Бесплатный фрагмент - ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК

Начало

Ночная темнота тут особенная. В ней не бывает беззвучия. Разрываются мелкие сверчки — кузнечики в траве, словно играют пьяную музыку. Далеко лает лиса. Как потерявшийся ребенок, сова подает голос, и он жуток. Стрекотание летучих мышей порой забавляет, пока эта мышь на полном лету не вцепится в волосы.

Уже тишина. Собаки лают разреженно и без энтузиазма. Не в каждом доме держат сторожей: самим на еду не хватает… Людей осталось — раз, два — и обчелся.

Адольф и Дроныч тащат камень. И это не просто камень, это могильная плита с заброшенной части кладбища. Куда они тащат его? Чтобы положить на дорогу. Зачем? Чтобы машины не подъезжали к дому Адольфа и не растаскивали лужу. Могильная плита ложится на траву, гудящую сверчками. Адольф и Дроныч пошли за второй, а то им мало…

…Раньше в Антоново было побольше молодежи, открывали клуб. Двадцать лет назад, в начале двухтысячных, работал завклубом гермафродит Коля П., которого антоновцы ужасно не любили и боялись. Гермафродит он был или кто-то особо одаренный пускал слухи, но после смерти Ромки Олейникова его девчонка Ольга вышла за Колю П. замуж и… родила детей.

Сейчас у Коли и правда уже пузо как у бабы, зубов через один. Детки выросли и разъехались. Старик он стал, этот Коля П. А ему чуть за сорок. Мелкие, которые лет с десяти уже отчаянно желали приобщиться к самогону и самокруткам, в клуб залезали через окна, потому что Коля стоял в дверях и, видя на порожке мелюзгу, расшвыривал их по кустам, как щенят, за шивороты, когда они пытались прорваться к «взрослым», причем любил именно прихватить и кидануть в окно, что было особым шиком для тех, кто приземлялся в крапивные заросли, если окно было открыто. Ну а если закрыто, тогда ой, конечно.

Взрослыми считались девчонки от четырнадцати и парни от пятнадцати. Они приносили с собой лампочку, магнитофон и кассеты. И под слабый ламповый сорокаваттный свет топтались под музло из «Калинова моста» или под саундтрек к фильму «Брат» — ну вы знаете: «А там огромное не-е-бо-о… что видит он в пустоте-е-е…» Потоптавшись на танцах, пары и компании уходили гулять по селу до старинного шлюза под названием БАМ, кто-то хоронился в предбаннике заброшенного фельдшерского пункта, кто-то сидел на лавочках, прибитых к тополям. И обнимались или о чем-то тихо перебалтывались и временами громко смеялись. С пустоши, позади клуба, где еще недавно белели колхозные постройки, раздавался свист. Ребятишки собирались в стаю, чтобы сыграть в карты или побренчать на гитаре. Сейчас ясно: если уходит из села жизнь, первым закрывают клуб. Сразу понятно, что дальше только тишина и развал. Теперь от тех тополей, где были прибиты лавочки для романтических посиделок, остались одни пни. Никто уже не ходит шумными толпами в клуб, не сидит на порожке, схватившись за хмельную голову, не свистит из кустов, сзывая банду курнуть дури или хлебнуть самогона, не стоит грозный Коля П. на ступенях. Не прячутся в заброшенной кинобудке влюбленные ребятишки, не заваливают друг друга на бильярдный стол за старой сценой, на которую годами не ступала ни одна нога из художественной самодеятельности. Не подкатывают к клубу на мотоках распальцованные райцентровские пацаны, уводящие невест у местных ребят.

А потом утром эти мальчики и парни, нагулявшись, шли по росе с отцами и дедами косить отаву, возить навоз, стоговать и копнить, и вертать, и возить сено, и смолить лодки, и кидать сети, и колоть поросей, и резать птицу до позднего вечера. Девки торчали на огородах, сажая, выпалывая, окучивая, обирая ягоду. Варили варенье, колупали косточки, крошили груши и яблоки, лупили подсолнухи, тягали загорелые морды тыкв и рубили сечками для вечно голодной скотины перезревшие кабачки. Чтобы вечером матери отпустили их по своим делам. А прошло-то всего лет шестнадцать, как в клубе в последний раз топтались под домашний «мафон». Кто-то за это время родился и стал юным. И вошел в свое время, но уже другое и не наше. Сейчас в клубе только голосуют. Для этого здание поддерживают в надлежащем состоянии. Белят, красят. Но кинобудку забили досками. И выбросили бильярдный стол и все развороченные кресла. Остались только на обитых краях деревянной сцены надписи, вырезанные перочинными ножичками, надписи из ушедшего двадцатого века: «Дионис, какого хрена ты не пришел?», «У Колхиды пьяное лицо», «Макс и Степан сукины дети, а Саша и Оля хорошие девочки», «Я Черный Плащ, а вы говно», «Ищите меня на Лельке, пятая могила справа от тополей». Вместо клуба в эти современные года новенькие молодые посещают куст, где сделали шалаш и скамейку для ловли 4G от мобильного оператора «Мегафон». Пока больше нигде в Антоново сеть не ловит. Это дает некоторую надежду. Но в шалаше никто не знакомится. Там все поглощены Интернетом. Даже если парень с девушкой сидят рядом, не факт, что они спросят друг друга, кто есть кто и кто к кому приехал. Остались одни дачники. Они приезжают уже не к бабушкам, а сами к себе. Вот такие вот дела в деревне, мир ее праху.

Да… еще кое-что об Антоново… Есть у оставшихся местных такая интересная традиция, которая пока не умерла… Перед свадьбой парень с девкой едут на плотину и идут к водозаборной яме. Она такая, в принципе, очень огромная, глубокая и страшная, а на дне ужи лежат, как свернутые куски велосипедных резиновых покрышек. Парень говорит:

— Будешь, милая, гулять, скину тебя к едреням в эту яму, никто и не узнает, а там тебя съедят саранча и лягушки.

— Ну и ты гляди, — отвечает суженая, — будешь, милый, гулять, сам сюда придешь и скинешься.

На том они решают делать свадьбу. Как бы яма эта все равно маячит каждому издалека. Да и смысл в том, что во время семейного пути обязательно один куда-то сбрасывает другого. Либо сам сбрасывается… Третьего не дано, а образ пустой бетонной ямы с пресмыкающимися никого не пугает и никого не останавливает. Гуляют все. Скучно.

Так вот порешили и наши, еще незнакомые вам герои. Смерть она ведь всегда ходит с любовью рядом, зачем уж об этом рассуждать! Да что я забегаю вперед на двадцать лет! Надо вернуться. Да рассказать все по порядку… А плотина себе блещет лунными осколочками. Луна золотит рябь. Нежное сентябрьское солнце встает из густой дымовухи подожженной овсяной стерни. Дзобают по яблокам вороны загнутыми, первобытными клювами. Выходит на пахоту старая бабка с сапачкой и колотит мертвые глины, чтобы сделать их живыми. Ох и колотит она их! Ветер дует с кладбища. Там только на одной могиле нет креста. На единственной могиле нет и никогда не будет креста. Он ведь умер сам, никто его туда не звал. А скоро уже не будет и самой могилы. Память народа, как и память природы, коротка.

Глава первая

«Писаный-неписаный воровской закон…»

Дверь, разбухшая от дождя и влаги, плохо поддавалась под мерными ударами плеча Григорьича. Тот выносил ее, умело распределяя свой недюжинный вес, грохотом пугая Нину Васильевну и Лизу. И казалось, что этот неожиданно приобретенный дом не очень-то хочет впускать новых хозяев.

— Бабы! Побежали бы, нашли кого-нить подсобить мне, высадить эту дверь бессовестную… — бубнил Григорьич и снова бился с дубовыми досками.

— Сам справишься! Сам бессовестный! Надо было сначала с дверью разобраться, а потом нас перевозить в дождь! — сердилась Нина Васильевна и поправляла дорогие очки Prada на остром носу.

— Да иди, сядь в машину и сиди! Разговорчивая какая! — кряхтя, отвечал Григорьич.

— А Лизка?

— Лизка! Не сахарная, не растает.

Волосы Лизы намокли и завились от дождя, но она отчего-то не уходила, стояла среди двора и улыбалась отсутствующей улыбкой, словно что воля, что неволя — всё одно. Только Майк, совершенно черный персидский столичный кот, раздирал ее плечо, достав через плотную олимпийку коготками до кожи.

Лиза грустила оттого, что ее увезли в незнакомое место со старой дачи, где было по-родному тепло, где ее всегда ждали друзья, мелкий сосед Мясушко и бабульки с теплым молоком в жестяных кружках и маковыми булками. Было грустно, будто детство оборвали.

— Вот деятели! — ворчал Григорьич, налегая на злосчастное полотно хорошо сбитых дубовых плах. — Это ж надо так было сделать! На века! Вот, блин, дед Кожушок!

— Никандрыч! — поправила его Нина Васильевна, протирая забрызганные стекла очков о край джинсового плаща. — Какая-то баба сказала, что его звали Никандрыч. Сказала, что «приехал второй Никандрыч, дюже похож». Этот наш Вертолетчик, который дом продавал, наверное, после старого Никандрыча и дверь не поменял. Зачем… Тут скорее дом упадет, а она стоять будет.

— Хоть горшком на-зо-ви-те… — напирал Григорьич, и усы его словно распушались от неравной борьбы со столетним деревом.

— И что, мы теперь не попадем туда, что ли? — спросила, капризно надув губы, Нина Васильевна. — Или соседей все-таки позвать?

Нежилой какое-то время двор за последний год быстро утонул в крапиве, зацветшие мхом крыши полуразваленных соседских сараев зеленели неприятной, тянущей тоской, как бывает обычно в середине жаркого лета: суточный дождь, смена ветра, и уже пахнет осенью, тревожно, что не вернется тепло. Вертолетчик больше не мог приезжать сюда на дачу. Лечил дочку, заболевшую туберкулезом. С трудом он решился на продажу дома. А дочка его вообще ревела белугой в Сумах. В Антоново прошли ее детство и юность. Она тут каждое лето отдыхала.

Но еще только самое начало мая, погоды не было как таковой. Одно смешение ветра, дождей и мокрой молодой листвы и травы.

Пять лет Григорьич с женой и дочерью приезжали на лето в эти края. Точнее, на родину его матери, бабы Наташи. А когда баба Наташа умерла, им остался мазаный домик в Обуховке, где они были полными хозяевами. Но только постоянные разговоры о том, что в Обуховке нет ни леса, ни реки, ни искупаться, ни сходить по грибы, нарушали мирный отдых.

Дом в «неудачной деревне» бросили и, попросив у старшей дочери Ленуси необходимую сумму, купили домик в Антоново.

— Мам… а как я буду ездить к куме, смотреть своего крестника? Ведь до нее теперь километров двадцать пять, не меньше… — чувствуя щекотание в глазах, сказала Лиза и вспомнила, как на днях, еще недели не прошло, они крестили маленького Юрчика в Суджанском храме.

— Ладно ныть. Надо будет — сами приедут. И вообще эти ваши крестины… Кому они нужны, кроме тебя. Ты же понимаешь, что кума твоя сильно мудрая девица. Ты же из Москвы, вот она и захотела, чтобы ты была крестной.

— Теперь мне что, вечно оглядываться, если мы из Москвы? Москва как будто это Америка какая-нибудь. Или Австралия.

— Для них — да! И Америка, и Австралия. Даже я думаю, кума твоя и надеялась…

— Мам! — перебила Нину Васильевну Лиза. — Но Мясушко-то меня честно любит… и Васька говорил, что любит.

— И Мясушко! И Васька! Им просто скучно. Магнитофон Васька крал из хаты, как мы в Харьков ездили? Крал.

— Ну вернул же потом…

— Вернул! Конечно! Японские детали забрал, а насовал туда черти чего.

Лиза зарыла нос в черную шерстку Майка. Ну что же… Был такой случай. Но Ваське тогда было тринадцать… Потом его бабка стыдилась за проделки дурачка-внука, а он еще лез целоваться.

На новом месте предстояло много работы. Побелить расцветающий сад, сделать грядки и посадить картошку, подправить сараюшку для кур. И иногда придется ездить на старую дачу, потому что там-то картошка уже посажена, да еще как… Под плуг, с веселой соседской помощью, с красным борщом и посиделками… Ее тоже нужно будет ехать копать. Много дел. Успеть бы, желательно до осени. Осенью Лиза должна ехать учиться. Куда она пока сама не знала. После отчисления из театрального училища она не хотела больше в творческий вуз. А учиться было нужно. Девятнадцать лет, каждый год дорог.

Кот мурчал на руках, мяукал и выворачивал голову на все звуки. Все ему было ново. Округлив глаза, он вытягивал шею, мяукал, снова подныривал под волосы хозяйки и пыхтел.

— Ничего, Майкуша, я тоже волнуюсь. Я тоже здесь впервые. Привыкнешь, найдешь себе жену, и не одну… — успокаивала его Лиза.

Внезапно за воротами сильно зашуршало, стукнуло и несколько раз пыхнуло. Это соседская корова, возвращаясь домой, хватила травы под забором новых дачников, наедаясь напоследок. Раздался щелкающий звук, и кот, больно оцарапав Лизу, метнулся вверх, на столбик, поддерживающий виноград, а оттуда — на шиферную крышу веранды. Лиза, почесав шею, дернула тяжелые ворота. Они со скрипом отворились.

Бело-рыжая корова, приподняв голову, мыкнула почти ей в лицо, Лиза, скорее от неожиданности, прижалась к доскам ворот.

— Ты чего, шальнуха… мычишь… топай… топай… — услышала Лиза голос из палисадника.

Она повернула голову на голос, и тут же ее оглушил щелчок. Корова, топнув двумя ногами, резко вывернула от ворот и помчалась на дорогу, подняв хвост.

— Что, теперь и яблок у вас не потыришь… беда какая…

Из палисадника, где усыпанные белыми цветами росли две старые, раскоряченные от времени яблони, вылез незнакомый человек с выгоревшими почти добела волосами. Он тащил за собой плеть, заплетающуюся в густой поросли травы, и к груди прижимал несколько красных тюльпанов с махровыми лепестками.

Лиза заметила, что человек этот, вернее парень, может быть, чуть старше ее. Только на других деревенских, которых она видела до того, он был не похож. Лиза посчитала, что разглядывать его стыдно, и, потупив глаза, ждала, когда он сам заговорит.

— А вы к нам надолго? Дачу купили? А Вертолетчик будет приезжать? Вам работник не нужен? — спросил он Лизу сразу обо всем. Голос его был мягкий, подходящий под его какую-то тонкую, неместную внешность.

— Работник? — переспросила Лиза, потирая оцарапанную шею двумя пальцами, наконец взглядывая на собеседника. — Мы же дачники… думаю, не нужен…

— А вы спросите у вашего батька.

Треск дерева и радостный вопль Нины Васильевны возвестили победу Григорьича над дверью.

— Лизка! Идем, отец дверь открыл!

Лиза наклонила голову и сказала с досадой.

— А вот это… плохо тюльпаны красть в чужом палисаднике.

— Ну, тут никого не было… Да и это я невесте своей… Она ваша соседка. Лелька. Такая вот… бокатая… А больше цветов пока не наросло нигде. А у вас их завал. Гляньте сами. Там этих тульпанов красных хучь могилку засыпь.

— Невесте… — улыбнулась Лиза, — тогда берите, я не жадная, берите, если хотите. Вы что тут, пастух?

— Да, что-то наподобие того.

Лиза кивнула.

— Хорошая профессия, а я боюсь коров. Они большие. Я Лиза. А вас как?

— Меня Глеб.

— Непривычное имя для деревни.

Назвавшийся Глебом вздохнул.

— Да я и неместный. Так, волей случая занесло. Теперь, видно, навсегда… Дзякую за ваши лохматые тульпаны.

Лиза двинула плечами и, молча отвернувшись, толкнула воротину.

Глеб, достав из кармана семечек, поплевал, прислушиваясь, что делается у дачников, и неслышно пошел к дому.

Две подросшие рыже-белые телки лесника бежали ему навстречу, думая еще попастись.

— А н-ну! Недраные, пошли до кордона! — специально погромче крикнул Глеб и так отчаянно завернул плетью, что телки припустились бежать, как сайгаки.

Нина Васильевна уже гудела из пустого дома гулким голосом, который бывает только в необставленном и просторном жилье.

Григорьич возился с вырванным с корнем замком, ковыряя отверткой в ржавой ране личинки.

— Кот-то рванул в хату… — сказал он задумчиво. — А ты треплешься… с кем-то.

— Брось ты свои жаргонизмы, не в хату, а в дом! Мне только что один перец сказал знаешь что? Дзякую! — усмехнулась Лиза.

— Ну тут же суржик, чего ты хочешь. Язык такой. Русский с украинским.

— Понятно.

— Иди в хату, — строго сказал Григорьич. — И помни, что ты сама на четверть хохлушка! Да! И волоса заплети, ходишь, как ведьма.

Лиза, пнув обломанный кусок дверного косяка, вошла в старый дом, с сегодняшнего дня ставший им своим.

Снаружи он казался совсем маленьким, а внутри удивил. Две комнаты, как у всех местных традиционных домов, узкая печь-труба, отапливающая пятую, внутреннюю стену, камин в дальней, «вулишной» комнате и плита в «огородной».

В маленькой веранде можно было спать, а еще стояли стол со стульями. В небольшой кладовке — кухонька и даже ванная. Можно там было готовить, а есть уже было негде. Решили есть на веранде, а Лиза собралась там обосноваться.

Между комнатами были двери. Редкость в деревне. Обычно никто не делал дверей в домах. Вешали шторки или портьеры, и все. Никакого личного пространства не полагалось. Только если была подросшая дочка, ей отгораживали в вулишной одно окно шифоньером, и там делалась «каюта». Откуда это слово пришло — с суши в море или с моря на сушу — было непонятно Лизе.

— Отец-то, вот ведь, дверь-то на себя открывалась! — шурша мимо с мешком вещей, хихикала Нина Васильевна.

— Ну, чего, расцвет маразма, — добавила Лиза, оглядывая пустые комнаты и наблюдая за котом, на полусогнутых лапах ожесточенно обнюхивающим плинтусы. — Альцгеймер недалеко.

— Дура! Русские мужики до Альцгеймера не доживают! — бросив среди комнаты мешок, сказала Нина Васильевна.

— Ну Паркинсон…

— Иди, таскай вещи из машины, Паркинсон!..

***

Григорьич был недоволен запущенным двором, странными соседями-новаторами и «забавными идиотами», как он сразу же их назвал, а главное — продавцом дома, усатым Вертолетчиком из Сум, который обещал объявиться на днях и забрать «кое-что свое» со двора.

В результате приехало человек пять местных ребят на грузовике, и стали собирать по двору трубы, лопаты, весла, а главное они увезли две лодки, с которыми дом якобы продавался, и красивейшую резную деревянную лавку, стоящую в передней комнате, и две тысячи кирпичей для обкладки сруба, и детские переносные легкие качели. Григорьич как раз в этот нехороший час рыбачил. Весь этот переезд к реке был придуман для него. Он ведь яростно мечтал о рыбе, о большой рыбе и раках к пиву и теперь ходил на надувной лодке с видом, словно управляет парусником «Крузенштерн». Мечта его ловить щук и судаков, просиживая на воде и лениво покуривая, слушая дальние вопли весенней выпи, наконец осуществилась.

Нина Васильевна громко, из-за окон веранды, стыдила прежнего хозяина, а тот даже не вышел из кабины грузовика, пока его товарищи-пособники перетаскивали «его» имущество в кузов, глухо бахая по дну тяжестью лодок и поддонами с кирпичом.

Наконец Нина Васильевна, вся изойдясь недовольством и угрозами, громко включила на магнитофоне Лизы группу «Лесоповал»:

Писаный-неписаный

Воровской закон!

Голова-головушка

Ставится на кон!

Как вода глубокая,

Не достать до дна,

Ах, голова-головушка,

Ты всего одна, —

гласила эта оригинальная укоризна.

Лиза стояла на крылечке и, по отцовскому наущению увязав длинные, бесстыдно-рыжие волосы в узел, наблюдала за здоровенными парнями, таскающими лодки, трубы и поддоны.

Того, что нагло воровал «тульпаны» в палисаднике вчера вечером, среди них не было. И Григорьич не спешил с рыбалки, чтобы переругаться с нечестным Вертолетчиком и его местными друзьями. Одна только Нина Васильевна без утомления полоскала их и их родственников, но несмотря на ее богатую выражениями русскую речь, парни таскали молча и даже попросили у Лизы попить, подмигивая ей на голубом глазу.

Томный вечер, отгромыхав наполненным кузовом грузовика, перетек в чуть слышное потрескивание стрекозиных крыльев, недовольный бубнеж Нины Васильевны и легкий скрип вторых, оставшихся качелей, на которых сидела Лиза и кот.

Лиза еще не выходила за ворота. Она привыкала ко двору, к новому месту, к дому, в котором запах старого дерева тяжело мешался с плесневой отдушкой.

Она выбрала себе место на веранде, куда затянули старую, подранную котом тахту. Но спать было еще страшновато, окно закрывалось с трудом и только на один кривой шпингалет.

Лиза готова была зареветь от тоски по старой даче, где сейчас наверняка ее соседи Попенок и Мясушко катаются по асфальту на великах до свинарника и обратно, а Василька уныло, втихаря покуривает в ветлах, вспоминая ночные посиделки с покером и «Мафией».

Все было чужим. Но лес, опушенный по краю акациями, не пугал. Он светился белым песком, и от новой реки, мощной, незнакомой и широкой, пахло весенним половодьем даже через бесконечный частокол сосняка.

Глава вторая

Новые люди

Нина Васильевна, Лиза и Григорьич распаковывали коробки, выставляли посуду, трясли подушками и одеялами. Нина Васильевна была довольна. Она уже познакомилась с соседями.

— Там вон, в каменном доме, живет дядька, чуть постарше меня… Максимыч. Фамилия их — Отченаш, только не падай. У них есть две собаки, одна ощенилась, и нам дадут песика Бимку. Максимыча жена — Фая. Она работает в сельсовете главбухом, зря ты назвал их идиотами, хорошие люди. Правда, немного странные… Справа — двое детей и родители, за ними — Шура и ее муж. Ну, потом лес… С лесничкой я еще не говорила. Слева… от Отченашей тоже какие-то дети и за ними тоже трое детей.

— А возраст этих детей, мама? — перебила ее Лиза.

— Ах, от десяти до… до… двадцати… в общем, тебе будет с кем мячик погонять.

— Феклуша, бросай куклы, иди замуж… — процитировал Григорьич.

— Сами идите туда, — отмахнулась Лиза и шумно чихнула.

— В зависимости от местности слово «главбух» звучит двусмысленно, — добавил Григорьич. — А он кем работает? Максимыч твой?

— Он ведет хозяйство по новаторской системе.

— Слышал. А что там за система?

— Система экспрессивной экономии. Его жена сажает картошку в лыжах.

— Зачем!

— Чтобы экономить землю в междурядье!

— Это как? — роясь в инструментах, спросил Григорьич. — Где мой молоток, женщины?

— У него работник есть, он не один! — гордо сказала Нина Васильевна, выуживая из дамской сумочки молоток. — Вот твой молоток! Так как это самое важное, я его далеко не убирала!

— Один главбух уже наниматься приходил, — сказала Лиза, еще раз чихнув от пыли. — Молодой совсем. Крал тюльпаны в палисаднике, там и поймала его.

Нина Васильевна, бережно обтирая стеклянную конфетницу под хрусталь, фыркнула.

— Я думал, народ уже не нанимается. А ты, со своим чуйством юмора, тут не это самое. Не понимают тут твоих приколов, ясно, Лизка? — сказал Григорьич. — Интеллектуалов ни фига тут нет.

— Но я еще не начинала… — хмыкнула Лиза.

— И не надо! Кушать все хотят, — сказал Григорьич. — Может, нам понадобится работник. Тут дел много. У меня же нет сыночка! А, мать?

— И что? — снова фыркнула Нина Васильевна. — Ты с девками не справишься.

Григорьич ударил молотком по деревяхе, и весь дом, казалось, вздрогнул. Лиза зевнула.

— Я пойду спать.

— Иди лучше к соседям. Там девчонка такая, как ты. Познакомишься.

Лиза вспомнила, как мельком видела толстую маленькую девушку, больше похожую на тетку, идущую до колонки с двумя ведрами.

— А, эта, что ли… невеста…

— Чья? — удивилась Нина Васильевна.

— Этого работника, что к нам приходил…

Григорьич ухмыльнулся.

— А каков… Ишь… Все и разузнал. Вот я сразу сказал! Хитропродуманные они все тут!

— Бабки обуховские мне говорили, что народ тут гнилой. Говорили, что вы там, в вашем Антоново, будете плакать по нам! Да! — поддакнула Нина Васильевна.

Лиза на своей веранде, лениво разобрав еще несколько коробок с вещами и книгами, переоделась в спортивный костюм и вышла за ворота.

Закат размазал красивую багряную краску по небу, недвижные облака бледнели, но не исчезали. Комары тучами клубились в акациях. Где-то вдали, у реки, раздавались странные звуки, словно кто-то опускал трубу в воду и со всей дури дул в нее, извлекая не только бульканье, но и небывалой силы звук. «Выпь… от слова „вопить“», — подумала Лиза.

С кордона, через три дома в сторону леса, где у лесника было большое крепкое хозяйство, мычали голодные телята. У соседей кто-то ругался и гремел ведрами, кидая в них что-то тяжелое, наверное буряки для коров. Все как обычно, только скучно…

***

Утром Лиза проснулась от яркого солнца. Скорее всего, мать и отец уже вышли на огород, а Лизе полагалось поваляться подольше и подумать о своей жизни.

Она погрустила о первом курсе, вспомнив неприятную ситуацию с окончанием своего обучения. Что ж, значит, ей не хватило таланта. И не только это. Целоваться с сокурсником Владом она тоже отказалась.

— А если ты пойдешь работать в кино и тебе нужно будет целоваться и раздеваться? — спросил худрук Тимофей Сергеевич, раздраженно подрагивая отвисшей губой. — Откажешься? Какая ты тогда артистка?

Лиза вспомнила свой стыд и мат, который не смогла вынести, и просто не пришла на генеральный прогон курсовой постановки.

Она даже не пошла забирать документы, так и осталась меж небом и землей, еще не пережив и не осмыслив эту ситуацию.

Хорошо, что мать поняла.

— Да на кой тебе эта сцена! Устрою тебя к себе в налоговую, и будешь работать! — сказала она. — Здоровье дороже.

Оставалось только снова поступить и снова начать учиться. Но в экономический институт на бюджет Лиза не прошла, и теперь ей светило только платное образование. Сестра настаивала на юрфаке.

— Пойду работать… — почти с отчаяньем и даже слезой думала Лиза, понимая, что очень сильно любит спать и просто ненавидит быстро собираться…

С такими пространными мыслями она услышала чуть слышный шорох по дороге и осторожно, через уже повешенную матерью занавеску, выглянула в маленькое окно. По дороге молодцевато шагал низенький солдатик с кривыми ногами и длинным некрасивым лицом. За спиной болталась потертая спортивная сумка. Он так и чеканил сапогами по белому песку с крапинками гравия.

Лиза чуть было не засмеялась. Это, наверное, тот, из предпоследнего дома… Сын тетки Шкурки и дядьки Дрона. Из армии вернулся… Тут уже ходили некие отрывочные разговоры, что скоро «Лизке будет весело, мой-то жених».

Сморщенная, хоть и молодая еще, тетя Шура, которую Лиза, большая любительница подмечать характеры, окрестила «Шкуркой», так прямо и лезла с дружбами. Эта древняя схема «у вас товар — у нас купец» ей порядком надоела еще в старой деревне, потому что по деревенским меркам Лиза была уже несколько лет на выданье. Бессчетное количество подкатывающих к москвичке женихов Нина Васильевна опытно разогнала.

Лиза вскочила, натянула джинсы и майку и вылетела из комнаты, не заправив кровать.

— Ма-ам! — протяжно крикнула она с крыльца. — Я пойду за водой!

Все равно ее не слышали, занятые переругиванием и рассадой. Она схватила ведро и вынырнула за калитку, успев проводить взглядом некрасивого солдатика. Тот действительно зашел в ворота тетки Шкурки, и теперь из их двора слышались какие-то мифологические причитания бабки и матери.

Лиза профланировала до колодца, лениво набрала полведра и так же лениво пошла назад, прислушиваясь к новому событию у соседей.

***

У ближних соседей Рядых, где жила Лизина ровесница Лелька, с которой Лиза успела уже перекинуться парой слов, праздновали приход из армии старшего сына дядьки Дрона, Мишки Дроныча, гордо называемого теперь Солдатом. Сам виновник торжества уже лыка не вязал, спал в летней кухне, а вот на столе еще все было тепленькое и неразобранное, тетька Людка, мать Лельки, и тетька Шкурка неустанно бегали до колодца, чтобы разводить водой компот.

Лиза наблюдала из-под уличной груши за съезжающимися на мотоциклах и велосипедах гостями, желающими выпить за «дембельнутого».

Прибывшие пропадали во дворе, как в чреве затонувшего корабля, и вываливались оттуда уже с видом кракенов, выжравших все матросское пиво, да и, кажется, закусив матросами.

— Вот кажется мне, шалава она… И вообще эти все… что с одной стороны — новаторы, что с другой — алкоголики. Не то что наши бабушки в Обуховке, да, Лиз? — рассуждала Нина Васильевна, вышедшая полюбопытствовать за калитку. — А ты тут одна, иди хоть посмотри, кто там.

— Да они все тут кто на рогах, кто на ногах… проходят мимо. Ничего хорошего не проходит.

— А девчонка та, соседка?

— Лелька-то? Да она там, в доме.

— И что, звала тебя?

— Звала. У нее кликуха Борона. И она уже была замужем и развелась.

— А лет-то ей сколько? — удивленно хлопнула себя по животу Нина Васильевна.

— Двадцать будет, как и мне.

— Вот это да! И что? Ну, я тоже первый раз замуж вышла… в девятнадцать, тут много ума не надо. А ты ну так сходи, а то стоишь, как во поле береза.

— Да, именно, — сказала Лиза.

— Иди, иди.

Лиза вздохнула. Ну конечно, сейчас подходящий момент познакомиться со всей молодежью села. Правда, назавтра молодежь и не вспомнит, как ее зовут.

— Пойдешь? Я бутылку водки папкину дам. И там шарлотку возьми. Я еще спеку.

Лиза укоризненно взглянула на мать и надула губы.

— Не дуйся! — схватив ее за голое плечо, сказала Нина Васильевна. — А то подумают, что ты дикая, нелюдимая. Ну надо же дружить!

— Надо… — протянула Лиза, вспоминая мелких друзей. — Они все взрослые! Мам… Не то что мои… обуховцы.

— А ты что! Нашлась тоже, маленькая! Тебе двадцатый год!

— Я хочу быть птичкой, — ответила Лиза, тряхнув распущенными волосами. — Жар-птичкой.

Нарядов здесь у Лизы не было, поэтому она надела длинный материн сарафан и каблуки, чтобы не запутаться в нем, подвела глаза стрелками и нарумянила вечно бледные, незагорающие щеки.

У Лизы была странная внешность, высокий лоб, некрупные черты лица, чуть оттопыренные ушки, которые она скрывала под волосами, тонкие губы и тонкий, немного острый нос, как у матери, но меньше. Лиза дорастила свои огненно-рыжие волосы до пояса, и теперь никто не мог пройти мимо, не посмотрев на нее со смешанными чувствами.

Путаясь в подоле материнского сарафана, с шарлоткой в одной руке и с бутылкой водки в другой, Лиза через уговоры отправилась поздравлять отслужившего.

Ковыляющие ей навстречу родители Лельки и Дроныча гостеприимно затолкали ее во двор.

— Заходь, заходь, девка, — сказала чернявенькая мать Лельки, удачно накрашенная под испанку.

— Да я просто поздравить… — робко ответила Лиза.

— Ну, давай, давай! Там ваш батька сказал, вам надо ощекатурить веранду и обложить плиткой камин! Я могу! Я плиточница! — и глаза испанской матери загорелись, и блеснули ее золотые зубы.

— Наверное… — неуверенно произнесла Лиза. — Надо…

И, разувшись в сенцах, Лиза вошла в хату. Хата была выбеленная, с печью в пятой стене, с деревянными полами, резными лавками, огромным столом посередине и… невероятных размеров телевизором, который транслировал сериал «Земля любви» во все горло.

— Заходи-и! — крикнул брат Лельки Андрей, которого она также видела один раз, мельком. — Выпей, пока есть что! А то придут Горемыкины с Белопольскими и все выпьют!

— Да я особо-то и не пью… — соврала Лиза, но ей уже налили в зацапанный стопарь.

— Пей! — скомандовал лохматый отец Лельки, дядя Женя Рядых, и ударил Лизу по плечу ладошкой.

— Это ж практически мой брат! — вещала Лелька откуда-то с высоты, разнося тарелки. — Мы же вместе выросли! Мы же родня! Братушка! А!

Молодой дембель Дроныч не слышал ее слов, он спал в кухне, уютно подложив руку под щеку, уже больше не знающую уставного бритья.

Лиза выдохнула и выпила. Горячий глоток прошел через все тело, оказавшись внезапно в каждом его уголке, пожег, защекотал, и где-то внутри стало тепло.

— Ну, как тебе наша херша? — укатывалась Лелька, разнося куски курицы на блюде. — Не бойся, не на кирзе! Не вштырит!

Лиза неподвижно сидела, обозревая исподлобья гостей, человек десять-двенадцать, в основном молодых парней и нестарых мужиков, но у всех были такие непростые лица, а у большинства такая дремучая и синяя щетина, что нельзя было понять их возраст. Девок было меньше, они все смотрели на Лизу с осторожностью и немного даже с вызовом.

Лиза уткнулась в тарелку с салатом, пытаясь поймать накромсанную капусту, потому что все остальное выглядело очень не по-свойски. Какой-то воняющий потом парень, подняв перед ней заросшую подмышку, перехватил словно бы летающую над столом бутылку и, громко двинув стул, отчего Лиза подскочила, бодро налил в ее граненый стакан чего-то светло-желтого.

— Пей! А я Сергей! Зови меня Сергей! — и чмокнул губами воздух. — Давай-ка с тобою выпьем на этот, будершафт.

— На брудершафт. Но только потом целуются обязательно. Троекратно. А от вас несет алкоголем, — ответила Лиза бесстрашно.

— Ладно… я вижу, что ты не дура. Ясно уже.

Лиза кивнула несколько раз, обреченно толкнула вилкой картошку и поняла, что пора линять.

— Ты с Москвы, кукла? — спросил Сергей, отхрущивая от редиски красную голову. — Учишься?

— Школу закончила.

— И что, прям девять классов?

Лиза взглянула на Сергея бледными глазами.

— Нет, двенадцать. У нас в Москве позакрывали все школы-девятилетки. Теперь только двенадцатилетнее обучение, а потом ты сразу в президенты идешь.

Сергей развел руки и скосил глаза, силясь уловить ход мысли, но ход мысли никак не ловился.

Он что-то хотел еще спросить, но Лиза выпалила:

— Мой папа прокурор, если что — обращайтесь. Он вас всегда посадит.

Теперь в глазах курносого Сергея отобразился вопрос и недоумение.

— А в клуб пойдешь со мной? — спросил он трогательно.

— В клуб? Нет. Не пойду.

— А почему?

— Потому что я не танцую.

— А! Ты не умеешь? Я тя научу! — и Сергей, подтаскивая стул поближе, плеснул в стакан еще чего-то прозрачного.

Лиза точно поняла, что ей уже пора, ловко вывернулась из-за стола и побежала прочь, на воздух, почуяв муть в горле.

Она вскочила в свои босоножки, сделала, приподняв сарафан, несколько прыжков по двору, к распахнутой калитке, как ей неожиданно перерезал путь стройный светловолосый парень в майке, полубрезентовых, словно рабочих, штанах и сапогах. Он залихватски курил, дымя папиросой, и, увидев Лизу, расставил руки.

— О-о-о… мадам… уже падают листья… — сказал он и шагнул вправо и влево, стараясь ее пропустить, но она тоже шагнула и вправо и влево, толкнулась о его фактурное плечо с сильно накаченным бицепсом и, стукнувшись о верею, выбежала прочь, пряча глаза и краснея через пудру.

Узнав того, кто воровал цветы в палисаднике, Глеба, Лиза совсем смешалась. Ей резко захотелось в Москву.

Глеб с минуту постоял во дворе, соображая, что за девка, и крикнул в разверстую пасть дома:

— Лель, а Лель! А что это за краля проскочила мимо меня?

— Иди сюда, Горемыкин! Иди, черт с рогами! Я тебя заобниму!

И парень нырнул в тяжелый мрак хаты, не выпуская папиросу изо рта.

Глава третья

«Ты красивая»

Лиза лежала на тахте, вытянув руки. Она натянула треники и кофту, но не могла согреться. Странно красивое для этого места лицо Глеба стояло у нее перед глазами, папироска так и пыхала в ослепительных зубах.

Зачем она это выпила, думалось ей. Мерзко. Ничем не заешь. Мать сварила ей кофе, но в глазах все равно тошнило.

— Они такие, да… местные-то. Гляди, больше не пей с ними.

— В Обуховке с нашими бабушками и с мелкими было безопаснее. И там никто не пил. Даже ладно, пили, но я же в этом не участвовала! Я представляю, как у них тут в клубе. Наверное, похищают, — простонала Лиза, поднимая хмельную голову. — Максимум, что было страшного, это когда моя кума гуляла, и ее хахаль подкатил к нам с парнями… Я сразу сделала вид, что я мелкая и мне пора домой, и мы ушли.

— Не вздумай ходить. А то как завезут на мотоциклах… изнасилуют и бросят в Сейм.

— Я хочу домой, в Москву. Они тут все такие страшные… Представь себе, два самых страшных — это брат Лельки, такой краснорожий, да и солдатик, тоже его можно на огороде ставить. Нет, тот, что мне наливал, вроде бы еще ничего, курносенький…

В ворота постучали. Лиза вскочила.

— Мам… если эти…

— Лежи, лежи… я скажу, что ты заболела.

— Мам… ну что сразу: заболела. Нет, я сама скажу.

И Лиза, поднявшись и охнув, пошла открывать.

За воротами покачивался тот самый блондинистый Глеб с висящей на нем совершенно туманной Лелькой, похожей на одетого во взрослую одежду резинового немецкого пупса в полный человеческий рост.

Глеб проговорил, чуть заплетаясь. Вид его был наглым и одновременно каким-то интригующим:

— Привет, соседка… не хочешь с нами пройтись? Покажем тебе пляж… наш…

— Иди ты! — засмеялась Лелька. — Лизк, правда, мы пойдем до Шубышкина, там надо кое-что взять. Идем? Не! Мы могли бы поехать на велосипеде!

— На медведе! С кручи — вниз! — фыркнул Глеб и по-свойски отвел с Лелькиного узкого лба прядь замусоленных волос.

Лиза пожала плечами.

— Я маме скажу… и куртку возьму.

Она медленно закрыла калитку, со всех ног бросилась домой, сорвала с вешалки куртку и вернулась, крикнув матери, что ушла гулять. Когда Нина Васильевна выглянула следом, Лиза уже шла далеко, у леса, в сторону села, блистая в закатном солнце своим золоченым шлемом наполовину спрятанных под толстовку волос, а рядом, раскачиваясь каравеллой, тащилась Лелька и какой-то стройный парень в сапогах.

— Вот… молодежь. Пять минут назад как помирала, — вздохнула Нина Васильевна.

***

Лелька и Глеб повели ее по лесной тропинке. Хрустели под ногами шишки, Глеб отшвыривал виноградных улиток и отводил ветви колючей акации. Май подходил к середине холодным, каждый день дул протяжный ветер, несущий запахи пробуждающейся земли и воды. В лесу Лиза была только один раз, с родителями, да и то не вышла из машины. Теперь лес казался другим. Они шли друг за другом, Лелька, Лиза и заключающий, Глеб. Глеб же в странном восторге рассказывал Лизе о деревне, что недаром сюда до революции собрали всех душегубов и проституток — вот такое вышло Антоново. Теперь все их потомки почем зря ведут здесь развратную и бражную жизнь, и это круто.

— Я это где только не слышала… — кивнула Лиза. — Вот, например, еще говорят, что, когда бухнет атомный взрыв, все сдохнут. Останутся только куряне и москвичи. Потому что мы все поголовно сволочи и паразиты. Правда, я не знаю, почему и куряне тоже?

Лелька смеялась, у нее был хороший, звонкий голос.

Втроем они вышли на берег. Там на них без страха пошли привязанные за прутки маленькие черно-белые козлята, и Лиза кинулась ласкаться и обниматься с ними, вдруг осознав, что самогон все еще гуляет по организму. Глеб смотрел на это умиленно, и казалось, что он сейчас неминуемо заплачет.

— Я всегда думала, вот почему козлята любят детей, а дети козлят?! И почему коз называют женскими именами, а коров нет? Почему? Коза — так сразу… Катька, Машка… Лизка… — строго сказала Лелька, сложив руки на толстой груди и убийственно глядя на Лизу и козленка.

Лиза пощекотала козленка за ушками.

— Потому что козьим молоком выкармливают лялек! Дура. Коза — это как женщина… ну не совсем, конечно… — толкнул ее в бок Глеб.

Но его забавляла эта новенькая девчонка. Вся какая-то не такая.

С высокого берега открывался вид на остров со шпильком, выбитым коровами до песка. И на самих коров, рыже-бурое стадо которых рассеялось по острову. На той стороне Сейма лежал луг, который иначе как «светлыя дали» нельзя было назвать, не вспомнив Гоголя с его описаниями роскошеств малороссийской природы. Дали были бесконечны, а справа, скобкой леса, с песочного цвета полем посередине, вырастала из долинной черты Меловая гора. Место дикое и пленительное, откуда временами можно было рукой, с дерева, потрогать облака. Слева Сейм делал петли, тек дикими меандрами, первобытно изгибался и обнимал речушками, озерками, затонами свою пойменную землю, данную древним ледником ему в полное владение. Справа ровная набережная улица глядела окошками хат на закат, а под берегом лежали рыбы лодок, иные перевернутые вверх доньями, иные стоящие на воде. Стада гусей и уток будили воду у берегов. На противоположной стороне — тростник, растущий только на притоке Сейма, на Гончарке: тростник, которым крыли хаты в один присест, хранил в себе белых цапель и лебедей, вальдшнепов, выпей и редких желтозобых пеликанов.

Ветер растрепал Лизе волосы, и они, поднявшись, превратились в пожар над ее головой, да еще закатное солнце добавило им золота. Глеб отвернулся от этого видения, от тонких губ Лизы, приоткрытых от созерцания красоты, от ее покатого лба и какого-то невероятного профиля, который он видел только в учебнике истории за шестой класс, в разделе итальянского Возрождения. По всем признакам Лиза пришла откуда-то из космоса, чтобы погубить его грешную душу и унести ее с собой.

Леля, заметив, как Глеб вылупился на Лизу, потянула его дальше.

— Идем за бухарестом-то.

— Идем, — эхом ответил Глеб. — А ты заметила, что она нашей масти? Рыже-белая…

— Дурак! — криво усмехнулась Лелька. — Совсем кукушечку стрёс, девку с коровой сравниваешь.

Глеб обнял ее за плечо, сунул руку в карман, и они пошли дальше. За ними пошла не очень трезвая Лиза.

Дойдя до Шубышкиной хаты, Глеб уже все понял для себя. Он пропал и теперь будет пробовать как-то противостоять или… гибнуть.

Лиза впервые оказалась в хате под соломой и с земляными полами. Некоторые окна были забиты досками для тепла. Майский ветер гулял по нищенской обстановке. По полу лазил самый младший головастый шубышонок, трехлетний Пашка. Отец и мать семейства пили за столом непонятное зелье из пластиковой бутылки.

— Спробуй, только выгнали, — предложил хрипатый и усатый Шубышкин. — И кто это у нас?

Леля мотнула головой.

— Это москвичи, в хате у Вертолетчика теперь живут. А это их дочка. Я за нее в ответе, пить она не пьет.

— Знаем, на хлеб мажет… — сказала Ирка, мать семейства, красивая, короткостриженая, но пропитая блондинка. — Давай, сэма-то хряпни.

Лиза покачала головой, Ирка вздохнула и потрусила в дальнюю комнатушку. Пашка что-то ел под столом, обсасывая пальцы. Лиза нагнулась и, вытащив у него изо рта чинарик, обтерла ему рот тыльной стороной ладони. Глеб толкнул ногой колченогий табурет.

— Картоху посадили? — спросил он Шубышкина.

— Хто на, садили ее они или нет… У нас вон… Павлуха только с Иркой вернулся с больницы… Филокок какой-то завелся.

— Так что с огородом-то? Прийти помочь? — спросил Глеб деловито.

— Ну приди, посади ведра три. С этими, с Дашкой и Лешкой, они пособят.

Глеб кивнул.

— Лады.

Когда они вышли, Лелька прижимала к себе хершу самогона, как ребенка.

— Это кто — Дашка и Лешка? — спросила Лиза Глеба.

— Это его старшие. Дашке — шесть, Лешке — восемь.

Лиза загрустила.

— Слухай, а пошли до Карамета сходим, твой же батя рыбу хотел! — вдруг как будто бы вспомнил Глеб и, схватив Лизу за локоть, потащил на набережную.

Они шли по песчаной тропке, а ветер начинал реветь. Со стороны Сейма накатывалась синева. Моросил дождь. Хата Карамета стояла на пригорке, и в открытые ворота залетал гусиный пух. На берегу грязной лужи устало переругивались индоутки.

У Карамета в выходные и праздники все время тусовались рыбнадзоровцы, которые сами били рыбу электроудочками и таскали ее переметами. А после продавали дачникам.

На этот раз у Карамета рыбы не оказалось. Он вышел на стук Глеба, пожал плечами и вернулся в хату.

Он вообще был странный человек. За убийство жены и грабеж отсидел двадцать пять лет. За это время его сын вырос в детском доме и вернулся назад, устроился в ментовку и теперь лепил себе на речном обрыве дачу. А отца простил за глупость. Ведь мать пила беспробудно. Ну и изменяла с кем попало.

Глеб рассказал это Лизе. Она таких историй слышала море еще в Обуховке от местных бабушек. Но что-то их было уже больно много.

Дождь прекратился, тревожное небо отошло, а Лиза устала. Она села на обочину передохнуть. Глеб сел рядом.

Он был нетрезв и разговорчив. Но говорил складно. Только в какой-то момент сказал, придвинувшись поближе:

— Ты красивая, — и, удивляясь собственной наглости, поцеловал Лизу в щеку.

Лиза смутилась и встала, посмотрев на него немного свысока, но и извиняюще.

— Ты не просто красивая, а очень и очень… — подперев рукой голову, сказал Глеб, щурясь на Лизу. — Ты как огонек. Есть такой цветок… купавка… болотный лютик. Ты такая же.

Лиза пошла вперед. Он догнал, но уже не приближался.

У Шубышкиных забрали Лельку, изрядно накидавшуюся за время их отсутствия.

Дойдя до своего дома, Глеб и Лелька, поглядывающая на Лизу уже не очень ласково, попрощались и отчалили пить дальше.

Правда, на прощанье Глеб взял Лизу за руку и снова неожиданно поцеловал ее. Лиза вырвала руку. Ей показалось, что этот Глеб Горемыкин смеется над ней, и она убежала в свою комнату в смятенных чувствах.

Глава четвертая

Наймы

Утренние заботы по устройству быта перешли в дневные, и весь день почему-то Лиза думала о том, что здесь, в прежде незнакомом и неродном месте, становится хорошо. Она несколько раз выходила со двора, видела круглоголового Отченаша в арабском платке, очень странного пятидесятилетнего дядьку. Видела щенка, которого он пообещал им дать для охраны. Щенок веселился и кусал Отченаша за ноги, а тот взбрыкивал, что выглядело очень забавно для мужчины его возраста. Потом Отченаш заговорил с ней о политике, сально глядя маленькими черными глазками. Одет он был в рубашку, застегнутую на все пуговки, как американский амиш, и в черные штаны, заправленные в самые дешевые галоши. Напротив его дома незнакомые ребята, тоже иногда во время отдыха поглядывающие на Лизу, вырубали ясени для установки одонков для будущих стогов. Лиза договорилась брать у жены Отченаша молоко и прогулялась дальше, до шумного двора дядьки Мешкова. Мешковы растили троих детей, два веселых сына, Степку и Макса, и старшую красавицу дочь Ульяну. Ульяна жила в отдельной комнате, за перегородкой, была гладкой и круглобокой девушкой и заканчивала девятый класс.

Мешковы пили все выходные, дети их еще ходили в школу, каникулы пока не начались. За Мешковыми на дороге играл маленький мальчик с торчащим ежиком волос такого же цвета, как у Глеба, в одних желтых шортиках и босой. Он копал яму на дороге. Лизе показалось, что нужно познакомиться с ним.

— Привет, — сказала она, присаживаясь, чтобы быть к мальчику поближе. Мальчик исподлобья глянул на нее и хмыкнул. Под носом его, сурово натертым кулачком, было грязно и мокро.

— Ну скажи, я вот Лиза, а ты?

Мальчик нехорошо улыбнулся, поднял с дороги увесистый камушек и бросил в Лизу. Лиза отшатнулась, но все равно камень угодил ей прямо в лоб. Лиза встала.

— А вот так делать нельзя! — сказала она, оглянувшись, не увидал ли кто.

— Яська, — ответил мальчик.

— Очень приятно, Яська. А я Елизавета. Для тебя Борисовна. Так что хорошо, что познакомились. Приходи, конфету дам.

Лиза быстро пошла домой смотреть, что осталось на лбу, а Яська обратно сел на дорогу и продолжил копать.

***

Вечером на лавочке у Лелькиного двора собрались девки. Лиза внезапно познакомилась с младшей сестрой Глеба, Маринкой. Сестра не уступала брату, хоть ей и было всего четырнадцать. Такая же поджарая и стройная, как мальчишка громкая, с огромными песочно-зелеными глазами, как у ящерицы, с короткой стрижкой и усиленной жестикуляцией. Ее лучшая подруга Любка Ватрушка, маленькая, полная и улыбчивая девчонка с челкой, хохотала на всю улицу. Лизе даже стало удивительно, что она сможет дружить с девчонками, ведь в Обуховке она была одна: кума с сестрой жили на соседней улице, через пастбище, и уже невестились, Лиза приезжала к ним редко, особенно теперь, когда кума вышла замуж и родила. Но пока кума не родила, они трое не особенно и дружили, так, только общались на девичьи темы.

Майские жуки-хрущи с тихим стуком падали на жестяную крышу летней кухни, роилась мошкара, Дроныч, еще не остывший от похмелья, травил байки про армейку, Лелька в обнимку с ним сидела на вытертой дождями до пепельно-серого цвета скамейке и улыбалась. Маринка и Ватрушка, сидя на корточках, терли, как опасно стало теперь на селе. Лиза, сложив руки, слушала и радовалась наступившему теплу и хоть какому-то развлечению.

— А мы едем, а тут кореневский непонятный кто с горы на мотоцикле и прямо к нам… Девки, а поехали кататься. Кататься, ага! Вон как завезут на базу, в баню, хрена с два убежишь. Вот было… же, да Лель? А этот вон! Старый хрыч Максимыч Отченаш! Он же нас постоянно зовет в гости! Типа чаем хочет напоить.

— А что, не чаем? — заржала Лелька.

— Знаем его чай, — подхватила Ватрушка, и на ее маленьком вздернутом носу от смеха появились частые складочки.

— Нет, она ж из Москвы, ей-то что бояться! Ее все бояться будут! — поддакнула Лелька. — Это мы тут от кобелей не отобьемся.

— Вот Серега Пухов, вон он уже про тебя спрашивал, — крикнула Маринка, — а шо, и парень хороший… богатый… с мотоком…

— Он подарил мне зажигалку! — добавила Ватрушка.

Лиза сидела, улыбаясь. Глеб неожиданно появился из леса. На нем была светло-бесцветная майка и серые штаны. Он прямиком направился к лавочке.

— Маринка! Иди, мать тебя зовет, — бросил он резко.

— Да не гони ты!

— Вали, говорю, овца! Она на поезд опаздывает, а ты тут сидишь! Или возьми Яська и вернешься, — Маринка, прошипев что-то матерное, подхватив Ватрушку, потрусила домой.

«Ага, — подумала Лиза, — значит, этот полудурочный мальчик-камнеброс их братец?»

— Че ты приперся, а? — спросила Лелька. — Чего надо? Пьяный, опять нажрался?

— Не богуй. Я не к тебе пришел.

И Глеб упал на лавку и положил голову на колени Лизе, толкнув с другого конца Дроныча с Лелькой. Те, едва не упав, что-то промычали и ушли во двор. Глеб подхватил Лизину руку, приподнятую в замешательстве от его наглости, и сунул себе под майку.

— О, холодная. Как лапка саранчи. Или лапка лягушки. Все, не трогайте меня, я так буду лежать, — сказал Глеб и закрыл глаза.

Лиза не знала, то ли столкнуть его, то ли, наоборот, придержать. Лелька выскочила уже без Дроныча из калитки, держась за столбик. На ее круглом раскрасневшемся лице была написана плохо сдерживаемая злоба.

— Эй, ты! Уйди от нее! — заорала Лелька. — Хватит под хатой торчать!

Лиза в недоумении посмотрела на нее.

— Да ладно, пусть полежит, — сказала она и почему-то положила вторую руку на соломенные, изжелта-выгоревшие волосы Глеба. В самом деле, не держать же ее на весу. — И почему все разбежались?

Лелька, онемев, еще постояла, пытаясь порассуждать о наглости местных хлопцев и понимая, что Глеб не где-нибудь, а под ее двором, на ее лавочке «кадрит Москву», ушла, пыхая, как уличный мартовский кот. Глеб, сложив руки, словно покойник, и закинув ногу на ногу, не двигался с места. Лиза, опустив на секунду глаза, скользнула по его рыжеватым ресницам, и снова что-то дрогнуло в ней.

— Вы знаете… — сказала она осторожно, — что ваш брат… или кто он там вам… меня сегодня чуть не убил.

— А! — промычал Глеб. — Да, есть такое…

— И как это понимать? И вот еще… вы брали молоко у Отченаша? Хорошее?

Глеб улыбнулся, не открывая глаз.

— Разводят. Не бери.

Через пару минут вышла мать Лельки, хлобыстнув калиткой.

— А ну-ка ты, хлопец, вали от дивчины. Эта дивчина не для тебя! — торжественно сказала она, подняв черные брови.

Глеб мгновенно поднялся.

— А, так? Вчера замуж звали, а сегодня… все, да? Вали-и… — передразнил ее Глеб.

— Кто тебя звал! В какой замуж! Нашелся тут! Зять — ни дать ни взять.

Лиза, воспользовавшись моментом, хоть и некрасивым, просочилась к себе.

Немного поругавшись, скорее для красного словца, Глеб погреб к дому. Лиза, подглядывая в окошко, ощутила, как в глубине тела что-то дрожит и пульсирует, словно непокой, пришедший неожиданно на смену ее ровной жизни, теперь заполнил собой пустоту. Словно маленький взрыв потряс ее. Она побежала к отцу, делавшего будку для маленького щенка Бима.

— Пап, а нам нужен работник? — спросила она.

— По-хорошему — да, с тебя помощи как с козла молока. А что? — хитро улыбнулся Григорьич в пушистые усы.

— Тут предлагает один. Спрашивал.

— Ну увидишь, гони его ко мне, я тут соображу, как и что с ним делать.

Лиза поцеловала отца в небритую щеку и побежала смотреть Бима. Завтра он должен был переехать от Отченаша, от своей матери, черной овчарки Руты, к ним на постоянное местожительство.

***

На другое утро Нина Васильевна и Лиза, прогуливаясь, завернули на почту, позвонить Ленусе и ее мужу Мишуне.

— А что у тебя голосок такой загадочный? — спросила Ленуся, она снова сидела дома, дожидаясь Мишуню из командировки.

— Просто так, — заурчала в трубку Лиза, — тут же село… все слушают… очень внимательно нас. Тут есть странный чувак с фамилией Отченаш.

— Пипец!

— Да и вообще… много людей разных. Тут много молодежи.

— А! Ну ладно, ладно… поняла… Твоя стихия! Дерёвня! Тебе только в этом колхозе жить!

— Ничего ты не поняла… — выдохнула Лиза. — передаю трубку маме.

Нина Васильевна все положенные пятнадцать минут рассказывала старшей дочери про рыбу, дождь, сено, дом, соседей… Лиза вышла ждать ее на «центер», где из центровых зданий желтело свежевыкрашенное одноэтажное здание сельпо, привалившись к липам, догнивал фельдшерский пункт и еще держался крепкий синий домик почты. Лиза принялась, отчего-то волнуясь, рвать огромные пуховки одуванчиков, слушая дальние гудки мотоциклистов, собирающихся возле клуба, и визг девок… Интересно, ходит этот Глеб в клуб?

Но Глеба там не было. Он с похмелья болел и лежал в углу своего свистящего сквозняком дома, привязав на голову капустный лист. Назавтра он собирался идти наниматься к москвичам и страшно боялся, что ему откажут.

***

Утром он встал не так рано, около восьми. Лиза, конечно, в это время еще спала, безучастная ко всем проблемам. Глеб, чисто выбритый, наодеколоненный каким-то ярым «Шипром», в чистой рабочей одежде и даже причесанный, стоял под яблоней около палисадника и поглядывал на часы. Вот ударило восемь, и он, услышав негромкий звон посуды, стукнул в затвор.

Тяжело подошла Нина Васильевна, отперла. На гладком и толстом лице ее выразилась приветная улыбка. Глебу она сразу понравилась.

— Добра дня вам в хату, — выдавил Глеб, поправляя воротничок.

— Здравствуйте.

— Мне сказали, что у вас можно поработать.

— Да, можно… но это к мужу… Борис! — позвала Нина Васильевна, поправляя фартук. — Заходите, песик у нас еще щенок. Не укусит.

Песик, напротив, скакал и ласкался к Глебу. Тот схватил его в объятия.

— Бимка, ах ты стервец такой, тоже к москвичам переехал, да? Ну, теперь тебя тут откормят хоть.

Ушастый Бимка лизал Глебу лицо.

— Это ж я его спас… у Отченаша сука ощенилась, Рута… да вы видели ее… семь щенков было… вот одного я отбил, домой его брал… выкормил… потом, когда он такой красавец стал, ну какой же ты красавец вырос… всем стал нужен, да?

Бим, словно поддакивая, погавкивал и радовался, подрагивая палевой шкурой, и вместе с хвостом от радости заносило его задние ноги. Нина Васильевна хотела спросить, кто же еще переехал к москвичам, но не посмела. Тут уже подошел Григорьич. Огромный мужик с бородой и очень щербатыми зубами. С прищуром и подозрением он протянул руку. Глеб поздоровался.

— Однако… — хмыкнул Григорьич на твердое рукопожатие Глеба, словно оценив его. — Я Борис Григорьевич. И что ты умеешь?

Нина Васильевна отошла, оставив их вдвоем.

— Все умею.

— Нет, так не говорят… Ты скажи, можно я покажу свои… ну, навыки, а вы посмотрите и решите, нужен я вам или нет?

Глеб улыбнулся.

— Можно Машку за ляжку и козу на возу, а у нас так не пойдет. Вы говорите, что вам надо, и я все сделаю.

— А! Так ты еще и поговорить… ну, хорошо… Ты договорись тогда с кем-нибудь… барашка мне.

— Ярку или барана?

— Да что той ярки… давай барашка. Хорошего только. Молодого.

— К коему часу вам того барана?

— Ну… чем быстрее, тем лучше.

Глеб с улыбкой вышел со двора. Дело выгорело, будет он с работой.

***

Ночью Глеб, экипировавшись во все черное, пошел на овчарню за барашком. Повязав голову серой рубахой, с засученными рукавами и босой, чтобы не издавать звуков, Глеб переметнулся через изгородь. Где-то в селе залаяли собаки. В сторожке светилось окно. Сторож спал, наработавшись в колхозных сараях. Глеб еще днем к нему приходил с хорошим таким путячим самогоном, от которого его самого можно было вынести, как барана.

Отара спала, перебекиваясь между собой, словно считала: ты здесь? первый, первый, я второй, и я здесь. Второй… я третий… Старый алабай Яша умер в зиму, и сторож, хоть и не был доволен тем, что у него постоянно пропадают барашки, не спешил брать нового. Ему было жалко на свои деньги кормить огромного пса, а колхоз не выделял на это дело никаких средств… Словом, то, что колхоз лишался периодически голов скота, сторожу было наплевать. Да и тише было без собаки. Радовало это и Глеба.

Тишина висела над яром. Плотина поблескивала водным зеркалом, похожим с высокого берега своей формой на вареник. Рыба плескалась в теплоте лунной дорожки. Глеб, оглядывая пушистые камни овец, неслышно, словно жук-плавунец, под вздохи стада нашел барана покрупнее у самой изгороди и достал из-за спины мешок. Баран странно себя вел, он смотрел одним глазом, но не двигался.

— Т-с-с… — шепнул Глеб, — я убью тебя не больно, — и, вытянув начищенный до серебряного блеска штык-нож, ударил единственно верным ударом в шею. Баран вздохнул, и ноги его медленно поехали из-под свалявшихся боков в разные стороны. Глеб подождал пару минут, пока кровь перестанет биться струей, быстро перекинул барана на плечо, перепутав ему ноги и перевалив его через изгородь, насунул ему мешок на голову и шею, чтобы запах крови не разбудил стадо. За скирдой его ждала невидимая в темноте, смирная лошадка Рёва. Бросив барана через ее спину, Глеб прыгнул следом и неслышно погнал лошадь за плотину, на бетонные плиты, чтобы обескровить еще теплого барана в безопасности и тишине.

***

Вечером за Лизой приехали местные на мотоциклах…

— Лизка, выходи! — крикнул Серега Пухов, самый высокий и симпатичный кудрявый парень, что наливал ей у Лельки.

Лиза вышла. Приехавших было трое.

— Поехали гулять… — сказал Пухов, которому Лиза нравилась, но он боялся один подходить к ней.

— А то ты засиделась тут… Клуб-то работает пока… а вот закроет его Коляныч, и так и не узнаешь, что да как, — поддакнул худой и длинный Корявый.

— Нет, не пойду… Поздно… — сказала Лиза, подергивая плечами.

— Ну, чего поздно, мы тебя батьке вернем в целости и сохранности… — не унимался Сергей.

— Не пойду, — повторила Лиза.

— Чего?

— Не хочу гулять…

— Ну ладно, не хочу… гуляешь же! Чего там! — вставил самый младший парень, Кочеток, приглядевший Лизу еще пару дней назад, когда резал ясени у Отченаша.

— Тебе-то что… — отмахнулась Лиза. — И вообще, я же сказала, что не езжу и не гуляю ни с кем… Езжайте, возьмите других.

Со двора вышла Лелька, услыхав журчание мотоциклов.

— О, Борона, уговори ее гулять! — крикнул ей Сергей. — Чего она не ходит с девками-то, не ездит в клуб…

— Шо ей ездить, к ней же Глеб ходит, — отозвалась Лелька.

— Да ну, ладно заливать! — засмеялся Кочеток, и Корявый как-то мерзко заржал, сразу окинув Лизу жалостным взглядом.

— А, ну если Горемыкин, то тогда мы перед этим фраером пасуем… Он у нас же… тут самый главный этот…

— По бабам! — прыснул Кочеток. — Ой, ты извини… но как же так… А мы не знали…

Лиза хотела провалиться сквозь землю. Она побледнела через веснушки до серого цвета и, сверкнув глазами, сказала:

— Езжайте, и нечего тут грохотать своими мотоциклами!

От такой наглости Сергей вскинул свой и без того чуть вздернутый девчачий нос.

— Ладно! Мы поедем! Но если твой Глебка нам встретится, мы ему бока оботрем, уж извини…

— Он не мой! Вон его невеста, — вспыхнула Лиза и, ударив дверью, заперла двор.

— А, мы и здесь не в курсах! Вот те парочка, гусь да гагарочка! — и ребята снова заржали.

Все трое прыгнули на свои мотоциклы, подняли рев, и через минуту только пыль над дорогой напоминала об их щекотливом предложении.

Лелька как ни в чем не бывало стояла у воротины и, ковыряя землю пяткой, ждала корову из стада. Ей было обидно и страшно, что Лиза переманит всех ее женихов.

— Сучка… — выругалась Лиза, заходя на веранду. — Только бы мне насолить!

Глава пятая

«Не невеста»

На другой день Лелька прибежала к Лизе, зачем-то сильно икая и прищуриваясь.

— Ну что, заслал сватов к тебе этот змей? — спросил Григорьич, впуская соседку.

Возмущенная мать Лельки, обкладывая в их доме камин, как только не поливала Глеба. В основном ее удивило, что он сделал предложение Лельке, даже не влюбившись, да и что это за пара! Глеб Горемыкин был гол как сокол. А разве Лельке такой бы подошел?

— Да там! Мамка меня взамуж не пускает… А Лизка где? — прыснула смехом Лелька.

— Ну так когда на свадьбе будем гулять?

— Да какая свадьба, дядь Борь! Одни портки на хозяйстве, да и хозяйство-то… — засмеялась Лелька, пока Лиза выходила к ней, обувая тапки.

Лиза, понимая, что нужно сделать как можно более равнодушный вид, сказала вскользь:

— Я уже думала твоей подружкой быть.

— А, дружкой? Нет, передумала я. Ну ладно, пошли. Пошли, говорю!

Лелька с сильным нетерпением схватила Лизу за руку и потащила по улице к пустырю, где Глеб косил молодую траву.

— Мы вчера так надрались, что я не знаю, как он на работу пошел. А все хочу его увидеть, одной как-то сказать не могу, ты постой со мной. Я же ему не говорила, что я замуж не пойду. А мать… ей моего первого брака хватит. Говорит, обсохни от одного, а потом другого бери! Но на самом деле мне нужно торопиться! Я ж не буду вечно молодой и красивой!

— А что ему ты собиралась сказать? — переспросила Лиза.

— Ну, чтоб больше не приходил пока. Он же, ну, мать моя против, короче.

— Против чего?

— Против свадьбы! — Лелька опустила голубые глаза, яркие, как цветки цикория.

— Почему?

— Ну почему! Потому! Просто против. И я еще думаю.

— А что думать-то? Любишь… выходи замуж. Все просто, — сказала Лиза, приостанавливаясь.

— Да кого там любить! — пыхнула Лелька и засмеялась прокуренными зубами.

— А… тогда другое дело… — замялась Лиза. — Ну, к нам вечером приходи на шашлык, отец баранины купил.

Лелька исподлобья глянула на Лизу.

— Баранины? Я не ем баранину.

— Даже плов?

— Вообще не ем. Тем более… этих баранов, — Лелька не договорила, а прибавила шагу короткими толстыми ножками.

Лиза и Лелька быстро пошли по зеленой траве прирезка, которую впереди ловко убирал косой Глеб. Его голый торс, будто сделанный из рыжеватого мрамора, без единой складки, и повязанная банданой из рубашки голова, повернутая чуть набок, виднелись издали.

Лиза остановилась, наблюдая, как Лелька подбежала и Глеб, увидев ее, перестал косить, как он ей что-то сказал, как она что-то сказала, потом она замахнулась на него, он отвел ее руку, засмеялся, повернулся и неожиданно заметил Лизу на краю прирезка.

— Эй, иди сюда! — крикнул он ей. — Поди-ка!

Лелька, подпрыгнув, что-то провизжала Глебу и побежала на Лизу, но мимо, горячо дыша перегаром. Лиза и Глеб остались одни на огороде. Лиза попробовала тоже уйти, но Глеб крикнул:

— Ну, ты! Дивчина! Куда! Погодь мени!

И, куда-то исчезнув на минуту, появился из кустов уже рядом с ней, протягивая ей ладонь.

Сейчас Лиза хорошо его разглядела. Он был трезв. Узкие глаза и прямой взгляд, красивое тонкое лицо, без всяких изъянов, наполненное каким-то неподвластным ей знанием, лицо, на которое можно смотреть вечно. Обветренные губы, словно выписанные, такие же четкие, как у его сестры Маринки. Они с Маринкой были очень похожи, несмотря на разницу лет.

Глеб протянул крепкую, но тонкую руку с раскрытой ладонью, на которой лежало что-то розовое и чуть живое, с лапками.

— Тоже уйдешь? — серьезно спросил Глеб, но его глаза лучились. — Смотри, это тхорь… маленький.

— А что такое тхорь? — спросила Лиза, разглядывая маленькое и розовое. — Хорек? Это малыш хорька?

Наверное, она стала совсем похожа на ребенка, открыла рот и смотрела, закусив язык, как на твердой ладони чуть движется неизвестное существо. И, взяв малыша двумя пальцами, переложила себе в ладонь. Глеб кашлянул в руку, обняв косу.

— Что будешь делать с этой коростой? Эта короста вырастет и начнет высасывать у курчат мозги. Мамку я перерубил косой… а он на краю гнезда лежал…

Лиза взглянула на Глеба.

— Вы тут бессердечные люди в деревне живете…

— Да подохнет он без мамки…

Лиза вздохнула.

— Зачем тогда вы мне его дали подержать?

Глеб пожал плечами.

— Да не зачем… Просто хотел посмотреть… что ты скажешь.

— И что, теперь вы с Лелькой не помиритесь?

— Я с ней не ссорился… — равнодушно сказал Глеб, оглядывая полотно косы. — Вот пусть она теперь сама думает… Ладно. Мне надо работать, а то отава уже сухая, и так ее особо не зацепишь… а тут уж и роса сошла.

Лиза так и стояла с раскрытой ладонью.

— Спасибо за барашка, — сказала она, понимая, что кругом стало слишком тихо, только птицы пели как оглашенные.

— Да, я же теперь ваш работник… — улыбнулся Глеб уголком рта.

— Это что у вас тут, крепостное право? — усмехнулась Лиза, сдвинув тонкие выгоревшие брови.

— Да обыдное дело. У Отченаша я работаю, в колхозе пособляю, а остальное время у меня холостое.

— Не надорветесь с такой работой?

— Нет… куда мне… если не работать, начинаешь всякое думать, а это плохо много думать. Задумаешься… страшно…

— Что страшного, что человек думает? Разве не надо?

— Эх, дивчина, откуда ты только свалилась…

Лиза кивнула и пошла с прирезка на тропинку, к дому, поглядывая на младенца-хорька, который за время их разговора перестал дышать. Лиза, поискав глазами, нашла муравьиную кучку, носком шлепанца разрыла ямку и, положив сверху зверька, провела рукой, прикрывая его землей.

Она сейчас думала о стольких вещах сразу, что не успела пожалеть ни хорька, ни его маму, лежащую теперь где-то на меже… Лизе было тепло и спокойно, но по-новому, не как обычно. Это тепло, наверное, называлось счастьем. Глеб тоже был доволен. Он теперь хорошо посмотрел на новую соседку вблизи, и она его чем-то удивила.

***

Но эта встреча на прирезке и ссора с Лелькой все-таки не давала ему покоя. На неделю он пропал на пастбище, работая без смены, чтобы ему дали двухнедельный отпуск, и тем временем наступила жара. Лелька уехала к брату Андрею в райцентр клеить обои в новой квартире. Лиза без нее скучала, хоть, конечно, и радовалась. А вот Глеб словно выдохнул без этой Лельки. Временами Глеб замирал и смотрел в одну точку, словно не наблюдал кречетов, летающих над дальней пашней, не видел пятна буро-белых коров, далеко отбредшего бычка Мишку, протяжно гудящего в знойном оводняке.

Казалось, что с того дня, как он увидел Лизу, сидящую на скамейке у Лелькиного дома, перестало существовать все вокруг, кроме нее. И только она шла на ум, и только в мыслях о ней, о ее царапинке на шее, о ее покусанных комарами коленках, о ее завитых в тугие мягкие кольца вспотевших за ушами волосах он хотел думать. Порою эти думы доводили его до того исступления, когда хотелось кинуться в ледяной колодец, но их не было, таких ледяных, что могли бы его остудить. А теплая вода реки еще больше будила спящую тоску, пахла первобытной водяной травой, гиблой верхоплавкой, и никакая сила не могла удержать от парения в тяжелой мути неожиданно напавшей тоски…

Глеб закуривал «Приму», пускал колечки в серебряные мглистые листья низко склоненных ив и думал лишь о том, сколько он сможет сдержаться. Не погибнет ли совсем с этим новым чувством. До вечера, пока на выпасе его менял Борька Гапал, Глеб думал о том, что теперь только сырая земля спасет его от мук. Ведь ему ничего не светит. Лиза не может быть его. Она появилась тут на погибель его сердцу. А еще раз они приходили кататься на коне, Лелька, замудренная, молчаливая, и Лиза, тонкая, розовая и яркая. Он смотрел, как Рёва везет Лельку, болтал ерунду, и Лиза улыбалась на его слова… Потом он подтягивал веревочное стремя для Лизы и ставил ее маленькую ножку с прозрачными ноготками в железную скобу. Он дотрагивался до нее нечаянно, потом они с Лелькой смотрели, как она скачет вдоль протоки и волосы ей падают на спину и будто бы хлопают по лопаткам. Как крылья, как есть золотые крылья. Вот бы их потрогать.

— Давай лучше осенью… там мать передумает, все как-то разрулится уже… — говорила Лелька, полулежа на его курточке и играя зажигалкой. Глеб смотрел на Рёву, несущую Лизу, и у него кружилась голова.

— Вы больше не приходите с ней. Вообще не ходите сюда, бык у меня подрос, он такой дурак, оторвется, запорет… Он же вас не знает…

Потом они уходили, и Лиза, как и Лелька, махнула ему рукой, блеснув глазами, в которых желтого было больше, чем зеленого. Вся она, чистая, рассыпающаяся на снопы искр, и плавала, и прыгала перед его глазами, и он ничем не мог прогнать видение, понимая отчаянно, что он как трава, а она как цветок над этой травой. И трава и цветок могут расти из одной земли, но смешаются они вместе, только умерев. И отчасти он был прав.

Вечером, разогнав коров по концам села, он садился на Рёву и ехал к реке. Но даже там постоянно встречал Лизу. В тот последний день работы на пастбище он снова приехал на Гончарку. Лелька и Лиза гонялись на лодке за плывущим ужом. Лелька в полосатом халате нависала над водой, а Лиза, неуклюже и неумело орудуя веслом, пыталась нагнать ужа, который лавировал меж блюдец лилейника и пытался уплыть.

— Глуши его, глуши! — верещала Лиза своим детским и звонким голосом, от которого у Глеба в голове мутилось.

Лелька, погрубее, верещала тоже. Лиза, с мокрыми волосами, облепившими ее спину, со спавшей лямкой купальника, в намокшей юбке, смеялась, пока не увидели подъехавшего к Гончарке Глеба. Тот соскочил с Рёвы, стащил с нее самодельное седло с культяпыми стременами и бросил его на мокрый песок около лодок.

— Веселитесь? — спросил Глеб важно, скидывая курточку и пытаясь сделать лицо посерьезнее. — Конечно, что вам еще робить!

Лелька, бросив весло в лодку, махнула Лизе.

— О, выискался, черт с рогами! Кадриться пришел. Иди, плавай туда.

И указала на кусты поодаль. Лиза гребла к берегу, тоже пытаясь держать спину ровно, не смотреть в сторону Глеба и помалкивать. Она волновалась. Сердце ее стучало в ушах.

— У тебя конь дурак! Он сейчас прядаться начнет! — крикнула Лелька и выхватила весло у Лизы.

— Ну вообще-то это лошадь! И не тронет она тебя. На красивых девок не прядается, только на страшных, — засмеялся Глеб и одним движением заскочил на спину Рёвы. Та коротко заржала и стала осторожно входить в воду, хоть и сгорала от нетерпения выкупаться после жаркого дня. Рука Глеба несколько раз прошла по рыжей шерсти Рёвы. Лиза это заметила и отвернулась. Она выпрыгнула из лодки, и юбка ее надулась колоколом вокруг колен.

— Все, идем домой… — сказала она Лельке. — Мамка моя волнуется.

Глеб и Рёва были уже на середине реки. Лелька вытянула лодку и завозилась с цепью.

— Чертова лодка… замок потеряла… слушай… я сейчас сбегаю домой за замком, а ты посторожи, чтоб никто не спер.

— Беги, посторожу, только недолго, а то темнеет.

— Вот и я о том. Нельзя ее без привязки оставлять. Упрут.

И Лелька недоверчиво кивнула в сторону Глеба.

— Ты с этим не болтай. Он знаешь какой?

— Какой…

— Ты его не знаешь! — вздохнула Лелька горько.

Мелькая голыми ногами, она ловко поднялась по берегу и, выкрутив полу халатика, побежала к тропинке.

Глеб и Рёва плыли рядом, отфыркиваясь от воды. Лиза села в лодку и, поддернув юбку, опустила ноги в воду, казавшуюся теперь теплой. Глеб вышел на берег. Он так и плавал в своих штанах, которые сейчас прилипли к телу. Лиза снова отвела взгляд и, вздохнув, спросила:

— А на тот берег можно выйти? Там нет тины? — в голосе ее звучала беззаботность.

— Можно… — прыгая на одной ноге, ответил Глеб. — Если доплывешь.

— Да разве это далеко?

— Ну, так… прилично.

— А ты плаваешь?

— Шо мне там одному делать? Если б с кем-то…

И Глеб хитро подмигнул Лизе. Лиза смешалась.

— Нет, я туда не пловец. Я не доплыву.

— Я тебя спасу, если тонуть начнешь, — сказал Глеб, перестав прыгать.

— Вряд ли ты меня спасешь, — сказала Лиза и отвернула голову, подумав: «Скорее, наоборот».

— Вряд ли спасу? Или вряд ли потонешь? — Глеб похлопал Рёву по шее. — За фиг тогда спрашиваешь?

Лиза плюхнула ногами по воде.

— Просто так, интересно.

Глеб снова улыбнулся и, поймав морду Рёвы, чмокнул ее в нос.

— Ах ты моя басечка родная… идем отдыхать…

Напялив на мокрое тело потрепанную «полевую» клетчатую рубашку, Глеб махнул Лизе, уводя Рёву с накинутым седлом.

— Лелька еще подумает чего, скажи, что я ушел… скажи, что спать поехал. Завтра в полчетвертого вставать, а уже десятый час, пока управлюсь.

Лиза удивленно спросила:

— А ты ей обо всем докладываешь?!

Глеб остановился, согнал с шеи комара и ответил лениво:

— Ну нет… тем более она же не жена мне.

— Но невеста же, — глухо сказала Лиза, глядя на серебряную от сумерек воду.

Глеб, накинув седло на Рёву, прыгнул на ее крутую спину.

— Не невеста, и давно, — ответил он коротко.

Стукнув голыми пятками лошадь, он разогнал ее с места в галоп и полетел по краю берега в сторону парома.

Лиза почувствовала, как неведомая тяжесть скользнула с души и, заулыбавшись, переметнула волосы на грудь, чтобы выжать их от воды.

Лелька прибежала, пыхтя.

— Чего, поехал? — кивнула она в сторону парома. — Че сказал?

— Передал, что спать поехал.

— Опять? Ну вот, блин… жених называется… спит да работает, а больше ничого.

— И не жених он тебе, — еле слышно сказала Лиза.

Лелька молча опустила голову, насупив брови.

— И тебе не жених, — буркнула она, но Лиза услышала.

Домой они возвращались уже в полной темноте. В домике Глеба окна уже не светились, все спали. У забора валялся страшный велосипедик Яськи с ободранной рамой.

— Конь педальный, — проворчала Лелька, глянув на окно его веранды. — Дрыхнет.

Лиза молча прошла мимо, но тоже бросила взгляд на его окно. Как там, внутри? Бедность и убожество? Окна, закрытые газетами… перелатанная жестяная крыша с обшелушенной краской…

Лелька сухо попрощалась и пошла до ворот. Лиза скрипнула калиткой, и, перед тем как зайти, притулилась головой к шершавой доске ворот, чтобы принять обыкновенный вид и согнать волнение, охватившее ее. Теперь и ей было не уснуть. Да еще выслушивай мать за позднее возвращение с реки…

Глава шестая

Взрослые дети

Глеб не верил тому, что начнется его долгожданная работа у Бориса Григорьича. Тоскливые дни на пастбище тянулись, как смола, но все-таки не дали ему покоя и также не добавили ничего разумного в голову. Лиза поклеила обои на веранде, обустроила себе уголок для посиделок и перезнакомилась с местными ребятами. Только с Ульяной Мешковой, надутой пятнадцатилетней красавицей, постоянно сидящей дома и слушающей «Агату Кристи», сразу не заладилось.

Зато Степка и Макс оказались куда более общительными. Для начала они попросили у Лизы велосипед, чтобы покататься. Лиза выкатила свой роскошный новенький велик, купленный, как говорила мать, «за доллары» на рынке у Площади Гагарина. Но увы, через день и через два велик не вернулся. На гневный вопрос, где он, десятилетний Степка только пожал плечами и сказал, что дал покататься Максу, а Макс просто вздохнул.

— Обули…

— Что значит «обули»! — вскричала Лиза.

— Ну, его взял Андрюха Хлусов погонять. Лелька тоже просила. Они обещали рыбы вам привезти.

— А! — догадалась она. — Ясен пень! Ну, где рыба, где велик? Где эта Лелька с Хлусовым?

— Да гдей-то ни есть… — ответил Макс раздраженно и ушел подстригать коню копыта.

В этой фразе был весь смысл существования местных товарищей. Лелька грустно и пьяно вернулась. Огромный Хлусов, раздавливая алюминиевую конструкцию, прикатил на велике Лизы, но на ободах, а не на колесах.

— Ну, иди, забери велик, — сказала Нина Васильевна. — Или что, оставишь этим?

— Нет уж! — расстроилась Лиза. — Мне он теперь такой не нужен!

На другой день, идя в магазин и проходя мимо Мешковых, Лиза увидела, как ее перевернутый вверх ногами велик стоит перед их домом, и Степка красит его в красный цвет вонючей краской.

— Ты зачем мой велик красишь? — воскликнула Лиза, роняя сумку на землю.

— Почему твой? Это мой! — нагло сказал симпатичный и уже хриплый от раннего курения Степан.

— Ну как это: мой!

— Нет! Ты что! Твой был черный, а мой красный!

Лиза, кажется, начала что-то понимать.

— Ну и наглые вы! — прошипела она и пошла мимо.

Нет, конечно, это обстоятельство скоро было забыто.

Вместе с этими отчаюгами Лиза убегала от кабанистых собак Отченаша, вместе с ними она форсировала Сейм на трех связанных дощечках, вместе с ними она ныкалась в кустах мыльнянки, играя в прятки на велосипедах. Обуховские друзья, оставленные где-то там, уже почти не вспоминались.

Глеб видел ее в окружении мелких. Он любовался ею, пробегающей мимо него всего в нескольких шагах.

Однажды он загнал Маринку, Ватрушку и Лизу в воду на Гончарке и не выпускал их оттуда, притапливая. Маринка выбежала в камышах, Ватрушка поплыла к Сейму, а Лиза сидела в воде, пока не замерзла.

— Ну, выпусти меня, дурак! — сказала Лиза, дрожа и понимая, что стала ужасно некультурной. — Я же заболею!

— А ты меня поцелуй!

— Тогда я поплыву! — пригрозила Лиза, ушла по дну в камыши, незаметно вынырнула и убежала.

Любил Глеб прикалывать девок.

Мелкие его уважали и любили, и всё больше — за его безотказность в помощи.

С утра до ночи Макс и Степка были заняты по хозяйству, пока их отчим и мать работали у арендатора. Отчима часто вышибали с работы за пьяное рыло. Матери было проще, она, еще красивая редкой мягкой красотой, походкой и кудрями, почему-то всегда удерживалась на работе. Ну, конечно, она помогала соседу Отченашу, пока его Фаина Самуиловна была на работе. Например, прибиралась в доме.

Лиза освоилась к июню и вполне стала своей. Знала всех на своем «конце», на своей веселой лесной улице.

***

Степка пришел к ней среди дня, держа на руках маленького песика Джека. Джек всегда клубком бегал за ним, пушистый и веселый. Теперь он лежал на руках Степки и не двигался, прикусив язычок.

Лиза высунулась в окно.

— Ты чего?

Степка плакал. Сам не очень выше Джека, белобрысый и загорелый до густой коричневы, он выглядел жалко.

— Лиз, а нельзя Джека никак оживить? — спросил он. — Он еще теплый.

Лиза вздохнула и вышла.

— Что случилось?

— Ульянкину кошку покусал. Ульянка набила градусников и ему в еду… Он долго сдыхал. Я вот думаю, все ли цело у него внутри? Нельзя ли его потискать, чтоб он ожил?

Лиза молча вернулась во двор, взяла в сарае лопату.

— Идем, похороним. Думаю, у него нет ничего целого внутри. А сестра твоя сука.

— Нет, ты что! — испугался Степка. — Она очень хорошая, но ведь он же ее кошку покусал!

Лиза, насупившись, нашла место в лесу, где земля была помягче, выкопала ямку, и Степка, обливаясь слезами и подбирая сопли, положил туда Джека.

— Поэтому я и не дружу с девочками, — объяснила Лиза.

***

Глеб плевал в сторону местных нравов. Пьяные дамы и девушки постоянно подкатывали к нему, но он старался не падать ниже плинтуса и сбегал на работу.

— Ты бы женился… — приговаривала его мать и смотрела на него с печалью, достойной кисти живописца.

Мать с красивым именем Аделина совсем высохла от своей болезни. Глеб не хотел думать, что ей осталось недолго.

Яська присматривала Маринка, за брата он был спокоен, но не был спокоен за отчима Адольфа Брониславовича Белопольского, или проще Адоля, сына полицая, все повадки которого вели его к дурным поступкам. Этот ненавистный Горемыкиным упырь вообще не знал ни дна ни покрышки. Он тиранил всех вокруг. Маленький, кудрявый, усатый, как участник ансамбля «Сябры», в вечной тельняшке с накачанными сильными руками и обычно босиком, Адоль обладал очень скверным характером. Он бил всех, пока Глеба не было дома. Мать вечно скрывала, но, подросши, Маринка с матюками все чаще лезла ее защитить. А мать только жалобно пищала и прикрывалась своими худосочными ручонками. Доставалось Маринке. Правда, она привыкла сразу орать басом, и Адоль, сообразив, что соседи прибегут с вопросами, хоть никто и не прибегал, ибо с одной стороны была пустошка с нежилым срубом, уходил, разбив все, что мог разбить. Глеб, мучимый вечным противостоянием и ревностью, умолял мать уехать.

— Куда я уеду… — плакала она, поправляя некогда прекрасные золотые волосы, как у Глеба, — куда, мой мальчик? У нас ведь сын…

Яська рос таким же вредным, как отец. Вовсю манипулировал любящим его братом, который ему в принципе годился в отцы. Для того чтобы нянчится с ним, Маринка тоже бросила школу в шестом классе. Никто и не возражал, чтобы она туда не ходила.

Глава седьмая

Бешеная Вишня

Глебу исполнилось двадцать лет двадцать пятого июня. Двадцать лет для сельского парня — это уже возраст. Это уже даже не молодость. Никто отныне и никогда не назовет его молодым. Теперь он зрелый. Он вырос. Он знал, что ему скоро придется жениться. Так было положено, и не им, а полагалось в этом селе.

Глеб превратился за последний год во взрослого парня. Даже взгляд у него был сильно мудрый и совсем не детский. Впрочем, этому способствовала сама жизнь.

Решено было отметить его юбилей пьянкой, раз уж больше ничего не оставалось. Проработав на обширных огородах Отченаша неделю, Глеб сумел скопить сто пятьдесят рублей на три херши самогона. За телятиной он съездил к арендатору Лыченкову под село Гордеевка. Одного теленка можно было взять, никто не заметил.

Пока Лелька со своей матерью разделывали и мариновали мясо, Глеб набрался смелости и пошел к Лизе. Открыла Нина Васильевна с ручным календарем в руках.

— А, это ты! Ну послушай, как у вас тут сажают по Луне? — спросила она Глеба.

Тот заинтересованно взглянул в календарь.

— Вы эту тюфту не читайте, тетенька. У нас садят по-другому…

— Как? Вот мы садили…

— А мы как… берем самого старого деда и, сняв ему штаны, садим его на межу. Если у него жопа на отмерзает, то надо скорее сажать, значит земля теплая.

Нина Васильевна поджала губы и взблеснула взглядом через очки.

— Ну, ты, парубок! Что за словечки!

— Извините, был не прав. А где вашенская дочка?

— А вон она, в акациях у Максимыча Отченашева сидит с гитарой.

Глеб вздрогнул.

— А с кем она сидит? С мелюзгой?

— Нет, почему, с сыном лесника! — гордо сказала Нина Васильевна.

Глеб вылупил глаза и заметил из акации бренчание струн и тихий разговор, перерываемый смехом.

— Он… же… совсем мелкий…

— Они только познакомились.

Глеб, бросив Нину Васильевну, чуть ли не побежал в акации.

Сын лесника, Вовчик, симпатичный конопатый и голубоглазый паренек лет пятнадцати, узнав от мелких, что приехала новая соседка, пришел знакомиться. Он приволок гитару и попросил Лизу настроить ее. Светлые ресницы, аккуратные веснушки, взволнованный голос его понравились Лизе.

— А ты умеешь играть? — спросил он, закусив губу и глядя ей в вырез рубашки.

— Умею… И настроить могу.

— Научи меня… играть, — сказал таинственно Вовчик, и тут в акации вломился Глеб.

Он не просто вломился, он вломился на Отченашевой лошади Вишне, которая переломала сучья халабуды, любовно построенной мелкими Мешковыми для карточных посиделок.

— Эй, — крикнул Вовчик, — Горемыкин! Отвали!

— Я те отвалю! Пошел вон! — рыкнул на него Глеб.

Лиза, схватившись за гитару, замерла перед лошадью.

— Елизавета, а я вот лошадь взял… Хотите прокатиться?

Вовчик быстро пошел домой, ругаясь и чуть не плача, ибо он был смятен.

— Хочу, давай свою лошадь, — сказала Лиза.

Глеб слез. Лиза передала ему гитару.

— Подержи гитару… Эх ты… Кузнечик… Скачешь? На мелких? Да?

Она запрыгнула на лошадь без труда, благо ходила в Москве в секцию верховой езды в Нескучном саду.

— Дай-ка мне теперь гитару, — сказала Лиза, — надо ее Владимиру вернуть.

Глебу так хотелось рассобачить эту чертову гитару о землю, но он, опустив голову, дал ее Лизе.

— А вы за что держаться будете? — спросил он.

— Я буду, буду, — ответила Лиза и сжала бока Вишни острыми коленками. — Я умею держаться!

Правда, спортивные нейлоновые штаны скользили, и она едва держалась без седла, но нельзя было не проучить этого нахального Глеба.

Лиза, выехав на дорогу, ударила Вишню пятками, та припустила, будто слепая, вперед.

Лиза догнала Вовчика у Шкуркиной хаты и остановила Вишню. Та скривила морду под трензелем. Вовчик, покраснев, взял гитару.

— Послушай, я прокачусь на лошади… и ты давай, хочешь?

Туман из глаз Вовчика выветрился. Он расцвел как маков цвет.

— Хочу!

— Вернешься к моему дому, ага? И не обижайся на этого Горемыкина.

— Ага! Ты пока прокатись, а я домой гитару занесу! — и Вовчик, схватив гитару, побежал на кордон.

Вишня слыла норовистой лошадкой. Лиза с шиком пронеслась мимо Глеба, стоящего у железных ворот Отченаша, и, чтобы Вишня не остановилась, несколько раз ударила ее со всей силы прутком по ушам.

Вишне, как и любой другой лошадке, это не понравилось. Она рванула вперед. Лиза, испугавшись, догадалась, что Вишня понесла.

И Вишня, действительно, храпя и задыхаясь, полетела в сторону берега. Поминая, что там обрыв, Лиза уже думала, как ловчее соскочить.

Но соскочить не получалось, Вишня неслась со скоростью света, и Лиза, вцепившись в косматую гриву, только старалась напрягать коленки, чтобы удержаться на ее спине. Хорошо еще, что лошадка не брыкалась и не дыбилась. Иначе падение было бы обеспечено выдохшейся Лизе.

Наконец, проскакав над кручей, своенравная Вишня, не слушаясь трензеля, повернула домой, устав, и снова ускорилась. Правда, теперь ее бег был осознанным, она спешила к себе.

Глеб уже хотел бежать за Рёвой, чтобы нагнать Вишню, но та с воинственным топотом и перекошенной от узды пастью возвращалась.

Лизу подкидывало на ее спине, как куклу, волосы ее лисьим хвостом вились позади.

Глеб выбежал вперед, и, схватив Вишню и одновременно Лизу, которая свалилась на него, остановил обеих.

Вовчик сидел под палисадником на корточках, озадаченный и грустный. Он, видимо, что-то услышал от Глеба, пока Вишня мотала Лизу по улицам Антоново. Вишня была в крайнем возбуждении.

— Иди, катайся, ты же хотел! — крикнул Глеб.

Вовчик поматерился. Он еще не очень хорошо знал Глеба, потому и позволял себе попетушиться.

— Что ты орешь, как не в себя, обморок ты бледный! Иди, говорю, садись и ехай! — ответил Глеб, треская по воздуху разгоряченной плетью.

Лиза, отдуваясь и превозмогая боль в ногах, растирала голеностоп.

— Бешеная какая-то! Не катайся! Понесла меня, дура ненормальная!

Глеб, лукаво улыбаясь, указал Вовчику на спину Вишни.

— Ты же хотел кататься? Иди, катись! Или что, ссыканул?

Вовчик на нетвердых ногах подошел и залез на Вишню. Та, очень нехотя, пошла.

Лиза не успела и слова сказать, как Глебова плеть, сделав в воздухе несколько змеистых движений, разразилась целой руладой хлопков. Перепуганная Вишня рванула.

— Он же убьется! — вскрикнула Лиза и бросила перепуганный взгляд на Глеба.

— Ах, как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок! — сказал Глеб, издеваясь. — Ничего, зато ему урок.

— Какой урок?

— Он знает какой.

— Что ты ему сказал, Горемыкин!

Пролетев до конца улицы, Вишня повернула, и уже топот копыт ее приближался. Она не собиралась никого катать. Ей на самом деле страшно не нравились эти «покатушки». Вишня летела домой, напуганный Вовчик сидел на ней как влитой, но никак не ожидал, что Вишня на полном ходу повернет и сломя голову побежит в ворота. А она так и сделала! Все бы ничего, если бы у железных ворот не было приваренной сверху поперечной металлической перекладины. Но она была, и бедный Вовчик ее не увидел.

Вишня влетела во двор, со всей силы ударив своего незадачливого всадника об эту перекладину лбом. Тот, сделав кувырок назад, упал на траву. Лиза подбежала к нему. Вовчик, не теряя лица, попытался встать.

На красивом его лбу вздувалась бордовая полоса. Сам он побелел, как стена. Он тряхнул головой и упал на Лизу.

— Вот, блин горелый, неожиданно-то как… — сказал Глеб и зашел во двор звать Фаину Самуиловну. И запирать разгулявшуюся Вишню.

Через несколько минут Вовчик был перевязан Лизой и Фаиной Самуиловной и, обняв Лизу за шею, шатаясь, пошел домой. Лиза сдала его отцу и приказала ему лежать пару дней. И даже поцеловала его поверх перевязи, отчего Вовчик растаял и завыл одновременно.

Разгневанная на Глеба Лиза вернулась домой.

Глеб, покуривая и прищурившись, стоял на дороге и стругал огромным ножом колок.

— Ну, жив злочинец? — спросил он Лизу, — это он приходил… поженихаться до тебя? Теперь уже не придет.

— Какое твое дело! — взвизгнула Лиза и, не остановившись, вбежала во двор.

Глеб еще постоял, посмеиваясь про себя о чем-то приятном. Лиза высунула голову из окна веранды.

— Чего ты тут стоишь? Горемыкин! Иди домой! Наделал уже дел, чуть не убил мальчика!

— Да я хотел пригласить вас на день рожденье, а вы…

— У кого день рождения?

— У меня.

— А! И что будет? — оживилась Лиза, мгновенно забыв о Вовчике.

— Гужбан и балабас.

— Идите одни и гужбаньте.

Ветер выволок Лизины волосы за окно. Глеб сморгнул.

— Без вас наш праздник будет… как-то не очень… я бы сказал… невесел, что ли… И мы потом пойдем купаться, пойдете с нами?..

Лиза, помолчав немного, решила.

— Не знаю. Я подумаю. — Но на самом деле она, конечно же, собралась идти и уже перебирала в уме, что бы такое ей надеть, чтоб все упали.

И, спрятавшись в окно, Лиза побежала к шкафчику.

Нина Васильевна пришла с огорода. Лиза собиралась, хотя уже стемнело. Нарядиться не получилось. Все наряды остались в Москве. И вечер. И комары. И трава резуха. Лиза натянула треники, зеленую футболку и прихватила свою толстовку.

— Ты куда? Уже темно.

— Пройдусь с ребятами недалеко…

— Не боишься?

— Нет. У меня теперь есть охранник. Глеб Горемыкин. Похоже, он мой телохранитель.

— А! Вот оно что! — рассмеялась Нина Васильевна. — Ну ладно… отец там на реке, можете вместе вернуться.

За Лизой зашли Лелька с Дронычем, Андрей Рядых и Глеб.

— Маринка уже спит, — сказал Глеб. — Мы взрослой компанией. Без секелявок.

Лиза пожала плечами, застегнула толстовку и положила руку на предложенный локоть Андрея. Глеб сделал вид, что ничего не произошло, зато Андрей прямо лучился.

Глеб, выбритый и благоухающий через самогон, шел впереди. Через несколько минут они были у реки. Лелька чему-то хохотала, Глеб предложил купаться. Вода была почти горячая. Не было слышно ни плеска, ни птичьего крика. Все разделись до трусов, кроме Лизы.

— А ты поплывешь одетая? — спросил Глеб.

— У меня нет купальника.

— Ну плыви без купальника, один хрен — темно и тебя не видно.

Лиза стащила одежду.

Ребята уже зашли в воду и плыли вперед. Один Глеб стоял на берегу. Лиза физически почувствовала его взгляд на себе, пока, прикрыв грудь волосами, заходила в воду.

— Твою же мать… — шепотом выругался Глеб, идя за ней следом.

Они плыли рядом. Впереди звонко бултыхали ногами Лелька, Андрей и Дроныч.

На том берегу пришлось продираться через заросли кувшинок. Все вышли. Одна Лиза не стала выходить. Она сидела в воде, пока ребята не отдохнули, и смотрела на звездное небо. Глеб сидел на берегу, чуть выше нее.

— Мне сегодня двадцать лет… — сказал он отсутствующе.

— Хорошо… — вздохнула Лиза. — Лучший возраст…

— Что тут хорошего… старость скоро… — вздохнул Дроныч, зевая.

— Чего девки не любили,

пока был я молодой,

А нынче мое личико

Зарастает бородой, —

пропела Лелька, поглядывая на Глеба. Все засмеялись, кроме Лизы. Она жалела, что их было так много. Больше двух… ее и Глеба.

Глава восьмая

«Как мальчишка»

Не только постоянное присутствие Лельки рядом отравляло новорожденное чувство Глеба и Лизы. Часто он, сам еще того не понимая, был чудовищно прямолинеен. Например, кося клевер на огороде Отченаша, он взял и запросто попросил Маринку сходить за Лизой.

Лиза стаскивала бурьян с грядок, закрутив волосы на затылке в корзинку. Маринка прискакал по грядкам.

— Лизунчик! Иди к нему! Он зовет!

Лиза бросила кучку бурьяна, утерла лоб запястьем и вздохнула.

— Ну, Марина, скажи… что он хочет?

— Я откуда знаю!

— Он ведет себя как мальчишка, — собирая бурьян, продолжила Лиза, — настоящий мальчишка.

— Что ты! Он мужчина! — сделав круглые глаза, отозвалась Маринка. — У него знаешь сколько девок было? А одна его девка, Ленка, в райцентре, этак и сказала: «Приходи всегда ко мне! Я тебя буду ждать всегда».

— А! — хмыкнула Лиза. — Так? Ну что ж… тогда я ему, пожалуй, устрою последнюю любовь. Будет знать!

Маринка была похожа на цаплю, высокая, худенькая, с алыми губами на белом, как алебастр, лице, в топике и очень коротких шортах — она частенько вводила в грешные мысли старого Отченаша.

— Ну, иди к нему! — повторила Маринка.

— Знаешь, только между нами… Он ни разу еще даже не взял меня за руку, — призналась Лиза. — И я не понимаю, зачем ему нужна вся эта… маета. Я же вижу, что он… ко мне неравнодушен.

— Спокойняк! Я решу эту проблему! — усмехнулась хитро Маринка. — Он же мой брат! Все будет пучком! Скоро взбесится!

Лиза замотала головой.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы началась… ревность. Лелька уже себя накрутила.

— Не будет никакой ревности! Не ссы!

— Да я… мне-то, собственно, все равно! Просто интересно знать! — нашлась Лиза. — Я не буду вешаться ему на шею. Так и скажи ему! Нет! Ничего не говори. Лучше не надо пока.

Лиза улыбнулась своим мыслям, докидав бурьян в кучу, пошла за Маринкой на межу. Там Маринка направилась на свой огород, где привязала за ногу вечно убегающего Яська.

Глеб косил неподалеку. Коса с жужжанием сносила алые головы кормового клевера. Пчелы кружились над ним с сердитым жужжанием. Лиза остановилась на меже, между огородами, найдя куст смородины, набрала полную горсть и пошла до Глеба, неся крупные ягоды и прижимая их к тельняшке.

Глеб увидел ее и замер. Он подошел, утирая пот краем повязанной на голову рубахи.