Бесплатный фрагмент - Возвращение на Эфо

1

Что тебе сниться,

Улитка, на склоне Фудзи?

Всю ночь валил снег, обрамляя город в круговерть из белых хлопьев, отчего уличные фонари тусклились подобно бельмам или каплям рыбьего жира; небо сыпало так щедро, что сугробы неотвратимо вырастали айсбергами, как только дворничьи лопаты переставали хоть на минуту расчищать тротуары. Утром снег стал идти реже. Воздух прояснился, и жизнь продолжалась под сенью редких перепархивающих снежинок. Серо-холодная пелена заволакивала небо, скрывая солнце за завесью непогоды.

Часов в двенадцать дня Яков вошел в кабинет и доложился:

— Пришел мужик, хочет вас видеть, ждет на кухне.

— Давно ли пришел?

— Давеча, еще поутру.

— А что делает сейчас?

— Чай пьёт-с?

— Как он в такую непогоду сумел прийти?

— По тротуару, — ответил Яков.

Я велел позвать его.

Гость не был мужиком. Заметил ли Яков, но за неопрятной одеждой — плохенькое пальто, лохматый малахай, стоптанные сапоги — и окладистой бородой невозможно скрыть благородного происхождения. В таких случаях в разговорах с глазу на глаз говорят: его выдала осанка, породу не спрячешь.

Незнакомец нарек себя Ксенофонтом. Имя, несомненно, выдумал на ходу, возможно, он всегда так представлялся новым людям.

Я предложил Ксенофонту кресло. Ксенофонт отчего-то перекрестился на каминный огонь и сел, стянув малахай. Именно стянул, а не снял; медленно с оттяжкой нехотя, как делают мужики, точно исполняя повинность. Выглядело так, словно малахай сполз с головы на колено сам, а рука лишь удерживала головной убор от падения, но это движение, весьма точное, выглядело нарочитым. Суму Ксенофонт положил рядом с собой на пол.

— Вы можете не называть своего настоящего имени, — сказал я. — Вас я не знаю.

— А вы господин Колобов?

— Верно.

Я опустил ненадолго взгляд на суму и ясно рассмотрел, что в ней лежит массивный угловатый предмет. Хлеб?

— Я не обременю, — продолжил Ксенофонт. — Только ночь пережду и продолжу путь.

— Вы путешествуете?

— Странствую.

— А в чем различие?

— Путешествуют обычно знакомые всему миру люди, странники же приходят из неоткуда и исчезают в никуда. Они чужестранцы, но скоро мое чужестранствие закончится, возможно, завтра.

Он говорил со слегка заметным заиканием, отчего казалось, слова, слетавшие с уст, прежде задевали за ряды ровных зубов и, преодолевая последнее препятствие — губы, растворялись в воздухе.

— И в чем же смысл странствия? — одновременно размышляя вслух и спрашивая, вымолвил я.

— В этом и есть соль творца: прозаика, поэта, музыканта или художника…

— Вы говорите о впечатлениях, полученных в пути?

— Не совсем… — Ксенофонт на мгновение задумался. — Впечатления… Какие могут быть впечатления? Я имел в виду опыт, получаемый в пути, который можно собрать в одной точке пространства и времени, сжать идею о нем в кулак, а затем материализовать единым актом творения.

Я ничего не ответил. Повеяло тайной, и еще недопроявившимся, и недосказанным.

Вспомнил недавний случай.

Сыпал редкий снежок. Ночь опустилась на город. Я шел вместе с Барагуевым и беседовал на разные темы, теперь и не припомнить на какие, возможно, мы обсуждали стихотворение: «До линий из металла дотянуться».

Обсуждая заколдованный путь трамвая, мы поначалу не заметили человека, стоящего в свете фонаря, а заметив, решили — мужик. Силуэт его был растрепан и растопырен — громоздкий тулуп коробил фигуру. Лица не рассмотрели, ибо свет лился ему со спины. Ни тень тревоги владела нами, скорее, настороженность и удивление от нечаянной встречи: белый с прожилками голубого сноп света, в лучах которого мерцали падающие снежинки и одинокий человек под железным блюдом фонаря.

— Скажите, господа, где размещается редакция «Зодиака»?

— По этой улице, дом двадцать шесть, — хором ответили мы.

Мужик поблагодарил и ушел.

На полупустой улице было почти темно, только свет фонаря спорил с ночью, а мы, недоумевая, стояли и размышляли над тем, почудился незнакомец, или нет? Но он существовал, вон он шагает вдалеке, вот его чернильный силуэт скользит и исчезает за углом. Самое странное, зачем простому мужику понадобилась редакция «Зодиака», да и как мужик догадался, что именно нас нужно спросить? Видимо, мы всё-таки громко обсуждали стихотворение, и он уловил обрывок разговора и строчки:

До линий из металла дотянуться,

Сесть на трамвай и ехать по кольцу.

Трамвай рисует синий контур блюдца,

Трамвай, стремящийся, увы, к концу…

А дальше по проспекту и налево,

Чтобы порвать судьбы самоповтор.

И вдруг узреть в окне заледенелом

Застывшим исполином косогор.

Я и Барагуев одновременно подумали о странствующем Доброве и поделились друг с другом этой мыслью. Ходили слухи, что Добров появился в городе, однако лица мужика мы не разглядели.

И я, беседуя с Ксенофонтом и ненадолго задерживая взгляд на его лице, пытался всмотреться в черты, но каждый раз спотыкался о молчание собственной памяти. Безусловно, гость не был Добровым. Борода, похожая на шерстяную варежку, плотно обрамляла нижнюю часть лица, но, к счастью, я видел Доброва в образе странствующего божьего человека. Возможно, Ксенофонт его последователь или подражатель. Да и кроме того, Добров не заикался.

Человек под фонарем был в кургузом тулупе, а гость явился в легком пальто, значит, несколько ночей назад на улице мы встретили не Ксенофонта.

Я предложил Ксенофонту переночевать. Он, сразу согласившись, изъявил желания лечь на пол рядом с камином. Я не возражал.

Дал дворнику денег и приказал:

— Немедленно беги на площадь и купи приличный тулуп.

В эту ночь я решил спать в гостиной на диване.

Когда в доме стало тихо, и его окутал полумрак, никак не мог уснуть. Мой взгляд был устремлен в потолок, а мысли путались.

Мысли — это игра воображения, игра словами, а слова — кубики. Слово — это кубик, а собрание слов — игрушки, большая детская комната, где сидит человек-ребенок и создает из слов историю, он берет кубики, переставляет их — так появляются фразы, а фразы… Фразы всё дальше и дальше уплывают по белым листам книги, как по морю. Море волнуется, море не глубоко-синего цвета, а нереально белое, как первый выпавший снег. Если взглянуть на море в ясную погоду под определенным углом, то водный простор вмиг заиграет белым свечением, как, наверное, заиграла бы на солнце чешуя радужной рыбы. Радужная рыба? Есть ли такие рыбы на свете? Кто знает. Ответить на этот вопрос я не смогу, а поэтическая метафора — сравнение глади морской со сверкающей чешуей — возникла из физических законов — законов оптики. Чем острее угол, под которым мы смотрим на поверхность воды, тем больше вероятность, что линия нашего взора полностью отразится, мы не увидим толщи моря и его обитателей, а увидим радужную чешую, но законы оптики скучны, они объясняют то, чего не желает быть опознанным. Хотелось смотреть на мир не глазом ученого, а глазом поэта, художника, творца, ведь такой взгляд на мир куда интересней сухих формул, ибо формулы лишают полета, и пусть это полет Икара, и пусть приземленный Дедал не раз предупреждал об опасности, герой устремится вновь к солнцу. Поэтому пусть будет море, пусть будет солнце, пусть будет дыхание океана и чарующий перламутровый плеск с разноцветными переливчатыми искрами, которые, преодолевая сухие формулы законов оптики, кружат в воздухе, пропитанным теплыми лучами дневного светила. Кажется, я слышу плеск вод, что само по себе невероятно, и чтобы убедиться открываю глаза.

А когда глаза привыкают к полумраку, понимаю, что нахожусь в трюме корабля и по косвенным признакам улавливаю, что сейчас день в разгаре и на море штиль. До меня доносится размеренный скрип перекрытий и плеск воды. Что странно, я не слышу ни голосов команды, ни голоса капитана. Что случилось?

Непроизвольно вспомнил сон, в котором мне приснилось, что я жил в зимнем городе и приветил странствующего человека.

После глубокого сна чувства вернулись не сразу. Последним проявило себя обоняние. Запах дерева, морской соли, жилого помещения и еще чего-то. Я не смог распознать последний запах. Показалось, он есть хитрая смесь нескольких ароматов, что, смешавшись, спрятались друг в друге. Это странное чувство, по крайней мере, в первые мгновения после пробуждения, когда ощущения рельефны и четки, и повседневность не сгладила их, понимаются как отклонение от нормы. Но минута прошла — и всё в порядке.

Я вышел из трюма на палубу. Прелюбопытная картина предстала перед моими глазами: команда, включая капитана, в полном молчании смотрели за борт, причем их фигуры, будто фигуры на шахматной доске, были повернуты в одном направлении. Я видел у кого-то подобные шахматы, которые хранились в большой резной коробке, черно-белые поля украшены мелким зубчатым узором, а фигуры в образе людей выточены из темного и светлого нефрита. Когда начиналась партия фигуры вставали в ряды — две армии смотрели друг на друга неподвижно до тех пор, пока пальцы хозяина не начинали переставлять их. Вот и сейчас на палубе кто-то расставил фигуры до моего прихода.

Я проследил за взглядом капитана и команды. На сверкающей ряби покачивалась лодка, кажется, она была пустой. Я подошел к капитану.

— Что там?

— Человек за бортом, — ответил капитан, подав сложенную подзорную трубу. — Смотри.

Сквозь увеличительные стекла легко читалась фигура, лежащая в лодке. Вряд ли он спал, отчего-то мелькнула мысль, а в следующее мгновение явилось предположение: «Он мертв».

— Мы опустили паруса на рассвете, когда Эльм заметил ее из вороньего гнезда на расстоянии пяти миль. Течение здесь такое, что лодка дрейфует к нам.

Живого или мертвого мы должны были спасти человека. Когда лодка стала еще ближе, шлюпку с пятью матросами, включая судового врача, спустили на воду.

Я наблюдал за происходящим из вороньего гнезда, видел только, как подняли тело на борт. Хотя это неверное слово, правильнее: человека без сознания, ибо команда внизу суетилась; над мертвецом так бы не хлопотали.

Когда закончилась моя вахта, я узнал, что незнакомец еще не приходил в сознание. Мне удалось ненадолго заглянуть в лазарет и удовлетворить любопытство. Спасенный человек лежал на постели и, глубоко дыша, спал. Судовой врач находился рядом, он бросил короткий взгляд на меня и произнес сухо:

— Добрый вечер, Касс. Он еще не приходил в сознание. Хотелось бы мне поговорить с ним.

— Интересно о чем?

— Тут на множество миль нет обитаемых земель, да и суда… — Врач развернулся на стуле и перевел взгляд на спящего. — С какого он судна?

— Мало ли…

Я машинально перевел взгляд на спасенного человека. Меня прошиб холодный пот. Благо мы с врачом смотрели в одном направлении, и он не заметил моего застывшего взгляда. Я узнал незнакомца из моего сна: чужестранец в северном городе.

Я покинул лазарет, а перед глазами стояло лицо Ксенофонта. Разница только в том, что спасенный человек имел более аккуратно остриженную бороду и, естественно, лицо его было изнеможенным и бледным.

Минул день, незнакомец пришел в сознание и назвал свое имя — Ксанф. Я попросил капитана о разговоре с ним с глазу на глаз.

— Ксанфа разместили у врача, — ответил капитан.

Он отстраненно посмотрел на восток, где синь темнела, и первые высверки вечерних звезд украсили небо. Где-то, кажется, совсем близко — руку лишь протяни — сияла ярко и холодно звезда Кормчих.

— Я с ним толком не беседовал. — Капитан в упор посмотрел на меня. — Касс, скажи, ведь правду на лице не спрячешь, ты его знаешь?

— Вроде знаю. Где-то я его видел на материке, — соврал я.

— Короткие встречи… — начал пространно рассуждать капитан. — Самые неверные встречи, но, возможно, они судьбоносны. Всё это, Касс, словоблудие, хотя… Хотя, кто его знает, к чему в итоге всё придет?

Я попытался уловить намек капитана, попытался протянуть тонкую нить смысла сквозь слова, как нанизывают бусины. За ширмой фразы явно что-то пряталось.

Он вновь посмотрел на восток и твердо произнес:

— Видишь, горит ярко звезда Кормчих. Она называется так, потому что указывает путь, когда остальные звезды бледнеют. Ее достаточно, чтобы выправить курс.

Капитан подошел близко к борту и похлопал широкой ладонью по дереву: верный знак того, что решение будет принято, и оно окажется окончательным.

— Хорошо, Касс, поговори с Ксанфом, и, если что-то будет важное… Нет. В любом случае доложить мне о содержании беседы с ним.

— Так точно.

— Он избегает меня… Ну, ты понимаешь. Иди.

Значит, капитан расспрашивал Ксанфа, но… Но что? Ксанф уходил от пространных бесед? Уклонялся от определенных тем в разговорах? Ксанф производил впечатление замкнутого человека, человека нелюдимого, но я посчитал это естественным, так как он оказался среди чужих ему людей и еще не успел освоиться.

Я зашел в каюту к врачу. К счастью его не оказалось на месте. Врач, видимо, был на палубе.

Ксанф сидел на кровати и дремал.

— Здравствуйте, — тихо произнес я, обдумывая как начать беседу.

Ксанф открыл глаза.

— Приветствую вас.

— Меня зовут Касс.

— Ксанф. А впрочем, вы знаете.

— Возможно, мой вопрос покажется бестактным…

— Да?

— Мы с вами не виделись раньше?

Он сосредоточенно всмотрелся в мое лицо, наверно, пытаясь припомнить прошлое, но спустя секунды две скривил губы и, стесняясь, вымолвил:

— Вы должны извинить меня, но я не помню вас.

— Не помните прошлого? — Он грустно покачал головой. — Как же так?

— Я даже не помню, как очутился в лодке. Моя новая жизнь началась на вашем корабле. Кстати, как он называется?

— «Пилигрим».

— Всё, что до «Пилигрима», покрывает туман забвения. Так что, если мы даже и встречались, то…

— Вряд ли мы встречались.

— Но вы только что сказали… Или я ослышался?

— Всё верно. Я видел вас во сне.

Легкая улыбка скользнула по его губам, и он прочитал стихотворение:

Бывают странные сближенья,

Что происходят на мостах,

Которые создал Небесный.

Мосты Его парят над бездной,

Где дремлет потаенный страх,

Где хаос огненный и мысли,

Теряя первородства знак,

Становятся безликой цифрой

Запечатленной на века.

— Не слышал этого стихотворения раньше, а вы его откуда знаете?

Он, пожав плечами, сказал:

— Я знаю наверняка только о цели своего путешествия, а этого вполне достаточно. Иметь в жизни цель и не быть интеллектуальным кочевником, что может быть лучше?

— Кочевник?

— Бог дал человеку интеллект, чтобы тот покинул царство животных и пришел в царство чистого разума, но человек, оставив животных, до сих пор не окончил свой путь в царство чистого разума, поэтому он и кочует между двумя точками в пространстве и времени, поэтому он и является интеллектуальным кочевником.

— И где ваша цель?

Ксанф встал с постели и подошел к карте, висящей на стене. На ней врач отмечал красным карандашом курс «Пилигрима».

Ксанф указал пальцем на океан.

— Где-то тут находится остров Эфо, — произнес он, делая ударение на последний слог в названии острова.

— Но здесь ничего нет.

— На ваших картах нет, но суша существует.

— Вы сказали об этом капитану?

Он устало посмотрел на меня.

— Нет.

— Почему?

— Он счел бы меня сумасшедшим. Я постеснялся и кроме… — Ксанф задумался на мгновение. — Дело в том, если я рассудил верно, «Пилигрим» будет проходить недалеко от Эфо?

— Да. Мы не раз ходили этим курсом и никакого острова не видели. Каковы его размеры?

— Это вытянутый с востока на запад остров, береговая линия очертанием напоминает кальмара, а размеры где-то шестнадцать миль на две с половиной мили.

— Откуда вы это знаете? Вы были на том острове? Видели его?

— Вряд ли. — Он вновь перевел взгляд на карту. — Вы скажите капитану о моей просьбе?

— Да, о просьбе скажу, но…

Ксанф прошел мимо меня и, сев на постель, уточнил:

— Что «но»?

— Трудно объяснить. Всё кажется таким нереальным.

— Почему?

Я не ответил, я не знал, что сказать. Мои сомнения не хотели становиться словами, имелся лишь эмоциональный рисунок. Возможно, прав тот, кто сказал, что слова изреченные, уже есть ложь, то есть слово убивает внутренний мир человека, а если и не убивает, то делает его плоским. Что есть произнесенные слова? Это вибрация воздуха, которая для нашего уха и мозга имеет смысл и логику. Даже если слова каким-то образом представляют бессмыслицу, как руины разрушенного здания, то машинально мы пытаемся увидеть в этих руинах очертания смыслов. Слова, бросаемые человеком в мир, подобны его тени. Все знают, настоящий человек не тождественен своей тени. Тень — не он. Я вспомнил о пещере Платона.

— А вы знаете название этой планеты? — спросил вдруг Ксанф. — Планеты, на которой мы сейчас находимся?

Ответ был очевиден, но я промолчал, справедливо предполагая, что собеседник готовит меня к открытию.

— Это планета Фаэтон.

— Что?

— Фа-э-тон.

— Но…

— Что вы слышали о Фаэтоне?

— Вроде бы он погиб в результате столкновения с другим небесным телом, а астероидное кольцо между Марсом и Юпитером и есть останки Фаэтона.

— Масса астероидного кольца составляет пять процентов от массы Луны. Погибла не планета, а ее малый спутник-астероид.

— Звезда Кормчих и есть тот спутник, — догадался я, но тут же возразил: — но мы-то на Фаэтоне, как вы утверждаете, ведь спутник цел.

— В том мире Фаэтон материально преобразился и перешел в чистый мир, а физическое тело спутника, потеряв опору, рассыпалось в безвоздушном пространстве, а здесь, как вы понимаете, и есть чистый мир. Здесь цел Фаэтон и его спутник — звезда Кормчих.

— Фаэтон, — задумчиво произнес я. — Что за название? Оно греческое?

— Нет. Это искаженное от двух слов: «фараон» и «Эхнатон».

— Причем здесь он?

— Космическая катастрофа, случившаяся между Марсом и Юпитером, произошла задолго до того, как на Земле возникли первые государства: Атлантида и Лемурия. Потом возникло Египетское царство. Эхнатон после смерти был взят в чистый мир. Ему дали второй шанс построить новую религию. Трудно объяснить весь узел ключевых событий приведших фараона-реформатора на Фаэтон. Если говорить языком канцелярии, то его назначали хранителем планеты.

Я ничего ответил Ксанфу, не мог возразить, но понял, почему он не помнит своего прошлого. Он настолько погружен в собственный вымысел, что прошлое ему ненужно.

Я покинул собеседника. Когда шел по палубе, навстречу попался врач. Был порыв спросить его мнение о душевном здоровье спасенного человека, но что-то удержало меня.

Я рассказал капитану о своей беседе с Ксанфом. Капитан, прищурившись, неодобрительно покачал головой и произнес неопределенно:

— Посмотрим, посмотрим.

Лодка Ксанфа, я забыл упомянуть об этом, хранилась на «Пилигриме». Мы надеялись найти в ней хоть какие-то вещи спасенного человека и признаки принадлежности к судну, ведь лодка походила на шлюпку, но кроме пары весел в ней ничего не лежало. Казалось, лодка возникла из ниоткуда, как морской мираж.

Странное чувство овладело мной, его трудно объяснить до конца. Будто выловил запечатанную бутылку, внутри которой находился бумажный сверток. Открыв бутылку и достав сверток, я с удивлением не обнаружил послания. Бумага чиста, но надписей не стерло время, их никогда не было.

Ксанф, когда очнулся, спрашивал о лодке. Он просил ее сохранить. Он собирался отплыть на ней на Эфо.

Прошла пара дней, мы благополучно преодолели путь до места, где должен быть остров, и он там оказался вопреки всем навигациям. Команда ясно видела его. Жаль, что никого не отпустили с Ксанфом исследовать сушу, так как это заняло бы много времени, ибо «Пилигрим» должен прибыть в порт не позднее определенного срока.

Торговый контракт связывал руки капитану, и он сказал по этому поводу, провожая взглядом удаляющуюся лодку:

— Выполним контракт, заинтересую какого-нибудь негоцианта этим открытием. Мы обязательно окажемся на этом острове.

2

Капитан долго смотрел в морское пространство перед собой. Растворилась в береговой линии Эфо лодка с Ксанфом. «Пилигрим» начал удаляться. Капитан занял свой пост у штурвала. Не знаю, возможно, его беспокоил этот странный случай, но меня, по крайней мере, еще долго занимал он, и я невольно бросал взгляд за борт, пока не опустилась ночь. Небо было усеяно звездами, а где-то в моем воображении, или ином мире, спал я в гостиной, затем просыпался и заходил в опустевшую комнату.

Ксенофонт исчез. Его никто не видел, не видели, как он ушел. Я, еще не прогнав остатки сна, рассеяно слушал Якова, пытаясь удостовериться, что сейчас перед глазами мир яви, а не вымысла. Из головы не шел сон о морском путешествии к острову Эфо. Мысли о нем, сливаясь с речью слуги, мешали сосредоточиться.

— Только вещи остались, — закончил Яков.

— Повтори.

— Дорожная сума.

Я вспомнил матерчатый мешок и громоздкий прямоугольный предмет, очертания которого проступали сквозь ткань.

Я прошел в кабинет. Суму обнаружил Яков, когда растапливал камин. Мешок так и лежал у кресла нетронутым. Ослабив веревки, я обнаружил внутри книгу, и это не удивило. Странным оказалось иное: кроме книги в дорожной суме ничего не было. Не представляю, какие вещи должен брать с собой странник, но казалось очевидным: ложка, короткий нож, ржаная коврига или сухари.

В задумчивости я положил книгу на стол, не зная где у нее начало и конец. На твердых обложках малахитового цвета не имелось надписей, на корешке — тоже. Книга была объемной и тяжелой, настоящий фолиант. Его неудобно держать не то что в одной руке, даже в двух, когда он раскрыт. Для такой книги нужен пюпитр, правда, читать в ней нечего. На листах из плотной бумаги были рисунки, напоминающие травяные узоры только отчасти. У меня создалось впечатление, что кто-то накосил травы, разорвал ее на мелкие кусочки, присыпал ими страницы и прижал стеклом — так трава отпечаталась и засохла в фолианте подобно гербарию. Но, безусловно, это была не трава, а хаотичные узоры, нанесенные краской, в которых малахитовый цвет чередовался с черными линиями и пятнами.

Листая страницы, попытался уловить закономерности в странных узорах, найти два одинаковых рисунка, однако потерпел неудачу. Не существовало двух абсолютно одинаковых узора. Будто природа, не терпящая пустоты и повторов, создала фолиант.

Я вспомнил о Барагуеве. Он был библиологом-любителем и коллекционировал редкие и странные издания. О некоторых он мог поведать историю, как и когда они попали к нему. Имелись экземпляры с богатым прошлым, но самые загадочные книги, словно затерянные острова — как белые пятна на морских картах — казались бесполезными и ненужными, потому как ключ к их пониманию Барагуев не смог подобрать.

— Что означает твое «бесполезны»? — спросил он, когда я высказал мнение о безымянных книгах. — Какую пользу ты желаешь получить от книг? Думаю, слово «польза» к книгам не применима. Книги либо есть, либо их нет, а польза… Это как с образованием. Есть реальные училища, в которых обучают в основном практическим знаниям, их ты сможешь применить сразу. Знания эти немедленно приносят пользу. Но зачем инженеру-строителю знать генеалогию греческих богов, кто кому родственен и в какой степени родства находится? Зачем инженеру-строителю читать «Илиаду» и «Одиссею» Гомера не в упрощенном переложении на русском языке, а на древнегреческом? Мы имеем дело с разными родами знаний. Одни знания приносят пользу и жалование, но не развивают человека, другие — развивают, но не приносят ни пользы, ни денег. Посему мои книги это то, что развивает и будет развивать людей, но сами книги лично для меня убыточны. За некоторые редкие экземпляры я заплатил немало.

Без особой надежды на разгадку зеленой книги я отправился к Барагуеву. Дома застал — он редко отлучался в зимнее время.

Он с удивлением принял фолиант из моих рук и положил его на бордовый бархат стола.

— Да, — произнес Иван Савич задумчиво. — Заинтриговал. Никаких символов. Посмотрим.

Он выдвинул правый ящик стола, не отрывая взгляда от большой книги, и извлек коробку. В ней находились белые перчатки и лупа. Надев перчатки и вооружившись лупой, Барагуев изучил корешок, обрез, перевернул фолиант, повторил действия, пролистал страницы и с большой тщательностью изучил хаотичный узор.

— Так ты говоришь, Ксенофонт? — спросил он, отложив лупу.

— Да.

— Не понимаю. В этом есть загадка.

— В чем?