Бесплатный фрагмент - В поисках меча Бога Индры

Насладитесь купавостью, величием и живописностью русского языка.

Предисловие

Имя… всего тока несколько звуков, каковые сказывают о тобе як о личности, каковые определяют твой человечий лик. Звуки кои решають судьбу, направляя людские жизти по той али иной дорожке… по тому али иному пути, тропе, стёжке, оврингу.

Як часточко опрометчивые аль дюже взлелеянные отцом да матерью эвонти просты слова, указывающие на ны аки на человека, назначають нашу судьбину и дарять нам або счастливые жизненны мгновения, або полные тревог и беспокойства хлопоты.

Оно и сице ясно, шо аки тобе не нарекли предки, выбор стежки жизни будет сегда за тобой. Одначе с того самого первого дянечка як твои родители выбрали имячко, назвали тобя им… Энто имячко ужо само по себе будять своей красой, силой або безобразностью направлять тобя по тому, а може иному пути, по тому али иному волоконцу судьбы оную, высоко во Небесных Чертогах, Богиня Судьбы Макошь спряла для кажного из нас… Спряла, а помощницы ейны Доля с Недолей смотали у чудны таки махонькие клубочки.

***

Беросы — вольный, сильный и счастливый народ, издавна разборчиво и рассудительно подходили к выбору имени своим деткам.

Имя ребятёнку засегда давал отец, у тот самый миг як рожденного сына али дочь бабка принимавша роды, перьдавала ему у руки. И кажный берос-отец глянув на свово долгожданно чадо, должен был тутась же егось наречь, тем именем каковое он, верно давненько вже, носил у душе своей. И имячко сие у тоже мгновение избирало для дитятки торенку его жизти… Но иноредь, нежданно выскочившее, нежданно выпорхнувшее из уст имя прокладывало перед эвонтим чадом ту тропу по которой ни овый родитель ни вжелал, абы ступало его дитя.

Сице случилось и в ентов раз.

У боляхной бероской семье родился поскрёбышек. Самый маненький и уж подлинно последний ребятёночек, мальчоночка. Занеже оба родителя и мать, и отец были не молоды, молвим вернее, они были стары. Имелись у них ужотко и внуки… да не один, не два, а много… идей-то с десяток, потомуй как детворы родилось и выросло восемь душ. А тяперича родился вон… самый последний, поскрёбышек, махоточка, зернятко…

Внегда отцу Величке бабка вынесла сына, он, приняв егось на руки, глубоко вздохнул и уклончиво крякнул! Вжесь такой малец был крошечный, тощенький… замухрышка, водним словом. Да ащё, ко всяму прочему, не токмо беспомощные его тёмно-серы глазоньки закатывалися, и кривились, но и весь он сам… и нос, и бледные, тонки губы кособочились у леву сторонку. А посему отец, евойный, Величка крякнув ищё раз, словно подбадривая собе, выдохнул имя, своему, ужось и верно настоящему поскрёбышку.

«Крив!» — нарек она сына!

Эх!…Эх!…Эх!… не давал бы ты, Величка, яму поскрёбышку, махоточке, зернятку такого имячка… не давал бы!… Оно аки любой берос ведаеть недоброе, неладное имя направить сына по той торенке, идеже его извечно будять поджидать, ловить и совращать силы Кривды… силы Тьмы да Зла!…

Но, увы! Величка нас не услышить, вон ужотко нарек свово малеша кривоватенького сынка. Он ужотко подтолкнул его к той самой нити, шо во множестве напряла пред мальчонкой Богиня Макошь, Небесная Мать и Небесный Закон, а поелику мальчик Крив смело, як усякий берос, потопал по энтой дорожке, пути, тропе, стёжке, оврингу… тудыличи уперёдь!

Уперёдь!

Уперёдь!

Крив жил и рос, як и больша часть мальчишек да девчушек бероских, у малой деревушке, на песьяне узкой таки речушки Речицы. Жили вони по-простому, зане учил жить их Бог Вышня, у чистых, срубленных из брёвен, оттогось и величаемых срубами, избёнках; возделывая почвы, иде сеяли и жали пошеницу, рожь, овес, гречу; промышляючи вохотой и рыбалкой; сбиранием ягод, грибов во лесах, каковые вокружали будто сберегаючи и ограждаючи их оземь.

Осе у тех местах, меж простых и славных беросов, меж земель покрытых лесами, еланями, пожнями, речками, да озерами и рос Крив… як усе…

Обаче, был он не як усе…

Крив с малулетству отличалси от детворы свово возраста, от усех мальчишек, занеже был он весьма низкого росточку, словно недорысль. Был он худ… сице худ, шо казалося мать и отец его не докармливають… Нос и губы мальчонки продолжали кривитси улево, а став постарше, евойные глаза, приобретя черный цвет, и вовсе окосели. Отчавось усё времечко думалось, малец Крив, вроде гутаря с тобой, меже тем заритьси улево, не желаючи посмотреть тобе прямо в очи, може чё утаивая али задумывая каку подлость.

Ребятня видя таку кривизну, да знаючи подлый, скверный характер мальчонки надсмехалась над Кривом. Може именно посему он и рос злобным, да жестоким, будто и не нуждалси, эвонтов на вид невзрачный мальчик, у любви и ласке материнской, отвечая на доброту близких гнёвливыми взглядами и враждебно-яндовитными словами.

Обаче, лета шли… шли… шли.

Отец и мать Крива и вовсе состарились… а состарившись, померли да ушли их души, аки и положено людям добрым в Вырай-сад, ко отцу свому Богу Вышни.

Криву исполнилось двадцать годков, к тому времени егось сверстники вжесь обзавелися семьями, деточками. Одначе Крив сице ни на ком и не обжёнилси, оно як вельми был крив и лицом, и душой, а кто ж пожелаеть связать свову жизть с таким кому Кривда слаще Правды!

Осе как-то раз собрал он котомку, положил у нее: рубаху льняну, белую с вышивкой по вороту и низу; охабень, абы укрыватьси от непогоды; немного хлеба, сала; стянул свой стан плетёным поясом из красной, тонкой, шерстяной нити; на ноги натянул чорны сапоги, со снурком спереди, шоб плотнее вони обхватывали голень. Опосля оправил на собе рубаху, да штаны, тряхнул тёмными, жалкими, точно иссохша солома волосьми и отправилси абы куды, як думали егойны братцы и сёстрички.

Но на самом деле не абы куды, а туды, кудыличи жаждал попасть, занеже знал чаво жёлала его душенька, о чем мечталося во тёмной, длинной ноченьке, долги годы взросления.

По байкам беросов, во высоких, каменных горах, идеже не жавуть люди, не жавуть звери, а лишь ходють заплутавши горны козы и бараны с витиеватыми, чудно закрученными рожками находитси глубока пештера. А у той печере хранится камень… И камушек тот не простой… а зачурованный, нездешний он, то есть не тутошний, а верней гутарить, явившийся в ту пештеру из самых мрачных, пекельных земель.

Калякают беросы, чё в стародавни времена ударил Верховный Бог-Держатель мира Нави ЧерноБоже по камню всех камней Алатырю, что подняла со дна Окияна мать его Мировая Уточка по велению Сварога и каковой связывал Горний мир с Дольним… Небесный с Бел Светом… Ударил ЧерноБоже, по Бел-горюч камню, крепким, мощным молотом и отскочили, разлетелися у разны сторонушки чёрны осколки… осколки Зла. И появились на Бел Свете усяки разны демоны, дасуни, мрачны колдуны, змеи, болести, холод, тьма. Оттого удара треснул камень Основы Знаний и откололси от него кусок, небольшой такой осколок… да покатилси и впал прямёхонько у Пекло. А после лёжал там евонтов осколочек многи лета впитывая, всасывая у собя зло и тьму того мрачного мира… мира иде жавуть не тока силы ЧерноБожьи, но и души грешников. И покоилси бы он у Пекле можеть и до нонешнего дянёчка кады б не возжёлалось Пану, сыну ваяводы воинства ЧерноБога, стать подобным свому тёмному властителю. Глухой ноченькой, внегда Бел Свет окружала тьма, а уж в Пекле, она, судя по сему правила засегда, Пан выкрал тот осколок из злобных земель и принёс у Бел Свет, в скалисты горы, да поклал у глубоку печору. Потёр, оченно довольный своим свершением, Пан длани меж собой, взял у них молот, тот самый, оным вударял по Алатырю ЧерноБоже, да стал колотить по останкам каменного и ужось злобного осколка. И также аки и у ЧерноБога от того камушка начали отскакивать да разлетатьси у разны стороны чёрны крупицы, крохи, отломышки и падать окрестъ. Вударяясь о стены пештеры, об одеяние Пана, вылетаючи чрез широкий проём да тулясь к каменистой оземи горы. А чуток погодя стали те отломышки превращаться во детей Пана.

Долзе… долзе стучал молотом Пан по камню, вжесь до зела он желал породить на Бел Свете як можно больче злобных детей своих, которые смогли б напоследях уничтожить деток Бога Вышни, беросов. А кады устал, сын ваяводы, бить молотом о камушок, тяжелёхонько переводя дух, опустил его униз, решив посотреть на плоды свово труда, да обернулси… Оглянулся, да-к тут же громко закричал, замекал…. Потомуй как был Пан козлоногим, а то, шо создал, породив своим стучанием, напугало ано его мрачное, злобное сердце, душу… ужо и не ведомо мене, чавось у него там унутри живёть. В испуге бросил молот, на оземь, Пан и громко топоча копытами по каменьям печеры, покинул её, так и не вуспев дать повеление своим детям-уродцам ступать войной на беросов и уничтожить энтов светлый, преданный Вышне народ. А поелику, кадыличи Пан покинул своих, як оказалося, не дюже воинствующих порождений, коих стали величать панывичами, те горестно вздохнули. Опосля оглядели свои пужающие тела да лица, подобрали оброненный молот, да положивши егось посторонь расколупленного осколка камня, начали, усё также горестно вздыхаючи, жить в эвонтой пештере, в эвонтих скалистых, безжизненных горах, вылавливая и поедая глупых коз и баранов с витиеватыми, чудно закрученными рожками. И жили они там долзе… сице долзе, шо о них совсем позабыли мрачные, пекельные силы… а може и не старалися вспоминать, чаво ж, у самом деле, о таких уродцах вспоминать-то…

Но байки о панывичах бероская ребятня слыхивала с пелёнок, и слыхивали она о том, шо сберегаемый, энтим народом, осколок камня и молот можеть исполнить любое твоё злобно, чёрно пожелание… любое… любое…

Стоит токмо до него добратьси…

Стоит токмо прошептать то прошение да вдарить тем самым ЧерноБожьим молотом по камню…

И у тот же морг то злобное, чёрное жёлание исполнитси, а взамен… взамен Верховный Бог-Держатель мира Нави забереть в вечное собе услужение твою бесценную душу… душу… душу!

И кажный берос слушая те байки, предания, хоть и был смел да отважен от рождения, содрогалси своим детским тельцем, глубоко дышал и вельми сильно пужалси, занеже николи не жёлал он уйти после смертушки у мрачное Пекло, не жёлал отдавать свову светлу душеньку в услужение ЧерноБоже…. Оно аки с малулетства, с молоком матери впитывал он любовь к Богам, Асурам, Ясуням Добра создавшим весь Бел Свет, да и усех людей, зверей, птиц, рыб живущих во нём.

Верили беросы во Всевышнего, величаемого самой Поселенной. В Рода — прародителя усего сущего, земного и звёздного, шо окружаеть Бел Свет и ночами поблёскиваеть людям ярыми вогнями. Рода, того кто выпустил из лика свово Асура Ра у золотом, солнечном возу, каковой тянуть по синей степи Поселенной огромные златые волы, освещая днем земли Бел Света. Ночью же на черно небо выходил, выпорхнувший из груди Рода, Месяц во серебряном ушкуйнике, проплывающем сквозе тёмну мглу. Это Род породил Сварога, Бога — Творца, Бога Неба установившего закон Прави, Владыку Бел Света, Небесной Сварги и Вырай-сада, да Богородицу, Ладу-матушку, Любовь, Мать большинства Светлых Ясуней, покровительницу свадеб и замужних бабёнок. Ведали беросы, что Бог Сварог не токась сотворил жизть у Бел Свете, он является родоначальником многих Асуров, Ясуней: Семаргла Огнебоже, Перуна Громовержца, Вышни Ясуня простора, Сына Закона, Прави и Бел Света, отца беросов.

Было преданье у беросов, чаво кадый-то на Бел Свете наступила засуха: реки обмелели; воды окиянов и морей покинули свои чевруи; травы вумерли; листва у лесах облетела, да и сами дерева засохли; погибли птицы, звери, люди…. Кружил по Бел Свету лишь померклый, сухой ветроворот, обрывая, уничтожая усё то, чё еще не погибло… То дасуни Чернобоже творили Зло.

Увидал Боженька Сварог, аки гибнеть то чавось он сварганил, гибнеть его оземь и послал свово сыночка Грозного Перунушку Громовержца спасти Богиню Мать Сыру Землю, шо на своём животе, груди, руках, лице держить Бел Свет. Прискакал Асур Перун на грозовых, прозрачно-бурых конях со густой, развевающейся по ветру коричной гривой-тучах, запряженных у серебристу колесницу о двух колесах, с молниями в руках, и принялси землю-матушку водами поливать, а дасуней злобных, мечущихся по Бел Свету, жечь огнём.

Да не так-то легохонько со тёмным воинством ЧерноБоже в одиночку совладать!

Мятнёт Грозный Перун молнию у одного дасуня, сожжёть егось во серебряном свете чудного полымя, переливающегося усеми цветами радуги, а тут ужотко другой дасунь из-за валуна выглядываеть, рожу кривить, Громовержца сёрдит… А там и трентий за деревцем прячетси, подленько сице гогочеть, будто не страшитси Бога Битв и Войны! Тогды позвал Асур Перун на подмогу братцев старчих своих: Вышню и Семаргла. Пришли у зареве солнечных лучей Ра Ясуни, во руках у них мощны мечи, да щиты… никому ни вустоять супротив силы такой: ни дасуням, ни самому ЧерноБогу.

Увидали дасуни Асуров разбежалися у страхе великом, а Перун Громовержец наслал воды на оземь и от той живительной силы возродилси Бел Свет: ожили растения, дерева, звери, птицы; наполнились реки, озера; вошли в свои чевруи моря и окияны.

Ясунь Бел Света Вышня спустилси на землюшку, покрытую зелеными травами, и встряхнул со своей одёжи белые капли воды. Упала та вода росой на зелены травы покрыв их, да обратилася во детей малешеньких, обратилася у народ — беросы… Долзе посем Асур Вышня жил у Бел Свете, занеже не мог он бросить не разумных деток, отроков без помочи. Научал он и взрослых беросов, а помогал ему у том ищё Ясунь Велес, Бог скота и Древней Мудрости. Вкупе вэнти два великих Бога учили рожденный от капель воды народ землю пахать, сеять и жать злаки, строить избёнки, подарили они им обряды, законы, календарь да звёздну мудрость.

И жили беросы так як гутарил им жить Асур Вышня — отец их, да Асур Велес — учитель их… Жили простой жизтью, на брегах рек, во небольших деревушках да таких же маленьких градах, совсем маханьких, потомуй как не любили вони скученности, а любили просторы: широкие луга, пожни, степи, полные ягод и грибов тенисты дубровы и чернолесья, реки у которых кипела жизтью вода насыщенная зеленцой… Словом любили они волю вольную, тем они и дорожили… оно как не зря ведь отец их Вышня — Бог простора.

В деревушках избирали беросы старшину, во градах ваяводу, кый набирал небольшу дружину, для защиты энтого града, да ближайших деревень. Не было у беросов властителей, а на, шо они вольным, простым людям… Не вскую им держать усяких правителей и без них за собе постоять беросы могли… А коли беда кака, або подлый враг придёть на земли беросов сице шаберы засегда помогуть, поддержить своих воинов и деревенский люд, оный сызмальства топоры, комлястые дубины, луки во руках держать могёть… Эх! да ащё аки могёть. Ну, а ежели не справятся беросы теми малыми силами, ваяводы усех градов изберуть старшину середи воинов и тот ужо поведёть едину рать на битву, и тады страшись враг! Занеже неть сильнее тех бероских ратников, усе точно як и отец их Вышня, дюже крепки в станах, да широки во плечах.

Жили беросы волей, верой, обычаями, трудом и Богами которых меж собой по-простому звали Асурами!

Жили… и беды вже такой, коей не смогли б противостоять, и не ведали… не ведали.

Покуда энтов самый Крив не уродилси в ихнем народе… от-то не зря гутарят: «В семье не без урода»… Уж куда вернее калякать, оно как народ, энто ведь тоже семья… тока большенька така… намного большенька.

И Крив тот, он ведь тоже рос посередь беросов, да и сам им был, и байки те, да преданья слухал. И про Асура Вышню, и про Асура Велеса и конча про ЧерноБоже, который был усегда, от самого сотворения Бел Света, а може и усей Поселенной, извечным врагом усех Ясуней. Это он — Повелитель Нави и Пекла посылал на земли Бел Света демонов, дасуней, болезни, холод и тьму. Это он — Верховный Бог-Держатель и Закон мира Нави извращал слабые людски души направляя их по кривенькой стёжке.

Обаче, Криву она и нравилась, та злобна сила, посему он и был усегда жестоким, да мог подолгу измыватьси над каким-нить слабеньким зверьком, которого у силки поймаеть, кривясь, радуясь его мучениям. Не хотел ащё Крив руками своими хлеб собе добывать, а поелику засегда отлынивал от работы у пожне, от охоты, рыбалки. А коли ты лентяй, да-к она еда к тобе с небушка-то не прильтит, не вопустится, и кабы ты семечко у землицу не положишь, не польешь, да его солёным пОтом своим не взрастишь… оно есть нечего будеть… У то усе знали беросы, у то и Крив ведал… да тока не жёлал он трудитьси, не жёлал любить, не жёлал жить як други люди его народа. Жёлал Крив, усем обладать у так без труда… да жёлал ащё отплатить мальчишкам, тем самым кые кады-то евось обзывали, каковые выросли, обзавелись семьями и ребятёнками… Жёлал энтов кривой вьюноша обладать такой силой… такой… абы усе его боялись… усе!

Оттого затаив в своей какой-то мрачной, да верно чорной душе и глупой, обозлённой головёшке те мысли, шёл тяперича уперёдь… Ступая по ездовой полосе, по лесным торенкам, луговым стёжкам, проходя мимо деревушек, градов… Топал он к тем заоблачным, скалистам горам, чё и не лёжать рядом с бероскими землями, а прячутси идей-то у дали, к которым не дойти за дни, за месяцы… к которым добратьси можно тока за годы… за годы… за годинушки.

Но Крив был упрямым… настырным и, чаво не отнять у няго, смелым!

Оно ведь не правда, шо зло трусливо… Ох! Неть, то не правда!

И хотя смелость энто светлое чувство, ладное, одначе, и зло оно тоже могёть быть смелым, и ничавось не страшась направляет свову поступь уперёдь… не все ж таки трусливы як Пан. Есть таки, как Крив топающий по людским дорогам, по звериным тропам… Шагающий да ничаво не пужающийся, ни волков, ни медведей частенько жёлающих отведать такового костлявого человечка. Не страшил Крива жар и озноб, от которого не раз трясся во звериной норе, отсыпаясь и тем изгоняючи из тела хворь. Не раз он глодал, страдал от жажды… и усё ж упрямо, назойливо продвигалси туды ко своей мечте, да верил Крив с таким кривеньким лицом, да кривенькой душонкой, шо непременно дойдёть до тех гор и исполнится егось прошение.

Ну, и раз он так жёлал, да так стойчески, преодолевая усе невзгоды, боли и горести, шёл, силы Зла, каковые хоть и потешались над эвонтим человечком… потешались, а все ж вяли его, с того самого дянёчка, как крякнувший отец Величка дал ему тако дурно, отрицающее свет имя… Крив вмале, годика сице чрез три, а може и больче (кто ж у то счёт вёл) добралси до тех высоких, каменных гор, иде не жавуть люди, а лишь хаживають глупы козы и бараны с витиеватыми, чудно закрученными рожками.

Тяперича прям предь Кривом высилась могутна горна гряда, крутые да пологие хребты, нагромождали необъятну долину, преграждая стяной путь беросу. На тех буграх, кряжах да хребтах росли буйные, зелены травы, непроходимые, лесны чащи, стекали с них бурливые, кипучие, да словно люта зима, холодны горны реки, они прорезали меж склонов уходящие углубь земли пропасти, разрывая и прокладывая такось водную чёрту.

Остановившись у подошвы одной из скалистых сопок, Крив задравши голову принялси ее разглядывать. Энта гора была оченно высокой так, шо казалось подпирала сам голубой небосвод. Не было на том хребте ни водного деревца, кустика, ни водной травинки. Уся ейна тёмно-бурая камениста поверхность была иссечена тропами, да стёжками пробитыми узкими копытами коз и баранов, будто та живность не годь, не два, а верно многи века хаживала увыспрь, и удолу по ней. Совсем на немного, стоящему у подножия той горы, Криву даж почудилось, шо допрежь чем его допустить, к энтой невзрачной, пугающей вёршине, хребет раздели донога, оголив костистые части тела, показав таку неприятную на вид не живу кожу.

«Верно, эт и есть гора Каркуша, над каковой парять стаи чорных воронов, указуя усем людям, идеже можно прошёптать прошение ЧерноБоже», — молвил вслух Крив.

И эхо, подхватив тот говорок, понесло егось по взгористым землям. Заухало имя Повелителя Пекла, отскакивая от покрытых лесами склонов, да вказалось улетев у поднебесье, зацепившись на сиг, повисло на вёршине утесистой, мёртвой сопки, идеже не було видать ни водного ворона али вороненка, да и вообче какой-нить птицы. По небесной лазури плыли лишь белые, рыхлые, точно обпившиеся водицы воблака, с розоватыми, пенистыми боками, да могучий Бог Ра, тот самый, шо у начале начал вышел из лика Рода, правил своими грузными, отяжелевшими от труда и времени, золотыми волами вязущими великого Асура на солнечном возу. Оно добре б було коли Крив видел Бога… Може испужалси тады, да поворотил назад, ан неть! то ему человечку было не доступно.

Одначе, стоило Криву подойтить к подножию горы як Асур Ра, слегка развернув главу, глянул на человека со небес своими тёмно-синими очами, его златые, до плеч, кудри озарялись боляхным похожим на восьмиконечну звезду колом, расплёскивающим у разны стороны солнечны лучи. Встряхнул Ра божественной главой и всколыхнулися, подобно ниве во полюшке от дуновения порывистого ветра, его златые волосья, да кудреваты, длинны вусы и бородища. Затрепетало осеняемое солнечным светом лёгкое одеяние, окутывающее мощное, крепкое ужотко не младое, но усё ищё доколь сильное тело Бога. Полыхнул ослепительными лучами Асур у сторону неразумного человечка, жёлаючи востановить того от скверного шага, удержать от непоправимого поступка. Обожгло кожу лица Крива, ярый светь вдарил прямо у кривые, косо-глядящие очи. И немедля опустил берос их униз, вуставилси на бурую оземь, иде меже двух угловатых, будто порубленных камней, сидел маханький, зелёный кустик, покрытый желтыми, як солнышко круглыми цветочками. Порывисто вздохнул Крив и первый раз у душу ко няму забралси страх, да жёлание повернуть обратно… туды у деревеньку, шо лежала на брегу реченьки Речицы.

Да тока, ден ноне его выпустять из своих цепких, когтистых рук силы Тьмы… Токмо на миг во душе Крива появилось благоразумие, коснулось незримыми крылами его гулко стучащего сердца, его притаившейся душонки, а засим, казалося, мгновенно кудый-то испарилося. Будто тот, кто невидимо шёл осторонь, инде издеваяся, да посмеиваяся, но усё ж пособляючи, подул на испуганну душу бероса, да своим мрачным, злобным, ничавось ня любящим дыханием прогнал тот мудрый полёть мысли, примчавшийся, по-видимому, от самого Асура Ра.

А посему Крив ещё разочек, горестно вздохнув, перьступил слепящий солнечными цветками кустик и тронулси ввысь, направив свову поступь по горной, вытоптанной козьими и бараньими копытами тропушке. Подымаясь по хребту, каковой уначале был пологим, а по мере подъема становился усё круче… круче… круче… Крив перьставляя стопы шёл по горячей, выжжённой временем да солнечным жаром землице и с кажным шагом уставал усё шибче… шибче… шибче. Измученные же, покрытые толстыми мозолями подошвы стоп сталкиваясь с острыми, можеть нарочно туто-ва воткнутыми або рассыпанными каменьями, мелкими да крупными, болестно скрыпели.

Оно б хорошо надеть сапоги… у те самые… чорные, со снурком спереди, шо плотно обхватывали голень ноги, да вжесь давно ничаво не осталось от тех сапог: ни подошвы, ни самих голенищ, ни снурков. Ужотко давно истерся до дыр охабень, оный сберегал от дождя и холода, не было и той льняной, белой рубахи с вышивкой по вороту и низу… Красный, плетёный поясок стал и не поясом вовсе, а так рванью… Да и штаны кадый-то тёмно-серые, обратили свой цвет у буро-чёрный, и изодрались по низу, образовав там коротку таку бахрому, кыя часточко украшаеть бероски бабьи платки и скатёрки.

Ну, да ден у то заставить отступить Крива?!

Да, николиже.

Вон вже верно и обезумел, от свовой мечты, непременно жёлаючи исполнить задуманное… Ужо и котомочку он давнёшенько потерял. Обронил идей-то и ту рубаху, шо носил на собе, у какой-то чащобе, откудась ретиво улепётывал ово ль от волков, ово ль от здоровенного ведмедя.

Осе потому тихо постанывая от боли, шо доставляли востры каменья обрезающие плюсны, стойчески шагал уверх Крив. Останавливаясь, перьдыхаючи, порой поглядывая на коло красна солнышка, слепящее своим светом очи и обжигающее жаром кожу, желающее согнать, або вудержать такового глупого мальчонку. Крив, утирал текущий со лба по лицу пот, опущал униз свои чорны глазёнки, сотрел на иссечённые, покрытые кровавыми нарывами, усякими разными наростами, булдырями, язвинами ноги и думал о том, як тяжелёхонько було Пану затащить, на таку верхотулину, осколок камня, да ищё и молот.

Чем выше поднималси Крив, чем круче становилась пред ним гора, тем сильнее вуставал он, тем чаще останавливалси, абы перьдохнуть, набратьси сил. И тады вон усаживалси на торенку покрытую пылью, почитай жёлтого цвету, оная от движения взвивалась выспрь укрывая усё тело неразумного человека густым слоем, перемешиваясь со струящимся ручьями пОтом, и глазел туды униз, созерцая чарующее, величественное, горное благолепие. Да видел он пред собой: кряжистые взгорья, поросшие зелёными, словно смарагдовыми, елями с густыми ветвями, усыпанными тёмно-коричными шишками; низенькие кустарники с разбросанными на них ярчайшими цветками, вроде як отражающимися от красна солнышка. Видел заключенные, меж кряжистых гряд, махонисты долины, перьсекаемые хребтами понижее, укрытые шапками дивно упавых деревцов, нити горных рек вырезавших у тех долинах да взгорьях разветвленные узбои. Видел круглы голубы, чем-то схожие со бероскими тарелями, озёра преграждающие выходы из долин, впитывающие у собя те реки, да поблёскивающие ровной гладью вод.

Ох! До чаво ж було округ живописно! Божественна, чудесна была энта дикая, горная природа, созданная Небесным Творцом Сварогом. Освещаемая, согреваемая и поддерживаемая живительным светом Асура Ра, который вже клонилси к закату, одначе, усё ищё бросал беспокойны взгляды на того, кто сице настойчиво шагал, а днесь сидел, перьдыхаючи, на той, вроде аки и проклятой, чёрной, злой круче. Сотрел на Крива, Бог Ра, и на лице егось, ужотко и не младом, а всё ж купавом, приятном для очей, залёгли, подле уголков глаз, длинны, глубоки морщинки, втак тревожилси солнечный Бог за того мальчишечку, бероса. Покачивал он своей головой, и от тогось колыхания по горным грядам пролетал лёгкий жар, будто толкающий сидящего Крива у спину, прося сойтить с энтой кручи Каркуши, да уйтить униз… туды… к людям… таким же простым, як и он, беросам.

Одначе, душа Крива, ужось ничаво тако не жаждала, не слышала вона ни чё доброго, не понимала тревоги солнечного Ра. Не мог он любоватьси красой горной гряды, изрезанными краями хребтов, легохонько очерченных пологих холмов, голубыми тарелями озёр, да тонкими нитями серебристых рек… Казалось, тому погрязшему во злобе, беросу, шо у то противный ветряной жар, подымаясь стяной предь ним, преграждает путь, а окрестъ него лежать ненавистные края, дороги, каменья кои окромя боли ничавось ему не принесли…. боли да кровавых язвин. А у душе его, мрачной такой, просыпалси страх. И страх тот был не связан со стёжкой, чё вон избрал для собе. Пужалси он одного, не вуспеть до ночи найти ту зачурованну печору, не поспеть у темноте прошептать прошение ко ЧерноБоже вымолив у няго, Верховного Бога-Держателя мира Нави, силы… такой силы, абы усе его боялись и страшились!

А поелику Крив подымалси на ноги и сызнова продолжал путь. Скалиста вёршина с каждным шагом становилась отвесней да круче. И вмале по ней вже не было сил иттить, чудилось ищё морг и берос скатитси, вулетить у тудыличи… удол, стоить лишь малеша дунуть на него Асуру ветра Стрибогу, аль его сынкам. И тогды Крив опускалси на карачки, да точно зверь, принималси ползти на коленях.

А куды ж деватьси?

Деватьси вжесь и некуды! Приходилось ползти на коленях! И Крив полз… он, правду молвить, давненько истерял всяку бероску гордость, давненько стал похожим на како-то дикое существо. Ни на зверя, оно аки зверь думать могёть, а именно на существо, в которое превращаетси человек внегда его обуреваеть поганое тако… мерзостно жёлание, не жёлание даже, а желаньеце… скверное такое, каковое окромя бёды ничево принесть не можеть!

Осе потому Крив и подымалси уверх на карачках, хваталси руками, такими же изрезанными, покрытыми язвами да нарывами за острые края каменьев, за валуны, шо бочищами своими громадными утопали в бурого цвета земле. Туго дышал берос от усталости, широко раскрывал уста. Его обветренные, сухи губы истомленные солнцем, морозом и ветром инолды, соприкасаясь меж собой, тихонько сице похрустывали, а може то похрустывали осыпающиеся с под ног плоски голыши, струящиеся вниз к подошве горы… Вниз… тудыличи… идеже была жизть да тёкла столь жёланная вода, такая прозрачная, чистая, леденящая зубы и столь нужная изнывающему от жажды Криву, каковый не взял её на кручу, подгоняемый тем кто усё времечко шептал о мечте.

Ох!.. Крив!.. Крив!.. Ну, раз ты втак мечтал, затратил стока своих сил: душевных, физических, посвятив усего собя тому безумному жёланию, да будеть по-твоему!

И кады Бог Ра горестно вздохнув, да напоследок жалостливо оглядев такого маненького человечка, покинул голубое небо, а златые волы утянули воз за край окоёма, Крив наконец-то увидал широку пештеру. Тропа, по которой полз берос, заканчивалась прямо сторонь столь жёланной печеры, на небольшом таком ровном месте, у длину всего лишь несколько шагов управо, да улево. Берос заполз на тот ровный пятачок, и, улегшись на ейной каменной поверхности глубоко задышав замер на како-то времечко, еле слышно постанывая от боли и усталости. Маленько погодя, едва отошедший от устатка, Крив пошатываясь поднялси на ноги, да медленно подошел ко входу у пещёры, для крепости придерживаясь за ейны края, и заглянул унутрь. Одначе, ничагось окромя тьмы лицезреть там не смог. Тады, понукая себя топать дальче, он обернулси… Бросил последний взгляд на чернеющее небушко, шо своим охабнем, украшенным серебристыми звёздными светилами, начал вукрывать Бог Ночного Неба Дый, и, задумавшись, злобно в так, вусмехнулси. Представив собе як вмале… сувсем вмале стануть страшиться его силы усе энти людишечки, живущие там унизу, оставшиеся у тама позадь него.

И тогды же смело шагнул во чёрну ту пасть печоры, да зашлёпал уперёдь тяжелехонько переставляя обессиленные, окровавленные, словно-то и не свои, а чужие ноги. Но по мере того як Крив углублялся, у пештере становилось светлее, не зане становитси светло от восходящего красна солнышка, а так будто выплываеть у своём ушкуйнике Месяц серебряный. Крив содеял не овый, не десяток, а по паче шажочков так, шо яму показалось пройдёть он ту гору насквозе. Обаче немножечко опосля смог вон разглядеть да спонять, чё испускаеть у тот поразительный не серебряный, а голубоватый свет.

Прямо по середочке печоры, конец кыей сице и не узрел Крив, по-видимому, терялси он у дали, лежмя лёживал огромадный такой валун, голубоватым светом полыхающий. Края валуна до зела насыщенно светились, перьливаясь да поблескивая тягостной, отталкивающей такой, чужеродной голубизной, обжигающей, слепящей яркостью так, шо пришедшему сюды, може и незваному, беросу пришлось сомкнуть очи. И валун тот был таким мощным, здоровущим, а края его, те самые, шо светились, сотрелись искорёженными, вроде каким-то вострым орудием искромсанные, изувеченные. Оттого валуна были отколоты прямо-таки цельны куски, и у таких местах зияли, синим цветом, ямы. А кады Крив, шагнувши ближее к валуну, заглянул у одну из таких дыренций, схожих со приглубой, чёрной, бездонной пропастью, показалось ему, чё понесло его у ту бездну… Закружилась у няго головушка, затряслось тело, застонала душенька и увидал глупый берос пред собой пекельный мир ЧерноБоже. А у том мире гуляеть злобна метелица, вьюжить, осыпаеть она души грешников ударами колючих льдинок, обжигающе хлёстають их черны спинушки долгие плети дасуней, и раздаются крики громкие… громкие на вопли звериные похожие.

Стремительно Крив подался назадь, глубоко задышал, да отёр трясущейся дланью свово сухое лицо. Не желал он пужаться того, чаво узрел, чаво ждало егось опосля смёртушки. Жёлал, будто безумец, тока одного… силы… силы такой… такой, абы усе боялись, страшились его… Да куды ж кривой Крив тобе ищё страшиться, вже и так ты не усякому люб будешь… чаво жёлаешь? чаво просишь? одумайси!

У да не слухаеть Крив, ни Бога красна солнышка Ра, ни самого ЧерноБоже, шо пужал ево чрез эвонту бездну, ни ны с вами.

И як токмо он подалси назадь, словно вынырнув из той ужасной бездны, узрел Крив, чё осколок того камня не просто светитьси, перьливаясь да поблескивая, он ащё и дышить… Тихонечко сице, едва заметно делаеть он вздох, а мгновение спустя выдох, и слышитси беросу, особенно кады камень выдыхаеть, еле различимый звук: «охфу….охфу… охфу». Тяперича содрогнулси усем телом Крив, а душа евось и вовсе звонко подвыла, подобно дикому волку во тёмну ноченьку, липкий, тягучий пот покрыл голу кожу спины, да точно облизал жидки волосенки на главе, когды увидел он прямо посторонь камня большой молот с чорной, деревянной рукоятью. У длину тот молот достигал локтя два и имел вельми гладкую, без усяких там трещинок, заусенцев, рукоять, коя крепко на крепко была вставлена в отверстие такой же чёрной, жёлезной головки, бойники которой казали плоский вид. И кады камень издавал, выдыхаючи, то самое охфу, на чёрной головке молота вспыхивало мельчайшее крошево серебристого цвета, да в лад с энтим охфу загораясь… тухло, подыгрывая тому дыханию валуна.

Крив чуток умиротворившись, уговаривая собя, шо пужаться ничаво не стоить, после тогось чё преодолел, обозрел не тока камень да молот, но и саму печеру, освещаемую энтим холодным, голубоватым светом. Да углядел он, шо и стены, и пол, и свод туто-ва были каменными и гладкими, будто, прежде чем принесть сюды валун зачурованный, Пан долзе трудилси над эвонтой пештерой, прорубая у ней проходь да стараясь придать тому месту ровненький, дивный такой вид. Крив ащё маленечко помедлил, може усё ж пугаясь, а може лишь оглядывая печеру, засим ступил уперёдь и наклонившись над молотом, крепко ухватил ту изумитильну рукоять, да со трудом, поохивая поднял.

Занеже молот был до зела тяжелёхонек, ужось верно не меньше пуда весил, а можеть и поболе, кто ж знаить?… Окромя Пана, судя по сему, никто и не знаеть. Да може и Пан то не ведал… Он же торопилси ворогов беросам настругать, оттогось и не померил скока у том молоте весу было-то… Ну, да мы не о том…

Крив же сподняв тот молот надсадно застонал. Вестимо почему, он же был худым с малулества, да сице недорослем и осталси, а кады во путь отправилси вже и сувсем исхудал. А посему вздев молот, закачалси из стороны у сторону, оно як стукнуть по камню сил ужотко и не осталось.

Обаче, Крив стока преодолел ради энтого удара, и ден мог он чичас уступить своей телесной немощи? Ясно дело не мог, а поелику он поборол дрожание свово измученного тела, занёс молот над головой и ощутил, аки мотнуло туды-сюды то злобно орудие, и вкупе с ним кинуло и самого Крива… справа налево… Одначе, не вобращая внимания на у то шатание, зашептал, пока ащё, берос дрожащим голосом прошение к Верховному Богу-Держателю мира Нави: «О! ЧерноБоже! Ты, Властитель Сивера, Холода! Бог Зла, Лжи, Несчастья, Ненависти, Тьмы! Повелитель Усех Демонов, Дасуней, Чорных Колдунов, Болестей, Хворей, Страданий, Мучений! Противник БелБога и Вышних Асуров, Ясуней, отрицающий их бытие! Ты вечный Мрак и Лёд! Пачуй мене человека, речёного именем Крив, шо значить идущий по шляху Кривды, вечного ворога Правды и даруй мене силы таки, кааб кожны видя меня человек ли, дух ли, зверь ли пужалси той силы, а страшась подчинялси! Силой твоей о Верховный Бог-Держатель Тьмы даруй мене владеть, а взамен энтой силы отдаю я тобе свову бессмертну душу! Да буде як!»

Прошептал то прошение Крив, а тяжёленький молот сувсем накренилси влево, оно как, по-видимому, энтов глупый замухрышка не намногось больче весил того мрачного орудия. Хотел было Крив ужось и вдарить молотом по камешку, да нежданно услыхал тако явственное: «охфу». Резво повернул берос голову у бок.

И то хорошо, молвлю я вам, шо он был не из пужливых, аки Пан. И хотя дрогнул молот у занесенных над главой руках, да подогнулись ноги у коленях, смог усё ж Крив его вудержать и не уронить на свову жалку, глупу головёшку.

Зане у там с правого бока, озаряемое голубым светом камня, стояло чудище. Росту оно було здоровенного, вжесь втреть превышая в высоту энтого недоросля Крива, шо припёрси у печору с таким дурным… не хорошим жёланием. Чудище то было такое же, як и берос худобитое, казалось кожу сразу натянули на кости, не дав времячка обрасти им мясцом, ужо я не гутарю про жирок. Кости, угловато-серые просвечивались, да проступали скрезь энту кожу, коя цвета была то ли серого, то ли бурого, оно сразу у таком свете-то и не разберешь. До колена у существа были покрытые густой шерстью козлины ноги, а взамест плюсн вострые раздвоенные копыта, голова ж его поросла черными, лохматыми волосами так, шо лика не було видать сувсем. Из макушки евойной торчали уверх боляхные, удлиненные с заостренными кончиками уши, усё время беспокойно шевелящиеся. Само чудище було нагим, лишь бедра евойны прикрывала ободранная, местами и вовсе облезлая, шкура барана. Существо нежданно-негаданно, громко вздохнув, издало то самое: «охфу». И на Крива, хотя вон и сам не оченно хорошо пах, дохнуло чуждым, дурманящим, нечистым духом. Молот у руках бероса ащё раз качнулси, потомуй как ноне Крив смог разглядеть, шо лицо энтого, ей-ей, вуродца, и не было прикрыто волосьями. Оно и вовсе не находилось, аки усех живых существ на голове, а почемуй-то поместилось на груди… Вот! Вот! так-таки на груди, а с другой стороны чаво ищё ожидать от их создателя, энтого трусливого, козлоного Пана, в самом-то деле.

Да и лицо-то було таким не удачным, ужось не то, абы оно было страшным, а ежели точней безобразным… Обаче, наверное, луче коли б евонтого лица и вовсе не було… Пущай бы несчастный панывич, а энто як понятно, вон самый и был, дитё значит Пана Виевича… ужо б и сувсем не имел лица. И не возникало оно не на голове, не на груди… Занеже то чё находилось на груди было не лицом, да и не звериной мордой… а сице одной страхолюдностью.

Два ока болотного цвета, вылезали из глазниц. И те самы круглы болотны зрачки, как бы еле заметно топорщившись, отходили от глаз и словно на каких-то рдяно-чорных, тонких сучках мотылялись взадь… вперёдь. Вроде як выкатываясь из глазницы, а морг опосля сызнова у неё закатываясь. Нос его был похожим на пятак свиной и также выпирал уперёд, образуя нещечко в виде короткой звериной морды, а занамест рта находилась ужасна чёрная дыра, с рваными краями губ.

Оно тяперича ясно, отчего так Пан их испужалси… Каку ж душу тако вуродство не устрашить?.. Вже надобно быть али смелым, али безумным, шоб не устрашиться панывичей.

Но наш Крив, он-то таким и был, смелым да безумным, поелику смог тот самый тяжёлый молот удержать. А панывич продолжал тяхонечко стоять и разглядывать своими выкатывающимися глазьми человека. Малеша погодя издав то самое: «охфу», он унезапно произнёс человечьим, бероским говором, обаче усё ж чуток мекая, будто козёл: «Отец… ме… Ты пришел ме… ме… дать нам повеление ме… ме… Мы готовы ево висполнить ме… ме…».

И абие, кажись прямо из гладких, ровных стен пештеры выступили панывичи. И усе такие же вуродливые, худобые, высокие, козлоногие (то верно им дар от Пана), с волосатыми, кудлатыми главами и дюже безобразными лицами на груди. Они зараз тревожно задёргали ушами да задвигали поросячьими пятаками.

«Отец… ме… ме… Отец… ме… ме…» — заголосили панывичи вубрадовшись, да признав у том иссохшем человечке каку-то родню.

И печера сей сиг наполнилась непереносимо противным блеянием да запахом чужеродного, тёмного народа.

Оттого запаха, а може от блеянья молот у руках Крива дрогнул… Дрогнули его худы, измождённы руки, подогнулись они у локтях, и немедля чёрное орудие ЧерноБоже полетело у сторону валуна. В самое последне мгновение, кады молот почитай достиг, почитай коснулси своим плоским бойником поверхности зачурованного, светящегося холодным светом, камня, Крив вуспел зычно кликнуть: «Хай буде так!». Будто ищё раз утверждая свой худой сговор с ЧерноБоже и перьдачу у евойно владение своей души… душонки… душоночки…

И тады же раздалси громкий удар, посем послышалси какой-то звенящий звук, може то разбилось у дребезги усё светлое, шо вложили у эвонтого бероса его предки. Молот выскочил из рук Крива, да впал на пол пештеры, а из валуна вылетело крошево голубого камня, ринулось оно у стоявшего человечка, да воткнулось у егось жалку плоть, располосовав кожу, впившись у само мясцо, и без задержу растворившись, впитавшись у той самой красной юшке.

И як тока те волшебны крупинки, бывшие кадай-то осколком камушка, лежащего века у Пекле да впитавшего у себя зло и тьму того мира, а до энтого бывшего частью самого Алатырь-камня, Центра знаний о Бел Свете, на коем высечены Законы Сварожьи, рассосались во кровушке глупого мальчишки Крива, сице у тот же миг стала менять кожа и юшка егойна цветь, стал меняться и он сам. Оно як сила злобная не просто заберёть твову душу, даруя силы такие… каковые усе страшитьси начнуть. Оно как сила злобная изменить тобе телесно превратив во чудовище такое… кое узрев громко замекав, испужались сами уродцы панывичи.

Эх!..Эх!…Эх!… Думай, человечек чаво просишь, чаво жёлаешь… Думай о чём мечтаешь, занеже энто прошение, жёлание аль мечта исполнитси могёть!..

Эт… добре, скажу я вам, шо отец Величка не дожил до евонтого страшного дня, кады его сын, самый последний, поскрёбышек, махоточка, зернятко… превратилси у тако мерзко, злобно страшилище!

Глава первая. Купалов День

Беросы, аки усякий вольный, трудолюбивый люд до зела любили праздники. Ведь усе они, энти праздники, были связаны с вековыми обычаями их народа, перьдающимися от отца к сыну, от матери к дочери. И хранили вони у собе усё то, шо кадый-то было спущано аль подарено Асуром Вышней и Велесом, а посему напитано духом да юшкой бероских предков.

И, верно, Купалов День был водним из самых вясёлых праздников у свободолюбивых беросов, меже собой оный ласковенько именовали они Иванушкиным. Праздновалси он у ноченьку с двадцать первого на двадцать второе кресеня, первого летнего месяца, когды на Бел Свете наступал самый длинный день, да сама коротенька ночь. Солнцеворотом кликали ащё тот праздник, ибо с эвонтой ночки солнце делало повороть и день шёл на убыль.

Евонто был не просто светлый и весёлый праздник, но и самый чудной. Потомуй как у энту ноченьку огонь и вода, две столь отличные, усё время меж собой противодействующие, силы, объединялись, сливаясь во едино начало и любили друг друга, подтверждая необходимость жизти водного и иного.

По бероским преданиям у енту саму коротку ноченьку у Асура Огня Семаргла, шо стоить во тёмных небесах сберегая Бел Свет от усякого Зла и напасти, да Ясуни Ночи ясноокой Купальницы, у сил Огня и Воды, родились детки Купала да Кострома, Иван да Мавка. Прознал про ту радость ЧерноБоже и послал на земли Бел Света птицу Сирин, тёмну птицу, посланницу Властителя Пекла. От головы до пояса Сирин така купавая девчинка, шо глаз не можно отвесть. И светла, бела её кожа, и дивны чуть кудырявы, долги, пошеничны волосья, божественно сказочны черты её лика: чёрны, тонки бровушки; густы да загнуты дугой рёсницы; алы и пухлы уста да соблазнителен взор зелёных очей. Ужотко увидевши её лицо, и не заметишь, чё до пояса она несравненной красоты девица, а ниже стана птица, с огромными коричными крылами, пелёсыми, мощными лапами, да большущими, загнутыми к низу острыми когтьми. А кады Сирин откроеть роть, да запоёть… так туто-ва любой забудеть кто вон таков, да чей вон сын або дочь.

Прилетела та Сирин на зелёный луг, покрытый кудреватыми желдами, да разноцветными цветками, и начала петь свои песни. Взмахнеть вона крылами, осыплеть луг белыми, крупинками снега, пожжёть теми холодными крохами травы, сгубить цветы. А голос ейный зачурованный издалече слышен, чаруящими трелями перьливаитьси. Услыхали нездешнюю песню Иван да Мавка, Купала да Кострома, и прибежали на тот лужочек. Да задравши головушки вгляделись у небесну лазурь, на ту прелестну птиченьку, заслушались тех волшебных напевов. А Сирин вопустилась ниже, ухватила крепкими когтьми мальчонку за льняну рубашоночку да унесла далече… далече во пекельный мир, иде забыл Иван, иде забыл Купала имя отца свово, да матери, забыл лицо сёстрички.

Прошло много годков со того времячка, вырос Купала, превратилси у доброго, хупавого Ясуня, да во серебристой лодочке, усеянной мерцающими звёздами, вуплыл из мрачного Пекла… Долго ли коротко ли, а привела егось реченька к небольшой деревеньке, идеже распрекрасны, млады девчинки водили хороводы, пели песни, да смеялися. Вжесь усе девицы были упавы, белолицы и румяны, со длинными распущенными пошеничными волосьми, с ясными очами… одначе, водна из них была краше сех, а глаза ейны голубы словно вострый нож полоснули по сердцу Ивана. Узрел ту девицу Купала, не видавший во злобном Пекле таковой чистоты да лепоты, придержал свову лодочку, притаилси, укрывшись за раскидистой ивой… той самой от каковой имечком и нарёкси, оно как Иван, значить рождённый от ивы. Спряталси за тонкими, гибкими со блестящей корой ветвями покрытыми густой, курчавой зелёного цвету листвой, затаил дыхание, не сводя очей с девицы-раскрасавицы. Девоньки, меже тем, перьстав водють хороводы, принялись плесть веночки из трав, да цветов луговых, а опосля вставили у них зажжённы лучинки, гадая о своей судьбе и пустили их во тягучи воды реченьки. И лишь плятённый, из луговых трав и цветов, венок был пущен у речушку той девой упавой, аки тут же Купала направил свову лодочку прямёхонько к няму, да перьклонившись, выхватил егось из водицы… Выхватил да на голову собе надел, и нарекси днесь жёнихом той девчиночки… Ужо и тянуть-то со свадебкой не стали, сыграли вмале её… А опосля той свадебки признала мать девы Мавки, Ясуня Купальница, у жёнихе своей дочурки, собственного сыночка… сыночка Ивана Купалу.

Братец да сестрица, муж да жёна, Иван да Мавка, Купала да Кострома… бросились у реченьку со тягучими водами и вутопли… Сам Сварог-Отец Небесный, сама Лада-Богородица стенали над у той горестной судьбиной детушек Семаргла… да сжалившись обратили тела их у цветок Купала-да-Мавка… у жёлтенький цвет — Ивана, у синянькой — Кострому.

У честь тех детушек Ясуней, Купала и Костромы, и был вустроен праздник, славя не токмо их самих, но и их светлых родителей Асуров Семаргла и Купальницы. Почитая и славя силы Огня и Воды, силы без коих неть и не могло быть жизти у Бел Свете.

Посему у ночь на Купала жгли беросы костры очищающие, по бережинам рек. Околот них плясали, водили хороводы, символ солнца красного, пели, вустраивали игрища, состязанья да прыгали чрез у те костры. Молоды беросы показывали тем свову удаль, очищая тело от скверны. Матеря сжигали у тех кострах рубашоночки снятые с хворых ребятушек, сице даруячи детям своим выздоровление. В энту веселу ночь, считали беросы, стыдно спать, зане можно було пропустить не тока чудесный праздник, но и ины дивны события у той ноченьки. Ведь токась на Купала мог простой человек убачить духов: домашних, оные сегда рядышком живуть со людьми; водяных — тех самых, чё берегуть реки, озёра, болотца; лесных — властителей великих бероских дубрав, рощ, чащоб; земляных — повелителей пожней, еланей, степей… Тех духов, каковые с самого зачатия Бел Света обитають на земле, помогаючи, соседничая, обучая людей, тех самых каковые сыздавна состоять у воинстве самого Бога Велеса, да сынка его Асура Ярила.

У та ночь не спроста дана была беросам. Ибо у энту очищающу от скверны ноченьку, обавники — те, кые лечать травами, зельями, заговорами людей, да творять обереги, зачуры и знають, чё не усем должно ведать, сбирали травушки, обладающие токмо нонече цёлебными силами. Изгоняли обавники также из избёнок усяко зло… То само зло, оное подленько пробираяся, обитало у жилище, принося хозявам одну кручинушку. То само зло, оное беросы ищё кликали Злыднями. Маханька была та нежить, кругла да чорна, по виду не больше кулака. Ножки и ручки у нечисти тонки, загнуты у локотках, да коленцах, словно пауки, двигались вони у избёнке, по тельцу ихняму раскиданы плавые булдыри. Ужось если таковой булдырь, выпирающий уперёдь прозрачной каплей, лопнеть, то у тот же миг по избёнке разойдетси неприятный дух чавой-то тухлого, аль сгнившего… Головы у Злыдней неть, а глаза, маненькими пятнышками вогоньков вспыхивають, кривинькими щёлочками рты раскрываютси, испуская усё тот же дурной запах. Волоськов у них сама малость… може три… може четыре, да торчком вустремляютси увысь из макушки тела, оно как неть головёшки у нечести.

Ох! не зря беросы кличуть их Злыднями, ежели такой появитси у избёнке, так изведёть хозяев своим баловством, измучаеть, озорничая. Да сице, шо сам незримый хозяин-дух домашнего очага — Суседко, да его помощники Коргоруши; жёнка — Чудинка; Востуха — та ктось вухраняеть жилище от воров; Дрёма — ночной дух сна; Подполянник — тот чё живёть в подполе; Тюха Лохматая — дух следящий за хузяйством и детишками; да сам Отетя — домовой дух, работа коего сводилась к тому, абы лянитьси, покидали избёнку, оставляя без присмотру и порядку разнесчастных хозяев. А в избёнке, стоило Суседко и евойным помочникам покинуть её, начинали править Злыдни, ломающие, изничтожающие домашню утварь, портящие продукты, калечущие самих хозяев, и, конча же ужасно портящие дух у жилище, распространяючи тот самый отвратительный запах гниющей плоти. Оно от одного тако Злыдня из избёнки убяжишь, а коли их несколько дасуни подбросять так и вовсе жить не захочешь.

А вывести энту нежить обавники могуть лишь у ночь на Ивана Купалы. Одначе, тадыличи, вже коли они их выведуть, несдобровать самим Злыдням. Поджигають обавники сухи цветки Купалы-да-Мавки и окуривають избы. И тады Злыдни воспламеняютси от тогось светлого, усё очищающего, вогня Семаргла. И горять их чёрны тела, кривы, тонки, загнуты у локотках, да коленцах, ножки и ручонки, их волосёнки… три, аль четыре. Бегуть они из жилища, из деревеньки, из Бел Света… бегуть, летять… сломя круглого свово тельца, прямёхонько во пекельный мир, прямёхонько к тем дасуням, которые их и посылали зло творить да людев простых изводить. Оно тадысь верно те дасуни им не дюже рады. Потомуй как Огонь Семаргла шибко прижигаеть усё зло, не тока Злыдней, но и самих дасуней!… жгуче им от того Огня Божественного!

А ащё в энту ночь расцветал Жар-цвет, так именовали беросы растение, у которого разрезанный побег листа выходил из земли и разворачивал свой зелёный стебель. Растет Жар-цвет у лесах, любит влажны земли, густы, непроходимы чащобы. Да цветёть, гутаритси у байках, он лишь два раза в году. Первый раз, во первом зимнем, холодном месяце на двадцать второе снежаня, в саму длинну ночь у году. И кады распускаетси, да зелёны листоньки разворачиваеть, да Жар-цвета лепесточки раскрываеть, кажет лежащего во маковке, такусенького малюсенького, точно зернятко Бога Крышню сынка Вышни… Начинаеть с той ноченьки расти Крышня, а сообща с ним ростит и день деньской. У ночь же на двадцать второе кресеня Крышня станет сувсем большеньким. Жар-цвет цветёть токмо мгновение, а после увядаеть, и вкупе с ним начинаеть вуменьшатси Крышня, да день деньской… Беросы молвят, чё ежели увидеть тот чудный Жар-цвет, да ащё и Крышню, быть тобе смелым и доблестным воином, заступником бероской земли.

Оттогось мальчонки, да отроки желаючи испытать свову долюшку, да приобресть ту доблесть ночами на Иванушку ищуть во лесах тот цвет. И покуда старши братья, сёстры, отцы, матери, деды, бабки не видять али тока делають вид, шо не видять, уходят во тёмны, наполненны духами дубравы и бродять во надежде разыскать то чудо чудное Жар-цвет, да получить ту смелость, доблесть воина и заступника.

Вот и Борил энтой ноченькой шел искать тот цвет… Жар-цвет… Он-то ничем не отличалси от своих сверстников, робяток, отроков двенадцати-тринадцати годков… Хотя неть! отличалси, был он и выше, и крепче своих ровесников, да оно и понятно почему. У него во роду усе были богатырьми… и отец, и дед, и прадед, и старши братцы… а вже он и вовсе удалси, такой славный мальчоночка. Глянешь на него и сразу не дашь ему евойны двенадцать годков… Скажешь, чё пареньку тому леть пятнадцать не меньче… такой крепенький вон был, будто гриб-боровичок, в обьчем истинный берос. И имя ему отец ладное выбрал да дал — Борил, значало оно борящийся. Да и сам егось отец борцом был, не раз хаживал со ножом на медведя, будучи тем ищё крепышом. Токмо два годка вже минуло як помер он. Зимой на него медведь-шатун напал… ужотко бился… бился Воила (так его величали) да верно стар стал… Ведмедя одолел, обаче и сам вельми покалеченным домой возвярнулси, и аки обавник не старалси ему помочь да излечить, вскорости почил.

Помер значить…

Но опосля собя деток оставил жить… И детушек тех было много… одиннадцать ребятушек, сынков четверо: двое старшеньких Пересвет и Соловей, да двое младших Борил и Млад, а меже ними, братцами, поместилось ищё семь сёстриц.

И к тому времени, як начилси энтов сказ про Борила, и старши братцы, и усе семь сестриц вжесь семьями обзавелись… семьями да детками. Тока у младшей сёстры, той кыя на четыре годка была старче Борилки, деток пока не було, занеже вона весной, во первом месяце во соковике, замуж вышла, да ушла жить в свову избёнку, шо деревенский люд зараз поставил для молодой семьи. И днесь Борил, Млад да матушка жили у семье Пересвета и его жёнушки Златы, уж дюже у неё волосья были распрекрасного цвета, такого редро-жёлтого. У них тады четверо девчушечек росло, да усе раскрасавицы были, як и их матушка, с такими же точно златыми волосами. Пересвет, аки старший, токмо и мог братцам заменить отца. Да вон был добрым, светлым таким, николиже ни шумел попусту, ни гикал, а меньшого Младушку и вовсе баловал, понимаючи, шо мальчоночке без отца худо.

И нонешней ноченькой, як и иные робятки, Борил да Млад, ему недавно восемь лет миновало, да был он, аки можно понять и пониже, и похудей старшего братца, искали у лесу Жар-цвет…

— И, шо… каков он энтов Жар-цвет? — вопросил Млад у Борила, вон шел след у след за старчим братцем во темной ночи по лесу.

Мерцающие во чорном небушке звёздны светила посылали серебристо-голубой свет, пробивающийся сквозе густы кроны деревов, и блёкло освещали то чернолесье. Плотной стеной виднелси окрестъ мрачный, словно чужой лес, в котором росли всяки могутны со крепкими, да мощными у обхвате стволами дерева: дубы, липы, вязы и каштаны. Казалось он энтов гай был живым и тихонько поглядывал, скрезь ветви да листву, на шагающих робят, почитай не издаваючи звуков. Под ногами братцев лишь изредка хрустнет лежащий сучок-отросток аль еле слышно идей-то высоко у ветвях дерева ухнеть бородата неясыть да округлив свои, и без того круглы, глазищи, бляснёть пужающе их лучистым светом на мальчишечек.

— Каков, каков, — негромко вымолвил Борила, идущий упереди со светочом во руках, иде на длинной рукояти был укреплён пучок веток пропитанный смолой, полыхающий ярким пламенем, освещая собе и брату торенку во тёмной дубраве. — Як же егось знаеть, Младушка, каков вон… его ж не так-то лягко сыскать. Ты, чё думаешь егось усяк могёть зреть? Ан, неть! Не усяк… Он энтов Жар-цвет не кажится абы кому, а тока тому кто во душе своей несёть смелость, кто подобен нашему Асуру Вышне, и ничавось ни страшитси… ни пужаитси.

— А ты пужаишьси? — прошептал Млад.

Да тут же остановилси, опасливо оглянулси назад… Он упервые пробиралси во том лесу ночью и уж, правду бачить, оченно боялси, страшилси и пужалси, одначе, пред таким смелым старшим братцем, каким был Борилка, стыдилси не только о том калякать, но, и, то казать. А посему шёл позадь него и часточко сице, абы Борила не видал, озиралси и также часто зрел у там за спиной высоких великанов… то ли велетов, то ли мамаев, ужо то не можно вбыло разобрать. Они протягивали ко няму свои длинны, древовидны руки и кажись костлявы персты. Они зыркали на негось огромными кумачовыми светящими очами, раскрывали здоровущи рты, заполненные острыми, будто лезвие ножа, зубами какого-то бурого цвету, а по их гладкой поверхности тёкла униз густа, кровава слюна… Инолды Младу, ано, чудилось, аки громко чавкають те велеты, або мамаи, и хлюпають, може сглатывая таких же як и вон робятишек.

Вух! испуганно выдыхал из собе Младушка и нагоняя братца вжималси в его широку спину, вздрагивал усем тельцем. Борил оборачивалси, ласковенько улыбалси и приподняв светоч, обводил им дубравушку, и тадыличи Млад глубоко вдыхал, видя предь собой лишь дерева мощные да красивые точно богатыри. Лес был тих и спокоен… впрочем, инде до робят долетали песни, говор да тихие звуки погудки, шо наигрывали на кугиклах, жалейки, свирели, рожке и варганах люди из их деревеньки, каковые там за чернолесьем и реченькой, праздновали и славили Купалову ноченьку.

— Неть, — мгновение спустя ответил Борил брату. — Я не страшусь и ты не боись… Занеже неможно беросу бояться, то стыдно братец… Да и таче ежели ты у душу свову разочек пустишь тот страх. Вон у тама и поселитси, пустит ростки, и ты егось Младушка отнуду не выковоришь, не вырвешь и будеть он век твоей душеньке вуказывать.

Вмале братья миновали высокий лиственный гай, под каковым окормя тонкой, вихрастой травы да низеньких, плятущихся кустиков ожина ещё речённой ежовой ягодой, за востры колюки, покрывающие те стебли, ничавось не стлалось и вышли во чистый лесок, иде под невысокой ольхой с чёрно-бурой корой, во влажной оземе и густой поросли трав хоронилси Жар-цвет. Борил шёл медленно так, шоб меньшой братец поспевал за ним, и не пугалси, а тот явно трусовато тулилси к спине старшого, намереваяся в случае вопасности укрытьси за ней.

— А, шо? — опять загутарил Млад, абы хоть реченькой изгнать тот страх из души. — Почему балабонять, что Крышня у том цвете таится, он же Бог, сын самого Вышни.

— Ну, энто так калякають, для красна словечка, — ответствовал Борил и опустив светоч ко самой землице разглядел чуток топку почву под ногами, настолько сыру, чё у ней словно во болотце утопали босы ноги. — Для красна словца так сказывають… Оно як с двадцать второго снежаня, ночь начинаеть укорачиватьси, а день супротив ростит… Эвонто поворот природы с лютой зимушки на вёсну и лето, обещание тепла и пробуждение матушки-землицы. Поелику и кажуть, чё Крышня наш тоже растёть. А с двадцать второго кресеня, кады на Бел Свете сама коротка ночь… усё меняетси и ноне короче будять становиться день, а ночь ростит. И вкупе со днём, светом уменьшаетси добро, уменьшаетси кабы власть Крышни. Ожидаеть берос прихода холода, овсени и зимушки, да готовитси к ней… — Борилка миг медлил, а посем паче тихим голосом, будто страшась напужать Жар-цвет, аль духов, продолжил, — он, Асур Крышня, сын самого Вышни и Майи Богини, шо явилась у Бел Свет из цветка чудного. Кады Крышня родилси, он принёс у Бел Свет людям Звёздную книгу, у каковой заключена уся мудрость, знания, обычаи и вера наша в Асуров. Засим Крышня победил ЧерноБоже, оный обрушил на земли Бел Света холода и льды, оный вукрал усё… усё тепло и вогонь… сице-то. Посему не токмо беросы, но и иные людски племяна стали гибнуть. Тадысь наш Крышня воседлал свово богатырского коня… с белой гривой, долгой… долгой, развевающейси по ветру да стелющейси по небушку, а у ней поблескивали, перьливались звёзды ясные, звёзды златые, чё из самого Вырай-саду. Сам-то конь тоже бел, и хвост у няго белый, а копыта златые, из очей пламя пышить, из ноздрей дым столбом валить… Ужотко такой расчудесный конь был, шо не опишешь евось усей зачурованности. Прилётел на том коне Крышня к чеврую дальнего моря-окияна, да сразилси с ЧерноБоже. Победил егось зло пожирающее Бел Свет, изогнал усех демонов и дасуней, а опосля возвернул людям тёпло и вогонь. Оттогось беросы и почитають Крышню, каковой и знания нам подарил, и от смерти спас.

Борил закончив свой сказ, смолк, да тот же миг остановилси, зане увидал упереди в скользящей тьме мелькнувший златистый лепесток, похожий на лоскуток пламени. Млад, шагающий позади, прямо-таки налетел на старшего братца и испуганно вопросил:

— Чавось?

— Показалось… чавой-то бляснуло упереди, — произнёс взволнованным голосом Борилка и вгляделси удаль. — Постоишь туто-ва со светочём, али я ево затушу? Оно як Жар-цвет не покажитси, коли у тобе во руках огнь.

— Нет! Нет! не туши! — встревожено и поспешно кликнул Млад да протянул руку к светочу. — Нут-ка, я подержу… да постою тутась, а ты сам сходь, глянь-ка. Може те то просто чудилось.

— Добре, — согласно молвил старший братец кумекая, чё Млад боитси, и развернувшись перьдал ему светоч. — Ты, туто-ва стой, ни куды ни ходь… А коли, чё я тобе позову… сице ты у тот же миг туши огонь, да бяги ко мне, вразумел?

— Вразумел, — произнёс Млад принимая светоч, и немедля принялси озиратьси, озаряючи тем веским вугнем усё окрестъ собе, стараяся изгнать полыхающим светом весь страх из зарослей леска, да из своей душеньки.

А Борил, который в отличие от свово меньшого брата ничавось не боялси, ужо смело потопал дальче… тудыкась, иде яму померещилси блеснувший златистый лепесток пламени. Чем дальче продвигалси Борилка тем паче труднее приходилось ему шагать, сыра оземь под ногами превратилася у вязкое болотистое месиво и кажный раз утопая почти по колено, мальчик прямо-таки выдёргивал, вытаскивая ноги из энтой грязной жижи.

— А… а… а..! — нежданно весьма звонко раздалось позади няго, то гикал Млад.

— Чё… чё? — также громко кликнул Борил и повернув голову, глянул на стоящего со светочём младшего братца.

Тока днесь Младушка не стоял, а судя по мерцанию движущегося пламени, вулепётывал, туды откедова братья пришли… туды у сторону реченьки и деревеньки.

— Погодь! Погодь! — загамил меньшому братцу во след Борилка, вже сожалеючи, шо вуставил там егось водного, да сожалеючи, шо и вобче взял с собой.

Но Млад, то було видно по медленно затухающему свету светоча, не слыхал старшего брата и оченно скоро уносил ноги, из энтих топких, мрачных мест.

— Ах, ты?! — разучарованно и обеспокоенно молвил Борил, пытаясь вытащить застрявши у топкой грязи ноги.

Но ноги яму не подчинялись, не жёлая покидать облюбованных ими мест. Малец ащё малеша вглядывалси у тёмну ноченьку, следуя взглядом за младчим братом, который прерывисто освещал свой путь вспышками жёлто-рыжего пламени светоча. Кады ж эвонтов свет померк окончательно, он резко повертал свой стан и подавшись уперёдь, согнулси да опёрси правой рукой о штой-то твёрдое, по-видимому, об оземь, а левой ухватилси за каки-то крепкие ветви кустарничка. И, не мешкая, резво да бойко выдярнул праву, а опосля леву ногу и шагнул впредь, иде аки вон, правильно догадилси была плотна землица. Борилка встал на твёрду почву и выпрямилси.

Глава вторая. Жар-цвет

И стояло Бореньке испрямитси як абие прямо пред собой увидал мальчик тонкий златистого цвета стебель, который был свёрнут, наподобие поразительно закрученной улитки, и покоилси на земле прячась у густой листве Жар-цвета. Лишь Борила на него взглянул, як тутась же принялся он разворачиватьси, подымаясь увыспрь и устремляя туды же свову могучу похожу на яйцо головку златого цвета. Это чудно соцветие, впрочем аки и сам стебель, дюже быстро росли, а внегда стебель поравнялси со лицом отрока, растение на маленько замерло… Чуток же погодя вельми медленно, подобно набухающей ранней вясной почке на веточке, стал раздаваться у сторону, расширяясь во серёдке. Вспучивалась и сама удлиненна, яйцеподобна головка соцветья во серёдочке. Унезапно послышалась тихая игра на скрыпке, така тихая… тихая… едва слышимая. Засим энту мелодию подхватила балалайка, жалейка, свирель и наконец зазвучал глухой голос варгана, того самого музыкального вунструмента, каковой вёл свово имячко от Бога Сварога, сварганившего Бел Свет, да и сам варган. Миг спустя Борилка уловил тончайший аромат мёда, пыльцы и цветущей вёсной пятилепестковой маткиной душки, кою ищё величали пахучей фиялкой. Жар-цвет издал слабо различимую трель, и на его цветущей, усё дотоль сомкнутой, златой поверхности появилось восемь тонких, точно разрезавших головку, нитей. И тогды смыкающие цветок удлиненны концы лепестков дрогнули, да принялися отделятьси друг от дружки, неторопливо разворачиваясь и распрямляясь.

Мальчуган, лицезреющий за у тем несравненным действом, отступил назадь, бояся навредить раскрывающемуся Жар-цвету, один из лепестков кыего отворялси у его направлении. Лепестки неторопливо расставались, расходились у стороны и Борила видал, аки ярко озаряя околот ольхову кулигу раскрывалси изумительный, таинственный цвет. А у того цвета были смаглые язычковы лепёстки, испускающие злато-солнечный свет, и крупна корзинка унутри, белого цвета. В ширшину Жар-цвет достигал не меньче маховой сажени, на егось лепестки приходилось по два локтя длины, а усё востальное составляла та сама корзинка, оная будто б покатым бугром вылезала увысь, вроде як тут же разрастаясь уширь. Кадыка лепестки полностью распрямились, вытянулись и у таком положении застыли, да наигрыш музыкальных вунструментов стих, окрестъ наступила торжественна тишь. Лес нежданно наполнилси запахом цветов, а вверх во далёко небо, покрытое звёздными светилами, прямо из серёдки корзинки выбившись, вылётел мощный белый столп света. Он был таким ярым, таким слепящим, чё от того нестерпимогу сияния Борила поспешно сомкнул очи, и ано подняв руки, прикрыл дланями лицо. Но вжесь чрез мгновение, мальчик вуслыхал рокотанье небес, словно зачиналась гроза, и Бог Перун рассыпал гром и молнии в вышине, а посем звучный, выразительно-мужественный голос, молвил:

— Борил, сын Воила, открой очи!

Мальчоночка абие отворил свои крупны, зелены с карими брызгами, глаза, и, задравши голову, уставилси на того, кто гутарил, да отступил назадь, абы сподручней було обозреть говорившего. И тады на белой, покатой корзиночке Жар-цвета, в прозрачно-светящемся, белым светом, тумане, он узрел Бога. То без усякого сумления был сам Асур Крышня, высокий, крепкий и ужотко зрелый годками Бог. Он был красив, той мужественной, божественной красой какая свойственна усему светлому и чистому. У Бога была бела кожа лица и рук, светло-пошеничные почти ковыльного цвета волосья, оные озарялись восьмиконечной, солнечной звёздой сверкающей над его главой да раскидывающей тот свет вкруг няго. Высокий лоб и малость широковатый, як усех беросов нос, алые полные губы и тёмно-голубые очи, такие точно сотришь ты удаль на летне высоко небушко любуясь егось голубизной. Асур был одет у белы тонки штаны да лёгку, белу рубаху, расшитую по вороту и низу, таку прозрачну, чё зрелось его налитое мощью тело. Рубаха пущенная на выпуск була опоясана красно-златым плетёным поясом, а на ногах Крышни имелись красны сапоги с тонкими, кручёными снурками упереди, шоб крепко обхватить голень. Асур смотрел на отрока и улыбалси, да сияли не токмо евойны уста, но и тёмно-голубые очи… И сам он увесь дивно светилси и кожа лица, и рук озарялась, тем изумительным, светлым и чистым, белым светом.

— Борил, сын Воила, — усё тем же звучным, мужественным голосом сказал Крышня. — Зачем ты пришел в лес в ночь на Купала, что ты искал тут?

— Я… я… я, — заплетающимся от волнения и восхищения языком пролепетал мальчик, стараясь справитси с собой и опустив главу, едва заметно поклонилси Богу. А засим наново зекнул прямо у лико Крышни, да вяще бодрым голосом загутарил, — я причёл у лес, абы сыскать Жар-цвет и стать смелым и доблестным воином.

— Смелым и доблестным, — протянул Асур и качнул своей божественной головой, а вкупе с ней заколыхалася из стороны у сторону сияющая светом звёзда. — Но если ты мечтаешь стать доблестным воином должен ты биться тогда за народ. Должен отвагой да кровью своей доказать смелость и любовь к беросам, к земле своей, к вере своей. Так лишь мальчик, можно добиться доблести… Затем ли ты пришёл сюда?

— Я люблю мой народь, — тихонько буркнул отрок и отвел очи от сияющего лика Бога, тока ноне скумекав чё искать доблесть воина надоть не у Жар-цвета, а у сечи со ворогом земли родной.

— Молодец, — широко вулыбаясь, довольно откликнулся Крышня, сице будто прочитал мысли мальчугана. — Значит, ты, понимаешь теперь, что старшие беросы: деды, отцы, братья отправляя вас отроков в лес, в ночь на Ивана Купалы не ждут, что вы найдете распустившийся Жар-цвет, а ждут они от вас другого. Того, что души ваши пройдя ночной лес окрепнут, сердца ваши наполнятся силой и тогда таким беросам юношам ничего не будет страшно: ни люди, ни духи, ни силы зла, кружащие извечно подле детей Бога Вышни.

— Да, — согласно изрёк Борилка и тряхнул своими светло-пошеничными волосьми такой же длины до плеч, як и у Крышни, токась чуток потемней, чем у Асура. — Тяперича я скумекал, чё доблесть вона придёть у душу и сердце твое ежели ты выдворишь отнуду страх!

— Правильно Борил, правильно ты говоришь и мыслишь, — вельми мягонько похвалил Бог мальчика, да улыбка сбёжала с евойных губ.

Крышня опустилси на присядки, и почитай, шо заглянул у смугло-округлое лицо отрока. Испытующе возрилси у егось крупны, зелёны с карими брызгами очи, широковатый нос с тупым кончиком, нежно-алые уста, с узкой верхней и боле широкой нижней, да продолжил:

— Я давно за тобой приглядываю Борил и вижу какой ты смелый, храбрый и светлый отрок, внутри тебя живет чистая отважная душа, и бьётся любящее сердце. Сила твоя не только в ладной фигуре, в широких плечах, она живет в тебе самом… И доблесть тебе не зачем было искать тут, потому как она всегда с тобой… была, есть и будет мальчик! Поэтому-то я и пришёл сегодня к тебе… пришёл, потому как беросам грозит беда, опасность, а может и гибель.

— Бёда… вупасность… гибель, — встревоженно вторил Асуру мальчонка и вперилси у озаряемые светом очи Бога увидав у них тревогу.

— Да, Борил, беда, опасность и гибель, — вздыхаючи подтвердил Крышня, и мальчишечка узрел аки у поразительных тёмно-голубых глазах Бога затрепетали тёмны тучи, кавкой-то неведомой для поющих у там за реченькой беросов, напасти. — Всех… всех… беросов коснётся та бедушка, не обойдет она ни одной деревеньки, ни одного града… И та беда, то не люди которых бероские воины всегда осилят, ту беду можно осилить лишь силой Ясуней, да человеческой доблестью. И сила та и доблесть должна сойтись в одном человеке, который сможет своей неукротимой волей победить то зло.

— Эх!… Да як же сице… як, — растревожилси Борилка и засунув персты правой рученьки у густы волосья принялси беспокойно их теребить.

— Да, Борилушка, только такой человек сможет победить зло… — произнёс Асур и надсадно выдохнул и тады ж вырвалси из уст евойных лёгонький, теплешенький ветерок, нежно обдавший растрепавши волосёнки мальчугана у тем дуновеньем, а лицо Бога помрачнело и казалось, шо и звезда евойна солнечна вроде як померкла, и ужось не вузаряла усё окрестъ своим чарующим светом. — Это зло, что идет на земли бероские, создал человек, потому только человеку… беросу его и победить… И ты, Борил, я уверен, тот самый человек и берос, кто это сможет сделать.

— Я? — удивленно протянул отрок. — Но як же сице… я ж сувсем мал ащё… мальчонка я, — Борилка на миг задумалси, а опосля добавил, — як конча не пужаюсь и коли ты вялишь поду биться с эвонтим злом. Тока ден неть паче достойных, чем я, простой бероский мальчик?

— Нет… более достойных нет, — вдругорядь улыбаясь пояснил Крышня, и покачал вутрицательно главой. — Ты сюда пришел один, брат твой меньшой убёг, стоило лесному духу показать свои очи… Да и другие робята идут с факелами, или ватагами так, что духи и звери от этого шума и гама сами разбегаются… Ты оказался самым достойным, смелым и отважным, и я уверен то, что предстоит тебе выполнить, можно преодолеть лишь с таким духом как у тебя Борил.

— Ох, Асур Крышня… — прерывисто задышав, точно пужаясь такой сурьёзности возложенной на его, и на малеша ано перьстав теребить волосы, замерши, взволнованно скузал малец. — Просто я ащё отрок, юн я.

Крышня поднялси с присядок, встал у полный рост, отчегось еле заметно колыхнулась его прозрачно-белая рубаха и златисты лепестки Жар-цвета, да оглядев мальчоночку с эвонтой высоты, ответствовал:

— Что ж, Борил, враг твой не намного старше тебя. Но в тебе есть то, что нет в других мальчиках, юношах и мужах. Это есть у твоих братьев, но они не пришли в чернолесье сегодня. Да и исполнить то, что выпадает на этой стежке, сможешь лишь ты… Ты не юноша, но уже и не дитя… отрок… Ты пришедший в ночь на Купала в лес и нашедший Жар-цвет, имеющий доблестное сердце и храбрую душу можешь вкусить силу Ясуней из рук Бога и пройдя той тропой, победить зло!.. Но, ты, Борилушка можешь отказаться, если не желаешь или страшишься идти, я неволить не стану, то той выбор, твой овринг… и если ты его изберешь, этот путь будет трудным и опасным. Решайся, мальчик, Жар-цвет не может цвести вечно, его жизнь краткая и скоро она закончится!

Борил пристально глазел у лико свово Бога, а услыхав его молвь, задумалси, и зане Крышня смолк и наступила то самое торжественное отишье, нежданно оченно ясно различил позадь собя тихое уханье неясыти… А сиг спустя такое же тихое, едва слышимое стрекотание сверчка, хруст ломаемой ветки, словно от чьяво-то не восторожного шага. Ночной ветерок, легохонький и приветливый, донес до него запах леса: сырой, перепревшей листвы; сладких ягодь; свежесть плёска родниковой водицы. Засим вон вуслыхал радостны песни жителей деревеньки: шёпоток гадающих о судьбине крутобёдрых девиц; звонкий смех, налитых силой и молодостью, парней; недовольный плач потревожённых детушок; да глухи удары бубна…

Он услышал волю и счастье свово народа, своей зёмли!

Ту волю и то счастье, оное како-то зло жёлало вуничтожить, пожрать, погубить…

И возвращаясь к яви, вгляделси у очи свово Бога, да громко молвил:

— Да, Асур Крышня, я готов избрать энту стёжку… И коли ты гутаришь, шо токмо я могу спомочь мому народу, сице я согласен ступить на тот овринг и шагать по няму!

— Молодец, Борил! — радостным гласом выдохнул Бог, и слегка склонил голову у бок. — Но прежде чем ты скажешь мне окончательно, да! Я должен поведать тебе о том, куда ты направляешься.

Мальчишечка не сводя взору с лица Асура, поспешно кивнул, выражая тем свово согласие, и тадыличи Крышня стал калякать, чё торенка Борилкина проляжеть сквозе могутны леса, да болотны земли у дальний град Торонец, иде кады-тось, много веков, заключенным у оземь, поросший мхами стоямя стоял Бог Индра. У тех местах, осторонь того Торонца хранитси во глубокой рытвине меч великого Асура, оброненный им опосля бою. Тот меч и должон добыть отрок. Лишь тем мячом можно победить злобно чудище, шо ступаеть своими ножищами с панывичами ко пределам бероских земель, мечтающее изничтожить и покорить вольный, светлый люд Вышни.

— Но кха… кха, — поперхнулси мальчик и от вуслышанного кашлянул. — Тот град Торонец, як же до него добратьси… стёженьки у той я не ведаю, да и овый ден смогу до няго дойтить?

— Дорогу тебе будут указывать, те кто придет на помощь, — сказал Асур, и звезда над головой егось стала полыхать шибутней, разгораяся, точно костерок, осыпаючи околот собе свет. — А дойти туда тебе помогут воины из рати ваяводы Мстибога, что старшинствует в граде Гарки, недалеко от вашей деревеньки. Обавник ваш деревенский… Жаворонок, слышит и видит наш с тобой разговор, только он так испугался, что и не смеет подойти ко мне, притаился за деревцем ольхи, вжался в него всем телом. Он тебя к ваяводе и отведет, то мною ему поручено будет, — Бог нежданно прервал свой сказ и отвёл взгляд, от зеленых с карими брызгами, очей отрока да посотрел позадь няго прямо у чёрну глубь леса, обращаясь к обавнику, — Жаворонок, — дюже зычно загутарил вон. — Ты слышал мое повеление… отведешь Борила. — Раздалси тихий испуганный верезг и хруст ломаемых ветвей, а Крышня задорно засмеявшись, зыркнул на мальчонку и отметил, — видишь, как взволновался ваш обавник, ноги его не удержали, голова закружилась, упал он на оземь… Ну, да ничего скоро оклемается, подымится!

Борилка узрев як загреготал Крышня, и сам посветлев, вулыбнулси да бодрым голосом закалякал:

— Ну, ежели мене помогуть дойтить до Торонца… то я гутарю тады — да!… Готов я иттить у те дальни земли, готов добыть энтов меч, а опосля… опосля…

— А после вступить в бой с панывичами и тем злом, что идет на земли беросов? — поспрашал Крышня, он вжесь перьстал смеятьси и ано вулыбаться, и тяперича сотрел строго, вроде як вубеждаясь у правильности свово выбора.

Асур малёхо подалси уперёдь, и будто б наклонилси над мальцом сице, шо закачалси Жар-цвет. Закачалси медленно и неторопливо… узадь да перёдь… право да лево… тудыли да сюдыли. И посыпались с няго к долу такусенькие малюсенькие пылинки златой россыпи, покрываючи зелёны листы и землю вкруг светозарным сиянием.

— Да, — чуть тише ответил Борилка, и голос егось саму кроху дрогнул. — И опосля вступить у сечу с эвонтим злом, — отрок глубоко задышал и уставившись во глубоки, будто небеса очи Асура вопросил, — а смогу ли я то зло побёдить. То с каковым придётси вступить мене у брань?

— Не мне надобно говорить, а всем… всем вам, — негромко прокалякал Бог и вутрицательно качнув головой, поднял руку да убрал светло-пошеничный, почитай ковыльный локон волос, вупавший на евойно бело личико. — Того я не знаю… не знаю Борил… удастся ли вам… вам всем победить то зло. Я даже не знаю удастся ли тебе дойти до Торонца, удастся ли преодолеть все трудности и напасти лежащие на той стёжке. Про ту стёжку, что нынче ты быть может, пожелаешь выбрать, ведает лишь Небесная Мати Богиня Макошь, которая высоко во Небесной Сварге, в своих простых деревянных чертогах похожих на бероские избёнки, со своими подручницами Долей и Недолей, напрялала для тебя… волоконце твоей судьбы… Она спрялала, а Доля и Недоля завязали на ней узелки, добрые и злые, да смотали в крошечный, точно зернятко клубочек… Ей Макоши уже ведомо, но мне Асуру, который, как и все Боги, люди и живые существа подчиняются её воли, мне неизвестно победит ли в том бою Добро или Зло. Мне даже неизвестно захочешь ли ты пойти. Ведь выбор того или иного пути остается всегда за живыми существами, а не за Богами. Я могу лишь обещать тебе помощь. Всё остальное нынче и позже лишь в твоих руках, в твоем желание уберечь свой народ, в силе твоей души и твоего духа. И коли ты Борил пришёл искать ноне, здесь доблесть и удел воина, защитника и заступника, то теперь перед тобой начертан тот овринг… где можно найти то, что искал ты. А идти по нему или нет, это только тебе одному решать и только тебе делать тот выбор.

— Тадысь… тадысь Асур Крышня, — изрёк мальчик, и обратной стороной пясти отёр лицо, будто кожа у там покрылась теми самыми пылинками златой россыпи, каковые опадаючи с лепестков Жар-цвета покрывали землюшку солнечным сиянием. — Не могу я отказатьси… занеже хоть я и мал… Може ищё и не так разумен як старши, а токмо оченно люблю я бероский люд, своих братцев, сёстричек, матушку, сродников, земляков, соплеменников. И не хочу я, абы иссяк у нас вольный дух предков, не жёлаю, абы ктой-то своими злобными ножищами топтал мою землицу, мой отчий край. А посему гутарю я тобе Бог мой, сын мово Бога… — Борилка на капелюшку замер, набрал уполну грудь воздуха вроде как сбираясь нырнуть у речку, да громко добавил, — гутарю я да! И то да! будять последне, и слову свому я не изменю… николиже!

— Значит я не ошибся в тебе, Борилушка, — вельми тихо молвил Крышня и со тёплотой посотрел на мальчоночку, словно любовалси родным сыночком, самым дорогим и милым сёрдцу отцовскому.

Асур смолк, а по его губам блуждала кака-то чудна светящаяся вулыбка, от него у разны стороны исходила така приветливость, каковая наполняла Борилку смелостью и уверенностью у собственных силах. Бог ащё маненечко молчал, созерцая отрока, а посем кивнул, и, наклонившись над белой корзиночкой на которой стоял, протянувши руку, вырвал из края, из округлой дуги коей выходил златистый лепесток, крошечное зёрнышко схожее с пошеничным. Крышня неторопливо опустилси на корточки да протянул его на раскрытой ладони, испещренной множеством тонких, глубоких и извилистых борозд, мальчику. Борила шагнул ближей и поглядел на вытянуту руку, на раскрытой длани которой лёжало семечко, точь-в-точь як пошенично зерно, токась златого цвета и при том лучисто пыхающее светом. Отрок осторожно, двумя пальцами правой руки, поял у то зернятко и отвёдя очи от длани Бога, вопрошающе посмотрел на негось.

— Положи это зерно силы Ясуней в рот и проглоти, — ответствовал на немой вопрос Крышня и подбадривающе тряхнул головой сице, чё кудерка егось ковыльных, осеняемых светом восьмиконечной звёзды, волосьев сызнова впала на лицо, на малеша прикрыв право око Бога.

Одначе, Асур мотнул главой и прядка медленно подлетев увысь вярнулси ко своим братцам таким же як и вон светло-пошеничным волосам.

Борилка открыл роть и положил зернятко на язык, да туто-ва вже ощутил приятно-сладковатый вкус, точно на языке ураз оказались крупны ягоды спёлой малины да россыпь цвяточной пыльцы. Он недолзе удерживал зернятко на языке, а после, порывисто выдохнув, сглотнул его. И тады же изнутри усё евойно тело загорелось, запылало. Да не токмо роть, горло, жёлудок, но сугрелась и вспламенилась уся егось юшка, наполнились тем ражим жаром голова, руки, ноги. Ащё чуток и энто злато сияние проступило наружу, будто выпляснувшись с под кожи, воно покрыло полностью и тело, и волосья, и надетые на мальце рубаху, штаны, пояс. Теперича Борилка был сам словно Жар-цвет и яро блистал поразительным, златым сиянием, а опосля также нежданно свет стал гаснуть. Тока гас он дюже мудрёно… Спервоначалу свет покинул тело, волосья и одёжу отрока, и на сиг завис у виде густой пелены посторонь мальчишечки, засим вопустилси на оземь и упиталси у то место покрытое низкими, плятущимися желдами. И лишь он исчерпалси, Борилка ошарашенно глянул на Крышню, а тот, подымаяся с присядок, да испрямляючи свой крепкий стан, и, не сводя взору с мальчика, пробалабонил:

— Борилушка, так как ты не струсил, не отказался идти по трудной стёжке, по которой не всякий муж пожелает и сможет пройти, помни… к тебе будут приходить на выручку все те, кто входит в воинство Асура Велеса. Поэтому не страшись ступать по тому оврингу, будь смел и храбр, и тогда доблесть живущая в твоей душе, вместе с силой Ясуней, что в зернышке проглотил ты нынче, поможет преодолеть все трудности и напасти! И еще Борилушка, тело твое — человеческое, плоть тленна и силу божественную Ясуней, сможет она держать в себе и владеть ей лишь до двадцать второго кресеня. В эту самую короткую ночь она иссякнет, также как пропал сейчас туман витавший подле тебя… До того срока ты должен выполнить предначертанное тебе и победить зло! Торопись Борил, потому как зло уже в пути!

Крышня замолчал, посотрел на мальчоночку прощальным взглядом, таким шо Борилки стало не по себе, и упервые за двенадцать годков угруди евойной чавой-то раздулось сице, чё стало муторно дышать. А Асур кивнув, напоследях расплылси у улыбке, и тады ж у очи мальца будто из приоткрывшегося рта Бога вдарил густой белый луч света. Он ослепил мальчишечке глаза, отчевось тот поспешно сомкнул их и увидал у чорной мгле як закружились затейны, солнечны жёрнова. Послышалось рокотанье далёких небес, подобно зачинающийся грозе, внегда Бог Перун рассыпаеть гром и молнии у той вышине, легохонький ветерок приподнял увыспрь волосья Борилы и несильно подул ему у лицо. И кадысь от энтого слабенького дуновения мальчонка открыл очи ужо и не было пред ним ни Асура Крышни, ни распустившегося Жар-цвета, токмо едва помахивало, своими разрезанными на много частей, листами растеньице. Отрок оглядел впереди себя стелющуюся тёмну ольховую рощицу, иде окромя разбросанных на травушке, крошек зеленоватых, поблескивающих светлячков ничавось не було видно. Медленно вздел голову и вперилси глазьми у чёрное, ночное небо, усыпанное масенькими, звёздными светилами, напоминающими их земных братцев светлячков и задумалси, переворошивая свову встречу с Богом да говорок. Унезапно позадь няго, чавой-то зычно хрустнуло, верно поломанна надвое ветвь. Мальчик порывчато обернулси и в эвонтой темнеди явственно узрел, усего лишь в нескольких шагах от собе, словно парящих над у той грязевой жижой, по каковой недавно пробиралси сам, двух духов. Токмо мига хватило Борилке, абы безошибочно признать тех о ком много раз слыхивал усяких разных баек.

Днесь предь ним, во усей красе и силе предстали дедушки: Водяной да Лесовик.

Овый, тот, кого величають владыкой реки Суж, на берегу оной и стояла их деревенька, был не высоким, и коли в Борилке имелось росту почитай два аршина и пять, аль чуток паче вершков, то и Водяной был не намногось его нижей. Телом вон походил на мужа, да тока було оно каким-то голубо-прозрачным, будто тякуща водица. Увесь дедушка распух, раздалси у ширь, а животь его низким взгорьем выпирал уперёдь, от обилия той воды коя плёскалась унутри иноредь слышалось бульканье да капель. Лицо водяного было похоже на стариковское, и як тело тоже разбухло, сами чёрты евойного лика малость ано растёклись, хотя и у таком размазанном виде сохранили и морщинки, и старчески вуставшую ужимку. Нос его, одутловатый, зелёного цвета, занимал прилично место на лике и несильно загораживал очи, да нависал боляхной шишкой над выпученными впредь и сложенными у дуду зеленоватыми устами, кые тяхонечко плямкали. Малюсенькие болотны глазоньки утопли у глубине вроде как бездонных глазниц, их было почти невозможно узреть, так вони были вмалы. Зелёные, долгие волосы, доходили до пояса, и така же длинна и зелёна брада да вусы касалась оземи, волосья каковых, спутанные промеж собой да перьплетённые тёмно-бурыми водорослями, усплошь были усеяны крученными водными улитками. Борода чуток сдвинулась у бочину и Борила, проследив за нею до низу, увидал, чё концы ейны вуцепилися за какой-то низянький кустарничек. Взамест кистей и перстов у водяного были лягушачьи перепончаты лапы, а на голове аки знак Бога Велеса и символ дарованной власти находилися больши загнуты рога тура. Водяной дедушка стоял на двух ногах, потомуй как у ночь на Купала водяно воинство Велеса обзаводилось ножищами. Обаче, зане у воде у негось, там иде нонче, гляделись разбухши ножищи, усё прочее времечко помещался одутлый рыбий хвост, то стоял он на тех ногах не уверенно, покачиваяся из стороны у сторону, а абы не впасть опиралси правой перепончатой лапой на поросль ольхи.

Иной дух, величаемый дедушка Лесовик, был вельми высоким и росту верно у нем имелось не мнее косовой сажени, со стороны чудилось у то возвышалси не дух, а деревце дубочка. На главе дедушки находились ветвистые оленьи рога, знак правителя над лесной братью. Тело егось, руки и ноги, плотно покрытые корой дубовой, были дюже изогнутыми, словно сучковатые ветви дуба.

Бородушка и волосья Лесовика, зелёно-бурого цвета, косматыми лишайниками, спадали на грудь, а крупные карие, с еле заметной жёлтизной, очи глядели по-доброму, роть похожий на зелёну веточку изгибалси, явно вулыбаяся мальчонке.

Духи, главенствующие у лесу и воде, стояли молча, и сотрели на Борила, сияя и будто приглядываясь ко няму, немного погодя они кивнули у знак приветствия, смекнув, шо отрок их видеть, и похоже энтому обрадовалися… Обаче, Борилка от таковой нежданной встречи был маненько ошарашен. Духи явно пришли поздаровкатьси с Асуром Крышней и видели, чё произошло, оттогось и не спяшили покидать место встречи, вроде собираяся чавой-то бачить мальчику.

Но потрясённый случившемся отрок на чуть-чуть словно онемел, и, не смея гутарить токась молчаливо да с любопытством лицезрел духов. Не понимаючи отчавось у такой-то темине вон столь хорошо видал и духов, и сам лес, и усе невысокие деревца ольхи, с её чёрно-бурой корой покрытой продольными трещинками, и листья Жар-Цвета. А зыркнув малешенько управо смог, рассмотреть и недвижно лёжащего на земле, прям под ольхой обавника Жаворонка, пожилогу мужа со тёмно-пошеничными до плеч волосами, короткой не густой, такого ж цвету, брадой и вусами, припорошенных сёдыми ниточками волосьев. Мальчик, глубоко вздохнув и подавляя волненье у груди зычным голосом обратилси к ожидавщим приветствия духам:

— Здраве будете дедко Лесовик и дедко Водяной, вечны духи, защитники лесов и водной глади! — и склонил главу у знак уваженья.

И у тот же морг духи ожили, послышались булькающие звуки, словно тякущей, поигрывающей каплями водицы да не мнее громкий скрип ломаемых ветвей. И дедушка Лесовик склонил свову голову сице, чё мощны оленьи рога, кажись прочёртили полосы у воздухе, засим вон стремительно выпрямилси, и глядючи прямо у очи отрока, проскрипел в ответь:

— Приветствуем тобе Борил, сын Воила! У ночь на Купала мы, як старши своих родов, пришли сюды, абы склонить головы предь Богом Крышней, прибывшем к нам у раскрывшемся Жар-цвете, а посему мы слохали о чём ты калякал с Асуром, и вызнали, чаво предстоить исполнить тобе отрок. Ведаем мы чё нонче выбрал ты свову стёжку у тудыличи во град Торонец, к мечу великого Бога Индры, абы сберечь бероский люд о той нежити топающей ко землям нашим… Той коя потерявши образ человечий превратилася у злобно-мерзкое чудище, ступающе сообща с панывичами, да вбирающее во собя и иные не мнее жёстоки племена. И занеже твова торенка весьма трудна… трудна и вопасна… Мы старчи из духов воинства Велеса и евойного сынка Ярилы жёлаем одарить тобе знаком… Символом Асура Велеса каковой будеть беречь, сухраняючи тобе у той стёженьке!

Дедушка Лесовик смолк, и тады к няму пошатываясь на своих отёкших, некрепких ногах приблизилси дедушка Водяной, и, качнувшись, споднял голову, взглянув во лицо владыки лесов. И кадысь Лесовик едва заметно кивнул, оба старшин у роду духов, немедлючи вытянули уперёдь свои руки: овый сучковаты ветви, с кривинькими отростками занамест пальцев, а другой лягушачьи перепончаты лапы. И кажный из духов шёпнул чавой-то на своих: скрипящем и булькающем языках, да легохонько дунули у сторону безмолвно стоящего мальчоночки. И единожды из рук духов вылётели зелёны и голубы потоки лучистого света, первы из ветвей Лесовика, вторы из лап Водяного. Вони направились у стороницу мальчишечки, да у полёте смешались, единившись в обчий тонкий зелёно-голубой луч свету, который вдарил пряменько у грудь Борилкину, как раз у то местечко, идеже громко… громко стучить евойно сёрдечко возвещая о том, чё отрок живой и здоровый. Луч прожёг белый холст рубахи насквозе и коснулси кожи, и чичас же почувствовал мальчик, будто ласково окатила его тельце капля воды, да также нежно огладила, тонка вёточка с трепещущим листочком. А свет, оторвавшись от рук духов вже увесь вошёл, впиталси у кожу, и точно утоп у ней, поглощенный ейным смуглым цветом. И тады же, як тока эвонтов луч впиталси в отрока, на смуглой поверхности кожи появилси символ Бога Велеса с устремленными уверх двумя лучами. Велес учитель и скотий Бог, энто он великой своей силой привёл у Бел Свет, творенный Родом и Сварогом, движение… Он заставил дню сменятси ночью, весне летом, овсени зимушкой… Эвонто вон внёс у Бел Свет дыхание, а посему стал дышать и сам мир дольний, и сами люди, звери, растеньица, духи… А символ его, своими вустремленными увысь лучами, учить людей борясь, преодолеваючи усе выпавши трудности, напасти и бёды… учить он ценить приобретенну радость и счастье от той борьбы!

Символ Велеса продолжал слегка теплитьси голубоватыми полосками, и прожжённа рубашонка казала Бориле тот великий знак движения и дыхания Бел Света. Малец резвенько протянул перста, раздвинул разорванны лоскуты холста, и дотронулси до няго, вощутив нежно покалывание кожи. Свет ищё миг поблёскивал, а после и вовсе потух, напитав своей лучистостью сам символ приобретший зелёно-голубой цвет. И тадысь отрок оторвал очи от знака Велеса и благодарно воззрилси на духов, а те словно того и ждали, опустив руки униз, проскрипели и пробулькали враз:

— Пущай энтот знак сберегаеть тобе у твовом дальнем путёшестви! И нехай стёжка… начертанная предь тобою, приведёть тя и тех кто последуеть за тобой тока к побёде! Потомуй как помни Борилушка… мы духи из воинства Велеса и его сынка Ярилы будём жить, коль жавёть лес и воды, почитаемы и уважаемы вашим вольным народом бероским! У добрый путь тобе мальчоночка!

Дедушка Лесовик и дедушка Водяной закончили калякать и низенько поклонились отроку так, шо их могутны, большущи рога, символ дарованной власти наново прорезали воздух, отчагось послышалси слабенький звук свиста. Борилка тот же миг оторвал пальцы от знака Велеса, склонив главу у ответь, и произнёс со усем уважением:

— Благодарствую за дар ваш, свётлы духи!

А духи вжесь разворачивались да неспешно покидали место встречи, гулко плюхая по грязевой жижи, чё наполняла ту оземь. Первым вушел дедушка Лесовик, напоследок до зела ласковенько осклабившись мальчику. Он широко перьступив своим длинющими ножищами, во несколько шагов перьмахнул ту жижу, да вошёл у чернолесье, и будто бы вукрылси за одним из ражих стволов каштана. Дедушка Водяной уходил паче медлительно, и, покачиваясь на плохо слушающихся ногах, старалси не увязнуть у водице, шо выступала под егось стопами. Пройдя почитай усё болотистое месиво, он нежданно вустановилси на краю энтой жижи… да взмахнул своими лягушачьими лапами-руками, и сей сиг с няго схлынула униз вода. Вона упала столпом на оземь и впиталася у неё, выбросив увыспрь лишь боляхны пузыреваты капли воды, на кои свёрху шлёпнулись те самы рога тура. Бородища да волосья ссыпались рядышком и вобратились у пухлую подуху мха, а мгновение спустя и рога утопли у энтой тёмно-бурой, почти чёрной жижи.

И як тока духи вушли Борилка вуслыхал тихое постанывающее: «а… а… а», энто, по-видимому, пришёл у собе обавник. Отрок резво сорвалси с места и побёг на стон Жаворонка.

Пожилой обавник лёжал под ольхой на землюшке, егось растрепанны, покрывающие оземь волоса покоились и на сырой почве, и на зелёных листах Жар-цвета, а карие, слегка блёклы от прожитых на Бел Свете годков, очи испуганно вылупились на мальчишечку, стоило тому приблизитьси… Совсем малеша вон ажно не признавал Борилу, и встревоженно дрыгнув руками, да ногами, прижал длани к сердцу, желая егось защётить, но чуток опосля вызнав в мальчонке свово, протяжно выдохнул и ужотко вяще спокойней посотрел яму у лицо. Жаворонок приподнялси на локте и вперилси глазьми у то место идеже распускалси Жар-цвет… Обаче, не узрев там ничавось окромя тёмени и ольховых деревов, вдругорядь надсадно застонал, точно перьживаючи чёй-то дюже неприятно аль просто волнительно, и повалилси на землю, уронив главу прямо у листву Жар-цвета.

Борилка тревожась за обавника опустилси на корточки обок него, и заглянул ему у очи, а тот продолжая стонать враз закряхтел и негромко, пужливо вопросил:

— Кхы… кхы… то был сон?

— Сон? — перьспросил мальчик и отрицательно качнув головой. — Ты дедко Жаворонок гутаришь про приход Асура Крышни и у то порученьи каковое он тобе дал? Так то неть!.. то был не сон, то було взаправду!

— Вох… — тяжелёхонько протянул обавник и поспешно сомкнул свои глазёнки.

Да, тут же подумал, чё надоть було и вовсе не ходють у энту часть гая, занеже оно и не хотелось, да и отродясь тут ничаво путного не сбиралось из трав… Нонче же будто ктой-то его своими сучковатыми ветвями, або руками подталкивал сюды, а тяперича… Обаче, после, Жаворонок припомнил, як бачил Крышня об вопасности, оная грозить евойному народу и о том поручении, каковое велел исполнить… А ищё он подумал о той стёжке, шо предстояло преодолеть мальчонке Борилке, чё б спасти беросов… И хотя он дюже вспужалси, но зане во душе был истинным беросом и любил свой родный люд, то абие отворил очи и начал подыматьси с земли-матушки, абы исполнить то, чавось було положено Богом выполнить яму, обавнику Жаворонку!

Глава третья. У Гарки

Когды старши братья Борилы: Пересвет и Соловей, да старшина деревни Гойко прознали про то, чаво прилучилось у ночь на Купала с мальчишечкой, про явление Бога Крышни и про вупасность каковой подвергаитьси их народ, то ужо вельми вони задумались… Занеже были они взрослыми мужами, имели жинок, деток, а старшина и подавно внуков, усе ладно да крепко дёржали во руках топоры, дубины, луки, умели орать землю, сеять и жать будучи оралами, хлебопашцами, и никак нё могли спонять — почаму из усей деревни, да и вобче из усего люда бероского выбрал и доверил столь трудно порученье Крышня отроку оному едва минуло двенадцать годков… Ну, а то, чё Борилка могуч у теле и храбр энто ничегось не возначало, ведь предстоить мальчоночке дойти до самогу града Торонца, о коем хоть и гутарять байки, а видывать никтось николи ни видывал… По у тем байкам выходило, шо у том граде вжесь много вяков никтой-то и нё жил, тот град был мёртвым, и идеже пряталси неведомо. А то, шо Борила знаеть куды итить надоть, ищё паче изумительным кавзалось… изумительным и непонятным.

Долзе думкали Пересвет, Соловей и Гойко не знаючи чё свёршить. Ну, и зане дюже торопил их малец, чуя, верно, душенькой своей идущу на беросов бедоньку, да ведая, шо сила Ясуней исчерпаема и дарёна яму токмо до зимушки, а пожилой, пужливый обавник Жаворонок поддакивая, поддёрживал Борилу. То было обговорено направить поутру двадцать третьего кресеня Жаворонка и Борилку у супровожденье вельми разумногу Соловья к ваяводе Мстибогу у град Гарки. И ужотко пущай тама сам ваявода и порядить, чаво делыть и як поступать, на то вон и старшина Гарок, да близлежащих ко нему бероских деревень. Матушке Белуне старши братцы столковались ни чё покудова, ни сказывать, бояся её растревожить да взволновать.

А посему ранним утром взяв сноповозку, да впрягши во неё коней Пересвета, сложив у котомку (о том позаботилась Злата) одёжу для отрока, лук, и туло со стрелами закрываемое сверху крышкой, нарочно от непогоды для дальнего пути приспособленное, Соловей, Жаворонок и Борила направились у Гарки. Он-то энтов град лежмя лёжал от ихняй деревеньки недалече, и ко вечёру до него добратьси можно було, потомуй-то и вутправились утречком, абы до темну поспеть.

Борилка сидывал у сноповозке, с невысокими деревянными бортами, да устланной соломой дном, и грустно поглядывал назадь. Потомуй как там воставалась егойна деревушка, меньшой братец, с которым николиже не расставалси и на прощание, оного, спящего, поцёловал во пошеничны, растрепавшися волосики, свётлы таки, выгоревшие от ярых солнечных лучиков… Восталися у там Пересвет, сёстрички и матушка… там воставалася прежня, беззаботна ево жизть…

А упереди проглядывало, чтой-то можеть и доблестное, но до зела вупасное… тако, шо мог преодолеть почемуй-то лишь вон…

Вон Борила, простой бероский мальчишечка, шо у ночь на Купала ня струсил, дошёл до Жар-цвета. Нё дал слабины разглядываючи духов, отчагось, верно, и получил символ Бога Велеса, узрев который и братцы, и Гойко, и обавник, на како-то времечко онёмели. Опосля ж обозрев, ощупав пёрстами, единожды закивали, суглашаяся, отпустить по у той труднянькой стёжке мальчика.

А Борилка хоть и не пужалси иттить по тому оврингу, а усё ж, углубине своей ащё детской души, страшилси и той неизведанной торенки, шо лёжала предь ним, и того мёртвого града Торонца, и конешно того зла, с каковым придетси посем сразитьси мечом.

И як же вообче тем мячом битьси? Як?.. Коли николи у руках его не дёржал. Ну, топором, луком он мог вуправлятьси, а мечом… Как биться ежели николиже и не видывал его — энтов меч. Оно как у сечу со мячом йдут ваяводы, да воины из рати, а деревенским беросам вон… тот меч, без надобности, у них во любой заварушке у руках топоры будуть, по силе и моще не уступающи ни какому другому ворудию. Топоры да може комлясты дубины, деревянные срубленны со дуба, вяза аль берёзоньки, сдёланные из комлевой части древа, самой крепкой… обтёсанные для лёгкости, в навершие которых инолда набивалися гвозди.

Усе те думы, возникшие у егось головушке попозжа… многось попозжей того, аки он проглотил зернышко Ясуней, весьма мучали мальчоночку. И поелику он со тоской глядел тудысь назадь, на уменьшающуюся будто тающу деревеньку. Постепенно и вовсе заслонимую вставшими у полный рость богатырского виду деревами, поместившимися со двух сторон от ездовой полосы, и тяперича образовавшими сплошну поросль чернолесья.

Дорога, по каковой трюхала сноповозка у Гарки, была не дюже ездовитой потомуй как люд деревенский не часточко, а точнее оченно редко колесили по ней. И пролёгла вона сквозе густы зелёны нивы, в них кадый-то давно прорубили просеку и вышли предки Борилки, Жаворонка и других жителей их деревеньки к реке Суж, да основали у там свово поселение. Нонче деревнюшка ихняя стала большенькой, и людишек у ней тоже значительно прибавилося, сотри сице дело дальче пойдёть и будеть там увскорести град.

Ну, а може и не будеть…

Занеже вельми почитають беросы раздолье, оно як Бог и Отец их Вышня — Асур простора, и коли деревенских скученность та поджимать зачнёть, уйдуть млады мужи, прихватив своих жёнок, да диток. Прорубять вони ищё идей-то просеку, да може не водну, выйдуть ко новой реченьке, к излучине ейной и обоснують там ново поселение, кое нарякуть каким-нить светлым имячком: Красно, Раменье, Журавка, Озёры, Броды, Берёзы, а може сице як прежде звалась их деревнюшка — Купяны… Ну, чавось нынче о том мерекать, да балобонить, чичас сказ ведём мы о Борилушке.

Мальчик сидючи у сноповозке, которой правил Соловей негромко гутарящий с Жаворонком, сотрел на дерева, будто и впрямь унаследовавших свову мощь от огромадных велетов, живших давным-давно на землях Бел Света. Сотрел на дубы, каштаны да вязы, на паче низкорослы, обаче, не мнее упавые липовы дерева со такой нежной, серой корой, прорезанной по поверхности крупными трёщинами, бороздами да глубокими щёрбинами. У тем дубравушкам на смёну вставали белы, стройно-прекрасные березняки, засим не мнее расчудесные со светло-зелёноватой корой осинники, и нежданно-негаданно махонистой полосой подымалось краснолесье с растущей тама елью, пихтой да сосной. Лес, таковой замечательный, дарующий бытие деревам, птице, зверью и усякому вяще мелкому жужжаще-порхающему, ползающему существу, жил своей поразительной жистью… И Борилка сглотнувший силу Ясуней усю ту жизнь днесь мог распрекрасно лицезреть… И приметил вон идей-то, дюже далёко, заросли малины и бродящего посторонь няё, неторопливо перьступающего с лапы на лапу, ражего, бурого медведя, разглядывающего те колки древовидны побеги у поисках поспевшей ягоды. А може у то ведмедь просто прогуливалси у своих землях, оно як малине у кресене вельми ранёхонько ищё поспеть. Малинка вона конча могёть ащё налитьси кумачовостью во втором летнем месяце — липене, но саму силу да сласть наберёть лишь у последнем — жнивени месяце, не раньче… О том ведал не тока отрок узревший медведя, но и сам житель лесной и, верно, смурной заяц, со длинными вушами, притаившейся во густо поросших стёблях малины, не понимаючий чаво туто-ва бродить энтов ведмедь. А чуток позжее, совсем близёхонько, вроде як за первым, ну може вторым рядьем сосенок мальчонка узрел нежданно вынырнувшу из глубокой норы, точно с под оземи, рыжу мать лисицу. Негромко фыркнув, вона загнала лисят, деток, казавших свои чёрны носы наружу, обратно у нору, а сама затаилася, вслушиваясь у лес, словив своими чуткими вушами тихо ржанье лошадей и людской говор.

Борил конешно засегда хорошо видал, но то як зрел он нонче, не просто вудивляло, а ужось весьма евось радовало. И вон понимал, чё тако дивно зренье, возможность видеть утак далёко, утак ладно, да ищё и зреть духов, Асуров — энто усё благодаря тому зёрнышку силы Ясуней. Посему глядючи на живых существ Бел Света, во светлой его душе появлялася уверенность, кыя вселяла у него сувсем недетску могутность. Отчагось скоренько стало легче дышать, да, и мысли о покинутой деревеньке, паче не обжигали егось смелое, бодро стучащее у груди сёрдечко.

Легохонький ветерочек, у то верно Догода, Бог Летнего ветра, сын СтриБога и его жинки Немизы, растрепал длинны, пошеничны волосья Борилки, и кажись нежно огладил по щёке придавая у тем самым жёлание шагать уперёдь, ни страшась, ни пужаясь, ничавошеньки. Не пужаяся даже разлуки со близкими и дальними сродниками: с Младушкой, старшими братцами, сёстрицами, матушкой, малыми племяшками, со усей многочисленной роднёй.

Ко полудню сноповозка выкатила из хвойного бора да поехала скрезь луговину, поросшу усё ищё зелёными желдами, кое-где правда вжесь желтеющими от жарко-припекающего красна солнышка. Во широком том перелесье, притаившись у зелени трав, помахивали едущим в дальню торенку путникам: масенькие головушки белоцвета величаемого девичник, ромашка, солнечник, ворожка, белюшка; метельчаты марные, аль розовые цвётки материнки; стоящие да будто оберегающие окраины ездовой полосы бледно-голубые, червлёны колосья и кисти голубиных трав, тех самых каковые ложили у дитяткам во люлечку, носили на груди, да делали настои, абы не одулевали страшны сны. Уважали ту травеньку беросы, считая, чё зарытая ранней вёсной у пожне голубина трава даст щёдрый урожай злаков.

Малец, до зела ладно играющий на кугикле, созданной из стеблей болотного камыша аль куги (ктой як кликал) разной длины да толщёны, сложенных у три вкупе, да связанных промеж собой сице, шо поднося верхни воткрыты концы у тех трубочек ко губам и дуя на край их них срезов извлекаешь тихи, нежны, и слегка свистящи звуки, поглядевши на эвонти зелёны, луговы травушки, подтянул ко собе лежащу на соломе котомку. Медленно, будто ляниво, раснуровал на ней снурки тонкие, кожные и достал оттедась наружу кугиклу, уложенную тудыличи заботливыми руками Златы, доброй и купавой жинки Пересвета. Отрок поял их у руки, и ласковенько погладил указательным пальцем сухи стебли куги, дарующей таки замечательно-прекрасные напевы, посем усё также медленно вулёгси у сноповозку, спиной прямо на суху солому, да поднеся к губам тот вунструмент принялси на нём наигрывать.

И тады ж полётела удаль по луговым бероским раздольям, по зелёным нивам вольна мелодия ветров, капель дождя, трелей соловушки, и чудилось, наполнилися и травы, и цвёты, той волюшкой и лепотой. Схоронившиеся же у травушке кузнецы подхватив погудку кугиклы, начали вторить Борилки, словно не старашились ву те крохотны певуны ни злого чудища, ни самих панывичей топающих своими ножищами ко землям бероским. Затихли Соловей и Жаворонок наслаждаяся родименьким, с малулетства знакомым наигрышем. Токмо пролетающие над мальчиком махоньки бчёлки и паче крупны шмёли, торопясь и жужжа, не вубращали на него никакогу вниманья, да кони трявожно потряхиваючи хвостами, усяко мгновение, хлёстко вударяючи, собя по спинам, отгоняли настырно жалющих их мух. Кони не замерли, не затихли, а продолжаючи тянуть сноповозку, еле слышно перьговаривались меж собой на лошадином языке. И казалося мальчишечке, словно калякали друг другу кони о том, як жарко припекаеть днесь Бог Ра, и ладно б було, вустановится да испить водицы у том родничке, каковой журчить недалече, прямо во леску, шо зачнётси лишь вони минують энтову знойну елань.

Борила, вуслыхав у тот лошадиный говор, перьстал играть на кугикле, отвел её от губ и насторожилси, навострив вуши… Но неть! кони не гутарили, они тяхонько ржали. Спервоначалу подал голос Крепыш тот, шо годками постарче и буро-серый, а опосля заржал чёрно-бурый жеребец, которого Пересвет кликал Лисом, оттогось, чё вельми он походил на чёрно-бурого лиса, инолды выходящего из дольнего гая, и подолгу замирающего на низком, покатом бугре, верно, оглядываючи с эвонтой вершины их деревушку. Крепыш и Лис явно перьговаривались, но на свовом лошадином языке и понять о чем вони калякають було неможно.

— Борилка, ты чавось перьстал играть, — спросил младшего братца Соловей и вубернувшись, по-доброму зекнул на отрока.

Соловей был ужось взрослый муж со тёмно-пошеничными волосами, курчавой короткой бородой, да такими же як и у Борилки глазьми, большим носом и тонкими устами, заслоняемыми густыми вусищами, широкими плечьми, да мощными, крепкими, налитыми ядрёной силой руками.

— Да, сице, — протянул мальчик и перьвёл взгляд со лица братца вустремив евось у голубу, небесну даль, без единого воблачка, чисту и схожу с очами Асура Крышни.

— Жаворонок, може перьдохнем, — произнёс Соловей, обращаясь к обавнику. — Зане минуем энтову елань, и зачнётси гай, у там уймища крыниц, а вжесь у одном така вкусна да прозрачна водица, никак ею не напьешьси. Мы туды усяк раз с Пересветом заёзжаем коли нужда у Гарки бываеть трюхать.

— Неть, ня будём востунавливатьси, — замотал головой Жаворонок и стал похож на коней, кои потряхивая гривой, разгоняли донимавшу их мухоту. — Нам надоть до ноченьки докатить у Гарки. Пить хошь, возьми кубыню да испей, а кони и так давеча пили, потерпять… ужотко вони и не больно хотють пить.

— Не-а… вони хотють, — вступил у говорок мальчонка, припоминаючи як балякали меж собой кони, жёлая зайтить у лесок и напитьси. — Крепыш и Лис тоже хотють пить.

И Борилка просияв вулыбкой вуставилси на солнечного Бога Ра, которого тяперича, приобретя силу Ясуней, мог зреть таким, каковым Асур и был на самом деле. Не просто светозарным впечатляющим колом, не просто солнечным жёрновом, а мощным, ражим, хотя вже и пожилым, мужем. Ра крепко сжимаючи златы поводья у руках, стоял на солнечном возу с чётырьмя мельничными жёрновами заместо колёс, да высокими бортами, украшёнными сказочными рязными изображениями земель, гор, рек и озёр Бел Света, тока усё жёлто-редрым светом сияющее. Воз тянули четыре огромных пыхающих златым светом вола, нясущи мощны, чуток загнуты назадь, длинны рога. Сам Бог, был оченно красив, а его тёмно-сини очи смотрели на мальчишечку сице по-доброму, шо чудилось Борилки, Асур поглядываючи на негось ласковенько ему вулыбаитси… ему… такому простому бероскому отроку… Иноредь Ра встряхивал своими златыми кудрями волосьев, и тадыличи позадь головы евойной ищё ярче загоралася восьмиконечна звёзда, точно свёрху описанная солнечным колом, символ самого Сварога. У та звёзда вспламенялася лучисто и яро, направляючи на землю-матушку свет и полудённый жар.

— Ну, ано ежели вони и хотють пить, — молвил недовольным гласом обавник. — Так пущай терпять… Занеже ночью ны хоть у Гарки и пустять, потомуй как ворота там не затворяють, но ваявода ужось точнёхонько ня приметь. Ведь то ему без надобности… ны видеть.

— И то правду гутаришь, Жаворонок, — согласно закивав, отметил Соловей. — Оно надоть нам к няму попасть, а не ему к нам. Но-но… — понудил Соловей присмиревших и будто взгрустнувших коней, оные токась появилось краснолесье, вже жёлали направить свову поступь прямо к журчащему, идей-то близёхонько родничку. Обаче, скумекав, шо поить их ня будуть возмущенно затрясли головами и обидчиво заржали.

А укачиваемый, медленно трюхающей сноповозкой, Борилка вулыбалси у ответь такому щедрому солнечному Богу Ра, и покачиваясь управо да лево, наслаждалси летним жаром, и утишившейся душой. Вмале вон сомкнул очи и задрёмал… И снились, чистому душой, мальчоночке дальни грады, скрывающиеся за могутными деревянными тынами, хоронящиеся идей-то там… заоблачными далями.

Ну, а внегда малец пробудилси, Ра ужотко направил свой величественный воз ко пределу небосвода, тудысь идеже край небушка сходилси со краем зелёных пожней, лесов и лугов. Борила раскинув руки у сторону потянулси, да широко зевнув, поднялси с соломы, шо устилала дно сноповозки. Вусевшись тама вудобнее вон неторопливо убрал кугиклы у раскрыту котомочку, связав её снурком и огляделси.

Сноповозка подъезжала ко Гаркам, потому как ноне повдоль езжалой дороги, лёжали поля ржи, пошеницы, овса и гречи. В энтом году весна зачилась ранёхонько и часть зёрна вже була у молочке, то есть стёбли злаков снизу пожёлтели, а верхни казали ащё зеленцу. Посему на неких полях трудились люди, вубирая то зерно у молочке, и лёжали там витые снопы, да скирды соломы, одначе, больша часть пожней покуда была не тронута и ждала свово времечка, кады злаки стануть златого, як солнышко цвета. Там же иде задалась страда виднелись образы мужей, жён, младых парней и девиц да мёлькали пошеничны головки отроков и деток, помогающих старчим. Поля стелились удаль на много… много саженей уперёдь да бока, а там идей-то в отдалении, подымалися ражие, высокорослые, оберегающие не преступными стенами, те людски посевы, лесны дубравы.

Невдолге Борила, усмотрел, оставшуюся позадь них и нямного левей, сторонь зелёноватой ветви боляхной речки, крупну деревеньку, у которой зрелось множество изб. Отрок, вытянув шею, хотел було их сосчитать, кадысь ево окликнул Соловей:

— Глянь-ка Борилушка, вон тудыличи, впредь, то и есть Гарки.

Малец сей же миг, развернувшись и подавшись уперёдь, привстав на колени, выглянул с под плеча старшёго братца и приметил тама, кудысь вуказывал рукой Соловей, прямо за оканчивающейся пыльной ездовой полосой, огромно, сице по первому показалось Бориле, поселенье. Тот град лёжал недалече от широкой и многоводной реки Ужо, по брегу оной во множестве были разбросаны рыбацки лодочки. Несколько здоровенных ушкуев, деревянных бероских судёнышков, с узкими носами, каковыми вони прямо-таки въехали на брежину да низкими бортами, покачивалися на волнах. Бероские ушкуи во длину достигали не меньче пяти косовых саженей, а в ширшину у них була уся махова сажень. На таком судёнушке не было никаких вукрытий, а у центре ровной, сплошной палубы располагалася съёмная мачта с одним косым аль прямым парусом. Также на ушкуе находилися скамли для гребцов и мощны весла кои во любой миг приходили на смёну парусу. Град Гарки поместилси на пологом, вроде як насыпном кургане, обнесённом по колу высокими, массивными дубовыми брёвнами с заостренными и обожжёнными концами, вустремленными увыспрь. По околотку частокол вокружал глубокий ров наполненный водой, кое-где поросший кугой и рогозой. По зеленоватой, будто стоячей водице плавали дики, буроваты ути, да серы гуси. Прямо ж перед тем рвом поместились огороды, идеже градской люд ростил морковь, репу, капусту, бурак. Ужо высоки, зелёны аль бордовы листки, от лёгонькогу ветерка приветственно кивали приехавшим у их град гостям.

Сноповозка беспрепятственно въехав по деревянному мосту во Гарки, миновала высоки, дубовы, двухстворчаты ворота, гладко обтесанные и укреплённые на здоровенных, поблескивающих пётлях. И опосля неспешно покатила по широченной вулочке, гулко тарахтя деревянными колёсами о колотые напополам брёвна, кыими та була выстлана, абы значить вёсной и овсенью у той грязи, шо прясуща почве земель бероских не вутопнуть. По граду, с одной и другой стороны от стёжки, поместились ни чем, ни ограждённые сложенные из толстых брёвен избёнки-срубы и усяки разны постройки: сараюшки, дровники, бани, житницы, овины, сенники, конюшни, хлевы, птичники. Сами избёнки были больчей частью четырёхстенными, с одной широкой горницой, да холодными сенцами. Одначе, встречались меж них и пятистенны срубы, имеющие внутренню поперечну стену, каковая дёлила избу на две горницы. Усе избы были крыты двускатным тёсом, а в небольши оконца вставлены бычьи пузыри аль слюда, у кого як. Проезжая, по градской улочке, Борилка видел не так много людей, занеже беросы любили труд и коль не были занёты на полях, то верно работали на огородах або у дворах. Лишь мёлькали посторонь изб, да таких же срубленных из брёвен хозяйственных построек, младши ребятёнки и приставленные к ним надзором отроковицы, а инолды из деревянной конуры, сонно потягиваяся, вылёзали собаки, низкуго росточку, да рыжего окрасу. Они ляниво позевываючи, глядели на проезжающую, мимо их двора, сноповозку, и, потряхиваючи головьми, трясли плетёными верёвками, оными были привязаны к своим деревянным жилищам. Открывши роть, Борил обозревал таку, аки ему кузалось скученность изб, построек, шо и не сразу приметил как Соловей придержал лошадей подле пятистенного сруба, бывшего жилищем ваяводы, крытого тёсом, из одного краю крыши которого, устремляясь ввысь, таращилась белёная, малёхо припорошенная сажей, каменна труба. Обок той избёнки, по праву сторону от няго, тулясь друг к дружке стояли у рядье сараюшко, житница, овин, сенник, хлев, птичник, дровник. Двери у житницу были открыты настежь и кака-то молоденька дивчиночка, неторопливо подметала там унутри, подымая уверх облака зерновой пыли, залежавшейся с прошлогу года.

Соловей, Жаворонок и Борилка слезли со сноповозки, и старший братец вукрепил поводья на толстом столбе, нарочно установленном тама для прибывающих гостей. Обавник недовольно закряхтел, и, оправив задравшуся рубаху, молвил, обращаясь к Соловью:

— Оно, пущай Борилушка, туто-ва покеда побудеть… Покалякаем со ваяводой покамест без няго.

— Чаво сице? — вудивленно поспрашал Соловей и уставилси очами у лицо обавника.

— Чаво, чаво, — пропыхтел тот у ответь, своим густым низким голосом. — А тогось, шо вон мальчёночка сувсем… надоть ваяводу дотоль приуготовить, а то высмееть.

— Ладненько, пущай будя аки гутаришь, — изрёк Соловей. И, переведши взгляд на братца, вулыбаясь произнёс, — Борюшка побудь туто-ва.

Мальчик послушно кивнул и полез сызнова у сноповозку на прежне место. А Соловей и Жаворонок отряхиваясь от мелких, сухих отросточков трав, приставших ко штанам, да приглаживаючи растрепавшиеся от ёзды длинны волосы, заправляючи их за уши, направились к распахнутой двери сруба ваяводы.

Глава четвертая. Домашни духи

Борилка неотрывно слёдил очами за братцем и обавником, а внегда они пригнувши головы, вошли во тёмны широки сенцы и открыв двери пропали у самой избёнке, взволнованно вздохнул да принялси осматривать двор ваяводы: егось крепки постройки вставши у рядь; поветь — часть крытого тёсом двора, иде вже лёжала пара скирд сена и соломы. А после воззрилси на житницу, помещение, идеже хранилось зерно, мука и сухари, унутрях которого продолжала месть пыль, поднимая её точно ветроворот, отроковица, даже не вубративша внимание на прибывших. Малец недолзе глядел на ту дивчину, со двумя длинными, тонкими косичками, кои усё то времячко, шо вона наклоняясь мёла, соскальзовали со спины и скатываясь униз, стремилися впасть на пол житницы, по каковому та ступала босыми стопами. Девонька выпрямляла стан, недовольно мотала головой, и закидывала косьми на спину, а опосля сызнова принималася за свову работу. Надетая на ней бела рубаха, была обильно покрыта серо-жёлтой пылюкой… и отрок подумал, шо той девчонке, судя по сему, вельми достанитси от матушки, кады она такой замарахой явитси у избёнку.

Унезапно из пелёсо-рыжой пыли, споднятой у житнице, на двор, минуя растворёны двери, выскочил дух. То был Амбарник, дух сухраняющий хлеб у весь год от усякой напасти, птиц и зверья, частенько хохочущий, хлопающий у ладоши и таким шумом отгоняющий от хозяйского добра усех тех, кто любить поживитьси на дармовщинку. Дух житницы был низкого росточку, и со трудом доходил Бориле до поясу, дюже худобый, да увесь… увесь покрытый редрой шёрсткой як, шо и неможно було узреть ни егось лика, ни чёрточёк на нём, ни даже глазиков.

Амбарник нежданно, подогнув ноженьки во коленушках, повалился на оземь упершись у неё ручонками, вставши на карачки, усем своим видом напоминаючи масеньку таку собачонку, спящу, недалече от житницы, прямо посторонь повети, да привязанную ужой к конуре. У та собачина инолды лёниво потягивалась, при том не воткрываючи очей, верно не жёлая сотреть на пришлых, лягонечко покряхтывала, али еле слышно поскуливала во сне. Амбарник, очутившись на карачках, абие замотал из туды-сюды главой, да телом, и кажись долгим, словно пожухла солома, хвостом. От нягось усе направления полётела густа рыжа пыль, котора без промедления покрыла усю землицу, окрестъ, своей ядрёной порошиной.

Дух же вочистившись от той пылющи, резво вскочил на ноги и Борилка не сводящий с него взору, приметил, шо Амбарник на самом деле никакой ни редрый, а жёлтенький. Узкое лицо ево и вовсе було будто человечьим, с каким-то чуть горбатеньким носиком, с ярко-горящими, багряным светом, изрядными очами, и еле заметными тонкими губами. На голове у Амбарника заместо волос была уся та ж пожухла, вытянута солома, несколько волосков-отросточков торчало с подбородку. Руки и ноги тонкие, длинные, точно исхудавши аль изможденные гладом покрытые реденькой жёлтой шёрсткой, а на тело була водета кака-то коротюсенька льняна рубашонка, опоясанная блёкло-алым поясом, по-видимому, то был дар хозяев, почитаемому у беросов, Амбарнику.

Сёрдито полыхнув у сторону Борилки глазьми, дух словно кот подпрыгнул высоко уверх, во полёте развернулси, и ищё даже не приземлившись на оземь, шмыгнул сызнова у житницу, иде пыль мятённая отроковицей ужотко стояла столбом сице, чё и сувсем заслонила ту подметальщицу. Но мальчик, днесь видевший распрекрасно, зрел як делая широки шаги, верно до зела возмущённый, Амбарник подкралси к той девчушке. Он на морг замер подле неё, а засим задравши увыспрь руки, резко и зычно вдарил у длани. Раздалси оглушительный грохот, таковой будто у житницу пожаловал сам Бог Перун, метать молнии. Раскатистый гул прокатилси по амбару и выпляснувшись у двор ваяводы, кажись наполнил тем рокотанием и егось. Отчагось немедля пробудившись да громко заскуливши вубралси у свову конуру буро-рыжий пёс. Борилка глазеючи на дивчину, видал аки вона пужливо восклонилась и вцёпившись обеими руками во длинный деревянный черешок мётлы, прижавши её ко груди, принялась тревожно оглядыватьси. Обаче у той густой пыли, кыю она подняла, ничавось не наблюдалось, а вуглядеть стоящего сторонь тобе духа, коего ни дано, никому зреть, без особогу спозволенья, и вовсе было неможным.

Нежданно Амбарник подскочил упритык к отроковице, и, схватив черешок мётлы, резко дёрнул егось на собя… От такой бухты-барахты девчоночка, гулко возопила и выпустила черешок, оставив ево тем самым у руках духа. Амбарник же сразу обежавши девоньку, остановилси позадь неё. Вон яростно взмахнул разошедшимися у разны сторонки тонкими вёточками ивушки, шо венчала собой мётлу, да со всей силы огрел девоньку потому самому мёсту, из оного у неё выросли две ноженьки.

— А!..а… а… а…! — заголосила дивчинка и подпрыгнула ввысь втак, як намедни подпрыгивал Амбарник.

А дух житницы ищё и ищё раз полоснул девчушку длинными вётвями мётлы. Токмо девчонка, судя по сему, распознав кто творить те чудеса, немедля прекратила гикать и, шо есть мочи рванулась уперёдь, в один миг проскочив амбар насквозь. Она почитай, чё вылётела во двор, и, прижимаючи руки к тому самому мёсту, по каковому её охаживал Амбарник, понеслась кудый-то тудыличи… впредь. Дивчина ретиво миновала, будто порывистый ветерок, и конуру пса (усё ащё едва слышно повизгивающего), и встревожено подёргивающих вушами коней, и сноповозку на которой расплывшись у улыбке восседал Борилка, да побёгла прямёхонько ко деревянному настилу дороги, стараясь покинуть двор во котором сице расходилси дух.

Следом за девчоночкой из житницы выбег Амбарник, но узрев, шо та направила свову поступь вон со двора, не стал её довгонять, а вздев увыспрь мётлу негодующе погрозил отроковице, раскосыми ветвями ивушки… Он ещё како-то времечко потряхивал мётлой, посем усё также сёрдито швырнул её прямо к конуре пса, который углядевши або услыхавши падение того орудия, вжалси у дальний угол свово жилища, да выспуганно взвыл, верно, страшась, шо тяперича дух примитси за няго.

Но Амбарник вже вуспокоилси. Он потёр покрытым шёрсткой вуказательным, слегка загнутым, перстом, кончик свово вострого и горбатенького носа, будто утирая слякоть, выступившу от быстрого бега, да резко подпрыгнув уверх, развярнулси прямо в воздухе, и размашистыми шагами направилси в родимое жилище. На ходу дух житницы продолжал взмахивать руками, из которых у разны сторонушки вылётали тонки, похожи на суху солому, жёлты отростки-лучи, они вроде як впитывали у собе ту пелёсо-рыжу парящу пыль. Амбарник прошёл усю житницу, с одного края до другого, и, видимо, идей-то затаилси унутри, одначе, успев очистить свово жилище от той неприятной да въедливой пороши.

Борила, вухватившись за животь, тяхонько смеялси, утак, абы разбушевавшийся Амбарник не слыхал егось, понимаючи отчавось дух так гневалси… Ведь Амбарник, сухранявший зерно и муку от усяких там мелких ворогов, содержал житницу у чистоте, наводил там порядок, поддерживая его, смахивая пылинки с коробов, бочёнков, мяшков и кулей, у коих находились людски припасы. И не як не мог он снясти той девчинки-грязнульки поднявшей, наводнившей евойно жилище такой пылюкой.

Невзначай до мальчика долётел отдалённый, писклявый смяшок. Отрок поспешно повертал направо главу и уставилси на избу ваяводы, глазеющей на негось небольшими слюдяными оконцами, расположенными по обе стороны от воткрытой двери ведущей у сенцы и клеть, шо были прирублены впритык к срубу, и иде хранилси усякий домашний скраб. Тамось прямо под водним из оконцев, находящимся справа от входа в избу поместилась, приткнутая ко стяне деревянна скамля, а на ней сидели, едва слышимо посмеиваясь домашни духи.

Борилка хоть и упервой видывал тех духов, но безошибочно их узнал. Осе они Суседко, да евойны помощники Коргоруши и Тюха Лохматая. И также мгновенно распознал срёди них старшину домачних духов, того ктось был засегда незримым хозяином избы, хранителем очага. Суседко был росту малого, со локоток, также худ як и Амбарник, да покрыт свёрху белёсонькой шёрсткой, короткой и чем-то схожей с шёрсткой ягнёнка. У хозяина избы, и длани, и лоб, и приплюснутый нос, и щёчки, и даже уста усплошь усё поросло той шёрсткой, тока паче реденькой. Зато густыми да длиннющими у няго казалися волосья, бородушка и вусы, ложившиеся дюже упавыми волнами, таковыми… чё прям бёри и косички пляти. Глаза у Суседко были серыми, нос широкий, а губы тонкие, алым цветом проступавшие скрезь белесовату шёрстку, и у лице егось проглядывалася така мужественность и сила, свойственна людям могутным и смелым, а усё потому как дух ликом своим походил на хозяина избы, отца семейства. И тяперича во лице Суседко Борюша зрел самого ваяводу Мстибога. На старшину домашних духов были вдеты серы штаны, да бела рубаха, вышитая по вороту, рукавам и низу, подпоясанная ярко-васильковым пояском, ноги у няго были босыми, также как и ладошки, густо поросшие белёсыми волосками.

Суседко, насмешливо поглядывая на житницу, слегка наклонившись, правой рукой чёсал леву стопу, да негромко беседовал с сидящими справа от него двумя большущими, пепельного вукраса, котами, каковые были домашними духами именовавшимися Коргоруши. У тех Коргоруш кошины морды заменяло лико Суседки, со двумя серыми глазьми, право слово вельми круглыми, с широким, приплюснутым носом, со тонкими алыми губами да длинными вусами и брадой дымчатого цвету, токмо их лица не были покрыты волосьми. Коргоруши были главнейшей опорой незримого хозяина избы. Калякали беросы, ежели с Суседко живуть эвонти два духа, то в жилище засегда будеть счастье и припасы, которые хозяйственны помочники раздобудять и принясуть.

Слева же от Суседко восседала Тюха Лохматая. Энто был сувсем масенький домашний дух, присматривающий за хузяйством, да приглядывающий за хозяйскими детками. Тюха была росту с рукавицу, да поросшая всклокоченной, никадысь не чёсанной, хохлатой, серенькой шёрсткой. Не боляхны ручки и ножки, почитай с пальчик, выходили с боков её словно плоского, впрочем широкого тельцу, к оному крепилася вкругла, немногось поката, без усякой шеи, головёшка. С под лохматой шёрстки, казались два ярких голубых крохотулечных глазка, да свернутый набок толстый, чёрный, древовидный уголёк-носик, выпирающие уперёдь губаньки, будто подвядённые тем же чёрным вугольком, как-то вобидчиво кривились. Верно, Тюхе, оченно любившей усяку домашню живность: собак да котов, не понравилось як Амбарник запустил у конуру пса мётлу. Маненький домашний дух, покачивая своей головёшечкой, скосил глазьки у сторону дверей житницы, и еле слышно скузал чавой-то Суседке. Борила прислухалси и явственно различил, о чём духи гутарили:

— О, тось, не ладненько, — калякала Тюха, своим тонюсеньким, точно стрёкот сверчка, голоском. — Позорути… аки он Ярого вуспугал. Да ден сице можьно… какось тот разнесчастненький пёсик верещал. А у чём вон провенилси, чаво тако сутвурил… абы у няго той мётлой пулятьси.

— Оно б твому Ярому, — вступил в беседу Суседко и перьстал смеятьси, голос у духа был хоть и тихим, а ужось густым, да низким, вероятно, так балобонил сам ваявода Мстибог. — Не кочумать должён, кады на двор чужи приходють, а хотя б проснутьси… хотя б взлаить. Оно може те пришлые, чавось дурного мыслять. Вот Дворику и вовсе надоть молвить, аки Ярый сопя и причмокивая чужих встречаеть, пущай яму повелитель двора нашего, уши то и надерёть… оно шоб не спалось. А може… може… те пришлы желають чаго со двора-то вутащить, а твой Ярый спить, и ничавось не зумечаеть. Оно имя то яму выходь и не вёрное дали. Ярый, оно чавось значить? — вопросил незримый хозяин избы и повернувши голову у сторону сидящей Тюхи, сёрдито глянул на неё сверху униз. — Оно значить, шо должон быть тот пёс вогненный, горячий, лютый, бойкий и сильный. А он кавкой?

— Кавкой? — вубиженным голосом пропищала Тюха Лохматая и вуставилась своими крохами глазек у лико Суседко.

— А он ляжебок и тувнеядец, — повышая голосок, произнёс дух избы, и сызнова почёсал собе леву пятку перстами. — Точь-у-точь, аки твоя любимица и замурашка Домна. То ден ей Мстибог правильно вимячко выбрал — домувита, хузяйственна. У то ден она домувита… таку пыль подняла… дышить и на дворе нечем. У чавось о наших хузяевах гости повдумают, а? Молвють, чё у ваяводы дочка меньша лянтяйка и грязнулька, подместь житницу не могёть. У то ей хозяюшка наша Цветанушка у вечёру вустроить, за таку вуборку. Вжесь я о том позабочусь.

— Вох… вох… — обеспокоенно застонала Тюха и кажись ано всхлипнула, перьживаючи за притихшего и не смеющего выйти из конуры пса Ярого, и вубежавшу кудай-то прочь со двора меньшу дочку ваявода, замурашку Домну.

— Мур… х… мур… х… да… да… — закалякали в два голоса Коргоруши, поддерживая Суседко и закивали своими кошачьими головами.

Борила увидав як принялись потешно покачивать головками Коргоруши, и ужотко нё в силах сдерживатьси, громко прыснул смехом, отчавось у тот же миг вобратил на собе внимание Суседко. Дух, вонзилси во лицо отрока серыми очами и ажно наморщил лоб, покрытый белёсонькой шёрсточкой, каковой тут же стал похож на взгорья поросши низинькими, стелющимися кустарничками, да перьстал, от вэнтой нежданности, чёсать свову пятку. Мальчонка, усё ащё вулыбаяся, поспешно спрыгнул со сноповозки и направил свову поступь к затихшим и удивленно на него взирающим духам. Борилка подошел близёхонько к скамле, вустановился у шагу от няё, да приветственно склонив голову, молвил:

— Добре буде вам на долги века духи домашние: Суседко, Тюха Лохматая и Коргоруши!

У Суседко чичас же вокруглились глазёнки, а Коргоруши прекратив вторить своим мяуканьем незримому хозяину избёнки, широкось разявили рты, тонко очерченные алыми губами, да вывалили наружу, коротки розовато-шёршавы языки.

— Як ни скумекал, — взволнованно прокалякал Суседко не сводя взору с лица мальчика. — Ты чё мене зришь?

— Агась, — довольно ответствовал Борила и для пущей вубедительности кивнул.

— Ня можеть тогось быть, — усё тем же тревожным голуском, понижая евось почитай до шёпотка, произнёс Суседко.

Он немедля вскочил на ноженьки, выпрямилси, и, вздев уверх свои коротеньки ручки, хлопнул у ладони. И сей сиг из сомкнутых укупе дланей выскочило, да посыпалось у разны стороны, мельчайше крошево искорок васильковогу цвету, покрыв, и Суседко, и Коргорушей, и Тюху прозрачно-лазурной дымкой.

— И днесь зришь? — поспрашал дух избёнки.

— И тяперича, — изрёк Борилка. Малец просиял аще гуще и добавил, — вижу и тобе Суседко, и Коргоруш, твойных помочников, и добреньку таку Тюху Лохматую.

От тех слов Тюха без задержу перьстала вубиженно пучить уперёдь свои чорны губки, да широкось их растянув осклабилась, а Суседко беспокойно дрогнув плечьми, ащё разок хлопнул у ладошки, не сводя пристального взгляда с мальчика. Борила лишь мотнул головой, показывая усем своим видом, шо продолжаеть зреть духа. И покуда Суседко усё шибче и шибче хлопал у длани, ровнёхоньким голоском отметил:

— Мы сюды прибыли не за тем, абы чё уворовать, занеже нам у то без надобности. — Он глянул в удручённо-испуганное лицо духа, у которого от расстройства вжесь до зела высоко задрались две кудласты бровки, чуток паче тёмного цвету, чем уся востольна шёрстка, и балякнул, — не пужайси Суседко, силу ты свову не растёрял.

— Не растёрял? — прекращая стучать у ладошки и вопускаючи ручонки униз, перьспросил старшина домашних духов да задравши головоньку, заглянул у очи мальчишечки, — а як же ты тадыкась мене зришь?

— Так ты Суседко, глянь-ка сквозе мову рубаху, всмотрись у мову грудь. Тудыличи на кожу под каковой бьётси моё сёрдце, узекай чё там начёртано, — и слова Борюши чисты и смелы, аки и сам вон не нёсли во себе ни бахвальства, ни хваставства.

Старшина домашних духов, приподнявшись на пёрстах ног, мохнатых и покрытых волосьми, подалси уперёдь, уставившись на грудь мальчонки и кажись точно прорезав тем взглядом рубаху насквозе, да гулко выдохнув, загутарил:

— Огошеньки… энто знак Велеса, Бога у чьём воинстве я состою. Як же тот знак ты отрок сполучил. Оно ж ведь… эвонтый знак не усякому могёть дароватьси. Токась с соизволения Велеса аль Ярилы и тадысь, кадыличи еденять свои силы два старшины из рода духов. То вельми редко могёть происходить. Вельми редко… токмо внегда Бел Свету нужна помочь духов.

— Энтот знак… знак мово Бога Велеса у воинстве коего сустуят усе духи Бел Света, — принялси пояснять Борила, и погладил пальцами правой руки рубаху у том самом месте, иде под льняным холстом сиял зелёно-голубым светом символ Велеса. — Даровали мне дедко Лесовик и Водяной, оно як на земли беросов йдёть страшно зло, ведомое панывичами, каковое жёлаеть увбить народ Вышни. Поелику Асур Крышня у ночь на Ивана Купала явилси у Жар-цвете, велев направитси мене во дальню торенку, абы спасти мой народ от погибели.

— А, потомуй-то ты и пряшёл к Мстибогу, — протянул Суседко, и обеспокоенно перьглянулси с Коргорушами, которые токась забалабонил мальчик о знаке Велеса, закрыли рты, и завёртали округлёнными, слегка наклоненными впредь кошиными ушками, шо поместились у них на макушке главы, да взволнованно застучали пушистыми, долгими хвостами о деревянну поверхность скамли.

— Тобе надобна помочь ваяводы? — тюнюсенько прострекотала Тюха Лохматая и вдругорядь вытянула уперёдь обиженны чёрны уста.

— Да, мене надобна помочь ваяводы, — молвил Борила, и широкось расставленными пальцами зачёсал на голову, растрепавшиеся от дуновения ветра, длинны волосы. — Асур Крышня, велел ему пособить мне. Должён Мстибог выделить воинов из рати, оные проводють мене у мертвый град Торонец идеже надоть добыть меч. Энтим самым мячом, добытым, смогу я тадысь изгнать и одолеть зло, каковое жёлаеть пожущерить беросов.

— Ох… неть! — гневливо выдохнул Суседко, и возбужденно вдарил ладошками собе по ногам, отчавось у разны стороны полётели мельчайши, васильковы пылинки. — Мстибог не захочеть тобе спомогать. Он тобе не поверить. Ужось дюже вон вупрям… особлива супротив мальчонок аль девчонок… Да и тот знак, шо у тя на груди, то взакон токмо для духов, кои у воинстве Велеса и Ярила находютси, а не для гордуго ваяводы.

— А чавось ж тады деять, — перьспросил отрок, не сводя взору с лица духа.

Суседко потёр большеньким пальцем кончик свово носа, и унезапно ухватив водин из наипаче длинных, точно выходящих из обьчего строю, волоськов, резко дёрнул тот на собя. Мгновенно раздалось лёгонько потрёскиванье, словно зачиналси во печи огонь, и тады ж вспыхнула на носу ярким васильковым светом манюнечка искорка, да выпляснув из собе широки лучи осенила тем светом лицо духа. А старшина домашних духов, тем временем, разглядывая выпавший, на покрыту шёрстку длань, и затерявшийся, у той густоте, волосок, спросил вубращаясь к мальчику:

— Духи кады даровали тобе тот знак, вони зрели приходь Асура Крышни… вони слыхали то ваш говорок?

— Агась… видали и слыхали, — поспешно ответствовал Борила, и перьступил на месте с ноги на ногу. — Они зрели аки Крышня даровал мене зёрнышко силы Ясуней.

— Чавось? — прекратив обозревать свову ладошку и затерявшийся у ней волосик, да взбудораженно глянув на мальчишечку, перьспросил дух и кадысь приметил, шо Борилка кивнул, дрогнувшим голосом произнёс, — знать и прямь бёданька идёть на земли бероские… Коли Боги даровали те силы, коли Велес послал старшин, то сувсем плохонько… ой! як плохонько!!! Тадыка ступай мальчоночка у избу ваяводы. Чаво туто-ва стоишь стоймя, иттить надоть шибутней! Торопитьси надоть… мальчоночка!

— Борил, мене кличуть Борил, — назвал свово имечко отрок.

— Ладно имячко, Борил… Имя воина, каковой силён духом, светел душой. Со таким имячком можно итти у дальню стёженьку, воно не подвядёть, — молвил старшина домашних духов, и мотнул головушкой на отворённу дверь сруба. — Ступай Борилушка у избёнку, а я приду слёдом и пособлю… Оно як ваявода тавкой вупрямый, егось словами и россказнями не пояти, туто-ва надоть чавой-то вумнее придумыть.

— А як же без позволенья входють, ден то можно? — вопросил обеспокоенным голосом малец и вудивленно приподнял уверх свои крепки, сильные плечики.

— Да, як… як… а вот сице, — недовольно пропыхтел низким гласом Суседко и еле заметно склонив голову на право, на миг замер, будто прислушиваяс. Опосля он гневно топнул ногой по поверхности скамли, и негодуючи изрёк, — он энтов Мстибог вже такой вупрямый, такой вупрямый… Ох! ну задам же я ему нонешней ноченькой… задам!… Вже поспит он у мене… поспит! А ты, Борилушка, ступай смело у избу, да прямёхонько входи у большу горницу, идеже и восседает за столом ваявода, со соратниками из рати. Они ж там субрались повгутарить о своём, а тутась вы прибыли… и вельми Мстибог поначалу сёрдит был, а тяперича расхохоталси… хохочет… хохочет… Гогочет точно гусь у птичнике. Иди! мальчоночка, время дорого… не страшись… будь смел, а я слёдом прибуду!

Отрок послушно поверталси, и направил свову поступь прямо ко распахнутой двери избёнки, а Суседко, меже тем, чавой-то негромко буркнул своим помочникам. И тады ж Тюха Лохматая повалилась на деревянну гладь скамли, на морг задрав ввысь свои масеньки ручки и ножки, и немедля вобратилась у крошечну, не длиньше указательного человечьего перста, тонку рукавицу, вязанну из серой шерстяной нити. Тяперича не было видно ни ручек, ни ножек, ни головки Тюхи, пропали у серой шёрстки и ротик, и носик уголёк, лишь усё ищё мерцали те два крохотулечных голубых глазка, находящихся у самом вёрху рукавицы почитай, шо на сшивном шве. Суседко неторопливо наклонившись, споднял рукавичку-Тюху и заткнул её за свой васильковый пояс втак, абы глазки духа могли глядеть по стуронам. А засим усё ещё бухтя собе под нос, подошёл к самому краю скамли, каковая водним боком упиралася у стену избы, и шагнул прямо на деревянно препятствие, и точно растворившись у нём, абие пропал с глаз мальца.

Поднявшиеся на ноги Коргоруши, неторопливо потянулися, задрали увыспрь пушисты хвосты, и, перьглянувшись, да тяхонько мяукнув, следом за старшиной домачних духов вошли в избёнку сквозе стену сруба, оставив опосля собя витающу подле деревянного препятствия едва различиму пепельну пелену.

Глава пятая. Ваявода

Борила на чуток задержавшийся посторонь дверного косяка, вухватившись за него правой рукой, и пронаблюдав уход духов, восхищенно покачал головой, да порывисто выдохнув, будто набираяся смелости, перьшагнул чрез проем и вошел у узки сенцы. Слева у сенцах поместились деревянны бочоночки, и вёдра, стоящи друг на дружке, верно приготовленный для чегой-ту, а справа во стене находилась коротка деревянна дверь у клеть, из-под оной слышалси приглушенный низкий говор духа, кажись то Клетник гутарил с кем-то. Мальчик толкнул от собе входну дверь и кады та растворилась, направил свову поступь у избёнку.

В срубе по леву сторону от Бореньки находилась занимающа почитай четверть горницы здоровущая бероская печь глазеющая на него своим чуть закопчённым челом. Место от стёны до печи величаемое куть, иде хузяйка готовила снедь, было занавешено долгим, натянутым на уже плотным смурным пологом. От боковой стенки печи, проходя высоко, ноли под потолком, зачинались полати, деревянный настил, доходивший до супротивной стороны избёнки. Справа от Борилы повдымалась пята стена, та сама от которой и вела свово величание избёнка-пятистенка, коя дёлила сруб на две равны части. Углом повдоль евонтой и граничащей со сенцами стены, проходила широка, гладка скамля. Эвонта скамля була креплена прям ко стене, обок с ней стояли три точёны, рязны да расписны прялки, гордость любой бероской жёнки. Напротив входа, насупротивной стене горницы находились два не широких оконца.

Отрок, на малость задержавшийся у первой горнице, прислухалси и различил громкий смех, или як правильно выразилси Суседко, гогот ваяводы во второй части избёнки. Да ни чуть немедля поспёшил воперёдь, и, обойдя прялки, минуя дверной проем (одначе, у котором не вбуло дверей) вошёл во втору горницу, величаемую светёлкой, занеже вона и упрямь была до зела светлой. Два оконца поместившиеся, на тех стенах, шо были супротив проёму и на вугловой, лучисто озаряли её. В энтой светёлке, впрочем аки и у первой горнице, стены были белёными, а высокий потолок и ровный пол подбиты липовыми, гладко струганными досками. У правом красном углу на вугловой полке на белянькой, дивно расшитой скатёрке во серёдочке стоял зелёновато-жёлтый сноп пошеницы, украшенный посохшими цветками, первый сноп снятый у энтом году. По обе сторонки от негось поместилися небольши таки, у длань росточку липовы, резны Чуры. По одну сторонку Образы тех кого славили: Сварог, Лада, Макошь, Велес, Вышня, Перун. По другу Кумиры когось чтили: ЧерноБоже, Мара, Вий.

У левом углу светёлки находилси широкий, деревянный одер, хозяйки и хозяина избы, вустланный беловато-жёлтым одеялом, да украшённый свёрху лёжащими друг на дружке подухами, от самой боляхной до малой. Каковые от чуждых… недобрых очей были прикрыты тонким, белым платком расшитым рдяными, обережными знаками по краю. Вдоль стен стояли скамли и дюжие рундуки, а посредь светёлки поместилси большой четырехугольный, могутный стол на массивных ножках, установленных на вузких полозьях, абы легче було передвигать егось по избёнке. За тем громоздким столом восседал, на широкой скамле, сам ваявода, а осторонь, по водну да иную, от него сторонки, сидело несколько мужиков такого же крепкуго телосложения. Прибывши Соловей и Жаворонок примостились на короткой, да вяще низкой скамле, слегка в отдаление от стола, насупротив громко смеющегося ваяводы, один в один похожего на тока, шо виденного Борилой Суседко, с серыми крупными очами, широким и вроде як приплюснутый носом, тонкими, алыми губами. В лике Мстибога проступала у та сама мужественность присуща волевым, сильным и смелым людям. Токась цвет длинных волосьев, брады и усов, лежащих дюже красивыми волнами, был не белёсым, а тёмно-пошеничным. Ваявода был широк во плечах и крепок в кости, сидящи рядом с ним воины, тоже казались могутными мужами. Обаче ражий Соловей им не чуть не вуступал в мощи, но явно пужаясь их няго приёму, сидел немножечко ссутулившись, вопустивши плечи, и беспокойно теребил пальцами свой красный, широкий, плятёный пояс.

Кады Борилка вошёл у светёлку, братец и обавник обернулись, да встревоженными взглядами вуставились на мальчика, который содеяв несколько шажочков по горнице, остановилси недалече от сродников, и кивнул в знак приветствия ваяводе и его воинам. Мстибог, увидавши вошедшего отрока, ащё сильнее загоготал, евось, до энтого смуглого цвету, кожа лица зараз покраснела, сице ярко, чё он стал смахивать на варённого речного рака. Ваявода поднял со стола праву широку руку, и, направив её уперёд, указав на мальчоночку вытянутым пальцем, молвил:

— Ох, го… го… Энто шоль ваш вояка? отрок конешну не малый, ладный во плечах, да усё ж шибко мал, абы меч добыть и зло им покорить. Оно ты мне гутарь малец, ты вэнтов меч хоть кады-тось видывал… защитничек… го..го… го…

Борилка гордый по природе, сёрдито сдвинул свои густые, чёрные брови и полыхнув у сторону Мстибога глазьми, громко да гневно вутветил:

— Гляди ваявода, смехом-то не удавись.

Мстибог сице неопределённо крякнул, и тут же перьстал гоготать, а тады ж немедля засмеялись те (как тяперича пересчитал их мальчик) пятеро мужей, шо сидели рядом с ваяводой. Овый из них со светлым лицом, кое було не свойственно от природы смуглым беросам, с зелёно-серыми узковатыми очами, да ковыльными, курчавыми волосами, бородой и усами, ноли на четверть головы выше чем ваявода, по-доброму зыркнув глазьми у Борилку, отметил:

— Видал Мстибог, а малец-то ничавось… кусатьси могёт не то, шо евойные посланники… бэ да мэ… тока и калякають, вроде бычки на выпасе. Оно вэнто сразу вёдать богатырь вошёл, со смелой и храброй душой.

Борил слухал воина, а сам вудивлялси тому, шо позволил собе у отношение к старшему таку грубость, но не приятны те мысли нежданно были прерваны. Потомуй как мимо няго неторопливо прошествовал, никем, ни зримый Суседко в сопровождении Коргорушей. Духи вустановились предь столом, и оттолкнувшись от пола, подпрыгнув, мгновенно оказались на краю столешницы. И лишь тока их волосаты стопы и подухи лап коснулись той гладкой, деревянной поверхности аки вони направилися к слегка онемевшему ваяводе. Суседко подошёл к покоящимся на столешнице дюжим рукам Мстибога, и перьступив чрез них встал насупротив егойного лица. Незримый хозяин избёнки покачал головой и сморщил свое маханькое личико так, чё стал похож на лёжалый, старый бурак, выражая усем своим видом вельми сильное недовольство. Коргоруши не отстающие от старшины духов ни на шаг, дойдя до преграды, ковторую представляли собой руки ваяводы, замедлили поступь, а маленько опосля и вовсе уселись на столешнице, выпрямили хвосты и яростно застучали ими по поверхности. Суседко точно того ожидаючи, унезапно резко дунул у лико Мстибога. От порывистого ветерка у ваяводы заколыхались волосы на бороде, усах и голове. Мстибог поспешно сомкнул вочи да покрутил головой, словно изгоняючи сон каковой на него нежданно-негаданно навалилси, верно желая пробудитьси. Незримый хозяин избёнки повернулси к мальчику, заткнутая за его поясок серая рукавичка-Тюха бляснула голубенькими крохами глаз, и Суседко, кривя свои масенькие губки, молвил:

— Покажь им знак Велеса… и тады ж топни ноженькой да крикни, сице оченно зычно и повелительно: «Суседко, дух ентой избы явись, именем Бога Велеса и Ярилы, я сице велю!»

Мальчик не сводящий глаз со старшины домовых духов, просиял и торопливо принялси развязывать красный поясок, да также спешно скинув с собе рубаху, подалси уперёдь и казал свову грудь да горящий зелёно-голубым неярким светом знак Велеса… И, до энтого мгновения усё ищё хохочущие воины, смолкли. В избёнке наступила така тишина, шо Борил вуслыхал як лягохонько вздохнула Тюха Лохматая, а на дворе грохотая, по деревянному настилу ездовой полосы, колесами проехала сноповозка, да едва слышно заржали Крепыш и Лис здоровкаясь со своими собратьями. И тады отрок резко топнул ногой по полу, аки велел дух, и гулко изрёк: «Суседко, дух ентой избы явись, именем Бога Велеса и Ярилы, я сице велю!»

А незримый хозяин избёнки вжесь поднял руки ввысь, и токмо мальчишечка тот зов прокалякал, хлопнул у длани, из них не мешкая посыпались на Суседко и Коргорушей светящиеся васильковые крохи огоньков. Энти махие крохи упали и на Мстибога, покрыв на сиг его руки, бороду, усы, кожу щёк, белёсые густы брови и коротки ресницы, отчавочь ваявода сызнова сомкнул очи, и потряс головой, тока те крохи попав на человека, не восыпалися, а враз потухли. Те ж, шо вупали на духов обернулись васильковой дымкой, от оной Суседко и Коргоруши, по-видимому, стали видны людям, потомуй как у тоже мгновение усе громко «вохнули», а ваявода подалси назадь, углядев, против усякого чаяния объявившегося, пред глазьми, домашнего духа. Суседко же, а вслед за ним и поднявшиеся на усе четыре лапы Коргоруши, развернулись к мальчику, и поклонились.

— О! Борил! — начал балякать незримый хозяин избы. — Ты избранный духами воинства Бога Велеса и яго сынка Ярилы, кликал мене, и, я, Суседко — старшина духов евонтой избёнки явилси и ожидаю твоих повелений!

И наново у свётелке наступила тишь, занеже не ведая чё деять, молчали не токась ваявода и егось могутны соотчичи, но молчал и Борилка, не зная, а чаво он должон повелеть. Обаче, из эвонтого томительного отишья вывел усех Суседко, выпрямив после поклону свой стан, да оправив чуть примяту бороду, он глухо закряхтел, вопустил удолу задравшийся стягивающий его поясочек, и принялси ходють по столу взадь и вперёдь, всяк раз, переступаючи чрез лежаще на столешнице руки Мстибога. Коргоруши, повторяючи усё за старшиной духов, прынялись также аки и дух прогуливатьси по столу при том корча свои лица, широко разевая рты и мяукая. Суседко прохаживалси невдолге, напоследях, содеяв очередной развороть и перьступив чрез руки ваяводы, он вустановилси на прежднем месте, напротив его лица и произнёс:

— Видал, Мстибог, каков у мальчоночки знак на груди вгорить? — ваявода усё ащё ошарашенно глядящий на духа торопливо кивнул, а Суседко ужось продолжал, — то… як ты понимашь знак не простой. Знак тот Асура Велеса, каковой як Бог Скота роги свои увыспрь устрямил. И усяк дух, не важно идеже вон кумандует: в воде, лясу, поле, дворе, аль твоей избёнке, узрев тот знак поймёть водно… помогать, пособлять должён он Борилушке, не вжалеючи свово живота. А ты тут… го… го… го… будто гусь гогочешь. Энтов знак могуть наложить духи лишь по воле Бога. А посему, хоть ты и вупрямый, но усё ж вумный, значить сам домысли, кто велел тот знак накласть. Накласть, зане бёдушка идёть страшна… злобна… от той бёдушки усе… усе могуть погибнуть… не токмо люди, но и звери, и духи. А тяперича я покажу тобе чавой-то… покажу, шо мальчонка не выдумывал ничавось, а к няму и у самом деле являлси Асур Крышня. Дай Борилушке нож, у тот самый… каковой на поясе у тя виснеть без делу. Ну, — и так как ваявода не спешил выполнять то о чём просил его Суседко, а изумленно разглядывал духа, тот ищё разок дунул яму у лицо.

Оттого дуновения Мстибог резво пробудилси, и, повинуясь незримому хозяину избы, убрав руки со стола, маленько отклонилси назадь, вынул из ножен свой слегка загнутый, блистающий и вострый нож, да протянул духу. Но Суседко нож не принял, заместо няго к орудию подошли Коргоруши. Вони обхватили нож своими человечьими губами, да короткими, редкими зубами, появ егось, водна за лезвие, а друга за гладку костяну рукоять и развернувшись, медленно двинулись к краю стола.

— Глянь-ка, — унезапно прорезалси густой и низкий голос ваяводы. — Коргоруши-то выходють на мене похожи… як одно лицо прям.

А Борил вусмехаясь приметил, шо Суседко перенял не тока лицо и голос Мстибога, но и ево манеру гутарить.

— Борилушка, — дюже ласковенько обратилси к мальчику Суседко. — Возьми нож, да надрежь перст на ручоночке.

Мальчик хотясь, и, не понимаючи, вскую то надоть духу, спорить усё ж не стал, он сделал несколько шагов, и, подойдя упритык к столу, протянул руку к ножу. Коргоруши у тот же морг склонили головы, и, раскрыв рты, опустили в широку ладонь отрока нож ваяводы. Крепко зажав рукоять ножа у руке, мальчонка поднес вострый и загнутый клинок к левому указательному пальцу. Да неспешно, зане сувсем не страшилси боли, надавил острием на смуглу поверхность кожи, прорезав у ней широку да глубоку трещинку. Одначе токмо Борилка убрал нож, як чичас же недвижно замер, и от нежданности раскрыл роть. Оно аки из образовавшейся ранки на свет стала выползать капля крови, да токась та капля была ни алого, аль красного цвету, того самого какого и должно ей быть, а ярко-жёлтого, почти златого, похожего на зёрнышко силы Ясуней, шо проглотил вон. Малец заворожено глядел на ту жёлту неторопливо вылезающу из трещинки каплю юшки, а Суседко подойдя к краю стола, протянул свову волосату ручку, и, ухватив палец отрока развернул его сице, шоб ваявода и егось соратники могли зреть энту увеличивающуюся, на вроде набухающей вёсной почки, каплю крови. И лишь взгляды усех воинов упали на ету необычного цвету каплю юшки як абие раздалось негромкое, вылетевшее вёрно из груди — ох!!!

Унезапно ужесь покинувшая трещинку жёлта, яйцеподобная капля юшки обернулася у маханьку дику бчёлку, шо в обилие живуть во бероских лесах. Бчёлка проползла по коже мальчика еле заметно перьставляя своими мельчайшими лапками, да затрепетав крохотными крылушками, раскрыла их. Полурозрачные бляснувшие златым светом крылушки заколыхались и бчёлка воторвавшись от поверхности кожи, зажужжав взлётела увыспрь. Она сделала несколько кругов над головой Борилки, и, направив свой полёть к окошку, со всего маху стукнулась об слюду, и словно проскользнув сквозе неё, пропала из виду. Меже тем из пальца мальчонки ужотко вылезла очередна капля, коя также як и перва обернулася бчёлкой, и, покружив над отроком, вылетела из избёнки вслед за первой.

— Энто ты вулшебство сотворил Суседко, — едва слышно поспрашал ваявода, не сводя очей с вылезающей из пальца мальчишечки очередной капли-бчёлки.

— Неть, — ответствовал за духа Борил, и, положил, усе доколь сжимаемый у руках, нож на стол, высвободил палец из руки Суседко, да зажал порез на нем перстами правой руки. Вырвавшаяся с под няго жёлтая бчёлка в энтов раз закружила над головой Мстибога. — Ден ты не скумекал ваявода, то вулшебство сотворил не Суседко, а зерно силы Ясуней, шо даровал мене Асур Крышня… Суседко, — обратилси к старшине домашних духов малец, кадысь и третья бчёлка улетела на Бел Свет ткнувшись у слюду. — Выходють, ты вёдал, шо у мене юшка така стала… иного цвету?

— Агась… вёдал, — кивнув, молвил незримый хозяин избы. Он неторопливо развернулси и посмотрел прямёхонько в серы очи ваяводы, а посем добавил, — Мстибог, на груди у Борилушки знак Асура Велеса, кровь евойная таить во собе силу Ясуней, и бундто сама как у Ясуней… То значит одно — большая бёда… беданька йдёть на наши бероские землюшки. И от вэвонтовой бёды будуть ревмя реветь люди, звери, птицы, леса, и реки… будут рюмить духи. Слухай, чавось гутарить мальчоночка и исполняй… занеже то калякають чрез няго сами Ясуни. Боги ваши! И помни у та сила дарована яму лишь на времечко, и ровно к двадцать второму снежаню, уся вона иссякнеть… и тады… тады… разупрямый ты такой Мстибог сгинеть наша землица-матушка, и беросы. И та смерть, народушки из чьего ты роду-племени, чёрным каменьем ляжить на твову душеньку.

Суседко досказал те слова и враз поднял увысь руки, да громко хлопнул у длани, осыпав себя и Коргорушей васильковыми крупинками искорок. И абие, судя по сему, пропали вони с глаз долой, для усех сидящих за столом, и гостей, потомуй как тяперича воины подались уперёдь, воззрившись у в то само место, идеже мгновение назадь видели духов, а Жаворонок и вовсе подскочил со скамли и вытянув шею, завертал у разны стороны головой. Овый Борилка продолжал лицезреть духов и приметил он аки Суседко подмигнул яму правым глазьком, следом бляснула голубыми очами Тюха Лохматая, пялющаяся на него скрезь серы волоськи рукавицы. Засим незримый хозяин избёнки развернулси направо да вялой, медлительной поступью направилси к краю стола. Суседко вопустилси на самый краешек столешницы, и свесив маханькие ножёнки униз, принялси бултыхать ими в воздухе, однакось, при этом до зела внимательно вслушиваясь в зачавшийся разговор. Верные же Коргоруши следуя за старшиной, уселись позадь няго, и, высунув изо рта длинны, розовато-шершавые языки стали причёсывать и оглаживать свову помяту от превращений шерсть.

— Да-с… — протянул услух тот муж с ковыльными, кудрявыми волосами, шо сидел справа от ваяводы. — Тако я видывал упервой… не только Суседко и Коргорушей со твоим, мой добрый соотчич, ликом… но и юшку, шо в бчёлок оборачиваетси. Выходить Мстибог, — он резво хлопнул ладонью ваяводу по плечу, — надоть мальцу поверить… Можно много чаво удумать, но такое сутворить, чё наблюдали мои очи простому бероскому мальчику або духу неможно. Энто сразу видать творение Божье.

— Вже… эт… ты точно подметил. Творение Божье, — согласилси Мстибог и задумалси. Он легонько провёл широкой ладонью по своей тёмно-пошеничной бороде, оглаживая на ней усе волоськи к долу, и обращаясь к отроку, спросил, тока днесь глядючи на него серьёзно-встревоженным взглядом, — молви Борил, а отчавось Асур Крышня даровал то зерно тобе, а не кому иному?

— Он пояснил, — спешно забалякал вобрадовавшийся мальчоночка, и, склонившись, поднял с пола оброненну рубаху и пояс. — Занеже я не струсил и пришёл у лес в ночь на Купала… Он калякал, шо во мне есть то, чавось неть у других мальчиках, вьюношах и мужах. То есть у моих братьев, но они не прёшли у чернолесье той ночью… да и исполнить, чё выпадаеть на вэнтой стёжке смогу лишь я… Я не вьюноша, но уже и не дитя, отрок.

— Чудно, право Былята, — покачивая головой, произнёс ваявода, направляя свой вопрос воину с ковыльными волосьми, точно окрестъ него паче никого и не было. — Чавось есть тако у энтом мальце? Вроде як и усе… ни чем не разнитси от иных, окромя росту и крепости.

— Значить разнитси, — пробачил Былята, и, расплывшись у улыбке осмотрел ладный облик отрока. — Може то у него не тока снаружи, но и унутри.

— Унутри… — повторил Мстибог говоренное за соратником. И вперившись взглядом у лицо Борилы, сызнова погладил свову бороду, каковая лёжала живописными волнами на груди, да вопросил, — а чё за зло тако движетси на наши земли, Борил?

Мальчик ужось, надев на собе рубаху, и стянув стан поясом, кратко перьдал свой разговор с Асуром Крышней, сказав и про панывичей, и про Торонец, и про меч Индры который лишь и могёть вустановить то зло. Кады он смолк, слово вдругорядь взял Мстибог и глубоко вздохнув, заметил, верно дюже им уважаемому, соотчичу, беспокойно сжимающему лежащие на столешнице мощные руки у кулаки:

— Слышь… Былята… надоть итить!

— Раз надоть и Асур Крышня велить, пойдем, — кивнул Былята в согласие головой, а после зекнув очами на отрока, поправляющего подол рубахи прогутарил, — а дорогу у тот град ты ведаешь Борил?

— Ведаю, — ответил отрок и принялси пояснять, поглядывая то в зёлено-серые очи Былята, то в серые Мстибога. — Перво-наперво надо трюхать ко граду Люпель, а посем итить у леса, шо раскинулись за тем градом… Ходють надобно усё времечко на восход солнца, на всток не меняючи направления. Чрез пять дяньков выйдем ко дальним болотистым просторам, идеже ко мне придёть тот кто вукажеть тропку по болотам, а сице як минуем болота… ащё ляжить упереди далёка стёжка, но нам усё времечко будуть пособлять и направлять нашу торенку.

— Кажись, верно, калякаеть мальчоночка, — переглянувшись с воеводой отметил Былята, и нежно провел ладонью по поверхности деревянной столешницы, будто поглаживая доброго коня. — То, шо Торонец затерялси за болотными землями ведают усе. Обаче, вряд ли Борила мог иде слыхать, чё путь ко нему ляжить чрез Люпель. И ежели стёжку он знаеть, да нам её, как будеть надобность, вукажут, пора сбираться у поход.

— И кто ж пойдёть? — вопросил Мстибог.

— Ты останишься у граде, — молвил Былята, сице словно был старшим у Гарках не Мстибог, а он. — Подготовишь град к войне, прядупредишь других ваявод, сберешь войско… Ну, да то не мне тя учить, сам усё знаешь. А я возьму воинов, мальчонку и пойдём у тот град. Думаитси мене десять человек, предостаточно для тогу походу. Зане неведомо ищё вярнемси мы аль нет. Тебе ж соотчич, воины, коль ворог придёть к порогу нужней будуть.

— Вас будет девять… да отрок, не маловато ли? — беспокойно глянув на соратника поинтересовалси Мстибог. Кадысь же Былята вутрицательно мотнул головой, добавил, — ну, пущай будять по-твоему. Давай тадыличи рёшим кады ж отправлятьси.

— Надоть скореючи, — встрял в говор Борил и шагнув ближее к столу оперси на поверхность столешницы дланями, заглянув во саму глубину глаз ваяводы. — До Торонца путь не близкий, а зло оно ужотко топаеть ко нашим землям и нясёт сюды гибель… Медлить никак неможно!

— Ну, коли зло вже топаеть и нам надо ступать, — широко вулыбнувшись, сказал Былята, и, сжав кулаки, мощно и единожды стукнул по столу, точно вутверждая принято решение. — Тады чрез два денька, по утренней росе двадцать пятого кресеня отправимси у поход.

И тот же морг Суседко, усё ещё слухающий молвь да сидящий на столе, спрыгнул униз на пол и глухонько выдохнув, вроде прощаясь с Борилой, ушёл, в сопровождение своих верных путников Коргорушей, сквозе стену у соседню горницу, напоследок повернув голову и кивнув мальчишечке.

Глава шестая. У путь

Чрез два денька, двадцать пятого кресеня, аки и було намечано, раненько поутру Борил, Былят и ащё восемь воинов направились во поход… туды в град Люпель да лежащие за ним леса, болотны земли, шо должны были привесть их ко Торонцу и мячу Бога Индры. Борилка тяперича восседал верхом на буро-сером Крепыше, шо нарочно был взят у Пересвета для дальней дороженьки. Соловей, провожаючи меньшого брата, крепко его обнял и напоследок поцеловал у лоб, чавось николеже раньше ни делыл. Он тяжело вздохнул, точно прощалси с Борюшей на век, утер тыльной стороной сухи очи, в кои чагото-сь попало, да помог братцу усестьси на коня, а засим долзе махал отъезжающим во след рукой, до тех самых пор покудась ужо и не слилси с ездовой полосой, словно сровнявшись с ней. Борилка также долзе оглядывалси назадь, ощущая унутри таку тяжесть, вроде и прямь расставилси со старчим, и таким скупым на выражение чувств, братом навсегда.

Былята трюхавший осторонь мальчика, на крепком, мощном гнедом жеребце, гордо ступающем по пыльной, ездовитой дороге, глянув на поникшего отрока, возымев намерение егось отвлечь от горьких мыслей, принялси выспрашивать у него о семье, братцах, сёстричках, матушке да отце. И за таким неторопливым баляканьем Борилка вроде як и отвлекси от тоски, шо который дянёчек томила его душеньку. Немного опосля малец и вовсе повеселел, да сам полюбопытствовал о семье дядьки Быляты, сице он его кликал, и о воинах, шо верхом, на дюжих лошадях ехали, позадь них. И Былята, по-доброму поглядывая на мальчоночку, поведал ему, шо семья у няго, як и у сякого бероса большенькая, детворы в ней вже осемь душ из коих пятеро сынов, да три дочуры. Старши евойны сыны да девоньки усе семейны, да сами детками обзаведенные, а два младших паренька ащё покуда холосты.

— Предпоследний, — и Былята развернувшись да указуя на парня, едущего позади них, на чубаром жеребце, молвил, — отправилси со нами.

Мальчонка обернулси, глянул назадь …туды на кого казал воин. И узрел там дюже могутного вьюношу, со такими широкими плечьми, про которые гутарять беросы — сажень во плечах, высоком и як отец светлолицем. Волосы у парня были длинными ноли до плеч, да ковыльного цвета, ищё даже светлее чем у Быляты, а на лоб ложилси вихрастый густой чуб. Коротка бородёнка, да редки вусы имелись у того вьюноша, каковому отец дал тако ладное имечко, Крас. Высоко посаженные, белесоватые, мохнаты брови, да густы, загнуты ресницы придавали его упавому лицу вудивленное аль радостное выражение, а глаза его поглядывали на Бел Свет то голубым, то серым цветом. И тось было не понятно какого ж они у него на самом деле цвета. Широкий с расширенными ноздрями нос и выступающие уперёдь алые губы делали лицо Краса не токась ладным, но и смелым, волевым. Оттогось он сразу понравилси Бориле, лишь тока малец на него взглянул, а кадысь он ему ещё и подмигнул, то и вовсе расположил ко собе своей простотой.

Середь воинов сопровождавших Быляту, лишь Крас да Орёл, сын ваяводы Мстибога, были холостыми… первому було осемнадцать годков, а другому девятнадцать. Все востальны воины были семейными, пожившими на Бел Свете, вопытными мужами. Кажный из них был крепкого служения да высокого росту, оно аки та мощь присуща беросам, сынкам Вышни. Былята указывая на кажного из своих соратников знакомил с ними мальчонку, гутаря о них немножко:

— Энто Орел мяньшой сын ваяводы. Глянишь на него и не вотличишь, то Мстибог идёть али сынок его, сице они схожи.

И впрямь меньшой сын ваяводы дюже походил на свово отца и ростом, и крепостью кости, и тёмно-пошеничными волосьми, бородой и усами, тока чуток мнее густыми, и даже широким приплюснутым носом, и тонкими алыми губами. Токась очи у няго были не серыми, а карими… да и конча был он молод. Оттогось у его лице не проступали тонки морщинки присущие людям взрослым, а в волосах не мелькала седина. Он был силён, мужественен и смел, а бела рубаха, каковую он надел у путь, придавала ему каку-то чистоту и не тронутую бедами беззаботность.

— Лучий он друг мово сынка, — меже тем калякал Былята. И, кивнув главой на подъехавшего к няму с левого боку воина, представляя его, скузал, — энто знакомси Борилушка, мой соотчич Сеслав, — воин зыркнул у сторону мальчонки глазьми, верно утак осе здоровкаясь.

А Борилка поёжилси, вглядываясь у того соотчича, у кыего чрез усё лицо проходил красный выпуклый шрам, зачинающийся иде-то сторонь уголка левого глаза, шедший чрез середку, точно перерубленного скривившегося управо, широкого носа, да тонкой полосой доходивший до верхней губы. Энтов шрам дюже портил тако приятное лицо Сеслава, у какового были крупны очи серо-зеленого цвету, полные губы, засегда плотно сомкнутые, со слегка приподнятыми уголками рта. Рыжие до плеч волосы, брада и вусы с обильной порослью седых прядей, глубокие морщины прячущиеся в уголках глаз, на высоком смуглом лбу и меж рыжеватых, тонких бровей поясняли, шо Сеслав туто-ва по возрасту самый старшой из усех.

— Сеслав, у нас, по младости лет возвращалси из соседнего града, — стал сказывать Былята, узрев с какой жалостью воззрилси Борила на воина. — И на нягось напала ватага душегубцев, у тось его и одарил ктой-то из них таким шрамом.

— А самим чавось? — поспрашал отрок и увидев як широкось просиял ему Сеслав, чуток качнув главой, да у тот жи миг преобразив свово лицо какой-то добротой и наполнив его светом, просиял у ответ.

— Ты гутаришь о душегубцах? — перьспросил Былята, заметив аки соратник и мальчик обменялись улыбками. А узрев кивок Борилкин, добавил, — ну, може ктой-то опосля той заварушки и вуполз я не ведаю, но то, шо не ушел энто точнёхонько, — и воин приглушённо загреготал.

Малец, окинув взглядом ражего Сеслава, да висевший у няго на поясе меч у ножнах, казавшийся ему дюже мощным, хоть и ничагось не балякнул дядьке Быляте в ответ, одначе, усё ж молчаливо согласилси, шо от такого воина уйтить и, верно, можно лишь ползком.

— Подле Краса трюхаеть Любин, — продолжил балабонить Былята. — Вишь каков он пошеничный у нас и брада, и вусы, и волосы, улыбчивый и развесёлый. У него во избёнке, засегда песня слышна, то его девоньки поють, дочурки. Ему их Ладушка-Богородица целых восьмерых послала, и усе друг опосля друг нарождались. Так он их вжесь который год замуж выдаёть… да не как не выдаст.

— И чавось ни во одного сынка неть? — поинтересовалси малец и обернувшись, посмотрел на ладного и дюже хупавого ликом воина, величаемого Любином, со смугловатой кожей, тёмно-серыми очами, тонко загнутыми на вроде радуги пошеничными бровьми, пушистыми да долгими, точно у девицы, ресницами, со длинным костлявым носом и пухлыми большими губами.

Любин был обряжен у серую рубаху, расшитую по вороту распрекрасными узорами, да усякими там оберегающими символами Ясуней беросов, судя по сему, нарочно приуготовленну ко дальней дороженьке. Сыромятный пояс огибал его крепкий стан, придавая яму ащё большую красоту да ладность.

— Почему ж неть, есть два сынка и оба старшеньких, ужось они жёнаты, — молвил Былята и по-доброму вусмехнулси. — Впрочем, и там пока водни девчинки рождаютси… нет покуда внучат.

— У моих братьев тоже одни девчины, — припоминая сродников, прокалякал Борила и протяжно вздохнул.

Былята вуслыхав тот протяжный, горький вздох, посмотрел ласковенько на мальца и обращаясь лишь к нему, загутарил:

— От то, ты Борюша, не стони так ничавось вмале увидишьси со родными. И не заметишь, як времечко пролётить и ты ко себе в деревеньку вернёшьси. Матушку вобнимишь, сёстричек, сродников и братца, того меньшего, коего вельми любишь аки я погляжу.

— Младушка его кличуть, — улыбаясь слувам Былята, произнёс отрок. — Он у нас самый маненький у семье, из деток матушки да отца, из мальчишечек.

Былята вотпустив поводья, протянул леву руку к мальчугану и нежно, утишительно потрепал того по волосьям, а после поведал ему о братьях-близнецах Ратмире и Гордыне, которые были схожи лицами, поелику уродились сообща. У братьев были одинаковыми тёмно-пошеничные волосы, густы бороды и усы, сведенные вкупе всклоченные брови, серо-зеленые очи, удлиненно-прямые носы, да узки губы. У близнецов ано морщинки, зачинающиеся у крыльев носа, схожими, тонкими полосками соприкасались со уголками рта, точно братья засегда и смеялись единожды. У энтих воинов были не округлые, а удлиненно-узкие лица, цвет кожи гляделси не токась смуглым, но чуток даже отдающий краснотой. Оба они были крепки и высоки, на обоих сидели одеты цветасты рубахи навыпуск перьтянутые ремнями да смурного холста штаны, а на ногах находилися чёрны сапоги, як и у иных соратников снурованные упереди. Правда Гордыня был маленько повыше Ратмира, тем самым егось и отличали от брата.

Замыкали, едущих по ездовой полосе путников, два воина, оба могутные и, по-видимому, не на много моложе Сеслава. Тот шо был похудее величалси Щеко, он имел такие же аки и у близнецов тёмно-пошеничные волосы, браду и вусы тока хорошенько сдобренные седыми прядями. У негось було широкое, як и усех беросов, округлое лико, серые с зеленоватыми брызгами очи, тонкие плотно сжатые губы с опущенными уголками рта да крючковатый, мясистый нос. Тот же кыего Былята представил последним звалси Сом. Это был самый высокорослый, ужотко не меньче двух аршин да тринадцати вершков росту, мощный воин. Руки евойны казались дубинами, а кулаки напоминали утолщенные набалдашники и чудилось, шо осталось тока Сому вбить у них гвозди и усё… иди мотыляй ими никто и николиже ни справитси. Одначе, по виду он был вельми добрым, сице глядели и его небольшие голубоватые очи, свернутый у бок, судя по сему, поломанный широкий нос, и полные, алые губы. Кожа у няго была светлой, ни такой як у Былята и Краса, но усё ж не можно молвить, шо она и смуглая, аки у Бореньки. Волосы, борода и усы редкие да белокурые. Былята балабоня о нем с мальчонкой сказал:

— У нашего Сома брады да вусов аки калякають, шо ктой-то наплакал… раз… два волоска и обчёлся. Но муж и воин он славный. И ещё шибко славно он готовить. Ха… ха… — засмеялси старший из воинов и зачесав ладонью на голову завиток волос, шо скинул ему на лико ветерок, добавил, — оно затем и бул взят, абы добре нас кормить. Зане знашь во пути, снедь главней усего. Ведь на голодный жёлудок многось не проедешь и не пройдёшь.

— А сома вон ладно готовить? — усмехаясь, вопросил малец, воборачиваясь и поглядывая на такого разудалого воина Сома.

— Сома, — протянул Былята и ащё громче засмеявшись, кивнул, — и сома он сварганит, он у нас не дюже привередливый.

Воины отрядившиеся у дальню торенку больно не отличались одежонкой, и як Борила казали ейну простоту: рубахи серы аль цветасты, засегда носимые навыпуск; сыромятны ремни на оных висели ножны с мечом, охотничьи ножы, або небольши топоры; померклые или пелёсые штаны; кожаны сапоги; за плечами усех находилися котомки, туло да луки. Право молвить у Сеслава и Былята туло для вудобства были приторочены к седлу.

А про воина Сома Былята балабонил ей-ей истинну, шо он был не привередливый и ладно готовил, потому кады к вечёру, обок реки Ужо стали на ночлег и на уду словили несколько огромных рыбин у том числе и усатого сома. Его тёска Сом со привеликой радостью принялси варить во большом котелке, шо везли с собой, наваристу ушицу, при том чаво-тось развеселое напевая собе под нос.

Борила, покуда старшие разводили костры, и готовили кушанье, искупалси у реченьке, пройдя, абы не пугать рыбину, униз по течению, а возвярнувшись лег на оземь покрытую свежесрубленной прибрежной, высокой да зелёной травушкой. Мальчишечка придвинув к собе котомку, развязал снурки, и, достав изнутрей её, кугиклы принялси играть на них. И по таким вольным, наполненным тёплыми лучами солнца, радости и счастья, землям бероским, по просторам заливных лугов, и стоящим, по другу сторону от ездовой полосы, березнякам да осинникам, полётела нежная, тихая погудка. У тот же морг смолкли голоса гутаривших воинов, затих дядька Сом, прекратив свои напевы, лишь не перьстали калякать пасущиеся ублизи кони. И тады вуслыхал Борилка, як тихо сам с собой разговаривал Крепыш, жалуясь на горьку судьбину, серчаючи на свово хозяина Пересвета, каковой пустил его у каку-то неведомую даль, оторвав от родного краюшка, от любезной его жёнки Звёздочки, да маханьких деток-жеребяток. Жалилси сам себе Крепыш, чё горды кони, воинов, надсмехаясь над ним кликают его ведмедём.

Мальчик прекратил играть на кугикле и прислушалси, да вуслыхал ржание свово коня… недовольное и негромкое… Отрок широко вулыбнулси, посмотрел на голубо-серое небо, на подошедшего к краю небосвода и оглядывающего земли Бел Света со любовью и нежностью солнечного Бога Ра, и закрыв очи у тот же миг вуснул.

На пятый день стёжки, Былята, Борил и воины уехали ужось далече от града Гарки, обаче до Люпеля то составляла лишь треть пути. Вмале на перькрестке дорог, вони повернули направо и покинув пределы широкой и глубокой реки Ужо направились у объезд, стараясь миновать огромны просторы хвойных лесов. Тока миновать их почемуй-то не получилось… Они унезапно встали стеной с одного боку дороги, со другой же, ащё вяще непонятливо, стелилися бескрайние степи покрытые усе возможными ярчайшими, луговыми цветами, правда кое-где вже отцветающими, инолды сменяющиеся ковылями, а после наново тем многоцветным разнотравьем.

В энтом точно зачурованном месте совсем не було речек… ни в каких… ни малых, ни больших, а полуденный жар солнца, казалось иссушил кубыни путников и словно их самих, вубразовав во рту каку-то парящу сухоту. Утомленные от зною и отсутствия водицы воины оглядывали просторы земель, приподнимаяся на стременах, стараяся узреть аль услыхать звон воды. Кони измученные, не мнее, а може и паче хозяев, сёрдито трясли головами, беспокойно мотыляли хвостами, ударяя жёсткими волосьми по телам, своим и тех кого вёзли на собе, да попеременно ржали, обидчиво требуя питья. По коже людей и короткой шёрсти животных струилси липкий пот, каковой не приносил облегчения, а наобороть тулил жгуче-сыру рубаху да скряпучее седло к телу, отчавось становилось лишь жарче. Такой нонче не обходимый сын Стрибога Асур Летнего ветра, тёплый и приятный Догода ни появлялси, хотясь о нём усе мечтали, а посему и призывали… но увы! ни Догоды, ни даже его легчайшего порыва, ничавось не пролетало у воздухе. Чудилось шо не тока люди и кони, но и сам бор, и елань постанывали от энтого летнего зною, а временами и вовсе становилось тяжко дышать. Густы воблака пыли, от переставляемых конями копыт, подымались с дорогими, и кружили осторонь ейной поверхности, а посем такими же рыже-бурыми мельчайшими крупинками покрывали шёрсть на ногах жеребцов, точно желаючи усё окрасить во единый цвет.

Борилка шибче усех старалси увидать водицу, так вон желал пить, потому як давно вже опустошил и свою кубыню, и кубыню одолженную Сомом, воином с которым за последни деньки дюже сдружилси. Он также аки и други путники, приставал на стременах, всматривалси в краснолесье, туды во глубины леса. И зрел он у там высоки мощны дерева ели с большущими распростёртыми у разны стороны ветвями покрытыми зелёными, жёсткими и вострыми игловидными листьями-хвоинками. Зрел он там не мнее дивны дерева пихты несущие горизонтальны ветви, обильно усыпанные хвоинками, да сосну с высоко поднятой широкой кроной, с чешуйчатой серо-коричневой корой испещрённой трещинами. Во том лесу, под купавыми деревами, идеже земля була укрыта густой полстиной сухой хвои, да низенькими травушками пробивающимися скрезе неё, медленно вышагивала, по едва различимой звериной тропке, тёмно-бурого окрасу олениха со двумя малыми оленятами, чья шёрстка на спинках казала бледно-белы небольши пятнышки. Олениха шла по тропе, усё времечко, опасливо поглядывая по сторонам, а её детки не вотступаючи ни на шаг испуганно шёвелили своими крупными вушами, прислушиваясь ко всем звукам у лесу. Борилка, придержал свово Крепыша и кады конь вустановилси, двинулси взглядом по той тропке стараясь обогнать неспешно ступающу мать.

— Ты, чавось Борилка? — вопросил Сом, приметив чё мальчонка замер на месте и сам, придержав свово коня, посмотрел тудысь куды воззрилси отрок.

Борила, словно понимая, шо та тропочка там неспроста, направилси взглядом по ней, и невдолзе увидал мгновенно блеснувшу и тут же потухшу гладь воды. Он торопливо понудил Крепыша и кадый тот перьшёл на скок, вобъехал удивленно уставившихся на него Сеслава и Былята, ехавших упереди, да проскакал малеша, а опосля сызнова придержал коня, да вгляделси у лес. Какой-то миг он искал у глубине бора ту тропочку, а найдя сызнова устремилси по ней взглядом и наконец-то остановилси на том чавось искал. Там, ужотко намного далече, иде чичас трюхали странники, и впрямь находилось озерцо… сувсем небольшое с синеватой, чистой и прозрачной, еле заметно колыхающейся, водицей. Узрев воду малец радостно выдохнул, почувствовав як до не возможности иссохлись его губы, язык и даже нёбо над ним. Казалось язык и вовсе уменьшилси во длине и ширшине, а унутри глотки стоял такой жар, будто Борил чаво-то вельми горячущее сглотнул.

— Борилка, чаво ты поскакал? — нагнав мальчика, да придержав обок няго коня, спросил Былята. — Никак воду углядел?

— Агась, узрел, — довольным голосом произнёс мальчонка, ужотко вощущая тот чудесный вкус волшебной и чистой водицы на устах. — Дядька Былята у там упереди вижу озерцо. Токмо трусить надоть ащё по стёжке, а опосля углубитьси у бор.

— Идеже, покажь водица, — молвил Сеслав и уставилси по направлению стремительно поднятой руки отрока.

Сеслав привстал на стременах, и, напрягая очи, како-то времечко созерцал дали краснолесья, обаче, засим покачал головой, верно ничавось не усмотрев.

— Далёко, — пояснил Борила опосля того, аки и други воины, придержав жеребцов, вглядываясь у лесну ширь, так и не смогли увидать озерцо.

— Неужель ты сице добре зришь? — покачивая головой, поинтересовалси недоверчивый Сеслав, и зыркнул прям у очи мальчишечки.

— Неть, дядька Сеслав, вижу я аки и усе, — заметил Борилка и вулыбаясь, похлопал ладонью Крепыша по сильной шее, поощряя ехать. — Просто я глотнул божественной силы и оттогось такими вумениями и обзавёлси… Ну, токась може мы потрусим, а то больно пить вохота!

И зане пить хотел не водин Борилка, а и усе иные странники, то тронув поводья да понуждая коней, потрюхали следом за мальцом. Вскорости они поравнялись с тем местом дороги, откудова було рукой подать до глубин краснолесья в оных и пряталось то само озерцо.

— Туто-ва, тока надобно сойти, — изрёк отрок и первым покинув седло, спрыгнул на ездову полосу, густая пыль, витающая сторонь ног Крепыша, ураз поплыла густым маревом к сапогам Борила и немедля сменила на них цветь с чорного на пелесый.

— А кони туды к озерку дайдуть-то аль неть? — спросил Сеслав, спешиваясь и вглядываясь во лесну даль.

— Дайдуть, коли мы ногами потопаем, — ответил мальчоночка и первым ступил во невысоки травы, шо полосой вухраняли подступы к бору.

— Былята, давай, тады, ежели там и упрямь будеть водица на ночь востановимси, а то день до зела жаркий был. Да-к и солнце ужо к закату тронулось, — предложил Сеслав, и двинулся за мальцом.

— Есть там озерко, есть, — буркнул Борилка, серчая, шо ему не верять.

Да потянув поводья на собя, пошёл шибче, шоб значить быстрей найти водицу и дуказать усем, чё гутарил правду. Лес, у который вступил мальчоночка был хвойным, у нем мешались ели, сосны и пихты. Обаче в эвонтом месте окромя ели ничавось не росло, их мохнаты, здоровенны, пониклы ветви стёлились по земле, почва сплошь, уся была покрыта иссохшими хвоинками, сломанными ветвями, а кое-где и порушенными стволами упавших деревов. Ели наполняли воздух, в краснолесье, запахом ядрёной хвои и горьковатым ароматом живицы, стекающей по стволам деревьев да застывающей у там в виде жёлтовато-прозрачных наростов, топорщившихся недалече от зеленоватых молоденьких шишек. Шагающий упереди сех Борил всматривалси удаль, он вжесь давно узрел озерко и теперь вельми торопилси, занеже хотел убедить недоверчивого Сеслава да и других воинов, шо ни чё, ни надумал. Отрок прибавлял шагу, резко дёргал за поводья буро-серого Крепыша, которого секли по телу ветви ели, бойко перьпрыгивал чрез упавши стволы деревьев, и напоследях приблизилси настолько, шо озерко блеснуло яркой-синевой воды. И у тот же морг услыхал позадь собя восторженные, одобрительные возгласы воинов да радостное ржание коней, почуявших водыку.

Обойдя очередну полосу деревьев, мальчик вышел на брег озера, да глянув на таку вожделенну воду, раскрыл до энтого сомкнутые, сухие и потрескавшиеся губы, и абие у роть хлынул живой дух прохлады, перьмешанный с чистотой места. Борила сгорая от жёлания быстрее напиться, остановилси и обернувшись, зекнул глазьми на вышедшего из-за ели Сеслава, тот поравнявшись, протянул руку, и, придержав под уздцы Крепыша ласковенько вулыбнулси да кивнул, позволяючи, тому кто их и вывел к воде, испить её первым. Малец вубрадовавшись разрешению, отпустив поводья не мешкая побёг к бережине и резво впал на колени пред водицей, прямёхонько во густой зелёный мох, шо пухлыми подухами укрывал по кругу нешироко озерко. Низко склонившись над той дюже чудесной жидкостью, вон вытянул губы и принялси пить, таку чисту с лёгким привкусом живицы и хвои, воду.

Мальчонка утолял жажду вельми долго, ужось усе воины, сменяючи друг друга, напились, заполнили кубыни, у том числе и его, а он всё никак не мог оторваться от водицы. Напоследок вон сделал ищё пару больших глотков, засим вопустил ладони у озерцо, набрал у них таку изумительную воду и обмыл лицо да волосы, кои от жара, пота и пыли слиплись, и висели словно снурки, и тадысь тока поднялси на ноги. И тагды воины подвели к воде лошадей, оные зайдя по колено в озерцо, пили также долзе як и Борила, да смачивали у ней свои длинны, раскрасивы гривы.

Отойдя от края брега, мальчишечка осмотрелси, тяперича кады он напилси и жажда перьстала егось изводить можно було и восхититься таким красивым, чудным местом, у котором они вочутились. Озерко окружали те самые широкие у обхвате, высокорослые ели, ближайшие подступы к няму поросли ярким, зелёным, пухлым мхом, кажись нарочно здесь высаженным. Насупротивной же стороне озера мальчик разглядел тропочку, да тока не зверину, ту, шо проходила рядышком, по каковой двигалась олениха-мать и взгляд Борилы, а точно пробитую людскими ногами, которые творя стёжку убирають со неё стволы, ветви и веточки. Малец вгляделси у ту торенку, вон даже привстал на носочки, стараясь выведать, куды ж она вядёть, но та стёжка ускорости терялась из виду… там… идеже, ражими стенами, стояли хвойны дерева и ужотка не тока одной ели, а сызнова уперемешку с пихтой и сосной.

— Место ладное, — молвил, рассматривая озерко Сеслав и погладив своей шершавой от мозолей ладонью отрока по мокрым волосам. — Умница Бориша, шо вузрел энто озерцо.

— Там с той сторонушки озерка торенка, — указуя на противный берег закалякал малец. — И та торенка ня зверина, а людска йдёть вона во глубины леса, и идей-то теряетси, вже то я не зрю.

— Идеже тропка? — у два голоса взволнованно перьспросили Сеслав и стоявший сторонь него Былята, и вонзились взглядами туды куды указывал мальчонка.

— Агась, и я ту тропку зрю, — вступил у разговор Орёл, он поднялси с оземи, иде сидючи на мягком мхе снуровал свои сапоги, абы те крепко обхватывали голень ноги. — Та тропа чиста… прав Борил не зверина, людска… А може туто-ва идей-то поселенье людей, али может гнездо душегубцев каких? У таки кругом чащобы, окромя душегубцев в энтих землях никтой и не поселитси, кому ж оно нужно прячатьси от честного люда.

— Не дюже то похоже, шо тут могуть обитать душегубцы, — заметил Сеслав и вроде выспрашивая у свово шрама, провел указательным пальцем по тому насегда вспухшему шву кожи. — Вжесь я ведаю, чё тот злобный люд николиже ни чаво дельного не могёть делать, окромя боли и зла, а тутась вишь як мудрёно усё устроено, — Сеслав обвел рукой, будто очерчивая коло по краю бережина озерца. — Туто-ва оно ж сразу видать ктой-то вухаживаеть за водицей и озерком. Весь брег мхом уважен, а у водичке ни веточки, ни иголочки. Коли кто тута и живёть, то явно не душегубец… то ктой-то иной.

— А тады ж кто? — встрял с вопросом, самый молчаливый из усех, Гордыня и мотнул главой у сторону противоположного брега. — Кто ж у таку даль зайдёть? Кому тако надобно?

— Може какой лесной народец, — соглашаясь с Сеславом закалякал Былята, он воинами был избран старшиной, оттогось его слово было засегда последним и должно самым верным. — Одно точно, народец тот не злой, гляди як вони лес чтуть и любять, а ежели любять, значь у душе ихней свет править… Ну, и тадысь усем понятно свет и зло, и тьму засегда изгонить. — Былята задрал голову и посмотрел уверх, тудыка на усё ащё голубовато небушко, кое, обаче, ужо покидал Асур Ра, и произнёс, — нут-ка, давайте чё-ль на ночлег становитси, луче место и не выбрать. Орёл, Крас, а ну-кась, пройдитесь, може чаво подстрелите, вже тут дичи должно быть у достатке.

Крас и Орёл вуслыхав указанье старшины, согласно кивнули головами, да принялись сымать с сыромятных, широких поясов ножны с мечами. Пристроив оружие на мох в одно место, парни перькинули через плечи туло со стрелами да взяв по луку ужотко было двинулись на охоту, кады Борил заглянув у узковатые, зелено-серые очи Быляты, выпрашивающе прогутарил:

— Дядька Былята, а може и я с ими схожу, мене засегда братцы да отец брали, да и нонче я такой глазастый… вжесь усё узрю окрестъ.

Старшина воинов посотрел на взволнованного мальчика, и, благодушно вулыбнувшись, пожав мощными плечьми, ответил:

— Отчагось сходи, коли робяты беруть. — И перьвёл взгляд, зыркнув на Краса, который меж тех двоих был усегда старшиной, и кады парень кивнул, добавил, — тока далёко не хаживайте. Да сице, шоб мы могли прийтить к вам на выручку. А то усё ж неведомо, ктой то протоптал ту тропочку.

Борилка утак вобрадовалси, шо не дослухав Быляту, мгновенно скинул со плеча котомку, да пристроив её к воружию робят, торопливо взял у Сома, туло и лук, каковые тот по доброте души пристроил на своем коне, да спине, абы отроку було по-легше. А опосля, скорым шагом, поспешил за парнями, обходящими озерцо по левому краю бережины, покрытому мягким и кое-где влажным мхом. Мальчик вскоре нагнал Краса и Орла и также як они медленно пошёл следом.

Обогнув озерко, они вышли к тропочке, и, ступив на неё, остановились, шоб осмотретьси. Та торенка и впрямь була ладно вутоптанна, и будто ездова полоса покрыта свёрху бурой пылью. Со неё были сметены або вубраны ано мельчайши листья-хвоинки, а по поверхности ейной проглядывали следы. Водни из них принадлежали зверю, то были влажны большуще следы волка, точно животина та совсем недавно алкала из озерка водицу. Одначе, были туто-ва и следы чем-то схожи с людскими стопами. Токмо вони были не крупными, и, по длине, кажись, принадлёжали отрокам, такого ж возраста як и Борилка.

Присев на корточки обок стёжки и воглядев, вощупав следы и людски, и зверины Крас како-то времечко молча их созерцал, а посем поднявшись и пройдясь узадь да перёдь по тропке, развернулси и крикнул, обращаясь к Быляту:

— Отец, тутась людски слёды, давеча хаживали… обаче, похожь то прибредали отроки, равнолетки Борюши нашего.

Былята вслухалси в окрик сына, и кивнувши, ответствовал сице, шо голос евойный пролетевши, своим приглушённым звуком, наполнил токась земли покрытые мхом и саму водну гладь озерка:

— Шо ж, будьте начеку, далёко не ступайте, оно як у ребятёнка засегда есть отец аль дед.

— Ладненько, — согласно и тоже тихонько выдохнул Крас, и, пропуская уперёдь глазастого Орла пошёл за ним следом.

Борила обернулси назадь, посотрел на своих путников. У там, за озерцом, Сом и Любин ужо разводили костры, востальны ж воины принялись сбирать сушняк. Малец чуток помедлил, да засим уприпрыжку побёг нагонять робят, на ходу поправив туло на плече. Орёл шел дюже медленно, осторожно и бесшумно ступая на оземь, и у то ж времечко внимательно рассматриваючи чернолесье. Борилка нагнал Краса идущего следом за соотчичом, и парень воглянувшись сердито зыркнул на него, тяперича прямо-таки тёмно-серыми очами, да, мотнувши головой, отчавось егось вихрастый чуб подлетел увыспрь, шёпотом молвил:

— Ты, чавось скачешь аки конь? Усё зверье разбежитси, при таком то гаме.

Отрок тот же сиг перьшел на шаг и понятливо провел пальцем по устам, показываючи, шо будеть соблюдать положенну у таком случае тишину. Крас сменив на лице выражение с сёрдитого на сурьёзное, усё ж одначе вухмыльнулси, да поспешил за уходящим Орлом, а мальчоночка, меже тем, не отставаючи, но днесь ступая неслышно, прынялси оглядывать земли справа и слева от собе. Как вон и приметил раньче, в энтом месте, ели стали наново перьмешиватьси с сосной и пихтой, и, возвышаясь плотными стенами подбирались почитай, шо ко самой торенке. Неиде кругом не було заметно никакого поселенья, ни избёнки, ни даже шалаша, у которых частенько вотдыхают али прячутся от непогоды охотники. Тропка, усё также хорошо наторенная, вела воперёдь, инолды петляючи управо и улево, може прячась под мощными ветвями ели, а може заманивая в свои неизведанны глубины чужаков. У бору було оченно тихонько, кажись от той духоты которую нонче сутворил Бог Ра, зверье присмирев отлеживалось у прохладных норах под землёй або под широкими ветвями деревов, создающих навес. Но глазастый Борила усё ж вскорости узрел, под малорослой молоденькой елью, серого, большущего зайца. Тот прилег на оземь, и, поглядываючи по сторонам, тревожно подёргивал длиннющими вушами, вслушиваясь у те новы, неведомы ему до нонешнего денечка, звуки, пришедши у лес.

Разглядев того зайчину мальчонка востановилси, спешно снял с плеча лук и открыв кожанну крышку туло достал отнуду стрелу. Лук отрока был простым. Концы егойны, величаемые рогами, были выточены из рогов оленя, древко содеяно из дубовой ветви, а тетива сварганена из жилы зверя. Вставив стрёлу у лук да придерживая её пальцем, Борилка направил вострый наконечник у направлении зайца. Вже вельми медленно вон оттянул тетиву к правому уху, и, прикидывая на глаз, отпустил её. И абие вырвавшаяся из лука, порывиста да крепка, стрела с черенковым наконечником, венчающаяся пером орла, чуть слышно засвистев и будто рассекаючи воздух, понеслась к притихшему зайцу, каковой успел токмо тревожно повесть ушами, як остриё шиловидного черенка распоров серу шерсть надвое вошло у его тело.

Орёл и Крас услыхав радостный возглас Борилки ураз повернулись, а малец уже сошёл с тропы и направилси прямёхонько к убитому зайцу.

— Чавось? — раздалси позадь мальчонки недовольный говор Краса.

Борилка вуказуя рукой на молоденько деревцо, под которым лежала дичь, на морг обернулси, замедлив свову поступь и глянув во нахмуренны лица робят, негромко изрёк:

— Зайца я тама подстрелил, — да не мешкаючи прибавив шагу, перешёл на скок и у таком подпрыгивающем виде, двинулси ко добыче.

Проскакав по оземе укрытой полстиной хвои, сувсем немножечко, Борила унезапно почувствовал, аки та ушла у него с под ног, и он на чуток вроде завис у воздухе. Отрок поспешно глянул собе под ноги, и узрел там узку и, верно, бездонну рытвину, порывисто взмахнув руками, будто крылами, он откинул у сторону лук, а миг спустя полетел униз, ведомый тяжестью ног. Пытаясь удержатьси на поверхности земли, Боренька даже впилси перстами у край оземи. Токась пальцы рук вырвав цельный пласт почвы соскользнули униз, следуя за двигающимся телом. И стоило рукам покинуть тот наземный мир, як чичас же послышалси глухой скрёжеть, вроде як волокли до зела здоровенну крышку от бочки по деревянному, гладкому полу избёнки. И Борилка, усё поколь глазеющий у вышину сереющего неба, увидал, шо прямо над ним сомкнулась земля, сице точно у той круглой крышкой закрыли сверху бочечку. Свет немедля потух, и мальчик продолжающий свой быстрый полёть, куды-то удол под землюшку, осталси у полной тьме.

Протянув руки уперёдь, мальчоночка пыталси вухватиться за коренья, мотыляя ногами он врезалси плотными подошвами сапог у землю стараясь снизить быстроту полёта, но ничагось не помогало, потомуй как стены того прохода, по-видимому, сделанные людскими трудолюбивыми руками, были вельми залащенными. Казалось, шо по энтому ходу пускали воду, которая и обмыла стены, уничтожив на ней усяки выступы, щели, бугорки и выемки, из земли не торчали ни то, шоб коренья, ни було даже самых маханьких, тонюсеньких корешков. А Борила сице и не замедлив быстроту движения лишь до боли забил собе ту гладку оземь под ногти. Нежданно проходь и вовсе накренилси да пошёл отвесно униз. Ко всему прочему он ащё и сузилси, а поелику отрок раза два у нём застрял, впившись своими широкими плечьми у стены лаза. Всяк раз кады мальчишечка осе так застревал, у таковом висячем положение, он, кряхтя, глубоко вздыхаючи (да вжелая ужось пробиться хотя б куда-нить) начинал дёргать ногами да извиватьси телом. Борилка вупиралси стопами подошв у стены, порывисто двигал плечьми управо и лево, и напоследях, усё ж выскочив из полону, сызнова продолжал свой полёть. Очередной раз застрявши, занеже проходь наново дюже сузилси, малец почувствовал як ктой-то снизу крепко схватил его за ноги, обутые у сапожищи и резво дернул удол. Плечи отрока не мешкаючи, словно салазки заскользили по стенам. Вдругорядь малеша полёта и проход закончилси, резво оборвавшись. Борила вымахнул из няго и первое, чё вуспел разглядеть, ищё ано не приземлившись, здоровенну дубину со круглым набалдашником, оной егось тутась же огрели прямо у середку лба. Послыхалси зычный звук удара, и пред очами мальчоночки появилася густа тьма.

Глава седьмая. Гуша

Борила открыл очи, и проморгалси, изгоняя усё ащё витающий осторонь них черный дым, а кады чуток пришёл у собе увидал, шо находитси во большой землянке, идеже и пол, и стены, и потолок были сплошь земляными. Мальчик пошевелил руками и огляделси, вон сидывал прямёхонько на куче мягкого бурого мха, прикрывающего оземь, позади няго поместилси не широкий в обхвате, кривой столб, подпирающий свод землянки. Руки отрока, заведенные назадь, были крепко связаны сице, шо столб вупиралси у его спину своей шершавой, порыпанной корой. У землянке, коя походила на бероску четырехугольну горницу, у том месте иде сидел привязанный ко столбу мальчоночка, було довольно светло, занеже в земляных стенах жилища, на равном удаление друг от друга, во округло-выдолбленных углублениях располагались испускающие бледно-голубоватый свет лесны гнилушки. В ширшину землянка достигала не меньше косовой сажени, а у длину была и вовсе большенькая так, шо другого конца ейного и не обозревалось. Оно, плохонько просматривалось, ищё и, потомуй как у те самы гнилушки, там дальче у стенах сувсем перьстали светиться и вже почитай померкнув, токмо изредка, махой каплей нежданно вспыхивали, како-то мгновеньеце брезжили, озаряя землю вкруг собя, да тутась же тухли. У мальца, от полученного удара, на лбу вскочила здоровенна шишка, а голова слегка кружилась, поелику вон и не сразу разглядел того кто вуказывал туто-ва, да чичас, тихо кряхтя, шёл из полутемной части землянки ко няму. Борилка узрев како-то расплывчато, серо-бурое пятно, сызнова порывисто проморгалси и тады ж смог лицезреть приближающегося.

— Охо… хо! — тока и выдохнул отрок, внегда существо вышло в озаряемый светом кусок жилища, и стало ясно видно.

И, верно, тако существо окромя «охо… хо» и не могёть ничавось паче вызвать… Ну, може ащё громкое «а… а… а!..» но Борила трусом николиже не был, посему и издал то самое «охо… хо».

Существо, однозначно, было людского роду-племени и росту такого же як и мальчик, сидящий абие на куче пожухлого, сухого мха да взволнованно вглядывающийся в облик хозяина жилища. Человечек, сделал пару шажочков и остановилси, как раз насупротив мальчоночки, сице точно жёлал, абы тот углядел увесь егойный облик ужотко весьма скривлённый, с повисшей униз, и чуть ли не лежащей на груди, головёшкой. Одначе, на спине у существа горба вовсе и не имелось, а голову оно клонило по той причине, шо та была до зела боляхна, и кака-то не суразмерная сравнительно с телом, руками да ногами. На главе сувсем не зрилось волос, а там откудова вони должны рости находилася коротка, тёмно-бура шёрсть. Такой же шерстью бурой да короткой были покрыты и руки, и ноги, и усё туловище существа, и энтим самым оно маненько смахивало на медведя, имея тако же аки и у тот зверь коренасто, мощно тело. Лицо его хоть и не було мордой, и на нём отсутствовала шёрсть, усё ж было сложно назвать ликом. Ужо не блистало оно привлекательностью, а наобороть казалось дюже отталкивающим. Широченный нос, приплюснут так, шо и сувсем не можно узреть ноздрей, лишь едва различимы тонки щели. Нависающий над лицом лоб крупный, покрытый корявыми и глубочайшими, словно русла рек, морщинами, заканчивалси кудреватыми, густыми бровьми напрочь загораживающими махонечкие очи, какого-то тёмного почти, шо чёрного цвету. Уста у энтого человечка были также внеобычны, широки да толсты ко сему прочему ищё и пучалися. А нижняя и вовсе выворачивалася, и оттого, шо подбородок прямой да большенький тоже як и лоб выпирал уперёдь, вона, вэнта нижня губа, покоилась на подбородке. Из-за оттопыренной губы оченно хорошо просматривались два ряда зеленоватых зубов, а из левого уголка рта стекала тонкой струечкой бела пузырчата слюна. На существе окромя обмотанного подле бёдер холста, на вроде бероской женской, токмо короткой, понёвы, зеленоватого цвету ничавось не имелось. Оно и ясно почему, ведь та сама шёрсть должно неплохо сугревала его коряво тельце. Борил оглядел человечка, аки гутарится, с головы до ног и ещё раз громко охнул, зане днесь на существе заметил свои чёрные сапоги, правда не снурованные, а на плече висевше туло.

Человечек, шагнув ближее к мальчику, гулко закряхтев, присел на корточки, да заглянув у егось зелены с карими брызгами очи, на ломанном бероском скузал:

— Зайша плока убивад… ок! плока, дак аки ды убил таво зайша… болна будид диби.

— Зайца, — с трудом разобрав о чём калякаеть жилец энтой землянки, принялси оправдыватьси Борилка, почувствовав як от сказанных услух слов загудела ударенна голова. — Я убил зайца, абы пожелвить егось.

Существо яростно замотало из стороны у сторону головёшкой, сице чё из евойного рта во все направления полётели пухлы снежинки слюны, и сердито молвило:

— Лиша мой, убивад могу тока я.

— А ты ктой таков? — поспрашал Боренька, узрев у мелких, растянутых очах человечка обиду.

— Я шишуга, — гордо вскидывая уверх свову здоровенну голову, гикнуло существо.

— Ах, — обрадованно признёс малец и пошевелил крепко стянутыми позадь столба руками. — Ты лесной дух, эт ладно… Тады ты должён.

— Я ни дука, — недовольно выдохнул человечек своим сиплым, низким голосом. — Я налода.

— Налода? — повторил мальчик, явно не понимая о чем балабонить человечек. А миг спустя разгадав то чудно слово, пожав плечьми, молвил, — обаче шишиги не народ, энто лесны духи и вони…

Однакось, рассерженно существо, протяжно закряхтев, будто тащило на собе чавой-то весьма не подъемно, протянуло правую руку уперёдь да махонисто расстопырив пальцы, короткими, крепкими и малёхо загнутыми когтьми, на вроде звёриных, прибольно стукнуло мальчишечку у лоб сице, шо от вэнтого удара у тогось наново закружилась голова. Человечек, мгновение помедлив, верно позволяючи Бориле проморгатьси, произнёс:

— Я ни шишига, а шишуга… ни дука я, а жидил лиша… Моя налода очинно дливня. Мы налода ни дука… И мы лубим лиша, звиля, пдиша. Мы укаживаим за озилами, лодниками, клучами и ни позваляем даким аки ды, убивад зайша, и не дока зайша.

— А, сице вы выходють не духи, вы люди, — поморщившись от тогось крепкого да болезного удара об лоб острых, словно острие стрелы, когтей, закалякал Борилка. — Я уразумел… уразумел… вы народ, шишуги. От-то я и не ведал, шо такой народ есть… думал шишиги энто таки масеньки духи лесны, охраняющи корни деревов от зла усякого, того, шо из Пеклу у Бел Свет иноредь хаживает.

Шишуга поднялси с корточек и выпрямившись посотрел на отрока свёрху униз, да покачал головой, ужось правда не так яростно, посему слюна стекающая по подбородку, не разлетелась в стороны, а лишь, сорвавшись с него, юркнула кудый-то ближее к земляному полу, и принялси разъяснять:

— Шишуги налод, и он окланяит колни диливив од злобнык лудий, кодолыи пликодяд в наши лиша, абы лубит дилива, убивад зайша и пдиша.

— Я убил зайца, занеже был голоден, жёлал пожамкать, — ответствовал мальчик, стараяся втолковать такому сёрдитому человечку, шо ни о чём дурном, ни помышлял.

— Гы… гы… гы, — загигикал шишуга, и потер меж собой волосаты ладошки. — Голодин… и я голодин, подому съим дибя. Ды болшой и дакой кушный.

— Неть! неть! — испуганно вскликнул Борилка припоминаючи полученный по лбу удар, и понимая, шо человечек кажись ня шутить, да дёрнулси уперёдь намереваяся разорвать связывающи егось путы. — Я вовсе не кусный, и шамать мене не стоить… зане я до зела горький… горький. Тьфу и у роть неприятно брать.

— Кгы… кгы… кгы, — тяперича шишуга не смеялси, а похоже закашлял. — Кушный… кушный.

Существо казало те слова да немедля развернулось и медленной поступью, усё ащё покашливая, пошло тудысь у тёмну часть землянки. А Борила узрев уходящего шишугу, ощутил аки на голове у няго сами собой поднялися дыбом волосы, по коже спины колкой волной пробегли крупны мурашки, и во душе, на какой-то сиг, появилси дикий ужас, жёлающий вырватьси из приоткрытого рта. Токмо малец поспешно сжал плотно уста и принялси шибче рватьси воперёдь, стараясь разорвать ужу связывающу руки.

Скрывшегося, у сумраке землянки, человечка, в энтот раз, было усё ж можно разглядеть и мальчоночка видал як тот чуток пройдя, остановилси осторонь левой стены и, покряхтывая, наклонившись, поднял чавой-то с пола. Кадыличи ж он сызнова распрямил свой стан, и неторопливо развернувшись, направилси к мальчику, Борилка задышав ищё тяжелее, с большим усердием принялси рвать сдерживающие егось путы. Потому как приближающейся шишуга нёс во руках ту саму здоровенну дубину с набалдашником, каковым судя посему и был приветственно огрет мальчишечка по лбу. Человечек подошёл ближее к отроку и занёс над ним дубину, ноли коснувшись ейным набалдашником свода землянки.

— Погодь, погодь, — гикнул мальчоночка, и, задравши голову, уставился на занесенную над ним дубину. — Глянь чавось у мене на груди есть.

— И чиго дам? — слегка покряхтывая, вопросил шишуга, продолжая подпирать дубиной потолок свово жилища.

— У тама знак Асура Велеса, — торопливо ответил Борилка и повел очами в сторону груди. — Ты як лесной житель, должён подчинятьси Велесу поелику…

— Никаму я ни подчинаус… сыг… сыг, — чуть слышно рыкнув, скузал шишуга. — Я диби ни дука, я лудя.

И человечек, сувсем немножечко согнув ноги у коленях, отвел назадь дубину с округлым набалдашником, запрокинув туды не тока руки, но и усё тело, да абие, резко, низвергнул её на голову отрока.

— Ай! — токась и вуспел выкрикнуть малец, да у последний морг увидав летящу в его направление дубину, склонил голову униз подставляя под тот удар не лоб, а затылок, шею и спину.

Раздалси довольно громкий звук, будто ктой-то сломал вельми крупну ветвь у дерева, таче Борилка вощутил сильну боль в подставляемой им спине, и голове, да вдругорядь пред евойными очами проплыл густой чёрный мрак, усеянный с водного краю яркими белыми крапинками света.

Верно, како-то времечко, та темина парила пред глазами мальчика, засим белы крапинки света нежданно вспыхнув начали мерцать, будто звёзды во ночном небе, а ускорости и вовсе принялись увеличиватьси, разрастаяся уширь, поедая усю мглу. Немного погодя они полностью поглотили ту плотну темриву, заполнив очи отрока сначала белым, а опосля бледно-голубым светом. Мальчоночка, пару раз моргнул, и узрел поперед собя кучу сухого бурого мха, да лежащи на нем раскиданны у разны стороны ноги. Медленно покрутив головой, Боренька почувствовал резку боль сразу у главе, шее и спине. Он ащё раз порывисто моргнул, тряхнул свисающими, устремлёнными к долу волосами, и неспешно подняв склоненну, и точно повисшу удол главу, распрямил шею, стан, да осмотрелси.

Малец усё так же находилси в землянке, привязанный ко столбу, в шаге от няго на земляном полу валялась дубина, да туло, а недалече, в светлой части жилища, приткнувшись ко стене, свярнувшись калачиком и укрыв голову руками лёжал шишуга, над оным лётало цельно облако масеньких, жёлтых бчёлок. Они нещадно жалили человечка и у лицо, и спину, и руки, и ноги, да несмотря на шёрсть, по-видимому, причиняли дюже болезненны страдания. Шишуга легохонько да вельми жалостливо постанывал, и, стараяся отбитьси от бчёлок, инолды отрывал руки от головы, мотылял ими тудыли-сюды, жаждая разогнать расшалившихся махунечких животинок. Обаче, при энтом он открывал свово и вовсе ничем не прикрыто лицо, у кые немедля, прямёхонько у бледно-буровату кожу, впивались сёрдиты бчёлки, кусая ащё шибче да злее. Шишуга тадысь издавал продолжительное: «А… а… а!..» да пронзительно всхлипывал, будто сбираясь ревмя зареветь.

Борила задрав, тяжёлу от боли, голову, поглядел увыспрь. Там, над ним, совсем близёхонько также витали бчёлки. Чай вони, вылетаючи из раны, оставшейся на главе и спине, да кружа над волосьями отрока, не жалили егось, а даже наобороть точно старались помочь. Еле слышно жужжа, бчёлки, порывисто дергали своими крохотулечными ножками, и, ссыпали с них на мальчоночку мельчайше крошево златого света, от которого боль у ранах вроде як утихала.

— Бчёлки, бчёлки, — заплетающимся, неповоротливым языком вымолвил отрок. — От пут мене освободите.

Бчёлки словно смякнув, о чём просить мальчик, сей же миг порхнули униз, да воблетев привязанного ко столбу Борилку, зажужжали обок стянутых ужой рук. Како-то мгновение вони настырно и весьма шумно там жужжали. А чуток погодя малец почувствовал як сила пут стала слабеть, тады он резко потянулси уперёдь, да, единожды с энтим напрягая усю свову мощь, дёрнул руками у стороны. Раздалси тихий скрып и остатки, подобно обожженных у местах, иде трудились бчёлки, верёвок распалися, высвободив руки отрока. Борила припал спиной ко столбу и поднеся руки к очам осмотрел их. Кожа на запястье тяперича була не смуглой, а сине-жёлтой. Огладив перстами те саднящи места, вон поморщилси, да подняв праву руку увыспрь, ощупал голову, из раны коей усё ищё сочилась юшка, оборачивающаяся у бчёлок, а длинны волосы висели какими-то спутанными клоками. Опираясь спиной о столб, покачиваясь вправо або влево, мальчишечка тяжело поднялси на ноги, на чуток застыв у таком положеньеце, шоб прийтить у собе, да прогнать завертевшихся сторонь очей голубоватых капелек света.

Вмале обретя, каку-никаку, крепость, в до энтого трясущихся коленях, он шагнул уперёдь да склонившись, поднял с пола туло и ту саму дубину от каковой сице пострадал. Торопливо закинув туло на плечо и имея таку защиту, аки дубина, у руках, мальчик двинул свову поступь прямёхонько в тёмну часть жилища, хорошенько оглядывая его по ходу. Он прошёл мимо усё ащё стонущего человечка, над оным висело облачко бчёлок, попеременно егось жалящих, да попал у сумрачно место землянки, которая оказалась не такой ужо и длинной, як то ему чудилось, и завершалась гладкой стеной. Осторонь с ней, почитай касаясь её водним краем, в своде потолка находилась дыра, сквозе кыю малец, судя по сему, и влётел у жилище шишуги. На полу, прям под лазом, лёжала небольша горка буро-зеленоватого мха, постеленная там для мягкова приземления. Мальчик, обозрев пустоту эвонтой полутёмной части жилища, неспешно развернулси и посмотрел назад, туды идеже находилси столб укрытый мхом, и у шаге от какового высилась ровна, гладка земляна стена.

Словом, як уяснил для собе Боренька, выхода из эвонтого жилища не було…

А тады же аки покидал землянку шишуга?

Ведь земляны стены довольно гладкие и нииде ни зрелось на них ни двери, ни какого иного проема.

Мальчик ищё малеша постоял, покачиваясь от вдаренной головы, и глядючи на колыхайшийся, точно парящий голубоватый свет, исходящий от гнилушек, а посем двинулся к шишуге, желая разузнать у того, як покинуть столь благодушно жилище да гостеприимного хозяина. Подойдя к человечку, Борилка востановился от негось на небольшом удаление, он медленно протянул у направление того дубину и лягохонько пихнул шишугу набалдашником в спину. И у то ж мгновение бчёлки зажужжали звонче да пронзительней, они, враз, отлетев от шишуги, подались у высь, да собравшись, сжавшись у лучистый жёлтый комочек, зависли над ним. Малец наново пихнул хозяина жилища у покрыту шерстью спину и загутарил:

— Шишуга, выведь мене отсюдова… Я уйду из твово леса и николиже больче ни одного зайца не вубью.

— Ни кушный… ни кушный… голкий, — отрывая руки от головы и выглядывая из свово калачика-укрытия, молвил шишуга. — И плавда тако голкий ды… тако голкий… и ок! болна кушаиша.

— Я ж тибе калякал, шо горький, а ты не поверил, — произнёс отрок, и опустив дубину униз, уткнул набалдашник в пол, опершись на неё так, абы егось меньше качало.

Шишуга неторопливо разогнул спину, выпрямил ноги, и руки, и, улегшись на земляной пол спиной, уставилси взглядом на кружащий над ним комочек бчёлок, да протяжно закряхтев, подтянув свову вывороченну нижнюю губу к верхней, добавил:

— И болна кушаиша… бона.

— Ты мене тоже до зела больно шибанул по главе, — заметил мальчик и слегка повел ею у бок, отчевось пред глазьми вдругорядь завертелси голубоватый свет. Борила маленечко медлил, а кадысь увесь ветроворот из свету иссяк и лежащий на полу шишуга глазеющий то на негось, то на бчёлок тяжело вздрогнул усем телом, поспрашал, — шишуга, а у тобе имячко то есть? Мене вот кличуть Борила, а тя як?

— Мини зовуд Гуша, — поспешно ответил шишуга, и, подняв руку погладил пальцем свой малёхо вспухший от вукусов нос. — И я ни кадил тибя ист… Я им ягоды, колешки, шишки… и… и… а лудей ни… ни.. Кадил шдукнуть, шоб болна было и тиби… аки дому зайшу.

— Аття конча… Оченно я радёхонек, шо ты мене не вжелал пожвакать, — откликнулси отрок и глянув на явно пужливого и какого-то вельми забитого шишугу, приподняв дубину вотступил назадь, абы тот мог поднятьси с полу. — Одначе, я Гуша шамаю зайцев, оленей и усяку другу живность. Я шамаю мясо, посему и стрелял у евонтого зайца, я егось жёлал зажарить и систь.

— А ды шишки… и..и… иш да колешки, — забалабонил Гуша и медленно принялси подыматьси, узрев оно дело бчёлки шибче зажужжали и слегка подались уверх.

Шишуга неторопливо усевшись, поджал ко собе ноги, приобнял их руками, будто опасаясь за них. Таче вон, также неторопливо, развернулси, приткнулси спиной к стене и задрав голову, вонзилси взглядом у лицо мальчоночки.

— Знашь чё… шишки да корешки шамай сам, — скузал Борилка. И, направив набалдашник дубины на сапоги, которые шишуга натянул на свои ножищи, и ноне трепетно обвивал руками, добавил, — мене сам Асур Вышня и Асур Велес вуказали ходють у лес и вохотитьси на зверя и птицу, а поелику я сице и буду засегда поступать. А, ты, Гуша давай сымай мои сапоги, — отрок тряхнул дубиной, отчавось бчёлки подались маненько униз, и шишуга нанова порывчато вздрогнул усем телом. — Сымай, сымай да поживей. А опосля выводи мене отсюдова, занеже вишь бчёлки до зела сёрдиты. Хотють вони влететь у лесной бор и суздать тама улей. А ежели ты бушь ищё тама чё лишне пустомелить, то они могуть и перьдумать да повпробывать тобе на вкус, зане похоже ты усё ж паче кусней мене и не такой горький.

Гуша унезапно осклабилси, и евойна вывернута, лежаща на выступающем уперёд подбородке, нижня губа сице растянулась у ширь, шо он мгновенно перьстал быть отталкивающим, а разом стал симпатишным… И глаза его удруг блеснули ярким зеленоватым светом, вовсе вони и не были чорными. Шишуга не мешкая принялси сымать с ног сапожищи. Кады ж вон их снял, то Борила увидал небольши волосаты стопы, словно у отрока, с короткими, толстыми пальцами да загнутыми чёрными когтями. Гуша протянул сняту обувку мальчику, а тот приняв, но усё ж опасаясь присесть, стал натягивать их так… стоймя, притулив на всяк случай дубину к правой ноге. Боренька ано не стал снуроватьси, страшась, шо шишуга, дюже похорошевший от вулыбки, могёть сызнова по-дурнеть и огреть его эвонтой дубиной. Внегда сапоги, хотясь и с трудом, потомуй как суконки обтягивающе ноги маленько слезли, вочутились на прежднем месте, Борилка ухватил у праву руку дубину и распрямив стан, встрепянул плечом поправляя сице туло, висяще на широком ремне на спине, да обратившись к шишуге, поспрашал:

— А вас туто-ва у бору, шишуг таких… много жавёть аль як?

Гуша продолжаючи щеритьси, судя по сему кумекая, шо лишь таковой улыбкой да доверчивым взглядом могёть расположить к собе обладающего днесь воружием, а значить и силой, мальца, ответствовал:

— Мого… мого… Наш дуд мого. Но вше живуд шимями… тока я овыя… овыя.

— А чаво ж ты овый? — не сводя взору с улыбчивого и такого доверчивого лица шишуги поинтересовалси мальчуган, и подняв леву руку, провёл перстами по затылку, откудась вдругорядь вылетело две бчёлки, кые без задержки, присоединились к парящему жёлтому комочку.

— Вок!..вок!… — Застонал Гуша, и громко втянув носом воздух, горестно загутарил, — шилно шидидый я… шидидый и ушо дудо-ва… Одогош шишугушки миня ни лубяд… вок!

— Ужотко эт ты прав Гуша, до зела ты сёрдит, — согласилси отрок. Он мотнул у сторону дубиной, указуя таким образом подыматьси на ноги и скузал, — сице, шо давай выводь мене отсюдава, а то там, верно, мои путники изволновалися искаючи мене.

— Ночя у лишу, — пояснил шишуга, и, подняв увысь сомкнуту во кулак руку, оттопырил указательный, толстый да короткий палец, с загнутым коготком, направляючи егось на свод землянки, да качнул своей здоровенной головой. — И двои пудники кичад… кодяд и кичад… Болил… Болил!

— А ты откедова то ведаешь, шо вони гамють? — удивленно спросил малец, и нанова лягонечко мотнул дубиной.

— Шышу… шышу я… вшо… вшо шышу… Болил! Болилка… кичад… иди ды? — прокалякал Гуша и ащё ширше растянул нижню губу.

— Коли гикають, знать переживають да тревожатси, — загутарил мальчишечка и вотступая назадь, вздел леву руку уверх едва помахав бчёлкам, словно подзывая к собе и немедля те, точно понимаючи Борилку взвились выспрь и подлетев к няму, замерли издавая тихое ж… ж..ж.. — Тадысь давай поторопимси, — вуказал он.

— Кгы… кгы… кгы, — издал Гуша и кивнув на жужжащее облачко прокалякал, — а бчолки у дибя из галовы ушо вылядад.

— Вылетають… вылетають, — недовольно забалабонил малец, почувствовав аки очередна бчёлка, проползла по спутанным волосьям, да еле слышно зажужжав, присоединилась к воблачку. — И похоже вельми серчают на тя… занеже ты продолжаешь сёдеть.

Шишуга услыхав ту молвь, абие сменил выражение лица с довольного на встревоженное да стал подыматьси на ноги, усяк морг поглядывая на бчёлок, которые, лишь тот двинулси, заскользив своей спиной по гладкой земляной стене, издали резкое ж..ж… ж. Предупреждаючи, абы вон не шалил! Опосля ж приглушив звук, сызнова тяхонько зажужжали. Гуша так-таки, хоть и потряхивал пужливо руками, да качал своей большенькой головёшкой тудыличи-сюдыличи, усё ж поднялси на ноги. Совсем на чуток он выпрямил спину и сровнялси ростом с Борилкой, но засим надсадно выдохнув, сгорбатилси да свесив тяжёлую главу униз, развернулси и медленно поплёлси у темну часть свово жилища, прямёхонько к дыре в потолке. Шишуга подошёл упритык к стяне, и задравши голову вуставилси взглядом во чёрный проем лаза. Шагающий следом за ним мальчоночка, увидав шо тот встал над дырой, открыл було роть, желаючи спросить — идеже выход? Тока Гуша унезапно протяжно и дюже горестно гикнув, присел на корточки, да отскочив от пола, стремительно взлетел уверх, и мгновенно исчез у дырище. Борила от эвонтой нежданности подбёг к куче мха, да ступив на неё, востановилси прямо на том месте, откудась сигал шишуга и вперился взором у лаз. А зане облачко желтоватых бчёлок до зела ясно освещало и ентот угол, и сам проходь… то малец смог узреть Гушу, каковой впиваяся загнутыми, вострыми когтьми на руках и ногах у земляны стены лаза шибко проворно карабкалси ввысь.

Прошло како-то времечко и ход ведомый из жилища шишуги накренилси, а ползущий по нему Гуша пропал с глаз отрока. Токмо шишуга исчез у изогнувшемся проходе, як Борилка запаниковал, струхнув, шо тот могёть бросить его водного туто-ва. Мальчик взволнованно оглянулси направо и налево, обозрел пусту землянку шишуги, иде окромясь кривого столба, да двух небольших кучек сухого, пожухлого мха на полу, ничавось не було, да не ведая у чё тако надобно предпринять, абы не быть здеся покинутым, вздев голову, громко крикнул во проход:

— Гуша, ты токась гляди, мене не забудь вытащить, а то бчёлки сёрдятси.

— Кгы… кгы, — долетело до мальчишечки, чавой-то тако невнятное.

Сице, и, не уразумев, чё тот возглас значил, малец взволнованно продолжал глядеть уверх, стараясь хоть чего-нить рассмотреть у той темени, переминаясь с ноги на ногу, да постукивая концом набалдашника собе по голенищу сапога, подумкиваючи, шо ж делать коль шишуга решить его туто-ва кинуть. Но Гушу, по-видимому, бчёлки усё ж добре вспужали, оно як вмале Борилка вуслыхал едва различимый говорок, долетевший из высоко:

— Билиш за лялизку, я выдашу.

А чуток погодя послышалси тихий шорох да с прохода спустилась и сама лялизка. «Верно, ужа», — помыслил отрок, кады узрел аки из дырищи вылезла да вопустилась ко нему тонка, в ширшину не толще сложенных вкупе двух палецев, вервь, какого-то ово ли серого, ово ли зелёного цвету, а може зелёно-серая, и вельми влажна, склизка на ощупь. Мальчик недовольно осмотрел ту ужу, не дюже-то доверяя такой склизкозти, да боясь, шо вона евось не вудержить. Обаче, зане выходу из вэнтой землянки другову не було, Борила откинул у сторону дубину, и, схватившись за ту, ащё ко всему прочему мягку, ужу, потянув на собе, намотал её на праву ладонь, да крепко взялси за неё, капелёшку, свёрху. Посем вон махнул левой рукой и указываючи на проход, обращаясь к бчёлкам, негромко загутарил:

— Бчёлки святите мову стёжку, — воблачко немедля, вроде уяснив гутарену мальцом речь, подалось выспрь ко входу в лаз.

А мальчик крепче сжав вервь правой рукой, зычно крикнул уввысь:

— Гуша давай… тащи мене, да побыстрей… а то вона почемуй-то до зела склизкая, боюсь сорватьси.

Шишуга похоже чавой-то издал, занеже до мальчишечки долетело раскатистое кгы… кгы… и начал тянуть Бореньку наверх. Да ужось чрез миг подошвы сапог отрока, оторвались от сухого мха, и взлетевши ввысь Борилка принялси подыматьси по узкому проходу. В энтот раз мальчик не застревал у лазе, кажись потому як кады летел униз вже пробил собе стёжку, оттогось чичас двигалси хоть и прерывисто, но усё ж не увязая плечьми в стенах. Правда его права ручонка усё времечко соскальзывала, а поелику Бориле пришлось ухватитьси за верёвку и левой рукой. И у то ж мгновение сверху долетело раскатистое «як… як..» и подъём на чуток прекратилси, то Гуша перьдыхал, домыслил мальчик. Обаче, малеша погодя подъём выспрь продолжилси. Бчёлки летящее упереди хорошо озаряли лаз и мальчоночка видал его дюже ровны земляны стены, ухоженные, токмо не таки, аки ему по первому казалось, гладкие. Усе вони были иссечены у мелку прореху, таку мелку… едва различиму и, судя по сему, оставленную когтьми шишуги.

Направление лаза малёхо изменилось и ускорости мальчишечка узрел и самого Гушу который стоял над лазом склонивши голову, согнув спину и широкось раззявив рот. Глянув на шишугу Борила, токась тяперича, понял почему лялизка была такой склизкой… Оно аки та лялизка была ни ужой, а языком Гуши, каковой вон выволок изо рта, спустил униз у проход, и днесь, втягиваючи у собя, вытаскивал на нем ввысь отрока. А малец взирая, видал, як от тяжести и вусердия у Гуши увеличились, став здоровенными, зелёны глаза и точно две древесны гнилушки, шо восвещали евойну землянку, засветились. Изогнута и лежаща на подбородке губа шишуги вроде як разделилась надвое, воброзовав, меж глубокой пропастью у коей лёжал язык, две высоки, похожие на горные сопки, гряды. Бчёлки вылетев из ямы первыми, замерли тихо жужжа над головой Гуши, а тот даже не вубратив, от натуги, на них никакого внимания, резко втянул у собе язык сице, шо Борилка выпустив его из левой руки схватилси за край лаза и подтянув тело вылез на лесну подстилку. А мгновение спустя размотал лялизку с правой руки. Язык Гуши абие соскочил с длани мальчонки и полетел у направлении рта шишуги. Послышалось тихое окмуш и лялизка заскочила унутрь рта, зубы звонко вдарились друг о дружку, и сомкнулись, а нижня губа, подлетев с подбородка вукрыла верхню, и кажись маненечко припрятала расплывшийся кончик носа.

— Обаче, — протянул Борила, подымаясь на ноги и рассматривая шишугу, утак словно видывал упервой. — А як же энта дырка вуткрываитси?

— Пл… пл… пл… пл, — издал Гуша, и роть яго вдругорядь отворилси, нижня губа ужотко лишившись своих горных гряд впала на подбородок, а кончик зелёно-серого языка ищё раз выглянув из-за раскрывшихся зубов, затрепетал у воздухе. — Пл… пл… пл, — продолжал осваиватьси с лялизкой шишуга, а кады напоследях тот обрел свову истинну гибкость, корявенько ответил, — дам ист в плокоде дакы палычка, дыкни ее и дыла одклоидши…

— А, палочка, — повторил за Гушей отрок и оглянулси.

У краснолесье, шишуга был прав, вже правила ночь, на далёком, чёрном небе чуть заметно поблескивали сине-серебристы звёздны светила, а на оземи, на лесной подстилке также попеременно вспыхивали зеленоваты светлячки.

— Надо ж, а я кады лётел униз, той палочки не приметил, — тихонько добавил мальчоночка, будто страшась прогнать очарование летней, прохладной ночи, насыщенной запахом леса.

Гуша шагнул к яме и заглянул у неё, може проверяючи на месте ли его палочка, кадысь унезапно идей-то недалече послышалси продолжительный шорох, а таче еле различимый окрик: «Борилка! Борила! Идеже ты?!»

— Тута! Туто-ва я! — поспешно откликнулси мальчишечка. И посотрев на шишугу, просиявши, молвил, — слышь Гуша, мене ищуть.

— Да… шышу… шышу, — ответствовал шишуга и Борила уловил в его сиплом, низком голосе испуг.

Гуша порывисто замотал головой, точно осматриваючи просторы тёмного леса, иде с разных сторон слышалси хруст да радостный окрик воинов, а морг спустя и вовсе замелькал ярко-рыжий отсвет светоча.

— Эвонто мене дядьки Былята, Щеко и Сеслав ищуть, — разъяснил малец всполошившемуся Гуше. Да повысив сей миг голос, прокричал воинам, — тута я! Туто-ва!…

— Помаут бидя будуд, — вроде як, и, не спрашивая, а утверждая обреченно прокалякал Гуша.

— Чавось? — не разобрав чудну речь шишуги, перьспросил Борилка.

— Галова болид, кушад кадел… помаут бидя будуд, — наново повторил шишуга и горестно вздохнув, поднял праву руку да принялси чёсать шёрсть за боляхным округло-удлиненным, оттопыренным ухом.

Глянув у робко-растерянное лицо шишуги, на каковом маленьки глазки беспокойно бегали управо да улево, малец лягохонько засмеявшись, произнёс:

— Ащё як бить будут… Спервоначалу дубиной по головёшке твоей огреють, а опосля…

Но Гуша не пожёлал выслухать чавось будять с ним опосля, и резво шагнув уперёдь, провалилси в лаз, а мгновение спустя лежащая на земле коловидная крышка содеяв кругово движение, заехала на дыру и закрыла проход. Мальчик усё ищё продолжаючи хохотать, присел на корточки и пальцами ощупал то место идеже допрежь был лаз, так-таки тяперича там окромя густой опавшей и иссохшей хвои да плотной оземи ничавось не проглядывалось.

— Борила! — раздалось у шаге от няго.

Отрок мигом вскочил на ноги и в свете светоча увидал встревоженны лица дядьки Былята, Щеко и Сеслава. Он сице им вобрадовалси, шо словно малой бросилси навстречу, да приткнувшись к Быляте крепко евось обнял. Воин провёл рукой по волосам мальчика и негромку вохнул, молвив:

— Бчела куснула… У тя чё юшка с головы, шо ли бяжить?

— Агась, — довольным голосом откликнулси Борилка. — Этось мене шишуга Гуша по главе дубиной огрел… Больно було, — мальчоночка высвободился из объятий воина, шагнул назад, и, посотрев на облачко бчёлок изрёк, — будьте вольны! — да взмахнул рукой, и те послухав его у тот же сиг протяжнее зажужжав, направили свойный полёть у тёмну мглу леса, а невдолге и вовсе погасли в ночи.

Аки тока бчёлы улётели, мальчишечка указав рукой на то место, иде был лаз во землянку, быстро пояснил воинам, чавось с ним прилучилось. Щеко, Сеслав и Былята долзе таче топали ногами потому месту, желаючи и впрямь проучить сёрдитого Гушу, за удары дубиной по голове мальчика, но сице, не добившись ничавось, повели свову пропажу, энто значить Борилу, к озерку.

Малец лишь тока узрел вблизи озерца разведенны костры поспешил к ним, и ано не умывшись, лишь сбросив с плеча туло, да кивнув усем востальным воинам, кои его искали со другой стороны леса и сошлись на зов Быляты, улёгся сверху на нарубленные для вотдыха еловы ветви и закрыл очи, поелику от тогось удара голова уже вельми сильно разболелась. Сом присев на корточки, осторонь мальчика, приложил к егось разбитой главе мокрый ручник, да едва слышно охая и ахая, от продолжающих иной раз вылётать, с под волосьев отрока и ручника, ярых бчёлок, запричитал чавой-то, жалеючи и больно сопереживаючи Борилке.

Ну, а сам Борил, токмо сомкнул глаза, успокоенный живущим у энтих местах тишиной и покоем, да чудесным лесным духом, тутась вже и уснул, не пожелав пожущерить того самого зажаренного зайца, из-за какового втак добре и получил… сначала по лбу, а опосля и по затылку.

Глава восьмая. Зачурованный край

Борил пробудилси оттогось, шо почуял як ктой-то весьма пристально заритси на него. Мальчик лежал на левом боку, теплое пламя горящего костерка сугревало его спину, с трудом раскрыв очи (вже как ему вельми жаждалось поспать), он узрел перед собой распрекрасну девицу. Та присев на корточки, в нескольких шагах от бережины озерца, не сводила своих чудных зелёных глаз с его лица да ласковенько вулыбалася. У тот же миг отрок, вздрогнув усем телом, от вэнтой нежданной встречи, резво поднялси со своей лежанки, да усевшись так, абы казать деву, вмале проморгалси. Во краснолесье усё ищё витал полумрак, и солнышко красное лишь тока… тока сбиралось выкатиться на небушко, едва ощутимый ветерок дул из глубин леса принося на собе слабый аромат водицы, хвои и живицы.

Дева, на кою вуставилси малец, меже тем неторопливо поднялась с присядок, и, выпрямившись, встала во весь рост. Она була очень худенькой и высокой, её дивна с лёгкой голубизной кожа, немножечко светилась, да энто, тако приятное для очей, сияние расходилось у разные стороны и кажись озаряло усё кругом, и мох на оном дева стояла разутыми стопами, и синеву озера лежащего за ней и вроде як сами дерева ограждающие то расчудесно место. Изумительные, длинные, отливающие зеленцой, волосы, разделенные на две части, были заплетены у толсты, не меньче чем кулак Борилки, косы. Они, спускаясь с главы, обвивали тонку, изящну шейку девицы, и, сходясь на груди, образовывали нещечко в виде перьплетённого круглого обода, пылающего ярким смарагдовым цветом, у центре кыего был изображён, из тех же опутанных волосков, образ женщины. Эвонтов чарующий лик женщины проступал не четко, а точно таилси у лучах света, вкупе с тем ясно було видно, что у руках ейных находятси колыхающиеся от движения, похожие на нити судеб, тонки волоски. У девы были крупны глаза, маненький, вздёрнутый кверху носик, да полные, алые губы. Сама она была неодета, лишь её пышну грудь и круты бёдра прикрывал зелёный, будто подуха мягкий мох.

— Ты, кто така? — чуть слышно прошептал Борила, страшась спугнуть ту сказочну деву.

— Я дух, — произнесла дева и приоткрыв роть, сверкнула в евойну сторону двумя рядами белоснежных зубов. — Меня зовут Берегиня, русалка которая служит Богини Макоши, Великой Мати, Небесному Закону. Я и сёстры мои, из века в век оберегаем людей от зла, потому и носим мы на груди зачур из сплетённых волос, с образом Богини Судьбы. Оттого и живём мы по берегам рек, озёр, морей, всякого водного источника, ибо приставлены сюда Макошью, чтобы следить за порядком.

Борила неотрывно сотрел у упавое лицо берегини, а як она загутарила про зачур перьвёл взгляд на него, и заметил, шо на крохотку образ Богини у нём ожил, и оченно купавая, седовласая, зрелая годками Макошь встряхнула нитями судеб, волосками девы.

Берегиня смолкла на чуток, содеяла пару шажочков у направление к мальчику да глядючи на него сверху униз, негромким, песенным голоском, продолжила:

— Знак Асура Велеса, что горит на твоей груди, и власть оберегающая, коя мне положена от Богини Макоши, призвали меня, чтобы я оградила тебя и твоих путников от бедушки вам грозящей.

Русалка сызнова замолчала и обернулась назадь, словно вслушиваясь в тишину леса, иде правила предрассветна тьма, а легчайший вятерок, порхающий окрестъ, нежно касаясь головы отрока, трепал его длинны кудри. Еле заметной полосой, на восходе, показалси первый розоватый луч, ащё блёклый, блёклый, одначе, поведавший, шо Бог Ра ужотко направил своих златых волов и воз ко границе небосвода. Берегиня оглядела хвойный бор и озерко, шо покоилось на энтой прогалине, и идеже гладь воды покрылася лёгкой рябью, да перьстав вулыбатьси, понизив глас до шёпотка, скузала:

— Борила…

Мальчоночка, правда, не дав докалякать русалке, перьбил её и удивленно вопросил:

— Берегиня, а отнуду ты знашь як мене кликать?

— Полночи твои путники, искали тебя по лесу, и звали по имечку, — ответила русалка. Она сделала ащё овый шаг уперёдь, присела обок мальчика, да глянув зелёными глазьми у его лицо, добавила, — ну, да мы не о том… Как тебя кликают, теперь знаю не я одна, а и другие… те кто живет в этом лесу, те кто следят за деревами, зверьми и птицами. Борилушка подымайся поживее со хвойной лежанки бери своих путников и уходи из краснолесья. Шишуги уже вылезают из своих жилищ, и собираются вместе, и их очень… очень много, а в руках они сжимают крепкие дубины, которыми могут лихо управляться. Они собираются вместе, чтобы напасть на вас и всех вас.

— Увбить, — взволнованно прошептал мальчик и надсадно задышав, завертал, усё ищё тяжелой от полученных ударов, главой, стараяся углядеть во парящем сумраке сёрдитых шишуг.

— Ну, может и не убить, но уж точнёхонько хорошенько проучить, — пробалякала Берегиня и повела, вздёрнутыми кверху, угловатыми плечьми, отчавось сияние, исходяще от ейной кожи, мгновенно накрыло Борилку, точно стараясь упрятать его от живущего у лесу раздражённогу народца. — Это их лес… их… Здесь не живут лесные духи, лишь шишуги. И живет, правит этот народец, тут много… много веков. Вы же тут нежданные чужаки, а посему лучше вам незамедлительно покинуть этот лес. Выйдя из него, вы ступите на ездовую полосу и в тот же миг будете вне опасности… туда… на дорогу шишуги не смеют заходить. Борила, запомни, как только окажитесь на полосе, то езжайте по ней, не сходя ни в лес, ни в луговину, покуда не минуете неширокую речку Ковыльку… Там за Ковылькой закончатся земли шишуг, вы же перебравшись по мостку через речушку на другой брег, сможете спокойно отдохнуть в камышовых зарослях, где вам ничего угрожать не будет. Но до Ковыльки доедите вы лишь к вечеру, а потому запаситесь водой. И запомни… запомни Борилушка, ни в лес, ни в луговину не заезжайте, следуйте прямёхонько по ездовой полосе, никуда не сворачивая. — Русалка прервала свову речь и уставилась зелёными очами у мальчоночку, безмолвно вопрошая усё ли он уяснил, и кады тот понятливо кивнул, вже паче повелительно молвила, — а теперь подымайся и торопись отрок. Тушите костры, берите воды и спешно уходите.

Берегиня протянула руку к лицу мальчика и ласковенько просияв, провела мягкими подушечками пальцев по коже лба, и абие почудилось тому, вроде як нежно поцеловали его губы родименькой матушки, напутственно отряжаючи у путь. Русалка лягко, аки летний ветерок, шо обдувал кудри отрока, поднялась с корточек, и, распрямив стан, взмахнула руками, будто жёлаючи вспорхнуть. У тот же сиг стопы ног её оторвались от поверхности земли, покрытой мхом, и Берегиня взлетев выспрь, на чуток замерла у там, засим резво перьвернулась уверх ногами сице, шо Борила испуганно охнул… да утак верх ножищами полетела к озерку. Её зелены косы, обвивающие шею да образующие обод зачура, при том ано не шелохнулись словно, были единым целым с кожей аль телом Берегини. Русалка подлетела к глади озерной и резко упала в синеву вод. Раздалось зычное бульк… бульк, сице точно туды прыгнула лягушка, а услед за ней друга, и Берегиня, пройдя сквозе разошедшиеся у разны направления боляхные круги водицы, провалилась у глубины озерка.

И токмо вона исчезла, издав звучно-продолжительный бульк… так чичас же тихо закряхтел за соседним костерком дядька Любин, сберегающий покой своих соотчичей, да бывший у энту ночь на дозоре. Обаче, усё то времечко, шо малец гутарил с духом, сидящий подле огня, свесив свову главу на грудь, и мирно почивавший, по-видимому, сморенный силой Берегине у сон, но тутась вже мгновенно пробудившийся. Любин порывчато вскинул голову уверх, потряс ею, прогоняя, навалившийся на него, сон, а таче упёрси взором в водну гладь озера, иде у месте ухода русалки, ужось кружили водны круги поменьче. Засим вон медленно повернув голову налево, глянул на мальчоночку и едва слышно, абы не побудить соратников, спросил:

— Чавось прилучилося Борила?

— Надоть отседова уходить, — тихонечко ответствовал отрок, и, оторвав взгляд от синих, коловидных ободов трепещущихся на воде, перевёл евось на воина.

— Чё так? — унезапно вопросил Былята лежащий посторонь почитай, шо у ногах мальца, да открывая очи, широкось зевнул.

— А тагось дядька Былята, шо тока зрел я духа Берегиню, — молвил мальчонка, созерцая лесны дали и стараясь углядеть како-нить там движение. — И вона мне гутарила, шо шишуги, те каковые есть жители энтого краснолесья, вельми не любять чужаков усяких. Да сице они их не любять, шо сбираютси напасть на нас, да вдарить дубинами верно по головам… як шибанул мене Гуша, — отрок поднял руку и ощупал поначалу огромный выпуклый бугор на лбу, а опосля такой же большуший шишак на затылке. — И велела Берегиня уходить аки можно шибутней с энтого бору, набравши водицы и затушив костры.

Не вуспел Борилка закончить свову молвь, як послышалси пронзительный нарастающий свист, словно ураз засвистели дюже неприятным голосом какие-то птицы, а миг спустя долетел до них далекий слегка различимый хруст веток.

— Шибче, шибче! — закричал мальчишечка. — Прытче подымайтись, надоть уходить!

И не дожидаясь кадыличи растревоженные его гиком воины пробудятси, он подскочил со своей лёжанки, и, схватив небольшой котелок, у котором вчерась грели воду, повбёг к краю озерка, абы зачерпнуть у няё воды. И покуда воины, вскочив со своих мест, иде кочумали ноченькой, у предрассветной серости, спешно, аки и велела Берегиня, собирались. Борил прохладной водицей, из закопчённого котелка, стал тушить костры, разведенны для обугреву, оберегу и приготовление итьбы, кои ночью утак трепетно то Сом, то Любин подкармливали сухими ветвями, а иноредь и сухим мхом.

— Бойчее, бойчее! — торопливо гамил Былята, вслушиваясь у нарастающий гул, будто катившегося чавой-то до зела огромного, да ломающего, крушащего дерева и кусточки. — Крас возьми мово коня, Орёл ты коня Щеко и торопитесь… уходите… Сеслав заграждай Борилушку. Щеко, мы ж покудась собратцы не выйдуть из лесу, будям их прикрывать.

— Неть! неть! — взволнованно воскликнул Борилка, вон ужотко потушил костры, а Любин и Сом засыпали остатки огневища землицей, шо оголил за ночь костерок. — Надоть уходить… туды к ездовой полосе. Берегиня гутарила там мы будям у надёжности.

Мальчоночка схватил поводья, подаваемые ему Сеславом, и дернул на себя порывисто вздрагивающего и тревожно ржущего Крепыша. Да вглядевшись у лесной бор, узрел там бегущих в их направлении, выстроившихся точно у ряд, лобастых шишуг, точь-в-точь похожих на Гушу, размахивающих на ходу у теми самыми здоровенными и крепкими дубинами, которые оставили на голове отрока две боляхные, выпуклые шишки. Шум, хруст ломаемых веток и будто перьломанных надвое огромных стволов, резкий, пронзительный свист нарастали, и путники, вняв доводам дюже глазастого Борилки, схватив под уздцу перепуганных лошадей поспешили вон из лесу. Энто ащё хорошо, шо озерцо находилось недалече от ездовой полосы и малец да воины усё ж успели выскочить из краснолесья на неё, занеже наступающие, позадь бягущих, неприятели, примешивали к хрусту и свисту ищё и рык, плюмканье да хлюпанье, оченно громкое и устращающее.

Прерывисто дыша и поглаживая отяжелевшу и разболевшуюся от быстрого бега голову, Боренька прижимаясь ко трепещущему телу Крепыша, пужливо издающему тихое ржание, выскочив на дорогу, первым делом всмотрелси во лесны дали. И на энтов раз не тока вон, но и воины, супровождавши егось, увидали аки не доходя до поросшей травами кромки стёжки, огрождающей лес, остановились на краю хвойного бора шишуги. Поросшие тёмно-бурой шерстью, с выпученными уперёд лбами и подбородками, да вельми некрасиво вывернутыми нижними губами. Шишуги, крепко сжимая у руках мощны дубины, коими дюже сёрдито помахивали у сторону странников, выходить на дорогу, почемуй-то не решались.

— Интересно, — пробачил Борилка да лягохонько поморщилси от острой боли у главе. И поглядев на стоящего подле няго Быляту, вобратилси к няму, — чаво они не выходють на полосу, да не схватють нас туто-ва?

— А чё те Берегиня балякала? — вопросом на вупрос ответствовал Сеслав, як и усе други воины не сводящий взору с кривляющихся ликов шишуг, выворачивающих уперёдь свои безобразны губы, да единожды размахивающих дубинами.

— Вона балабонила, шо на ездовой полосе мы будём в надёжности, — пояснил мальчик, и, несмотря на тревогу, властвующую у его душе, вулыбнулси, узрев як овый из шишуг не нарочно стукнул набалдашником дубины другого по затылку, отчавось вдаренный у то ж мгновение повалилси на оземь. — По дороге надоть трусить до речки Ковыльки, и никудысь не сворачивать ни у лес, ни у луговину. А як минуем по мосточку Ковыльку у там и окончатси земли шишуг, и прекратитьси усяка для нас вупасность.

— Значить вона бачила никудысь не свёртывать со дороги? — перьспросил Ратмир, он стоял позадь отрока, крепко держа у поводу свово рыже-чалого жеребца, который беспокойно перьступал с ноги на ногу, нервно вздрагивал усем телом, а по евось короткой шёрстки пробегала еле видимым лёгким волнением зыбь.

— Агась, калякала никудысь не сворачивать, покуда речку не перьйдём, — повторил Борила и вудивлённо пожал плечьми, точно не понимая чавось должон он казать по нескольку раз одно и тоже.

— У то… сувсем плохо, шо вона так казала, — вступил в разговор Щеко, он и Любин стояли на ездовой полосе, замыкаючи путников.

Щеко недовольно покачал головой, сице чё заколыхалися евойны тёмно-пошеничные, сдобренные сёдыми прядями, волосья, а после, перьдав поводья Любину, наклонилси, да протянувши руку перевернул сухой пласт земли, устилающий собой потрескавшуюся на множество частей дорогу. Воин усё ищё не выпрямляясь резко наступил на него подошвой свово сапога и разломил напополам, да тады ж взял отломившийся от цельной части кусок. Неспешно выпрямившись и развернувшись управо, у направлении выкоса поросшего травами, да размахнувшись, Щеко киданул тудыличи кусок оземи.

Суха земля издав резкий звук улетела углубь луговины. Она миновала прилично число косовых саженей… може двадцать, а може и паче, да впала у густы, зелёны с жёлтыми кончиками желды, покачивающиеся от незаметного дыхания Бога Летнего ветра Догоды. И тады ж, на какой-то морг наступило отишие, даже шишуги смолкли, а Борила зарящийся у те травяны заросли почувствовал аки тёплы, живительны, солнечны лучи огладили его леву щеку, да нежно прошлись по длинным волосам. Красно солнышко озарило и пыльну дорогу, и наполненный шишугами хвойный бор, и прикоснулось широкими лучами златого света пожухлых краев высоких трав и немедля послышалси громкий рык, будто множество ведмедей враз решили огласить рычанием усю округу. Травы, покрывающие елань, мгновенно пришли у движение да заколыхались, по ним пошли махонистыми полосами волны, а звериный рык стал сообща с тем волнением приближатьси к окраине луга, прямёхонько к дороге. Внегда рык и колыхание трав словно вдарилось о грань стёжки да откатившись назад замерло, Борилка продолжающий слухать то врычание, воззрившись у травы узрел там множество масеньких, странных существ. То были низенькие, чуток выше срубленного пенёчка существа, тела их были людскими, покрытые кожей, со руками и ногами, токась цвету внеобычного, а именно желтовато-серого с рыжеватыми, круглыми пятнами по поверхности. На бёдрах у тех существ находились долгие почти до оземи женские понёвы, сшитые из трав, оттогось и зелёного цвету. На ноги были обуты плетёны из жёлтой, пожухлой травушки лапотки. А самым вудивительным у энтих существ была голова, кыя ничавось обьчего не имела с человечьей, и походила на главу полевого суслика. Она гляделась округлой, с малёхо удлиненной мордой, покрытой короткой шёрсткой жёлтоватого цвету, с поместившимися на ней крохотными ушками, стоящими торчком, с большущим носом да крупными карими очами. Широкось разявая рты, существа издавали тот самый, схожий с медвежьим, рык. У руках те люди-звери дёржали здоровенных чорных змей, николиже до эвонтого дня не виденных Борилой. У длину, те змеи, достигали четырех, пяти локтей. Крепко обхватив гадов за их чёрные хвосты существа, резко взмахивали ими, словно ужой и принимались крутить ими по кругу, причём несчастные змеи беспокойно пучали уперёдь свои капельные червлёны глаза, и широкось растворив рты, выпускали оттедова чорны, раздвоенны на кончике языки.

— Робяты живей по коням, — повелел Былята, углядев тех существ во высоких травах и выскакивающих из них раззявленные головы змеюк, да кинулси помогать усестьси на Крепыша Борилке. — Энто народец отяп, кои живуть у луговинах. А посему видать с шишугами они не в ладах… Живей у путь, а то неровен миг нас либо у той дубиной огреють, либо змеюку пульнуть.