Бесплатный фрагмент - Война и мир солдата Панкрата

Вступительная речь главного героя

Сказки — они обычно скоро сказываются, а вот реальные дела никогда быстро не делаются. К примеру, расскажу я вам, ребятня, то ли сказку, то ли быль о своём былом житье-бытье, и сами увидите, как быстро расскажется эта история, — ещё до ужина управлюсь, — да только в жизни всё это происходило намного дольше и тягомотнее. Вам, молодым, во всей этой привычной повседневности адреналина не хватает, вы придумываете, откуда бы его побольше получить — экшен всякий и прочие приключения вам подавай, а по мне — так ну их, эти приключения, одни неприятности от этого и волнения душевные на весь остаток жизни!

Раньше, конечно, и я таким же был, не жилось мне тихо-мирно, всё норовил доказать что-то миру этому никудышному. Да только плевать хотел мир этот и на меня, и на все мои доказательства — он сам по себе живёт, а мы с вами, получается, сами по себе — отдельно. И когда я слышу, что очередной парнишка из наших поехал тот мир «покорять», «изменять» и «делать лучше», то кроме печали ничего не испытываю — странно мне слышать, что ещё один дурак рвётся ехать куда-то для того, чтобы там стать полным идиотом. При большом желании подобную процедуру можно осуществить и по месту постоянной прописки, между прочим. Без материальных затрат на дорогу и проживание.

Так или иначе, но почти каждый по молодости лет думает, что он особенный — это у других ничего не получается, а у него-то, лапушки, всё выйдет в наилучшем виде. И если правда то, что дурак учится на своих ошибках, а умный на чужих, то всё Царство наше состоит сплошь из дураков. А если учесть, что многие наши дураки с первого раза ничего не понимают, выводов не делают и предпринимают дополнительные судорожные попытки выставить себя на посмещище, то выходит даже, что не простыми дураками заселена наша земля, а дураками в кубе.

Хотя, соглашусь, бывают порой в этой жизни исключения — бывает, что и взлетит иной высоко-высоко, аж под самые небеса. Да только в конце всё равно это дело заканчивается как в той занимательной сказке про Икара, который к солнцу на самодельных крыльях взлетел, харю себе обжёг и в финале с позорным криком безобразно рухнул в море-океан. И до сих пор этот Икар служит ярким примером того, до чего доводит дурость и самонадеянность неоперившегося вьюношества.

Я себя от этого дурацкого войска не отделяю, — боже упаси! — я к тому и историю веду, чтобы вы поняли, что и я в своём молодецком возрасте маху дал, тоже рот на красивую жизнь раззявил. Раззявить-то я его раззявил, да только вместо жизни красивой мне полный рот мух налетело да мусора всякого ветром нанесло. Хорошо ещё, что только это…

Глава 1

Давно ли это было, недавно ли — по мне так не слишком давно, а по-вашему, наверное, сто лет назад — поэтому можете думать как угодно, а дело при царе Горохе было. Царство наше Тридевятое всегда выделялось экстравагантностью и нелогичностью поступков: то в собственных царей бомбами кидались без передышки, пока всех на корню не извели, то в наступившие после этого времена демократического равноправия начинали по покойному царю выть и с хоругвями вокруг его могилы бродить с песнопениями — в общем, непоследовательные мы, тридевятовцы, какие-то по натуре своей. И в очередной раз эта непоследовательность вышла нам боком: наевшись демократии до изжоги, решили мы однажды опять царя на трон посадить. Но теперь уже не абы как, не по-старорежимному, а всё чин-чином и в соответствии с международными правовыми нормами — предвыборная агитация на полу в подъездах, день голосования, наблюдатели на участках, битые морды оппозиции и прочая феерия.

С божьей помощью выбрали мы себе нового монарха. Скромный такой царь получился, по распущенным в народе слухам — из рабочей семьи, и имя простецкое — Горох Горохович. Сам ростом невелик, но крепенький и глядит на всех исподлобья суровенько — так глядит, что собеседники, бывает, и поджилками под этим взглядом затрясутся, а иной раз и в штаны надуют от нервного перенапряжения. В общем, для нашего государства, утомлённого демократическими нормами, на тот момент в самый раз царь.

После коронования, когда ещё даже корона на его голове нагреться как следует не успела, обратился он ко всем тридевятовцам с речью:

«Так, мол, и так, господа-товарищи-баре! Я царём поставлен не только для того, чтобы есть-пить, телевизор смотреть да при этом слушать, как вы орёте, что я даром свой царский хлеб жру. Собираюсь я заняться делами и навести порядок в нашей великой стране, измученной большими дозами демократии. Посмотрите, что вокруг творится — враг на наших пограничных землях уже хозяйничает как у себя в сортире, а вам хоть бы хны! Пора прекращать это никчёмное благодушие и начать планомерное уничтожение вражеских выродков, паразитирующих на теле нашей Родины. Уничтожайте их везде, где поймаете — поймаете в сортире наших южных границ, в этом сортире и мочите! Посему объявляю: каждому, кто запишется в моё войско и добровольно пойдёт на поле брани, отвешу свой личный царский поклон со всеми вытекающими при этом приятными последствиями!»

Это интригующее обещание последствий и подзадорило народ — повалили мы, мужики, записываться в царскую армию.

Я в тот день с работы краски украл, чтобы, значит, батарею дома покрасить. Уж больно давно меня Нюрка с этой батареей доставала, каждый день лишь одно — покрась да покрась, все жилы прямо вытянула и душу искровянила нытьём своим. Вот я и пришёл домой пораньше с этой краской, чтобы пока моей любезной супружницы дома нету выкрасить дурацкую батарею и забыть про неё до очередного нытья. Подстелил газету, присел, кисточкой вожу, телевизор слушаю. А там как раз вот эта горохова речь транслируется в прямом эфире. Слушаю я царя нашего, и начинают у меня в голове мысли роиться: а почему бы и мне не пойти в его войско? Службы воинской я не боюсь, опыт кой-какой у меня имеется, так, может, это мой дополнительный шанс на жизнь лучшую? А ну как повоюем да ещё вдруг и победим — ведь это же несомненно скажется на моём материальном благополучии и социальном положении тоже! Представил я себе размеры возможной благодарности от царя за мои будущие заслуги, и аж дух у меня перехватило. Ну, может, частично и от краски, — уж больно вонючая она попалась! — но легко так стало на душе и в голове моей, такая радость и эйфория внутри набухли, что просто петь захотелось. «А чего тянуть-то? — думаю весело. — Прямо сейчас пойду и запишусь! Пусть Нюрка сама батареи свои докрашивает, некогда мне…»

Бросил на пол кисточку, встал, покачиваясь от красочного нитроугара, и — в двери. Иду по улице к дому воеводы, а тут меня машина нагоняет — Митька-сосед на своей развалюхе. Страшней машины в жизни я не видел: ржавая «девятка» с просевшими пружинами, цвет когда-то был коричневым, а нынче стал на собачье дерьмо похожим. По окнам Митька бахромы разноцветной навешал и ездит по посёлку в любую погоду с опущенными стёклами, а из салона вечно «Модерн токинг» играет и поёт. В общем, лошара полный. И кричит мне этот Митька из своей дерьмовой «девятки» через «Модерн токинг»:

— Куда собрался, сосед? Садись, подвезу с ветерком!

Отказался я, не хватало мне ещё в родном посёлке позора на прощанье хапнуть — с Митькой проехаться, в бахроме оконной путаясь.

— Спасибо тебе, Митя, — отвечаю. — Храни тебя господь. Мне тут недалече, я только до воеводы и обратно.

— До воеводы? — удивляется он. — А зачем тебе воевода понадобился?

Соврал я наспех что-то, отвязался от него.

Добрался до воеводиного дома, стучу. Открывает старый прапорщик, толстый, краснорожий, и зевает во всю щель.

— Чего надо? — говорит.

Объясняю ему, что по государевому делу я пришёл — пополнить, так сказать, войско своим присутствием и умножить список геройских дел в войне против супостатов.

— А, — отвечает. — Тогда проходи внутрь, мурло неумытое… Да лаптями своими ламинат нам, смотри, не пошоркай!

Прошёл я в сени, стал ждать, когда меня воевода вызовет. Сижу, ёрзаю, лапти свои замызганные под лавку пытаюсь спрятать, да картинки на стенах разглядываю. На одной, помню, был нарисован солдат усатый — в одной руке у него винтовка с оптическим прицелом, и приклад у неё весь в зарубках — отмечает, значит, сколько врагов настрелял, — а за поясом штык-нож окровавленный. И сам солдат от этого весёлый такой, смотрит на меня с картинки задорно, будто вопрошает: а тебе, куриная задница, слабо вот так же, по-геройски жить? И прямо в душу мне взглядом своим проникает, теребит там что-то и щекочет. «Нет, — отвечаю ему мысленно, — это ты, брат, врёшь. Я ещё и похлеще тебя чего-нибудь отчебучу, только время дай».

Тут открылась дверь со скрипом, и прапорщик толстый пальцем меня поманил. Встал я и, помолясь, в кабинет вошёл. А в кабинете за столом дубовым под большим свежим портретом царя Гороха Гороховича воевода наш сидит и в зубе ковыряет мизинцем правой руки. А на левой руке у него пальцы имеются только до середины их обычной длины — наверное, в боях где-нибудь оторвало бедняге.

— Ну-с? — говорит он мне. — Желаете в войско наше определиться, милейший?

— Имею такое желание, — отвечаю. — При определённых взаимных выгодах очень даже вероятный расклад у нас может получиться. Сам я воробей стреляный, в своё время за Советскую власть на двух фронтах рубился — на трудовом и на туркестанском.

Хохотнул воевода радостно, в кресле закачался аки подсолнух на ветру, обрубками пальцев мне «козу» игриво делает и ласковым голосом говорит:

— Запишешься в войско — обмундирование выдадим какое следует. — Посмотрел на мою весьма печальную обувку, фыркнул брезгливо: — Ну и сапоги человеческие тоже, конечно. Всё, как положено: довольствие денежное, вещевое и фураж для лошади, коли в кавалерию тебя примут. А за то, что на войну пойдёшь, тебе причитается четвертной оклад плюс боевые, да ещё махорочные и дополнительные фланелевые портянки каждую неделю. Премии за разные геройства, ну и если, конечно, повезёт и убьют тебя, то квартира будет тебе в самой Москве Белокаменной. И ещё один немаловажный факт прими к сведению: ежели на этой войне тебе оторвёт что-нибудь из членов, то наши военные лекари вмиг тебе оторванное деревянным заменят, причём совершенно бесплатно, за счёт министерства обороны. Ну, как перспективы?

Смотрю я на него и думаю: про квартиру-то он малёха приврал — у меня двух приятелей в прошлые времена на войнах шлёпнули, и квартиры за это они получили не в Москве обещанной, а лишь в Нарофоминске. Там же обоих и закопали на нарофоминском кладбище — чтоб поближе к квартирам, значит… Я-то, конечно, на такое везение не рассчитывал, и мечтать о таком не осмеливался — мне в жизни даже в лотерею ни разу выиграть не удалось, и поэтому решил высоко не замахиваться, а мечтать лишь о том, что мне из казны денежного причитается. Ещё в детстве мне папаня говаривал: «Главное, меру знай, и жадности воли не давай!» И я этому совету в своей жизни постоянно следую.

Подумал и говорю:

— Яркую и красочную картину вы мне нарисовали, товарищ воевода. Коли примет меня армия в своё лоно, то будущее моё представляется вполне безоблачным и многоцветным. Рад буду послужить любимой стране за дополнительные льготы. Где подпись ставить?

Воевода мне контрактный листок подсунул быстро, после этого из кресла выбрался, сделал торжественное лицо, будто поп на Пасху, и сказал:

— Ступай с богом, служи верой и правдой Отчизне нашей!

И, повернувшись кругом, обрубками своими на портрет Гороха перекрестился и даже всхлипнул. А когда я уже в дверь выходил, он вослед крикнул мне:

— Медкомиссию пройти не забудь, чувырло!

Глава 2

Легко ему было кричать этак, а что такое медкомиссию пройти — это мне не понаслышке известно: просидишь в очередях пару недель, то одного врача на месте нет, то другой в отпуске, то третьего временно в другой район перевели, то четвёртого отродясь никто у нас не видел… То в лаборатории крови центрифуга сломалась, то машина для анализов яйца глистов от эритроцитов разучилась отличать. В общем, не мероприятие, а тихий ужас вся эта медкомиссия.

Вошёл я в больницу, потолкался там немного, подхожу к регистратуре и спрашиваю девицу в очках:

— Скажи мне, милушка, как бы мне всех врачей для армии поскорее пройти, по очередям не мыкаясь? Есть ли способ такой, ответь?

Девица очками по сторонам позыркала и отвечает:

— Отчего же? С превеликим нашим удовольствием завсегда поможем клиенту. Ложь на стол, вон в ту синюю папку, свои целковые и бумагу-направление, а послезавтра всё готово будет. Только кровь и мочу придётся самому сдать, потому что в том крыле больницы у нас одни твари неподкупные работают, с ними каши не сваришь.

Поклонился я девице, положил чего просила в синюю папку, и с лёгким сердцем на свежий воздух вышел. Прям гора с плеч у меня свалилась — и полдня не прошло, а я уже почти всё дело сделал. Только зашёл по дороге в лабораторию, где не желают за деньги работать — там из меня крови нацедили поллитру да банку мочи заставили выдавить. С тем я и откланялся.

Через день прихожу обратно, встречает меня лекарь, который печати ставит, обнимает радостно, как старого друга, и говорит:

— Моча у вас замечательная. Отличная моча, скажу я вам! За такую мочу некоторые из моих пациентов даже жизнь готовы были бы отдать, во как! А вот кровь, конечно, подкачала — кое-что в ней мне не нравится, не всё в ней в требуемых пропорциях. Ну, да вы всё равно на войну идёте, так что недолго там с этой кровью проходите — где-нибудь да прольёте её, нехорошую. Видите, получается, что для вас война, в некотором роде, даже полезна для здоровья!

Смешливый такой лекарь попался, хороший, оптимистично настроенный. Поставил он мне печати везде, где требовалось, и вновь явился я к воеводе. Положил перед ним заключение медиков на стол, а он на него вполглаза лишь глянул и печально рукой отмахнулся — ступай, мол, не до тебя. Я даже немного обиделся на него за такое пренебрежение к моей персоне. Но краснорожий прапорщик мне на выходе все нужные для службы документы на руки выдал и по секрету шепнул в чём оно дело — оказывается, царь Горох новый указ сегодня издал: всех воевод старше пятидесяти лет пинком под зад гнать на пенсию, чтобы своими старческими маразмами армию не очерняли. Вот нашему воеводе напоследок перед изгнанием с государевой службы и взгрустнулось. Попрощался я с прапорщиком и на бумаги взглянул. А там написано: через два дня прибыть в ту часть, какая номером указана. Схватился я за голову: два дня всего осталось, а мне ведь ещё проводы закатить требуется! Да такие проводы, чтобы и в посёлке надолго запомнили, да и самому там, на фронте, под обстрелом вспоминать приятно было!

Заволновался я, заторопился, забегал по магазинам, из карманов последние деньги выворачивая. А после, когда уже домой вернулся, говорю Нюрке:

— Ну вот, Нюра, сбылась твоя мечта.

— Это какая же именно? — интересуется. А сама на диване лежит перед телевизором и ногти свои красит. Даже на голос не повернулась, стерва толстозадая.

— На войну меня отправляют, — говорю ей небрежно. — Сегодня у воеводы был, так он самолично меня упрашивал в армию поступать, потому как нехватка у них специалистов моего жанра.

Медленно до Нюры порой доходит, ой как медленно! Сперва решила она, что я ей шутки шучу, ртом своим заулыбалась, села на диване и вопрошает:

— Ой, да неужто правда? И когда уезжать собираетесь, Панкрат Акакьевич? Да на кого жену свою почти молодую оставляете? Смотрите, я ведь без присмотра могу и забаловать тут запросто.

— Ну, баловать или нет — это дело твоё, — отвечаю сурово. — А мне теперь некогда за твоей юбкой присматривать, у меня нынче заботы поважнее будут. Присмотр нужен — так заведи себе какого-нибудь кобеля, пусть он и присматривает.

Тут Нюрка допоняла, что разговор идёт серьёзный, без обычных милых шутейностей, и потому даже с дивана соскочила.

— Едрит-твою мать! — орёт и ногтями крашеными на меня машет, чтобы поскорее высыхали. — Панкратушка, да ты никак пьяный опять в дупель?

Но, понятное дело, и в этом её надежды не оправдались. Тогда села она обратно в диван и заплакала.

— Ох, не хватало мне ещё вдовой остаться в моём многоцветье лет! — голосит. — Ведь пойдёшь на войну, да вдруг убьют тебя там? И как прикажешь мне тогда действовать в этой неимоверно сложной ситуации? О детях подумай, сволочь!

— Да ты рехнулась, что ль, Нюра? Нету у нас детей-то!

— Вот то-то и оно, что нету! Тебе ведь некогда детей заводить — тебе бы всё по армиям шляться! Прям людям в глаза стыдно смотреть, вдруг спросят: чем это вы пять лет супружеской жизни там вдвоём занимались, что детей у вас не видать? Ну и гад же ты, Панкратка, ну и гад!

Обозлилась она, кричит, а сама всё больше и больше себя раззадоривает, от собственных слов ярится всё сильнее и сильнее. Уже припомнила мне и как я на свадьбе Машку-свидетельницу за задницу ухватил, и как тёщу однажды по пьяни «полумамой» обозвал… В общем, пошло-поехало, семейный скандал на дорожку…

Я слушал-слушал, а потом говорю ей тем самым голосом и тоном, каким царь Горох к нам из телевизора обращается:

— То, что ты сейчас говоришь, Нюра, является результатом твоего бессознательного образа жизни. И, конечно, примером законченной бабьей дурости. Будь ты поумнее, то сразу сообразила бы, что такой умный человек как я не попёрся бы за просто так в опасное для жизни и здоровья предприятие под названием «война». Ты сама подумай: там оклад четвертной, премии разные, члены деревянные за бесплатно. Опять же, если в кавалерию, то ещё и фураж — нате вам, а это, согласись, уже далеко не шутки! Если мне продолжать здесь около тебя сидеть, то что нас обоих впереди ждёт? Батарея наполовину крашенная, телевизор да ты с ногтями на диване — вот и все удовольствия. А там я, глядишь, что-нибудь для нас с тобой и выслужу. Есть же во мне геройство врождённое — помнишь, как я на спор в новогоднюю ночь на городскую ёлку залез без страховки? — так вот, если я это геройство на фронте проявлю, то тогда вообще заживём мы как бояре, и царь нас с тобой, Нюра, не забудет. Ногти твои уже другие будут красить, а ты при этом будешь только команды раздавать да орехи щёлкать.

Как услыхала Нюрка об окладах и премиях, так и выть перестала. А когда уж я про орехи упомянул, так вообще развеселилась и стала прикидывать в уме куда мы будущее богатство потратим мною навоёванное.

Пока она наше светлое будущее устраивала, я друзей оповестил о намечаемом пикничке — чтобы, значит, приходили честь по чести меня в армию проводить. И тут выяснилось, что все они уже в курсе предстоящих событий — оказывается, краснорожий прапор из воеводского дома Митьке родственником приходится: сестра митькиной матери замужем за троюродным братом этого самого прапорщика, и этот прапорщик всё уже рассказал троюродному брату, тот — жене, та митькиной мамке, а мамка митькина, естественно, сынишке тупорылому своему — Митьке этому самому, который на «девятке» ездит. Ну, а что Митьке рассказано, то рассказано всему посёлку, тут уж можете и не сомневаться. Я ещё по магазинам ходил, а он уже всех объехал, и каждому тайну мою раскрыл по секрету.

В общем, назначенное время подошло, и явились все, кому следовало. Стали выпивать-закусывать, тосты-речи разные произносить в мою честь. Чтобы, значит, пули меня облетали, а все снаряды, по мне выстреленные, к врагам взад летели. Говорят они тосты, выпивают, а мне грустно как-то стало: вот, думаю, уеду, и увижу ли ещё когда-нибудь этих людей? Вроде и любить мне в этом посёлке нечего: с одной стороны у нас море Баренцево, откуда только дикие звери да рыбы на нас смотрят, с другой стороны в ста верстах — город, откуда уже губернатор на нас, как на зверей диких любуется. Из общественного транспорта — снегоуборочная машина два раза за сутки, а из очагов культуры — один гараж Витюхи, в котором он по субботам пьяный на гармони играет и песни всякие похабные прохожим орёт. Всё так, а вот жалко мне стало покидать всё это, хоть плачь. И чтобы хоть немного отвлечься от грустных мыслей этих, я Митьку за грудки схватил и кричу:

— Что ж ты, сука, болтливый-то такой? Какой секрет тебе ни скажи — долго не удержится, как вода в жопе!

И хрясь его по харе с размаху! Тут, конечно, все эту затею подхватили и давай лупцевать друг друга кто во что горазд. Шум поднялся, гам, стол опрокинули, бабы визжат, соседи снизу по батарее стучат, верхние в потолок топочут. Кто-то ногами в салатницу попал, заелозил, поскользнулся и плашмя об стол черепом трахнулся. Кровь, вопли, вызов скорой… Тут уж угомонились мы, успокоились, стол опять установили, сели дальше пировать.

Врачи приехали, узнали в чём дело и тоже меня провожать остались, благо вызовов у них в тот вечер было немного: только наш и ещё один час спустя — старик Макарыч напился дома в одну харю и как-то случайно обнаружил у себя рак простаты. «Скорая» за ним, конечно, съездила и привезла ко мне — тут-то рак у Макарыча и рассосался бесследно. Под утро Витюха на своей гармони заиграл, бабы песни голосить стали, и мы все плясать во двор выкатились. Нюрка на каком-то этапе беспричинно реветь стала, двусмысленно кашлять и ногами подкашиваться, поэтому я её унёс в спальню и там на кровать бросил, чтобы гулять не мешала, а Митька почему-то всё это время звал меня станцевать с ним медленный танец «на посошок»…

В общем, проводы удались, грех жаловаться.

Глава 3

Через два дня с чемоданом в руках я подошёл к воротам крепости, в которой нужное мне войско стояло. Стражник документы проверил и внутрь меня впустил. Иду я с чемоданом по аллейке от КПП к штабу, а навстречу мне офицер. Подтянутый такой, наутюженный, всё как полагается — шасть ко мне и говорит:

— Ты кто таков, почему без дела с чемоданом по аллее шляешься?

Я растерялся слегка, чемодан поставил и отвечаю застенчиво:

— Я, ваше благородие, прибыл для прохождения службы в этом полке. Коли будет угодно, так я шляться перестану, только скажите, куда мне чемодан девать и самому приткнуться!

Он, гляжу, от моего культурного ответа смягчился, и уже более дружелюбно на меня поглядывая, говорит:

— Ну, коли ты служить приехал, то иди вон туда, — и пальцем показывает, — а там тебя разместят. А как устроишься, так сразу ко мне в штаб, я тебе собеседование устрою по всем правилам военного искусства. Шагом марш, сукин кот!

Замаршировал я туда, куда он мне пальцем показал. А показал он мне на здание, оказавшееся казармой, и в нём болталось таких как я человек сто, а то и более. Кто в форме, кто ещё в гражданской одёже — видать, тоже недавно сюда попали.

— Здорово, станишники! — говорю им. — Подскажите, где мне место найти, чтобы кости свои усталые бросить, а заодно и чемоданишко с нехитрыми пожитками.

— Да вона, — отвечают, — половина всех коек пустые, выбирай на свой вкус. А чемодан лучше в каптёрку сдай, чтоб нас в грех не вводил, не соблазнял своим видом что-нибудь украсть из него.

Хоть красть у меня особо нечего было, но на всякий случай я их совету последовал — отнёс чемодан на хранение, от греха подальше, а после пошёл в штаб, как тот офицер приказывал. Зашёл, а там кругом все снуют взад-вперёд, горлопанят, матерятся — где тут нужного офицера сыщешь? Встал возле стенки, лишний раз шевельнуться боюсь, чтобы бы не затоптали ненароком. Подходит ко мне солдатик, целью моего прибытия интересуется.

— Так и так, — говорю, — офицер один симпатичный меня к себе зазывал.

— А, — отвечает солдатик. — Тогда тебе туда.

И на белую дверь показывает. Обрадовался я и в дверь ту громко постучал три раза.

— По башке себе так постучи! — из-за двери раздалось. — Ну, да входи уж, коли постучал.

Вошёл я робко, гляжу — тот самый офицер и сидит, авторучкой в носу ковыряет.

— Присаживайся, рассказывай, — говорит.

Я присел, начал свой рассказ. Рассказал о доме, о Нюрке-дуре, о погоде неважной в это лето, о Митьке-болтуне и его «девятке»… Как подскочит офицер, как заорёт:

— Да ты издеваешься надо мной, что ли, дубина стоеросовая? На кой хрен мне твоя Нюрка-дура и Митька-трепло? Я хочу узнать, что ты за военспец и в какой ипостаси нам по службе пригодишься, а до твоих знакомых дураков мне никакого дела нету!

Тут уж я и сам понял, что промашка вышла, и дальше уже без лишних отступлений всё нужное ему поведал о себе. Слушает офицер и, вижу, неподдельно радуется моему рассказу.

— Ах, какой ты молодец! — крикнул, когда я говорить закончил. — Таких, как ты, братец, нам тут и не хватало! В общем, назначаю тебя, Панкрат, командиром одного взвода боевого. Вижу, что дебил ты ещё тот, но дело тем усугубляется, что в этом взводе остальные ещё дебильнее, поэтому выбор у меня невелик. Принимай дела и через две недели на войну отправляйся вместе со всеми своими подонками.

Растерялся я. Понимаю, что сказать что-то нужно, а язык у меня к гортани прилип. «Ох, — думаю, — ну и дела!» Я, конечно, надеялся, что судьба меня над толпой возвысит, но чтобы вот так сразу, с первого дня службы — такого даже предположить не решался.

— Ну что стоишь, моргаешь? — окликает меня офицер. — Кланяйся мне, благодетелю, руку целуй и чеши свою ватагу к решающему бою готовить.

— Премного благодарен, ваше благородие, — говорю, — за честь оказанную. Ну, пойду я тогда?

— Вали на хрен, — и снова авторучку в нос засовывает.

Не стал я более докучать командиру, из штаба вышел и отправился свой боевой взвод искать. Иду, встречных про этот взвод расспрашиваю, а сам удивляться продолжаю тому, как высоко меня судьба зашвырнула с первых шагов по армейской стезе. «Если так дело и дальше пойдёт, — думаю, — то максимум через месяц мне уже генеральские погоны надобно готовить». Смотрю, а на отшибе, у забора, какие-то солдатики расположились: кто курит, кто в карты играет, кто спит прямо на земле, кто-то учится ушами шевелить, а один палкой дикую собачку-приблуду ковыряет-дразнит. По всем признакам получается, что мои это солдатики, потому как без командира обитают. Подхожу я к ним бравой походкой и говорю:

— Здравы будьте, голуби сизокрылые!

— И тебе не болеть, неизвестный солдат, — отвечают.

— А не тот ли вы взвод боевой, который без командира нынче бедствует? — спрашиваю.

— Это мы самые, — говорят. — Но, если честно, то не слишком сильно мы и бедствуем. Что был командир, что нету его — нам всё едино, всё равно на войну поедем.

Тут решил я раскрыть все карты.

— А вот я ваш новый командир! — заявляю громко. — Сюрприз это, ребята!

Да только сюрприза не получилось: как собачку они палкой ковыряли, так и продолжают ковырять, да ещё при этом посмеиваются в мою сторону.

— Ну и слава богу! — отвечают. — Нашёлся, значит, ещё один ненормальный.

Обида во мне взыграла при виде такого пренебрежения к моей командной персоне. Гнев забурлил у меня в нутре.

— Взвод! — кричу грозным голосом. — А ну, становись, к едрене-фене! Ишь, устроили себе из военной службы пикничок!

Поднялись они, но как-то без усердия, нехотя. Что-то вроде строя в две шеренги организовали, стоят, переминаются, рожами недовольными по сторонам водят.

— Ну, вот теперь и здрасьте, дорогие мои, — говорю.

Плохо ли, хорошо ли, но познакомились мы, в общем. А дальше время для нас полетело как сказке: не успеешь проснуться, как уже и вечер наступает, а что днём творил — так это с трудом вспоминается, уж больно много всего за день случалось, много приходилось проделывать — ведь мы не куда-нибудь, а на войну готовились. Оно, конечно, на подобные подготовки не пару недель, а хотя бы пару месяцев нужно давать, но очень уж нашему начальству хотелось царю Гороху угодить, победить супостатов в самые кратчайшие сроки. Даже лозунг над входом в штаб по этому поводу нарисовали: «Быстрота — залог победы!» Я-то, дурак, всегда думал, что быстрота нужна лишь при ловле блох да при бегстве из постели чужой жены, ну да начальству там, наверху, виднее как и что правильнее. Поэтому в споры не вступал, а готовился побеждать быстро. Мне ведь это тоже на руку было: быстрее победим — быстрее начну греться в лучах своей воинской славы и материального благополучия. Так что в этом плане мои интересы и интересы высшего командования совпадали.

Про быстроту нам стали твердить каждый день и каждую минуту, чтобы, значит, приучить нас к ней окончательно. На занятиях по психологической подготовке офицер читал нам книжки про одну историческую личность — выдающегося полководца, который как раз был ярким представителем такой вот военной доктрины. Я запомнил его из-за того, что будто этот военачальник, помимо быстроты и натиска в войне, ещё любил спать с солдатами под одним одеялом — вот этот факт меня, честно говоря, несколько смутил. Да, так и написано в книжке чёрным по белому: «ел с солдатами из одного котла, спал с ними под одним одеялом»! Хотя, если разобраться, то многие великие люди страдают от каких-нибудь странностей, и если ему приспичивало спать с солдатами, то это его дело. Главное, чтобы солдаты не возражали. А в остальном он, как видно, был молодец тот ещё: ни одной битвы не проиграл, через Альпы переходил и даже, говорят, одно восстание народное подавил кроваво. И тоже всё быстро. Быстрый был и неудержимый как понос, который у меня тут, в армии, спервоначалу случился от изысков местной кухни. Вот к стратегии этого полководца нас и приучали, чтобы, значит, мы на поле боя шустрыми были и все дела там решали без промедлений.

Изучение историй про славных героев нашего царства проходило замечательно, а во всём остальном подготовка наша была, конечно, похуже — оружие мы больше чистили, чем стреляли из него. И вот странность: чем сильнее чистили, тем больше оно почему-то ржавело. В конце концов, перед самым отъездом начальство устроило нам смотр и во время него долго смотрело на наши ружья и диву давалось — как можно так оружие изуродовать? Но потом они посовещались и сказали, что раз на самом высоком уровне принято решение победить поскорее, то за неделю-другую мы должны управиться. А это значит, что и ржавое оружие вполне подойдёт на такой ничтожный по астрономическим меркам срок. И махнули рукой: езжайте, мол, балбесы, быстрее отсюда с этой ржавчиной, желаем вам там победы и всяческого процветания.

С тем мы и стали собираться в дальнюю дорогу. В бане вымылись, чистое бельё надели. Собрали свои манатки, боеприпасы на дорогу получили. Спозаранку опять нас построили на плацу, командир на прощание речь произнёс, всплакнул даже, а потом сели мы в поезд и покатили прямиком на южные границы нашего Тридевятого Царства — туда, где супостаты иноземные с некоторых пор хозяйничали как у себя в сортире.

Глава 4

Войны только на первый взгляд могут показаться одинаковыми, и лишь какое-нибудь несведущее штатское мурло может сказать, что все они похожи друг на друга. Мол, на любой войне одинаково стреляют, взрывают, отрывают руки-ноги и даже убивают друг друга. На самом деле все войны разные, им даже названия разные дают: например, была Отечественная война, Мировая. Бывали войны Священные и Освободительные. Некоторые государства, с жиру бесясь, развлекаются Захватническими войнами. История знает войны Пунические, Столетние и Холодные. С недавних пор в моду вошли Информационные войны, а юное поколение сходит с ума по Войнам Престолов и Клонов. Но так вышло, что у той войны, на которую мне ехать довелось, на тот момент имени ещё не было — так быстро она началась, что впопыхах позабыли ей имя придумать. Первые выстрелы уже грянули, и только тогда царское окружение спохватилось: ё-моё, да ведь у нашей войны названия нет! А без названия в наше время ни одна культурная страна даже воевать не возьмётся, побрезгует! И вот пока мы со своими ржавыми ружьями в поезде качались и самокрутки покуривали, всё правительство в едином порыве лихорадочно решало этот животрепещущий вопрос. Хотели даже конкурс объявить на лучшее название войны, но передумали — такой подход очень напоминал бы ярмарочное увеселение, а какие увеселения могут быть во время войн и страданий? Поэтому министры собрались ночью на закрытое совещание, самолично задумались и стали выдвигать варианты. Один министр предложил назвать эту войну Очистительной — потому, мол, что вычищаем мы всякую нечисть со своей территории. Но царь Горох ему справедливо возразил: «Такое название, — говорит, — может быть неправильно истолковано нашими заокеанскими партнёрами. Скажут, что мы, тридевятовцы, всех нетридевятовцев изгоняем метлой под зад из нашего Царства на сугубо националистической основе. Нужно более точное и, одновременно, мягкое название. Чтоб и слуху приятно, и мыслей плохих не навевало».

Думали-думали министры, ничего не придумали. Тогда позвали на совещание губернаторов — в таком трудном деле каждые лишние полбашки на вес золота. Губернаторы тоже думали-думали и уже собрались пасть царю в ноги и покаяться в своей дурости врождённой, как вдруг один татарский князь, негодуя на врагов нашего Отечества, в сердцах крикнул:

— Да будь они прокляты, эти шайтаны!

Премьер-министр встрепенулся радостно и переспрашивает его:

— Кто, говорите вы, будут прокляты?

— Да шайтаны, — отвечает татарский князь. — Черти, значит, по-вашему…

— Вот! — кричит премьер-министр. — Вот вам и название! Назовём эту войну Противочёртовой Войной!

— А мне нравится, — улыбается Горох Горохович.- Звучит заманчиво. Только вот знаете, всё равно что-то в этом названии режет слух. Может, нам само слово «война» заменить, а? Каким-нибудь более благозвучным синонимом?

Предложили «кампания», но сами же и отвергли. Одна кампания, — Зимняя, — уже была у нас много-много лет назад. Закончилась она хоть и официальной победой, но на деле армия вернулась оттуда с отмороженными ушами и разорванным вдрызг авторитетом. Вспоминать такое прошлое было неприятно, поэтому от «кампании» отказались почти единогласно.

И тут министр здравоохранения своевременно предложил:

— А давайте назовём её операцией! Мне кажется, что это будет правильно и с моей, медицинской точки зрения, и с военной тоже!

— Ура! — крикнул царь Горох, соскочил с трона, пустился в пляс и на ходу подарил министру-лекарю шубу со своего плеча.

Поскольку Безымянная война превратилась в Противочёртову Операцию, то новым главнокомандующим в ней был сразу назначен самый опытный в этом деле генерал: опыта он набрался достаточно, много лет гоняя дома чертей вперемешку с домочадцами после каждого крепкого возлияния, и в этом деле равных ему было не сыскать. Вполне геройский генерал со стажем.

Из-за всего этого вышло, что сели мы в эшелон, намереваясь ехать на Безымянную войну, а попали, сами того не подозревая, на Операцию по удалению чертей с территории нашего Царства. Всё это нас мало волновало, мы тогда больше заботились о насущных проблемах: к примеру, стали по прибытии боеприпасы получать и вдруг выяснилось, что патронов у нас по двести штук на человека, а гранат по пятьсот пятьдесят четыре — кто-то при получении на складах перепутал патронные ящики с гранатными. И во время первого же боя это привело к некоторым незначительным казусам. В геройском порыве кричу я своим:

— Прикройте, ребята, огоньком! Я сейчас вперёд выдвинусь и выпалю из своего ружья врагам прямо в их вражеские морды! Ржавчиной им глаза запорошу, а вы тут сразу и наступайте!

Ну, крикнул и самоотверженно побежал на врага. А вокруг гранаты рвутся, осколки свищут, взрывными волнами меня на стороны разрывает — это мои меня прикрывать взялись. Чуть живой за какой-то развалиной упал в пыль кирпичную, прокашлялся и ору оттуда:

— Что же вы, гады такие, делаете? В первом же бою меня, своего командира свежеиспечённого угробить хотите? Вот выберусь отсюда и устрою вам кадриль! А ну, прикрывайте меня сызнова, я взад вертаться буду!

Побежал обратно, а они опять за своё: рвутся гранаты вокруг да около так, что даже враги, меня жалеючи, стрельбу прекратили, и кричат: «Эй, урус! Беги к нам, пока жив!»

Но я всё же вернулся к своим — ударные волны от взрывов на этот раз какие-то попутные получались, практически долетел я, аки мотылёк, до своих позиций, уткнулся в землю и молчу. Почти невредимым вернулся, только в ушах два дня звенело, глаз подёргивался неделю и из уголка рта слюна потекла безостановочно. Лекарь осмотрел и сказал, что звон и глаз — это от нервов: мол, не стоит паниковать, после такого обычно бывает и хуже — случалось, мол, что и рот, и глаз даже по отдельности друг от друга возвращались. А слюна — так это, наверное, от голода, потому что мы все уже третий день как без пищи существовали — для войны с собой всё привезли, а вот про еду как-то не подумали.

Бой тот кончился вничью, но по заранее намеченному командованием плану после боя должны были состояться награждения, и потому меня вместе с другими наиболее отличившимися в схватке, за мою беготню под собственными гранатами тоже представили к награде. Награждение проводил сам генерал-боец с чертями, всем лично прицеплял медаль на грудь и целовал в щёки. Когда подошла моя очередь, то вдруг выяснилось, что медаль «За борьбу с чертями» закончилась. В общем, конфузия вышла редкостная: заминка, неловкое шушканье в начальственных рядах и генеральские гневные брови. Но потом генерал-молодец всё же вышел из положения.

— А ну, дорогой солдатушка, подойди-ка сюда! — говорит мне, а сам какую-то диковинную медаль со своего мундира снимает. — Вот, носи, заслужил.

И, как положено, в обе щёки меня расцеловывает, усами своими щекоча так, что я под конец даже хихикать и брыкаться начал. От объятий генераловых освободившись, взглянул я: а на груди моей медаль «За взятие Перекопа» болтается. Ну, раритет, связь поколений и прочие сентиментальности, одним словом. Но медаль — медалью, а про денежное-то вознаграждение что-то никто и словом не обмолвился, и это меня ужасно насторожило. Грустил я, грустил на эту тему и после пошёл разбираться прямо к генералу в палатку. Вхожу и докладываю решительно: так, мол, и так, взводный Панкрат прибыл для разбирательства в финансовых вопросах.

— Ох, Панкрат, — отвечает мне усталый генерал, ус покручивая. — Ты излагай коротко и по существу вопроса, а то мне ведь ни днём, ни ночью покоя нету: днём с чужими чертями воюю, ночью своих собственных гонять приходится, так что времени у меня в обрез и не отнимай его зазря

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — отвечаю. — Много времени не отниму. Дело вот в чём: когда я на войну поехал, мне деньги за геройство обещали, а сегодняшний инцидент с награждением заставил меня задуматься: не иллюзией ли красивой было то обещание? Что-то не вижу я денег моих наградных в упор или про них просто позабыли во всей этой торжественно-праздничной суматохе?

Смотрит на меня генерал критическим взором и говорит:

— Вот явно дурак ты, Панкрат, а ход твоих мыслей мне почему-то симпатичен. Правду тебе сказали про деньги, только беда вот в чём: вместе со жратвой мы и все деньги забыли там, откуда приехали. Так что не обессудь, браток, придётся тебе подождать, когда наши казначеи с казной прибудут. Или когда мы здесь всех ворогов разобьём и сами назад вернёмся. А пока лучше выпей вот из моего генеральского стакана то ли водки, то ли антифриза и ступай к себе в траншеи вшей кормить, не до тебя мне сейчас. Будешь жив, авось и свидимся ещё. Может, даже ещё какую-нибудь свою медаль тебе подарю.

И этак вальяжно ручкой мне в направлении выхода показывает. Тут вижу я, что денег мне не видать нынче. Выпил стакан его водки, вытер грязным рукавом слюну, из контуженного рта натёкшую, глазом нервно подмигнул, развернулся и вышел. Я бы, выходя, ещё и дверью на прощанье в сердцах хлопнул, да у палаток дверей нету — тряпка болтается, громко не хлопнешь.

«Ладно, — думаю, — ещё не вечер. Поживём — увидим, что и как». Поживём-то поживём, да только тут и вспомнил я, что пожевать-то особо у меня и нечего. А голод внутри страшенный разрастается, просто какой-то апокалипсический голод — хоть первого попавшегося боевого товарища ешь без соли. И вдруг гляжу — собачонка ничейная бежит! Я её ласково подзываю: сюси-пуси, мол, собачка, бегите ко мне живее, не пожалеете. А сам уже штык-нож из-за голенища вытягиваю и присматриваюсь за какое место её укусить повкуснее. А собачка доверчивая попалась, непуганая, видать — глядит дружески, подошла близко и хвостом приветственно виляет. Думает, наверное, что я с ней в игрушки сейчас буду играть. Ну, я для полного собачьего обмана слегка покуражился: то камушек в неё кину, играючи, то палку какую-нибудь, а она скачет, резвится и всё ближе и ближе ко мне придвигается. И уж совсем было я её приманил и даже ножом замахнулся, чтобы одним ударом еду из неё сделать, как вдруг посыльный из генеральского штаба подбежал и орёт:

— Вас к себе генерал требует срочно! Бегите, не мешкая!

Спугнул, конечно, собачку этот гад-посыльный. И пошёл я обратно к генералу таким же голодным как и был, только злости во мне прибавилось вдвое. Вхожу дерзко, почти без доклада.

— Звали? — спрашиваю.

А генерал будто и не замечает моих нарушений субординации и правил этикета. Улыбается и говорит:

— Вот что, Панкрат. Есть у меня одна исключительная боевая задача, которая, ежели выполнишь, сделает тебя богатым человеком. Ну, и орден, конечно, дополнительный тебе на грудь обеспечен.

— И что же за задачи такие вы мне на закате дня предрекаете на голодный желудок? — спрашиваю с укором. — Может быть, я и не прочь погеройствовать лишний раз, да что-то организм мой начал давать слабину — ежели в скором времени я в него чего-нибудь съестного не запихаю, то, пожалуй, он не то что боевые задачи, а и элементарные повседневные нужды перестанет справлять.

Генерал по-отечески меня по щеке треплет и смеётся:

— Не волнуйся, Панкрат-богатырь! Ради такой задачи я тебя и твоих удальцов накормлю из своих личных запасов да ещё и на дорожку кой-чего подкину. Ты мне только скажи: согласен ты или нет?

От обещания пищи я голову потерял и радостно ляпнул: «Согласен!» Потом-то, конечно, мелькнула запоздалая мысль, что вначале поинтересоваться сутью таинственной задачи следовало бы, но слово уже было дадено, обратный ход не дашь.

Насупился. Жду, что генерал мне сообщить соизволит. А он подвёл меня к карте наших боевых действий, в которую несколько десятков разноцветных дартсов за день навтыкал, пальцем тычет и говорит:

— Вот здесь мы с тобой, Панкрат. А вот тут гора Джомолунгма, Эверест по-нашенски. И выпала мне честь несказанная передать тебе личный приказ самого царя Гороха Гороховича: должен ты со своим отчаянно бесстрашным взводом достичь вершины той горы и точно в означенный час показать заморскому спутнику-шпиону, который в это время над ней пролетает, свой срам.

Я, честно говоря, растерялся.

— Это почему же я должен свой срам всякому неизвестному спутнику показывать? По какой такой причине?

— Приказы начальства, — отвечает генерал, — вообще-то не обсуждаются, а просто выполняются. Но, учитывая важность поставленной задачи, так и быть, объясню я тебе причины. Дело в том, что черти, с которыми мы воюем, получают помощь оружием и деньгами как раз из того Заморского Королевства, чей спутник ты должен поразить своим хозяйством. Шпион сфотографирует тебя во всей красе и передаст фотографии в свои шпионские центры. А оттуда уж, будь спокоен, фотокарточки попадут кому попало, журналы их распечатают и своему правительству преподнесут. И фото твоих причиндалов покажет всему миру, что Царство наше не такое уж глупое и доверчивое, как они рассчитывали, что мы умеем себя показать в нужных ситуациях! Твой срам лишний раз докажет миру, что наше государство вправе встать в один ряд с ведущими странами и никому не позволит вторгаться в сферу своих политических интересов. Одним лёгким взмахом ты обрубишь все пути снабжения здешних чертей, и тогда мы легко покончим с ними и вернёмся домой победителями!

У меня аж дух захватило: сам царь Горох мне приказ отдаёт! Это наступил именно тот миг, которого я ждал, и который только раз в жизни бывает — от меня одного зависит победа в целой войне!

А генерал обнимает меня, прижимается и дружески перегаром в лицо дышит:

— Только это военная тайна, Панкрат, запомни это! Об истинной цели операции знаем только ты, я и его величество Горох Горохович. Все остальные должны быть в неведении о сути происходящего. Скажи им что-нибудь, сам придумай, а то у меня из-за этой войны с чертями уже совсем мыслей в голове не осталось…

И выбежала из его глаза генеральская слеза — такая же скупая, как и всё финансовое управление министерства обороны. Раздавил он её мизинцем и говорит:

— Ступай, Панкрат. Будь готов с восходом солнца к воздушному перелёту в Гималаи, там мы вас из самолёта с парашютами выбросим. А пропитание я тебе сейчас же вослед пришлю — не волнуйся, пожрёшь в последний раз на дорожку.

Ну, в Гималаи, так в Гималаи. Отдал я честь, развернулся и побежал своих новостями радовать.

Глава 5

Подчинённых мне долго уговаривать не пришлось: все они передо мной испытывали чувство вины за своё кидание гранатами, и потому единогласно согласились лезть на Джомолунгму. А тут ещё в презент от генерала ящик свиной тушёнки и мешок с буханками хлеба принесли, и воцарилась у нас оттого в траншее радость неподдельная. Даже та самая ничейная собачка, чуя запах нашего благодушия, осмелилась прийти и тоже получила свою долю пропитания. Наелись мы от пуза и спать легли. А наутро нас вместе с собачкой на аэродром доставили. Стоим завешанные всяким барахлом и оружием, и подходит к нам генерал с каким-то незнакомым мужиком в чёрной форме, а на голове у этого мужика такая же чёрная шапка-маска с прорезями для глаз надета — одни глаза на нас из тех дырок глядят.

— В добрый путь, братцы! — говорит нам генерал. — Желаю вам удачи в деле, а это, — он на незнакомого мужика указывает, — царский секретный агент, который к вам примкнул!

Я тут удивился и генералу говорю:

— Вы, ваша светлость, о секретных агентах ничего не говорили. Я не рассчитывал на лишний груз в виде секретного агента. Зачем нам царский агент в такой сугубо военной миссии?

— Так полагается, — отвечает генерал. — Мне этот тип и самому не по вкусу, но деваться некуда — его из Москвы приказом прислали в помощь. Он любыми средствами связи владеет и в случае чего поддержит в ответственный момент.

— То, что мне подержать будет нужно, я и сам держать привык, — отвечаю. — Мне в этом деле помощники не нужны.

— В общем так, — вспылил генерал. — Или он летит с вами, или для этой славной боевой задачи я сейчас вместо тебя другого кого найду! Дальше будешь пререкаться?

Умолк я от греха, чтобы меня не лишили того доверия и чести, кои оказаны на самом верхнем уровне. А чёрный агент подошёл ко мне, шапку наверх закатал и руку протягивает:

— Здравствуй, — говорит, — товарищ!

Смотрю, а лицо у него вполне нормальное, человеческое. Очень даже дружелюбное лицо. А он мне объясняет:

— Ты на моё лицо не шибко любуйся. Лицо — оно сволочь обманчивая. Я ведь секретный агент, а у нас в секретной агентуре свои правила и законы, которые вам, простым людям, порой не понять своим обывательским умом. Ежели я на службе, то за разные бранные слова в адрес царя и правительства арестую даже мать родную и не поморщусь. В такие минуты вы при мне не слишком языками болтайте, а то пожалеете. Но коли довелось мне во внеслужебное время с кем-то пересечься, то я и сам могу в такой болтовне поучаствовать и даже скабрезный анекдотец про нашего царя-батюшку завернуть в нужный момент для поддержки разговора. Правда опосля, когда вновь на службе оказываюсь, самолично о своих неблаговидных поступках руководству докладываю согласно инструкции и смиренно ожидаю заслуженного наказания.

— А когда ж ты бываешь выходной? — спрашиваю.

— А вот по шапке моей смотри, — объясняет. — Ежели шапка-маска лицо закрывает, то, значит, я в процессе исполнения обязанностей. А если она наверх закатана и весь лик мой наружу, то, выходит, я и есть выходной — вот как сейчас, когда с тобой разговариваю. Но учти, график работы у нас в секретной службе ненормированный и плавающий, поэтому предугадать когда я буду при исполнении, а когда отдыхающим, практически невозможно. Это происходит порой неожиданно даже для меня самого. Поэтому только по шапке-маске ориентируйся.

— Понятно, — говорю. — Учту.

А он снова маску на морду надел и в самолёт полез.

— Постой, дружище! — кричу ему.- А как мне называть-величать тебя?

Он остановился, подумал немного и говорит строгим голосом:

— Имя моё строго секретное, и посторонним я его называть не имею права. Но мы, секретные агенты, можем сами себе придумывать специальные имена для таких вот случаев, и поэтому зови меня Педро. А фамилия пусть будет Фуэнтес.

Ну, не человек, а сплошная секретность и мистерия, мать их всех за ногу, этих агентов!

Погрузились мы, уселись поудобнее, пилоты завели мотор, и самолёт, слава богу, взлетел. Летим, качаемся. Долго лететь, каждый старается придумать себе занятие по душе, чтобы не заскучать, а Педро Фуэнтес маленький чёрный чемоданчик достал, открыл его и что-то внутри шурудит обеими руками — чемоданчик компьютером оказался. Шурудил он, шурудил, а потом заявляет мне скорбным голосом:

— У нас, парень, что ни час, то непредвиденные осложнения возникают. Коллеги прислали мне секретное сообщение на сайт «Одноглазники», что к точке высадки, нам наперехват, движется группа подлых наймитов заморского короля, чтобы помешать нам осуществить свой грандиозный план. Ясное дело, что фото твоего срама, попав в международную прессу, наделает шуму. Все страны после этого фото втихаря над заморским королём посмеиваться-пошучивать начнут: вот, мол, чем ему тридевятовцы прямо в фотокарточку натыкали! Обидно ему, конечно, будет, вот и придумывает как нам помешать.

Я его слушаю, а сам умом понимаю, что от моего понимания мало что изменится. Всё равно придётся на гору тащиться, потому что выбор у меня невелик: либо в бою с наймитами погибнуть, либо космосу во имя царя с горы помахать. В общем, всю дорогу невесело мне было: с одной стороны Педро Фуэнтес бубнит и на компьютере в игры играет, с другой — всякие тяжёлые мысли да самолётный мотор в голове гудят.

Поспал я, правда, чуток. Сморил меня всё-таки сон и снится, будто иду я по улице своего посёлка в генеральском мундире, орденами увешанном, а в руке несу чемодан с навоёванными деньгами. Нюрка моя из окна свесилась, удивлённо таращится и кричит:

— Ты чего это, Панкратушка, вырядился как клоун? Откуда только моду такую взял — в бабское бельё рядиться? Это тебя в твоей армии такому научили, что ль?

Хотел я на неё рявкнуть командным голосом пострашнее, чтобы своё место знала, а потом смотрю на себя: мать моя женщина! — а ведь я стою посреди улицы в бабьих колготах и в платье с рюшками, на которое погоны пришиты! И погоны уже не генеральские, а какие-то самодельные, не понять какого звания — на детском картоне карандашами цветными нарисованные. А вместо военного чемодана, полного денег, в руке у меня мой собственный срам зажат, каким-то образом отдельно существующий. Держу я его как бы «за горло», а он мне весело так говорит человеческим голосом:

— Ну давай, Панкрат Акакьевич, помаши-ка мною как следовает во славу царя и Отчества! Маши, дружище, не жалей, у меня голова не закружится!

И от этих слов, сказанных собственным моим органом мне прямо в лицо, испугался я несказанно — до жути и дрожи в коленях испугался, отшвырнуть его от себя хочу, и в то же время бросать жалко — потому как моё это хозяйство, куда потом без него? И получается, что стою я с ним в руке посреди посёлка в полной неопределённости и машу туда-сюда, будто регулировщик на оживлённом перекрёстке. А вокруг машины ездят, народ собирается, смотрят все, смеются, пальцем показывают…

Проснулся я весь в поту и волнении, а меня за плечо солдатики трясут:

— Вставай, Панкрат Акакьевич, — говорят, — Пора, подлетаем!

Встали мы все разом, ближе к дверям перемещаемся. Собачку, что с нами в секретную миссию увязалась, пришлось мне на руки взять, потому как в отдельности на неё парашюта не положено. Один из пилотов для нас двери смело распахнул и сразу чуть наружу не вылетел от разгерметизации. Ухватился он за какую-то ручку, болтается на ней, ноги развеваются, посинел весь от кислородного голодания, бедолага. «Прыгайте скорее! — хрипит нам. — А то на земле у вас в группе один лишний окажется — мёртвый лётчик». Мы его пожалели и быстро все наружу повыпрыгивали. Я тоже, конечно, разбежался и сиганул. Падаю вниз с десятикилометровой высоты, собачку пищащую к себе прижимаю и дума у меня идёт о том, как бы поближе к вершине этой самой Джомолунгмы приземлиться, чтобы после приземления ногами долго топать не пришлось. А как назло местность незнакомая, гор кругом как тараканов на Нюркиной кухне — ну какая из них та самая Джомолунгма-Эверест, на какую нацеливаться? Да ещё на нижних высотах заметный ветерок образовался, и стало нас с собачкой сносить куда-то в непонятном направлении.

А горы эти Гималайские безлюдные очень, скажу я вам. Такие они жуткие на вид, что от всех этих горных пейзажей у меня тело то ли мурашками покрылось, то ли по нему от ужаса окопные вши в панике забегали. Я уже и приземляться раздумал, но земное притяжение — штука неодолимая, притянула меня земля к своей поверхности, упал я на камни, снегом запорошенные, и покатился по склону. Собачка, под ногами твердь земную почуя, из рук у меня вырвалась и самостоятельным курсом куда-то поскакала, а сам я чуть погодя в расщелине застрял. Там потихоньку отстегнул парашют и карту из кармана вынул, чтобы по ней сориентироваться и дальнейшее направление найти. Вынуть-то я её вынул, но непонятная какая-то карта мне досталась — уж я её и так и этак вертел, а что на ней нарисовано — так и не сумел понять. А тут ещё несвоевременно забурлило у меня в кишечнике, живот скрутило от генеральской тушёнки, вчера залпом сожранной. Да так шумно скрутило, что я еле успел портки сдёрнуть да за камушек присесть, а когда справил дело, то этой секретной картой и подтёрся, чтобы не пропадала зря печатная продукция. После преодоления всех этих трудностей начал я рассуждать более здраво: генерал сказал, что Джомолунгма — высочайшая гора в мире, а значит, следует сравнить горы поблизости и идти на самую высокую. Прищурился я и, оглядевшись вокруг, прикинул на глазок все горы по высоте. Этот способ был бы хоть куда, если бы верхушки гор в облаках не спрятались — или Гималаи слишком высокие, или облака слишком низкие в тот день были, но не получилось у меня произвести научное сравнение вершин, хоть плачь.

«Э-эх, — думаю, — вот тут мне Педро Фуэнтес пригодился бы. Он на компьютерах играет, связался бы со своими, а они уж подсказали бы правильную гору».

Надо сказать, что погодка в тех Гималаях не ахти какая ласковая — ветер такой, что пока я за камушком приседал, он мне чуть задницу не оскальпировал, да ещё и морозит там — градусов под сорок ниже нуля, — а на мне только лёгкое исподнее, камуфляж, бронежилет и автомат с каской, которая уже вся заиндевела и к голове примёрзла напрочь. И кто бы подумать мог, что на такой высоте так холодно бывает? Подышал я на руки посинелые, попрыгал немного для сугрева и побрёл наверх: если, думаю, не с Джомолунгмы проклятой, так хоть с этой неизвестной вершины покажу спутнику всё, что сумею. Аппаратура нынче у шпионов хорошая — авось, и заметят.

Бреду себе потихоньку, красотами высокогорья любуюсь и разные муки кислородного голодания испытываю. Долго ли, коротко ли я так шёл, уже и до вершины стало рукой подать, как вдруг слышу — стреляют неподалёку! Я присмотрелся-прищурился, вижу: мои меня нагоняют, а по пути от наседающих вражеских наймитов отбиваются. И командует всей этой катавасией Педро Фуэнтес в маске своей — чемоданчиком машет и из пистолета постреливает на бегу. Догнали они меня, здороваются и радуются как дети: «Мы уж думали, что тебя в живых нету!» Про собачку интересуются.

— Да что со мной сделается, — отвечаю им. — Только одна печаль у меня у меня насчёт этой вершины, на которую мы поднялись — очень уж сомневаюсь я в правильности моего выбора. А собачка, зараза блохастая, убежала куда-то…

— Ты не переживай, — успокаивает меня Педро. — Я по компьютеру сверился, всё в порядке — верной дорогой идём. Угадал ты вершину. А собачка найдётся, куда ей здесь деваться?

В это время наймиты вплотную к нам подобрались, и завязался такой жестокий бой у нас с ними, что уже не до разговоров стало. Бьёмся мы как тигры дикие уже третий час, а только, смотрю я, падают мои солдаты под пулями вражескими один за другим. Вскоре осталось нас всего двое — я и агент Педро Фуэнтес. Тогда говорит мне Педро:

— Ответственный момент всей твоей жизни приближается, Панкрат. Ты давай, дуй на вершину и заголяй своё безобразие ради нашей общей победы. А я тут останусь и буду врагов пулями сдерживать, сколько сил хватит.

— Не могу я тебя бросить, товарищ Педро Фуэнтес, — кричу ему. — Помнишь, как тот полководец великий, что с солдатами спал, говаривал: «Сам погибай, а товарища выручай»? Ежели бы он такого в военных учебниках не написал, то я, конечно, оставил бы тебя здесь, не раздумывая. А так не могу — совесть, сука подлая, не позволяет.

— Про совесть забудь, — отвечает секретный агент. — Смотри, какая свистопляска пошла, тут уж не до совести. А полководец наш великий эту фразу придумал, потому что сам был очень хитрожопым товарищем. Так что дуй на гору живо, не мешкай!

В этот момент наймиты в нас из гранатомёта выстрелили, и тем взрывом раскидало нас с Фуэнтесом по различным живописным расщелинам. Выбрался я наружу и вижу, что Фуэнтес мне больше не помощник — порвало его ровно посерёдке, внутренности на снегу валяются. А сам он всё равно стреляет по врагам и мне кричит:

— Ну, вот и конец нашему спору, Панкрат! Теперь уж я точно с тобой не пойду, потому что идти не на чем. А тащить такую обузу ты не станешь — на кой хрен тебе чужие полтуловища на гору переть?

— А мне не в тягость, — отвечаю. — Ты и целым не ахти каким тяжёлым казался, а сейчас, когда из тебя внутренностей килограмм на двадцать выбило, вообще лёгкий как пух. Донесу и не замечу.

— Запрещаю я тебе это, товарищ Панкрат, — тихо, но строго он мне говорит. — Ты иди, выполняй приказ, а я тут ещё для души постреляю этих гадов, пока копыта не откину.

С этими словами верхняя часть Педро перетянула себя ремнём по краю оборванного живота, чтобы кровоток приостановить, печальным взглядом попрощалась с нижнею, что рядом ногами от боевого азарта сучила, и на руках уполз отважный Педро за камень, дальше по врагам стрелять из пистолета. А я перекрестил его вослед, замёрзшую слезу со щеки отколупнул и побежал наверх занимать наиболее удобную для показа позицию.

А на верхушке горы вообще чёрт знает что творилось с погодой: ураганный ветер с ног меня сбивает, его порывами рот мой раздуло, завернуло губы внутрь, щёки треплет как флаги. Мороз там уже вовсе нешуточный — чую, что при таком морозе мне и показать будет особо нечего, и тогда все жертвы, которые за ради этого восхождения на Эверест были нами принесены — все ребята погибшие и разделившийся напополам царский секретный агент — окажутся напрасными и бесполезными. От последнего этого факта взволновался я, сунул руку в штаны и начал своё хозяйство растирать яростно, спасая его от обморожения и восстанавливая нормальное хождение крови в этом жизненно важном органе. Тру, а сам на часы поглядываю, и по ним получается, что шпионский спутник вот-вот надо мной пролететь должен. И погода, словно по заказу, вдруг поменялась в лучшую сторону — облака унесло куда-то, небо над головой стало чистым-чистым и голубым-голубым, солнышко светит так весело в разреженной атмосфере девятикилометровой высоты, что аж кожа на харе у меня дымиться начала. Внезапно хорошо мне стало и на душе и в теле, и я поначалу понять не мог с чего бы это, но вдруг чую, что, кажись, перестарался я с растиркой-то…

Вот такого исхода я даже не предполагал, и думаю, что генералы из верхних царских штабов даже в самых страшных снах такого варианта тоже не просчитывали.

Глава 6

И вот стою я на вершине мира и думаю, что дальше уже ехать некуда: грозить врагам заморским мне снова нечем, все товарищи мои погибли, да сам я уже в последнем приступе жизнедеятельности от холода, усталости и моральных переживаний. Операция провалилась, так и не достигнув своего победоносного апогея, обратная дорога на родину мне заказана, — после такого провала я в глаза людям смотреть не смогу, — а потому решил я лечь на холодные камни Джомолунгмы и прямо тут замёрзнуть насмерть к чёртовой матери в назидание всем альпинистам и военным, которые в будущем здесь окажутся. И совсем было устроился я поудобнее в ледяном сугробе и уже даже слабый свет в конце чёрного туннеля начал смотреть, как вдруг ко мне на вершину вползает Педро Фуэнтес. Ползёт он на руках, а евоная задница с ногами к спине изолентой примотана. В зубах у него пистолет зажат, а секретный чемоданчик привязан верёвкой к одной из неподвижных ног. Влез Педро, дыхание своё болезненное перевёл и говорит:

— Вот такие дела, Панкрат… Я ведь перед боем всяких своих секретных таблеток обожрался, так теперь спокойно даже помереть не могу. И колбасит меня от этих препаратов так, что я, похоже, ещё как минимум сутки могу без остановки с врагами биться. В меня там ещё десять пуль всадили и пятнадцать осколков поразили тело моё бренное, даже голова моя прострелена насквозь, а мне ведь хоть бы хны. Сильные очень таблетки попались. Да ты сам посмотри: даже на давно оторванной моей половине непрекращающаяся эрекция имеется!

Глянул я на эрекцию, и тут меня осенило!

— А ну, — кричу ему, — отматывай изоленту и скидывай со спины свою вторую половину!

Что мне в секретных агентах нравится, так это то, что они лишних вопросов не задают: сорвал Педро с себя ноги со всем остальным и мне суёт:

— Держи, — говорит, — дружище.

Только когда я с евоной задницы штаны сдёрнул и сзади к ней пристроился, он слегка, конечно, заволновался было. А я Педровы ноги со всем остальным к себе прижал и его не на шутку бодрое хозяйство вперёд выставил, как будто моё собственное. И ещё голову вверх задрал, улыбаюсь вызывающе в видеокамеры шпионские… А пол-Педро, мой замысел раскусив, достало из чемоданчика флаг наш тридевятовский и замахало им, тоже омерзительно скалясь в бездонные глубины неба.

Так нас с ним спутник-шпион и сфотографировал.

Задачу свою мы выполнили, и настало время подумать, как дальше быть.

— Нечего тут и думать, — говорит Педро, вокруг меня в нездоровом перевозбуждении ползая. — Ты на бронежилете вниз можешь съехать как на санках, а моя песенка уже давно спета.

— В прошлый раз ты тоже так говорил, — возражаю я, — а посмотри, что на самом деле вышло! Мы ведь не знаем, как эти таблетки работают! Может, если мы сейчас две твои половинки соединим, то они под действием таких секретных лекарств опять срастутся воедино?

— Ну, это ты уже загнул, брат, — отвечает он, но как-то неуверенно уже отвечает. — Это ты от нехватки кислорода какое-то глупое фэнтези выдумал.

Но на всякий случай попробовали мы соединить Педро и посмотреть, что из этого выйдет. Ничего не вышло, не соединялся Педро обратно. Тогда вздохнул секретный агент и достал из-за пазухи мудрёную маленькую радиостанцию и начал кого-то вызывать по ней.

— Это что у тебя такое интересное? — спрашиваю. — И почему ты по этой рации нам поддержку не запросил, когда нас наймиты под орех разделывали?

— Ты прости меня, Панкрат, — отвечает мне говорящая половина агента. — Это средство связи чрезвычайно секретное, потому я и не сказал. А поддержку в виде наших славных истребителей-бомбардировщиков я во время боя вызывал неоднократно, да что-то мои возгласы в тот нелёгкий час остались безответными.

В это время в радиостанции зашипело, и противный голос раздался:

— Это кто на столь секретной частоте эфир засоряет? Кому жить спокойно надоело?

— Это я, — кричит в микрофон Педро. — И жизнь моя совсем не спокойная.

— А, — отвечают, — это ты, коллега? Так зря волнуешься и нас тревожишь, твои бомбардировщики уже на подлёте, сейчас помогут вам по полной программе.

Мы с Фуэнтесом глаза вытаращили и ужас испытали немалый.

— Не надо нам уже никаких бомбардировщиков! — орём в две глотки. — У нас давно бой закончился, и мы победили!

Там в рации замешкались немного, а потом доверчиво сообщают:

— Ну, отменить бомбардировку мы уже не можем — она из другого центра координируется да такие вопросы с кондачка и не решаются. Поэтому желаем вам просто удачи, без удачи вам хана. Может, будут у вас какие-нибудь последние желания?

— У меня товарищ ранен, — говорю им. — Ваш коллега по работе. Его на две половины разорвало.

— Ну, тут уж ничего не попишешь, — отвечают мне бесчувственно. — Единственное, чем можем помочь — это попросить пилотов, чтобы вместе с вакуумными бомбами скинули вам и полевой хирургический комплект, чтобы наш раненный секретный агент, прошедший всевозможные подготовки, если выживет, смог себя сшить прямо на месте. На этом адью, ребята, мужайтесь. А секретную рацию перед гибелью уничтожьте обязательно.

И отключились, сволочи. А тут на горизонте и родные самолёты показались, — мчатся на нас, воют, и от воя этого нарастает в наших душах смятение немалое. Стали мы место выискивать, чтобы от бомбёжки схорониться получше, да только где его найдёшь среди снега на верхушке горы?

Побегали-поползали мы с Педро по ледяному пятачку, да только видим, что поздно бегать и на что-то надеяться.

«Ну, — думаю, — вот и пришёл твой конец, Панкрат Акакьевич. Не видать тебе больше ни посёлка родного, ни Нюрки придурковатой, а геройские почести запоздало и бессмысленно настигнут тебя только в посмертном виде. Может, районную школу для умственно-отсталых твоим именем назовут, может мост через нашу речку-говнотечку…»

И тут в голове как молния сверкнула: а может, и пенсию за меня Нюрке начнут выплачивать?

И вот это последнее предположение меня совсем расстроило и взбесило: я тут под бомбами погибай, а эта сволота сисястая будет на мои кровные, личной смертью заработанные, гулять там, веселиться и вести аморальный образ жизни? И до того мне такой расклад обидным показался, что решил я ни в какую не погибать! «Не помру, — думаю, — всем назло! Не бывать тому, чтобы я ещё своими смертями каждую безмозглую курву материально обеспечивал!» И от той злости уверенность во мне проявилась почти маниакальная, что не помру я сегодня, хрен возьмут меня все вакуумные бомбы и мороз с ветром.

А бомбардировщики налетели как коршуны, груз свой смертоносный вместе с полевым хирургическим комплектом на нас сбросили и заодно окончательно оглушили диким воем. Сидим мы оглушённые и понять не можем: то ли рвутся бомбы уже, то ли нет ещё? Потом земля под нами слегка содрогнулась разок-другой и опять тихо стало. Мы рты разеваем как рыбы, на берег выброшенные, и ладонями себя по ушам похлопываем, чтобы, значит, подручными средствами слух нормализовать. А когда вокруг огляделись — мама родная! — а кругом хвосты бомб неразорвавшихся из сугробов торчат! Уж не знаю, почему они не разорвались при падении — то ли просроченные были, то ли их взрыватели тоже какой-нибудь другой центр координировал, — но все они в Джомолунгму воткнулись безрезультатно да так и замерли в вечном безмолвии. Лишь две из них отбились от коллектива, при падении по склону покатились, где-то там ниже о камни постукались посильнее да, видать, от этого случайно и хлопнули — то и были два содрогания земли, которые мы с Педро почуяли. Пошёл я гулять меж этих бомбовых хвостов как по лесу и нашёл хирургический комплект. Принёс, отдаю агенту и говорю:

— Держи, брателло, гостинец.

Он инструменты взял и просит меня смущённо:

— Спасибочки, конечно, но только ты отвернись, пожалуйста. Не могу я себя сшивать, когда посторонние смотрят — стесняюсь я. Из-за этого мне в шпионской школе по предмету сшивания тел оценку даже занизили.

Отвернулся я, конечно. Нашёл в кармане у себя сигарет пачку, а так как не курил давно, то от первых затяжек голова моя закружилась приятно и всякие мысли в неё полезли такие добрые, что мне ими даже с другими людьми поделиться захотелось. Педро был занят пошивочными работами по собственному телу израненному, поэтому я незаметно его секретную рацию взял и, отойдя в сторонку, начал вызывать на разговор тех, кто с нами в прошлый раз разговаривал.

— Алло, — отвечают сдержанно. — Это кто ещё?

— Это мы, те самые обречённые с Джомолунгмы, — говорю.

Они там растерялись, между собой зашептались, а потом дурацкий вопрос задают:

— А вы почему рацию не уничтожили, как приказано было?

— Так мы и не погибли, — отвечаю им, а в голосе моём при этом сатира и юмор звенят. — И теперь я спросить хочу: а как вы нас отсюда извлекать собираетесь?

Они снова притихли, а потом хладнокровно сообщают:

— А никак. Дело в том, что никто и не рассчитывал на то, что вы выживете. Обычно на Эвересте люди и без посторонней помощи быстро мрут как мухи, а на вас ещё и дополнительные бонусы свалились в виде затяжного смертного боя и вакуумной бомбёжки, пусть хоть и неудачной. Все условия благоприятствовали вам геройски помереть и не создавать военному руководству ненужных хлопот. Вот сам подумай, коли не совсем дурак: каким таким способом мы теперь будем забирать вас с территории чужого государства, да ещё с такой немыслимой высотищи? Вертолёт туда, хоть надорвись, не поднимется, ну а самолёту попросту сесть негде. Короче, кердык вам обоим, как ни верти.

— Будь я один, — говорю я, — со мной проблем не было бы: истребителю можно было бы и не приземляться — я бы и так сумел подпрыгнуть и зацепиться у него за что-нибудь. Да вот товарищ у меня раненный, не поспеет за мной.

— В том, что ты сумел бы — в этом даже не сомневаемся, — отвечают. — Мы за самолёт волнуемся — он ведь не рупь двадцать стоит, а ты, зараза, в прыжке своём за него цепляясь, можешь оторвать какую-нибудь важную деталь и вывести боевую машину из строя. Сам понимаешь, в здравом уме на такие риски никакое начальство не пойдёт. На такое дело полных идиотов искать нужно, а после вашего отбытия у нас их некомплект.

Совсем я духом упал в предчувствии полной депрессии. «Всё, — думаю, — пережил: и пули вражеские, и гранаты дружеские, и ветер с морозом, и атмосферу разреженную, и бомбёжку точечную, а вот теперь погибать приходится только из-за того, что наша армия сдуру последних своих дураков истратила».

Но, однако, грызли меня сомнения в достоверности такого факта, и где-то внутрях мерцал слабый оптимистический огонёк — не верил я, что Отечество моё не спохватится и не придумает как своих верных сынов из беды выручить. Не верил я и вам в назидание скажу: не верьте и вы, если вам твердить станут, что Родина вас забыла и забросила! Родина это что? Это мы, все в ней живущие. А среди нас всегда найдётся какой-нибудь ненормальный, который вопреки любым мнениям, расчётам и условиям сделает то, что другие считают невозможным. Его, конечно, поначалу идиотом обзовут и смеяться над ним будут, но потом, когда у него всё как нельзя лучше получится, наградят и назовут уже по-другому — героем. И если вы книжки читаете и телевизор смотрите, то знаете, что героев у нас в Тридевятье пруд пруди. Вот и делайте выводы.

Поэтому и наше приключение закончилось хорошо: не успел я окончательно впасть в отчаяние, не успел Педро Фуэнтес сделать последний стежок на своём многострадальном туловище и откусить нитку, как услышали мы звуки марша и голоса, зовущие нас по именам. Это генерал, сильно переживая за исход операции, самостоятельно отдал приказ о переброске к нам дополнительных сил в размере целого батальона при поддержке танковой роты. Танки, конечно, сразу застряли в камнях и попадали в пропасти, но батальон дошёл почти в полном составе. Бодро, с духовым оркестром, с песнями и развёрнутыми знамёнами он поднялся на самую высокую вершину Земли и предстал перед нами во всей своей боевой красе. Обрадовались мы с Фунтесом, кинулись обнимать однополчан, а у самих слёзы из глаз от такого жуткого нежданного счастья. А однополчане в медицинские носилки нас утрамбовывают, одеялами укрывают и кофий нам со спиртом дают, чтобы, значит, наш жуткий стресс унять и лишить обморожение всяких шансов на успех. И пока нас вниз спускали, я того кофию, наверное, слишком перепил — так много выдул, что уж и не помню чем и как нас на родину доставляли. Очнулся уже в милом сердцу Тридевятом Царстве, в военном госпитале имени славного военного лекаря Осьминогова: палата чистая и пахнет валерьянкой, медсестрички в коротких халатиках, капельница по-весеннему звонко журчит по венам, а из окна вся Москва Белокаменная как на ладошке. Выздоравливай, живи да радуйся.

Только, смотрю, один я в той палате.

— Где мой товарищ? — спрашиваю медсестричку. — Жив ли?

— Ваш товарищ живее всех живых, — смеётся она кокетливо. — У товарища вашего прям-таки двужильный организм: когда его привезли, то у него крупная недостача внутренних органов обнаружилась, и некоторые любительские швы на пузе расползлись. А уж про его смешную пулевую дыру в голове вообще молчу — сплошной сквозняк и издевательство над человеческой анатомией. Думали, что тут мы с ним и распрощаемся мгновенно, даже место в морге приготовили. Но на всякий случай МРТ сделали из обывательского любопытства, глядим — а у него внутри новые органы растут как на дрожжах! До сих пор наши лучшие профессора не могут найти объяснений такому феномену природному. А он с той поры на поправку пошёл, сросся половинами окончательно, отрастил себе внутри всё новое, таким шустрым и непоседливым стал, что вчера уже поймали его в палате за употреблением спиртных напитков. «Должен же я, — говорит, — проверить работу новой печени?» А чтобы больше не попадаться, позвонил он своему начальству в секретную службу, и теперь в его палате сидят два агента в чёрных масках и никого к нему не впускают без предварительного доклада. Даже меня. Нынче его к выписке готовят вместе со всеми новыми органами и агентами, потому что надоел он всем.

Я, конечно, порадовался за Педро Фуэнтеса, хоть и не знал его настоящего имени.

«Хорошо бы, — думаю, — попрощаться с ним напоследок. Кто знает, свидимся ли когда-нибудь?»

Тут внезапно какой-то непотребный шум из коридора раздался, двери распахнулись, и в палату мой генерал вломился в орденах и при папахе. А следом за ним, как пехотинцы за танком, вбежали журналисты всех мастей с камерами и диктофонами, с фотоаппаратами и записными книжками — и все у койки сгрудились и надо мной нависли так, что я аж глаза зажмурил.

— Посмотри на меня, Панкрат! — генерал взывает. Таким голосом, наверное, Иисус взывал над могилой Лазаря. — Открой глаза, сынок!

По речи чувствую, что он под мухой, глаза открываю и начинаю скромно улыбаться. А генерал громогласно объявляет журналистам:

— Закончилась Противочёртова Операция нашей славной победой! Слава богу, все враги-супостаты разбиты наголову и позорно бежали в близлежащее зарубежье зализывать свои страшные рваные раны. И огромный вклад в эту великую победу внёс вот этот обычный паренёк из глухой заполярной дыры, который не пощадил своих слабых сил и чахлого здоровья на благо родной страны. Под моим личным командованием он утёр нос всем знаменитым альпинистам, в кратчайшие сроки покорив знаменитую Джомолунгму, и оттуда весьма недвусмысленно показал миру чего на самом деле стоит наша горячо любимая Отчизна!

Тут генерал попытался наклониться ко мне и обязательно упал бы на мою исхудалую грудь, но журналисты его подхватили и снова поставили вертикально. Тогда он сорвал со своего мундира какой-то орден и прицепил его прямо на одеяло, которым я был тщательно обёрнут. После того выпрямился старик и отдал честь мне.

— Теперь твой он, сынок! Носи, Панкратушка! — крикнул, в пьяном умилении слезами заливаясь и по лицу их папахой размазывая. — Заслужил ты этот орден, геройская твоя харя! Раньше и я таким же ловким и отчаянным был, да вот доконали меня черти окончательно, и ныне я с восторгом отдаю эстафету и многолетний опыт молодёжи. Ещё чуть-чуть и начнёшь ты вместо меня чертей гонять по всем правилам военного искусства.

А вокруг фотовспышки щёлкают, видеокамеры моргают, журналисты шушукаются. Осознаю я, что в данной ситуации и мне следует ответное слово сказать пьяненькому генералу ради средств массовой информации, и пытаюсь приподняться на кровати, но присутствующие меня силой удерживают.

— Лежите, лежите, товарищ геройский воин, — шепчут. — Вы изранены вдрызг, вам вставать нельзя!

Я на орден глаз скосил, а на нём «За взятие Бастилии» выгравировано.

Почётно. Эксклюзивно. Значимо. Экскурс в мировую историю к тому же. В общем, вполне приятный орден попался, грех жаловаться.

— Что вы испытывали, выполняя такую важную задачу? — интересуются журналисты. — Не боялись ли?

— Испытывал я тогда огромную ответственность, — отвечаю осторожно. — А бояться мне было некогда, на меня там дел по самое горло навалилось. Одна боязнь у меня была — поручение не выполнить, тогда мне точно кранты были бы.

Тут одна маленькая шустренькая журналисточка вперёд всех просочилась, микрофон мне прямо в грызло суёт и губами надутыми шепелявит:

— Что вы скажете нашему государю при встрече, когда он вам звание Героя будет присваивать?

Тут у меня от удивления рот раскрылся, и медсестра, не желая упускать такого замечательного случая, игриво хихикнула и термометр мне туда сунула. Я для разъяснения ситуации генерала глазами поискал, но того уже из палаты вперёд ногами выносили — перебрал старичок на радостях. Выносят его санитары, а он весь беспомощный такой, обессиленный и вялый волочится по полу, и только губами песню строевую поёт. Вижу, что никто мне сюрприз не растолкует. Тогда притворился я вконец измождённым боевыми ранами, руки к обмороженному паху прижал, термометр из рота выплюнул и говорю многочисленной публике:

— Ах, оставьте меня, дорогие работники масс-медиа. Слаб я ввиду моего специфического ранения, и потому очистите помещение до лучших времён. Медсестра неудержимо желает со мной интимные процедуры вытворять.

Недовольные они такие стали, рожи скривили, будто каждый по ложке дерьма выкушал, но деваться некуда — вышли. А я медсестричку деликатно вопрошаю:

— Что это они про встречу с царём говорили? Или это померещилось мне по слабости моего истерзанного восприятия?

— Да нет, — отвечает она с милой ухмылкой. — Звание Героя царь лично присваивает, а значит и вам, голубчик, суждено по царскому дворцу пошляться за ради такого события. Вот немного оклемаетесь от своих нечеловеческих подвигов, прокапаетесь от последствий спиртового согревания, и вас туда моментально отволокут.

Вот тебе и раз! Раньше я о таком лишь мечтал, как о чём-то недосягаемом, а тут счастье само на блюдечко вывалилось! Лежу, всякие приятные фантазии в своей голове создаю и непроизвольно в потолок улыбаюсь.

А вечером ко мне Педро Фуэнтес пришёл в сопровождении двух своих коллег-товарищей в чёрных масках. Товарищи у двери встали, а Педро ко мне приблизился, обнял и говорит:

— Много мы с тобою, брат Панкрат, вместе пережили, а потому секретное начальство дало официальное разрешение сообщить тебе моё настоящее имя. Только учти, что если ты его ещё кому-нибудь скажешь, то мне придётся убить тебя методом удушения и инсценировать весь этот кавардак под эротическую асфиксию. Правила это предписывают.

— Ты не бойся, — говорю ему.- Хоть мне и интересно узнать, что такое эротическая асфиксия, но она не потребуется. Как тебя звать-величать по-настоящему?

— Сразу предупрежу, что семья моя корнями из древнего шляхетского рода. И зовут меня в соответствии с моим древним корнем — Дрочек Подлянский.

Я поразмыслил над услышанным и отвечаю ему честно:

— Может, ты и Дрочек, но я как-то к старому твоему имени привык. А потому, наверное, буду называть тебя по-прежнему — Педрой.

— Называй, — согласился он охотно и радостно. — А про настоящее моё имя тогда снова забудь, чтобы неприятностей не нажить случайно.

Я прекрасно понимал старину Педро — если б меня Дрочеком назвали, то и я такое имя в страшном секрете держал и убивал бы каждого, кому о нём удалось бы пронюхать. И то, что он мне его добровольно сообщил, говорило о высочайшей степени доверия ко мне и о безразмерном дружеском расположении.

Потом Педро-Дрочек развлёк меня подробностями, которые ожидают мою скромную персону в этой блистательной во всех отношениях Москве:

— Мне поручено сперва показать тебе достопримечательности, чтобы чем-то убить время в ожидании дня твоего торжественного награждения. Покатаемся пару дней туда-сюда по городишке, всякой милой ерундой позанимаемся. Потом тебя официально в Терем зазовут, царь Горох какой-нибудь красивый орден навесит, а опосля начнутся концерты, банкеты, танцы и прочая культурная вакханалия, которая продлится, как в сказке, ровно три дня.

— А после этого куда мне? — интересуюсь.

— Этого я не знаю, — признался Педро. — Это уже твоё начальство решать должно.

А через несколько дней я уже на своих двоих смог выйти из госпиталя, и Педро предусмотрительно отвёз меня к себе домой, чтобы, значит, я без присмотра по городу не шлялся и до дня награждения в какую-нибудь ненужную историю по своей дурости без него не влип.

Глава 7

Показал мне Педро газеты и журналы, которые вышли после того, как фотографии моего геройства попали в мировую прессу. В одной газете снимок был вполне правдоподобный — я во всей своей красе и рядом пол-Фуэнтеса флагом машущее. И заголовок — «Сто пятьдесят процентов абсолютного героизма». Остальные заголовки были похожие, одобряющие, вот только статьи из Заморского Королевства сочились неимоверной желчью и обидой. На обложке одного ихнего журнала я был в казацкой мохнатой шапке, под носом чёрные усы и вместо срама из шаровар у меня торчала ракета. Одной рукой я сжимал балалайку и грозил ею кому-то за горизонтом, а рядом вместо Педро валялся большой бурый медведь с бутылкой водки. Под всем этим безобразием продажный западный автор бездумно написал: «Опять тридевятовцы показали миру, что им нельзя доверять. Их пьяные казаки без спросу втащили ракету на Джомолунгму, что противоречит Самому Честному Договору о неразмещении ракет в чужих горах». Ну и прочая чушь в таком же духе. Педро сказал, что Заморским журналистам всё равно никто не верит, все прекрасно разглядели настоящий снимок и знают, что там была за ракета. Всем правительствам от случившегося очень весело, Заморского короля дружески подкалывают на всех официальных встречах, а в одном царстве даже памятник собрались поставить, изображающий меня аккурат в тот самый исторический момент выполнения миссии. В общем, ради такого стоило мне там, на Джомолунгме, корячиться.

Я пока царских почестей ожидал, от скуки захотел в Боярской Думе побывать. Как-никак они там нашу народную жизнь пытаются изогнуть к лучшему, а за некоторых из тамошних бояр я даже голосовал на выборах, так что очень хотелось их скопом повидать и низкий поклон отвесить до земли за весь наш народ, осчастливленный бесконечными реформами. Пристал я к Педро: мол, отвези меня туда да отвези на народных избранников в деле полюбоваться. Он сперва отмахивался, но потом видит, что я не отстану, выправил мне нужный мандат, посадил в машину с мигалкой и повёз меня с ветерком по встречным полосам в этот законотворческий вертеп.

Терем под Боярскую Думу отведён что надо — и красив, и высок, и просторен. Боярам там вольготно — хоть пляши и хороводы води всем гамузом одновременно. Перед теремом думским стоят экипажи золочёные, а меж ними лакеи боярские шныряют, сигаретки покуривают и меж собой свои разговорчики лакейские ведут. На всех посторонних посматривают высокомерно, рожи у них откормленные да холёные, ну и одеты явно не со складов гуманитарной помощи. На входе два холопа нас окликнули: мол, куда прёшь, босота? Но Фуэнтес на них замахнулся и так рявкнул, что они сразу поняли — барин в силе, раскланялись и пропустили нас.

А в той Думе боярской все бояре разделились на компании по интересам и по знакомству — на партии по-ихнему. И самая большая партия, под названием «Единая утроба» самый наибольший вес в Думе имеет при принятии решений важных: захочет эта «Утроба», чтобы какой-нибудь закон прошёл — и пройдёт закон, а не пожелает — тогда все остальные хоть порвись, а не получится закон в мир выпустить. На то они и бояре, чтобы волю свою показывать. А остатние партии там так, для массовки и дополнительного шума в праздники: партия мужиков-краснолапотников да партия вольных скоморохов. Краснолапотники ходят по Терему в специальных своих красных лаптях, в тулупах красными кушаками подпоясанных, «Единую утробу» громко хают и матерно критикуют по поводу и без повода, но голосуют всё равно как она прикажет, потому что бесплатной жратвой в думском буфете всё-таки эта самая «Утроба» заведует. А скоморохов держат, как я понял, вообще для балагана — чтобы бояр-депутатов развлекать в перерывах и во время заседаний. Вот эти скоморохи мне больше всех понравились: они во время заседания такие смешные выкрики делали, что я чуть живот не надорвал от смеха, а иногда вскакивали с мест и принимались драться — мордобой прямо в тереме устраивали, и остальные заседатели от того немалое удовольствие получали и имели возможность немного отвлечься от многотрудной государственной работы.

Мы с Педро на свободные местечки присели, а рядом какой-то единоутробный боярин спал, в стол мордой уткнувшись. Спит он, посапывает, из кармана у него поллитра початая выглядывает, а из носа здоровенная зелёная сопля выползает и на важные государственные бумаги прицеливается. «Этак он какой-нибудь важный документ соплёй-то измазюкает», — думаю в волнении, и бумагу у него из-под носа — вжик! — и вытянул. Боярин сразу глаз открыл и вопрошает строго:

— Ты чьих будешь, сукин кот? Чего это свои лапы к моей морде тянешь?

— Взводный Панкрат я, ваше боярство, — отвечаю по-военному. — Вы чуть было не соизволили государственный бумажный лист соплёй загадить, так я его согласно своему гражданскому долгу спас.

— А, слыхал я про тебя, — подобрел он и из кармана поллитру вынимает. — Молодец, Панкрат, бдительный ты. На-ка вот награду тебе за то, похлебай. И не буди больше, всё равно тут ничего интересного сегодня не случится, а мне вечером на ночное гульбище предстоит отправляться, так я выспаться хочу.

— Будет сделано, — отдаю ему честь. — Не извольте больше беспокоиться.

Боярин снова башкой в стол ударился, а я устроился поудобнее, из бутылки отхлёбываю да напряжённой работой Думы любуюсь.

Гляжу, на трибуну лезет волосатый мужичонка в армячишке и лаптях красных. Ревёт благим матом, грудь волосатую обгрызенными ногтями карябает и кричит:

— Доколе? Доколе над людом православным измываться будете, нехристи? Нешто души свои сатане напрочь продали и ничего человеческого в вас не осталось? Когда воровать перестанете, суки рваные, когда уж нажрётесь вы ворованным? Грядёт божий суд! — орёт он, руки к потолку вздымая как актёр в телевизоре. — Грядёт суд высший, и покарает вас господь по всей строгости небесного неподкупного законодательства!

У меня от его криков аж спина похолодела, но остальным выступление мужика не приглянулось, видать.

— Хорош дурку валять, Генка! — с хохотом орут ему из зала «единоутробные». — Ты эту речь намедни уже толкал, хватит зря глотку драть! Ты чего-нибудь новое состряпай поинтереснее, а уж потом на трибуну лезь! Председатель, лиши его слова и пинка под задницу дай!

Мужичка с трибуны спихнули бесцеремонно, и на его место сразу вскарабкался толстый скоморох в ярких одёжах. Этого слушать было веселее: он всех и каждого матом изругал, с песнями и прибаутками на трибуне поскакал-поизгалялся, потом разошёлся вконец и председателю в харю плюнул. А когда за ним охрана погналась, он умудрился и их всех заплевать прежде, чем его изловили, угомонили и на место спровадили. Все в зале аплодировали и со смеху по полу катались, и я вместе с ними. Радостно мне стало, как в хорошем цирке на представлении.

И вдруг выходит откуда-то из тёмного уголка пред очи присутствующих никто иной как наш премьер-министр. Его появления никто не ожидал — он потихоньку, без предупреждения наведался и потому, видать, увиденное его немного обескуражило.

— Что ж это такое тут творится? — спрашивает он, растерянно глазами моргая. — Лично я наивно предполагал, что Боярская Дума разными нужными думами занимается и прекрасные законы в жизнь претворяет, а вы, оказывается, только зря государственный хлеб с маслом жрёте! Вот ужо скажу государю нашему, чтобы разогнал он вас, скотов бесполезных — станете на паперти милостыню просить!

— Брось врать-то, Митька! — орут бояре. — Это ты первее у нас милостыню начнёшь просить, а нам до милостыни как до Киева на танке! Поезжай подобру — поздорову отседова, не нарушай наш жизненный уклад привычный.

Покраснел от возмущения премьер-министр, планшетом как иконой на них машет и пищит испуганно:

— Вы мне не угрожайте, а то вот я вас… У меня не забалуете!

А бояре в ответ только ржут по-конски и бумажками в него бросаются. А несколько самых рьяных с мест сорвались и побежали к премьеру, чтобы, значит, публично унизить и выкинуть со двора. Бедный министр аж зажмурился от страха, как вдруг гляжу — а около него невысокий и крепенький мужичок образовался! И как только он образовался, так сразу в зале все стихли и замерли. Даже мухи перестали крыльями махать и на пол попадали, а те бояре, что к премьеру подбегали, застыли как детской игре «Море волнуется раз». Мужичок строго на всех посмотрел, подошёл к этим замершим радикалам и всех их на пол побросал, а к одному, особо перед тем на премьер-министра оравшему, даже какой-то болевой приём применил.

Я присмотрелся: ох, а ведь это сам Горох Горохович в Думу закатился! Вот это сюрприз!

После исполнения болевого приёма разогнулся-выпрямился царь, а перед ним уже «единоутробные» стоят со свежеиспечённым, ещё дымящимся хлебом и новонамолотой солью на крахмальной скатерти, синхронно кланяются до земли и хором напевно причитают красивым, хорошо поставленным многоголосьем:

— Спасибо тебе, царь наш батюшка, что почтил нас, ничтожных холопов, своим присутствием! Спасибо тебе за то, что вразумил нас, безумных, и направил на путь истинный! Не виноватые мы в глупостях и беспорядках, это всё вот эти! — И на поверженных царём нахалов показывают. — Они вечно воду мутят и срывают заседания, поэтому поделом им твоё наказание справедливое!

Но царь глядит на них гневно. Тихонько подошёл, хлебушка ломоть отломил, в соль макнул и ближайшему боярину яростно силой в пасть натолкал! Тот отплёвываться боится, всхлипывает и лишь мычит на пониженной громкости, покуда крошки у него из носа и ушей не посыпались.

— Нажрался, любезнейший? — спрашивает его государь.

— Благодарю, ваше величество, — отвечает тот с набитым ртом. — С вашей федеральной помощью сыт.

— Ну и слава богу, — улыбнулся царь лучезарно и к остальным свой лик светлый обратил: — Этот хлеб всем вам и будет пищей на три дня, ну а пить будете то, что с собой всегда носите — водку и прочие жидкости. Если узнаю, что кто-то где-то ещё что-нибудь втихаря сожрал — того сгною воеводой на мысе Канин Нос или на острове в море Лаптевых. И епитимью на вас всех официально накладываю — сто двадцать раз спеть государственный гимн. Громко и с выражением, а также с непрерывной видеофиксацией всего этого мучительного процесса. Охрана, запереть двери, и никого не впускать и не выпускать три дня! Будут знать как мово Митьку забижать, стервецы!

Тут я запаниковал: ежели и меня со всей этой оравой запрут, то моё награждение сорвётся, и останусь я с носом вместо обещанных привилегий! Вскакиваю и кричу государю:

— Ваше величество, достопочтенный царь! Осмелюсь доложить, что я среди этой низменной публики человек посторонний и мне как бы наказание совсем ни к чему — я должен вскорости пред вами появиться для приятного ритуала награждения!

Смотрю, его величество нахмурил бровки, на премьер-министра вопросительно поглядывает, а тот лишь плечами в ответ жмёт — мол, не пойму о чём речь. Разволновался я окончательно, через бояр к трибуне прусь и кричу на ходу:

— Панкрат я! Тот самый, что с горы срамом махал для иностранных фотографий!

И вижу, что вспомнил батюшка меня, распознал — заулыбался во весь рот, руки расщеперил, меня обнимать собираясь.

— Так вот ты какой, взводный Панкрат! Дай поглядеть на тебя живого и невредимого!

Встал я перед ним, постоял пока государь на меня насмотреться изволил, а потом осторожно объясняю:

— Я тут по глупому любопытству очутился, очень уж мечтал эту дурацкую Думу вблизи посмотреть. Насмотрелся вдоволь и прошу нижайше: не оставляй меня с ними, ваше величество, надолго. Забери отседова и меня и Педро — друга моего боевого.

— Педру я и без тебя не оставил бы, — отвечает царь. — Мы с Педрой ещё по моей службе знакомы, не раз вместях крупные боевые операции проворачивали. Как твой кишечник, друг мой Педро? — спрашивает он Фуэнтеса, который тоже незаметно к нам приблизился.

— Так выпал он весь из него на Джомолунгме, — отвечаю я за скромного своего товарища. — Ранение было серьёзное. Сейчас новый наращивает.

— Про джомолунгмское ранение я в курсе, — говорит царь. — Только я про его проблемы врождённые спрашиваю — он, если долго в мирной обстановке пребывает, то газами начинает страдать жутко. Страдает так, что у других глаза режет, мысль мутится и дыхание останавливается. Тогда лучше его куда-нибудь срочно в горячую точку отправлять или хотя бы просто пострелять дать чуток — тогда его попускает ненадолго. Так что ты учти это, если в будущем неладное носом почуешь.

Налюбовался на нас государь вдоволь, потом заявляет:

— Вот что, ребята. Нечего вам тут на самом дне общества обитать, низменные эмоции получая. Поедемте-ка ко мне, во дворец закатимся, а там вы без труда сможете всяких великосветских манер нахвататься и полезные для жизни знакомства завести. Чем чёрт не шутит, вдруг и невест себе в царском окружении выберете? Тогда вообще нам вместе весело жить станет: будем на рыбалку ездить, в спортзал ходить и временами сюда заявляться — особо пакостных бояр по рылам бить, чтобы руку царскую над собой чуяли.

Тут и премьер-министр встревает в разговор.

— Ах, как это было бы прекрасно! — вскрикивает. — Ведь у нас как раз сегодня вечером показ нового танка для иноземных послов запланирован! Вот Панкрат мог бы этот танк и в деле продемонстрировать! Представляете, какая сенсация: герой Джомолунгмы да ещё на новом секретном танке!

До того эта затея Гороху понравилась, что он даже обнял министра и по волосёнкам потрепал.

— Решено! — кричит. — Едем ко мне и баста!

Хоть танками мне рулить и не доводилось ни разу, но против государевой воли не вякнешь — сели мы в его карету и помчали в царский дворец. А думские бояре остались взаперти своим делом заниматься — ковригу хлеба жевать и гимн многоразово распевать.

Глава 8

Как только мы во дворец царский приехали, то не успели ещё из кареты выбраться, как к царю уже министры всякие бегут, будто тараканы на хлебную крошку. У одного курс падает, у другого бюджет трещит, у третьего статистика ухудшается. В общем, царь на разрыв.

— Ты уж прости, Панкрат, — говорит, — но сам видишь — ни минуты покоя мне не дают эти делопроизводители. Такое ощущение, что специально дела придумывают, лишь бы мне отдохнуть не дать. Давай-ка ты сам тут погуляй, освойся. Всем здешним говори, что находишься под моим личным покровительством и опекой, а ежели какое мурло обижать тебя начнёт или разговаривать высокомерно, то сразу в дыню бей — скажешь, что от меня ему привет. Лады?

— Лады, ваше царское величество, — отвечаю. — Вашим-то благословением с дынями я легко справлюсь.

Перекрестил меня батюшка и поскакал по многочисленным лестницам дворца в неизвестном трудовом направлении. А мы с Педро стоим, дворец разглядываем: стены из мрамора разрисованы всякими картинами историческими да разные золочёные рельефы на них понавешаны, потолки сплошь узорчатые, а на них люстры не абы какие китайские, а самое настоящее произведение искусств. Я кусочек краски от настенных изображений отколупнул, понюхал, полизал — ну мать ети! — даже краска у них какая-то дорогущая и качественная, а не такая, что я у себя на работе крал. В общем, сплошной парадиз.

Тут Педро в царской охране знакомых приметил и начал с ними всякие секретные темы языком трепать. А мне ведь не положено при разговоре секретных агентов присутствовать — за это по их секретным правилам можно и с жизнью распрощаться, — потому я потихоньку в сторону отошёл и побрёл по коридорам расположение дворца изучать и по возможности с придворными людьми знакомиться.

Вдруг вижу, что в одной из комнат какое-то приличное общество скучковалось: придворные барышни в полуобнажённых платьях духами пованивают, светские мужики с намытыми шеями и в наглаженных портках меж ними шныряют в реверансах. Дай, думаю, повращаюсь в таких высоких сферах — авось, научусь чему-нибудь приличному. Подошёл, прислонился к стенке около одной внешне приятной особы, у официанта расхожего с подноса стакашок шампанского тяпнул — стою и попиваю, мизинчик оттопыря. А особа эта ближняя что-то носом водит и тревожно на меня поглядывает. Водила, водила носом, а потом и говорит:

— Вы, сударь, простите меня великодушно, но вонь какая-то от вас исходит неимоверная. Я, конечно, подчиняясь правилам придворного этикета, промолчала бы, но уже невмоготу. И чем от вас так вонять может, скажите на милость? Я хоть и светская львица, но таких запахов во дворце отродясь не нюхивала.

К своим запахам я, само собой, не так строг, как к посторонним — трудно свои запахи распознать, но я догадался о возможном источнике и засмущался жутко. Нас ведь во дворец, можно сказать, с пылу-с жару повезли, некогда нам было приготовиться и наряды переодевать — вот и получилось так, что приехал я в государево жилище в тех самых носках, которые ещё до Джомолунгмы на себя напялил. Они, может быть, и не старые ещё носки, и дырок на них не ахти как много, но боярышня-то в теремах да замках росла, подобных предметов туалета никогда не нюхивала, а потому сей аромат ей в диковинку показался.

— Вы, гражданка светская львица, пардоньте мне мой запах, — вежливо ей отвечаю со светской улыбкой на устах. — Данная вонь — моё легкомысленное упущение и безответственный просчёт. Но раз уж я попал в такую ситуацию, а вы обратили на это внимание, то будьте любезны, закройте свою пасть и ничего остальным не говорите, потому что я нахожусь здесь по приглашению самого Гороха Гороховича, и он своим монаршим повелением разрешил мне подобные высокомерные разговорчики пресекать любым способом вплоть до битья морды. Так что экскьюземуа, мадам боярышня, терпите.

Забурлило у неё внутри, от гнева стала красной как насосавшийся комар, но молчит — то ли воспитание великосветское сыграло роль, то ли боязнь в дыню получить. А я, чтобы обстановку разрядить, начал ей анекдоты армейские рассказывать, и немного погодя она у меня уже хохотала на весь дворец как дура и про носки мои перестала вспоминать. А ещё чуть опосля я её потихоньку за задницу приобнял и начал даже на ушко всякие эротические мерзости нашёптывать. Стоим вместе, прекрасно время проводим.

— Ой, Панкрат, — говорит она вдруг, — а видишь вон того мужика придворной наружности, что около золочёной урны трётся?

— Вижу, — отвечаю. — Кто таков?

— Да мой бывший бойфренд, — говорит, а у самой голосок дрожит от грусти. — Бросил он меня, гнида, третьего дня как. Может ты, пользуясь случаем, дашь ему хорошенько по горбу за мои сердечные страдания?

А я к тому времени уже пятый аль шестой стакашок у бегающих официантов с подносов выхлестал, так что для меня в этом мире мало чего невозможного осталось.

— Не вижу препятствий, сударыня, — говорю ей. А сам направляюсь к мужику около урны и с ходу ему леща по шее отвешиваю. Все вокруг смолкли и рты разинули, а мужик глаза вытаращил и в крик:

— Убивают! Охрана, сюда!

А потом заплакал и сбежать попытался, но я его за эксклюзивные подтяжки ухватил и говорю:

— Что ж ты, стервец этакий, боярышню обидел? — и на львицу светскую пальцем указываю. А она стоит и мстительной улыбкой на всё помещение сверкает.

Тут мужичок плакать перестал, на пол сел и возмутился не на шутку.

— Я её обидел? — орёт. — Да эта курва все жилы из меня вытянула своими выкрутасами! Она плюнула мне в душу, стёрла в порошок мечты и нагадила прямо в то место, откуда настоящая любовь растёт. И после всего этого ещё подсылает ко мне наёмного драчуна и унижает при всей аудитории! Как вам, дорогой товарищ, самому не стыдно быть слепым орудием в руках этой коварной женской особи?

Во время этой разоблачительной речи светская львица под взглядами классовых друзей заволновалась, заметалась и, явно ища предлог сбежать, говорит этак наигранно и неправдоподобно:

— Ой, кажись, обожралась я чёй-то нынче. Может фуагры, а может квашеной капусты, да только если я сейчас до нужника не добегу, то прям здесь все дела сделаю. Так что вынуждена откланяться, всем пока — оревуар всем, как говорится!

Наспех книксен с притворной натугой присела и ретировалась, змеюка, поскорее. А народ после её ухода заметно повеселел, все оживлённее стали, вроде как обрадовались этому исчезновению — наверное, она всем здесь успела насолить до моего прихода.

Извинился я перед светским мужичком. С пола поднял, отряхнул и говорю:

— Вышло у нас с тобой, брат, ненужное столкновение, причиной которого явилось моё слабое понимание великосветских дел. За то извиняюсь перед тобою дико и прошу помочь сориентироваться в здешних нравах и традициях, чтобы в будущем не попасть снова в такую драматическую ситуацию.

— Я бы рад, — отвечает светский мужик, — да сам я в этом обществе не пришей кобыле хвост. Вроде и родом из дворян, и папа мой большой учёный, а вот не вписываюсь я в придворный контингент никаким боком. Тебе отказывать не стану, но ты всё же эти факторы учти на всякий случай и сам реши, полезен ли я тебе буду?

— А выбирать-то мне особо не из чего, — отвечаю ему. — Остальные, я смотрю, не горят желанием со мной близко знакомиться, дистанцию держат, гады. Так что будешь моим проводником в этом мире гламура и вечного праздника жизни. Тебя как звать-то, бедолага?

— Иван, — отвечает. — А фамилия моя известная, ты, наверное, слыхал — Дурак моя фамилия.

Фамилию я слыхал, без сомненья — его батька постоянно по телевизору научные интервью давал, вечно его рожа на экране мелькала. Говорили ещё, что именно этот батька Дурак открытие мировой важности сделал в сфере ядерной физики: придумал как свежее ядерное топливо мгновенно обращать в обыкновенный навоз вроде коровьего и за это был представлен к какой-то большой премии, но в последний момент её отдали кому-то другому — тот изобрёл что-то более интересное и менее вонючее. А Дурак-отец после фиаско с премией от обиды забросил все научные исследования кроме одного: нынче заперся у себя на даче и там превращает водку в обыкновенную мочу. Поговаривали, что результаты впечатляют.

А сын великого учёного, этот Иван Дурак, довольно симпатичным человеком оказался. Поговорили мы с ним по душам, и он весь расклад дворцовый мне выложил, кто есть ху объяснил. И только он закончил этот занимательный экскурс по дебрям великосветских джунглей, как вбегает премьер-министр Митя, весь взволнованный и на нервах.

— Панкрат! — кричит с порога. — Вот ты где, голубчик! Будь добр, ступай за мной, там уже послы собрались, пора на танке кататься!

Делать нечего, пошёл я следом за ним. Иду и думаю как перед послами в вонючих носках барражировать стану. Среди своих, отечественных, ещё куда ни шло — у меня имелась царём дарованная возможность рты всем заткнуть, — да вот только к иностранным гостям такой способ вряд ли применим. Решил я своими тревогами с премьер-министром поделиться.

— Какая непредвиденная конфузия, — задумчиво говорит он. — Но ладно, мы сейчас на совете министров быстро всё обсудим и что-нибудь придумаем, нам не впервой!

Пришли мы в зал, где министры заседают, там проблему всесторонне обсудили, обмозговали, но, вижу, ничего толкового не предлагается.

Наконец премьер-министр сказал:

— У меня много разных французских одеколонов и духов имеется. Запах у них такой ядрёный, что любую портяночную вонь легко перешибёт. Давайте его носки ими забрызгаем!

Забрызгали щедро, но оно мало помогло: если до этого воняло грязными носками, то теперь стало вонять грязными носками, облитыми французским одеколоном. Премьер из-за этого прямо обиделся на французов.

— Я, — говорит, — от французских товарищей такой пакости не ожидал, чтобы их туалетные воды с обычными носками не справились. Ноту протеста им пошлю. А пока даже ума не приложу, что дальше делать! Впервые я с такой проблемой сталкиваюсь и должен сказать, что она меня обескураживает и вводит в транс. Я сейчас погуглю и узнаю как бороться с подобными неприятностями международного масштаба.

Гуглит он в планшете, а ничего нагуглить не может, потому что редкая возникла ситуация, не очень-то частая в цивилизованном мире.

Тут пресс-секретарь робко голос подаёт:

— Осмелюсь вам кой-что предложить по сложившейся обстановке, — говорит. — Пусть этот Панкрат так без носков во двор к послам и идёт. Король Швеции вона на официальном приёме в детской шапочке с оленьими рожками на голове бегал — и ничего. Так может и тут прокатит?

Все министры загалдели разом, руками замахали:

— Вы, видно, с ума сошли, господин пресс-секретарь? Король Швеции — это одно, а наш солдат Панкрат — совсем другое! Коли король Швеции в рожках на публике пробежится, то скажут, что ничего удивительного — мол, обычный коронованный тиран и деспот с жиру бесится. А ежели нашего Панкрата выпустить в ботинках на босу ногу, то уже вечером во всех импортных газетах сможете прочитать интригующие заголовки вроде «Без носков да в новом танке» или чего ещё поинтереснее. Нет, так дело не пойдёт!

Но пресс-секретарь не сдаётся.

— Панкрат на Джомолунгме поморозился! — кричит. — Он может сделать вид, что теперь ему в носках жарко!

— Нет, уважаемый, — отвечает ему премьер-министр Митя. — Всё мировое сообщество в курсе, какое именно место себе Панкрат подморозил. И следуя вашей логике, он должен теперь ходить с расстегнутой ширинкой, а не без носков. Так что оставьте при себе ваши смешные галлюцинации.

Завели нас эти носки в полный тупик, а снаружи ведь послы ждут, скучают, слоняются, окурками уже полдвора забросали и заплевали самым свинским образом. Возмущаться понемногу начали. Один шустренький германский атташе вообще беспардонно себя вёл, прям с улицы нам в окно кричит:

— Эй, гутентаг вам на всё лицо! Показывайте скорее секретный танк и, — ауфвидерзейн вам в зад, — я домой с докладом поеду!

Выручил министр иностранных дел. Он всё время молча сидел, а потом говорит:

— Есть у меня одна тайна, которую я берёг долгие годы. Настало время раскрыть её вам, друзья мои. Дело в том, что в моей квартире здесь, в Тереме, имеется шкаф. И в том шкафу каждое утро появляются новые носки. Я их беру, одеваю, а на следующее утро они в том шкафу снова появляются сами по себе. Пойдёмте, я открою шкаф и, может, там найдутся новые носочки для нашего героя Панкрата.

Отправились мы в его покои, открыли шкаф, и что бы вы думали? — лежит там пара носков для меня в самом наилучшем виде.

Поблагодарил я министра иностранных дел и его волшебному шкафу поклонился, а премьеру завидно стало и он говорит ревниво:

— Велика новость — шкаф с носками! У меня, может, десять таких шкафов имеется!

Но всем было наплевать на его выдуманные шкафы, потому что меня уже вели на улицу к танку, иноземных гостей удивлять.

Глава 9

Танк, надо сказать, получился знатный: огромный такой и металлический. Пушка, опять же, впечатляющая и гусеницы надёжные. Стою перед ним, примеряюсь: через какую дырку внутрь правильнее проникать. А со всех сторон послы наседают, пристают и восторгаются моим появлением — узнали, значит, мою персону по шпионским фотографиям.

Премьер-министр вперёд выскочил и говорит:

— Вот, граждане послы, перед вами и танк и наш герой Панкрат, чей подвиг уже высоко оценён всеми мировыми державами. Сейчас он как раз гостит во дворце в ожидании всевозможных награждений, а потому милостиво согласился лично продемонстрировать вам секретную машину в действии.

Я какой-то люк откупорил и в танк забрался. Смотрю, дело моё швах — кругом столько аппаратуры, что и в полгода мне не разобраться в ней. «Ничего, — думаю, — мне же в этом танке не бой вести, а всего лишь чуток проехаться нужно для форсу. А для езды у всех машин одни и те же педали и рукоятки используются. В основном».

Пригляделся внимательнее и вижу, что я почти прав: имеются педальки. Вот только вместо руля какая-то непонятная хрень: и руль — не руль, и рычаг — не рычаг. И кнопок на ней понавтыкано разных. Подёргал я её в разные стороны, кнопки понажимал — толку никакого.

«Ладно, — думаю. — Поеду, а там уж, даст бог, разберусь».

Завёл я машину, из выхлопных труб солярным дымом пыхнуло, послы в стороны прыснули, чихая и кашляя. Прогрел двигатель и на рулевой хрени кнопочку давлю какую-то. Башня вправо поворачиваться стала. Другую кнопочку нажал — башня влево поехала. «Ага, — смекаю, — не ахти как и хитро тут всё устроено». Нажал на педаль и помчался по двору. Спервоначалу не всё гладко пошло — клумбу с цветами разворотил, экзотическое дерево сломал и полкрыльца дворцового раскурочил. Но потом приноровился и гоняю по территории как на лисапеде — «пятаки» нарезаю и орудийной башней верчу по сторонам. Послы в экзальтации аплодируют, премьер довольный мне большой палец украдкой показывает, а с балкона, вижу, какая-то дева неимоверной красоты на мои виражи любуется и платочком обмахивается. Интересно мне стало, что за дева такая очаровательная во дворце обитает, и решил я через орудийную оптику поближе её рассмотреть. Гляжу через прицел: действительно, девица — дай бог каждому. Да только вижу я впридачу к ней ещё один пейзаж — подкрадываются к той девице с верхнего балкона два типа подозрительной внешности. Скажу прямо, внешности шпионской и, скорее всего, иностранной — потому как хорошо выбриты и взгляд у обоих трезвый. Не иначе имеют желание похитить красотку или вообще убить на месте. А я, как дурак, в танке сижу и ничем не могу помешать им осуществлять задуманное: крикну — не услышит никто, и сам пока из люка выползу — её двадцать раз прихлопнуть успеют. Делать нечего, пошёл я на неслыханный риск — навёл пушку на верхний балкон и вдарил по шпионам осколочно-фугасным. Посольская публика запищала в недоумении и бегать начала, в кустах шиповника мечтая укрыться, премьер позеленел от ужаса, а министр обороны вообще ствол пистолета в рот себе вставил — наверное, чтобы от такого отчаянного безобразия матом не заругаться при послах. А я сразу после выстрела из танка выскочил и к той боярышне на этаж взбежал. Вижу, лежит она без чувств от контузии, но декольте ейное активно шевелится — значит, дышит красавица моя. Поднял её на руки и на постель понёс, но взял сгоряча неаккуратно — нерв какой-то спинной защемил ужасно. Бросил её в подушки, сам рядом упал и спину разминаю. А она глаза свои синие открыла и говорит мне нежным голосом:

— Ах, Панкрат Акакьевич, вы ли это?

— Я самый, — киваю ей. — А кто вы, сударушка, будете?

— Я, — отвечает, — дочь нашего государя Анастасия Гороховна. Давно вашими подвигами, Панкрат Акакьевич, любуюсь и восхищаюсь, а теперь, после этой милой контузии, вообще что-то со мной невероятное происходит — прям будто не снаряд осколочно-фугасный в балкон долбанул, а амур попал стрелою прямо в сердце моё.

В общем, влюбилась в меня королевишна без памяти, конечно.

— Оставайтесь, — говорит, — Панкрат Акакьевич у нас насовсем. Замуж за вас я, может, по нашим дурацким царским законам и не смогу пойти, но в обиде вы на меня уж точно не будете.

И смотрит на меня с надеждою, а у самой из глаз прелестных по щёчкам нарумяненным слезьё текёт горькое. Хоть и жалел я её, дуру, но ответил твёрдо:

— Ты уж извиняй, Анастасия Гороховна, но не могу остаться. И причины тут скорее классового порядка, нежели социально-бытового. Я ведь человек простой: пью, курю, ночами кашляю. Сморкаюсь я, к примеру, в мусорное ведро и даже, бывает, промахиваюсь. А у вас ведь кругом полы паркетные, стены под мрамор крашены да потолки натяжные со светодиодной подсветкой. Ну и как мне средь такого барства жить и не зачахнуть? Нет, твоё высочество, не получится у нас ничего. Разные мы люди с тобой, Гороховна, разные…

Но царевна не отстаёт:

— Ох, Панкрат, рвёте вы сердце моё девичье словами своими. Вы на себя посмотрите: у вас печень давно нелёгкой жизнью посажена, а теперь ещё и спина больная — ну куда вы со всем этим попрётесь на улицу, глаза окарачивши? Оставайтесь, я вас лечить буду, ласкать и заботиться, а вы в ответ меня нежностью безмерной окутаете, и заживём мы в любви и согласии. Как в сказке.

— Да какие уж тут сказки! — восклицаю в сердцах. — Я бы рад тебя всеобъемлющей нежностью окутать на определённый период времени, но думаю, что Нюрка моя обязательно сюда явится и нам всю эту сказку запоганит. Женат ведь я, Настасьюшка.

Как заревёт, как заголосит царевна на весь дворец! В этот момент напуганные выстрелом министры с охраной ворвались и давай с разбега мне руки верёвками к больной спине прикручивать — решили, что я на царственную особу неприличные покушения имею. Но царевна на удивленье быстро проревелась и объяснила им суть происходящего, а в доказательство рваные шпионские трупы под балконом показала и мою спину с ущемлённым седалищным нервом. После этого меня сразу развязали, извинились и на руках, жалея мои межпозвоночные диски, восторженно понесли к государю. Его величество Горох, всю историю услышав, расчувствовался не по-царски, рядом с собой на трон посадил, приобнял вполсилы и говорит:

— Награда за Джомолунгму — это само собой, но вот за спасение единственной дочери моей я перед тобой в неоплатном долгу. Сейчас же указ напишу о присвоении тебе звания полковника и скажу казначею, чтобы денег тебе насыпал в чемодан. Не всё ж сволочам богато жить, пусть и у тебя копейка в хозяйстве заведётся. А то народный герой без носков по моему царству ходит — это ведь непорядок, верно?

— Верно, — соглашаюсь. — Непорядок без носков.

А самому вдруг грустно-грустно стало: выходит, все мои мечты сбылись, всё сейчас исполнится и больше мне мечтать будет не о чем. Такая тоска накатила, что хоть ложись да помирай.

Горох Горохович насчёт меня указ диктовать начал, казначей деньги отсчитывать в чемодан, а я вышел на двор покурить да мысли свои обдумать. Глядь, собачонка у моих ног трётся — та самая собачонка, что на Эвересте от меня ускакала. Видать, побегала она, побегала на чужбине, да от тоски обратно в родные края подалась. Так оно и бывает: сколько по свету не рыскай, а всё равно домой возвращаешься. И для меня в любом интересном путешествии только один замечательный момент преобладает — это когда ты порог родного дома переступаешь. Ну, а коли уж собачка из Гималаев вернулась, то, думаю, настала пора и мне в обратный путь собираться.

Глава 10

Тут ко мне на перекур Иван Дурак вышел, и я, в сентиментальности чрезмерной пребывая, поделился с ним своими мыслями. Иван Дурак на это сказал авторитетно:

— Каждый, кто о материальных благах мечтает и, в конце концов, получает их, тот становится ужасно несчастным — смысл жизни для него теряется. Не живёт он дальше, а просто ваньку валяет и дурью мается бессмысленно. Вот и ты, Панкрат, нынче стал дополнительным научным подтверждением этой давней прописной истины, хотя и без тебя у меня перед глазами полным-полно примеров — я ведь как-никак во дворце живу, среди финансовых тузов и богемы всякой вращаюсь. Ох, и жалкая же это публика, скажу тебе, эти субпассионарии чёртовы! Им кажется, что они знатны да величавы, а на деле ничем не отличаются от обычного деревенского коробейника, только масштабы побольше. Коробейник мечтает скопить денег на новую избу, скапливает, строит — и некоторое время счастливым ходит. Мои же не об избе, а о новых яхтах, отелях, часах с бриллиантами вожделеют, но после их приобретения счастливы ровно столько же, сколько и их деревенский собрат. Их счастье недолговечно, и от того они волнуются сильно и новые цели себе ставят. Но ума хватает лишь на повтор того, что уже сделали: купили машину дорогую — три дня счастья обеспечено, а потом пустота. Чтобы её заполнить, покупают яхту — неделю веселятся, а потом опять в душе тоска и неустроенность. И так до бесконечности. И не могут понять они, что счастье не в вещах и не в деньгах, не заполнишь пустоту в душе деньгами и дорогими шмотками, нельзя их целью жизни делать — потратишь на них жизнь, соберёшься подыхать, а счастья-то и не видал! Так что, Панкрат, я тебя понимаю и состояние твоё мне до мелочей известно. Не гонись за материальным — всё материальное недолговечно и не даст того, что ты на самом деле ищешь.

Подивился я словам Дурака.

— Ишь ты, умный какой, — говорю ему. — Даром, что Дурак. Побольше бы таких дураков в Тридевятье — глядишь, и зажили бы лучше.

— Ты надо мной не насмехайся, — отвечает. — Я кандидатскую диссертацию по подобному вопросу защитил, так что знаю, о чём говорю. Мой папка в ядерной физике навоз изобрёл, а я по гуманитарным путям науку двигаю — доктор я в философии.

— А, — говорю. — Ясно. Спиваешься, значит, потихоньку?

— Алкоголизм — это побочное явление, — важно говорит Иван-философ. — Волей-неволей, ковыряясь в высокодуховных вопросах, приходится прикладываться к бутылке и заливать за воротник, а иначе с ума сойти можно. Так что алкоголь для философа всё равно что молоко для сварщика — вредность производственную снижает. Если желаешь, то я тебя глубже в мою теорию посвящу — свожу в места злачные и познакомлю с местным олигархатом. Своими глазами всё увидишь и сам поймешь, прав я или нет.

Я подумал над этим заманчивым предложением и говорю:

— Что ж, не прочь я окунуться в глубины философского бреда и поискать смысл жизни в злачных местах. Только сперва у царя-батюшки отпрошусь и возьму с собой агента Фуэнтеса.

Отправились мы с Иваном Дураком к Гороху Гороховичу, изложили ему свои намерения. Государь очень заволновался и сперва наотрез отказался выпускать меня за пределы дворцовой территории.

— Нечего там делать! — кричит. — Свяжетесь с плохой компанией, гадостям разным научитесь! Знаю я этих олигархов, будь они неладны.

Но потом, когда услышал, что вся экскурсия затевалась исключительно с научно-познавательной целью, всё-таки согласился, скрепя сердце.

— Ох, не нравится мне ваша затея, — говорит строго. — Ладно, отпущу, но только не допоздна! Чтобы в четыре часа утра были в тереме! Тебе, Панкрат, завтра в церемонии награждения участие принимать, трансляция будет на всю страну в прямом эфире, и я не желаю, чтобы ты там перед телекамерами кривой и опухший стоял-позорился в обоссанных портках. Так что гляди у меня!

Пообещали мы царю хорошо себя вести и к назначенному часу вернуться, позвали Педро и поехали. Иван Дурак дорогу показывает, Педро руль крутит и мигалкой мигает, а я в окна пялюсь — всё-то мне в диковинку было в этом большом столичном городе. Уже стемнело, и на улицы гулящий народ высыпал: шумят, колобродят, кто в пляс пускается, кто хмельное в глотку льёт.

Приехали мы в один трактир для богатых, название у него иноземное, и потому я не запомнил. В дверях швейцар стоит — мужик нарядный, и всем двери открывает. Ну, кто-то ему денежку за его приятное лизоблюдство суёт, а кто и так проходит — мол, и без денежки хорош швейцар. Мы подходим, а швейцар на свои швейцарские часы смотрит и нам ручкой «адью» показывает: мол, припозднились, граждане, все места уже расхватаны. Но, однако, при этом глядит попрошайнически и не теряет надежды что-нибудь от нас получить. Только мы ничего ему не дали, бесплатно прошли государевым именем.

А в ресторане народу действительно полно, не обманул швейцар. Мужики, бабы всякие мельтешат, официанты в поту между столиками бегают, на сцене музыканты музыку играют. В общем, полный релакс и беспощадное прожигание жизни. Педро и Иван отправились свободный столик поискать, а я смотрю — в ресторане отдел имеется с разными спиртными напитками, туда направляюсь. Не успел и двух шагов ступить, как мне наперерез с разных сторон две дамочки устремились.

— Ой, — говорят, — да вы никак тот самый Панкрат Акакьевич, про которого все газеты мира пишут и даже фото ваших занимательных частей показывают?

Что ни говори, а популярность любому приятна.

— Это я и есть, — отвечаю приветливо. — А вы кто будете, боярышни?

— А мы тут каждый вечер болтаемся, — отвечают они. — У нас давняя забота имеется — женихов богатых искать.

— И как поиск сего продукта проходит? — интересуюсь. — Результаты имеются?

— Да какие там результаты! — сетуют бабёнки. — Нынче мужики пошли вялые, нерешительные, а порой и вовсе голубые. Ты бы нас угостил чем-нибудь выпить, Панкрат — обычно так полагается в нашем высшем обществе.

— Девчатам никогда в угощеньи отказать не могу, — говорю им заигрывающе. — Давайте по сто пятьдесят водочки?

А они в ответ ржут и ногами играют как лошади:

— Да что вы такое говорите, товарищ солдат? Разве боярышень можно водкой угощать?

Тут-то я смекнул в чём дело и подзываю парня из ресторанного вино-водочного отдела. Говорю ему:

— Вот что, брат, выручай старого солдата! У меня тут с этими боярышнями чего-то наклёвывается, а выпивку им, оказывается, абы какую не подашь. Будь добр, сгоняй в аптеку, — я её тут недалеко приметил, — прикупи там литр боярышника и в одну тару слей. Да подай нам в культурных стаканах, без обгрызенных краёв и трещин, ладно?

Парнишка глаза на меня вытаращил, деньги взял и побежал поручение выполнять. Быстро он обернулся, мы даже соскучиться не успели. Подаёт нам с поклоном три больших гранёных стакана, приятного аппетита желает. Девчата дёрнули и восхищаются:

— Ну, это же совсем другое дело! И аромат, и букет — всё в этом неизвестном креплёном нектаре чуется разом. Знаете вы, Панкрат Акакьевич, чем растопить сердце девичье!