Бесплатный фрагмент - Впереди ветра

СТРЕЛОЧНИК

Лес по обе стороны железной дороги местами выгоревший, потрескивал сушинами. Солнце палило нещадно.

— А день опять будет жарким!

Выдохнул горбатый в рабочей форме с оранжевыми вставками.

Послышался спасительный рокот предгрозового неба, надежда на дождь. Стрелочник хотел поднять голову, но горб мешал ему. И всё ж успел заметить яркую бабочку, кружившую над его головой, бабочку — Адмирала. Он замахнулся, чтобы вытереть пот со лба, но увидев на плече мотылька, замер.

— И яким ветром Крымчанку на север занесло? — С характерным для хохлов говором произнес он, — Шо, мэтэлик, не брезгуешь рабочим горбом? — и потянулся к бабочке.

Мотылек порхнул на ладонь. Мужчина затаил дыхание, а бабочка

— Адмирал, красуясь, раскрыла волшебный рисунок крыльев. Она не торопилась улетать, словно сидела на медоносном цветке, а не на черной, шершавой от мозолей ладони.

Не вытертый пот скатился со лба, заставив зажмуриться.

Когда железнодорожник открыл глаза, ладони, кроме его тени коснулся ветерок, похожий на живое дыхание. Небо опять глухо зарокотало. Мелькнула молния. Рабочий увидел искры почти у самых

плечей. А после — необыкновенная лёгкость в спине и шее позволила ему поднять голову. Он проводил взглядом бабочку.

— Пасыбы, Ангелочек…

Раздался удар грома, и за плечами стрелочника полыхнуло пламя.

Хлопнул огненный парус, приподнявший мужчину от земли.

Вот он приблизился к отрезку путей, где переводят стрелки.

Прищурился на солнце: — Який час для нас?

Услышав нетерпеливый длинный гудок за спиной, мужчина усмехнулся: -Спешишь, товарыш? Ну- ну… А то — не успеешь!

Он перешагнул рельсы, и встав лицом к приближающемуся поезду, накрыл его рукой, как фокусник; потрескавшиеся губы что-то шептали.

Из пронесшегося с ревом скорого поезда «Воркута — Симферополь» полетели, жалобно звеня, разбиваясь об рельсы, пустые бутылки; благодарность стрелочнику за нелегкий труд.

— Пасыбы, шо не на голову … — Отозвался стрелочник. А поезд…

ДОРОГА НА ЮГ

А поезд? Поезд дальше потащил свой состав, набитый полуобнаженными людскими телами, изнемогшими от летней жары, хозяева которых были полны грез и надежд… По- детски наивны, надеясь на перемены в жизни в лучшую сторону во время отпуска, с помощью лишь набитого кошелька… И конечно, кошелки заметно худели, — деньгами швырялись в дороге, обретая нужное и ненужное…

Машинист перевел свой состав на нужный путь. Вздохнул.

Приподнял солнцезащитные очки на лоб, и пристально вглядываясь вдаль перед собой на железное полотно, произнес: — Видел стрелочника?

Помощник молча кивнул. Машинист продолжил:

— Передай нашим, что мы на первом пути.

— Понял.

Они перемигнулись.

Пассажирский поезд уносил уже размороженных северян все дальше и дальше, в южном направлении. Железному коню не были ведомы людские страдания от одуряющей жары. И он весело постукивал стальными колесиками и тащил груз по рельсам с легкостью, иногда важно подавая длинные гудки на памятных отрезках пути.

Северяне были заняты обычными делами:

кто-то спал, сев с самого начала в подвеселёном виде, и просыпался, чтобы подкупить веселящего и дальше «не унывать»; кто-то сидел, уткнувшись носом в ноутбук, отрываясь на еду и сон; а кто- то сидел и бубнил, причем без остановки — бубнил ночью, бубнил днем…

Что ж, признаемся — это надо уметь.

От удушающей жары в вагоне люди с их сонными лицами и ленивыми движениями походили на заморенных зверьков.

А эти возмущения в полтона… Громче ж нельзя, хотя нужно! О стоимости билетов, о дрянном обслуживании персоналом их, таких беспомощных жертв- пассажиров …Нудное брюзжание переходит в жужжание надоедливых мух, которые сами не спят и другим не дадут. Однако, посмотрите — никто из стенающих не возьмет книгу жалоб, и не выльет туда свое недовольство. Так и есть — навозные мухи! Бубнящие продолжают ныть про эти вечно грязные туалеты, где ни справить нужду, ни умыться на ходу поезда не- воз- мож-но!

А во время стоянки — туалеты закрываются. Что это — па -ра- докс?!

Вот и сейчас, на весь вагон состоялся диалог «вежливости»: Проводник: — Убирать за собой надо!

Пассажир:- Туалеты нормальные сделайте!

Проводник с вытянувшимся лицом: — Что -о?!

Пассажир, повысив голос: -Я говорю, туалеты нормальные сделайте! Я оплатил билет за нормальное обслуживание!

Проводник:- И что ещё вам не нравится? Общество в вагоне перестало дышать.

После паузы, пассажир: — А вы не пробовали на ходу поезда в туалет сходить? Рекомендую!

Взрыв хохота. Мужчина под «аплодисменты» занимает свое место.

Проводник, гремя ведрами, достает что-то отдаленно напоминающее веник. Поднимая пыль и в без того грязном вагоне, начинает яростно махать веником с лицом мученика. Потом достав швабру, идет убирать туалеты, после коих той же тряпкой елозит пол, по которому босиком бегают дети…

Пассажиры забиваются в свои щели — верхние и нижние полки.

Детей — туда же; от грязи -по дальше!

Проводник с торжествующим видом, читающимся на его лице -вот и сидите по своим местам! Нечего тут сновать, я — главный!

…И сидят, как Полканы по конурам, а книга жалоб болтается тоскливо, подобно последнему листику, ждущему порыва ветра…

Где ты, ветер?…

ТОВАРИЩ ХОХОЛ

Поезд напоминал ловушку; обшивка вагона нагревается до такой степени, что дышать нечем.

Проводник, выйдя в проход объявляет:

— Та — мо- жня! Приготовили документы!

Он даже не обратился к едущим по их статусу, а зачем, его ведь нет? Среди пассажиров состава «Воркута — Симферополь» начинается возня.

Кто-то, просыпаясь, включил полупомраченные от нелегкой дороги мозги, и тужился вспомнить, где же он?

Кто -то пхал в трусы то, чего не должно обнаружить таможне, а кто -то просто равнодушно наблюдал.

Блондинка 35 лет была одной из них.

Ей до чертиков надоела роль лягушки — путешественницы. Укачивание в грязном и вонючем вагоне в течении двух суток принесло свои плоды; шею надуло из открытого окна. Закрыть его равносильно самоубийству. Голову ломило. Подташнивало то ли от духоты, то ли от выхлопа соседа по верхней полке.

Он как сел навеселе, с фляжкой, так и не переставал к ней прикладываться. И прятал её, свою блескучую фляжку под подушку, когда спал. И брал её с собой даже в туалет.

Гуля вздохнула и поправила белокурую прядь, покосилась на соседа — и когда закончится веселящее во фляжке?

— Шо, голубоглазая, Харькив, чишо? Ответил на её взгляд хохол.

Девушка сморщила носик и чихнула.

— Ото! Здоровеньки булы!

Выдохнул хохол, и девушка снова сморщилась от запаха, что издавал желающий здоровья.

— Спасибо!

Прогундосила она, зажав нос.

А ветер по ходу поезда все подносил и подносил благоуханье от соседа…

— Господи! И когда же мы приедем!

Опять вздохнула она. Но сердиться на хохла не хотелось.

И не моглось, — у него, у хохла, все люди- товарищи.

Так он обращался и проводнику, и к соседям по купе, и к тем, кто проходил мимо. И что интересно: все отзывались с довольными улыбками.

Тут хохол вытащил свою блескучую фляжку, провел по красному лицу ладонью, вытерев испарину, кивнул Гуле.

Она замотала головой, отказываясь:

— В такой скотомориловке!? У вас, наверно, не только фляжка бездонная…»

А он приложился.

Затем — выдохнул, на блондинку..

********

Поезд сбавлял скорость.

В открытое окно влетали ароматы южных растений, сменившие суровые верхушки северных елок.

Девушка радовалась: сколько она собиралась в Крым!

И всё- не удавалось. Но участившиеся сны — кошмары про тихо стонущие корабли, — старые корабли-герои в бухтах Севастополя, — про войну, будь- то сейчас не 2013 год, а как в сорок первом — война с фашистами…

Сны стали почти явью; плач кораблей стоял в ушах даже сейчас.

Что можно успеть?

Гуля с детства трепетно относилась ко всему, что напоминало родной Севастополь, и страшно тосковала по нему. Стоило случайно увидеть по телевизору море — и сердце обмирало.

Она смотрела в окно вагона и видела не мелькающее там, а что было на душе; стройные шеренги верных моряков, старые победные корабли, море…

Всплывали какие-то картины с детства — в летнюю пору мать возила её к бабушке, в Севастополь. Гуля моргнула, и море исчезло, слезинка растворилась в подушке под руками. Одной слезинкой не обошлось…

Стекло опять поплыло под нахлынувшей волной изнутри. Южная кровь била в виски все сильнее, чувствуя приближение родной земли.

…А жить-то пришлось на севере. Таком чужом, таком далеком для неё- крымской розы. И всё никак не складывалось, как хотелось.

Оба замужества- трата молодости.

Образцовая крепкая семья Советских «на веки» развалилась вместе с советским союзом, — оказалась не такой уж крепкой и образцовой… Вообще, было ощущение, что блондинка Гуля спала все эти годы. Спала, а не жила. Девушка решила: ждать нечего и не от кого! А на родину я съезжу! И не посмотрю, что 2013 год!

…Вот, показались поля с рожью, подсолнухами.

Пахнуло теплым ветром, несущим живой запах и меда, и земли, и трав, и ещё чего-то такого родного, близкого, что попав в грудь, легонько толкнуло то ли материнской ладонью, то ли отцовской, всколыхнув в душе давно теплившуюся любовь — боль.

И её прорвало. Гулю ударила горячая волна тока по вискам, по сердцу, в самое нутро…

Девушка не смогла сдержать слез. Они текли и текли, смывая дурную пелену с глаз. И стало на душе так хорошо, так радостно, как от встречи со старым товарищем, который тебя долго ждал, и вот — дождался!

— А ты поплачь, товарыш, поплачь! Теплая рука похлопала по плечу.

Девушка очнулась от знакомого запаха хохла.

— Я пийду, а ты- поплачь!

Он посмотрел на девушку пытливыми глазами, подмигнул и стал спускаться с верхней полки, не забыв про фляжку. Гуля улыбнулась. А потом подумала, как она сразу не заметила у хохла добрый, живой взгляд? Не уж-то и впрямь — была ослеплена пеленой?

— Казалось бы, чужой человек..-рассуждала она, — а вот, назвался

«товарышем». И оказался им. Хотя, какой же он, хохол — чужой?

Ведь нас — Союз из пятнадцати братьев и сестер, разгромивших фашистов!

Гуля Советских подняла голову. Слезы высохли. Разве что- стояли в глазах слезинки, и от этого занявшие горизонт поля и луга, сливались в море. Такое бескрайнее, такое близкое, такое желанно- родное… совсем в дали оно терялось в небе.

Блондинка облегченно вздохнула. Ей хотелось сказать хохлу что

— ни будь доброе. И она поискала глазами мужчину, что поддержал её в трудную минуту. Хохол исчез. Его вещи — тоже.

— И — эх! Не поблагодарила … — сожалела она. Приближался перрон Харькова.

ТАМОЖНЯ НА ГРАНИЦЕ

Вагон плавно ткнулся о что -то невидимое, перрон перестал плыть. Длиннющий состав поезда остановился, изогнувшись огромной гусеницей на железных путях, огибая весь вокзал Харькова.

Люди в вагоне оживились, доставая документы.

Поезд «Воркута- Симферополь» пересек границу Украины. Народ окончательно проснулся: ну что, где таможня?

Проводник прошелся по вагону, предупреждая, что во время проверки двери будут закрыты. Из вагона выходить нельзя!

Гуля усмехнулась: кому-то нельзя… А кому- то… Хохла не было!

Проводник, осматривая пассажиров, обнаружил, что нет одного из них:

— А где этот, с фляжкой? Ответа не последовало.

— Ай — яяй! Какая неосмотрительность! Блондинка поцокала языком.

Проводник перерыл белье беглеца, быстро убрал его, и чуть заикаясь, с округлившимися глазами, уже вежливей обратился ко всем:

— Господа пассажиры! Кто видел, где вышел этот господин?

Гуля прыснула со смеху в подушку. Проводник ждал.

Все молчали, как партизаны.

Проводник, матерясь, побежал встречать таможенников.

Девушка внимательно осмотрела толпу, снующую по вокзалу, в надежде заметить хохла. А что смотреть? Все равно- не выпускают… Она вспомнила дядю, мужа одной из сестер матери, из рабочего поселка Буды. При советском правительстве фаянсовый завод Буды гремел на всю страну, как завод вне конкуренции по производству посуды. Его фарфор даже импортировали. И конечно, у счастливчиков — родственников рабочих завода этот импорт красовался на столе, по праздникам, вызывая восхищение мастерами

посёлка Буды…

Дядя был для тогдашней девочки Гули Гулливером, таким большим, добрым. Он всегда встречал их с мамой, во время проезда через Харьков. Дядя доставал из пакета дюжину вкуснейшего симферопольского пломбира, ибо знал маленькую обжору -толстушку. И пока они с мамой обсуждали план отпуска на лето, белокурая папмушечка Гуля справно дегустировала родной пломбир.

На спасибо уже не было сил — язык почти замерзал, а добродушный дядя брал девочку на руки и громко раскатисто хохотал: -Ну и северяне! За снегом приехали!…

Гуля надавила на глаза ладонями — слезы сейчас не планировались. А дядю хорошо вспомнила, добром. Он не любил грусть.

Теперь, посреди перрона, подобно цыганам, стояли торгаши фарфором — гордостью Харькова… Они с нескрываемым достоинством крутили свои изделия и сервизы, сверкавшие на солнце позолотой.

И народ прилипал к окнам купе с открытыми ртами, и любовался настоящей красотой.

Труднее всего было проводнику. Ему приходилось сдерживать натиск пассажиров на ступеньках вагона; его -таки выпихнули из дверей. Теперь у него действительно было лицо тужащегося что-то сделать.

Да, это вам не веником махать. Но как говорят про хохлов: " Где побыл хохол- даже еврею делать неча»!

Верткие старушонки, повидавшие в жизни и не такое, пришли на выручку «мученикам» поезда «Воркута — Симферополь».

— На, хлопчик, голодный, небось?! —

И кулек с горячей картоплей и шматком салка летит в открытую форточку окна вагона.

И хлопчик с кулачищами с корзину без труда делает перехват съестного. В ответ шлет в форточку расчет — помятую купюру. Бабулька, кланяясь, прячет гроши в переднике, и переходит к следующему окошку…

Блондинка, положив голову на сложенные руки, любовалась хрупким фарфором. Такое не увидишь ни- где! И вроде выглядела по деньгам покупку; чайник- заварник, хохол с чубом и сахарницу, хохлушку — толстушку, от них невозможно было оторвать глаз! Замахала стоящей рядом бабульке. И та — поняла её, подошла к окну вагона. А бросить не получается…

Бабулька тянется, кряхтит от усердия.

Вот девушка будь- то коснулась рукой фарфора, ан-нет, перрон низкий…

— Что делать? — ничего не получается! Отчаялась блондинка.

А бабулька ей в ответ:

— Не журись, дитка!

А сама в глаза девушке смотрит, и рук не опускает.

И поймав бабушкин взгляд, Гуля узнала в нем… Хохла!

— У всих получается, и у тебя получится!

Эхом повторялись слова бабульки в голове.

Девушка и не заметила, как фарфор приятной прохладой коснулся её рук.

Она крикнула:

— Подождите, я — сейчас!

И достала деньги, а когда обернулась к окну, бабушка исчезла.

Гуля поискала её глазами, бесполезно…

Вдруг, среди слепящей позолоты и посуды блеснула знакомая фляжка! Ну — он же, хохол, прямо на неё смотрит и кивает!

Девушка вскинула головой, чтоб получше разглядеть и -поплыли звездочки от удара о третью полку с верху… Среди радужной ауры красное лицо хохла улыбнулось и спряталось за ларек.

— Да… Где ж ты был, родной хохол! — Прошептала девушка.

Она повертела в руках фарфор, и пришла в умиление; харьковскими умельцами была задета любимая нотка девушки с севера — юмор.

— Что и говорить, Нобелевская вам премия, земы! — цокала языком она, -это ж надо придумать…

И действительно, тут и хмурый улыбнется; у казака с чубом, чайником то есть, чай льётся из …ширинки! И ему под стать — пышногрудая хохлушка; — сахарница или перечница, — как жизнь повернет. Она в переднике предлагает свои дары…

Девушка словно проснулась, выплакавшись окна. В ней открылась некая дверка… что была заперта.

— У всих получается, и у тебя получится! — говорили бабушкины глаза, цепкие и добрые, врезавшиеся в память.

Гуля улыбнулась :

— Да! И прямо — сейчас!

***

Блондинка хихикнула. Приближалась процессия таможни.

Лощеный черноглазый мужчина, при должной форме, важно перебирал предоставленные пассажирами документы, осматривал багаж. Он почесывал усы, такие пышные, и покашливал.

Видать и ему дышалось с трудом. Но что делать? Проверка только началась… За ним следовали два охранника.

Они перевернули белье и вещи пассажиров с нижних полок —

может, хохол там?, — нет, хохла там не было!

Тогда таможенник стал спрашивать, видел ли кто, где вышел хохол. Дошла очередь до блондинки с севера.

Она неспешно достала паспорт, разгладила на груди любимую маечку — матросочку, потя-ну-у-лась

…В таможеннике проснулся мужчина; в потухшем взгляде заиграли искорки, его усы задергались, как у кота.

— Ага! -щелкнула языком блондинка, и облизала нижнюю губу.

— Вы видели, где вышел ваш сосед? -оторвав, наконец, взгляд от груди девушки, и уперев его в паспорт, спросил кареглазый.

Блондинка сделала круглые глаза :

— Какой?

— Ну, который напротив вас ехал.

— А-а… Так там никого нету.

— И не было?

— Не знаю…

Блондинка скосила глаза и снова облизала нижнюю губу.

Таможенник кашлянул, вернул паспорт.

Подергал свои усы. Переглянувшись с охраной, указал на сумку, стоявшую на третьей полке :

— А там, что?

— Где? А… Там? — Гуля повернулась так, что подушка свалилась одному из охранников на голову, — Так, сумка же.

— Вижу, что сумка. В ней — что?

— Поклажа, наверно..- блондинка снова повернулась; на этот раз охранников накрыл матрац

— Достать? — Гуля потянулась за сумкой, встав одной ногой на столик, а носком второй — в чашку с кофе, благо — уже негорячей…

— Не надо, не надо! — заторопились таможенники в другое купе. Гуля расхохоталась в ладошку: вот она, жизнь! Вот её вкус!

ПАМЯТЬ СЕВЕРА

Похоже, пассажиров прибыло. На нижнюю полку, над которой ехал неунывающий хохол, со вздохом шлепнулась грузная брюнетка.

И ещё не разобрав сумки, прилипла к телефону.

Блондинка фыркнула — она терпеть не могла показуху с телефонами и лживым интернетом.

Станет ли нормальная женщина при всех обсуждать интимные проблемы, озираясь по сторонам: — Как, цирк прокатил? Наконец, на меня обратили внимание. Хоть таким путем!…

Куда настораживающе выглядит с виду приличная, и матами гавкающая в трубку, не минуту-другую, а хороших полчаса.

Вы ещё не поняли. Слушайте дальше.

Слушайте, мне на вас плевать!

Правда, не всем на себя плевать, кто-то и сделает замечание:

— Не верю, не натурально; телефон-то выключен!…

— Ты почему трубку не берешь? — пыхтела брюнетка, расставив толстые ноги. Блестящие лосины в обтяжку подчеркивали дурной вкус женщины.

— Я в пятый раз тебя набираю!

Она нервно засовала ногами, шаркая по грязному полу. В рубке что- то хрюкнуло.

Сеанс телефонии был окончен, не начинаясь.

Брюнетка, кряхтя, наклонившись через складки живота, порылась в сумке. Достав зеркальце и помаду, стала красить губы, громко сопя.

Накрасилась, и посмотрелась, вытягивая по -обезьяньи губы. Вздохнула — и опять за телефон.

— Шо, молодожены?

Не утерпела седая дама, присевшая напротив толстухи.

Та покусала крашеные губы, размазала помаду, и скривившись плаксиво протянула :

— Та не-е…

— Шо ж одного оставила? Кобелей не знаешь? Рядом, на поводке таких водить надо!…

Брюнетка, пыхтя, пыталась повернуть кольцо на безымянном пальце, но- тщетно…

Гуля переняла вздох брюнетки, и с облегчением выдохнула, глянув на свою свободную руку. Она вообще не могла носить ни колец, ни браслетов, ни часов. Это было ей чуждо, — вроде цепей.

Кольца терялись, браслеты рвались; руки избавлялись от всего лишнего, что посягало на их свободу…

Но замужества не сложились не из — за колец с браслетами. Первый медовый месяц растянулся на вечно пьяного мужа.

И грозился утопить и блондинку Гулю, пытавшуюся спасти упивающегося…

Ну а второй…

Гуля вздрогнула и повела плечами от воспоминаний. Второй оказался вообще отморозком.

«Уехав в командировку» — не дальше следующей пятиэтажки с бичами, дал ключи от квартиры собутыльнику. На, мол, сходи и проверь, как там молодая и красивая жена, пока я пью водку и сифилис собираю у потаскух, — работаю в командировке!

Среди ночи повернулся ключ в замке, клацнул. Гуля ещё удивилась — ночью муж не приезжал.

Улыбаясь она откинула одеяло и приготовилась прикинуться спящей.

…Зажегся свет в прихожей, дверь в комнату открылась и в неё ввалился …вонючий как помойная яма бомж!

Он прохрипел:- Может, потанцуем?…

Хорошо, у перепуганной девушки хватило сил достать из- под кровати топорик, небольшой, но не переставший быть холодным оружием. Не смотря на внешнюю мягкость и легкомысленность, блондинка Гуля не была таковой. Уроки выживания в кругу когда-то крепкой советской семьи, а теперь трещавшим по родственным швам, не прошли даром…

Оцепеневшую от ужаса девушку пробила мысль, от которой трясло, но уже от ярости и ненависти; квартиру открыть мог только муж! Ключа было два. Так они решили, когда клялись в любви.

…Ненадолго же её хватило!

Гуля повернула топор лезвием от себя. Он блеснул перед застывшим алкашом. А Гуля чужим, хриплым голосом бросила:

— А под топор лечь — хочешь?

Воняющего бича, может и с обмаранными штанами, сдуло. И дверь не закрыл, только что-то брякнуло…

Гуля вышла в коридор. Сердце перестало стучать; на полу лежали ключи с брелком, что она дарила мужу…

Она сказала :

— Не зря тебя, ублюдка первая жена резала! Да не дорезала — дура. А я — не пожалею, как и ты — меня!

**************************

Крымчанка с севера потерла ладошки и растопырила пальцы :

— Ненавижу кольца! — она сжала кулачки, и стукнула о верхнюю полку. Там что-то жалобно зазвенело. Девушка подтянулась и вспомнила про фарфор.

— А -а… Это вы…

Она достала с начала забавного хохла, льющего чай через ширинку. Положила на матрац, ближе к стенке, чтоб не разбился.

Но тот так печально развесил усы по плечам, выставив дуло чайника прямо в нос блондинке, что та поспешила снять сверху и его «жинку».

— Вот и целься в неё! — Гуля пристроила обоих рядом, и подперев подбородок, под укачивание вагона с улыбкой прикрыла глаза. Хохлушка-толстушка напомнила маму.

Она была гарной пышногрудой дывчиной, занявшей сердце молодого хохла. Тогда они ехали в одном вагоне на заработки в северные края. А ещё у мамы были на зависть косы, что называется

— «до пояса». Гуля не раз слышала, как мать шутила:

— Вот отрежу волосы! Голова болит, надоели!

И в ответ недовольно рокотал отец, крепкий, плечистый;

— И не вздумай! Я, может из-за кос и полюбил тебя!

Гуля погладила нагревшийся в душном вагоне фарфор.

— Мои вы хорошие! — прошептала она с горечью то ли воспоминаниям, то ли мастерам — художникам из Харькова. Было ощущение, что родители рядом, за стенкой купе. Только выгляни. И девушка прикрыла глаза.

Да, эта молодая пара не пропала на суровом севере…

Детство Гули если не назвать счастливым, то тогда надо спросить у сегодняшних детей; детей не знающих бесплатной учебы, детей, попавших и пропавших в рабстве и платных клиниках.

А особенно — у не помнящих народных героев, освободивших их будущее от фашизма ценой жизни…

Стол в семье Советских ломился буквально от хлеба и соли. И не потому, что родители занимали должности чинуш, жрущих в основном красную икру. Нет, они помнили вкус хлеба с опилками, трещащей на зубах землей — от картофельных очисток в голодовку. Как в войну с фашистами, так и после неё- в разруху.

Они знали, как зудит все тело от платяных вшей, это когда на тебе одежда вздымается и ползет складками…

Как ненасытные глисты пищали у самой глотки, и у кого-то шли носом и горлом. Если спал- не успел руками выкинуть комья глистов- ты мертвец…

Они видели, как не преснела вода в реке Десне- от крови раненных и убитых советских солдат, бьющих фашиста на Украине…

И не было даже слова — страх; смертельная ненависть к фашистам, напавшим на родину рвала в куски врага!

Цена жизни, свободы, отвоеванные у фашиста, навсегда закалила советский народ. Молодежь знала, что разруха — временна. И будущее зависело только от неё. В работе не знали слова

«не умею» или «не могу».

Многие, заработав на обратную дорогу, возвращались на Украину.

Да, не все выдерживали тяжелый характер севера.

Да, эта земля — не для слабаков!

Отец шоферил, на лесовозе, с начала.

Кто возил в шестидесятиградусный мороз по обледеневшей лежневке груженый лесовоз, да ещё в гору, почти вертикальную, знает цену отмороженным рукам и ногам…

Никакие «северные» не вернут тебе здоровья! Отец был непростой малый, отслужив в КГБ.

Государство обеспечивало работой и жильем -без проблем.

Мама работала от зари до зари пекарем.

Это была действительно тяжелая работа тогда, в советские времена, — почти все месили руками, -сравни добровольной каторге. Как -то в ночную смену выключили свет.

Мама в слезах прибежала домой- благо, квартира рядом.

— Спасай, родной! — закричала она с порога. Отец выскочил с охотничьим ружьём.

— Да что ты! Оставь! Тесто, хлеб пропадает! Хлеб они спасли на весь рабочий поселок. Да, отец мог постоять не только за себя…

Закаленные ишачьей работой в колхозе, за спасибо, молодые хохлы держались друг друга, как бы их не била жизнь…

И Север их принял. И взял под своё суровое, но справедливое крыло. Были моменты, когда кто-то уже трижды пропал в заснеженных просторах северного края, но не они, семья Советских.

Многодетная семья Гули на знала недостатка ни в чем!

Хохлы привыкли надеяться на свои силы, и велось небольшое хозяйство. И успевали все: и денег заробить, и детей народить, их кормить, и своё сало есть!

А своё сало — это тебе не протухшая каша под названием красная икра! А для детей- ценное парное молочко.

Вот так -то! Вот тебе и южане- неженки.

ГДЕ –НАШИ?

Гуля открыла глаза: а как они в отпуск ездили!…

Тогда не разделенные, подобно хомякам по клеткам, братские народы СССР не знали слов -заграница и таможня.

Блондинка хихикнула, вспомнив таможенника в Харькове. А усы у него — ого-го!

Она положила руки на фарфоровую парочку.

Память нарисовала счастливые лица родителей. Пока они были сильны и молоды, пока помогали своим чадам, вытаскивали их из тюрем, укрывали в час неминуемой беды под крышей небольшого, но родного дома, — были нужны этим чадам…

Слёзы навернулись даже в закрытых веках, заставив сопеть нос. Да что же сон никак не идет!

Гуля шмыгнула в простыню, и посмотрела на носик чайника, зияющего в ни-ку-да…

Не -сме- шно… Как и в ситуации с харьковскими сувенирами. Им бы в пору быть нарасхват у всего советского союза, а не пылиться на вокзальной площади от нищенской безысходности.

Так и со старым домом, да что там; старики- не помеха, тем более

— для шакалов! Мать начали таскать по больницам, выискивая то, чего не было, и что не болело. Заразили, -нашли.

Дальше- дело фашиста, довести до кладбища, чтобы не мешалась под ногами, как хозяйка квартиры.

А отец? Ты нас выкормил, на ноги поставил, из тюрьмы вытащил… На кой ты теперь. Да ты без своей женки — хохлушки кто?

Ча — й -ник… сам сопьёшься.

И тут — на тебе! Как они, бывшие родственники назвали Гулю? Поскрёбышем?!

Этот самый поскребыш и встал поперек шакальего горла, оказавшись запасным патроном старого, но от этого не переставший быть дома -Родины!

Может, Гуля и не стала заступаться за стариков, и туалет из трех досок, от ветра падающий, ежели не сны…

А сны Гуле с детства снились что ни на есть — вещие. Хорошим снам радовалась. Плохим сбыться не давала.

Так и повелось; как увидит пакость со стороны соседа- предупредит отца. Отец заметил точность слов младшенькой, стал прислушиваться, да на рыбалку брать.

Втянувшись в познание северной природы и её секретов, девчушка сама ответила на вопрос, что задавала отцу;

«Зная, что живешь с врагом через стенку, почему не уехали?»

Юность — осознание Истины, либо — путь в никуда. Гуля пошла по первому пути.

И когда им в школе советские учителя твердили:

— «Дети! Будьте на чеку — страну разваливают!» — она не хотела им верить, как истинно верила в крепость и нерушимость своей семьи.

И когда в счастливые цветные сны ворвались кошмары про войну, будь-то тогда был не девяносто первый, а сорок первый год -войны с фашистами — с бомбежками, разрухой… девочка просто решила, что её сонное реле сломалось в виду с переходом из детства во взрослую жизнь.

Увы! То была не ложная тревога.

Гуля потом лишь диву далась — на сколько верно дали ей подсказку сны.

Сосед, пытавшийся гадить, вскоре помер. Ныне лежит на кладбище. Более того, именно сосед первым снился в фашистской форме.

Потом девушка узнала других односельчан, продавшихся фашистам…

Просыпалась в слезах, когда среди свиных рыл она увидела… братьев и сестру…

В ту пору такие сны не одной Гуле приходили, — то время было разрухи СССР.

Девушка помнила, как предупреждали учителя в медицинском училище:

— «Давая клятву Гиппократа, вы принимаете присягу, по силе равную военной! Воины бьют слуг смерти — врага; вы же бьётесь за жизнь человека, вы бьёте саму смерть, пока не предадите клятвы! Помните!»

Гуля всё помнила.

КРЕЩЕНИЕ КУМАЧОМ

Та-та-тахх! Та-та-та-таххх! — несли железные колеса сотни людских душ в раскаленных вагонах, поездом, переведенным во времени стрелочником.

Та- та-тахх! — отдавало у каждого пассажира в висках.

У кого-то радостно, а у кого-то острием молотка по нервам… У кого-то надеждой забыться от кошмара, хотя бы на неделю.

Который заставил взять билет на двое суток другого кошмара, марева в вонючих вагонах…

А потом — будет море… солнце. …ласковые волны и такие же девочки!

А потом- будь, что будет. Если повезет.

Кто-то ехал в разных вагонах -для конспирации, удирая от жены или …мужа. Не подозревая, что он или она едет третьим лишним тем же поездом…

И это то, ради чего гибли наши святые воины!? Та- та-таххх! — все тише стучало в висках Гули.

По вагонам, убаюкивающим скоростью хода и покачиванием, временно закинувшим пассажиров в будущее или прошедшее- кто куда попал, разнесся храп.

Вот, товарищ наполовину сидит-стоит, опираясь на столик свисшей с полки ногой и вяло пробует оседлать матрац, выпавший из- под него. А вон, товарищ ловит прохожих руками, хватая за что попало, думаешь, ему подадут?…На врят -ли. Скорее- поддадут.

Вобщем, этакий час- сон во взрослом детсаде.

Кислороду поубавилось. Расслабленные во сне дружно храпели, приглушая порчу воздуха.

И самое интересное; идущие мимо из других вагонов с таким видом воротили рыло: «Ну и вонища, хоть бы проветрили!», как будь — то сами на крыше, между труб ехали!

Гуля Советских не была исключением, и храпела за весь офицерский состав Красной армии.

Одной рукой она обнимала фарфоровых хохлов, а другой- дирижировала. Надо думать- командовала.

…Девушку кто-то тронул за плече. Она повернула голову. Мужские плечи, фуражка, девушка потянулась к нему.

Ладонью ощутила шершавую ткань -шинель.

В сумраке -то ли вечернем, то ли ночном стояла дымка. Гуля спросила: "- Кто ты?»

Он молча повернулся спиной.

Поднял руку в перчатке, приглашая за собой. Они шли по вагону, мимо пустых купе.

Девушке стало жутко, она схватилась за колючий рукав идущего впереди и прижалась к его спине. Повеяло порохом.

Туман стал рассеиваться, рисуя силуэты спящих пассажиров.

— Они что, все спят? -прошептала Гуля. Нет, не все: вон, сидит, в военной форме.

Гуля пригляделась и охнула: — Да то ж — фашист!

А вон -ещё, с мордой здоровенной, знакомый такой… Мать честная! Да это ж…

А наро-о-од — … В лежку! Спит!

— Ах ты, ж гадина фашистская, ещё и пасешь, сидишь, чтобы народ не проснулся! — кошкой зашипела Гуля, — Солдат! Куда смотришь!?

Раздался удар грома.

В кратковременной вспышке встала стеной спина военного. Он повернулся.

Вместо глаз — рана через всё лицо, а вместо груди- кровавое месиво… Боец погрузил руку туда где должно биться сердце, и вынул что -то из себя.

Горячая волна накрыла Гулю с головы до ног. Опять — вспышка и раскат грома.

У неё на плечах искрился алый кумач.

Искрился, но не горел, а второй кожей покрыл тело.

А рядом — бледный старик, Ветеран. Он с трудом отбивается от фашиста, который тянется к его груди, силится сорвать ордена и медали.

Гуля задыхается — так жжет алая накидка, до самого нутра пробирает…

— А! Сволочь фашистская! Мало тебя били и гнали!

Она разъяренной тигрицей накидывается на врага, скидывает фуражку с проклятым нацистским орлом…

И узнает очередного чиновника.

С кошачьей ненавистью вцепляется ему в глаза, волосы. Летят клочья. Фашист истошно визжит, и как-то по бабьи. Сквозь вопли Гуля слышит голос Ветерана:

— Сестричка! Поднимай наших! Мигает молния.

Девушка оглядывает себя и видит на рукаве повязку с красным крестом.

Вспышка.

Женский противный визг :

— Да пусти же!

ПРИКАЗ РОДИНЫ НЕ ОБСУЖДАЕТСЯ!

Блондинка резко поднимает голову со сна, и бьёт лбом третью полку.

В руке- клок черных волос.

Пересчитав звездочки, смотрит в низ. Там — толстуха брюнетка, с выпученными глазами что- то доказывает.

— Что это?

Спрашивает Крымчанка, кидая на стол клок черных волос.

— Вы слышали? Она ещё спрашивает! Возмущалась брюнетка, крутя телефон в руках.

По-видимому, она так и не дозвонилась до мужа. Искала, где бы злость выплеснуть. Очевидно- неудачно.

— А нечего у меня под руками шариться!

Отрезала Крымчанка, вспомнив несчастный вид толстухи от разлуки с любимым. Который, наверно от радости расставания с ней кувыркался на третьей полке. Гуля так резко повернулась, что фарфор жалобно забрякал.

Покосившись на неудовлетворенную неудавшимся скандалом женщину, блондинка добавила:

— Не сиделось тебе с мужем, так сиди теперь, смотри как другие спят!

Гуля прищурилась, не брюнетка ли в фашистской форме снилась? Потом по — кошачьи фыркнула и зевнула. Внезапно вагон качнуло от встречного состава. В минутном грохоте мелькающие окна вагона напротив напомнили вспышку молнии из сна.

Крик Ветерана: — Поднимай наших, сестричка! -отозвался болью в сердце.

Она вздохнула: — Знать бы наших!

Услышав шаги, приоткрыла глаза. Прошел проводник. На голове у него блеснул нацистский орел.

— Начинается! — она закрыла глаза, проваливаясь в темноту…

Тумана уже нет. Состав несется на бешеной скорости, отчего не разобрать, что за окнами. Похоже, что это вагон, в котором едет Гуля. Она медленно движется через спёртое пространство.

Нет воздуха. Слышен то ли храп, то ли хрип спящих.

Вот один, в форме нациста, как удав пялится на спящего пассажира. Едва тот начинает подниматься, отрывать голову от подушки, враг подливает в стакан какое-то пойло и дает выпить жертве. Спящий хрипит, изо рта пузырится кровавая пена.

Фашист потирает руки, хлопает себя по карману. У Гули темнеет в глазах от закипающей ярости.

Плечи нестерпимо жжет красный крест.

Сзади она слышит голос ветерана:

— Наших поднимай, сестричка!

Гуля оборачивается. В проходе вагона — Ветеран.

За ним — старушка, подарившая фарфоровый набор. Гуля кричит :

— Так где — наши!?

Ветеран поднимает клюку, показывает на спящих.

У девушки немой вопрос в глазах: — Как их поднять?!

На что Ветеран стукает клюкой: -Приказ родины не обсуждается! А старушка из -за его спины улыбается: — Не журись, дитка!!!

ГОЛОС СОВЕСТИ

Раздалось бряцанье металла.

Гуля открыла глаза. В сумеречном свете она разглядела, как проводник наводит порядок. Веник, который в пору назвать драным, макался в ржавое ведро с темной пенящейся жидкостью. Это разбрызгивалось на пол купе. И конечно, на пассажиров нижних полок. Вытерев испарину со лба, проводник со страдальческим лицом начинал размахивать веником.

Крымчанка хотела спросить :

— А что, швабру не взять?

Но наблюдая за отбывающим свою очередь, захотела задать другой вопрос:

— Нарочно что-ли издеваешься над народом?

А потом усмехнулась: -Да с тобой все ясно- ты ж фашистскую шкуру одел!

Вагон качнуло. Встречный состав с воем проносился мимо. Блондинка наклонилась над головой проводника и рявкнула, чтоб услышал:

— Что, грязи мало?

Тот услышал. Он уставился на неё с такой ненавистью, что девушке опять показалось, что проводник-фашист, а веник в застывшей руке — автомат.

После грохота прошедшего товарняка наступила тишина.

Перестал храпеть лысый с нижней полки, щедро окропленный со ржавого ведра. Он даже повернул голову.

Проводник сузил глазки:

— Что, жаловаться будешь? А Крымчанка в ответ :

— А что, и книжка есть?

Проводник понял, что эта — напишет. Непременно. Он, брякая ведром, перешел в другое купе.

А блондинка сложила губы в трубочку и присвистом проводила его.

Потерла ладошки:

— Даже не надейся, что ты — главный!

Потом заметила, как дядя с нижней полки по черепашьи прячет лысину под простыней:

— А высовывался, чего?…

За стеной купе бубнил мужской бас. Она уже привыкла к нему, как к жужжанию шмеля. Неожиданно он замолчал. Потом довольно громко произнес:

— А что сделали мы для того, чтобы не растащили СССР? Блондинку словно в бок толкнули. Она переместила голову туда,

где лежали ноги. Выглянула и увидела своего соседа — «бубуна».

Пузатый мужчина лоснился от жары. Он вытирал лоб, потом грудь, тяжело дыша. Ему поддакнула женщина с усталым лицом, наверно, собеседник тот ещё… А он басом продолжил монолог, пошевеливая в такт пятками. Но блондинку это уже не раздражало, напротив, подтолкнуло к мысли, что пузатый- не совсем господин. И не от жира лоснится. И пот вытирает от голоса ещё теплившейся совести, пробившей с опозданием, но всё- же…

И та самая нотка отозвалась тонко, да звонко у Гули с начала тонко и остро кольнув в сердце:

— А ты, ты — чем лучше этого жирдякина -?А потом эхом отдала в нутро: — Чем? …Чем? … Да ни- чем!…

Блондинка повернулась к звякающему фарфору и пробубнила:

— Разбрякались!

Взяла в руки заварник. Что-то внутри дало знать, что он не пуст. Гуля обожала делать сюрпризы. И считала каждый день- за сюрприз. Похоже- теперь её черёд удивиться приятной неожиданности.

Она зажмурилась — что же может находиться в сосуде?

— Что бы я хотела? — она надавила кулачками на глаза до звёздочек, так не хотелось разочаровываться … -Что бы я хотела? Эх! …Что нужно всегда! — прошептала она и открыла крышечку. Перевернула заварочник.

Оттуда выпала ложечка, чайная, железная. Гуля двумя пальцами поднесла её ближе.

— Н-да! -щелкнула языком девушка, обнаружив у ложки особенность — заточку на самом конце. Прищурилась, — на ручке прибора виднелись буквы. Она выставила на отсвет металл и отчетливо прочитала» Аскольд».

— Н-да-а …Блондинка дунула на прядь, свисающую со лба, -как такое может не пригодиться. И — чайку попить…

Блондинке показалось, что у хохла -заварника победно блеснуло горлышко, не без умысла заделанное умельцами из Харькова на месте ширинки шароваров.

И- в глаз дать …острие ложки с лёгкостью вошло в подушку.

— Ай, да хохол! Ай — да братишка! — Гуля бросила взгляд в темноту, зиявшую по ту сторону окна, из которой изредка выныривали короткими вспышками дорожные фонари.

За стенкой всё ещё переговаривались.

По выражениям и фразам было похоже, что сожалевший о распаде СССР хорошо разбирался в юриспруденции.

— Наверно, умственный! — решила девушка, и свесила голову, обратив на себя внимание собеседников:

— Товарищи! Можно вопрос?

— Не спится?

Вымученно улыбнулась напарница «умственного».

Отбросив простыню, она вышла. Толстяк кряхтел и вытирал шею.

— Кто такой Аскольд?

Не унималась блондинка.

— У-уу!, Мадам, куда вас занесло!

Мужчина удивленно сморщил лоб. Он, видимо, не ожидал от блондинки подобного вопроса. И, видимо, был неплохой торгаш.

— Надо прикинуть…

Он прищурил один глаз и подмигнул Гуле.

Она не ответила, а скривила губки: а такой умный на вид… Толстяк крякнул, досадуя, что с этой не поторгуешься.

И уставился в окно. Вернулась его попутчица. Гуля ждала. Мужчина обратился к женщине :

— Слушай, где мой телефон?

Та порылась в сумке, висящей на стене. Достала дорогой телефон и подала. Толстяк пробежался пальцами — сосисками по кнопкам аппарата, заставляя его пикать на все лады.

— Так-так … -мурчал довольным котом хозяин телефона, — если я не ошибаюсь, а я редко ошибаюсь, — он пошевелил бровями и многозначительно посмотрел на попутчицу, — та читала его по губам, -потом поднял подбородок и самодовольно провозгласил:

— Итак, мадам, — он опять подмигнул Крымчанке, отчего та фыркнула в ладошку; — и отчего все умные такие дураки?

— Итак, мадам, вы спрашивали за Аскольда… Он крякнул, перечитывая текст с телефона.

Блондинка сделала глупую улыбку — даже так! И если бы не услышанный ею диалог, где звенела, бередя раны, совесть, она бы фыркнула в подушку — «тюфяк»!

Но накривлявшись вдоволь, она тяжко вздохнула и стала вглядываться в далекую темень, под названием «Я»…

Вскоре на стекле отразился двойник девушки: симпатичное округлое лицо с живо хлопающими ресницами и красивыми губами.

— Идем от вопроса — «Что сделали мы, когда гибла страна?». А точнее, Гуля Советских, что ты сделала, чтобы предотвратить развал непобедимого СССР?

И голос изнутри исповедался перед совестью :

— Пыталась создать семью, видя, что родственная разваливается. А для меня без семьи нет смысла и жить. Родина = семья = едины! И без этой формулы нет будущего не — у- ко-го!

Интуитивно ища защиты у мужчин, я встретила лишь предательство как среди бывших родственников, так и в законном браке… Хуже не придумаешь!

А потом- пришлось стариков спасать от собственных детей, которых уже укусила язва бешенства. Раненные смертельной болезнью, вместо того, чтобы вместе, крепким кулаком оставить мокрое место от попыток врага сунуться на родную землю, дети трусливо — по шакальи предали родной дом, — родину…

А родина знает всё. И как любит верных сынов, так и предателей карает –страшно.

А потом, сны про войну стали реальностью, и о чем печально и протяжно плакали старые корабли, даже не во сне…

Гуля постучала пальцами в окно, где засверкали первые огни Симферопольского вокзала :

— И вот я, твоя верная дочь Севастополя, лечу голубицей на твой зов — приказ Родины!

Встречай же меня, отец — Севастополь!..

ОБЪЯТИЯ РОДНИ

У самого Симферополя сердце девушки било во все барабаны: воздуха не хватало, хоть она и вышла в самый перед вагона. Ноги сделались ватными, а память всё доставала и доставала картинки былых встреч с родственниками в советские времена, и они, подобно киноленте, мелькали перед глазами, уже по предательски помутневшими от слёз…

Пришлось опереться за стоп- кран.

Вот, вагон качнуло в последний раз, и он встал, но перрон всё плыл перед глазами. Многочисленные встречающие и провожающие двоились, платформа качалась перед ногами — сказывалась нагрузка на больное с детства сердце. Тщетно поискав родных, которым она и звонила, и писала- мол, еду выбралась раз в двести лет на родину, — их не- бы-ло!…

Что ж… Жизнь в очередной раз показала белье, что принято называть родней, с изнаночной стороны. И далеко — не белоснежного цвета… в прочем, ещё раз доказав, что чужих не бывает.

Все мы -братья и сёстры. Просто у кого-то от ожирения мозгов, медики обзывают сей недуг склерозом, наступает постоянная или кратковременная — это, как смотря жизнь тряхнет, амнезия -потеря памяти. Что ж? Лишь бы — не на всегда…

Ведь существует неоспоримое мнение, что если Бог наказывает, то в первую очередь отнимает память и разум.

…Так вот стоит Крымчанка с севера — Гуля Советских, типа сироты российской, коей полны все детдома и приюты нашей необъятной страны. И думает, как бы ей, после того вонючего и душного кошмара в двое суток, не брякнуться со ступеней, как говориться — лицом об…

А в Крыму ночи — не чета северным; черные, опасные…

Вдруг, из-под ног вывернулся армянин, круглолицый такой, на вид неподозрительный…

— Что задумалась, родная? — и руку подает.

— Ну, спасибо, братишка.

Гуля опёрлась на него, и прыгнула на низкий перрон.

— Да-аа.. Ну что, — чуть слышно выдохнула Гуля в блещущий ночными огнями Симферопольский вокзал, — Ну, здравствуй, родной!

— Откуда, красавица? Улыбался армянин.

Девушка не надеялась ни на чью милость; Севастопольцы —

гордый и отважный народ.

Она закинула сумку за плече и тихо, но твердо произнесла:

— Я вернулась домой! Сказав тем всё…

ВРАТА КРЫМА

Фары несущейся машины выхватывали из темноты фрагменты скал, мелькавшие на бешеной скорости. Какой армянин- русский не любит быстрой езды? Кусты с пышной и цветущей порослью напоминали каких-то зверей- стражей, открывающих крымские ворота перед Гулей…

Не хватало воздуха, и девушка опустила стекло в дверке. Смешанный поток одуряющих южных запахов наполнил истосковавшуюся душу по ним сладковато-восточным оттенком, смешанным с мокрым от росы асфальтом и остывающей, дышащей в лицо родной землёй…

— Ничего! -шептала девушка с Севера, -в жизни и такое бывает; может, не смогли встретить… Страшно не это, а другое; не могли же все родные разом чужими стать?! Хоть и за двадцать лет! Или это — не так…

Обычно, в машине на ходу девушка частенько засыпала; ей нравилось чувство полета. Закроешь глаза, а тебя несет скорость, время… А ты — стрела! Вот и сейчас, она откинула голову на спинку сиденья и старалась поймать это чувство.

Оно стало наполнять Гулю; тихая радость от встречи с родными просторами, от конца страшной разлуки, разрыва пуповины дочери Севастополя со своим народом, аж в двадцать лет…

Вдруг у сердца жальнуло змеей, отчего противно леденели руки, немели пальцы. Она съёжилась. По привычке с севера поднесла ладони к губам и подышала, отогревая их. И это — в июле- месяце?

— Ничего! Я сейчас -прямиком к бабушкиному дому. Там -тётка, крёстная…

Она живо вспомнила стол посреди дворика; над головой — гроздья винограда и ласковые лучи, играющие на абрикосах, на столе, в миске, и дымящуюся картошку с ароматным укропом…

И её, — милую незабвенную бабушку, — золотой звезды героиню- мать, которой «досталось» не только от войны с фашистами, а что по -хлеще; на старости лет вместо покоя, каждое лето терпеть отпрысков своих десятерых деточек!..

Гуля поёрзала на сиденье. От воспоминания как-то потеплело на душе. И она продолжила доставать из кладовой памяти солнечные дни детства.

Блондинка прыснула в ладошку — вот попался нахальный кузен стыдно сказать- из города Ленинграда! Бабушка -таки поймала его во время поползновения в её каморку! Бабушка тащит за шкирятник вора, волочит его, а он, вцепившись в занавеску ещё и вопит:

— Это не я! Я не воровал!…

А потом… Потом подговаривает её, пухленькую девочку тырить у бабушки с подоконника конфеты, все равно бабка их не ест! Но светловолосая толстушка добродушно замечает ему — а зачем? Бабушка и так каждый день нас угощает ими, выносит коробку конфет к чаю. За что её обижать? Она — мама моей мамы. И твоей — тоже!

Но внук из Ленинграда продолжал позорить свою мать.

Терпение толстушки с севера лопнуло, когда он в отместку бабушке за то, что она пожаловалась его матери, изломал куст красивейших роз -для Гули они были чудом. Ребенок нигде, кроме Севастополя не видел роз. Где же им быть на далеком севере?

Как-то пошли они с кузеном на угольный пляж — детский. Там и дельфинарий был, и от дома близко. Накупались, наигрались, пора обедать. Все одеваются — по домам. А у кузена — нет одежды!

Зашел, в закуток, скинул трусы в песок, а сам — голый!

А добродушная северяночка шипит через ширму:

— Ещё раз бабушку обидишь -утоплю!

Так и дефилировал опозоренный вор с лопухами, которых по балке полным- полно…

Гулю родила счастливая женщина, причем -трижды.

Во-первых-, в сорок два года по советским меркам- шкала поздних рожениц; во -вторых- её дочь занесли в книгу- по весовой шкале не было равных, врач ещё пошутил маме: -вы что, богатырку нам с севера привезли? Ну а в- третьих,… В -третьих, нигде, кроме военного госпиталя на то время, её принять не могли. Она бы погибла и ребёнок- то же, — настолько трудными оказались роды. А ещё надо знать, что в Севастополь в советские времена попасть можно было лишь по пропускам. Выпиши крестный Гули справку на пропуск позже

— ни маму, ни дочку -не спасли бы… сказочный случай, да и только!

Промелькнул куст роз, яркая вспышка…

Они приезжали тем же поездом, что и сейчас.

Вокруг стояла темень. Встречал обычно крёстный, или брат матери. Тогда ещё ходил автобус, такой большой, дли-и-инный…

Девочка видела его только здесь.

И ещё одно то, чего не было нигде; запах моря и кораблей!..

Вот они подходят к бабушкиному дому. По обочинам дороги растут розы, выступающие из темноты сплошной цветущей стеной. Для ребенка с далекого севера розы под ногами, такие благородные, благоухающие; большие фонари — прожектора; белые каменные дома, патрулирующие группы матросов в красивой форме — сказка на всю жизнь. Но она так устала, ножки подкашиваются, а рученьки к цветам тянутся…

Тогда её большая и добрая мама ставит сумки на дорожку, петляющую между кустов роз, и прижимает своё чадо к теплому, округлому животу, в котором она выносила семерых.

Розы, их аромат и материнское тепло навсегда врежутся в детскую память, подобно морским волнам, идущим в самое сердце, внахлёст, одна за другой, слизывая боль и страх, что судьба рисует на песке у твоих ног…

Таксист лихо развернулся:

— Как говорила — Малахов курган! Девушка протянула купюру:

— Сдачи не надо.

И вышла из машины. Такси дало задний ход. Армянин высунулся :

— Чего не так? Не понравилось?

— Наоборот, скоро ехали. Хорошо.

— А чего обижаешь?

— Так надо, брат. Примета такая. Он достал визитку и протянул:

— Звони, по любому вопросу!

Блондинка кивнула и помахала ладошкой.

Оглядев площадь, она вздохнула. Пожалуй, Малахов курган — то, что осталось с прежнего советского Севастополя… А вокруг налепили ларьки-курятники, да банкиры, нечистые на руку, расставили ловушки для дураков банки — однодневки…

На одном из них часы высвечивали 2013.22.22.

Шел одиннадцатый час.

— Сейчас бы чаю, да согреться!

Гуля потерла голые плечи, и поправила маечку — матросочку.

Перебежала на знакомую асфальтовую дорожку.

Ах!… Мои розы!.. Они по-прежнему тянут свои бутоны и соцветия к верху, не смотря ни на что!

Девушка подошла к благоухающим кустам и жадно вдохнула волшебный аромат. Её почудилось, что рядом стоит мама — большая и добрая, и ждет её, чтобы обнять…

— Ах, мама — мама…

.Если б тебя могли спасти мои розы!… Гуля смахнула слезинку. Растерев лепестки об нос, чтобы острее чувствовать аромат, девушка медленно пошла по дорожке, по которой столько раз проходили с мамой вместе.

А вот и переулок бабушки, и снова — подъём. М — да …не секрет, что лучшие спортсмены — из Крыма. Что ни улица, — то каменная лестница; что ни двор — то ступеньки, да такие крутые, что тренажеры — пустышка, по сравнению с ними.

Те же булыжники. Та же яма…

За двадцать лет -не могли засыпать! Все некогда — делёжкой обременены… А вот турника нет. И общаги — тоже. На её месте- новое здание. А яму засыпать — песка не нашли!

Девушка затаила дыхание и потерла грудину, — сердце почти выскакивало.

Приблизилась к двери, из которой столько раз выходила милая бабуля, сухонькая, в платочке. Молча прижималась к её матери.

А та начинала голосить. И так — каждую встречу.

Пухленькая северяночка не знала, что ей надобно делать — то же голосить? Так она же рада бабушку видеть…

Лишь потом она поняла как дочь, что такое- видеть старую мать один раз в год…

Все дочери и сыновья были под боком у бабушки. А самая старшая, её главная опора в тяжелые военные годы, забралась на далекий север. У бабушки нечем было плакать. Слезы кончились ещё в войну, от увиденного каждодневного ужаса фашистских извергов.

Старшая дочь для неё стала и быком — мужиком, и плечом —

опорой при десяти голодных ртах… По этому она прижималась

к дочери, как к матери. Что им пришлось пережить — знал лишь Бог, и послевоенное поколение.

— Бабушкина дверь… в окнах- темнота —

Заговорила стихами блондинка. Какое-то смутное чувство теснило грудь.

Подошла к другим воротам, где светились окна. Ставни приоткрыты. Гуля постучала по стеклу.

Выглянула женщина лет пятидесяти. Мелькнувшая тревога в глазах исчезла, когда она увидела миловидную блондинку.

Окно распахнулось. Гуля спросила про бабушкин дом- что там, творится? На что женщина сразу опустила глаза, видимо подыскивая слова. А пока она думала, девушка задала новый вопрос:

— Есть ли кто там живой?

Дама неопределенно мотнула головой. Девушка отошла, поблагодарив.

Она приблизилась снова к родным воротам и прислушалась.

Ти-ши-на… где могла быть тетка? Ведь у неё козы, хотя -не слышно. Глаза привыкли к темноте. Лампочка, что болталась на столбе, вместо фонаря, хватало на двор.

Слева от бабушкиного дома девушка заметила легковушку.

Напротив — двери. Она дернула ручку. Открыла.

Вспомнила: тут дед жил, свиней держал. Бабушке все сало носил. Хороший был дед. Поэтому и нет его уже…

Видны постройки. Девушка постучала. Откликнулась собака, и — ти -ши-на.

Света нет. Но, чу — что-то заскрипело.

Блондинка громче постучала. Собака — надрывается, аж с цепи срывается. Гуля рявкнула :

— Так шо, все уснули?

Собака, заскулив, замолчала. Скрипнула дверь. Кто-то высунулся.

Блондинка уточнила:

— Мне бы спросить.

Хряснула дверь, показался худощавый мужик. Чапая шлепанцами, он приблизился. Гуля спросила про тётку. Мужик смерил девушку взглядом, типа, а ты чего тут? Но вежливо спросил :

— А вы ей кто?

Ну, Гуля, чисто по -крымски вопросом на вопрос :

— А шо?

Мужик пошаркал шлепанцем по гравию, выбирая выражение;

— Ну -у…

Гуля кивнула — давай, рожай уже… Тогда он поднес к виску палец и присвистнул. Девушка не поверила :

— И че, серьёзно?

Мужик кивнул. Блондинка медленно развернулась, и вышла из ворот. Она побрела к тому месту, где когда-то росла алыча.

Теперь — остался бугорок с соломой. Присела на него, и повесив голову вздохнула:

— Здравствуй, родной дворик!

КЛОУНАДА

Стрелка часов перевалила за половину двенадцатого. Мотыльки мелькали у лампочки, всё прибывая.

Приятно стрекотали сверчки, унося в детство.

Блондинка перевела взгляд в иссиня — черный бархат неба.

Шепот и запах моря напомнили о близости родного края, притупляя сердечную боль. Звёзды тихо звенели.

Постепенно звон усилился, нарушая тишину.

Что это? Блондинка похлопала ладошкой по уху. Нет, звон не прекратился. Напротив, к нему прибавился звук то ли бубенцов, то ли колокольчиков…

Гуля прислушалась.

Да, это перезвон. Он приближался. Теперь перезвон заглушился топотом, или стуком копыт…

Что же это? Чудеса начинаются?

Блондинка повернула голову на доносящиеся с дороги звуки и …обмерла. Снизу, из-за поворота, в свете фонарей показались одна за другой… Рогатые головы!

Гуля сплюнула и встала — шло стадо коз. Но что за клоунада!? В двенадцать ночи!

Козы, мерно цокая, приближались. Их, опираясь на палку, кто-то подгонял. Стадо прошествовало ко двору бабушки, и встало там. Наконец, до блондинки дошел ужас происходящего: согнутая старуха с седыми космами, похожая на ведюху, бредущая за вонючим стадом

— никто иной, как тетка… Она оглядываясь, словно ожидая чего-то, медленно подошла к воротам. Свет лампы выдал все прелести старости и беспощадность болезни. Гуля ужаснулась: в бывшей начальнице продмага она с трудом узнавала крестную…

Вот ведь жизнь. У крестной было всё — из горла лезло.

Профессия денежной жилой оказалась. Было всё, кроме детей.

Но вот она. Где её миллионы? Разве, что -козы в золоте… И всё Гуля подошла к ней.

Она окликнула тётку. Клоунада продолжалась; уж слишком долго тетка копалась, делая вид, что не может открыть замок.

— Почто — мимо прошла, а крестная? Крикнула блондинка.

Тетка как-то виновато бросила взгляд, типа- не узнала.

Ну-ну. Зато блондинка знала, как работает радио родственничков- не кашляй! Соврала тётка уж второй раз, не-хо-ро-шо…

Гуля развернулась:

— Ну шо ж! Побачились — а теперича, до побачиння! Здоровеньки булы!

Вдруг тётка спросила:

— Так, може — зайдешь? Молочка -парного испьешь. Гуля молча проследовала в бабушкин двор.

Лучше бы она не заходила! Предупреждали…

В нос вдарила такая вонь, что вагонная из «Воркуты-

Симферополя» не шла в сравнение.

А когда лампочка Ильича зажглась — как она со сраму не сгорела… Бабушка наверно бы пристрелила, конечно, если умела того, кто

из её дворика сделал …нет, не скотный двор! Это — не сравнение.

Северянка поняла, что по-хорошему уже не выйдет, и включила блондинку. Скрепя сердце и нос, она, перешагивая кучи хлама, пробралась туда, где был дом. Всюду стояли крынки с перебродившим молоком, с палитрой от зеленого до коричневого цвета. Пена, лезшая из банок, добавляла ноту неповторимому теткиному «парному молочку».

Хорошо, что девушка ничего в поезде не ела, если чем было, точно бы стошнило. Она нашла силы спросить:

— А что случилось!?

— Да вот, я никому не нужна … -заныла тетка, — всем помогала, а теперь…

Ну, за всех -то я не знаю…

А мне, лично, крестнице твоей, не кому-нибудь, лишь раз выпало счастье из всех твоих миллионов принять серьгу.

Золотую, причем — одну. А то ж, если б две-то зачем дарить??

А так, — на. Одна потерялась, а вторая — вроде откупа для северяночки-крестницы; на, носи на здоровье! А хочешь- дывысь!…

Гуля вздохнула. Вот, наверно из-за таких щедрых подарков, от всей души и помощь та же!

— Ну, я пойду — сказала она.

— Куда? — вскинулась тётка, -вон, ночь на дворе.

— Ишь ты, и про то, что ночь на дворе вспомнила!

Отметила блондинка. Тетка не унималась:

— Не хочешь спать там, — она кивнула на то что осталось от бабушкиного дома, -на, возьми лестницу, лезь на чердак!

— Ага! Сразу и дурочку выключила, и ловушку предложила…

Ай, спасибо, тетка, даром что крестная! А я как залезу на чердак, ты лесенку -то и скинешь. Да на пару с тобой шизовать? Не-е!

— Не! Спасибо! — догадалась о добром намерении блондинка.

Она встала, сделала попытку выбраться к выходу, пока окончательно не сдурела от вони.

Вдруг до неё донеслось бормотание из чулана.

— А это — кто?

— Та …Вовка пьяный.

— И сколько уже пьяный?

— Та хто его знаить…

Блондинка ускорила пробивание к выходу через завалы какого-то тряпья, хлама …Добралась, закрыто. Она крикнула :

— Мне надо в магазин! —

Услышала, как тетка с грохотом пролазит через собственные баррикады. Девушка с ужасом посмотрела на то, что осталось позади. Бросив взгляд на нечесаные лохмы тетки, вздрогнула, но довольно бодро произнесла:

— Щас …в магазинчик! Винца хряпнем! Тетка сразу подхватила :

— Ага, и колбаски не забудь! Клацнул замок…

И не знала блондинка Гуля, как может быть вожделен звук открывающегося замка! Она осторожно переступила порог проклятого порога.

ДУБЛЬ — ДВА

Как её ноги несли, Гуля не помнила. Казалось, смрад и бряканье козьих бубенцов никогда не кончатся…

Она подняла глаза и прочитала вывеску «Молоко», и поняла, что пить это не сможет ни-ко-гда! Отдышавшись, девушка усмехнулась:

— Ну что- дубль два? Звякнуть второй тетке?

Особо не хотелось. Мать предупредила, что она жаднее крестной. Обирала наивную сестру — северянку в первые дни гостевания у бабушки. А позже — обманывала, опять обирая, вроде как взяв её, смертельно больную в долю по строительству коттеджа. Видимо, рассчитывая, что к постройке та не доживет. Ошиблась, тетя Параша. Да… Что ни родственник — то подарок! Да мать могла и не рассказывать, какая тетя Параша.

Гуля помнила нехороший случай по вине тётки…

Блондинка-северянка, как уже знаем, в детстве была этакой розовощекой упитанной девочкой. Как и остальные члены семьи. Не смотря на многодетность, все чада, особенно детьми, были толстячками.

Да и немудрено: со стола круглые сутки не исчезало козье молоко, сливки, салко, творожок — свежее, свое… В советских семьях было принято держать хозяйство, хотя и не у всех. Кто- то жил для себя, -ни детей, ни забот, ни хлопот. Соответственно — и радости — никакой.

А вот у родителей Гули -наоборот, все для детей. Отец прилично зарабатывал. Мама — пекарь. Деткам только свежая выпечка, самая вкусная. Вот и росли дети, как на дрожжах. Ну, попробуй не съешь мамин рыбник — в масле кипящий, ароматный, горячий! На губах тает!…

Или — пасочки. Уж кто-кто, а мама Гули пекла пасочки, как никто! Ушла она на пенсию, а мастера на Пасху в поселке не нашли до сих пор… Что-то в них не то; и на вид не хуже, и сладкие, ан-нет! Не вкусная выпечка, не мамина, не от сердца…

Так вот, того розовощекого поросеночка — северяночку, уже подростка, решила тетка Параша -вот уж действительно- параша! — вместо своей дочери, высоченной и худой, и от этого постоянно горбившейся, подсунуть на десерт сынку знакомой, по блату. Он

в Севастополе морячком трубил, в рядах Красной армии. Дескать, чоб не обиделся. Парашина вобла наотрез отказалась. Свиданка горела. Доця на дух не переносила матросов; её тянуло к денежному эквиваленту любви, а от матроса- что кроме тельняшки? И никакие уговоры про блатную мамашу, что устроит будущее не купили доцю. А тут-, на те -чистенькую доверчивую дуреху.

И надо же, этого бедолагу звали — Паша!

А белобрысой девочке -что? Цветы, мороженое слопать, да на памятники поглазеть, за ура!

В общем, натянули на толстушку джинсовую юбку да футболку с люрексом… Ну, если не свинья в хомуте, то… в общем- на любителя. Открылись бабушкины ворота и девочка поняла причину отказа горе- воздыхателю. Он сутулился, был на голову ниже и очень, очень худой.. А при разговоре незнамо для чего скалил почти пародонтозные, желтые зубы, как-то странно шикая, пропуская через них воздух, подобно старой кляче.

Хорошенькая толстушка наверно уже скривила губки.

Пашлик понял, что и сейчас, как в прошлый раз ему скажут

«До свиданнья», и перестал по –идиотски «шикать».

Он сказал:

— Сегодня катят кино «Кинг-конг». Пойдем?

Честно скажем так: что «Кинг-Конг», что «Король лир» для девочки-поросеночка были одинаковы. А вот что там будет буфе-ет… Это уже куда интереснее! И потом, приглядевшись к Пашлику, Гуля заметила на его лице сходства с её любимым героем из кинофильма, Павликом Корчагиным. Она перечитывала второй раз книгу «Как закалялась сталь», и его имя на сейчас завоевало сердце Гули.

Девочка вспомнила, как герой — отважный Павка, уже ослепший от страшной болезни, хотел вырваться из больницы, и чтобы показать свою силу, поднял медсестру на руки…

Толстушка смерила ещё раз взглядом Пашлика, чьё тело почти уносил вечерний бриз. Сдунув белую прядь со лба, она деловым тоном напомнила:

— Я люблю пломбир!

Блондинка закрыла ворота за собой.

Противная мокрая рука взяла её мягкую ладошку:

— Пойдем?

Она руку отдернула и вытерла об юбку:

— Мне можно до восьми вечера!

Конечно, не было никакого «Кинг-Конга»…

И буфета-тоже. Просто горе-ухажеру надоели издевки товарищей по поводу его прозрачно- призрачного вида. И он поспорил, что есть у него пассия, и есть кому заземлить, чтобы — ветром не уносило…

Дело было так: куранты на площади Нахимова отыграли Подмосковные вечера. В Советские времена они отмечали каждый час. Так-то!

Блондинка, болтая полненькими ножками, сидела на скамейке, и доедала очередной пломбир.

Пашлик, дергаясь и озираясь по сторонам, ждал спорщиков.

Северяночка облизалась и потерла ладошки:

— Такое вкусное!

Пашлик вытер пот со лба, нахлобучил бескозырку и жадно сглотнул.

— Я говорю, пломбир- вкусный. Ещё хочу! — напомнила блондинка.

Пашлик все озирался. Он достал сигарету дрожащей рукой.

— А ну, не кури! –потребовала блондинка.

— Господи! Как же ты меня достала! — в сердцах признался Пашлик.

— Что-о-о!? -лицо блондинки вытянулось. Она встала.

— Да сиди ты! Щас, пломбир твой принесу!

Заулыбался как-то криво от папиросы во рту горе-ухажер. Не прошло и минуты, — и мороженое приятно охлаждало, и волшебно таяло на губах у мурчащей от удовольствия толстушки…

— А ты че, не куришь? Прищурил глаз Пашлик.

Блондинка презрительно хмыкнула.

— И не пробовала? Тот же ответ.

— Так может, ты ещё и — девочка??…

Он нагло глядел в чистые глаза девочки северяночки.

Гуля перестала жевать, кивнула. А потом, когда дошла смысловая нагрузка вопроса, повернулась лицом к обидчику и …громко фыркнула ему ответ.

Что сказать?

Видок у Пашлика наверно был на высоте, потому что среди прохожих оказалось немало желающих ткнуть в него пальцем. И прерывая приступы смеха, спрашивать:

— Ой! А это — что!?

Сослуживцы не узнали Пашлика и прошли мимо. А он и смолчал — думал, не вернутся.

Вернулись. Один даже удостоверился :

— Ты ли это, Пашлик!?

И тому, кто с таким нетерпением ожидал сослуживцев минуту назад, в это мгновение хотелось или под скамейку залезть, или сквозь бетон провалиться; он позорно молчал. Пашлик даже забыл про намокшую сигарету, торчащую во рту, вернее свисающую на подбородок, напоминая прелесть от хронического насморка…

Парням блондинка наверно понравилась; они решили добить хвастуна, зная хорошо, « Хто таки — Пашлик.»

Один из спросил :

— А на свадьбу пригласите?

На что крымчаночка с севера отрекошетила вопросом, по — нашему:

— А …в качестве кого?

Матросы, поцокав языками, и почесывая затылки, стали удаляться.

— Ну чё, утерся? Давай уже, проводи! Блондинка не имела понятия, куда надо идти.

Пашлик вытер ответный плевок и был готов к мести. Ибо только подобные Пашлику, воюют с юбками. Затолкав её в автобус, полностью забитый матросами, отправил в ненужном направлении…

Что был за праздник- девочка не знала, но в душном автобусе от перегара, несущегося от пьяных матросов, она стала задыхаться. Больше тридцати мужских глаз, изголодавшихся по женской ласке, просто пожирали аппетитную толстушку. Она забарабанила в дверь:

— Откройте!

Шофер повернулся. Блондинка вскрикнула; так ужасен был шрам на его лице. А он криво усмехнулся :

— Куда спешишь?

Блондинка надула губки и рявкнула:

— У тя чё, окна -лишние? Все выбью! — и сняла дурацкие босоножки, с тяжёлыми квадратными каблуками.

Автобус чуть не разорвало от дружного хохота. Шофер понял, что эта выбьет. И не только окна. И нажал на тормоза…

Выбежав на свежий воздух, девчушка подошла к шелковице, росшей неподалеку. Оперлась о теплый шершавый ствол дерева, и разревелась.

Вдруг, кто-то взял за локоть:

— Что с вами?

Патрульный внимательно оглядывал девочку.

Гуля рассказала про труса Пашлика. Патрульный переглянулся со своими сослуживцами. Спросил фамилию Пашлика. И Гуля не раздумывая назвала её…

Зареванная, Гуля ворвалась в бабушкин дом.

Тетка Параша с недоумевающим лицом — не уж-то зря!? А блат -как же?

Спросила :

— Что случилось? Девочка крикнула:

— Всё!

— Господи! Да когда и где вы успели!? Блондинка просто задохнулась:

— Какая же вы дура, тетя Параша!

Однако успокаиваться тете Параше было рано: она до смерти боялась отца Гули. И на то были причины. Пробравшись в темноту, где забившись в угол, рыдала девочка, тётка подкралась лисой:

— Что убиваешься, все они…

— Нет не все! -выкрикнула Гуля, -мой папка- не все!!!

— Так, как это было?

Девочка перестала всхлипывать, и с ненавистью прошипела:

— А никак! В рожу я ему плюнула!

— А- аааа… разочарованно протянула тетка.

Блат ей больше не светил. Она тихо растворилась в сумерках…

…Из темноты ночного Севастополя донеслось дыхание моря. Гуля присела на ступеньку каменной лестницы, что вела ко входу на Малахов курган. Прикрыла глаза.

— Шш-ш..слышш-ишь, меня слы-шшишь?

Шептали волны. Теперь до желанного моря было рукой подать… Но «Дубль номер два» требовал выхода: всё ж хотелось глянуть

в глаза и другой тётке -что движет такими?

Гуля набрала её номер. Трубку взяла тётка Параша и испуганным голосом сообщила, что у них — гости. Это — в час ночи!

— И что, боитесь, что я вас ограблю? Как вы мою мать?

На что тетя Параша, заикаясь, полепетала, что Гулю ждет крестная.

— Сказала бы я, где ждут тебя, тетя Па-ра-ша! Девушка отключила телефон.

Тётка что, всерьёз решила, что Гуля судиться приехала?

Хотя -можно… Блондинка усмехнулась, не завидуя участи тетки Параши, у которой единственная доця во время похорон сожителя мамаши вырыла и для неё яму; — за одно так сказать, позаботилась… Яблоко от яблони- рядом…

Девушка прерывисто вздохнула, потерла шею, которая не переставала болеть; зато как хорошо дул ветерок в окошко, да на ходу поезда…

ЗАВЕТ НАШИХ

Вдруг ноги что-то коснулось. Гуля опустила взгляд. На каменной лестнице, рядом ластился котенок.

Небольшой, да такой ласунчик; он старательно мусолил блондинке ноги, ходил по ступеньке туда-сюда, как заколдованный…

Она протянула руку и погладила котенка. Довольно замурчав, котик продолжил свое занятие; пройдется, оботрётся о ноги, потом посмотрит по сторонам, поднимет хвост и -опять шлифует Гулины лодыжки. Девушка вспомнила своих друзей, преданней которых на свете не сыщешь! Взяла котенка и прижала к груди.

В носу защекотало: как там мои ребята?…

Площадь с фонарями стала расплываться, слезинки закапали на майку, котенка, шорты… Всхлипывая, как обиженный ребенок, Гуля стала читать то, что пришло на ум :

— Пусть краплет дождь, суля ненастье. Душа убита камнем грез.

Ты- путник, ты идешь, ты парус.

Так не ропщи на крест из мук и слёз… Она поникла головой и замолчала.

Вдруг сзади, оттуда, где каменная лестница переходит в арку, вход на Малахов курган, раздался мужской голос :

— Отставить заливать слезами ступени!

Блондинка резко повернулась и охнула, схватившись за шею.

— В море и так соли хватает.

Продолжил голос.

— Да кто же это!?

Блондинка встала, повернулась к арке.

Там, при слабом отсвете фонаря, виднелась фигура в форме.

Прежде чем блондинка успела открыть рот, человек крикнул:

— Как ты пойдешь впереди паруса, под каким девизом? И Гуля ясно услышала речь в несколько голосов.

Причем говорили хором, чётко, по-военному :

— Пусть ветер, снег, Пусть рана в сердце!

Ты -путник, ты идешь, живой. И знай: ты — не одна!

И небо

Пошлет звезду над головой!

Гуля стояла с открытым ртом, а человек в форме приложил руку к козырьку и ступив назад, исчез.

Блондинка огляделась. Котенок пропал. А был ли он?

Над головой одна за другой зажигались звезды.

— Шшшш… шшшш-…слы — -шшш — ишь… слы-шш-ши-шшшь?

Напомнило о себе море.

— Так точно.

Твердо сказала Крымчанка с Севера.

ПРИВЕТСТВИЕ ГЕРОЕВ

Гуля проснулась.

Ощущение ненормальной спячки, застилавшей глаза длиной в двадцать лет, исчезла с криками утренних ласточек.

А крымские ласточки действительно, очень громко пищат.

Будильника не включай!

Гуля Советских увидела свой мир, а не тот, что хотели навязать. Ласточки сновали прямо у окна. Гуля подошла и открыла его, и запахи родной земли на миг оглушили её.

— Цветущие деревья… нигде так изумительно не пахнет, как дома… -поймала себя на мысли она.

Да-да! Чувство, что Гуля вернулась домой, снова нахлынуло. Но не слезой, как в поезде; а облегченным выдохом прошлого, дурного сна. И вдохом нового, свежего ветра под названием Жизнь.

Гуля, оперев руками о рамы окна, высунулась, чтобы шире охватить вид со второго этажа гостиницы. Она с шумом втянула струю теплого ветерка, коснувшегося щеки, пахнущего ракушками, водорослями, йодом, мокрым солёным песком, корабельным мазутом… И чем -то ещё, так щекочущим нос, волнующим душу — морем!…

— Дома! …Я уже дома!!! -торжествовало сердце девушки. И она ликующе крикнула:

— Слышишь, Севастополь — я вернулась!

— Приветствуем вас! Послышалось вдруг с низу.

Засмотревшись в небо и пикирующих ласточек, почти вывалившись из окна, Гуля не заметила проходивших мимо военных. И теперь, судя по улыбкам на лицах моряков, выглядела ну, если не пикантно, включая лохматую голову, то …очень пикантно!

Но не растерявшись, поправив маечку с рвавшейся наружу грудью — тоже приветствующей родную гавань, Гуля помахала рукой военным. Те приложились к козырькам.

Девушка заскочила в ванную. Раздался заливистый девичий смех. Зеркало отразило копну взъерошенных светлых волос, а из -под челки — голубые глаза. Вроде- её, и вроде- как не её…

— Хм! Что же изменилось? -спросила себя Гуля.

— Всё! — ответили голубые глаза.

Вот уж — действительно!

Гуля и так выглядела моложе тридцати, и при знакомстве её принимали не по возрасту хорошенькой. А тут…

На Гулю озоровато щурилась белобрысая бестия, ну от силы — лет двадцати! Похлопав ресницами от удивления, и в ладоши — от счастья, голубоглазая красавица сказала в отражение:

— Вот что земля родимая делает!…

Постояв у раскрытого окна, откуда веяло морем, больше не в силах сдерживать себя от желания раствориться в его волнах, Гуля схватила сумочку и направилась на ближайшую остановку.

ВАЛЬС У КОЛОНН

По пути купив пять пломбира, чем вызвав удивление продавца — обычно девушки с такой фигуркой не предаются обжорству! — и прежде, чем он успел открыть рот на комментарий, Гуля ехидно заметила ему:

— Лучше, чем пиво или сигареты?!

— Ага! …Да! — закивал тот.

Гуля Советских следовала верным и добрым привычкам, особенно- наличию детства, с которым она и не собиралась расставаться.

Ах!… Этот умопомрачительный, неповторимый вкус Крымского мороженого! Всё остальное уже не имело никакой роли, только волшебное таяние ванили, натурального, жирнейшего молока…

Гуля прикрыла глаза от удовольствия, и перед ней вспыхнула картинка из детства: в руках- по мороженому. На одном из них -две осы, присели и жадно вбирают нектар… А так, как девочке не хотелось их гнать, она думала: вот, пока съем одно- и осы улетят. Но разморившемуся на солнце ребенку где всё упомнить, и когда в губу впилось два осиных жала …б-ррр!

Блондинка вздрогнула и открыла глаза. Ос не было.

Военный город постепенно открывался Гуле, подобно секретному сейфу, с его многочисленными зашифрованными замками -дверцами, ключи от которых верные своему городу-герою Севастопольцы носят у самого сердца…

А иначе им нельзя; тянущиеся отовсюду ненасытные щупальца потопили бы давно этот богатый историей островок в море.

Любуясь мощными колоннами, белыми, чистыми, сохранившимися со времен разных войн и потрясений, что достались городу-герою, Гуля подошла ближе к ним. Утро в Крыму всегда холодное, и держится роса. И Гуля удивилась теплу, исходящему от каменных колонн.

Она прижалась к одной из них щекой, и услышала среди столбов шепот.

Девушка вздрогнула, обернулась- никого!

— Вообще-то я съедала и по -больше мороженого… И- ничего, не глючило!.. Прошептала Гуля, и поёжилась.

— Наверно, от переутомления…

Внезапно она вспомнила, что слышала шепот ночью, спросонок.

Гуля спит очень чутко, и различила мужской и женский голоса.

Она ещё хотела встать и разобраться, кто это под дверью топчется. Но эмоциональная волна брала верх: переполненная душевной радостью, блондинка хотела видеть лишь хорошее.

И она с аппетитом откусила кусок пломбира. Проглотив его, она все же прислушалась снова.

Гуля не была трусихой. Если кто -то хочет тебе, а не кому -нибудь что -то сказать… может, стоит и прислушаться.

Она облизала губы, прижалась спиной к колонне и прикрыла глаза- для вида; а если шутник выглянет?…

И послышался хор голосов.

Гуля перекрестилась. Шепот переходил в напев, похожий на вальс. И колонны закружились. Девушка вцепилась в столб, чтоб

не упасть. Перед глазами танцевали пары — мужчины в военной форме с дамами, проходя сквозь камни. А шепот стал различим:

Послевкусие бала… мы с тобой танцевали…

А колонны стояли, колонны кружились, колонны молчали. Севастополь встречал нас. Белый город венчал нас.

А колонны стояли, колонны кружились, колонны молчали. Геройские бюсты охраняли нас будь-то.

А колонны стояли, колонны кружились, колонны молчали. В море волны шептали, в небе звёзды мигали.

А колонны стояли, колонны кружились, колонны молчали. Юность чайкой кричала, в нас любовью кидала.

А колонны стояли, а колонны кружились, колонны молчали. И герои ожили, в руки ключ нам вложили.

А колонны стояли, колонны кружились, колонны молчали. И мы городу клялись, врага бить обещали…

А колонны всё знали, колонны молчали …они танцевали! Вальс кончился. Герои встали за колонны.

— Благодарю, товарищи! Танцевать я тоже люблю! —

потирала глаза Гуля, ожидая, пока в голове перестанет мутить.

— Но если вы думаете, что я забыла про мороженое- ошибаетесь! — скорее всего, оно для Гули было и за валидол, и за корвалол.

— Ну а за ключи…

Она осеклась: мимо проходила солидная дама в красном.

— Репетируем? — почти на сопрано пропела она.

— Да, знаете, тут среди колонн лучше получается… Пролепетала Гуля.

Она сунула руку в пакет.

— Мороженое кончилось!…Когда я успела слопать пять штук!?

ТОВАРИЩ КАПИТАН

Итак, переняв пару танцевальных «па» от советских воинов, Гуля воочию убедилась, что наши воины не только врага побеждать умели, но и танцевали до головокружения…

Вот что вкус родного пломбира делает!..

А что будет например, от ванильного, с орехами?

Гуля взяла курс на автобусную остановку, дабы поскорее вкусить хрустящее, свежайшее симферопольское мороженое.

На остановке она заметила мужчину в тёмных очках.

Обтерев губы от остатков молока, Гуля открыла рот, чтобы спросить, но он опередил :

— Доброе утро! — пророкотал мужчина с каменным выражением лица, не поворачивая головы.

Блондинка не смело спросила:

— Это вы — мне?

«Каменное» лицо повернулось на лево, потом на право:

— А что, вы ещё кого -то видите?

Гуля выдохнула — свой!

Она уже заметила особенность Крымчан — отвечать вопросом, на вроде — вопрос: «На какой автобус надо, чтобы…», ответ — вопросом: «А вам — зачем?»

В блондинке вскипела южная кровь, она стала подыгрывать, прищурив глаз:

— А вы всегда прячете глаза?

«Каменное» лицо усмехнулось, приподняло очки, карие глаза полоснули её с ног до головы, как голого пупса.

Но Гуля глаз не отвела. Наконец, он спросил:

— И откуда такие голубоглазые?

— Своих не узнаём? — блондинка улыбнулась так, что кареглазый поперхнулся и закашлялся. Гуля, не мешкая, стала хлопать его по спине, приговаривая:

— Курить бросай, товарыш!

Ей больше нравилось это произношение, так говорил Хохол, а не — «товарищ».

Отдышавшись, кареглазый протянул руку и серьёзно сказал:

— Знакомы?

Гуля по детски хлопнула по его раскрытой ладони :

— Паша! Полное имя — Па- ррра-ша!

А сама с интересом наблюдала за новоиспеченным знакомым. Он сначала растерялся. А потом склонил голову на бок :

— А!…Пошутила?..- и захохотал.

Смеялся раскатисто, красиво, повторяя :

— Паша! Ну просто — анекдот!

Захихикала, заразившись искренним смехом кареглазого и Гуля. С начала тихонько, по девичьи, а потом, припомнив Пашлика -труса и подобных ему, звонко закатилась, повторяя между приступами хохота: Паша …анекдот!

Проходивший мимо краснолицый «товарыш» понимающе улыбнулся:

— А-а! Зарядили, уже с утра…

И в порыве солидарности достал из бездонного кармана шорт бутылку, играющую пузырьками на солнце.

Приложился. Потом протянул паре веселящихся, по его мнению. Те взглянув на доброжелателя, притихли.

Переглянулись. Последовал новый взрыв хохота.

«Товарыш» с бутылкой пожал плечами и исчез в подошедшем автобусе…

— Давно я так не смеялся, от души! -вытирал глаза кареглазый.

— А где можно посмотреть кино? — спросила Гуля.

— Что? Кино? …он пришел в себя, — ах, кино!

— Ну да, нормальный советский фильм.

— Так это тебе знаешь, куда надо?

— Ну?

— Сразу — на пляж! -он утвердительно покивал головой.

— Я — серьёзно!

— Я тоже. Все претензии по качеству проката картины, -он протянул визитку, — вот по этому телефону.

Гуля по -детски скривилась, и не прочитав её, сунула в сумочку:

— Сенькью!

— Сенька, Ванька …без разницы. Лишь бы -наши!

Заключил кареглазый, крепко пожав ладошку Гули, и пропал из виду…

— Не, ну странный тип! Я ему — про кино…

А он: иди — ка в баню! — Гуля не переставая, бубнила, — ну, послать то я его ещё успею, вот визитка.

Она порылась в сумке.

— Ага… Читаемо. Капитан… Гуля поперхнулась, -Павел… товарищ капитан! — сокрушенно произнесла Гуля, и закрыла лицо руками.

Когда отлив совести разрешил мыслить, первой, верной фразой из уст блондинки вылетело :

— Нет, без повторного захода на мороженое дело не по- й — дёт!!!

СОЛИДАРНОСТЬ -БЛАГОДАРНОСТЬ

Был выходной день. Народ попёр собираться в очереди.

Плюс ко всему, резко «за жабры» брала жара, — такой вот крутой климат; ночью даже прохладно бывает, утром- роса.

А потом, за какие -то пол -часа, — пекло.

И по этому, если днем вдруг крапал дождик — всем было счастье. Люди, почти убитые жарой и от этого обессиленные, агрессивные, после дождя, а лучше — ливня, становились похожими на братьев и сестёр. Особенно — в автобусах, едущие кто куда…

На просветленных лицах сияли улыбки облегчения; жара сменилась живительной прохладой. Даже в битком набитом автобусе наблюдалась вежливость и сочувствие друг к другу. И, несомненно

разговоры о виновнике радости-дожде… в беседе шла такая детализация этого события! Только южанам понятна кажущаяся со стороны смешность темы дождя; ну, дождь, хорошо. Сказали -раз, сказали -два, но чтобы целый день — одно и то же…

Ан-нет, не одно и то же; говорящий о волшебной влаге с небес (а в Крыму вода -вообще дорогое удовольствие),делится радостью с земляком, и утраивает её. И каждый- на свой манер.

Вот, пышная дама, шумно дыша, присела к худенькой.

А контролер- то же человек, и не всегда требует билеты. Особенно- сейчас, в счастливый час, час данного с небес дождя…

Ещё не отдышавшаяся пышка, сопя от важности сообщения, выдает соседке по месту в автобусе:

— Вы знаете, я вся промокла! Зонт не захватила…

Она поёрзала -врать нельзя, радости не будет, и поспешно добавила -Хотя предупреждали, что пойдет дождь!

И та, худенькая, перехватив взгляд выдавшей « радиограмму», сразу приняв выражение лица ну, скажем, если не Штирлица, то радистки Кэт — это точно; собрав губки в бантик продолжает шифровку почти шепотом, склонившись почти к самому уху толстушки:

— О, да! Вы знаете, дождь обещали три дня назад…

И обе с такой важностью начинают кивать головами, будь-то они не в автобусе, а в банке миллионы пересчитывают!

Тот факт, что всему Севастополю известна сводка о дате выпада осадка за месяц, и все- без зонтов- о!

…Это, знаете ли, покруче солидарности…

И примерно ещё с неделю жители Севастополя будут муссировать вариации на тему дождя; до какой степени кто промок, и при каких обстоятельствах. А то ж — все без зонтов!!!

Но то — при дожде. А сейчас- солнышко набрало полный курс. Его ласковые лучики — ладошки, так приятно ласкавшие ранним утром, собрались в кулак, норовя ударить по непокрытым головам.

Лица Крымчан принимают каменные выражения, при столкновении с которыми искры, переходящая в огонь, неизбежны.

А что делать?

Не исключением была обстановка и в магазине « Молоко». Каменные лица покупателей, с которых градом катил пот, меняли своё выражение при выходе из магазина, при пересчете денег, и становились ещё плачевней; тратить деньги куда легче, чем их получать.

А вот лицо продавца почти светилось, когда в очередной раз на прилавок клали кошелек. Тогда перед жадно открытыми глазами, а иногда и ртом метались из кошеля купюры с изображением Украинских героев; поэтов, полководцев…

Которые шелестели уже в цепких пальцах-сосисках продавца, обрученных с вросшими перстнями, исчезая в кассе торгового заведения. Взгляд продавца, стоящего по ту сторону лавки, скользил с верху в низ по подходящему клиенту. Когда глазенки замечали на шее и руках покупателя два-три ряда цепей, неважно каких, лишь бы блестящих, тогда улыбка торгаша удваивалась до ушей — в преддверии получения больших купюр. Голосок же звучал нараспев, словно вытягивая из развешанного побрякушками клоуна (ну иначе не назовешь; какой нормальный ходит по магазинам, одевшись в золото!?) больше денег.

И что вы думаете? Действительно, «золотой петушок» с видимой

небрежностью доставал из бумажника пачку грошей, и кидал перед носом продавца.

Жадно втянув аромат ванили, шоколада и других пряностей, исходящих от холодильника с мороженым, Гуля уже видела заветный вафельный стаканчик с белоснежным пломбиром перед носом.

Она даже успела впиться в него зубами…

Подошла её очередь. Продавщица, смерив безмен-взглядом одежду Гули, равнодушно жуя жвачку, прогундосила:

— Что хотим?

На что Гуля, достав крупную денежку, таким же тоном :

— Десять пломбира!

На что продавщица, сверкнув жадным оком, перестала жевать, шелково пропела :

— Хотим что, ещё?

На что Гуля, смачно продолжая жевать, с таким презрением глянула на торговку, что та, икнув, повторила :

— Что …ещё?

Гуля отрицательно покрутила головой. Продавщица клянчила, мол, сдачи нету…

Очередь зашумела; все видели, как перед Гулей была сдача.

Гуля сделав каменное лицо, отвернулась от прилавка, забрала деньги. Она заметила на стене книжечку.

— Щас я тебе, обтрепанной вороне покажу, «Что я хочу ещё»! Прошипела блондинка, и под одобрительные реплики очереди,

раскрыла книгу «Жалоб и предложений». Полистав, она нашла последнюю запись. Это была беспощадная ругань на обслуживающий персонал магазина. И перед ней листок — то же самое. Не теряя времени даром, Гуля перегнула книжечку, где жирным фломастером красовалась позорная жалоба на продавцов, и воткнула её в стенку, на место.

— Читайте на здоровье! — выплюнула она жвачку в урну, выходя из дверей.

КРЁСТНЫЙ

Пока настрой на пляж не пропал окончательно, девушка открыла дверку своей памяти, где ожила картина из детства.

Как её крёстный, дядя Петя, очень хороший человек, судя по детским воспоминаниям, знакомил их, северян с крымской землей. Он не жалел ничего для детишек с далекого севера, хотя у самого было двое; баловал как мог, дарил подарки, что привозил из-за границы, матери — (его сестре) одежду с люрексом, редкие ткани…

Маме все потом завидовали -ни у кого не было такой красоты! А мама ещё косу вокруг головы вплетёт …отец от неё глаз не отводил!…

Так вот идёт, крёстный, в офицерской советской форме, подобно героям из книги, а рядом- строем дети, открыв рты, слушают истории про моряков.

Дядя Петя не торопится, он чинно идет, чтобы дети, внимающие Правду, не запнулись, шагая по местам боевой славы Крыма.

А это — считай, весь Севастополь!

Ибо нет камня, где бы не пролилась кровь встававших на защиту своего города -Героя Севастопольцев…

А под конец нелегкой прогулки по белокаменному городу- крепости, насмотревшись на нешуточные картины войны в музеях, детишки с радостным визгом плюхались в ласковое море, а потом- лопали сладкую вату, воздушный рис… и, конечно- пломбир!

Дядя Петя не зря водил детей по значимым местам, не обойдя ни одного памятника, он знал; близится предательство советского государства.

Годы пройдут, стерётся многое, но Герои, спасшие мир от фашистов, навсегда останутся в памяти поколения, и будут идти с ними рядом всегда, как победители зла!

Гуля вспомнила, как всплакнула по расстрелянным морякам. Но крёстный и тут выручил. Он подвёл её к одному из памятников и сказал:

— Видишь? Они стоят с ружьями?

Гуля молча сопела, утирая набегавшие слезы. Дядя Петя перешел на шепот, подняв указательный палец к верху :

— Наши воины днём и ночью охраняют родину. А ночью они сходят с этих плит, и осматривают границы, прогоняя врага!

— И танки, и чёрный паровоз? — Гуля перестала плакать.

— И они -тоже, они стреляют: Тра-та-та-тат-та! — заключил крестный и посадил Гулю на плечи. А Гуля задрала голову к верху и подняв ручонки, помахала памятнику с матросами…

Гуля легонько вздохнула, но не от сожаления, что крёстный ушел в другой мир; было ощущение, что как и в детстве, дядя Петя идёт рядом, в белоснежной форме офицера легендарного черноморского флота, и еле слышны его шаги…

— Вот сейчас, как доберусь до моря, то как тогда, девчонкой, — разбегусь и…

КИНО-ПЛЯЖ

Она разбежалась…

И прыгнула в нужный автобус, окунувшись в другой мир.

В перед пхалась толстая тётка с писклявым голосом, хотя перед был забит. Она работала локтями, и верещала :

— Пропустите!

Из теневой стороны, сзади, за ней наблюдал мужичек с колючим взглядом. Он почесал у левого глаза, хрустнул пальцами, и не спеша, протискиваясь, оказался у дородной дамы.

— Че орёшь, как недорезанная? -грубо поинтересовался он. Толстуха аж хрюкнула, а потом спросила:

— Это ты мне!? …Да ты знаешь, с кем говоришь!…

Её понесло. А мужик развернулся и шел к выходу, что- то пряча в замызганные брюки. Уже в дверях автобуса он крикнул:

— На машине катайся, раз такая богатая! Вслед за ним с визгом бросилась и толстуха:

— Люди! Держите вора! Серьги золотые …подлец, снял!

Но двери перед носом толстухи захлопнулись, и она заверещала ещё громче. Люди попросили остановку. Пострадавшая пулей вылетела из автобуса и куда-то побежала, колыхая всеми складками, что проступали на сарафане…

— От, дура! И че он ей голову вместе с серьгами не снял? — рассуждал кто-то вслух.

Пассажиры пересмеивались. Приближался пляж.

«Омега» начиналась почти у остановки, и была видна из автобуса.

Гуля в предвкушении ласковых волн, наконец-то, добралась! — потянулась и вдохнула полной грудью :

— Ну вот и я! Родное море -принимай!

Кучи голых тел возились в песке. Море кишело от тел купающихся. Наша блондинка торопливо шагала по дорожке, ведущей на пляж.

— Щас!.. Она нервно озиралась, тело уже зудело и просило моря, — щас! … Как разбегусь! …Как прыгну!

По пути тянулись ряды палаток торгашей.

Тут было всё, что хочешь: и мороженое, и вино с дегустацией, и шашлыки, и парфюмерия с пробниками…

И чебуреки, с чем закажешь -хоть с кирзой!

— Что ж! -если не искупаюсь, значит у меня сегодня- день обжорства. Ре-ше-но! -Гуля чапала босиком к песчаному месту пляжа.

Пришлось идти, натыкаясь на руки, ноги, головы загорающих.

— М-да!…Где ж тут разбежишься… разве что- по головам? —

вздохнула Гуля, но не отчаялась, а двинулась дальше.

— Берег длинный, и не может быть, чтобы даже в выходной день он весь заполнился людьми! -думала она.

Зря она так думала. Картина из еле шевелящихся, разморенных от солнца и морской воды людей, похожих на тюленей- таких же толстых и ленивых, — не кончалась…

Гуля бросила сумку на горячий песок и присела на неё.

Что на берегу, что на море — стоял гул. Стало понятно, что идти дальше- бес-по ле-зно… Блондинка огляделась. Картина детства не изменилась; всё то же море, те же люди…

Или, это не так? Гуля пыталась уловить перемену.

Тот же голос из рупора сообщает температуру воды в море, но нет той мелодии, что озвучивала каждый час, объявляя время.

Где была бетонная дорожка- торговые ряды.

С права от Гули- молодая семья. Женщина накрывает стол; не спеша режет сочные помидоры, посыпая их солью.

Девочка и мальчик терпеливо ждут. По их кажущемуся спокойствию стоит железная дисциплина типичных северян.

Как и неумение загорать; — кожа у всех членов семьи почти цвета помидоров, что готовит мама на стол.

Папа открывает лимонад. Потом шипит бутылка пива. Вдруг, пробегает Мальчиш — Кибальчиш.

Щедро посоленные мамой помидоры орошаются добавкой — песком. А Мальчиш- Кибальчиш, задрав голову, с разбегу плюхается в набегающую волну, исполняя мечту блондинки с севера -Гули Советских…

— А что, если и я -так? -спрашивает блондинка себя, и вздыхает, косо поглядывая на семью, от спокойствия и мира в которой и следа не осталось; помидоров с песком никто не хотел.

Кричала мама, и размахивала помидором перед носом у папы. А папа, молча приложившись к пиву раза три, и сделав отрыжку ей в лицо, показывает образец железной дисциплины северян; поднимается, допивает пиво и…в припрыжку за Кибальчишом- в волнующее море…

Тут же -бежит трусцой дядя в плавках, от которых пищит его зад и мужской аппарат, что ниже пояса.

Он на распев мурлычет:

— Массаж! Ма-сса-аж!…

И непонятно; альфонс или гей!?

Ну, мама — дама запускает в спину бегущему от неё мужу помидорку, коей размахивала перед его носом, и… томат летит прямой наводкой…

В довольное лицо секс — символа, оборвав рекламу его услуг на полуслове.

— М-да! -усмехнулась Гуля, — Капитан прав; кино, и ещё какое!

Она привстала, и подошла к морю.

— А!..Хорошо! —

Рычит от удовольствия вынырнувший брюхатый дядя.

Тут же, с лева от него; поплавком встает чья -то задница, размером с брюхо дяди, вся «в ракушку», потом пятка. И бьёт дядю в плечо. Мужик улыбается, хлопает по попе» в ракушку»:

— Зайка, не захлебнись!

Из волны появляется «крольчиха» с красным лицом, и накидывается на мужика:

— Да вы что себе позволяете??.. Тот просто спал с лица:

— Ой, извините, обознался …А вы мне пяткой чуть по фэйсу не вдарили, это как?

…Тут же; выныривает очередное радостное лицо, отдувается. Рядом, через мгновение — второй купающийся, и громко ахая, высмаркивается на радостное лицо…

— Н-да-а! …Кино — не оторваться! — произнесла Гуля, и вернулась на берег.

Девушка пробиралась к асфальтной дорожке.

Поднимаясь по каменной лестнице, ведущей к выходу с пляжа, она всё рассуждала:

— Не уж-то надо стать непременно Мальчишом-Кибальчишом, пройтись по головам, кому -то песку « для аппетиту» насыпать, да что уж там, можно и в глаза… Не уж-то иначе не добраться до своей мечты?!

Гуля приостановилась, покрутив простуженной шеей- стало легче.

Она взглянула на огненный шар солнца:

— Давай, родимое, жарь по болячкам! -провела по непокрытой голове ладонью, ощутив горячие волосы.-Надо выбираться, пока глюки не замаячили!

СЕДОЙ

Гуля подошла к одной из палаток. Заказала чебурек с сыром.

Огляделась, чтоб присесть. Ага, вон и скамеечка.

На ней- сидит мужчина неопределенного возраста, седой, как лунь. Блондиночка и присела к нему. Она удивилась, когда седой повернулся лицом, — его молодым глазам.

— Если не старик — почто седой? Почти в слух рассуждала блондинка.

Он услышал, усмехнулся. Гуля окинула его взглядом. Одет просто; потрепанные шорты и голый торс. Босиком. Ноги не побитые, как бывает у бомжей, — чистые.

Перегаром не несет. Что же это за тип?…

Блондинка поболтала ногами, и без тени иронии спросила:

— Поговорим?

Седой поднял на неё голубые, как небо глаза:

— О чем?

Ну, Гуля учуяв южанина, вскрыла одним ударом его шифр:

— А разве двум сумасшедшим не о чем друг другу рассказать? Седой опять усмехнулся:

— А тебе — зачем?

Гуля протянула ему ладошку: — Пошли? Ты не похож на труса. Она поднялась.

Седой пошел за ней. Гуля забрала чебурек с сыром и разломала пополам. Не спрашивая, протянула идущему рядом.

— Спасибо.

Поблагодарил Седой и взял угощение.

Они шли неторопливо, переглядываясь, уплетая горячий чебурек на двоих. Сыр тянулся, и повис на носу у блондинки. Седой улыбнулся, показав белоснежные крепкие зубы… И вообще, это был симпатичный парень, только… Что-то в нем не клеилось; седина, взгляд -какой-то пронизывающий, но …добрый!

— Слушай, а почему на пляже нет патруля? -спросила Гуля.

— Так его давно уже нет, с развала СССР. — ответил он.

— Постой… как же, нет? Я сегодня собственными глазами … -она осеклась, вспомнив про патруль из семи офицеров, что отдали её честь в семь утра.

— Хм … -Седой приостановился, -так это призраки. Что, не знала, что Севастополь-город призраков? Тут же войны не кончались с образования острова.

Он перестал жевать и глянул Гуле в глаза:

— Так ты, выходит, наша?

— А ты откуда знаешь? -растерялась блондинка.

— Да призраки только своим показываются. И то — не всем! Серьёзно заявил Седой.

Блондиночка озадачилась, ибо она знала ещё одну особенность Севастопольцев: умение шутить так, чтобы непонятно было, в правду или…

Седой хлопнул её по плечу:

— Ты хотела искупаться?

Заметив что блондинка совсем побелела, до корней волос- от большого ума, поправил ситуацию, — Ну, раз на пляж пришла…

Гуля кивнула. Двадцать лет, проведенные на далеком севере, кроме железной дисциплины, которую мы уже наблюдали у молодой семьи, что обедала помидорами, преобрелась привычка железно думать. Иногда — долго. Но вот проскочила родная искра: думать- хватит.

— Тогда- за мной! — взял её за руку Седой, чтобы не потеряться в толпе, на выходе из пляжа «Омега».

Когда они вышли на площадь Победы, он взял её за обе ладошки:

— Ты же любишь кошек.

Да, Гуля действительно обожает семейство кошачьих. Она уже побаивалась Седого с его странным взглядом.

— Ну та не баись! — Он улыбнулся, — значит, тебе надо на Тигриный мыс, Фиолент… Понимаешь?

Гуля пожала плечами. Солнышко, похоже ещё не окончательно разморозило её голову, не смотря, на то, что она -непокрыта…

Гуля смутно помнила, как на Фиоленте красиво: скалы, бирюзово- прозрачная вода и почти нет людей. А дело в том, что прежде, чем пошлепать ногами по бирюзовой волне, надо сперва спуститься по почти крутому спуску скал. А чтобы свернуть себе шею, охотников было мало.

Седой кивнул на дорогую машину, стоящую недалеко. Блондинка замахала руками:

— Не-е!…Я на автобусе.

— Подожди, я -сейчас! -он включил охрану, и догнал Гулю.

ОПАСНАЯ БЛИЗОСТЬ

На остановке была очередь, многие здоровались с Седым.

Троллейбус, что подошёл, был уже полон пассажиров.

Наша парочка кое-как уместилась в проходе, между сидениями. Пассажиры лежали друг на друге. Не исключением стала Гуля и Седой. Гуле не за что было хвататься. Да и не к чему, -людская давка слепила их спереди, и сзади так, что Гуля висела на голубоглазом. Находясь с ним почти лицом к лицу, блондинка беспомощно хлопала ресницами. А он посмотрел на Гулю и выдал как-то по свойски:

— Что ты суетишься? Что, никогда давки в очереди не видела?

Гуля, прожив в рабочем поселке на севере, действительно не знала очередей: их не было. Зажав сумочку между ними, чем вызвала ослепительную улыбку Седого, она положила руки к нему на плечи, чтоб не болтались. Она ожидала прилива смущения …но… отметила, что вместо жара ниже пупа, от опасной близости с красивым мужчиной, появилось ощущение тепла, такого

спокойного, ровного, как в детстве; равного уверенности, что ты — не одна. Рядом — родное плечо.

У вымотанной усталостью и голодовкой девушки поплыло перед глазами; она просто-напросто уснула на груди седого парня. Надо сказать, что до Фиолента добираться — около часа, если автобусом. Во сне Гуля увидела опять ласточек, там, у балкона. И патруль, идущий с низу. Только теперь — впереди офицеров шел Седой, он поднял руку, то ли приветствуя, то ли прощаясь. Гуля махнула ему, вернее, по лицу того, на ком висела… и проснулась.

— Да ты боевая, во сне — дерешься!

Улыбнулся Седой. Он обнимал Гулю за плечи, под спиной.

— Чего не разбудил?

— А зачем?

Гуля раскраснелась, тихонько отстраняясь от широкой мужской груди, где так уютно прикорнула.

Остановка. Народ выходил из автобуса — очередь таяла. Седой вышел первый и подал руку Гуле.

— Балуешь? Потом ни на одного парня не взгляну! — шутила она.

Седой как-то кратко вздохнул, и тихо произнёс:

— Где ж ты раньше была, родная…

— Раньше? …Почему — раньше? …А теперь-то что?

По северному, скороговоркой пролепетала она, чувствуя прилив крови к лицу.

— Сейчас узнаешь. Глухо произнес Седой.

А она, заглянув ему в глаза, заметила промелькнувшую тихую грусть. Вдруг раздался звон колокола, и парень поднял голову.

Он улыбнулся так, что Гуле стало жутко; она видела его таким там, во сне.

— А где это колокола звучат, мне не кажется? Спросила она.

Седой протянул руку:

— Пойдем, покажу.

И он повел её в верх по дороге.

У ВОРОТ МОНАХА

По каменистой дороге, которые почти по всему Крыму, местами с ухабами и выщербинами, шло много народу. Кто-то, как Гуля и Седой пробирались в верх, кто-то с разморенными, краснеющими лицами, что- то шумно обсуждая, спускался в низ, на остановку. Идти было нелегко, но Седой не разжимал руки, не давая отставать Гуле.

Он молча шел, а за ним, уже с трудом, еле передвигая ноги — она. Странно, но сердце не выскакивало из груди, как это частенько бывало с Гулей, при тяжелых нагрузках; было ощущение преодоления, как во сне в вагоне — спертого пространства.

Наконец, Седой обернулся, ни сколько не запыхавшись.

Гуля увидела врата. Седой впился в неё небесными глазами, и ослабив руку, сказал:

— Заходи. Вот мой дом.

Острая на язычок блондинка, видимо, на время проглотила его: ей нечего было сказать. Только сейчас она заметила на шее у Седого крестик на нитке. И когда он поклонился перед входом во врата, у блондинки шевельнулась догадка о тихой грусти в его глазах, мелькнувшей там, в низу…

Монах, стоявший у ворот, перекрестил их, и пропустил.

Он что-то быстро сказал Седому, на что тот согласно кивнул, и оглянувшись на Гулю, вздохнул и спросил :

— Не передумала?

На что блондинка протянула ладошку, и промурчала свою песенку: -Веди ж, веди ж меня Буденный в бой! И вся — то наша жизнь- есть борьба!

Она пела её в затруднительных ситуациях, когда сердце говорило одно, а душа вылетала из него, требуя своё.

Взору Гули открылся простор, море и — небо.

У девушки захватило дух.

В глазах ожила ещё одна картинка из детства; крёстный держал её на плечах, а перед девочкой, вдоль до самого горизонта, волновалась синь моря, а с права и с лева -изумительной красоты утесы скал, образованные пластами разных пород, и от этого со стороны моря кажущиеся полосатыми.

— Видишь, полосатые хребты, как у тигров? -спросил тогда дядя Петя, — этот мыс — Тигриный.

Но тогда не было звона колоколов. Не было и слёз, которых ожидала и так боялась она…

Самый обрыв мыса…

Рядом стоял человек, руки которого Гуля не хотела отпускать. Хлопнул парус за спиной. Это была её счастливая примета, когда встречный ветер резко бил в лицо, приглашая лететь с ним.

Гуля Советских подняла подбородок на встречу ветру перемен. Он говорил, открывая её парус, -ты идёшь верным путём!

Звон колоколов пролился над морем.

Гуля обернулась и увидела золоченые маковки церкви. Волна восторга захлестнула душу.

Хлопок паруса повторился.

— Это твой дом? — прерывающимся голосом спросила она, и повторила, — твой дом…

Седой крепче сжал ладошку.

Вот теперь, по -предательски, слеза за слезой поползли по щекам

…А что делать!?

Гуля подняла лицо к небу, и его глазам. Его взгляд был по-отечески добрым.

Седой взял вторую ладошку и прижал к своей груди:

— Ты чего? Я же — с тобой! -прошептал он, — я всегда буду с тобой!

— И я, тоже? -сквозь слёзы спросила она.

— Мы теперь не-раз-луч-ны!, -его голос обжег самое нутро, выворачивая и душу, и сердце Гули, нашедшей свою кровь и тут же отдалившуюся… как она думала.

Он говорил в самое ухо живота, отдавая током по всему телу:

— Ты же любишь небо …море …чистой и верной любовью! Знай — это любовь. Это — любовь, а не то, что принято у смертных называть любовью-показухой… Ты всё поймешь. Скоро ты всё поймешь, Гуля.

У девушки подкосились ноги; имя -то откуда узнал!? Руки намертво пристали к горячей мужской груди.

Под ладонью бешено колотилось сердце так желанного парня. Его взгляд останавливался на её губах всё чаще…

Но в небесно –голубых глазах блеснули слёзы неподдельной муки, и стало ясно, каких сил ему стоит удержаться…

Гуля закусила губу, со стоном скользя ладонями по торсу.

Седой на какой — то миг задержался в её глазах, словно навсегда запоминая. Его губы вытянулись в бесцветную полоску.

До неё донеслось:

— Я буду всегда с тобой!

Гуля прикрыла глаза, чтобы не броситься в след.

По тропинке, ведущей к золоченым маковкам церкви шел верный, не предавший обета, данного Богу.

Чего это стоило, знала теперь и девушка Гуля…

У КРАЯ ПРОПАСТИ

Что-то щекотало подбородок.

Блондинка потерла зудящее место, и ойкнула. Прокушенная губа кровоточила.

— Поцелуй на прощание. -горько пошутила она.

— Шш-слы ш-ш-ишь-..?… Спрашивало море.

Гуля сорвала лист подорожника и приложила к ранке.

— Шлышу — шлышу -передразнила шепот моря она, шепелявя опухшей губой.

Родное море раскинуло объятия. Гуля смотрела с большой высоты обрыва, упиваясь свободным ветром, что трепал нетерпеливо парус:

— Ты со мной, Гуля?

Любовалась игрой моря; оно меняло цвет бегущих волн прямо на глазах: у самого берега, изумрудной порослью, что была на камнях и прозрачном дне; дальше -бирюзовой волной, уходящий в голубой отлив; а ещё дальше- в синий, который у горизонта граничил между фиолетовым и сиреневым тоном небесной палитры.

— Фиолент… прошептала Гуля.

Над Тигриным мысом разливался колокольный звон.

Девушка улыбнулась -монах не обманул; живые голубые глаза смотрели на неё из моря, неба,…

Сильные добрые руки невидимо подняли Гулю на ноги.

— Мы теперь вместе, не-раз-луч-ны! -она потянулась вверх и взмахнула руками, как крыльями.

Чайки, такие огромные, по сравнению с северными, которых она видела у речки, носились над морем. Птицы то взмывали к вершинам скал, окружающих мыс, то камнем падали в волны…

— Теперь я знаю, где ты. Я вернусь! — крикнула блондинка в море, как будь-то монах мог услышать её.

— Слышишь? — изо всех сил прокричала она, махнув руками, и чуть не свалилась с обрыва.

— Я вернусь за тобой! — она подняла ладони, чтобы почувствовать парус …но не услышала хлопка за спиной.

Даже прибой утих и не шипел пеной. Значит…

Гуля сквозь слёзы глянула в небо, и прошептала :

— Спасибо, небо, за день и за ночь. Спасибо небо, что я твоя дочь,

Что от меня гонишь ненужное прочь,

И на руках носишь, когда уж не в мочь!

Вдруг, из — под обрыва, со свистом разрезая воздух крыльями, громко гогоча, перед самым лицом, взмыла в верх большая чайка. Девушка отшатнулась от края пропасти.

Но страж моря пикировал уже с верху, целясь прямо на неё! Девушка испугалась; таким огромным клювом — долотом запросто можно покалечить!

Она поспешно отошла от края берега. Только тогда чайка что -то крикнув ей, что-то вроде — смотреть под ноги надо! — развернулась и полетела к морю.

— И в правду, чего я там, на краю зависла! — заметила блондинка. Она вышла на тропинку.

Абрикосовый аромат щекотал ноздри.

Девушка огляделась: точно! Вот и абрикос, укрывшийся в кустах.

Она вспомнила, как девчонкой залезала на дерево, и срывала самые спелые абрикоски.

Блондинка улыбнулась, и кошкой вскарабкалась под его крону.

Ласковый шепот листвы напомнил шум северного леса.

Этот резкий весенний запах почек берёзок, почти схожий с ароматом роз… Береза распускается самой первой, в мае, зеленея и зазывая пташек на встречу весны. Начинается концертная программа от певчих птиц — весне; звенящий гомон, стоящий до самой Троицы, с вечерней зорьки, до восхода солнышка, каждый день…

И что интересно: птицы, прилетевшие с юга, успевают за короткое северное лето и Весну- Красну на крыльях принести, и пару найти, и гнездо свить, и птенчиков вывести, вырастить их и научить летать, да не просто — от куста на травку, и обратно, -а до умения брать орлиную высоту, птичий курс перелёта обратно, в южные края.

И это- ещё не все особенности южных певчих птиц!

Гуля склонила голову на бок, припоминая напевы, которыми встречат весну. Пернатые друзья, исполняющие трели, не заглушают

друг дружку, хотя и щебечут на перебой, а дополняют одну мелодию второй, третьей… А то -звенят стройным, дружным многоголосьем, как кто дирижирует невидимо- уж не весна ли?…

Понятно, откуда народные мотивы.

Вот залился, шелково забирая нотки, соловушка-король пернатых певцов. А сам- то –серенькой, невзрачной.

Да-да! И северные бывают, не сравнение, конечно, южным, настоящим…

Но что стоит его услышать — знают лишь северяне, дожившие до весны…

А вот -скворец; второй, да как трещат, дух захватит, — тут где зиме быть?

Стекает ручейками…

А особенно — стараются пташки на утреннюю зорьку выступить; под первые лучики попасть, самому светилу волшебный голосок подать. Стервецы ловят в эту пору пташек.

Так уж старательно трёкает певец, что глохнет, бедолага…

— Жалко птичку! -вздохнула блондинка.

ТЁЗКА

— Жалко, что -ли?

— Жалко сам знаешь, у кого! —

Вдруг услышала Гуля. Раздалось шлепанье сандалий. Показался мужчинка с залысиной и полненькая девушка, шатенка. Он громко уговаривал :

— Ну чего ты боишься? Посмотри, сколько там желающих!

— Ага! …Раз-два, и обчелся!

— Ну так, дуреха, там вода -чище. Пошли, давай!

— Ага! …А назад -как!?

— С ними и выпол… Хм! Выйдем. О! Глянь -вон, ползут…

— Ага… че, не видишь, это туристы. Они тут если не месяц, то больше живут, уже горными козлами стали… Вон, как цепляется… точно паук!

— Не! Тебе не угодишь; там вода грязная, там люди… — явно досадовал плешивый.

— Ну ты куда, Гуля!

Гуля вздрогнула, чуть не отозвавшись. Вообще -то она считала своё имя редким.

Звук шагов удалялся и блондинка успокоилась. С верху кроны что-то упало, прямо на колени.

Абрикоска! Гуля улыбнулась: — вот и мой плод созрел!

Она осторожно прихватила нежную мякоть, терпя боль прокушенной губы.

Ура! Она потянулась к верху, на встречу солнечным лучам, что пробивались через изумрудную листву фруктового дерева.

Блондинка вспомнила, как проходя по улицам Севастополя, не раз замечала над головой манящие бархатной, желто-розовой кожицей абрикосы, но скромность не позволяла срывать их у прохожих на виду. А вот сейчас -совсем другое дело!

Дерево росло у моря, впитав в себя все направления ветров, что обдували его. Вкус абрикоса должен быть… волшебным.