на цепь!

Два дюжих охранника, стоявшие позади у дверей, сделали было шаг к пленнику, но быстро пожалели об этом. Во время разговора Вохма незаметно разминал затекшие руки. Как только он почувствовал, что к ним вернулась былая сила, то готов был действовать. Все произошло мгновенно. На команду боярина он схватил со стола заточенные предметы, отнятые у него лесными разбойниками, и метнул их в охранников. Стальные пластины впились в горло. Захлебываясь кровью, тюремщики повалились под ноги ордынцу. Нездоровый лицом боярин побледнел еще больше. Он громко хрюкнул, когда получил удар в переносицу. Глаза заволокло туманом, от боли брызнули слезы, по бороде потекло.

— Ты, собака, мне нос сломал! — запричитал он, зажимая лицо ладонью.

— Не бойся, жить будешь! — успокоил его Вохма.

Между тем, он смел со стола все предметы в заплечную суму, отобрав ее у перепуганного на смерть дьяка. Закинул суму за спину, вытащил у рыжего охранника из-за пояса короткий меч, ударил рукоятью писаря в темя, отчего тот сразу лишился чувств. Затем связал боярину руки.

— Что же ты, красавчик, нос повесил? — щелкнул он новоявленного пленника по носу. Тот взвился еще больше. — Все не так плохо. Поверь мне. А теперь пора на волю?

— Я с тебя кожу живьем сдеру! — шипел тот, брызгая кровавой слюной.

— Да ладно тебе сердиться. Это все потом. Сейчас мы с тобой погуляем, веди себя хорошо, прикажи подать коня и сделай так, чтобы нас долго искали. Сделаешь все правильно — останешься жив. Все понял?

Боярин молчал.

— Ты все понял? — Вохма двинул ему кулаком под ребра и приставил лезвие к горлу.

— Да! — с хрипом выдавил тот.

Глаза у него выкатились, как у рыбы, выброшенной из глубины на берег. Ордынец толкнул его к выходу.

Двор, окруженный высоким тыном, представлял собой острожью площадь, усыпанную соломой. В центре находился невысокий терем с хозяйственными постройками и конюшней. Везде сновали вооруженные дружинники, занимаясь своим обыденным делом. Домашняя птица свободно разгуливала по территории, мешалась под ногами. Громко разговаривали бабы, сгрудившись у колодца.

Изба, из которой вышли Вохма с боярином, стояла отдельно, с краю, и служила темницей. На их появление отреагировали не сразу, и только окрик часового на дозорной башне заставил всех остолбенеть. Повисла тишина.

— Коня боярину! — зычно крикнул Вохма.

Несколько воинов кинулись на помощь своему господину, но, увидев поднятую руку, замерли.

— Всем стоять! — выдавил из себя тот, когда ордынец тряхнул его за шиворот и сильно ткнул острием в горло. Струйка крови потекла из раны.

— Подать коня! Быстрее! Открыть ворота! Никому не преследовать! — послушно повторял за ордынцем пленник, чувствуя на шее холодную сталь.

Когда к ним подвели пегого красавца, Вохма, перекинув боярина через холку, вскочил следом в седло. Он вдохнул полной грудью утренний свежий воздух, сладкий от лесных трав, и выехал за ворота, на которых покрытый кровью и грязью висел голый человек.

«Еще один бедняга», — подумал он и пришпорил скакуна.

Конь шел рысью. Погони не было. Боярин кряхтел, подпрыгивая на холке при каждом шаге. Наконец он не выдержал и взмолился:

— Все, не могу больше. Сил нет терпеть. Все нутро вытряс!

Вохма свернул в лес. Отъехав достаточно от тропы, он столкнул боярина на землю и спрыгнул следом.

— Ну что, родной, поговорим? Я задаю вопрос, ты отвечаешь. Понятно?

— Разве у меня есть выбор?

— Соображаешь. Умный человек всегда другого человека разумеет. Верно?

Пленник кивнул.

— Зачем убили отца Алексия и выкрали грамоту?

— Мне донесли, что везут тайный договор царя Мамая с Михаилом Тверским. Я решил перехватить послание и первым передать его князю.

— И что было в грамоте?

— Я не знаю. Я не смог прочесть.

Вохма открыл суму и вытряхнул содержимое на землю. Перебирая свитки один за другим, он поднял грамоту, за которой шла охота. Некоторое время изучал текст.

— И о чем здесь сказано? — спросил он боярина.

— Разве тебе невдомек? Это руница. Тайнопись волхвов, — ответил тот.

— Во всей Руси нет толмача, способного прочесть ее? — Вохма с сомнением покачал головой.

— У меня таких людей нет.

Ордынец задумался. С древним письмом он сталкивался только один раз, когда его посвящали в отряд хранителей капища. Их, сильных молодых людей, специально отбирали из множества подготовленных бойцов, обучали знаниям поединка, ведению военных действий, языкам разных народов, чтению звезд, основам знахарства. В итоге они принимали клятву верности Роду, которая и была записана руницей, но заучивалась на слух. В память об этом на руке остался знак Перуна, в виде молний, и знак Ярилы на шее. В дальнейшем судьбой его управляли жрецы Высшего Совета. Став десятником своего отряда, он превратился в идеального исполнителя тайных поручений, исходил от края и до края безграничные просторы Великой Империи.

— Хорошо. С этим все ясно, — сказал ордынец, понимая, что большего из пленника не вытянуть. — Другой вопрос. Где мне найти оборванцев из леса, которые взяли меня в полон?

Боярин злорадно хмыкнул:

— Зачем они тебе? Соскучился?

— Должок за ними. А я всегда возвращаю долги.

— Это будет непросто. Мало ты обломал зубы?

— Что же, попытка не пытка, а спрос не беда. Придется повторить.

— Они получили награду за тебя, теперь наверняка бражничают, гуляют.

— И где?

— Недалеко, верст десять по дороге, у Яма. По правую руку будет деревня и постоялый двор. Там их найдешь. У вожака там родня.

— Сколько охраны в Яме?

— Да какая там охрана! — поморщился пленник. — Когда началась война, Орда перестала содержать как переправы на реках, так и Ямы. Охрана подалась на вольные хлеба. Остался только смотритель, да пара ямщиков.

— И все?

— Думаю, да.

— Ладно, коли так, — кивнул ордынец, заканчивая допрос.

— Теперь-то ты меня отпустишь? Я ведь все тебе рассказал?

Боярин затравленной собакой смотрел на Вохму. Тот подсел к нему ближе.

— Конечно, отпущу. Мы же друзья. Но сначала хочу с тобой проститься. Давай обнимемся напоследок.

Он взял удивленного пленника за шею и притянул к себе. Потом другой рукой резко дернул за подбородок в сторону, ломая позвонки. Боярин без звука повалился на землю.

— Сильный всегда наверху. Ты прав, — проговорил ордынец, — я бы тебя отпустил, но ты слишком подлый человечишка. Не нужно было грозить моей семье. Нехорошо это. Да и моим делам ты будешь помехой.

Он обыскал труп, нашел мошну с монетами, примерил на себя боярский кафтан, удовлетворенно хлопнул в ладоши. Затем собрал вещи обратно в суму, взлетел в седло и двинулся в путь.

Уже ближе к вечеру Вохма добрался до места. Затаившись в леске, он стреножил коня и принялся наблюдать за постоялым двором. Разный люд попадал в поле его зрения, но знакомых лиц не было. Он уже потерял всякую надежду, полагая, что воевода его обманул, как вдруг из избы вывалился пьяный мужик со знакомым шрамом на щеке и нетвердой походкой засеменил в сторону конюшни, к отхожему месту.

Едва выпивоха справил нужду, как сильная рука схватила его за горло и прижала к стене. Ноги запутались в спущенных портках.

— Сусторма, какая неожиданная встреча. По лицу вижу, что ты рад.

— Это ты? Живой? — с трудом выдавил из себя мужик, вытаращив глаза на ордынца, как на пришествие с того света.

— Где все? — спросил тот с решительным отчуждением, от которого мороз шел по коже.

— Там, — махнул рукой Сусторма.

— Вещи мои где?

— Вожак забрал себе.

— Он тоже там?

— Да.

— Хорошо, — тихо проговорил ордынец и, как курице, свернул мужику шею.

Просторная изба с каменной печью в центре была темна. Лишь несколько лучин, зажженных в разных ее частях, освещали пару массивных столов с такими же лавками. Ватага разбойников сидела за дальним столом, в углу. Они были пьяны. Главарь и еще пятеро с ним беспечно бражничали и громко обсуждали что-то. Остальные либо спали тут же, уронив головы между тарелок, либо валялись на земляном полу. Простоволосая баба готовила в печи птицу. Рубаха, едва державшаяся на груди, обнажила оплывшие плечи.

Обильная закуска сытым духом кружила голову и скрученным веревочным узлом стягивала живот голодному ордынцу. На его появление никто не обратил внимание. Не теряя времени, он возник рядом с пьяной ватагой. Смерть разбойников была стремительной. Привычно действуя двумя ножами, он поочередно всаживал их каждому, сидящему за столом. Тех, кто лежал на полу, он не тронул, оставив напоследок.

Мутным взглядом главарь наблюдал за происходящим, ничего не понимая, и, лишь когда от ужаса заорала баба, он, казалось, протрезвел. Обтер рот и бороду от жира и крошек, с грозным запоздалым рыком нападающего зверя вскочил с лавки, выхватил из-за пояса саблю и кинулся в атаку. Вохма тут же узнал свое оружие. Легко увернувшись от удара, пропустив мимо себя крупное тело, он глубоко, по самую рукоять, всадил ему нож сзади, в шею. Главарь споткнулся, пролетел несколько саженей и замертво рухнул в угол. Ордынец показал кулак голосившей бабе, отчего та сразу замолкла, поднял с пола клинок и уже им, без тени сожаления, добил остальных. Затем спокойно сел за стол и принялся за еду.

Нежный молодой поросенок истекал крупной жирной слезой. Обжаренные дрозды, тушеные в горшочках зайцы казались столь изысканной пищей для обыденного деревенского стола, что Вохма невольно удивился запросам лесных татей. Видимо, хороший куш взяли лесные братья, или немалую награду им отвалил воевода.

На шум и крик стали сбегаться люди. Они заходили в избу, но, увидев кровавую бойню, выскакивали прочь. Наконец ордынец насытился, подозвал бабу.

— Собери мне все ценности, — кивнул он на трупы.

Та алчно сверкнула глазами и умело, как делала это не раз, обшарила одежду лесных татей, выкладывая все на стол, пока не образовалась внушительная горка из серебра и драгоценностей. Глаза ее горели, пожирая богатство. Она со злостью поглядывала на ордынца. Конечно, он заберет все себе, а она опять останется ни с чем. Похоже, она зря подсыпала зелье родственничку и его ватаге, чтобы они быстрее пьянели, собираясь потом их обобрать — взять совсем немного. Чего они там вспомнят, когда протрезвеют?

— Хорошо потрудились братья. Жаль их. Что скажешь? — хмыкнул Вохма, проследив за ее взглядом.

Баба потянулась к украшению с зеленым самоцветом. Ее красные с грязными ногтями пальцы ухватили его и потянули к себе.

— Нравится? — спросил ордынец.

Она кивнула, задрала засаленный подол и протерла камень, рассматривая его на свет.

— Дура. Тебя с ним поймают и повесят. Но, впрочем, это твое дело.

На улице толпился народ. Они в страхе расступились, пропуская воя. Тот, не вынимая клинка, прошел мимо в сторону леса и исчез в нем.

Так бесславно приказала долго жить ватага лесных татей, которая уже давно грабила торговые караваны, убивая ни в чем не повинных купцов.

Потом еще долго в этой деревеньке пугали ребятишек грозным духом, появившимся из леса, прибравшем целую сотню лесных братьев за их многочисленные грехи. А глупую бабу все же повесили. Прознали про ее лихие дела. Донесли на нее добрые люди. А при обыске нашли злополучную безделушку. По распоряжению тиуна повесили ее тут же, на воротах. И висела она до тех пор, пока не сгнила шея, и она не рухнула на землю с оторванной головой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Товарищ полковник! Николай Сергеевич, он, кажется, очнулся!

Молоденькая медсестра с лицом, сплошь усеянным веснушками, вглядывалась в меня, словно боялась пропустить нечто значительное в своей жизни.

— Так, братец, посмотрим.

Седые усы, одутловатые щеки и серые глаза сменили пытливый девичий взгляд. Желтый от никотина шершавый палец больно надавил на веки, задрал их вверх.

— Ну, что же, вполне, вполне! — произнес полковник удовлетворенно. — Заставили вы нас поволноваться, любезнейший!

«Где я?» — словно из глубин подсознания прорвалась мысль.

— Ты смотри, он еще спрашивает. Хороший знак. В госпитале, молодой человек, вы — в военном госпитале.

«Почему он отвечает? Я ведь ничего не говорю», — снова пронеслась мысль.

— Да ты только и разговариваешь, — засмеялся Николай Сергеевич. — Прямо фонтан красноречия.

— Я говорю?

— А кто? Здесь, кроме нас, никого нет. Значит так, Маруся, — обратился он к медсестре, — все по плану: что доктор прописал. Наблюдаешь. Потом докладываешь.

— Хорошо, Николай Сергеевич. Я поняла.

— Ну, вот и отлично. Поправляйтесь, молодой человек.

Полковник поднялся и вышел, освобождая для обзора белый потолок, покрытый трещинками отслоившейся краски.

— Давно я здесь? — спросил я у медсестры.

Она стояла возле процедурного столика, стучала металлическими предметами.

— После операции — три недели в коме.

— Три недели в отключке?

— А что вы хотели, сложный случай. Непонятно, как вообще вы выжили с таким диагнозом.

— Похоже, совсем был плох?

— Вас привезли едва живого. Да еще за триста километров.

— Триста километров? И что со мной было?

— Вы не помните?

Лицо с веснушками возникло вновь, и опять зеленые глаза пытливо вглядывались в меня.

— Ну, последнее, что я помню — деревня и разговор с мужиками.

— Значит, все хорошо. Нам так и рассказали, — вздохнула Маруся, — с памятью все в порядке. Вас сильно ударили по голове. Травма была несовместимая с жизнью. Но чудо произошло. Видимо, у вас сильный ангел хранитель.

— Видимо. Маруся, можно я посплю? Устал с непривычки.

— Конечно, поспите, я вам сейчас укол поставлю и спите.

Хмурое небо с набрякшими облаками едва пропускало солнечные лучи. Птицы в сумасшедшем кружении стаей носились над черной от пожарищ землей. Разрушенные погосты, покосившиеся кресты, люди в доспехах, кони. Повозки медленно двигались по размокшей от дождей дороге мимо брошенных в грязи трупов животных, человеческих останков и сломанных телег. Везде царил разор и запустение.

Сознание, как из глубокой ямы, тягучей резиной выбиралось из сна. Горечь и тревога долго не отпускали и давили на грудь. Мрачные картинки из прошлого добавляли в кровь адреналин, заставляли сердце работать быстрее.

Я проснулся среди ночи и долго лежал с открытыми глазами, изучая тени на потолке и стенах. В палате я был один — непозволительная роскошь для армейского госпиталя. Голова не болела, но была тяжелой, словно гиря. Я тронул повязку, бинты показались грубыми и шершавыми на ощупь. Захотелось в туалет. Я попытался сесть на постели. С трудом, но все же мне это удалось. Куча маленьких молоточков застучали в голове, вскоре удары прекратились. Под кроватью стояла «утка», но она вызвала раздражение. Только сейчас заметил, что сижу на постели абсолютно голый, видимо, палата реанимации не предусматривала, для простоты ухода, какой-либо одежды, поэтому я завернулся в одеяло и, держась за стену, вышел в коридор. Где находился туалет, я не имел представления, но двинулся наугад вдоль по коридору.

— Что, доходяга, ожил?

Молодой медбрат в белом халате — поверх гимнастерки, вынырнул из соседней двери и нагло ухмылялся.

— Эй, щегол, нюх потерял? — спросил я, разминая голосовые связки.

Солдатик согнал ухмылку, изменился и тон.

— Я в том смысле, что тебе лежать нужно.

— Спасибо за заботу. Где здесь туалет?

— В конце коридора, налево.

Он растерялся от моего напора.

— Понял! Да, сообрази какую-нибудь одежду. И тапки не забудь!

— Сестры — хозяйки нет. Будет только утром.

— Ты, воин, не понял? Я сказал: найди мне одежду! Метнулся по-бурому. Время пошло!

— Ты че борзеешь? — запоздало опомнился он. — Я тебе «не щегол»!

— Не бери в голову. Помоги по человечески. Не дай бог тебе оказаться на моем месте. Давай, братуха, помоги! — вполне миролюбиво добавил я.

— Ладно, жди!

Госпиталь даже в ночное время жил своей жизнью. Расположенный в бывшем монастыре, он сохранял основательность древних стен, и, несмотря на современный ремонт, старину постройки выдавали широкие коридоры и высокие арочные потолки. Где-то на этажах хлопали двери, доносились громкие голоса. Молодняк производил уборку. Из туалета тянуло куревом.

— Вот, нашел только халат и чистые «калики».

Медбрат возник так же быстро, как исчез. Сунул мне в руки коричневый застиранный халат.

— Благодарю за службу! — с деланным пафосом сказал я. — Свободен!

Но медбрат не торопился уходить. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Что еще?

— Я не знаю, будет ли тебе интересно, но тебя тут девушка спрашивала.

— Что за девушка? С этого места подробней!

— Красивая такая. Из гражданских.

— Как представилась?

— Не знаю. Высокая, темненькая.

— Высокая, темненькая, — вслед за ним повторил я.

Со стороны можно было подумать, что девушек, подпадающих под это описание, у меня пруд — пруди.

— Еще кто?

— Ну, из военной прокуратуры приходил дознаватель!

— С этим — понятно! Это все? Благодарю!

Итак, приходила Лена: больше некому. Откуда узнала? Зачем приходила? Что изменилось? Прямо скажем, меня тронуло ее появление. Да что там тронуло, не просто тронуло, а задело, зацепило, наехало танком. Я и не думал, что готов был так радоваться этому известию. Эмоции захлестнули. Измученный вопросами и томимый воспоминаниями, я заснул только под утро.

На следующий день первое, что я увидел, был завтрак на подносе. Жизнь налаживалась. С наслаждением слупив тарелку каши и запив ее чаем, я принялся ждать появления медперсонала. Вскоре пришла Маруся в сопровождении широколицего и лысеющего «старлея» из прокуратуры. Он сходу «взял быка за рога», чем сразу меня напряг. Создавалось впечатление, что его в большей степени интересовало не то, что со мной приключилось, а то, на каком основании я вообще находился в этой деревне и зачем? Почему я покинул расположение воинской части и ушел в самоволку? Я рассказал все, ничего не скрывая. По лицу «старлея» понял, что мое откровение его не устраивало. После разговора с ним осталось тревожное и тягостное ощущение, но я быстро отогнал его и стал думать о скорой демобилизации и о Лене.

Я с нетерпением ждал встречи. Тщательно, насколько позволяли условия, готовился к ней. В первую очередь помылся, привел свой гардероб в порядок, выхлопотал у сестры — хозяйки офицерскую пижаму, согласно статусу старослужащего. Затем занялся внешним видом. Хотя меня и брили в бессознательном состоянии, щетина торчала, как у последнего «бомжары». Бледно-зеленоватое лицо слегка напиталось краской, на щеках заиграл румянец. Жизнь стремительно возвращалась в это бренное тело.

Вскоре вновь появился дознаватель. С порога он объявил, что, как заверили его врачи, моей жизни уже ничего не угрожает, следовательно, он может со мной говорить без сантиментов. В ответ на мое прошлое заявление, он все тщательно проверил: командование полностью отрицает заготовку пиломатериалов на стороне. Те солдаты, с которыми якобы я ездил в командировку, уволены в запас уже как три недели назад. И если бы не самовольное оставление части и скорбный инцидент с местным населением, то я бы уже давно ел мамины пирожки дома. Теперь же мне следует выбросить из головы все фантазии, не придумывать очередную версию событий, а признаться в содеянном преступлении, изменить показания и не бросать тень на родную часть, где я состою на хорошем счету. Командование не понимает, откуда вообще возник этот бред у меня в голове. Скорее всего, из-за травмы у меня случился шок, который вылился вот таким образом.

Я пытался возражать, но он напирал, не давая мне передышки, требовал подписать бумагу с новыми показаниями, грозил судом и сроком в местах не столь отдаленных. А так, мол, слегка пожурят и отправят, наконец, в запас. В общем, учитывая травму, все обойдется, и я отделаюсь лишь легким испугом.

Мне сразу вспомнился маленький татарин — сержант, прибывший к нам после «учебки» и получивший отделение старослужащих, которые тут же взяли его в оборот. В итоге он подшивал им подворотнички, мыл в казарме пол, одним словом, выполнял всю грязную работу, которую обычно выполнял молодняк. Не выдержав испытаний, он бежал в часть, из которой прибыл. Беднягу вернули обратно под конвоем, устроили показательный суд.

Я не понимал, что происходит. Почему вдруг меня сливают, да еще так цинично и тупо. Сославшись на слабость, я попросил дать мне время на раздумья. Прокурорский требовал подписать все сегодня, иначе завтра будет поздно: машина правосудия закрутится без остановки. Он начал злиться в ответ на мою несговорчивость, но я был непреклонен. И чем больше он настаивал, тем больше я сопротивлялся. Наконец он выскочил из палаты красный от возбуждения, едва сдерживаясь, чтобы не разругаться в мой адрес.

Ночью я опять проснулся и лежал с открытыми глазами. Вдруг сердце забилось сильно и гулко. Состояние близкой опасности пришло откуда-то извне. В мозгу вспыхнула картинка: темный силуэт, крадущийся по лестнице. Он шел ко мне. Я увидел это явственно. Неведомая сила заставила меня подняться и выйти из палаты.

Коридор был пуст. При слабом ночном освещении появились угловатые выступы высоких арочных потолков, терявшихся где-то вверху. Дверь в палату напротив была приоткрыта, я зашел туда и стал наблюдать. Вскоре появился высокий и плечистый незнакомец, одетый в пижаму больного. Он некоторое время постоял перед дверью, прислушиваясь, потом неслышно проник в мою палату, но через минуту вышел озадаченный. В руках у него блеснул узкий металлический предмет похожий на скальпель. Я видел, как он подождал, затем вновь вернулся в палату и долгое время не выходил. Прошло около получаса, прежде чем он появился вновь и направился к лестнице. Как только он скрылся за поворотом, я пошел следом, спустился на первый этаж.

На вахте, перед выходом из здания, за столом, освещенным настольной лампой, спал дежурный, уронив голову на руки. Я осторожно вышел на улицу и тут же нырнул в кусты у входа. Стало зябко, но я не замечал холода. Незнакомец, не оглядываясь, шел в сторону каменного забора, утыканного сверху металлическими прутьями. Как он собирался перебраться через него? Я последовал за ним, но он пропал, словно растворился в воздухе. Вдруг я наткнулся на деревянный штакетник в промежутке между кладками стен. Доски легко, без скрипа, разошлись, образовав узкий проход. Я нырнул в него, не раздумывая.

Невдалеке стояла припаркованная легковушка. Незнакомец сел в нее. Пользуясь темнотой, я подобрался ближе. Стекла на дверцах были опущены, через них струился сигаретный дым.

— Как все прошло? — спросил тот, что был за рулем. По голосу я узнал дознавателя из военной прокуратуры.

— Никак. Его не было в палате. Я прождал больше получаса, он так и не появился, — ответил другой.

— Нужно было еще подождать.

— Какой смысл? Ты сказал, что он будет спать.

— Я сказал? Я сказал, что нужно все обставить под суицид: он сам вскрыл себе вены. В его состоянии такое бывает.

— Я же сказал: он где-то шарился.

— Черт! Богданов будет недоволен! — проворчал первый.

— Чем ему насолил этот паренек?

— Да с бабой у него что-то. А тут еще махинации с главой этой деревеньки могут вскрыться. В общем — не нашего ума дело. Тот, кто платит, тот и музыку заказывает. А платит он хорошо.

— А по своей линии не получилось?

— Да в том-то и дело. Упертый пацан попался. Если бы изменил показания, написал чистосердечное, никто бы особенно разбираться не стал; я бы его по статье закрыл, все было бы красиво. Свидетелей нет. Богданов подсуетился — всех отправили домой. А так — самоволка. Не поделили бабу. Драка. Сам виноват. Но он все стоит на своем. Были в командировке. Начнут копать. Обязательно докопаются.

— Да… беда! Ладно, что делать будем?

— Что делать? Попробуем в другой раз. Он никуда из госпиталя не сбежит. Завтра еще раз попытаюсь его дожать. Если нет — тогда второй дубль. Понял? Сейчас поехали, расслабимся, девок закажем.

Автомобиль заурчал и тронулся с места. Фары мазнули по кустам и ушли на дорогу. Я сел на землю, ноги не держали. Мысли сумбуром переполняли голову. Подступила тошнота. Неужели они хотели меня убить? Значит, меня заказал майор Богданов?! Он все узнал и захотел отомстить. Но не убивать же. Да еще так изощренно.

Впервые, попав под раздачу, где играют по-взрослому, и разменной монетой становится жизнь, я вдруг осознано почувствовал холодок ужаса, дохнувший из могилы. Нужно было что-то делать! Но что? Коррумпированное командование части, ревнивый муж, купленная прокуратура, наемный убийца — и все это за один вечер на травмированную глупую голову. Ждать, когда за тобой придут, бороться — силы слишком не равны. Сказать, что я был растерян — ничего не сказать.

Итак, до следующей акции с самоубийством у меня оставались сутки. Бежать, просить помощи. А что я расскажу? Вывести всех на чистую воду — примут за сумасшедшего. Учитывая перенесенную операцию, вовсе определят в «дурку».

— Все, хватит причитать! — одернул я себя сам. — Утро вечера мудренее. Сейчас — спать, спать. Остальное — завтра.

Тем же путем я вернулся в палату. Солдатик на вахте продолжал «бдеть», не меняя позы.

— Проходной двор, блин! — выругался я в сердцах.

Усталость и нервные переживания брали свое, вскоре я уснул.

Запах скошенных трав кружил голову. Солнечный летний день уходил на убыль. Сенокос в деревне у бабушки: огромные причесанные стога, журчание лесного ручья и вечерние облака, как вечные небесные странники, окрашенные лучами заходящего солнца. Я, маленький и счастливый, только что с дядькой Василем водил трактор. Большой руль казался огромным и трудным в управлении; но я старался, на мне была огромная ответственность — держать машину в колее. Картинки из детства несли безмятежное успокоение. Сон легким ветерком слетел с ресниц, но запах трав остался. Родные теплые губы прикоснулись к моим губам. Серые смеющиеся глаза и улыбка, за которую можно было отдать все на свете.

— Лена! Ты?

— Ты ждал кого-то другого? Может, у тебя кто-то есть еще? А? — говорила она тихо, почти шепотом, и от этого шутливый тон действовал возбуждающе.

— Но откуда ты узнала? — задал я вопрос, который так волновал меня накануне.

— Это я набрался наглости и позвонил в музыкальное училище. Не зря же мы приглашали их с концертом. Уж извини, — послышался голос ротного.

Он стоял в дверях и улыбался. Наброшенный поверх кителя белый халат был мал и готов был соскользнуть с плеч.

— Товарищ капитан, и вы здесь?

— Вот тебе витамины. Подкрепляйся. Я, с вашего разрешения, подожду снаружи.

Он оставил мешок с фруктами и тактично вышел из палаты. Я смотрел на дорогое мне лицо и не мог наглядеться. За короткое время пришло некое переосмысление. Бездумное порхание по цветочному полю жизни теперь выходило на совершенно новую стадию. Мне уже не хотелось только получать, мне захотелось отдавать и наслаждаться этим. Безумно сложные вещи вдруг стали простыми и понятными, словно пелена упала с глаз, и кто-то разрешил узнать очевидное.

— Я люблю тебя! — признался я искренне.

— Неужели? — говорила она, улыбаясь.

— Ты знала? А как же свадьба?

— Какой же ты еще дурачок! Нет никакой свадьбы. Нет, и не будет!

— Тогда почему ты ушла?

— А ты не понял?

— М-м! Да!

— Балда! — передразнила она меня. — Вот в этом все и дело!

— Да, но если…

— Молчи.

Она положила мне на губы свою ладонь, теплую и невесомую. Я целовал ее, закрыв от блаженства глаза. В этом мире у меня было все.

В дверь постучали, вошел ротный и предупредительно кашлянул.

— Ну что, голубки, наворковались? — спросил он деловито, — Игорь, прости, что прерываю, но нам нужно серьезно поговорить!

Он подхватил стул, стоявший у порога, и придвинул к кровати.

— Мне выйти? — спросила Лена.

— Останься, тебя это тоже касается!

Ротный помолчал, обдумывая с чего начать. Но я опередил его и попросил выслушать меня первого. Я поведал обо всем, что со мной приключилось за последние несколько дней, припомнив события в деревне но, естественно, скрыв отношения с женой майора Богданова.

— Короче, у меня осталось совсем мало времени, прежде чем они снова сделают еще одну попытку! — закончил я свое повествование.

Пока я говорил, все молчали, не перебивая. Капитан хмурился, девушка дышала глубоко и часто, комкая в руке кусок одеяла. От волнения у нее зарумянились щеки.

— Я подозревал нечто подобное, — после долгой паузы произнес ротный. — Но дойти до такого беспредела! Это слишком круто, чтобы казаться правдой.

— Но это правда! — негодовал я.

— Я понял.

— Нужно что-то делать! — заговорила Лена. Ее тревожный взгляд остановился на ротном.

— Нужно на время исчезнуть, пока я не разберусь с этим делом. Это единственное правильное решение на сегодня, — заключил капитан, помолчав. — Но вот куда? Да еще в таком состоянии.

— Я знаю куда! — решительно заявила девушка. — У меня есть дед. Он живет в тайге. Он лесник. К тому же он знахарь. Вот он сможет поставить Игоря на ноги и искать его там никто не будет. Это уж точно!

— Это далеко? — спросил я.

— Я пойду с тобой. Не беспокойся. — Лена сжала мою ладонь.

— Хорошо. На этом и порешим.

Капитан поднялся.

— Сегодня, ровно в семь, как стемнеет — будь готов. Будем тебя вызволять! Одежду, транспорт, сухой паек и связь я организую. Пойдем через дыру в заборе, о которой ты говорил. Вопросы?

— Никак нет.

— Да, появится прокурорский дознаватель, постарайся его «подинамить». Елена — за мной, у нас много дел.

Они покинули палату, подарив мне надежду.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Маня. Ты скоро? Неси воды.

Ванятка — младший братишка открыл черную от нагара дверь и выглянул из бани. Он глянул на сестру, которая только что вылезла из воды и стояла на деревянных мостках, обсыхая. Мокрые расплетенные волосы упругими кольцами спадали ниже пояса и казались спутанными и грязными от золы и яичного желтка.

— Сейчас принесу, — ответила девушка, не обращая внимания на ворчливый голос матери, доносившийся из глубины дверного проема.

Дверь быстро захлопнулась, тут же послышались сухие шлепки веника и сдержанные вздохи.

Банный день для всех был священным днем. Над берегом Тверцы, сплошь усеянным мыльнями, стоял едкий дух сгоревшего дерева, перемешанного со свежестью трав. Каждая уважаемая семья в городе имела баню. В ней не только мылись, но и рожали детей, а также обмывали покойников, провожая их в бесконечный мир Нави, но и, конечно, ворожили, призывая в помощь потусторонние силы.

С утра Маня с матерью носили воду из реки, а отец с братом рубили дрова на растопку. После того, как баня прогрелась, а дым выветрился, пол и лавки отмыли от копоти и застелили свежей травой. Мать приготовила гостинец банному духу, сдобрила его редькой и принесла в дар, прочитав молитву, ведь дух не только заботился о благосостоянии рода, но и защищал его от хвори.

Бани всегда строили отдельно от основного жилища, ближе к воде. Строить дом на бывшем погосте или на месте старой дороги, а также где стояла баня, считалось делом опасным. Такие места зачастую привлекали духов из мира мертвых. А уж как те поведут себя с домочадцами, было неясно. Возможно, утащат за собой раньше времени.

Однажды Маня стала свидетелем разговора двух плотников на базарной площади, которые искали работу. Те сидели на земле, под телегой, и вечеряли скудными запасами странников. Маня напоила их молоком бесплатно. Пожалела. Уж больно изможденные у них были лица. Почему она вдруг запомнила их? Тогда ее поразили синие глаза молодого плотника. Они были, как чистое небо в ясную погоду, и хотелось смотреть в них бесконечно, не отрываясь. Старый и опытный мастер поучал его, делился секретами мастерства. Из всего разговора Маня хорошо усвоила главное: для строительства дома бревна нужно подбирать с умыслом. Зачастую в ход шла сосна, ель и лиственница. Эти деревья с длинными ровными стволами удобно ложились в сруб, плотно примыкали друг к другу, хорошо удерживали внутреннее тепло, долго не гнили. Однако выбор деревьев в лесу тоже требовал соблюдения множества правил, нарушение которых превращало дом во врага. Так для сруба нельзя было брать «священные» и «проклятые» деревья: они могли притянуть в дом смерть. Запрет распространялся на все старые деревья. По поверью, они должны умереть в лесу. Ни в коем случае не рубились сухие деревья, считавшиеся мертвыми. Люди знали, что бревна старых или высохших деревьев обрекали жильцов на «сухотку» — болезнь, без причины унесшую многие жизни. Большое несчастье случалось, если в сруб попадало «буйное» дерево, то есть дерево, выросшее на перекрестке или на месте бывших лесных дорог. Такое дерево могло разрушить сруб и задавить хозяев.

Мастер рассказывал так красиво, что Маня заслушалась. Ей вовсе не хотелось уходить, но и оставаться долго рядом с ними она не могла. Ей все время казалось, что окружающие смотрят на нее осуждающе. Почему? Она не могла объяснить, вдруг застыдившись собственных мыслей. После девушка часто вспоминала лицо молодого плотника, его синие небесные очи. Но лишь до вчерашнего дня.

Маня оторвала взгляд от спокойной поверхности реки и посмотрела по сторонам. Справа и слева, за спутанными ивами, купался народ. Банный день был в разгаре. Мужики и бабы, стар и млад, по традиции мылись вместе и теперь целыми семьями отдыхали после купания, расположившись на берегу. Обремененные повседневными заботами люди редко находили возможность для общения; и только здесь, отдохнувшие и спокойные, они делились последними новостями, обсуждали цены на соль и товары, говорили о войне, которая стояла на пороге и костлявой рукой уже стучалась в каждый дом. Где-то затянули песню. Красивый девичий голос полетел над рекой, за ним подтянулись голоса мужские, и вот стройное многоголосье стремительно ушло ввысь, в чистое, словно умытое, небо. Маня заслушалась, но вдруг вспомнила, что ее ждут, нагнулась за ведром.

Рядом, из соседнего мыльни, выскочил мужик и с громким ором пронесся мимо, плюхнулся в реку, обдавая девушку брызгами. За ним неторопливо вышли бабы. Первая вела за руку малыша и подталкивала его к воде. Это был Танаско с женой и снохой. Их семейство были добрыми соседями Мани, их двор находился рядом.

После того, как родного брата убили на войне, Танаско взял в дом жену погибшего и их малолетнего ребенка, несмотря на то, что жили те в другой местности и были чужаками.

Сноха, что вела ребенка, вошла в воду первая и протянула руки за малышом. Тот испуганно забил ногами, но кричать не стал. Мать несколько раз окунула его с головой, что-то ласково проговорила ему на ушко. Тот прижался к ней, улыбаясь.

— Мань, что стоишь, айда к нам! — крикнул из воды сосед. — Давненько я девок не щупал. А ты уже совсем невеста! Вон грудка-то отросла! А, Мань?

— Я тебе пощупаю, охальник! — с шутливой угрозой в голосе говорила ему жена.

Их голые тела блестели каплями на солнце, словно огромные рыбины, готовые выброситься на берег.

— Не могу! — кивая на ведро, показала девушка.

— Так ты отнеси и возвращайся, — предложила соседка.

Она вышла на берег и, подняв руки за голову, поправляла мокрые длинные волосы, прогнувшись всем телом. Она была молодая и не рожавшая, что-то не ладилось у нее. Знакомая бабка-ведунья, по слухам, пробовала ее лечить, но все безуспешно. В итоге она предрекла, что та понесет только после определенного возраста, и если боги на то дадут добро.

— Маня! Ты куда пропала? Отец ждет!

На этот раз из бани выскочила распаренная мать. Она тяжело протопала по мосткам и упала в реку. Дородная телом, она подняла тучу воды. Отфыркиваясь, она проплыла немного и повернула к берегу.

— Здравствуй, тетка Дарка! — поздоровалась соседка.

— И вам не хворать, — отозвалась мать.

— Тетка Дарка, скажи, за сколько твой Ставр мед осенью варяжить будет?

— Слугава, почем я знаю, у него спроси.

— Я думала, ты знаешь.

Ставр — отец Мани держал пасеку. Бортник по семейному выбору, он вместе с дедом Светозаром имели в личное пользование дупла пчелиных ульев в лесных угодьях. Дед присматривал за пчелами в глуши и мало показывался на люди, а отец привозил мед в город для продажи. В свое время, желающих забрать себе их семейный промысел было предостаточно, но дед, одним ему известным способом, нагнал жути на лихоимцев и отвадил их от лесного богатства навсегда. Маня помнила, как об их семье распускали досужие сплетни, старались очернить доброе имя. Мед считался отменным и поставлялся на двор князю с большой скидкой в обмен на покровительство. Деда прозывали колдуном, и связываться с ним не решались.

— Ой, Слугава, не темни. Вижу, спросить что-то хочешь?

Мать поднялась на мостки и обтерла руками нагое тело, скрутила волосы, отжимая.

— Можно я позову Маню к нам? Нужно поговорить. Дело тайное!

— Да знаю я ваши тайны. Опять парням кости перемывать? Ты, Танаско, за женой-то приглядывай, а то, не ровен час, загуляет, — обратилась она к соседу, который в это время помогал снохе с малышом выйти на берег.

— Не загуляет, она у меня вот где! — показал он кулак и подмигнул жене.

Слугава улыбнулась в ответ, поддерживая мужа.

— Ну, так что, можно Мане к нам? — не отступала она.

— Нашли время. Позже нельзя? Хоть вымыться девке дайте.

— У нас домоется. Ну, очень нужно, тетка Дарка! А?

— Ладно, идите. Только недолго, — разрешила мать, сама подхватила ведро с водой и пошла к себе.

Жар в парной был знатный. Плеснув на печь пивом и, вдыхая хлебный аромат, Слугава забралась на лавку и махнула Мане рукой, приглашая сесть рядом.

— Как тебе новость? — спросила она, набрав пригоршню настоянных на меду березовых почек, и старательно стала обмазывать ими плечи и спину подружки. Сила таких втираний была великая — кожа становилась гладкая и чистая, как у новорожденного.

— Ты про сына кузнеца спрашиваешь? — догадалась Маня.

— Про него. Я слышала, ты первая его увидела?

— Да. Он у меня дорогу спрашивал.

— Так, рассказывай подробно. Не томи!

Слугава нетерпеливо придвинулась ближе, стараясь не пропустить ни единого слова. Любопытство соседки насторожило Маню.

— Да что рассказывать-то? — спросила она.

— Говорят, он пригожий собой? — горячо задышала в лицо Слугава, — почему из тебя все клещами вытягиваю?

— Так, ничего! — девушка потупилась от смущения.

— Ой, ладно, ничего, скажи сразу, влюбилась? Я же вижу.

Слугава толкнула девушку в бок и захохотала.

— Отстань. И в мыслях нет, — отмахнулась та.

— Слышь, муженек, Маня влюбилась!

Танаско вошел в мыльню с двумя березовыми пушистыми вениками, снова плеснул на камни, поднял к потолку душистый жар.

— В кого, в меня?

— В тебя? — нараспев язвила соседка. — Да в тебя только я могу влюбиться, да корова наша!

— Ах, так? Корова, говоришь? Вот я сейчас тебе задам за корову. Быстро легли! — скомандовал Танаско, и девки растянулись на широкой лавке, подставив спины.

Веники заходили сначала бережно и невесомо, едва касаясь кожи. Маня почувствовала, как волна блаженства растеклась от кончиков пальцев ног до самой макушки, дурманя голову. Затем темп стал нарастать, удары становились сильнее, и вот уже терпеть раскаленный воздух не было сил.

— Все, хватит! — сразу закричали обе и, как стрелы, выпущенные из лука, выбежали на улицу, прыгнули в прохладную реку.

— Ой! Хорошо-то как! — мечтательно проговорила Слугава, перевернулась в воде на спину, открыв небу грудь и живот. — Может, сплаваем до кузнеца?

— Шальная баба. Чего тебе неймется-то? — пристыдила Маня. — И муж добрый, тебя любит, и хозяйство справное.

— Муж, хозяйство… глупая ты, Маня. Дети — вот оно бабье счастье! Детей нет.

— Так может, все еще наладится?

— Наладится? — с горечью проговорила соседка. — А годы? Годы-то уходят! Сколько еще ждать? Может, не во мне дело, а в мужике?

— Ой, Слугава, что ты задумала? Грех ведь это!

— Грех бабе без детей оставаться. Не поймешь ты это пока: молода еще. Ладно, поплыли обратно!

Они повернули к берегу, и лишь шелковистые длинные волосы потянулись за ними следом.

Слова соседки не давали покоя девушке. Она еще долго лежала в постели без сна, размышляя над превратностями судьбы. Ей одинаково было жаль и Слугаву, и Танаско, который также нравился ей, как человек, добрый и отзывчивый. Тут же мысли перескочили на красивого и статного сына кузнеца. В главном соседка была права: он никак не выходил у нее из головы. Уже в сотый раз она в подробностях вспоминала их первую встречу. Гордый и уверенный в себе всадник, покрытый дорожной пылью, на красивом сильном скакуне, преградил ей дорогу, когда она шла по воду. Нездешний облик его сильно разнился с обликом местных мужиков. Прищуренные глаза смотрели властно и дерзко. Маня сразу потерялась под этим взглядом. Вдруг откуда-то нахлынула слабость в ногах, и юное сердечко забилось тревожно. Внутри стало пугающе пусто и сладко одновременно. Он спросил дорогу к кузне, и она показала, но предупредила, что если он хочет воспользоваться услугами кузнеца, то вряд ли ему это удастся.

Кузнец долго болел в последнее время, почти не вставал после того, как подковал норовистого жеребца. Дикое и глупое животное от страха и боли ударило его копытом в грудину. Удар был страшный. Другой, на его месте, кончился бы сразу, однако сильный и крепкий мужик выжил, но так и остался хворым. Из-за тяжелой болезни главы дома дела шли плохо. Опоры не было. Старшего сына забрали в Орду на службу отроком, двое других сгинули еще детьми от лихорадки. Оставались две дочери, которые подрастали и уже покидали младенческий возраст «вест». Мать надрывала последние силы в старании сохранить благополучие семьи и поставить больного мужа на ноги. Как во всяком русском роду лечением в семье занималась жена. Сердобольные соседи пытались помочь, чем могли: все уважали умелость и прямодушие кузнеца, но гордая женщина отказывала им и тянула хозяйство сама.

Молодой всадник ничего не сказал, лишь глубокая складка скорби легла на чело. Он поблагодарил девушку и пришпорил коня. Раздираемая любопытством, Маня бросила ведра и побежала за ним. Она видела, как тот спешился перед воротами и уверенно, по-хозяйски, ударил в них кулаком. Из-за ворот сразу отозвалась собака, залилась визгливым лаем, затем девичий голос спросил:

— Кто там?

— Кузнец Добрава здесь живет?

Тяжелые ворота открылись без скрипа, и перед глазами предстала девчушка, светленькая и голубоглазая, в грязном, заношенном сарафане. Она с опаской смотрела на незнакомца.

— Тату хворает! — сказала она.

— А тебя как звать? — спросил незнакомец, ласково и белозубо улыбнулся.

— Калинка, — ответила та, продолжая пытливо разглядывать всадника огромными, в пол-лица глазами.

— Дочка, кто там?

Из глубины двора вышла жена хозяина. Она несла кадку, пристроив ее сбоку. Она была высокая и статная. Измученное лицо хранило отпечаток былой красоты: годы и трудная жизнь брали свое. Она подошла ближе, внимательно вглядываясь в лицо путнику.

— Если ты к Добраве, то он ничем тебе помочь не сможет. Нездоровится ему.

— Да, я уже слышал.

Повисло молчание, во время которого незнакомец продолжал улыбаться, глядя на женщину. Та, в противоположность ему, оставалась серьезной и продолжала рассматривать его, не отрывая взгляда, слегка наклонив голову.

— Хотелось бы напиться, — вновь заговорил путник.

Он неуклюже потоптался, зачем-то по переменке трогая то собственный пояс, то сбрую коня.

— Калинка, принеси братину для питья, — обратилась хозяйка к девочке. — Видно наш гость издалека к нам. Верно?

Калинка послушно кинулась в дом и через мгновенье уже несла горшок полный воды. Гость с поклоном принял сосуд и отпил. Затем вернул его обратно, вытер губы рукавом кафтана, придерживая висевшую на запястье плеть.

— Спаси бог! — поблагодарил он хозяйку. — Верно. Издалека. Из Орды добираюсь.

— Из Орды? — одними губами повторила женщина, бледнея.

Ей вдруг перестало хватать воздуха. Она задышала беспокойно и часто.

— А вы, мама, меня не узнаете? — с хрипотцой в голосе спросил путник.

То, что произошло дальше, потрясло Маню до глубины души. Кадка выскользнула из рук, женщина охнула и упала на колени перед путником, обняла его за ноги и прижалась в рыдании. Он пытался ее поднять, гладил по голове и плечам.

— Ну, что вы, мама, все хорошо. Вот он я, живой!

Но она продолжала стоять на коленях без сил, не в состоянии отпустить от себя самое дорогое в мире существо. Наконец она поднялась и, еще не веря своим глазам, проговорила:

— Вохма, сынок, неужели это ты?

— Я, мама! Я! — говорил он, забирая в ладони мокрое от слез лицо матери и целуя родные глаза.

Рядом, глядя на всю эту картину, зашмыгала носом сестренка. Она, видимо, до конца не понимала, что происходит, но настроение матери передалось и ей. Когда забрали старшего брата в Орду, она еще не родилась. Она знала, что где-то на белом свете есть брат, если еще живой, но чтобы им оказался этот взрослый мужик, она не могла вот так сразу уложить у себя в голове. Проходившие по улице люди останавливались в недоумении. Много лет прошло, и никто из них не помнил о старшем сыне Добравы, поэтому сцена, свидетелями которой они стали, вызывала многочисленные вопросы.

— Пойдем к отцу, сынок, — говорила мать и тянула Вохму за руку в избу.

Тот кинул поводья сестре и пошел следом. Но на крыльце уже стоял отец. Он услышал суматоху во дворе и поднялся. Глаза лучились светом, он едва сдерживался, но слезы все равно лились по щекам и таяли в бороде. Дрожащими руками он гладил сына по плечам, словно пытался проверить — призрак перед ним или человек из плоти и крови.

— Счастье-то какое, отец! Дожили мы с тобой! Дождались! — прижималась к сыну мать, обращаясь к мужу.

— Хвала богам! — говорил тот. — Калинка, беги за сестрой, всем соседям передай, что Вохма вернулся.

Девочка выбежала за ворота и наткнулась на Маню.

— Калинка! Кто это к вам зашел? — спросила она.

— Вохма! Брат старший, — на ходу бросила та и заспешила дальше.

— Старший брат!? — словно во сне повторила девушка и глубоко задумалась.

Нежданная новость облетела весь город. На двор к Добраве потянулись соседи и друзья. Гостеприимные хозяева с радостью принимали всех; на стол выставлялось последнее, несмотря на собственную нужду. Даже боярин Тана почтил их своим уважением. Он пришел не с пустыми руками, а принес бочонок медовухи. Полный, на коротеньких ножках, он был известный весельчак и балагур и никогда не упускал случая поучаствовать в общем празднике. Всем было любопытно посмотреть на Вохму. Обычно в Орду забирали навсегда, без надежды когда-нибудь увидеть близких. Специально строилось так, чтобы ордынцы служили вдали от родных мест. Ничто не должно было связывать их с местным населением, дабы не мучиться угрызениями совести во время карательных походов против какого-либо бунтующего князька, который не подчинялся центральной власти и не платил налоги. Разбросанные по бескрайним землям многочисленные отряды Великой Орды служили гарантом порядка и спокойствия в разноязыкой империи. Лишь с возрастом, не обремененные хозяйством и семьями, старые, заслуженные вои уходили на покой в монастыри. Это было их почетным правом за верную и многолетнюю службу.

Весь следующий день Маня крутилась возле ворот кузни, нарядилась во все новое, подвела углем брови. Она находила любой предлог, чтобы забежать на двор и встретиться с Вохмой. Но ей это не удавалось. Тот был занят гостями. Она подзывала Калинку, спрашивала о брате, но хитрющая девчонка напускала на себя важную мину и словно не понимала вопросов Мани. Наконец, отчаявшись, потеряв всякую надежду, она вдруг услышала за спиной знакомый голос.

— Чем опечалена, красавица?

Девушка вздрогнула и обернулась. Вохма стоял перед ней и щурил зеленый смеющийся глаз. Краска бросилась ей в лицо, дыхание перехватило, и, едва справившись с волнением, она проговорила:

— Ничем.

— Так уж и ничем? — настаивал Вохма. — Сестренка сказала: ты меня ищешь?

Он подошел ближе и взял девушку за руку. Она хотела было выдернуть руку из его медвежьих лап, но силы вдруг опять оставили ее. Нежная истома охватила все ее существо. Ей захотелось, чтобы эти мгновения никогда не кончались.

— А ты скоро уезжаешь? — спросила она невпопад.

— Вот те раз. Не успел приехать, уже гонят! — обиделся тот.

— Что ты, я не об этом.

— Тогда о чем?

— Я только хотела спросить, надолго ли ты приехал к родителям?

— А ты, как хочешь? Чтобы надолго?

— Я?

Маня от растерянности не знала, что ответить.

— Ну, конечно, ты.

— Да, чтобы надолго! — решительно призналась она и стала смотреть под ноги.

В руках неожиданно оказалась длинная коса, переброшенная из-за спины на грудь, и она нервно, привычными движениями стала ее заплетать.

— Смотри, кто там летит?

— Где?

Маня от любопытства подняла голову и тут же угодила в капкан мужских губ. Вохма обхватил девичий стан и притянул к себе. Сладкий поцелуй стал наградой за решительность, с которой он подошел к делу.

— Что ты? Все смотрят, — говорила девушка не в силах вырваться из могучих рук.

— Разве это плохо?

— Не знаю.

— Приходи сегодня вечером на берег реки. Придешь? — спросил парень и отпустил ее.

— Приду, — едва кивнула головой Маня.

— Буду ждать!

Вохма развернулся и пошел в дом. Маня проводила его взглядом. Гости еще не расходились.

Весь вечер Маня боролась с желанием бежать на берег реки к любимому, но не пошла. Когда первые волнения утихли и верх взял разум, она, испуганная внезапным напором гостя, сдержалась, оправдывая себя тем, что еще достаточно плохо его знает и что не стоит так скоро кидаться на шею первому встречному.

Низкий набат ударил на колокольне Святого Спаса и тревожно повис над округой. Быстро докатилась весть об убийстве новгородцами тверского посадника. В ответ тверское войско, во главе с князем Михаилом, выступило в поход. Новый Торг стоял на пути. Мирная жизнь горожан закончилась. Это была война. Дозорные на охранных башнях просигналили о подходе неприятеля с опозданием, и тверское войско обступило стены города, обрезало любую связь с внешним миром. Жители, укрывшись за стенами, готовились к штурму. Но силы были неравны. Город не устоял. Подожженный с четырех сторон, он пылал. Деревянные стены не выдержали. Защитники гибли под ними, сгорая заживо, засыпанные тысячами стрел. Обезумевшие люди метались по улицам. Везде валялись мертвые тела. Пахло горелой человеческой плотью. Тверичи не щадили никого: ни женщин, ни детей. Они врывались в дома, сея смерть направо и налево. Богатый торговый город был лакомой добычей, и Михаил отдал его на разграбление своему воинству.

Маня бежала вдоль улицы, не помня себя от страха. Словно в тумане перед глазами вставала картина смерти родителей и братишки. Сначала она услышала, как в соседнем дворе закричала баба. Маня прыгнула на плетень и заглянула к ним во двор. На пороге избы лежал мертвый Танаско, сноха и ее маленький сын. Трое тверичей распластали на земле Слугаву и насиловали ее, сменяя друг друга. Женщина пробовала отбиваться, извивалась всем телом, но этим только распаляла насильников. Те громко гоготали и избивали ее кулаками. Маню замутило, она сползла на землю и зарыдала.

Несколько грабителей зашли и к ним. Отец схватил топор и кинулся на неприятеля. Одного он зарубил, другой же ранил его в живот. Приседая, зажав рану, отец отступал в дом. Мать побежала к нему на помощь и наткнулась на вражеский нож. Обнимая мужа, защищая его собой, она, в довершении, приняла смертельный удар копья, которое пронзило их обоих. Ванятка поднял оброненный отцом топор, с криком замахнулся им на убийц и тут же был пронзен в грудь. В единое мгновение, потеряв на глазах всех, кого любила, Маня бросилась со двора. Кто-то больно схватил ее сзади за косу и швырнул на землю. Грязные пальцы рвали на ней одежду и раздвигали ноги. Страшное бородатое лицо дышало гнилым нутром. Маня сопротивлялась, как могла, но силы были на исходе. Вдруг тверич дернулся, харкнул на девушку кровью и затих. Чья-то сильная рука помогла ей подняться. Перед ней стоял Вохма. Почерневший от земли и сажи, он держал в руках окровавленную саблю.

— Сможешь идти? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Там! Там! — показывала рукой Маня в сторону своего дома, горе и слезы душили ее.

— Понял, — кивнул головой ордынец, — быстро за мной! Не отставай!

Он влетел в ворота как вихрь, и сходу воткнул клинок в грудь первому, кто встретился ему на пути. Увернулся от копья и метнул нож в другого. Третьего и четвертого он достал у дверей. Остальные, привлеченные криками соратников, выскакивали из дома и тут же попадали в объятия смерти. Словно играючи, орудуя саблей и ножом, он расправлялся с вооруженными людьми стремительно и безжалостно. Со стороны это походило на неведомый танец — так складно и красиво исполнялось каждое движение: ничего лишнего, все подчинялось каким-то ему одному известным правилам ведения боя. Враги падали под ноги, как тряпичные куклы, не в силах поразить его своим оружием. Через минуту все было кончено. Вохма стоял посреди битвы, как скала. Изогнутый клинок очертил свой последний круг и успокоился в ножнах.

Маня кинулась к родителям. Они были мертвы. Но младший братишка продолжал дышать. Темное пятно расползлось по груди, чуть выше сердца.

— Он жив! — крикнула девушка своему спасителю.

— Хорошо! Ты сможешь его нести?

— Да.

— Тогда вперед. Нужно идти быстро.

Они шли сквозь дым и огонь пожарища. Порой было трудно дышать и Маня, неся на руках тело брата, падала на землю, собираясь с силами. Несколько раз им на пути попадались разрозненные отряды захватчиков, и тут Вохма показывал все свое воинское умение: крушил врага без разбору, не давая тому опомниться. Маня следила за ним восхищенным взглядом. Он казался ей былинным богатырем, сильным и непобедимым.

Наконец они оказались под крышей, где заботливые руки приняли тяжкую ношу. Мать Вохмы перевязала Ванятке рану и остановила кровь. Худое тельце едва подавало признаки жизни. Мать переглянулась с мужем и покачала головой. Ребенок умирал.

Вохма смотрел на двор сквозь щель в двери. В доме он был один. Остальные домочадцы схоронились в подпол. Отец, было, собрался встать с ним рядом, но сын попросил не мешать ему в ратном деле. Вооруженный саблей и ножом, он ждал. Трое тверских воинов заскочили на кузню, потом вышли и озирались по сторонам в поисках наживы. Один пошел в дом. Едва он открыл дверь, как без звука рухнул на пол с перерезанным горлом. Двое других, не дождавшись приятеля, пошли следом. Та же участь ждала и их. Вохма оттащил тела в сторону и опять замер пред дверью. Используя тактику засады, и то, что войско, грабившее город, действовало небольшими отрядами, он в одиночку расправлялся с каждым. Вот опять во двор зашли враги. Теперь их было больше: человек семь. Трое сразу направились к дому. Вохма лег на пол, притворился мертвым. Как только все трое оказались внутри, он сбил с ног первого и, пока тот падал, через грудной панцирь вонзил нож в сердце. Затем отрубил голову второму; и не успела голова с грохотом укатиться в угол, как третий, с выпученными глазами, уже висел бородой на лезвии ножа, острие которого пробило затылок.

И снова Вохма ждал. Дом хранил молчание. Черный провал дверного проема поглощал в себя врагов одного за другим, словно не мог насытиться, а те шли внутрь навстречу своей гибели. Опьянев от крови и легкой победы, они не чаяли встретить сопротивление в какой-то избе, в которой и взять-то было нечего. Но они все шли и шли. Вохма стаскивал изрубленные тела к стенам и складывал друг на друга, оставаясь на маленьком, скользком пятачке. Он с трудом переводил дух. Звуки слились с ударами сердца. Грязная и мокрая одежда прилипла к телу. Во мраке блестели только его глаза.

Незаметно наполз вечер. Деревянный город менее чем за сутки превратился в огромное пепелище. Горело все, что могло гореть. Пепел накрыл землю, препятствовал дыханию. По бывшим улицам трудно было передвигаться из-за обилия мертвых тел. Оставшихся в живых горожан: женщин, стариков и детей — выводили на берег реки, срывали с них одежду, украшения и казнили, сваливая трупы в воду. Их было так много, что река отказывалась принимать мертвых и выталкивала их обратно на берег. Матери молили убийц пощадить детей, закрывали их своими телами, принимали на себя смертельные удары, но враги были безжалостны. Крики и стоны неслись над землей. Бог отвернулся от людей. За что он наказывал их? За какие грехи? Берег Тверцы пропитался безвинно пролитой кровью.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Весь день я готовился к побегу. Под разным предлогом несколько раз выходил на улицу, но к забору не подходил, дабы не привлекать внимание. Маруся забегала с проверкой. Ее вид казался подозрительным.

— Воронин, у тебя все хорошо? Голова не болит? — всякий раз справлялась она, совала таблетки, заставляла выпивать их при ней и ставила укол.

Я отвечал бодро, не обращая внимания на звон в ушах.

Вскоре появился дознаватель. Никак не выдавая свою осведомленность относительно его планов, я «тупил», как мог. Он продолжал настаивать на признательных показаниях, но теперь тактика его изменилась. Если раньше он горячился, то теперь демонстрировал полное равнодушие, мол, вот тебе факты, а решение остается за тобой. Хочешь — принимай, хочешь — нет. Тебе жить. Я опять сослался на слабость и попросил его уйти, не дав окончательного ответа. Он улыбнулся напоследок и простился, но я уже знал цену этой улыбки.

Вечером, как стемнело, я снова вышел на улицу, закутавшись в халат. Мутный фонарь, висевший над входом, тускло освещал пространство до ближайших кустов. Легкий морозец тронул лицо. В тапках на босу ногу я проследовал вдоль забора и добрался до дыры. Занозистые доски, как и вчера, поддались без скрипа.

У дороги стоял припаркованный черный джип. Где-то я уже видел его, но в волнительной горячке вспоминать не стал. Фары мигнули и из открытого окна послышалось:

— Сюда!

«Хорошо живет ротный, классная тачка», — подумал я, залезая в открытую дверцу.

В машине было темно, пахло потом и лекарством; я плохо рассмотрел того, кто грубо схватил меня за шею и крепко прижал к лицу влажную марлю.

— Ну что, бегунок, добегался? — запомнил я последнее, теряя сознание от едкого, сладковатого запаха.

Опять я увидел себя в паутине. Теперь передо мной был лес. Я шел энергичной поступью за седовласым старцем. Тот поминутно оглядывался, что-то говорил, но слов я не разбирал. Меня не покидало ощущение важности происходящего, словно в жизни наступал какой-то переломный момент. Странное одеяние старика напоминало о чем-то хорошо известном, но давно забытом. Мы вышли к вырубленным из дерева фигурам. Они столбами поднимались из высокой травы, как грозные стражи. Их недобрые бородатые лики могли отпугнуть всякого. Сплошь испещренные странными символами, они располагались по кругу. Два столба с перекладиной служили входом в этот круг. В центре находился огромный плоский камень, ровный, как стол. Старец поклонился, сложил руки на груди и вошел в ворота, приглашая меня следовать за собой. Но тут паутина заволновалась, нити ее задрожали. Картинка поплыла и исчезла.

Я лежал в замусоренной комнате без окон на грязном матраце, связанный по рукам. Кирпичные стены, непонятные металлические конструкции, вмонтированные в них, низкий потолок с тусклой светящейся лампочкой — вот, что я увидел, открыв глаза. Гул в ушах. Было тепло, даже жарко, словно за стеной дышала огнем печь. Запах сгоревшего угля и пыль, которую ни с чем не перепутать, царапали горло.

Я долго приходил в себя. Мысли блуждали, препятствуя воле собраться в кулак и сконцентрироваться. Наконец мне это удалось. Бесспорным оставалось одно: меня похитили. Богданов. Интересно, как он узнали, где и когда меня ждать? А я, лошара, куда смотрел? На радостях ополоумел. Ладно, сам виноват. На повестке оставался главный вопрос: как отсюда выбираться?

Пытаясь встать, я сразу почувствовал тошноту. В виски застучало барабанными палочками.

— Черт бы вас всех побрал! — в сердцах выругался я и по замусоренному полу босиком доковылял к запертой двери.

Обшитая железом дверь с гулом приняла на себя удары ногами. Я бил до тех пор, пока не заболели пятки. Наконец снаружи послышалось движение, лязгнул замок.

— Че долбишься, придурок?

Передо мной возник яркий представитель синюшного класса. Опухший от водки, он, на вид обыкновенный бомж, уставился на меня красными кроличьими глазками.

— Мне нужно в туалет! — сказал я ему.

— Не мои проблемы, — резонно ответил он и нагло ухмыльнулся.

— А чьи?

— Не знаю.

— Ну, смотри сам. Сейчас сделаю тебе тут кучу, будешь убирать.

Тюремщик задумался, почесал затылок. Убирать за мной явно не входило в его планы.

— Выпусти в туалет, — настаивал я.

— Не велено!

— Тогда дай хотя бы ведро.

— Ладно. Сейчас принесу, — сдался он.

Дверь захлопнулась, но вскоре открылась вновь. Черное изжеванное ведро стукнуло об пол.

— На, пользуйся, придурок!

— Сам ты, придурок! Как я буду пользоваться, если руки связаны?

— Как хочешь, не мои проблемы.

— Опять заладил. А чьи проблемы? Кто здесь старший?

— Скоро будет. Вот у него и спросишь.

— А ты кто?

— Я тебя охраняю.

— Плохо охраняешь — старший будет недоволен!

— Почему это? — забеспокоился тот.

— Потому. Мы с ним родственники, и я ему обязательно все про тебя расскажу.

— Какие вы с ним нахрен родственники? — синяк с наигранным равнодушием сплюнул, но недоверие в глазах осталось.

— Такие. Ну, поссорились, с кем не бывает? Я его младший брат. Это он меня так воспитывает. Но мы-то всегда договоримся. А вот с тобой, честно говоря, не знаю, что делать?

Сказав это, я замер в ожидании. Попал или не попал? Такое наглое вранье могло возыметь действие, и принять его мог только совсем свихнувшийся человек. Повисло молчание. Только шум работающей печи, который усилился возле открытой двери, заглушал трудную работу мысли.

— Блин, и че делать? — спросил сам себя синяк.

Он явно растерялся. Мозги у него вскипали.

— Че делать? Развяжи меня, — прикрикнул я на него.

— Задолбали. Все орут, все командуют. Давай клешни.

Я повернулся к нему спиной, слышал, как он пыхтел, освобождая мне руки, потом сделал шаг к ведру. Удар по голове получился удачным. Тюремщик выпучил глаза, обмяк и завалился на спину. Я отбросил ведро, связал «синяка», обшарил карманы, вытащил ключи. Теперь роли поменялись. Я вышел на волю и запер дверь. Ошибиться было трудно. Действительно, за стеной накалялась печь котельной. Их было несколько, но работала только одна. Спустившись босиком по металлической лестнице, я заглянул в бытовку. Нужно было отыскать какую-нибудь обувь. Наконец мои поиски увенчались успехом. В железном шкафу я обнаружил сносную куртку, свитер с брюками и, самое главное — обувь. Ботинки оказались тесноваты, но хорошо разношены, поэтому вполне годны к употреблению. Едва одевшись, натянув на голову спортивную шапочку и скрыв бинты, я сквозь мутное стекло окна увидел промелькнувшую тень на улице. Это подъехал уже знакомый джип. Из него вышли двое и направились к зданию. Первым шел прокурорский дознаватель; вторым — киллер, который искал меня в госпитале.

Они вошли внутрь. Я успел забраться на крышу неработающей печи по железной лестнице, приделанной к стене, и наблюдал за ними сверху. Некоторое время они стояли у входа в ожидании. Затем обошли помещение.

— Ну, и где твой Петрович? — спросил дознаватель.

— Понятия не имею! Дрыхнет?

— Ты меня спрашиваешь?

— Виноват, Александр Павлович! Сейчас найдем.

Киллер пробежался по кочегарке, заглянул во все углы, полагая, что Петрович спит где-нибудь пьяный, подергал запертую дверь, затем вернулся к «старлею».

— Его нигде нет, — пожал он плечами.

— Ищи! Мать твою! — матюгнулся тот, — не мог же он испариться? Дверь проверил?

— Заперта. Все нормально.

— Что нормально? Дверь открывай.

— Так у меня нет ключа?

— А у кого ключ?

— У Петровича.

— Что за фигня? Петровича — нет, ключей — нет. Дверь заперта. Скажи мне, с кем я работаю? С дебилами?

Киллер молчал. Прокурорский подошел к двери, прислушался. Система отопления гудела, перекрывая все звуки.

Вдруг из-за двери послышались удары. Видимо, Петрович пришел в себя.

— Стучит!

Киллер смотрел на дознавателя, ожидая его решения.

— Слышу! Очнулся! Где этот хрен шарится? Посмотри в бытовке одежду.

— Понял!

Киллер метнулся в бытовку и вскоре вернулся.

— Нет, одежды нет, — пожал он плечами.

— Черт! Куда это чмо ушло?

Прокурорский, раздосадованный, опять прислушался у двери.

— Нужно ломать, — вынес он окончательный вердикт.

— Так она железная. Давайте Петровича дождемся. Не мог он уйти надолго. Где-нибудь здесь бродит.

Киллер пнул метал ботинком. Тут же в ответ послышались удары с другой стороны.

— Так, стоп. А чем это он стучит? Он же босой! — озадачился дознаватель.

— Ну да, стучит чем-то тяжелым.

— Что это значит?

— Не знаю.

Они переглянулись и уже с силой вдвоем навалились на дверь. Наконец та не выдержала и подломилась в косяке. Встрепанный и испуганный «синяк» выбрался на свободу.

— Где он? — заорал на него «старлей».

— Ваш брат? Не знаю.

— Какой брат? Кто брат?

— Ну, этот, который здесь… он сказал, что он ваш брат.

— Ничего не понимаю! Где он?

— Он ударил меня по голове и связал. Вот.

«Синяк» протянул связанные руки.

— Боже, кругом одни идиоты! Куда он делся?

— Александр Павлович, наверное, он ушел. Одежды ведь нет, — сделал предположение киллер.

Он развязал Петровича.

— Давно?

— Не знаю, я был… это, в ауте!

— В ауте? Глянь на этого футболиста. Дебилы! Поехали быстрее, может, перехватим на дороге.

— А с этим, что делать?

— Что с ним делать? Выпиши ему премию за доблестный труд!

— Может, с собой возьмем?

— Зачем?

— Ну, барахло свое опознает. На дороге много всякого швали бродит. Всех не проверишь. А он издалека увидит.

— Ты многих на трассе видел?

— Нет, но все-таки. Будем проверять каждого?

— Ладно, бери. Обратно сам доберется. Да, подстели ему — сидения загадит!

Они выбежали из кочегарки. Взревел мотор и вскоре затих вдали.

Я вышел на улицу. Единственная грунтовая дорога уходила в голый, словно обглоданный, перелесок. Редкие изломанные деревья и кусты едва прикрывали пространство вокруг кочегарки. Что отапливало это сооружение? Ничего примечательного в доступной видимости не радовало глаз. Но трубы отопления куда-то уходили и терялись за пригорком. Разгадывать ребусы никогда не было моей сильной стороной, поэтому я глубоко вдохнул воздух и решительно зашагал в сторону трассы. По всей вероятности, мои преследователи были увлечены погоней настолько, что мне ничего не помешало доковылять до дороги и тормознуть первый попутный грузовик. Сурового вида водитель без слов добросил меня до города, где я и вышел.

Без денег, без документов. Что делать, куда идти? Одно я знал наверняка: в госпиталь мне путь заказан. Там, скорее всего, и будут меня ждать. Оставался последний и, наверное, единственный вариант. Лена. Я знал только адрес. Уже к вечеру был на месте. Осмотрелся. Теперь я обращал внимание на каждую мелочь, опасаясь слежки или засады. Кирпичное пятиэтажное здание с небольшим двором. Парковочных мест мало. В первую очередь подозрительными казались автомобили с водителем. Но все было чисто, и я решительно направился к подъезду. Наборный замок на двери не давал проникнуть внутрь; и я сразу вспомнил советы бывалых домушников: выбрать наиболее потертые кнопки и пробовать разные комбинации. С четвертого раза дверь поддалась. Только в тепле я почувствовал озноб. Пальцы ног болели. Прошагав не один километр в неудобных ботинках, я, в горячке, не замечал такого маленького неудобства. Здесь же, едва почувствовав отдых, ступни ног загорелись огнем. Я позвонил в квартиру. Никто не открыл. Я поднялся выше на пол этажа, устроился на широком и удобном подоконнике, не выпуская из вида нужную дверь. Как я ни крепился — в итоге задремал.

— Молодой человек! А, молодой человек!

Я открыл глаза и увидел недовольное лицо пожилой женщины.

— Что вы здесь делаете? Убирайтесь отсюда, иначе я милицию вызову. Хулиганы и наркоманы. Житья от вас нет!

Я спустил ноги с подоконника и, одурманенный внезапным пробуждением, тупо разглядывал даму. Хорошая косметика, светлое пальто и шляпка. В одной руке она сжимала перчатки и беспрестанно крутила ими перед моим носом. Я даже почувствовал запах новой кожи. Наконец сознание полностью восстановилось, и я с воодушевлением произнес:

— Всецело с вами согласен, сударыня, житья от хулиганов и наркоманов не стало. Но позвольте вам заметить, что я вполне благопристойный и уважаемый гражданин нашей великой страны. Вы, пожалуйста, не смотрите на мой странный и непрезентабельный вид, просто меня ограбили именно хулиганы и наркоманы. Я нахожусь здесь в ожидании своей невесты.

Женщина от такой тирады слегка опешила. Не встретив грубого сопротивления, она оттаяла, голос ее смягчился.

— И кто же ваша невеста?

— Девушка из этой квартиры. Зовут ее Лена. Она и есть моя невеста.

— Ой, Леночка. Как же, очень хорошо ее знаю, такая добрая девочка!

Она еще хотела что-то добавить, но как нельзя кстати внизу хлопнула входная дверь, и стук каблучков заспешил по ступенькам.

— А вот, кажется, и она, — проговорила женщина, глядя на приближавшуюся девушку. — Здравствуй, Леночка! А тебя здесь заждались!

Она с любопытством поглядывала то на меня, то на Лену.

— Здравствуйте, Вера Васильевна! Кто меня ждет?

— Молодой человек. Говорит — твой жених.

— Жених? Интересно.

Лена не сразу узнавала меня в полумраке лестничного освещения. Тревога на лице сменилась явным облегчением.

— Игорь, ты куда пропал? Мы обыскали все на свете! — в растерянности проговорила она и попыталась улыбнуться.

— Вот я иду и вижу: сидит на подоконнике и спит. Я подумала, наркоман какой, а он — нет, говорит, я жених девушки из этой квартиры и показывает на твою. Я ему сначала не поверила, хотела уже вызвать милицию. Ты сама знаешь: нет житья от этих наркоманов. Только по подъездам и прячутся…

Соседка не уходила в предвкушении развития событий.

— Как ты мог? Я сутки места себе не нахожу. Никто про тебя ничего не знает.

— Он говорит, что на него напали хулиганы и ограбили. Ты, Леночка, должна его пожалеть и не ругать. Он не виноват, — вступилась за меня Вера Васильевна.

— Какие хулиганы? — недоумевала девушка.

Я подошел ближе и поцеловал ее в губы.

— Давай войдем в квартиру. Я все тебе расскажу, — сказал я тихо, оберегая слух Веры Васильевны.

Уже за дверью я крепко обнял ее и быстро проговорил:

— Послушай меня, не перебивая, у меня очень мало времени. Скорее всего, за тобой уже следят. И мне нужно уходить.

— Кто следит? Куда уходить? Я ничего не понимаю. Может, объяснишь?

Я обстоятельно стал рассказывать о событиях последних суток. Лена слушала, округлив глаза.

— Что они от тебя хотели? — спросила она по завершении.

— Сам постоянно думаю об этом!

— И что придумал?

— Не знаю. Просто теряюсь в догадках.

— Не можешь понять, как они нас вычислили?

Вот это — нас, а не тебя — заставило меня еще раз с нежностью обнять ее и отблагодарить долгим поцелуем. Она ответила, вздрагивая всем телом.

«Черт с ними со всеми», — пронеслось в голове.

— Где у тебя душ? Я грязный, как трубочист.

— Иди сюда! — смеясь, толкнула она меня в ванную. — Но тогда я тебя сама вымою. Можно?

— Идет.

Утром, стараясь не разбудить любимую, я поднялся с дивана и осторожно, не раздвигая штор, выглянул в окно. С третьего этажа двор был виден как на ладони. Я не ошибся: справа, поодаль, припаркованный к детской площадке, стоял знакомый внедорожник. Опасения оправдались: дом и подъезд были под наблюдением.

— Что интересного ты там увидел?

Лена проснулась и, потягиваясь в постели, соблазнительно согнула ногу.

— Стоят. Караулят. Чтобы их…

— Кто караулит?

Она, движимая любопытством, подскочила ко мне и прижалась, обнимая.

— Кто — кто? Наши друзья. Вон, видишь черный джип? На нем меня увезли из госпиталя.

— Я видела этот автомобиль. Он вчера стоял возле училища.

— Значит, они уже тогда следили за тобой.

— Конечно, следили. За мной всегда кто-то следит. Я слишком заметная и привлекательная особа, и если вы, молодой человек, не будете уделять мне своего драгоценного внимания, то я позволю следить за собой другим мужчинам!

Она игриво взяла меня за руку и потянула в постель.

— Погоди, я серьезно, — сопротивлялся я.

— Ах, ты серьезно? Неужели ты готов отказаться от такой девушки? — говорила она, падая на одеяло и увлекая меня за собой.

— Но мы же в опасности? Ты этого не понимаешь?

— Дурачок. Опасность — это все потом. Сейчас — только мы!

— Хорошо, как скажешь, — сдался я.

Время опять прервало бег, разматывая свою спираль в бесконечность. Окружающее пространство задышало в едином ритме с нашими телами, накрывая нас своей ризою. Это был безумный урок для любящего сердца, где легкий морской бриз приносит шепот пены под бездонным утренним небом.

— Что ты чувствуешь? — спросил я, вовлеченный в игру образов.

— Я просто теряю сознание. Так не бывает, — счастливо жмурилась Лена, заглядывая мне в лицо.

— Тебе хорошо?

— Ты еще спроси: хорошо, как ни с кем? Почему вы, мужики, такие странные? Обязательно ждете подтверждения собственным усилиям, словно всегда в них сомневаетесь.

— Это не сомнения. Это желание доставить удовольствие любимому человеку.

— Неправда. Это попытка доказать собственную исключительность.

— Может быть, но откуда такие познания в столь юном возрасте? У тебя огромный опыт отношений с мужчинами?

— Книжки читать нужно, а не задавать глупых вопросов.

Девушка села, опираясь на руку, качнула длинными волосами.

— По-твоему, я глупый? — спросил я.

— Не совсем.

— Ага, значит, не совсем? Есть надежда?

— Едва ли.

Лена прыгнула на пол и поймала на лету подушку, которую я запустил в нее. Тут же подушка вернулась ко мне.

— Ах, так? У местного населения проснулось самосознание? Готовится бунт? — кричал я, вскакивая следом.

— Да, стремление к свободе у меня в крови.

— Вот как? Значит, будем давить сопротивление в зародыше.

Я пытался перехватить ее у стены, но она увернулась с задорным весельем, отбиваясь руками.

— Береги голову, мой господин, она тебе еще пригодится!

— Знаешь мои слабые места?

— Легко догадаться.

Наконец я ее не поймал, и мы рухнули на диван, который жалобно скрипнул и чуть не развалился под нашим весом.

— Люблю тебя! — говорил я с нежностью.

— А я тебя!

Завтрак соорудили на скорую руку. Джип под окном все еще мозолил глаза. Бесконечно это продолжаться не могло. Нужно было действовать.

— Наш план еще в силе? — спросил я, закончив пить чай и еще раз просматривая двор. — Я — про деда.

— Конечно в силе. А твой командир, он собирался нам помочь.

— Нет времени. Сделаем все сами.

— Поняла. Но есть один вопрос.

— Никаких вопросов.

— А я говорю: есть вопрос! Тебе нужно переодеться.

И в самом деле, за суетой я совсем упустил из виду, что не имел одежды перед дальней дорогой. Обноски кочегара никуда не годились, к тому же запашок от них шел не столь благоухающий и годился разве что для помойки.

— Ты права, мой прикид не внушает доверия. Есть мысли?

— Самое простое — все купить. Деньги есть. Подождешь, я — быстро.

— Сразу отпадает! — отрезал я. — Это опасно, для тебя это большой риск.

— Зачем я им нужна?

— А зачем я им нужен?

— Не знаю.

— И я не знаю.

Мы молчали в полумраке комнаты, не раздвигая штор. Глаза у Лены блестели отраженным светом, проникающим через узкую щель между портьер. Наконец она решительно поднялась и подошла к телефону, — оказывается аппарат стоял на полке за грудой книг — сняла трубку, несколько секунд что-то перебирала в уме, затем набрала номер.

— Вера Васильевна, здравствуйте! Это Лена. Ваша соседка. Да. Конечно. Все хорошо. Молодой человек? С ним все в порядке. Хотя нет. Вы знаете, есть проблема. Какая? Ему нечего надеть. Да, грабители. А то, что на нем было, после стирки пришло в негодность. Да, я тоже подумала о вашем племяннике. Размер? Я думаю — подойдет. Хорошо. Сейчас придем.

Лена положила трубку и победно посмотрела на меня.

— Вот и все, вопрос решен. У нее в прошлом году гостил племянник. Сейчас он работает за границей. Примерно твоей комплекции. Осталось много вещей. Он с собой ничего не взял. Сказал — все купит там. Она давно хотела от них избавиться, выкинуть или отдать на благотворительность. Думаю, что-то можно подобрать. Теперь надень штаны, мы идем в гости.

Предварительно изучив в глазок лестничную площадку, мы вышли из квартиры. Соседка встретила нас по-домашнему: в шелковом китайском халате с золотыми драконами. Посматривала на нас, как заговорщик, с намеком — мол, сама была молода, все вижу.

— Гардеробная в комнате. Можешь пользоваться. А мы с Леночкой посплетничаем на кухне, — сказала она, увлекая девушку за руку.

Я недолго осматривался. Все оказалось в пору и сидело на мне, как влитое. Отвыкнув от гражданских шмоток, я позволил себе некоторое время покрасоваться перед зеркалом. Стройный, подтянутый, широкоплечий мужчина в самом расцвете сил. Худое лицо с двухдневной щетиной вполне соответствовало образу заграничного мачо из какой-нибудь рекламной упаковки. Только повязка на голове и черные круги под глазами портили столь замечательный облик. Зимние сапоги оказались на размер больше, но с толстым вязаным носком были в самый раз. Черный пуховик довершал мой новый гардероб. Довольный собой, я вышел к дамам.

— О-о! Да вас просто не узнать, молодой человек! — воскликнула соседка оценивающе, — в новом свете вы выглядите более изыскано, я бы даже сказала, сексуально. Не правда ли, дорогая?

Она посмотрела на девушку, одобряя ее выбор. Лена покраснела, как в тот самый день, когда я впервые увидел ее на сцене.

— Нечего смущаться, глупая. Поверь моему женскому чутью — в этом мальчике что-то есть. Пока, конечно, он еще не раскрылся полностью, но потенциал налицо. А в таких вещах женщин обмануть сложно.

— Премного благодарен! Очень лестно слышать о себе правду! — расшаркался я в ответ.

— Ну, коли так, снимайте куртку, садитесь пить чай. Леночка, достань, пожалуйста, торт из холодильника. Вижу, ваши проблемы еще не окончены. Рассказывайте.

За чаем я вкратце поведал ей историю своих злоключений. И по мере того, как сюжет становился напряженным, соседка оживлялась. Некая интрига в облике молодого человека впорхнула в ее обыденную жизнь и наполнила ее одним ей известным смыслом. Она поминутно восклицала в возбуждении, затем шарила в ящике стола в поисках сигарет, но, не найдя, переключилась на кухонный стеллаж. Наконец в одном из шкафчиков она обнаружила пачку.

— Я закурю, если не возражаете?

Она изящно выудила тонкую сигарету, картинно щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. Сладкий дымок заполнил комнату. Она делала это неторопливо, приковывая к себе всеобщее внимание.

— Великолепная история, — добавила она после того, как я закончил. — Давно ничего подобного не слышала. Что вы собираетесь делать? Чем я могу вам помочь?

Спасительная мысль пришла неожиданно.

— Вера Васильевна! Вы не могли бы позвонить в милицию.

— В милицию? Но зачем?

— Во дворе стоит тачка, в ней сидят люди, которые следят за домом. Будет лучше, если звонок поступит от вас, из вашей квартиры. Вы скажите, что это бандиты. Вы их узнали по описанию со стенда. Знаете, такой всегда висит возле ментовки. Если потом возникнут вопросы, скажите, что ошиблись — с кем не бывает — но, как законопослушная гражданка, просто обязана была сообщить о преступнике в органы правопорядка. Пока наряд с ними разберется, мы незаметно уйдем.

— Не нужно меня учить, как вести себя с людьми в форме? Поверьте, я умею с ними обходиться. Помню, был у меня один майор…. Хотя, ладно, это другая история. Вам же нужно торопиться?

Вера Васильевна мечтательно посмотрела в окно и затушила сигарету в пепельнице. Широкие рукава халата упали, скрыв сухие руки с разноцветными деревянными браслетами на запястьях.

— В самом деле. Время не ждет.

— Куда вы пойдете?

— Лучше об этом не знать.

— Как таинственно. А я ведь могу вам помочь! — добавила она значительно. — У меня за городом есть дача. Осталась от покойного мужа. Я расскажу, как туда добраться. Ключи — здесь. Можете переждать там.

Она назвала поселок, улицу и номер дома.

— Нам нужно? — спросил я Лену, стараясь осмыслить новую информацию.

— Не знаю, — ответила она, покачав головой.

— Спасибо, но не стоит беспокоиться, лучше в другой раз, оставим вопрос пока открытым.

Мы быстро простились и вышли.

— Интересная бабулька. — сказал я, когда за нами захлопнулась входная дверь.

— Особенно, когда она разглядела в тебе потенциал, не так ли? — Лена ехидно щурилась, на щеках обозначились ямочки. — Это у нее приемчики такие. Для наивных мальчиков. Вот ты и попался. Раньше она поучала меня, как нужно обходиться с вашим братом.

— Ну и как?

— Интересно?

— Еще бы.

— Рецепт простой. У нее было три мужа и куча любовников, и все были от нее без ума. Она глубоко убеждена, что роль женщины — это служение мужчине. И если женщина с этим не согласна, так пусть хотя бы делает вид. Большинство семейных проблем — это ролевая борьба за лидерство. Она утверждает, что эти игры пусть достаются мужчине. Ему по природе своей хочется власти и денег, а устраивать с ним ристалище на этом поле не стоит.

— Мудрая женщина. И ты с ней согласна?

— Скажем так. У меня этот вопрос на стадии осмысления.

— Как долго?

— А что?

— Иначе рецепт такой кухни не найдет своего повара.

— Ой, боюсь, боюсь. Скажи, а тебе, лично, правда нужны власть и деньги?

— Никогда об этом не думал. Не до того.

— Значит, у тебя все впереди, потому что сейчас у тебя на уме одни только женщины. И чем больше женщин, тем лучше. Я права?

— Да нет же, к чему эти стереотипы? Ты в себе не уверена или во мне? Мне нужна только ты!

— Противный. Врешь ты все.

— Тебе — никогда! — ударил я себя кулаком в грудь.

— А другим?

— Другим? Ты видишь здесь других?

Но Лена оставила мой вопрос без внимания.

— Кстати, — продолжила она, — в рецепте был еще один пункт — это избегать неизлечимых романтиков!

— Почему?

— С ними сложно, кроме проблем и нищеты ничего не наживешь. Или будешь вечной нянькой, или — женой алкоголика.

— Жаль.

— Кого?

— Тебя. Я как раз такой и есть. Самый что ни на есть романтик. И тебе нужно бежать от меня подальше.

— А вот и нет. Я, пожалуй, рискну и останусь. И пусть мне будет плохо.

В определенный момент я начал понимать, что в общении с девушкой уступаю ей. Поначалу искусно, как мне казалось, уходил от неудобных вопросов, не вовлекаясь в них эмоционально, как и положено мужчине. Сейчас она обставляла меня, втягивала в игру настроений, недомолвок, намеков. По инерции, пробуя отшутиться или перевести разговор в другое русло, я понимал, что мне это не удается. Она словно просчитывала наперед все, что я скажу или сделаю, подыгрывая то ревностью, то полным взаимопониманием.

— А дети у нее есть? — спросил я.

— Своих нет.

— Почему?

— Она не рассказывала, а я не спрашивала.

Мы собрались в дорогу за полчаса и ждали только сигнала. И вот бобик ППС остановился рядом с джипом. Всех, находящихся внутри, поставили в стойку больного геморроем, уложив на капот. Богданова среди них не было. Тогда мы выскочили из подъезда и завернули за угол. Поймав на центральной улице тачку, мы благополучно выбрались загород, пересели на рейсовый автобус. Вскоре междугородний транспорт уносил нас навстречу новым испытаниям. Звук мотора убаюкивал. Сидя в удобных креслах полупустого салона, мерно покачиваясь, мы прижались друг к другу и дремали.

За грязным окном проносились последние краски осени. Природа находилась в томительном ожидании зимы и первого снега. Но пока сонные пейзажи прощались с последними лучами заходящего солнца, дорога уводила нас на юг, в красивейшие на земле места. Горы Алтая. Они пестрели осенним многоцветием, готовым вот-вот проститься со своим великолепным убранством.

Ночью мы вышли у какой-то деревеньки и двинулись от трассы по замершей дороге, которая ледяными пластами ломала путникам ноги. Мы шли на далекий свет, как одинокий корабль, идущий на свет маяка. Если бы не нарождающийся месяц в безоблачном сухом небе и не россыпь звезд, подмигивающих в вышине, путь оказался бы куда опаснее.

— Посмотри! — восторженно кричала Лена, показывая рукой в небо, — вот — Большая Медведица, а вот — Малая. Видишь? А вон, три звезды — это пояс Ориона.

Она танцевала впереди и не смотрела под ноги. Ее веселье настолько заражало, что сонное оцепенение вмиг улетучилось.

— Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне дна! — с пафосом процитировал я.

— Красиво. Неужели твое?

— А то! — не смущаясь, соврал я.

— Можешь еще что-нибудь?

— Пожалуйста. Я помню чудное мгновение…

— А дальше.

— Передо мной явилась ты…

— Все, хватит. Это просто невероятно.

— Что?

— Такой талант гибнет. И где? В этой глуши.

— Ты так думаешь?

— Я уже сейчас в восторге от одной мысли, что иду рядом с гением!

— Так-так продолжай. Не сдерживай себя. Режь всю правду — матку. Я не обижусь.

— Ты — светоч наших дней!

— Хорошо, хорошо.

— Ты — звезда на небосводе российской поэзии.

— Продолжай. Не стесняйся. Выскажи все гадости, которые припасла на сегодня.

— Горе современникам, которые не знали тебя лично. Они прожили жизнь напрасно.

— Великолепно. Ты не перестаешь меня удивлять.

— Да, я такая. Я самая удивительная на земле женщина.

— Осторожно, удивительная женщина, не упади.

— А если я упаду? Ты меня бросишь здесь?

— Нет, я понесу тебя на руках хоть на край света.

— Тогда неси.

Девушка ойкнула и упала на землю.

— Что с тобой? — встревожился я.

Молчание было ответом. Я подбежал и нагнулся над ней. Вмиг быстрые руки обвили шею и подтянули к себе. Долгий поцелуй не давал нам подняться.

— Сумасшедшая! — проговорил я с нежностью и, не выпуская ее из объятий, встал на ноги. — Говори, куда тебя нести?

— Прямо и только прямо, мой капитан!

Я послушался, пока не споткнулся на очередной колдобине, и мы едва не свалились в замерзшую колею.

— Ну вот, а готов был нести на край света. Как я могу доверить тебе свою драгоценную жизнь? — продолжала издеваться чертовка.

— Да, невероятно быстро сдулся! — согласился я и разомкнул руки.

Мы некоторое время шли молча, подставляя лица морозному дыханию.

— Расскажи мне про своего деда, — заговорил я вновь.

— О, это интересная личность. Он тебе понравится.

— Ты говорила: он у тебя колдун?

— Что-то вроде этого. Он знахарь и по совместительству старовер.

— Старовер — тот, который крестится двумя пальцами?

— Нет, это старообрядцы. Он верит в природу и в неограниченные жизненные силы самого человека.

— Это какая-то религия или философия?

— Ни то и ни другое. То, что он проповедует, древнее всех знаний. Религию и философию придумали люди, а природа вечна.

— А как же бог, который все создал?

— А бог — это и есть природа. Только не та, которую ты видишь вокруг.

— Тогда какая?

— Дедушка считает: все, что нас окружает — это следствие, которое воспринимается через фильтр наших органов чувств. Все гораздо сложнее. Материальный мир — самая примитивная часть, за которой скрыта духовная его составляющая; но мы, в силу своей ущербности, не можем его постичь. Нас не научили общаться с духовным миром. Школа этим не занимается. Церковь превратилась в свод догматов. В древности люди это умели и жили в гармонии с природой и друг с другом. Они видели, как каждый неверный поступок может привести к катастрофе. Теперь эти знания утеряны. Деньги и власть поставили мир на грань выживания. Люди разучились видеть обычные вещи, которые раньше были доступны всем.

— Звучит, как приговор. Где-то я уже слышал нечто подобное. Единение с природой и все такое. Идея не нова.

— Конечно. В разные времена к этим знаниям подбирались с разных сторон. Видимо, не все потеряно, раз генная память выталкивает человечество на правильный путь, только никто не знает, где он, как на него вступить. Есть отдельные фрагменты картинки, но нет целостного понимания, а главное — нет учения и практики. Есть мысли — что надо, но нет приемов — как надо.

— И твой дед знает, как надо?

— Думаю, да.

— Так он — мессия?

— Нет, обычный человек. Добрый, хороший человек.

— Почему тогда он не передал свои знания тебе. Ты же его внучка.

— Дед считает, что духовное развитие жены возможно только через мужа. Женщина очень привязана к земле, она энергетически питается от нее, поэтому верхние каналы для нее закрыты, а у мужчины наоборот. У него есть возможность для общения с высшими мирами. Понимаешь? Нет? Вижу, что не понимаешь. Например, ты знаешь, что в церковь женщина должна входить в платке, а мужчина с открытой головой?

— Конечно.

— А знаешь, почему?

— Я всегда думал, что это религиозный шовинизм по отношению к слабому полу. Женщина греховна по своей сути и в ее волосах якобы путается дьявол.

— Ну, это придумали церковники. На самом деле — это традиция, но откуда она — никто не помнит. Ты наверняка слышал, что древние языческие ритуалы перекочевали в христианство, но потеряли свой первоначальный смысл.

— Возможно.

— Ты слышал, что у древних людей было несколько миров. Мир высших богов, он формирует все миры, и туда попадают праведники и святые, те, кто еще при жизни прикоснулся к нему. Эти души уже не возвращаются обратно, они развиваются дальше. Следующий — наш мир. На нем останавливаться не буду, здесь все и так понятно. Третий — мир мертвых, мир низких желаний. Туда попадают неисправленные души, которые получают шанс на последующее воплощение. Во время молитвы открываются верхние и нижние энергетические пути, которые идут из обоих миров. Выдержать двойное воздействие неподготовленному человеку трудно, на него или нисходит благодать, и он становится святым, или он сходит с ума. Поэтому один из каналов нужно закрывать. Именно это нашло свое отражение в одежде.

— Я где-то об этом читал, — поспешил вставить я, выказывая собственную эрудицию, — женщины носят платье, открытое к земле, и платок, закрывающий голову. У мужчин — штаны, перекрывающие потоки от земли, и открытая голова.

— Похвально, мой господин, ты снова радуешь меня!

— Перестань. То есть, самостоятельно женщина не может подняться на духовный уровень? Бред какой-то.

— Самой это сделать опасно, но можно — с помощью мужа. Поэтому она находится в поиске потенциального партнера, не осознавая главной причины своего выбора.

— Хорошо. А если муж не может помочь ей? Сам не в состоянии.

— Тогда либо женщина деградирует вместе с ним, либо брак распадается по, казалось бы, странным обстоятельствам. А все просто — она не нашла своего духовного проводника.

— Интересная теория.

— Этой теории тысячи лет.

— А как же разные ведьмы и святые Матроны?

— Ведьма — это ведающая мать. Хранительница рода. Берегиня. Просто понятие извратилось со временем. Ей помогают силы богини Макош — богини Земли. А святой помогают боги высшего мира, вышние боги Рода.

Уже начались улицы. Мы шли вдоль заборов, на одном из перекрестков свернули влево и остановились возле калитки. Лена пошарила рукой и толкнула ее вбок. Сразу на непрошеных гостей залаяла собака, ее поддержали соседские сторожевые и вмиг окрестности проснулись от дружного собачьего многоголосья.

— Здесь живет моя родственница — тетка Лиза. Она будет нам рада, — сказала Лена и прикрикнула куда-то в темноту. — Тихо, Пират, свои!

Пират тут же поперхнулся, узнавая, и заскулил преданно. В доме зажегся свет, и на крыльцо вышла крупная, высокая женщина в ночной рубахе с наброшенным на плечи ватником.

— Кого там еще несет? — грозно спросила она, всматриваясь в сумрак.

— Это я, теть Лиз! — смеясь, ответила девушка.

— Леночка, девочка моя! Радость-то какая, — сразу преобразилась женщина и гостеприимно заохала. — Заходи, душа моя, скорее в дом!

Они обнялись и громко, трижды, поцеловались. Наконец очередь дошла и до меня.

— А это кто с тобой? — спросила тетка Лиза, развернувшись ко мне, как боевой крейсер на маневре.

Лена помолчала, выдерживая паузу.

— Даже не знаю, как сказать. Говорит — жених.

— Жених! Вона как! Ого! И как жениха зовут?

— Зовут его Игорь.

— Ладно. Заходи, жених, в дом, посмотрим, что ты за зверь такой?

Женщина подошла вплотную и по-родственному приложилась к моей щеке теплыми материнскими губами.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уничтожив Новый Торг и поголовно вырезав всех жителей, войско Михаила Тверского ушло восвояси. Вездесущие падальщики — вороны, как по команде, слетелись со всех окраин и кружили над истерзанной землей. Неожиданно пошел дождь; он лил, не переставая, всю ночь и следующее утро; природа проливала слезы над великим погребальным костром.

Когда опасность миновала, семейство кузнеца выбралось наверх. О том, что творилось в избе, они могли только гадать. Топот и глухие удары, похожие на брошенные мешки с зерном, ударяли по половицам, теплая липкая жидкость сочилась сквозь щели вниз, на головы. Потом все замирало. Но тишина казалась хуже смерти. Мать шептала молитвы, крестилась при каждом громком звуке. Маня и девочки сохраняли мужество из последних сил. В кромешной темноте они схватились за руки и не отпускали друг друга. Отец хрипло и тяжело дышал, старался задавить в себе кашель. Воздуху не хватало. Они потеряли счет времени. Вдруг лаз наверху открылся.

— Выходите, — позвал Вохма, — теперь можно.

Испуганные, грязные от крови и пепла, они долго приходили в себя. Затем вынесли мертвецов на улицу. Непривычная для взора картина наводила ужас. Такого не приснится и в кошмарном сне. Девочки с опаской посматривали на брата, как на бога, спустившегося с небес и спасшего их от неминуемой гибели.

— Двадцать восемь! — охнула Маня, считая тела.

Трудно было поверить, что с ними справился лишь один человек. Кузнец Добрава сидел в сторонке на завалинке и удовлетворенно поглаживал бороду. Гордость за сына переполняла его сердце. Как всякий отец, видя достижения своего чада, он был доволен. А достижения ратного толка ценились превыше всего.

Дом обгорел только с одного угла. Кузня также уцелела.

— Как теперь жить-то будем, отец? — спросила потрясенная мать.

— Если боги сохранили нам жизнь и уберегли добро, то проживем. Теперь мы не одни. Сын с нами!

— Да, мы теперь не одни, — согласилась женщина, — Иисус сберег нас!

Она перекрестилась и с укором посмотрела на мужа.

— Опять ты со своим Иисусом. Не он наш хранитель, а наши родовые боги, — не соглашался Добрава. — Чужой это бог. Чужой!

— Если бы я не крестила Вохму в детстве, не хранили бы его ангелы, не увидели бы мы сейчас нашего первенца и не вступился бы он за нас! Это единый бог услышал мои молитвы и послал его к нам.

— Вот упертая баба! — махнул рукой кузнец. — Вот сколько с ней живу, столько и ругаюсь. Скажи, сын, ты-то в кого веришь? Какой у вас в Орде бог?

— Нашли время для споров! Заняться больше нечем? — буркнул Вохма

— И то верно! — кивнул головой Добрава. — Ну, а все-таки?

— Разные народы, разные боги! — уклонился от ответа сын.

Тем временем, он поднял на свет божий Ванятку. Тот был без сознания и очень плох. Кровь уже не сочилась из раны, но парень горел в лихорадке. Молодой организм боролся за жизнь из последних сил.

— Он долго не протянет. Рана слишком глубокая, — сказал ордынец. — Я до сих пор не понимаю, как он еще держится?

— Нужно что-то делать?

Маня схватила Вохму за рукав и заглянула ему в глаза.

— Не хочу тебя обманывать, но он скоро умрет! Утешься! — тот смотрел прямо и спокойно.

— Я знаю, кто ему может помочь, — проронила мать.

Она погладила Маню по голове и прижала девушку к груди.

— Кто? — как эхо отозвалась та.

— Его нужно отнести к Светозару, твоему деду. Только он в силах вернуть Ванятку к жизни.

— Но ведь это далеко и опасно.

— Светозар — великий знахарь! Идти нужно сейчас, не мешкая. Дорогу найдешь?

— Найду.

— Хорошо, деточка. Вохма тебе поможет. Нужно соорудить носилки. Путь неблизкий. Утром будете на месте.

Мать говорила решительно, отдавала команды, не принимая возражений. Именно в час тяжелых испытаний женщины брали на себя всю полноту ответственности за сохранение рода, становились жертвенными в служении семье и безграничной самоотдаче по отношению к детям. Вохма послушно кивнул головой и стал собираться в путь.

— Может, и вы с нами? — спросила Маня.

— Нет, мы не с вами. У нас слишком много дел. Кто-то должен схоронить убиенных!

Долгая дорога ожидала путников к заимке лесного ведуна. Они водрузили на плечи носилки — две палки и ткань, закрепленная с четырех концов. В них осторожно положили мальчика и понесли. Девушка шла впереди, Вохма — за ней. По пути ордынец видел, как из пожарища, словно тени предков, из небытия возникали чудом уцелевшие жители. Уже кем-то снаряжались группы, которые собирали павших, их на телегах увозили за город, на погост. Хоронили в общей могиле.

Идти торной дорогой было опасно. Грабители, хотя и оставили город, но продолжали рыскать в людных местах. Поэтому шли лесом, хоронясь, стараясь меньше разговаривать и постоянно прислушиваясь к звукам. Маня шла уверенно, умело выбирала путь без завалов и буреломов. Она так легко ориентировалась в чаще, ее гибкий стан так лихо уклонялся от препятствий, созданными деревьями и мелколесьем, что ордынец едва поспевал за ней. Несколько раз он нес носилки на вытянутых руках, потому что не смог проскочить там, где без труда проходила девушка. Все это напоминало лодку, которая скользила между камней на узкой стремнине водного потока.

К вечеру они вышли к реке и решили заночевать. Костер разжигать не стали. В ночи он был слишком заметен. Быстро соорудили навес из веток и листьев, прикрыли раненого. Вохма сменил ему повязку. Жар не спадал, но малец все же дышал.

— Далеко еще? — спросил ордынец и достал из котомки еду, расстелил на земле плащ.

— Переночуем. Дальше, вдоль реки, через брод, а там — рукой подать.

Девушка подошла к воде и потрогала ее ладошкой.

— А теплая какая! Как парное молоко!

Солнце уже скрылось за лесом. Небесный пожар угасал, позолотив облака. Повеяло прохладой. Гнус оживился, загудел, почувствовав запах крови. Только теперь Маня поняла, как она устала. За последние сутки она не сомкнула глаз. Огромная тяжесть давила на плечи и нагибала к земле. Хотелось упасть в траву и забыться. Она вспомнила, что не умывалась все это время. Ей представилось: какой кикиморой она выглядит перед любимым, поэтому постаралась пригладить растрепанные, прокопченные волосы. Грязные пряди запутались в пальцах.

— Я буду купаться, — сказала она, обернувшись к Вохме.

— Может, сначала поедим?

Он раскладывал нехитрую снедь, собранную матерью.

Маня не ответила, быстро разделась и вошла в воду. Мелководье сплошь заросло водяными цветами. Ласковая вода приняла обнаженное тело, стебли и листья тугими змеями потянулись к ней. Когда под ногами пропало мохнатое от водорослей дно, девушка поплыла, чувствуя, как усталость отступает, нехотя покидая измученную плоть. Вдруг руки наткнулись на что-то мягкое и тяжелое. В ужасе Маня вскрикнула и быстро повернула к берегу.

Вохма наблюдал за девушкой, прислушиваясь к посторонним звукам, и лишь когда со стороны реки раздался возглас, и мокрая фигурка выскочила из воды, он поспешил к ней навстречу.

— Что случилось? — спросил он, обнимая вздрагивающие плечи.

— Там! Там утопленник! — всхлипнула девушка и уткнулась ему в грудь лицом.

— Нашла чего пугаться! Их сейчас много. Теперь-то он тебя точно не укусит.

Теплые огромные руки, казалось, окутали девушку с ног до головы. Стало спокойно, как в детстве, когда беззаботная жизнь была наполнена крохотными радостями, когда были живы все родные и близкие люди, когда будущее представлялось безоблачным и счастливым. Маня еще крепче прижалась к Вохме и потянулась к нему губами. Он целовал ее бережно, с наслаждением. Затем поднял на руки и понес на траву.

— Я люблю тебя! Без тебя я умру! — много раз повторяла девушка, робко отдаваясь своему первому и единственному чувству.

Они были, как боги, в этом жестоком для них мире, среди войны, среди смерти. Их тела сплелись в бесконечном блаженстве, давая новый росток новой жизни.

Вохма задремал лишь под утро, но даже во сне был начеку. Тихий шорох разбудил его. Он доносился из леса. Ордынец вытащил нож и притаился за кустом. К реке вышел молодой кабанчик. Он шел к водопою. Посчитав, что добрый кусок мяса будет нелишним, Вохма немедленно приступил к делу. Не успев издать какой-либо звук, животное, пораженное в самое сердце, уже лежало у ног удачливого охотника. Лишь теперь мужчина решил развести костер.

Аппетитный запах жареного мяса разбудил Маню. Она недолго ловила обрывки сна, открыла глаза, улыбнулась и протянула руки к суженому.

— Муж мой, я самая счастливая на земле! — проговорила она, согреваясь в его объятиях.

Занималось утро. Прохладный туман повис над рекой, подгоняя путников в дорогу. Отведав молодого мяса, собравшись, и снова водрузив на плечи носилки, они пошли вдоль берега, вниз по течению, до самого брода.

Перейдя реку, они наткнулись на деревянного истукана. Бог охранитель — Чур, вырезанный из ствола осины, грозно округлил глаза, встречая непрошеных гостей.

— Вот и пришли, — сказала Маня.

Осторожно опустив мальчика на землю, девушка сложила ладони рупором и крикнула в лесную чащобу:

— Дедушка Светозар, встречай, это я, Маня, внучка твоя.

Ничего не произошло, лишь где-то под ударами ветра заскрипело дерево, забарабанил дятел. Она крикнула еще раз.

— Мы не можем пройти сами? — спросил Вохма.

Он нагнулся к Ванятке и проверил дыхание.

— Нельзя. Здесь много ловушек для злых людей. Мы не пройдем.

Маня подняла с земли сломанную палку и стала бить ею о ближайшее дерево. Гулкий звук низом пошел по округе.

— Зачем беспокойство чинишь, молодка?

Из кустов, со спины, возник высокий сухой старик с длинной седой бородой и волосами, перехваченными кожаным ремешком. Тонкий с горбинкой нос, впалые щеки и хитрые с прищуром глаза. Белая самотканая рубаха из пеньки косым воротом открывала сильную жилистую шею. Без рукавов овчина прикрывала плечи. Ни дать ни взять настоящий былинный волхв — ведун. Он появился так тихо и незаметно, что даже опытный Вохма не смог определить движение позади себя.

— Дедушка, я внучка твоя, Маня. Узнаешь?

— Как не узнать? Я еще в своем уме. А это кто? — кивнул он на ордынца.

— Это муж мой, Вохма!

Старик внимательно разглядывал ордынца. Нездешний облик, загорелая под южным солнцем кожа, нож за поясом, сабля на боку, стальной нагрудник и наплечники — все выдавало в нем повидавшего виды воина, прибывшего издалека.

— Муж?! Вон оно как? И когда же вы успели? Хотя вижу, не мое это дело. А там кто? — показал он на носилки.

— Это Ванятка, внук твой, он умирает, спаси его, ты же можешь? Мы для этого сюда шли!

— Умирает? Что случилось?

Маня кинулась деду на шею со слезами и, сквозь рыдания, невнятно, взахлеб, рассказала о последних событиях. Дед слушал, не перебивая. Тревога тенью накрыло его лицо. Затем он прервал Маню движением руки, подошел к носилкам, осмотрел внука и обратился к Вохме:

— Возьми его, и идите за мной. След в след. Не отступайте от тропы, иначе — смерть!

Вохма шел за ведуном. Несколько раз они, казалось, возвращались обратно, петляли среди деревьев и, наконец, выбрались на открытую поляну, огражденную высоким тыном. Дед толкнул тяжелые ворота и запустил их внутрь. Посреди двора стояла крепкая изба, сложенная из толстых, в обхват, бревен. Низкое крыльцо, изрезанное какими-то символами, указывало на особенный склад хозяина жилища. Над входом был водружен выбеленный дождями и солнцем медвежий череп. Дед принял у Вохмы мальца.

— В дом не зову, — сказал он, — будь здесь. Если устал, иди туда.

Он кивнул в сторону крытого сеновала и прошел в дом с внуком на руках.

— Маня, а ты принеси и согрей воды! — бросил он в дверях.

Некоторое время Вохма бесцельно бродил, осматривая владения Светозара; наблюдал за беготней девушки, таскавшей воду из колодца, расположенного здесь же, во дворе; затем пошел на сеновал; забрался на душистое и колючее сено и не заметил, как уснул. Впервые за столь продолжительное время и выпавшие на его долю испытания, он спал глубоко и спокойно, словно некие силы берегли и охраняли его сон.