Бесплатный фрагмент - Вокзал для одного

От автора

Эта книга была написана пятнадцать лет назад, а придумана еще раньше — в те времена, когда на железнодорожных вокзалах не было рамок и тщательного досмотра на входе, как в аэропортах, а количество полицейских не превышало числа пассажиров. Впрочем, и в те годы вокзалы сложно было назвать прогулочными зонами, но сейчас они в гораздо меньшей степени подходят для праздного шатания.

Причиной тому не только соображения безопасности. Технологии ушли далеко вперед. Теперь не нужно толкаться у билетных касс и медитировать перед огромным табло с расписанием поездов; не нужны справочные службы и штат администраторов; билеты как таковые тоже ушли в прошлое, для посадки на поезд достаточно паспорта. По большому счету, от вокзалов сейчас нужны лишь залы ожидания и объявления по громкоговорителям. Обедать в тамошних кафе с конским прайсом или покупать дорогущие сувениры в вокзальных лавках — удел избранных.

Специально для зумеров, не заставших эпоху становления соцсетей. Друзья мои, знайте: мессенджер ICQ — одно из величайших изобретений человечества, появившихся на рубеже тысячелетий. В нем действительно можно было пережить множество волнующих историй, подобных той, что описана в этой книге. Я нисколько не преувеличивал.

Почтим память Аськи вставанием.

Она уехала

— Просыпаемся!

Кто-то энергично и даже довольно грубо дергал меня за плечо. Такую фамильярность могли себе позволить только они — Стражи Порядка. Я открыл глаза.

Так и есть. Стояли надо мной два молодых сержанта. Время от времени сержанты подходят ко всем, как посланцы Страшного Суда. Они, наверно, сочли меня подозрительным. На железнодорожном вокзале таковым может стать любой, кто шатается без багажа и без дела, особенно под Новый год. Здесь можно ждать поезда, сидя на втором этаже с большим баулом, читать газету на конкорсе, кушать в кафетерии пельмени, опасливо прижимая ногами дорожную сумку… но просто так смотреть на уходящие поезда нельзя. Это ненормально, это вызывает вопросы.

Я протер глаза, поднялся со скрипящего жестяного кресла, выжидающе уставился на жандармов.

— Документы можно ваши? — вежливо спросил один. Я вытащил из внутреннего кармана куртки паспорт.

— Билеты есть? — почти без паузы последовал второй вопрос.

— Какие билеты? — якобы не понял я, хотя знал, что речь идет о билетах на ожидаемый поезд, своеобразной индульгенции, позволявшей мне безнаказанно шататься по вокзалу.

— Проездные документы, — пояснил сержант.

— Нету.

— Тогда что вы здесь делаете?

Они смотрели на меня из-под козырьков своих милицейских бейсболок и ждали ответа. Я не мог их разочаровать. Это было глупо, но человек преимущественно состоит из глупостей.

— Ищу место для бомбы.

Патрульные отреагировали предсказуемо — взяли меня под локотки и отвели в опорный пункт милиции.

Отдел находился в здании старого вокзала у самого конца первой платформы. Возле двухэтажного особняка, построенного в конце девятнадцатого века (или в начале двадцатого, точно не скажу, ибо не эксперт), обычно останавливались хвостовые вагоны моего любимого красного поезда, следующего до Москвы. Я шел по этой платформе в сопровождении сержантов с бешено колотящимся сердцем. Где-то тут у стены несколько дней назад стоял я, наблюдая, как улетает на поезде в ночь моя любимая…

Помещения, в которых меня привечали стражи порядка, отдавали пахучей и неистребимой казёнщиной. Бетонный пол с мраморной крошкой, серый кафель с отбитыми уголками, старые деревянные двери. Стоявшая на тумбочке в коридоре маленькая искусственная елочка, украшенная обглоданной мишурой, выглядела в этой обители правосудия нелепым артефактом. Я не хотел, чтобы меня допрашивали здесь.

— Вип-обслуживание по другому тарифу, — добродушно откликнулся на мои стенания один из сержантов. — Оплатишь — мы не возражаем.

Еще бы они возражали.

Дежурный по вокзалу, крупный потеющий капитан с громкой фамилией Добронравов (если табличка на внешней стороне двери не врала), занимал маленькую комнату в конце коридора на первом этаже. Компанию ему составляли три стула с зеленой обивкой, деревянный шкаф с бумагами и маленький сейф в углу за спиной. В кабинете витал ядреный запах вчерашнего застолья.

— Пошутил, значит, — пропыхтел капитан, изучив документы и выслушав мои жалкие оправдания насчет бомбы. — За такие шутки знаешь что бывает?

— Догадываюсь.

— Твое счастье, что только догадываешься.

Он посмотрел на меня пристально, насколько позволяло похмельное утомление. Выудил из ящика стола большую шипучую таблетку и растворил ее в стакане воды. Подозреваю, что сегодня он эту процедуру уже проделывал.

Мы остались в кабинете вдвоем, сержанты отправились на поиски новых странников.

— Я тебя уже видел, — сказал капитан, поставив на стол опустевший стакан. — На прошлой неделе… и позавчера. Вроде приличный парень. Чего на вокзале торчишь? Жить негде?

Я больше не собирался шутить. У простого российского гражданина желание трепать языком обратно пропорционально количеству и размеру звездочек на погонах.

— Жду поезда, — сказал я.

— Ну да, как я мог не догадаться. — Капитан неспешно закурил. — Я ведь все время считал, что здесь у нас самолеты приземляются. Какого поезда можно ждать так долго, юноша?

— Есть такие поезда.

— А расписание? В Интернете найди. Зачем таскаться по вокзалу целую неделю?

Капитан отнюдь не злился. Наоборот, стремительно добрел. Цвет его щек приобретал розовый оттенок, в глазах появился блеск.

— Я не целую неделю таскаюсь.

— А сколько?

— Больше.

Капитан хмыкнул. Потянулся к сейфу и, неуклюже балансируя на двух ножках стула, достал из него початую бутылку. Затем присовокупил к своему пустому стакану еще один и вальяжно, словно барин в трактире, наполнил оба.

Я вздохнул.

— Закуски не предлагаю, хотя могу послать сержанта, если хочешь.

Я покачал головой.

— Тогда пей и рассказывай.

— Что рассказывать?

— Все.

— А если не хочу?

— А пятнадцать суток?

Глаза капитана блестели весельем, но голос не обманывал. Мне пришлось выпить.

— С наступающим, — сказал Добронравов.

Впервые в жизни пил с ментом при исполнении.

Рассказать всё? А что именно — всё?

Мне тридцать семь. В юности казалось, что никогда столько не будет. Еще школьником я точно знал, что до сорокалетия мне как до Америки на резиновой лодке с двумя маленькими веслами, но вот оно, сорокалетие, перед носом, а я даже не могу вспомнить, чем занимался все прошедшие годы. Практически половина жизни, а уцепиться не за что.

Был женат. Разведен. Супружество не принесло особого удовольствия ни мне, ни моей второй половинке. Винить можно только себя. Если ты нормальный и в состоянии задавать себе вопросы, то с каждым годом жизни обязательно должен становиться умнее, мудрее, лучше — как вино, томящееся в подвале старого французского поместья. Все время думаешь: вот бы меня нынешнего засунуть в того балбеса, который когда-то ухаживал за этой девушкой, читал ей глупые стихи, неумело любил, потом женился, ревновал, выстраивал вокруг себя глухие стены отчуждения, пьянствовал… Но, увы, как пел Макс Леонидов, все-таки не зря так устроил Бог, что в прошлое нельзя написать письмо.

Есть у меня и сын, загадочный парнишка. Занимается борьбой, слушает «Раммштайн», учится на «четверки». Наверно, любит меня в глубине души. Регулярно звонит, справляется, хорошо ли я себя чувствую (Не дождетесь, отвечаю в шутку и радуюсь, что он не видит моего лица). Еще он спрашивает, много ли я пью. Сомневаюсь, что это искренний интерес. Все дело в его матери, которая до сих пор, седьмой год после развода, убеждена в своем святом долге и праве заботиться обо мне. Верка, видите ли, несет за меня ответственность, как Маргарита Хоботова из «Покровских ворот», перед гипотетической женщиной, которой она могла бы со спокойной душой меня вручить. Глупость. Я сам себя обеспечиваю. Обстирываю, обглаживаю, готовлю завтраки и ужины, и очень неплохо, между прочим. Смогу определить характер боли в туловище и подобрать соответствующее лекарство. Всегда сумею отыскать телефон необходимой коммунальной службы. Словом, я в полном порядке, ребята.

Но бывшая моя никогда не отказывает себе в удовольствии натравить сына: «Спроси, как себя чувствует и много ли пьет?» Заботливая моя…

Много ли я пью? Нет. В обычной жизни — лишь по ярким поводам или с друзьями, как все нормальные россияне, пребывающие в коллективной социальной депрессии. Иногда меня можно ругать и даже помещать в вытрезвитель, но лучше оставить в покое, потому что бывают случаи и похуже.

Много и страшно я пью лишь в Новый год, потому что хочу, чтобы этот праздник прошел как можно быстрее. Чтобы я уснул тридцатого декабря, а проснулся в Крещение. Новый год без любимого человека — это пытка, а не праздник. Чудовищная пытка. Изо всех говорящих и поющих дыр в эти дни мне обещают волшебство, чудеса, сбычу мечт и невероятное счастье, но все это ложь.

Ничего не будет. Волшебству конец.

Я не знаю, где моя Любимая. Она не оставила записок и ничего не сказала. Всегда уходит молча: сегодня она есть, завтра — нет, и лишь монитор компьютера бледнеет перед моим озадаченным взором. Монитору стыдно, он мне сочувствует, но ничего не может поделать, потому что он просто пластиковая дощечка, наполненная какой-то дрянью.

Возвращаясь, моя любимая пытается объяснить мотивы своего поступка, но так неуклюже и трогательно, что мне хочется ее обнять… задушить в объятиях, как киношный Коммод в порыве поруганной сыновней любви задушил Марка Аврелия. Она возвращается и говорит: «Прости, так получилось, мне было очень тяжело».

Ага, ей тяжело. А мне, видимо, так легче, умница моя.

В общем, она все время возвращалась, а я все время прощал. По большому счету, она передо мной и не виновата вовсе, потому что ничем мне не обязана. Она в мою жизнь не просилась, не искала меня, не звала — я сам явился. На кого обижаться?

Но в последний раз она не просто ушла. Она уехала. Укатила на поезде. Иногда мне кажется, что я уже не помню номера и маршрута следования, потому что провел на вокзале чертову уйму времени. Иногда мне кажется, что я тут родился. И умру здесь.

День седьмой, 25 декабря. Надька

На вокзале мне комфортно. Он большой, просторный и почти пустынный, если не считать одиночных всплесков активности отбывающих, прибывающих и транзитных пассажиров. На каждом углу — автомат с кофе и чаем, кафетерии, магазины. Хоть ешь, хоть пей, хоть спи. По случаю приближения Нового года в центре холла на первом этаже поставили гигантскую елку, всюду мишура, шарики, висящие на невидимых нитях, у буфетчиц и продавцов на макушках шапочки Санта-Клауса. Даже сотрудники милиции и охранники в эти дни выглядят не так мрачно, как в остальные времена года.

В кафетерии на втором этаже, на самом конкорсе, что нависал над путями и поездами, я присел за столик к незнакомцу. Не сказать, что бродяга, но явно не очень обласканный жизнью. Лет сорока, небритый, с гривой рыжих волос, выбивавшихся из-под вязаной шапочки. Он сидел в углу возле небольшого кафе посередине тоннеля, спиной к окну, и поедал длинный аппетитный сэндвич. Запивал чаем. Минуту назад я умирал от голода, но увидев, как можно расправляться с едой — жадно, стремительно, как лев в саванне расправляется с раненой ланью, — я почти потерял аппетит. Я поставил на край стола бутылку пива, положил рядом бутерброды с ветчиной. Вздохнул:

— Не помешаю?

Рыжий, собиравшийся откусить булку, замер с раскрытым ртом. На ожидание ответа, казалось, ушла целая вечность.

— Здесь не так много столиков, а свободный вообще только у вас, — пояснил я.

— Как угодно, сударь.

Против такого обращения я ровным счетом ничего не имел. Присел, налил пива в стакан и стал пить.

За окном прямо под нашими ногами стоял пассажирский поезд. Кто-то спешил на посадку, кто-то курил возле вагонов, кутаясь в тонкие одежды. Проводницы в форменных тулупах поеживались. Мороз сегодня выдался знатный, а в поезде, наверно, тепло и уютно. Интересно, куда он идет? Со своего места я не мог прочесть табличку на боку, но предполагал, что в какой-нибудь солнечный Адлер. Неоднократно подмечено: когда мне паршиво и одиноко, проходящие мимо поезда всегда идут в Адлер, будто никаких других городов на свете нет.

Рыжий доел бутерброд, запил его чаем. Я всей душой надеялся, что он не станет беседовать.

— Пиво с утра? — спросил он.

— Разве утро?

— Половина второго.

— Ну, значит полдень. Святое дело.

— «В рабочий полдень я проснулся стоя, — продекламировал рыжий, — опять матрас попутал со стеной»…

Он немного помолчал, а потом сделал то, чего я опасался больше, чем разговора. Он представился:

— Павел Арсеньевич Кутепов. Интеллигент в третьем поколении. Филолог, философ, филантроп, филофонист, фольклорист, футболист… в общем, фантастическое фуфло, если разобраться. Следую проездом из Петербурга в Омск. Поиздержался в пути, денег осталось лишь на завтраки, туалет и камеру хранения.

— А билеты?

— Билеты при мне, разумеется… Ах, не пугайтесь, — поспешил он пояснить, правильно расшифровав гримасу на моем лице, — я не бродяга, который станет просить у вас десятку на борьбу с печенью. У меня скоро поезд.

Я кивнул. Первое впечатление от незнакомца постепенно отпускало, и я приступил к трапезе.

— С кем имею честь, если не секрет?

Я посмотрел на него. Рыжий с приветливой улыбкой ожидал ответа. Чем-то он напоминал молодого Ричарда Дрейфуса, охотника на акул в культовых «Челюстях» Спилберга. Не хватало лишь бороды и очков.

— Сергей.

— Очень приятно. Куда-то едете или, наоборот, вернулись?

— Нет… и нет.

Он посмотрел в окно. Стоянка «поезда в Адлер» закончилась, вагоны тронулись и медленно поплыли на север.

— Что ж, понимаю. Железнодорожный вокзал — самое подходящее место для тех, кто любит одиночество. Лучше вокзала может быть только сам поезд, уносящий куда-то.

На его лице застыла улыбка учителя музыки, пытающегося познакомить постмодернистских шестиклассников с творчеством Гайдна.

— Вы женаты, Сергей?

Я вздохнул.

— Разведен.

— Поздравляю… или сочувствую. Впрочем, верны оба варианта. Брак в той же степени благо, в какой и зло.

Он стал медленно и элегантно потягивать чай, словно в стакане не чай вовсе, а бренди двенадцатилетней выдержки, а сам он не в буфете вокзала, а на верхней палубе парохода, плывущего в Эдем.

Счастливый парень. Завидую таким.

Через час мы были уже приятелями. Паша не отказался от небольшого графина водки, чем окончательно расположил меня к себе. Я не считаю отношение к алкоголю мерилом человеческой добродетели, но мужик, полностью равнодушный к спиртному, вызывает у меня подозрения, природа которых мне не совсем ясна.

Кстати, мы как раз об алкоголе и говорили.

— Смотри сюда, дружище, — сказал Павел, поднимая пластиковый стаканчик с прозрачной жидкостью. — Представь, что ты никогда в жизни не захочешь его хлопнуть. Тебя не кодируют, ты сам не совершаешь над собой никакого насилия, ибо самоистязание еще никогда не приносило положительных результатов. Просто говорят, что ты навсегда и без всяких мучений избавляешься от алкогольной зависимости. Страшно?

Я подумал немного и утвердительно кивнул. Вещи, о которых он говорил, пожалуй, пугали меня.

— Конечно, страшно, — согласился филолог-филофонист. — Ты прекрасно понимаешь, что алкоголь губителен, что твоя печень бунтует, сосуды стонут, требуя свободы от этой гадости… но ты также думаешь и о том, что без алкоголя никогда не сможешь испытать удовольствия от общения с друзьями в боулинг-клубе. Не оттянешься с пивком и соленой рыбкой в бане. Не ощутишь легкости бытия от первого глотка шампанского в новогоднюю ночь. Много всяческих лишений ожидает тебя впереди, и ты не готов платить такую цену за здоровье организма.

Павел посмотрел на меня с прищуром, оценивая реакцию. Стаканчик подрагивал в руке.

— Жестоко, — выдохнул я.

— Возможно, — согласился Кутепов. — Но есть и масса плюсов. Загибай пальцы: тебе не придется блевать по утрам над унитазом; тебе не угрожает пробуждение в вытрезвителе под драной простыней и в собачьем холоде; ты не облажаешься на важном банкете, перебрав халявного виски; тебе не будет стыдно перед друзьями, близкими и самим собой, потому что ты никому не наговоришь с перепоя гадостей и не наделаешь глупостей. В конце концов, ты не сядешь пьяным за руль и никого не убьешь. И это называется — СВОБОДА!

Павел залпом осушил стакан и даже не закусил.

— С любовью, друг мой, происходит то же самое. Избавление от любви сродни излечению от алкоголизма. Нет любви — нет ревности, нет подозрений, напрасных ожиданий, необходимости постоянно быть в тонусе. Нет любви — нет боли.

— Но нет и радости.

— Неужели? — Павел усмехнулся. — Ты сейчас такой счастливый, что плакать хочется.

— Перестань.

Он стал серьезным, нагнулся ближе ко мне.

— Хочешь послушать одну поучительную историю?

Я не люблю случайных рассказчиков (часто же мне приходится произносить фразу «не люблю»; больше меня, наверно, это сделал только Владимир Высоцкий в своем одноименном трактате неприятия человеческой мерзости, но, простите, кто Владимир Семенович, а кто — я? так, кусочек шпината, застрявший в зубах). И дело даже не в том, что чужие житейские истории неинтересны, хотя на самом деле часто так оно и есть. Просто их рассказывать не умеют. Занятная байка, которая в трех-пяти предложениях стала бы шедевром, в исполнении неопытного рассказчика превращалась в нудный некролог. Поэтому стоит мне услышать многообещающее начало: «Помню, был у меня случай», — я сразу смотрю на часы, хватаюсь за телефон или лихорадочно озираюсь по сторонам, будто потерял ребенка.

Но мой Рыжий Филофонист меня порадовал. Речь его текла неспешно, слова и предложения сплетались в кружева, и мне ни разу не пришлось ни попросить его повторить, ни поторопить.

— Хорошая была девка, — рассказывал Павел, сосредоточенно изучая почти опустевший графин. — Точнее, давно не девка, но еще и не тетка, от которой шарахались бы в стороны симпатичные молодые люди вроде тебя.

Звали ли ее… ну, пусть Надька, не суть важно. По молодости вышла замуж. Любила парня безумно — высокий, статный, рукастый, инженер. Носил на руках честно, первое время ни налево, ни в гараж не убегал, деньги не ныкал, на тещу не рычал. Мирный такой чувачок. Но через пять лет ушел. Куда — не знаю, никто не докладывал, а сама Надюха предпочитала помалкивать. Повела себя мудро, не стала в спину проклятия посылать и камнем висеть на шее, требуя вернуться. Переехала к матери, устроилась на хорошую работу. Бывший муж присылал алименты вовремя и по выходным дочку водил в зоопарк. Все как-то тихо-мирно улеглось. Ты же помнишь: нет любви — нет боли, а от грусти и одиночества ребенок поможет справиться.

Но встретила Надя другого мужчину. Теперь уже всё иначе, не как в молодости. Опыт уже имеется, на мякине не проведешь. С такими женщинами очень интересно, хотя и довольно хлопотно для нашего брата, привыкшего к простоте. Посуди сам: возраст, привычки, устоявшиеся взгляды на жизнь и круг интересов, выбранный темп, мироощущение — все давно при ней, и ты со своим примитивным уставом в ее монастырь уже не сунешься, изволь принимать такой, какая есть, без белой фаты и наивно хлопающих ресничек.

Ее новый избранник все это прекрасно понимал. И принимал, потому что был интеллигентный человек, имел два образования, одно из них вполне себе высшее. И он готов был на ней жениться, даже принять ребенка, как родного. Словом, скажу тебе с прямотой, Ваше Высочество, это был просто Мечта, а не мужчина! Подарок судьбы, награда за пережитое. Иногда тебе кажется, что все самое важное и интересное осталось позади, но вдруг видишь и понимаешь, что это была лишь разминка. Разрушение первого брака, казавшегося удачным, с последующим счастьем в виде брака второго — одно из таких замечательных потрясений… порой обманчивых потрясений, потому что второй счастливый брак тоже может оказаться расписанной под хохлому фанеркой, прикрывающей безнадежный долгострой на городском пустыре. Ух, красиво сказал…

В общем, собралась было моя Надежда войти в ту же реку во второй раз, и дочка ее Леночка с удовольствием согласилась считать дядю Жору другом. Но случилась тут промашка дикая…

Павел умолк, посмотрел в окно. Под нами к первой платформе, мягко сбавляя ход, подходил еще один пассажирский поезд. Как и в первом случае, я не видел таблички на боку. Впрочем, помочь мне могла диктор вокзала. Не удивлюсь, если новый поезд также следует в Адлер из какого-нибудь замерзшего сибирского захолустья.

— Так что там с промашкой? — напомнил я.

Паша очнулся и продолжил рассказ:

— Пришел дядя Жора однажды к ним с цветами…

…Георгий протягивает три гвоздики в газетном свертке. Смущенно отводит глаза. Что-то он явно замыслил. Наверно, побег, не иначе.

— Дядя Жора! — приветствует из-за угла десятилетняя Ленка.

— Здравствуй, моя хорошая, — отвечает Жора, но глаза его по-прежнему ищут трещины в линолеуме на полу.

Надька опускает руки.

— Что-то случилось?

Он смотрит на нее, обильно краснеет. Вслед за ним краснеет и сама Надежда. Очевидно, разговор ее ожидает не из приятных.

До сих пор Георгий не давал поводов бояться чего бы то ни было. Забота, любовь, внимание — он словно источает все это, как пот через поры в душной сауне. Настоящее Солнышко. Возил их недавно с дочкой на базу отдыха и с улыбкой наблюдал, как они радуются жизни. Надя уже решила, что впустит его в свою жизнь с любым багажом прошлого. Мужчина, который ТАК любит, не может быть подлецом.

— Пойдем, — говорит Жора и берет ее за локоть. Они проходят в одну из двух имеющихся в квартире комнат, детскую. Там мягкий диван, на котором Надя и Жора много раз боролись с бессонницей, пока Лена гостила у бабушки. Жора знаком велит ей присесть, прикрывает за собой дверь…

…и начинает ходить из угла в угол, отмеряя длинными ножищами скромные хрущевские четыре метра. На ходу кусает губы, чем ввергает свою возлюбленную уже в полный катарсис.

— Может, ты как-нибудь начнешь? — говорит Надя.

Он останавливается, поворачивается к ней лицом. На него нельзя смотреть без слез.

— Дорогая… любимая моя… драгоценная…

Наде кажется, что все ее самые мрачные предчувствия начинают сбываться. Она опускает голову и старается не смотреть на суженого.

— Ну, дальше.

— Да. — Жора тихонько прокашливается. — В общем, я не знаю, как это получилось. Я… она…

— Кто — она? — спрашивает Надя, хотя уже догадывается, о ком речь.

— Она… моя бывшая невеста… мы с ней расстались, когда я познакомился с тобой, ты помнишь. Я твердо решил, что буду с тобой… а теперь…

Пауза. Тишину можно потрогать руками.

— Теперь она беременна, — заканчивает Жорик. Бедняга так сконфузился, что Надюха не могла удержаться от смешка. Ей стало его жалко. Милый идиот.

Но очень скоро за жалостью пришла боль.

— Света — беременна?

— Угу.

— И ты имеешь к этому отношение?

Он отворачивается к окну. На шее пульсируют жилы. Никогда еще Принц не выглядел таким раздавленным. Кажется, будто он сражается с целой армией ветряных мельниц, каждая из которых не только вращает лопастями, но и отстреливается патронами со слезоточивым газом.

— Жора! Я спросила, ты имеешь отношение к ее беременности?

Он выдает ответ с изяществом интеллигента:

— Непосредственное.

Слезы не пошли. Горло словно забили деревянной чуркой — ни вздохнуть, ни всплакнуть. В коридоре у двери тихо шуршит любопытная Ленка. За окном чирикают воробьи. Муха жужжит под потолком.

Великая Пустота.

А Жора все вещает и вещает. Кажется, у него пробку из горла, наоборот, вынули.

— Я пришел к ней… не знаю, попрощаться, что ли. Мы как-то общались время от времени, созванивались, болтали ни о чем. Она намекала, что между нами возможны какие-то варианты в будущем. Мы же неплохо с ней ладили, я не мог сказать, что она была случайной женщиной… Да, я встретил тебя, но и с ней я должен был поступить по-человечески. Не юлить, а сказать, что всё окончательно. Считаешь, я неправ?

Надя молчит. Она еще не знает, что считать.

— Когда я пришел, Света болтала по телефону с подругой. Стол был накрыт: фрукты, фужеры, шампанское. Я еще подумал, что ждет кого-то, а я приперся. А она все говорит и говорит, подает мне знаки — дескать, давай, располагайся. Ну, я сел за стол… и потом как-то резко получилось, я даже среагировать не успел. Светка села мне на колени, обняла за плечи…

Надя зажмуривается. Ей не хочется слышать, как все это произошло, но Жорика в его приступах откровенности ничем не заткнуть. Он всегда разоблачается с самозабвением, будто рвет рубашку на груди. Она слушает, ощущая себя при этом гостьей татарского Сабантуя, пытающейся достать ртом монетку со дна таза с кефиром. Так уж устроена жизнь.

— Она хватает меня за плечо, но продолжает говорить с подругой, нахваливать ей меня, мол, «вот как мне повезло, и у тебя все будет хорошо»… Дальше я ничего не понимаю, потому что как-то быстро все произошло. Я собирался сказать ей, что полюбил другую, а послушал ее разговор… и еще она всё время так ласково смотрела на меня, так ерошила волосы, что я… понимаешь, я не смог выдавить ни слова… Мы выпили шампанского… а потом… как-то молниеносно всё, я даже не заметил…

— Угу, — выдавливает Надя. Горло ее осипло. Она по-прежнему смотрит в пол, не решаясь поднять глаза на мужчину. Она боится, что он увидит в ее глазах ярость и расстроится еще больше. Милый идиот.

— Это было в прошлом месяце. А позавчера она позвонила мне и сказала, что беременна. В ее голосе было столько радости, и я…

— И ты не смог выдавить ни слова. Ни в прошлом месяце, ни позавчера.

Жорик молчит. Надя не хочет смотреть на него, потому что чувствует, какая буря эмоций угрожает сорвать башню.

— Ладно, — говорит она. Узоры на линолеуме расплываются перед глазами. — Это все?

Жорик всхлипывает:

— Почти.

И тут она не выдерживает. Поднимает глаза. Любимый смотрит на нее как побитая собака, но маленькая и едва заметная искорка облегчения мелькает во взгляде. Умная собака чувствует своего хозяина лучше, чем он сам, а Жорик, паршивец, был чертовски умен. Во всяком случае, казался таким до сих пор.

— Я все продумал, — говорит он. — Надеюсь, тебе мой план понравится. Он, конечно, не без изъянов, но все можно обсудить. Хочешь его услышать?

Она не хочет, но разве у нее есть выбор?

— Давай…

…Рыжий филофонист стал недвусмысленно разглядывать пустой графин. Мне показалось, что он ожидает продолжения банкета, и я уже собрался предложить свое радушие, но Павел, предвосхищая манипуляции с бумажником, отрицательно покачал головой.

— Воздержусь, — сказал он. — Надираться на вокзале некрасиво.

— Мне не терпится услышать, что за план предложил твой интеллигент.

— О, план был гениален. Даже в романтической литературе ничего подобного я ранее не видывал, хотя прочел уйму разных книг. В жизни, старина, такая бредятина встречается сплошь и рядом.

В общем, схема следующая: Жорик женится на Светлане, помогает ей родить и поднять ребенка, а потом возвращается. Ему потребуется лет десять, не больше. Сущая безделица — вырастить дитя, определить его в школу, создать, так сказать, необходимый задел для дальнейшего роста и развития. Десяти лет вполне достаточно. Все это время они с Надей будут встречаться и любить друг друга, где придется, гулять в лесу, обедать в шашлычных на трассе… ну, как полагается у тайных любовников.

Я с трудом сдерживал улыбку. Павел это заметил.

— Хочешь спросить? Догадываюсь и сразу отвечаю. Всё это время Надежда должна была сидеть и ждать его, ненаглядного. Растить дочку в одиночку, работать, ухаживать за матерью и — ждать. Причем Жорик предложил заключить еще один контракт. Он назвал его «Договором о верности». Ключевые пункты гласили, что Георгий и Надежда сохраняют верность друг другу. То есть Жорик может жарить законную супругу, а Надя работает пальцами под душем. Разве не гениально!

Рыжий торжествующе улыбнулся. Я же пребывал в легком шоке.

— Десять лет? — на всякий случай уточнил я.

— Угу.

— Пока он с женой, она — ждет?

— Угу.

Я хмыкнул. Пустота графина начинала злить.

— И надолго их хватило?

Теперь хмыкнул Рыжий.

— А вот это, приятель, уже вторая часть Марлезонского балета. Может, чайку с лимоном?

…У Жорика родилась очаровательная девочка. Он ласково называл ее Клопиком. На подбородке симпатичная ямочка, как у матери, а носик папин — картошка с двумя задранными вверх дырочками. Была необычайно болтлива, тараторила без умолку, выработав у родителей привычку волноваться всякий раз, когда в детской комнате воцарялась тишина. Словом, здоровая, пухлая, розовощекая, с длинными темными волосиками. Мечта поэта.

Жорик рассказывал Наде о дочке почти каждую встречу, а встречались они в лучшем случае раз в месяц. Терпеливая и по-прежнему влюбленная в своего мудацкого принца Надежда молча и порой даже с интересом, как бывалая мама, выслушивала рассказы, иногда помогала советом, подкидывала телефоны хороших врачей и адреса правильных магазинов.

Она любила его, урода. Порой ей казалось, что она не выдержит — взорвется. Однажды почти готова была это сделать. Не спала накануне почти всю ночь, ворочалась и периодически поднималась с постели, чтобы напиться воды. Тщательно подбирала слова и обидные выражения, взвешивала все плюсы и минусы. Минусов решения расстаться всегда получалось больше. Дурацкое уравнение, абсолютно нерешаемое. Всякий раз смотришь на все эти «за» и «против», знаки равенства и крестики-нолики, как тупой, слепой и глухой ученик с первой парты, и не можешь дать никакого внятного ответа. И так всю жизнь.

В общем, встретила она дома своего ненаглядного, приготовилась обрушить на его голову слезную тираду: «Я так больше не могу, это глупо и смешно», — но едва их губы соприкоснулись, а головы опустились на подушку дивана в Ленкиной комнате, как все эти разъедающие душу слова улетучились. Как назло, в тот день Жорик был весьма голоден до секса и не позволил возлюбленной даже рта раскрыть.

А после хорошего секса Надежда — никакая.

Так прошло два года. Третий, как жирный плевок по стеклу, медленно пополз куда-то в небытие. Ленка росла, превращалась в симпатичную девушку и требовала более пристального внимания. Сама Надежда будто осунулась. Просыпаться по утрам не хотелось. Ей казалось, что жизнь застыла, просыпаться нет смысла, и необходимость заботиться о дочке уже не гнала на кухню готовить завтрак. Зачем? Для чего? День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем ждать коротких встреч, думать о том, что сейчас твой любимый — там, с ней, с этой дамочкой, раздувшейся после родов до размеров дирижабля; сидят вдвоем на кухне, пьют чай… это невыносимо. Ленка вырастет и тоже уйдет из дома за таким же мудаком, и останется она, Надюха, совсем одна.

Впрочем, у нее случались и другие дни. Она не сказала бы, что счастливые, но — оптимистичные. Когда приходил Жорик или когда они встречались на нейтральной территории, ей казалось, что предложенный им план осуществим. Иногда ждать своего счастья приходится долго, и побеждают те, кто не хватается за первый попавшийся вариант, как за манну небесную. Доводы рассудка — а вдруг отвергнутый тобой вариант был наилучшим, и дальше тебя ждет только шелуха и огрызки? — Надя отметала. Как отметала и кавалеров, намекавших на серьезные отношения. Она сохраняла верность любимому. Иногда действительно верила, что выйдет победительницей.

Пока не пришел день, поставивший на вере жирный крест.

…Георгий мнется на пороге, протягивает букет из пяти красных, как кровь, гвоздик. Смущенно отводит глаза. Что-то он явно задумал.

— Привет, — вяло здоровается с ним Ленка и сразу запирается в своей комнате.

Надя и Жорик уходят в гостиную.

— Ну, говори.

Георгий уже не наматывает круги по комнате. Он становится перед женщиной на колени.

— Милая, родная, дорогая, единственная (от последнего слова ее передергивает, но она молчит). Я не знаю, как это случилось… все спонтанно, мы не принимали никакого решения, не планировали… просто она перестала пить таблетки, а я не знал, и мы… я был верен тебе, я ведь только с ней…

Он берет ладони Надежды, зажимает в своих, кладет голову ей на колени, плачет, вращает головой, словно отгоняя морок.

— Она беременна. Светлана беременна. У нас будет второй ребенок… я не знаю… я…

Он поднимает к ней лицо. Красное, заплаканное. Похоже, он в отчаянии и действительно не понимает, как это произошло.

Милый идиот…

…Рыжий развел руками, словно оправдывался за героя своего рассказа.

— Вот такие беляши.

Мы пили чай из настоящих чашек, уютный и почти домашний звон фарфора сливался с мерным гулом вокзала. Удивительное состояние. Клянусь, я уже сожалел, что мой неожиданный собеседник скоро покинет меня и отправится по своей траектории, которая едва ли когда-нибудь пересечется с моей.

— Что было дальше? — спросил я.

— Дальше было еще смешнее, — ответил Павел, рассматривая крышу стоящего внизу поезда. — Он предложил еще один гениальный план.

— Да ладно!

— Еще один сумасшедший план. Конечно, не все безумные идеи гениальны, но почти все гениальные граничат с безумием, не помню, кто сказал. Жорик предложил подождать еще немного, пока подрастет новый плод его семейной любви. Если в первый раз он озвучил срок в десять лет, то вторая цифра выглядела уже более оптимистичной. Пять.

— По-божески, — хмыкнул я.

Павел не улыбнулся. Продолжил рассказ:

— Надежда ничего не ответила на щедрое предложение. Молча кивнула, поцеловала и отправила восвояси. Что с ней творилось в те дни, я сказать не могу, но полагаю, что она была уничтожена.

Решила она наконец дать своему дефективному Принцу окончательный отлуп. Но сделать это хотела как-то торжественно, устроить последний день любви, чтобы ни у кого не осталось камней за пазухой. Романтичная женщина, мудрая. Не хотела она размазывать дурака по стене, спасала своей любовью и отпускала. Во всяком случае, считала так и искренне верила, что поступает верно. Бабы, что с них возьмешь.

Назначила встречу, заручилась его твердым согласием. «Да, любимая, — сказал Жорик, — я обязательно приеду. У меня как раз свободный день, мои собираются к матери в деревню». Сама Надя тоже отправила Ленку в гости с ночевкой. Прибралась в квартире, приготовила обед — мясо, маринованное в красном вине с какими-то нереальными приправами. Купила дорогого шампанского, кажется, отдала рублей восемьсот за бутылку против тех ста пятидесяти, что обычно тратил на выпивку Георгий. И ровно в полдень села ждать.

Час. Жорика нет. Телефон отключен.

Два часа. Ни звонка, ни другой весточки. Мясо остыло. Надя поела, выпила сока. Легла. Уснула.

Проснулась в четыре часа. В квартире — ни звука. На телефоне никаких сообщений и пропущенных звонков.

Пять часов. Надя откупорила шампанское, выпила бокал. Жизнь стала казаться не такой мрачной, а ее мужчина — не такой сволочью. Наверно, с ним что-то случилось, ведь он обязательно позвонил бы, если б мог.

И вот тут…

Павел нагнулся ко мне и зашептал. В глазах появился дьявольский блеск.

— Тут с моей Надеждой случилась жуткая вещь. Жуткая — с точки зрения морали, но в тот момент ей казалось, что ничего аморального в этом желании нет. Год или два назад она пришла бы в ужас от одного лишь предположения, но только не в тот дурацкий день.

Она поймала себя на мысли, что ей хочется, чтобы с ним что-нибудь случилось. Пусть он попадет в какое-нибудь ДТП. Перепутает поворот и свалится в пропасть. Пусть он поскользнется в ванной на куске мыла и разобьет башку о край раковины. Пусть он шагнет вперед, не убедившись, что кабина лифта перед ним, и свалится в шахту с девятого этажа. Пусть его убьет грабитель из-за пустого бумажника. Зарежет маньяк. Пусть он подавится апельсиновой коркой, умрет от передозировки снотворного, наступит на ржавый гвоздь.

Пусть он, сука, сдохнет. Пусть исчезнет из этого мира. Нет возлюбленного — нет ревности. Нет любви — нет боли. Конечно, она будет оплакивать его, страдать, скучать, но боль потери утихнет, останется лишь светлая грусть. Зато уж точно не будет этого ужасающего, разъедающего душу чувства поражения. Тяжело терять любимого человека, но куда тяжелее при этом отдавать его кому-то, ведь ты не уходишь с поля боя с гордо поднятой головой — ты уползаешь, поджав хвост, как щенок, получивший сапогом.

Так что пусть он…

…пусть его не станет.

Рыжий немного помолчал. Послушал сообщение диктора о скором прибытии поезда из Новосибирска. Покачал головой. Продолжил:

— Да, она была верующей. Не скажу, что уж очень набожной — за молитвами и постами я ее не видел, — но достаточно щепетильной в вопросах этики и морали. Однако, знаешь, в тот ужасный день крестик на шее не обжигал кожу.

К вечеру она выпила всю бутылку и, уже не стесняясь, придумывала, какие страшные муки испытывает на смертном одре ее возлюбленный, и как легко и свободно заживет она без него, ублюдочного эгоиста.

Павел посмотрел на часы, вздохнул. Оглядел стол, будто боялся забыть что-нибудь из личных вещей.

— Уже уходишь? — спросил я.

— Да, пора.

Он суетился, это было очевидно. А может, просто так сильно расчувствовался от своего собственного рассказа. Это навело меня на мысль.

— Подожди. — Я ухватил его за запястье. — Чем закончилась история? Ты все-таки приехал к ней?

Рыжий посмотрел на меня оценивающе, с хитрым прищуром. Я отнюдь не застал его врасплох.

— Приехал. В десять вечера. К тому моменту Надюха уже пришла в себя, убрала со стола, собиралась принять душ и окончательно лечь спать.

Я едва сдерживал смех.

— И где ты шлялся?

— Попал в аварию. Отвез семью к матери в деревню, а на обратном пути пошел дождь, и я слетел с трассы. Хорошо, что скорость была невысокой, иначе бы вообще никуда не доехал. Надежда наколдовала. У ненависти огромный потенциал, а оскорбленная женщина пропитана ненавистью, как губка. Пока ждал ментов, искал трактор, пока меня вытаскивали да буксировали, прошла куча времени. Телефон сначала не работал, а потом я уже просто трусил. Чем больше тянешь, тем страшнее прыгать. Притащился к ней грязный, мокрый, холодный, голодный, злой. Но она отогрела, отмыла, накормила.

Рыжий шмыгнул носом. Я подумал, что он плачет, но ошибся: Павел смотрел в окно сосредоточенно и задумчиво.

— Что было дальше?

— Ничего особенного. Я быстренько трахнул ее и уехал домой.

— И все?

— И все.

— Она тебя простила?

Он пожал плечами. Кажется, этот вопрос не входил в список важных.

— Мы больше не встречались. Она прислала прощальное сообщение, а я не стал ничего выяснять. Зачем? Она ведь права.

Он стал собираться. Смёл со стола монетки сдачи, принесенной официанткой. Проверил карманы и бумажник. Мысленно он находился уже не здесь. И даже не с Надеждой, а вообще бог знает где.

Но напоследок все-таки вернулся ко мне и, как прапорщик, посадивший дембеля на автобус, озвучил последнюю сентенцию:

— Ты подумай насчет своей любимой. Имеет ли смысл дожидаться призрака, который покинет тебя с восходом солнца? Нет любви — нет боли, приятель.

Он утер салфеткой губы и протянул руку для прощания.

— Приятно было пообщаться, странник.

— Взаимно. С наступающим!

— И тебя — с новым счастьем.

Рыжий Павел (или Георгий, как его там звали на самом деле, не знаю) улыбнулся одними губами и покинул столик, со скрипом отодвинув алюминиевый стул. Я понятия не имел, откуда и куда он ехал, что у него в Омске — еще одна женщина, ожидающая призрака, или просто он бежит от себя самого.

Поезд с первой платформы тоже уплыл в неизвестном направлении. Я смотрел на осиротевшие рельсы. Скоро их припорошит снегом. Кажется, мороз слабеет.

Кутепов сказал: зачем дожидаться призрака?

Я не знаю.

С возрастом все чаще произносишь эту фразу. Раньше она звучала реже. Раньше ты хотел казаться мудрее, чем есть, и пытался отыскать хоть какой-то ответ на вопрос, вызвавший у тебя затруднения. Школярский рефлекс — нельзя отвечать на вопрос учителя «не знаю», потому что получишь двойку.

А сейчас откровенно пофиг, и можно даже не стесняться.

Я не знаю, зачем я Её все время жду. Она уходит, а я надеюсь на скорое возвращение. Наверно, мне хочется узнать, чем все закончится, досмотреть финальные титры до конца. Тем более что началось все по нынешним временам банальнее некуда.

Она прислала мне письмо по электронной почте с требуемой конфигурацией. Ничего необычного — пять системных блоков, пять мониторов семнадцати дюймов, кабели, клавиатуры, мыши, блоки, разъемы. Подпись: «С уважением, менеджер, долгие лета, ждем с нетерпением». Сразу под подписью — контакты для связи. Среди них стоял и номер аськи. Я приготовил заказ, но не стал отправлять ответное письмо с извещением о готовности, а написал по указанному номеру ICQ. Не люблю я эти длинные портянки писем, в аське проще.

Я: «Приветствую вас, уважаемая менеджер, все упаковано, снабжено документацией и приготовлено к отправке. Укажите время доставки и способ оплаты, я отправлю вам счета».

Она: «Добрый день. Всю необходимую информацию я брошу на ваш ящик в ближайшие минуты».

Я: «Нет нужды так суетиться, я приму здесь. Да и вам проще».

Она: «Пожалуй. Минуточку».

Клянусь, ничего особенного я не планировал в те обычные рабочие мгновения переписки с клиентом. Занимался своими делами, ожидая ответа от неведомой мне девушки, менеджера совершенно не интересующей меня фирмы, и даже почти забыл о ней. Она вполне могла оказаться и не милой девушкой вовсе, а дамой предпенсионного возраста, седой и статной, а то и вовсе сопливой девчонкой, надувающей жевательные пузыри. Меня это совсем не интересовало.

Но вот пришел ее ответ. И покоя в моей грешной душе как не бывало.

Вслед за обещанными реквизитами компании шла довольно любопытная информация:

Она: «…0567, адрес доставки — улица Комсомольская, 54, офис 302…

…оральный секс на работе не практикую и не приветствую — только дома, в хорошей компании и под хорошую закуску!»

Я опешил. Или оторопел… нет, не могу подобрать точного слова. А вы бы как реагировали на моем месте?

Я, наверно, пару минут сидел, глядя на ее неожиданный обет целомудрия, и выбирал между двумя вариантами: либо к ее обычному деловому сообщению присосался, как клещ, спам от случайного порно-сайта, либо девушка сама прислала сообщение, но перепутала адресата. Так случается, когда в программе у тебя открыто сразу несколько окон с разными собеседниками, и в процессе оживленной дискуссии твои сообщения улетают не туда, куда следует. Получается забавно.

Не успел я додумать эту возбуждающую мысль (с кем, интересно, эта дамочка беседовала таким манером?), как пришло новое сообщение:

Она: «Ой, простите ради Бога!!!!! Это не вам!!!»

И с десяток покрасневших от стыда смайликов.

Я почесал репу. Хмыкнул. Протянул руки к клавиатуре. Что ж, дурачиться так дурачиться.

Я: «Спасибо! Я, признаться, уж было огорчился, что мне ничего не светит».

Отправив это безобразие, я замер. Отчего-то затряслись от возбуждения мышцы ног. В подмышках стало прохладно. Я глядел на монитор, не мигая, но ничего не происходило. Удивительные образы подкидывает порой фантазия во время общения по ICQ. Я представлял, как моя шаловливая незнакомка грызет карандаш, краснеет и пыхтит в поисках способа с достоинством выйти из дурацкой ситуации, но мне почему-то и в голову не приходило, что она могла просто покинуть рабочее место и уйти, допустим, в туалет. Или за чашкой кофе. Дался ей этот незнакомый менеджер торговой фирмы, поставляющей оргтехнику.

Но через три минуты пришел ответ:

Она: «Не знаю, зачем я это пишу вам, но под „оральным сексом“ понималось неприятное общение с начальником… шеф лишил премии за систематическое нарушение дисциплины, а кое-кто из сочувствующих коллег советовал пойти поговорить с ним — покаяться, объяснить… вот я и ответила. Я всего лишь имела в виду свое нежелание унижаться… не знаю, что вы подумали, но все совсем иначе, чем кажется. Аська — вещь коварная и обманчивая, верно? :) простите еще раз, надеюсь, я не очень вас смутила».

Я снова почесался — на этот раз в районе шеи. Мне показалось, что последняя фраза предполагает продолжение диалога.

Я написал ей снова, и у нас действительно завязалось небольшое общение. Далее она отвечала почти без пауз.

Я: «Нет, не смутили. Вы правы, аська коварна. А чем, простите за назойливость, вы так сильно досадили начальнику, что потребовалась столь категоричная отповедь?»

Она: «Ну, все очень просто. У нас в компании недавно установили новую систему безопасности: видеокамеры на дверях внутри и снаружи, сканеры для отпечатков пальцев. Теперь компьютеры фиксируют твое пребывание на рабочем месте с точностью до секунды, и любая задержка карается… отлучиться можно только на обед и в уборную. Превысил лимит — ползи на ковер. При этом у нас половина рабочей техники устарела, принтеры и факсы жуют бумагу, мониторы зеленые, лампочки перегорают, предохранители летят… зато крутая система безопасности».

Я: «Ну да, согласен… а вашему системному администратору вы доверяете?»

Она: «В смысле?»

Я: «Вы уверены, что интернет-переписка не контролируется так же, как и ваше присутствие на месте?»

Она: «О, в нашем сисадмине я уверена… пожалуй, он единственный, кому я здесь действительно могу верить».

Я: «Почему, если не секрет?»

Она: «Виталик в меня влюблен».

Я: «Он пользуется взаимностью? (здесь я с небольшим опозданием подумал, что, возможно, перегнул палку, и ее неожиданная откровенность может закончиться, но я недооценил мою новую знакомую).

Она: «Пожалуй, нет… он милый парень, добродушный, внимательный, но у него, во-первых, двое детей и жена, а для меня это серьезное препятствие, а во-вторых… ну, не знаю, просто нет „искры“… я удовлетворила ваше любопытство?»

Я: (покраснев до мочек ушей) «Вполне. Но я вовсе не любопытствовал. Должен вас предупредить, что не пользующийся взаимностью влюбленный мужчина может от отчаяния использовать все доступные ему рычаги, чтобы отыграться за свои поруганные чувства. А системный администратор обладает необходимыми рычагами — он, например, может контролировать вас через ваш компьютер… не рассказывайте всем подряд о своих непростых отношениях с начальством».

Она: «Спасибо большое за внимание к моей скромной персоне… теоретически вы правы, но уж если Виталик способен на такую низкую месть, то тогда верить некому совсем».

Я: «Отнюдь. Вы ведь говорите лишь о вашей компании… а за стенами офиса — тысячи людей. Мне трудно поверить, что среди них не найти того, с кем вам было бы комфортно»…

После этой фразы последовала продолжительная пауза. Стоит ли упоминать, что я чувствовал необычайное возбуждение от общения с незнакомкой, пальцы мои стояли наизготовку у клавиатуры, чтобы продолжить выпендреж, но через пять минут ожидания я скис. Кажется, я действительно пересек черту, за которой мне могут щелкнуть по носу.

Я успел попить воды. Пообщаться с другим заказчиком. Обсудить с парнями в офисе традиционную пятничную вечеринку.

Она молчала. А рабочий день заканчивался. Мне стало грустно.

В самом конце, когда я уже готовился отправить компьютер в сон, от нее вновь пришло сообщение. Желтый конвертик в правом нижнем углу монитора переполнил мое сердце неожиданной щенячьей радостью.

Она: «Простите, что оставила без ответа — мне все-таки пришлось отправиться на ковер и оправдываться за свои частые отлучки. Не люблю этого делать, я слишком беспокойная и непоседливая, чтобы пользоваться успехом у начальства… в этом моя беда… или счастье, не знаю. И понятия не имею, зачем вам все это пишу, вы ведь всего лишь выполнили наш заказ. Кстати, спасибо, вы все сделали в лучшем виде, надеюсь, работа теперь пойдет быстрее… вот если бы еще новый принтер прислали, но на него у наших боссов нет денег».

Я проглатывал эти строки почти не пережевывая. Вот что с мужчиной делает длительное одиночество: он готов целовать песок, по которому ходила девушка, заказавшая в его фирме пару компьютеров.

Она не попрощалась. И пока не ушла. Значит, готова поболтать еще. Или это ровным счетом ничего не значит? Аська — вещь коварная.

Она: «Ой, я вас наверно, задерживаю! Вам пора домой?».

Я: «Мне некуда спешить. Я, в отличие от Виталика, в разводе».

Небольшая пауза. Я погрыз ногти и почесал небритый подбородок.

Она: «И у меня в этом смысле все сложно… но мне, к сожалению, надо идти. Как вы верно заметили, за стенами офиса есть люди, которым я нужна. Спасибо за заказ… и за компанию. Приятно было поболтать».

Я: «И вам спасибо. Обращайтесь».

Она: «Не исключено. Всего доброго!»

Я: «До свидания».

И ее номер в списке контактов из зеленого превратился в красный. Она покинула Сеть.

Весь вечер я слонялся по городу. Пил колу, ел хот-доги и смотрел на гладь реки. Читал рекламные плакаты, изучал витрины магазинов, слушал уличных музыкантов и даже бросил им несколько монет, найденных в подкладке куртки. Пытался представить мою случайную знакомую. Она казалась мне красивой и молодой, в меру строптивой, но больше все-таки покладистой. Невысокой, улыбчивой. Стройной, сексуальной, игривой, но грамотно держащей дистанцию. В общем, очень симпатичным человеком женского пола.

Я был очень меланхоличен в тот вечер, и когда голова моя коснулась подушки, сразу провалился в сон и спал без сновидений до самого звона будильника. Проснулся с какой-то странной тяжестью (тогда я еще не знал, что эта тяжесть прописалась в моей душе надолго). Мне хотелось поболтать с этой девушкой вновь.

В офисе, прежде чем начать работу с текущими заказами, я включил аську. Сердце билось учащенно.

Моя знакомая была на месте. А через полчаса написала:

«Доброе утро».

День шестой, 26 декабря. Папка

Стал замечать, что иногда на меня кто-то смотрит. Долго, пристально, будто узнаёт, но не может вспомнить. Это самые разные люди — молодые женщины, мужчины средних лет, иногда даже мальчишки. Они идут по своим делам, суетливо озираясь или разговаривая по телефону, но вдруг останавливаются и глядят прямо на меня. Не мимо, не сквозь — а на меня.

Мне кажется, что они ждут какого-то знака, и тогда я машу рукой, добавляя робкую улыбку. Но человек сразу отворачивается, будто стряхивая наваждение, и идет дальше.

Пять-шесть раз со мной на вокзале такое происходило. Ерунда какая-то. Хотя моя жена говорила мне, что я умею останавливать на себе взгляд. Возможно, причина в моей необычайной фотогеничности. Хорошо бы еще конвертировать этот талант во что-то более осязаемое, нежели вялые препирательства с сотрудниками милиции…

А иногда на вокзале удается подслушать интересный телефонный разговор. Вообще-то здесь их каждый день слышишь несметное количество, они окружают тебя, словно жужжание мух в кустах пляжного туалета, и большей частью это пустопорожняя болтовня: «Подъеду к пяти… завезу мясо… подгребай к одиннадцати… погода дрянь… билеты есть только на тридцатое, новый год буду отмечать в поезде, капец». Сплошной белый шум.

Но время от времени кому-то удается меня заворожить.

Та девушка была чудо как хороша. Она стояла спиной ко мне возле кресла в зале ожидания на втором этаже, опустив одно колено на сиденье. Я расположился на расстоянии двух кресел от нее. Со спины я дал бы ей лет двадцать с хвостиком — конфетка такая, что слюны не хватает. Джинсы в обтяжку, элегантная синяя курточка, жестикуляция как у актрисы мелодраматического жанра в момент наивысшего экстаза. Словом, медленно теряю рассудок и всей душой желаю, чтобы она повернулась ко мне лицом.

Она и повернулась.

Я сник.

Подросток лет пятнадцати. Кое-где возрастные прыщики. Глаза умные, но все-таки детские. В ушах — недорогие сережки, носик остренький, вздернутый. Впрочем, все это сущая ерунда по сравнению с тем, что она говорила. Точнее — как она говорила! Через несколько секунд я забыл о ее возрасте — я наслаждался монологом, подобный которому раньше мог слышать лишь в театре.

Она прижимала телефон к уху плечом, элегантно скособочившись (так могут держать трубки только женщины, имеющие богатый опыт телефонных переговоров во время готовки ужина, за рулем автомобиля и в других экстремальных ситуациях), а сама в это время пыталась открыть молнию на сумочке. Так я и не понял — то ли сумочка не поддавалась, то ли девушка не прилагала должных усилий, полностью сосредоточившись на разговоре.

— Я все понимаю, — говорила девчонка, — но вот чего я точно не могу понять, так это твоего нежелания меня слышать… и верить мне!

Пауза. Две-три попытки дернуть молнию.

— Ты по-прежнему отказываешься мне верить! Нет… Нет… И в третий раз скажу «нет» и даже добавлю «ни в коем случае»! Не надо этого делать…

Пауза. Девочка смотрит на сумку оценивающе, словно размышляет — продолжать ли штурм.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю!

Длительная пауза. Девочка выслушивает ответную речь своего молодого человека.

Эх, думаю про себя, молодо-зелено! В наши годы таких «высоких отношений» у подростков не было. Во-первых, не было мобильных телефонов и Интернета, и если ты хотел, по Мертону, «причаститься другого человека», тебе приходилось прорываться сквозь родительский кордон («Позовите Наташу, пожалуйста» — «Зачем тебе Наташа?» — «Физику делать» — «Рано вам еще физику делать!»), либо бежать к ней на своих двоих по морозу, а иногда и трястись через весь город в простуженном трамвае. Приходилось писать настоящие бумажные записки, а не смс-сообщения, выводить дрожащей от волнения рукой бессмертное «Ты мне нравишься, можно тебя проводить сегодня?» Да и мы сами были гораздо проще. Прикосновение плечом, улыбка, первый робкий «чмок» — предел мечтаний. Бог мой, для меня сексуальным партнером до девятнадцати лет была исключительно правая рука! К тому моменту, когда меня совратила не очень свежая нимфа из числа гражданского населения в военном городке, я уже целый год стрелял из автомата. Родину любить нас учили гораздо настойчивее, чем любить и понимать ближнего своего, при этом едва ли Родина отвечала нам взаимностью.

Совсем иное — нынешние дети, искушенные, избалованные, не ведающие проблем со связью и развлечениями. Им все по плечу. Они, конечно, боятся тех же вещей, каких боялись и мы, но вооружены несоизмеримо лучше: психологи, курсы, тренинги, клубы. Один клик — и весь мир в кармане.

Я слушал прыщавую девушку на железнодорожном вокзале и думал: если уж это продвинутое поколение провалится, как наше, «перестроечное», тогда совсем беда. И еще я думал, что, кажется, совсем старею, если уж потянуло на подобные рассуждения.

— Да, все так, — продолжала разговор девчонка, — ты совершенно прав в том, что можешь самостоятельно строить свою жизнь. Конечно, имеешь право, и я последняя, кто скажет тебе хоть слово против… но мне бы хотелось тоже рассчитывать…

Пауза. Она оставила в покое сумочку и теперь смотрела на нее обреченно, словно внутри осталось что-то очень дорогое.

— Ну как это «на что рассчитывать»! На то, что меня не будут шпынять, как котенка, а это так и происходило все последние месяцы, думаю, ты не станешь с этим спорить… Что? Ты не видел?… Ну, конечно, не видел, ты же все время занят!

Пауза. Я заметил, как в уголках глаз ее появились слезинки. Точнее, первая робкая влага. Если девочке удастся удержать взятый темп, на что я искренне надеялся, то бурного потока не последует. Держись, моя хорошая, не сдавайся этому сукиному сыну, что бы там между вами ни происходило.

— То есть ты мне не веришь, да? Скажи мне по буквам: «Ми-ла-я, я те-бе не-ве-рю». Если это так, то будем решать проблему иначе… Но напоследок я тебе все-таки еще раз скажу, что ничего такого между нами не произошло. Я была умницей и в тот вечер, как ты меня и просил. Я всегда веду себя хорошо, я умница, потому что я твоя дочь, в конце концов, и ты меня так воспитал. И послушай меня еще раз, пожалуйста, не отмахивайся: мое терпение на исходе, и может случиться так, что мы не сможем с этой женщиной находиться в одной квартире одновременно. Кому-то из нас придется собрать вещи и уйти. Ты хочешь, чтобы это была я?

Пауза. Она, закусив губы, выслушивала ответ, а в моей голове мир, доселе стройный и понятный, начал расползаться. Внешность обманчива, и эта девочка — любящая дочка, эгоистка, не готовая делить папу с новой женщиной. Как скучно.

Впрочем, уже следующая часть монолога опровергла и эту мысль:

— Пап, я тебя очень люблю и хочу, чтобы ты был счастлив. И только по этой причине я говорю тебе: она лицемерит. В этом нет ни мести, ни желания ее выжить из нашего дома, и я молчала очень долго… надеялась, что мне показалось… но она действительно не уважает тебя, не уважает нас… папочка, милый…

Кажется, она слегка задохнулась или всхлипнула, я не смог точно разобрать, потому что девушка повернулась ко мне боком. Если до сих пор ее не смущало присутствие посторонних людей, то сейчас она, кажется, смекнула, что разговор с отцом становится достоянием общественности. Но отступать некуда, к тому же у нее есть как минимум один страстный болельщик.

— Пап, мне не нужно ничего невероятного, я хочу, чтобы у нас с тобой было все в порядке. Чтобы ты был спокоен и счастлив, а уж я как-нибудь переживу… у меня все нормально, не волнуйся. Все контрольные написала, ни одной «тройки», так что на каникулы я ухожу со спокойной совестью. Ты когда приедешь?.. А успеешь? Я просто не знаю, куда здесь податься, я не могу с ней, у меня все внутри бунтует… она какие-то странные звонки телефонные делает, друзья какие-то… хорошо, пап, ладно, я поняла, больше не буду… ты только приезжай скорее.

Она помолчала. Я отчетливо услышал всхлипы. Так и есть, последний бастион пал, но надо отдать должное — сражалась девочка достойно. Кто бы ни была ее мачеха и чем бы она ни провинилась, ее следовало гнать поганой метлой. Я прямо сейчас готов этим заняться, юная леди, пока ваш отец в командировке.

— Ладно, пап, я на вокзале, здесь много народу… провожала девчонок на соревнования… у нас в группе отобрали трех человек… Ну, я не попала, но не страшно, поеду весной… Ты не забывай пить таблетки, хорошо? Я тебе положила во внутренний кармашек чемодана, обязательно пей. И обедай нормально, не перекусывай на ходу. За меня не волнуйся, да… все будет хорошо, я потерплю… да, приезжай только скорее. Ты же не останешься там на Новый год?.. Ну, хорошо, все, папуль, пока. Целую тебя… ага, пока!

Рука с телефоном опустилась. Девушка вновь повернулась ко мне. Я едва успел скосить глаза в сторону, но маневр не удался. Боковым зрением я заметил, что она смотрит на меня, ожидая визуального контакта.

Я посмотрел ей в глаза. В них стояли слезы.

— Извините, — сказала девушка. — Я, наверно, очень громко разговаривала.

— Ничего, — выдавил я. Других слов не нашлось. Кто я, собственно, такой, чтобы говорить какие-то слова? Случайный свидетель, не более. Однако странное чувство овладело мной. Не скажу, что незнакомое, но — неожиданное. Мне стало стыдно перед этой девочкой, будто я — тот самый непонятливый папа, оставивший ребенка один на один с проблемой, решить которую она не может в силу возраста. Хотя хватка у девочки — дай бог иному взрослому.

Я покраснел. Отвел глаза, стал смотреть на гигантское табло с расписанием поездов, висевшее над широкой лестницей, ведущей к нам на второй этаж. Пробежался сверху вниз по списку. Ни одного поезда ни из Адлера, ни в Адлер. Как все запущено.

Где-то мой сынуля сейчас? Думает ли обо мне? Нуждается ли в совете? Не припомню ни одного нашего с ним разговора, где бы он от всего своего маленького сердца пожелал мне хорошо выспаться или вовремя покушать. Все как-то дежурно, для галочки и под неизменный аккомпанемент маминых инструкций, звучащих на заднем плане. Не припомню, чтобы хоть раз довелось услышать сольное выступление мальчишки. Чем он занимается? О чем мечтает? Ходит ли в какую-нибудь секцию? Ничего о нем не знаю, к стыду своему.

«Второй папа» у него пока не завелся, хотя я не могу этого знать наверняка. Может, кандидаты какие-то и появляются на горизонте, но сейчас мне вот что интересно: пойдет ли мой сынуля за советом ко мне, когда рядом, на расстоянии вытянутой руки, уже есть адекватный и вполне себе заботливый мужик? (Я очень надеюсь, что заботливый, потому что всей душой желаю Верке счастья, она его вполне заслужила; уверен, что и она желает мне того же, несмотря на все плохое, что между нами было и что разрушило наш внешне благополучный брак).

Не знаю. Мой мальчик не подпускает меня так близко, чтобы попытаться его понять.

Девушка, между тем, присела в кресло, открыла наконец свою неподдающуюся сумочку, вытащила косметичку, стала приводить в порядок личико. Я наблюдал за ней украдкой, отмечая, что и она старается не выпускать меня из виду. Мне бы, по-хорошему, встать и уйти, чтобы не смущать ее, но я сижу. Не могу сдвинуться с места.

Девушка все время вздыхала. Опускала и поднимала зеркальце, посылая в мою сторону солнечных зайчиков. Глядела по сторонам. Кажется, хотела что-то спросить или ждала моей реплики. У меня от волнения похолодели пальцы.

Я повернулся. Выдавил вопрос раньше, чем успел задуматься о его уместности:

— С вами все в порядке?

Девушка выглядела уставшей. Пожала плечиками. Я подумал, что лет через пять-десять она будет невероятно красива и сведет с ума не одного мужчину, причем не только внешностью, но и «внутренностью».

— Не знаю, — сказала она. — Но неважно.

Я двинул бровями: дескать, спорить не буду.

Она убрала косметичку в сумку. Застегнула куртку. Поднялась. Мне отчего-то стало жаль с ней расставаться, хотя «знакомство» наше едва ли продолжалось десять минут.

Перед уходом она задержалась. Взглянула на меня. В этот короткий миг мы оба почувствовали сопричастность. Во всяком случае, я — почувствовал.

И она подтвердила мои домыслы.

— До свидания, — сказала девушка. Дождавшись моего ответного кивка, направилась к лестнице.

«Удачи, юная леди», — подумал я.

Безотцовщина. Безматерщина. Бич нашего времени. Впрочем, только ли нашего? Можно подумать, у отцов и дедов дела на семейных фронтах складывались лучше. У кого ни копни — вторые-третьи браки. Это вам не реклама майонеза или шампуня — для всей семьи, — это вот такая настоящая жизнь.

…Моя любимая, с которой я познакомился в Сети (и которая, как вы уже поняли, впоследствии сбежала), тоже росла отчасти в неполной семье, но только с матерью. Отец был, но его как бы не было. Так тоже случается. Мебель, а не родитель.

Он умер несколько лет назад, не оставив после себя внятных воспоминаний, самое яркое из которых — стоящий у винного магазина мужчина, озадаченный и грустный. «Чем-то напоминал пёсика, потерявшего хозяина, — писала она мне в аське однажды вечером. — Торчал у крыльца и пожирал глазами каждого, кто входил в магазин. То ли подаяния ждал, то ли просто завидовал счастливым людям, которые могут входить в алкомаркет уверенной походкой, не суетясь, не трясясь над мелочью, зажатой в кулаке. Я лишь однажды увидела воочию эту картину. Запомнила на всю жизнь.

Мама мне позвонила и сказала, что отца нет дома уже два дня. Я подъехала рано утром к магазину (он в паре домов от нашего) и сразу увидела его… убогого, краснолицего, несчастного, с жаждой опохмела. Наверно, у него не осталось ни копейки, хотя иногда ему удавалось, когда мама зазевается, получить всю пенсию на руки. Друзья-собутыльники тоже куда-то подевались (а может, Господь услышал мои молитвы, и друзья-собутыльники покинули его). В общем, ничего несчастнее в своей жизни я не видала. Сидела в машине, смотрела на него и плакала. Ревела просто навзрыд, а он все это время стоял на крылечке, смотрел куда-то, ждал чего-то… и даже не узнал ни мою машину, ни меня в ней.

В то самое утро я, наверно, осознала, чего была лишена почти всю свою жизнь. Отец всегда был рядом… но его не было со мной. Я не могла рассчитывать на него — на его дельный совет, сильное плечо, кулаки, способные защитить, на его юмор типа «не волнуйся, козюлька, все будет хорошо». Я не могла похвастаться им перед одноклассниками, стеснялась, когда папа изредка выбирался на родительские собрания, нацепив свой старый костюм. Я его отчаянно и безотчетно любила, как могут любить только дети… и ненавидела за то, что он не герой, на которого хочется молиться, а бесхребетный, бесхитростный, потерянный, нелепый, несчастный и упрямо не принимающий помощи.

Но сейчас мне его не хватает.

Когда он умер, я молчала. Три дня не могла говорить ни с кем, лишь с мамой обменивалась какими-то короткими фразами. Мама в те дни тоже не выдавила ни слезинки. Мы поняли друг друга без слов. Его убогая жизнь и нелепая смерть (он замерз, упав в сугроб в соседнем дворе, когда ударили крещенские морозы) не требовали громких рыданий.

Но на похоронах я разревелась. Присела у свежего холмика, когда народ уже погрузился в автобус, и завыла. И с того самого дня приезжаю на могилу постоянно, разговариваю с ним, ругаю, жалею, жалуюсь на что-то, снова ругаю. Сама не знаю зачем.

Мама все могла бы изменить. Было несколько удачных (уж прости за кощунство — «удачных») моментов, когда она могла оставить отца и по-иному построить свою жизнь. Едва ли от этого стало бы хуже папе, ведь в конечном итоге он все равно допился до полной энцефалопатии — хоть с мамой, хоть без нее, это был лишь вопрос времени. Но она не стала этого делать, продолжала нести этот долбанный крест, как почти все бесхитростные русские бабы, до чертиков пугающиеся слова «развод». Я не знаю, права она или нет. Только иногда думаю, что присутствие рядом нормального мужчины пошло бы мне на пользу.

В общем, все это довольно грустно… но я в порядке, не переживай. Пойду заварю себе кофе»…

И она пропала. В тот день мне не удалось больше перекинуться с ней ни одной фразой, даже попрощаться не успел — в конце рабочего дня она безмолвно отключилась от Сети.

Когда я прочел это послание, я сам едва не прослезился. К тому времени мы уже достаточно близко общались, правда, лишь по Интернету и только в рабочее время, в те самые минуты, когда нас обоих не одолевали служебные обязанности, приставучие коллеги и привередливое начальство. Удивительно, как быстро могут сблизиться люди в переписке, ничего не ожидающие друг от друга, не требующие внимания и не несущие никаких взаимных обязательств. Оказалось, нам есть что рассказать о себе.

Погрузились мы столь глубоко, конечно, не сразу. Поначалу всего лишь по-приятельски болтали: «Привет, как дела?», «Я пью кофе с корицей», «Как тебе последний фильм братьев Коэнов?» Общие темы для разговоров нашлись быстро — от кино и книжек до геополитики. Она тяготела к умеренным патриотам, мелодраматизму и новой волне, а у меня большее доверие вызывали маргиналы, причисляемые к агентам мировой закулисы, голливудский мейнстрим и незатейливый Питер Джеймс. Наши познания в искусстве и мировоззрения растворялись в неторопливой дискуссии, как колер в эмали, и с каждым днем разговоры становились все более увлекательными и многообразными. В какой-то момент я понял, что в выходные скучаю по ней, хотя в прошлой жизни, ей-богу, радовался, что у меня бывают дни, когда я не в офисе. Теперь, заходя в Сеть, я первым делом проверял, на месте ли моя подруга. Она была на месте, ждала меня и с радостью приветствовала каждое утро.

А однажды мне пришлось остаться дома — свалился с высокой температурой (так звучала официальная версия для моего босса, на самом деле я съел какую-то гадость из магазина для холостяков и целый день дристал, как взбеленившаяся корова). Когда вернулся в офис, прочел присланную ею в офлайн короткую записку:

«Ты подсадил меня на ежедневное общение, как наркоманку, и теперь, когда тебя нет на связи, я чувствую невероятную пустоту, будто чешется ампутированная кисть. Мне не хватает твоих комментариев к моим рассказам, каких-то простых милых слов. Глупо? Я не знаю. Приходи скорее».

Я был растроган.

С этого момента общение стало иным. Более глубоким. Основательным. На обдумывание ответных реплик требовались не секунды — минуты. А порой и часы. Мы уже не трепались, мы разговаривали, как разговаривают люди, накопившие определенный багаж знаний, эмоций и чувств.

Не помню, в какой момент я рассказал ей о своей холостяцкой маете. Как-то выскочило. Я тогда еще не сохранял историю переписки и не имел потребности перечитывать особо понравившиеся места (сейчас бы я с жадностью вгрызался в каждое написанное ею слово, даже самые обычные «привет», «пока» или «целую»), поэтому не могу сказать, что именно подтолкнуло меня на откровенность. Но она в ответ, нисколько не смутившись, рассказала о своих собственных неудачах в личных отношениях: о женихе, сбежавшем за неделю до свадьбы (как выяснилось, он имел проблемы с законом, о чем забыл сообщить своей любимой), о коллегах, маскирующих дружеским панибратством банальную мужскую похоть, о минутах слабости, когда одиночество и ненависть к миру и людям мешают дышать. А закончилось все рассказом об отце и горьким выводом: ее проблемы с мужчинами имеют вполне определенные причины, многократно описанные в учебниках по психологии.

Кажется, мне удалось ее утешить. Ей-богу, в кои-то веки у меня получилось.

Мы совпали. Совместились. И застряли друг в друге.

Впрочем, именно в тот самый день, когда она рассказала о своем детстве, я узнал и еще одну вещь, которая впоследствии стала моим проклятием: она способна уйти, не попрощавшись и не оставив надежды на возобновление отношений. Просто нажать иконку выхода, встать из-за стола, задвинуть клавиатуру и исчезнуть. А потом появиться и сказать: прости, я не могла иначе…

Пятнадцатилетняя девочка, беседовавшая на вокзале с отцом, спустилась по широкой лестнице на первый этаж. Притормозила у платежного терминала, что-то оплатила, вышла через центральные двери. Через мгновение ее поглотила шумная привокзальная площадь.

Повезло зайке с папой. И, кстати, папе с ней тоже. Дочка для мужчины — это шанс оправдаться за все обиды, когда-либо нанесенные женщинам.