Бесплатный фрагмент - Временно недоступен

ИЛЛЮЗИИ ЛЮБВИ

Твоего возвращенья я всё жду,

Неспокойно на сердце —

Не забудешь ли ты обо мне,

Вдруг решив сосчитать

Все песчинки на побережье?

Акадзомэ-эмон

Под соусом Гервица

Возвращаясь домой, Женя свернула с Крепостной на улицу Водной Заставы. И пока она идёт не спеша, внимательно разглядывая булыжники мостовой, самое время представить нашу героиню.

Жене уже тридцать шесть, но своего возраста она не ощущает. Вообще о себе думает мало, заботясь лишь о том, чтобы ничем не раздражать окружающих, вниманием которых скорее тяготится. А потому и внешность свою старается снивелировать, растворяясь в живописном обветшании старого городка и дробном пространстве копи-центра, где она вот уже двадцать лет распечатывает фотографии и документы, снимает копии, обрезает, сшивает, меняет кассеты с тонером и чернилами, выдаёт заказы. По той же причине одежду носит серо-пёстренькую и покупает новую крайне редко, донашивая вещи до последнего, когда из них можно разве что делать половички.

Сотрудники ценят Женю за добросовестную работу, аккуратность и неизменно ровный характер. При этом, встретив на улице, не замечают — такая уж она неказистая: мышиного цвета короткие волосы, очень маленький рост чуть более полутора метров, невнятная фигура с полноватыми щиколотками и покатыми плечами. Но ведь даже у дурнушек есть достоинства. У Жени таким достоинством могли бы стать большие глаза бутылочно-зелёного оттенка, если бы не привычка смотреть вниз или вбок, щуриться и носить кепку с длинным козырьком.

Сегодня у Жени выходной, один из обычных выходных, которые она проводит в своём «маленьком королевстве», полностью отдаваясь заботам о его жителях: кормит, поит, устраивает свадьбы, переезды, решает территориальные споры, мирит расплодившиеся кланы. Вот и сейчас, наскоро забежав за пирожками и котлетами в «Бюргер-хаус», что на углу Крепостной, она мысленно готовит переселение подросших деток редкой белоцветковой бровалии в купленные зимой на распродаже керамические горшочки. Место уже выделено, для чего пришлось с уговорами и обещанием дополнительной подсветки передвинуть старожилку-фуксию вглубь комнаты, к шкафу.

Доставшаяся от бабушки квартира как будто специально создана для ботанического поселения. Три больших окна: два в комнате и одно на кухне, — выходят на юг и юго-восток, и никакие высотные дома не заслоняют свет. С чутьём бывалого архитектора Женя сооружает жилые кварталы для своих подопечных, устремляя их вверх, помещая ближе к стёклам, за чистотой которых она особенно следит, не допуская утечек редкого северного солнца.

Женя любит цветущие растения, и круглый год на трёх подоконниках, стеллажах и полочках что-то волнами вспыхивает, благоухает, наполняя квартиру оранжерейной прелью. Среди коллекционеров её привязанность к цветущему буйству — признак дурновкусия, там в чести кактусы и суккуленты, которые Жене своим накопительским и агрессивным характером напоминают мужчин.

Кстати, что касается мужчин и вообще семейной жизни…

Но прервёмся на время, чтобы не пропустить встречу, которая вот-вот должна произойти. Потому что со стороны Северного вала преодолевает крутой подъём высокий мужчина, с озабоченным видом поглядывающий то на свою ладонь, то на номера домов. Сверяется с навигатором. Это приезжий, и зовут его… Как ни странно, его тоже зовут Женя. Но так его называют только мама и Вероника, остальные — Евгением Фёдоровичем. В крайнем случае, Евгением.

Женя замечает его первой и чуть кривит губы. Ну что здесь можно не найти, улица-то короткая! Вот она ускоряет шаг, чтобы ненароком не столкнуться с этим верзилой, но, приглядевшись, застывает с занесённой на ступень ногой. В этот момент мужчина устремляется к ней, и перед Жениным носом возникает туго сложенный путеводитель с красной фломастерной точкой посередине.

Сразу поясним, Евгений Фёдорович перепутал улицы Водной Заставы и Новой Заставы, находящейся неподалёку. Женя это тотчас заметила. Но перед тем, как направить туриста по адресу, ей предстоит сделать выбор. Потому что она сразу поняла: это тот самый человек, вернее, совпадающий по ключевым параметрам.

Тут бы стоило поподробнее, но пока остановимся на главном: Жене никак нельзя упускать Евгения Фёдоровича. Ведь он первый, кто соответствует фото-роботу, даже очки имеются, а глаза за толстыми стёклами глядят так растерянно, что она окончательно решается. И вот, пока разворачивается карта, и Евгений Фёдорович следит за пальцем, плывущим по нарисованным улочкам, мы успеем прояснить ситуацию. Тем более что наши герои скоро уже двинутся к намеченной красным фломастером цели, на что уйдёт, как минимум, минуты три.

Так вот. Ровно год назад Женя стала болеть. Тошнота, головные боли, а главное, живот схватывало, мучили страшные рези. Врачи перекидывали её по кабинетам, пока не добросили до гинеколога. А тот (дядька пожилой и опытный) сразу в лоб: как с интимной жизнью? И прочтя на лбу же ответ, выдал заковыристую фразу: ты, мол, не дева Мария, святым духом не навеет, надо решаться, пока не поздно. И тогда Женя поняла, что он говорит о ребёнке.

С того дня внутри у неё что-то подвинулось, освобождая место, и от этой возникшей пустоты появились многочисленные провалы в мыслях. Они решетили прочную завесу, которой Женя столько лет отгораживала от себя людей. Это совпало по времени с резким ухудшением и без того неважного зрения, как будто перекос организма сбил все прицелы. В оптике выписали очки, она купила «хамелеоны» и теперь могла смотреть прямо и видеть гораздо больше. И первое, что она увидела, — множество разнообразных мужчин вокруг.

Не то чтобы раньше она их совсем не замечала, но по привычке смотреть вбок или опускать глаза просто не вглядывалась и не делала различий между отдельными особями. Женя не была наивной дурочкой, она понимала, что без участия мужчины не обойтись. И девственницей в техническом смысле она тоже не была, хотя самого процесса не помнит и даже не знает, который из пятерых сотрудников копи-центра воспользовался её отключкой на новогоднем корпоративе.

Это был единственный раз, когда Женя поддалась уговорам сменщицы и осталась на вечеринку. Тогда же впервые попробовала алкоголь… и ровным счётом ничего не запомнила, даже вряд ли бы спохватилась, не обнаружь кровь на диване, где её застала утренняя уборщица. Хорошо, что диван был из чёрного кожзама, а уборщица тихоходная старуха. На этом вся история закончилась.

Где-то с месяц она тайком приглядывалась к коллегам в надежде уловить искру признания во взгляде. Но всё было как всегда — её просто не замечали. И последствий никаких не случилось. А когда потихоньку произошла полная смена состава, Женя об этом происшествии просто забыла. Да в общем-то ничего ведь не произошло, раз она не помнит? И лишь слова врача навели на мысль, что у неё уже мог быть девятилетний сын или дочка.

Доктор ей всё объяснил. Если уж никакой нормальной возможности нет, существует банк репродуктивных клеток, то есть спермы. Это безопасно, анонимно, есть подробные характеристики владельцев. Тогда и возник этот фото-робот, собранный из живописных портретов альбома «Шедевры Русского музея» и удивительно похожий на её любимого актёра Алексея Баталова: высокий с залысинами лоб, светлые глаза под изогнутыми широкими бровями, улыбчивый изгиб губ…

Ну вот, чуть не пропустили самое главное — они разговаривают. До сих пор было так: она отстранённо молчит, он общается по мобильному, при этом обсуждаются какие-то сковородки Руффони, вытяжка, рыбный бульон. Ответами недоволен, сильно раздражён. И тут Женя что-то произнесла, наверно, очень уместное, потому что он заговорил в трубку спокойно, но решительно, будто по воздуху снимал текст с её губ, вытянув в сторону Жени два пальца руки.

— Или вы всё замените, или я отказываюсь. Это профанация, участвовать в ней не собираюсь, — говорит уверенно, поглядывая на Женю. Как бы ищет поддержки. А она слегка улыбается и сияет своими малахитовыми глазами сквозь прозрачные стёкла. Вот оно что: она сменила очки! Наконец-то предъявила миру своё достоинство: выразительные глаза редкого зелёного оттенка.

Евгений Фёдорович уже не спешит, да и женщина выглядит приятной и неглупой. А главное, знающей местные правила. Информация о завозе морепродуктов по средам и субботам открыла ему глаза на партнёров, которые вчера купили несвежую рыбу. Хорош бы он был со своим соусом «велюте́», от которого разит тухлятиной!

Теперь Женя знает, что он шестой год работает поваром в лучшем столичном ресторане, что его конёк соусы, и он приехал в их городок провести два мастер-класса как раз по французским соусам. Она пока не знает его имени — их некому представить друг другу. И про Веронику она ничего не знает, иначе бы чуть притушила кипучую зелень глаз.

В ожидании звонка от партнёров Евгений Фёдорович поглядывает на добротный Tissot и как раз думает о Веронике, с которой уже два года встречается по четвергам, когда Дом Моделей даёт ей выходной. Но завтрашнее рандеву не состоится по причине его командировки. Если, конечно, не сорвутся мастер-классы.

Ему вдруг стало очень важно, чтобы они не сорвались. Совершенно не хотелось возвращаться в свою холостяцкую квартиру, где все вещи на привычных местах, в холодильнике космический холод, и приходящая Вероника не добавляет тепла. Увы, длинные ноги сохраняют неизменную ценность лишь на подиуме…

Откуда-то Женя догадалась, что мероприятие надо спасать, и предложила не ждать, а действовать. Просто пойти немедленно в магазин, купить свежей рыбы и без опозданий начать этот самый мастер-класс. Такая простая мысль поразила Евгения Фёдоровича. Он привык отдавать указания, привык, что всю рутинную работу делают другие, а он, великий маэстро, создаёт шедевры и учит этому благодарных слушателей. Но и волнуется, и сердится, если «другие» напортачат. Тем не менее, они садятся в такси и уже через полчаса становятся обладателями наисвежайшего судака, с покрытым мелкой чешуёй телом и крупными клыками.

Конечно, Евгений Фёдорович пригласил Женю на своё мероприятие и усадил её рядом с собой в качестве ассистентки. Обычно помощницу поставляли устроители, но в этот раз он был зол на них… Женя сразу поняла, что он вовлекает её в своё «королевство», где с детства знакомая ей подлива из жареной муки и сметаны называется музыкальным словом «валюте́», превращаясь то в соус «Ливонский», остро пахнущий сельдереем, то в «Регентский», приправленный — за неимением белого бургундского и трюфелей — немецким рислингом и тепличными шампиньонами…

Мастер-класс имел успех, устроители рвались продолжить сотрудничество и даже на ходу сочинили название цикла: «Под соусом Гервица». И тогда Женя узнала фамилию Евгения Фёдоровича. А имя — ещё раньше, когда с рыбным пакетом они появились в Молодёжном центре «Вираж» на улице Новой заставы, и его окликнули.

Что касается её… Под конец мероприятия кто-то спросил, как зовут ассистентку мастера, но прежде чем Евгений Фёдорович успел смутиться, Женя представилась и по признательному взгляду поняла, что сможет обсудить с ним своё предложение.

Наверно, в преддверии важных событий следует подробнее рассказать про Евгения Фёдоровича, от которого теперь в нашей истории так много зависит. Ведь о нём ничего не известно, кроме того, что он похож на актёра Алексея Баталова, работает поваром в столичном ресторане и встречается по четвергам с моделью Вероникой. И пока кулинарное обучение плавно переходит в поедание его результатов под рюмочку белого рислинга, мы успеем получше рассмотреть нашего героя.

Прежде всего, возраст: тридцать пять лет. Да, на год моложе Жени. Что касается сходства с артистом, оно, скорее, не чисто внешнее. Никаких улыбчивых ямочек у рта — Евгений Фёдорович вообще редко улыбается. Правда, залысины имеются, и рост высокий. Скорее, их роднит другое. Герои Баталова — одержимые трудоголики, вот и Евгений Фёдорович поглощён кулинарной страстью. А остальное — детали. К примеру, Вероника.

Тут стоит открыть одну болевую точку, без которой нашей истории могло бы не быть. Когда-то Евгений Фёдорович радовался, что может необременительно встречаться и появляться на людях с красивой женщиной. Но со временем полное отсутствие обременения без всяких усилий с его стороны стало беспокоить. Нет, он вовсе не мечтал о наследнике, но обладать полноценным мужским достоинством считал для себя таким же неотъемлемым правом, как, к примеру, выставлять свою кандидатуру в президенты, хотя этого никогда не делал и в будущем также не собирался. Короче, эта необременительная связь начала Евгения Фёдоровича тяготить.

Разговора на щекотливую тему они ни разу не завели — он всё по той же причине отсутствия интереса к тому, что не связано с главным, Вероника… Ну, кто же знает, что в голове у хорошенькой женщины, неуклонным маятником настигающей по четвергам? Возможно, её вовсе не привлекает роль приходящей убор…, тьфу ты, любовницы! Возможно, в ногах своих она не так уж уверена, как это может показаться на первый взгляд. Ведь Евгений Фёдорович (Женя) на серьёзные отношения не посягает, а кому охота остаться матерью-одиночкой? Да и тридцатник уже промелькнул, а личная жизнь отбивает равномерную дробь: на месте — шагом марш…

Но это только наши предположения, и вопрос с обременением пока остаётся невыясненным по причине отсутствия достоверной информации. Получить её просто необходимо, иначе всё, задуманное Женей, может обернуться пшиком, пустышкой, а с вместе с ним и наша история. Проще говоря, нужно как-то узнать, способно ли семя Евгения Фёдоровича к созданию новой жизни…

Какая-то медицинская проблема затесалась в наш рассказ, что совсем уже лишнее. Оставим на время эту тему и обратимся к нашим героям, которые только что вышли из дверей Молодёжного центра «Вираж» и, похоже, решают, что им делать дальше.

Вот, чуть не упустили главное: время года. Одно дело — зима, и совсем другое — весна или лето. Особенно в наших северных широтах. Совершенно разные возможности для общения. Но вы уже догадались, что не зима? Что на улицах нет никакого снега, гололёда и прочих препятствий для вечерних прогулок? Без всяких слов догадались, верно? А теперь уточним: стоит начало апреля, когда нередки ночные заморозки и даже снегопады, а порой наваливается невиданная жара с сильным восточным ветром. Но нашим героям повезло: погода штатная.

Итак, четвёртое апреля, суббота, семь вечера, довольно тепло: плюс десять. Небо в облаках, но пока светло и будет ещё долго светло, так что Евгению Фёдоровичу рановато идти в свой отель-корабль, где у него совсем не интересный номер без вида на залив. О чём он не знает, поскольку, боясь опоздать, оставил свои вещи у портье.

Так что Женя имеет реальную возможность сделать своё предложение, но она не решается, отчего-то струхнула. Вдруг как он посмотрит брезгливым или испуганным взглядом и уйдёт, посчитав её ненормальной. Вот совсем недавно нисколько не боялась: вопрос — ответ, да-да, нет-нет. Что же такое произошло за эти три с половиной часа?

Ну, это вещь необъяснимая. Отчего порой уверенный в себе человек, с лёгкостью двигающий, как по шахматной доске, фигуры своих подчинённых, вдруг начинает колебаться и в разговоре с дочерью подбирать слова, замалчивать факты, которые могли бы убедить, поднять его престиж? Казалось бы, там чужие люди, а тут — родная дочь, и вот, оказывается, с чужими проще.

Возможно, и Женя за полдня, проведённые с Евгением Фёдоровичем, как-то сроднилась с ним, всё возможно. Так что просто примем за данность: Женя сдрейфила. У неё, правда, ещё будет время объясниться, ведь они договорились прогуляться по городу. Она даже прикидывала, что после подъёма к Часовой башне скажет ему, как бы в шутку: я бы хотела иметь сына, похожего на вас. А вдруг он запыхается и будет жалким, с одышкой и потным лбом? Получится двусмысленность. Тогда уж лучше при расставании, на набережной, чтобы в случае чего помахать рукой и бежать не оглядываясь к дому.

И вот они допоздна гуляют по старинному городку, заходят в небольшое кафе, мало посещаемое туристами, но с приличной кухней, и ей импонирует, что Евгений — уже не Фёдорович, а просто Евгений — не строит из себя знатока кулинарии и доверяет ей выбор блюд.

Вот уже и фонари зажглись, вот они к тому самому месту подходят, где встретились утром, и Женя решается. Но вместо своего предложения вдруг выпаливает: «А пойдёмте ко мне чай пить, вот он — мой дом». А пойдёмте, легко соглашается Евгений, и они поднимаются на второй этаж, входят в её «цветочное королевство», и Жене кажется, что говорить ничего не надо, что это должно само произойти либо не произойти совсем.

Опустим комментарии Евгения Фёдоровича по поводу ботанической квартиры, они не представляют интереса, как любезности неискушённого гостя. И чаепитие вполне обыденное: чай из пакетиков, подсолнечная халва, черничное варенье в бабушкиных розеточках, огоньки за окном… Потом шторы едут — и никаких огней, лишь уютная лампа с абажуром из посадского платка да негромкая музыка старой радиолы.

Говорят о завтрашнем мастер-классе, который Евгению захотелось провести опять вместе с Женей. Он собирается продемонстрировать свой собственный соус, пока без названия, но вполне подойдёт придумка устроителей: соус Гервица… Её помощь была бы желательной, там много одновременных заготовок… Но это невозможно, она с утра в копи-центре и освободится только к восьми… А у него в семь сорок поезд. Значит, они больше не увидятся?

Евгений сосредоточенно о чём-то думает и вдруг принимается рассказывать про Веронику. Но Женя никак не может понять, зачем сейчас-то о Веронике? Ведь всё просто: они расстаются, и каждый продолжает своё одиночное плавание. Или парное, неважно. Главное, не вместе. К чему теперь эти подробности чужой личной жизни?

Конечно, конечно, но ему показалось… Нет, ничего такого, просто ему не с кем об этом поговорить… О своих сомнениях, о желании всё знать точно: кто виноват в их необременительной связи? Если он, тогда нужно что-то предпринять, обследоваться. Вдруг когда-нибудь решится продолжить род, а всё — поезд ушёл. Если дело в ней (неважно, бесплодна или избегает), он с чистым сердцем порвёт эти необременительные отношения. Но как, как к этому подступиться?!

Женя молча смотрит на движение его рта, и первая горечь при упоминании имени Вероники растворяется в драматическом сюжете из незнакомой, мужской жизни. Рядом с его озабоченностью несерьёзными кажутся опасения, что он не поймёт, примет за сумасшедшую… И тогда, сама не понимая как, Женя произносит: «Можно на мне проверить, я готова…».

Тишина. Оба молчат, и в этом растущем молчании вопрос Евгения звучит наивно: «А если получится, что тогда?». Женя улыбается, а потом мечтательно произносит: «Тогда у меня будет ребёнок. Мой ребёнок». Тут он впервые тоже улыбается, и, прежде чем успевает что-либо ответить, вся зелень вдруг снимается с подоконников, выпуская впереди себя цветущую, пахучую волну, которая поднимает их, переворачивает, обдавая зелёными искристыми брызгами. Или это зелёные глаза и посадские платки?..

Думаем, нет надобности говорить, что до отеля-корабля Евгений Фёдорович в ту ночь не добрался. Он так и не узнал о неудачном расположении своего номера, потому что и утром в гостиницу не зашёл, спеша на мастер-класс. Перед отъездом заглянул в копи-центр, но Женя была так занята, что лишь на минуту вышла попрощаться. И потом они не звонили друг другу и не виделись, пока Женя не отправила смс-ку: «Всё получилось».

И вот тогда он позвонил ошалело-радостный и был неприятно удивлён её холодностью и поспешным закруглением беседы. Нет-нет-нет, к нему никаких претензий… всё нормально… сама справится… Пытался ещё звонить, но только один раз Женя взяла трубку и тогда просто и ясно объяснила, что ничего ей от него не надо. И ещё — это её ребёнок, а он должен за себя радоваться, и она за него радуется, и вообще всё очень удачно сложилось, ведь каждый получил своё.

Бездонка

Сергей открыл глаза и не сразу понял, где он находится. Пока лежал в полудрёме, смежив веки, ещё досматривал кошмарный сон, один из тех, которые ему упорно показывали в последнее время. Но стены, выкрашенные до середины жёлто-коричневой краской, ряды коек и решётки на окнах красноречиво объяснили, куда он попал.

Первым желанием было немедленно вскочить и любыми путями: через ругань и драку, подкуп и слёзные мольбы, — покинуть это позорное место. Но даже попытка приподнять голову оборачивалась приступом тошноты. Он рухнул на подушку и замер, но тут над ним прозвучал одышливый голос: «Сергей Петрович, вы меня слышите?». Открывать глаза не хотелось, да и говорить ничего не хотелось, и он молча кивнул.

Влажная рука чуть сдавила запястье, и он почувствовал, как под чужими пальцами неровно и слабо бьётся пульс. Глаза всё же пришлось открыть и отвечать на вопросы черноусой докторицы, равнодушно глядевшей на него светлыми навыкате очами: как его зовут, сколько лет, где и с кем проживает, сколько времени и с какими перерывами употребляет.

На последний вопрос Сергей по обыкновению соврал, что вообще не пьёт, просто вчера сильно расстроился, вот и позволил лишнего. Он почти не кривил душой, потому как начинал всегда полегоньку: бутылочку пива за ужином, пару бокалов вина с женой в выходные, — и за пьянство это не считал. И того момента, как внезапно увеличивался темп, не фиксировал. Дня три удерживался на слабом алкоголе, а потом резко переходил на коньяк — всегда дагестанский, трёхлетней выдержки.

Этот чёрный период начисто стирался из его памяти, а, значит, и не существовал вовсе. Друзья и сослуживцы, относившиеся к Сергею неплохо, никогда об этом не упоминали, а тех, кто всё же осмеливался, даже в виде шутки или намёка, он немедленно «вычёркивал из списка». Жену и прочих родственников вычеркнуть не удавалось, и для каждого был подобран особый ключик. Верке покупались дорогие шмотки и билет на концерт её любимой Джузи Коул, стоимость которого превосходила полное ТО их старенького «Пежо». Сыну обещал: больше никогда, — и закрывал глаза на его ночное зависание в ноутбуке и утреннее хамство.

Но когда Верка уже навострила лыжи, чуть не сорвалась уходить к другому, из бывших одноклассников, Серёге всё же пришлось лечь в больничку, где горячие уколы, капельницы и завершающая инъекция положили начало долгой, почти пятилетней трезвой жизни.

Если бы ни этот спасительный перерыв, он давно бы уже потерял Игоря. А так — только вчера. Потерял, потерял… Теперь уже окончательно. Эта мысль резко кольнула в висок, и он не заметил, как игла вошла в вену, гибкой, прозрачной трубочкой соединив где-то под потолком его тело с маркированным флаконом. По руке побежал холодок, чуть тронул сердце, усмирив его неровный трепет, и шипучими брызгами рассеялся в тяжёлой, даже изнутри потной голове.

Дышать стало легче, дрёма обволакивала сознание. Это был ещё не сон, а туманные подступы, где по указке никогда не засыпающего режиссёра воспоминания монтируются с явью, создавая новую реальность.

Вот и сейчас Сергей входил в маленький кабинет на верхотуре портового здания: вытянутый, с единственным окном на залив и погрузочные краны. Возле окна, спиной к двери, выступала силуэтом высокая фигура с головой-шаром, покатыми плечами и длинными, в обтягивающих брюках ногами.

Не оборачиваясь, фигура произнесла: «Двадцать процентов судов не могут дождаться погрузки. Это как понимать?». Серёга не отвечал за погрузку судов, он вообще работал в порту всего полгода, а до этого диспетчером на гранитном карьере. Вот там он, действительно, регулировал отгрузку камня и щебня и делал это с таким безошибочным чутьём, что карьер ещё до ноябрьских выполнял годовую норму и остальное время зарабатывал стране, фирме, её хозяину и самому Сергею нехилые барыши.

Пожалуй, тогда и начались чёрные периоды, поскольку наливали и предлагали постоянно. Он был молодой, гордый и при первом же разносе подал заявление, надеясь, впрочем, что откажут. Но не отказали, и он месяц просидел, вернее, пролежал на диване, в мыслях открывая то одно «своё дело», то другое.

Потом бывшая начальница — видимо, памятуя прежние заслуги — пристроила его в морской порт электриком, по специальности, на которую он выучился ещё в армии. Руки всё вспомнили, голова работала исправно, и он быстро навёл порядок: подвёл под нормативы, подобрал «сопли» предшественника, устранил затратные утечки.

Игоря Альбертовича Царькова, замначальника порта, наблюдал только издали, но каждый раз мучился подозрением, что встречал его раньше. И не просто встречал, а был хорошо с ним знаком. Но затягивали насущные дела, виделись они редко, и подозрения отступали до следующего раза.

И вот теперь, когда оказался с ним рядом, недоумевал, что его так мучило. Да нет же, никогда он с Царьковым прежде не виделся, и голос не похож, и эти ноги, как у балетного танцора в первой позиции. На кого не похож? — произнёс Сергей, видимо, вслух, потому что с потолка, где задранные руки в мертвенно-голубых перчатках колдовали над бутылями, донеслось: «На чертей вы все похожи, уж точно!».

Ах, не то, мысленно отмахнулся Серёга и, улыбнувшись кому-то невидимому, уверенно констатировал: на Олешку, то есть Олега Васильевича, учителя физкультуры. Нисколько не похож. Разве что взгляд такой же спокойно-проникновенный, будто читающий в душе.

***

В тот первый свой визит к Царькову, когда Сергей неожиданно вспомнил Олега Васильевича, «тренера», как его называли в классе, давняя история предстала во всех подробностях, и у него на мгновение даже прихватило зубы. В детстве такое частенько случалось. Он жил с родителями в военном посёлке Каменец и страшно мучился зубами, чуть охладится — готово. Олег Васильевич сказал: хилый организм, — и велел приходить на дополнительные занятия. А уже через месяц Сергей был от тренера без ума и в школу спешил, лишь бы с ним увидеться, почувствовать его крепкие руки в поддержке, зацепиться за шею, как бы нечаянно срываясь с брусьев.

В мае они всем классом ходили в поход на лесное озеро Бездонка, и пока ребята расставляли палатки, готовили сучья для костра, Олег Васильевич забирался на самый высокий уступ и прыгал с него в прозрачную глубину. Говорили, что до дна озера больше пятнадцати метров, и «тренер» вряд ли его достигает. Сергей хорошо плавал и нырял, ему страшно хотелось прыгнуть вслед за Олешкой, но тот запретил одним движением бровей.

Учитель его выделял, готовил к соревнованиям по лёгкой атлетике, называл Сержем и однажды пригласил к себе домой, в панельную пятиэтажку рядом со школой. Оказалось, у него жена и дочка. Жена угощала и всё повторяла: ешь больше, а то какой из тебя спортсмен, а девчонка липла с вопросами, да так настойчиво, что с Олешкой и пообщаться не пришлось. А он-то воображал, как они останутся вдвоём, поговорят по душам, сидя на диване, который, как живо представил Серёга, возвращаясь домой, на ночь превращается в семейное ложе. От этой мысли становилось гадко, и он никогда больше не бывал в квартире «тренера».

Что-то отвратительное делалось у него за спиной: переглядывания, шушуканье в коридорах. Потом вызвали родителей и, хотя говорили о падении успеваемости Сергея Веселова, но ему-то было понятно: с Олешкой хотят разлучить. И ожидал, что его исключат, но в результате убрали Олега Васильевича, или он сам перевёлся в соседний городок. Серёга пытался с ним встретиться, напрашивался на тренировки, но Олег ускользал, отговаривался и, наконец, припечатал: «Серж, я всё понимаю, но это не для меня. Не приходи больше».

То был самый страшный день в его жизни, он даже решил покончить с собой, но стояла такая суровая зима, что все способы были либо невозможны, либо требовали разового подъёма душевных сил, которых и так не доставало, а уж на холоде и подавно. Машинально продолжал учиться, ехал на тройках и под любыми предлогами избегал занятий физкультуры, которые проводила молоденькая учительница, мастер спорта по фехтованию. Ей всё же удалось затащить его в спортзал, ведь он числился подающим надежды. Чтобы отвязаться, Серёга тогда нагрубил: мол, с женщинами у него не те результаты.

Потом оказалось, ещё как те! В девятом классе его уломали подружки: Оля и Юля, которые хвастались, что работают на пару, а сами из-за него устроили в сортире драку. Тогда Серёга немного успокоился, перебрал всех доступных девчонок и уже почти не вспоминал про Олешку. Лишь попадая на Бездонку, ныряя с высокого уступа и никогда не достигая дна, сожалел, что «тренера» нет рядом, ведь теперь он не смог бы ему ничего запретить.

После армии его познакомили с Веркой и, не дав оглядеться, мигом сыграли свадьбу. Через год родился Антон, и они переехали в Таворск, где Верке от мясного завода, куда она устроилась обвальщицей, дали небольшую квартирку, а сам он пошёл диспетчером в карьер…

— Погрузка буксует из-за низкой квалификации стропальщиков, — ответил Сергей на повисший в воздухе вопрос Царькова, хотя ещё совсем недавно ни секунды об этом не думал и вообще был не в теме. Просто слышал эти слова от Севы, опытного стропаля с самой большой зарплатой.

Игорь Альбертович с интересом взглянул на Сергея, и от этого взгляда, мучительно знакомого, задрожали руки. Чтобы скрыть смущение, Серёга стал похлопывать себя по карманам, будто что-то искал. Царьков понял по-своему и, придвинув коробку сигар, предложил: кури. Сергей ни разу не курил сигары и, опасаясь неловкости, мотнул головой и достал пачку Мальборо.

Они просидели до позднего вечера, обсуждая одну за другой проблемы порта. Вот где Серёге пригодился опыт диспетчера! Оказалось много сходного, и трудностей тоже, причём таких, с которыми он, Сергей Петрович Веселов, справлялся когда-то влёгкую, своими решениями поражая и сотрудников, и начальство. С лица Царькова не сходило насмешливое удивление, будто мелкий пацан, не выговаривающий ещё букву «р», вдруг принялся излагать философские постулаты.

Когда совсем стемнело, и в здании администрации никого не осталось, Царьков вдруг весело хмыкнул и, прикрыв руку Сергея своей ладонью, отчего рука мгновенно вспотела, отчётливо произнёс: «Вы золото, Сергей Петрович! — и, хитро улыбаясь, добавил — За это надо выпить».

Они пошли в ближайший ресторан, который вот-вот должен был закрыться, но, послушный негромкому указанию Царькова, повременил и ещё добрый час выдавал запоздалым посетителям закуску и выпивку. В тот раз Сергей удержался, не ушёл в запой. Вообще пить больше не хотелось. В его жизни появилось то, без чего все прошлые годы казались прозябанием, напрасной тратой сил, а сам он, как мотор, работающий на холостом ходу, как компьютер в режиме ожидания, пропадал без дела.

Это было мгновенное сближение, будто они шли навстречу друг другу на космических скоростях и, влекомые магнитным притяжением, закружились вихрем, сплелись и полетели дальше вместе. Уже потом Серёга понял, что летел только он, и только его закружило вихрем, а Игорь Альбертович продолжал идти своим обычным курсом, разве что скорости прибавил, получив мощный заряд в свои батареи-аккумуляторы.

Они вдруг стали неразлучны, и никого это не удивляло. Не знаете, где Веселов? Так у Царькова. Потом даже не спрашивали, сразу звонили в кабинет зама, когда нужен был электрик. Но вскоре и это отпало, Сергея назначили главным аналитиком порта, и хотя никто не знал, «что это такое и с чем его едят», как-то быстро сообразили — правая рука Альбертыча. Его поселили рядом с шефом в крохотной каморке, переделанной из матросской каюты, с круглым окном-иллюминатором и откидной койкой, на которой иногда, задерживаясь допоздна, Серёга ночевал.

Теперь он всем был нужен и с необъяснимой радостью слышал отовсюду: Веселов… спросите Веселова… Веселов пусть решает… Не то чтобы это щекотало его самолюбие или питало гордыню, нет, просто в этой востребованности он видел устойчивость своего нового положения, своей настоящей жизни. Как он существовал без этого раньше, невозможно было представить! Сам чувствовал, как расцветает, молодеет, наливается силой, и все это замечают, и завидуют, и признают.

Мир вокруг него в одночасье похорошел, даже к Верке возникло забытое притяжение, что-то вроде медового месяца. Она тоже стала на глазах расцветать, какие-то блузки с волнующими рюшами каждый день меняла, готовила любимый Серёгин борщ и по ночам не приставала с упрёками, не поворачивалась обиженно спиной, а, распустив по цветастой наволочке окрашенные пеплом волосы, трепетно ожидала, соблазняя запахом пряных духов.

Сын ловил каждое его слово и не выпрашивал подарков, а ожидал волнительного рассказа, как его отец — в который раз! — «порешал проблему»: расширил место стоянки, пресёк ночной «левак», договорился с пожарным инспектором и спас маленькую пристань, оснастка которой не вписывалась в нормы.

Деньги считать перестал, вернее, отсчитывал и фиксировал все расходы, а остаток приносил Игорю Альбертычу, и тот уже, тоже не считая, делил кучку пополам, как обычно делил пачку документов, с которыми предстояло работать. Но доли всегда хватало с лихвой, и Сергею было немного совестно перед стропальщиком Севой, чья самая большая зарплата была в разы меньше. Тот, видимо, не был в курсе финансовых рек, довольствуясь хорошей премией, которую не без основания приписывал стараниям Сергея, благодарного Севке за ту правильную фразу, с которой всё началось…

***

— Кто здесь Веселов? Вы Веселов? Говорить можете? К вам следователь.

Какой ещё следователь? Почему следователь? Если это касается тех денежных пачек, то просто передавал, не считая…

— Та-а-ак… Веселов Сергей Петрович, я правильно понимаю? Да вы лежите, не волнуйтесь, у вас, возможно, сотрясение. Ответите на пару вопросов? Можете просто кивать, если говорить трудно. Вы знали о готовящемся нападении на Царькова Игоря Альбертовича? Тише-тише, просто да или нет.

Какое ещё нападение? Ос-с-споди, что с ним?

— Жизнь Царькова вне опасности, а вот вам, я вижу, досталось… Скажите, в пятницу, примерно в час ночи, вы были на даче Царькова в Теребенино? Соседи слышали, как какой-то мужчина кричал, потом раздался звон разбитого стекла, они вызвали полицию. Это вы кричали и разбили балконную дверь?

Так вот откуда порезы на руках… Возможно, и кричал… Последнее, что вспоминается, как он отходит от двери кабинета, за которой… Что-то там было, он слышал. Игорь с Сашкой, новым водителем… Кричали? Нет, не кричали, только придушенный голос новичка: «Да Альбертыч, чёрт, мы так не договаривались!». И хрипло в ответ: «Щ-щ-щенок, щ-щ-щенок…».

— Значит, не припомнили. Ну, ничего, пока выздоравливайте, я завтра зайду.

Провал, полный провал. Между тем коридором перед дверью кабинета и кроватью в психушке стёрто напрочь. Ну и чёрт с ними! Игорь жив, а это главное.

Но всё же кое-что из памяти выплывало, возможно, более раннее. Как Сашка выскакивает из кабинета с криком: «Я мигом, шеф!». Пробегает мимо, тараща оловянные глаза в белёсых ресницах и будто не замечая Сергея. Его обезьянья подвижная мордочка с фасонисто выбритой тёмной растительностью вокруг пухлого, розового рта омерзительно подёргивается от усердия.

Сергей тогда многозначительно постоял на пороге, как бы сомневаясь, стоит ли вообще после этого заходить, и отрывисто спросил: «Куда ты его?».

— Да за пивом, — благодушно протянул Игорь, по диагонали развалясь на кожаном диване и свернув штопором свои немыслимые ноги.

— К бане? — Сергей был нарочито немногословен, но зашёл и сел на своё место у окна.

— Ну! Шведов надо как-то обламывать, а то достали… бюрократы…

Такие операции они проводили вместе и пиво покупали по дороге, но Сергею показалось унизительным говорить о бане, и он зашёл с другого конца. Что с Матти Сундквистом, стармехом «Виктории», он уже поговорил: кэп не против двойных документов, но просит гарантий стоянки по времени. Игорь оживился, заискрил глазами, и к концу беседы как-то само собой получалось, что можно обойтись и без бани. Но тут Сашка просунул в дверь голову: «Порядок, Альбертыч!», Игорь, не прерывая фразы, кивнул, и стало ясно, что баня всё же будет. Без Сергея.

И тогда он зачем-то сделал вид, что торопится, забыл, мол, о важном деле, и выбежал на лестницу. Лишь оказавшись в машине, задышал, всхлипывая: «Щ-щ-щенок, щ-щ-щенок!», — и без звонка двинул на Приморскую, к Лариске. Там, как водится, устроил скандал в ответ на очередную попытку обсудить его развод и переезд на её квартиру, потом сбежал без документов и денег, забытых вместе с пиджаком, дома чего-то набезобразил и был отселён на холодную лоджию. Во сне нырял в лесное озеро Бездонка, где толща воды, поначалу тёплая, резко сменялась на ледяную и одновременно обжигающую. Где когда-то хотел утопиться…

Тут он вспомнил, как стоял на перилах моста, кричал и пытался прыгнуть. Что-то постыдное выкрикивал, грозился покончить с собой. Это было совсем недавно, возможно, и вчера. Северный мост, что на выезде из Таворска, там ещё перила такие широкие. А дно каменистое и глубина метра три. Кто-то держал его за ноги, ругался страшно. Верка? Нет, парень какой-то… Наверно, Антон. Значит, напился до чёртиков, раз с моста… Скорее всего, не прыгнул. Ну, конечно, не прыгнул, иначе бы лёгким сотрясением не отделался.

И вдруг, как прожектором, высветило: Царьков же прогнал его! С работы уволил. Вспомнил, как в отделе кадров Лидочка… Лидия Евгеньевна придвинула лист и прошептала: пишите. Он знал, что ему надо писать, но злость, такая злость душила! Засмеялся, как в плохой пьесе: ха-ха-ха, — и сказал, что ничего писать не будет. Хотите уволить — увольняйте, хотите по статье — да пожалуйста! Лидочка глаза опустила, и все в комнате тоже в бумаги уткнулись, а он что-то ещё на выходе брякнул про задницу: лижите, мол, сами…

Что там говорил следователь? На Царькова готовилось нападение, а он, Сергей, будто бы лез через балконную дверь и спугнул бандитов. Кричал и бил стёкла. Да, точно, бил, потому что дверь была закрыта изнутри! Он стучал, кричал, а они не открывали. Затаились и не открывали. Игорь с этим щ-щ-щенком. Слышали, как он кричит, стучит и молча выжидали.

Сергей вздрогнул: кто-то стонал близко, совсем рядом. И вдруг понял: это он сам стонет от раздирающей боли в груди. Потом что-то захлопало, зашаркало, с двух сторон хватало за руки, перевернуло на бок, тыкая тупыми иглами, и боль волнами спадала, нестерпимый, режущий свет померк, наступила тишина. И в этой благостной, спасительной тишине чуть скрипнула дверь и, подрагивая от сквозняка, голосом Игоря произнесла: «Ну, что, едем?».

Конечно, едем! В Гурзуф на пять дней. Знакомиться с работой Ялтинского торгового порта. Ну, это по бумагам, разок всего и прокатятся, остальное время… Двухкомнатный люкс с видом на море, кафе на пляже… В сентябре там отлично, не жарко, а море ласковое, тёплое, волна как подымет и несёт, несёт…

Первый вечер, запах эвкалипта и чего-то сладкого. Тьма стрекочет в открытое окно. В комнате неясно белеет покрывало. Стрелка часов равномерно отсчитывает томительно-счастливое время… Душ затих, и теперь слышен голос, напевающий по-женски высоко: о, соле, о соле мио!.. И вот, наконец, он — стоит в проёме двери: фарфоровые зубы в улыбке, трогательно-покатые плечи, полотенце на бёдрах. В этом доме найдётся чего-нибудь выпить? И белки глаз у самого лица: ну, давай, что ли, на брудершафт!

Потом… Сергей совсем не помнит, что было потом. Казалось, этот первый вечер так и тянулся до самого отъезда. На обратном пути, в салоне самолёта, где их почему-то рассадили по разным местам, и это обескураживало настолько, что казалось преступным замыслом… Этот их двухчасовой разрыв, как будто они поссорились или специально решили отдохнуть друг от друга… Хотя и не ссорились, и только-только начали привыкать к новому, по крайней мере, Сергей, наконец, нащупал верную тональность… Этот двухчасовой пространственный разрыв, как оказалось, был первым шагом к окончательному разрыву.

А тут ещё в порту неприятности: в их отсутствие чуть не случился пожар, вернее, пожар случился — загорелся склад в шестом блоке, но чудом удалось обойтись без пожарного расчёта и не фиксировать… Ремонтировали по ночам, так что Серёга сразу окунулся в дела и лишь издали наблюдал, как Игорь садится к Сашке в машину, и они надолго, иногда с концами, исчезают. Лица обоих напряжены, будто в ожидании большой беды.

***

С того пожара всё покатилось под уклон. Сергея стали дёргать по электричеству, а потом он уже сам выполнял свои прежние обязанности, с удивлением обнаружив, что на его место никого и не взяли. Совещания разом кончились, но кабинетик, матросская каюта рядом с Игорем, оставался по-прежнему за ним, только Серёга там старался бывать пореже, чтобы не прислушиваться к тому, что делается за стенкой.

Иногда его просили зайти к Альбертычу, и Сергей неуверенно, будто опасаясь застать врасплох, открывал дверь и, убедившись, что Игорь один, входил с вопросительным лицом, без улыбки глядя шефу куда-то между глаз. Обычно Царьков звал посоветоваться, но всегда начинал с какой-нибудь Серёгиной оплошности, так что дальнейшая просьба воспринималась как то малое, чем эту оплошность можно прикрыть.

Но всё же порой, теперь уже крайне редко, Игорь сам заходил в его узкую каюту, разваливался на койке и, нарочито раздражаясь, жаловался, что всё достало, здоровье ни к чёрту, грозился бросить порт и свалить куда-нибудь в Швецию, где его уже давно ждут и место греют. И вдруг, как бы выдохнув злой пыл, произносил голосом обиженного мальчика: «И в бане я давно не был», на что, дрогнув нутром, как от предательского удара, Серёга неторопливо, словно нехотя тянул: «Баню?… баню можно…», — ожидая продолжения. И услышав в ответ: «Ну, так займись!», — ещё некоторое время прикидывался тупым, угрюмо спрашивал, что брать, покупать ли мясо для шашлыков, как будто впервые получал такое задание.

А сам внутренне ликовал, на Сашку-водителя, сунувшегося было в поисках шефа, даже не глядел и со словами: «Ну, я пошёл», — деловито покидал свою «каюту». И потом, когда они уже подъезжали к берёзовой роще, за которой в просвете облетевших деревьев зеленела крыша дачи, а сбоку, слегка на отшибе, проглядывала труба бани, Сергей, будто не замечая руку Игоря на своём плече, хозяйственным голосом уточнял разные мелочи. Оба понимали, что уходят последние капли обиды, что вот-вот они встретятся глазами, и вздохнут, и полетят…

Сергей провалялся три дня. Не просыпаясь, что-то ел и даже во сне с кем-то разговаривал. Опять приходил следователь, задавал вопросы, он подписывал протокол, но потом ничего не помнил: что спрашивали, что подписывал. На четвёртый день открыл глаза и обнаружил сидящего рядом Севу, лучшего стропальщика, который радостно заулыбался и, видимо, продолжая начатое, сообщил, что Сергея хотят восстановить на работе, что новый зам о нём уже наслышан и не против.

— А что с Альбертычем?

— Так они свалили, вроде как в Швецию или Норвегию.

И по этому «они» Серёга понял, что Игорь уехал с Сашкой. Дальше уже не слушал, растравляя себя подробными, сменяющимися картинками. Потом разом нырнул в глубокий сон, а когда выскочил на поверхность, на месте Севы сидела Верка с выражением скорбной заботы на лице. Они уже полгода как развелись, и бывшая жила гражданским браком с вдовцом Петром Осиповичем.

Верка ушла от Сергея вскоре после его увольнения, отягощённого длительным запоем, когда его новые «маленькие друзья» обчистили квартиру: вынесли музыкальный центр, компьютер Антона, а, главное, лисью шубу, на которую жена копила два года.

Сергей продолжал жить в её квартире, поскольку идти ему было некуда, а у вдовца имелась небольшая двушка. Но Антон постоянно подъезжал с разговором, начиная каждый раз с вопроса: «Ну, как там, батя, дают тебе комнату в общаге?», — а потом нудил, что пора освобождать хату, и всякий раз, когда заставал отца пьяным, грозился вызвать ментов.

И вот теперь Верка сидела возле кровати и говорила, говорила… Что его выписывают, что Петя скоро прибудет с машиной, что Антон со своей Кристинкой уже перебрались в квартиру.

— А куда меня?

— Пока в общежитии койку дали, но ходит слух, что тебя возьмут на прежнее место, тогда через год получишь комнату, — без выражения, как затверженное, произнесла бывшая супруга.

Когда медицинские формальности были утрясены, и он, одетый в брюки сына и свою старую замшевую куртку, с плохо выбритым лицом и пакетом вещичек в руках, стоял под аркой приёмного покоя, подъехала белая Волга с Петром Осиповичем. Они погрузились и двинули.

Сергея вдруг охватило беспокойство, как будто в больнице он оставил что-то важное, без чего его никуда не возьмут, не пустят и даже разговаривать не станут. А Верка всё повторяла и повторяла: общежитие, койка, комната… общежитие, койка, комната…

Ишь, зубы заговаривает, соломки подстилает… Лишь бы пристроить его никому не нужное тело! Прислонить к дверям, чуть раздвинув для равновесия ноги, и шагать дальше с сознанием собственной доброты и зря потраченного на него времени. Идти и не оборачиваться, чтобы не видеть, как его тело шлёпнется на асфальт. Душа умерла, и ему не больно…

Игорь уехал с Сашкой в Швецию — не больно!..

Возле универсама Сергей попросил тормознуть — сигареты кончились — и, делая вид, что не слышит Веркиного: «В бардачке есть пачка!», — проскользнул в отъехавшие двери. Он и сам не знал, куда бежит, просто возникла уверенность, что надо начать всё заново. Совершить серьёзный шаг, доказать всем, и в первую очередь самому себе, на что он способен.

Проскочив торговый зал, Сергей вышел с другой стороны здания и сразу попал на автобусную остановку. Даже не взглянув на номер, вскочил в первый подъехавший автобус и только тут обнаружил, что маршрут пригородный, идёт до самого Каменца, посёлка, где прошло его детство.

С этой минуты приподнятое и даже торжественное настроение не покидало его. Он наблюдал в окно золотое и багряное полыхание деревьев, всматривался в дорожные указатели, как будто названия деревень: Запруды, Матицы, Бредино, — таили в себе некую подсказку.

Каменец открылся сразу, и Сергей догадался: вырублен весь лесной массив на краю посёлка. Заноза сожаления лишь на миг уколола сердце, он почему-то знал, что его лес жив. Тот заповедный лес: сосновый на песчаных и гранитных холмах, берёзовый между полями, низинный еловый с весёленькими, ярко-зелёными топями болот — этот лес цел и невредим. И там, в глубине леса, его ждут.

Широким шагом, совсем не похожий на пролежавшего в больнице неделю, Сергей шёл по утоптанной лесной тропинке, переходил осыпи по выступающим корням сосен, и закатное солнце грело спину. Теперь он хорошо знал, куда идёт и что собирается делать. Вот же она — Бездонка! Там, слева, они с мальчишками разжигали костёр, справа тянулась болотистая прибрежная полоса: с кувшинками, остролистом и пахучей таволгой. Сверху полянка казалась маленькой, и ему не верилось, что два класса могли разместиться в походном бивуаке, разжечь костёр, поставить палатки.

Вскоре он забрался на скалу, откуда в недостижимую глубину, вытянув перед собой загорелые руки, прыгал, летел вниз головой Олешка. Это было в далёком детстве, где днём и ночью пели птицы, и одуряющие запахи предвосхищали смену времён года. Где прошлого не существовало, а будущее простиралось до самого горизонта, нетерпеливо отодвигая его границы…

Сергей снял башмаки, стащил и аккуратно сложил одежду, прижав её для надёжности камнем. Солнце садилось, лишь отсюда, с уступа, был целиком виден гигантский багровый диск, предвещающий ветреную погоду. Высота не пугала, хотя он стоял на самом краю, и рядом не было никого, кто мог бы одним движением бровей запретить прыжок. Сергей шмыгнул носом, вдохнул полной грудью, слегка подпрыгнул и дугой полетел вниз.

Он чувствовал, как сложенные ладони рассекли воду, но продолжал дышать, и это не удивило его. Из глубины навстречу плыли мириады огоньков, напоминающих небесные созвездия, а за спиной отгорало красное марсианское солнце. Я лечу, подумал он, прежде чем темнота ночи поглотила пылающий диск, прежде чем пришло понимание, что душа жива, душа бессмертна…

И высокий мальчишеский голос запел, взмывая всё выше, выше: о соле, о соле мио!..

Брейк данс форева!

Марго шла по набережной Фонтанки и думала: если загорится зелёный свет, она перейдёт дорогу и направится в Муху, на выставку дипломных работ, если красный — свернёт налево, к Инженерному замку, а там по Садовой, Невскому… задаст круг и домой. Впрочем, ей, как Алисе из Страны Чудес, было всё равно, куда идти, лишь бы куда-нибудь попасть. Куда-нибудь ты попадёшь с этим «перекати-поле», — сказал ей Мартовский Заяц, точнее, Игорь, теперь уже бывший муж. Так он презрительно называл Сашика и имел на то основания.

Вот где теперь этот Сашик? Вторую неделю ни слуху, ни духу. Хотя… она ведь решила, что всё, это в последний раз. Только решать можно что угодно, а на душе — выжженная равнина. Там ничто не приживается, и разум скользит вдоль. Самое верное средство уцепиться за жизнь — работа. Но в «Олимпе» сейчас такая война, каждый имеет мнение и её, обесточенную, норовит в своё мнение затянуть.

«Олимп» — продюсерский центр Игорька, явление новое, никаких правил. Поэтому артисты натащили свои: интриги и подставы. Только один человек, Никита, равнодушен к баталиям. Смотрит на Марго громадными чёрными глазищами и молчит. Такой молчун. Но если слово скажет — значит, продумал и решился обнародовать. Ей он в первый же день обнародовал: «Какая ты красивая…». Но мог бы не тратить слова — сразу понятно: завис. И теперь при встрече каждый раз так зависает — молча смотрит, провожая взглядом. Говоря школьным языком: пыльным мешком огретый.

Никита руководит группой «Квадра мобиле», смесь танца и цирка. Игорь говорит: перфомансы — очень перспективное направление. Звуковики неделю крутят: «Брейк денс, брейк денс форева!», ребята репетируют. Их четверо: две девчонки и два парня, совсем юные. Один впереди и скороговорки какие-то выдаёт — рэп называется — рыжая девчонка на полу лихо брейк крутит, остальные сзади подпевают-подтанцовывают. Всё время меняются, и свет мельтешит, словно прожектором ловят беглеца. Короче, нервное зрелище. Марго ему так и сказала, когда спросил: «Как тебе?». Это была вторая адресованная ей фраза.

Когда-то Никита Клименко был восходящей звездой театра, буквально выбивался в герои. Не удивительно: антрацитовые глаза, смоляная грива, эдакий мужественный и пластичный Маугли. Седая прядь — как намёк на страдание. Никиту любят обсуждать, жалеют, сочувствуют. Это потому что в опале. Будь он на коне — изошлись бы злобой.

Но Марго в стороне. На его спектакли не ходила, сплетен не слушала. Но не слушать — не значит не слышать, кое-что поневоле просачивается. Про женитьбу на театральной партнёрше, размолвку с её родителями, вынужденный развод. И к сыну-то его не подпускают, и из театра, где хозяйничают родственники жены, выставили…

Ещё издалека Марго увидела, что выпадет зелёный. Значит, налево, в Муху, подумалось отчего-то тоскливо, и она нарочно замедлила шаг. А когда подошла к светофору, мигающему жёлтым, грудь сдавило невнятным предчувствием, и она вопреки своему решению пошла направо, по Пестеля. От этого волевого импульса сразу поднялось настроение.

Марго любила жизнь, и всё в этой жизни ей нравилось. Даже преодоления трудностей, даже болезни, если не очень серьёзные. Жизнелюбие удерживало её на плаву при любых обстоятельствах. Раньше всегда удерживало…

Дом, где жил Клименко, возник неожиданно. Как-то ночью Володя, шофёр центра, развозил их после концерта по домам, и Никита вышел здесь, у этого жёлтого здания. Да, вот и его парадная, вторая после арки. Если бы ещё знать номер квартиры… Семнадцать — услужливо подсказала зрительная память. Эта цифра с двумя поперечинами, раз увиденная в бумагах секретарши, так и стояла перед глазами.

Впрочем, зачем ей Никита? Спит ещё, наверно, после вечерней репетиции. Но невнятное предчувствие кивало: иди, иди, а ноги сами несли к парадной. Третий этаж, вот и дверь с россыпью кнопок и фамилиями на табличках, — значит, коммуналка. Но его фамилии нет. Зато есть безымянная голубая кнопка.

Дверь открыла пожилая женщина с неприветливым взглядом и молча, шаркая тапками, двинулась обратно по коридору, а на повороте не глядя стукнула в дверь. Марго вдруг растеряла всю свою решимость и несмело сделала шаг, другой. Что означает этот взгляд и молчание, и безучастный стук? Ей вдруг стало страшновато, будто за этой ободранной дверью кто-то затаился и поджидает таких вот бесбашенных девиц. С чего это она решила, что помнит номер его квартиры?

В тот момент, когда она уже собралась повернуть назад, что-то звякнуло, дверь приоткрылась, и в проёме возникла голова с чёрными взъерошенными волосами. Седая прядь прикрывала левый глаз, а правый, распахнутый, манил неподвижной глубиной. Секунда, и Марго уже в комнате, а Никита в спешке накрывает диван клетчатым пледом.

Ну, конечно, спал, а она разбудила. Что теперь скажет, зачем пришла? Глупо, как же всё глупо… Вот тебе и предчувствие — получите, распишитесь. Никита вроде бы не удивлён. Подходит и молча гладит по голове. С улыбкой придвигается уже вплотную, чуть не прижимается. От него пахнет сонной постелью одинокого мужчины. Марго узнаёт этот запах, так же пахло от Сашика, когда он исчез в первый раз, и она отыскала его на даче у друга. Забавно, но и Сашик тогда ничуть не удивился её появлению. Они, мужчины, все такие спросонья: податливые, ко всему готовые.

Марго ухмыляется своим мыслям, и Никита птичьим движением наклоняет голову набок, тянется губами. Что ж, раз сама пришла, придётся целоваться. Будто понимая вынужденность её согласия, замирает на полпути и берёт за руку. Вот уже обе ладони в его руках, и он по очереди целует каждый палец, то и дело вскидывая свои глазищи. Как бы вопрошая: а так? а так можно? У Марго кружится голова, ноги дрожат, и слабость разливается по телу…

Да что же это она делает?! И почему, почему он ведёт себя так, будто назначил ей свидание и теперь нетерпеливо идёт к цели. Но ведь никакого свидания он не назначал, а если и назначал, то не ей! Марго оказалась здесь случайно, ещё четверть часа назад даже не планировала, и номера его квартиры не знала, вообще в эту сторону не собиралась идти.

Вдохнув побольше воздуха, Марго преодолела морок, вывернулась из крепких рук, и уже через несколько секунд бежала вниз по лестнице. Всё это время прислушивалась, вдруг окликнет, вдруг погонится следом. Но за спиной стояла такая обречённая тишина, что на миг ей показалось, будто квартира вымерла. Так в одночасье взяла и вся вымерла.

Марго сбавила шаг и тут же услышала, как хлопнула дверь парадной. Кто-то снизу шёл по лестнице и дышал тяжело, с присвистом. Она глянула в пролёт: медленно, с явным усилием поднимался старик, и даже сверху была видна его широкая, густая борода и длинные волосы: всё седое, выбеленное. Несмотря на летнее тепло, на нём была стёганая куртка-ватник, за спиной рюкзачок защитного цвета. Вот старик повернул на площадку второго этажа и встретился с Марго взглядом. Её даже в жар бросило: снизу на неё смотрели Никитины отчаянные глаза. Старик остановился и молча её разглядывал, потом облегчённо вздохнул и, пряча усмешку, опустил черепашьи веки.

— Вы… отец Никиты? — догадалась Марго и тоже почему-то облегчённо вздохнула.

— Я… я здесь живу, — старик окинул её внимательным взглядом и, как бы спохватившись, уточнил: — Вернее, иногда заезжаю. Живу я в Меритиницах, на Псковщине.

Он сделал пару шагов и остановился, явно пытаясь что-то сказать. Рот был полуоткрыт, губы беззвучно шевелились, морщины лба напряглись. Наконец, выдохнул чуть слышно: «А вы что же, убежали от него?». Марго молча кивнула.

— У него такая особенность странная — цепенеет, когда влюбляется… — отец Никиты чуть улыбался в длинные, как у моржа, усы. — Небось, не удерживал, не просил вернуться?

Марго мотнула головой. Не удерживал, нет… но ведь он пытался… пытался…

— Что вы, он без вашего согласия пальцем не тронет, такой нежный, даже робкий становится, — ноздри старика трепетали, будто, глядя на Марго, он представлял своего незадачливого сына.

И вдруг коснулся её руки. Ладонь, бугристая, привыкшая к сельскому труду, чуть дрожала: «Вы бы вернулись… Поймите, я старый человек… я вижу, что вам плохо. И ему сейчас очень плохо… Но вы сильная, у вас всё получится, а он ведь может и пропасть…». И совсем уже по-свойски взяв за руки, неожиданно заговорил со сдержанной горячностью: «Он своих ребят бросит, вот увидите. Какие-нибудь заграничные гастроли ему предложат, в Эмираты, к примеру. Или обучать аэробике где-нибудь на Крите. А это обернётся услугами платного танцора или тренера на пляже — толстых коров пасти».

Марго тут же вспомнила, как одна из девочек, кажется, Таня, круто танцующая брейк, говорила напарнице, что шефу зарубежную поездку предлагают, если что-то там сложится. Выходит, отец уже в курсе и не одобряет.

— Ему ни в коем случае нельзя терять группу, — продолжил старик уже спокойнее, — И подскажите Никите, чтобы задний край подиума немного поднял, градусов на пятнадцать. Этого достаточно, чтобы Танечкин номер эффектно смотрелся из зрительного зала.

Заметив её удивление, усмехнулся: «Думаете, раз я стар, так ничего уже не смыслю в современных танцах? Я ведь интересуюсь делами сына, вот и…».

— А почему вы сами ему не скажете? — удивилась Марго.

Вообще-то он прав: брейк данс не столько танец, сколько акробатические трюки, прямо на полу. Зрители наблюдают как бы сверху, стоя вокруг небольшого пятачка, куда по очереди выскакивают танцоры. Только с галёрки можно оценить технику, и то при условии, если смотреть в бинокль. Надо же… поднять край подиума — это никому не приходило в голову.

— Меня он не послушает, а тебя — обязательно, — перешёл он вдруг на ты. Но Марго этого не заметила, прикидывая, как преподнести идею Игорю, от которого всё зависит. Он-то её никогда не слушает.

— А главное: пусть вернётся в театр. Он ещё может взлететь, народ его не забыл, а лет через пять и духу не останется. Есть две площадки, где его возьмут вместе с группой, — старик закашлялся, отчего лицо пошло пятнами, достал из внутреннего кармана таблетку и, посасывая, сердито забормотал: «Только он в свои силы не верит, в себя не верит, думает, что никому не нужен… Да, если ему не помочь, будет не нужен! Его постановки и его ребят приберут к рукам, а он останется не у дел!».

Последовал новый приступ кашля, но старик замотал головой, как бы призывая не перебивать, и, пшикнув в рот баллончиком аэрозоля, несколько секунд сипло глотал воздух. И вдруг зачастил, придвинувшись так близко, что Марго отчётливо видела редкие зубы, щёки в красных прожилках, пегие кустистые брови: «Ведь чем, я думаю, всё кончится? Заболеет он. Инфаркт или инсульт накроет. Если выживет, заберётся в какую-нибудь глушь, там себя похоронит, убедит, что сельская жизнь по нему, на пенсию нищенскую будет перебиваться, пока какая-нибудь жалостливая пейзанка не возьмёт его к себе. Он ей старые номера „Театрального вестника“ будет показывать с фотографиями молодости, а сам… не сможет даже шнурков завязать!».

Отец Никиты умолк, совсем по-стариковски пожевал губами и, как бы продолжая беззвучный спор, вскинул на Марго удивлённые глаза: «Сын, говорите? Да его сын — вот увидите! — станет известным актёром. Непременно станет при такой генетике и с поддержкой родни… Только про отца он даже не вспомнит, вычеркнет из своего круга!».

Концовку старик произнёс уже шёпотом, руки его тряслись. Он то и дело дотрагивался этими пляшущими руками до Марго, как бы останавливая её, не давая уйти.

— Хорошо, я попробую, — тоже шёпотом пообещала она, — только давайте вместе…

Старик закивал китайским болванчиком и приглашающим жестом пропустил её вперёд. В квартире по-прежнему царила тишина. Марго дошла до двери комнаты и потянула за ручку. Никита стоял на том же месте, где она оставила его, где он целовал ей пальцы. Стоял и улыбался, будто она не сбежала, а вышла на минуточку…

Оглянулась: ни отца, ни шагов на лестнице… Вот дед, как незаметно исчез! Её вернул, а сам наутёк. Одно непонятно: откуда Никитин отец узнал о её приходе, если она сама об этом не помышляла? И опасения насчёт сына как-то уж категорично высказал, и советы давал вполне конкретные. Вот только не сказал, как эти две киностудии называются, которые Никите обрадуются. Надо будет у Игорька спросить.

Никита по-прежнему глядел на неё сияющими глазами и молча улыбался. За его спиной мелькали разноцветные пятна: это беззвучно работал видик, показывая вчерашнюю репетицию. И — удивительное дело: прожектор света больше не нагнетал тревогу, его заменили мягкие софиты. Ребята двигались слаженно, провода микрофонов не путались под ногами, потому что никаких проводов не было. Радиомикрофоны, догадалась Марго. Всё же он уломал Игорька…

— Так уже лучше, — кивнула Марго, и глаза Никиты радостно вспыхнули, — только вот что… надо приподнять задний край подиума градусов… на пятнадцать, тогда…».

— Я уже об этом думал… десяти хватит. Пятнадцать, конечно, лучше, но есть риск свалиться в оркестровую яму.

Марго даже рот раскрыла: впервые она слышала от него такую длинную фразу, к тому же сказанную уверенным и деловым тоном. Никита хотел ещё что-то добавить, но внезапно лицо его задрожало, из глаз, будто летний грибной дождик, закапали слёзы. Он не вытирал их, просто не замечал.

В динамиках вдруг прорезался звук, прямо на зажигательном припеве: «Брейк данс, брейк данс форева! Брейк данс, брейк данс форева!…», — и Марго поняла, что игра софитов подчинена музыке и движениям артистов. Это была светомузыка! Ей вдруг так захотелось махнуть рукой на все неприятности и танцевать!

Брейк данс, брейк данс!

Забыть про Сашика с его побегами — пусть себе бежит!

Брейк данс, брейк данс!

Забыть о страхе одиночества — ведь одиночество рождает новые возможности!

Брейк данс, брейк данс!

Забыть пророчества старика-отца. Не бывать этому, не бывать!

Танцевать, двигаться в такт музыке, заряжаясь вспышками света, под блеск восхищённых глаз!

Брейк данс, брейк данс форева!

Казаки

Они редко приходили вместе. Но если появлялся один, другой непременно в это время звонил, и она поясняла шёпотом: Вадик. Могла бы и не говорить, насмешливые интонации друга Костя слышал сквозь расстояние, руку, корпус мобильника. Слов не различал, но понимал, что Вадька, как всегда, строит из себя остроума. И Рита понимала, что за неуместным панибратским гонором скрывается боязнь. Быть обнаруженным, что ли?

С Костей более-менее ясно: оба художники, и она, как опытный и состоявшийся, помогает собрату по цеху. Но первую встречу еле выдержала. Костя решил показать городок, в котором Рита поселилась недавно и ничего ещё не видела: ни оружейню в крепостной стене, ни подземного хода, в который можно попасть из кафе на площади. Да ещё с краеведческим музеем договорился, чтобы открыли «камеру пыток», куда пускают только организованными группами. Да ещё в ресторан повёл, как она догадалась, на занятые деньги.

И там много чего рассказал о себе. Про масштабные планы: речной транспорт в городке возродить, книгу по истории края, почти написанную, издать. Про казачество говорил, членом которого состоит. Про храм, куда ходит с женой каждое воскресенье.

Речь его прерывалась звонками, как догадалась Рита, той самой жены. Костя односложно отвечал и продолжал с прерванного места, благодушно улыбаясь. Рита почти не слушала, за жену переживала и под конец, когда прощались, была уверена, что больше его не увидит.

Но потом как-то всё утряслось. Костя приезжал исключительно днём, когда жена работала в магазинчике, а в один из выходных по настоянию Риты привёз «знакомиться». Ей приглянулась эта скромная и улыбчивая Ира. Даже не верилось, что в трубке тогда звучал её голос с жёсткими и злыми интонациями. Но Рита так и не узнала: она-то сама этой Ире понравилась? Или их общение с Костей получило статус строжайшего табу, которое он старательно обходит?

Потом с Костиной подачи появился Вадим — тоже, кстати, оказался казаком. Быстро выяснилось, что Вадим с Костей — давние друзья с похожими обстоятельствами. Оба женаты, жёны тянут лямку в магазинах, у обоих дочери-подростки, деспотичные в своей любви к отцам-неудачникам. Последнее Риту больше всего возмущало. Ну, ладно, жёны! Они не кровные родственники, но дети ведь могут как-то проникнуться, не казнить за «мало денег». Ведь их отцы не лодыри и тунеядцы, просто временные трудности с работой. Как у многих теперь.

Настоящей причиной появления Вадима была его страсть к сочинительству стихов, плоды которой он мечтал показать кому-то сведущему. Ну, Рита, куда ни кинь, сведущая. Всё же столичная дама, сама стихи пишет и даже издаёт. Но что она может ему сказать? А, главное, зачем? Поэты — не важно, какие — люди ранимые. Не стоит верить самоуничижительным отговоркам: пишу, мол, для себя, да родственники и друзья одолели — требуют издать, а ему-то ясно, что стихи слабые… Врёт всё, напрашивается на похвалу и признание.

Тем не менее, Вадим пришёл, пили кофе. Он громко и взахлёб рассказывал анекдоты из армейской жизни и сам над ними смеялся. А когда прощались в прихожей, и Рита первой, как положено по этикету, протянула руку, вдруг сделал быстрое, какое-то заячье движение, поджав лапки к груди. Потом всё же протянул правую, вялую, в полуроспуске, как бы готовую немедленно спрятаться, ежели что. При этом смеялся, как от неловкости смеются мальчишки, и двигал бровями, что должно было заменить прощальные слова.

После этого каждый день присылал то стих, то поэму. Иногда то же самое слал, но исправленное — он так и комментировал: вот, исправил, теперь лучше. Что-то псевдонародное, удалое, с песенным перебором. Видимо, казачье.

Эй, эй, не жалей!

Запрягай лошадей!

На лихой разбой идём,

Злато-серебро возьмём!

На её сдержанное «неплохо» вдруг брякал: ну, что, завтра встречаемся? Рита пугалась — беспамятная она что ли? И в ответ: а мы договаривались? Нет, — признавался, — но если просто поговорить о текущем моменте?

Тогда бы уже всё понять и гнать этого Вадима с его показной казачьей удалью. Но следующее послание шло октавой ниже: мол, хотелось поговорить о стихах, что лучше, что хуже. Без спешки. Согласилась.

В прихожей сунул ей пакетик конфет-сосучек, руки опять не подал, хотя подходил решительно и вроде как обнять хотел. Но тут уж она отпрянула с нервным смешком, явно у него же и позаимствованным. Сначала всё шло гладко, говорил он один — исключительно про свои стихи, что не писать не может, даже ночью просыпается от ползущих строчек. И тут же читал по памяти, пока ему не позвонили.

Дальше Рита предпочла бы не видеть и не слышать.

— Ты где? — В гостях — У кого? — Потом расскажу — У кого ты в гостях? — Да потом, солнышко, расскажу — А мама в курсе? — Много будешь знать…

Только отбился, второй звонок. Жена, — неловко улыбнулся Вадим, — доча уже настучала. И теми же словами, посмеиваясь и как бы шутя: в гостях… у кого-у кого, у друзей… скоро приеду, поговорим.

А сам на той же улице живёт — приедет он! Хотя, наверно, на машине. Мужчины себя в тачках увереннее чувствуют. Как в танках.

Неделю было затишье, и Рита уже решила, что наложен семейный запрет, как вдруг прислал армаду стихов. Кое-что показалось милым, что-то реально понравилось, но досадные выпадения то из рифмы, то из ритма всё портили. И она включилась. Полночи просидела за правкой его сумбурного и неровного стихопада, «про любовь» почти всё забраковала с комментарием: по́шло. Отправила по почте… и Вадик замолчал. Смс-ку кинула: получил ли? Без ответа.

И тут Рита поняла, что смертельно ранила этим словом «по́шло». Она-то знает, что «пошлый» означает: избитый, тривиальный. Только в народе этим эпитетом награждают всякие непристойности. А если его почту инспектируют? Да чего там «если»! Конечно, проверяют — и жена, и дочка. И стихи эти, «про любовь», писались небось в эпоху ухаживания за женой. Или — того хуже — не за женой, а она их прочла, да ещё припечатанные таким словечком.

Пыталась у Кости спросить, они же друзья, наверняка не один раз обсудили. Но Костя уклонился от прямого ответа, какие-то левые причины приводил: мол, Вадик на работу устроился, ему не до стихов. И денег нет за интернет заплатить. Две причины — уже подозрительно. А тут и третья всплыла. Всё же поздравление с Новым годом Вадим прислал, и там же приписка: «Пока правки не смотрел, некогда». Читай: не видел я твоего «по́шло», и вряд ли увижу.

Ну и ладно. Мужик с возу — кобыле легче… С Костей по-прежнему дружат, больше на деловой почве. Он помогает Рите: рамки для картин, то, сё, она деньжат подкидывает. С тайной мыслью: подправить репутацию Костику перед женой и дочкой. Вот наступит лето, наедут туристы — он картинки свои станет продавать, экскурсии водить, денежку в дом принесёт. А пока пусть в саду беседку строит. Костя толковый, и вкус имеется. Всё же брат-художник.

Так и стал ходить ежедневно. Ну, и разговоры за столом, очень интеллектуальные: история, православие, искусство. Но больше всего про их, казачьи, сходки, в основном, праздничные. Приходил в папахе мерлушковой, донышко красное, с лентами крест-накрест. Костя рассказчик безвременный, то есть в беседах напрочь забывает глядеть на часы. Что удивительно, женская половина не окликает, звонками не досаждает. На день рождения пришёл один: жена занята, не смогла. За столом с её подружками — Наташкой и Светой — сидел, всех развлекал историями, искрил эрудицией.

А на следующий день звонит и грустно так сообщает: батюшка запретил у неё работать. Так и сказал «запретил работать». Ну, да, раз она деньги даёт, значит, это работа.

— А в чём дело-то?

— Наверно, супруга капнула, пожаловалась.

— На что, господитыбожемой?

— Кто ж знает — тайна исповеди… Но она ещё пожалеет, сама без работы осталась и меня сорвала.

— В таком случае хотя бы доделай начатое, — Рита уже взяла деловой тон, лишь бы не думать, не воображать, что там эта неясная супруга могла наговорить.

— Не могу. Батюшка велел немедленно все отношения прервать, даже инструмент, что у тебя оставил, не забирать, Бог с ним, сказал, с инструментом. Только я его всё же заберу, как же мне — без инструментов?

— Ты что, батюшку ослушаться решил?! Сказано — оставить, значит, оставь, — на Риту напала радостная злость, в груди выплясывало что-то удалое, казачье.

Но Костик всё же явился, что-то быстро-быстро стал объяснять, про спину больную, про дежурство на дорогах с гаишниками — казаков просят помогать. Рита только пальцем на мешок указала: забирай, мол, и проваливай. А сама стоит в отдалении, следит за дыханием, считает до ста — чтобы спокойное лицо сохранить. На душе скверно, будто её распутной девкой назвали. И хоть бы повод какой подала!

Больно нужны они ей, ряженые подкаблучники! С песнями разбойничьими, с натянутым балагурством, показной удалью! Дочери и жёны их, ревностью объятые, работой замороченные!

Вот выйдет она на Соборную площадь, встанет на гранит-камень, ледником принесённый, и крикнет во всю мочь:

— Где ты, вольное казачество?! Где вы казаки, доброличные, смелые и справедливые, духом и телом сильные, душой крылатые? Почему вы молчите, зачем себя теряете?

И пусть-ка ответят. Пусть батюшка тот, что запрет наложил, объяснит ей: за что? Пусть Ира-скромница расскажет, чем она её обидела. И та, что Вадиму велела: к ноге! — пусть посмотрит Рите в глаза. И дочери пусть объяснят, какой урон нанесла она их семьям!

Рита кусает губы, полминуты плачет, потом садится за компьютер и все следы дружбы с казаками сбрасывает в корзину. Вот стихи Вадима с её пометками — вон! А это Костины открытки — эх, хороши! Как раз к печати готовили, чтобы туристам продавать. Туда же, в корзину! Переписки удалить, из друзей тоже.

И корзину почистить, а то знает она себя, барахольщицу!

Лёгкая добыча

Направляясь к остановке, Валентин ещё издали разглядел гладкую, тёмную головку и понял, что с ней получится. Нравились ему гладкошёрстные, а, главное, он сам им неизменно нравился. Так что на сей раз это была лёгкая добыча, что с одной стороны успокаивало — не надо возиться, а с другой вызывало досаду — хватит ненадолго. Но сейчас он пребывал в таком раздрае, что было, честно говоря, не до выбора. Только это и помогало. Схватить первую попавшуюся и забыться хоть на время.

Сколько он продержался с последнего раза? Месяца три, не больше. Ну да, как раз в канун мартовских праздников, с мимозой и бледными тюльпанами, в прозрачном саване выложенными группками на ящиках и прилавках. Он тогда зачем-то купил неказистую шишку на палочке и был слегка шокирован её стремительным превращением в эдакое голенастое диво с душным, навязчивым ароматом.

Она подошла к его столу и, разглядывая чуть вывернутые, фиолетовые лепестки, прошептала: это кому же такой чудный гиацинт? Тебе, конечно, ответил Валентин, силясь припомнить, как зовут его будущую спасительницу. Света? Лида? Ведь он должен знать её имя, не первый год работают вместе. Она из планового, это точно. Полновата немного, и с косметикой перебор, но, пожалуй, сойдёт. Сама подошла, на презент напросилась, значит, высшая степень готовности. Вот только имя вспомнить…

И тут её позвали: Алёна! Иди, все в сборе! А она, уже с его цветком в руке: пойдём, говорит, нам мужчин не хватает. Потом был слегка удивлён, что не такой простой оказалась, пришлось повозиться, чтобы осуществилось задуманное. Это придало достоверности и увеличило срок. Всё же три месяца его не мучили видения, не жалили ядовитые мухи-мысли. Даже выяснения отношений пришлись кстати, на время отвлекая от навалившейся апатии — предвестнице обвала.

А ведь каждый раз надеялся, что одолеет морок… Четвёртый год пошёл, пора всё забыть, успокоиться. Точнее, обеспокоиться, наконец, своей судьбой и начать жить заново. Как все люди живут: сходятся, расходятся, ненавидят, безразличны. И как его угораздило так вляпаться! Ведь сначала не нравилась: не в его вкусе, даже имя не сразу понял — Ия. И сама под стать имени: роста никакого, волосики бесцветным одуваном вокруг мордашки, зубы редкие, будто детские, и торс доской. Это уже потом холмы и впадины обнаружились, и глаза гречишного мёда, и аккуратный, всегда холодный, как у здоровой собаки, нос, который она грела у него подмышкой…

Непрошеное видение ссы́палось за пазуху колкими искрами, тотчас поднялась боль в затылке. Ничего, ничего… Немного постоять, прислонившись, с закрытыми глазами, главное — не допустить повтора, иначе каруселью завертит, потом сутки не отвяжется. Он уже всё перепробовал: пил месяцами — тогда кафедру пришлось оставить — потом отошёл, спортом занялся, изматывал себя тренировками, к психологу ходил целый месяц. Ничего не помогло.