Бесплатный фрагмент - Вода

ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1

Беременность протекала благополучно, без токсикоза, и Лиза могла спокойно заниматься домашними делами, не прерываясь на тошноту или слабость. К концу девятого месяца Лиза подолгу энергично гуляла со своим грушевидным животом, растопыривая острые коленки и по-утиному отклячивая располневший зад. Не было серьезной одышки или распирания в тазу. Мальчик периодически толкался, но не слишком, как случается при гипоксии, просто иногда напоминал о себе чувствительным пинком пяткой под диафрагму и хуком в мочевой пузырь.

Тем не менее Лиза не могла справиться со сложным мучительным предчувствием. Муж Слава не очень понимал, что происходит, но он тоже изменился, стал угрюмее, смеялся как-то напоказ и выглядел ненатурально в своем оптимизме. Оба старались вести себя обычно, но выходило неубедительно. Как если на небе налилась гигантская синюшная туча, а дождя нет, и все вокруг понимают, что непременно начнется, и ливневый, но зонты пока не раскрывают, а дождя нет и нет, и тревожно, и все действия каким-либо образом связываются с одним — ожиданием.

Схватки начались на три дня раньше высчитанной даты. Лиза не паниковала, но ситуация была крайне волнительной. Они успели сообщить в перинатальный центр, и бригада врачей приготовилась к операции, и доехали они быстро, и вроде как все успели, но сам факт! На три дня раньше.

Лежа на операционном столе, обнаженная, с трясущимися от страха и внутреннего холода бедрами, Лиза смотрела в зеркальный потолок и представляла, что она огромная белая лысая гора и она же — птица, летящая в небе и смотрящая вниз на гору, на людей, которые шныряют вокруг.

Эпидуральная анестезия, преступно проникшая к корешкам спинного мозга, уже действовала — ноги безжизненно покоились у подножия горы. Одна из сестер мастерски провела катетер в нечувствительный низ, и Лиза увидела в зеркало, как по трубке в прозрачный пластиковый мешок горным ручьем побежала соломенного цвета жидкость.

Врачи почти не разговаривали, только анестезиолог подошел к ней, наклонился, сказал, что скоро начнут, и ввел в спину еще лекарства. В голове у Лизы зашумело, но глаза она старалась не закрывать. В зеркале было видно, как начали работу хирург и акушерка в стерильных комбинезонах. Они укрыли ее белой тканью, оставив отверстие внизу живота.

— Закройте глаза! — приказал анестезиолог.

Лиза молчала и продолжала упрямо смотреть кино на потолке, в котором должны были показать, как ее разрезают.

— Ваше право, — хмыкнул анестезиолог.

Зеркала устанавливались именно для этого — пациенты могли контролировать свое лечение на всех этапах, чтобы предъявлять претензии в медицинском суде. Для этого же в двух углах операционной висели треугольные круглосуточные камеры.

Хирург расположил над Лизой клешни робота, а сам разместился за консолью управления, напоминающей старомодную приставку для интернет-игр с дигитальными чувствительными «перчатками». Акушерка стояла рядом с Лизой, ее роль заключалась в быстром и аккуратном извлечении ребенка. Хирург погрузил кончики пальцев в джойстик, опустил голову к стереовидеоискателю, нацеленному на нижнюю часть туловища Лизы, и длинным штрихом указательного пальца привел в движение установку. Робот рассчитал глубину разреза, одним маневром нож рассек все ткани до брюшной полости. Акушерка вручную растянула края раны до нужного размера. Следующим движением врач раскрыл большую, уже твердую от напряженного сокращения матку. Крови не было — высокочастотный волновой скальпель и силиконовые простыни с повышенной впитывающей способностью предотвращали кровотечение. Никто не любил кровь. Это было неэстетично, очень старомодно и как-то слишком по-животному.

Лиза все видела, но с трудом различала содержимое раны. Она пыталась прищуриться и сфокусировать взгляд, однако медикаменты, циркулирующие в теле, мешали сосредоточиться. Она смогла догадаться, что все уже произошло, только когда акушерка запустила руки в матку. Лиза облегченно вздохнула и даже позволила себе закрыть глаза, но вдруг услышала:

— Чего?

Это хирург отреагировал на замешательство акушерки, которая, привычно захватив ребенка, остановилась.

— Чего зависла? — повторил хирург. — Давай!

— Похоже, мумификация, — тихо сказала акушерка.

Лиза не знала, что означает это слово.

— Вынимай! — приказал хирург.

Ребенка достали, крика его Лиза не услышала. Она тщетно пыталась сопротивляться наркотическому расслаблению и запрокинула голову, спрашивая анестезиолога, что случилось, но увидела только, как тот поспешно вводит еще лекарства в катетер. Лиза совсем размякла и больше не могла произнести ни звука. Она старалась все внимание направить на зеркало, но не справилась и через несколько секунд отключилась.

Акушерка достала ребенка и, быстро расправившись с пуповиной, переложила его на специальный столик. Она испуганно взглянула на детского врача, который подкатывал аппарат искусственной вентиляции и собирался при необходимости приступить к реанимации, однако, подойдя к младенцу, тоже замер. Дитя лежало на спине с согнутыми ножками и ручонками, устало и недовольно нахмурив круглое личико, и не издавало ни звука, но пугало не это. Вместо привычной синюшной кожи, сплошь заляпанной серой сыровидной смазкой, тело младенчика было покрыто странным светло-коричневым покровом. Неонатолог протянул руку и пальцами в перчатке ткнулся в деревянной плотности кожу, схожую с панцирем ракообразного существа, только без пупырей и шероховатостей. Врач осторожно провел рукой по животу новорожденного и разве что скрипа не услышал — настолько гладким был эпидермис. Тут лицо младенчика ожило, он открыл пуговичные, оказавшиеся совсем черными глаза, направил взгляд на доктора и резко заверещал.

Из последующих дней Лиза помнила лишь белые кабинеты, куда их заводили для бесед разные по рангу и статусу врачи, юристы и прочий заинтересованный персонал больницы.

— Вы же понимаете, что роды были приняты по всем правилам, — говорила крупная женщина с мелкими чертами лица, сидя напротив них за массивным административным столом. У нее была короткая стрижка, и кожа черепа сияла белизной сквозь розовый ежик.

Слава пожал плечами и посмотрел на Лизу, словно спрашивая ее, все ли было по правилам. Лиза глядела в зеленые, абсолютно зеркальные глаза женщины.

— Так что с ребенком? — спросила она. — И когда нас пустят?

Розовая любезно улыбнулась, показав белоснежные, ровно притертые друг к другу зубки:

— Ребенком занимаются лучшие специалисты, вы скоро его увидите! Давайте вернемся к родам: у вас нет замечаний к родам? — И она спроецировала на стол заявление отказа от претензий от имени Стрельниковых.

Лиза приложила указательный палец к боксу для подписи.

— Вот и хорошо, спасибо! — Дама быстро свернула документ. — К сожалению, иск об отсутствии диагностики до родов уже автоматически ушел в медсуд, но вы должны понять, что это новая и неизвестная болезнь. Все возможные варианты патологии были исключены при генотипировании. Наш центр один из самых крупных в стране, все беременности и роды ведутся с минимальными рисками. Ваша ситуация нестандартна.

Ее большое круглое лицо стало серьезным.

— Конечно, вы должны знать, что, если заведут дело, необходимо будет раскрывать фактуру. — Она остановилась на секунду, оценивая реакцию родителей.

— Что значит «раскрывать фактуру»? — спросил Слава.

Розовая аккуратно сложила пухлые белые ручки в молитвенном жесте. Она не зря считалась лучшим юристом в перинатальном центре. Сложные ситуации были ее коньком, и за каждую ей перечисляли немалое количество смарткоинов еженедельно.

— Раскрыть фактуру, Вячеслав, это значит, что нужно будет указывать природу болезни малыша, чтобы объяснить, как мы могли пропустить ее при генотипировании. А так как никто не знает этого заболевания, поверьте, мы приложим все усилия, чтобы выяснить, что это! — Дама чуть наклонила голову, пристально глядя на Славу. — И мы все оплатим, даже если понадобится провести в больнице месяц, два, полгода, сколько угодно! При необходимости мы переправим мальчика в любое другое учреждение, где смогут помочь в этом вопросе.

Лиза нахмурилась:

— Полгода в больнице? Вы шутите?

Розовая сочувственно развела руками:

— Столько, сколько потребуется. Ведь это судебное дело!

Слава все понял и вздохнул:

— Что мы должны подписать, чтобы отозвать дело из медсуда?

Стрельниковых пустили к Антону в тот же день. Лиза механически развернула пеленки и удрученно уставилась на существо, которое родила. Малыш с деревянной кожей спал, стиснув кулачки, по-старчески скукожив недовольное личико. Оставшись голышом, он закряхтел, но не проснулся, потом глубоко и сладко зевнул, потужился и окатил мать крепкой горячей струей. Стрельниковы заулыбались, и Лиза поняла вдруг, что напряжение отступило. Ливень начался, достиг своего пика, но потихоньку, как и все на свете, закончился.

— Поехали домой! — твердо сказал Слава.

ГЛАВА 2

— Жу! Слезай немедленно! Кому сказала! — выкрикивала бабушка скрипучим голосом, задрав голову и приложив ладонь козырьком ко лбу.

Бабушка была полноватой, носила прямоугольные платья, чуть прикрывающие круглые колени, и маленькие часы на тонком ремешке, струной охватывающем рыхлое, слишком белое для китаянки запястье.

— Быстро домой! Сколько раз говорила — не лазать! — продолжала скрипеть бабушка.

Жу, удобно устроившаяся на самой верхушке старой черемухи с блестящими черными, будто пластмассовыми, плодами, нехотя спустилась вниз, спрыгнула на землю и молча, надув щеки, уставилась на бабушку.

— Обезьяна! — недовольно проворчала та. — Обед на столе, быстро домой!

Жу все так же молча развернулась и поплелась к подъезду. У крыльца она наклонилась к небольшому мусорному контейнеру и выплюнула комок, состоящий из косточек черемухи вперемешку с черно-фиолетовым мякотным жмыхом. Опорожнив надутые щеки, Жу несколько раз оскалилась, словно почесывая зубы губами: во рту вязало.

Поднявшись на третий этаж, в свою квартиру, она скинула в прихожей растрепанные пыльные сандалии, прошлепала в ванную комнату и остановилась перед зеркалом. Жу высунула язык как можно дальше и с протяжным «А-а-а-э-э-э» пару секунд разглядывала черный от ягод рот.

Она повернула кран — послышалось утробное урчание: воды не было. Жу посмотрела на свои руки: под ногти черными полосками забилась мякоть черемухи. Потом перевела взгляд на ноги, смешно пошевелив пальцами, между которыми скопилась пыль и грязь, развернулась и прошла на кухню.

Воду давали только утром и вечером — на два часа. За это время бабушка успевала вымыть посуду, загрузить стиральную машину, приготовить еду и подставить под тонкую, чуть желтоватую струю тазы, набирая воду про запас.

Через день, по четным числам, бабушка брала Жу, и они долго и нудно тащились в соседний район — через вокзал, по длинному подземному переходу, минуя все железнодорожные пути. Дальше шли дворами к большой грузовой машине, возле которой всегда медленно текла длинная крикливая очередь. На боку грузовика крупными буквами было выведено странное слово «Habarovsk», а внизу — маленькое, зато понятное «Боли».

Жу знала, что им нужно будет стоять в этой очереди, и с надеждой осматривала вереницу людей в поисках сверстников, которые помогут скрасить ожидание. Бабушка говорила, что ждать совсем недолго — полчаса или час, но Жу знала: час — это много. Раньше она думала, что это очень быстро — щелк, и цифра восемь на часах превращалась в цифру девять, но час в очереди тянулся вечность, особенно если не было покупателей с детьми.

Отстояв положенное, бабушка брала с машины две большие пузатые бутылки питьевой воды и две маленькие — их должна была нести Жу. Они отходили в сторону, и бабушка ставила свои бутыли на землю, доставала из маленького рюкзачка за спиной два бумажных стакана и протягивала их Жу со словами:

— Держи ровно!

Отливая понемногу из каждой маленькой бутылки в стаканы, она приговаривала, что теперь для Жу ноша будет совсем легкой — воды в ее бутылках станет меньше. Несколько минут они маленькими глотками с наслаждением пили, после чего бабушка аккуратно складывала стаканы и убирала их в рюкзак.

Вечером уставшая от прогулок и игр с друзьями Жу с наслаждением вытягивалась на кровати в своей комнате. Через открытое окно было слышно, как шумят поезда. Жу, закрыв глаза, представляла старые зеленые вагоны — они сильно, но не страшно стучали: та-та-ту-тук, та-та-ту-тук, — можно даже танцевать под их ритмичную мелодию. Иногда Жу, вскакивая на постели, придумывала разные красивые па под эту железнодорожную музыку. В окно желтым светил фонарь, для Жу это был свет софитов. В белой ночной рубашке она казалась себе неземной танцовщицей, широко разводила руки, запрокидывала голову, потряхивая длинными черными волосами, и старалась делать серьезное выражение лица.

Натанцевавшись, она падала без сил на подушку и думала о том, что новые составы — блестящие, скоростные — звучат совсем не так, как старые, — они гудят. Она представляла бело-красные обтекаемые вагоны — огромные толстые червяки, которые уползали и уползали вдаль, оставляя после себя только эхо электронного гула и крякающий микрофонный голос тети, которая объявляла, на какой путь приходит поезд. Жу никогда не могла разобрать, что говорит тетя, но под ее длинные монотонные объявления было особенно сладко засыпать.

Бабушка умирала нехорошо. Жу с точностью до дня могла вспомнить, когда все началось. Однажды утром Жу, сонная, поплелась в туалет, но там было закрыто. Девочка ждала так долго, что почти описалась. Когда дверь открылась, она увидела перекошенное лицо бабушки, лоб ее был покрыт испариной.

— Уйди, — процедила старуха и поковыляла к себе в комнату.

Бабушка в тот день лежала и почти ничего не делала по дому. Жу весь день гуляла с подружками, как мог себе позволить лишь светлый беззаботный ребенок, не чувствующий приближающейся беды, и заподозрила неладное только вечером, когда увидела, как бабушка сидит на стуле, скрючившись и обхватив живот руками. Она не мочилась весь день и решилась позвонить в скорую, только когда боль стала нестерпимой.

Жу расплакалась, когда врачи увезли ее. Бабушка обещала вернуться на следующий день, она так сказала, а бабушка никогда не врала, поэтому Жу настроилась дождаться ее, но все равно поплакала — ночевать одной было страшно.

На следующий день вместо бабушки пришел красиво одетый полный мужчина с большой черной, как муха, родинкой на подбородке.

— Ты Жу? — спросил он.

— Да, — ответила девочка.

Мужчина зашел в квартиру.

— Я твой дядя — бофу Ман-Дан.

Он оглядел коридор и, не разувшись, прошел на кухню.

Жу поплелась за ним. Родителей она не помнила — мама умерла в больнице от холеры, а отец, как рассказывала бабушка, в тот же день уехал. Девочке было два года, кроме бабушки никто из родни ее не захотел взять.

Жу молча разглядывала холеного мужчину в дорогом костюме и бархатных желтых ботинках. Он вынул из кармана жилетки сигарету и задумчиво закурил.

— У нас не курят, — мрачно, по-взрослому, отметила Жу.

Бофу будто вспомнил о ее существовании. Оглядев девочку с головы до ног, он затянулся и спросил:

— Тебе сколько лет?

— Где бабушка? — спросила в ответ Жу.

Она чувствовала, что бофу это знает.

Тот помолчал, затушил сигарету в чистом блюде на столе и встал.

— Я привезу ее завтра, сегодня опять переночуешь одна. У тебя есть что поесть?

Дядя не понравился Жу, но она была благодарна, что он вернет бабушку. Девочка кивнула — в холодильнике были запасы еды.

Ман-Дан положил на стол несколько новых, словно утюгом отглаженных купюр:

— Это на воду, не пей из-под крана.

Бофу не обманул и привез бабушку на следующий день. Она, ковыляя, поднялась в квартиру, он помогал, поддерживая старуху под локоть. Обычно суровая, с Ман-Даном она разговаривала почти нежно, немного заискивающе. Жу прижалась к ней, стараясь не расплакаться. От бабушки пахло горькими лекарствами и еще чем-то неприятным. Она отправила Жу в свою комнату и закрылась на кухне с новоиспеченным дядей. Девочка тут же выскользнула в коридор и присела на корточки у стены, вытянув шею, прислушиваясь к разговору взрослых.

— И что говорят? — спросил бофу.

— Дают полгода, не больше, проросло весь мочевой пузырь, оперировать никто не будет! Поэтому и домой отпустили…

— Что вы хотите от меня? — перебил ее Ман-Дан.

Бабушка ответила после паузы:

— Мне главное — девчонка. Помоги, если твой брат хоть что-то значил для тебя! Я знаю, мою дочь никто из вас не принял… никто!

— А мы должны были принять? — снова раздраженно перебил он.

— Мне неважно сейчас, — совсем тихо ответила бабушка.

Жу подалась еще вперед, чтобы лучше слышать.

— У девочки никого, кроме меня, я прошу… найди возможность, сделай что-нибудь… я прошу!

Они замолчали. Жу слышала, как Ман-Дан щелкнул зажигалкой, потянуло сигаретным дымом. Бабушка ненавидела курильщиков, не переносила запах табака, почему она терпит его? Ноги у Жу затекли, она встала на карачки, как собака, подаваясь вперед, стараясь уловить каждое слово.

Ман-Дан заговорил первым:

— Я буду переезжать в Россию, здесь точно ничем не смогу помочь. — Он подумал немного. — Максимум, что могу — оформить опекунство и пристроить ее в нормальный интернат… но там, не здесь. В моем доме она жить не будет! Если согласны, надо сейчас документы оформлять, готовьте все. Я уезжаю через неделю, но потом еще приеду по делам — смогу подписать все, что надо. Пока поищу там какое-нибудь место.

Жу не понимала, почему бабушка терпит этого грубияна, нагло говорившего и курившего на их кухне. Она могла бы парой слов осадить нахала и выгнать его из дома, но бабушка молчала.

Ман-Дан встал, с грохотом отодвинув стул, и открыл дверь кухни. Жу мгновенно заскочила в свою комнату.

Когда Ман-Дан ушел, Жу подошла к бабушке и обняла. Под платьем на бедре прощупывалось что-то жесткое, хрустящее. Жу непроизвольно сжала непонятный предмет, пальцами изучая его.

— Это мочеприемник, — остановила ее бабушка.

Она некрасиво задрала юбку, и Жу увидела дряблые ноги с паутинками фиолетовых сосудов, просвечивающих через кожу. На правой ляжке висел пластиковый мешок, трубка от которого кольцом была подвязана к той же ноге и уходила куда-то под трусы. В пакете было немного жидкости бурого цвета.

— Садись, — сказала бабушка, оправляя юбку. — Будем с тобой серьезно разговаривать!

Она умерла через три месяца. Последнюю неделю она кричала от боли каждую ночь. Жу металась по комнате, бабушка не пускала к себе. Жу готова была сделать все что угодно, только бы прекратить этот крик. Она была рада, когда бабушка перестала кричать и избавилась от боли.

На похоронах Жу не было, ее забрали в тот же день, когда бабушку увезли в морг, и девочка даже не знала, состоялись ли похороны. Ман-Дана она видела в последний раз тоже в день смерти бабушки. Он сказал собрать вещи и готовиться к отъезду. Бабушка предупреждала об этом и взяла слово, что Жу послушается бофу, когда ее не станет. Девочка только спросила:

— Куда?

Бофу ответил:

— В Москву. Благодаря мне ты теперь будешь жить в красивом городе, в красивой школе, и у тебя будет много друзей.

ГЛАВА 3

Электрокатер неспешно резал покорную, степенно качающуюся гладь воды. Метрах в двухстах ровной улыбкой застыл берег небольшой бухты, получая шуршащие облизывающие поцелуи прибоя. Аборигены называли Байкал морем, и не просто так. Здесь, например, берег был очень уж похож на морской — с насупленными камнями разных размеров, то гладкими, то грубо обрезанными, как будто бог хаотично обкромсал их своим большим кухонным ножом. Когда озеро шумело штормом, что случалось нередко и внезапно, никто не нашел бы различий с морским шквалом.

С правой стороны бухты стройными рядами стояли столетние сосны, малахитовым свечением отражая выпрыгивающие из-под облачного пятнистого ковра солнечные лучи. Могло показаться, что вода озера — это изысканное бирюзовое дополнение к каменисто-лесному сегменту, фундаментально подпирающее его снизу, как на картине талантливого пейзажиста, но стоило повернуться, сразу становилось понятно, кто здесь хозяин, а кто дополнение. Байкал сверкал колдовским зеркалом, живым и неровным, распространяясь во все мыслимые границы бинокулярного зрения, белой дымкой упираясь в линию горизонта.

Дмитрий Птица ходил по Байкалу с сыном Егором. В который раз разглядывая побережье с катера, он молча млел от красоты проплывающей картины. Егор знал, о чем думает отец, и тоже любил озеро и свою деревню настолько, насколько может любить десятилетний мальчишка, а именно — он принимал как должное все это мерцающее, дышащее и зеленеющее изобилие, с трудом представляя, что где-то люди живут по-другому.

Мальчик рос крепким, по-деревенски здоровым и очень любознательным. Темные волосы его, пятерней уложенные на косой пробор, вступали в контраст со светлыми серо-голубыми глазами, чаще сощуренными от солнца или дурашливого пацанского смеха. Нос Егора, в отличие от отцовского, картофельного, был по-девчачьи узким у основания, а кончиком курносо взмывал вверх. На нижней челюсти справа красовалось неровное, с грецкий орех, сметанное витилиго — участок кожи без пигмента, в летние месяцы особенно выделявшийся на загорелом лице. «Солнышко тебя поцеловало!» — говорила ему мать и громко чмокала в недородинку.

Егор управлял лодкой лет с восьми и сейчас уже твердо держал руль, прищурившись, следил за водяными искрами, вылетавшими из-под носа катера. На куртке у него красовался большой овальный значок, синий с серебром, с выбитым государственным гербом и надписью «Водная полиция». Значок принадлежал отцу, руководившему небольшой бригадой. Отец изредка поглядывал на важного Егора и усмехался.

— На Солонцовку пойдем? — нарочито позевывая, спросил Егор.

Иногда после рыбалки отец разрешал прокатиться по сладким браконьерским местам, зафиксировать новые сети и другие следы пребывания нарушителей: вытоптанные поляны с приглаженной лодками седой осокой или разбросанные остатки еды. Егор мечтал хоть разочек поучаствовать в задержании, но отец, если видел вдалеке засуетившихся рыбаков, вызывал бригаду, сына быстро высаживал у ближайшей деревни, а сам уезжал на «операцию», как ее называл Егор.

— Нет! Сегодня домой, — тихо, но твердо ответил отец.

Дмитрий увидел, как расстроился сын, но они и без того почти пять часов провели на озере.

Причалив к Большим Котам, отец крепко привязал лодку к кнехту и вытащил из пластикового ведра садок с пятью крупненькими розовощекими хариусами. Егор собрал вещи: теплые кофты, кепки, дождевики, — засовывая их в большую спортивную сумку, которую накинул на плечо и спрыгнул с катера, оставив его чистым, как учил отец.

К ним неспешно подошел Петро, конопатый мужик лет сорока из бригады Дмитрия. Он поздоровался, насмешливо оценил улов:

— Не густо!

Отец сплюнул и улыбнулся:

— Нам хватит, Петро, знаешь.

— Знаю, — отозвался Петро, достал из заднего кармана приплюснутую пачку сигарет и закурил.

Дмитрий оглянулся на берег. По широкому каменному причалу, громко переговариваясь, семенили два низкорослых китайца со снастями. Тот, что помоложе, изображал что-то, широко расставляя руки и ноги и смешно выпячивая зад. Оба заливисто смеялись, однако, увидев Дмитрия, замолчали и спешно начали загружать небольшую лодку, иногда воровски косясь на бригадира. Петро, зажав сигарету зубами, оскалился и гаркнул:

— Ходя на рыбалку собрался?

Седой старик с черносливным лицом зыркнул недобро, но все-таки ответил:

— Ибалка, ибалка!

Петро брезгливо скривился и тихо прокомментировал:

— Ибалка, прости господи!

Отец нахмурился, посмотрел на рыбаков, потом на Петро.

— Все собрал? — спросил он Егора и, не дождавшись ответа, прикрикнул: — Быстро давай!

Китайцы вздрогнули от окрика и, как лягушата, попрыгали в лодку. Молодой, с грубым вертикальным шрамом-засечкой от верхней губы до носа, исподлобья взглянув на бригадира, оттолкнул катер от причала, старый завел мотор, и они укатили, перебрасываясь быстрыми рваными фразами на родном языке.

Петро сдавил сигарету большим и указательным пальцами, последний раз затянулся и выкинул.

— Манда завтра праздник устраивает, — хрипло сказал он.

Егор повернулся к нему и удивленно раскрыл прищуренные глаза. Дмитрий все смотрел вслед урчащему катеру, покусывая губы.

— Какой праздник? — спросил Егор.

Мандой местные жители прозвали китайского бизнесмена, недавно поселившегося в деревне. Тот был сказочно богат, всего за полгода отстроил для себя хоромы в китайском традиционном стиле, имел штат прислуги из десяти человек. Говорили, что половина новых фабрик на побережье принадлежит ему.

Как-то старожил деревни дед Ярик пристал к кривоногой тетке из прислуги новосела, спешившей из магазина домой с набитыми едой пакетами, мол, как хозяина-то вашего зовут? Женщина визгливым голосом отвечала:

— Гаспазин Ман-Дан! Гаспазин Ман-Дан!

Дед Ярик крякнул от удивления и отстал. Впоследствии всем в деревне он сообщал, что богатея зовут таинственным китайским именем Манда.

Дмитрий Птица не мог объяснить, почему так сильно негодует от вторжения иноземцев. Он ненавидел этих маленьких, шныряющих по деревне непонятных людей, не любил их язык — будто пьяный, с растянутыми песенными гласными, а иногда, наоборот, прерывистый, крикливый, словно их осы кусают. Огромный, плоский, как черепаха, дом за высоким каменным забором, появившийся у берега, растекался в сознании Дмитрия словно темное винное пятно на белоснежной скатерти, катастрофично увеличиваясь, и было понятно, что не отстирать.

Теперь, видишь ли, китаец решил отметить новоселье и «объединение дружественных народов» национальным размашистым праздником в деревне. Петро сообщил, что почти все продукты и спиртное в местных магазинах скуплены работниками бизнесмена. Манда искал подступы к загадочной русской душе. Дмитрию идея с дармовой попойкой очень не понравилась, но вслух он не высказался. Они распрощались с Петро и пошли домой, изредка оглядываясь на усадьбу нового жильца.

Поселок Большие Коты, окруженный холмами с пышным сосновым лесом, за последние десять лет преобразился. Ссохшиеся избушки сменились большими каменными домами. В администрации говорили, что это стало возможным благодаря китайским предпринимателям и добровольно-принудительному меценатству, новым рабочим местам, соцпрограммам и прочему. Местные особо не вникали в межбюджетные трансферты и причины повышения уровня их существования. Они получали нормальные зарплаты и пособия, штукатурили жилища и раскрашивали их разными красками, не жалея цвета и деревенской фантазии. Одноэтажные домишки, кривые и полусгнившие, остались только у самозабвенно пьющих или наркоманов, а тех по пальцам пересчитаешь. Для подрастающего Егора сказочный городок с современными коммуникациями и всеми удобствами являлся нормой жизни, но Дмитрий еще помнил прежние годы. Электричество тогда подавали с перебоями, сетевидения не было и в помине, а воду таскали из колодца ведрами.

Отец с сыном пересекли три улицы и подошли к своему дому — большому двухэтажному сооружению из красного кирпича с чешуйчатой черной крышей, утыканной маленькими спутниковыми тарелками и разнообразными трубами: от камина, от плиты, от бани. У забора отцветал лохматый куст сирени, тщетно пытаясь сохранить нежные фиолетовые кусочки жизни среди поржавевших кистей.

Зайдя в дом, Егор почувствовал запах чего-то вкусного, мясного, ароматного до невозможности, и только сейчас вспомнил, что за время рыбалки они подкрепились лишь кружкой крепкого чая без сахара.

Мать, Саша, хозяйничала на кухне, одетая в легкий спортивный костюм. Рукава толстовки были засучены, обнажая красивые предплечья, худые и подсушенные, переходящие в ухоженные кисти с длинными пальцами. Четко очерченные жгутики вен на кистях не портили красоту — наоборот, при движениях, натягиваясь как струны, придавали маминым рукам сходство с невиданным музыкальным инструментом.

— Вернулись, ребзя! — весело поприветствовала она вошедших и убавила звук на большом проекционном экране, который показывал очередное слезливое ток-шоу. — У меня горшочки! С телятиной и овощами под соусом!

Егор глянул на духовой шкаф, где в оранжевом жаре томились глиняные горшки, пузатые и ушастые. Именно оттуда исходил невероятный аромат.

Отец привычно поцеловал жену и отдал ей сетку с уловом.

— Ого! — то ли смеясь, то ли действительно радуясь пяти рыбинам, воскликнула Саша, быстро выгрузила хариусов в раковину и начала мыть и требушить. — Заморожу, потом почищу, завтра филе сделаю. — Не поворачиваясь, она добавила: — Мойте руки, ребзя, и за стол!

Егору не нужно было повторять дважды. Он побежал в ванную и через минуту сидел за столом в радостном ожидании.

Мама закончила с рыбой, затем быстро и четко, как всегда, разложила приборы и деревянные круглые подставки, на которые, прихватив толстым полотенцем, водрузила горшки, открыла их для каждого. Егор заглянул в свой, вооружившись вилкой, как копьем, и нацелился на добычу. Горшочек был заполнен наполовину — длинные тонкие, как лапша, кусочки телятины переплетались с брусками ароматной картошки, которая, если ткнуть, разваливалась пополам, показывая бархатную сердцевину. Малюсенькие цельные грибы показывались то шляпкой, то ножкой, бултыхаясь в сливочном маслянистом соусе. Егор запустил вилку в горшочек и начал с сырной корочки, которая покрывала часть жаркого, пуская внутрь тягучие нити, а сверху образуя застывшие коричневые пузыри.

— Осторожно, горячо, Егор, потерпи минутку! — улыбаясь предупредила мама, но тот уже закинул в себя порцию огненного блаженства и теперь, открыв рот, шумно пытался охладить его.

Отец тоже помыл руки и сел за стол.

— Какие дела? — осторожно спросила мать, чувствуя, что Дмитрий расстроен.

Тот, ковыряя вилкой ужин, устало посмотрел на нее:

— Слышала, праздник завтра будет?

— Да, Катюха сказала, — пожала плечами Саша. — Да черт с ними, что нам-то?

Дмитрий промолчал, только прибавил звук на экране.

Ток-шоу закончилось, наступило время вечерних авторских новостей. Ведущий, коротко стриженный черноволосый детина — где только такого в Москве нашли? — сидел в прозрачном кресле с высокой спинкой и пристально смотрел в объектив, ожидая, когда закончится торжественная мелодия заставки, отдававшая каким-то полузабытым гимном.

— Добрый вечер! — мягко и обаятельно заговорил здоровяк. — Это новости с Алексеем Нечаевым, мы рады приветствовать вас! — Он резко встал, одновременно возобновилась вдохновляющая музыка.

Нечаев был одет в облегающие брюки, кипенно-белую рубашку и тесноватую жилетку в красную клетку. Он сделал несколько шагов и эффектно остановился у интерактивной стены. Фоновая картинка сменилась меню с четырьмя большими окнами.

— Наша программа показывает только новости, интересующие вас, дорогие друзья! — гордо вещал Нечаев, тягучими ударениями акцентируя те слова, которые считал наиболее важными. — В нашей сетевой группе вы всегда активно выбираете то, что нужно показать всем! И сегодня ваш выбор пал на четыре новости. Итак, мы расскажем!

Музыка начала набирать обороты, дополняя торжественную речь ведущего.

— Номер один: новая Россия, объединение с Китаем, первые результаты. Что мы получили? Номер два: рейтинг социальных групп. Кто победил в этом году? Куда нужно вступать, если еще не успели? Номер три: насилия дома больше не будет! В Москве устанавливают первые датчики крика. И номер четыре: дети из социальной группы «Юный гражданин» выходили щенка, пострадавшего в аварии, за что получили заслуженную награду! А теперь обо всем подробнее!

Картинка на заднем фоне вновь изменилась — на экране появились залы для заседаний, заполненные людьми в деловых костюмах. Очкастые ученые, российские и китайские, внимательно слушали докладчиков.

Нечаев продолжил комментировать:

— Это кадры с первого совместного научно-практического форума «Путь в науку», который проходит сейчас в Москве. В рамках объединения специалисты из России и Китая теперь могут продуктивно работать на благо нашего общего государства. Первые плоды их деятельности показали на выставке, и результаты потрясают!

Дальше шло интервью с двумя учеными. Российскую сторону представляла высокая и тонкая, как веревка, женщина с выпуклыми, многослойными глазами, вероятно из-за линз на глубокий минус. Китаец был приземистым и пузатым. Засунув руки в карманы, он с серьезным видом слушал через переводчик русскую коллегу. Дама вещала басом, глядя на репортера своими лягушачьими глазами:

— Мы знакомы с профессором Гао Вэем уже пятнадцать лет. Начали работу с его лабораторией высоких технологий в условиях международного гранта, тогда это было удобно. Но, знаете ли, все равно возникало много сложностей! Во-первых, передвижение наших сотрудников из страны в страну, визы, задержки всяческие, иногда не укладывались в сроки по отчетности. В гранте же все расписано по месяцам, а в жизни иногда случаются расхождения! Во-вторых, конечно, было много патовых ситуаций, много нервов, все-таки разные страны, у всех свои интересы. Иногда многое зависело не от нас, не от ученых, просто руки опускались! Потом, когда мы разработали продукт, стало понятно, что соперничество никуда не уйдет! Они хотят, чтобы приоритет был за Китаем, мы — соответственно печемся о России! — Профессорша широко улыбнулась, прищурившись, и стала похожа на старого мудрого индейца. — Хорошо, что мы с Гао не потеряли лицо и смогли поддерживать высокие отношения! — Она повернулась к пузатому и чуть поклонилась.

— А что за продукт? — спросил невидимый репортер. — Это уже не секрет?

Китаец расплылся в улыбке, снял дорогую, блеснувшую зеленым камнем запонку и засучил рукав, обнажая пухленькую, совершенно безволосую руку.

— Изенсификасиони бряслет! — гордо провозгласил он, указывая на свои часы, и далее заговорил на китайском, который для зрителей переводили.

— Этот идентификационный браслет — просто переворот во всей нашей повседневной жизни! Он заменяет телефон, компьютер, всевозможные гаджеты, а также это база электронных документов человека. Сюда входит все: паспорт, водительские права, свидетельство о рождении, кредитная история, судимости-несудимости, брак, дети, развод. Ничего не нужно хранить или бояться потерять! Все занесено в электронный браслет, который вы носите как часы. Кстати, время он тоже показывает! — Китаец залился пронзительным смехом.

Тощая профессорша снова включилась в разговор, ласково глядя на соратника:

— Гао Вэй, позвольте добавить, что в последующем мы еще поработаем над дизайном. Мы планируем сделать несколько форматов браслета — для женщин, для мужчин, для интерсекс, для детей. Разных по цвету и стилю — в общем, на любой вкус! — Она повернулась к камере. — Браслет персонализируется и связан с вашими отпечатками пальцев, то есть никто другой вашим устройством пользоваться не сможет. Браслет является мощным компьютером, который всегда с собой! Он очень прост в использовании. Если, например, вы вне дома, вам достаточно найти какую-нибудь ровную однотонную поверхность. Вот, пожалуйста.

Дама указала на Гао, который отошел в сторонку и на каком-то бесхозном пустом столе развернул проекцию компьютерного экрана с узнаваемой заставкой. Он продемонстрировал, как выходит в сеть, проверяет сообщения «Ксинкси», рисует, а затем повернулся к объективу, поднял правую руку и нажал что-то на браслете. Над столом возникло изображение немного удивленного взъерошенного репортера с круглой камерой, прикрепленной к голове. Китаец с профессоршей дружно, как по команде, засмеялись. Русская продолжила:

— Платформа, которую мы разработали, предполагает установку в общественных местах специальных проекционных экранов для удобства. Захотели подключиться в кафе, или на вокзале, или в автобусе — пожалуйста! И сейчас, когда объединение России и Китая произошло, уже выделены деньги на все то, о чем мы просили, я это знаю! Проект будет воплощен в жизнь именно в том виде, в каком мы задумывали!

Толстячок проворно свернул рабочий стол, ловко опустил рукав рубашки. Продолжая улыбаться, он придвинулся к профессорше и затараторил в камеру:

— Рариса!..

Его слова заглушил голос переводчика:

— Лариса Ивановна — мой друг! Мы столько лет работаем вместе! Сейчас наши страны объединились — и это счастье! У нас впереди столько возможностей! И не нужно ничего скрывать! Нет государственной тайны, потому что теперь — единое государство! Впереди нас ждет много работы и много открытий! — торжественно закончил он.

Лариса Ивановна солидарно кивала головой и в конце речи первой протянула Гао Вэю руку, которую тот долго тряс, кланяясь.

Камера переключилась на выставку робототехники, которую уже называли «отечественной». Зрителям предлагались небольшие яйцеголовые роботы-няни, показывающие детям развивающие видео, бесконтактные роботы-уборщики, которые «бомбят» помещение — не только устраняют пыль, но и безопасно дезинфицируют все пространство. Еще раз напомнили об идентификационном браслете.

Опять появилась студия. Нечаев пояснил, что в скором времени все совместные изобретения поступят в продажу и стоить будут на порядок дешевле благодаря объединению двух стран.

В следующем репортаже демонстрировались новые союзные магнитные ракетные установки, доказывающие зрителю, что теперь общими силами можно дать отпор любому противнику, как бы невзначай вставили кадры про Объединенное Американское Государство. Отдельно показали бывшие страны Нового Великого Халифата — Германию, Францию, Польшу, и в каждой у прохожих — чаще это были женщины в ярких хиджабах — спрашивали, что они думают об объединении России и Китая. Женщины радостно кивали и говорили, что это очень хорошо и все должны жить в мире и согласии, как случилось в их стране, когда после объединения закончились войны и терроризм.

Зазвучала знакомая маршевая музыка, и камера снова вернулась к ведущему.

Дмитрий Птица раздраженно смахнул с пультового проекционного меню иконку программы, словно назойливую муху, и выключил экран.

— Обложили по полной, — мрачно отметил он, медленно и неохотно жуя.

Егор, наоборот, жадно доедал жаркое. Саша озабоченно посмотрела на мужа и начала убирать со стола, обиженно бросив:

— Кому спасибо? Мне спасибо! Спасибо, мамуля!

— Спасибо, мамуль! — быстро отреагировал Егор.

Отец встал из-за стола, подошел к небольшому стеклянному шкафу в углу и с бульканьем налил в широкий стакан коричневой маслянистой жидкости, которую тут же опрокинул в рот.

Саша почти все собрала, ждала только, когда сын допьет чай. Егор причмокивал, разгрызая маленькие орешки в шоколаде, которые мама насыпала в вазу перед ним. Мальчишка объелся, заканчивал трапезу с трудом, отдуваясь при каждом глотке, но намеревался уничтожить побольше сладостей. Мать улыбнулась и, будто спохватившись, предложила:

— Ребзя! Давайте сегодня баню, а? Давно не топили!

Отец согласился и кивнул Егору, чтобы готовил дрова. Тот мигом выскочил из-за стола. Он очень уважал баню, и затопить мог сам — отец научил. Саша подошла к Дмитрию и обняла его сзади, ткнувшись лбом между широких лопаток.

— Ну что ты, господи, — тихо сказала она. — Все будет хорошо!

Муж провел ладонью по ее красивым кистям, поймал и придавил одну венку у основания указательного пальца, но венка выпрыгнула, ускользнула и вновь набухла в стороне.

— Да, будет…

Он мягко отодвинул ее в сторону и пошел помогать Егору.

— Птичка! — окликнула Саша, но Дмитрий не остановился.

Баня была раритетной. Печь топилась с улицы, горнило небольшим любопытным окошком выглядывало из кирпичной стены. Рядом росла гигантская сосна и высилась аккуратная поленница под навесом из сосновых досок.

Егор, как учили, сначала подготовил дрова. Настругал мелкой щепы — на широком, пушистом от опилок пне аккуратно топором сточил заусенцы с треугольного полена; потом разрубил другие поленья на чурочки, не очень толстые, чтобы быстро принимались. Егор просек боковым зрением, как подошел отец, но делал вид, будто не заметил, и сам все выкладывал, надеясь, что ему позволят завершить дело самостоятельно.

Дмитрий позволил. Он прислонился спиной к душистому стволу и удовлетворенно наблюдал за деловитым сыном, который сначала засунул в топку скомканную бумагу, затем домиком выстроил тонкие длинные щепочки, на них опустил чурочки потолще, стараясь оставлять расстояние между ними, чтобы «кислород проходил», а сверху крест-накрест выложил толстые сучковатые поленья. Громоздкая конструкция заняла все пространство топки, и казалось, что загореться ей будет сложно. Однако и Дмитрий, и Егор знали — хватит одной спички, поднесенной к бумажному хвостику внизу деревянного сооружения.

Огонь разошелся мгновенно, и Егор счастливо заулыбался. Отец поощрительно похлопал его по плечу.

Когда баня натопилась, Дмитрий с Егором пошли первыми. Мать обычно парилась после них и недолго — не терпела сильный жар.

Предбанник и парилку на три полки Дмитрий обшил сосной. Справа от предбанника соорудил душевую и вмуровал в пол большую бочку с хладоэлементом — любил, напарившись, окунуться в студеную воду.

Егор, раздевшись и нацепив толстую войлочную ушанку, разместился на второй полке, прижав коленки к щекам. Мальчик старался дышать неглубоко и часто — жар стоял уже градусов в сто. Отец зашел в парную с деревянным ковшом и поддал воды на камни, после чего забрался на третью полку и перекатился на живот, подложив руки под голову. Мгновенно по лбу, спине и голеням Егора побежал пот вперемешку с воздушной влагой. Струйки со лба стекали до бровей, а затем в стороны, щекотно пробирались по скулам на шею. Дышать носом стало невозможно — мокрый кипяченый жар цеплялся к волоскам в ноздрях и обжигал слизистую, заставляя открывать рот для вдоха. Егор разрумянился, но терпел. Как и отец, он повернулся и лег на живот, надеясь в домике, сделанном из ладошек, спрятать обожженный нос, но через пять минут тихонько попросился:

— Пап, можно?

Дмитрий, не поднимая головы, глухо отозвался:

— Можно!

Егор выскочил из парилки, скинул шапку и прыгнул в бочку, балдея от спасительного холода. Несколько секунд он сидел там, представляя себя батискафом, рывками, «со скрипом», как древний робот, поворачивал торчащую из ледяной воды голову — подзорную трубу. Затем умылся, стараясь фыркать и отплевываться, как отец, пригладил мокрой ладонью вихры и вернулся в парилку.

Отец лежал в той же позе, только глянул на сына одним глазом и велел:

— Поддай.

Егор послушно выскочил, черпаком набрал из бочки воды и, вернувшись, равномерно полил мышиного цвета камни, которые тут же недовольно зашипели, наполняя тяжелым паром все пространство. Егор опять сел на вторую полку. Он не мог пока залезать на третью, там было место отца, да и жарко, как в аду, но все равно вторая — не первая, которая совсем для лохов, кто баню не понимает!

Егору хотелось поговорить:

— Папа, ты почему против китайцев? Чего они плохого сделают?

Отец вроде как не пошевелился, но желваки, Егор увидел, заходили, как шестеренки.

Дмитрий приподнял голову с темными, чуть курчавыми волосами, превратившимися от пара в соленые пакли, посмотрел на Егора и тихо сказал:

— Не знаю точно сам почему. Чую. Понимаешь? Они здесь не родились, они навредят.

— Кому? — испуганно спросил Егор.

— Да всему, — просто и коротко ответил отец.

На следующий день был выходной, и Егор опять уговорил отца на рыбалку. Рыбалкой они называли поездку по озеру на катере. Ни тот ни другой за уловом особо не гнались, а вот покататься по байкальским просторам, пусть недалеко от берега, изведать новые места, бухточки, островки, понаблюдать за «морским дном» на прозрачных неглубоких участках любили оба. Дмитрий решил двинуться в сторону Свято-Никольского храма, где в последние годы можно было встретить немногочисленные семейства байкальской нерпы.

Через час они подошли к небольшой бухте. Дмитрий издалека увидел непонятную белую полосу на озере, которая по мере их приближения становилась все четче и в итоге оказалась бархатной пленкой, покрывавшей всю поверхность воды вплоть до берега. Дмитрий хмурился. Он знал, что в двух километрах отсюда уже год функционирует новый завод, один из самых крупных в Иркутской области. Предприятие принадлежало Ман-Дану и снабжало дешевым пластиком почти всю страну. Также где-то поблизости работали еще две фабрики китайца, на обеих производили какую-то полуфабрикатную высоковитаминизированную еду из нефтепродуктов — завальцованные питательные бруски отправляли куда-то, не то в армию, не то в другие страны, местные такую дрянь есть точно не стали бы.

Егор удивленно вертел головой, разглядывая молочного цвета плесень на воде, но не успел он задать вопрос, как порывом ветра принесло ужасающий запах тухлятины. Егор зажал пальцами нос:

— Фу! Чего это?

Катер приближался к берегу. В поле зрения появилось второе чужеродное пятно, мерцающее на солнце. Егор вытянулся, чтобы разглядеть, что там блестит, и вскоре понял, что являлось источником тошнотворного запаха. Прибрежная гладь сплошь была усеяна омулем. Серебристые брюшки дохлой рыбы неровным пупырчатым ковром устилали пространство, пожалуй, в километр длиной. Некоторые рыбины уже разлагались, пуская глазастые дырявые головы, кишки, части хвоста вниз, на дно, образуя черные прорехи на мертвом сером покрове. Стая бакланов кружила чуть выше, но при малейшей попытке попотчеваться задарма птицы понимали, что мертвечина не для них.

Дмитрий заглушил мотор. Катер медленно сносило вглубь молчаливого органического кладбища. На небольшом островке за валуном, торчавшим из воды метрах в пятнадцати от берега, Дмитрий увидел свернувшегося калачиком человека в черном плаще. Он дернулся, подумав, что кому-то стало плохо, но через пару секунд понял, что тело на камне — не человек. Лодка тихо огибала островок, прорезая гниющие останки, и Егор с отцом смогли разглядеть тушу погибшей нерпы. Закоченев на камне, она походила на запятую. Круглые, окаймленные младенческими ресницами, когда-то черные глаза нерпы застыли и помутнели.

Егор почти плакал:

— Папа, что это? Что это?

Дмитрий сделал десяток фотографий на телефон, даже снял небольшое видео, прокрутившись вокруг своей оси и крупным планом наехав на нерпу, потом рванул двигатель, круто вывернул руль по направлению к дому и прокричал:

— А ты спрашивал, кому плохо будет?! Гниды!

Подъезжая к Большим Котам, они снова издалека приметили неожиданные яркие пятна. Когда приблизились, стало ясно, что это огромный оранжевый дракон из бумаги, которого несли, пританцовывая, два китайца, молодой и старый, встретившиеся им накануне на причале. Берег был заполнен людьми и высокими пластиковыми столами, плотно забитыми едой и спиртным. Там собралась вся обслуга дома Ман-Дана и сотрудники фабрик. Деревенские тоже явились всем скопом. Дмитрий, пожалуй, не увидел только свою жену и бригаду. Русские переминались возле угощений, несколько выпивох, шатаясь, ходили между столиками.

Звучала экзотическая музыка, скакал оранжевый дракон, бизнесмен в микрофон толкал речь, и ее тут же переводили.

— …наша работа вместе! — вещал переводчик торжественно, оставляя выкрики оратора гулять гулким невнятным эхом. — Это наше будущее! Ман-Дан дружит со всеми! Ман-Дан даст работу, и будет честный бизнес. Он хочет стать таким же, как вы, хочет здесь видеть почти как Родину! Давайте выпьем за дружба наших народов!

Раздались аплодисменты. Дед Ярик подошел к толмачу и попросил слова — ему не отказали. Тощий, лысоватый, с седой неприбранной бородой веником, он зашепелявил в микрофон:

— Давайте выпьем за дружбу. Дружба — это правильно! Раньше была дружба народов и был Савецкий Союз, а щас — черт-те че! Черт-те че! Все правильно! Вместе будем, будем сильными! — Дед раскачивал в руке бокал с шампанским в такт коротким лозунгам: — Вме-сте — си-ла! Вме-сте — по-бе-дим! Мо-ло-дец, Ман-да! — торжественно закончил он, поднял бокал и залпом выпил шампанское.

Снова все зааплодировали. Дед не удержался и от такого количества газированной жидкости рыгнул, забыв убрать микрофон.

Ман-Дану все перевели, и тот в знак согласия закивал головой. Китаец был невелик ростом и необъятно толст. На одном из подбородков чернела крупная родинка. Нос практически отсутствовал — только два маленьких темных отверстия утопали в массивных щеках. На Ман-Дане был национальный костюм небесного цвета — камзол с изящными тканевыми пуговицами, плотно натянутый на барабан живота. На маленьких ножках бизнесмена красовались бархатные темно-синие тапочки. Весь он был круглый, воздушный и довольный, как огромное пузатое антропоморфное облако из мультфильма.

Дмитрий спрыгнул с катера и двинулся напрямую к Ман-Дану. Тот в это время взял большой расписной поднос, заставленный непонятно из чего слепленными фигурками лошадей, рыб, собак и других животных. Не приученные к тяжести пухлые руки чуть дрожали, но губы после речей и аплодисментов расплывались в самодовольной улыбке. Хозяин предлагал дорогим гостям отведать национальные сладости ручной работы, каких не купишь теперь ни в одном магазине.

Он не успел никого угостить — Дмитрий пулей влетел на импровизированную сцену и с криком «Скотина, бля!» размашисто поддел поднос здоровым кулачищем. Липкие фигурки полетели прямо в лицо предпринимателю. Китаец, вероятно, вообще никогда не был бит, и потому единственное, что он мог сделать, — колобком перевалиться назад и сесть на землю. Дмитрий не видел ничего и никого вокруг, он шагнул к сидящему на заднице китайцу и ударил его в левый глаз. Спустя несколько секунд подоспели охранники Ман-Дана. Их было четверо, из которых трое — русские тренированные бугаи, а четвертый — китаец, владеющий в совершенстве цайлифо. Впрочем, боевые искусства в данном случае были излишними: Дмитрия обрабатывали свои, в основном ногами, после первых двух ударов он уже лежал ничком и сопротивлялся скорее рефлекторно, по-животному дергая ногами и вхолостую размахивая руками.

Раздался истошный вопль Егора, который вдруг осознал, что происходит.

— Не бейте! Не бейте! — изо всех сил кричал он, подбегая к бугаям.

Тут определилась роль охранника-китайца, который схватил мальчишку и спокойно одной рукой удерживал его за плечи, не замечая дрыгающихся ног и попыток его пнуть. Егор развернулся в крике к гостям и увидал лишь застывшие от удивления лица мужчин и удаляющиеся тени деревенских барышень, поснимавших туфли и семенящих в сторону домов.

— Не бейте! — только и мог кричать им Егор, будто забыв другие слова. — Не бейте! Не бейте!

Помочь решился только дед Ярик. Пьяный и торжественный, он подлетел к охране и тотчас был одним ударом откинут метра на два, после чего потихоньку пополз в деревню.

Все закончилось быстро. Ман-Дану помогли подняться, и тот, злобно крикнув что-то охране, поспешил к своему дому. Бугаи остановились нехотя, словно их лишали долгожданного удовольствия. Уходя, каждый пнул напоследок размякшее тело, а последний, в высоких армейских ботинках, вскочил Дмитрию на спину и пару раз спружинил со словами «Сука, с кем связался!».

Егор больше не кричал. Он молча смотрел на окровавленное лицо отца и видел, что тот не потерял сознание и глядит на него своими светлыми глазами, не реагируя на удары ни одним звуком. Егор впервые осознал, что глаза у них с отцом абсолютно одинаковые. Ухваченный жесткой чужой рукой, он вдруг ощутил, что это он распластался на земле и каким-то образом видит себя самого — ребенка, которого сдерживает китаец.

Когда охранник отпустил, Егор плюхнулся на колени рядом с отцом, не зная, с какой стороны его развернуть и можно ли его вообще трогать. Про телефон, лежащий в кармане, он вспомнил только сейчас. Дмитрий так и не закрыл глаза, но Егор догадался, что тот отключился. Он судорожно набрал мать, услышал ее прерывистое дыхание и крик:

— Я бегу! Полицию вызвала!

Егор понял, что теперь может заплакать.

— Скорую, скорую вызывай! Я не знаю номера! Я не знаю номера! — рыдал он в трубку, не в силах остановиться.

ГЛАВА 4

— Закончили, спасибо! — гнусаво буркнул в микрофон режиссер.

Алексей Нечаев, ведущий авторских новостей, тряхнул головой. Лицо его, сосредоточенное и официальное перед камерой, стало уставшим и невыразительным, едва оборудование выключили.

«Чему они радуются? — раздраженно думал он об ученых, которые хвастались электронным браслетом. — Чему они все радуются?!»

Нечаева пугала вся эта шумиха по поводу объединения. Китайская лихорадка распространялась с поразительной быстротой. В последние месяцы Алексея не покидало тягостное ощущение. Будто гигантский неповоротливый айсберг надвигался на него, закрывая солнечные лучи и грозя раздавить. Алексей злился оттого, что не просто бессилен что-либо сделать с прущей на него махиной, но и должен публично восхвалять наползающую тьму. Глядя на ликующих ученых-очкариков, он совершенно не понимал, откуда столько счастья. Алексей осознавал, что все, связанное с объединением, и наука в том числе, требует вложения огромных денег. И это бесило Нечаева, будто он сам платил за не нужные никому амбициозные проекты.

— Леша, тебя ждут, — пробегая мимо, пискнула помощница режиссера. — Мы в Круглом.

«Круглым» называли большой зал для конференций, официальных встреч и разных внутренних медийных вечеринок. Нечаев вспомнил, что всю группу обязали собраться для встречи с кем-то из администрации президента. Он мгновенно стер с лица признаки усталости. Громадный, немного неуклюжий в своем клетчатом жилетике, он поднялся с кресла и торопливо зашагал к выходу, рассчитывая перед встречей забежать по-маленькому. Опорожнился, помыл руки и даже не стал сушить, опасаясь опоздать.

Алексей побаивался регулирующих официальных органов. Слово «прокуратура» пробуждало в нем животный страх, сочетание «администрация президента» пугало чуть меньше, но вызывало покорное уважение.

Выйдя из туалета, Нечаев чуть не зашиб какую-то девчонку. Ойкнув, та успела отскочить от двери, прижав к животу большую сумку, по размеру немногим меньше, чем она сама, — как ребенок, сжимающий плюшевого мишку. Длинные прямые черные волосы, что-то восточное в крови — глаза тоже черные, широкие, но с китайской раскосиной. Нечаев отметил, что девчонке на вид лет двадцать, не больше, и вальяжно протянул:

— Извини!

Девушка стояла перед ним, широко расставив ноги, в желтой, пышной, как балетная пачка, юбке до колен и укороченном темно-синем пиджаке с острыми плечиками. Она с любопытством разглядывала его — видимо, узнала.

— Подскажите, — спросила девочка строго, — как мне пройти в вашу переговорную? Я из администрации президента.

Нечаев немного опешил, услышав устрашающее словосочетание, но виду постарался не подать.

— Провожу! — быстро сообразил он и уже совсем другим взглядом окинул необычную гостью.

Следуя по коридорам, Нечаев косился на девочку. Та вышагивала рядом уверенно, с высоко поднятой головой. Совсем молодая, ножки тоненькие, плечи как у маленькой обезьянки, одним пальцем можно сломать ключицу. Не двадцать, конечно, лет двадцать пять. Точно с китайской кровью, их в последнее время много понаехало, но все равно симпатичная.

«Баба есть баба», — подумал Нечаев и решил включить обаяние.

— В администрации все такие молодые и красивые? — не улыбаясь, спросил он. Знал, что без ухмылок комплименты действуют иногда быстрее и эффективнее.

Девочка сверкнула на него темными бусинами глаз и ответила неопределенно:

— Там разные есть…

Но мимолетную самодовольную улыбку Нечаев не пропустил. «Куда-то попало», — удовлетворенно отметил он и продолжил:

— А мы вас ждали! Сказали, кто-то важный приедет из администрации, там угощения наготовили. Я думал, дядя будет какой-нибудь… толстый, а тут вы. — Нечаев повернулся и пристально посмотрел в глаза спутнице, зная, что дамы его взгляда часто не выдерживают.

Девочка не растаяла, но все-таки улыбнулась:

— В следующий раз можем дядю толстого прислать!

Нечаев осторожно тронул ее за плечико, будто бы случайно:

— Нет! Дядю не надо, всегда приезжайте сами! Меня зовут Алексей.

— А меня Нина, — ответила девочка, поежившись от неожиданного прикосновения.

Нечаев пошел ва-банк:

— Какая вы миниатюрная, хрупкая. Мы с вами как будто с разных планет!

Девочка остановилась и посмотрела на него снизу вверх. Она действительно чуть доходила ему до груди и в обхватах была раза в два меньше.

— Это не так! — неожиданно нахмурилась она, и яркие губки сложились птичьим клювиком, как у строгой учительницы. — Мы не только с одной планеты, мы теперь из одного государства! Мы все из одного государства, понимаете?

Она посерьезнела, и Нечаев про себя плюнул: надо же так опростоволоситься — идейная!

— А мы уже пришли! — сказал он и распахнул большую стеклянную дверь, ведущую в зал.

Комната была круглая-круглая, до головокружения. Кому принадлежала эта дизайнерская идея, осталось неизвестным. Вероятно, решили, что во время переговоров психологически правильно дискутировать в пространстве без углов. В центре зала стоял прозрачный стол, опять же круглый, с широким отверстием посередине. Иногда на банкетах в проеме располагались официанты в накрахмаленных рубашках с пузатыми бутылками и блестящими подносами. Официанты обслуживали расслабляющихся медийщиков по кругу из центра. Смотрелось очень эффектно.

Сейчас дырка в середине стола тоже не пустовала. Туда забралась писклявая помощница режиссера, Маруся. Она что-то взахлеб рассказывала уже гогочущим коллегам, и Алексей с ходу понял, что это либо грубый низкопробный анекдот, либо другая пошлятина. Маруся была знатной прошмандовкой, своей в доску, и давно перебрала в постели всю команду. Она могла раздеться на корпоративе, не стесняясь рассказывала про свою личную жизнь и не скупилась на матерщину.

Алексей даже зажмурился. Он редко испытывал неловкость, но сейчас, представив, что может услышать китайская малышка из администрации президента, смутился. Маруся оглянулась на вошедших и, увидев Нечаева, продолжила зажигать. Девочку в желтой пачке, зашедшую с ним, никто, конечно, не идентифицировал. Маруся, вновь завладевшая вниманием сотрудников, продолжила:

— И тут я понимаю, что ссать хочу — не могу. А он…

Она чуть присела, неприлично расставив ноги, и подняла правую руку задрав указательный палец кверху, как бы привлекая внимание к последующему событию рассказа.

Нечаев быстро и громко огласил:

— Коллеги! Принимайте — Нина, из администрации президента!

Девочка без улыбки смотрела на Марусю, которая, мгновенно выпрямившись, застыла в центре круга. В комнате повисло непривычное для медийщиков молчание. Маруся не знала, как ей выбраться: туда она под смешки залезала раком по столу, но ползти обратно так же в изменившейся ситуации все-таки постеснялась.

Нина быстро с головы до ног осмотрела рассказчицу и повернулась к Родиону, директору канала «Свет».

— Мое имя Нинг, я наполовину китаянка. Русским проще называть меня Нина. И я не против, потому что я наполовину русская. В принципе, как раз по этому вопросу я сегодня и приехала сюда.

Слова звонко, как монеты, вылетали из ее четко очерченного аккуратного ротика. Комната заполнилась ее молодостью, уверенностью и какой-то необъяснимой правотой и силой. Нина обратилась ко всем сотрудникам:

— Добрый день! Я ненадолго отвлеку вас от важных дел.

Тут китаяночка улыбнулась и невероятным образом разрядила обстановку. Все немного расслабились и совсем забыли про торчащую в дыре Марусю.

Родион — маленький, полный, лысеющий мужчина с детским лицом — подошел к ней и протянул руку.

— Приветствуем вас! — Он внимательно рассматривал Нинг, пытаясь опознать, что это за существо, из-за которого его заставили всех собрать, предупредили, что дело крайне важное и от него может зависеть вся его дальнейшая карьера.

Нина приняла руку и без тени стеснения открыто смотрела в глаза Родиону, улыбаясь. Обычно уверенный и не выбирающий выражений, директор промямлил:

— К нам нечасто так… очно, как говорится. Обычно хватает видеосвязи.

Складывалось впечатление, что девочка нарочно не разжимает хватку и в любой момент может резко дернуть и выкинуть толстого директора далеко-далеко — за блестящее панорамное окно. Но Нина благодушно отпустила Родиона и опять обратилась ко всем присутствующим:

— Я выполняю одну из первостепенных задач Кремля. Хочу сказать, что задание, на самом деле, государственной важности. И сразу объясню, почему одним из первых мы выбрали канал «Свет».

Речь маленькой китаянки, непонятно почему, завораживала. Все словно забыли, что в зале приготовлены угощения. На Марусю, которая так и стояла в центре стола, будто ведьма, привязанная к столбу перед сожжением, тоже никто не обращал внимания.

— Объединение России и Китая сейчас приоритетная задача для всех нас! — воодушевленно продолжила Нина. — Последние опросы показали, что, к сожалению, растет число недовольных людей. Некоторые не понимают важности того, что происходит! Ваш интернет-канал в настоящее время один из самых рейтинговых, и нам вдвойне приятно, что вы-то осознаете необходимость позитива в освещении вопроса! Я сейчас видела запись программы Алексея — очень хорошо! — Она повернулась и выразительно посмотрела на Нечаева, у которого от этого почему-то потеплел затылок.

— Но! — акцентировала Нина. — Положительный аспект необходимо усилить! — Девушка сделала паузу, будто набирая побольше воздуха в легкие. — Наша страна вступает на новый и непростой путь, непростой… но это для блага всех нас и наших детей! Глобализация началась всего десять лет назад, а мы уже отстаем в этом вопросе от некоторых стран. — Гостья вновь выдержала паузу. — В современном мире мы не сможем жить порознь, вы это понимаете, я уверена! Но некоторые граждане боятся, это тоже понятно. Мы должны объяснить им, что объединение во благо. Рост зарплат, рабочих мест, повышение уровня жизни — это все ждет нас впереди. Новые технологии, высокоскоростной транспорт! — Она повернулась к директору. — Вы ведь знаете о запуске вакубаса? Это поезд в магнитной трубе, который может передвигаться со скоростью до тысячи километров в час!

Родион невнятно промычал. Глаза Нины блестели от воодушевления:

— Представляете себе? Это же чудо! Из федерального бюджета уже выделены деньги на постройку комфортабельного жилья в отдаленных районах. Люди по всей стране будут жить в новых просторных домах и при необходимости смогут перемещаться на большие расстояния за минуты! Надеюсь, мы увидим много хороших репортажей от вас об этом событии!

Она обратилась ко всем:

— Вы прекрасно знаете о снижении хлебопроизводства, хлеб стал дефицитом в последние годы. В объединенном государстве все поля, оставшиеся бесхозными, будут введены в эксплуатацию. Уже сейчас тридцать процентов земель засеяны, из Китая тысячи человек официально переселены для их обслуживания, а в Китае умеют возделывать поля! Уж поверьте! Наша российская земля очень плодородна, через несколько лет вы увидите хлеб на прилавках в избытке! По подсчетам наших специалистов, экспорт зерна принесет миллиарды! Но главное, конечно, наука! И в вашем репортаже уже есть эта информация, я очень рада, необходимо усилить это направление! Совместная российско-китайская научная деятельность принесет новые открытия в медицине, физике, космических и информационных технологиях. Научное сообщество нашего государства должно быть сильнейшим во всем мире!

Девочка будто заворожила медийщиков. Ее искреннее воодушевление подкупало. Даже самые отъявленные и ехидные личности не смели снисходительно улыбаться. Китаянка была сплошным очарованием. И когда она поинтересовалась, какие есть вопросы к администрации, ни у кого не нашлось, что спросить. От угощения Нина отказалась, сославшись на важные дела, и тепло попрощалась со всеми.

Директор пошел проводить гостью. Низкорослый и круглый, как колобок, рядом с ней он казался высоким большим человеком. У машины Нина отдала Родиону мизерную нейрофлешку.

— Здесь тезисно изложено все, о чем я говорила. Мы надеемся на вашу помощь! — сказала она, серьезно глядя в маленькие глазки директора.

И тут Родион испугался. Эта волевая пигалица была сильнее его. И слишком уж миленькая, это настораживало! Вернувшись в кабинет, Родион набрал по выделенной линии своего шефа. Ему требовалось выяснить, насколько серьезна задача по воспеванию глобализации и насколько важна эта девочка из администрации. Родион совсем приуныл, когда ему тихо и сухо сообщили, что все сказанное Ниной должно восприниматься как приказ. Вздохнув, директор вызвал зама и велел составить тематический план на следующий месяц. Китай станет главным событием в медийном пространстве, и Родион знал, что через пару дней не только «Свет», но и все большие и малые сетевые каналы будут прямо или косвенно вещать только об одном — счастливом соединении России и Китая.

Маленький служебный автопилотник Нины от Ленинского проспекта свернул на Крымский Вал и встал в пробку у парка Горького. Здесь всегда было полно машин, ждущих места на парковке, туристов и горожан, приехавших прогуляться по центру. Люди и автомобили образовывали устало гудящий, но при этом праздный, беззаботный муравейник.

Нина посмотрела в сторону «Музеона»: там проходила масштабная выставка, о чем оповещала огромная рекламная голограмма, заполняющая всю пешеходную зону. На афише крупными буквами на русском и китайском было написано «Россия после революции. Взгляд сквозь время». Электронный плакат разделялся жирной чертой по диагонали на два треугольника красного и белого цвета. В правом верхнем углу на белом фоне возникал профиль человека с немного удлиненным носом и выступающими над верхней губой усами. Надпись на плакате меняла цвет, становясь то мерцающе-зеленой, то золотистой, а черный профиль превращался в объемное изображение головы Сталина, которая поворачивалась в фас и добродушно усмехалась, растягивая губы под пышными русыми усами, после чего возвращалась в исходное положение и замирала черной тенью.

Посетители, идущие на выставку и просто гуляющие, среди которых было много китайцев, проходили сквозь голограмму, не обращая на нее особого внимания. Июльский день выдался жарким. Женщины прятались от солнца под бумажными зонтиками, снизу упираясь в них модными высокими прическами в стиле династии Тан. От обилия пестрых зонтов лица прохожих отсвечивали разными цветами.

На широких воротах парка Горького тоже красовался ряд голограммных афиш — сегодня под открытым небом давали концерт известные артисты. Среди них особенно ярко выделялось имя Тины Шек, молодой актрисы китайского происхождения, которая в последний год быстро набирала популярность. Тина была в обтягивающем черном платье до пят, расходившемся книзу. Она поворачивалась, эффектно заламывая руку на талии. В другой руке Тина держала длинный мундштук с незажженной сигаретой. Лицо ее покрывал густой слой кипенно-белого грима, на фоне которого контрастными пятнами выделялись черные раскосые глаза. Губы тоже были выкрашены белым, и издалека могло показаться, что рта у девушки совсем нет. Цвет голограммы менялся, Тина поворачивала голову с многоярусной, будто небрежной прической и начинала смеяться, показывая алую бархатистую слизистую рта и ровные жемчужные зубы.

Пробка достаточно быстро рассосалась, и автомобиль Нины проехал дальше — через мост. Показались стены Кремля, белые, как зубы Тины Шек. Водовзводная башня тоже светилась белизной, на фоне позелененной газонами набережной этот больничный цвет почему-то смотрелся очень эффектно.

Автопилотник подъехал к воротам, оставив слева огромный памятник Владимиру Великому с длинным, как посох, крестом в правой руке. Нина направила идентификационный браслет на скан, ворота открылись, и машина заехала внутрь.

Место, где служила Нина, называлось отделом информационной безопасности, но не имело ничего общего с официальной пресс-службой Кремля, работающей напоказ и вхолостую. Информация была важным, если не главным аспектом стабильности власти. Под нужды отдела Нины втихую отвели часть кремлевских закоулков. Отдел был засекречен и вынесен в глухие, как ватой забитые от прослушки и сетевых вторжений, стены Сенатского дворца.

Нина с легкостью выпрыгнула из машины, которую отправила на пункт автоматической зарядки, прошла двойной пропускной контроль на входе во дворец, повернула в нужное крыло. Пробежав мимо вереницы высоких прозрачных витрин с тяжеленными бугристыми гербами, украшенными позолотой и драгоценностями, она проскочила последний пропускник, ведущий непосредственно в отдел, и через несколько минут стояла перед кабинетом начальника.

На двери не было таблички, как и на остальных комнатах информационного отдела. Чужие в коридорах этой части дворца не появлялись, а свои всегда знали, кто и где находится. Нина заглянула внутрь, увидела, что секретаря на месте нет, и вошла в кабинет. Здесь собрались все девять сотрудников отдела в полном составе.

Гости у них случались редко, но сейчас во главе длинного дубового стола сидел незнакомый бородатый толстяк. Начальник Нины, Кайши, стоял за спиной визитера, опираясь на узкий подоконник, отодвинув театрального вида шторы из тяжелого зеленого сукна. Нина пробралась на свое место, пробормотав что-то вроде извинений. Ей еще в машине сообщили, что начинается важное совещание, на которое нужно поторопиться.

Толстяк за столом, непрестанно улыбаясь, взглядом проследил за Ниной и затем продолжил говорить тихим сладким голосом, равномерно двигая сосискообразными губами, плотно окаймленными темно-рыжими усами и бородой.

— Приоритеты, надеюсь, все давно расставили. Ваша часть работы сейчас является наиболее важной и ответственной! — с одышкой, неспешно вещал толстяк.

Он повернулся к Кайши:

— Какие у вас мысли по укреплению, так сказать, связи с общественностью? А? Мы знаем, что есть рост недовольных в сети по поводу китайского вопроса, это факт! Мне необходимо доложить не только о ваших планах по снижению неудовлетворенности, но и получить новые идеи по стабилизации и повышению управляемости процесса. Сюрпризы не нужны никому. Вы должны это понимать!

Кайши смотрел на толстяка чуть раскосыми темными глазами, единственно выдававшими в нем четверть китайской крови. Лицо Кайши было пропорциональным до скуки: ровный овал, прямой нос, средние губы. Если бы не глаза, его невозможно было описать, например, для фоторобота в полиции.

В свои тридцать восемь Кайши занимал одну из ведущих должностей в администрации, отвечая за главный ресурс — информационный дизайн всей страны. Китаец, как называли его подчиненные, при своем таланте хакера был достаточно умен, чтобы оставаться на плаву, находясь в опасной близости к власти. Основная повестка сетевых каналов выходила из его кабинета, но, конечно, все идеи согласовывались с верхами. Кайши воспринимал это спокойно. Правда, обычно он сам стучал в нужные двери. Появление одышливого толстяка стало событием, и сейчас Кайши был напряжен.

— Мы работаем, — суховато сказал Кайши. — Посмотрите новости сети — мне кажется, информации более чем достаточно.

Гость неожиданно прервал его.

— Недостаточно! — твердо заявил он, продолжая при этом улыбаться.

Кайши нахмурился, и лоб его вертикально пересекла глубокая рытвина. Вся команда молчала.

— Переселение китайских друзей не остается незамеченным, — вкрадчиво продолжил толстогубый. — Сколько жалоб на невозможность русским попасть в поликлинику, в детский сад. Снова появились очереди в магазинах! А что там продают, вы знаете? Жалуются на синтетические полуфабрикаты, которые теперь везде, потому что их едят наши дорогие братья. Как вы это продумываете? — Он выдержал паузу. — Мы все сделаем! И очереди уберем, и продукты их вонючие расфасуем, но это время, господа! А что быстрее времени? Правильно! Быстрее времени — информация. А информацию рождаете вы, мои дорогие. Так что вы уж поднатужьтесь… Все должны понимать, какое счастье на них свалилось! А экологи? Как они задолбали со своими заводами! Можно это как-то пресечь или нет?

Нина смотрела на разглагольствующего толстяка с негодованием. Она была самой младшей в отделе и искренне верила в свою миссию. Нина радовалась объединению с Китаем, как ребенок, поэтому замечания рыжебородого возмутили ее.

— Извините! — резко вскочила девушка, смешно поправляя свою пышную желтую юбку. — Мы день и ночь работаем по китайскому вопросу! Я только что вернулась с канала «Свет»… и мы… лично обрабатываем сетевые каналы и радио, нужно просто немного подождать!

Все молча смотрели на Нину. Толстяк удивленно и снисходительно, коллеги с укором. Нахмуренный Кайши не остановил ее и отвел взгляд. Она будто не замечала напряженности, повисшей в комнате. Толстяк улыбнулся еще больше и опустил свои прозрачные глазки чуть ниже подбородка Нины, на область шеи.

— Нам нужны принципиально новые идеи, девонька. Нам нужно быть уверенными в том, что все контролируется. Что мне ваш «Свет»? Есть люди, которые не смотрят его и другие каналы. Как с ними будете работать? — Он наклонил голову вбок, не отводя взгляда от тонкой шеи девушки.

Кайши посмотрел на Нину исподлобья, надеясь, что она сядет и замолчит, но та не унималась.

— Мы будем разрабатывать социальные группы! — воодушевленно продолжила Нина. — Те, кто не смотрит каналы, все равно находится в сети! Это неисчерпаемый запас. У меня полный список руководителей групп. Все они будут работать с нами, мы найдем возможность. Голова группы — это главный авторитет, будем сотрудничать и будет контроль! — немного обрывочно и торопливо увещевала она толстяка.

Тот хмыкнул.

— Ясно, дорогая! Вы опоздали, мы уже почти все обсудили! Спросите потом у коллег. С группами работать — это хорошо, только не все головы пойдут вам навстречу! — Гость скользнул взглядом по лицу Нины и встал. — Всего доброго, коллеги! Вам есть над чем подумать. — Он неторопливо, как морской лайнер, повернулся к Кайши. — Проводите.

На выходе толстяк пожал руку Китайцу, не переставая улыбаться своей страшноватой ненужной улыбкой, и сказал:

— Мы будем ждать через две недели план работы на следующий год. — Он помедлил немного и добавил: — Девочка хороша! Пусть работает с группами, может, и получится. Напористая.

Был поздний вечер, когда Нина добралась до дома. Зайдя в просторный холл своей однокомнатной квартиры с видом на Мещерский парк, она медленно опустилась на небольшой стульчик у зеркала. Желтая пышная юбка с маленьким кровавым пятном от вишневого варенья, полученным при чаепитии, устала за день держать форму и грустно улеглась на ногах хозяйки.

Нина потянулась, зевая, и вдруг услышала шорох в ванной комнате. Она замерла. Минут через пять из ванной в коридор вышел мужчина. Мокрые волосы его были зачесаны назад, из одежды — только полотенце на бедрах. Нина молча смотрела на него, чуть улыбаясь. Мужчина поднял ее за подмышки, поставил на ноги и прижал к себе плотно и крепко, почти до боли. Нина только успела почувствовать горячее жжение внизу живота, которое поднималось кверху — к области пупка. Мужчина развернул девушку спиной, одной рукой крепко схватил за шею, наклоняя ее вперед, второй рукой немного неловко задрал рассыпающийся подол пышной юбки. С каждым ударом она чувствовала сладкое распирание в тазу и в груди, которое рвалось куда-то вверх, словно желая выбраться через рот.

— Кайши, я люблю тебя!

После душа, румяная, с тюрбаном из полотенца на голове, в большом белом махровом халате не по росту, она пришла на кухню, где Кайши варил себе кофе. Он плавно передвигался по кухне, босой, одетый в широкие черные брюки и футболку, и был похож на преподавателя восточных единоборств. Нина залюбовалась.

— Если хочешь есть — там все в холодильнике, — не глядя на нее, бросил Кайши и насыпал ароматный порошок в горячую воду. Поставив турку на нагревающую панель, он не отходил — кипения нельзя было допустить.

Нина чувствовала голод, но тут до нее дошло, что Кайши оделся, а значит, скоро уйдет.

— Ты разве не останешься? — обиженно спросила она. — Ты куда собрался? Обещал же ночевать!

Она плюхнулась за стол, продолжая вопросительно смотреть на Кайши.

— Сегодня нужно дома поработать, извини! — Он поднял турку, чуть поводил на весу из стороны в сторону, охлаждая взбудораженный напиток, и снова опустил на плиту.

Нина непонимающе смотрела на широкую спину Кайши.

— Я тебя чем-то расстроила? — дошло до нее. — Что случилось?

Кайши снова молча поднял турку, последний раз покачал ее и аккуратно налил густую, как шоколад, жидкость в белую фарфоровую чашку, потом поставил чашку на стол, на блюдце, сел напротив Нины и посмотрел так, что стало понятно: точно что-то случилось.

— Ты что сегодня устроила, милая моя? — тихо, почти угрожающе спросил он.

Нина не поняла, о чем речь, и заволновалась.

— На совещании, — уточнил Кайши. — Что это было?

Глаза Нины заблестели.

— Я пыталась тебя защитить! Что ты? — немного повышая голос, жалобно сказала она. — Что такого? Что я сделала?

---

Кайши медленно поднес чашку ко рту, чуть заметно потянул носом, сделал маленький глоток, холодно посмотрел на Нину и отвел глаза в сторону.

— Да-а… — протянул он.

Нина искренне не понимала, в чем провинилась, но все равно начала оправдываться:

— Они ничего не знают — о нас, о том, сколько всего сделано! Неужели мы не понимаем?! Такие заявления! Как они смеют!

Кайши снова посмотрел на нее, поджал губы и тяжело вздохнул, как вздыхают, когда разговаривают с непослушным бестолковым ребенком.

Нина почти плакала:

— А что! Я молчать не буду! Вся информация под нами! Мы это понимаем, а они, наверное, нет. Мы знаем, как делать! Лучше нас никто это не сможет!

— Лучше тебя? — перебил Кайши. — Лучше тебя не смогут? А ты знаешь, что делать, да?

Нина опешила, Кайши смотрел на нее со злостью. Неужели этот небольшой выпад на совещании так вывел его из себя?

— Почему я? Мы… — неуверенно пробормотала она.

Кайши поставил чашку на стол, не допив, встал, подошел к окну, словно заинтересовавшись пейзажем.

— А у меня сложилось впечатление, что это только ты все знаешь и имеешь возможность говорить, когда твой руководитель молчит! — Кайши повернулся к Нине. — Ты не подумала, почему я молчу, когда нам суют претензии? Это же претензии к нашему отделу и ко мне лично! Ты что, не понимаешь?

Кайши говорил достаточно спокойно, но Нина смогла уловить нарастающее в нем раздражение.

— Меня обвиняют в некомпетентности, а тут еще какая-то девочка вскакивает и начинает объяснять куратору, что он осел, а еще…

Кайши увидел, как из глаз Нины покатились крупные, как градины, слезы. Он снова сел напротив.

— А еще эта девочка выбрасывает в пространство свои идеи, о которых я, например, вообще ничего не знаю!

Кайши помолчал и отпил из чашки.

— Не плачь, пожалуйста, — немного смягчился он. — Просто не забывай, что я твой начальник. В команде так себя не ведут! Ты показала себя не с лучшей стороны… да и меня тоже.

Губы Нины задрожали, она хотела возразить, но не смогла, потому что побоялась разрыдаться, только прошептала, опустив глаза:

— Ясно.

Кайши опять встал.

— Ну а вообще идея с головами групп неплоха. И раз уж у тебя имеется их список, ты и будешь этим заниматься. — Он подошел к двери и повернулся. — Я поехал, много работы. А ты продумай, подготовь все по этому вопросу. Ты знаешь, я тебя всегда поддерживал. Тем более куратору эта идея понравилась, он сказал тебя включить. Вот и включайся!

Он помедлил немного, как будто раздумывая, не остаться ли, потом вышел. Нина сидела, опустив глаза, и расплакалась, только когда услышала, что дверь за Кайши захлопнулась.

Нина была очень перспективна — сообразительная, энергичная, она схватывала все на лету. Идея с законом о социальных группах, который приняли недавно, принадлежала ей. Согласно закону, каждый гражданин обязан был вступить минимум в две официальные социальные группы. Это привело к созданию досье почти на всех жителей страны и в перспективе давало возможность неограниченного контроля над населением для тех, в чьих руках находились волшебные ключики.

В свое время Кайши, как руководитель секретного «мозгового» отдела, не мог даже самому себе признаться, что идея закатать всю страну в один большой компроматный документ и получить такой мощный рычаг управления принадлежала не ему, а сопливой неопытной сотруднице. Они вдвоем обсуждали проект с большим энтузиазмом, придумывая на ходу, какие действия необходимо предпринять, чтобы подготовить почву. Понимали, что для этого требуется провести сеть во все отдаленные уголки страны и, самое главное, сделать интернет бесплатным и безлимитным всегда и везде. Экономически это было раз плюнуть, так как уже давно точки доступа стоили копейки, но гигантские корпорации зарабатывали миллиарды на абонентской плате и, конечно, свою дойную корову забивать не хотели. Некоторые персоны «сверху» согласились на этот шаг и провернули хитроумные подковерные многоходовки после того, как Кайши убедил их в такой необходимости. Несколько голов в процессе всеобщей сетевизации все-таки слетело, причем в буквальном смысле этого слова. Но они добились своего: интернет стал бесплатным как воздух — ешь не хочу! Слепить закон об обязанности вступления в соцгруппы, напичканный словами о гражданской ответственности и прочей ерундой, было делом техники, и вскоре его утвердил и подписал президент.

Почти все население давно обитало в сети, и такое официальное регулирующее вмешательство пришлось кстати. Благодаря закону хаос социальных сетей начинал приобретать очертания чего-то стройного, расфасованного и упорядоченного, как шоколадные конфеты в коробке. Любое сообщество людей — по интересам, политическим взглядам или любому другому объединяющему признаку (феминистки, художники, пожарные, ученые) — должно было оформить и зарегистрировать надлежащим образом социальную группу. Незарегистрированные группы методично изымались из сетевого пространства, что тоже оказалось очень удобным.

Сразу определились сообщества-гиганты: «Бизнес», «Врачи», «Студенты», «Зеленые», «Благо-дарить», «Творить» и так далее. Огромной популярностью пользовалась группа «Игра», в которой состояли любители миксовых погружающих игр онлайн и онлайф.

Не вступившие в сетевые группы граждане, а таких после переписи населения оказалось немного, автоматически вставали на особый учет, к ним применялись воспитательно-карательные меры. Закон есть закон.

Работа была выполнена колоссальная, но, если вернуться к началу, к идее, получалось, что маленькая китайская девочка придумала и вдохнула жизнь в этот проект и осталась неизвестной, а Кайши считался официальным творцом и мозговым центром в глазах верхушки.

Одним из ключиков влияния на население, конечно, была работа с головами — руководителями соцгрупп, которые демократично избирались гражданами. Обычно ими становились личности уважаемые, добившиеся успехов в своей области.

Например, руководитель соцгруппы «Зеленые» — ярый активист, харизматичный, взрывной Паша Пирогов. В свое время он начинал с протестных акций против зоопарков. Куда только он не залезал! Сколько репортажей понаделал про условия содержания животных в неволе: устанавливал камеры слежения в крупных зоопарках, выкладывал в сеть видео, где обслуживающий персонал ворует мясо, положенное хищникам, заменяя его пожухлой, облитой мясным бульоном травой; снимал обгаженные клетки одиноких медведей в региональных парках отдыха или трупы дельфинов, которые пытались тайно вывозить и утилизировать нерадивые владельцы передвижных дельфинариев.

В итоге Паша официально вышел на политическую арену и неистово выкрикивал в микрофон лозунги на зеленых демонстрациях, которые в очередной раз вошли в моду и проходили с завидной частотой. Результатом деятельности Паши и его команды стали поправки в законе о защите животных, предусматривающие уголовную ответственность за ненадлежащее отношение к питомцам, а также закрытие почти всех зоопарков в стране. Цирковые программы с дрессированными собаками и бегемотами, благодаря активности Паши, тоже были искоренены. Постоянные проверки и общественное порицание делали этот вид деятельности абсолютно невыгодным для директоров. Авторитету Паши в среде зеленых не было равных. Его избрали руководителем социальной группы подавляющим большинством голосов.

А сейчас «Зеленые» начали противиться объединению двух стран. В сети то и дело мелькала информация о масштабной непродуманной застройке территории России новыми китайскими заводами, в том числе в экочистых зонах. Деятельность зеленых — например, набирающее популярность видео с массовой гибелью рыбы и загрязненной водой Байкала, — оказалась совсем некстати в условиях исторически важного глобального процесса.

Грамотная работа с головой группы была просто необходима. Если бы Паша публично позитивно высказался об объединении, его бы так или иначе поддержала вся группа, куда, по последним подсчетам, входило около девяти миллионов человек. И это только одно сообщество! Стоило обратить внимание на группы «Родитель» и «Педагог» — там тоже нашлось много недовольных, в основном из-за языковых нововведений в системе образования. Руководители школьных и университетских групп являлись уважаемыми людьми, их поддержка объединения стран неминуемо привела бы к росту лояльности среди остальных участников. Целенаправленная проработка голов давала возможность влиять на все население.

Идея с головами была очень хороша и при внятном финансировании и, главное, при толковом руководстве светила блестящими результатами. Понятно, что нарастающая, как тайфун, численность соцгрупп, особенно рейтинговых, обязательно привела бы к подобному решению. Но все-таки… идея снова принадлежала китайской девочке, которая одиноко сидела на кухне и слезами заливала последствия своей горячности.

Через два месяца наступила осень, влажная, как турецкая баня, хлюпающая дождями, но очень красивая в быстро созревшей охре, романтично раскрывающейся под низким темно-войлочным небом.

Основным событием октября был запуск первой линии вакубаса. Магнитную трубу проложили от западной части МКАД, где на месте бывшего торгового центра соорудили космического вида вакувокзал, путь от которого шел до Ржева с остановкой в Звенигороде. В последующем планировалась постройка девяти основных веток вакубаса, на схеме-проекте цветочными лепестками расходящихся в разные стороны от центра.

Почетными гостями на первом отправлении капсулы стали мэры Москвы и Пекина, несколько их замов, журналисты ведущих российских и китайских каналов, представители элиты, искусства, пара открытых миллиардеров, с которыми ехали создатели проекта и руководители инженерно-технических групп.

Кайши и Нина тоже вошли в число гостей. Нина настояла, чтобы пригласили Пашу Пирогова. Она понимала, что нужный человек должен быть обласкан системой, а участие в подобном событии однозначно тешило тщеславие Паши. Нина уже активно с ним работала, и в сети начали появляться завуалированные позитивные видео об отношении головы «Зеленых» к проблеме присоединения Китая.

Вокзал для вакубаса представлял собой вытянутое по вертикали овальное сооружение ярко-красного цвета на витых лианоподобных опорах, с просторной парковкой и широкими подъемниками-лентами, которые доставляли пассажиров в зал ожидания, находящийся на четвертом этаже.

В толпе мелькали симпатичные тонконогие девушки в серой униформе, похожие на стюардесс. Они прошли подготовку по технике безопасности и должны были объяснять пассажирам правила поведения в новом транспортном средстве. Планировалось, что девочки будут работать на линии около года, после чего люди приспособятся к новому поезду и потребность в них отпадет.

Нина приехала на вокзал с Кайши, но вскоре он вынужден был оставить ее и уйти в компанию мэра с помощниками для обсуждения каких-то важных дел.

Нина немного расстроилась, но постаралась отвлечься. Она с интересом рассматривала вакубас — большую яйцеобразную капсулу, на которой им сегодня предстояло прокатиться с неимоверной скоростью.

Сверху прозрачная, снизу капсула была выстлана блестящим огнеупорным пластиком с шахматным черно-белым рисунком. Внутри виднелись мягкие черные кресла с высокими спинками. Капсула могла вместить тридцать восемь пассажиров. Нина оглянулась: народу в зале ожидания было значительно больше — вероятно, много провожающих. Сейчас полупрозрачное яйцо покоилось на специальных плоских подушках, охватывающих его снизу. Под капсулой блестели четыре коротких заостренных рельса, направленных в прозрачный коммуникационный тоннель, который червем уползал вдаль, поддерживаемый промежуточными массивными опорами. В тоннеле рельсов не было. Капсуле полагалось передвигаться благодаря вакууму, созданному внутри.

Нина представила себя в этой механизированной пуле и почувствовала головокружение. Она отошла в сторону, к огромному панорамному окну вокзала, через которое видны были расположенные внизу старинные здания, изящные, но покинутые и обветшалые. Эти рублевские особняки прошлого века еще не успели снести. Слева возвышался многоэтажный белоснежный гостинично-развлекательный комплекс с разноцветными окнами, который построили под вакубасную линию. Постепенно обустраивали и другие туристически важные объекты: уютные рестораны, фонтаны, парковки, прогулочные и игровые зоны. Десятки обшарпанных дворцов с выбитыми стеклами, покатыми выцветшими крышами, острыми, кое-где отвалившимися шпилями, с заросшими бурьяном дворами не вписывались в окружающее пространство молодости и движения, как дряхлые сварливые старухи.

— Ку-ку! — услышала Нина за спиной, вздрогнула от неожиданности и обернулась.

Перед ней стоял улыбающийся Нечаев в блестящем плаще «под кожу» и широкополой зеленой шляпе.

— Как дела? — подняв брови, немного смущенно спросил он. — Едем?

Нина украдкой посмотрела на Кайши — тот что-то тихо объяснял грудастой мэрше, наклонившись близко к ее лицу и четко проговаривая слова.

— Едем! — слегка улыбнувшись, ответила Нина.

Началось официальное открытие. Первым слово дали мэру Пекина — щуплому, с заостренным, немного морщинистым от живой мимики подбородком. Господин Ли Сун прочел заготовленную речь с электронного планшета, который его помощники установили для начальника на специальный пюпитр.

— Дорогие друзья! — торжественно провозгласил китаец. — Я выражаю благодарность российским коллегам за приглашение и возможность участвовать в этом знаменательном событии! В свое время Россия оказала неоценимую поддержку Китаю в вопросе соединения двух государств, долгие годы отдельно существовавших друг от друга! Китайцы искусственно были разделены на «материковых» и «островитян»! Много лет все говорили — «два Китая». Это как разделить двух братьев, так нельзя было делать! Мы стали одним целым. И стал один, единый Китай! Как и должно быть. Россия помогла нам в этом! Я, ребенок Тайваня, и теперь — мэр Пекина! Никогда такого не было в истории Китая. И сейчас две великие страны — Россия и Китай — объединились. Впереди нас ждут великие дела во благо единого государства! Сегодня первый современный поезд, надежный и быстрый, с высокой скоростью помчит нас всех вперед. И это будет олицетворением совместного труда наших изобретателей и инженеров, олицетворением создания новой, дружной семьи, в которой царят любовь и уважение!

Китаец оторвал взгляд от пюпитра и поклонился. Все зааплодировали. Его место заняла мэр Москвы, дородная, в синем платье, с очень большим, ярко накрашенным ртом и модной высокой прической. Она поклонилась своему коллеге, затем мягко заговорила:

— Есть такая китайская притча: отец на смертном одре позвал своих сыновей и попросил их переломить стрелу, и у каждого получилось сломать по одной стреле. Потом отец дал сыновьям колчан с двадцатью стрелами, и никто из них не смог сломать сразу двадцать стрел! Отец завещал сыновьям жить всегда вместе, тогда они будут сильны и неуязвимы для своих врагов. В России тоже существует подобная притча. В ней отец так же проверял сыновей — давал им прутья, и они не смогли переломить связку прутьев. Как похожи притчи! Так и мы похожи! Мы очень близки — были всегда и есть сейчас, и нам нужно быть рядом! Наши государства теперь одно! — Она повернулась, еще раз поклонилась Ли Суну и продолжила: — У нас уже много совместных проектов, и жизнь показывает, что объединение во благо! Вакубас — очередное подтверждение плодотворного сотрудничества дружной команды российского и китайского народов! Поздравляю всех нас! Ура!

Снова раздались аплодисменты. Несколько операторов с закрепленными на головах камерами плавно двигались между выступающими и зрителями, с разных сторон фиксируя историческое событие.

Следующим пунктом в торжественной программе были национальные танцы. Сначала выбежали пять мальчишек лет десяти в белых подпоясанных рубахах и черных брюках, заправленных в сапоги. За ними — румяные девочки в разноцветных сарафанах, кокошниках и красных туфельках на квадратных каблуках. Дети отплясывали «Калинку». Мальчики акробатически поднимали стройные ноги с вытянутыми носками, девочки резко топали каблуками по мраморному полу и надрывно покрикивали в такт музыке.

После них сцену заняли три китаяночки примерно того же возраста в розовых воздушных платьях в пол и с гигантскими перьевыми веерами в руках, закрывающими девочек почти с головой. Танцовщицы ловко управлялись с реквизитом, изящно поворачиваясь, изгибаясь и семеня тонкими ножками под умиротворяющую музыку.

Нине нравилось все происходящее. Она чувствовала, что национальные костюмы — это очень правильно! Нужно делать акценты на самобытности каждого государства и через исторические опорные точки вести к единению. Быть ближе к народу, показывать счастливую жизнь обычных людей! Что-то такое теплое, родное должно быть, с душистым запахом, без чего никто не сможет жить. Что-то такое, как хлеб!

Мысли уже разноцветно кружились в ее голове, как веера танцующих китаянок. Хлеб во главу угла — вот что нужно! Показать, как рождается хлеб, и начать со сбора урожая. Россияне и китайцы вместе выращивают хлеб и кормят любимую страну. С хлебом в последнее время была раздражающая многих напряженка. А его должно быть много — благодаря объединению. Хлеб должен стать национальным продуктом, быть на каждом столе, в каждом ресторане, на улицах должно пахнуть свежей выпечкой. Нина улыбнулась своей идее, она показалась ей перспективной. Нужно будет поговорить с медийщиками, с них начать, как обычно.

Она оглянулась на Нечаева и обнаружила, что тот мрачно наблюдает за танцующими детьми. Увидев, что Нина смотрит, Алексей судорожно улыбнулся, расширил глаза и одобрительно закивал.

Главы столиц шептались через переводчика, умиленно поглядывая на ребятишек. Мэрша мучительно зевнула, не раскрывая огромного рта, раздувая подбородок, как лягушка, после чего продолжила профессионально улыбаться.

Как только концерт закончился, управляющий вокзалом предложил пассажирам пройти в капсулу. Двери бесшумно раскрылись, и приглашенные начали загружаться внутрь.

Кресла посередине вагона заняли мэры с помощниками, еще пару почетных гостей и знаменитостей проводили на заготовленные места, остальные садились куда хотели. Нина удовлетворенно отметила, что Паше Пирогову оказывают особое внимание.

---

В проходе между креслами сновали девушки-стюардессы, помогая пассажирам пристегнуть силиконовые крестообразные ремни. Нина прошла в самый конец и села у окна, через минуту возле нее возник Нечаев. Он плюхнулся рядом, не спросив, согласна ли она, и пояснил, почему оставил своего оператора:

— В капсуле будем снимать по прибытии, когда все разойдутся, сейчас могу отдохнуть.

Нина пожала плечами и тут же вспомнила про хлеб:

— Мне как раз нужно с вами поговорить!

Она осеклась и замолчала — идея еще не обсуждена с Кайши. Опять чуть не вляпалась из-за своей самостоятельности!

— О чем? — поднял брови Нечаев, глаза его заблестели.

Нина не успела соврать что-нибудь — впереди послышался шум, на который все повернулись. У входа появилась Тина Шек. Опоздавшую актрису затормозили две девушки из персонала: у гостьи в руке дымилась сигарета в длиннющем деревянном мундштуке. Тина театрально закатывала глаза и громко оправдывалась, жеманно акая:

— Ма-аэнькие мои, я забыла совсем! Простите, ради Христа!

Она развернулась и преподнесла мундштук кому-то из провожающих, словно облетевший засушенный цветок:

— Я вернусь, милый мой! Я вернусь!.. Не потеряй, это из моей коллекции мундштуков! У меня така-а-а-ая коллекция!

Избавившись от сигареты, она застыла в дверном проеме капсулы с широко разведенными руками и провозгласила:

— В космос полетим! Милые мои! Это космический корабль!

С Тиной никогда никто до конца не понимал, пьяна ли она, или под наркотиками, или сама по себе такая взбалмошная. Эпатажные выходки были ее коньком. Поговаривали, что Тина, несмотря на молодость, вхожа на самые верха и имеет там серьезную связь, хотя не уточнялось с кем. При этом талантливую актрису все равно любили. В кино она играла на разрыв, как в последний раз, чувствуя всю суть и передавая каждую мысль своих героинь. А еще Тина потрясающе пела — грудным голосом с небольшой хрипотцой и завораживающим тембром. Не раз она заставляла плакать во время выступлений даже самых закоренелых бездушных политиков.

Одевалась Тина всегда эффектно и ярко. Мало кто отваживался повторить ее наряды, которые она называла образами, считая одежду лишь атрибутом своего душевного состояния. Тина была китаянкой, выросшей в России. Симпатичная, с пропорциональной точеной фигурой, длинными шикарными волосами, которые девушка нещадно перекрашивала в разные цвета, именно она ввела моду на высокие прически, украшенные цветами или драгоценностями. Хотя никто не удивился бы, если бы Тина, к примеру, обрилась наголо, пояснив, что именно так чувствует удивительное единение с окружающим пространством.

Нина с интересом смотрела на актрису, ревниво отметив, что Кайши тоже разглядывает Тину слишком уж увлеченно, как, впрочем, и все пассажиры в капсуле. Сегодня знаменитость явилась в светло-коричневом деловом костюме: широких, закрывающих пятки брюках, из-под которых выглядывали блестящие зеленые туфельки на умопомрачительно высоких шпильках, и укороченном жакете с высокой стойкой и вязаными рукавами. Из маленького кармана жакета свешивалась потертая золоченая цепочка. Тина дернула за нее и извлекла брегет, открыла, посмотрела на циферблат, демонстративно вытянув руку и подслеповато прищурившись, и констатировала:

— Господа! Время! Время!

Она нарочито громко прошептала одной из стюардесс:

— Куда мне сесть, милая?!

Когда все были пристегнуты, управляющий вокзалом сделал небольшое техническое объявление: поездка до Звенигорода займет около пятнадцати минут; в середине пути капсула наберет максимальную скорость; никаких неприятных ощущений у пассажиров быть не должно, и сама поездка немного похожа на перелет в обычном самолете.

Нина вздохнула с облегчением: авиаперелеты она переносила прекрасно. Прозвучал сигнал к отправлению, девушки-стюардессы и управляющий тоже сели на свои места и пристегнулись. Раздался давящий на уши гул, после чего воздушные подушки, поддерживающие капсулу, с тихим шипением сдулись, и она тронулась по рельсам, соскальзывая в прозрачный тоннель. Сначала ехали не очень быстро, и Нина успела увидеть проплывающие внизу разрушенные рублевские домики с раскрывшими рты пустыми бассейнами, потом длинное шоссе с мчащимися машинами. Капсула начала набирать ход, и предметы за окном постепенно слились в яркую мелькающую полосу.

Неожиданно Нина почувствовала сильный приступ тошноты. Она отвернулась от окна и постаралась сосредоточить взгляд на одной точке, на спинке впереди стоящего кресла, но стало еще хуже. Нина подняла голову вверх и широко вдохнула открытым ртом. Тошнота стала нестерпимой, где-то в животе неприятно задвигалось.

Нечаев заметил, что соседка елозит на своем месте, и спросил, как у нее дела. Нина жалобно посмотрела на журналиста, и тот, увидев ее позеленевшее лицо, обо всем догадался.

— Я… я сейчас спрошу! — заволновался он и вскинул руку, чтобы позвать стюардессу, но потом сообразил, что они не в самолете и отстегиваться никому нельзя.

Нина схватила его за локоть и сдавленно прошептала:

— Не надо, пожалуйста!

Нечаев понял, что ей стыдно. Он взглянул на пассажиров, которые сидели слева от них через проход — его оператор и один из инженеров поезда. Они о чем-то увлеченно разговаривали и ничего не замечали. Алексей снова посмотрел на совершенно беспомощную Нину.

Девушка старалась часто дышать, но ничего не помогало — рот наполнился противной сладостью, язык онемел с боков, на лбу высыпали капельки пота. Она тихо икнула, мышцы шеи схватило спазмом. В отчаянии Нина зажала рот ладонью и заметалась. Нечаев в последнюю секунду по-джентельменски сорвал с головы зеленую шляпу и, перевернув, протянул ее спутнице, которая немедля изрыгнула в шляпу весь свой завтрак. Пассажиры впереди начали переговариваться и оглядываться в поисках источника странных звуков. Они могли обнаружить конфуз, и Нечаев совершил второй за день геройский поступок. Алексей приподнялся, насколько позволяли ремни, и громко крикнул, обращаясь к Тине Шек:

— Тина, дорогая! Как ты там?

Та повернулась к нему с передних рядов и, польщенная, взмахнула рукой:

— Я прекрасно, милый, просто прекрасно!

— Спой нам! — не отставал Нечаев.

Тина поморщилась:

— Тьфу на тебя!

Но остальные пассажиры подхватили просьбу Нечаева и зааплодировали. Актриса не смогла отказаться и протяжно завела:

Не-е-е-е для тебя придет весна,

Не для тебя Дон разолье-ооо-тся,

И се-эээ-рдце девичье забье-ооо-тся

С восторгом чувств не-е-е для тебя.

Уловка сработала, все внимание было привлечено к Тине. Нина благодарно посмотрела на Нечаева. Ей полегчало. Испорченную зеленую шляпу она свернула и держала на коленях, потом достала из сумки пакет, замотала в него комок, крепко завязала и спрятала в сумку. Никто ничего не заметил. Нечаев с жалостью смотрел на девушку. Нина прошептала:

— Ни разу не укачивало, не знаю, почему так получилось! Извините, спасибо большое!

Известие о беременности Нина восприняла внешне спокойно. На заявление докторши, которая деловито шуровала ей снизу пальцеобразным ультразвуковым датчиком и со всех сторон демонстрировала на экране монитора непонятного червяка, будто глинистого, как в старом пластилиновом мультфильме, Нина коротко ответила: «Ясно» — и больше ничего не сказала.

У червяка уже билось сердце, быстро, неистово, как-то не по-настоящему. Докторша показала ей булавочную головку ребенка, проехалась датчиком по спинке и отметила, что позвоночник закрылся, все в порядке.

Нина неспешно вышла из клиники. Странно было думать, что внутри теперь что-то живет, и она радовалась на самом деле, просто не знала, как положено показывать эту радость. Нина вдруг поняла, что хочет такого червячка. Осознание того, что теперь с Кайши все наладится, мягко укрыло ее со всех сторон, заботливо согревая на осеннем холодном ветре.

«Поженимся, уйду в декрет, буду воспитывать нашего ребенка, карьера не убежит, — размышляла она. — Зато мы перестанем спорить. Я же вижу: его начинает раздражать, что я постоянно вылезаю со своими идеями. А так полностью отдам себя семье, стану ему просто хорошей женой и другом. Захочет, может советоваться со мной по работе, а я буду гулять с ребенком, заниматься какой-нибудь гимнастикой для мамаш, научусь готовить, а он будет приходить со службы в уютный дом, созданный мною, и балдеть от своей жены и сына… или дочки».

Нина села в автопилотник и продиктовала адрес корейского ресторана на набережной, в котором они договорились встретиться с Кайши. Парочка давно приметила этот ресторанчик и часто забегала туда перекусить. Посмеивались, что оба российские китайцы, а едят корейское.

Нина пришла первой и выбрала столик в углу, окруженный туго набитыми диванчиками с пестрыми подушками. Внутри все прыгало от радости. Пока ехала, она начала ощущать себя закоренело беременной, и очень хотела быстрее поделиться этим с Кайши.

Принесли стартовые закуски и травяной чай, которые здесь подавали по умолчанию. На большой квадратной менажнице лежали маринованные овощи, политые острым, красным от специй соусом: несколько видов свернутой в трубочку многослойной капусты, кусочки репы и половинки вымоченных в уксусе перепелиных яиц с бледными желтками, хрустящая холодная лапша и жареный тофу.

Вдруг до одури захотелось этой острой вкуснятины, и Нина не стала ждать, развернула палочки для еды и торопливо схватила кусочек. Рот обожгло ядреными специями. Быстро управившись с половиной тарелки, она остановилась передохнуть, блаженно заливая жгучесть чаем из маленькой грубоватой пиалки.

Кайши подошел сзади и обнял ее за плечи:

— Вот обжора!

Нина радостно повернулась, встала и чмокнула его в щеку. Она лукаво поглядывала на Кайши, пока тот устраивался на диване и нарочито медленно копался в меню, важно перелистывая страницы, хотя прекрасно знал весь ассортимент ресторана.

Кайши был в хорошем расположении духа, говорил о работе, в очередной раз пожаловался на Татьяну Духову — сотрудницу их отдела, которая ни с того ни с сего начала качать права, отстаивать свои бредовые идеи и вообще выходить за рамки приличий, к тому же просто извела Кайши своим внешним видом. Каждый день какой-то фриковый наряд, короткие юбки, яркий макияж! Черт знает что! Он пытался не обращать внимания, но Духова как будто специально его провоцирует!

Нина улыбнулась:

— Может, влюбилась в тебя?

Тот фыркнул, скривившись:

— Ерунда!

— А я тебя люблю! — переменила тему Нина.

Кайши тоже улыбнулся.

— Ну да… и я! — Он с теплотой посмотрел на нее и вдруг предложил: — Давай в январе съездим куда-нибудь? На лыжах покатаемся? А? Или, наоборот, на море, погреемся. Надоело все. Надо отдыхать. Без отпуска почти этим летом! Мне уже по ночам снится Китай, Китай, один Китай, это объединение. Вчера снилось, что я нитками сшиваю флаги вместе — российский и китайский, представляешь? А у меня не получается, иголка не втыкается, измучился!

Он засмеялся, и Нина поняла, как сильно и бесповоротно любит его.

— Слушай… — вдруг перебила она, — я беременная. — И тут же выпалила: — Выходи за меня замуж!.. То есть женись на мне… что ли…

Кайши, улыбаясь, смотрел на нее.

— Что?

Нина засмеялась.

— Я предлагаю тебе руку и сердце! — торжественно пояснила она. — И повторяю: у нас с тобой будет теперь ребенок. Вот так!

Она подцепила палочками кусочек маринованной репы.

Кайши медленно менялся в лице.

— Какой ребенок? — громко переспросил он, но тут же оглянулся и тише повторил: — Подожди, какой ребенок?

Нина все еще улыбалась и тщательно пережевывала острую закуску, периодически открывая рот, вытягивая губы и вбирая в себя воздух.

— Такой ребенок! — пояснила она весело, нараспев. — Твой и мой… мой и твой. Я сегодня ходила к врачу, все точно! Даже сердце показали, как бьется.

— Ты чему радуешься? — прошипел Кайши.

Нина удивленно уставилась на него. Лицо Китайца стало каменным. Опустив взгляд, словно рассматривая тарелку с закусками, Кайши медленно произнес:

— Нинель, мы так не договаривались!

Он поднял на нее глаза.

— Мы с тобой не договаривались! Ты почему опять… одна… все решила? Ты как вообще?.. Нет, ну молодец!

Он с негодованием откинулся на диване.

Нина была ошарашена.

— Почему одна? Я не одна, так получилось! Я не собиралась, вообще-то, — промямлила она.

Острые корейские маринады во рту вдруг стали горчить. Кайши помолчал, пододвинул к себе чайник и покрутил его на столе, указательным пальцем придерживая за носик.

— В общем, так! — серьезно сказал он, не глядя на Нину. — Ни о каком ребенке даже не говори. Это глупость! Мы не готовы. Зачем это сейчас? Это твое решение? Тебе с этим нужно разобраться! Как вообще это получилось? Ну, как?

Он резко отодвинул от себя чайник.

У Нины в голове зашумело.

— То есть как не готовы? — переспросила она. — Тебе сорок лет почти, по-моему, пора готовиться.

Кайши медленно поднялся и прошелестел:

— Спасибо, что о возрасте вспомнила. Я тебе сказал — решай эту проблему! И в следующий раз постарайся хоть немного меня в свои планы посвящать!

Он сгреб в охапку сумку и быстро пошел к выходу.

Нина осталась одна. Бесшумно появилась официантка и выставила перед ней две большие красиво оформленные тарелки с рисом, рыбой и лапшой с морепродуктами.

В Шанхае поздней осенью тепло. Нина вышла из отеля и повернула к набережной. Нанкинская улица кишела людьми, Нина плотнее прижала к себе сумку и молча отмахивалась от пронырливых торговцев, сующих ей в нос жареных осьминогов на палочках, напитки в длинных стаканах и разноцветные листовки, обещающие разнообразные утехи.

Гигантские витрины магазинов пестрели голографическими рекламами, показывая бегущих толстяков в модных спортивных кроссовках, темнокожих моделей, демонстрирующих массивные золотые часы и прочие побрякушки. Чаще всего выскакивала реклама курортов Тайваня. Все это было немыслимо далеко и недостижимо. Неужели где-то люди беззаботно отдыхают?

Слезы давно кончились. Неспешно продвигаясь в толпе прохожих, она вспоминала, что плакать начала после второго разговора с Кайши. В корейском ресторанчике, в тот день, Нина не поверила, что он говорит серьезно, решила, что от неожиданности так среагировал. Но когда Кайши снова доступно, четко, словно вырезая каждое слово, объяснил, что не хочет ни ребенка, ни продолжения этих разговоров, и опять обвинил ее в самодеятельности, Нина разревелась.

Она рыдала много — перед ним, изматывая своими наивными планами на будущее, потом в одиночестве дома по ночам. Через неделю Нина поняла, что выхода нет. Ей казалось, что она выплакала всю жидкость из организма. Кайши практически порвал с ней, хотя по умолчанию подразумевалось, что в случае, если от ребенка получится избавиться, они смогут продолжить отношения.

Нина совсем запуталась. Кайши любил ее. Он несколько раз ей это говорил. Он не был женат и по возрасту и статусу подходил для создания семьи. В них обоих текла китайская кровь, которая, казалось, еще сильнее скрепляла их, как невидимая связь. Оба работали над общим делом, понимали друг друга с полуслова, им было хорошо. Что его останавливало? Нина плакала и не понимала. Без мужа и придуманной ею семьи рожать она не хотела. Родить одной значило потерять все — Кайши, время, карьеру.

В России аборты запретили давно. Нина знала, что есть неофициальные заведения, но понимала, что там за результат никто отвечать не будет. Маленький червяк внутри молча жил и увеличивался в размерах. Она поглаживала свой плоский пока еще живот и не могла поверить, что нужно искать место, где червяка убьют.

Нина решила лететь в Китай, где «процедуры» проводили официально и можно было надеяться на адекватную помощь. Она взяла отгул на несколько дней и отправилась в Шанхай. Клиника, которую она выбрала, выглядела достаточно опрятной, персонал говорил на китайском и на русском. Видимо, желающих «подлечиться» из России тут хватало.

Доктор попался маленький, тщедушный, с острыми локтями, торчавшими из коротких рукавов мешковатой хирургической робы. Он осмотрел Нину, кивнул и отправил ее в приемное отделение оформлять документы. Выложив солидную сумму, Нина прошла в предоперационную палату с небольшим окном, узкой кроватью и тумбочкой. Не было даже раковины, чтобы помыть руки.

На постели в упаковке лежала стерильная распашонка, одноразовые огромные, почти карикатурные бахилы, тапочки и шапка на резинке. Нина облачилась и села на кровать в ожидании. От синтетической резинки на шапке невыносимо чесался лоб.

За ней пришли через час. Операционная располагалась в соседнем помещении. Нина прошуршала к креслу, не отрывая ноги от пола, чтобы бахилы не слетели, и, стараясь не смотреть на инструменты, разложенные на столе рядом с доктором, вскарабкалась на кресло. Она откинулась назад и подала руку подошедшей сестре, та ловко вошла иглой в вену и ввела лекарство, от которого стало дико хорошо и совершенно безразлично. Нина, прикрыв глаза, расплывчато видела, как врач берет со стола какую-то прозрачную трубку, присоединяет к ней шланги и продувает со странным чавканьем.

Потом Нина отключилась. Появившиеся в ее голове, и даже не в голове, а как будто где-то на внутренней поверхности глаз, маленькие разноцветные кружки и многоугольники составили замысловатые узоры. Нина заинтересованно рассматривала картинку, но она вдруг разлетелась в разные стороны, а потом опять сложилась — уже в другой рисунок. Фигурки ловко соединились в ровную мозаику, выложив красивый цветок.

«Как в калейдоскопе», — вспомнила Нина старую игрушку, которую разглядывала в детстве, так давно, что совсем забыла про нее. Сейчас стекляшки в калейдоскопе с головокружительной резкостью меняли оттенки и форму, словно демонстрируя все возможности своей переменчивости и многоликости. Цветные строения все быстрее разрушались, потом вновь собирались и разлетались опять. Вместе с нарастающей скоростью беснующихся фигурок появился зудящий, распирающий челюсти, неприятный звук. Стало страшно. Нина хотела закричать, но не смогла. Она с усилием открывала рот и напрягала мышцы живота, но получалось только слабое «х-х-х», как будто на морозе дышала на ладони, пытаясь согреться.

Вдруг калейдоскоп остановился и шум в голове прекратился. Девушка почувствовала, что падает вниз, вздрогнула, но потом поняла, что падает на самом деле мозаичная картинка. Она судорожно вытянула руки, пытаясь схватить ее, но было поздно. Мозаика ударилась о невидимую поверхность, раздался тупой неприятный звук, как от удара тяжелым по голове, и весь узор калейдоскопа перечертили длинные неровные трещины. Нина в последний раз напряглась, чтобы закричать, и с протяжным стоном очнулась на узкой койке в своей маленькой палате.

Все прошло без осложнений, сказал врач, зайдя осмотреть пациентку перед выпиской. В тот же день Нина вернулась в гостиницу, мрачно осознавая, что тощий доктор вычистил вместе с червяком что-то еще — что-то важное и жизненно необходимое для Нины, то, чего теперь в ней нет и никогда не будет.

Выйдя на набережную Вайтань, Нина подошла к перилам, посмотрела на мерно дышащую реку и перевела взгляд на блестящие небоскребы района Пудун, торчащие, как ракеты, на противоположном берегу и интимно прижимающиеся друг к другу. Новой постройкой Пудуна была самая высокая башня в виде бутылки.

Нина повернулась и увидела позади огромного блестящего быка — старинный памятник, олицетворяющий рыночную силу Шанхая. Слева, метрах в пяти, располагался другой памятник. Пять железных фигур: трое мужчин, женщина и маленький ребенок — истощенных, в оборванных одеждах. Тела изваяний были испещрены неровными отверстиями, голова ребенка неестественно наклонилась вбок, будто отрезанная. Изодранная юбка женщины свешивалась металлическими лохмотьями, еле прикрывая израненные худые бедра. Все пятеро медленно брели куда-то, обратив лица в сторону старого города. Нина подошла ближе и прочитала надпись на табличке перед монументом: «От правительства Японии. С печальной и скорбной памятью о Нанкине». Нина внимательно осматривала застывших железных людей. У них не было глаз. Памятник выглядел устрашающе, однако рядом привычно останавливались туристы, чтобы сфотографироваться с изможденными жертвами войны.

Нина вздохнула. Пустота переполняла ее, и она будто видела себя рядом с этими рваными металлическими людьми — грязной, лохматой и глубоко одинокой.

Внезапный протяжный скрежет заставил ее оторваться от размышлений. Нина повернулась к расположенной по соседству аллее с двумя рядами редких, воткнутых в тесные квадраты газона деревьев. Она не поверила своим глазам: вся аллея вдруг медленно поехала в сторону, издавая тот самый громкий стонущий скрежет. Деревья наклонились чуть назад, словно сопротивлялись непонятному движению.

Старая китаянка, проходившая мимо Нины, истошно завопила и упала, распластавшись, ища точку опоры и цепляясь за землю. Нина обернулась в сторону набережной: толпа туристов нестройно разбегалась, люди начали кричать на разных языках. Аллея не переставала беспардонно елозить туда-сюда, будто сломанный конвейерный механизм.

Нина в ужасе перевела взгляд на реку: раньше спокойная, Хуанпу начала раскачиваться, расплескивая неестественно высокие, упрямые волны, которые разбивались о крутой берег и снова нападали, как собаки.

Неожиданно где-то внизу, Нине показалось, что это внутри нее, бабахнуло и затряслось. Она потеряла равновесие и упала, но быстро вскочила и тоже побежала. Удар из-под земли повторился, потом все стихло, но через несколько минут аллея опять поехала в сторону. Нина подбежала к большому старинному зданию, не зная, куда деться, и оглянулась на набережную. Снова сильно грохнуло, и Нина увидела, как верхние этажи башни-«бутылки» на другом берегу медленно и торжественно завалились набок и, разлетаясь крупными кусками, обрушились вниз.

Река продолжала бесноваться, некоторые волны уже достигали высокого берега и выплескивались на мостовую. Паника вокруг нарастала. Нина повернулась и бросилась к гостинице.

Землетрясение в Шанхае было небольшим по магнитуде. Получили травмы двести человек, около пятидесяти погибли. Так, по крайней мере, объявили по всем сетевым каналам. Основным разрушениям подверглись новоиспеченные небоскребы района Пудун. В старом городе провалились под землю и разрушились все пять металлических фигур памятника жертвам Нанкинской резни. Железный бык лишь немного накренился и совсем не пострадал.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА 5

Антон зашел в избу. За столом сидели трое. Он поздоровался и повесил потную фуражку на хищный крючок у двери. Старший за столом, грузный смуглый мужик с сизым бельмом вместо левого глаза, налил из большой бутылки мутную белую жидкость и хрипло спросил:

— Будешь?

Антон отрицательно помотал головой — можно было и не пробовать, все равно бы не получилось. На печке в углу кто-то зашевелился, пестрая короткая занавеска отодвинулась, и из темноты показалась вихрастая голова Ваньки. Ванька был хозяйским сыном. Лет шести, худосочный, конопатый, с вечной тягучей зеленой соплей из одной ноздри, норовившей сбежать, он в последние дни часто попадался на глаза Антону.

Пацаненок высунулся из-за занавески, затем свесил ноги в дырявых носках и спрыгнул вниз, ловко попав в старые тапочки с драными грязными помпонами.

«Кто-то оплатил информацию», — подумал Антон.

Гулко топая пятками, Ванька прошел к столу и угнездился на краю скамьи, сутуло скрючив спину. Мужик рядом, остроносый, бледный, похожий на фрица, потрепал паренька по макушке и спросил:

— Пить будешь?

Ванька шмыгнул, затягивая соплю обратно в недра носа, и шепеляво ответил:

— Нет, мне нельзя! Мамка жаругает.

Антон не видел его мамку ни разу. Вероятно, запрос на общение со взрослыми местными был дорог, и никто не заказывал. Сам Антон экономил и не стал бы тратить деньги на такую ерунду. Он тоже сел за стол, большой деревянной ложкой подчерпнул из закопченного чугунка, стоявшего в центре, густую горячую кашу и шлепнул себе на тарелку.

— Что расскажешь? — обратился к Ваньке цыган с ровными и блестящими, словно салом покрытыми, кудрями, которые пружинами свешивались на глаза.

Мальчик покосился на горшок с кашей и прошептал:

— Послежавтра будет всего больше тысячи танков — ихних и ваших!

Он замолчал, уставившись на котелок.

Фриц вздохнул и громко сказал:

— Покормить!

Ванька сразу оживился и быстро навалил себе в тарелку три ложки каши, затем проделал в ней канаву по окружности, чтобы быстрее остывало, зачерпнул немного, подул, смешно надувая щеки, и отправил в рот первую порцию. Громко чавкая, Ванька объел горку по бокам, потом прорыл новую траншею и остановился, пережидая.

— Битва будет определяюш-шей. Ваша победа обешпечит в дальнейшем весь ход войны. — Он снова принялся за кашу, а когда доел последнюю крупинку, вытер рукавом влажный рот, тихонько рыгнул и посмотрел на старшего, Одноглазого. — Выежжать нужно пошлежавтра утром. Уже щас идут… штолкновения. Послежавтра двенадцатое июля. В девять поутру начнется крошилово! Иж экипировки все как обычно, амуниция полная. Но все-рно! — Он помотал головой и икнул. — Все-рно! Многих это не шпасет! Понимать надо! Там, брат, главное — быштрота! Бока не подштавлять, штараться в лоб иттить.

Все за столом внимательно слушали мальчишку.

— Ихние тигры бьют на две тыщи метров, а ваши… ну, вы жнаете, в общем. Но шанс есть, наших танков немало! И оштанется там… немало. Нельзя тормозить, кто юркий, тот выедет! Ш шобой побольше гранат и ручного, ежели танк из штроя выйдет — вылазьте! По месту отдельно шообщат, утром двенадцатого.

— А сколько их точно? Людей? — спросил Одноглазый.

Ванька мотнул головой:

— Эт не мое, кого постарше купите. Я все рашкажал!

Он вздохнул, затянул показавшуюся вновь соплю и сыто улыбнулся. Вместо переднего зуба во рту у него под розовой набухшей десной зияла черная дырка.

Антон понял, что информация по тарифу закончилась, и принялся за кашу. Мужики, молча чокнувшись, выпили.

Одноглазый снова обратился к Ваньке:

— А чего шепелявишь-то?

Парнишка продолжал улыбаться:

— Жубы молочные выпадают, понимать надо.

Фриц, усмехнувшись, спросил ради интереса, зная, что информатор больше не скажет ничего по существу:

— А что в принципе дальше будет?

Ванька, нахмурившись, повернулся к нему:

— В каком шмышле?

Фриц налил по новой и передразнил:

— В шмышле! Когда вырастешь? Что будет?

Ванька почесал затылок и задумчиво ответил:

— Когда я вырашту, все ижменится…

— А что изменится? — не отставал Фриц.

— Все ижменится! Я буду носить тапочки на ражмер больше.

Пацан сунул ноги в тапки с помпонами и поплелся к печке, одной рукой выдергивая из задницы заевшуюся штанину.

Цыган взял стакан, не чокаясь, выпил и, глядя в стол, сказал:

— Теперь все или ничего, обосремся — будем сосать лет пять, а может, и всю жизнь!

Он обратился к Антону:

— Ты гранат набрал? Видел! Отсыпать надо. У меня деньги закончились на информаторах три недели назад. Делись… Дымовухи и пару ножей… Я их живьем резать и душить буду. Мне терять нечего… эх!.. — Он укоризненно посмотрел на Одноглазого. — Сопляка взял! Точно провалимся!

Антон обиделся на «сопляка», но ничего не сказал. Одноглазый тоже молча жевал кашу. Цыган пьяно откинул кудрявую челку назад и обратился к Фрицу:

— А ты? Тоже мне… чего аватар сменила? Деньги только на расход! Могли бы оружия закупить или информаторов получше этого. — Он зло кивнул на печку. — Че те бабой-то не ходилось?

Фриц недовольно скривил губы:

— Бабой не ходилось? Посмотрела бы на тебя, когда десять человек трахают! Не то что аватар — пол бы сменил! Здесь бабой нельзя!

Одноглазый стукнул кулаком по столу.

— Баста! Ребенок! — Он зыркнул на Антона. — Зафиксируют разговорчики, выведут всех. Помалкивайте!

Антон встал, положил ложку на пустую тарелку и пошел к двери. Цыган крикнул ему вслед:

— Послезавтра в девять!

Антон вышел на крыльцо. Пахло скошенной травой и кострами. От земли, лысеющей в местах частого хождения: вдоль забора к бане, от бани до поленницы, — разило жаром, впитавшимся в нее за день. Узкая утрамбованная двухколейная дорога от дома змеевидно уползала вперед, вдаль, заканчиваясь, словно обрезанная, прямо посередине огромного темно-рыжего шара, наполовину закатившегося за линию горизонта. Откуда-то неприятно повеяло жженой пластмассой.

Антон задержал дыхание и снял ВР-шлем.

Как всегда, при переходе в режим реального времени немного кружилась голова. Он провел в шлеме около четырех часов. В комнату заглянула мать и, обрадовавшись, что он не в игре, позвала ужинать.

Отец уже доедал и недовольно скривился, когда Антон плюхнулся за стол рядом с ним.

— Мам, хлеба нет? — беззаботно спросил Антон.

— Нет, сегодня не успела купить. Вечером уже все разобрали. Без хлеба поешь.

Антон пожал плечами и принялся за жареную картошку. Ощущение сытости от виртуальной каши улетучилось очень быстро, и он был зверски голоден.

Набив рот, Антон обратился к отцу:

— Пап. Сегодня опять воняло! Шлем скоро накроется, ты когда мне новый купишь? Завтра уже край, послезавтра выступаем — решающая битва!

Антон начал играть с первого класса, поначалу ради интереса. Испробовав все новинки рынка, он увлекся профессиональным киберспортом и не пропускал ни одного мало-мальски важного турнира. Все свободное время отдавал онлайн-играм.

Игровые мегазвезды зарабатывали миллионы смарткоинов, и он надеялся в будущем на такой же успех. В школе пошли проблемы из-за несданных тем, но Антон рос сообразительным и неглупым, быстро управлялся с уроками и смог удержаться на уровне троек и даже четверок. «Деревянная болезнь», которую так и не смогли расшифровать, не причиняла никаких страданий, а необычный облик в этой ситуации даже помогал ему. Мальчик научился пользоваться своим положением, и учителя нередко спускали прогулы или несделанные уроки из жалости.

Совсем маленьким Антон интересовался книгами, рано научился читать и читал много. Родители сначала насторожились: вокруг мало кто этим занимался, но в конце концов решили, что ничего страшного нет.

Как только Антон начал играть, книжки отодвинулись на второй план. К двенадцати годам он смог добиться определенных успехов. Последней страстью стала Great Patriotic War — 3, одна из самых рейтинговых игр во всем мире, которая брала начало от популярной когда-то белорусской бойни World of Tanks.

Антон около года болтался по игре в одиночку, пробуя разное оружие, с переменным успехом участвуя в небольших сражениях и даже в диверсионной работе. Он мечтал о своей команде и выходе на международные соревнования.

В школе удалось найти серьезно настроенных людей — двух одиннадцатиклассников, виртуозов игры, которые не сразу, но все-таки взяли Антона к себе, несмотря на возраст. Они втроем и старшая сестра одного из парней — ее Антон никогда вживую не видел — начали выдавать неплохие результаты, а в итоге зарегистрировали команду, став танкистами Пятой танковой армии.

Последний год Антон фактически жил в игре, поэтому, когда забарахлил шлем, первым делом обратился к отцу — требовалось купить новый. И сейчас сын в очередной раз напомнил ему об этом.

Стрельников-старший угрюмо молчал. Сначала он надеялся потянуть с покупкой до Нового года, когда дадут хоть какую-нибудь премию, но тут ему сообщили, что их филиал банка полностью сокращают. Известие прозвучало громом среди ясного неба. По сути, это означало увольнение. На зарплате оставалась Лиза, которая начала работать совсем недавно. После родов жена посвятила себя больному ребенку и до последнего возила его по каким-то бесполезным и дорогим санаториям, реабилитационным центрам и врачам-консультантам. Она успокоилась, только когда совершенно четко осознала, что изменений не будет. Тогда Лиза сказала сама себе, что «деревянность» не болезнь, и устроилась медсестрой в поликлинику.

Жить на одну зарплату семье было можно, но рамки бюджета, пока отец ищет работу, сужались до предела. Сложно было решиться объяснить Антону, что шлем не является сейчас необходимым, но Слава понял, что затягивать с разговором нельзя.

— Слушай, дорогой, у меня проблемы…

Антон вопросительно уставился на него.

— На работе проблемы… Насчет шлема, я имею в виду, — чувствуя неловкость, произнес отец.

У Антона округлились глаза:

— В каком смысле? Шлем нужен, папа! Ты что? — Он повернулся к матери, ища у нее поддержки. — Вы чего? Не понимаете?

Мальчик со злостью бросил ложку на стол. Лиза опустила глаза. Она очень любила сына, но знала, в какую ярость тот может прийти. Это началось в раннем детстве. Антон почти всегда получал то, что хотел. И не потому, что он был болен и его баловали. Просто Лиза увидела однажды, как он кричит и багровеет всей своей деревянной кожей, превращаясь в какое-то фантастическое чудовище. Антон мог крушить все вокруг без остановки, поэтому родители всегда старались давать ему то, что он просит. Сейчас Антону был необходим шлем.

Лиза попыталась поддержать мужа, надеясь, что сын поймет — ему ведь уже не три года. Но Антон просто взбесился: от гаджета сейчас зависело его будущее!

— Как вы смеете? Я что, много прошу? Я еле-еле вылез на этот уровень! У меня и так проблемы с реакцией… руки не слушаются, а мне надо! Надо, чтобы слушались! Сами родили… буратино! — Голос его задрожал. — Теперь обязаны обеспечить! Без шлема ничего не будет! Послезавтра решающая битва! Прохоровка!

Отец не выдержал и хлопнул по столу:

— Прекратить!

Раздался неприятный нарастающий писк, постепенно переходящий в свист, — сработал датчик крика. Мать всплеснула руками и зашикала на мужа. Она отключила блок на стене, свист прекратился, но было понятно, что к ним уже едут и придется объясняться, показывать квартиру и вести себя тихо, чтобы доказать, что никто не применял насилия в семье.

Росармейцы прибыли через восемь с половиной минут — двое крепких парней одинаковой непримечательной наружности и строгая молодая дама в темно-синей форме. Дама была пышной, но одежду носила на размер меньше, поэтому брюки обтягивали взбитый зад и несоразмерно худые икры, а рубашка была заметно тесна — короткие рукава удушающе пережимали молочные плечи с крупными размытыми веснушками.

Парни почти не разговаривали, только уставились на Антона, разглядывая необычного мальчика, но не удивленно, а скорее скучающе. Видно было, что они присутствуют при «анализе» в качестве телохранителей пышки. Той надлежало проверить состояние семьи.

Она выслушала лепет Лизы насчет того, что они «ни-ни, просто случайно повздорили, никто никого не трогал», потом по-хозяйски велела всем сесть на диван, сама расположилась напротив. Анализаторша внимательно рассмотрела мальчика и родителей, не стесняясь длительной паузы, потом недовольно спросила, глядя на Антона:

— Что с ним?

Лиза, встрепенувшись, поспешила объяснить:

— Заболевание… редкое… с рождения.

Дама, позевывая, достала планшет и начала задавать стандартные вопросы: почему сработали датчики крика? Что стало предметом ссоры?

Когда она услышала, что все дело в игровом шлеме, цыкнула и закатила глаза, потом обратилась к Антону, фиксируя диалог на камеру планшета:

— Антон Стрельников, тебя кто-нибудь здесь обижает?

Антон буркнул, что нет.

Тот же вопрос был задан сначала Лизе, потом Славе. Получив отрицательные ответы, дама выписала штраф, и росармейцы уехали.

Стрельниковы постепенно отходили от испуга. Отец смотрел в пол и качал головой, периодически покрякивая от досады. Лиза укоризненно поглядывала на сына.

— Тебе не стыдно? — обратилась она к нему.

Мальчик вскинулся.

— Мне стыдно? Я сказал… — Он медленно и четко произносил каждое слово ультиматума. — Я сказал! Мне шлем нужен завтра. Край. Если не получу… — Он обиженно поджал губы. — Если не получу, то вы получите!

Он уже собрался выйти из комнаты, когда отец поднял голову и со сдержанной яростью произнес:

— Хрен тебе, а не шлем. Совсем берегов не видишь. Как с родителями разговариваешь?

Антон снова побагровел, повернулся, чтобы ответить, но вдруг остановился. Лицо его просияло. Твердо, не моргая, мальчик смотрел в глаза отцу, потом приоткрыл рот и протяжно пропел:

— А-а-а-а.

Родители оторопело уставились на подростка.

— А-а-а, — продолжал тот, прибавляя звук.

Через несколько секунд крик разносился по всей квартире, проникал во все уголки, нестерпимо бился в уши. Лиза в отчаянии вскочила. К упражнениям Антона присоединился писк сработавшего датчика.

Отец подбежал к Антону, замахнулся, но передумал и только зло бросил ему в лицо:

— Все равно шлем не получишь! А если хочешь орать — ори! Тебя заберут в соцопеку, тогда вообще никаких игр не будет! Месяца два станут разбираться, кто прав, кто виноват.

Такого поворота Антон не ожидал и закрыл рот.

В соцопеку нельзя! Пропустить предстоящее сражение невозможно. Он стиснул зубы и отвернулся. Предстояло снова объясняться с росармейцами.

Антон влез в тяжелый грязно-синий комбинезон, застегнул все пуговицы от паха до шеи. Танковый шлем был новым, пахнул кирзой и плотно охватывал голову. Выйдя на крыльцо, Антон увидел, что Одноглазый, Цыган и Фриц уже готовы. На ровной площадке во дворе, не совсем вязавшейся с перекошенным забором и дряхловатой избой, зеленел здоровенный Т-34.

У танка стоял невысокий усатый мужчина с волевым лицом, в форме и круглых очках в черной оправе. Фриц тихо спросил:

— Че это? Эт че, Сталин?

Антон скользнул взглядом по форме и погонам — две большие звезды сверкнули на солнце. Антон неплохо изучил военное дело, из всей бригады он один хорошо разбирался в чинах и знал основной командный состав. Это было выгодно: при правильном, по уставу поведении участникам начисляли бонусы, смарткоины и давали больше информации о предстоящих задачах. Знание теории, собственно, позволяло Антону оставаться в команде, потому что в сражениях он не блистал.

— Ротмистров, — прошептал Антон, подскочил к военному, вытянулся перед ним и взял под козырек.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — отчеканил он.

Ротмистров посмотрел на остальных на крыльце, те как по команде повторили за Антоном приветствие.

Одноглазый, как старший, отрапортовал:

— Пятая подгруппа сто десятой танковой бригады к выполнению боевого задания готова!

— Кто руководитель бригады? — хмуро спросил Ротмистров.

Одноглазый замялся. Он не знал. Антон звонко выкрикнул:

— Подполковник Хлюпин, товарищ генерал-лейтенант!

Ротмистров удовлетворенно хмыкнул. Антон воодушевился — правильный ответ сулил бонусы на счет подгруппы. Все четверо стояли навытяжку.

Генерал заложил руки за спину и повернулся к Одноглазому.

— Штаны просиживаете? Почему еще не на месте? Вся пятая гвардейская в роще, марш-бросок на триста километров. Мессеры буянят! А вы тут?

Одноглазый опустил голову. Фриц вступился за него:

— Нас информировали о том, что сегодня в девять!

Ротмистров злобно обернулся к нему и прошипел:

— Почему не по форме?

Антон пихнул Фрица локтем:

— Заткнись!

Но было поздно, наверняка заработанные смарткоины уже слетели со счета. Антон громко выкрикнул:

— Виноваты, товарищ генерал-лейтенант! Исправим! К бою готовы!

Ротмистров надвинул фуражку на лоб, совсем близко к очкам, и цыкнул языком:

— Разгильдяи, твою мать!

Потом выпрямил спину и громко, монотонно завел:

— Пятая подгруппа сто десятой танковой бригады Пятой гвардейской танковой армии! Вам предстоит сражение на рубеже Веселый, деревня Прохоровка. Предварительные данные о силах противника: семьсот танков, дивизия эсэс «Адольф Гитлер», второй, третий танковый корпуса эсэс… — Он на секунду остановился и, чуть смягчившись, добавил: — В общем, на всех хватит… — затем торжественно продолжил: — Бойцы! Это решающая битва! Не жалеть живота! Все мертвые в зачет в случае победы… Не щадить… — Голос его дрогнул. — Не щадить ни себя, ни врага!

Антон вытянулся стрункой, уже предчувствуя, как будет рвать немцев на тряпки. Он покосился на соратников, они тоже были на мази. Решающее сражение и победа в нем гарантировали переход на новый уровень. Это сулило шанс обеспечить себя игрой еще на один год, иметь возможность выхода в финал, а потом, глядишь, исполнятся заветные мечты — слава, деньги, все прелести жизни успешных киберспортсменов.

Ротмистров закончил и взял под козырек. Четверо бойцов хором ответили:

— Служим Советскому Союзу!

Генерал-лейтенант снял очки, обрисовал перед собой руками нечто, что сразу превратилось в объемную карту местности, красной каплей отобразил точку, куда им следовало прибыть, затем по-отечески посмотрел на всех и растворился в воздухе.

Антон повернулся к Фрицу и передразнил:

— «Че эта? Сталин?» — Он гоготнул. — Сталин! Ну ты дала жару!

— Пошел ты, — огрызнулся Фриц.

В отделении управления Т-34 разместился Цыган, который был водителем, рядом втиснулся Антон. Запахло мужским потом вперемешку с керосином.

Функция Антона в танке была неполноценной, как он считал. Будучи радистом, работать по профилю он не мог — радиоаппаратура давно сломалась, а денег на покупку и установку новой не имелось. В ведении Антона оставался только пулемет в правой боковой части — по сути, пукалка, которая особой роли в бою не играла. Часто требовалась помощь водителю: рычаг переключения скоростей был тугим и нещадно заедал, и тогда Антон наваливался на него всем телом, помогая Цыгану. Вот и вся роль Антона в команде. Он был недоволен этим, но понимал, что на другое претендовать пока не может из-за нехватки опыта и профессионализма.

Командир — Одноглазый — занял свое место в боевом отсеке наверху и поставил ноги на плечи Цыгану. Рядом с командиром устроился Фриц.

Внутри было тепло. Антон представил, что будет на поле боя — невыносимая духота и жарища. Цыган выжал сцепление, вытянул поршень насоса, машина завибрировала и загудела. Он переключил рычаг на первую скорость и потянул ручку газа. Танк двинулся вперед, кабину заполнили шум и лязг. Все знали, что слышимость с этой минуты нулевая.

Антону на своем месте не было доступа к прибору кругового обзора. Все, чем он располагал, — окошко для пулеметной стрельбы диаметром в палец. Запахло жженым, неясно откуда — из танка или из неисправного шлема. Антон стиснул зубы и решил не обращать на это внимания. Совсем скоро они были на месте. Цыган заглушил двигатель, Антон прижался к своему окошку, стараясь оценить обстановку снаружи.

Поле дышало свежим рассветом, еще не успев разогреться от бледно-оранжевого солнца. Время остановилось, и казалось, можно вылезти из тесной железки, пройтись немного и брякнуться куда-нибудь в траву, не выжженную пока солнцем или артиллерией.

Визгливый гул мессеров разрезал тишину. Взрывы от снарядов заухали совсем близко. Бах, бах! Звук бомбардировщиков изменился, стал более басовитым, потом снова перешел на фальцет. Танки двинулись, Цыган тоже спешно завел машину. Сердце Антона часто забилось: вот он, момент истины, главное — собраться, сделать все как надо, другого шанса не будет! Шум раздирал уши. Цыган привычно повел Т-34 зигзагом, размашисто вихляя. Он сосредоточенно высматривал дорогу и темные холмики немецких танков далеко впереди.

Командир, не отрываясь, смотрел в перископ единственным глазом. Время текло, как тягучий клей, а потом и вовсе будто застыло. Тут Одноглазый правой ногой нажал на плечо Цыгана, приказывая остановиться, потом повернулся к Фрицу и показал ему кулак, что означало «готовь бронебойный снаряд».

Фриц быстро достал тяжелую обтекаемую дулю, с усилием вставил ее в пушку и крикнул «Готово!». Его не было слышно. Танк после остановки еще покачивало, Одноглазый несколько секунд помедлил, всматриваясь в цель и вращая двумя руками механизмы поворота и подъема, затем крикнул «Огонь!» — тоже непонятно для кого — и нажал педаль спуска. Пушка бабахнула, дернув всю машину назад, кабина заполнилась едким порохом, неприятно застлавшим глаза. Фриц быстро схватил отлетевшую гильзу и выкинул ее в люк наверху. Цыган уже рвал рычаг переключения скоростей на себя, неистово матеря Антона, который замялся и не сразу пришел к нему на помощь. Машина взревела и опять поехала зигзагом. Только еле уловимые пулеметные очереди, которые как градины отскакивали от боков танка, напоминали, что их тоже хотят подбить.

Цыган выжимал около тридцати километров в час, от него многое зависело. Они сделали еще один выстрел, после которого открыли люк, чтобы выветрить пороховой дым из кабины — вентилятор тоже дышал на ладан. Антон приноровился стрелять из пулемета, пока они виляли по полю. Азарт и чувство непобедимости охватили его. Он верил, что броня танка выдержит любые снаряды, и громко распевал, направляя огонь куда ни попадя.

Перед третьим выстрелом командир целился чуть дольше. Он показал Фрицу раскрытую ладонь, и тот подготовил осколочный снаряд. Когда грянул выстрел, резко запахло жженым пластиком, а потом Антон уже мало что понимал. Как в тумане он видел Цыгана, который орал, вытаращившись на него и показывая на ручку переключения скоростей. Антон попытался собраться и дотянуться до ручки, но сил почему-то не было. Руки не слушались. Затем он почувствовал сильный удар в бок машины с той стороны, где сидел.

Цыган продолжал беззвучно, как в немом кино, материться и на Антона, и на командира в ответ на судорожные толчки ногой сверху. Антон не смог переключить скорость. Раздался мощный удар и раскатился по всему телу. Кабина заполнилась дымом. Антон задрал голову вверх и увидел, как Одноглазый откинулся на сиденье, со лба его стекала жирная багровая струя. Фриц уже вылезал наружу, нещадно давя командира сапогами и оставляя позади себя быстро распространяющийся огонь от пролитого горючего.

Цыган рванул к нижнему выходу, а Антон словно протрезвел и стал рьяно протискиваться наверх — через труп командира. Он быстрее сообразил, что нижний люк заело. Цыган схватил его за ногу, словно призывая пропустить, но Антон остервенело двинул ему сапогом в лицо, куда-то в область переносицы, потом еще и еще раз. Наконец он вырвался из рук Цыгана, оставив того оглушенным в отделении управления, и быстро выскочил наружу. Оглянувшись, Антон опомнился и протянул руку — помочь, но водителя уже заело резвое пламя. Как паук в банке, Цыган метался от стены к стене, не понимая, что надо лезть наверх. Антон закрыл крышку люка и спрыгнул на землю.

Обернувшись, он увидел огромное поле, заполненное машинами. Некоторые тэшки безжизненно стояли, подбитые, с оторванными стволами и башнями. Другие завалились набок, жалобно задрав гусеницы. Остальные продолжали елозить по полю, оставляя за собой лязг и клубы пыли.

Антон побежал, пригибаясь под обстрелом, не зная, в какую сторону двигаться. Он увидел Фрица, который схватился в рукопашной с немецким солдатом. Тяжело дыша, он не мог одолеть навалившегося на него противника. Взглянув на Антона, Фриц сузил глаза, словно знал, что тот не придет на помощь. Антон дернулся к ним, хватаясь за пистолет, но немец уже всадил во Фрица откуда-то взявшийся нож и несколько раз провернул его в районе живота или паха.

Антон развернулся и бросился бежать. Он не сразу понял, что продолжает судорожно напевать песню, которую орал в танке. На поле лежали мертвые, много мертвых с вывернутыми руками и ногами, с обезображенными лицами, совсем не похожими на человеческие, с выпавшими из животов внутренностями — словно кто-то разбросал помои из протухших овощей и мяса.

Запах пластика стал невыносимым. Антон взревел и крикнул:

— Шлем!

Он упал на землю и, плача, повторил:

— Шлем! Шлем!

Он продолжал плакать в своей комнате, сдернув перегоревший шлем, понимая, что теперь испорчена и его дальнейшая судьба в игре, и, возможно, вся его жизнь.

Утром Антон поплелся в школу с большой неохотой. Весь день он, холодея от страха, ждал встречи со своей командой, боясь даже предположить, чем закончился бой. В принципе, как сказал Ротмистров, в случае победы все мертвые в зачет. Это значило, что их всех восстановят в игре. Неприятно, конечно, вспоминать детали его поведения в танке, но на геройство без выхлопа никто не подписывался. Что еще оставалось делать?

Он краем глаза сканировал снующих мимо школьников, придумывая, что скажет Цыгану и Одноглазому при встрече.

После четвертого урока Антон пошел в туалет, быстро оправился и поспешил на выход, но чья-то рука грубо схватила его за шиворот, больно царапнув по деревянной шее.

Антон весь сжался, чувствуя, как сердце напряженно и быстро колотится где-то в кистях. Его держал здоровый детина в неопрятной одежде, тот, что в игре был Цыганом. Командир, худощавый и болезненно-бледный подросток в очках, приблизился к Антону.

— Здравствуй, дружище, — протянул он тонким голосом.

Цыган мертвой хваткой вцепился в воротник. Антон молчал и испуганно смотрел на командира, однако оправдываться не собирался.

— Что ж ты, козлина, натворил? — продолжал Одноглазый, ровно, без интонации выплевывая слова.

Антон еще надеялся, что злоба соратников обусловлена его предательством, но общее сражение выиграно, и они продолжат воевать.

Одноглазый поднял голову к небольшому окошку под потолком и вздохнул.

— Эх ты и гниденыш! — медленно и тихо продолжил он. — Все просрано, понимаешь ты?.. Ничего ты не понимаешь! Как же я мог тебя взять… дурак!

Он смачно выругался и вышел из туалетной комнаты.

Цыган не пошевелился — видимо, все было оговорено заранее. Одноглазый облокотился о дверь снаружи, чтобы никто не зашел. Цыган повернул Антона к себе лицом, взял его за голову всей пятерней и с размаху всадил спиной в стену. Антона никогда никто не бил, он тихо охнул. Голову словно обкололи маленькими холодными иголками.

— Че, Буратина, ногой меня, да? Знаешь, как это — заживо сгореть? — с ненавистью прошипел Цыган. Он подошел к мальчику совсем близко, уткнувшись ему в лицо солнечным сплетением.

— А мы так не будем… — пропел он. — Мы не такие.

Он резко шагнул назад и с размаху залепил Антону подзатыльник, хохотнув в ответ на раздавшийся тупой звук:

— Деревяга!

Затем Цыган открыл одну из кабин, схватил Антона за шею и мгновенно втиснул его сначала в кабину, а потом головой в унитаз. Антону не верилось, что все это происходит с ним. Воды в унитазе не было, поэтому он не захлебнулся, но носом ткнулся в небольшую вонючую лужицу. До мальчика дошло, какому позорному наказанию его подвергают, и он изо всех сил дернулся, пытаясь вырваться из каменных лап Цыгана.

Амбал поднял скрюченного Антона за подмышки, вынес его из кабинки, поставил к себе спиной и пружинисто лягнул в деревянный зад, после чего сплюнул и вышел из туалета.

Антон больно ударился рефлекторно выставленными вперед руками, медленно сполз на пол, повернулся, сел, привалился к стене и заплакал. Не было ни салфетки, ни тряпки вытереть мокрое, воняющее мочой лицо.

В уборную кто-то зашел. Антон уткнулся лицом в коленки, закрылся руками и старался дышать ровно, чтобы не рыдать. Вошедший приблизился и сел напротив на корточки. Антон приподнял голову и увидел худосочного парня, кажется, из девятого класса. Тихий мальчик, нелюдимый, странноватый, он всегда ходил в черном. Парень внимательно разглядывал его, словно фотографировал своими большими лучистыми глазами. Антону стало не по себе.

— Че? — спросил парень, как будто они давно друг друга знали.

— Ниче, — тихо ответил Антон.

— А… — заторможенно протянул парень. — Понятно. Я тут покурю, пока перемены нет.

Он не торопясь залез на батарею и открыл окошко под потолком. Достав блестящий портсигар, парень выудил оттуда сигарету, прикурил и с наслаждением пустил струю дыма.

Антон сидел на месте и завороженно смотрел на него. Обычные сигареты мало кто курил в школе, это было немодно. Парень, видимо, кайфовал по полной: он смачно затягивался, глубоко втягивая щеки, затем зубами переминал сигарету, фигурно складывал губы и выдыхал тонкой струйкой, направляя молочный дым далеко вперед.

Антон поднялся, курильщик на секунду повернулся к нему:

— Хочешь?

Антон молча забрался на батарею. Он был намного ниже парня, но достал до окошка. Подросток протянул ему наполовину выкуренную сигарету, и Антон осторожно, словно духовой музыкальный инструмент, поднес ее к губам, втянул в себя немного дыма, почувствовав прохладную, слегка намоченную чужими губами папиросную бумагу. Горло защипало, но Антон не закашлялся. Курить ему не понравилось, но он продолжил, чтобы не обидеть необычного мальчика — тот был так близок сейчас и как будто придавал уверенности. Словно это был давнишний друг, который пришел спасти его от разъяренных соратников, и он один понимает, как тяжело Антону приходится в эту минуту, но не задает лишних вопросов. Антон затянулся еще раз и, чуть повернувшись к тощему, спросил:

— Тебя как зовут?

— Степан, — ответил тот.

Ребята вылезли из машины и прошли в дом. Антон огляделся: он никогда не видел такой роскоши. Дом был огромным, как аэропорт. Все вокруг отливало золотом, серебром, гладким блестящим мрамором. Люстры занимали почти весь потолок и переливались разноцветными камнями невероятной красоты. Мебель — диваны, широкоспинные стулья, уютные кресла — казались недосягаемыми, не верилось, что на них можно садиться. Все пространство было солнечным, искрящимся и невыносимо богатым. Антону стало грустно.

— А кто у тебя родители? — беззастенчиво спросил он нового друга.

— Папа — режиссер, — бросил Степан, направляясь в просторную кухню. — Садись, ща еды принесу.

Антон подошел к стеклянным дверям, ведущим из гостиной в сад. Приусадебный участок просторно раскинулся в пределах видимых границ. У прямоугольных кустов, которые росли вдоль забора, орудовал садовник. Дорожки были вымощены старинной мелкой плиткой. Вдалеке виднелся край беседки с барбекю и огромными качелями. Антон лбом прижался к стеклу, стараясь разглядеть, что с другой стороны сада. Он увидел холеного тонконогого коня на привязи рядом с небольшой конюшней. Там тоже работали люди. Сад был ухожен на каждом миллиметре и так же, как дом, нереально, по-книжному, красив.

— Папа — режиссер, — как заклинание прошептал Антон.

Вернувшийся с кухни Степан вырвал его из оцепенения. Новый приятель принес и свалил на журнальный столик закуски — бутерброды, кучу разных конфет, сок, газировку.

Они быстро расправлялись с едой, почти не разговаривая. И снова у Антона возникло ощущение, что он давным-давно знаком с этим странноватым мальчиком. В их молчании не было неловкости.

Когда оба наелись до отвала, Степан предложил пойти к нему на второй этаж.

— Круто живешь, — тихо сказал Антон, следуя за хозяином.

— Степа! — услышали они чей-то возглас.

Мальчики остановились. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в длинном восточном шелковом халате. Седые пряди его волос ниспадали волнами и прикрывали почти половину лица.

— Привет, пап! — отозвался Степан, но не подошел к нему, а продолжал, ссутулившись, стоять на месте.

Антон подумал, что сейчас им попадет за устроенный бардак. Однако отец молчал и почему-то заинтересованно разглядывал его, пока подходил, а когда увидел плотную темную кожу, не отвел взгляд, как делали многие, и не застеснялся.

Глаза Степиного отца были пронзительные и неестественно блестящие, будто увлажненные специальным раствором. Режиссер почему-то обрадованно протянул руку Антону, не отрывая от него мокрых глаз:

— Здравствуйте! Меня зовут Аркадий Степанович!

Антон представился и слабо ответил на рукопожатие. Аркадий Степанович перевел взгляд на кисть мальчика и долго тискал ее, тактильно сканируя необычный материал.

— Да… — оживленно продолжал он. — Антон. Здравствуй, Антон!

Чему мог радоваться этот успешный, богатейший человек при виде больного подростка, который приперся в гости, было непонятно.

— А куда вы? — словно опомнился Аркадий Степанович, обращаясь к сыну.

— Ко мне пойдем, — пожал плечами тот.

Аркадий Степанович как будто не хотел отпускать ребят. Глядя на Антона, он попятился и сел в кресло, немного театрально закинув ногу на ногу. Антон успел увидеть под распахнувшимся халатом дряблые жировые подушечки на сметанно-бледных коленях.

— Антон, значит… — протянул опять режиссер. — Ты заходи к нам еще, Антон!

Тот кивнул и посмотрел на Степу.

— Ладно, пап, мы пойдем, — недовольно пробурчал сын, и ребята двинулись вверх по лестнице.

В комнате у Степы было все: новейшие гаджеты, музыкальные инструменты, куча модной одежды по шкафам. Антону такое не снилось в самом волшебном сне.

Они снова покурили в окошко. На вопрос Антона, не заругают ли родители, Степан только хмыкнул. Похоже, ему разрешалось все.

— А давно ты у нас в школе? — спросил Антон.

— Уже год хожу, меня перевели из частной… папа так захотел… — задумчиво ответил Степан, но потом словно спохватился. — Учился я нормально, он из-за другого перевел. Типа надо с людьми… чтобы друзья были. В частной школе одни придурки, там невозможно. Я ни с кем не разговаривал в классе, нас восемь человек было. Уроды просто. — Он сплюнул в окно.

— Понятно, — протянул Антон. — А в нашей школе как?

Степан неуверенно пожал сутулыми плечами:

— Тоже придурков хватает, но народу больше, может, поэтому не так заметно. Наверное, лучше, чем в прошлой.

Когда они докурили, Степан предложил сыграть. На вопрос Антона, есть ли у него запасной шлем, Степа открыл дверцу гардеробной и продемонстрировал семь устройств разного цвета и уровня комплектации, неряшливо сваленных на полу.

У Антона зачесалось в горле, и он с трудом вдохнул. Там лежали все модели, включая самую последнюю, с анализатором эмоций, которую Антону никогда бы не купили, даже если бы его отец работал на трех работах.

— Дай в пользу, — вырвалось у него, и он сразу осекся.

Такую дорогую игрушку никто бы не дал надолго. Если бы иметь такой шлем на Курской дуге, он бы точно все сделал правильно.

— Да бери, — неожиданно сказал Степан. — Я все равно мало играю. Пользуйся, сколько надо. Сейчас срежемся в легенды, а потом бери.

К вечеру Антон, немного пошатываясь от впечатлений, со шлемом под мышкой вышел в сад, ожидая Степана, который обещал отвезти его домой.

В саду курил Аркадий Степанович, одетый в смокинг и белоснежную рубашку, подтянутый и причесанный.

— Ну, как время провели? — обратился он к испуганному Антону.

«Сейчас отберет», — подумал Антон о шлеме, но Степин отец не обратил никакого внимания на дорогую игрушку.

— Хорошо… провели, — тихо ответил мальчик.

Режиссер шумно затянулся, как затягивался сигаретой его сын.

— Ты приходи к нам, Антон… — тоже тихо, словно боясь, что его услышат, сказал он. — В гости приходи, обязательно. Ладно? — Аркадий Степанович пристально посмотрел на Антона своими влажными глазами.

— Да, ладно — ответил Антон и добавил: — Спасибо.

ГЛАВА 6

Нина поехала в Каргополье. Она хотела сама увидеть, как пекут хлеб в русской печи. Оказалось, что найти рабочую печку в России дело непростое, выпеканием занимались единицы.

От Архангельска до деревни пришлось добираться на машине с бензиновым двигателем — электромобили здесь не использовали.

Водитель был местным, из Ширияхи. Жилистый, небритый мужик лет шестидесяти, он возил в Архангельск на продажу корзины, которые плели деревенские старухи. Он загрузил Нину на переднее сиденье чудной колымаги с подходящим для цели поездки названием «пирожок». Всю дорогу сильно трясло и мучительно воняло бензином.

В деревне для Нины приготовили комнату в самом добротном доме — двухэтажном кирпичном особняке, где жил местный глава с семьей. От хозяев Нина с радостью узнала, что местная пекарка, Власовна, на следующий день как раз должна печь хлеб. Все складывалось удачно, возможно, уже завтра получится все разузнать и уехать из этой глуши.

Изба Власовны, одинокой старухи, стояла в самом центре поселения — деревянная, облупленная, давно ждущая покраски. Только резные ставни сияли желтым и зеленым. Видно было, что хозяйка скрупулезно следит за ними и регулярно подновляет, методично проходя кистью каждый завиток.

Сама Власовна вышла к гостье заспанной, нечесаной, в длинной ночной рубашке. Она уставилась на Нину и долго смотрела на нее молча, разглядывая с головы до пят, как будто не слушая объяснений и просьб.

— С Москвы? — грубовато переспросила старуха, развернулась и утопала в свою комнату.

Нина шагнула в горницу, сдаваться она не собиралась.

Из темноты раздался громогласный голос Власовны:

— А че, напеку я хлеба-то. И для Москвы напеку!

Она появилась минут через десять, с аккуратно забранными под разноцветный платок волосами, в прямом темном платье, слегка облегающем массивные выпуклости. Бабка строго, исподлобья взглянула на Нину и прошла на кухню, буркнув:

— Пади сюда-то!

На кухне Нина увидела наконец русскую печь. Когда-то побеленная, но теперь немного засаленная, она высилась в углу, уходя в потолок широкой трубой. Нина внимательно рассматривала каждую деталь. Она уже прочитала о различных вариантах устройства русских печек, и ей нужно было выбрать оптимальную конструкцию для стандарта, который потом пойдет на «внедрение в массы».

Власовна молча натянула поблекший фартук, густо пропитанный отсыревшей мукой, и сказала:

— Для тебя одежки нет, близко не подходи, запачкашь. Хошь — смотри. Тока не подходи!

Хозяйка говорила короткими, обрывистыми фразами, но будто сцепляла их в одно большое слово, немного вытягивая окончания. Только расцепив обратно эти слова, можно было понять, что она говорит.

Нина не боялась грубости бабки; она приехала с определенной целью и не особо надеялась на гостеприимность, потому не обиделась. Сложив руки за спиной, москвичка послушно замерла в углу.

Власовна поставила на стол большой чан с тестом и пояснила:

— Тестообычное, замесилавчеравночь. Мукаводасоль эта…

Нина кивнула, в голове повторяя и осмысливая, что трындычит старуха.

Бабка расставила на столе круглые сковородки и ловко выложила на них кругляшки бледного теста. Раскладывая, затянула какую-то скулящую старую песню, сначала тихонько, словно стесняясь, потом все громче. Видимо, это была ее привычная молитва на хлебопечение. От музыки своей бабка подобрела, на лице появилась кривоватая улыбка. Она накрыла все сковородки большим цветастым полотенцем и повернулась к печи.

— Теперь огонь надо, — сказала она то ли себе, то ли гостье, наверное, все-таки считая себя обязанной комментировать процесс.

Сбоку от окна с короткими скучными занавесками сложена была небольшая поленница.

— Дрова сухия нада, — приговаривая, набирала Власовна поленья и засовывала их в горло печи. — Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ложу с зазором, — объясняла она, составляя из деревяшек аккуратную квадратную конструкцию.

Когда горнило было заполнено, хозяйка развела огонь и повернулась к Нине.

— Теперь часа два будет прогорать, тепло щас будет, — сказала бабка и села за стол, будто в нерешительности.

Обычно, пока огонь расходился в печи, Власовна занималась другими делами, но тут ей стало неловко, да и страшновато оставлять москвичку одну — вдруг прикарманит что-нибудь. Придется сидеть с ней, глаз не спускать.

Старуха покосилась на стоящую Нину и пододвинула ей стул. Столичная гостья села и улыбнулась. Она знала, что может обаять многих, и бабку не считала исключением.

— Как вы тут живете, расскажите, — подперев рукой подбородок, заинтересованно спросила Нина.

Через два часа со стороны могло показаться, что москвичка и Власовна лучшие подруги. Нина раскрутила бабку по полной, и та растаяла, рассказала и про детство, и про школу, и про первую любовь.

Она выболтала Нине все. Что первого ребенка потеряла в родах. Что в деревне не было врача, а потом родить уже не могла. Что муж, геолог из Архангельска, приехавший и осевший в деревне, ее любил, и дом этот срубил, и по хозяйству все делал, а однажды ушел на охоту, а его там подстрелили — туристы какие-то, ездили по лесам, без умения стреляли, туры такие были, из Москвы, для тех, кто любит поострее, единение с природой, вроде как. Стреляли вкривь и вкось, деревья ломали, сорили. И в мужа попали, две пули — под лопатку справа и ниже, в печенку. Он только до дома и успел дойти, рухнул во дворе и помер. А Власовне тогда было только лишь сорок лет. Схоронила и вдовой осталась.

А хлеб она печет сызмальства — ее бабка учила. По хлебу она все знает. У нее хлеб самый лучший: живой, настоящий, через три дня все как свежий. Ни одной добавки нет, только натуральное!

Наговорившись, Власовна опомнилась и вскочила к печи. Она уже намного любезнее объясняла Нине, что делать дальше. Массивной косолапой кочергой она сгребла все тлеющие угольки из горловины наружу, смахнув их в специальные отверстия на панели перед заслонкой. Отверстия использовались как газовые конфорки на плите — уголь снизу давал тепло и возможность разогревать еду и воду.

Выудив из угла за печкой деревянное весло-лопату, старуха поставила на нее сразу две сковородки с кругляшами теста и подала москвичке, тем самым благодушно разрешив ей участвовать.

Нина, вроде как обрадовавшись, с благодарностью лопату приняла, но немного покачнулась — вес у сковородок был немаленький.

— Суй, милая, разогрелось, — проворковала Власовна.

Нина неуклюже впихнула лопату в темное нутро печи.

— Поелозь. Поелозь и вынай, — забеспокоилась бабка, но у Нины не получилось «елозить», она дергала за черенок, а сковородки оставались на месте, тогда Власовна сама взяла и одним движением ловко скинула сковородки в печь. Таким же образом она закинула все оставшиеся сковороды и быстро закрыла заслонку.

— Нельзя жар снизить, даже на градус, — пояснила она. — Все, теперь полчасика, милая. Пока караваи налепим. Падем, я тебе фартук-то найду!

Нина уехала из Ширияхи с тяжестью в животе (она давно не потребляла хлеб в таких количествах), а также с комплектом фотографий — деревни, печи, Власовны, облупленной теплой избы с цветными ставнями. Все увиденное, как обычно, стройно сложилось в ее голове яркой картинкой будущих изменений, которые произойдут в Москве, а потом и во всей стране.

Теперь Нина служила в Думе, в комитете по вопросам семьи, женщин, детей и сексуальных меньшинств. Вспоминать о Кайши и прошлой жизни было нельзя, да и некогда. Карьера складывалась ловко, стремительно и только в одном направлении — вверх. В Думе было больше власти, Нина трудилась много и продуктивно для окружающих и для себя и вскоре стала одной из ярких звездочек системы. Постоянные перелеты, недосып и стресс изменили ее. Ушла девичья легкость фигуры, лицо от постоянной сосредоточенности приобрело стервозное выражение. Чуть поправившись, при своем маленьком росте Нина стала коренастой. Ноги, округлившись в бедрах, заметно искривились. Она больше не наряжалась в молодежные юбки, повзрослела и превратилась в представительную строгую аппаратчицу.

По возвращении из Каргополья Нина связалась с крупными российскими пиар-агентствами и занялась продвижением пекарен. Дело пошло как по маслу, продажи росли как на дрожжах и приманивали новых инвесторов, а Нина через подставных лиц руководила всем хлебопечением. Через месяц в столице открылись три заведения сети «У Власовны». Это были просторные помещения с красивой белой печью за стеклом. Посетители, сидя за столиками в уютном зале, могли наблюдать, как выпекают хлеб, ватрушки и караваи. На стене каждой пекарни размещалась огромная, от пола до потолка, голограмма с отретушированным портретом Власовны — морщинистой доброй старухи с задумчивыми глазами, чистой, убранной, неоспоримо русской и родной.

Свежая выпечка, в последние годы пропавшая с прилавков, имела ошеломительный успех. Соцсети тоже сделали свое дело: пекарни вмиг стали модными и многолюдными. В течение года планировалось открытие еще восьми заведений сети. Нина начала воплощать в жизнь свою задумку. Впереди предстояла большая работа по созданию партии «Хлеб — всему голова», пиар-поддержки сельского хозяйства со стороны Думы, взаимодействие с китайскими фабриками по переработке зерна и массовое распространение свежего русского хлеба.

Привезти Власовну в Москву предложил кто-то из креативной группы будущей партии, но Нина и сама понимала, что это необходимо. Морщинистая старушка должна была стать вишенкой на торте в пиар-кампании. После недолгих уговоров Власовна сдалась.

Нина наняла старухе помощницу. Это было необходимо: бабка в большом городе поначалу совсем оробела. Ее заселили в шикарные апартаменты в центре Москвы, прямо напротив одной из пекарен. Гигантская светлая квартира не шла ни в какое сравнение с древней избушкой. По углам в больших кашпо стояли невиданные, неизвестные Власовне растения с острыми листьями. Кровать была огромной, но жестковатой для привыкшей к пуховой перине селянки. Впервые в жизни Власовна опробовала прелести цивилизации. Она искупалась, по-детски радуясь сенсорному крану с горячей водой — поди ж ты! Ванная комната была уставлена необыкновенными хрустальными пузырьками с ароматной жидкостью. Власовна, как грызун, обнюхала каждый тюбик с кремом или шампунем, парочку даже на вкус попробовала, но тут же скривилась: пахнет-то как прилично, а гадость!

Наблюдать за старухой было сплошным удовольствием, но та многого боялась, притихла, потеряла уверенность. Тогда Нина привезла ей свежего, только что из печи хлеба — для экспертной оценки. Власовна надкусила, поморщилась, развязно почавкала, всем видом показывая, что дрянь.

— Эт че? — капризно спросила она, положив румяную булку обратно в тарелку. — Понапихали че-то? Эта ж не духи, им не мыцца! Хлеб должен быть как полынь в поле. Мякенький, простой, чтоб душа распахнулась. А тут… — Она презрительно скривила губы и протянула непривычное для своей тараторной речи: — Парфю-у-у-мерия!

Власовна сложила руки на колени и скромно замерла, ясно давая понять: ничего не понимают в хлебе эти столичные.

Деваться было некуда. Старухе следовало светиться на презентациях и работать на рекламу, а значит, она должна была одобрить продукт. Нина быстро сориентировалась и покорно попросила бабку проконтролировать своих пекарей, отследить, что те делают не так. Власовну повезли по заведениям. Поначалу робкая, она быстро освоилась, с ходу видела просчеты: где печку не по уму сложили, где тесто замесили не по рецепту. Сперва она делала замечания тихонько, на ухо Нине или помощнице. Потом вошла во вкус, не стесняясь вступала в споры с ведущими пекарями, приглашенными в компанию, устраивала показательные замесы, визгливо указывала на неправильный огонь в печи или не такую, как надо, форму хлеба. Видеоролики раздрайных мастер-классов, выложенные в сеть, набирали кучу просмотров, еще больше поднимая рейтинг пекарен.

Повара не ссорились с престарелой ревизоршей, понимали, что процесс выпечки и продаж идет своим чередом, а все остальное — фольклор. Власовна тем временем начала выходить в свет — на презентации и тусовки. Раззадорившись, она даже попросила немного ее, того-этого, поднакрасить.

Нина заказала новые платья по привычным старухе лекалам — прямоугольный мешок до колен, но из хорошей, добротной ткани, и получилось вполне симпатично. Но особенно Власовна уважала платки. Она убирала жиденькие седые волосы под струящиеся дорогостоящие платочки, делала строгое лицо и очень сама себе нравилась.

Бабка ездила на открытие новых пекарен, участвовала в многочисленных праздниках и акциях. Через полгода Власовне представлялось, что она хозяйка всей этой большой печки и кормит всю Москву свежим хлебом. И это ей тоже очень нравилось.

К Нине она относилась просто, хотя видела, что многие китаянку побаивались. Видать, та много власти имела. Но Власовна не такая, у нее все по правилам. Она молчать не будет! С Ниной не ссорилась, относилась к ней как к родственнице. А больше у бабки не было ни души — ни в Москве, ни в деревне, ни в целом мире. Пару раз порывалась она в Ширияху, картинно причитая, что на родину, мол, надо, но, напросившись в отпуск и просидев в своей избушке пару дней, с удовольствием возвращалась в столичную квартиру со всеми удобствами.

Нина часто приезжала в гости к Власовне, несмотря на загруженность. Привозила гостинцы, сладости и подарки, умасливала старуху, проводила у нее около часа, расспрашивала за жизнь, пила чай. Власовна тоже привыкла к Нине и привязалась. Жаловалась на ее помощников, все ей потихоньку рассказывала, что видела, что происходит в цехах и кафе. Старуха была цепкой, подмечала все тонкости. Нина отдыхала у нее, как у родной.

ГЛАВА 7

Они решили посмотреть «Курьера». Рекуррентное кино стало очень популярным в последние годы. Ушлые ребята, не без таланта, обрабатывали киноленты прошлого века, подгоняя их к современным реалиям, но сохраняя актеров из оригинала. Оставить всех героев в первозданном виде было самым важным. По сути, получались мультфильмы с живыми людьми, давно ушедшими из жизни.

Плохие рекурренты отличались от оригинала, некачественная графика сразу бросалась в глаза, но встречались и шедевры — точная копия исходного материала. К таким фильмам относился «Курьер». Сборы его в свое время были колоссальными.

Парни устроились в небольшом кинозале дома у Степана, прихватив с собой закуски и пару бутылок дорогого немецкого пива.

Когда фильм закончился, Степан уже крепко спал. Антон вздохнул, стряхнул с колен крошки и вышел на кухню попить. На подходе он услышал громкие голоса и рефлекторно остановился, в ту же секунду подумал, что со стороны покажется, будто он подслушивает, но все-таки решил задержаться.

На кухне Аркадий Степанович разговаривал с Лизой — антропоморфным роботом-домработницей. Лиза жила в доме Степана почти десять лет и в свое время служила мальчику гувернанткой. Она была очень дорогостоящей. Степан говорил, что отец заказывал ее по индивидуальному проекту, тщательно контролировал процессы создания внешности и обкатки технических функций.

Стройная, светловолосая, курносая, с грудным голосом и озорными глазами, Лиза нравилась Антону. Она была славной и веселой, знала обо всех новинках для подростков, могла запросто поддержать разговор и лучилась обаянием. Случалось, Антон с замиранием смотрел, как Лиза, стоя на коленях, выгребает мусор из-под дивана или, изящно взмахивая тонкими руками, моет окна.

Аркадий Степанович относился к Лизе предельно уважительно. Казалось, они были друзьями. Антон нередко видел, как Лиза присаживается рядом с отдыхающим в саду режиссером и внимательно слушает его или сама что-то рассказывает.

Ссора человека с роботом стала для Антона откровением. Аркадий Степанович говорил резко, обрывисто, глухим, не своим голосом. Лиза отвечала тихо и печально, но периодически тоже переходила на повышенные тональности.

— Ты меня не учи! — злобно вещал Аркадий Степанович. — Не учи ученого! Я столько перепахал — тебе и не снилось! Если бы не я!.. Ты!..

Лиза стояла, прислонившись бедром к столу, скрестив руки на груди:

— Твоя основная проблема, Аркаша, в том, что ты не ценишь помощь! Ты не ценишь людей, которые окружают и поддерживают те…

Аркадий Степанович грубо перебил ее:

— Все, я сказал! Не твое собачье дело, кого мне ценить!

Домработница обиженно вскинула брови и театрально развела руками:

— У тебя синдром бога, дорогой! Вот что я тебе скажу…

Но что она хотела сказать, Антон не услышал. Аркадий Степанович резко подскочил и с размаху ударил Лизу по лицу. Домработница выставила руки, пытаясь защититься. Режиссер не остановился. Схватив Лизу за волосы, он подтащил ее к себе, прошипел что-то невнятное, а потом резко оттолкнул.

Лиза упала на пол, распрямилась как пружинка, снова вскочила на ноги и повернулась к Аркадию Степановичу, протягивая к нему худые руки. Непонятно было, хотела ли она атаковать или молила о пощаде. Вне себя Аркадий сжал ее за запястья так, что Лиза вскрикнула от боли. Режиссер в бешенстве схватил ее за плечи, развернул и со всей силы толкнул вперед. Лиза ударилась грудью о массивную столешницу, послышалось грустное жужжание. Домработница будто закашлялась, но кашель был лязгающий, механический. Она беспомощно загребала руками в пустоте, как краб, перевернутый на спину, зацепила пару чашек, и те дружно полетели на пол, через секунду Лиза тоже потеряла равновесие и неуклюже рухнула.

Аркадий продолжал с ненавистью смотреть на домработницу. Лишь когда Лиза заплакала, он словно очнулся, подскочил и попытался помочь ей встать. Лиза взвыла. Антон подался вперед, чтобы разглядеть: кисть девушки безжизненно висела на лоскуте кожи, из раны выглядывали два тонких металлических обломка.

Режиссер увидел Антона.

— Выйди! — приказал он.

Этого было достаточно — мальчик пулей выскочил из своего убежища и помчался обратно в комнату. Степан все так же беспробудно дрых. Антон отдышался, посидел около получаса, боясь высунуться за дверь, потом все же решился выбираться домой.

Через террасу он прокрался к воротам и вдруг услышал:

— Антон!

Бежать было неудобно, деваться некуда. Антон развернулся и увидел Аркадия Степановича, сидящего на скамье в густых зарослях винограда. Режиссер привычно курил.

— Подойди, — устало сказал он.

Подросток замешкался.

— Подойди и сядь! — чуть громче повторил Аркадий Степанович.

Антон прошмыгнул к скамейке и сел поодаль от режиссера.

Аркадий шумно затянулся, ссутулился, стал жалким и несчастным. Потом, словно опомнившись, подобрался, откинулся на спинку и положил ногу на ногу.

— Ты неплохой парень, Антон, — задумчиво протянул Аркадий Степанович и, поразмыслив, спросил: — Что у тебя за болезнь?

Мальчик смутился: режиссер никогда не интересовался его особенностью, хотя Антон часто бывал у них в гостях.

— Не знаю точно, — пожал он плечами. — Что-то генетическое, написано было «нарушение э-пи-дермо-генеза» или как-то так. Врачи не знают сами.

— Да… не знают. — Мыслями Аркадий был далеко. — Вот и у нее. Не знали…

— У кого?

Режиссер вздрогнул и покосился на мальчика. Было нечто необычное в его взгляде. На него так странно никто никогда не смотрел.

«Он очень много знает и очень умный», — когда-то давно решил Антон. Аркадий Степанович был единственным человеком, которого Антон уважал.

— Знаешь, — продолжил Аркадий, — была одна женщина, я слышал такую историю. — Он затянулся. — Она каждое утро вставала и не узнавала любимого мужчину, который был рядом с ней. А он очень ее любил, все был готов отдать. Знаешь, как иногда любят?.. Нет, ты пока не знаешь. Надеюсь, когда ты станешь взрослым…

Аркадий снова ссутулился.

— Каждое утро он рассказывал ей всю ее жизнь заново, объяснял, что он ее муж и что вот их ребенок, и ребенок обнимал маму и забавно копался в ее волосах. Он тоже не понимал, что происходит… Каждое утро… — Аркадий выкинул окурок на дорожку.

Антон наблюдал, как сигарета медленно тлеет на садовой плитке.

— Да уж… не позавидуешь.

Режиссер удивленно повернулся к нему:

— Почему не позавидуешь?

— Ну, вроде как каждый день не знать, где ты… и семью не узнавать… — Антон откашлялся для уверенности. — Этому и не позавидуешь!

Аркадий ухмыльнулся.

— Она была самой счастливой женщиной на свете, Антон!

Аркадий Степанович поднял голову вверх. Еще не стемнело, но луна упрямо висела на светлом небе, словно наблюдая, кто же все-таки победит — день или ночь.

— Она была самой счастливой, потому что ее любили. А когда тебя любят, больше ничего не нужно, даже памяти…

Антон поковырял носком ботинка щелку между плитками.

— Я у вас шлем тогда брал, — вдруг сказал он.

Режиссер непонимающе посмотрел на мальчика.

— Я его не вернул еще… шлем для игр, — с вызовом продолжил Антон, сверкнув глазами.

Аркадий рассмеялся и покачал головой.

— Антон, можешь оставить его себе. Степе не нужны шлемы! Степе вообще мало кто нужен. Поэтому я очень рад, что у него появился ты. И я готов за это тебе отдать шлем! У Степы очень мало друзей.

Аркадий Степанович украдкой взглянул на Антона и будто смутился, а потом поправился:

— У Степы нет друзей… и ему очень сложно. Ты будь с ним, пожалуйста.

Антон пожал плечами. У Аркадия завибрировал браслет, он посмотрел, кто звонит, и отключил вызов.

— Знаешь, а я ведь совсем не старый! — вдруг весело сказал Аркадий. — Время летит так быстро, все кажется, что я такой, как ты или Степа. И так сложно объяснить вам, молодым, что и вы скоро так же… Мы же все, в общем-то, на одном уровне. Просто вы не понимаете, что мы похожи, а когда поймете, уже поздно… Нужно будет доказывать другим, молодым…

Аркадий засмеялся. Антон кивнул и тоже засмеялся.

— Пойдем, я скажу водителю тебя подбросить, — поднялся режиссер.

Дома Антон продолжал думать об Аркадии Степановиче и о том, как тот сломал руку Лизе. Чем же она его так разозлила? Вообще, он классный. Степа вечно ноет, недовольный. Не соображает, что ему досталось. Такой отец!

Ночью Антона залихорадило. Это случалось редко, обычные болезни обходили его стороной. Мать перепугалась, накапала в ложку какого-то лекарства и заставила выпить. Она не отходила от сына до тех пор, пока не убедилась, что температура спадает, долго гладила по голове, потом, уставшая, поплелась к себе в комнату.

Антон прилег. Непривычно чесался затылок и в горле першило, но откашляться не получалось. Мысли запрыгали, ускоряясь, будто сталкиваясь друг с другом. Пришлось встать. Мечущиеся идеи преобразовывались в слова, а слова — в непонятный столбик. Он потянулся к планшету — напечатать их, но тот был разряжен. Тогда Антон схватил лист бумаги, карандаш и печатными кривыми буквами — правописанию в школе не учили, отец когда-то показал — вывел:

От Севера и на Восток

Идите, господи, идите.

Я посмотрю на потолок —

Обрежу нити.

Помимо необычного хитинового покрова у Антона была еще одна особенность, которую он не осознавал, пока не вырос. Мальчик обладал способностью представлять в голове различные события — все, о чем только слышал или читал. Словно художественное кино прокручивалось в его сознании. Любая история виделась Антону настолько ярко, объемно и правдоподобно, будто он сам в ней участвовал. Как будто он не снимал своего ВР-шлема.

Много позже Аркадий Степанович объяснит Антону, что это очень полезное свойство его мозга, и на нем можно хорошо зарабатывать. У сверстников Антона, да и у взрослых тоже, напрочь отсутствовало воображение. Оно попросту стало ненужным, ведь вся визуализация приходила из сети, из бесчисленных реклам, игр, шоу и фильмов. Каждый ребенок получал насыщенную картинку окружающего мира, как только научался различать основные цвета и формы. Потом Антон начнет записывать образы из головы, облекать их в слова и сам создавать виртуальное пространство из живых картинок.

Антон никогда не спрашивал у Степана, кем была его мама и где она. Степа сам завел разговор, нехотя, но в то же время настойчиво, словно желал избавиться от недосказанности и поставить точку.

Мать Степана серьезно болела. Болезнь взялась из ниоткуда. Степану было тогда лет пять, и он, конечно, не помнил подробностей — обследований, больниц и диагнозов. Видел только, что мама начала терять память, впадая то ли в детство, то ли в глубокую старость.

Сколько времени это продолжалось, Степан не знал. Обрывочно он помнил, как переживал отец, как все больше замыкался в своем горе. А мама всегда оставалась веселой и какой-то уютной и светлой, хотя и это Степан почти забыл. А однажды мать решила принять ванну.

Слушая друга, Антон живо нарисовал себе картину их дома: десять лет назад он выглядел почти так же, как сейчас, — красивым и солнечным. Потом представил силуэт молодой стройной женщины — это было совсем просто. Антон сразу понял, что робот Лиза — точная копия жены Аркадия Степановича.

Позднее утро. Маленький Степа увлеченно играет в детской в сетевую игру, изредка торжествующе вскрикивает, когда удается убить злобных монстров и продвинуться на следующий уровень. В это время мама заходит в просторную ванную комнату с большим окном без занавесок и включает стекловидный лапчатый кран. Большая ванна, почти бассейн, шумно заполняется водой. Мать подходит к зеркалу и рассматривает себя со всех сторон. Покрутившись, она спускается на кухню, наливает себе кофе, включает гигантский, на всю стену монитор и задумчиво пьет из аккуратной белой чашки с золотой каемкой. Она забывает включить звук — на экране мелькают немые картинки очередного выпуска новостей.

Камера на Степана — он все так же в своей комнате, играет. Камера на мать — она снова идет наверх и удивленно смотрит на наполненную ванну. Она забыла, что хотела искупаться, но не придает этому особого значения. Она снимает тонкую легкую пижаму, оставляет на запястье массивный браслет из неровных черных камней, забирается в воду, ложится лицом к окну. В саду осень: мрачноватое, но красивое, в темных разводах небо и высокие деревья с крупными красными листьями. Маме становится хорошо, как любому человеку, находящемуся в тепле и уюте в то время, когда на улице холодно.

Камера в комнату Степана. Мальчик еще какое-то время играет, потом выходит и спускается на кухню. Там он видит кого-то из нянек, лицо прислуги размыто — Антону оно не важно. Степан просит налить ему сок. Выпив его, Степан поднимается и хочет вернуться к себе, но что-то заставляет его зайти в ванную. Он заходит. Мать лежит под водой, глаза ее закрыты. Длинные светлые волосы колышутся, расползаясь в разные стороны, как змеи. Через слой воды лицо мамы кажется нечетким и каким-то неаккуратным, отечным. Степан опускает глаза и видит, что руки ее неестественно плавают на поверхности, как будто совсем ей не принадлежат. Он машинально трогает маму за руку, ту, на которой черный браслет.

Степан рассказал о случившемся почти механически, скомкав финал, и, возможно, почувствовал облегчение. Антон же видел все предельно ясно и даже немного разозлился, что ему испортили ощущение эффектной концовки — непонятно было, что почувствовал мальчик, обнаружив утонувшую мать.

Не зная, как отреагировать — у них не было принято разводить телячьи нежности, — Антон хмуро кивнул, давая понять, что понимает масштаб трагедии, и что-то буркнул, вроде как удивляясь такому ужасному событию в жизни друга.

Степан добавил, поджав губы:

— Я с тех пор воду ненавижу. И не купаюсь никогда. Говорят, когда маленький был — истерики в ванной закатывал, боялся. Короче, отец мне даже сухой ионодуш установил. Так, в общем, короче…

Выходные задались. Антон два дня провел у Степана в гостях. В доме и на прилежащей территории было безлюдно. Лизу увезли на техобслуживание. Аркадий Степанович отпустил всю прислугу, он иногда так делал — отдыхал от присутствия чужих людей. Режиссеру нравилось проводить время с детьми, хотя он мог просто сидеть в своем кабинете или где-то в саду, почти с ними не общаясь.

В воскресенье было жарко, Антон с удовольствием плескался в большом бассейне во дворе. Степан привычно сидел поодаль в шезлонге, покуривая, и изредка перебрасывался фразами с другом.

Антон резвился, прыгал с невысокого мостика в воду, выписывая в воздухе смешные фигуры. Нанырявшись, он вышел из бассейна, вытерся и оделся. Нужно было уезжать домой. Степан лениво развалился в шезлонге, он попрощался — махнул Антону рукой, не собираясь вставать, чтобы его проводить.

Антон прошел в столовую. Там никого не было, кроме Скифа — небольшого ястреба, которого Аркадий Степанович приобрел недавно. Ястреб был невероятно красив и притягивал к себе взгляд. Перед продажей его тренировали в специальном питомнике — теперь нового жильца особняка можно было содержать без клетки.

Иногда Аркадий Степанович устраивал для птицы «время охоты». Скифа высаживали на небольшое окошко на крыше, а во двор выгоняли специально закупленных для этих целей мышей или кроликов. Аркадий и Антон завороженно наблюдали, как ястреб величественно спускался к жертве, разгоняясь за секунды, как артистично взмахивал крыльями и пронзал тушку животного своими жесткими лапами. Охота длилась несколько минут, потом Скифу разрешали полакомиться добычей, но ел он немного, словно понимая, что не в этом суть. Степе питомец не нравился, он не интересовался хищником.

Глаза ястреба были красно-коричневыми, бездонными. Он понимал все, что происходило вокруг, знал, чего от него ждут, но самое главное — был абсолютно безвреден в свободное от охоты время. Это был блестяще дрессированный убийца. Дома он обычно сидел в столовой на небольшом постаменте, там же его кормили, Аркадий Степанович любил это делать сам. Режиссер часто рассказывал Антону об особенностях ястребов, о том, как они живут в природе и какой у них высокий интеллект. Любил похвастать, что Скиф — самый умный из своих сородичей, ему можно даже палец сунуть в клюв — не отреагирует, тогда как невоспитанные птицы могут покалечить.

Скиф, повернув голову, смотрел на Антона, поблескивая круглыми глазами. Мальчик подошел совсем близко. Ястреб не пошевелился, только моргнул — мутноватая пленка, как штора, скользнула из угла глаза и задвинулась обратно. Антон улыбнулся, потом медленно поднес указательный палец к клюву Скифа, но не дотронулся. Скиф не двигался. Мальчик подвел палец совсем близко к мощному заостренному крючку и решил досчитать до пяти, а потом коснуться птицы.

Раз, два, три, четыре…

— Что, Антоша, домой уже? — услышал он за спиной.

Быстро отдернув руку, Антон повернулся к Аркадию Степановичу — тот улыбался. Режиссер расположился в кресле спиной к окну и показал на диван напротив, приглашая присесть. Мальчик послушно опустился на диван.

— А как у тебя, вообще, дела дома? — спросил Аркадий.

Антон пожал плечами:

— Не знаю… не очень, наверное, а может, и нормально. Не так, как у вас.

Аркадий потянулся и вроде как устроился поудобнее. Антон понял: от него ждут подробностей.

— С отцом, типа, ссориться мы стали, часто… орет все время, — обиженно протянул Антон. — Мать на него влиять не может. Толку никакого. Я что ни сделаю, всегда недовольны, не знаю. — Он спохватился. — Да я, типа, не жалуюсь, просто… вижу, как у вас со Степой. У нас-то не так…

Антон увидел в окне, как Степан встал с шезлонга и подошел к бассейну. Он напрягся: обычно Степан обходил воду за несколько метров и очень злился, если друг начинал брызгаться даже издали.

Аркадий Степанович, покусывая губы, сказал:

— Я знаешь как считаю, Антон? Дети перед тем, как получить от жизни по морде, должны быть обласканы. Обязательно обласканы. А кто еще обласкает, как не родители?.. А по морде — это обязательно будет. Вот Степа, он же получит по полной, я знаю. Пусть хоть сейчас он имеет все, что надо…

Степан все стоял, неотрывно глядя на воду. Антон старался не коситься на него, чтобы Аркадий Степанович не понял, куда он смотрит, но режиссер с головой погрузился в свои размышления.

— Степан по морде ох как получит, нелегко ему будет. А я все делаю, чтобы полегче… да…

— Да уж, а у нас в семье наоборот, — быстро сказал Антон.

Степан за окном сделал шаг вперед и рухнул в бассейн. Через закрытые двери плеска не было слышно.

Антон почувствовал, как у него загорелся затылок. Он продолжил:

— А вам жизнь тоже?.. Ну, по морде?

Аркадий Степанович усмехнулся.

— А ты как считаешь? Еще как! Думаешь, если дом такой есть и слуги, то все здорово? — Ему был приятен интерес Антона. — Меня жизнь мордует каждый день. Не жизнь, конечно, а люди. Люди — они очень странные существа, очень… И загадочные. И удивительные. Мне раньше казалось, что я людей ненавижу, а они меня. А сейчас, ты знаешь, интересно даже наблюдать. Какие они… люди. Вот я как Скиф. — Режиссер кивнул на застывшую птицу. — Сижу на жердочке и наблюдаю. Ох, как интересно — неисчерпаемый запас для сценариев, для фильмов. Сколько можно о людях рассказывать. Вот, например, есть такие — как ложные опята. Вроде люди, а на самом деле — смерть, хотя прикидываются обычными — выглядят так. И не поймешь сразу. А другие — они всегда жертвы, даже если сильные и имеют власть, все равно — никуда не денутся, от ястреба не убежать. — Аркадий засмеялся. — Ястреб все подметит.

Антон облокотился на спинку дивана. Затылок потихоньку остывал, но зашумело в ушах. Сколько времени прошло после того, как Степа прыгнул в бассейн, — секунды? Несколько минут?

— У меня папа так не считает, — неспешно начал он, зная, что Аркадий внимательно дослушает до конца. — Я насчет того, чтобы дети обласканы, типа, были. Он говорит, что с детства, типа, нужно понимать, кто ты есть. Понимать, что ничего просто так не бывает. Нужно страдать… так, что ли… Будто я мало страдаю. — Голос Антона дрогнул. — Всю жизнь рассматривают, как обезьянку. Хоть бы пожалели. У них принцип — делать вид, что я самый обычный, и наказывать меня надо, типа, как обычного… В жизни ничего лишнего не дадут. И поговорить нельзя толком: что ни скажу, отец начинает орать. Никогда не угодишь. Он постоянно сейчас работу ищет — дерганый весь. Как будто я виноват.

Он вздохнул, покосился на окно — Степы не было видно. Антон резко засобирался:

— Аркадий Степанович, я пойду, а то опять ругаться будут. Спасибо вам!

— Пока, Антон, приходи, — улыбнулся Аркадий.

После ухода мальчика он долго любовался Скифом и незаметно заснул. Дома было тихо и спокойно. Проснулся Аркадий к вечеру. Степана, как пробку плавающего в бассейне сутулой спиной кверху, он доставал сам, беспомощно крича, не понимая, что нужно куда-то звонить, не понимая, что опоздал на много часов.

Как потом узнал Антон, режиссер вызывал полицию, по блату раздобыл самых опытных следователей. Нервничал, много курил и ругался, требуя выяснить, что произошло. За два дня все выяснили — Степана вскрыли, никаких насильственных причин или даже косвенных на них указаний не обнаружили. Камеры наблюдения показали, что мальчик сам прыгнул в бассейн. Со дна подняли часы Антона — черные, крупные, подростковые, подарок родителей на день рождения. Часы были водостойкие и продолжали идти. Связи со смертью Степана в них не нашли.

Все свелось к версии суицида. Дескать, мальчик и так был нелюдим, что подтвердила опрошенная прислуга и одноклассники. Режиссер ответил на эту версию отборным матом, что, впрочем, дела не меняло.

В течение следующих нескольких лет перед глазами Антона часто возникала его новая визуализация. Он видел Степу, который подходит к краю бассейна. На дне лежит какая-то вещь черного цвета. Степа смотрит на нее завороженно, силясь отступить назад, но не может. Это браслет мамы, тот самый, в котором он нашел ее десять лет назад, голую, бездыханную, со змеевидными волосами. Степа понимает, что браслет нужно достать, и если он это не сделает, никто не сделает. Он шагает вперед. А потом нос неприятно щиплет от ионизированной воды. Подросток взмахивает руками, стараясь изобразить что-то похожее на плавание, которым никогда не владел. Степа один-единственный раз вдыхает под водой, как когда-то его мать, и больше не дышит.

Охранник пропустил его молча, а глаза у самого испуганные. И он один сегодня на посту — зайцем забился в свою будку, как только Антон прошел в дом. Кругом мерзкая, разрушительная тишина. Наверное, такая тишина воцаряется после взрыва бомбы, когда обломки улеглись в неровные кучи и осела пыль. В ушах звенит, в горле давит, и не верится в то, что ты еще существуешь.

Дежурный пропустил, потому что знал: Антона позвали. Аркадий выгнал всех и закрыл двери особняка на две недели. Там даже Лизы не осталось. Режиссер ее отключил. Впервые в жизни. Потом он сам позвонил Антону: «Пожалуйста, пожалуйста, приезжай… когда сможешь, приезжай».

В холле и гостиной было грязно. На полу валялись толстостенные квадратные бутылки из-под дорогого алкоголя, какие-то вещи: носки, скомканные брюки, мокрые полотенца, вывернутые сумки — все вперемешку. Шторы на окнах плотно задернуты, в комнатах душно и затхло.

Оглядевшись, Антон прошел на кухню. Аркадий, скрюченный, жалкий, в привычном расписном халате, с голыми ногами, смотрел один из своих фильмов на большом настенном экране. Увидев Антона, он улыбнулся, но не встал.

— Что, Антоша! Приехал, спасибо… — Голос его был сладок и тягуч.

Режиссер неловко взял стакан со стола, по которому были раскиданы куски хлеба, обмазанные зеленым соусом, использованные салфетки, орешки и еще какая-то снедь. В центре стола лежало блестящее красное яблоко, налитое, словно восковое. Среди хлама и мелочи оно выделялось своей чистотой и яркостью. Аркадий отхлебнул из стакана.

— Антоша, садись, дорогой. С-час досмотрим-м…

Он вздохнул и на высоте вдоха неожиданно икнул, а потом шумно, словно нехотя, выдохнул. Медленно моргая, опять устремил взгляд к экрану.

Антон только сейчас понял, что режиссер мертвецки пьян.

Бесшумно вошел охранник, осторожно покашлял.

— Это, Аркадий Степанович, кх-хм… ну… приберу я… — Он помялся и беспомощно посмотрел на Антона.

Аркадий медленно повернулся к охраннику, набрал воздуха в грудь и крикнул:

— Иди на-а-а хуй! Чучело! Тебе че сказано была-а-а! Гондон! На-а-а хуй!

Охранник мгновенно исчез. Антон сообразил, что эта сцена повторяется не впервые.

Аркадий моментально забыл о прислуге и с пьяной улыбкой повернулся к Антону:

— Садис-с-с-сь… Антошка, сядем давай?

Он забывал каждое слово, вероятно, как только его произносил. Глаза водянистые и абсолютно пустые. «Зачем он меня позвал?» — подумал Антон. Он сел рядом, и они стали смотреть фильм.

Концовка была смешная, Антон хорошо ее знал. Когда в первый раз смотрел — смеялся. Аркадий хмыкнул на титрах, повернулся к мальчику и начал рыдать, смешно потряхивая плечами, опустив голову вниз, словно пытался носом достать до живота. Антон растерянно вскочил и подошел к Аркадию, одной рукой тихонько потрогал его за плечо и толкнул аккуратно, без нажима. Он не знал, что сказать.

Режиссер обхватил Антона руками за пояс и, прижавшись к его животу, зарыдал сильнее. Антон стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу. Непонятно почему, но ему было приятно, что этот стареющий, но сильный и знаменитый мужчина так нуждается в нем. Антон волевым движением взял его за плечи, встряхнул и громко, четко произнес:

— Аркадий Степанович! Вам нужно поспать. Встаньте, я вас провожу! Аркадий Степанович!

Он повторял это снова и снова, и режиссер наконец послушался. Антон довел всхлипывающего хозяина дома до спальни, разобрал постель и усадил Аркадия. Тот несвязно мычал, размазывая слезы по лицу, затем снял свой дорогой халат, обнажив бледное, непривлекательное, безволосое тело. Антон скользнул взглядом — две морщинистые складки на животе, грудные железы обвисли — и отвернулся.

---

Режиссер, продолжая бормотать и всхлипывать, лег на бок и тут же замолк. Антон оглядел жалкого, заморенного старика, накрыл его одеялом.

Он зашел на кухню, взял кровавого цвета яблоко, выключил проектор. На выходе бросил охраннику по-хозяйски:

— Можешь теперь убраться, он спит!

Мальчик с хрустом откусил яблоко — по подбородку двумя струйками потек желтоватый сок — и добавил с набитым ртом:

— Я жавтра приеду…

Отношения с отцом и матерью стремительно ухудшались. Антон уже не представлял, как можно нормально общаться с ними. Изо дня в день постоянная ругань, ссоры трагическим шепотом, чтобы не задеть датчики крика.

Было сказано много такого, чего не стоило говорить, и Антон все больше замыкался в себе, старался просто молчать. Он видеть не мог родителей. Они запрещали практически все. Его раздражало все, что они говорили и делали.

Он ездил к Аркадию чуть ли не каждый день и однажды остался ночевать в комнате Степана. Матери сказал, что очень устал после школы, спросил разрешения. Удивительно, но та согласились. Мать знала, кто такой Аркадий, и, возможно, думала, что это хорошо, если Антон сошелся с ним. Лизе казалось, что они таким образом помогают друг другу. Слава особо не вникал и вообще уже мало влиял на ситуацию.

После этого Антон стал часто ночевать у режиссера. Ему было комфортно, и он настолько привык к шику и блеску, что иногда забывал, что дом совсем не его. Антон хозяйничал в комнате Степана, играл, хотя интерес к игре пропал, как только все Степины шлемы поступили в его распоряжение. Когда Аркадий возвращался с работы, они много разговаривали, смотрели какие-то фильмы. Антон с удовольствием общался с Лизой-роботом. Его даже забавляло, что робота зовут Лизой, как и его мать. Но как же они были непохожи!

Мальчику исполнилось пятнадцать, он заметно подтянулся, голос начал ломаться и грубеть. Он все чаще рассматривал себя в зеркало, и его многое не устраивало. Конечно же, в первую очередь хитиновый покров. Антон комплексовал, писал стихи, в которых высказывал сомнения и недовольства по поводу жизни и того, что происходит вокруг него. Он показывал стихи только Аркадию, родителям даже не пытался, считал, что те не поймут. Режиссер искренне восхищался, убеждал Антона в том, что у него талант.

Грустно мне, тошно.

Надо куда-то идти.

Год выдался сложный,

Еще сложней впереди.

Сыпется пирамидка,

Кубиками стуча.

Слякотно все, жидко…

Капает в ржавый чан.

Птицы, что раньше летели

И восхищали крылом,

Все до одной надоели.

Скука, тоска, излом.

Заволокло смрадом

Поле красивых цветов.

Музыки больше не надо,

Больше не надо слов.

Там, где ходили люди,

Ветер теперь поет.

Лучше уже не будет,

Будет наоборот.

Хочется встать прямо,

Старые боты обуть,

В курево вбить травы

И затянуть как-нибудь.

Теплой сухой ладошкой

Капли росы собрать,

Полюбоваться немножко

И покурить опять.

Гнется спина и тянет,

Нет ни травы, ни бот…

Лучше уже не станет,

Только наоборот.

— Как ты смог написать такое? — довольно улыбался Аркадий. Они расположились на кухне. На улице разбушевалась непогода, в доме было светло и уютно. — С отцом опять поссорился?

— Вы понимаете, что он контейнер? Вы знаете, что такое контейнер?

— Нет, не знаю…

— Это человек, который не может заработать в сети! Не может создать мало-мальски прибыльный аккаунт. Не может создать качественный контент. Соответственно, он контейнер! То есть емкость для мусора, потому что… он сам есть мусор! Он ничего из себя не представляет.

— Слушай, ну он все-таки твой отец.

— Я вообще не понимаю, — мальчик артистично схватился за голову. — Я вообще не понимаю! Каким образом он мой отец? Как так получилось? Мы абсолютно разные! Мать… она старается его поддерживать, она мечется между нами, она мечется. Понимаете?

Аркадий пристально смотрел на него.

— Я абсолютно точно могу сказать… абсолютно точно могу сказать, что я его ненавижу! Он несостоявшийся человек, он не может обеспечить семью. Он не любит своего сына, я вижу, как он смотрит на меня. Иногда мне кажется, что он очень… как бы это сказать… — Антон сделал длинную паузу, манерно зажав нижнюю губу, так, как обычно делал Аркадий Степанович. — Иногда мне кажется, что он раздосадован тем, что я болен, понимаете? Тем, что я неполноценный.

Он посмотрел на Аркадия со слезами на глазах.

Режиссер встал и налил себе выпить, потом повернулся к Антону:

— Ну а что же делать, если тебе так плохо? Какой выход? Ты же понимаешь, что тебе только пятнадцать и нужно ждать еще три года, чтобы иметь возможность выйти из семьи или поселиться в другом месте.

— Три года! — Антон скривился. — Боже мой! Три года! Я не могу там находиться ни одного дня, а вы говорите — три года!

Аркадий ухмыльнулся:

— Мне кажется, Антоша, ты преувеличиваешь! Ты сейчас ругаешь своих родителей, а если что-то произойдет, ты будешь скучать и скажешь, что был неправ. Мне кажется, что в тебе говорит… злость, но это пройдет…

Антон сверкнул глазами:

— Нет! Аркадий Степанович! Дорогой Аркадий Степанович! Я не преувеличиваю! И я не злюсь. Я с удовольствием ушел бы из того дома прямо сейчас! Если бы только было куда идти. Я ушел бы, если бы они меня отпустили, но мать не отпустит никогда… Она постоянно рыдает, постоянно смотрит на меня своими собачьими глазами, она хочет чего-то, а чего — непонятно… потому что уже давно все потеряно… потому что они не слышат меня и не понимают. И никогда не поймут. Потому что мы совершенно разные люди. И я даже спрашивал: может, они меня усыновили? Взяли из детского дома больного ребенка, чтобы было кого воспитывать…

Аркадий, задумавшись, медленно потягивал виски.

— Вчера, — не унимался Антон, — вчера опять приезжали росармейцы, потому что я не выдержал. Пришел контейнер, начал что-то говорить, какие-то глупости, какую-то ересь! Он несет какую-то ересь. И я не выдержал и начать кричать, и приехали росармейцы. Это позор, к которому я привык, потому что они постоянно приезжают, но это позор! — Речь мальчика стала сбивчивой. — Они приезжают… но… это все для протокола, они записывают что-то… но… я не могу не кричать. Они меня бесят! Все в том доме меня бесит!

Аркадий внимательно слушал.

— А куда бы ты хотел уйти? — неожиданно спросил он.

Антон пожал плечами.

— Ну, не знаю… куда-нибудь… мм… не знаю. К вам бы ушел с радостью. — Он замялся. — Ну, если бы вы, конечно, меня приняли. А так не знаю, это все разговоры, конечно, мне некуда идти.

Аркадий Степанович помедлил и произнес:

— Ты знаешь, Антоша, я тебе хочу сказать одну вещь, которую ты должен запомнить и подумать о ней на досуге.

Он продолжил после паузы:

— Я был бы счастлив, если бы имел такого сына, как ты. И никогда не говори, что тебе некуда идти. Мой дом — это твой дом. Я бы стал твоим отцом и усыновил тебя… если бы… — Он понизил голос. — Если бы была такая возможность.

— Ну да, — усмехнулся Антон.

— Ты подумай об этом… Просто подумай как-нибудь, как было бы здорово, если бы я тебя усыновил! Ты всегда будешь напоминать мне о Степане. Это немного больно, но мне это даже нужно, потому что… потому что это необходимо — помнить боль. Человек, который живет без боли, не имеет возможности на самом деле быть счастливым… Но даже если бы и не было Степана, даже если бы ничего этого не было… — Он сделал глоток. — Я бы всегда, слышишь, всегда был рад возможности стать твоим отцом!

Режиссер повернулся и вылил остатки виски в раковину, взял несколько капсул с водой и проглотил их. Он так всегда делал перед сном, потому что считал, что за ночь из его организма вымываются токсины и идет очищение.

— Но, конечно, пока у тебя есть родители, говорить об усыновлении нельзя. — Аркадий Степанович делано растягивал слова. — Ведь усыновить можно только того ребенка, от которого отказались родители… Или когда ребенок сам… когда ребенок сам отказывается от родителей. Или, к примеру… — Он зевнул. — Ну, родителей с ребенком разлучают, потому что есть конфликт, если они бьют его, например. Его забирают и помещают в специальное учреждение, откуда его может усыновить любой…

Аркадий метнул взгляд на Антона и повторил:

— Любой человек!

Он подошел к мальчику, похлопал его по плечу, пожелал спокойной ночи и пошел к себе.

Антон сидел без движения. Он никогда не думал об этом. Он ненавидел родителей и с радостью был готов уйти, как и говорил, но никогда не размышлял о том, что действительно может избавиться от их присутствия.

Сначала он отмахнулся от этой затеи, но позже, когда забрался в теплую просторную постель Степана, не мог остановить мысли, которые, как поезд, набирали скорость.

Он проворочался полночи, заснул ближе к утру и спал очень долго, а проснувшись, уже знал, что мысли эти из его головы никуда не уйдут. И он сделает то, что хочет. И та злость, которая была внутри него и которую он обычно направлял на родителей, начала угасать, потому что он понимал: родителей больше не будет.

Едва Антон вернулся домой, отец выбежал в прихожую и стал что-то резко выговаривать. Очередной скандал только утвердил мальчика в правильности выбора. Провернуть историю с вызовом росармейцев было раз плюнуть. Для начала он закрылся в своей комнате и несколько раз ударился головой о стену. Мама была на работе, отец сидел у себя — не услышал.

Настоящих синяков у Антона не бывало, но повреждения сосудов проступали бордовыми пятнами на деревянной коже. Антон посмотрелся в зеркало и подумал, что этого недостаточно. Он подошел к письменному столу и взял здоровенный степлер, который отец когда-то притащил из банка. Скрепки внутри были острыми, крупными, такими уже давно никто не пользовался. Антон сунул в степлер ладонь, размахнулся, несколько секунд помедлил, потом сжал зубы, представил себе шикарный дом режиссера, и его робота Лизу, и все то, то пришло в его жизнь вместе в Аркадием Степановичем, и с размаху вогнал скрепку под кожу. Он начал кричать сразу. Степлер был настолько мощный, что Антон, возможно, сломал себе пару костей в кисти. Железная скрепка впилась глубоко. Антон орал. Прибежал отец. Он метался и не понимал, что происходит, позвонил матери, и та тоже ничего не понимала и кричала.

Датчики сработали, через семь минут раздался звонок, отец побежал открывать, а Антон ненадолго замолчал. Он понимал, что это последние минуты, которые он проводит в своем доме. Когда вошли росармейцы, а с ними та самая пухлая дама, что была в первый раз, Антон закричал:

— Он бьет меня! Спасите! Я прошу вас, посмотрите, что он наделал, я не могу больше молчать!

Антон рыдал. Краем глаза он видел растерянного отца, который беспомощно смотрел то на него, то на росармейцев.

— Они давно меня бьют, посмотрите, что они сделали, посмотрите, что он сделал!

Пухлая женщина развернулась к отцу и устало сказала:

— Будем оформлять…

Через месяц, благодаря связям Аркадия, состоялось официальное усыновление, и Антон переехал к режиссеру из детского дома, куда его временно поместили после лишения Лизы и Славы родительских прав.

ГЛАВА 8

Власовна умерла внезапно — занемогла и угасла буквально за два дня. Будь у болезни хоть какие-то предвестники, Нина обязательно сориентировалась бы и спасла старуху: обследовала, нашла врачей, все в лучшем виде. Но ничто не предвещало! Власовна активно работала, моталась по разным мероприятиям, за месяц провела три масштабных мастер-класса по выпечке — в общем, держалась огурцом. А потом что-то случилось. Сперва она сказала, что полежит. Помощница не запаниковала — нагрузка и правда была большой, немудрено, что бабка устала. Она не вставала полдня, всю ночь и следующий день до вечера, почти не говорила, только повторяла, что отдохнет немного и поедет дела делать. Помощница забила тревогу, когда учуяла запах испражнений и вытащила из-под Власовны грязную простыню.

Нина приехала сразу, вместе со скорой, уничтожающим взглядом определила дальнейшую участь нерасторопной, несообразительной помощницы и подошла к постели. Власовна лучистыми детскими глазами смотрела в потолок. Только сейчас Нина заметила, как старуха похудела — ее сухонькие руки с бугристой, языками обвисшей кожей покоились поверх одеяла.