Бесплатный фрагмент - Лёгкие глупости незрелого возраста

лежу в темном углу и смотрю, как сокращается

до маленького блестящего пятнышка

на ободке будильника

кусок неба

дошкольное образование

свидетельство о рождении

Не то, чтоб долго я рождалась, но препорядочное время. Помню, плаваю я в теплой маминой воде, и никакие дурные мысли мне в голову не приходят, и тут природа вдруг стучится в моё убежище и властно приказывает выходить.

Я начала стараться, я старалась почти сутки и вот, посиневшая от нечеловеческого труда, я своею окостеневшей головой, наконец, пробилась на этот свет, так некстати названный белым.

Мама лежала чуть живая, истекая кровью, и тут я издала победный клич на октаву ниже писка всех моих сверстников. Моя часть работы оказалась смертельно опасной, но я одержала первую победу. И вот она началась — жизнь.

Тяжесть моего рождения объяснялась тем, что природа долго не желала давать мне сигнал на выход, и от этого я появилась, имея большие преференции — у меня оказалась твердая голова, лишенная всяких недостатков, что позволило устремиться к цели семимильными шагами. В полгода я уже говорила и (хотелось написать писала, но это было бы враньем) ходила, держась за руку, за лавку, за диван и за всё, что для этого годилось. Ползать мне просто не приходило в голову.

Но тут немцы начали бомбить мой город.

Помню, все спускались в бомбоубежище с плохим настроением, кроме, конечно, меня. Я подбадривала каждого, на меня взглянувшего, ослепительно беззубой улыбкой. И тут бомбежка кончилась сразу за тем, как бомба попала в наш дом. Бабушка падает без памяти, потому что в квартире остался мой дядька Витька. Он всю ночь дежурил на крыше нашего дома, собирая фугаски, но вместе со звуком сирены его дежурство кончилось, и он ушел спать.

К счастью, бомба упала в середину дома, и наше крыло выстояло. И вот мы поднимаемся на наш четвертый этаж — дядька Витька спит сном праведника, прикрытый поверх одеяла настенными часами с маятником и боем. Ни грохота от взрыва бомбы, ни боя часов, упавших со стены, он не слышал.

Я вполне обжилась в этих не простых, но упрощенного комфорта, условиях. Так как не было никаких натуральных продуктов, ни молока, ни сахара, то врачи рекомендовали маме кормить меня грудью столько, сколько она сможет. Я ела и пила исключительно продукт, произведенный моею мамой: подбегала к ней и требовала грудь. Потом мама начала работать в школе, а нянькой пристроили дядьку Витьку. Чем он меня кормил, трудно сказать. Будучи неробкого десятка, к тому же с природной склонностью к экспериментам, (нечего и добавлять, что я унаследовала эти, неплохие в сущности, черты), время от времени он сажал меня на абажур, чтобы поглядеть, как я буду добывать пищу. Даже такому неглубокому уму, как мой, быстро становилась очевидной ошибочность его действий, и я требовала компенсации.

Тогда дядька Витька клал меня в коляску, привязывал к ее ручке длинную веревку и отпихивал коляску в дальний конец коридора. Коляска верещала ржавыми сочлененьями, уж не помню, смеялась я или плакала. Тут он выбирал петли веревки, я возвращалась к нему, благодарная за спасение, А он повторял аттракцион снова и снова.

мы играем в сказку

Мой дед, как теперь и я, не мог спокойно жить, если не узнал последние новости. В пять лет моей обязанностью стало читать ему, вернувшемуся с работы, свежую газету. Учили меня читать или я сама овладела этим искусством, еще сидя в утробе мамы, трудно вспомнить. Если у деда выдавался свободный и беззаботный часок, он становился моей куклой. Я собирала его мягкие, тонкие волосы в кисточку, заворачивала лентой и завязывала бантик, эта игра мне нравилась, а вот кукол тряпочных, целлулоидных и прочее барахло я презирала.

Я могла часами играть с большой коробкой карандашей. Каждый карандаш был членом многочисленной группы людей. Там было много детей, много взрослых, и все они увлеченно чем-то занимались. Подробнее про эту игру сказать ничего не могу, потому что я выросла и сделалась туповатой.

То, что хочу сейчас рассказать, произошло много раньше карандашей. Это было время, когда голову никак не тормозило тело, я просто не знала о его существовании, да, тело тогда еще не добавилось к моей голове.

Я просыпаюсь в полдень одна и иду по коридору в кухню. Я иду, а под ногами у меня солнце. И вот вхожу в кухню, а она вся — солнце. До этого я, наверняка, видела солнце и раньше, и в кухне оно иногда лежало после обеда, но этот миг я запомнила, потому что он и был тем самым недосягаемым счастьем жизни. Это произошло в первый раз.

Конечно, никто меня больше на абажур не посадит. Время моё прошло. Но немножко я продолжаю жить на абажуре. И не высоко, но сверху. А пока в квартире со счастьем живет еще одна семья и в ней мальчик Миша. У него большая голова и полное отсутствие интеллекта. Как только его выводят на улицу, он, не раздумывая, бросается под машину, и взрослые с трудом вытаскивают его из-под колес. Не думаю, что Миша так отважен, мол, выскочу и одержу победу над этим чудищем. Скорее он теряет голову от страха, поэтому бежит не от машины, а прямо на нее. Одно слово — мальчик.

Не подумайте, что я такая злая, и не люблю сверстников: у Миши была сестра Оля, на год меня старше, моя душевная подружка.

Любимой, тайной игрой у нас с Ольгой была игра в ёлку. Ставили в коридоре один табурет, на него другой, перевёрнутый, в него горшок с цветком, самый большой, какой могли поднять. Ёлка готова. Вернее не ёлка, а её начало. Ёлка — это, когда наряженная.

Сначала всё это заматывается бельевой веревкой. Чем больше, тем лучше. На веревке можно вешать всё: носовые платки, фантики, платки другие, шапки, мамину старую шляпку, её прозрачную кофточку, а чтобы блестело, можно втыкать гвозди, засовывать стеклышки от секретов, ложки, скрепки, вилки. Мы работали с Ольгой уже два часа, но всё чего-то не хватало.

Вдруг Ольга оборачивается и кричит: «мама», так что я вздрагиваю. Ее мама с ней не живет, потому что она умерла. Они приехали из Средней Азии после землетрясения уже без мамы. Я поворачиваю голову и вижу очень красивую женщину. Она, ласково улыбаясь, смотрит на елку, потом в полной тишине начинает нам помогать. Как только Оля называет её мамой, она прикладывает палец к губам, как бы говоря: «тише, если будешь шуметь, я исчезну».

Ёлка переливается всеми цветами радуги, ёлка торжествует вместе с нами. И тут у мамы в руках появляется серебряная звезда. Она прикладывает ее к самой верхушке, и мы, не отрывая глаз, смотрим на звезду. В углублениях серебра вспыхивают красные огоньки и змейками выскакивают наружу. Оля плачет. Сначала про себя, потом появляется голос, и в этот момент мама со звездой исчезает. Она просто тает в воздухе.

Больше мы с Олей в ёлку не играли, зато рассказывали друг другу случаи из жизни. Вот случай из Олиной жизни:

Оля была такая маленькая, что не разбиралась, кто красивый, а кто нет. Кто добрый, тот и красивый, получалось у нее.

И поселилась она в необитаемой деревне. Никто там не жил, кроме Крокодила. Он оказался таким добрым, что Оля его полюбила и считала самым красивым.

Но Крокодил, как часто он повторял, быстро старился и боялся умереть. Однажды он колол дрова и упал. Оля не хотела, чтобы он умер, и ждала, когда Крокодил встанет. Он не встал, и девочка принялась плакать. Она плакала так сильно, что вокруг образовалось море слез. Плавать она не умела, но когда начала тонуть, забила руками-ногами и поплыла. Скоро она научилась плавать, совсем не уставая и глядя в небо, и, наконец, приплыла к маме. Войдя в дом, она увидела, что пьют чай. За столом сидел Крокодил и дул в блюдце.

Мы не очень твердо знали, кто такой крокодил. Олин папа звал «этим крокодилом» своего начальника на работе. Но в истории начальнику не было места.

Когда подружка пошла в школу, не очень я ей завидовала, потому что всё равно считала себя старшей. Помню, как Оля спросила меня, а как пишется Онекдот или Анекдот, и я, надув щеки, обучила ее релятивистскому подходу к проблеме. Объяснила, что пишут, и так, и так — всё дело в содержании анекдота.

Истории из жизни, вроде крокодильей, мы рассказывали друг другу в охотку и не часто, зато каждый день носились по коридору, выдумывали разные придумки и еще выбегали из кухни на балкон посмотреть на трамваи. Это зрелище захватывало нас сильнее всяких сказок. Близко от нашего подъезда, на трамвайной остановке скапливался народ. И вот высокий домик с окнами, мелодично прозвенев, подкатывал, из него кубарем вываливались люди, как муравьи расползались в разные стороны, а в это время дребезжащее чудо, изобразив пылесос, уже всосало всю прежнюю толпу. Бесконечная повторяемость и неповторимость движений приковывали — это, как смотреть на огонь в печи.

Иногда со звоном проходил грузовой трамвай, где-то задетый бомбой и залеченный синей высокой фанерой, стоявшей вертикально по бортам. Во времена, когда я не могла, в силу объективных причин, выходить из комнаты, я рассматривала улицу, стоя на подоконнике. Тогда, за неимением жизненного опыта, я называла такие штопаные трамваи рваными.

Но вернемся к нашим с Ольгой играм. Балкон, с широкими выходами в небо между ржавых железных брусьев, был старым и каменным. Чтобы мы, разгоряченные игрой, прямо из кухни не выскочили с четвертого этажа, между брусьями навязывались проволочки, их легко можно было отвязать, но старшие запрещали это делать. То ли дед, то ли дядька Витька, то ли я сама, кто-то из нас выступил автором такого толкования: если отвязать даже одну проволоку, балкон сразу обвалится. Мы с Олей, находясь на первобытном уровне развития человека, боялись даже дотрагиваться до проволочек. В жизнь входило колдовство, тайна, не подчинявшаяся никакому разуму.

Вот еще одно волшебное место, это уж Олина придумка. Живет она в деревенском двухэтажном домике на втором этаже. Чтобы попасть в это место, надо сначала слезть по крутой лестнице вниз, потом подняться по другой, потом опять спуститься, опять подняться, открыть гигантскую дверь, включить ослепительную огромную лампу в черной пречерной комнате с названием ОМ. Попасть ночью одной в такое место — не приведи Бог.

мальчики

А с мальчиками всё как-то не клеилось. Первый раз, конечно, Миша. Второй раз случилось еще в доязыковый период, время, когда я не безмолвствовала, но объяснялась звуками и жестами.

Везла меня мама в трамвае. Сижу у нее на коленях, в руке держу любимый совочек. Не смогли его у меня вырвать после песочницы. А напротив сидит пренеприятный мальчик, его лицо мне принципиально не понравилось. Терпела, терпела, терпела, и тут терпенье лопнуло, и я совочком залепила в ненавистное личико. Младенец завопил, а моя мама, схватив меня в охапку, выскочила из трамвая.

И третий раз, это уже учусь. После уроков выхожу из школы в коллективе подруг, и тут едва замеченный мною мальчик, тоже в коллективе, только своем мужском, оттягивает резинку на рогатке, и металлический заряд летит мне в ногу. Боль сливается с яркой ненавистью не только к этому, но ко всем лицам мужского пола на Земном Шаре. Дед к тому времени уже умер, а дядька Витька уплыл за горизонт. Пришло время соприкосновения с неприятными людьми. И прошла жизнь, и я научилась прощать, как теперь выражаются, стала толерантней, и пришло мне в голову, а чем черт не шутит, может быть, мальчик с рогаткой это тот самый, кого я так не мотивированно (с его точки зрения) атаковала, вооруженная совочком.

В развеселое дошкольное время папа был на фронте, а мое человеческое общество состояло из деда, бабушки, мамы, дядьки Витьки и соседки, ровесницы Ольги. Никаких садов-яслей не было, и первый мой выход в общество состоялся в туберкулезном санатории. Что такое этот санаторий? Пожалуйста. Передо мной ветка орешника — листья широкие большие, сзади меня такая же ветка, и невысокая трава в стороне. Всё. Это и есть санаторий, где я провела три месяца.

А в Москве природы вокруг еще меньше. Любимая природа появлялась весной — ледоход. Наш дом отделялся от Москва-реки большим пустырем, местом моих юношеских подвигов. Там мы жили большой компанией, и я оказывалась, по слухам, не последним атаманом (слухи до моего слуха донес дядька Виктор Макарыч уже много лет спустя). Но ледоход… Я в школе, а перед школой мы уехали в сухопутное место, хотела где-нибудь описать, рассказать, что такое ледоход, но всем было не интересно. И вот он, случай.

Приходишь на берег и тут же с большой скоростью начинаешь уплывать. Всё серое, вспученное, каменное, ледяное стоит на месте, а ты летишь мимо. Страсть к такому полету — это первое наркотическое переживание. Поймать кайф от затяжки сигаретой, разве не то же. Если б в детстве я не плыла перед ледяными завалами, то не была бы такой… глупой или инертной, или вообще была бы другой.

С тех пор я никогда не видела ледохода. Во… от, вот почему я становлюсь с каждым годом всё глупее.

первый класс и дача

школа 629

И вдруг уже школа.

30-го августа собрали класс. Чужая тетя учитель нарисовалась страшной угрозой.

Огромная — и я поняла свою крошечность. Усатая — и я осознала, что у меня совсем голое лицо. С агрессивным мужским голосом — и моя колоратура превратилась в писк.

Вернувшись после казни домой, я категорически отказалась хотя бы раз добровольно пойти в школу. Но угроза была ложной, наша учительница Анастасия Ивановна, старенькая, худенькая, с тихим мягким голосом, ничем не напоминала того усатого гренадера.

Тем не менее, в первый день от страха девочка Никифорова, высокая, как нам, колобкам, казалось, с вишневыми напуганными глазами, описалась посреди урока. Никто не смеялся, все смотрели на нее с ужасом. Если с ней это случилось, так что — и с нами может? А девочка Никифорова уже никогда не будет, как мы. Она будет великомученицей, снявшей с нас первородный грех недержанья.

В классе не было мальчиков. А я неделю назад победила Альку из квартиры под нами. Мы только переехали с берегов Москва-реки в новый дом. Спускалась с лестницы, и тут вполне неизвестный мне Алька молча замахнулся на меня, я молча врезала ему, и больше он никогда ко мне не приставал. Я хотела побеждать еще, но в классе не было мальчиков. Пришлось их выдумать. Всех девочек класса я рассортировала на мальчиков, девочек и нейтральных персон.

Мальчики это громкие, кривобокие пофигистки. Девочки — тепленькие мягонькие тихони. Все остальные — нейтралы.

С первых дней я произвела хорошее впечатление, и одноклассники доверили мне свои уши. Я ходила в школу с белой повязкой на кофте, повыше локтя. На повязке стоял красный крест. Моя специализация называлась санитарка. Мне вменялось перед уроками стоять у входа в класс и заглядывать каждой входящей в уши. Я ни разу не заметила грязи в ушах, за что меня уважали, но не любили, потому что любовь в этих сердцах проснется классу к пятому. Мы были стадом овечек, снимавших свои шкурки при выходе из школы.

Тарычёво

После первого класса, а также после второго, третьего, четвертого я вместе с колонной родственников по папиной линии отправлялась в Тарычево. Овечья шкурка так прилипла к моему тельцу, что кузина Лиза, на два года младше меня, считала меня барашком. Кем еще может быть существо, нырявшее с книжкой на целый день в заросли золотых шаров.

Первый класс, школа не могли стать причиной моего изменения. Дело было в другом — перед началом дачной жизни умер дед. Вот она старая фотография. Я стою ближе всех к гробу и с растерянным недоверием смотрю в лицо деда. Выглядит эта малютка не по годам юной. Больше четырех ей не дать. И вот смерть деда переломила младенчество.

кузины

Слава Богу, кузину Лизу с хорошеньким личиком в форме колеса можно было увидеть только за полчаса до сна. Где она пропадала, никто не знал, но судя по ее иногда выскакивающим матерным словам в случае, если что-то казалось этому шестилетнему ангелу не правильным, она всё своё рабочее время посвящала дружбе с деревенскими ребятами. Если Лизаньке на ее пути попадался барашек, она без всяких слов объясняла, кто в доме главный, походя сунув свой крепкий кулачок мне под ребра. Я старалась ей на глаза не попадаться, зато старшая сестра Ксюша Лизавете не могла не попасться на глаза, поскольку спали они на соседних кроватках. И что же? Еще не открыв глаза, Ксения урезонивала сестричку за вчерашнее и, наконец, разочаровавшись в нотациях, в сердцах выкрикивала: «стерва ты». На что получала молниеносный ответ: « А ты ябеда».

Это означало, что они проснулись и готовы к новым свершениям, но до завтрака не хватало энтузиазма, чтобы начать боевые действия, а после завтрака оказывалось, что у каждой дел невпроворот, и они разбегались.

Просидев полдня с книжкой под окном нашей комнаты, барашек шел на травку. Лес был далеко, а кругом тропки бегали по лугам и спускались в овраг. В тот год я часто уходила побродить там одна. Мои размышленья привели к мысли о смерти. Я не похожа ни на Лизку, ни на Ксюху, ни на других родственников — значит, я должна скоро умереть.

…И на пригорке дикий лук…

колодец

Если мама оставалась со мной на день, мы шли на пруд. На том берегу стояла заброшенная церковь, напоминая, что когда-то в своей усадьбе здесь жил помещик.

Трава обрывалась перед узкой полоской лысого берега, где на песок из воды выползали пиявки, чтобы с нами познакомиться. Мама, биолог по профессии, приучила меня интересоваться любыми живыми существами. В первый же год знакомства с прудом я поплыла и сразу поняла, что родилась, если не рыбкой, то пиявкой.

Так я вписывалась в природу, но не без проколов, в самом деле, что можно ждать от первоклассницы, прозябавшей всю свою убогую жизнь в каменных джунглях: я боялась насекомых, всех, но особенно летающих. Однажды мы пошли с мамой на колодец, большое ведро на большой скорости мама спустила и разрешила мне с середины подъема самой вращать ручку ворота. Несколько раз я повернула ручку, гордая своей немыслимой силой, и тут заметила зависшую над головой осу. Я отпустила ручку — до воды ли тут, когда бесшумный неземной оборотень выбирает на мне место, чтобы причинить смерть, — и присела. Ворот под тяжестью полного ведра начал бешено разворачиваться, а ручка бить меня по голове. Мама схватила свою зреющую тупицу, принесла домой и положила в темной комнате с холодным компрессом на голове, запретив шевелиться пару дней. Но никаких признаков сотрясения не было, хотя, возможно, тайные изменения и случились, зато этот случай я вспомнила в девятом классе на уроке войны и мира. Учитель, маленький мужичек с хохолком, спросил меня, какие бывают средства тушения пожара. Я хотела сказать «ведро», но показалось, что это — чересчур скудное средство, и я выпалила: «ведро-автомат». Хохолок пришел в ярость и, чтобы уничтожить меня морально, молвил: «У вас такая крепкая голова, что если вы сейчас выпрыгнете с четвертого этажа, станете только умнее». Я не последовала совету учителя, видимо действительно, голова была крепкой, но вспомнила случай с колодцем.

гармонист Тимофей

Итак, я благополучно росла, вот мне уже девять, и меня берут с собой, когда субботними вечерами все вместе идут на «пятачок». В конце деревни местная молодежь собирается, становится в круг, играет гармошка, поют частушки, пляшут. Яркие платья, красивое высокое место деревенской улицы перед спуском с горы — всё праздник. Моя неумная память не оставила и следа филологических chefs-d`oeuvre`ов. Но возможно, подсознание сложило кое-что в копилочку: « Я двоюсь, двоюсь, двоюсь, а потом не склеиваюсь. Одного любить боюсь, а двоих осмеливаюсь», через много лет, когда я стала взрослой, моим деревенским подругам нравилось.

На «пятачке» играл на гармошке наш хозяин Тимофей. Он ходил всегда в кепке, потому, что был ранен в голову, и прямо на его макушке под кожей шевелился мозг. Жена Тоня часто не пускала в дом припозднившегося мужа, не сильно уважая немощного инвалида, и нередко Тимофей неясно маячил на хозяйском крыльце сквозь утренний туман. Днем, часам к двум высыпался, приходил к нам, садился на крыльце и разговоры заводил:

«Вы видели на том берегу пруда церковь. Так там усадьба стояла раньше, и жил помещик по фамилии Богданович. Вот про его деда мужики рассказывали, что жил тот совсем один, только кот, петух и Богданович. Кот на солнце грелся, голенастый петух красиво ходил, а Богданович их кормил и любил смотреть, как Кот раскинулся на солнце, а Петух по двору вышагивает.

Однажды выглянул Богданович из окна, а во дворе два петуха. Один прежний, а другой, как две капли воды, похожий на Кота. Понял он, что Петух соблазнил Кота тоже петухом стать. Зернышек обоим насыпал и пошел отдыхать.

На следующий день смотрит, а на дворе два Кота. Один прежний, другой, как две капли воды, похожий на Петуха. «Ага», понял Богданович, положил обоим котам по рыбке и пошел отдыхать.

На третий день смотрит, по двору гуляет Петух, точь в точь — Кот прежний, а Кот переливается таким цветом, как прежний Петух.

Завидно стало Богдановичу, и решил он превратиться… только в кого? Пока решал и сомневался, голова его сделалась петушиной, а вместо рук — лапы кошачьи. Долго смеялись Кот и Петух над Богдановичем. Потом Кот исчез куда-то, и вдруг из дома выходит Богданович.

Ну, и как? Новый Богданович на самом деле Кот или Петух?»

Я и Лизанька кричали в один голос, я — «кот», Лиза — «петух», к большому удовольствию Тимофея.

Не наю, что тут правда, но Богдановичи тут жили, одна старуха маме подтвердила. В некоторые дни Тимофей, если ему скучно станет, много чего рассказывал, и про то, как Ваня женился, и как лошадь на крыше у него жила. Последнюю сказку я у Афанасьева читала, а первую не нашла.

Сама Тоня за двоих-троих тянула хозяйство, часто пробегая мимо нас, бездельников, и останавливая наше внимание здоровенной задницей.

грибы

Если в какой-то день набиралось много дачного народа, то большая компания отправлялась за грибами. Кузину Лизаньку не брали по причине незрелого возраста, хотя на самом деле боялись возможного скандала: лишить ребенка общества душевных друзей было невозможно.

Самым испытанным и искусным грибником всегда показывал себя дед Миша, муж бабушки Дарьи, нашей здесь главной воспитательницы — он приносил самые большие корзины грибов. Однажды двое суток не возвращался. Никто не волновался, но мне казалось, когда он, вернувшись, подходил к дому, что папин папа подлинный Будда. Я насчитывала ему больше ста, а возможно и двухсот лет, и в таком возрасте ночная жизнь в лесу кому же другому может быть под силу. Их союз с Дарьей полнился противоречиями. Она светская женщина, он — Будда. Примерно, как Софья Андреевна и Лев Николаевич.

И вот большой компанией выходим из дома. Дорога идет через ячменные, потом овсяные поля. Сквозь стебли просвечивают яркие звезды васильков, вдали волнуются пшеничные поля, а еще дальше виднеется башня МГУ.

Начинался лес белоснежной рощей берез. Тут должны были расти белые, но показывались не всегда. Дальше выходили к нам подберезовики, подосиновики, лисички, наконец, на худой конец, трухлявые сыроежки: красные, лиловые, коричневые. Подальше, сильно подальше, начинался огромный запущенный сад, а в нем заросли свинушек. Если уж добрался до сада, то потащишь домой несметное множество светло-бежевых толстеньких грибков, это на засолку.

И вот садимся перед большой сковородой за большой стол: мелюзга и бабушка Даша. Грибы с картошкой — ничего себе, много-то не дадут. В это время с улицы слышится призыв: Лизка!! Потом опять: Лизка! Все замирают, и Дарья Дмитриевна негромко говорит: «нет ее». Ксения громким, строгим голосом повторяет: «Ее здесь нет». Баба Даша усмехается: « Ловко у тебя выходит».

Но младшей кузине не до друзей и даже не до грибов. Рядом оказался гость, мальчик на год ее младше, и бой в тлеющей фазе начался еще до обеда. Теперь он в разгаре. Если бабушка отвернулась, можно врезать и рукой, но конечно, основная битва идет ногами. Наконец, баба Даща, не утруждая себя замечаниями, шлепает Лизку ложкой по лбу. Битва затаивается, но все знают, что добром не кончится, и действительно, как только все вышли из-за стола, раздается громкий рев мальчика-гостя. Родительница уносит его в комнаты. Лизавета побеждает из любой позиции

снова школа

боевые действия

Так шли наши годы, и вот кончился Тарычевский период моей жизни вместе с окончанием начальной школы.

После четвертого класса тихая добрая наша учительница выпустила нас в пятый. Брошенные на произвол судьбы, мы сорвались с цепи.

Литвишка, маленькая и безгласная, специализировалась на терроризме. Сидя на первой парте у окна, она, разломив пирожок, брала рис по крупинке и запускала его в Мумию. Мумия — это престарелая бабушка учитель, такая ветхая, что казалось, ей не легко усидеть на стуле. Она стряхивала рисинки, не отдавая себе отчета, что это не манна небесная. Взявшись учить нас истории, не понимала, что истории делаем мы сами сподручными средствами, ежеминутно и успешно. Однажды она спросила нас, может ли греческий герой Гектор появиться среди нас. Тут поднялась толстощекая Милка и, держась за парту, чтобы лжемальчик Карпухина не свалил ее с ног, ответила «Нельзя войти в реку два раза». Мумия подняла ветхие веки и вопросила: — Вы уже учились у меня в пятом классе? — Нет, — гордо отвечала Милка.

Нам, как коллективу, плевать было и на Милкину гордость и на Мумию с ее доисторическими вопросами, ведь мы уже собрались на следующий урок — пение.

Звонок. Бегом вниз, там стоит сцена и в углу пианино. Мы торжественно выстраиваемся в два ряда. Петь сидя нельзя, как спать стоя. Нина Митрофановна, не молодая, не старая была нам в самый раз. Стоит перед нами и машет руками. Кто-то дерет горло, кто-то шевелит губами, вспоминая не доеденный дома бутерброд, а задний ряд занимается самовоспитанием. Играют в слова, дают подругам щелбаны, щиплют передним попки.

И вот мы изучаем литературу. Ничего глупее человечество не придумало. Я читала наизусть стихи в полтора года, и помню их до сих пор:

Котик усатый по садику бродит

А козлик рогатый за котиком ходит

Лапочкой котик моет свой ротик

А козлик седою трясет бородою

И вдруг с первого класса басни Крылова. Я физически не могла запомнить эту абракадабру. Вставляла свои слова, переставляла всё, что удавалось переставить. Это было мученье. Со страха я дословно с первого раза запомнила какую-то узбекскую сказку «Голубой ковер».

В пятом классе начались СОЧИНЕНИЯ. Начинать следовало с ПЛАНА:

А Вступление

В Главная часть

С Заключение

В каждой части записываешь всё, что нужно сказать, вроде такого: Людмила — душа Татьяны. Татьяна — душа Людмилы. Меняются ведь не только квартирами.

И так далее. А что же там далее?

Я нашла выход. После заключения снова переписываешь все три части. Поставили отметку три, объявили, тема не раскрыта. Как не раскрыта, разве я вступила в противоречие с разделами А,В,С? Нет, толочь воду в ступе я не согласна. Если ПЛАН занял полторы страницы, то с его повтореньем уже три. И тема не раскрыта? Литература стала моим ужасом до самого окончанья школы. Мне кажется, литературу надо преподавать попугаям. Поставить учителей литературы в зоомагазины, и тогда его клиенты узнают от попугаев, что у Татьяны Лариной есть образ, а у них вот, как-будто, и нет.

преподаватели

Все преподаватели литературы остались в памяти воинами в шлемах с перьями. Последняя, о, незабвенная Серафима, входила в класс, медленно подпрыгивая поочередно на каждой ноге, маленькая, с жидкими косичками, уложенными между ушей, и с ложным сочувствием в воловьих глазах. Литераторши менялись каждый год, и только Серафима вынула перья и просто, не входя в раж, зачитывала тексты из учебника по литературе для педучилищ.

Такой же лежал передо мной на парте (это не трудно, если мама школьный учитель), и я водила пальцем по озвученным строчкам. Вот она увидела в книге МХАТ и пояснила: Малый Художественный театр. (Кто ее тянул за язык? Что заставило ее расшифровывать? Нет, добросовестнейшая женщина с повышенным чувством ответственности, что поделаешь?) Когда Серафима в риторическом угаре на два шага отдалялась от стола, где лежал учебник, то начинался лирический, всегда неизменный, занос: «Как мы видим. (пауза) Как мы знаем», после этого заклинания она с еще большим одушевлением возвращалась к столу и продолжала сеять среди нас чистое и доброе. Иногда лирика ее завершалась легким прикосновением к плечу Лидки Хазановой, сидевшей на первой парте.

Но один раз Серафима не смогла сдержать своего благородного сочувствия всем нам и Хазановой. Лидия, как всем было известно, «гуляет» с мальчиками. Когда литераторша вошла в класс, девушка рыдала, положив руки на парту и спрятав в них лицо — мы все были уверены, что здесь дела амурные. Серафима сразу направилась к ней, стала потрепывать ее фартучек и произнесла: «Папу в тюрьму посадили»?

Не знаю, как одноклассники, но мне это показалось верхом «сочувствия».

Серафима — последняя моя наставница в литературе, а начинала в пятом классе Софья Владимировна. С первых уроков мы поняли, что война будет до последнего патрона. Что нас так от нее отвращало, не поддается анализу. Это была серьезная, строгая женщина, стремившаяся увлечь прекрасным этих бесовских созданий. Вот передо мной синий конверт. По заданию Софьи мы писали письмо Дефоржа своей матушке с описанием встречи с Дубровским. Я расстаралась написать адрес на конверте по-французски.

Но все мы воспринимали ее педагогические изыски, как издевательство над нами, и изводили ее по полной программе, так что к середине четверти донесся слух, что старшеклассницы занялись организацией Варфоломеевской ночи для нас, чтобы отомстить за любимую учительницу. Слава Богу, начальству удалось погасить конфликт.

Следующая литераторша, с самыми мужественными перьями в шлеме, обладая немалым опытом и проблемами со здоровьем, категорически не хотела нас учить. С ней ничего, кроме СОЧИНЕНИЙ. Если кто-то в тишине, нарушаемой кашлем простуженной Милки, поднимал руку, чтобы задать вопрос по теме, наш гуру Словесности, сидевший в середине среднего ряда, болезненно отвлеченный от своих занятий, произносил: «Ну что тебе?» с такой отчаянной ненавистью, что любопытная ученица готова была провалиться сквозь землю. Кислое лицо этой грузной женщины остановило бег моих часов и запало куда-то глубоко.

Единственный серьезный учитель — это Павел Федотыч, или в простонародье Палфед. Самой большой язвой времени была полная деидеологизация и ее следствие способность ведущих государство и ведомых им выбрасывать в воздух с пафосом бессмысленный дискурс. В школе этому обучали на литературе, и, казалось, что Палфеду надо того же. И вот я начинаю тараторить на заданную тему и вдруг вижу, что учитель сморщился. Он прервал меня и, хотя его слова я не помню, но абсолютно точно усвоила смысл — не надо говорить бессмысленное. Этот урок показал мне, что любая гуманитарная «наука» порочна по построению. Ни в коем случае, хотя мама и папа хотели этого, нельзя идти туда, где пахнет идеологией. Какой бы ни был строй, какие бы ни были вожди, бессмысленная болтовня восторжествует среди гуманитариев.

Нет, были и веселые учителя, Софья Израильевна, например. Она много смеялась, всегда выглядела счастливой, а однажды во всю доску нарисовала футбольное поле и весь урок расставляла на нем игроков. Мы с большим интересом рассматривали, и поле, и учительницу, тем более, что она рекомендовала себя, как носителя истинно немецкого языка, тогда как в Берлине, например, не умеют говорить по-немецки. Я верила ей на слово, но мы с подругой два раза в неделю ходили на Полянку к Елизавете Викторовне. Я вспоминаю ее, пожилую прибалтийскую немку, как самое ласковое, доброжелательное существо, встреченное мною в возрасте от 7 до 17-ти лет. В десятом классе я уже читала Goethe «Die Leiden des jungen Werthers», что нисколько не разбудило во мне девушку, а может быть и наоборот, я посчитала, что страдания — это некорректные странности.

мои школьные увлечения

Я не против литературы — изучайте за милую душу. Но Божий Промысел вел меня в другую сторону. Я с рожденья любила правду и не переносила хитрость, человеческие хитрые придумки мною допускались только в отношениях с природой. А что такое литература, как не описание, смакование разных хитростей. Литература исследует, как люди обманывают друг друга. Мой Геном был против.

Увлеченно выращивала фасоль и прочие продукты в стеклянном стакане с водой на дне и согнутой промокашкой внутри. Усики корешков восхищали больше, чем все на свете стихи. Например, то, что слышала дома: «Прикрой свои бледные ноги», или «Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в звонко звучной тишине». Эти стихи становились таким же атрибутом мамы, как ее тапочки. Сама я предпочитала собирать сгоревшие спички и заталкивать их в горшки с цветами. Зола, как то, что осталось от погибшего существа, должна была дать жизнь новому существу. А что?

Занялась медициной. Еще до школы решила, что соль — лечебное средство, и пыталась лечить ранки себе и Оле крепким раствором соли, иногда успешно.

Любимой книжкой, желтой, с пестрым в красных тонах нагрудничком, была «Солнце и его семья», это в пятом классе, тогда же ходили всем классом в планетарий. Больше всего поразилась шириною улицы — Садового кольца на площади Восстания — из нашего Мытного угла, это, конечно казалось Бродвеем. Часто теперь вспоминаю, переходя в этом месте кольцо, какая же я была странная, принимая это узкое место за гигантскую площадь. Впрочем, Звездный Купол тоже был не плох, особенно голос комментатора, раздававшийся отовсюду.

А математика? Ну, не старалась сделать из нас попугаев, но дойдя до тригонометрии, я поняла, что здесь нужно запоминать, и я испугалась, что снова литература, мастерски просунувшаяся между катетом и гипотенузой. Отказалась от тригонометрии, но потом поняла, что ничего принципиального, кроме катета и гипотенузы, помнить не надо, потому что всё можно вывести.

возвращение к девяностым

Да, знали мы мало, зато соображали совсем неплохо. Как посмотришь на теперешнюю молодежь, да наш последний двоечник покажется умнягой. (Ну, может, преувеличила, — вспомнила лицо Анисимова, которого меня обязали «подтягивать»).

Теперь пришло время анисимовых. Они выщли в дамки, начали рулить, и это было время до массового наступления гаджетов. 93-ий помните? Когда президент потерял пуговицу от ватника. Искал, искал — нигде нет. Тут холода, ветер, дождь со снегом, как ни запахивайся, всё дует. И вот приходит главный министр и протягивает пуговицу: нашёл, мол, в парламенте. Рассердился президент и выключил свет в парламенте. А они из темноты: « Мы не брали, мы не брали». Ещё сильнее рассердился президент и выключил им воду. А они из безводной темноты опять своё: «Мы не брали, мы не брали». Совсем рассердился президент и сжёг парламент. С тех пор три самых зорких министра смотрят за ватником президента. По числу пуговиц.

Мы стремимся стать культурной пустыней, такой, какой прямо на глазах стала Америка. Я считаю: у Оли есть рука, но нет головы, у Ани есть голова, нет руки. У всех что-нибудь есть. Народы, объединяйтесь, мы, например, подарили Земле Октябрьскую революцию. Прославили Ваню и Маню, теперь что-нибудь совсем-совсем другое ребята выдумают. Ну, мои студенты, чем они хуже Вани?

В девяностые Европа посылала крепкие ящики еды — их приносили прямо в аудитории, и я прочитала надпись на посылке: « из стратегических запасов НАТО». Пока приносили коробки, прошел обеденный перерыв. Спросила:

— Может быть, сделаем перерыв, ведь вы есть хотите?

И получила ответ отличника. — Нет, не надо, есть хочется ВСЕГДА. — Крик души, если считать по первому приближению. Естественно, не совсем уж он святой — и он, и все остальные хотели кончить занятия на десять минут раньше.

И вот, в это суровое голодное время вдобавок к своим часам в ВУЗ`е взяла один класс в частной школе, вести математику в пятом классе. Дети состоятельных родителей, и что? Пятнадцать сытых хорошеньких деток, без здравого смысла — тупенькие Мои сообразительные и, возможно, талантливые студенты — голодают. Такая ассиметрия — закон природы.

Вспомнив, как Софья Владимировна придумывала трюки, вроде писем Дефоржа, я попыталась завлечь пятиклассников играми. Готовила для них смешные контрольные… и ставила только двойки, за что меня в начале ноября рассчитали, заплатив за два месяца огромные тогда деньги, двести долларов.

Слава богу, большую часть этих детей родители вывезли на ПМЖ. Кстати, о Вадике, сидевшем на первой парте у двери, меня предупредили, что ему ставить отметки не надо, потому, что родители очень скоро увезут его куда-то далеко, где не будет недобрых людей, вроде меня. Вначале, при моем появлении Вадик срывался с места и радостно принимался бегать по классу. Но я приспособилась, только входила, не подходя к столу, бросалась к Вадику, клала ему руку на голову, и он, то ли от удивления, то ли от тепла моей руки, успокаивался.

Вадик мне нравился, потому что мне не надо было проверять его работы, которых он никогда не сдавал. Остальные детки с удивлением, тихо на меня смотрели, что-то писали в своих тетрадях, но программа по математике — это не для них.

лягушка

Как-то я разговорилась с коллегой в перерыве между уроками. Она перед тем, как попасть в эту частную школу, работала в богатой семье репетитором-бонной, она сама назвала свою должность Фрёкен. Вот что она мне рассказывала:

Работала она в семье около месяца, когда однажды оглянулась и увидела лягушку, такую огромную, что доходила ей до пояса. «Таких больших лягушек я на земле не видела, разве что она с луны упала, но это вряд ли», подумала девушка. Посмотрела лягушка на Фрёкен веселыми бессмысленными глазами и предложила нечеловеческим голосом, но по-русски: «давай потанцуем». Не успела лягушка договорить, как бонна умчалась быстрее ветра прочь от неприятного видения.

С тех пор ее жизнь начала портиться и однажды совсем испортилась. А произошло это так.

Соня, подопечная Некоей Фрёкен, (именно она придумала своей наставнице такое имя) перестала заниматься. Сидит, то попросит печенья, то воды, то рисует человечков, только уроков не делает. И тогда Фрёкен запретила ей ходить в школу, поставила перед ней пять пятилитровых бутылок воды, коробку печенья, стопку бумаги и карандаши. На следующий день, поздоровавшись с ученицей, она ушла и не вернулась.

Соня очень рассердилась, вылила всю воду на пол, на кусочки порвала всю бумагу, но карандаши, как ни силилась, не смогла разломать, а печенья стало жалко. Села она на стул, положила голову на руки, а ногами стала шлепать по воде, причем она не уходила, а потихоньку прибывала и вот уже дотянулась девочке до щиколоток. Но ей было все равно, и даже совсем неплохо.

И тут в комнату впрыгнула, громко плюхнувшись в воду, та самая огромная лягушка. Девочка обрадовалась, всё-таки не одна, и предложила лягушке печенье. Новая подруга закинула пачку вместе с упаковкой в свою широкую пасть и улыбнулась. При этом ее глаза прикрылись, а рот съёжился до точки. Почему это улыбка, знала только Соня. И вот лягушка подпрыгнула высоко, перевернулась на спину, и неожиданно перед девочкой оказалась Некая Фрёкен. Вода доходила ей до колен, губки она надула, глазки нахмурила, а пальчиками делала Соне козу. Девочка захлопала в ладоши:

— Так ты всегда была лягушкой? — спросила. — Ты, ты, — завопила бонна — с тобой любая фрёкен станет лягушкой.

Ученица, не теряя присутствия духа, вежливо спросила:

— Ну, как печенье?

— Вы, милочка, о чем?

— О печенье. — И милочка сделала книксен, не слезая со стула.

Тут Некая Фрёкен высоко подпрыгнула, и в воду шлепнулась знакомая лягушка.

— Так ты попрекаешь меня печеньем?

— Избави Бог, — воскликнула Соня, так мама всегда восклицала, обращаясь к папе, — как ты могла подумать?

— Хорошо. Садись на меня, мы потанцуем. Музыку я включу.

Взобравшись на стул, Соня влезла на широкую лягушечью спину. И тут началась такая невообразимая музыка, что девочка зажала уши, но лягушка начала громовым голосом квакать и при этом подпрыгивать. Веселое настроение передалось всаднице, она подлетала под потолок и звонко шлепалась снова и снова на мягкую спину лягушки.

И тут в комнату влетела Некая Фрёкен, почему-то со шваброй. Она вопила: «Потоп! Тонем!» и при этом работала шваброй, как веслом. Подбежав к своей ученице, она схватила ее со стула и понесла из комнаты со словами: «Сломаешь, стул не для акробатики»,

Лягушки нигде не было, ложной Фрёкен тоже с тех пор никто не видел. Только Соня продолжала ждать свою новую подругу.

Ну, а моя знакомая уволилась с должности бонны. В школе, как она сказала, дети собрались исключительно добрые, хотя про Соню она тоже плохо не говорила.

По правде говоря, проблем у этих деток хватало. Кто-то боялся выйти из школы — могли выкрасть с целью выкупа, кто-то просто не хотел домой. У каждого свое. Никто из них не ходил домой без прикрытия, и я вспомнила, что в наше время про такое не слышали. Первый раз в первый класс меня никто не отводил, как и во все другие дни. Зачем? Семь лет — взрослый человек, через Мытную и Хавский переулок, что я не перейду? А с уроками, чтоб кто-то мне с ними помогал? Если в семь ума нет, то и не будет.

Семь, семь, семь — да это ж восторг! Зима, сумерки, и мы на горке. Горка снежная, огромная: на санках, на картонке, на заднице мы все летим вниз и бежим вверх. Всего десять градусов мороза, и это такая жара, что щеки пылают, к спине прилипла кофта, шапка где-то зарылась, нужна-то больно, как-нибудь потом откопаем. Кого-то хватает за руку и уводит старшая сестра, кто-то сам не выдерживает и уходит. Сначала летим на ногах, потом падаем и съезжаем на пальто. Черные дома, черные звезды, на лице тает снег, лед скребется в спину…

И вот смотрю теперь на это место. Рядом с домом маленький бугорок с чахлой клумбой. Как мы могли устраивать на нем безлыжный слалом?

Тем временем кончила школу: упокой ее душу.

А что было после школы? — Скукота. Детство — единственный стоящий отрезок жизни.

два поколения родителей

мама папа

Мама! Мама это моя первая и последняя любовь. Любовь безграничная и ни от чего не зависящая.