Его ученик написал, что минут на десять опаздывает. Хотулев решил не терять времени зря и начать разминаться. Он покрутил шеей, повращал руками и тазом, сделал пару приседаний и выпадов, а затем вытянул руки вверх, чтобы потянуть спину. И в глаза ему бросились дивоты. Это было любопытно, на первом занятии все всегда изумлялись, как можно было так сделать удар, чтобы от него остался след на траве. Ибо порой самым сложным для новичков было попасть по мячу, кто-то из них просто рассекал клюшкой по воздуху. Но затем все так или иначе начинали бить с диводом, оставляя все больше проплешин в зоне рейнджа.

«А ведь так же и в жизни!» — промелькнуло у Хотулева. «Человек рождается с душой чистой как белый лист, но со временем годы оставляют на ней отпечатки опыта, и вот тебе уже кажется, что за свою одну ты прожил миллион разных жизней, и каждая из них была уникальна».

Хотулев посмотрел на свои броские оранжевые наручные часы, и ему вдруг припомнилась история, которая приключилась с ним несколько лет назад. Это был один из тех невероятных случаев, о которых при всем желании не забудешь никогда.

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД

ЧАСТЬ I

Глава 1

Вера заглянула в шкаф и восторженно развела руками: наконец-то! С тех пор, как почти полтора месяца назад она поселилась на юге Швейцарии в солнечном городке под названием Монтрё, она только и делала, что носила джинсы и футболки, хм, не об этом она мечтала. А что было делать? Запад жил идеями демократизации и минимализма, и выгуливать дорогие туалеты тут считалось чуть ли не дурным тоном. Увы.

Да и ее studio apartment оказалась тоже не совсем тем, о чем она мечтала. Здесь было тесно и сыро, белые голые стены напоминали больницу, а от непропорционально крошечной в ширину, но протяженной в высоту полностью кафельной ванной комнаты веяло колодцем. Словом, это была слегка дыра, однако дорогостоящая дыра.

Не то, чтобы ее однушка в спальном восточном районе Москвы, конечно, была Версалем, однако там, как минимум ее грели книжный шкаф вдоль одной стены и ковер вдоль другой, а также отсутствие платы за аренду. К сожалению, цены швейцарской ривьеры были так неблагосклонны к Вере, что эта квартирка оказалась одним из немногих более-менее приличных мест, которые она могла арендовать на лето. Пока во всяком случае.

Длительность ее отпусков в Швейцарии увеличилась по мере того, как росла популярность корпоративного английского, который она преподавала. Изначально Вера начинала с десяти дней, когда они еще путешествовали с сыном и брали автобусные экскурсии, затем они перешли на две недели, уже без автобуса, и впоследствии Вера начала ездить в Швейцарию одна на целый месяц. В августе она оседала в небольшом городке под названием Интерлакен, где совершала бесконечное количество пеших прогулок вдоль безопасных троп Альп, любуясь Юнгфрау и мурлыча под нос «Звуки музыки». Сюда Вера приезжала не гостить, а жить, как она сама обрисовывала это своим знакомым. Однако мало кто знал, каких трудов и лишений стоило ей заработать и скопить на свои путешествия.

В этом же году она приехала в Швейцарию на все лето, предав Интерлакен ради Монтрё, который произвел на Веру неизгладимое впечатление после ее однодневного путешествия в это место. Она в течение почти трех лет обдумывала вариант перебазировать свою «летнюю дачу», как она сама именовала свои путешествия, в Монтрё, но так и не решалась, пока однажды не осознала: ей семьдесят три, так что сейчас или возможно… То есть это, конечно, очень маловероятно, но все же, все же…

Оказалось, правда, что Монтрё хоть и был невероятно привлекательным, но все же совсем небольшим городком, и, «просидев» в нём почти три недели, она принялась знакомиться с его окрестностями. Так, у нее выработалось специальное расписание: она либо по утрам совершала пешие прогулки в горы, а затем наслаждалась чтением книги на набережной, либо покидала Монтрё ради однодневных вылазок в окрестности.

Это было почти спартанское расписание, Вера даже начала вести дневник, чтобы дни не сливались у нее один с другим. Она вынуждена была признать, что по мере того, как увеличивались ее отпуска в Швейцарии, уменьшалось количество ее межличностных контактов здесь, все-таки с возрастом она становилась менее авантюрной и более закрытой.

Однако сегодня — сегодня Вера точно оторвется. Сегодня она забудет о футболках, джинсах и своей малогабаритке, а, возможно, и о своем возрасте — и, наконец, снова примерит на себя любимый образ аристократки, цитирующей Оскара Уайльда. Сегодня она будет жить той жизнью, которой и поманил ее некогда Монтрё, дорогой жизнью, ибо у нее как в «Трое из Простоквашино», так и висели не надетые платья (а точнее костюмы).

Как так произошло, что вектор движения Вериных каникул в Швейцарии резко поменял свое направление? Это произошло примерно три недели назад, когда Вера зашла в музей, в который она просто не могла не зайти — музей русской культуры. Этот музей давно был отмечен в ее путеводителе, но в тот день Вера посетила его впервые. Оказалось, что это даже и не музей, верней, не музей в его классическом понимании, а скорее выставка.

Вся экспозиция умещалась в двух комнатах квартиры на третьем этаже в элитном доме архитектуры belle epoque с желтыми козырьками на окнах. Дом располагался на первой линии, и из окон квартиры открывался сочный живописный вид на Женевское озеро. Вера была очарована этим видом: швейцарское летнее солнце было настолько ярким, что она просто не могла насмаковаться буйством цветов и красок вокруг. «Смотри-смотри, Верочка, запечатлей глазами этот вид и согревайся воспоминаниями о нем в дождливой тусклой осенней Москве», — нашептывал ей внутренний голос.

Сам музей, несмотря на его невыразительные размеры, Вере тоже пришелся по душе. Рядом с входной дверью черными буквами на золотистой табличке красовалась заинтриговавшая Веру надпись: «Музей русской культуры. В память о Джине». Посетителей было немного. Основное направление выставки было посвящено так называемой первой волне русской миграции, когда те, кто не принял революцию 1917 года, были вынуждены покинуть страну порой в качестве единственной надежды на спасение. В основном это были представители знати, белогвардейцы и их семьи. В музее были представлены отдельные предметы одежды эмигрантов, щедро переданные их потомками, письма, книги и фотографии.

Но упор, конечно же, был на историях. Для историй много место не надо, и они емко умещались на страницах книг-каталогов размера А4, которые, если верить предисловию и благодарностям вначале, были методично собраны и опубликованы специально для этого музея. Для чтения книг было выделено уединенное место: за большим деревянным столом в панорамной нише. У Веры пошли мурашки от осознания того, что она читает о судьбах людей, угодивших в шторм революции, смотря при этом на штиль и умиротворение Женевского озера.

Вера не замечала происходившего вокруг, просто сидела и мысленно проживала все эти невероятные истории, истории людей, которых жизнь засосала в безжалостную мясорубку и на чей век пришлись две мировые и одна гражданская война. Она потеряла счет времени и в какой-то момент, оторвавшись от архивных книг, осознала, что музей опустел и она была здесь одна, помимо, вероятно, административных работников, заседающих в закрытой изолированной комнате. Благо здесь не было и не одной бабки-музейной надзирательницы, испепеляющей взглядом Верину внушительную заднюю часть на своем сиротском стуле, пока она рассматривала экспонаты. Ну то есть пусть испепеляют, конечно, она не против, но только не бабки.

Вера резко, несколько испуганно обернулась. Над ней застыл незнакомый мужчина, поставивший перед ней чашку кофе. Вера не разобрала его французскую речь.

— Я не говорю по-французски, — несколько растерянно ответила она.

— Прошу прощения, — с краткой улыбкой сказал незнакомец на английском. — Это для вас.

— О благодарю! — продолжила Вера диалог на английском и поспешно добавила, ибо ей показалось, что мужчина собирается уходить. — Вы работаете здесь?

— Да, — кротко ответил мужчина.

Вера заметила его манеру разговаривать: спокойно и тихо — что, в целом, по ее наблюдению, было присуще многим иностранцам.

— О! То, что вы здесь сделали, это просто великолепие! — заметила Вера. Ей хотелось сказать нечто приятное этому человеку.

— Благодарю, — Вера заметила, что незнакомцу это явно польстило. И после небольшой паузы он прибавил, указав на стул рядом с ней: — Могу я присесть?

Вера с энтузиазмом качнула головой. Здесь ей выдалась возможность получше разглядеть собеседника. Это был мужчина в возрасте, возможно, младше ее, но некритично. Он был среднего роста, довольно подтянутый. Голову украшали русые волосы, лишь местами отдающие сединой, с залысиной посередине, а подбородок — аккуратная джентельменская небритость. В целом, это было довольно вытянутое, но гармоничное, лицо c несколько орлиным носом. Одет мужчина был в джинсы и коричневого цвета поло с коротким рукавом, от сочетания с которым казались ещё живее и выразительнее его карие глаза. Вера даже успела заметить его надетые на босые ноги мокасины (такая странная мода, на ее консервативный вкус).

Она задумалась: а что, интересно, видит незнакомец в ответ? Вера судорожно сняла очки, но от долгого чтения ей было сложно сфокусировать взгляд, и она чувствовала, что глаза у нее были замутненные. Ну и одета она была далеко не самым презентабельным образом: потертые джинсы и футболка. Он заметил, что она как две капли воды была похожа на Грейс Келли? Ну хорошо, на Грейс Келли в возрасте, когда она уже прибавила пару кило в объеме талии.

Вера тут же смекнула, она сидела здесь как студент во время сессии, а ей надо бы включить кокетку. Однако сейчас на это как будто уже не было сил. Ну и как знать, возможно, этот мужчина и не любит кокеток, и, возможно, ей лишь к лицу ее любознательность и усидчивость. Да и потом, пристало ли ей все еще играть кокетку? В каком возрасте Барби уже слишком стара?

— Я передам дочери, это все ее труд. Она постоянно ищет что-то новое, что-то добавляет, организовывает встречи потомков эмигрантов, русские вечера и прочее. Она историк.

— Видно, что это сделано с душой.

Вера попробовала кофе: это был черный кофе, такой крепкий она обычно не пила. Вкус был горький и слегка кислый, но она лишь вежливо улыбнулась, заедая привкус молочной шоколадкой, которая лежала на блюдце.

— Меня зовут Григорий Хотулев, — произнес собеседник на французский манер и протянул Вере руку.

— Так вы русский? — резко выпалила Вера на родном языке, отвечая Хотулеву рукопожатием. Только в эту секунду она поняла, как тоскливо и одиноко ей было в этом курортном наводненном любителями джаза Монтрё.

— Да, а вы тоже? — произнес мужчина с выдающимся французским акцентом. У него была отличительная особенность всех франкоговорящих — тянуть «ааа» в начале предложения. Нет, он был не русский, разочарованно промелькнуло у Веры.

— Да. Меня зову Вера Орлова, я из Москвы. А вы?..

— Я родился в Женеве, но мои родители — дети эмигрантов.

У Веры зажглись глаза: бинго.

Вера заметила, что повисла слегка неловкая пауза, однако, когда она уже, набрав воздуха в легкие, приготовилась было открыть рот, Хотулев спросил:

— Что привлекло вас в этих местах? Фестиваль?

— Нет, я здесь на все лето. Я с 1998 года езжу в Швейцарию.

— Великолепно! Вы тоже историк?

— Нет-нет, я лингвист, — Вере вовсе не хотелось признавать, что она преподавала корпоративный английский. Это, может, и кормило ее, но вовсе не звучало. — Я увлекаюсь живописью и историей. Ну и потом тема эмиграции мне особенно интересна, потому что я сама из аристократической семьи, моя прабабушка была фрейлиной императрицы Марии Федоровны.

Вера отметила замешательство Хотулева: подобный факт ее биографии всегда производил впечатление на окружающих.

— Ого! — только и выговорил Хотулев. Затем он прибавил, — Ну а вы, конечно же, уже посещали замок Шильон?

Вера даже слегка фыркнула:

— А то!

— Да, туристы любят его. Я, правда, там сам ни разу и не был.

И, возможно оттого, что она уже около месяца по-настоящему ни с кем не разговаривала вживую, если не считать тех моментов, когда она спрашивала дорогу, или же, возможно, оттого, что ей очень хотелось почувствовать себя интересной и нужной, она поведала ему историю Шильонского замка даже лучше, чем это сделал бы аудиогид.

— Вау, — заключил Хотулев, когда Вера закончила. — Замок на вас явно произвел впечатление. Никогда не слышал более подробного рассказа о чем-либо.

И в этот момент Вера вдруг поняла, чего ей так сильно не хватало в жизни: когда кто-нибудь смотрел на нее таким взглядом. Это был не просто равнодушный взгляд, который люди обычно дарят тем, кто им безразличен, это был взгляд-калейдоскоп, в нем было так много всего: искорки юмора, теплота, заинтересованность — но самое главное, что в этом взгляде отражалось «я вижу тебя».

Это было странное, сюрреалистическое ощущение, которое испытывала Вера: ей казалось, что с годами люди все меньше и меньше видят ее целостно, они видят в ней лишь возраст, и это было досадно, будто жизнь уже потихоньку стирала ее словно ластиком до состояния блеклой тени. Но Хотулев ее увидел.

«Он видит меня, а потому я существую», — удовлетворенно промелькнуло у Веры.

— А в Гштаде вы бывали?

Вера отрицательно помотала головой:

— Там нет.

— А зря, это потрясающее место. Но вы на лыжах не катаетесь, да?

— Эээ… нет. Я больше по части хайкинга.

— О а с этим там тоже прекрасно. Да и Гштад летом даже красивей! Не хотели бы съездить? Можно на панорамном поезде.

Вере ничего так не хотелось, как съездить куда-нибудь с месье Хотулевым, а потому она, сделав глубокий вдох, дабы сдержать порыв энтузиазма, как можно ровнее ответила:

— Да, хотела бы.

— Тогда наберите мне, когда вам будет удобно, и мы договоримся.

Вере не хотелось говорить, что ей, в целом, было удобно всегда. Хотулев отошел в другую сторону комнаты и вернулся с визиткой.

— Вот мой номер телефона, — он подчеркнул его ручкой.

Вера обратила внимание на написание его фамилии по-французски: Khotouleff. Красота.

— Это что, ваш музей? — уточнила Вера, уже догадываясь, каков будет ответ.

Она всегда гордилась своей способностью привлекать высокопоставленных лиц.

— Наш с дочерью, — поправил ее Хотулев. — Ее заслуг тут гораздо больше. Сегодня ее здесь нет, но обычно она здесь с утра до вечера.

— Здорово! — Вера отчего-то ощутила легкий укол женской ревности: уж очень он хвалил свою дочь.

Но в ответ лишь сладко улыбнулась.

Вернувшись домой, она первым делом оценила себя в зеркале. Ох. И без того кудрявые волосы распушились от влажности так, что она была похожа на одуванчик, а на губах остались следы подтаявшего шоколада. Мда, аристократка.

Выдержав должную паузу, она позвонила месье Хотулеву через два дня. И уже следующим утром они сидели в вагоне второго класса (это было досадно, Вера рассчитывала на первый) панорамного поезда, который поднимался вдоль идеалистичных лугов и шале в горный городок Гштад.

Их первое путешествие прошло изумительно, и Вера знала почему. Хотулев охотно говорил про себя, про свою карьеру гольфиста — Веру это изумило, этот вид спорта представлялся ей чем-то далеким и запутанным — и про свою дочь; Вере же он позволил быть просто таинственной аристократкой: про свою жизнь она говорила очень много, но непременно абстрактно — а его, казалось, искренне не интересовали детали.

Так прошли три недели. За это время из двух незнакомцев они превратились в некое подобие пары. Вера уже не раз посетила музей русской культуры, они с Хотулевым насладились чудесными путешествиями во французский Эвиан и номинальную столицу Швейцарии Берн, несколько раз полакомились десертами в кафе и много раз прогулялись вечерами по набережной, периодически заслушиваясь бесплатные выступления джазовых исполнителей. Однако, было совершенно очевидно, что это был своеобразный, но все же курортный роман. И, Вера прекрасно осознавала, что, вернувшись в конце августа домой, эти отношения станут приятным флером из прошлого, они отправятся в шкатулку с многочисленными трофеями, которые грели ее воспоминаниями.

Вера побывала и в квартире Хотулева, однако к себе звать его не хотела. Его жилище поразило ее своим аскетизмом. Он жил, как и она, в доме, где сдавались апартаменты, в скромной двухкомнатной квартире с такими же выбеленными под больничку стенами, как у Веры, такой же неуютной полностью под кафель ванной и узкой вытянутой кухней, которая больше походила на туннель и в которой была лишь зона для приготовления пищи. С мебелью у Хотулева, конечно, было чуть получше, нежели у Веры, но все же это было очень минималистичное жилье.

Скупость Хотулева простиралась и за пределы его жилища: за три недели их общения Хотулев еще ни разу не позвал ее в ресторан, верней, за исключением этого момента, когда она наконец-то собиралась на их первый совместный вечерний выход в свет. Они не виделись четыре дня, ибо Хотулев неожиданно отбыл в Москву, как он сказал, по делам, и по возвращении он предложил поужинать и поговорить — он хотел что-то обсудить. Семидесяти трехлетнюю Веру слегка знобило от почти детского нетерпения.

Она с особой тщательностью подошла к выбору гардероба: каждая вещь должна была отражать суть ее личности, многогранность характера, остроту ума и безграничную тягу к авантюризму. Каждая вещь, будто глава приключенческого романа, должна была рассказывать историю ее жизни (только, конечно, ту, которую надо было рассказывать, и скрывать ту, которую рассказывать было не надо), каждый атрибут гардероба должен был мягко шептать: «Я принадлежу Вере и больше никому. В мире не найдется второй подобной вещицы, ибо только Верочка могла выбрать нечто столь элегантное и женственное».

Но здесь были важны не только вещи, были важны и детали, принты, украшения, аксессуары. Парфюму же была отведена ключевая роль: Верины духи должны были моментально вскружить голову ее компаньону и посеять в нем почти маниакальное желание обожать ее всю оставшуюся жизнь. Она предстанет утонченной путешественницей, да, не девушкой, но дамой, не утратившей, однако, молодости души и огня в глазах.

Неутолимая авантюристка в светлом брючном костюме от Chanel с красно белой красиво завязанной на шее атласной косынкой и слегка щекочущим ноздри парфюмом — будто чопорная британка пригласила вас на чашку пряного чая.

Ансамбль дополняли массивные изумрудные серьги Swarovski, отсылка к драгоценностям русской дореволюционной знати. Вера просто обожала бренд Swarovski: этакие бриллианты по цене бижутерии — благо, что в Швейцарии их магазины были на каждом шагу. Что касается обуви — Вера не изменяла своим черным классическим лодочкам, конечно, неплохо было бы надеть туфли повыше, но благодаря швейцарскому шоколаду она набрала чуть больше, чем планировала, словом, каблуки она наденет уже в какой-то другой жизни. В руки Вера взяла черный классический клатч.

Закончив приготовления, Вера Орлова со знанием дела всмотрелась в зеркало, внимательно изучая свою работу: в ответ на нее смотрели глаза мудрой взрослой женщины, которых оттеняли две темные изящные дуги в меру широких бровей, которые светловолосая Вера регулярно подкрашивала. Себя обмануть было сложно, она была замужем дважды, что, однако, ощущалось, как втрое больше. Однако потеряла ли она надежду? Отчасти. Стремилась ли она, несмотря ни на что, все же однажды обрести счастье? Еще как.

Несмотря на скептицизм в душе Вера натянула улыбку: кто рожден блистать, тот, вопреки всем обстоятельствам, даже таким упрямым, как возраст, обязательно будет блистать!

Хотулев прошел в поезд, следовавший от международного аэропорта Женевы до Монтрё. Комфортно устроившись на сиденье возле окна и сделав глоток горячего кофе, он открыл электронную почту на телефоне. Новые письма там попросту терялись на фоне бесконечного потока сообщений от Майи.

Теперь, когда все ее теории относительно Веры подтвердились, она чувствовала себя девушкой с татуировкой дракона. Что же касается Хотулева, то эта тема его совсем не волновала. В отличие от Майи или Веры он не питал особого интереса к прошлому, даже к собственному. Он не упивался победами в гольфе и не закапывался в воспоминаниях о лучших днях, ему интересней было жить в настоящем.

По сравнению с Верой, которая при каждом удобном случае вспоминала бабулю-фрейлину и, к сожалению, упомянула этот факт и при Майе, он никогда не думал о себе как о человеке из аристократической семьи, а его политические взгляды были крайне далеки от монархии.

Хотулеву было хорошо с Верой. Поначалу он, конечно, как и дочь, воспринял ее как слегка поехавшую посетительницу, но быстро смекнул, что она просто забавный человек, с которым можно легко и приятно провести время. Она поразила его внешне. У нее была какая-то уходящая классическая красота прошлого века. Своими строгими изящными линиями лица она напомнила Хотулеву Ингрид Бергман, а он всегда был очень даже не прочь в очередной раз пересмотреть «Касабланку». Да и юмора с ней было достаточно, а это, как известно, было страстью Хотулева, который в молодые годы даже подумывал о карьере комика а-ля Вуди Аллен.

Вернее так: Вера была тем человеком, не с которым, а над которым было интересно посмеяться. Она могла часами смотреть на черно-белые кадры, на которых Чарли Чаплин выполнял какие-то неуклюжие лишенные всякой логики действия, и смеяться так, чтобы потом вытирать слезы, или рассказывать истории, не имеющие никакой толики юмора, сотрясаясь от смеха, или весь день посвятить пересказу книги некой Алены Долецкой, с которой Вера якобы вращалась в одних кругах в институтские годы (теперь, когда он разузнал про ее прошлое и прочитал про Алену Долецкую, он очень в этом сомневался), «Не жизнь, а сказка», или доказывать ему несостоятельность и даже оскорбительность теории Дарвина о происхождении человека и прочее-прочее. С Верой не нужно было гадать, где правда, а где вымысел, ибо так или иначе все было вымысел.

Что же касается ее прошлого, то у Хотулева и мысли не было затаивать на Веру зло. Однако ему все же хотелось, чтобы в том образе, который она выбрала себе будто маску на маскараде, все же нашлось хоть немного место для искренности…

Глава 2

В день матчевой встречи «Форест» — Нахабино

Савва снял кепку, своим привычным движением слегка пригладил волосы и взмокшей ладонью вытер испарину на лбу. Это было поистине невероятное лето: еще вчера утром в Нахабино они съеживались от промозглого ветра и неприятного моросящего дождя, когда затем вдруг ударила вспышка жары, и они естественно почувствовали себя капустами в собственных одеяниях. Почти все они прямо на поле принялись снимать c себя слои одежды. Но сегодня жара решила усилиться.

После вчерашней встречи клуб «Форест Хиллс», или попросту «Форест», лидировал, и сегодня члены клуба были намерены во что бы то ни стало разбить гольф клуб из Нахабино — в успехе им должно было сопутствовать «родное» поле. Они все дисциплинированно выстроились на рейндже, гордые и потные; будто парад на девятое мая — они сами упивались своей техникой. Хотя Савва не без ехидства подметил, что вуды далеко не у всех летят.

Он полчаса провел на рейндже, просто смотря, как разминается Жарков, но за последние пять минут, казалось, они уже оба поняли, что рейндж медленно, но верно превратился в ад.

— Слушай, валим отсюда, — заключил Жарков, отдавая Савве драйвер. Савва при этом

заметил, что с него течет так, будто он только что из душа. — Жесть!

Савва и сам давно уже хотел свалить, жара проникла в его мозг, он, казалось ему, отупел, и потихоньку вносила смуту во все его тело. Ему хотелось просто развалиться где-то и выпить океан.

Перед полем Савве еще надо было быстро найти для них более-менее заряженный кар (ибо полноценно заряженных каров в «Форесте» не видели с момента открытия) и запастись водой, но все же у него нашлась минутка забежать в тренерскую и грудой костей развалиться на мягком принимающем форму тела пуфе.

— Жесть, жара, — сообщил он вошедшему в тренерскую Дену.

— Нехолодно, — отрезал Ден.

— Эх сейчас бы с Жарковым на 18 лунок, — не без ехидства заметил Савва.

— Да, такой он, конечно, хрен, — безэмоционально обронил Ден.

Он искал что-то в своем бэге и даже не смотрел на Савву. Ден играл сегодня как гольф-профессионал от «Фореста».

— С какой лунки стартуешь?

— Вроде с четвертой. Прикольно было сейчас карточки по два раза заполнять.

— А что так? — слегка удивился Савва.

— Мы сначала заполнили их флайтами из Нахабино, а они сегодня другими составами идут.

— Сервис! — колко заключил Савва.

Ден взял драйвер и тишку и направился к выходу из тренерской.

— Хорошей игры, — крикнул вдогонку Савва.

— И вам! — ответил Ден.

— О да, и нам… — вальяжно протянул Савва.

Совсем недавно Жарков вернулся из командировки в Швейцарии, где, по его собственным словам, он умудрился и поиграть. Савва не мог не завидовать — ему бы такие командировки. Однако играл Жарков по-прежнему неважно. Вчера в Нахабино у него вышло 120 ударов, что было для него средним результатом, но ближе к плохому. Но сегодня игра у Жаркого не клеилась совсем, разговор их с Саввой, и без того короткий, становился все суше и напряженнее. Он то швырялся клюшкой после удара с ти, то со злостью делал имитацию в кустах, из которых ему приходилось бить почти на каждой лунке, скашиваю траву. Шла только первая девятка, а он уже умудрился потерять шесть мячей, заставляя всех искать их минут по пять и взглядом отправляя в ад того несчастного из флайта, кто констатировал, что положенные три минуты давно прошли.

Савва даже и не мог представить, что думают о Жаркове его партнеры по флайту. Однажды он видел, как двое из них шептались между собой, и ему стало отчего-то дико стыдно за то, что он шел с Жарковым, что в их мышлении он ассоциировался с этим игроком, будто то, что он согласился быть его кедди, означало, что он одобряет его манеру игры. Жарков бегал по полю, выдавая риторические «какой же я конченый!» и «я самый конченый гольфист в мире!», а Савва — что еще прикажите ему было делать? — бегал за ним с его клюшками, пытаясь его подбодрить и, сам это осознавая, превращая всю игру в глупую клоунаду. Просто два придурка из флайта — так потом скажут про них.

— Как удар? — спросил Савва, вернувшись с задания Жаркова выудить из речки его мяч. Ему было так совестно за то, как они вдвоем тормозят игру.

— … обычно, отсасываю, — отрезал Жарков. Вероятно, он сказал «как обычно», но Савва

не услышал первого слова, а переспрашивать не стал. Все, это был конец, пусть дальше бодрит себя сам, конченый.

Но одно дело, когда не клеится игра — это можно пережить, а можно, если уж совсем надоест вечно проигрывать, просто бросить играть — совсем другое, когда не клеится жизнь. Что тогда делать? Если уподоблять жизнь игре, то ни один из ударов Саввы не приземлялся на фервей, в этом случае ему бы хоть было за что зацепиться и не считать себя полным неудачником, но цепляться было не за что: сплошные бункеры да кусты.

Но все это были отвлеченные мысли, а тем временем пора была действовать. Савва уже давно просек, что с этим всегда лучше помедлить до середины второй девятки. Где-то между тринадцатой и пятнадцатой; в «Форесте» он всегда отдавал предпочтение тринадцатой, ибо она была довольно протяженной и там легко было отстать. Середина второй девятки — тот самый момент, когда последнее, что могло волновать игроков флайта — это чей-то там кедди. К этому времени все уже привыкли к нему. Финишные же лунки были рискованны: на них внимание игроков, как правило, возвращалось к сосредоточенной собранности начала игры.

Савва действовал как обычно, ничего нового. Подождав, пока игроки сделают первый удар, — у одного мяч улетел в правую воду, у другого в левый лес, а это был просто подарок судьбы — он по обыкновению немного отстал. Он нагнулся над бэгом, чтобы убрать тишку, а потом аккуратно открыл маленький боковой карман.

Это было просто, даже слишком просто. И он уже не помнил точно, когда это стало чем-то вроде рутины, ибо, если уж совсем откровенно, для него это с самого начала и была рутина. Возить бэг, протирать клюшки, подавать мяч, ну и взять несколько сотен. И он не чувствовал своей вины: такой суммой не дорожат. И он не делал ничего особенного, он просто брал эти деньги без спроса, ибо если пропажу не замечают, то это и нельзя назвать воровством. А нынче, по опыту Саввы, никто уровня гольфистов не помнил, сколько точно купюр у них имелось наличными. Такие суммы как триста-четыреста рублей они называли «мелочью», а Савва ради этих денег мог работать весь день курьером Яндекса.

Он расстегнул молнию на кармане, раздосадованно не обнаружив там ничего, кроме всякого ненужного хлама — скомканные фантики от «Сникерса», старые счетные карточки, пожеванные правила с какого-то турнира. Что за хрень? Вчера в Нахабино Савва проверил другой карман, но и там он наряду с тишками и мячиками нашел лишь завалявшуюся сторублевую купюру. Где теперь Жарков хранит кошелек? Неужели все только на карточке? Они задолбали его со своими долбанными карточками, ну честно.

В этот момент кто-то на другой лунке на все поле крикнул «Фо!», и Савва лихорадочно пригнулся, а рука его провалилась вглубь кармана. Там он нащупал нечто холодное и рельефное, по ощущениям это был какой-то маленький предмет, и Савва — потом он еще долго будет вспоминать и удивляться, зачем он вдруг это сделал? — с жадностью сжал его в своей потной ладони и лихорадочно бросил в левый карман брюк, ибо какая-то нездоровая почти сонная мысль подсказала ему, что правый карман — это слишком очевидно, застегнув молнию на бэге.

Интрига мучила его до конца игры. Что там было в его кармане? Он так и не мог отважиться посмотреть. И только, когда игра уже закончилась и он смог спокойно уединиться в туалете, только тогда он с каким-то незнакомым ему доселе трепетом достал из кармана свой трофей, будто курильщик после долгого перерыва трясущимися руками тянул сигарету в рот. Он даже и не помнил точно, сколько простоял там с отвисшей челюстью в немом изумлении, глядя на этот чарующий блеск и будто даже подобие солнечного сияния, которое исходило от вещицы в его ладони, и осознавая, что теперь он стал воришкой-карманником без пути назад. Ибо возвращать эту вещицу он явно не собирался.

Глава 3

— Она мне непонятна.

Заметила Майя на французском, когда они сидели в довольно тесном офисе музея. Майя, однако, и здесь умудрилась навести уют, потратив немало денег и сил на то, чтобы музей выглядел будто фотографии на страницах Architectural Digest. Хотулев уютно расположился в кресле, оббитом модной тканью букле бежевого оттенка, положив ноги на журнальный столик, Майя сидела за компьютером. Между тем они беседовали.

Да, у них был музей русской культуры, но дома Хотулев с дочерью всегда разговаривали по-французски, так было проще. Ему было стыдно признаться даже самому себе, что Майя выучила русский язык без его помощи, собственно, как она выучила и французский, как она научилась ходить, читать и прочее. За все это отвечала ее мать Сабин, он же отвечал за гольф и приличный заработок для семьи. Однако, когда они с Сабин расстались, а дочь, затаив на него обиду, принялась звать его Грегори на идеальном французском и отчим стал ей ближе отца, тогда он и понял, что все это было неправильное распределение ролей.

В прошлом же это казалось верным шагом. Было ощущение, что маленькая девочка ещё не скоро станет взрослой дамой и можно было не ловить драгоценные моменты ее детства. Он был увлечен своей игрой, Сабин же — своей карьерой модели, но в конце концов они разлюбили друг друга за то, за что изначально полюбили. Хотулеву казалось, что карьера модели — подработка с нестабильным доходом, а Сабин в таком же свете видела гольф-турниры и сначала втайне, а потом уже и не очень злилась на мужа за то, что именно она должна была пожертвовать своей карьерой ради дочери. И однажды Хотулев осознал, что его семья — это две женщины, обиженные на него и нежелающие его видеть.

И сейчас Хотулев думал, а открыл бы он этот музей, если бы Россия вдруг не стала увлечением дочери? По правде говоря, он не слишком-то интересовался культурой а-ля рус. Родители его говорили по-русски с сильным акцентом и на своей косвенной родине никогда не бывали, и только его бабушки и дедушки щедро одаривали внука рассказами о некой загадочной стране, которая, по их собственным словам, навсегда ушла в историю. В глубине души маленький Грегори понимал, что его семье было важно, чтобы память о дореволюционной императорской России не утонула в пучине исторических треволнений, но только ему было неинтересно. Что ему до какой-то там России? Он и язык-то выучил только из-за Джины, матери его матери, которая упорно отказывалась говорить с внуком по-французски в то время, как другим членам семьи было проще изъясняться на языке своей новой родины.

Тем не менее именно с Джиной — в честь которой был открыт их музей — у маленького Грегори сложились самые теплые отношения. Наверное оттого, что она всегда предпочитала жить в настоящем, нежели рыться в прошлом. Никаких наставлений, никаких красноречивых излияний душ, никаких беспричинных философии, занудства и причитаний, за которые молодые так ненавидят стариков. Она была очень «живой», возможно оттого, что не тратила свою энергию на то, во что не верила. Казалось, она и умерла молодой, просто в старом теле.

Однако дела это не меняло. Одно дело разговаривать на русском и совсем другое — поехать в Россию, тогда это казалось крайне авантюрным предприятием.

И только, когда Хотулев впервые посетил свою вторую родину в девяносто девятом году, страна эта превратилась для него из непонятного пласта на карте в реальное место. Затем он ездил туда не раз: играл турниры в «Московском городском гольф клубе» и в Нахабино, стал чемпионом России и завоевал Кубок России, однако впоследствии участвовать в подобных мероприятиях бросил — что за победа без призовых?

Его интерес к России вспыхнул с новой силой, когда, совершенно неожиданно, страна эта стало увлечением Майи. Причем увлечением не временным, как это бывало в детстве, когда она могла целыми днями твердить про Трою, а затем вдруг переключиться на Бермудский треугольник, меняя свои пристрастия примерно раз в месяц, а самым настоящим: Майя выбрала историю Восточной Европы и, в частности, России как собственную специальность в университете Женевы. И иногда, слушая речь Майи, он удивлялся, как же так вышло, что дочь, которая в детстве ни слова не понимала по-русски, вдруг говорит на этом языке чище и грамотнее его. Пожалуй, и хорошо, что не он был ее учителем.

И тогда Хотулев понял, что новый интерес дочери является его обратным билетом в отцовство — и так и случилось. Майя продолжала припоминать все его промахи, но их отношения становились лучше, пока, наконец, не переросли в теплую дружбу. Ради Майи, которая после замужества переехала с мужем в Монтре — что всегда было ее мечтой — и обосновалась в шикарной квартире на берегу озера — подарок Хотулева молодоженам — он покинул любимую Женеву, дабы осесть рядом с дочерью в этом сыром и скучном, деревенском городишке, где никогда ничего не происходит, а открытые упаковки чипсов и орехов сыреют уже на следующие сутки. Однако таким образом он стал для дочери ближе оставшейся в Женеве Сабины, и пускай лишь физически.

В Монтре отец и дочь открыли свой музей, однако, хоть Хотулеву и нравилось работать бок о бок с Майей, желания основательно осесть в этом городе у него не было. Он снимал скромную квартирку в глубине Монтре, подальше от озера, играл в гольф и надеялся, что однажды они снова вернуться в Женеву.

— Непонятна и все, — продолжила Майя.

Хотулев почувствовал себя виноватым перед Верой: он не должен был осуждать ее с Майей. Он, в целом, не должен был никого осуждать, к этому сейчас повсеместно призывали представители самой модной профессии — лайф коучи. Но, пардон, как же тогда жить? Интереснее всего было то, что Майя была самым толерантным человеком, которого Хотулев когда-либо встречал, но именно она невзлюбила Веру с первого взгляда.

— Самовлюбленная и старомодная. Какие у вас с ней могут быть общие интересы?

— Relax, take it easy, — равнодушно заметил Хотулев, не отрываясь от экрана телефона. — Я не собираюсь на ней жениться.

— Что ты делаешь?

Майя удостоила его недовольным оценивающим взглядом. И прежде, чем он успел ответить, она уже подошла к нему и некомфортно встала рядом. У Хотулева промелькнуло, что она была такая же дотошная и контролирующая, как и ее мать.

— Ты позвал ее в ресторан? — Майя пренебрежительно посмотрела на экран его телефона. — Ты будешь и дальше с ней общаться? Серьезно, после всего этого?

— Да… — спокойно ответил Хотулев.

— Да что в ней такого? Что? Она выглядит как старая манекенщица на черно-белых снимках прошлого века. Ей надо только выщипать брови.

— А что в этом плохого? — искренне изумился Хотулев. — Джина была манекенщицей прошлого века.

Он уже постиг механизм общения с дочерью: ей надо было дать побубнить, как он это называл, а дальше она всегда отходила и забывала. Хотя, возможно, не в этот раз: Вера ее сильно зацепила.

— Так она не Джина! Она подделка, в том-то и дело.

Майя скрестила руки на груди:

— Сколько за все это время нам пришло писем от якобы потомков Романовых?

Хотулев безразлично пожал плечами:

— Много.

— Тогда почему именно она? Я думала, мы не воспринимаем всерьез таких людей. Эти люди хотят нажиться на трагедии.

Хотулев тяжело вздохнул. Он отчасти понимал дочь, но не видел возможности донести до нее иную точку зрения. Вера была для него не врагом истории, она была для него другом. Таким же стареющим другом, как он сам. Ему было шестьдесят пять, он видел людей совсем в ином свете и больше всего скучал по профессиональному гольфу и хорошему обществу. А Вера… с ней было легко, она была словно из стендапа про комичные гендерные различия. Но Майе ведь это не суждено было понять, не так ли?

— Посоветуй какой-нибудь хороший, но не слишком дорогой ресторан.

Хотулеву даже не надо было смотреть, он почувствовал, как дочь закатила глаза, мол, хочешь дурака валять — ладно уж, валяй.

— Попробуй «Fisher» на набережной.

Майя вернулась обратно за компьютер.

— Что скажешь?

Вера молча осмотрелась. Все в этом помещении было из темного дерева: пол, барная стойка со стульями, столы и скамьи (ох-ох). Над трековым освещением виднелся неотделанный потолок. На стенах красовался побеленный кирпич. В качестве декора была использована трава, больше напоминающая плесень.

Ну и конечно, там не было никого в костюме Шанель. Помимо иностранцев арабского происхождения в национальной одежде все остальные посетители были в откровенных топах, футболках с принтами, рваных джинсах, кедах и кроссовках. У одних были татуировки, у кого-то их было слишком много, по мнению Веры, у других пирсинг, у третьих и то и другое. Кто-то уселся на лавку с ногами, кто-то вальяжно курил кальян. И у Веры был только один вопрос: это и есть выбранное Хотулевым место для свидания?

— Я оделась неподобающе… — разочарованно заметила Вера.

Хотулев критично осмотрел свою льняную рубашку, джинсы и мокасины.

— Да, нет, ты молодец. Вот мне как раз стоило одеться посолиднее.

То есть это Вера оделась посолиднее? Пускай она и была полным профаном в современном сленге, но точно знала, что посолиднее не звучит как комплимент. С тех пор, как она приехала в Швейцарию, Вера постоянно чувствовала свой возраст, будто все ей на него намекало и она безнадежно отстала от времени. Хорошо хоть это Европа, и каждый здесь был занят своим делом.

Они прошли за столик. Вера осторожно присела на жесткую лавку, спинка которой была так далеко, что невозможно было опереться на нее, не развалившись назад (как делали те, кто курил кальян). Единственным приятным моментом этого пресловутого местечка был вид — сквозь распахнутые окна в пол можно было наблюдать за толпой на набережной и любоваться озером.

Всю еду им заказал Хотулев, ибо хоть меню и было продублировано на английском, разобраться в названиях блюд она даже не пыталась. Если судить по описаниям, то все как будто было невкусно. Вера знала лишь одно, что вкусным будет ее любимый Рислинг — это всегда беспроигрышный вариант. А потому, когда принесли вино, она отпила из фужера, возможно, чуть больше для первого глотка, чем того позволяли правила приличия, и тут же поняла, что ей надо было быстро взять себя в руки. Ну и пускай она допустила промах с нарядом, но остальной вечер должен был пройти хорошо. В конце концов, не хочет же она, чтобы Хотулев и в самом деле поверил, что она старомодная московская пенсионерка?

Хотулев чувствовал напряжение: Вере тут явно не нравилось. Возможно, он оплошал с рестораном. Он отчего-то думал, что она придет в восторг от паназиатской кухни, но оказалось, что Вера не ест ни рыбу, ни морепродукты.

И только сейчас он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему про грандиозный ужин в посольстве: ей единственной доверили делать бутерброды с икрой, ибо точно знали, что такое Вера есть не будет. Вот черт. Историй было так много, что Хотулев в них потерялся.

Что он точно узнал за эти три недели про вкусы Веры, так это то, что она была в восторге от сыра и шоколада, не могла пройти мимо свежего брецеля и частенько соблазнялась на штрудель и «Захер». Любила латте (причем пила его исключительно с коровьим молоком, ибо «а какое молоко еще есть?») и черный чай. По утрам она варила себе овсянку и ненавидела пиво. Вот, пожалуй, и все. Гурман был из нее неубедительный.

Настоящей же страстью Веры был дорогой элитный алкоголь. Казалось, шампанское и вино служили ей не дополнением к еде, а самой едой. Вера могла часами рассказывать про свои путешествия по винодельням, и Хотулеву, казалось, что он не знал никого, кто бы так хорошо разбирался в вине и мог с таким увлечением разглядывать упаковку на бутылке.

Поэтому у Хотулева, несмотря на провал с рыбой, конечно, все же были два козыря в рукаве: Рислинг и десерт. Надо ведь было угодить Вере прежде, чем затронуть щепетильную тему.

Вера была нисколько не удивлена, что в месте подобно этому был столь причудливый выбор десертов. Но — хвала небесам — здесь была «Павлова», безопасный вариант. После семидесяти Вера решила, что хватит с нее гастрономических лишений, и пустилась во все тяжкие. Конечно же, «Павлова» оказалась не такой, как везде. Вера несколько скептически посмотрела на круглый белый шар и легонько стукнула по нему чайной ложкой, как Пуаро, когда ел яйцо вкрутую. Оболочка была крепкой. Тогда Вера разломила шар, и из него вытек малиново-сливочный крем. Она сладко улыбнулась. В целом две бутылки вина и немаленькая порция «Павловой» даже загладили провал с горячим (некая черная треска оказалась просто отвратительной на вкус, хорошо хоть, что блюдо было щедро полито соусом).

— … так вот про мой визит в Москву.

Вера заставила себя сконцентрироваться, ах да Москва. Хотулев вернулся только вчера. Для него, как она поняла, — это явилось настоящим событием, ибо он не был в Москве целую вечность, для Веры же не значило ничего, ну Москва и Москва, она там всю жизнь прожила.

— Да, сори! Так, как ты съездил? — спросила Вера скорее из вежливости, смакуя «Павлову».

— Успешно.

— Успешно? Говоришь так, будто было какое-то конкретное дело.

Во рту у Веры был гастрономический рай.

— Было дело.

Она обратила внимание, что Хотулев сидел ровно и напряженно. Ей вдруг показалось, что он говорит загадками.

— И что это? — слегка кокетливо спросила она.

— Мм отчасти гольф, — несколько туманно ответил Хотулев.

— Не может быть … — Вера снова была кокеткой.

— Да.

— Ты же больше не игрок?

— Как это! При хороших призовых очень даже игрок.

— Неожиданно! При хороших призовых — это сколько?

— Это когда не можешь себе позволить проиграть.

— Вот так…

Вера удивленно опустила уголки губ: она недоумевала, к чему подводит Хотулев.

— А что только в Москве теперь хорошие призовые?

— Такие да.

— Ну так и сколько? Или это совсем бестактный вопрос?

— Там дело было не в деньгах.

— Нет? А в чем же тогда?

Если цель Хотулева была заинтриговать Веру, то он с ней справлялся прекрасно.

— Я должен тебе что-то показать.

Хотулев встал.

— Пойдем?

— Что? Сейчас?

Вера уныло посмотрела на свой недоеденный десерт и недопитый латте. Ей вовсе не хотелось вот так судорожно заканчивать трапезу, ей хотелось посмаковать удовольствие.

— Ну хорошо, но дай я сначала доем, кто же так делает? — разочарованно произнесла она.

— Да, конечно, прости! Мне просто не терпится.

— Могу я заметить, что ты интриган?

Хотулев состроил ей гримасу, мол, что ж поделаешь.

— И куда мы? — поинтересовалась Вера.

— Туда, где все и началось.

А вот это уже был вызов.

Глава 4

— Хорошие мужики, хорошие бабы — сюда, плохие мужики, плохие бабы — сюда — командовал гольф-директор «Форест Хиллса». Это был стройный высокий мужчина под сорок с довольно примечательным носом. В стенах клуба он был известен не иначе, как под прозвищем Молокосос. Оно прилепилось к нему незаметно, и при этом нельзя было однозначно сказать, подозревает ли он о существовании прозвища или нет.

Отчего оно к нему прикрепилось, сотрудники клуба ответить затруднялись. Но, вероятно, оттого, что Молокосос почти никогда ничего не знал и всегда уходил от ответа, так, будто его оскорблял уже сам факт вопроса. А вот что касается раздачи обязанностей — это Молокосос делал охотно. Он будто Гаррисон брал на себя самые тяжелые обязанности и смело перекладывал их на плечи кого-то другого. Савва не любил Молокососа, как и начальство клуба в целом, но подработка в «Форесте» в дни турниров была нехитрым заработком. Он знал, что если будет показывать свои чувства, то останется без этих легких денег, а потому нашел компромисс в виде тихой ненависти.

Он был для них недочеловеком, кем-то обезличенным из стафа, нищеброд из провинции, что с ним считаться? Он может и кедди походить, и кары помыть, и за членами клуба скамейки поносить — стаф в «Форесте» мог все. При этом у них не было четких обязанностей и трудовых договоров — надо будет задницу кому подтереть, стаф подотрет.

— Толь, я за кофе, тебе взять?

Молокосос не реагировал, он молча с видом хирурга во время открытой операции на сердце вносил результаты участников в турнирную таблицу. Веган, еще один гольф-профессионал клуба, получивший своё прозвище благодаря кулинарным предпочтениям, играл с огнем: он разбавлял монотонные цифры шутками, хотел внести в процесс чуть больше креатива, но с Молокососом все шутки были плохи. Ден параллельно вносил те же данные в Ассоциацию Гольфа России и лениво листал ленту социальной сети: он схватывал быстро, Молокосос же сбивался и всякий раз просил начать заново.

— Заколебал, блин, мать твою своими шутками, — нервно проревел он Вегану. — Сав, ты можешь продиктовать?

— Я думал кары помыть и припарковать…

— А, ну?.. — это было что-то невнятное в духи Молокососа, и не «да», и не «нет». Главное, чтобы решение исходило не от него, тогда и ответственность будет не на нем.

— А кофе будешь?

— Мм… — промычал Молокосос.

Савва спустился вниз, где располагались одновременно ресторан и ресепшн и заказал два капучино. За столом возле окна вальяжно расположились Клюха и Мариша. Клюха, коротко стриженная возрастная блондинка в поло с узором из красных пионов и яркой расцветки брюках, управляющий директор, Савву никогда особо не интересовала. Он даже периодически забывал ее настоящее имя, то ли Галина, то ли Ирина. Для него было главное лишний раз не попадаться ей на глаза. Он уже заметил, что их встречи всякий раз сулили Савве массу ненужных вопросов и уточнений. Мариша же была крайне противоречивой фигурой. Что касается ее внешности, то поначалу Савва даже имел неосторожность слегка в нее влюбиться. Впоследствии, правда, эти чувства прошли, однако визуально девица по-прежнему привлекала Савву.

Стройная с выдающимся бюстом, всегда на каблуках и с макияжем, надушенная так, что запах ее парфюма всегда стоял у Саввы в ноздрях, она была любимицей стафа. В их тренерской коморке даже висел распечатанный на A4 черно-белый снимок Мариши в купальнике из социальной сети. Губы ее на этом снимке были слегка разомкнуты, ибо сомкнуться они попросту не могли, и кто-то из ребят пририсовал возле ее рта мужской половой член. Вероятно, никто в тренерской особо не гордился этим поступком, но и точно уж никто сильно не переживал. Мариша была уже частью их компании.

«Че думаешь, Мариш?»

«Мариш, добрых снов!» — и миллион других реплик, которые они от случая к случаю адресовали черно-белому фото.

У Клюхи и Мариши было много общего. Обе, как и Молокосос, стремились делегировать любую обязанность и обе недолюбливали так называемых «бедных» гольфистов — или тех, кто не приезжает в клуб на Мазератти, — игроков с высокими гандикапами, хотя сами едва ли попадали клюшкой по мячу, и придирчивых, а, в целом, и вообще всех членов клуба. При этом обе всегда были рады любой возможности хорошо заработать на корпоративах и прочих сторонних мероприятиях и отдать поле под аренду для какого-нибудь события: фотосессии молодоженов, съемок рекламы и прочее-прочее.

— И я ему сказала, что поставлю его на очередь, но, по правде говоря, куда он записывается-то с таким высоким гандикапом?.. Он еще до сих пор членство не оплатил.

— Да ты машину-то его видела?

Савва краем глаза заметил, как две дамы обменялись выразительным взглядом. Затем он взял кофе и по винтовой лестнице вновь направился наверх. По пути он плюнул в чашку Молокососа.

Савва ненавидел администрацию клуба. Они сказали ему, чтобы он выучился и тогда бы мог получать тренировки в часы, когда Ден и Веган были заняты, а Молокососу было лень. Он поступил на заочное отделение РГУФКА и учился там уже третий год. Совсем недавно они начали, наконец, давать ему тренировки, но несколько раз нахально кинули на деньги, объяснив это тем, что занятия были по сертификату для «партнеров клуба», то есть бесплатными. Что до их отношения — оно не изменилось. У него была не та машина, не то лицо, он был не тем человеком. Для них он навсегда останется дмитровской деревенщиной, с которым можно особо не церемониться. Они плевали на него, он плевал… в их кружки.

Неважно, что думают о нем отдельные недоумки, он будет выступать на международных турнирах, он купит приличный бэг, он запустит именную коллекцию Nike for Golf. Он будет бить так, чтобы первым ударом всегда быть на фервее, а вторым оказываться на грине, а третьим уже непременно в лунке, хотя без третьего можно порой и обойтись. Он будет зарабатывать миллионы в то время, как они так и будут заносить счет в таблицу и лицезреть лес в подзорную трубу. Сами вы маленькие люди.

— Кофе.

Савва поставил одну кружку возле Молокососа, второй же кофе протянул Дену. Ден поблагодарил и округлил глаза, мол еще и половину карточек не внесли в таблицу.

Выйдя на улицу, Савва отметил, что жара и не думала спадать, пекло как днем. Возможно, помыть кары было не такой уж и плохой идеей. Он вставил в уши беспроводные наушники, взял шланг и принялся за дело. Чем была хороша физическая работа — можно было помечтать. Как много было планов, как много идей, как много дел. Помочь матери, поставить на ноги брата, стать чемпионом. Он часто вспоминал, с чего вдруг пришел в гольф. Все началось, когда однажды он совершенно случайно увидел по телевизору «Триумф», в оригинале фильм назывался «The Greatest Game Ever Played». Это название произвело на Савву сильное впечатление: если игра так хороша, отчего он еще не имеет собственной клюшки?

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.