Бесплатный фрагмент - Вор и Воин

Эпиграф

О, как же велик и разнообразен весь тот ад, что мы создаём и желаем его себе же сами, день ото дня, всё искусно питая вокруг себя что угодно, за единственным исключением своей собственной истины, которая, как известно, не девается никуда, в отличии, от всей той внешней сплошь фрустрированной шелухи, что обыденно принято называть — реальность.

Предисловие

Всё же, как удивительно устроена жизнь, если, конечно, целиком брать во внимание всю её многогранность. Хотя само понятие жизнь в себе ничего целостного-то и не несёт. Вот, к примеру, где-то в городе вечером стоит человек, о чём-то думает, быть может, кого-то ожидает, он есть. И вот он стоит и глядит на окружающий его мир. Человек мыслит, чувствует, и он, как и любой другой, также находится в процессе проживания какого-то своего участка жизни, в котором, разумеется, имеются свои: сложности, радости, мечты и задачи. Он поднимает голову вверх и пред ним открывается картина: там десятки, сотни более или менее схожих окон многоэтажного дома. За каждым светлым или же, напротив, за таинственно тёмным оконцем, там отдельно друг от друга также одновременно существуют разные, а, главное, неповторимые жизни. Всё бы ничего, если бы не это само понимание, это осознание того факта, что жизнь каждого человека неповторима. Что во всём огромном мире нет больше ни у кого точно такого же взгляда и ощущения жизни. Схожие — есть, безусловно, есть, но идентичность — исключена. И так вот, ненароком вглядываясь в окна, человек начинает воображать, а вернее будет сказать, он, исходя исключительно из своего мироощущения, начинает предписывать тем или иным окнам и живущим за ними людям свои версии их судеб. А что если на мгновение представить, будто все те люди, пусть и неприметно, возьмут и вдруг посмотрят на него в ответ? Ведь у каждой пары глаз снова сложится своё индивидуальное виденье, своё представление об этом человеке. То есть, каждый из присутствующих на планете является некой бесконечной отдельно взятой вселенной. Да, тут можно легко тронуться умом, представив вдруг хоть бы на мгновение всю эту нескончаемую вереницу вариантов жизни, что, опять же, имеют обыкновение пластично менять свои виды за какие-нибудь там сотые доли секунды персонально в каждой голове. И снова бы всё ничего, если бы на первый план не взошёл ещё один неоспоримый аргумент, обдумав который, можно будет смело заключить, что каждый из нас, никто в действительности не знает, что такое жизнь! И состоит тот железный аргумент отнюдь не из великих тайн, а, напротив, в себе он содержит всё те же жизни, взгляды, чувства и поступки людей. Одно дело, если бы жизнь простейшим способом имела бы форму отрезка, то есть родился чистый лист, по прошествии лет, понаелозил там что-то, понакалякал, и благополучно кончился, но нет же, не всё так одномерно. Каждый рождённый в этом мире уже изначально в себе несёт какую-то историю, он имеет свой неповторимый мотив, и также каждый обладает каким-то своим спектром задач. Есть свои бонусы, преграды, покровители и враги, которые, как ни крути, как не анализируй критику чистого разума — всё равно не сыщешь тех причин, по которым эти самые благости, трудности или же нечаянные личности возникли на пути. И даже если прямолинейно опираться на причины, следствия и прошлые жизни — это будет неверно, а точнее, эта версия обусловлена границами. Время — вообще штука ненадёжная и ссылаться на время, как на основной фундамент, будет чересчур ограничено. Ведь ни память, ни сон, ни сознание — они никак не связаны со временем и его подопечным, человеческим телом. А прошлое, будущее, настоящее или параллельное — это уж точно территория вне логики линейного времени. И глядя в окно, или же попросту помня то место, где когда-то давно жил человек, в голове смотрящего возникает наслоение мира тех событий, он видит, помнит, чувствует всё, а стало быть, те события, тот мир, что он охотно ощущает внутри себя — он есть, он по-прежнему существует и будет существовать. Факт остаётся фактом — ничто никуда не исчезает.

Глава первая

Вечер августа близился к закату, он ласково дышал теплом и приятно обнимал каждый переулок города. Плавя оконные стёкла, Солнце, следуя своему небесному расписанию, вновь чётко разделяло проспект на две противоборствующие стороны. Евгений, развалившись в стареньком кресле, сидел молча и, закинув руки за голову, он с какой-то умиротворённой улыбкой наблюдал через окно как от кирпичного дома, что напротив, отражается свет. Время от времени где-то в квартире, попеременно, то из кухни, то из спальни доносились весьма едкие, но не столь громкие порывы негодования жены. Она снова от него собиралась уходить и в этот очередной раз, наверное, уж навсегда. Лет им было около сорока и, как поговаривали все, кому не лень из всезнающего окружения: мол, они подошли к черте и теперь совместно переживают кризис среднего возраста. «Ну, разве тут поспоришь?» — порой ехидно отмахивался Евгений, глядя каждый раз на ватагу народных экспертов жизни. Тут, пожалуй, стоит немного рассказать о самом этом семейном конфликте, ну, и, конечно же, поведать о личности каждой стороны в отдельности. Евгений был худощав, имел средний рост, лицом он был сух и в целом, за исключением пронзительных глаз, он был малопривлекательным человеком. Взгляд его был действительно глубок, в котором, как всегда говорила его жена Таня, можно запросто утонуть. За всю свою жизнь Евгений так и ни разу не склонился к стороне с гордым перечнем каких-либо настоящих мужских профессий. Окончив давным-давно музыкальное училище, он по-прежнему оставался верен лишь одной, им любимой эстрадной стезе. Евгений, без лишней скромности, был весьма талантливым музыкантом, отчего биток народу в их совместном с женой маленьком клубе был гарантирован всегда. Конечно, назвать данное заведение — клубом, в привычном для современного общества смысле, будет несколько опрометчиво, так как по факту это был джаз-бар в центре города, который базировался по соседству с автосервисом и с вполне законной возможностью как следует пошуметь. И, продолжая тему законности, здесь будет уместным вставить несколько слов о второй половинке, о Татьяне. И, прежде чем начать описывать её безупречный женский образ, следует упомянуть о её особом норове, который как раз пришёлся под стать её профессии. Татьяна — оперативный сотрудник МВД в звании: капитан. Отсюда, соответственно, и исходил, в рамках традиции родины, полный карт-бланш на ведение этого небольшого бизнеса. По характеру Татьяна была дерзка, активна и порой излишне решительна, а такие понятия, как чувства и нежность, для неё были за семью печатями. Иногда, конечно, этого всего тонкого и женского ей очень не хватало, и она знала об этом, но каждый раз, когда в ней что-то такое просыпалось, наружу также проступал и её кованый стержень и, не спрашивая, вновь уводил её восвояси — в дебри злых и угловатых законов жизни. Женя для неё, как раз таки и являлся отдушиной, неким пристанищем для души, где она могла, пусть и изредка, но всё же полноценно ощутить себя понятой, чувственной женщиной. На этом, собственно, изредка их брак и дрейфовал. Периодически, вспыльчивая Татьяна, нервно изголодав и нуждаясь в том заветном тепле, вновь смягчалась и примыкала к их семейному очагу, где на несколько дней и закрывалась от всего мира. Надо отметить, что вся та жгучая страсть Тани была также отображена и в её внешности. Она была до безумия красива. Стройна подтянута, и каков бы ни был её гардероб, а ввиду её оперативной службы, её облик зачастую был повседневно сер, всё равно, черты её лица могли значительно украсить даже самую последнюю безнадёгу. Тонкая бровь, острый взгляд, слегка пухлая волнующая нижняя губка, чёрен волос, нежные плечи и манящий волевой аромат женщины. Да, признаться, эти черты сводили с ума многих, но, как водится, у любой розы имеются и свои шипы, и таковым феноменом для всех являлся её порой необузданный характер. В тот мягкий вечер в их так называемой семейной идиллии было всё, как и полагается тому быть на пике: Таня истерила, металась по квартире, и была явно чем-то недовольна. Евгений же, при всём при этом фоновом раздрае, продолжал по-прежнему молча сидеть и просто смотреть в окно, совершенно не обращая внимания на яд импульсивных выпадов жены.

— Ты меня вообще слышишь? Нет? — она подошла вплотную и зло уставилась на него.

— Знаешь, точно такой же закат в последний раз я видел в детстве. Всё те же краски, оттенки, всё тот же тёплый отблеск кирпича и окон дома, что напротив.

— Ты о чём вообще? — Таня злилась, но всё же сдерживала себя. В последнее время, она стала замечать, как в её муже что-то кардинально начало меняться, и это, разумеется, стало её серьёзно настораживать, так как она была не в курсе дел, а по своему нраву, она всегда должна была быть главенствующей и знать всё и о всех. По крайней мере, снаружи, стоя у второго кресла с чайным столиком, беспокойства на счёт своего мужа она не подавала, — Жень, я с кем разговариваю? Всё! Надоело! Я ухожу! — она резко повернулась и порывисто ринулась в прихожую, где в режиме ожидания уже стоял собранный чемодан.

— Да…, точно такой же закат! И точно такой же вид, как там в детстве! — Женя не реагировал, и говорил он о своём закате в каком-то совершенно отстранённом тоне, — да! Точно такой же. А главное, знаешь, и ощущения ведь такие те же, словно бы я сейчас сквозь время снова оказался в той точке, где когда-то…

— Нет, ну, это уже наглость! — с буйством вновь влетела Таня и швырнула в мужа его же наглаженной рубашкой, висевшей на спинке стула, — я тебе говорю, что я ухожу от тебя! Всё! Надоело! А тебе хоть бы хны! Ты бы хоть зад свой поднял, сказал бы хоть что-нибудь! На прощание!

— Я прекрасно знаю, что у тебя сегодня поздним вечером поезд и ты едешь в командировку. Всё я помню, — Таня замерла. Вероятно, ей просто хотелось внимания, оттого и шалили нервы. Внутри ей внезапно вдруг захотелось, чтобы её как маленькую капризную девочку взяли и прижали к себе, успокоили, но всё же эти безымянные эмоции были у неё внутри и наружу они не собирались. Женя, разумеется, знал этот её фокус, но, тем не менее, с места он не сдвинулся, как это было ранее и всегда. Он всё также отвлечённо продолжал сидеть в кресле и смотреть в окно с какой-то немой, замершей на лице улыбкой. Таня тихонько присела рядом.

Именно эта его таинственная задумчивость и стала основной причиной для её уже столь регулярной настороженности. И ладно бы, если это было просто какое-то мужское равнодушие, размышляла она, но нет же, всё было с точностью до наоборот: холода нет, претензий тоже нет, также скандалы почти сошли на нет, особенно те, что на счёт всех её рабочих полицейских засад. «Да, и взгляд у мужа стал какой-то более тёплый, что ли. Что такое? Что это ещё за новшества такие неизведанные?» Но сколько бы Таня не мучила голову, всё равно, что аналитика, что женская логика, и даже интуиция — не могли ей дать ответы на происходящее. И, поняв, что эмоции сегодня не сработают, она перешла на достаточно редко используемый в мире отношений формат, в котором, как раз таки, ничего не нужно: ни придумывать, ни изображать.

— А если бы я и вправду ушла? А? Жень, ты бы так и сидел, вперившись в окно? Что с тобой, Жень?

— Красиво… закат стёкла оконные плавит. Странное…, знаешь, очень странное чувство, — он, наконец, повернулся к жене. Таня, замерев, не знала, что ей делать? В его глазах не было ни беспокойства, ни раздражения, в его взгляде она вновь обнаружила ту глубину, ту самую бездну, что временами закрадывалась в его творческую жизнь, и которая так неистово её манила к себе, манила настолько, что она просто была готова растворяться в ней без остатка. Да, явление то было нечастым, собственно, как и должно быть в расписании озарений, но именно на одном из таких глубинных пиков они первый раз и встретились. Будучи гитаристом, в тот вечер он играл с командой в каком-то небольшом камерном клубе, где чуть ли не рукой можно было коснуться артиста. Народу было немного, отчего музыканты, наслаждаясь шикарным звуком, играли в основном для себя. И каждый раз, когда Евгений играл свою сольную партию, он смотрел на неё со сцены вроде как в упор, но в тоже время, куда-то сквозь. Складывалось такое впечатление, будто бы он вместе со своей гитарой пребывают где-то не здесь, где-то совершенно в другой реальности. Та их встреча стала поворотной для Тани. Тогда она впервые ощутила и познала, что любовь — это не только секс, быт и стандартные маршруты, а глубина, невесомость и умение чувствовать весь мир в одном мгновении. И вот он снова тот взгляд. «И куда теперь он меня заведёт?» — думала Таня про себя. Тревога, конечно, также подёргивала её изнутри, ведь чтобы приятность стала приятностью, какой-то части упёртого эго придётся анулироваться, а это, в отношении её характера, выходило, так сказать, не всегда гладко.

— Ну, расскажи, что это ещё за чувство?

— Да…, — Женя ещё раз вздохнул и окончательно оторвал свой взор от окна, — очень странное чувство. Чувство реальности. Но не той, что изо дня в день движется ровным шагом. Эта реальность, знаешь, она, пожалуй, схожа с состоянием дежавю. Но в том-то всё и дело, что это миг, не мгновение, как привычно ощущается дежавю — здесь что-то другое. Вроде смотришь — всё тоже самое: вечер, движение, временная точка в пространстве, и в тоже самое время ощущение какого-то наслоения. То есть, будто бы ты, глядя на сегодня параллельно видишь и ощущаешь другое место, где ты когда-то уже был. Нет, то что это память и ассоциации — это и ежу понятно, но я говорю про ощущения, про осознание этого параллельного наслоения. Это было лет двадцать пять назад. Из окна моей спальни я точно также, как и сейчас видел тот самый пламенный закат, что отражался в стёклах дома напротив. И вот оно чувство — тот миг, закат из памяти он, оказывается, не канул в лету, он где-то внутри продолжает жить своей жизнью, и сегодня таким вот образом он передал мне привет.

— Жень, скажи, тебе заняться больше нечем? — вмиг протрезвела Таня, — у нас в баре три человека уволились, может, тебе стоит в этом направлении немного поразмыслить? А? Пока я буду в отъезде.

— Да-да…, — Женя также начал оживать.

— Дождёшься! Я когда-нибудь точно психану и уйду от тебя! — Таня, направляясь к двери, негромко что-то недовольно бурчала. И лишь только коснулась она ручки двери, как вдруг опешила от чёткого и смелого заявления ей вслед.

— Никуда ты от меня не уйдёшь!

— Что, прости? — возмущение, сладость, месть и последующая казнь скучковались в её тоне.

— Я говорю, никуда ты от меня не уйдёшь!

— И с чего вдруг такие умозаключения? А? — Таня уже прикрикивала, — да, хоть сейчас возьму и уйду!

— Да, всё равно ты вернёшься. И, опережая твой полицейский гнев, я поясню, так как логикой это понять невозможно. И уж тем более, женской! — Женя не удержался, чтобы не пошутить.

— А ты, гражданин, пока что ещё муж, попробуй!

— Хорошо. Только вы, гражданин начальник, пожалуйста, присядьте, не маячьте!

— Я слушаю! — Таня демонстративно сделала одолжение и присела на край своего любимого тёмно-фисташкового диванчика, давая, тем самым, понять, что это будет не самый длинный разговор.

— В общем, в последнее врем я несколько иначе стал смотреть на жизнь, а главное, я совершенно иначе стал к ней относиться.

— Я заметила! — поперёк расслабленной мысли Таня в своём характере резко вставила реплики.

— Да…, а причиной тому стало моё знакомство с одним человеком. Ты его не знаешь, хотя тебе я уже неоднократно о нём рассказывал. Мы познакомились с ним в галерее. Помнишь, ты меня ещё допытывала на счёт адреса того художественного сборища тунеядцев, как ты выразилась, помнишь?

— Ну! И?

— Так вот, мы переписывались время от времени, а пару месяцев назад к нам в бар Макс-то и зашёл в гости. И зная, Таня, тебя, я заранее нарисую тебе его портрет, Макса, — Женя тоже иногда любил съязвить, — возраст — около сорока, на вид обычный, стиль не аляпистый, городской, да и не особо разговорчив. В общем, в тот же вечер, в процессе беседы выяснилось…

— Пьянка — это называется! Хоть ты и не пьёшь! — Таня не сдержалась да и к тому же она просто не умела смолчать, особенно когда её подкалывают.

— Выяснилось, — спокойно продолжал Женя, — что Макс здесь у нас в городе по делам по родственным, и будет здесь ещё какое-то время. В общем, он много лет изучает парапсихологию, квантовый мир и всё, что с этим связано, в том числе и метод регрессии.

— Ага, точно! Значит, или шулер или мошенник! –Таня уже немного смягчалась, но характер, следующий от специфики её работы никто и никогда заткнуть не мог.

— Ну, так вот, в один из вечеров среди прочей танцевальной чепухи, мы исполнили мою старую джазовую композицию: «Не успеть». После чего, мы глубоко и, подчёркиваю, трезво разговорились, и пришли к тому, что пока есть время, Макс поработает со мной, а также и передаст кое-какие знания. С чего, из каких побуждений он решил это сделать — я не знаю, — Женя с лёгкой опаской поднял взгляд и украдкой глянул на жену.

— Продолжай! — было очевидно, что Таня уже и сама погрузилась в ту, знакомую ей атмосферу бара и той самой непростой песни. Композиция «Не успеть» для неё как раз таки и была той отправной точкой, после которой Таня впервые и испытала то безумное чувство. В голове мелькнули строчки припева:

Не успеть

Увидеть Солнца свет

Это наших дней

Не секрет

Не успеть

Сказать прощай…

Не успеть!

Где-то внутри мелькнул также и тот взгляд Жени. Логика Тани, конечно, ещё сопротивлялась и пыталась всячески брызгать остатками недоверия, но внутреннее чутьё, откровенно говоря, уже толком-то и не могло уже чётко определить: кто тут есть, истинный человек или мошенник? С одной стороны, Женя со своим безбрежным океаном, а с другой, какой-то новый незнакомый Макс. Таня, конечно, тоже умела охотно обманываться, но на ряду с этим, она также ясно понимала, что муж её — первый добряк во всей округе и войти к нему в доверие проще простого. Но, тем не менее, тема, тем более в Женином исполнении, была ей интересна. Да, и сама она понимала, что мир — это не только набор законов выживания, а человек — это не просто мешок с костями. Таня скинула тапки и расположившись в кресле, больше походившим на маленький диванчик, приготовилась слушать, объяв пёструю подушку. В комнате было тихо, разве что с улицы изредка доносились первые нервные всполохи сигналов вечерней пробки. Солнце окончательно ещё не покинуло небосвод, но уже не так ярко отражалось от стен и окон дома, что напротив. Женя мягко выдохнул, допил остывший кофе и начал свой рассказ.

— Конечно же, Тань, когда я сказал, что ты от меня не уйдёшь, я имел ввиду нечто иное, нежели просто эмоции, прямая логика вещей да наша с тобой многострадальная любовь. Не перечь, не кипи, я не об этом сейчас, — заранее атаковал Евгений, дав понять, что его версия событий будет куда занятней и важней, — тут, знаешь ли, дела наши с тобой, как выяснилось, берут своё начало отнюдь не со дня нашей первой музыкальной встречи, а гораздо раньше, гораздо. Да, я знаю, ты скептик и веришь ты, по большей части, лишь фактам, но так или иначе, твоя особая интуиция — она же ведь также относится к парапсихологии? — так что, на свете много есть ещё неведомого, майорик, ну, почти майорик Таня, чего и не снилось нашим мудрецам.

— Ха-ха! — строго добавила жена.

— Не обижайся, я любя! В общем, пока ты больше месяца дома толком не появлялась… да-да-да! Я знаю, знаю, не перебивай! Вы ловили там какого-то опасного. Не об этом речь! В это время я тоже, знаешь ли, дома появлялся не так уж и часто. Да, в какой-то степени мы сдружились с Максом и я с головой ушёл в обучение. Я на работе в кабинете часто оставался, — немного с тоской в голосе Женя чуть замедлил речь, — да, и, честно говоря, не хотелось идти домой. Тебя там нет, а ты знаешь, такое одиночество меня убивает, — Таня, как обычно, снаружи была непоколебима, хотя внутри кошки не то, чтобы скреблись, а охотно порой раздирали ей душу. Но придти к какому-то балансу между дерзкой и тонкой нежной натурами — Таня не умела. Она тихонько вздохнула и продолжила внимательно слушать, — а Макс, знаешь, иногда складывалось даже такое впечатление, будто бы он — это какое-то моё отражение, не в прямом, конечно, смысле, а на уровне мысли, на уровне энергетики, или даже на уровне всё той же интуиции. И всё то время, сколько он здесь пребывал, мы, то и дело, что работали. Он, обучая, регулярно погружал меня, то в транс, то в гипноз, где на меня свалилось столько ответов, что порой я был и вовсе сам не свой от такого объёма информации. И, конечно же, самым первым интересующим меня запросом явились наши с тобой отношения. Почему у нас с тобой всё так? Почему наша любовь в жизни порой как на войне? Почему ты ко мне так привязана, словно бы что-то мне должна? Мы же ведь совершенно разные с тобой люди: ты опер, я музыкант, ты любишь силу, я же, напротив, сторонник плавности. И лишь единственное место, где мы друг друга слышим и понимаем — это какое-то немое пространство интуиции. И при всех этих разностях я просто до безумия тебя люблю, хотя сам всегда и говорил, и понимал, что это абсурд. В общем, тогда в самый первый раз, я закрыл глаза и последовал его инструкциям. Вначале, я просто дышал и под его голос ослаблял повседневный ум. А далее, началось самое интересное, я вроде как и слышу голос Макса и одновременно с этим находясь где-то в эпицентре какого-то до безумия реалистичного сна. И так как мой запрос был на счёт наших с тобой отношений, то память прошлых воплощений меня, видать, и выкинула непосредственно в момент самой причины. Вижу, едет поезд. В товарном вагоне много народу, в основном женщины, дети. Причём вагон, он очень широкий, видать, старого типа, подумал я. Вижу, меж людей, то сидит, то подходит к щели вагона и с тоской глядит куда-то вдаль достаточно высокий молодой мужчина в серой шинели. По ощущениям я точно знаю, что этот мужчина — это я. Он всё ходит, морщит лоб и беспрестанно гоняет туда-сюда лишь одну единственную мысль — что я здесь делаю? Но поезд летит, колёса стучат, а за запертыми вратами мелькают: дали, поля, перелески, разливы и до жути сжимающая горло тоска белёсо-синих небес. Очередной перегон, мост, и вдруг взрыв. Поезд под откос, крики, вой, пыль и, откуда ни возьмись, стрельба. У меня аж сердце забилось. Смотрю на это всё со стороны и ничего не понимаю. Тут Макс направил меня, точнее не меня, а тот, то ли сон, то ли фильм внутри меня, к нужным нам фрагментам. Отмотали немного назад, выяснилось, что в той проекции моей прошлой жизни я учился в университете в Праге. Аспирантура, научная деятельность, лаборатория какая-то, явно химическая, раз колбочки, да реактивы повсюду. Но ему там отчего-то скучно, всё время хотелось гулять и радоваться жизни, с чем была категорически не согласна его такая же молодая и вполне симпатичная, хоть и извечно серьёзная коллега. Вот улица, редкие авто, сквер, люди в одежде начала ХХ-го века. Всё относительно хорошо. И тут началась, судя по всему, активная фаза первой мировой. И далее фрагмент: околовоенная контора, милая любовница из отдела выдачи документов, и вот я уже в форменной шинели сопровождаю куда-то этот гражданский эшелон. Сквозняк, возня, редкий плач, запах дешёвого табака, и вот он снова тяжёлый удар и всё кубарем. Вижу, меня кто-то перевязывает. Рядом река, паром небольшой, тут же дорога, люди в форме, суета. Очень странно одновременно ощущать себя, и здесь в трезвом уме, и там в болезненном сознании. Гляжу, меня кто-то тащит и слёзно так, чуть ли не навзрыд рычит: «Держись! Держись! Суки! Братец, не виноват я! По всем данным этот поезд должен был перевозить военную технику врага! Откуда же вы здесь взялись? Держись, держись! О-ох, как же, сука, тошно-то на душе! Столько людей! Ничего-ничего! Хотя бы тебя, братец, я спасу! Я должен! Я обязан! Я перед тобой в долгу! Слышишь? Я тебя никогда не оставлю! Слышишь? Никогда! Я вытащу тебя!» Тащит и рыдает. Рыдает от того, что по чьей-то безалаберности была так отвратительно произведена разведка, и что вот так вот просто вмиг умерло столько ни в чём не повинных гражданских людей. А я гляжу со стороны, чувствую всю ту душевную и физическую боль обеих сторон, и ясно осознаю, что тащишь меня ты. Ты! В другом теле, в другой жизни, офицер, но именно ты! Дотаскиваешь меня окровавленного до причала и говоришь: «Я сейчас, братец! Я сейчас всё устрою! Я в долгу, я не брошу! Обещаю! Клянусь! Потерпи немного!» Подложил под голову сумку, наскоро перетянул одну доступную рану бинтом и убежал. А вокруг суматоха, ящики, снуют телеги, грузовики, загруженные пыхтят, паром, тут же крики. И всё, дальше я там теряю сознание. Со стороны вижу, как ко мне подбегает военврач и солдаты кладут меня в телегу, накрывают и увозят. И буквально спустя минут пять-десять туда подбегаешь и ты — взъерошенный офицер. Видишь, что у причала полнейший кавардак, но главное, на земле ты не находишь меня, на том месте осталось лишь багровое пятно. И снова какая-то пальба, а ты, упав на колени и сжимая до боли зубы, со злостью, с отчаянием впиваешься пальцами в окровавленную землю. В итоге, они не встретились, а меж тем, клятва осталась и зависла, видать, до следующего подходящего воплощения души на Земле.

Рассказ и эмоции нежной стороны Татьяны настолько её увлекли, что спустя какое-то время, трезво оглянувшись, она с удивлением обнаружила интересную картину: в комнате темно, а рядом в скомканной постели лежит Женя и часто, сладко дышит, и гладит, еле касаясь, её обнажённую спинку. Таня ещё раз огляделась, будто бы она только что проснулась и до конца не может различить — где сон, а где явь. Затем потянувшись за сигаретой, в свойственной ей манере произнесла: «Не…, ну, как так-то, а? Опять твои чары на меня так подействовали, что я не помню ничего! Как ты это делаешь? — я не знаю! Нет, ну, сама история, конечно, интересная, знаешь ли, многое объясняет, — она слегка задумалась и сладко посмотрела на мужа, — но всё-таки, какая же ты сволочь, Женька! Согласись! Сам, главное, не дождался, вон, в санчасть укатил на телеге, а теперь пользуешься тут моей беззащитностью!»

— Угу, а ты так сопротивлялась, так сопротивлялась, что вон аж в горле пересохло!

Глава вторая

Пауза приятной неги продлилась, увы, недолго, даже не смотря на всю ту волнующую романтику большой восходящей Луны, что царственно искрилась серебром и заполняла комнату мягким светом любви. Едва лишь растаял дым Таниной сигареты, как она тут же решительно повернулась и принялась допытывать мужа расспросами.

— Итак, ты сказал, что у тебя было много погружений, а стало быть, есть и прочие истории? Давай! Излагай!

— Ты на поезд-то на свой не опоздаешь? Во сколько он там у тебя?

— Не опоздаю, не переживай! Тем более, что он без меня уже благополучно ушёл. Ради такого случая…., но это всё равно никак не исключает твоей вины! — с лукавым прищуром Таня, наслаждалась этим редким мгновением. В достоверность тех, якобы путешествий в прошлые жизни — она, как человек, твёрдо ходящий по земле, по-прежнему категорически не верила, но сама история её так зацепила, что ей непременно хотелось слушать дальше. Таня привычно взвела в боевой режим взгляд и брови, напористо поглядела на всё ещё расслабленного мужа, и в диссонанс плавности, принялась теребить его плечо, — давай, выкладывай!

— Нет, погоди! У тебя же командировка? И ведь, наверняка, она, как и все прежние командировки — она экстренна важна! Не так ли, Оперуполномоченный капитан Татьяна?

— Не юмори! Ничего страшного! Лейтенант-стажёр там и без меня справиться. Я уже отписалась. Давай, давай, продолжай!

— Нет, главное, на мой день рождения ты командировку никак отложить не можешь, а тут на тебе! — Женя, приподнявшись на локоть, обижено вонзился взглядом в ответ, — учитывая, кстати, в придачу ещё и тот факт, что ты вообще регулярно забываешь про мой день рождения! Главное, про всё и про всех — ты помнишь, а я у тебя всё как-то мимо кассы!

— Ой, да, ладно-ладно тебе! Чего ты опять-то канючишь?!

— Вот так вот, да? — Женя демонстративно с иронией подчеркнул. Супруги давно уж понимали, что они совершенно разные, чуждые друг другу люди, что у них нет общих: ни друзей, ни тем для разговора, ни каких-либо схожих интересов, ничего — абсолютно разные люди. Но ведь что-то их всё же объединяло, что-то же их вновь и вновь интуитивно притягивало друг к другу? Но, как бы то ни было, в повседневной реальности они поочерёдно всё, то уходили, то возвращались, а то и вовсе покидали семейный очаг, каждый раз, думая, что теперь уж наверняка, но, так или иначе, их узы по-прежнему оставались непоколебимы. За последние несколько лет Таня и Женя как-то уж слишком откровенно прознали эту их странность, отчего всё чаще и чаще стали воспринимать совместную жизнь уже с какой-то долей самоиронии, называя это явление неким магнитом их общего абсурда мол, ведь не только дураки умеют притягиваться друг к другу. Женя дальше шутливо говорил, — хорошо! Продолжение, так продолжение! Сама напросилась!

— Ой-йё-ёй! Напугали иголку голым задом! Или, как у вас там говорят? Напугали струну медиатором!

— Я припомню! Угу! И перед тем, как продолжить рассказывать свой дальнейший опыт прошлой жизни, я задам тебе вопрос: А знаешь ли ты, отчего ты к своему свёкру, то есть, к отцу моему испытываешь какую-то офицерскую симпатию, хотя он даже в армии не служил? Да, не надо, не надо отвечать! Это был скорее не вопрос, а некий спойлер. Только не перебивай. Хорошо?

— Хорошо, — недовольно вздохнула Таня. По своему характеру Татьяна всегда испытывала крайне дикую ярость, когда ей кто-то пытался хоть что-то запретить и уж тем более указывать, — хорошо! Я постараюсь.

— Ну, так вот, раненный тот, которого без сознания увезли на бричке в санчасть, он… да, он выжил.

— А…? — Таня, на удивление, скромно, чуть ли не украдкой эмоционально вопрошала несмелым взглядом.

— А…, ты про того военного, который тащил и впоследствии потерял его? Тот, в чьём теле твоя душа исполняла роль? — он тоже выжил, но о нём, к сожалению, больше ничего не известно. Разве, что кроме того, что тот злополучный приказ об атаке и подрыве железнодорожного моста отдал именно он. Ну, да ладно. Не переживай Танюша, мы с тобой ещё поговорим о наших встречах в других воплощениях, правда, чуть позже. Всё по порядку. В общем, тот раненый, который я, он выжил. И, так как он до войны учился и уже трудился при Пражском университете, его, как образованного человека, ещё там на больничной койке назначили преподавателем в местный уездный лицей. Едва ли он на третий день после операции смог открыть глаза, как тут же в ни бог весть какой палате, оказался один дотошный тип, как выяснилось, чиновник.

— Итак, судя по всему, вы, господин образованный родом из спорных территорий будете? А? Чего? — больной в душной постели толком ещё не мог говорить, лишь тщетно пытался жестами и явно уж недовольными чертами лица всё объяснить, да возразить, но тот, судя по всему, слушать его не собирался. Да, и признаться, сам чиновник был не особо охотлив до прояснения каких-либо точностей. Покопавшись в серой сумке, что на широком ремне висела у него через плечо, он достал блокнот, карандаш и небрежно присев у тумбы, приготовился записывать, — итак! Документы ваши оказались все вымочены в крови, где-то надорваны, в общем, разобрать в них совершенно ничего невозможно. Как вас зовут, любезный?

— М… м… Антон.

— А по батюшке?

— Э-эрнстович.

— Угу. Вот и славненько! Вначале я сделаю запрос на счёт вас по номеру медальона, следуя инструкциям, а дальше посмотрим. Вопрос этот быстро не разрешится, это я вам сразу говорю. Да, и вы, хи-хи, насколько я погляжу, вы никуда и не торопитесь! Хи-хи… юмор, знаете ли. Хорошая шутка — она ведь и жизнь продлевает. Ну, так вот, раз вы тут у нас оказались с визитом, пусть и не по своей воле, то по новым директивам на всё то время вашего восстановления, мы с радостью предоставим вам и жильё и службу.

— К-какую ещё к чёрту службу?

— Ой, да, не благодарите, не благодарите, не стоит! Я к вам позже ещё зайду. Ну, что…, вроде всё сказал. Да, желаю здравствовать, ну, и скорейшего вам…! Ну, в общем, до свидания!

Антон, болезненно оперевшись на локоть, едва ли пожелал что-то спросить, быть может, даже возразить, как чиновник, наскоро протараторив, тут же стремглав поднялся, неряшливо перекинул свою почтовую сумку через плечо и был таков. Огорошенный этаким шквалом известий, ещё толком-то не отошедший от жгучей и тянущей боли Антон Эрнествич вновь обессилил, опустился на постель и неподвижно, чуть ли не скуля, уставился в потолок и с горечью желал хоть как-то да понять всю нелепость сложившейся ситуации. Он лежал уединённо у самого окна, хотя палата при этом не была маленькой и в некотором отдалении из-за ширмы виднелись ряды больничных коек. Временами его взгляд падал то на небо за окном, то на серые стены грубой штукатурки, то на свою порядком обветшалую постель этой не самой передовой уездной клиники. Откровенно говоря, местность та, где по совершенно нелепому стечению обстоятельств очутился раненый Антон, она по сути-то к войне не имела никакого отношения. То была не самая просвещённая, то ли область, то ли волость, а то ли и вовсе губерния, так как та злополучная железная дорога пролегала в аккурат где-то меж границ нескольких соседствующих государств. Да, собственно, этот факт локации в нашей истории не особенно-то и важен. Куда важней оказался другой, как много позже выяснилось, один весьма судьбоносный момент. А именно, спустя месяц реабилитации всё там же, в том захолустном городке, не вдаваясь в подробности, Антона на некоторый период времени назначили преподавателем в лицее. А так как, это была отчаянная глухомань, пусть даже и городская, никому толком не было дела до спектра знаний Антона — главное, человек образованный, а значит способен вести все точные науки. Так и вышло. И тут самое интересное: посередь всех его немногочисленных учеников, как-то уж особенно ярко выделялись два гимназиста. Назвать их просто озорниками или какими-нибудь там забияками, пусть даже и чрезмерно активными, пожалуй, было бы не совсем достаточно. Корректней же, а главное, вернее по отношению к ним здесь будет применить такие всеобъемлющие термины, как: малолетние преступники, трудные подростки, ну, и далее по списку. Учились они, разумеется, из-под палки, на уме у них были лишь саботаж, веселье, гульба, а также любая хитрая, нередко силовая возможность лёгкой материальной наживы. И если внешне эти парни друг от друга толком-то особо и не отличались: два дерзких подростка в одинаковых серо-синих форменных мундирах гимназиста с рядом золотистых начищенных до блеска пуговиц, в строгой фуражке и едва ли проступающим пушком на лице, то вот разность характеров этих двух повес уж явно вносила отличие. Сравнивать их с прочими ровесниками — в этом смысла не было никакого, так как основная часть окружения имели более или менее традиционное воспитание, в то время, как эти двое росли на поруках преимущественно рабочей и, как правило, не всегда дружелюбной улицы. Городок тот имел при себе завод и ещё несколько упаднических промышленных объектов, коих на тот беспокойный момент времени, ввиду экономики, недовольств и стачек, было довольно-таки немало. В воздухе периодически отчётливо гудели трубы зревших перемен. И большинство толком ещё мало что понимающих ребят, чуя в социуме витающие грозы, отчасти реагировали на те или иные события. Конечно, по большей часть вся та школота уподоблялась разговорам своих в основном канцелярских и чиновничьих родителей, но от этого градус общества лишь нарастал. Да, безусловно, все те пересуды имели образ вполне себе заурядный, в то время, как те двое школьных товарища, познавшие уже с самых малых лет вкус жизни с изнанки, они, охотно встраиваясь в ритм эмоциональной пьесы инфантильного общества, с особой надменностью вели свои мелкие преступные дела. Тот из них, что внешне уже с самых юных лет всерьёз имел весьма строгий и властный вид — его звали Дмитрий. А второй парубок, что напротив, был гибок, вертляв, как пружина эмоционально нестабилен, но при этом упёрт, что невозможно переспорить — его звали Степан. И хоть по отношению друг к другу, они и имели абсолютно полярные черты характера, что, кстати, нередко являлось причиной для их ссор, что изредка зияли отметинами на лицах непосед, тем не менее их уже достаточно давно объединяла одна общая идея, отчего они, собственно, так яростно и промышляли подростковым криминалом. Идея та в них зрела давно, начиная ещё с самого их дворового детства, правда, вот по мере их взросления идея та всё чётче и чётче приобретала отнюдь не детский характер, а именно: их объединяла не дюжая страсть к обогащению, причём неважно какими способами. А причиною такого столь ярого рвения являлась, как ни странно, мечта: сразу же по окончанию гимназии перебраться в столицу и жить там в своё удовольствие. А для подобного мероприятия, соответственно, нужны были деньги, коих в отчем доме, естественно, не водилось. Заблудшая провинция, что тут ещё скажешь, в топи которой, как правило, время от времени и прорастают подобные едкие, иногда даже революционные плоды. В общем, однажды на пару они и пришли к тому — во что бы то ни стало, промышляя чем угодно, в том числе: всевозможным мелким разбоем, подавлением сверстников, шантажом и прочим подобным инструментарием, по итогу дойти, добраться до желаемой цели. Антон Эрнествич, их преподаватель, в своём общем формате работ, к образованию, признаться, особо-то страсти не испытывал. Разумеется, со временем его реабилитации всё это само собой стало как-то ближе, не роднее, но тем не менее с мальчишками и с некоторым местным населением у него образовалась симпатия. На уроках ребят он учил наукам, рассказывал истории и для многих являлся даже неким примером. Местность же, да к тому же ещё и чуждая, она, хочешь ты того или нет, с каждым прожитым квадратиком календаря накладывает на инородную личность свой зачастую угрюмый пыльный флёр. И чем хуже, чем провинциальней та плоскость, тем глубже размыты в её основе все чуждые формальности привычного общества. Да, сердца людей в тех местах зачастую гораздо ближе друг к другу, но как-то это всё скрыто, неотёсанно, что ли. Но зато в отличии от многолюдного города, где жизнь человека часто зажата в узких рамках каменной условности, в провинции та изначальная простота значительно ширше и вольней.

Антону Эрнстовичу на тот момент было около тридцати. Раненый его организм восстанавливался достаточно нехотя: лопатка и плечо с левой рукой по-прежнему капризничали и в бессилии частенько мучили своего хозяина нестерпимой ноющей болью. Антон Эрнстович по своему обыкновению никогда не был человеком приземлённым, в том смысле, что в своём мировоззрении он не имел такой особенности вгрызаться, держаться во что бы то ни стало за что-либо обыденное и привычное человеку, будь то: сложности, традиции, родина, тоска, а также всевозможные общественные движения, новостные заголовки и прочие составляющие жизни. Со стороны, он казался всем каким-то не то чтобы вероломным, а скорее, каким-то неприкаянным. Он не во что никогда не лез, особо ничем не интересовался, да и глядел он на всё вокруг как-то без труда и излишней обременённости. Таковые качества, честно говоря, не особо приветствуются вообще никаким обществом, а уж тем более в эпоху чёрного вьюнка, что повсеместно вьётся над костром мирового пожара и играючи сыплет пеплом. И как бы то ни было, именно к нему, как к единственному новому и учёному человеку из Европы, тяготели все, кому не лень. Он и сам не знал, как ему так легко удавалось влюблять в себя кого угодно, и в частности, те юные, пока что ещё неокрепшие нонконформистские умы его подопечных. А меж тем, на счёт столь тихого, не шатающегося по всевозможным питейным, игровым и прочим праздным домам, к Антону Эрнстовичу местные длинные языки стали с ухмылкой примерять некий образ дурного холостяка. По крайней мере, в шёпоте вечерних приёмов, меж пёстрых и малость уже запоздалых девиц, что по своему обыкновению с каждым годом всё угрюмей прощались с некогда былым шармом легковесных невест, промеж их кручёных злословий время от времени кочевали некоторые слухи. Мол, та его контузия с прискорбием затронула также и его мужскую стать. По другой же, более романтической версии, он был помолвлен с богатой Венгерской графиней, с которой они вместе учились в Праге на химфаке. В общем, девичьим фантазиям не было предела, даже не смотря на то, что сам он довольно-таки редко появлялся в свете подобных мероприятий, да и то, ежели во главе того собрания зиял какой-нибудь весомый повод. И пусть в глазах общественности Антон и слыл некоторым тихоней, которого совершенно не трогают городские многосерийные тайны, тем не менее одна интрига за ним всё же числилась, которую впоследствии вполне можно было декламировать, как нечто на грани жизни и смерти. Но обо всём по порядку.

Случилась эта тайна однажды на светской вечеринке, посвящённой именинам губернаторской жены. Антон Эрнстович на том мероприятии, как и прежде, себя особо не проявлял, так, разве что парочка учтивых раутов в окружении серьёзных лиц, где, как и принято среди аксельбантов, обсуждается исключительно правая критика всех военных и государственных решений. Следующий круг общения в светском обществе был не особо велик, зато сполна концентрирован позёрством. Сообщество уездных денди, помимо текущих дел, умели также охотно пускать друг другу пыль в глаза, всё желая поярче выделиться среди прочих, хотя по сути, вся та их внешняя полемика, искренность слов достоверно равны начинке от бублика или же попросту нолю. Ну, и конечно же, третий, наиболее предпочтительный круг общения молодого мужчины на роскошном празднике — это общество милых дам, где каждая из тех на вид словно богиня. Они сияли так, будто бы кто-то незримый, всесильный взял и щедрым взмахом рассыпал в этих залах добрую пригоршню драгоценных камней. Но наряду с этим, земной дух женского соперничества в их сути никто не отменял, и тот импульс змеиного клубочка придавал атмосфере лишь кипящий эксклюзивный лоск, светом которого каждая из парящих в эфире богинь решительно желала затмить весь мир. Антон Эрнстович, как прирождённый космополит весь тот вечер и скользил неприметной тенью меж гостей пока однажды в светской беседе об опере, он не наткнулся на пронзающий его бездонный взгляд. Скользнув единожды глазами в ответ, он более был уже не властен над собой: словно бы все точки его жизни в один миг сошлись воедино и его душа, наконец, отыскала небесный азимут. И тут же сердце ястребом устремилось ввысь, зашлось холодным галопом, и вот уже тронулась почва под ногами. Антон запнулся, так как память его неожиданно потеряла все связующие нити, доселе радостно соединявшие его весёлый рассказ с прелестным обществом внимательно слушающих его дам. На мгновение повисла нелепая пауза.

— Так что там за потеха такая оперная, что свет ещё не видывал? Антон Эрнстович, ну, не томите! — подле обмершего Антона, теряя терпение, лепетали дамы.

— А…? Да! Это действительно уж чудо! Это просто какой-то маргинал, первооткрыватель абсурда на подмостках мирового искусства! — он словно бы в тумане стоял и старательно пытался хоть как-то да собрать своё внезапно поплывшее сознание в кучу. В горле пересохло. Он снял с подноса официанта бокал крымского игристого «Новый Свет», коснулся онемевшим губами, и продолжил, — да…, а имя той оперной дивы — Флоренс Фостер. Вы можете себе представить, эта оперная певица совершенно не имела и по сей день не имеет ни должного сопрано, ни слуха, ни даже чувства ритма?!

— Антон Эрнстович, Вы, верно, снова шутите? Разве может быть так, чтобы певица, да к тому же оперная, не имела слуха? — дамы одновременно улыбались и, малость, обидчиво негодовали. Некоторые музы тайком и вовсе даже начали полагать, что таким образом этот пражский учёный химик попросту издевается над их провинциальным происхождением.