Бесплатный фрагмент - Вокруг политехнического

На издание книг серии «Потомку о моей жизни» меня сподвигли Клара и Владимир Штерны, которые выполнили первую вёрстку книг серии и отпечатали в типографии по нескольку экземпляров, что было для меня приятной неожиданностью. Моя сердечная благодарность им.

Особая благодарность моей жене и другу, Любови Николаевне Качан. У нас с ней памяти разного сорта: у меня рациональная, у неё эмоциональная. Поэтому она помнит не события, а свою реакцию на них. Но это помогало мне восстановить и многие события.

Мои студенческие годы прошли в Ленинградском политехническом институте.

Введение

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Иосиф Бродский

Тот, кто с юности верует в собственный ум,

Стал в погоне за истиной сух и угрюм.

Притязающий с детства на знание жизни,

Виноградом не став, превратился в изюм.

Омар Хайям,

Перевод Г. Плисецкого

Учиться или веселиться

Да здравствует университет,

Да здравствуют профессора!

Из Гаудеамуса

Грызите молодыми зубами гранит науки.

Л. Д. Троцкий

Учиться, учиться и ещё раз учиться!

В. И. Ленин

Эпиграфы, которые я здесь поместил отражали мои чувства и стремления в тот далёкий 1952 год, когда я поступал на физико-механический факультет Политехнического института.

Да, — я заранее боготворил всех моих будущих учителей и да, я собирался грызть молодыми зубами гранит науки.

Кстати, «грызть гранит науки» — было расхожим выражением, которое мне было тогда известно, а вот, что сказал эту фразу (с «молодыми зубами») Лев Троцкий, на IV съезде российского комсомола мне известно не было.

Один из главных вождей Октябрьской революции и руководителей советской России в период гражданской войны и до смерти Ленина, Лев Давидович Троцкий был объявлен врагом народа. Его последователи были названы Сталиным троцкистами и либо расстреляны, либо отправлены в лагеря, где впоследствии тоже были поголовно уничтожены. Имя Троцкого тогда можно было произносить только шёпотом.

В моё время цитата Троцкого не употреблялась, — на слуху была только цитата Ленина. Итак, «учиться, учиться и ещё раз учиться!»

Впрочем, студенческий гимн Гаудеамус предлагает и другой вариант времяпрепровождения студентов:

Итак, будем веселиться,

пока мы молоды.

И даже указывает студентам юношам на объект веселья:

Да здравствуют все девушки,

изящные и красивые!

Да и другие студенческие песни указывали на весёлую, бесшабашную студенческую жизнь. Вот хотя бы эта:

От сессии до сессии живут студенты весело

А сессия всего два раза в год

Или

А я различий не терплю,

Вино и девушек люблю.

Признаться, поступая в Политехнический, я не знал ни одной студенческой песни, не был знаком мне и Гаудеамус. Впрочем, не прошло и пары месяцев, а я их уже распевал.

Сразу замечу, что я сразу понял, что тот студент, который буквально будет следовать совету «веселиться», долго студентом не пробудет. Об этом свидетельствовала ещё одна студенческая песня:

К ногам привязали ему интеграл,

Эпюрами труп обернули,

Прощальную речь замдекана сказал,

И с первого курса спихнули.

Так что советам «веселиться» я следовал лишь изредка, — предпочитал «грызть гранит науки». Но оказалось, что были ещё и другие средства отвлечения от учёбы.

Одно из них — комсомольская работа. И я не миновал этой напасти. Правда, судьба сжалилась надо мной и выкинула из этой сферы обратно в простые студенты.

Другое — сначала вспыхнувшая любовь, а затем семейная жизнь с её ответственностью и обязанностями. И это я испытал, — и, слава богу, мы с моей женой Любочкой испытание выдержали, хотя это была дорога длиной 2.5 года. А в последний год нас уже было трое — и с рождением дочки трудности возросли многократно.

Но не буду пересказывать, даже кратко, содержание этой книги. Скажу только одно: Книги ВОКРУГ ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО, а затем и ЛЮБА-ЛЮБОВЬ — прямое продолжение ШКОЛЫ НА КИРОЧНОЙ, и все события, описанные в этих двух книгах, происходили в промежуток времени, когда я учился в Ленинградском Политехническом институте.

Коротким этот период времени не назовёшь, — он охватывает голы с 1952 по 1959. Когда я поступал в политехнический институт, мне было 17, а когда окончил его — 24. Я проучился лишний год, когда переходил с механико-машиностроительного факультета на физико-механический. Мне пришлось с 4 курса вернуться на третий, да ещё сдавать 12 экзаменов, — столь существенной была разница в программах.

Представляю же я читателю эту книгу в возрасте 80 лет.

Книга перед тобой. Читай потомок.

Глава 1. иллюзии и миражи

Иллюзии и миражи…

И как без них нам жить? Скажи!

Нам краски от мечты! Палитра…

Возможность воспарить открыта.

Татьяна Муштакова

На физмех и только на физмех!

Шёл в комнату, попал в другую.

Смысл противоположный А. С. Грибоедову

За мной зашел мой школьный друг Миша Лесохин, и мы поехали на трамвае №32 в Ленинградский политехнический институт им. М. И. Калинина.

— Не забыл документы на золотую медаль, — спросил он меня.

— Нет, конечно, — я улыбнулся. Медаль давала право на поступление в Институт без экзаменов и даже без собеседования.

— А Игорь подъедет? — спросил я.

— Он просил его не ждать. Он еще не знает, когда поедет.

Игорь Лопатин, как и Миша Лесохин, получил серебряную медаль (им в РОНО не утвердили отличные оценки, поставленные школой, и они получили четверки по сочинению), и тоже хотел поступать на физико-механический факультет.

Мы все трое хотели работать впоследствии над проблемами ядерной энергии, «энергии будущего» (а вдруг именно нам посчастливится создать термояд?), а такая специальность в политехническом институте анонсировалась.

Михаил Иванович Калинин, чье имя было присвоено институту, был Председателем Президиума Верховного Совета Союза ССР, должность равнозначная президенту. Но в Советском союзе Калинин не играл какой-либо значительной роли в управлении государством. Его почему-то называли Всесоюзным старостой и говорили, что он запросто общается с простым народом.

Почему его именем назвали знаменитый, с традициями институт, я не знаю. Наверное, «трудящиеся попросили». Тогда многое делалось якобы «по просьбе трудящихся». Вообще его имя на карту попадало часто. Областной центр Тверь, например, переименовали в г. Калинин. Впрочем, этот древний город уже снова Тверь.

Присоединенный к России после второй мировой войны старинный прусский город Кенигсберг до сих пор именуют Калининградом. Был Калининград и под Москвой. Он вначале назывался Подлипки, а теперь Королев.

— Остановка «Политехнический институт»; конечная, — сказал кондуктор, и мы вышли из трамвая.

Главный корпус Института был построен еще до революции 1917 года. Институт строился в парке «Сосновка», там же впоследствии были построены другие его корпуса и дома для профессорско-преподавательского состава. Довольно много деревьев сохранилось, и главный корпус утопал в зелени. Именно там и находилась Приемная комиссия.

Поднявшись на второй этаж по широкой парадной лестнице, мы увидели надпись: «Актовый зал» и рядом другую: «Приемная комиссия». Актовый зал был разгорожен какими-то временными перегородками для сотрудников, но все студенты попадали в одно большое помещение, где для них были поставлены столы и стулья, — там они заполняли документы на поступление. Заполнив их, каждый подходил к сотрудникам, принимавшим документы, сдавал, те проверяли и давали ему расписку в приеме документов.

Мы подошли к сотруднику и спросили: «Какие документы нужно заполнять медалистам?»

— А вы что — медалисты? — спросил он. — Что-то рановато для медалей, их еще не выдают. По крайней мере, к нам еще никто не приходил. Мы протянули свои аттестаты зрелости и документы о получении медалей.

Он взял наши документы, поднялся, обернулся к сотрудникам и громко сказал:

— Смотрите, первые медалисты пришли.

Все сотрудники, бросив дела, подошли к нам и начали рассматривать документы. Мы, абитуриенты, как называли поступающих, гордые и счастливые, стояли рядом и в мыслях уже были студентами и изучали ядерную физику.

Получив расписку в приеме документов, мы ушли и стали ждать извещения о приеме в Институт. Нам сказали, что недели через две мы такие извещения должны получить.

Время шло. Прошли две недели, — никаких извещений не было. Мы, трое медалистов, созванивались между собой. И вот, однажды, позвонив Игорю Лопатину, Миша Лесохин узнал, что тому извещение о зачислении на физмех уже пришло.

Миша сразу поехал в Политехнический Институт, рассчитывая тоже получить извещение о зачислении, но ему было «отказано в приеме из-за отсутствия вакантных мест». Он сразу забрал документы и поехал в Педагогический Институт им. А. И. Герцена. Сдав в приемную комиссию документы, он через несколько дней был зачислен студентом, — почему-то туда документы сдавали одни девочки, мальчики были на вес золота.

Моя эпопея была не столь проста. Узнав от Миши эту историю, я поехал в приемную комиссию на следующий же день, уже понимая, что меня, как и Мишу, не приняли на физико-механический факультет, но, в отличие от Миши, я хотел учиться в Политехническом, и только в Политехническом, пусть даже на другом факультете. И я решил побороться, поскольку чувствовал свою правоту и не мог не отреагировать на несправедливость.

Мне тоже вернули документы, не предложив мне ни один другой факультет и сформулировав отказ теми же словами, что и Лесохину. Логики в этом ответе, конечно, не было. Правила приема не предусматривали тогда для медалистов ни дополнительных экзаменов, ни собеседований, следовательно, оставался один критерий — время сдачи абитуриентом документов в приемную комиссию, т.е. простая очередность подачи документов.

Именно это я и сказал сотруднику, к которому я попал и которому выпало отказать мне в приеме. Он смутился и пошел советоваться с более опытным сотрудником. Тот отрекомендовался мне как член приемной комиссии и повторил формулировку отказа. Я повторил свои аргументы.

— Но я не могу Вам сказать ничего другого, потому что в Решении Приемной комиссии ничего иного нет. Не могу же я домысливать и говорить Вам то, чего нет в Решении.

— А чего нет в Решении? — спросил я.

На этот раз смутился член приемной комиссии.

— Да там и не должно быть ничего другого, — сказал он, — секретарь Приемной комиссии готовит Решение и зачитывает фамилии абитуриентов, и формулировку решения. Члены приемной комиссии задают вопросы, если они у них есть, а потом голосуют. По Вашей кандидатуре вопросов не было, и голосовали единогласно. Медалистов много, число мест, выделенных под них, ограничено. Кому-то надо отказывать. Вот Вам и отказали.

— Значит Вы не руководствовались таким критерием как время подачи документов? — спросил я.

— Нет, мы даже не думали об этом. Готовить материалы — прерогатива Секретаря.

— А какая медаль имеет приоритет: золотая или серебряная?

— Конечно, золотая, — не подумав, брякнул он.

— А я знаю абитуриента, которого уже приняли с серебряной медалью. Мне же с золотой отказали.

Это был разговор в одни ворота. Я знал, почему мне отказали. Он тоже знал, почему. Но у него не было аргументов, которыми он мог бы оперировать. Он мог только, как попка, повторять то, что записано в Решении Приемной комиссии.

Мне было стыдно и обидно одновременно. Я впервые столкнулся с государственным антисемитизмом. Хотя внешне все выглядело благопристойно. Ведь никто не сказал мне:

— Мы не принимаем тебя, потому что ты еврей, а, значит, неблагонадежный.

Нет, выдумали форму отказа: «В связи с отсутствием вакантных мест». Уж лучше бы была процентная норма, как в дореволюционное время. Это, по крайней мере, честнее.

Моя мечта рушилась. Я не имел права проситься на прием к Ректору Института. По правилам жаловаться на Решение приемной комиссии Института следовало в Центральную Приемную комиссию, которая находилась в Москве.

Я взял документы и приехал домой. Вечером состоялся семейный совет.

— Далась тебе твоя ядерная физика, — сказала мама, — как я тебя уговаривала стать врачом или на худой конец биологом!

— Поступай в Холодильный институт, который я закончил, — сказал папа. — Туда тебя примут без вопросов. Потом поезжай в Москву. Хотя, я думаю, у тебя вряд ли что-нибудь получится.

А дедушка только кряхтел и покашливал, но ничего не говорил. Я видел, как он переживает за меня.

В Институт Холодильной промышленности меня действительно приняли без вопросов. Но я на этом не поставил точку.

В Москве я остановился у дяди Миши, маминого брата. Он жил в малюсенькой комнате метров 8—10 не больше в Столешниковом переулке. Я думаю, снимал. В этой комнате спали он с женой Верой, их маленькая дочка Наташа, которой тогда было года два. Там же заночевал и я.

Они меня встретили очень тепло и сердечно. Я им рассказал мою историю с поступлением.

— Не добьешься ты ничего, — сказал дядя Миша. — Тут только по-другому можно что-либо сделать. Я попробую. А ты пока походи по инстанциям, поговори с ними. Тебе надо опыта набираться.

И я пошел набираться опыта. Сначала я поехал на Трубную площадь в Центральную приемную Комиссию, которая располагалась в угловом доме на первом этаже. Длинная очередь несчастливых абитуриентов начиналась, снаружи на улице, но продвигалась довольно быстро. Когда я попал внутрь помещения, я увидел, что принимает за барьером со стеклом всего один человек. Были написаны его фамилия, имя и отчество. Я запомнил его фамилию на всю жизнь — Сухоруков.

— Изложите кратко Вашу претензию. — сказал он. Я изложил.

— У Вас есть письменное заявление? — спросил он. У меня было.

— Оставьте его. Мы Вам ответим». — сказал он. — Следующий.

Я вышел из помещения. На душе было погано, как будто я поговорил с бездушной машиной.

— Зачем я поехал в Москву? — крутилось в голове.

— А ты ожидал, что они будут разбираться? — сказал дядя Миша. — У них десятки тысяч недовольных. Разбираться будут с единицами, за кем стоят крупные фигуры, которые могут повлиять. Остальных ждет отказ по формальным соображениям. Сходи еще в Министерство Высшего образования. Убедись.

Министерство размещалось на улице Жданова д.11. Небольшой красивый особняк. Маленький дворик перед входом в него, где стояло 5—6 автомобилей. Вход был свободный, и я с независимым видом прошел мимо вахтера. Изучив структуру по указателю, висевшему в коридоре первого этажа, я понял, что, прежде всего я должен обратиться в Главное Управление политехнических ВУЗов.

Я зашел в приемную, где, кроме секретаря, не было ни одного человека, и спросил, могу ли я поговорить с начальником Главного Управления. Секретарь, которая до этого ровным счетом ничего не делала, говорила со мной кокетливо и с большим удовольствием.

— Сейчас я спрошу (она произнесла имя-отчество Прокошкина, который был Начальником управления). Он Вас примет.

И, действительно, она вышла от начальника и сказала: «Заходите».

Начальник, очевидно, тоже откровенно скучал, потому что он подробно расспрашивал меня, как было дело, но, правда, не высказал своего мнения, сказав напоследок:

— Давайте заявление. Мы разберемся.

Удовлетворенный вниманием, я вышел от Начальника, сел на диванчик, стоящий в коридоре, и стал думать, что же я еще могу сделать.

— Разве что к Министру? — подумал я.

Кабинет Министра Высшего образования профессора Столетова тоже был доступен. Приемная была намного больше, в ней сидели две секретарши и тоже откровенно скучали.

— Что Вы хотели? — спросила меня одна из них. Я объяснил.

— Министр по таким делам не принимает, — сказала она, — обращайтесь в Центральную приемную комиссию. Для этого она и создана. Вы представляете, что бы здесь было, если бы все жалобщики пришли сюда. Нет, нет, не просите. Это невозможно.

Грустный, я вышел во дворик и присел на какой-то каменный поребрик, глядя, как люди входят и выходят из Министерства, как выезжают из дворика и вновь приезжают немногочисленные автомобили. Ко мне подошел, какой-то парень чуть постарше меня, и мы разговорились.

— А ты попробуй поймать Министра, когда он приезжает утром на работу. Вдруг он захочет тебя выслушать. — предложил он.

На следующее утро я приехал к 9 часам и начал караулить Министра. Я уже видел его автомобиль накануне, и знал, где он остановится и высадит Министра. Я продумал, где я должен в этот момент находиться, как оказаться около него, что и как успеть сказать.

Дальше я все себе представлял так.

Я, такой симпатичный юноша, с такой доброй улыбкой, говорю Министру, что я постараюсь изложить мой очень простой вопрос за одну минуту. Начинаю говорить самое важное:

— Я золотой медалист. Меня не приняли из-за отсутствия вакантных мест. Я не понимаю, как это может быть, здесь какая-то ошибка. Ведь медали вводили именно для того, чтобы отобрать лучших.

Затем повторяю ему мои два аргумента.

Министр говорит мне:

— Ну у нас за минуточку не получится. Пойдемте ко мне наверх.

Там он кое-что уточняет. Возмущается такими порядками, говорит секретарше, чтобы она приняла от меня заявление и, прощаясь за руку, говорит мне напоследок:

— Езжайте спокойно в Ленинград. Вас примут.

И я все это очень четко сделал, когда Министр приехал. И оказался рядом с ним. И очень непринуждённо, и доверительно начал разговор, поглядев ему прямо в глаза и улыбнувшись. Только я не смог сказать больше десяти слов. Он оборвал меня и со словами:

— Простите, мне некогда. Повернулся спиной и быстро вошел в здание, а меня, какой-то мужчина на входе не пустил за ним, встав передо мной и строго сказав:

— Нельзя.

Я все же потом прошел в Министерство и в приемной Министра оставил свое заявление.

Вечером дядя Миша озабоченно сказал мне:

— Я нашел путь. Тебя примут в Политехнический.

— На физмех? — вскричал я.

— Не знаю, на какой, — ответил дядя Миша, но возьмут.

Он был очень серьезен.

— Большие деньги, — сказал он. — но пока не отдадим их, письма не будет.

Про письмо я понял, а вот про деньги — не сразу. Оказалось, что нужно в обмен на письмо о приеме в Институт отдать три тысячи рублей. Это тогда были очень большие деньги.

На следующий день, дядя Миша ходил два или три раза на Центральный телеграф, благо он был рядом, звонил маме и еще куда-то, а вечером сказал мне:

— Деньги достал, завтра пойдем вместе, отдадим деньги и заберем письмо.

Часов в 12 дня мы с дядей Мишей пошли по ул. Горького, повернули на Тверской бульвар и встретили там невысокого неприметного человека.

— Ж. — представился он. Он назвал свои фамилию, имя и отчество полностью, фамилию я хорошо помню и сейчас, но приводить ее пока не хочу, а имя и отчество долго помнил, но сейчас уже забыл. А вот его лицо, хоть он был и неприметен, я запомнил на всю жизнь.

Мы пошли, гуляя, по Тверскому бульвару, и так прошли метров двести, а потом повернули обратно. Дядя Миша и Ж. о чем-то тихо разговаривали. Я деликатно шел рядом, но обрывки разговора слышал, у меня был тогда очень острый слух, не то, что сейчас.

Я понял, что дядя Миша требовал доказательств того, что меня действительно примут в Институт. Вдруг я приеду в институт с письмом, а там знать ничего не знают?

— Убедили, давайте письмо.

— Давайте деньги, — сказал Ж.

Они быстро обменялись конвертами.

Ж. не стал проверять, правильная ли сумма в его конверте, а наш конверт оказался запечатанным. Ж. начал меня инструктировать. Он сказал, к кому в кабинет мне лично пойти в Политехническом Институте и, оставшись в кабинете наедине, какие слова сказать. И только после этого отдать конверт. Потом я должен был сделать то, что этот человек скажет. Он назвал мне фамилию, имя и отчество этого человека и его должность. Фамилию, имя и отчество я хорошо помню, но приведу позднее — он работал в Политехническом институте заместителем директора по административно-хозяйственным вопросам. Впрочем, имя, отчество и фамилия были открыто написаны на конверте.

Самое интересное, что я тогда не понимал, что это взятка, а само это явление именуется коррупцией в системе высшего образования. Хотя я и догадывался, что происходит что-то постыдное, незаконное.

— Но ведь я имею право. Со мной поступили тоже постыдно и незаконно, — я пытался оправдать себя, маму, дядю Мишу. И мне было неудобно, что мои родители и обожаемый мной легендарный герой моего детства дядя Миша пошли на это ради меня.

— Помалкивай об этом, — сказал мне дядя Миша. Никто и никогда не должен об этом узнать.

Я никогда и никому об этом не говорил. Я придумал историю про Министра, ту самую, которую описал выше. В этой истории, и Министр стал человечней, и я более везучим, но все было правдой только до того места, когда я начал разговор с Министром. Разговор был оборван им. А мог ли он вообще быть продолжен?

Сегодня я впервые рассказал, как все это было, Любочке.

— Почему же ты мне никогда это не рассказывал, — спросила она.

— Я дал слово никогда и никому не говорить об этом. Но сегодня, только сегодня я решил, что могу рассказать и даже написать, как все было. Сегодня это уже никому не повредит. А мою репутацию в глазах моих потомков не испортит. В глазах тех, кто меня знал, надеюсь тоже. Но если это как-то меня умалит, — это уже не мое, а их дело. Не я придумал антисемитские правила приема в вузы страны. И не я вымогал взятку у нашей нищей семьи. Я пишу правду, мою правду.

Я приехал с конвертом домой, в Ленинград. Мама и папа с интересом оглядели его. Папа хмыкнул и ничего не сказал. Он ненавидел такие вещи. Сам никогда не давал взяток и никогда не принимал ни взяток, ни подношений. Я понял, что, давая согласие дяде Мише, мама поставила папу перед фактом. В случае чего, она брала все на себя.

А у меня была эйфория. Мне было все равно как поступать, лишь бы поступить.

— Я заслужил право на поступление туда, куда хочу. Мы боролись с несправедливостью. Мы ее победили, и неважно как.

Я ни секунды не сомневался, что все будет хорошо, и на следующий день начал с того, что поехал в Холодильный институт и забрал свои документы. Это было рискованно, но я тогда даже не думал об этом. С документами я сразу поехал в Политехнический институт. Я долго сидел в тесной приемной заместителя директора по административно-хозяйственной части, ожидая, пока он меня позовет. Он знал, что я жду, ему говорила секретарша, но в его кабинет постоянно входили и выходили люди.

Наконец, поток людей иссяк, секретарша тоже ушла домой. Он выглянул из-за двери кабинета, посмотрел на меня очень внимательно:

— Заходи.

Я зашел. Сказал слово.

Давай конверт, — сказал он.

Я отдал конверт. Он его вскрыл при мне, вынул оттуда какую-то официальную бумагу и внимательно прочитал ее.

— Завтра придешь в приемную комиссию и отдашь документы. Они будут знать, что тебе можно сдать документы.

Было то ли 30 августа, то ли даже 31, и документы уже не принимали целый месяц. Я не задавал вопросов. В голове у меня сидела мысль:

— Заместитель директора Института! Как же это можно? Целая шайка! Наверняка, я не один такой, кто платит им деньги. Но и я тоже!

Но я опять себя успокоил:

— Я только восстанавливаю справедливость.

А, может быть, и они восстанавливали справедливость. Ограбить евреев всегда считали за доблесть. Только вот никакого богатства или денег у нас не было, — мы были нищими.

В Приемной комиссии института, которая уже перебазировалась из Актового зала в какую-то маленькую комнату, был всего один сотрудник. Он с интересом посмотрел на меня, и, ничего не спросив, принял документы.

— Извещение пришлем по почте, — сказал он.

— Так занятия уже начинаются, — напомнил я.

— Ничего страшного, — ответил он. — Когда получите Извещение о приёме, тогда придете. Это недолго.

Только через пару недель я получил извещение, что с 1 сентября я зачислен на первый курс механико-машиностроительного факультета Ленинградского политехнического института им. М. И. Калинина. Я, конечно, погоревал, что не на физико-механический, но я и этому был уже рад. Я понял, что физмех мне не светит ни в каком варианте.

За несколько дней до получения Извещения, к нам домой пришли один за другим три письма.

Первое было из Центральной приемной комиссии, это был ответ на мою жалобу:

— Мы проверили обстоятельства Вашего приема в Ленинградский политехнический институт им М. И. Калинина и извещаем Вас, что Вы не были приняты в Институт за отсутствием вакантных мест.

Вторым пришло письмо из Главного Управления политехнических ВУЗов, — оно было подписано Прокошкиным:

— Мы проверили обстоятельства Вашего приема в Ленинградский политехнический институт им М. И. Калинина и извещаем Вас, что Вы не были приняты в Институт за отсутствием вакантных мест.

Наконец. за подписью Министра Столетова письмо сообщало:

— Мы проверили обстоятельства Вашего приема в Ленинградский политехнический институт им М. И. Калинина и извещаем Вас, что Вы не были приняты в Институт за отсутствием вакантных мест.

Как видите, все три письма говорят одно и то же слово в слово.

А в конце сентября, когда я уже ходил на занятия, нам домой пришли один за другим еще три письма.

Центральная приемная комиссия сообщала:

— Мы проверили обстоятельства Вашего приема в Ленинградский политехнический институт им М. И. Калинина и извещаем Вас, что Вы приняты в Институт на механико-машиностроительный факультет.

Следом пришло письмо из Главного Управления политехнических ВУЗов:

— Мы проверили обстоятельства Вашего приема в Ленинградский политехнический институт им М. И. Калинина и извещаем Вас, что Вы приняты в Институт на механико-машиностроительный факультет.

Наконец. за подписью Министра Столетова письмо сообщало:

— Мы проверили обстоятельства Вашего приема в Ленинградский политехнический институт им М. И. Калинина и извещаем Вас, что Вы приняты в Институт на механико-машиностроительный факультет.

Во, как!

Трамвай в политехнический

На самом деле студентов первого курса на уборку картофеля не отправили, и я попал на занятия, когда заканчивалась вторая неделя.

Теперь каждый день, шесть раз в неделю я утром шел из дома к остановке трамвая №32 и, когда подходил трамвай, штурмом с толпою других желающих захватывал место для одной ноги на ступеньке вагона, а для одной руки — свободное место поручня. Другую ногу поставить было некуда, а во второй руке был портфель с книгами и тетрадками. Так и висел, пока трамвай шел к следующей остановке.

На каждой остановке приходилось отцепляться, потому что кто-нибудь выходил.

Двери тогда в трамваях не закрывались автоматически, люди выходили в любую дверь — какая ближе, так как приходилось с силой протискиваться между телами стоящих пассажиров. После того, как кто-нибудь выходил и внутри по идее должно было стать чуть свободнее, человек с подножки старался втиснуться поглубже в открытую дверь внутрь трамвая.

Это, кроме меня, пытался сделать каждый из деливших со мной место на подножке. Когда я ставил на нее вторую ногу и подтягивал портфель к животу, я уже считал себя счастливым. Дальше я уже забирался на следующую ступеньку — пол тамбура, при этом мое туловище вначале сильно отклонялось назад на улицу, но это было не страшно, потому что подпирали другие, отчаянно вцепившиеся в поручни. Еще усилие, и, наконец, я в тамбуре вагона. Там я обычно и оставался, стараясь достичь стенки трамвая и повернуться к ней лицом. Борьба за место продолжалась почти все 35—40 минут, что мы ехали до института. Только очутившись в тамбуре, я внимал призывам кондуктора заплатить за билет.

Иногда в этой толкучке вдруг оказывался контролер, притаившийся до времени и неожиданно заявлявший о своем существовании.

Он грозно предупреждал, что с каждого неплательщика взыщет штраф и действительно взыскивал. Часто контролер выволакивал из трамвая какого-нибудь бедолагу, не желавшего платить штраф или не имевшего на него денег, и начинал свистеть, в пронзительный свисток, призывая на помощь милиционера. Видимо, вдвоем они действительно взимали штраф на месте или доставляли несчастного нарушителя в отделение милиции. Слава богу, со мной такого не случилось ни разу за все семь лет моей учебы в институте.

Трамваи шли медленно. На поручнях дверей каждого вагона гроздьями висели люди, но на это никто не обращал внимания — привыкли. Эти люди, конечно не платили. Руки были заняты. Да никто и не требовал с них оплаты.

Иногда вагоновожатый видел в зеркало, что кто-то не зацепился за поручень или не сумел поставить ногу. Понимая, что этот неудачник рискует жизнью, вагоновожатый выходил и отрывал его от поручня или вытаскивал его застрявшую ногу с подножки, спасая ему жизнь, но оставляя без надежды уехать.

Хуже всего было на Литейном мосту. Если ты еще висел на поручне, держа на весу в другой руке тяжелый портфель, ты сильно рисковал жизнью. В теплую погоду еще ничего, но в холодную…

Это был смертельный номер! Перегон был длинный, с Невы дул холодный ветер, а то еще и со снегом, да при сильном морозе. Рука замерзала, ее сводило судорогой, лицо жгло ветром с льдинистым снегом. И в мыслях было: «Только бы не отпустить поручень…». А временами уже не было сил держаться за него, и только невероятным усилием воли заставляешь пальцы не разжиматься. Так было со мной несколько раз.

После первого раза я дал себе слово, что на Литейном мосту больше никогда не буду висеть на подножке, но слова сдержать не удалось. Наверное, такое было не со мной одним. Правда, я не видел, чтобы кто-нибудь отцеплялся на перегонах и падал. Но слышал, что такое бывало.

Иногда зацепиться на остановке на улице Некрасова не удавалось. Оценив толпу страждущих, я цеплялся за любой трамвай на две остановки. Доезжал до Литейного, а там, кроме 32-го, была еще девятка. Шансов зацепиться становилось в два раза больше.

Вечером ехать домой было проще: у Политехнического трамваи стояли полупустыми. Там было трамвайное кольцо, и можно было спокойно сесть на скамейку в трамвайном вагоне, открыть книжку и использовать время для чтения.

Сентябрь — начало занятий на первом курсе

Я вошел в аудиторию, как в храм с благоговением. Если бы там была тихая торжественная музыка, я бы не удивился. Но музыки не было. Светлое, высотой этажа в два-три помещение. Аудитория была большая — человек на двести. Ряды поднимались амфитеатром. Места уже заполнялись студентами. Я поднялся на одну только ступеньку и сел на первый ряд. Зрение у меня было острое, слух отличный, и не это было причиной того, что я занял первый ряд. Мне хотелось сидеть близко к доске, и чтобы ничего не мешало. Две огромные доски, покрытые линолеумом коричневого цвета, висели на стене. Перед ними стоял длинный стол, а рядом с ним маленькая трибунка.

Аудитория быстро заполнялась и, наконец, осталось совсем мало свободных мест. Раздался звонок, и вместе с ним вошел немолодой преподаватель. Вбежало еще несколько студентов, а среди них Володя Меркин и Арик Якубов. Они быстро сели на свободные места.

Преподаватель подошел к столу, положил на него портфель, взял в руки мел и посмотрел на нас.

— Здравствуйте, — сказал он низким спокойным голосом, — сегодня мы займёмся…

Так началась моя студенческая жизнь. Мне было почти 18 лет. Мне страстно хотелось учиться, узнать больше о мире, в котором я живу, изучить все то, что знает современный человек, самому открыть что-то новое, неизведанное и очень-очень значимое и отдать это человечеству. Я чувствовал в себе силы сделать это, и теперь, когда все препятствия остались позади, как казалось мне, я могу полностью сосредоточиться на учебе и осуществить свою мечту.

Моя студенческая жизнь длилась долго — шесть с половиной лет. Она не была безоблачной, я жил отнюдь не в безвоздушном пространстве, да и в стране за это время произошло много событий, которые довольно сильно затрагивали меня. Так что, я вышел из стен института, избавившись от многих иллюзий, но, увы, далеко не от всех.

Моя 145-я группа

Нас было 25 человек в 145 группе. Цифра 1 означала 1-й курс, 4 — механико-машиностроительный факультет, а 5 — специальность «Технология машиностроения и Металлорежущие станки и инструменты».

В эту же группу со мной попали Володя Меркин и Арик Якубов. Арик почти сразу стал дружить с Людой Механиковой, весьма умной, всепонимающей, не по годам женщиной (уже не девочкой по внешнему виду, как остальные), несколько полноватой, но привлекательной.

Эллочка Реброва, высокая и плотная курносая голубоглазая симпатичная девушка из Новгорода. Она, было видно, питала ко мне нежные чувства, но я не отвечал ей взаимностью.

Рафик Хасапетьян, спокойный, мудрый парень откуда-то с юга. Он был всегда рассудительным арбитром, когда это было необходимо. Он никогда не боялся сказать правду любому из нас, как бы эта правда ни была горька.

Люда Соколова, невысокая симпатичная женщина быстро вышла замуж, родила, но продолжала учиться.

Мила Новикова была очень миловидна и что-то в лице ее было такое притягивающее, что я посматривал на нее, мы даже как-то прогуливались вместе по моему приглашению, но не более того.

Лида Геллер сразу положила на меня глаз, я это видел, но я никаких поводов к сближению не давал.

Вместе с нами училась Виолетта, девушка из Болгарии, очень приятной внешности, тихая и улыбчивая (фамилии ее я сейчас не помню, может быть, Антонова?)

Был в группе Осану Джелу из Румынии, горячий парень, постоянно споривший с преподавателями.

Три парня из Китая держались особняком, ходили в синих френчах, напоминавших форму, и ни с кем не разговаривали. Им разрешалось разговаривать только в своем китайском землячестве.

Кое-кого упомяну потом. Некоторых сейчас не помню. Но группа была весьма дружна.

В первое время мы даже устраивали вечеринки перед праздниками. Перед первым Новым годом собрались на квартире у Лиды Геллер, она жила, кажется, на ул. Салтыкова-Щедрина или на ул. Петра Лаврова, недалеко от моей школы…

Утихомирились только ночью. Решили здесь же немного поспать. Лида попыталась прилечь рядом со мной, но я перешел в другое место.

Потом обычно собирались у Люды Механиковой, но приходили уже не все члены группы, а только половина. Может быть, иногда до двух третей.

Несколько человек жили в студенческом общежитии — Эллочка Реброва, Рафик Хасапетьян, Вася Шведов.

Большая часть общежитий института была на Флюговом переулке (в год моего поступления в ЛПИ она стала Кантемировской ул.). Оттуда до института было далеко, надо было ехать на трамвае. Но общежитие нашего факультета было близко — на Прибытковской ул. (в связи со строительством пр. Непокоренных эта улица исчезла с карты) — всего одна трамвайная остановка до института, правда, большая.

Пирожки с ливером и расписание

Каждый день было три пары занятий. Занятия начинались в 10 часов утра. Через 45 минут звенел звонок, и мы отдыхали 15 минут. В 11 часов продолжение первой пары — еще 45 минут. Вторая пара начиналась в 12 часов, третья — в 2 часа дня. Иногда была в расписании и четвертая пара, — она начиналась в 4 часа дня.

После второй или третьей пары мы обычно перекусывали. В буфетах были сосиски, сметана, пирожки с ливером или капустой, а иногда даже рыба под маринадом. Обычно покупали сосиски или полстакана сметаны с хлебом, но чаще всего пару пирожков со стаканом томатного сока.

Все было очень дешево, но для здоровья вряд ли полезно. Впрочем, тогда о здоровье мало кто думал.

Была и большая студенческая столовая, но она располагалась в отдельном здании, и до нее было далеко идти. В 15 минут не уложиться. Я там бывал редко.

Математика — это красиво

Первые две пары обычно были лекциями. Я с удовольствием занимался математикой, лекции по которой читал и. о. профессора Гавра. Мне, кстати, было тогда очень непонятно, почему надо было писать и. о. Мне это казалось глупым, а для него — обидным.

Профессору Гавре было лет пятьдесят, впрочем, тогда я не мог правильно определять, сколько лет людям такого возраста. Другое дело возраст моих сверстников, — я сразу видел, кто моложе, а кто старше меня. Гавра ходил медленно и степенно, с некоторым усилием. Видно было, что у него болят ноги.

Он обходился без записей и исписывал формулами две большие доски в аудитории, сопровождая это спокойным методичным пояснением. Писать за ним лекции было очень удобно. Иногда он доставал из портфеля исписанные листочки, молча смотрел на них, потом клал их обратно в портфель и продолжал лекцию, как ни в чем

ни бывало. Закончив, он победоносно смотрел на нас: «Видите, все получилось!»

Меня всегда привлекала в математике какая-то внутренняя красота, но, правда несколько смущало, что многое нужно было принимать на веру, а доказательств было мало. И упражнения по математике были нехитрыми, — тренировка, приобретение автоматизма.

Потом я узнал, что нам дают очень краткий курс математики, поскольку мы будем простыми инженерами, а им даже того, что дают, много. Вряд ли пригодится. Мне стало обидно.

Физику и химию не помню

Физика и химия тоже были несложными, и сейчас я даже не помню, кто читал нам лекции. Смутно помню и лабораторные работы по ним. Я разбирался во всех вопросах без проблем, но особого восторга у меня эти предметы не вызывали.

Я с удивлением обнаружил в буклете о Политехническом институте на фотографии Большой химической аудитории крупным планом нас с Володей Меркиным, сидящих в первом ряду. Совершенно не помню, когда это нас фотографировали.

Металловедение

Профессор Тимофей Алексеевич Лебедев читал нам курс Металловедения. Он был заведующим кафедрой металловедения (1947—1978) и деканом нашего факультета. Я помню его более пожилым человеком и с бородой, чем на снимке, который мне удалось найти в интернете.

Некоторые работы Тимофея Алексеевича постоянно ругали в научной прессе. Но, разумеется, не в области металловедения, а тогда, когда он вторгался в область теории относительности. Вот, например:

«Вряд ли следует удивляться тому, что редактором книги оказался профессор Ленинградского политехнического института Т. А. Лебедев. Его нежелание признавать основы современной физики и упорное стремление вернуться к физическим воззрениям конца XIX века известны уже давно. Однако тот факт, что проф. Т. А. Лебедев счел возможным благословить выход в свет совершенно безграмотной в научном отношении книги, вообще ставит под сомнение его компетентность в области физики». И подписи — Ельяшевич М. А., Томильчик Л. М., Федоров Ф. И.

Это было написано в их рецензии на книгу А. К. Манеева «К критике обоснования теории относительности» // УФН. 1961. Т.74. Вып. 4. С.759.

Предмет «Металловедение» был хорошо поставлен. Лекции были великолепными, а в лаборатории я с удовольствием разглядывал ферритные, перлитные и еще бог весть какие структуры сталей, а также все, что только можно было посмотреть. Я и сейчас мог бы опознать многие структуры, так они мне врезались в память. Правда, мне всегда хотелось рассматривать их при еще большем увеличении, но это тогда было невозможно. А потом не пришлось.

Именно с института я испытываю интерес к строению металлов и любых других материалов. И, вообще, ко всему неживому.

К сожалению, строение живых тканей, тем более, размеров клетки или еще более маленьких, мне никогда не удалось досконально рассмотреть, хотя всегда хотелось.

Впоследствии, когда мне пришлось вплотную заниматься вопросами боевой эффективности осколочно-фугасных и кумулятивных снарядов, знания в области металловедения мне очень пригодились.

Мастерские

На первом курсе все студенты нашего факультета в обязательном порядке работали в учебных мастерских института. Сначала это была слесарная практика. Надо было своими руками из заготовки — штамповки или отливки — сделать готовую деталь.

Я постепенно овладел не только терминологией, но и навыками работы: размечал с помощью разметочного инструмента, опиливал заусенцы на деталях, зачищал поверхности деталей, точил инструмент, — было довольно много заданий, и я их усердно выполнял, понимая, что постигаю азы создания деталей, из которых сотворен сегодняшний мир.

Самым трудным заданием, как я помню, было вывести боковую плоскость на пассатижах с помощью напильника. Эта плоскость упорно не хотела становиться плоской, все время получались какие-то скругления, завалы, и мне пришлось с этим заданием помучиться. Тем не менее, и эту работу я выполнил на отлично.

Впоследствии, на втором курсе мы уже работали на металлорежущих станках — токарном, различного рода фрезерных, сверлильных, заточных. Программируемых станков (станков с ЧПУ) тогда не было в помине, все делалось вручную, и качество во многом зависело от искусства и опыта рабочего.

Обучали нас и технике пайки и сварки, приходилось варить даже тяжелые потолочные швы.

Мы научились покрывать металлы никелем, хромом, кадмием и другими покрытиями. Мне все это было интересно, и я занимался с удовольствием. Если честно, я не считаю учебу на первых курсах мехмаша потерянным временем. Всё, чему я там научился, мне в дальнейшей жизни пригодилось. И еще как!

Кого только не избирали

В институте бурлила общественная жизнь. В каждой группе назначили старосту. Преподаватель, входя на групповое занятие, как правило, спрашивал: «Староста, кого сегодня нет?» Старосты, вроде бы подчинялись учкому (ученическому комитету). Что он делал, понятия не имею. Но говорили, что он ответственен за успеваемость студентов. Не понимаю, как можно за это отвечать и перед кем.

Всех студентов приняли в профсоюз и в каждой группе выбрали профорга, в обязанности которого входило собирать членские взносы и, как нам объяснили, заботиться о нуждах студентов. И об их здоровье.

Я тогда не понимал, что это за организация, но из газет знал, что профсоюзы в других странах борются за повышение зарплаты, за улучшение условий труда, за сокращение рабочего дня, руководят забастовками. Что делать профсоюзам у нас в стране, я тоже не понимал, ведь у нас же была власть рабочих и крестьян. С кем же тогда профсоюзам бороться? С самим собой?

Наконец, избрали комсорга, который тоже должен был собирать членские взносы и проводить комсомольские собрания на злободневные политические темы. Потом начались выборы всех курсовых бюро — учкома, который работал со старостами, профбюро, которое работало с профоргами и комсомольского бюро, которое работало с комсоргами.

Меня избрали членом комсомольского бюро 1 курса мехмаша. А секретарем избрали парня года на три постарше меня из другой группы — Борю Зубарева. Он быстро вошел в роль и каждого, с кем разговаривал, постоянно учил, что и как ему следует делать.

Откуда он это всё знал? Его поучения быстро всем надоели, и как только видели его лицо с волосами соломенного цвета, расчесанными на пробор, старались избежать его взгляда, чтобы он не подошел и не дал какого-нибудь поручения с назидательными напутствиями. Он, в общем-то, был неплохой парень, добрый и отзывчивый, временами, снимая очки, он глядел на тебя добрыми близорукими глазами, подкупая тебя искренностью, но его обстоятельность и убежденность в необходимости выполнить это «наиважнейшее» поручение именно так, как он объяснил, всем быстро приелись, и его многие стали считать просто занудой.

Комсомол я воспринимал, я же был в 9-м классе секретарем комсомольской организации школы и понимал, что и как надо делать на этой работе. Вот только не было у нас ничего героического.

Я завидовал комсомольцам 20-х годов, героям революции. Отважным и бесстрашным. А у нас были скучные будни и обыденные дела. Тем не менее, я старался все, что приходилось делать, — делать хорошо, и у меня получалось.

Культурная жизнь

В актовом зале института раз в месяц читались лекции по музыке замечательным музыковедом и блестящим лектором Леонидом Энтелисом. В первые два года учебы я бывал на его лекциях-концертах.

Помню лекцию о музыке Бетховена. Именно тогда Бетховен стал для меня великим.

Помню лекцию о Сен-Сансе с его пленяющей музыкой.

Мало того, что Энтелис обладал великолепной эрудицией, он покорял аудиторию своей страстностью, обаянием. Его слушали, буквально не дыша. На его лекциях большой актовый зал всегда был переполнен.

Шахматно-шашечные соревнования

Политехнический институт участвовал в командных шахматно-шашечных соревнованиях среди ленинградских вузов. Тренировал и составлял команду мастер спорта по шахматам Шамаев.

Мой первый разряд по шахматам оказался невостребованным, так как в политехническом институте за команду выступал один мастер, два или три кандидата в мастера, и очень сильные перворазрядники. Вообще, перворазрядников было сколько угодно.

Но в команду меня всё же взяли. Меня сажали играть в шашки, и чаще всего я выигрывал, потому что перворазрядников по шашкам среди студентов почти не было. Бывали, правда, случаи, когда кто-либо из основного состава команды не приходил, и меня просили сесть за шахматную доску. Я с удовольствием это делал и, как правило, выигрывал. Видимо, очень старался.

Володя Меркин был уже мастером спорта по шашкам, играл в крупных турнирах, вплоть до чемпионата СССР, правда без больших успехов, но считался сильным мастером.

За команду института он не играл никогда, потому что он состоял членом ДСО «Труд», а вузы были в ДСО «Буревестник». Переходить он не хотел по каким-то соображениям (ДСО расшифровывается как Добровольное Спортивное Общество).

Мы продолжали дружить. Я к нему домой заходил обычно по воскресеньям, и он сразу усаживал меня играть в стоклеточные шашки, показывал красивые комбинации, сильные дебютные начала. Фактически тренировал меня. Он был самым настоящим шашечным фанатиком в хорошем смысле этого слова, отдавая им все свое свободное и несвободное время. Я же смотрел на них как на игру ума, не более и не собирался тратить на них много времени. Мне больше нравились шахматы. Но и они у меня уже давно стали лишь одним из моих увлечений.

На первом курсе я принял участие сначала в личном чемпионате механико-машиностроительного факультета, где сыграл неплохо и вышел в следующий этап соревнований — турнир на звание чемпиона института. Там состав участников был очень сильный, и я занял место лишь в середине турнирной таблицы.

К этому времени у меня дома подобралась хорошая библиотечка по шахматам. Если у меня выдавалась свободная минута, я с удовольствием открывал какую-нибудь шахматную книгу, например, Алехина «Мои лучшие партии» или 583 партии Чигорина (количество партий точно не помню, но было их больше пятисот) — и разбирал какую-нибудь из партий. Шахматная доска мне была не нужна, я и без нее понимал позиции и мог считать достаточно далеко, для этого двигать фигуры было не обязательно. Видимо, поэтому я на протяжении многих лет сохранял хорошую форму, играя в силу первого разряда.

На старших курсах, у меня уже не было времени уделять шахматам и шашкам много времени, и я больше не участвовал в соревнованиях, хотя шахматные книги оставались моими любимыми книгами многие годы.

Сейчас эти книги я оставил в нашей квартире в Ленинграде, и мне их нехватает. Я уже три года не ездил в Россию, они там стоят на полке, а я о них время от времени думаю. Очень хочется забрать их к себе. Получится ли?

ОМЛ

У нас были лекции по предмету, который назывался «Основы марксизма-ленинизма», сокращенно ОМЛ.

Два раза в неделю два утренних часа были отданы этому важнейшему, как тогда считалось, предмету. Считалось, что ОМЛ способствует выработке мировоззрения.

Читала лекции женщина средних лет отнюдь не захватывающе, а очень спокойно, даже сдержанно. Было скучно, но на эти лекции ходили все, так как составлялись списки отсутствующих, и могли быть неприятности, — вызов в деканат, например.

Семинарские занятия раз в неделю вел молодой преподаватель. Он дополнял лекционный материал, разъясняя некоторые вопросы, а также давал задания на дом, и в следующий раз необходимо было сделать на эти темы сообщения.

В конце сентября в газетах была опубликована новая работа И. В. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». Приведу начальные строки:

«Некоторые товарищи отрицают объективный характер законов науки, особенно законов политической экономии при социализме. Они отрицают, что законы политической экономии отражают закономерности процессов, совершающихся независимо от воли людей.

Они считают, что ввиду особой роли, предоставленной историей Советскому государству, Советское государство, его руководители могут отменить существующие законы политической экономии, могут «сформировать» новые законы, «создать» новые законы.

Эти товарищи глубоко ошибаются. Они, как видно, смешивают законы науки, отражающие объективные процессы в природе или обществе, происходящие независимо от воли людей, с теми законами, которые издаются правительствами, создаются по воле людей и имеют лишь юридическую силу. Но их смешивать никак нельзя.

Марксизм понимает законы науки, — все равно идет ли речь о законах естествознания или о законах политической экономии, — как отражение объективных процессов, происходящих независимо от воли людей. Люди могут открыть эти законы, познать их, изучить их, учитывать их в своих действиях, использовать их в интересах общества, но они не могут изменить или отменить их. Тем более, они не могут сформировать или создавать новые законы науки».

Мне нравилась ясность и простота изложения, которая всегда была присуща работам Сталина. Он раскладывал все по полочкам. Все было логично, все было разжевано и, казалось мне, что все те, кто думал иначе, повергнуты, посрамлены. Наконец-то, восторжествовала единственно правильная марксистская теория.

— Теперь, — думал я, — будут сняты все препятствия на пути строительства коммунистического общества. А то, что-то его приход затянулся.

И на лекциях, и на семинарских занятиях, нам не менее месяца рассказывали о новой замечательной работе вождя, о том, что она дает для строительства нового общества.

Но, если бы меня спросили после завершения этих занятий, так что же она даёт, я бы затруднился ответить.

XIX съезд КПСС

В начале октября 1952 года состоялся XIX съезд КПСС. Очередного съезда не было с 1939 года, но если война оправдывала его отсутствие, то семь послевоенных лет без съезда вызывали у многих недоумение. Помню, я не один раз спрашивал родителей об этом, пугая их своим вопросом, на который нельзя было ответить.

Но вот съезд состоялся и, конечно, привлек внимание всех. Доклад, правда, делал не Сталин, а Маленков, но Сталин все-таки выступил в конце съезда и сказал, как мне показалось (да и газеты меня в этом убеждали), очень важные слова.

Он говорил о том, что коммунистические партии, правительства стран народной демократии должны поднять знамена демократических свобод, национальной независимости и национального суверенитета, которые были выброшены за борт буржуазией.

Как смешно это сегодня звучит и как серьезно мы относились к этому тогда! В стране, поправшей демократию, расстрелявшей сотни тысяч людей, сославшей в лагеря и сгноившей там миллионы людей, говорить о демократии, о знамени демократических свобод, все равно, что играть в театре абсурда!

Но, пожалуй, что меня больше всего поразило, — так это изменение названия партии. ВКП (б) переименовали в КПСС — Коммунистическую партию Советского Союза. Моему уху слышать сочетание СС было не просто непривычно, — кощунственно. Для меня и вообще моего поколения СС означало фашизм, самое ругательное слово. Эсэсовец, — хуже оскорбления не было. Это слово было равнозначно кличке «палач».

— Как же можно было прилепить эти две буквы к имени коммунистической партии, — недоумевал я.

Мы изучали материалы XIX съезда КПСС на семинарских занятиях по ОМЛ — доклад Маленкова, задания на пятую пятилетку и, конечно, выступление великого вождя.

Испытание термоядерного устройства в США

1 ноября 1952 года на одном из атоллов Маршалловых островов Соединенные Штаты испытали термоядерное устройство «Майк».

«Майк» не был водородной бомбой, но он был ее прототипом, — это была конструкция огромных размеров — с двухэтажный дом. Мощность его взрыва поражала воображение. Энергии при взрыве было выделено порядка 10 мегатонн, в 500 раз мощнее бомбы, сброшенной на Хиросиму. Поток нейтронов был настолько велик, что удалось открыть два новых элемента — эйнштейний и фермий.

Если отцом атомной бомбы считается Роберт Оппенгеймер, то отцом водородной был объявлен Эдвард Теллер, венгерский еврей, эмигрировавший в США в 1935 году.

В 1941 году он вошел в состав исследовательской группы по созданию атомной бомбы в Лос-Аламосской лаборатории. С 1954 Теллер — директор вновь организованной Ливерморской радиационной лаборатории им. Лоуренса при Калифорнийском университете. Он был руководителем программы по созданию водородной бомбы, именно это термоядерное устройство и было испытано на Маршалловых островах.

Атомная бомба, которую американские ученые сделали в 1945 году, а советские — в 1949-м, построена на принципе освобождения колоссальной энергии при разделении тяжелых ядер урана или искусственного плутония. Термоядерная (водородная) бомба построена на другом принципе — энергия выделяется при слиянии тяжёлых изотопов водорода, дейтерия и трития.

Материалы на основе легких элементов не имеют критической массы, что было большой конструкционной сложностью в атомной бомбе. Кроме того, при синтезе дейтерия и трития выделяется в 4,2 раза больше энергии, чем при делении ядер такой же массы урана-235. Таким образом, водородная бомба — гораздо более мощное оружие, чем атомная бомба.

И США, и Советский Союз наращивали вооружения, стремились первыми создать оружие невиданной разрушительной силы. Мир жил в эпоху «холодной» войны, в США процветал маккартизм — так называли охоту на коммунистов и гонения на сочувствующих им. В СССР и «странах народной демократии» поднялась очередная волна «разоблачений» западных шпионов и врагов народа, причём ими оказывались руководители партий и правительств.

Но меня это тогда не настораживало.

О Теллере

Теллер родился в 1908 году в Будапеште в еврейской семье. Он получил высшее физическое образование в Германии, затем вместе с группой ученых покинул эту страну из-за политики гитлеровского руководства по отношению к евреям. Он работал в нескольких европейских институтах, после чего в 1935 году эмигрировал с женой в США.

В 1942 году он стал работать над первым американским проектом по изучению атомной энергии «Manhattan Project». В рамках его он, в частности, принимал участие в создании первого атомного реактора и ядерных бомб, сброшенных в конце Второй мировой войны на японские города Хиросима и Нагасаки.

Теллер также принимал активное участие в разработке концепции национальной безопасности в условиях противостояния, в частности, с СССР и убедил президента США Гарри Трумэна в необходимости создания мощного ядерного оружия. Главной разработкой Теллера стала водородная бомба, испытания которой были проведены США в ноябре 1952 года в Тихом океане. Эта бомба была в 2500 раз мощнее бомб, сброшенных на Японию: подобное оружие никогда не применялось в условиях боевых действий.

Охота на ведьм в Чехословакии

Мы узнали из газет, что в конце ноября 1952 года в Чехословакии разоблачили группу высших деятелей компартии, которые придерживались проюгославских позиций. Наиболее известными из них были Генеральный Секретарь ЦК компартии Чехословакии Рудольф Сланский, министр иностранных дел Владо Клементис; заведующий международным отделом ЦК партии Бедржих Геминдер; главный редактор газеты «Руде право» Андре Симон; замминистра обороны Бедржих Райцин, а также другие деятели, занимавшие важные партийные и государственные посты, — в общей сложности 14 человек (тогда я не знал, что 11 из них были евреями).

Уже в начале декабря 11 человек повесили, а троих приговорили к пожизненному тюремному заключению.

В эти годы население восточноевропейских стран начало проявлять недовольство навязанными СССР коммунистическими режимами, в руководстве которых было немало евреев, которые в годы войны находились в Москве (многие работали в коминтерне): в частности, Рудольф Сланский и Бедржих Геминдер в Чехословакии, Матиаш Ракоши и Эрне Гере в Венгрии, Якуб Берман и Хиляри Минц в Польше, Анна Паукер и Иосиф Кишиневский в Румынии.

В первые послевоенные годы Сталин опирался на этих деятелей, противопоставляя их национал-коммунистам. Он исходил из того, что руководители-евреи не будут поддерживать националистические устремления населения этих стран. Однако по мере роста недовольства коммунистическими режимами Сталин решил использовать это недовольство и направить его в антисемитское русло, ссылаясь на то, что во всем виноваты партийные деятели еврейского происхождения.

В самом начале 50-х годов их все чаще снимают с ключевых постов. Так, например, в Румынии Анна Паукер, член Политбюро и секретарь ЦК КПР и с 1947 года министр иностранных дел, в мае 1952 года была выведена из состава ЦК, а в июле этого же года арестована.

Но то, что они были евреями, в СССР не афишировалось.

Эйзенхауэр стал президентом США

На президентских выборах в США подавляющую победу одерживает кандидат от республиканской партии Дуайт Эйзенхауэр.

Советская пресса поддерживала демократа Эдлая Стивенсона. Видимо, Сталин считал, что при нем США могут вернуться к политике демократа Рузвельта. А на республиканскую администрацию у Правительства СССР надежда была плохая.

Я хорошо знал имя Дуайта Эйзенхауэра, так как генерал командовал войсками союзников во второй мировой войне, и о нём довольно часто писали в газетах. В моих глазах он был крупным военачальником, и я питал к нему уважение. Но я почему-то не был уверен, что он справится с обязанностями Президента.

— Вот Рузвельт был замечательным президентом, — думал я, — тогда США и СССР были союзниками. А президент Трумэн, хоть и демократ, но сбросил атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки и начал холодную войну…

В Польше правительство возглавил коммунист

В Польше была принята новая Конституция, и прошли первые парламентские выборы, проведенные в соответствии с ней. Коммунисты и две другие партии выступили единым блоком. Причём распределение мест в сейме было ими заранее оговорено. Коммунисты получили в сейме большинство, и польский сейм избирает премьер-министром коммуниста Болеслава Берута.

Начертательная геометрия — стараюсь

Нас должны были научить читать чертежи и делать их, без этого нельзя спроектировать станки и машины. Первым предметом на этом пути была начертательная геометрия. Чертить меня научили в школе. Я делал это без удовольствия, но старательно. Теперь мне папа подарил большую готовальню с хорошими чертежными инструментами, и я быстро освоил их.

В течение семестра надо было сделать несколько эпюр, на которых цилиндры и конусы изображались в аксонометрии. Одни линии надо было вычерчивать тонко, другие — должны были быть толстыми. Сначала все вычерчивалось карандашом, потом обводилось тушью.

Теоретическая часть предмета не была для меня проблемой, — главное было вычертить. Причем так, чтобы работа имела приличный вид. Свои эпюры я сделал довольно быстро. Последнюю даже переделал, так как не был удовлетворен ее внешним видом.

Мои труды были оценены, — я получил оценки «отлично».

Расставание с первой влюблённостью

Я консультировал по начертательной геометрии всех, кто ко мне обращался. Поскольку работали мы в специальных чертежных залах, желающих проконсультироваться оказалось много. Я помогал с удовольствием, объясняя непонятные вопросы. Я разобрался во всем, и теперь терпеливо объяснял, стараясь рассказать так, чтобы каждый понял, что он делает. Единственно на что я не соглашался, это делать чертежи за кого-то. И все же мне пришлось их чертить.

За несколько дней до Нового года мне позвонила Имма Виленчик, моя первая любовь, причём неразделённая. Я не слышал её голоса уже целый год. Я знал, что она поступила в Химико-фармацевтический институт, но я перестал посещать её, потому что видел, что мне там делать нечего, — около нее постоянно находился её друг.

Её звонок, что-то всколыхнул во мне, и, когда она позвала меня зайти к ней домой, я с радостью согласился.

Дома у них всё было так же, как и прежде. Старшая сестра Женя улыбнулась мне, как будто мы расстались только вчера и продолжала заниматься какими-то своими делами. Имма усадила меня за стол, напоила чаем и начала расспрашивать, где я и что я. Услышав, что я уже сдал все зачеты, включая начертательную геометрию, она грустно сказала, что у неё еще не сделана ни одна эпюра, потому что она не понимает этого предмета. Я предложил ей объяснить. Она сказала, что это придется делать с самого начала.

Я начал объяснять, но вскоре увидел, что она не только не понимает того, что я ей говорю, но даже и не слушает, меня. Она сказала, что не может сосредоточиться, и у неё нет выбора — её отчислят из института, сделать эпюры она все равно не успеет.

Я, конечно, сразу понял, к чему она клонит. Она хотела, чтобы я сам предложил ей сделать эпюры за неё. Мне не хотелось этого делать, это было против моих правил, да и время должно было занять приличное. Оставались последние предновогодние дни, и у меня на эти дни было много планов. Но ведь это была Имма! Она нуждалась в помощи. Никто, кроме меня, ей не мог помочь. Видимо, не мог и её друг, которого я сегодня не видел и о котором она сегодня не упоминала.

— А, может быть, этого друга уже нет? — подумал я.

Правда, такого пылкого чувства, которое я тогда испытывал, у меня уже нет. Осталось только легкое щемящее воспоминание. И сожаление, что она тогда выбрала его, а не меня.

— Ладно, — подумал я, — в конце концов, не так уж много времени я затрачу на эти эпюры. Время у меня есть. Сделаю.

— Да, пожалуй, ты не успеешь разобраться в начертательной геометрии и сделать эпюры. Если ты хочешь продолжать учиться в этом институте, единственный вариант, который решает эту задачу, — это сделать эпюры мне самому и объяснить тебе, что к чему, чтобы ты их сдала преподавателю.

Она обрадовалась моему предложению, видимо, другого она и не ожидала, и сразу деловито передала мне три задания, ни одно из которых она даже не пыталась начать делать. Я понял, что мне нужно уходить. И сразу ушел.

Все эпюры я сделал за два дня. Позвонил. Через 15 минут я был у Иммы. На этот раз, кроме Иммы, в комнате был и её друг.

— Значит, он никуда не делся, — подумал я.

Мне стало тоскливо, но я не подал виду. Я передал ей эпюры. Развернув каждую, я кратко пояснил основные места, на которые может обратить внимание преподаватель. Не думаю, что она что-либо поняла.

Чай мне на этот раз не предложили. Я попрощался. Сказал, что, если ей будет нужна ещё какая-то помощь, чтобы она звонила. И ушел. Больше я Имму никогда не видел, хотя впоследствии кое-что слышал о ней. Но это меня уже не волновало. Я понял, что это была не любовь, а влюблённость, ведь от любви вылечиться невозможно. А от своей первой влюблённости я излечился.

Первая экзаменационная сессия

Как ни пугали меня тем, что отличники школы в институте учатся средне, а то и вовсе плохо, я сдал вовремя все зачеты. Особого напряжения и не было.

Готовиться к экзаменам я решил в Юношеском зале Публичной библиотеки на Фонтанке. Дома было заниматься трудно, так как Аллочка постоянно упражнялась на фортепиано, — она обладала усидчивостью и упорством и готова была повторять каждый пассаж по 10 и 20 раз. А заниматься в Юношеском зале мне нравилось. Там так было уютно во мраке под лампой. Стояла абсолютная тишина, и всё, что было написано, сразу перетекало в голову.

Мои экзаменационные оценки были только отличными, и я получил повышенную стипендию, что было очень кстати для нашей семьи. На каникулы мама набрала заранее билеты на оперу и в драматические театры, и мы с ней ходили чуть не каждый день.

Хороша ли популярность?

Начался второй семестр. На лекциях народу немного убавилось, — действительно, первую сессию некоторые студенты сдать не сумели. И в нашей группе ушло 3 человека.

Занятия пошли своим чередом. Я при первой же возможности шел в библиотеку и работал там. А моя комсомольская работа требовала от меня внимания только в перерывах между лекциями. И каждый перерыв я с кем-нибудь разговаривал, или мы совещались. И всегда находились какие-то дела, о которых сегодня я не могу и вспомнить. Часто я и поесть не успевал, так был занят.

Мой авторитет среди студентов вырос. Меня избрали заместителем Бори Зубарева. В тот период говорили:

«Пойду спрошу у Миши Качана» или «Пойду посоветуюсь с Мишей Качаном».

Я внезапно оказался очень популярным человеком на потоке. Со мной время от времени советовался зам. декана, занимавшийся студентами первого курса, которого студенты боялись, как огня. А один раз меня пригласил на беседу по какому-то студенческому вопросу наш декан, профессор Лебедев, известный ученый-металловед. О чём была беседа, я не помню. В голове остался только сам факт.

Студенческая стипендия

Я помню, что моя первая стипендия на мехмаше была 290 руб. На физмехе стипендия была всегда выше — 395 руб. на первом курсе. Что эти сто рублей должны были стимулировать или компенсировать, я до сих пор не ведаю.

Наверное, просто отражали важность подготовки специалистов для ядерной физики. Но это мои соображения.

В гуманитарных ВУЗах стипендия была тогда еще ниже — 220 руб. И здесь размер стипендии, как я полагал, просто отражал взгляды власть предержащих на важность для страны получения тех или иных специалистов.

А, может быть, они думали, что лишние несколько десятков рублей привлекут более способных студентов в «нужные» отрасли. А, может быть, и привлекали, на самом деле? Я стремился на физмех не из-за стипендии, а потому что он выпускал студентов для работы в «горячих точках» науки. Размер стипендии лишь подчеркивал, как важно это для страны. И это тоже было для меня немаловажно, потому что я хотел заниматься значимым для страны делом.

Я помню, как я получил свою первую стипендию и всю до последней копейки принес домой и отдал маме. А она заплакала.

Дело врачей

13 января 1953 года в газете «Правда» и других центральных советских газетах вышло сообщение ТАСС под заголовком «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей».

В этом сообщении утверждалось, что советские органы безопасности раскрыли террористическую деятельность группы врачей, которые «путем вредительского лечения» сократили жизнь «активным деятелям Советского Союза».

Сообщалось, что арестовано девять человек — профессора М. С. Вовси, М. Б. Коган, Б. Б. Коган, А. И. Фельдман, Я. Г. Этингер, А. М. Гринштейн, В. Н. Виноградов, П. И. Егоров, Г. И. Майоров. Подчёркивалось, что документальные данные, заключения медицинских экспертов и признания арестованных полностью подтвердили их вину.

Мы узнали из сообщения ТАСС, что арестованные врачи ставили ложные диагнозы, а потом неправильным лечением ускоряли смерть своих пациентов. В частности, говорилось, что ими было организовано отравление А. А. Жданова и А. С. Щербакова, а также предпринята попытка «вывести из строя» крупных советских военачальников — маршалов А. М. Василевского, И. С. Конева, Л. А. Говорова и др.

В сообщении ТАСС прямо говорилось о сионистском характере дела.

Главный пункт обвинения состоял в том, что «большинство участников террористической группы были куплены американской разведкой», в частности — завербованы международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной для ведения террористической и иной подрывной деятельности в ряде стран, в том числе и Советском Союзе.

У нас дома был полный траур. Дедушка говорил, что это начало конца. Мама и папа ходили мрачные. Они считали, что это сообщение только начало компании против советских евреев. Они даже говорили это в моём присутствии, чего раньше никогда себе не позволяли.

Активные «оперативно-следственные мероприятия» по «делу врачей» начались еще в 1952 году и велись органами МГБ под руководством подполковника М. Д. Рюмина. По Москве прокатилась волна арестов медиков, имевших отношение к «кремлевской» медицине.

Тогда же руководство МГБ официально сформулировало групповое «дело врачей», включив в общее производство материалы следствия по 37 арестованным.

Большинство обвиняемых были евреями. Сталин требовал максимальной разработки версии о сионистском характере заговора и о связях заговорщиков с иностранной разведкой. В октябре 1952 года он дал указания применять к арестованным врачам пытки.

Действительно, после выхода сообщения ТАСС о раскрытии заговора и аресте врачей в стране началась антиеврейская кампания. Сначала начали преследовать родственников, а потом и сослуживцев арестованных. По стране покатилась волна антисемитских настроений.

Шельмование евреев стало открытым и обрело общесоюзный характер — в советской прессе публиковалось большое количество фельетонов, посвященных разоблачению темных дел лиц с еврейскими именами. Появились карикатуры, я сам помню одну из них в журнале «Крокодил», который я постоянно смотрел. На этой карикатуре была изображена рука, которая держит за шкирку двух врачей в белых халатах с еврейскими физиономиями.

Начались массовые увольнения евреев с работы, прежде всего из медицинских учреждений — из медицинских институтов и больниц и поликлиник, даже если их ни в чём нельзя было заподозрить.

Нам было ясно, что газеты самым настоящим образом натравливают народ на евреев.

Из архива Александра Яковлева — «Дело врачей»

Наверное, я мог бы и пересказать материал, опубликованный архивом бывшего члена Президиума ЦК КПСС времён перестройки Александра Яковлева, но я считаю, что такие материалы надо читать в подлиннике. Этот документ довольно большой, но не привести его я не могу, поскольку в нём раскрывается «кухня» подготовки «дела врачей» на высшем уровне, включая личное участие Сталина. Вот почитайте здесь или зайдите на сайт «Альманах. Архив. ХХ век»:

Дело врачей» вошло в историю как одна из многочисленных провокаций диктаторского режима Сталина, который сам инспирировал это «дело», использовав в качестве повода для начала его фабрикации письмо старшего следователя следственной части МГБ СССР по особо важным делам подполковника Рюмина. В этом письме, переданном Сталину 2 июля 1951 г. Г. М. Маленковым, содержались обвинения против министра государственной безопасности В. С. Абакумова.

Одно из них заключалось в том, что Абакумов якобы запретил М. Д. Рюмину расследовать террористическую деятельность профессора-терапевта Я. Г. Этингера, арестованного 18 ноября 1950 г., хотя тот «признался», что, будучи консультантом Лечебно-санитарного управления Кремля, в 1945 г. «вредительским лечением» способствовал смерти секретаря ЦК ВКП (б) А. С. Щербакова. Более того, Рюмин утверждал, что Абакумов распорядился содержать подследственного в заведомо опасных для здоровья условиях, чем умышленно довел его до смерти и, тем самым, «заглушил дело террориста Этингера, нанеся серьезный ущерб интересам государства».

4 июля Рюмин был вызван к Сталину, в кабинете которого в присутствии В. М. Молотова, Маленкова, Л. П. Берии, Н. А. Булганина состоялось нечто вроде его очной ставки с Абакумовым. Тем же днем оформляется решение о создании комиссии Политбюро в составе Маленкова, Берии и заведующего Отделом партийных, комсомольских и профсоюзных органов ЦК С. Д. Игнатьева, а также об отстранении Абакумова от обязанностей министра. 11 июля по докладу председателя комиссии Маленкова Политбюро принимает постановление «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности СССР», которое через два дня в виде закрытого письма направляется руководству региональных органов партии и госбезопасности. Нет сомнений в том, что никто помимо Сталина не мог указать в этом постановлении на «безусловно существующую законспирированную группу врачей, выполняющих задания иностранных агентов по террористической деятельности против руководителей партии и правительства».

Подтверждением тому могут служить показания Игнатьева, данные сразу же после смерти Сталина, когда тот заявил, что при назначении его на должность министра государственной безопасности (вместо арестованного Абакумова) вождь потребовал принятия «решительных мер по вскрытию группы врачей-террористов, в существовании которой он давно убежден».

Теперь Рюмину, назначенному заместителем министра госбезопасности и начальником следственной части по особо важным делам, а также получившему регулярный доступ к Сталину, необходимо было представить доказательства злонамеренных козней кремлевских врачей против их высокопоставленных пациентов. Для этого в МГБ была создана специальная группа, которая начала проверку всего медицинского персонала, когда-либо работавшего в Лечсанупре Кремля.

Одновременно начался пересмотр ранее возбужденных уголовных дел, в том числе и на врача С. Е. Карпай, которую 16 июля арестовали как еврейскую националистку. На допросах Карпай решительно отрицала инкриминировавшееся ей заведомо неправильное диагностирование заболеваний и, тем самым, отодвинула на более поздний срок аресты других врачей.

Сталин постоянно подстегивал новое руководство МГБ. Зимой 1952 г. он сказал Игнатьеву, что, если тот «не вскроет террористов, американских агентов среди врачей, он будет там, где Абакумов». После столь явной угрозы машина следствия заработала на всю мощь.

Чтобы придать версии лечебного вредительства более или менее обоснованный с медицинской точки зрения характер, МГБ для составления положенных в таких случаях экспертных заключений привлекло группу медиков, в большинстве своем негласно сотрудничавших с органами. Одним из таких экспертов оказалась кардиолог Кремлевской больницы Л. Ф. Тимашук, которую Хрущев позднее, уже на ХХ съезде КПСС, обвинил чуть ли не в инициировании «дела врачей». [В разгар «дела врачей» она была награждена орденом Ленина. МК]

После того, как в конце сентября 1952 г., Игнатьев представил Сталину справку Рюмина о результатах допросов арестованных медиков, медицинских экспертиз и т.д., где со всей определенностью утверждалось, что кремлевские врачи намеренно умертвили Щербакова и Жданова, начались аресты главных участников мифического «врачебного заговора».

Под стражу были взяты доктора Г. И. Майоров и А. Н. Федоров, а также профессор А. А. Бусалов, который руководил Лечсанупром Кремля до 1947 г.

В октябре на Лубянку забрали профессора П. И. Егорова, за полтора месяца до этого смещенного с поста начальника Лечсанупра. Арестовали и его жену, которую с помощью угроз заставили оговорить мужа. В ноябре там оказались профессора В. Н. Виноградов, В. Х. Василенко, М. С. Вовси, Б. Б. Коган, а в декабре — профессора А. М. Гринштейн, А. И. Фельдман, Я. С. Темкин.

Тем не менее, Сталин был недоволен результатами следствия. Рюмину так и не удалось представить доказательства того, как Абакумов и якобы бывшие с ним заодно «еврейские националисты» в аппарате МГБ содействовали «еврейскому заговору». В итоге Рюмин 14 ноября 1952 г. без объяснения причин был отправлен рядовым сотрудником в Министерство госконтроля СССР.

Возможно, с подачи Берии, новым начальником следственной части по особо важным делам и руководителем следствия по «делу врачей» стал первый заместитель министра госбезопасности С. А. Гоглидзе. Сталин уполномочил Гоглидзе от имени «инстанции» передать следователям по особо важным делам, что в МГБ «нельзя работать в белых перчатках, оставаясь чистенькими». Одновременно он распорядился ознакомить арестованных врачей с официальным заявлением следствия, содержавшим обещание сохранения жизни в обмен на полное признание «всех преступлений».

Однако эта уловка, взятая из арсенала методов «большого террора», особого эффекта не имела. Не поддался на этот коварный прием и профессор Виноградов, протоколы допросов которого составили основу данной публикации. За это к нему применили «острые» методы допроса. Оказавшись на грани жизни и смерти, Виноградов уступил истязателям и подписал подготовленное ими «признание» в «шпионско-террористической деятельности».

Выкристаллизовалась следующая схема «заговора».

Виноградова еще в конце 1936 г. завербовал брат Б. Б. Когана «английский шпион» М. Б. Коган, который с 1934 г. работал в Лечсанупре как профессор-консультант. Утверждалось, что это «давнишний агент Интеллидженс сервис», выходец из «мелкобуржуазной» социалистической рабочей партии, был хорошо знаком с С. М. Михоэлсом, И. С. Фефером, Б. А. Шимелиовичем и другими руководителями Еврейского антифашистского комитета, лечил семью В. М. Молотова, являлся с 1944 г. личным врачом его жены, П. С. Жемчужиной.

После нескольких допросов с пристрастием Виноградов «сознался», что М. Б. Коган вплоть до своей смерти в ноябре 1951 г. требовал сообщать ему о состоянии здоровья и положении дел в семьях Сталина и других руководителей.

В последующие месяцы, согласно той же схеме следствия, функции «куратора» Виноградова по «секретному приказу из Лондона» были переданы директору клиники лечебного питания профессору М. И. Певзнеру. Тот, оказывается, выехав в начале 1930-х гг. в Карлсбад, попал в шпионские сети, которые искусно расставил его родственник, некий Мендель Берлин, выходец из России, получивший британское подданство.

Вскоре, согласно сценарию, в клинику к Певзнеру для непосредственного контроля над ним и как связника с резидентом английской разведки в Москве «внедряют» брата Менделя Берлина — советского гражданина, профессора медицины Л. Б. Берлина. И вот этот последний, встретившись в декабре 1945 г. с сыном своего лондонского брата Исайей Берлиным, приехавшим в Москву в качестве второго секретаря посольства Великобритании, налаживает через него регулярную отправку секретной информации за границу. Начинает функционировать канал шпионской связи, обслуживающий следующую агентурную сеть: В. Н. Виноградов — М. Б. Берлин — М. И. Певзнер — Л. Б. Берлин. В 1951 г. в связи со смертью Когана Виноградов стал контактировать непосредственно с Певзнером. Это было-де тем более удобно, так как последний входил в состав редколлегии возглавлявшегося Виноградовым журнала «Терапевтический архив».

Чтобы подкрепить эту версию «фактами», 10 декабря 1952 г. в Москву из тайшетского лагеря возвратили Л. Б. Берлина, осужденного ранее как еврейского националиста. 14 декабря следователи К. А. Соколов и И. Ф. Пантелеев, обвинив его в сокрытии шпионской деятельности, заявили, что применят меры физического воздействия, если он не сознается в передаче полученных от Виноградова сведений своему племяннику Исайе в английское посольство.

Тем не менее, Берлин отказался возводить напраслину на себя и Виноградова. Для более основательной «обработки» его перевели в Лефортовскую тюрьму, где он предпринял несколько попыток самоубийства. После этого Берлина стали круглосуточно содержать в наручниках. В конце концов его удалось сломать, он «признался» в сотрудничестве с британской разведкой начиная с момента «вербовки» в 1936 г. и до ареста в 1952 г.

Помимо Виноградова, Берлина, Когана и Певзнера к агентуре английской разведки следствием были «приписаны» П. И. Егоров, Василенко, Бусалов и В. Ф. Зеленин. Последний, арестованный 25 января 1953 г., оказался даже двойным агентом, так как показал, что с 1925 г. и до начала Второй мировой войны верой и правдой служил германской разведке и получал шпионские задания через «еврейского националиста» профессора М. С. Вовси.

Когда столь абсурдное обвинение в шпионаже в пользу гитлеровской Германии следователь предъявил самому Вовси, тот с горечью заметил: «Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья брата были замучены фашистами в Двинске». На что последовал ответ: «Не спекулируйте кровью своих близких».

Поскольку Вовси приходился двоюродным братом Михоэлса, следователи, окрестив его «предводителем сионистов, окопавшихся в советской медицине», инкриминировали ему связь с американской разведкой через родственника, трагически погибшего в начале 1948 года. [Как сейчас выяснено, Михоэлса убили по указанию Сталина. МК].

Начиная с 21 ноября, когда силы оставили профессора, он стал не читая, механически подписывать составленные следователями протоколы, в которых бездоказательно проводилась идея о руководящей и направляющей роли разведывательной службы США и международных сионистских организаций в формировании «заговора кремлевских врачей». Именно от этих «заокеанских хозяев» он, главный терапевт Министерства вооруженных сил СССР (был им до 1949 г.), лечивший Ф. И. Толбухина, И. С. Конева, Л. А. Говорова, А. М. Василевского, Г. И. Левченко, Я. Н. Федоренко и других советских военачальников, получил якобы задание вывести из строя командный состав Советской Армии. По воле следователей в ближайшие сообщники к Вовси попали профессора Б. Б. Коган и Я. С. Темкин.

Протоколы допросов направлялись на «ближнюю» дачу главного вдохновителя этого творчества. В них от имени Вовси и Когана утверждалось, что в июле 1952 г. они, будучи изгнанными из Кремлевской больницы, договорились направить усилия на умерщвление Сталина, Берии и Маленкова. В качестве исполнителя этого плана избрали Виноградова, продолжавшего работать в Лечсанупре Кремля. Однако этому замыслу не суждено было сбыться, так как «заговорщикам» не удалось договориться о деталях «операции». Тогда они стали готовиться к вооруженному нападению на правительственные автомашины в районе Арбата.

Сталин направил эти «признательные показания» Маленкову, Н. С. Хрущеву и другим членам бюро президиума ЦК КПСС, а 4 декабря 1952 г. вынес на рассмотрение президиума ЦК вопрос «О положении в МГБ и о вредительстве в лечебном деле».

Выступивший с докладом Гоглидзе возложил основную вину за якобы многолетнюю и безнаказанную деятельность «врачей-вредителей» на «потакавших» им Абакумова и бывшего начальника Главного управления охраны МГБ СССР Н. С. Власика, арестованного через несколько дней.

В принятом постановлении «О положении в МГБ» руководству органов госбезопасности предписывалось «поднять уровень следственной работы, распутать до конца преступления участников террористической группы врачей Лечсанупра, найти главных виновников и организаторов проводившихся ими злодеяний».

9 января 1953 г. на заседании бюро президиума ЦК КПСС обсуждался отредактированный Сталиным проект адресованного народу сообщения ТАСС «Арест группы врачей-вредителей». Сохранилась записка, отправленная А. Н. Поскребышевым руководителю агитпропа Н. А. Михайлову, которая свидетельствует о том, что вождь не только определил содержание будущего официального заявления по «делу врачей», но и дал указание, как разместить его в газетах.

Сообщение ТАСС и редакционные передовицы газеты опубликовали 13 января, и страна узнала о «врачах-террористах» — «агентах иностранных спецслужб, обезвреженных органами госбезопасности».

Под такой аккомпанемент МГБ активизировало «оперативно-следственные мероприятия» по «делу врачей». В январе — начале февраля по Москве прокатилась новая волна арестов, увеличившая число медиков, обитавших в камерах Лубянки. Под стражу взяли Зеленина, Э. М. Гельштейна, Я. Л. Рапопорта, Н. А. Шерешевского, М. Н. Егорова, Б. С. Преображенского, С. Е. Незлина и других врачей, имевших отношение к «кремлевской» медицине.

Тогда же руководство МГБ официально сформулировало групповое «дело врачей», включив в общее производство материалы следствия по 37 арестованным. Из них 28 были собственно врачами, а остальные — членами их семей.

Расширявшаяся день ото дня пропагандистская истерия вокруг «врачей-шпионов» вызвала двоякую реакцию в общественном сознании — агрессивность и желание расправиться с «убийцами в белых халатах», с одной стороны, и панический, животный страх перед ними — с другой.

Как вспоминал Л. М. Каганович, Сталин поручил агитпропу подготовить от имени наиболее известных в стране деятелей еврейского происхождения проект письма в редакцию «Правды». В 20-х числах января такой текст был готов, причем не только в машинописном исполнении, но и в виде газетного оттиска. В проекте проводилась четкая дифференциация между «еврейскими буржуазными националистами» и «честными еврейскими тружениками».

Первые — «жалкая кучка» «отщепенцев и выродков», «продавших свою душу и тело империалистам», объявлялись врагами, которых ждет суровая кара. А вторые — это подавляющее большинство еврейского населения, состоящее из «патриотов Советской Родины», строящих «вместе со всеми трудящимися Советского Союза» «свободную, радостную жизнь», преданных делу коммунизма. Они, собственно, и призывались «активно бороться против еврейских буржуазных националистов, этих отъявленных врагов еврейских тружеников».

Поддержать обращение в «Правду» должны были 59 ученых, артистов, литераторов, конструкторов, врачей, военных, управленцев, а также рабочих и колхозников еврейского происхождения. Однако в ходе сбора их подписей произошел сбой: Каганович решительно выступил против того, чтобы его имя фигурировало в общем ряду, заявив Сталину, что он не еврейский общественный деятель, а член высшего руководства партии и государства. Коллизию эту разрешили быстро, предоставив Кагановичу копию письма, которую тот и подписал как персональное обращение в «Правду».

29 января Михайлов и главный редактор «Правды» Д. Т. Шепилов направили подготовленный текст Маленкову, а тот, в свою очередь, представил его Сталину. По тому, что 2 февраля на сопроводительной записке к письму появилась отметка об отправке его в архив, напрашивается вывод, что текст Сталину не понравился.

Составление следующего варианта письма было поручено Шепилову, слывшего среди интеллигенции либералом. О выполнении задания тот отчитался 20 февраля, когда передал Михайлову исправленный текст проекта письма в редакцию газеты «Правда». Это была уже не вульгарная агитка, а вежливое приглашение «вместе… поразмыслить над некоторыми вопросами, затрагивающими жизненные интересы евреев».

Преобразился и язык послания: исчезли «шпионские банды», «еврейские националисты», «англо-американские империалисты» (вместо них фигурировали «американские и английские миллиардеры и миллионеры», «зарвавшиеся еврейские империалисты»); «еврейские труженики» больше не призывались к повышению бдительности. Умиротворяющая направленность письма оттенялась призванной внушить оптимизм концовкой — пожеланием начать издание в Советском Союзе газеты, предназначенной для широких слоев еврейского населения в стране и за рубежом.

Обращение еврейской общественности в печати так и не появилось. Тем не менее, с полос «Правды» исчезла критика «еврейских буржуазных националистов» и их «заграничных хозяев».

На самом деле статьи о «деле врачей-отравителей» появлялись в печати до середины марта. Это я хорошо помню.

Некоторые связывают непоявление в «Правде» обращения 59 еврейских деятелей с письмом Сталину Ильи Эренбурга, которое я приведу чуть ниже..

Окончание материала из Архива Александра Яковлева, относящегося к пересмотру 2дела врачей» после смерти Сталина, я помещу позже.

Документы, как указано на сайте, были подготовлены Г. В. Костырченко, российским историком, доктором исторических наук.

Письмо Ильи Эренбурга Сталину

Письмо И. Г. Эренбурга И. В. Сталину

Не позднее 29 января 1953 г.1

Дорогой Иосиф Виссарионович,

Я решаюсь Вас побеспокоить только потому, что вопрос, который я не могу сам решить, представляется мне чрезвычайно важным.

Тов. Минц и Маринин сегодня ознакомили меня с проектом «Письма в редакцию газеты „Правда“» и предложили мне его подписать. Я считаю моим долгом изложить мои сомнения и попросить Вашего совета.

Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Это срочно необходимо для борьбы против американской и сионистской пропаганды, которая стремится обособить людей еврейского происхождения.

Я боюсь, что коллективное выступление ряда деятелей советской культуры, людей, которых объединяет только происхождение, может укрепить в людях колеблющихся и не очень сознательных националистические тенденции. В тексте «Письма» имеется определение «еврейский народ», которое может ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет.

Особенно я озабочен влиянием такого «Письма в редакцию» на расширение и укрепление мирового движения за мир. Когда на различных комиссиях, пресс-конференциях и пр. ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше не существует еврейских школ или газет на еврейском языке, я отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей «черты оседлости» и что новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут.

Опубликование «Письма», подписанного учеными, писателями, композиторами и т.д., может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины.

С точки зрения прогрессивных французов, итальянцев, англичан и пр., нет понятия «еврей» как представитель некой национальности, слово «евреи» там означает религиозную принадлежность, и клеветники могут использовать «Письмо в редакцию» для своих низких целей.

Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяческих попыток воскресить или насадить еврейский национализм, который при данном положении неизбежно приводит к измене Родине. Мне казалось, что для этого следует опубликовать статью или даже ряд статей, подписанных людьми еврейского происхождения, разъясняющих роль Палестины, американских буржуазных евреев и пр. С другой стороны, я считал, что разъяснение, исходящее от редакции «Правды» и подтверждающее преданность огромного большинства тружеников еврейского происхождения Советской Родине и русской культуре, может справиться с обособлением части евреев и с остатками антисемитизма. Мне казалось, что такого рода выступления могут сильно помешать зарубежным клеветникам и дать хорошие доводы нашим друзьям во всем мире.

Вы понимаете, дорогой Иосиф Виссарионович, что я сам не могу решить эти вопросы, и поэтому я осмелился написать Вам.

Речь идет о важном политическом акте, и я решаюсь просить Вас поручить одному из руководящих товарищей сообщить мне — желательно ли опубликование такого документа и желательна ли под ним моя подпись. Само собой разумеется, что если это может быть полезным для защиты Родины и для движения за мир, я тотчас подпишу «Письмо в редакцию»

С глубоким уважением

И. Эренбург

Письмо, разумеется, содержит весьма спорные моменты, например, «о еврейском народе» и ассимиляции евреев. Я абсолютно уверен, что Илья Эренбург ТАК не думал, а просто искал аргументы, которые могли бы убедить Сталина не публиковать обращение еврейских деятелей. Искал, — и, видимо, нашёл.

Смерть Сталина

Я хорошо помню этот мартовский день. На улице было яркое солнце.

Мы узнали о смерти великого вождя, и уже было не до солнца и не до занятий и вообще ни до чего…

Вместе со всеми в толпе студентов я вышел из какого-то учебного корпуса и пошел в главный корпус института. Комок стоял в горле, и было невыносимо плохо.

— Как же жить дальше? Без него…!?

Толпа уже представляла собой спрессованную живую массу. Будучи частью этой массы, я влился в главный корпус. Иногда меня очень сильно сжимали со всех сторон и даже выжимали куда-то наверх, так что я не касался ногами земли.

Надо было подняться по широкой парадной лестнице на второй этаж и попасть в Актовой зал. Народу прибывало. Я застрял на лестнице между первым и вторым этажом. Тела людей еще плотнее прижимались друг к другу. Казалось, еще немного и затрещат кости. А ноги уже совсем не касались земли. Меня медленно тащило и несло по направлению к актовому залу, наконец, затащило, занесло в дверь и там остановило.

Все напряженно смотрели на сцену, а там стояли руководители института, члены парткома и комитета комсомола. Все слушали радио, а оно передавало сообщение о болезни и смерти Сталина и траурную музыку. Люди плакали, некоторые навзрыд. Никто не стеснялся своих слез, — ведь ушел из жизни близкий человек, как не плакать!

И не было, и не могло быть рядом никого, кто бы посмел сказать о нем худое слово. Все рядом со мной оплакивали Сталина. В такой атмосфере иначе и не могло быть. Иное было бы кощунственным.

Если бы нашелся такой человек, его бы сразу растерзали. Но это мои размышления сейчас. Тогда и мыслей таких не было. И быть не могло.

Сколько это продолжалось, не помню. Когда и как мы ушли, тоже не помню. Как добрался домой, — не помню.

Дедушка сказал:

— Запомни этот день: умер великий человек. Он останется в истории своими делами. И как всякий человек он творил и добро, и зло.

Тогда я не понял, о каком зле он говорил, но спрашивать не стал. Я думал, это просто очередная сентенция, которые дедушка любил изрекать. Может быть, это было из Талмуда, ведь он знал его наизусть?

Сейчас о послевоенном периоде работы Сталина и его участии в управлении страной пишут по-разному. Одни ругают, другие превозносят. Например, я прочитал такие строки:

Физическая немощь, характерная для старения организма, стремительно захватывала Сталина в послевоенные годы, особенно после 1949 г. И этот объективный факт нельзя сбрасывать со счета. Более того, мы должны его всемерно учитывать и понять, что и Сталин был отнюдь не машина, а человек, причем с весьма скромными физическими возможностями. Но жил он за счет своей воли, и пока мог, держал себя в руках. Когда же силы стали уходить, воспрепятствовать этому физиологическому процессу было просто невозможно.

И именно в этих условиях его контроль за партией, за государством, и его информированность насчет их состояния, резко изменились: он стал утрачивать контроль и, подобно Ленину, именно этот факт стал его крайне нервировать и беспокоить. И чем больше он нервничал, тем хуже становилось его физическое состояние. И в этом положении он стал острее не доверять окружающим. Просто не доверять никому и во всем, не имея прежней возможности, вместо негативного недоверия, взять под жесткий позитивный контроль всю информацию, поступающую наверх. Этого он просто не мог уже сделать физически, и это, разумеется, должно было вызвать внутренний взрыв. В приступе бессильного гнева у него произошло кровоизлияние в мозг — инсульт.

Мне кажется, это довольно утрированное мнение. Мне и сейчас кажется, что Сталин до конца держал в руках все нити управления страной и партией. Он собирался устранить своих ближайших помощников, Молотова, Берию, Кагановича, Ворошилова, Маленкова, но не успел.

Те, кого он хотел снять, после его смерти и взяли власть в свои руки. Маленков стал Председателем Совета Министров, Хрущев –секретарем ЦК КПСС, Молотов — министром иностранных дел, Берия — министром внутренних дел, в которое входило и бывшее министерство госбезопасности, Ворошилов — Председателем Президиума Верховного Совета. Все они вошли в Политбюро и поклялись, что не свернут со сталинского пути.

Как показала жизнь, новые вожди довольно быстро «свернули» со сталинского пути, правда, не очень удачно. После Сталина ни к одному вождю у меня не было сначала любви, потом почтения, и, наконец, доверия, и я не печалился, когда их отстраняли или когда они умирали.

Полина! Ты честная коммунистка!

Страна прощалась со Сталиным несколько дней. Подавляющее большинство людей прощалось как с отцом родным.

В колонный зал Дома союзов, где был установлен гроб с его телом, люди шли сплошным нескончаемым потоком. Многие приехали в Москву специально, чтобы проститься с «великим вождем».

Было решено, что его положат в мавзолей рядом с Лениным. Траурную церемонию прощания со Сталиным слушала, затаив дыхание вся страна. На трибуне мавзолея стояли члены нового политбюро. Каждый из них выступал с речью.

Я внимательно слушал каждое выступление. Они демонстрировали монолитность рядов партии, ЦК, Политбюро. Когда начал говорить Берия, я внутренне ахнул. Он говорил с таким же акцентом, как Сталин. Грузинский акцент Сталина нам нравился. Сталин всегда говорил неторопливо, грамматически грамотно, но его акцент был неистребим. К нему привыкли, и он стал родным, своим.

Люди разных национальностей говорили по-русски со своим акцентом. Какой-то акцент казался смешным, например, армянский. Еврейский узнавался сразу. Латышский акцент был приятен. Я улавливал в речи даже практически неуловимый акцент. Диалекты тоже легко улавливались. Вологодское оканье распознавалось сразу. Москвичи слегка растягивали гласные. Ленинградца немного акали. Много было неправильных говоров. В некоторых местах говорили «шишнадцать», вместо «шестнадцать». В Сибири употребляли слово «лóжить», вместо «класть». Были украинизмы, легко было отличить белорусов. Жители Средней Азии неправильно употребляли род.

Сколько я себя помню, мне всегда нравились выступления Сталина, его отточенные фразы, умение просто говорить о сложных вещах, ставить задачи. Даже Владимир Маяковский написал, что он хочет, «… чтобы делал доклады Сталин».

Когда я услышал Берию, я подумал:

— Может быть, он будет вместо Сталина?

Ведь он стал Первым заместителем председателя Совета Министров. Правда, я понимал, что первое лицо — Маленков. Хрущев же, хоть и стал Первым секретарем ЦК КПСС, все же был в это время не самым главным.

Но все равно, пока что никто из них не тянул на такого вождя, как Сталин. А вот после выступления Берии мне показалось, что он сможет стать таким, как Сталин. И всё из-за грузинского акцента.

В последние годы жизни Сталина Берия как политическая фигура был во многом оттеснён на второй план, и после войны он уже непосредственно не возглавлял органы внутренних дел и государственной безопасности.

Но он был членом Политбюро и руководил очень крупными проектами, например, созданием атомного оружия и ракетной техники.

В 1951—1952 годах новые руководители МВД и МГБ создали так называемое «мингрельское дело». Мингрелы живут в западных районах Грузии, и Берия по происхождению был мингрелом, хотя в его паспорте в графе национальность было написано «грузин». «Мингрельское дело» подорвало влияние Берии, и он боялся Сталина.

Берия не контролировал и не осуществлял и политические репрессии последних лет, в частности, дело Еврейского антифашистского комитета и «дело врачей». Тем не менее, после XIX съезда КПСС Берия был включён не только в расширенный Президиум ЦК КПСС, заменивший прежнее Политбюро, но и в созданную по предложению Сталина руководящую «пятёрку» Президиума. Другие члены Политбюро его откровенно побаивались.

Но каждый из них ненавидел Сталина и боялся его. И, надо признать, к этому были основания.

Приведу известный эпизод с женой Молотова Полиной Жемчужиной, которую Сталин распорядился отправить в ссылку в Кустанай «за связи с сионистскими организациями».

Больше трех лет жена Молотова Полина Жемчужина находилась в ссылке, но в январе 1953 года, после расстрела руководителей ЕАК, ее вернули в Москву для продолжения допросов. Они, как сейчас стало известно, сопровождались пытками. И вдруг Сталин умирает.

Вот как описывает Рой Медведев события тех дней:

«День похорон Сталина 9 марта совпал с днем рождения Молотова. Спускаясь с трибуны Мавзолея, Хрущев и Маленков все же поздравили его и спросили, что бы он хотел получить в подарок.

— Верните Полину, — сухо сказал Молотов и прошел мимо.

Просьбу немедленно передали Берии. Последний, впрочем, и сам понимал, что неразумно держать жену Молотова в заключении…

В январе 1953 года она была включена в число участников «сионистского заговора» вместе с группой еврейских врачей. Допросы ее с применением пыток прекратились только 1 или 2 марта. А 9 или 10 марта ее вызвали в кабинет Берии.

Вот её краткая одиссея:

29 января 1949 года Полина Жемчужина арестована.

Через два месяца В. М. Молотов освобожден от должности министра иностранных дел и потерял большую часть своего влияния.

29 декабря 1949 года Особым совещанием при МГБ СССР Жемчужина приговорена к 5 годам ссылки в Кустанайскую область.

В январе 1953 года при подготовке к новому открытому процессу Жемчужина арестована в ссылке и переведена в Москву. Там её допрашивают, пытаясь с помощью пыток получить от неё нужные показания.

2 марта 1953 года допросы Жемчужиной с применением пыток были прекращены.

5 марта года умер Сталин, и Молотов стал Первым заместителем Председателя Правительства СССР и Министром иностранных дел СССР.

9 марта года Сталин был похоронен. У Молотова в этот же день был день рождения.

10 марта Берия распорядился доставить Жемчужину к себе в кабинет. Жемчужина не знала о смерти Сталина и готовилась к худшему.

Когда её привели, Берия неожиданно вышел из-за стола, обнял её и воскликнул:

— Полина! Ты честная коммунистка!

Жемчужина упала на пол, потеряв сознание. Ее привели в чувство, дали переодеться и немного отдохнуть, а потом отвезли на дачу к Молотову в качестве подарка ко дню рождения.

Хороши шуточки!

Амнистия

Амнистия была объявлена 27 марта 1953 года Указом за подписью Ворошилова, который теперь выступал в непривычной для меня роли Председателя Президиума Верховного Совета, и была очень широкой. Амнистия касалась 1 184 264 человек — все, кто был приговорен к лишению свободы сроком менее, чем на пять лет, все, осужденные за должностные и экономические правонарушения, а также за злоупотребление властью, все беременные женщины и матери, имеющие детей младше десяти лет, все несовершеннолетние, а также все мужчины старше пятидесяти пяти и все женщины старше пятидесяти лет. Для других заключенных Указ предусматривал сокращение наполовину срока лишения свободы. В Указе оговаривалось, что амнистия не распространяется на тех, кто был осужден за «контрреволюционные преступления», хищения в особо крупных размерах, бандитизм и преднамеренное убийство.

То, что амнистия не давалась бандитам, убийцам и крупным ворам можно было понять. Но вот, относительно тех, кто совершил «контрреволюционные преступления», мы поняли, что «политические» пока домой не вернутся. «Враги народа» все еще остаются врагами.

Были сняты паспортные ограничения для проживания амнистированных в 340 городах страны. И поэтому эта амнистия впоследствии обернулась для жителей Ленинграда разгулом бандитизма в городе, продолжавшимся несколько лет.

Амнистия, как это ни странно, была объявлена по предложению Берии. Он направил в Президиум ЦК пространное письмо, где объяснил своим соратникам, что из 2 526 402 заключенных ГУЛАГа лишь 221 435 человек на самом деле являются «особо опасными государственными преступниками».

В подавляющем же большинстве заключенные не представляют для государства серьезной опасности (удивительно, не правда ли?! Зачем же их посадили?).

Как пишут сейчас, широкая амнистия была нужна, чтобы быстро разгрузить лагеря, обременительные и поглощающие много средств, но я думаю, что основная причина всё же была в другом: новые вожди сознавали, что огромное число заключенных ни в чем серьёзном не провинились. Выпустив их из лагерей, власти получали молчаливое одобрение народа, надеявшегося на перемены.

Итак, в результате амнистии половина из 2,5 миллионов советских зэков оказалась на свободе. При этом, вопреки расхожему мнению, подавляющее большинство амнистированных вовсе не были отпетыми уголовниками. Это были простые советские рабочие и крестьяне, попавшие под колеса послевоенного сталинского правосудия.

Уголовный срок при Сталине можно было получить за опоздание на работу, за кражу трех колосков в умиравшей от голода деревне. Причём дети с 12 лет несли равную со взрослыми уголовную ответственность.

Дома мы обсудили амнистию, порадовались, что многие невинно осужденные вернутся домой, ужаснулись тому, что выпустили огромное количество преступников и поняли, что соратники Сталина, пришедшие к власти, могут в любую минуту начать новые репрессии. Почему? Во-первых, не выпустили никого из политических и, во-вторых, освободили место в лагерях для новых политических.

Мы подумали, что именно для них освобождают лагеря.

«Дело врачей» прекращается, арестованных освобождают

Я публикую окончание материала о «деле врачей» из архива Александра Яковлева:

После смерти Сталина процесс над врачами (даже закрытый) был уже невозможен.

Инициативу взял на себя Берия, который, став первым заместителем председателя Совета Министров СССР и министром внутренних дел, уже 13 марта приказал специально созданной следственной группе пересмотреть «дело врачей».

Арестованным предложили изложить на бумаге претензии к следствию. Им дали понять, что новое руководство страны не сомневается в их невиновности и они должны помочь ему восстановить социалистическую законность. Все узники, ссылаясь на применение к ним физического и психологического насилия, отказались от прежних показаний, в которых обвиняли себя и своих коллег в тяжких преступлениях.

Получив доказательства фальсификации «дела врачей» и его полной юридической несостоятельности, Берия 31 марта утвердил постановление о прекращении уголовного преследования всех проходивших по нему подследственных. На следующий день он секретной запиской проинформировал об этом Маленкова, возложив ответственность за инспирирование и фальсификацию «дела» на Рюмина, а также обвинив бывшего министра госбезопасности Игнатьева в том, что тот «не обеспечил должного контроля за следствием, шел на поводу у Рюмина…».

Одновременно Берия «счел необходимым» «всех… арестованных врачей и членов их семей полностью реабилитировать и немедленно из-под стражи освободить». 3 апреля это предложение было утверждено Президиумом ЦК КПСС. Им же было принято решение о привлечении к «уголовной ответственности работников бывшего МГБ СССР, особо изощрявшихся в фабрикации… провокационного дела и в грубейших извращениях советских законов»11.

Вечером 3 апреля находившиеся в заключении «кремлевские врачи» были выпущены на свободу. Советские граждане узнали об этом из опубликованного 4 апреля «Сообщения Министерства внутренних дел СССР».

Сдал на ГТО

Наступила весна. Занятия физкультурой перенесли на воздух. У Политехнического института не было своего стадиона, и нас водили на близлежащий стадион какого-то предприятия. Выяснилось, что я неплохо бегаю дистанции от 400 м и выше. Причем у меня оказалась хорошая выносливость, то есть, я мог пробежать сначала 400 м, а потом спуртовать 100 м, потом снова бежать 400, потом снова 100 и т. д. Вот мне и давали такое задание, задавая темп бега на каждой дистанции.

Мы начали сдавать нормативы на значок ГТО (Готов к Труду и Обороне). Прыжок на заданную высоту у меня не получался. Его можно было заменить прыжком в воду с пятиметровой вышки. Я пошел в бассейн, прыгнул сначала с трехметрового трамплина, потом поднялся на вышку. Я стоял там довольно долго, но так и не решился спрыгнуть. Жаль, что меня никто не сбросил, как это практиковалось. Пришлось мне все же осваивать прыжок в высоту. Наконец, я прыгнул на высоту 120 см, и это решило вопрос.

Оставались лыжи. Надо было пройти 10 км, я вообще на лыжах ходил редко, а такую дистанцию не проходил никогда. С опасениями вышел на общий старт. Сначала бежали в толпе, потом вперед убежали те, кто ходил хорошо, и совсем отстали те, кто вообще не мог ходить. Нас, середнячков, оставалось человек 15. Так мы, подбадривая друг друга, и пришли все вместе, выполнив несложный норматив.

Значок ГТО II степени я получил и очень был горд. Занимаясь физической подготовкой, тренируясь, сдавая нормативы, я окреп и по своему физическому развитию не отставал от других. Недаром я и по физической культуре получил отличную отметку.

Преподаватель физкультуры Зинаида Михайловна Виноградова весной сказала мне:

— Давай позанимаемся спортивной ходьбой. Я думаю, у тебя получится.

И я начал заниматься в секции спортивной ходьбы, а Зинаида Михайловна стала моим тренером. К тренировкам я отнесся очень серьезно. Но кроме тренировок самостоятельно начал заниматься каждый день общей физической подготовкой, чего раньше никогда не делал. Это быстро пошло мне на пользу, — я и до этого был здоров и крепок телом, но тут я, почувствовал силу своего тела, уверенность в себе, и, если можно так выразиться, радость бытия, когда каждый миг жизни дарит тебе ощущение наполненности и счастья.

Первый курс позади

Время пробежало быстро, наступило время весенней экзаменационной сессии. Я уже не волновался, спокойно готовился в читальном зале Юношеской публичной библиотеки на Фонтанке и сдал все экзамены за первый курс на отлично.

Впереди было лето, и я предвкушал месяц отдыха, купание в речке, сбор грибов в лесу и много других удовольствий, которые бывают только летом и только на отдыхе.

Правда потом, в августе, у меня была первая производственная практика.

Комсомольская стройка на Оредежской ГЭС

Комитет комсомола института набирал добровольцев на строительство Оредежской ГЭС, маленькой гидроэлектростанции, которая строилась под Ленинградом в Оредежском районе. Я пошел узнать об условиях поездки, и мне рассказали, что на стройке нехватает рабочих, и летом работать будут только студенты.

Там возводилась плотина, и закладывалось само здание ГЭС. Электроэнергия крайне нужна окрестным колхозам, люди часто сидят без света. Но хотя это очень важная стройка и на нее выделены средства, вот уже несколько лет строительные работы почти не ведутся.

— Отсутствуют трудовые ресурсы, — сказали мне. Можно поехать на одну смену, а можно и на две.

— А как с оплатой за работу, — спросил я.

— Они оплатят Комитету комсомола института, а с тобой рассчитается Комитет.

Я согласился поехать в июле и тут же написал заявление о приеме на работу.

Оредежская ГЭС была объявлена комсомольско-молодежной стройкой, и я ехал туда с радостью.

— Наконец-то я что-то сделаю для страны, думал я. Там будет весело и интересно. Вокруг молодежь. Да и подзаработаю денег, тоже неплохо.

В моем кармане деньги всегда были только на один-два завтрака, да на проезд в трамвае. Мама не могла мне дать больше.

Через пару дней меня пригласили в штаб стройки. Там меня встретил высокий парень, который сказал, что он назначен комсоргом стройки, и тут же без обиняков предложил мне стать комендантом. Я понятия не имел об обязанностях коменданта, но Ипатов объяснил мне, что надо будет просто вместе с кладовщицей столовой получать продукты со склада ларька, а потом контролировать чтобы все продукты дошли до студентов.

— Но я никогда этим не занимался, — возразил я.

— Не боги горшки обжигают, — ответил он, — поможем, в случае чего.

Против такого аргумента возразить мне было нечего, и я согласился. Так у меня появилась Справка от комитета ВЛКСМ ЛПИ о том, что я назначен комендантом.