Бесплатный фрагмент - Владимир Ост

---

Предисловие

По сюжету главный герой романа, молодой художник Владимир Осташов, разуверившись в своем таланте, а еще больше — в том, что талант может прокормить его, устраивается на работу в агентство недвижимости. Благодаря этому он знакомится с той, которая окажется для него «любовью всей жизни», а также с двумя молодыми людьми, что станут ему верными друзьями.

Сможет ли Владимир завоевать сердце любимой или они, вопреки взаимному притяжению, пойдут разными дорогами? Превратится ли новая работа для главного героя в призвание или он вернется к творчеству?

На эти и подобные вопросы ответов здесь не будет — обойдемся без спойлеров. Но я бы хотел объяснить кое-что другое про эту книгу. Мне кажется, было бы важно добавить, что очень многие события, описанные в романе, происходили на самом деле.

Вы спросите, какие именно? Где примеры? ОК, пожалуйста.

Долгое время я работал репортером, сотрудничал со многими российскими и иностранными журналами и газетами и, например, как и один из героев книги, побывал внутри Спасской башни московского Кремля, когда готовил репортаж о главных часах страны. С помощью функции «Автоспуск» я сфотографировал себя выглядывающим из окошка циферблата (см. фото рядом).

Еще пример «реальности» романа: один из героев повествования — зам. начальника лаборатории по сохранению тела Ленина имеет прототипа, с которым я общался. Специалисты этой лаборатории действительно обеспечилисохранность мумии скифа, древнего воина, чье захоронение было обнаружено на Алтае.

То же самое касается истории фермера и его жены, двух кандидатов химических наук из Москвы, которые круто изменили свою жизнь, уехав в глухомань, затерянную в Тверской области, — абсолютно реальная история.

Еще пример: в храме, что на углу Трехсвятительского и Хитровского переулков в Москве, в свое время располагалась анимационная студия, там художники рисовали мультики. А на втором этаже этой церкви стоял бильярдный стол, на нем можно было поиграть. Вообще, кстати, практически все адреса в романе подлинные.

Таким же образом обстоит дело со второй линией романа, которая связана с Монголией. Я прожил в этой стране несколько лет и знаю, о чем пишу, не из интернета.

И последнее. Несмотря на то, что текст содержит множество эпизодов и обстоятельств, которые взяты из гущи жизни, нужно понимать: действительность присутствует здесь в преобразованном виде. Многое я нафантазировал, ибо литература — это все-таки не жизнь и не репортаж, это всегда иная реальность, вымышленный мир, со своей логикой, с персонажами, отличными от прототипов; тут все понятно.

Пожалуй, для предисловия этого достаточно. Остается лишь объявить, что роман начинается…

Эпиграф

Две Купидон оперенных стрелы достал из колчана,

Разных: одна прогоняет любовь, другая внушает.

Овидий, Метаморфозы

Часть I

Глава 1. Крайний в последнем ряду

Весна в Москве обозначилась внезапно, как стодолларовая купюра под ногами бредущей по тротуару нищенки. Город стремительно зазеленел, наполнился сиянием и оптимизмом. Несколько ошалевшие, москвичи, вопреки обыкновению, беспричинно улыбались друг другу. Улыбался и молодой, среднего роста и среднего сложения блондин с длинными, расчесанными на прямой пробор волосами, который шел по одной из лефортовских улиц. Вдруг выражение его лица стало серьезным, он нахмурился, как видно, вспомнил о чем-то важном.

Молодой человек остановился, сунул руку под полу своего серого в черную точку пиджака, извлек из заднего кармана джинсов клочок бумаги. На бумажке было написано: «Аг-во недвиж-ти Граунд+», а рядом — адрес. Блондин поднял взгляд на ближайший дом. Сквозь ветви липы он увидел прикрепленную к кирпичной стене табличку, сообщавшую синим по белому, что это дом №11 в Княжекозловском переулке. Адрес был как раз тот, который он прочел на бумажке.

Блондин зашел за угол и обнаружил в торце жилого здания крыльцо с жестяным козырьком. Ничто не указывало на то, что здесь помещается агентство недвижимости «Граунд+». Однако место не было заброшенным: крыльцо, его ступеньки, ведущие к запертой стальной двери, и асфальт вокруг были тщательно выметены. К сору можно было бы отнести лишь рыжий кирпич, что лежал сбоку от крыльца, но и он лежал этак ровненько вдоль стены, явно положенный кем-то для каких-то целей, а не брошенный за ненадобностью.

Потоптавшись у двери, блондин еще оглядел автомобили, припаркованные поблизости, и наконец тронул кнопку звонка.

Дверь открыл крепко сбитый тип в костюме защитной окраски. Он был слегка курносым, вихрастым и глядел молодцом, причем таким, от которого не знаешь, чего и ждать: то ли с порога обнимет, то ли без предисловий в челюсть даст.

— Вы к кому?

— Это «Граунд плюс»?

— Ну.

— Я к Букореву. Мы по телефону договорились. Я — Осташов. Владимир Святославович.

— Документы есть?

Взяв из руки Осташова паспорт, охранник отошел вглубь, пошелестел листами толстой тетради, которая лежала на маленьком столике при входе, и кивком пригласил посетителя зайти.

— Прямо до конца коридора и направо, — сказал вихрастый крепыш и скрылся в своей каморке.

Следуя этим незамысловатым маршрутом, Осташов миновал несколько закрытых дверей, а также закуток, приспособленный под место для курения. В закутке был дым и щебетание, там курили три молодые женщины. Когда Осташов проходил мимо них, девушки примолкли, как по команде приложились к сигаретам и оглядели привлекательного незнакомца.

В конце коридора Владимир притормозил, оправил под пиджаком рубашку, пригладил волосы. Он вспомнил, как накануне мать, с которой он жил, вернулась с работы, опечаленная больше обычного. «Опять зарплату не дадут. Сказали, что в следующем месяце, — устало сообщила она. — Тебе уже удалось найти работу?»

Владимир открыл дверь, на которой было написано: «Генеральный директор Константин Иванович Букорев».

Молодая секретарша с рыжими, как тот кирпич у крыльца, волосами, судя по выражению ее лица, потеряла интерес к посетителю, едва окинула его быстрым взглядом. Тем не менее, об Осташове было немедленно доложено, и в следующую минуту он уже стоял перед внушительного размера письменным столом, за которым сидел директор риелторской фирмы. Стол был пустым, как осеннее русское поле, только на краю его, словно брошенный трактор, стоял массивный черный телефон со стальным диском набора и белыми кнопками вызова сотрудников. У Владимира даже мелькнула мысль, что хозяин стола, возможно, только что установил его здесь и поэтому не успел расставить на нем всякое разное, что бывает расставлено на офисных столах. Либо гендиректор и не собирается ничего расставлять, чтобы быть готовым без долгих сборов навсегда покинуть кабинет. (Что касается модели телефона, — пора, полагаю, объяснить, что описываемые события относятсякпервой половине девяностых, тогдааппаратыс дисковым набором быливсе еще обыденностью, а не чем-то винтажным, как сейчас; впрочем, данная история могла бы произойти и в наши дни: люди, в отличие от технологий, мало меняются.)

Букорев молча сидел, положив руки на стол, и глядел на Осташова. Глаза директора не выражали ровным счетом ничего — настолько ничего, что уместнее было бы назвать их не глазами, а органами зрения.

Шеф агентства «Граунд+» Константин Иванович Букорев был круглолиц, но круглолиц как-то не по-генеральски. Серый костюм, серый галстук, прилизанные пегие волосы, пластмассовые очечки на утином носу — этот чуть старше среднего возраста человек производил впечатление застрявшего на мелкой должности чиновника, несколько туповатого, но исполнительного и аккуратного.

— Я к вам насчет работы, — сказал Владимир. — Маклером…

Букорев сидел неподвижно и по-прежнему молчал. Пауза в еще не начавшемся разговоре затянулась.

— Я звонил вам вчера, — сказал Осташов. — По объявлению в газете…

Директор и на этот раз никак не реагировал. Порожним взглядом он смотрел на соискателя маклерской должности, словно ожидал услышать нечто совершенно другое. «Чего он так уставился? Педик, что ли?» — внутренне поежившись, подумал Владимир, который благодаря своей миловидной наружности порой действительно привлекал внимание не только противоположного пола.

Букорев сидел молча. Осташов молча стоял. Пауза становилась для Владимира несносной, а директора фирмы безмолвие, похоже, нисколько не смущало. У Владимира даже возник соблазн сказать, как сильно ему нужна работа, как трудно им с матерью живется, но он тут же отмел эту мысль. «Только начни жаловаться на судьбу кому-то, от кого зависишь, и он обязательно воспользуется этим. Покивает, посочувствует — и воспользуется», — подумал Осташов.

— Я пришел на собеседование, — снова пояснил он. — По объявлению в газете.

— Значит, хотите поработать маклером? — ответил наконец Букорев и достал из ящика стола лист бумаги. — Владимир Святославович, так?

— Да.

— Я посмотрел резюме, которое вы прислали по факсу. Что тут у нас?.. Гм-гм… Закончил художественную школу. Это неинтересно. Два года автодорожного института, армия — тоже неинтересно. Два месяца работал менеджером по продажам кетчупа…

Константин Иванович отложил бумагу и поднял бесстрастные глаза на Владимира.

— Какой у вас опыт работы… гм-гм… с недвижимостью?

— В объявлении было написано, что можно без опыта, — сказал Осташов. — Честно говоря, опыт небольшой. Я помогал другу продать квартиру, — добавил Владимир, и было очевидно, что это ложь.

Заметил это директор или нет и о чем он вообще думает, понять было невозможно. Между тем Букорев очень даже думал. «Это хорошо, что у тебя нет опыта, — думал Константин Иванович, глядя немигающими глазами на Осташова. — Поэтому-то я тебя, дурачок, и возьму. Месяца три ты на меня попашешь, прежде чем научишься обманывать и подворовывать. А там уж посмотрим; если будешь управляемый, то… посмотрим».

— Это… гм-гм… плохо, что нет опыта, — сказал Букорев.

И умолк — вновь, казалось, надолго.

— Я с компьютером могу работать, — сказал Владимир и подумал: «Не возьмет, наверное, протокольная харя».

Букорев молчал. Ему хотелось, чтобы парень попросил его о месте с большим пылом, чтобы он хорошенько прочувствовал свою мнимую ненужность.

— Я думаю, у меня может получиться, — сказал Осташов, и на душе у него стало совсем мерзостно.

Директор агентства выдержал еще одну паузу и только затем, вполне довольный поникшим видом собеседника, сказал:

— Ладно, возьмем вас… гм-гм… на испытательный срок, на два месяца. Как вы уже знаете из объявления, зарплату маклеры у нас не получают. Оплата — проценты со сделок. Как говорится, что потопал, то и полопал… Гм-гм… Когда вы готовы приступить к работе?

— Прямо сейчас.

Букорев нажал кнопку на телефоне. В кабинет вошла секретарша.

— Ксюша, — сказал Букорев. — Вот тут у нас Владимир. Он принят в отдел купли-продажи. На испытательный срок, бумаги пока никакие не оформляем. Пусть начальник отдела объяснит ему распорядок и прочее.

Осташов вышел, а секретарша чуть задержалась в кабинете.

Душа Владимира возликовала. Его приняли на работу! Ему захотелось немедленно показать, на что он способен. Когда секретарша Оксана появилась в дверях, он галантно взялся за дверную ручку.

— Осторожно, двери закрываются, — негромко, чтобы не услышал директор, сказал Владимир и, притворив дверь, продолжил уже громче: — Следующая станция…

Но тут он осекся. С языка почти сорвалось: «Платонический зад» — перефразированный вариант названия станции метро «Ботанический сад». Однако он успел сообразить, что секретарша — с ее сухощавой фигурой, — наверняка примет эту, только что пришедшую ему на ум шутку на свой счет. «Черт, — подумал Владимир, — откуда взялся в голове этот зад? Из-за этой тощей девахи, наверно».

— Так какая, говорите, следующая станция? — скучающим тоном спросила Оксана, уже берясь за телефонную трубку.

— Никаких станций, никаких остановок. Только вперед.

Начальник отдела купли-продажи, вызванный и представленный Осташову секретаршей («Знакомьтесь, это Александр Витальевич»), — человек без особых примет и, подобно гендиректору, настолько средней внешности, что работай он наружным наблюдателем в спецслужбе, цены б ему не было, — пожал Владимиру руку и привел его в зал, который, судя по всему, раньше был большой трех-, а возможно, четырехкомнатной квартирой.

В зале стояли столы с компьютерами, за которыми сидело около полутора десятков человек, в основном молодых, под стать Осташову.

Мухин представил его. Из-за мониторов на Владимира со всех сторон стали глядеть, и он слегка смутился.

Мухин с административным воодушевлением принялся перечислять сидящих, указывая на каждого по очереди рукой:

— Вот это — Михаил Варламов. — Молодой человек, на которого показали, тут же обратил свое чрезвычайно умное лицо к монитору. — Это Юрий Битуев. — Названный нахмурил густые брови. — София Пелехацкая. — София, милая брюнетка, улыбнулась и посмотрела на не менее симпатичную шатенку, которая была представлена вслед за ней. — Наталья Кузькина… — На ней начальник отдела остановился и обвел зал взглядом. — Ну, всех, наверно, называть долго. Я думаю, вы познакомитесь в процессе. Как пользоваться компьютерной программой, объяснит новому сотруднику… Варламов. Ты слышишь, Миша? Помоги человеку.

Осташов был усажен за свободный стол — крайний в последнем ряду. Его соседкой оказалась молодая женщина с хвостом длинных темных волос, схваченных на затылке огромным черным бантом. Она оглядела Владимира, как, наверное, оглядывает перед первой брачной ночью очередную, тридцатую жену какой-нибудь очень поживший и очень компетентный в вопросах неги султан.

Варламов, отряженный помочь Осташову, с досадой на лице подошел к Владимиру и склонился над клавиатурой.

— Значит, так, старик, если тебе надо будет подобрать клиенту квартиру, то будешь заносить его требования вот так. Жмешь сюда, потом сюда. В общем, здесь в таблице все понятно: забиваешь в нее параметры, которые интересуют клиента, и на экране появятся все более-менее подходящие варианты, какие есть в нашем банке данных. Ну, что клиент, допустим, хочет? Предположим, двушку, чтобы кроме крайних этажей, желательно сталинский кирпич, пять-десять пешком от метро, как можно дешевле, подойдет убитая, жмешь «энтер»…

— Извини, «убитая» — это что значит?

— Ты что, раньше недвижимостью не занимался? — Михаил разогнулся. — Тебе надо все с нуля объяснять?

Владимир прикусил губу. К этому моменту почти все сотрудники уже углубились в работу; их примеру спешно последовали и те, кто до сих пор поглядывал на Осташова. В зале стоял гомон и деловой шум: звенели телефоны, слышался ожесточенный стук пальцев по клавишам, противно визжали игольчатые принтеры.

— Миша! Ну что ты давишь на человека? — сказала соседка Владимира.

При этом взгляд ее, устремленный на Осташова, стал не просто томным, а многотомным, словно между нею и Владимиром уже давно сложился роман — отменно длинный, длинный-длинный. Она тряхнула своим бантом на затылке, поднялась и приблизилась к Осташову.

— Володя у нас новенький. Мы его должны опекать. Ты, Миша, иди, работай, я Володе сама все объясню.

Варламов не преминул удалиться, а Осташов встал и пододвинул стул соседки к своему столу. Она с кокетливостью поблагодарила, заняла предложенное место и сказала:

— Меня зовут Ия. Странное имя, правда?

— Да нет, нормальное, — ответил, садясь рядом, Осташов.

— Ты чем занимался, пока к нам не пришел?

— Ничем особо. В принципе я художник, но за это сейчас не платят, — сказал Владимир и деловито уставился в монитор, давая понять, что готов к обучению и не хочет терять ни секунды.

Ия подтянула к себе клавиатуру и начала нажимать на клавиши.

— Как находить в компьютере квартиры, ты записал? Кстати, ты, небось, женат?

— Э-э… нет.

— Ага. Ну, теперь пиши, как искать покупателей, если тебе нужно впарить квартиру. Этот список гораздо меньше, чем список квартир: клевые покупатели всегда в дефиците. Все вот эти клиенты, которые висят в базе данных, как правило, ищут хату давно и никуда не торопятся. Жмоты, за копейку удавятся. Им подбирать варианты офонареешь. Короче, в этот компьютерный список можешь не лазить, там полный безмазняк. Лучше дождись своей очереди, когда тебе дадут поработать с хорошей свежей заявкой. Этих покупателей распределяет наш начальничек Шура Мухин. А принимает заявки технический секретарь. Вон она, Катька, в углу сидит, по телефону треплется. Ты с ними дружи, и все будет пучком. Врубинштейн?

— Понятно. А какие квартиры называются убитыми?

— «Убитая» значит вдрызг раздолбанная, грязная, может быть, даже после пожара.

В это время кто-то из сотрудников по соседству, перекрывая общий шум, закричал в телефонную трубку:

— Рома, очень плохо слышно, ты мне скажи: квартира-то живая?

Услышав это, Осташов спросил:

— Если «убитая» значит грязная, то «живая» — это чистая?

— Нет, — ответила Ия. — Живая хата может быть совсем, совсем не чистой. Живая — это та, которая сейчас, ну, на данный момент, еще не продана, то есть она в наличии, в продаже. А «чистая квартира» на маклерском языке значит не то, что квартира опрятная, что обои не оборваны и все такое, а то, что документы на нее в полном порядке, без подделок, что она без обременений и прочей фигни, вот тогда она чистая. А если ты хочешь кому-то из маклеров сказать, что в квартире все аккуратно и ничего не поломано, то не надо говорить, что она чистая, надо говорить: «в хорошем состоянии». Тогда тебя поймут, ну…

— Адекватно, — подсказал Владимир.

— Что?

— Поймут как надо.

— Точняк, — подтвердила Ия, с уважением посмотрев на Осташова. — Умница какой. Короче, то ли у Мухина, то ли из компьютера берешь заявку на покупку, по этой заявке подбираешь подходящие варианты, звонишь по этим квартирам и узнаешь, проданы — не проданы.

— То есть живы они или нет?

— Ага. Потом звонишь покупателю и предлагаешь ему живые варианты. Если клиенту что-то понравится, договариваешься с ним и с хозяином квартиры, когда можно устроить просмотр. Потом идешь с клиентом на хату и показываешь ее. Если повезет и квартира понравится, то проверяешь документы на нее — с этим тебе на первых порах Мухин поможет. Вот и всё. Дальше происходит сделка — и все довольны, все смеются.

— Ну, все ясно.

Осташову захотелось немедленно избавиться от ее общества. Слишком много жеманности, стало невыносимо душно, он встал со словами «Ладно, я пойду покурю и потом начну» и отправился на свежий воздух.

На крыльце он застал вихрастого охранника, который впустил его полчаса назад. Тот оглядывал окрестности — сигарета во рту, руки в боки.

— Чего, взяли на работу? — спросил он, увидев Осташова.

— Да. В отдел продаж.

— Ну, тогда будем знакомиться, — сказал охранник, протянув руку. — Ты Володя, а я Гриша. У нас в охране еще один Григорий есть, мой сменщик. Но он Смирнов, а я — Хлобыстин. Ну, рассказывай, откуда ты? Шарашил сам-один как частный маклер или тебя из другого агентства выпиздили?

— Ниоткуда меня не выпизживали. И частным я не был. Пришел — и всё.

— А. И чего хочешь? Денег заработать?

— Нет, конечно. Я так, задаром буду.

— Да ладно тебе бычиться. Я просто спросил. Здесь большинство как ты начинают, без опыта. Не ссы, через полгода стабильно полштуки баксов в месяц заколачивать будешь.

Григорий вразвалочку подошел к рядку припаркованных около агентства автомобилей, пнул по колесу ближайший (это был новенький темно-коричневый «опель») и, повернувшись к Осташову, щелчком указательного пальца метнул окурок в стоявшую у крыльца урну.

— Нехилая тачка, да? — сказал Хлобыстин и снова посмотрел на «опель». — Сейчас, что ли, помыть или позже?

— Недавно ее купил? — сказал Осташов.

— Я? Откуда? Это шефа нашего, Букера.

— Букорева?

— Его тут за глаза все Букером зовут.

— Почему Букером?

— А как, по-твоему, его надо звать?

— Ну, мало ли. Можно Букой. Быком. Да как угодно. Бухером.

— Ха-ха. Да, Бухер — это хорошо. — Хлобыстин в задумчивости почесал подбородок. — Но он не бухает. Я думаю, Букер ему все равно больше подходит.

— Почему?

— Ну, черт его знает. Букер и есть Букер, какая разница?

Осташов пожал плечами, отвернулся и стал смотреть на «опель». «Действительно, какая разница?» — подумал он.

Хлобыстин тоже уставился на автомобиль.

— Да, классная тачка… — сказал он. — Пару месяцев назад дела у фирмы будь здоров поперли в гору. Вот шеф на радостях и купил. А я, блин, ее мою, ха-ха.

— А почему не водитель? Ты же вроде бы охрана.

— Водилы у Букера нет, он сам на тачке разъезжает. А нам приказал держать ее в чистоте. Однажды сменщик мой, Смирнов, не помыл, так чуть с работы не вылетел, а Букер, зануда, потом еще неделю его пилил. Ладно, пойду за водой, лучше сейчас, а то после обеда совсем лень будет.

Хлобыстин нехотя поднялся по ступеням и скрылся за дверью. Владимир остался докуривать.

Вокруг сияла молодая листва, по тротуарам шли улыбающиеся люди, а над городом пропадало, оставаясь на месте, таяло, не тая, неизъяснимо нежное синее небо.

После разговора с охранником настроение Осташова изменилось. В душу его закрались сомнения и терзания, которые были связаны, пожалуй, не столько с предстоящей работой, сколько с сопутствующими обстоятельствами. Дело в том, что Осташов ощутил себя таким же, как и Хлобыстин, — не то охранником, не то шофером. То есть, как считал Владимир, почти холуем при самодуре начальнике. «Вот прикажет мне этот Букер помыть его машину, и что? — подумал он. — Если не помою, он просто выгонит меня к такой-то матери. Значит, придется мыть?»

Осташов сжал губы. Чем больше он размышлял о своем положении, тем меньше оно ему нравилось. Будто не он некоторое время назад был безмерно воодушевлен тем, что получил здесь работу. «Я даже ниже по реальному положению, чем этот Гриша, — размышлял Владимир. — Он-то хоть и подчиняется директору как положено, но, сразу видно, не особо перед ним дрожит. Первый раз со мной разговаривает, а уже и занудой его спокойно называет, да и вообще ведет себя, как раздолбай. А все потому, что охранники и шоферы нужны всегда и везде. Не сработается с Букоревым — плюнет и пойдет на другую работу. А я куда денусь? Опять таскаться по пустопорожним собеседованиям? „Спасибо, что зашли, заполните, пожалуйста, анкету и перезвоните через пару недель“. Тошнит от такой жизни».

Осташов вспомнил, как он шел сюда, к офису фирмы. Как, поравнявшись с магазином, который назывался «Как в Париже», он на минуту задержался. В зеркальной витрине магазина висел обыкновенный, с точки зрения Владимира, синенький пиджак (почему-то с ярко-желтыми пуговицами), вроде бы ничем не отличающийся по покрою от тех, что можно было приобрести на вещевом рынке долларов за пятнадцать. Табличка внизу витрины гласила: «Эксклюзивные скидки», — и там же, рядом с крест-накрест перечеркнутой цифрой 3500, стояла другая: 1500.

— Цены в долларах, молодой человек.

Эту фразу процедила девушка — судя по униформе, продавщица, — которая стояла, опершись плечом о косяк магазинной двери. Он и сам догадался, что цена выражалась в долларах. Всю денежную корзину разваленной страны к середине 1990-хзанимали они — крепенькие, как молодые маслята, наличные доллары США. Гораздо меньше места в этой корзине оставалось подберезовикам немецких марок, а благородные белые грибы английских фунтов (как, впрочем, и остальные дары чужеземных финансовых лесов) были в российском лукошке и вовсе редкостью. Евро еще и в помине не было. Что же до рублей, к ним население относилось с пренебрежением, словно к рыхлым, дырявым сыроежкам.

Сообщив сквозь зубы о долларовых ценах на витрине, неприветливая продавщица отмерила Владимиру первосортно презрительный взгляд: она быстро сообразила, что этот парень не их покупатель.

Затем на его пути к агентству недвижимости попалась забегаловка под названием «Рюмочная», у входа в которую терлось пьяное отребье в количестве четырех человек.

— Дай, я поровну налью, — кипятился один из пропойц, вырывая бутылку вина у приятеля. — Все вы зайцы косые, а я, когда еще работал, вот этими пальцами микроны на токарном станке ловил. На мне весь завод держался!

Ловец микронов наклонил бутылку над тремя протянутыми к нему пластмассовыми стаканчиками, но плеснул мимо. Не успела бурая струя достичь земли, как один из «зайцев косых» выхватил инициативу (в виде бутылки) из неверной руки бывшего токаря, а двое других одновременно и, надо сказать, с микронной точностью попали кулаками в мелкие, заплывшие глазки неудачливого виночерпия.

После «Рюмочной» Осташов миновал помпезный, весь из черного мрамора и в позолоте подъезд банка «Дворянинъ». При этом он посторонился и дал дорогу вальяжно вышедшему из подъезда коротко стриженому мужчине, чье уголовное прошлое, настоящее и будущее не вызывали никаких сомнений. Мужчина провел рукой по ежику своей головы. На среднем пальце у него красовался золотой перстень с крупным черным камнем, а на тыльной стороне ладони синела татуировка в виде схематично нарисованного солнца, которое наполовину высунулось из-за горизонта. Линии тюремной татушки, толстые и кривоватые, выглядели, как вены, словно с этим рисунком на руке он и родился. Мужчина окинул окружающее пространство взглядом хозяина и направил стопы к сияющему БМВ. На Владимира он не обратил внимания и, кажется, вообще не увидел его, будто тот был обитателем параллельной вселенной.

В момент воспоминания о БМВ окурок ожег пальцы Владимира, и он, чертыхнувшись, перехватил его ближе к фильтру. Он почувствовал себя совсем неуютно. Посмотрев на припаркованный рядом с крыльцом агентства недвижимости «опель», Осташов задался мысленным вопросом, будет ли у него самого хоть когда-нибудь новая иномарка? «Вряд ли», — решил он.

А между тем в своих силах и способностях Владимир не сомневался. Он был убежден, например, что, несмотря на отсутствие опыта, сможет маклерствовать ничуть не хуже, чем тот же сноб Варламов, пренебрежительно объяснявший ему, как пользоваться компьютерной программой. Он сможет устраивать сделки ничуть не хуже, чем какая-нибудь Ия или кто бы то ни было еще. Но даже при самых блистательных успехах он будет всего лишь мелкий маклеришко, каких тысячи и тысячи, и он будет получать только крохи со стола фирмы. Пятнадцать — эта цифра крепко засела в голове Владимира. Как объяснил ему начальник отдела Мухин, именно столько процентов приносимой им прибыли Осташов будет получать в качестве зарплаты. Поначалу это показалось Владимиру достаточно справедливым (многие риелторские фирмы, куда он звонил в поисках работы, предлагали бегать лишь за десять процентов). Но теперь, когда он полностью отошел от нервного напряжения, испытанного во время беседы с Букоревым (и особенно, когда охранник рассказал о ситуации с мойкой «опеля»), Осташову стало неприятно осознавать, что основная часть тех денег, которые он будет зарабатывать, пойдет в чужой карман, в карман Букорева. А главное, это в принципе была не его игра. Не его призвание.

— Чего нос повесил, бубеныть? — спросил Хлобыстин, проходя мимо Владимира с ведром, полным воды.

Двигаясь к «опелю», Григорий оказывался то в тени, которую отбрасывали раскидистые деревья, то в зонах палящего солнечного света, и тогда вода в ведре на мгновение вскипала яркими солнечными зайчиками.

— Блин, тряпку забыл, — сказал, вернувшись к крыльцу, Григорий.

— Я? Да так… задумался, — ответил Владимир.

— А. И до чего додумался?

Этот простенький вопрос поставил Владимира в тупик, а также напомнил ему о том, что пока, собственно, ему нечего делить с директором фирмы.

Тем временем к собеседникам, стоящим под жестяным козырьком крыльца, стал приближаться еще один человек, тоже находившийся под навесом, но передвижным. Это был полугодовалый малыш, которого, как кенгуренка, несла в специальном рюкзаке на животе молодая мама фундаментальной наружности. Крышей для младенца служила выдающаяся грудь родительницы. Дите глядело на мир широко распахнутыми глазками и пускало слюни.

— О, какой богатырь к нам пожаловал, — сказал Хлобыстин, когда женщина с ребенком подошла ближе. — А какие пузыри красивые пускает.

— У нас зубки режутся, — нежным голосом ответила женщина. — Скажите, агентство недвижимости здесь?

Получив утвердительный ответ, она выяснила, где находятся специалисты по купле-продаже, и пошла к указанному залу. Григорий посмотрел вслед женщине и сказал Осташову: «Может, это к тебе клиент?» — а сам закатал рукава и направился к «опелю».

Войдя в зал купли-продажи, Владимир увидел посетительницу с малышом, который почему-то расплакался. Рядом суетился начальник отдела Мухин.

— А вот посмотри, какие у дяди есть погремушки. — Мухин достал из кармана связку ключей и начал энергично трясти ею перед лицом ребенка. Тот поутих, реветь прекратил, лишь похныкивал.

— Не надо ничего этого, мы сейчас успокоимся, — сказала женщина.

Она выудила из сумочки сухарик, а затем, по-лебединому изогнув шею, заглянула под навес своей груди: где он там, сыночек? — и вложила сухарик в его ручку. Сухарик окончательно отвлек младенца от его горестей, и он умолк — надо было попробовать сухарик на вкус, а заодно посредством этого сухарика почесать раздраженные десны в тех местах, где прорезались зубы.

Осташов решил, что сейчас удачный момент, чтобы поработать, а заодно посредством этой работы показать недоверчивому гендиректору, на что он способен. Выразительно глянув на молодую мамашу, он спросил у Мухина, не найдется ли для него какой-нибудь свежей заявки на покупку квартиры. В ответ начальник отдела с иезуитской улыбочкой предложил ему попробовать найти подходящие варианты для тех клиентов, что занесены в компьютерную базу данных агентства.

Помня определения, которыми наградила этих базовых клиентов Ия, Осташов тем не менее уселся за компьютер и с горящими глазами принялся нажимать на клавиши. Владимир опасался, что соседка опять подсядет к нему, чтобы что-нибудь еще объяснить, но Ия работала — только бант подрагивал: она говорила по телефону, потом лихорадочно искала информацию в компьютере, потом опять хваталась за телефонную трубку, ей было явно не до него.

Промучившись с непривычки около часа, Осташов подобрал в базе данных с дюжину трехкомнатных квартир для одного клиента, который показался ему перспективным. Затем он стал методично названивать по номерам, указанным в графе «Контактный телефон хозяина квартиры», и был немало удивлен тому обстоятельству, что раз за разом на другом конце провода отвечал не хозяин жилья, а свой же брат риелтор — человек из аналогичного агентства либо частный маклер, работающий нелегально, на дому.

Почти никто из них не мог сказать сразу и наверняка, продаются ли квартиры, которые они представляют на рынке недвижимости, или уже нет. Посредники просили дать им время, чтобы навести справки. Причем, как вскоре понял Владимир, часто эти люди имели доступ не к владельцу апартаментов, а лишь к следующему посреднику. Который, разумеется, в свою очередь тоже мог оказаться в полном неведении относительно судьбы искомого жилья. И однако при всем при том почти всякий, с кем беседовал Осташов, жарко уверял его, что квартира, скорее всего, не продана и что лучше ее на свете не найти.

Такова уж была в те годы специфика риелторской деятельности. Где-то, ну скажем, в центре Москвы, в каком-нибудь уютном Столовом переулке, или на окраине, на невзрачной Дубнинской улице, жилье могло уже обрести нового хозяина, и уже этот хозяин мог сделать в квартире освежающий ремонт, и, как полагается по народной традиции, могла быть пущена в квартиру кошка для точного определения мест, благоприятных для размещения кроватей, и могли быть размещены сами кровати, и накрыты столы, чтобы справить новоселье, а квартира все еще оставалась во множестве баз данных и крутилась-вертелась в торговом водовороте. На ее счет строились виды, риелторы с азартом предлагали квартиру друг другу и покупателям, расхваливали, не жалея красок, настоятельно советовали «посмотреть, прежде чем отказываться».

Когда спустя пару незаметно пролетевших часов Осташов добрался до конца списка, то выяснилось, что клиенту он может показать только две квартиры.

И вот, волнуясь по поводу первых в его практике переговоров с покупателем, Владимир набрал нужный номер.

Сейчас он расскажет о достоинствах каждой из квартир. Покупателя наверняка заинтересует хотя бы одно предложение. И тогда надо будет тут же брать быка за рога и назначать время просмотра. Скажем, на сегодня.

— Из агентства недвижимости? — послышался вялый голос в телефонной трубке. — Уже не надо. Купили мы квартиру. Господи, всё звонят и звонят.

«Это ничего, — подумал Осташов. — Ничего. Нужно было сначала позвонить клиенту и спросить у него, клиент он или нет, а уж потом… Просто ни одна тупица меня об этом не предупредила, а сам я, дубина, не догадался. Ничего. Все в порядке».

Владимир пододвинул к себе клавиатуру, нажал несколько кнопок, и на синем фоне экрана в специальном окошке появился список покупателей. Осташов принялся названивать всем подряд, без всякого разбору. Однако теперь появилось другое препятствие. Очень скоро он понял, что так же, как и в случае с хозяевами жилья, в списке клиентов-покупателей в основном фигурируют все те же риелторы. Которые не знают, а нужна ли, собственно, их покупателю квартира, или он уже ее приобрел, или передумал приобретать, или, к примеру, помер — с кем не бывает? Путь к покупателю нередко пролегал через нескольких посредников. Когда пятнадцатый по счету маклер, энергичным голосом нахваливая клиента, попросил время, чтобы выяснить, не отпала ли у того надобность в квартире, Осташов положил трубку и закрыл глаза.

Во тьме перед его внутренним взором появился синий прямоугольник — похоже, вид экрана, который в последние три часа возникал перед ним всякий раз, как он сворачивал на нем таблицы с данными, крепко отпечатался в его сознании. Помедлив немного, этот воображаемый синий прямоугольник начал скачкообразно уплывать в черную бездну. Скачкообразность движения заключалась в том, что мираж по пути то резко исчезал, то затем высвечивался снова, но уже оказываясь на большем расстоянии. Удаляясь таким, пунктирным, образом, синий фантом постепенно превратился в точку, а затем мгла окончательно засосала его.

Глава 2. Старше Христа

Сначала была тьма. Глухая, кромешная, тьмущая темень.

Затем раздался легкий пластмассовый щелчок, и в бескомпромиссном мраке открылся, словно люк, идеально ровный прямоугольник, заполненный видом обычного московского неба, кое-где чистого и синего, а кое-где пузырящегося облаками. Прямоугольник, несомненно, был порождением современной оптической техники. Об этом говорили зеленые суставчатые цифры, которые откуда ни возьмись появились на черном фоне под лоскутом неба. А кроме того, по правую и левую сторону от центра прямоугольника помещались две тонкие квадратные желтые скобки, как бы сообщавшие, что в них должно быть взято главное содержание кадра.

Через несколько мгновений прямоугольное окно в небо стало медленно опускаться, облака в нем тронулись и неспешно поплыли вверх, и вскоре в обрамлении торжественно воспаряющей небесной ваты в кадре появился жирный сизый голубь, который с меланхоличным видом сидел на какой-то темной поверхности.

Отняв от лица громадный профессиональный фотоаппарат, молодой мужчина откинул со лба прядь русых волос и ласково глянул на могучий объектив. Тот в свою очередь, как бы в качестве алаверды, сверкнул ему выпученным стеклянным оком.

Бесспорно, они были созданы друг для друга. Во всяком случае, вместе они — этот не для баловства произведенный, усыпанный кнопками и переключателями фотоаппарат «Canon» и молодой человек в белоснежной сорочке и легком песчаного цвета пиджаке, который не скрывал его атлетического сложения, — вместе они смотрелись очень гармонично.

Мужчина поправил на плече лямку черного кофра и, с неохотой оторвавшись от лицезрения фотоаппарата, поднял голову и устремил невооруженный взгляд в ту сторону, куда смотрел перед этим через видоискатель.

Фотограф стоял на Тверской улице, спиной к пустующей витрине, а перед ним, за двусторонним потоком автомобилей, высился памятник Владимиру Маяковскому.

Каменная фигура стихотворца напоминала собой парусом выгнутую пятиконечную звезду. Хотя свободного пространства на площади было достаточно, казалось, что поэту этого простора мало, что он рвется на волю. В общем, Маяковский (как, очевидно, и задумывал скульптор) весь был — порыв, весь — бунт и презрение к сдержанности. Дело портил только пошлый голубь, который зиждился на голове бунтаря и выглядел, с учетом идеи памятника, особенно непотребно. Глупее здесь смотрелась бы, наверно, лишь ржавая консервная банка с той же помойки, откуда, надо понимать, прибыл и сам пернатый филистер.

Мужчина еще раз навел телескопический объектив на голубя, но на этот раз взял его более крупным планом. Голубь отчего-то забеспокоился. Он начал дергать головой, выставляя вперед то правый, то левый глаз, как будто пытался приложиться к незримой замочной скважине. Голубь словно чувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает, но никак не мог разобрать кто.

— Голуба, а я тебя вижу, — сказал фотограф и усмехнулся.

Он опустил фотоаппарат, вновь с гордостью посмотрел на объектив и огляделся по сторонам, как бы призывая окружающих в свидетели волшебства. Однако спешащие мимо пешеходы ничем, кроме вскользь брошенных взглядов, это чудо фотографической техники не удостаивали. Одна девушка, правда, улыбнулась, однако ее застенчивая улыбка была адресована скорее самому молодому человеку, чем его фотоаппарату. Как бы то ни было, русоволосый атлет мгновенно оценил ситуацию и скороговоркой обратился к девушке:

— Богиня, давайте я сниму вас. Меня зовут Василий, а вас как зовут!

Он осведомился об имени девицы именно таким, утвердительно-восклицательным тоном. Незнакомка, на ходу оглянувшись, еще раз улыбнулась, однако ни на секунду не задержалась.

— Девушка, я купил новую фотокамеру, и самый первый кадр должен быть прекрасным. Девушка, попозируйте.

Он сделал несколько шагов вслед за ней, но вдруг остановился и посмотрел на часы. Потом навел фотоаппарат на ножки удаляющейся незнакомки, несколько секунд понаблюдал, как при каждом шаге плотная ткань короткой юбки мерно похлопывает ее по восхитительным ножкам, а затем, так и не сделав снимка, еще раз посмотрел на часы, деловито отсоединил объектив от тела фотоаппарата, уложил и то, и другое в кофр, развернулся и пошел в противоположную сторону.

Через пять минут он уже был за спиной Маяковского. Не обращая больше внимания на памятник, фотограф бодро шагал по направлению к гостинице «Пекин», облик которой соотносился со столицей Китая (или хоть с чем-то китайским) разве только по ассоциации — желтым цветом наружного покрова.

Большая Садовая, как всегда, кипела суетой и пеной буден. В несколько рядов неслись туда и обратно автомобили, вспыхивая иногда ослепительными солнечными бликами. По тротуарам тянулись нескончаемые вереницы обгоняющих друг друга пешеходов. Все торопились, все были заняты своими хлопотами и заботами. И некому было полюбоваться неизъяснимой прелестью Тверской или Садового кольца. Некому было застыть в восхищении перед видом плавно закругляющихся улиц, которые существовали в странном двойственном обличье.

Действительно, на первый взгляд, это была классическая, известная любому москвичу коллекция зданий. Но стоило присмотреться внимательнее, и взору открывалась совсем иная, потрясающая картина. В ярком свете дня здания оказывались трансформированными до неузнаваемости. Солнце по своей прихоти меняло формы и внешность улиц, густо забеливая лучами одни фрагменты домов и причудливо дополняя другие кубами, тетраэдрами и прочими фигурами, выполненными из добротной, плотной тени. Причем теневые конструкции, вмонтированные в арки и ниши зданий, казались не менее прочными и значительными деталями архитектуры, чем балконы, эркеры, колонны.

Я думаю, будь Маяковский жив, эта картина ему наверняка понравилась бы. Более того, думаю, что если в наше время его мятежная душа, бродя по миру, иногда наведывается в Москву, то на постой она останавливается, скорее всего, именно здесь. Поселяется внутри памятника, который напоминает собой выгнутую парусом звезду, и тогда каменная статуя становится одушевленной. И Маяковский наблюдает, как день течет по руслам улиц, меняя берега, вымощенные величественной московской архитектурой. И возможно, вдохновляясь увиденным, он пытается декламировать какие-то новые, только что сочиненные стихи. Пытается сказать нечто никем не знаемое. Пытается прокричать… Но тщетно. Не подчиняются ему и скованы немотой каменные уста. И безмолвствует футурист, прорвавшийся в будущее.

А может быть, все обстоит совсем иначе. Может быть, он не молчит — говорит, но только некому услышать его на шумном, сутолочном перекрестке Тверской и Садового кольца. Как некому застыть в восхищении перед волшебным видом широких, плавно закругляющихся улиц.

Конечно, композиционные и другие достоинства городских пространств мог бы, наверное, оценить Василий, который в это время пружинистой походкой удалялся от памятника Маяковскому. Ведь Василий был фотограф. Однако даже беглого взгляда на этого энергичного мужчину было достаточно, чтобы понять, что никакие красоты мира не заставят его затаить дыхание и впасть в романтическое оцепенение.

Не зевая по сторонам, Василий миновал гостиницу «Пекин», затем прошел по Большой Садовой еще немного и свернул направо, на улицу Красина.

Здесь он тоже не отвлекался и, пройдя с квартал, устремился к неброскому зданию, внутри которого, сразу за входными дверями, натолкнулся на милицейский пост.

Молоденький милиционер сидел за потертым столом под лестницей, ведущей прямо из куцего вестибюля на второй этаж.

— Добрый день. А где тут внутренний телефон? — спросил Василий. — Ага, вот вижу. Это он?

Сонный милиционер открыл рот, чтобы ответить, но через пару секунд, так и не ответив, закрыл его, потому что в это время Василий уже оказался у тумбочки с телефоном и уже, положив кофр на пол, взялся за трубку. Фотограф набрал на диске «3-2-1» и с напором заговорил:

— Здравствуйте, мне нужен Алексей Алексеевич. Я журналист, Василий Наводничий. Да, конечно, я договаривался с ним о встрече. Он говорил, что меня кто-то должен будет провести через охрану. Да-да, я уже здесь, внизу. Хорошо, жду.

Вскоре на лестнице появилась дородная дама.

— Вы к Алексею Алексеевичу? — сказала она, спустившись на несколько ступеней — ровно настолько, чтобы увидеть посетителя. — Пойдемте со мной.

— Документ при себе имеете? — встрепенулся за своим столом милиционер, когда Василий проходил мимо.

Наводничий остановился, протянул ему паспорт.

— Идите. А это… — Милиционер быстро просмотрел первые страницы паспорта и положил его в ящик стола. — Это заберете у меня на обратном пути.

Дама провела Василия по недлинному коридору второго этажа, на стенах которого можно было увидеть запыленные стенды «Наши передовики», «Ветераны — в строю!», а также «План эвакуации сотрудников в случае пожара». Зайдя в комнату, оказавшуюся приемной, женщина пригласила его присесть в кресло. Наводничий садиться не стал, а положил на кресло кофр и уставился на дверь с табличкой «Русанов А. А.».

Женщина водрузилась за секретарский стол и связалась по телефону с начальником, сидевшим за дверью с табличкой, которую бурил взглядом Василий.

— Проходите, — сказала секретарша, и Наводничий не заставил себя ждать.

Алексей Алексеевич Русанов оказался благообразным, сухопарым стариком. Он сидел в белом халате врача за скромным письменным столом и был необычайно спокоен. Когда Василий ворвался в кабинет, Алексей Алексеевич с достоинством поднялся и сделал шаг вежливости навстречу.

Представившись друг другу и пожав руки, они сели. Русанов — на свое место, Василий — напротив.

Тут с Наводничим случилась метаморфоза. Цепко глянув на Алексея Алексеевича, он вдруг стал очень тих и даже как-то вял.

— Спасибо вам большое, что согласились на интервью и фотосъемку, — проговорил Василий раздумчиво. По-хамелеоньи подстроившись под ситуацию, он и верхние веки расслабил, отчего глаза его, точь-в-точь как у старика Русанова, стали казаться несколько сонными.

— Значит, вот здесь вы и работаете? — продолжал Наводничий, медленно поводя полузакрытыми глазами по сторонам. На стене, за спиной Русанова, он увидел портрет Ленина. На другой стене висела сусальная деревянная гравюра, на которой был изображен Есенин с курительной трубкой в углу рта и, разумеется, на фоне склоненной березы. Больше в этом маленьком кабинете ничего примечательного не было.

— Я так понимаю, лаборатория по сохранению тела Ленина, наверно, тоже в этом здании расположена? Наверно, можно будет немного пофотографировать, как вы там тело Владимира Ильича обрабатываете… — вкрадчиво сказал Василий, совсем уже переигрывая в своем стремлении стать похожим на собеседника, почти сползая с кресла и чуть ли не падая в обморок.

Алексей Алексеевич пристально посмотрел на него.

«Как бы не переборщить», — подумал Наводничий и подтянулся, хотя смотреть продолжал по-прежнемуиз-под расслабленных век.

— Работы с телом Ленина фотографировать запрещено. Я вам и по телефону это сказал. И вы тогда (помните?) ответили, что хотите сфотографировать только меня, в моем кабинете, — спокойно сказал Русанов.

— Э-э… Да, конечно. Но я был уверен, что ваш кабинет как раз и является лабораторией. Ну, что кабинет находится в самой лаборатории. Извините, я ведь в медицине и в других таких науках мало что понимаю. Гм. В любом случае, давайте сначала просто поговорим о вашей работе. Кстати, вот интересно: сохранение трупа — это медицина или как? Надеюсь, вас не обижает мой вопрос?

— Это хороший вопрос. По существу. И я сейчас на него отвечу, — сказал Русанов. Он покопался в ящике стола и, выудив из него визитную карточку, дал ее Василию.

— А у вас нет случайно визитки? — сказал Алексей Алексеевич.

— Конечно, — ответил Наводничий. — Пожалуйста.

Русанов перед тем, как убрать визитную карточку Василия в карман, очень внимательно изучил ее.

— Хорошо. Так вот насчет медицины. Сам я — доктор медицинских наук. Но если говорить о сохранении тела Владимира Ильича, то эта работа ведется на стыке медицины, химии и физики.

Василий достал из кофра диктофон и включил его.

— Вы не возражаете, если я на пленку запишу наш разговор? Чтобы потом что-нибудь не перепутать.

Алексей Алексеевич слегка развел руки в приглашающем жесте.

— Как же удается так долго сохранять тело Ленина? — спросил Наводничий.

— Если не вдаваться в специфические подробности…

— Извините, что перебиваю, но мне как раз подробности нужны.

— Понятно. Так вот, чтобы сохранить прижизненный облик умершего, надо заменить воду в клетках организма на бальзамирующий состав. В человеке, видите ли, очень много воды. И ее нужно заменить специальным раствором. Который, с одной стороны, не испаряется из организма, а с другой, — не впитывает влагу из воздуха.

— А состав этого раствора — тайна?

— Да. Это наше ноу-хау, как говорят иностранцы.

— Ноу-хау — это понятно. Это же деньги, наверно. Кстати, а сколько стоит забальзамировать человека?

— Не знаю… Я не финансист.

— А вот ваши специалисты, я слышал, бальзамировали иностранных вождей.

— Да. Это Димитров в Болгарии, Готвальд в Чехословакии, вьетнамский руководитель Хо Ши Мин, Агостиньо Нето в Анголе…

— И что, все это в порядке социалистической помощи, бесплатно?

— Ну нам-то, работникам, конечно, обычную зарплату давали, а государство, по-моему, за это получало определенную плату.

— Сколько?

Алексей Алексеевич поднял взгляд к потолку и задумался. Василий украдкой подтянулся в кресле и стал разглядывать бумаги, лежавшие на столе.

— Думаю, речь может идти о суммах… в миллион или полтора миллиона… долларов… за каждого, — медленно сказал Русанов и опустил взор на собеседника, но за мгновение до этого Наводничий успел уставиться куда-то в угол комнаты.

— Хотя я не уверен, — продолжил Алексей Алексеевич. — Может, с какой-то из этих стран деньги не брали. Это ведь было дело политики. Экспорт идеологических ценностей не преследовал материальной выгоды.

— Ну, а как вы отнесетесь, скажем, к тому, что сейчас вот возьмут и решат похоронить Ленина?

— Это будет научная потеря. Все-таки никто в мире подобного не делал. Мы накопили уникальный опыт. Жалко, конечно, будет. Мы всю жизнь работали над этим.

— Да, это неприятно, когда зарывают труд всей твоей жизни. Но пока вам можно не расстраиваться, может быть, все обойдется.

— Посмотрим.

— Не хотел бы вас обидеть, но такой вот еще вопрос: ходят слухи, что некоторые части Ленина сохранить не удалось и что поэтому их сделали из воска или еще из чего-то, это правда?

— Нет, все, что было, то и осталось. Я работаю в лаборатории с пятьдесят второго года и могу сказать, что никаких изменений не произошло. Некоторые негативные изменения тканей произошли в самом начале, в двадцать четвертом году, когда еще не собирались сохранять тело на долгий срок. Пальцы на одной из рук потемнели, поэтому теперь они поджаты в кулак. Чтобы было незаметно.

— Хорошо. Скажите, а внутри тела что находится?

— Ничего. Внутренние органы удалены.

— Ага! Так-так. Тогда каким же образом сохраняется объем тела? Внутри должен быть каркас, чтобы живот не проседал.

— Каркаса нет. Грудная клетка сама держится — за счет ребер, а в брюшную полость мы помещаем ткань, рулон обычной ткани, которая пропитана бальзамирующим раствором. Поэтому в саркофаге тело смотрится нормально. Но, вообще-то… обычно мы о таких подробностях не говорим. Это может показаться неэтичным по отношению к посетителям мавзолея на Красной площади.

— Конечно. А вот глаза как? Там что внутри?

Алексей Алексеевич вздохнул.

— Глазные яблоки заполнены специальной пастой. Она обладает теми же сохраняющими свойствами, что и бальзам для тела.

— А голова Ленина, насколько я знаю, пустая, да?

— Да. Мозг удален. Он находится в Институте мозга и хранится в виде срезов, которые помещены между стекол.

— Но если мозг из головы Ленина вынули, значит, ему череп пилой распиливали. На голове должен быть довольно-таки большой шрам.

— Вы рассуждаете здраво. Шрам действительно существует. Он тянется от уха до уха через темя. Раньше, чтобы скрыть шов, вокруг головы клали такой, знаете ли, венчик. Но теперь необходимости в венчике нет. Шов замаскирован специальной пастой, она имеет цвет кожи и незаметна для посетителей мавзолея.

— А какие манипуляции с телом проводятся сейчас?

— Мы периодически опускаем тело в бальзамирующий раствор. Нечасто, примерно раз в полтора года.

— И как вы его кладете в ванну? Прямо в костюме?

— Зачем же? Раздеваем его и погружаем. И бальзамирующий состав проникает внутрь тела.

— И в голову, да?

— Конечно. Бальзам попадает туда через горло.

— Наверно, когда вы его в ванну кладете, у него из носа пузырьки идут. Ведь из пустой головы воздух должен выходить, правильно?

Русанов кивнул.

— Вот бы фото сделать, — мечтательно сказал репортер.

— Извините, но фотографировать эту процедуру нельзя, — безразличным тоном сказал Русанов. — К сожалению.

— Эт-то да, — искренне пригорюнился Василий.

— У вас есть еще вопросы?

— Позвольте сфотографировать вас, — сказал Наводничий. — Вот, скажем, на фоне портрета Ленина, раз уж нельзя попасть в вашу лабораторию.

— Да, пожалуйста. Но я не говорил, что нельзя попасть в лабораторию, — сказал Русанов, и в глубине его спокойных синих глаз скользнула искра озорства. — Я говорил, что запрещено фотографировать процедуры, которые проделываются с телом Ленина.

Василий даже не пытался скрыть своего удивления и радости.

— Да? — сказал он, едва веря в удачу, но уже напряженно соображая, что ему сулит предложение Русанова. — Значит, можно будет сделать съемку в лаборатории? О, ого! Алексей Алексеевич, спасибо! А может… там есть еще какие-то тела, которые вы сохраняете? И может, вы разрешите сфотографировать их?

— Конечно, — индифферентно ответил медик. — Мы как раз занимаемся сейчас очень интересной работой. Восстанавливаем мумию древнего скифского воина.

Василий слушал и одновременно готовил фотоаппарат к съемке. На этот раз он пристегнул не тот громадный объектив, через который разглядывал голубя на голове Маяковского и ножки девушки, а другой, гораздо меньший. Сверху аппарата Наводничий приладил фотовспышку с поворотной головной частью и деловито огляделся.

— Так, встаньте, пожалуйста, вот здесь, — сказал он. — Ага, вот так. Внимание, Алексей Алексеевич, — Василий нацелил объектив на Русанова. — Работаем.

Один за другим три ярких всполоха метнулись к потолку, раздались щелчки затвора фотоаппарата. Наводничий повернул головку фотовспышки набок и сделал еще несколько снимков. Теперь при каждом щелчке аппарата свет вспышки шарахался о ближайшую стену.

— А почему вы направляете вспышку не на меня, а в сторону? — спросил Русанов.

— Специально. Свет отражается от поверхности потолка или стены (ну, неважно от чего) и рассеивается равномерно. Картинка от этого получается более качественной: не бывает жирной тени за фигурой, и глаза человека не дают красного отсвета.

— Я вижу, вы профессионал.

— Да, — сказал Василий без надменности, но твердо. — Ну, Алексей Алексеевич, здесь у нас вроде бы все. Теперь пойдем в лабораторию?

— Да, пойдемте. Но имейте в виду, что много времени я вам уделить не смогу.

— Ничего, мы быстро управимся, — сказал Василий, выходя вслед за Русановым из кабинета. — Значит, говорите, скифский воин?

…До того, как Русанов с Наводничим вошли в лабораторию, в ней царила музейная тишина. Собственно, о лабораторном предназначении этой просторной светлой комнаты говорил лишь стоявший в углу стеклянный шкаф с разноцветными растворами в многочисленных банках и баночках да еще небольшой металлический стол на колесах, на котором были разложены сверкающие хирургические инструменты, в основном зажимы и пинцеты различной конфигурации и величины. Больше здесь ничего не было. Если не считать, конечно, главного: в центре комнаты помещался второй, стационарный стол, узкий и длинный. Сверху его закрывал надстроенный защитный колпак с плоской стеклянной крышей и стеклянными опирающимися на периметр стола боками. Несмотря на то, что деревянные рейки, из которых состоял каркас этого сооружения, были тщательно ошкурены и полакированы, выглядел колпак таким, каким и был на самом деле, — примитивным и кустарным.

Впрочем, о неказистости этого ящика вмиг заставляло забыть его содержимое. За стеклом, на белой простыне, покоились настоящие мощи. Древний скиф лежал на спине, а голова его была повернута направо. Покрытое темно-коричневой кожей тело сильно усохло, в некоторых местах кости были оголены — особенно на лицевой части черепа, — и все же это была мумия, а не скелет. Но что сохранилось особенно хорошо, так это густые каштановые волосы, заплетенные на затылке в две толстые косы, которые аккуратно лежали на левом плече мумии. Широкий оскал и пустые глазницы скифа были обращены ко входной двери, словно он, как живой, только что оглянулся на звук отпираемого замка.

Дверь открылась, и в лабораторию вошли ученый и репортер.

— А нашли захоронение в Горном Алтае, на плато Укок, — говорил Русанов, закрывая за собой дверь. — Этому скифскому воину больше двух тысяч лет.

— Старше Христа, — констатировал Наводничий голосом крупье: его фраза прозвучала, словно речь шла о более старшей игральной карте в колоде, словно он говорил, например, о тузе по сравнению с королем. — Алексей Алексеевич, а как же это?.. — Василий пощелкал ногтем указательного пальца по колпаку. — Вы же сейчас говорили, что мумия может храниться при комнатной температуре. А тело-то в саркофаге.

— Все обстоит именно так, как я сказал. В могиле тело сохранилось действительно только благодаря тому, что оно было в замороженном состоянии. Однако сейчас восстановление мумии по нашему методу практически завершено, и теперь она может храниться при комнатной температуре без всякого ущерба для внешнего облика. Так же, как и тело Ленина. А защитный саркофаг, как вы его называете, он нужен, только чтобы кожа мумии не обветривалась. Вот, смотрите. — Русанов подошел к столу и распахнул окошко, которое находилось сбоку, на уровне черепа скифского воина. — Видите, я могу открыть, скажем, вот здесь и спокойно работать с мумией. И никакой заморозки для ее сохранения не требуется.

— А! Так тут форточки есть. А я их сначала не заметил.

Василий просунул руку в окошко и поводил ею в воздухе над черепом мумии.

— Да. Здесь так же тепло, как и в комнате, — подытожил свой эксперимент Наводничий. — А знаете, ха-ха, что мне напоминает этот саркофаг? Он похож на парник, который у моих родителей на даче. И даже форточки похожие. Мама в этом парнике выращивает помидоры всякие, огурцы.

— А по какому шоссе у ваших родителей дача?

— Да это не здесь, не в Подмосковье. Они живут в Орле. А у вас есть дача? Целый особняк, наверно?

— Есть, но не особняк, — сухо ответил Русанов. Видимо, он пожалел о том, что разговор начал уходить в сторону. Наводничий почувствовал это и, не углубляясь далее в дачную тему, взялся за фотоаппарат.

Сосредоточенно глядя на мумию, он медленно обошел вокруг застекленного стола, словно бильярдист, который напряженно прикидывает, каким шаром и куда лучше ударить. Наконец фотограф остановился. Лицо его озарилось вдохновением и готовностью к действию.

— Алексей Алексеевич, — сказал Наводничий, — вы понадобитесь мне в кадре, если можно.

— Пожалуйста.

— Возьмите в руки что-нибудь… — Василий подошел к столику на колесах. — Возьмите какой-нибудь инструмент и поработайте над скифом. Ну, что вы можете с ним делать, чтобы это не выглядело смешно для специалистов?

— Могу протирать тампоном кожу мумии.

— Отлично. Протирайте ему скулу, не закрывайте его лицо тампоном. И на меня не обращайте внимания. Будьте естественным, как будто меня здесь вообще нет.

Русанов взял крупный пинцет. Затем, отворив дверцу стеклянного шкафа, ухватил пинцетом тампон из большой банки, окунул его на секунду в бесцветную жидкость, которая была в банке поменьше, и подошел к мумии. Полусогнувшись, он стал осторожно дотрагиваться тампоном до черепа воина, а Наводничий, зайдя с противоположной стороны саркофага, открыл второе окошко и принялся снимать. Фотоаппарат выдал серию вспышек.

— Ого! — прекратив съемку, воскликнул Василий. — Что это у него на правом плече? Вот этот синий рисунок — это что, татуировка?

— Да, — ответил Алексей Алексеевич, разогнувшись. — Я думаю, это самая древняя татуировка, которая дошла до наших дней в натуральном виде и сохранилась, можно сказать, такой, какой была при жизни скифа.

— У меня сегодня по-настоящему удачный день. Что же тут наколото? Не разберу.

— В этом положении тела рисунок полностью не виден, он довольно-таки большой. Он и на лопатке, и на плече, и на предплечье. Тут изображен бегущий олень. Видите, на предплечье? Это оленья нога. С острым копытом. Видите?

— Да-да-да.

— Причем, обратите внимание: татуировка так расположена, что при ходьбе или беге, когда рука скифа двигалась, должно было получаться, что и нарисованный олень тоже идет или бежит, понимаете?

— Точно! — сказал Наводничий и, прильнув глазом к видоискателю фотоаппарата, с близкого расстояния обрушил сонм вспышек на коричневое плечо воина. — Вот это съемка. Я поверну мумию набок, чтобы получше… — Фотограф сунул руку в форточку.

— Нет-нет, — быстро ответил Русанов. — Мумию прошу вас не трогать. Не нужно.

Неожиданно дверь в лабораторию растворилась и в нее вошла статная молоденькая блондинка. Диалог медика и журналиста прервался. Девушка была в синих джинсах и голубой кофточке, на плечи ее был накинут медицинский халат.

— Ой, я не знала, что тут кто-то еще, — сказала девушка Русанову и покосилась на Василия.

— Ничего, — ответил Алексей Алексеевич.

Он улыбнулся, а Наводничий машинально отметил про себя, что это, пожалуй, первая улыбка, которая появилась на лице Русанова за все время их общения. Алексей Алексеевич подошел к девушке, приобнял ее за плечи.

— Здравствуй. Как дела? Давай там поговорим, — сказал он блондинке и показал на дверь. — Василий, извините, я на минуту покину вас.

— Алексей Алексеевич, подождите-подождите, — затараторил Наводничий. — А можно сфотографировать эту девушку рядом со скифом? Девушка, вы специалист лаборатории? Давайте, я прошу вас. Один кадр!

Блондинка, казалось, даже не слышала, что к ней кто-то обращается. Она отвернулась. Причем поворот головы, как подметил журналист, она совершила в своеобразной и довольно милой манере: сначала повернула голову, а затем чуть подняла ее и опустила. Этакая царица, кивком отдающая повеление вельможам. И тут же молча вышла из комнаты. За нею со словами «Извините, Василий, но это лишнее» вышел Русанов.

Дверь плотно закрылась, Наводничий остался наедине с древним скифом.

— Личное — неличное, — проворчал Василий, плохо расслышавший последнее слово старика. — Какая разница? Мне картинка нужна.

От досады Василий даже зарычал.

Быстро, впрочем, успокоившись, он стал неспешно ходить по лаборатории, сделал несколько общих снимков мумии.

Алексей Алексеевич все не появлялся.

Наводничий осторожно подошел к двери и приложил ухо к щели. Стало слышно, что Русанов где-то рядом беседует с девушкой, но слова их сливались в неразличимый гомон. Василий слегка заскучал.

— Так, — оглядев комнату, сказал он себе под нос, — что я тут еще не снял? А! Татуировку в полном виде, вот что.

На цыпочках, оглядываясь, он приблизился к столу. Держа фотоаппарат наготове в правой руке, взялся левой за плечо мумии и уже было повернул воина набок, но тут послышался скрип открываемой двери. Наводничий отдернул руку от мумии.

— А, вот и вы, Алексей Алексеевич, — сказал он, обернувшись. — А я татуировку тут рассматриваю.

— Извините, что покинул вас, — сказал Русанов. — Так на чем мы остановились?

— Я хотел бы сфотографировать рядом со скифом эту лаборанточку. Где она? Позовите ее, это будет отличная карточка.

— Нет-нет, не нужно.

— Но почему? Она ведь тоже имеет отношение к сохранению тел. А карточка получится просто супер. Я уже и сценку придумал. В кадре крупно череп скифа, страшный такой, а за ним, прямо рядом, сидит молодая красивая лаборанточка в белом халате, она смотрится в зеркало и губы накрашивает. А?! Согласитесь, в этом что-то есть.

— Василий. Эта девушка… она зашла ко мне по личному делу.

— Ну да, понимаю, на работе тоже можно… — Тут Наводничий исподтишка кинул лукавый, оценивающий взгляд на старика. — Можно это самое, беседовать по личному делу. Но карточку-то все равно надо сделать. Почему нет?

— Василий, вы, очевидно, что-то неправильно поняли. Она моя внучка, и работает не здесь, а в другом месте. Так что, извините…

— Гм. Но может быть, в лаборатории работает какая-нибудь другая женщина? А? Только, Алексей Алексеевич, нужна молодая, а то эффект будет не тот.

— Нет. Девушек у нас нет.

— Черт! Жалко.

— Да. Ну, Василий, тогда, наверно, всё? У меня, честно говоря, уже и времени совсем нет. Вы сумку вашу, кажется, оставили у моего секретаря?

— А, кофр? Да, он там.

В приемной Алексей Алексеевич быстро попрощался с Наводничим и ушел в свой кабинет. Секретарша взяла со стола красную папку и последовала за Русановым. Дверь в кабинет закрылась. Василий неспешно уложил фотоаппарат в сумку, достал из нее ежедневник и, по-хозяйски подойдя к столу секретарши, набрал на ее телефоне номер.

— Алло, — деловито сказал он в трубку, — это фирма недвижимости «Граунд плюс»? Я хочу купить однокомнатную квартиру. Самую дешевую. Да, я цены знаю. У вас там уже есть моя заявка, посмотрите, моя фамилия Наводничий. Да-да, я к вам уже дважды на этой неделе обращался, но ваши специалисты пока что мне помочь не смогли. Что? Да, конечно, давайте прямо сейчас пусть что-то предложат. Трубку не кладу, жду.

Глава 3. Первый пятикирпич

Новоиспеченный риелтор Владимир Осташов, умаявшийся от безрезультатных переговоров с десятками лжевладельцев и лжепокупателей квартир, подпирая голову руками, ссутулился перед синим экраном монитора. Глаза его были закрыты, он спал.

Он не слышал и не видел, как истово и увлеченно стучала по клавишам клавиатуры его соседка Ия. Он не обращал внимания на доносящиеся с разных сторон звонки телефонов, говор сотрудников и противный визг игольчатых принтеров.

Не видел Владимир и того, как технический секретарь Катя, побеседовав с кем-то по телефону, прикрыла трубку рукой и, подманив жестом начальника отдела Александра Мухина, стала что-то нашептывать ему на ухо. Склонившийся к ней Мухин, похоже, очень быстро понял, о чем идет речь. Он остановил Катю поднятым кверху указательным пальцем, распрямился и оглядел находящихся в зале работников. Змея улыбки изогнула его губы.

— Ну что, негры, солнце еще высоко и… есть заявка на покупку квартиры, — сказал он совсем не громко, но слова его подействовали сильно.

Сотрудники прекратили настукивать пальцами по клавиатурам, положили телефонные трубки и затихли. Михаил Варламов (тот самый, который неохотно посвящал Осташова в тонкости работы с компьютерной программой перед тем, как за дело взялась Ия), — Варламов поднял свое умное лицо, и оно стало еще более умным. Сама Ия, энергично тряхнув хвостом волос, принялась нетерпеливо переминаться на стуле с ягодицы на ягодицу, отчего стала напоминать добрую лошадку перед стартом на ипподроме. Глаза милой брюнетки Софии Пелехацкой полыхнули, как у заправской женщины-вамп. Юрий Битуев выключил единственный из принтеров, который еще продолжал визжать, и чуть ли не со стуком сомкнул свои густые брови. Симпатичная шатенка Наталья Кузькина стыдливо уставилась в окно, словно девушка, явившаяся на романтическое свидание и вдруг почувствовавшая, что именно сегодня ей признаются в вечной любви и сделают известно какое предложение. Все застыли в ожидании.

— Клиент, по-моему, хороший… — сказал Мухин и стал неспешно переводить взгляд с одного сотрудника на другого. — С этим клиентом будет работать… будет работать сотрудник… который умеет быть ответственным. Потому что этому клиенту нужна самая-самая… самая… — Тут Мухин взял со стола Кати лист бумаги, посмотрел в него и закончил скороговоркой: — Самая дешевая однокомнатная квартира.

Мухин даже артистично прищелкнул пальцами, как бы говоря своим жестом: вот это клиент так уж клиент, вот уж действительно крупная рыба.

Все мгновенно вернулись к делам, будто никакого объявления о «хорошем клиенте» не было вовсе. Мухин злорадно улыбнулся.

— Клиент просит подобрать вариант прямо сейчас, — громко сказал он.

Однако его уже никто слушал. Зал был полон обычного шума и суеты. И тут Мухин внимательнее поглядел на Осташова. До начальника отдела только теперь дошло, что Владимир был, кажется, единственным, кто не попался на его крючок. Единственным, кто даже ухом не повел в начале объявления и никак не изменил позы в финале.

— Спит он, что ли? Взяли, блин, работничка… — пробормотал себе под нос Мухин и подошел с листком заявки к Владимиру.

— Владимир! — бодро сказал Мухин.

Осташов очнулся и поглядел на него в ошеломлении, не понимая, что сказать и как себя вести.

— Володь, — сказала Ия, — не спи — замерзнешь.

— Ия, — строго сказал Мухин, — по-моему, я для всех негров уже сообщил, что солнце еще высоко. Занимайтесь рубкой тростника. Теперь что касается вас, Владимир. Вы хотели свежую заявку? Вам везет. Сейчас Катя переведет звонок на ваш телефон. У вас есть шанс. Клиент хочет купить однушку, поговорите с ним и по возможности подберите нужный вариант. Прямо сейчас.

На столе перед Владимиром тренькнул телефон.

Осташов взял трубку и услышал напористый, уверенный голос молодого мужчины (голос, как уже понял читатель, принадлежал фотографу Василию, звонившему из лаборатории, которая занималась сохранением тела Ленина).

Окончательно придя в себя, Владимир тоже подтянулся и стал исключительно собранным. Он начал уточнять, какую именно квартиру желает приобрести клиент, и тут же, плечом прижав телефонную трубку к уху, принялся подыскивать варианты в компьютере.

— Она должна стоить не больше двадцати пяти тысяч баксов, — говорил Наводничий. — И чтобы в квартире ни одного человека не было прописано. Это условие — железное.

На экран монитора полезли строки о продаваемых квартирах, но ни одного путного варианта среди них не было. То цена оказывалась слишком высокой, то балкон отсутствовал, то этаж не тот.

— А вот еще по поводу района мы не говорили, — сказал Осташов. — Вам где квартира нужна?

— Где-нибудь на востоке. Идеально — на «Щелковской».

При этих словах Осташова осенило. Он попросил у собеседника извинения за задержку, положил телефонную трубку на стол и стал с волнением перебирать на столе бумажки, в которых помечал данные квартир и телефоны маклеров, с которыми успел пообщаться за последние часы.

— Я должен был записать эту квартиру, — тихо говорил сам себе Осташов. — Не может быть, чтобы не записал. Где же она?

Владимир отчетливо помнил, что, когда он искал по телефону трехкомнатную квартиру для клиента из базы данных, то один из многочисленных маклеров картавым голосом предложил ему «плюнуть на трешку, а вместо этого лучше заняться шикарной однушкой».

— Ага, вот она, однушечка, — сказал Осташов и положил перед собой исписанный лист.

Владимир, как первоклашка, стал водить пальцем по буквам, с трудом разбирая, что значат им же нацарапанные закорючки, а в ушах его звучал голос того самого маклера. «Запишите, вы не пожалеете! — тараторил, картавя, маклер. — Метро „Щелковская“, улица Амурская, причем от метро всего десять минут пешком. Первый пятикирпич. Дом, конечно, хрущоба, зато кирпичная. Общая площадь тридцать два метра. Комната — семнадцать. Кухня — шесть с половиной (маловатенькая, но опять же, сами понимаете, в хрущобе другой и не встретишь). Телефон, паркет, балкон. Не удивляйтесь, квартира хоть и на первом этаже хрущобы, но балкон там почему-то есть. Окна — в зеленый двор. В отличном состоянии. Свободна, никто не прописан. А стоит всего-то двадцать шесть тысяч».

Осташов, волнуясь, взял со стола трубку.

— Алле, вы слушаете?

— Да-да, — ответил Наводничий. — Ну что там?

— Кажется, я нашел подходящий вариант. Но мне надо позвонить хозяину и уточнить, не продана ли квартира. Вы могли бы перезвонить минут через пять-десять?

— Через десять? — переспросил Василий и посмотрел на дверь с табличкой «Русанов А. А.», за которой скрылся хранитель тела Ленина и его монументальная секретарша. — Постараюсь. Лучше, конечно, через пять.

Осташов дал отбой и быстро набрал номер маклера.

В краткой беседе выяснилось, что квартиру на Амурской можно посмотреть немедленно.

— Я вот что хотел бы еще уточнить, — сказал маклеру Владимир. — У меня тут записано буквально следующее. Э-э, «первый пятикирпич». Это правильно?

— Правильно-правильно, — прокартавил риелтор.

— То есть квартира находится на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома, так я понимаю?

— Разумеется, так. А как это еще можно понять?

— Я просто хотел уточнить, — сказал Владимир; ему не хотелось, чтобы собеседник догадался о его некомпетентности. — И, кстати, по поводу цены. У меня записано — двадцать шесть тысяч. Это…

— Это с торгом.

— А если считать, что мы с вами уже целый час торгуемся?

— Двадцать пять. Но меньше уже не просите, я не могу работать задаром. Цена уже и так хорошая, и даже более чем.

Через сорок пять минут у подъезда одного из домов на Амурской улице встретились Осташов и маклер, его звали Семен Александрович. Поправив очки, маклер начал азартно расписывать достоинства квартиры.

— Недостатков у этого варианта я при всем желании не обнаруживаю, — подытожил свой монолог Семен Александрович. — А вот, наверно, и ваш покупатель. — Маклер прищурил глаза, оглядывая Василия, который стремительной походкой приближался к подъезду.

— Сразу видно, деловой молодой человек, — церемонно сказал Семен Александрович, протягивая руку Василию.

— Вы Владимир? — спросил Наводничий, поздоровавшись.

— Нет, Владимир — он, — маклер показал на Осташова пальцем. — А я Семен Александрович, представитель продавца.

— Прекрасно, а я Василий, представитель себя, любимого.

Троица протолкалась в тесную дверь подъезда и взошла на первый этаж.

Дверь им открыла тихая старушка.

Быстро, но придирчиво осмотрев жилье, Наводничий вернулся в прихожую, резко обернулся к остальным участникам встречи, которые гуськом ходили за ним по квартире, и сказал:

— Документы.

Семен Александрович ловко перехватил тонкую папку на тесемках из рук старушки и передал Василию.

— Так, розовый листок — это у нас приватизация… — Наводничий начал просматривать содержимое папки. — А где оценка квартиры? Ага, вот она, справочка, так, Бюро технической инвентаризации оценило квартиру… Нормально оценило. Дальше. Выписка из домовой книги на месте. Копия финансового лицевого счета на месте. Долгов по квартплате и за телефон нет? — строго обратился Василий к старушке.

— Все у нас уплочено, — отозвалась бабуся. — Все как полагается. И за электричество, и за газ. Мы всегда за все платили, — старушка тяжко вздохнула. — Могу за все годы показать квиточки.

Она пошла в комнату и выдвинула ящик старого комода.

— Не надо, не надо, верю, — остановил ее Наводничий. — Мне нужна только справка об отсутствии задолженности по квартплате, потому что без нее сделку не оформят. Вот я ее у вас вижу в папке. Вы мне лучше другое скажите: на новом месте вы уже прописались?

— А как же. Сын купил большую трехкомнатную на Преображенке. Мы теперь все вместе жить будем. Как двойня родилась, так сразу я всем нужна стала. Да нет, шучу. — Старушка рассмеялась. — Сын у меня добрый, заботливый. Вчера повез меня ко врачу (как его?), кардиологу, и обратно привез, лекарства купил. И…

— Так, понятно, — прервал ее Наводничий. — Вас как зовут?

— Клавдия Антоновна.

— Паспорт ваш, Клавдия Антоновна, на всякий пожарный мне покажите. Я хочу посмотреть, как там с пропиской.

Старушка, отошедшая было от комода, снова открыла ящик и достала из него паспорт.

Содержанием паспорта Василий остался доволен.

— Приятно иметь дело с таким осведомленным покупателем, — сладко заметил Семен Александрович. — Вы, наверное, не впервые покупаете недвижимость?

— Да, не впервые. Так, Клавдия Антоновна, значит, продаете квартиру? — сказал Наводничий. — А цена…

— Цена бесподобная, — встрял Семен Александрович. — Квартиру уже вчера должны были купить, но у покупателя что-то там не сладилось с деньгами. Он очень нас просил не продавать еще пару дней, но продавцы ждать не могут.

— Да, — сказала Клавдия Антоновна. — Нам надо быстро. Сын-то мой, видишь, в долги влез, чтоб ту квартиру купить, а теперь отдавать деньги приходится. Да-а, жалко, что вчерашний мужчина не купил.

— А вы бы цену снизили, — предложил Наводничий.

— Куда же снижать? — сказал Семен Александрович. — Цена великолепная.

— Цена никакая не великолепная, а самая обычная, — задумчиво сказал Василий, искоса метнув взгляд на безмятежное лицо старушки. Та промолчала. Промолчал на этот раз и Семен Александрович.

— Но квартиру я все-таки возьму, — сказал Наводничий. — Деньги у меня с собой, давайте, поехали к нотариусу.

На несколько секунд воцарилась пауза: все остолбенели от такой прыти покупателя. Первым оправился Семен Александрович.

— После нотариуса купчую полагается зарегистрировать, — сказал он и как бы невзначай забрал у Василия папку с официальными бумагами. — А в Департамент муниципального жилья мы сегодня уже не успеем, они же через два часа прекратят прием документов на оформление.

— Успеем, — весомо ответил Василий, открывая наружную дверь.

— Подождите-подождите, — вскинулась старушка. — Мне тогда надо сына вызвать, я одна деньги принимать не могу. Такие деньжищи, вы что?

— Давайте, Клавдия Антоновна, действуйте! — сказал Наводничий. — Позвоните сыну, а потом дайте трубку мне, я объясню ему, куда нужно подъехать.

Старушка отправилась к телефону, который стоял на столике у окна, а Василий обернулся к Семену Александровичу.

— У меня есть знакомый нотариус, на Третьей Тверской, прекрасная женщина. Она нас примет без всякой очереди, и мы везде успеем. Будьте уверены, мы везде успеем, — Наводничий был явно в ударе. — И, кстати, Семен… э-э…

— Александрович, — подсказал маклер.

— Да. Вы, Семен Александрович, работаете, видимо, не от фирмы, а сами по себе?

— А что такое?

— Да ничего. Я просто хочу четко знать: вы свою долю за посредничество получите с бабушки, правильно?

— Правильно. На этот счет не беспокойтесь.

— На этот счет я не беспокоюсь, — заверил Наводничий. — Просто я не хочу, чтобы с вашей стороны потом ко мне возникли какие-то неожиданные претензии.

— Боже упаси.

— Итак, Семен Александрович, — сказал Василий. — Я отдаю продающей стороне двадцать пять тысяч долларов, и на этом — всё. Правильно?

— Это правильно. Только еще остается вопрос: кто заплатит за оформление нотариусу и в департаменте? Это же как-никак будет долларов двести.

— Ну, двести не двести, а все же, конечно, деньги, которые на полу не валяются, — ответил Наводничий. — Обычно эти расходы берет на себя фирма, не зря же она получает пять процентов.

Оба — и Наводничий, и Семен Александрович — словно только теперь вспомнили о существовании еще одной заинтересованной стороны и уставились на доселе молчавшего Осташова. Владимир между тем был совершенно подавлен скоростью, с которой развивались события. Он сильно опасался, как бы его не обманули.

Перед выездом на просмотр квартиры начальник отдела Мухин, в упор глядя на Осташова, вразумлял его:

— Если квартира клиенту понравится, то сразу берите его и везите сюда, на фирму. Мы тут составим договор, по которому он должен будет отдать фирме комиссию, пять процентов стоимости квартиры. Сюда же надо привести и продавца, чтобы он тоже договор подписал — о том, что обязуется продать квартиру через нас. Но главное — все-таки покупатель. С ним договор надо будет подписать в обязательном порядке. До сделки. Иначе он нас кинет. А если он нас кинет, то виноватым будете вы, Владимир. Понимаете? Тогда эти пять процентов придется отдавать фирме вам. Теперь что касается самой сделки. Ее тоже желательно проводить на фирме. Схема такая. У нас тут за углом нотариальная контора, мы оттуда вызываем нотариуса, он все оформляет. Деньги пересчитываются и опечатываются здесь, в сейфе. А потом вы вместе с продавцом и покупателем едете в департамент жилья регистрировать сделку. Наша фирма, естественно, выдаст вам деньги на оформление сделки, и вы оплатите там нужные расходы, а когда вернетесь, отчитаетесь перед фирмой кассовыми чеками. Но главное не в этом. Главное в другом: документы после регистрации в департаменте лично вы должны взять в свои руки и держать их в своих руках до тех пор, пока вы все не вернетесь к нам на фирму. А когда вы возвращаетесь сюда, тогда происходит последний этап. Продавец из сейфа получает деньги, а покупатель отдает нам положенные пять процентов (минус расходы на оформление купчей) и получает документы на купленную квартиру. В общем, все очень просто. — Тут Мухин с сомнением посмотрел на напряженное лицо Осташова и добавил: — Короче, запомните: тащите всех сюда, чтобы все происходило под нашим контролем.

К концу этого энергичного монолога голова у Владимира пошла кругом, и единственное, что утвердилось в его памяти, — это то, что сделка должна происходить в помещении фирмы, тогда все будет в порядке.

Так было в теории. Однако на практике, в квартире старушки, ситуация явным образом сворачивала с предначертанной Мухиным колеи.

Осташов в растерянности глядел на собеседников и не знал, что предпринять.

— Нам нужно поехать в офис фирмы, — неуверенно сказал он.

— Вообще-то, да! — неожиданно горячо поддержал его Семен Александрович. — И давайте, раз мы уже договорились, то все же таки поедем на фирму завтра. А то знаете, что может случиться? Мы совершим купчую у нотариуса, а в департамент не успеем. И сделка остановится на половине, и все отложится до завтра. И всю ночь, вместо того чтобы спать как честные люди, мы все будем нервничать и думать, как там дело выгорит назавтра. Поэтому я предлагаю завтра с утра, спокойненько…

— Ну-ну! Знаю я это завтра, — перебил его Наводничий. — Завтра к вам прибежит этот ваш вчерашний покупатель, скажет, что нашел деньги, и вы продадите квартиру ему.

Семен Александрович шумно хватанул ртом воздуха, собираясь опровергнуть выдвинутые против него обвинения, но Василий не дал ему и слова вставить:

— Вы, Семен Александрович, конечно, сначала скажете ему, что у вас есть другой покупатель, то есть я. Но он добавит сверху тысячу баксов, и вы продадите, да-да-да, я знаю, вы с радостью продадите ему уже практически мою квартиру. У меня был такой случай, а я, между прочим, ошибок никогда не повторяю. Так что — сегодня. Сейчас. А если вдруг случится землетрясение и мы не попадем вовремя в департамент, то я дам хороший задаток, и ночью все будут спать спокойно. Ну? Как насчет задатка, Семен Александрович?

— Хороший задаток всегда на пользу делу, — ответил сразу унявшийся маклер. — Хороший задаток! Этого уже достаточно, чтобы иметь уверенность в завтрашнем дне. Давайте сразу уточним, о какой сумме может идти речь?

— Штука. Я дам штуку, и если на следующий день я не выполню свое обязательство, то есть не стану покупать эту квартиру, то эта тысяча баксов останется вам. А если выполню, то тысяча пойдет в зачет всей суммы, то есть я просто додам остальные двадцать четыре тысячи. Но я уверен, что мы зря сейчас теряем время на разговоры. Клавдия Антоновна, дозвонились вы там до сына?

— Занято у него, — ответила старушка из комнаты.

— Ч-черт!

— Я звоню, милый, звоню, — сказала Клавдия Антоновна.

Не зная, куда себя деть, Наводничий стал нервно оглядываться по сторонам, и взгляд его натолкнулся на вопрошающие глаза Осташова.

— Мы должны оформить наш договор на фирме, — сказал Владимир.

— Да что вы волнуетесь? — сказал Наводничий. — Кстати, давай перейдем на «ты», не возражаешь? Я — Василий. А тебя как? А, да, Владимир.

— Владимир.

— Володь, я обещаю, что после сделки я отдам положенные пять процентов. Это, кстати, будет… — Наводничий на секунду поднял взгляд к потолку. — Это будет тысяча двести пятьдесят долларов. Я деньги считаю мгновенно. А как, кстати, с оплатой нотариуса и прочих услуг? У тебя как у представителя фирмы есть на это деньги?

— Откуда? Я же не знал, что все так быстро получится.

— Хорошо. Я сам оплачу все, что положено, и вычту эти деньги из пяти процентов. — Василий заглянул в комнату. — Клавдия Антоновна, ну что?

— Да-да, дозвонилась, — ответила старушка. — Идите к телефону.

Через пять минут участники сделки вышли из подъезда.

Наводничий, встав на край тротуара, властно поднял руку. Рядом остановилась «Волга» с бледным пятном свежей краски на двери. Из-под пятна проглядывали фрагменты черных букв и шашечных квадратиков, по которым можно было догадаться, что еще недавно машина принадлежала государственному таксопарку. Из автомобиля немедленно вылез пожилой водитель и, зайдя спереди «Волги», заглянул под днище.

— Что, командир, сломался? — спросил Василий.

— Да нет, показалось, — помедлив, ответил шофер.

— До центра нас добросишь?

— Главное, чтоб она добросила. — Водитель кивнул на машину. — Колымаги древние нам раздали, а хрен ли толку? Она ломается каждую неделю, а запчасти теперь покупаем на свои. Бензин — тоже на свои. Приватизация хренова.

— Ладно-ладно, не прибедняйся, я понял, к чему эти разговоры. Решил разорить нас, капиталист?

— Я дорого не беру, — ответил таксист. — Садитесь. Договоримся.

Наводничий оглядел своих партнеров и сказал:

— За такси платим в складчину, я — не ухарь-купец.

Под ворчание Клавдии Антоновны на тему дороговизны частного извоза пассажиры и водитель уселись, и «Волга», словно стрекоза, махнувшая крыльями, одновременно хлопнув всеми четырьмя дверьми, рванула вперед.

Облачение голой устной договоренности в униформу официальных бумаг, а также связанные с этим поездки по городу (сначала к нотариусу на 3-ю Тверскую, а затем в Департамент муниципального жилья на Зеленый проспект) заняли более трех часов. Но для Осташова эти события спрессовалась в несколько мгновений.

После завершения всех процедур, уже вечером, по вестибюлю первого этажа департамента Владимир шел к выходу на улицу как в тумане.

Он открыл стеклянную дверь, которая вела через предбанник ко второй двери, и в этот момент вспомнил, как стремительно был подписан договор о купле-продаже квартиры: нотариус — энергичная женщина с плечами пловчихи — протянула Василию и Клавдии Антоновне экземпляры договора, и те по очереди быстро расписались под текстом.

Осташов распахнул вторую стеклянную дверь и, пока проходил к последней, третьей двери, перед его внутренним взором проплыла сцена в туалете департамента, где сын Клавдии Антоновны — медлительный мужичок, глядящий на мир исподлобья, — пересчитывал зеленые сотенные купюры, выложенные на подоконник Василием. В нескольких шагах от них стоял, пристроившись к писсуару, посторонний мужчина, и струя его уже давно иссякла, а он все стоял и косился на горку денежных пачек на подоконнике. Впрочем, как только его взгляд наткнулся на стальной взгляд Василия, посторонний мужчина суетливо застегнул ширинку и ретировался.

Владимир открыл третью дверь, которая вела на залитую вечерним солнцем площадь, и вспомнил последнюю сцену этого дня. Вспомнил, как на втором этаже департамента, где происходила регистрация заверенной нотариусом сделки, девушка-клерк выглянула из окошка в стеклянной перегородке и, отведя в сторону руку Осташова, сказала:

— Зарегистрированные документы выдаются на руки только продавцу и покупателю, лично.

До этого момента Владимира все еще не покидала надежда на то, что он, в соответствии с наказом начальника отдела, возьмет документы и приедет с Василием и Клавдией Антоновной в офис фирмы, чтобы оформить с ними договор о посредничестве. Но, услышав фразу девушки из окошка, он подумал, что теперь, скорее всего, в офис никто не поедет. С бледным лицом Владимир отошел в сторону и глянул на Василия, который как нарочно не обращал на него ни малейшего внимания. В голове Осташова пронеслись слова Мухина: «Клиент нас кинет, а виноватым будете вы». Между тем Наводничий подошел к окошку выдачи документов и взял свой экземпляр купчей. Наскоро пробежав бумагу взглядом, Василий сложил ее вчетверо и сунул в боковой кармашек кофра. Клавдия Антоновна тоже взяла свой договор, и документ тут же перекочевал к ее сыну. В свою очередь сын аккуратно, не сгибая, вложил лист в пластиковую папку и спрятал ее в портфель, куда незадолго до этого были уложены доллары с подоконника в туалете.

— Зер гут, — сказал мужичок, защелкнув замки портфеля. Он вынул из внутреннего кармана пиджака несколько зеленых купюр, пересчитал их, скрывая от окружающих в кулаке, и отдал Семену Александровичу, сказавши:

— Это тебе, Саныч, как договаривались.

Все начали прощаться друг с другом.

Сын старушки в последний раз глянул исподлобья на остальных.

— Всем до свидания, — сказал он и, взяв свою родительницу под руку, удалился.

Попрощался и Семен Александрович. Владимиру он сказал: «Ну, до свидания», а Василию протянул визитную карточку со словами «Приятно было познакомиться; если будет надобность, позвоните, буду рад помочь».

— Так, теперь надо с тобой рассчитаться, — сказал Осташову Наводничий. — Только сначала я сбегаю в сортир. Ты не хочешь, на дорожку?

Владимир подумал, что надо бы увязаться за Василием, чтобы тот не сбежал, но вместо этого сказал:

— Нет, я на улице покурю.

И вот он уже докурил сигарету, а Василия среди выходящих из здания людей все не было. «Какой же я идиот, — подумал Осташов. — Наверно, он уже свалил через какое-нибудь заднее крыльцо. Надо же было так облажаться».

Но в этот момент в дверях появился Наводничий.

— О! Володь, ты здесь? А я думал, ты под дверями туалета будешь меня караулить. Значит, решил довериться, да? Между прочим, мне ничто не мешало взять и смыться с твоими комиссионными через служебный выход.

Осташов слегка смутился. Ему не нравилось, когда другие угадывали ход его мыслей, в которых он представал не идеальным, в частности сейчас — недоверчивым и подозрительным.

— Ну ладно, давай, посчитаем, сколько я в итоге тебе должен, — сказал Василий, доставая пачку денег.

— Вообще-то, — сказал Владимир, — я бы хотел, чтобы ты сам отдал деньги людям на фирме. Так будет правильно.

— Зачем этот формализм? Сдашь денежку сам.

— Я сегодня первый день работаю. И надо, чтобы все было как полагается. Это же не мои деньги, это деньги фирмы. Я не хочу, чтобы они шли через мои руки.

— А ты уже сообщил на фирму, что сделка состоялась?

— Нет.

— Ну тогда ты можешь и вообще не говорить об этом.

— Нет, так не пойдет.

— Насчет меня не волнуйся. Если что, я молчу, как рыба об лед. Никто не узнает. Этот посредник, Семен Александрович, он постоянный партнер фирмы?

— Нет. Я на него по телефону вышел случайно, через другого маклера. И квартиру он мне в принципе случайно предложил.

— Ну а чего ты теряешься? Приедешь завтра на работу, скажешь, что квартира покупателю не понравилась. Если хочешь, я даже завтра специально могу позвонить вашей приемщице заказов. Скажу, что вариант меня не устроил и что прошу подобрать мне что-то еще. И все дела. Хапнешь свою тысячу, плохо, что ли? Кто не рискует, тот не закусывает черной икрой шампанское. Тебе судьба часто тысячу баксов подбрасывает?

— Не хочется начинать работу вот так. А вдруг это как-нибудь вскроется. Они тогда потребуют с меня не только эти бабки, а еще и какой-нибудь моральный ущерб придумают. Расплачивайся потом. А не расплатишься, они крышу свою бандитскую науськают. Бандиты мне счетчик включат, проценты побегут за каждый день. Знаешь, как бывает?

Следует заметить, что на самом деле Осташов вовсе не боялся срезать у судьбы подметки в виде шальной тысячи долларов. Просто ему претило жульничать. Душа его не принимала двойной игры, и он не хотел обманывать даже антипатичного ему директора фирмы Букорева.

— Да, бандиты — это… да, — сказал Наводничий. — Хотя серьезные люди вряд ли станут мараться из-за несчастной штуки баксов. А несерьезных можно и отбрить. Но все равно мне неохота тащиться сейчас в твой дурацкий офис, лучше я просто отдам комиссию тебе. Договорились?

— Вообще-то… Я вот подумал. Тебе же ничего не мешало слинять с этими деньгами через запасной выход. Так? А теперь ситуация становится прямо противоположной. Мне-то тоже ничего не мешает взять сейчас бабки и зажать их. А на фирме сказать, что ты меня кинул.

— Шантажируешь? Нет, ты так не сделаешь, я тебя вижу, — Василий вдруг вспомнил голубя на голове Маяковского, усмехнулся и добавил: — Я тебя вижу, голуба! Ну что? Бери, и разбегаемся, окей?

Владимир не ответил, только отвернулся и глубоко вздохнул.

— Черт с тобой, поехали, — решительно сказал Василий и, хлопнув Осташова по плечу, пошел к дороге. — Но имей в виду, я еду с тобой только из-за того, что ты помог мне купить квартиру, которая мне позарез была нужна. Знаешь, сколько уже вариантов я пересмотрел? И все было не то. А с тобой раз — и готово. У тебя легкая рука. Где твоя лавочка находится? Давай тачку возьмем и…

— Слушай, может, на метро? У меня с деньгами напряг.

— В жопу метро. Поедем на тачке, я заплачу.

В качестве такси молодым людям попался мощный джип «Шевроле» (личный водитель какого-то бизнесмена левачил на хозяйской машине), и в Лефортово, до Княжекозловского переулка, они домчались очень быстро.

Глава 4. Василий

В отделе купли-продажи известие о сделке, удачно проведенной новичком в первый же день работы, вызвало фурор. Смущенного Владимира обступили с поздравлениями.

Начальник отдела Мухин, не обращая внимания на шум и суматоху, взял калькулятор, ручку, чистый лист бумаги и, усевшись с Василием за отдельный стол в углу зала, начал процедуру приемки комиссионных.

Переговорный процесс показал, что в трактовках размера суммы у сторон существуют некоторые нестыковки. Быстро придя к согласию в целом (о том, что с Василия причитается тысяча долларов с хвостиком), они начали увлеченно спорить о точных цифрах. Если конкретно, сначала — о пересчете в доллары рублевых расходов, понесенных Василием при совершении сделки, а затем, когда обрели общее мнение по этому поводу (сошлись на 180 долларах), уперлись в откуда-то вылезшие девять долларов, которые почему-то никак не вписывались в уже проведенные вычисления. Однако под неослабным натиском репортера Мухин был вынужден капитулировать.

— Хорошо, у меня нет документов, подтверждающих этот расход, тут вы правы, — объяснял свою точку зрения Наводничий. — Но. Я четко знаю одно: мне в зачет должны пойти все деньги, которые я потратил, пока мы метались сегодня по городу. А эти девять долларов, по моим подсчетам, вошли в мои затраты. А! Вот что. Я понял. Мы же пользовались тачками. И я платил за это. И это было абсолютно необходимо. Если бы мы не ездили на такси, а таскались бы на общественном транспорте, то практически сто процентов, что не успели бы совершить сделку. И поэтому расходы на такси должна взять на себя ваша фирма.

На это Мухин уже не нашелся что ответить. Вернее, он с легкостью мог бы изыскать контраргументы и продолжить дискуссию, но просто в этот момент начальник отдела понял: перед ним сидит человек, который твердо решил не отдавать спорные девять долларов и который несомненно, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, никогда не отдаст их. Мухин с уважением посмотрел на Василия и пожал ему руку, словно гроссмейстер гроссмейстеру после захватывающей шахматной партии. Затем он попросил Наводничего задержаться на некоторое время, чтобы поговорить о возможностях дальнейшего сотрудничества, и, взяв с собой комиссионные, вышел из зала.

Пока длилась словесная битва титана Наводничего с гигантом Мухиным, страсти по поводу сделки новобранца Осташова успели затихнуть, кто-то из сотрудников ушел домой, кто-то, вдохновленный успехом Владимира, остался поработать еще. Сам же Осташов попытался найти в компьютере какие-нибудь новые перспективные варианты покупки и продажи недвижимости, но эйфория удачи не давала ему сосредоточиться. Строчки на экране монитора появлялись, исчезали, снова появлялись, но так и оставались всего лишь вереницами буковок и цифр — без смысла и содержания. В конце концов Осташов сообразил, что работа у него сегодня не сладится. Тогда он открыл программу «Калькулятор» и подсчитал, сколько должны составить его законные 15 процентов. Получилось 160 долларов 50 центов.

«Интересно, когда мне их отдадут?» — подумал Владимир. Он поискал глазами начальника отдела, но не нашел его. Покинутый Мухиным Наводничий сидел в углу зала и был поглощен перебиранием содержимого кофра. Василий выкладывал на стол и снова укладывал в сумку коробочки с фотопленкой, объективы, какие-то бумажки. Только когда секретарша Катя принесла ему кофе, он поднял взгляд и обратил внимание на скучающего Осташова.

— Как дела? — весело спросил Наводничий Владимира.

Владимиру показалось неуместным беседовать с клиентом через весь зал, поэтому он встал, чтобы подойти к нему, но тут в отдел вернулся Мухин и сходу поманил Осташова:

— Владимир, вас вызывает шеф. Срочно. Только просьба: вы там не рассусоливайте, ему через десять минут надо уезжать. Понятно, да? На все вопросы отвечайте четко, коротко.

Едва Осташов вошел в кабинет директора, тот достал из ящика стола деньги.

— Это ваши комиссионные, гм-гм, — сказал Букорев, пересчитывая купюры. — Сто пятьдесят один доллар. Гм-гм. Пятьдесят центов за мной. Все правильно?

— Ну, почти, — после некоторой заминки ответил Владимир, подумав при этом: «Так и знал, что зажмет немного; непонятно только, почему он девять долларов откесарил, а не круглую десятку? Якобы для точности, видимо».

— Нет, не почти, а все точно. Поверьте, начальник вашего отдела считает деньги очень скрупулезно. Наверное, вы не учли все расходы, которые понесла фирма по этой сделке.

Он протянул деньги Владимиру.

— Ладно, чего уж копейки считать, — Осташов потянулся за деньгами.

Букорев нахмурился и вернул руку с деньгами в исходное положение.

— Надеюсь, Владимир, вы успели проверить чистоту квартиры?

— Чистоту? Да вроде все документы были в порядке.

— Вроде? В нашей работе «вроде» может дорого стоить. Да… Значит, ничего не проверили. Гм-гм. Это плохо. Как же так?

— Покупатель очень торопил со сделкой, — в замешательстве сказал Осташов. — Он просмотрел все документы и был доволен.

— «Доволен». А вам не пришло в голову, что это может быть подстава? Гм-гм. Вот, к примеру, завтра эта старушка, продавец, подаст в суд и наплетет в суде, что ее обманули при сделке. Поплачется, скажет, что воспользовались ее старческим слабоумием. И суд, скорее всего, расторгнет сделку и вернет ей квартиру. Конечно, по решению того же суда старушка отдаст покупателю деньги назад. Но это будут не те двадцать пять тысяч долларов, которые он дал за квартиру. Это будет сумма в рублях, которая записана в договоре купли-продажи. А в договоре фигурирует стоимость квартиры по оценке Бюро технической инвентаризации. Сумма, которая гораздо меньше, чем двадцать пять тысяч долларов. Вы же, наверно, уже поняли, что продажа квартиры специально оформляется по минимально возможной цене, чтобы покупателю налогов платить поменьше. Но реально-то покупатель всегда платит за квартиру больше. Гм-гм. Платит валютой. Гм-гм. И если возникнут какие-то негативные обстоятельства, то к нашей фирме он будет предъявлять претензии, исходя из реальной суммы. Кто тогда должен будет вернуть ему разницу в ценах? Я думаю, что вы. В нашей фирме каждый сам отвечает за свои действия. И не только в нашей, это общая практика. Гм-гм. Да… Ничего не скажешь, отличная сделка…

Осташов приуныл.

— А при регистрации, в дэ-эм-жэ, никаких проблем не было? — спросил Букорев.

— В департаменте жилья? Нет, там все прошло гладко.

— Ну ладно, будем надеяться, что все обойдется. Я не буду вычитать штраф из вашего заработка за непрофессиональное поведение. На первый раз… как говорится, победителей не судят… Наверно, тут есть вина и начальника отдела. Мухин должен был вас получше проинструктировать. Я сделаю ему замечание. Вот, получите ваши деньги. В будущем будьте более внимательны. На этом, наверно, все. Поздравляю.

Осташов выскочил из кабинета как ошпаренный.

Ему захотелось срочно побеседовать с кем-нибудь из сведущих сотрудников, чтобы развеять сомнения насчет возможного коварства старушки. «А еще лучше, — подумал Осташов, — поговорить с Наводничим. Он в этом деле матерый зубр».

Но Василия в зале не оказалось.

— Клиент уже ушел, — сказал Мухин. — Кстати, он сказал, что очень доволен вашей работой. Поздравляю. Деньги вы уже получили?

— Да, все нормально, — сказал Осташов. — Я только хотел обсудить сделку. Ну, чтобы понять, что из-за этого может произойти… В смысле, э-э, какие там возможны подводные камни.

— Я готов ответить на любые вопросы, но рабочее время уже кончилось. Как видите, мы тут одни. Вы, конечно, можете оставаться здесь и работать хоть всю ночь, это разрешается. А мне пора. Поговорим завтра, хорошо?

Дверь хлопнула, и оставшийся в одиночестве Владимир устало опустился на ближайший стул. Осташов только теперь вспомнил, что не успел пообедать. И тут же вспомнил, что принес с собой в офис купленную еще в кафешке департамента жилья бутылку минеральной и бублик. Владимир подошел к своему столу, достал их из пакета, и через пять минут ни того, ни другого уже не было. Он неспешным движением вынул из нагрудного кармана пачку «Явы», закурил.

В зал вошел охранник Григорий Хлобыстин.

— Черт, я забыл, что здесь не курят, — усталым голосом сказал Осташов. — Сейчас выйду.

— Да ладно, кури, уже все ушли, — сказал Хлобыстин и сам закурил. — Разведка донесла, что ты сегодня сделку провернул.

— Да, повезло.

— Говорят, ты штуку баксов в лавку принес?

— Не так уж много. Я смотрю, быстро тут информация разносится.

— А ты думал. С тебя, между прочим, причитается.

Осташов подумал, что и вправду хорошо бы немного выпить. Он даже начал размышлять, что лучше купить — вино или водку? Но в этот момент на столе секретарши Кати замурлыкал телефон. Григорий снял трубку и, зажав ее рукой, сказал Осташову:

— Ну чего? Может, сухенького? У меня деньги тоже есть.

Только после этого Хлобыстин приложил трубку к уху и сказал в нее:

— «Граунд плюс».

Послушав немного, что вещали в трубке, Григорий с удивлением сказал Осташову:

— Володь, это тебя. Твой клиент, который квартиру купил. У него проблемы какие-то.

Трубка легла на повлажневшую ладонь Осташова.

— Алле, Василий? Это я, Осташов… Так. Так. А, понятно! Я-то испугался, думал с квартирой нелады. Понял-понял. Сейчас посмотрю.

Владимир положил трубку на стол и, заметно повеселев, сказал Хлобыстину:

— Говорит, забыл объектив от фотоаппарата.

Осташов прошел в угол зала, где сидел Наводничий, и, заглянув под стол, увидел на тумбочке небольшой кожаный цилиндр. Возвращаясь к Хлобыстину, он расстегнул молнию на цилиндре, внутри оказался искомый объектив.

— Алле, да, он здесь, на тумбочке лежал, — сказал Осташов в телефонную трубку. — Подвезти? Ну, наверно, могу. А куда? Погоди, дай я себе представлю. Значит, если смотреть со стороны Красной площади на ГУМ, то за ним, за ГУМом? Ты бы мог проще сказать: в Ветошном переулке. А как же он, по-твоему, называется? Ветошный и есть.

Владимир повесил трубку.

— Я так понимаю, сегодня мы уже не выпьем, — сказал Хлобыстин.

— Да, — виноватым тоном ответил Осташов. — Видишь, клиенту надо объектив отвезти.

— Да послал бы его. Пусть бы сам сюда тащился.

— Ну, уже согласился. У него времени нет, спешит куда-то. И главное, мне надо бы с ним еще поговорить о сделке. А с тобой мы выпьем. Завтра или, там, когда соберемся.

— Завтра не моя смена. Ладно, хрен с ней, с выпивкой. Давай, вали, я запру за тобой. Посмотрю телек, сегодня вроде футбол какой-то должен быть. Пива я себе заныкал.

Когда Осташов вышел из метро, солнце уже испускало на город последние, косые лучи. Владимиру нравилась Москва в это время суток. Так же, впрочем, как нравилась и во все другие отрезки дня и ночи. Вот и сейчас, пройдя через двор прочь от Площади революции, он остановился у Ветошного переулка и залюбовался тем, как дореволюционной постройки дома Никольской улицы по неизбежной кривой уходят от Красной площади в сторону Лубянки. Прохожих было уже немного, и Никольская, остывающая после жаркого дня, дышала легко и вольно.

Осташов, возможно, еще долго стоял бы, глядя, как в каменных складках улицы синий вечер растет, но лихой свист, донесшийся из переулка, вывел его из созерцательного состояния. Владимир оглянулся.

— Там что-то интересное? — громко спросил его Наводничий, стоявший около двери, над которой помещалась пластиковая вывеска «Kodak».

Владимир махнул рукой, дескать, ничего, ерунда, улыбнулся и поспешил к Василию, размышляя по пути насчет того, что использованное в вывеске «Kodak» сочетание красного и желтого цветов отчего-то вызывает ощущение безвкусицы и пошлости, хотя, казалось бы, причин к тому нет ни малейших. «Сами по себе красный и желтый красивы, — думал Осташов. — Их сочетание — само по себе — тоже красиво. А вывеска — будто отрыжка какого-то мудака, какого-то патологически нормального мужика, у которого все в порядке, все как надо: жена, ребенок, дружбаны на работе и в гараже во дворе». Владимир представил себе, как некий правильный мужчина в пятницу, перед тем как идти с работы домой, выпивает со своими коллегами пиво и потом раскатисто рыгает. А коллеги на это хохочут. А потом сами по очереди рыгают — смачно и оглушительно. Осташов вспомнил, что сочетание красного с желтым применяется также в логотипе закусочных «McDonald`s».

— Держи, — сказал Владимир, протягивая Наводничему объектив в кожаном цилиндре. — Ты фотограф, я так понимаю?

— Да. Огромное тебе спасибо, — сказал Василий, открыв чехол и осмотрев объектив. — Извини, что вытащил тебя сюда. Просто у меня полный цейтнот. Сегодня еще надо успеть в «Рейтер». Кадрик хочу им продать. Сейчас вот пленку мне проявят по срочному заказу, карточки отпечатают — и вперед.

— «Рейтер» — это что ты имеешь в виду?

— Информационное агентство. У них рядом с Цветным бульваром фотослужба, — Наводничий спрятал объектив в кофр. — То есть, фу-у, голова уже не варит, они сейчас с Цветного на Киевскую переехали, в «Рэдиссон». А ты теперь куда?

— Я домой, но… — Осташов достал сигарету, закурил. — Извини, не предложил. Ты куришь?

— Бросил. Курение мешает деньги зарабатывать.

— Я чего хотел спросить? Насчет сегодняшней сделки. Наш шеф, когда ты уже уехал, меня пропестонил. Ну, за то, что я чистоту квартиры не проверил. А я-то сегодня первый день с недвижимостью работаю.

— Это было заметно.

— Ну и я вот думаю, наверно, нам не надо было так спешить. Мало ли что может произойти. Продавщица не может оказаться аферисткой?

— Если ты насчет того, что она захочет отсудить хату назад, так я тебе четко могу сказать: хрен-то у нее получится. Если бы мы с ней обмен сделали, тогда другое дело. А купля-продажа — это хана, это навсегда. Знаешь, что тут главное? Самое главное, что у этой бабки было разрешение на продажу от районного попечительского совета. Она же как престарелый человек без справки из попечительского продать квартиру не смогла бы. Ты же видел эту справку. Она в папке была.

— А, ну да, — подтвердил Владимир очень неуверенно. — И… что?

— Ну и то. Если бы в результате всего этого она попала на меньшую жилплощадь, тогда у нее еще был бы какой-то шанс выиграть суд. А она перепрописалась в другую однушку, где у нее площадь больше стала. Поэтому попечительский совет и дал добро на продажу, понимаешь?

— А, понятно. Нет, подожди, она же сказала, что к сыну переезжает, в трехкомнатную.

— Да мне по барабану, к кому она переезжает. Важно не это, а то, где она будет числиться официально, по документам. Я видел все документы. У нее была выписка из домовой книги по месту новой прописки. Там было написано черным по белому: однокомнатная. Площадь сорок метров. Причем эта однушка на ее имя куплена. Там одна кухня почти как ее бывшая комната. Я же считаю все мгновенно! И вообще, чего ты нервничаешь? На самом деле это я должен беспокоиться, а не ты, я же купил квартиру. Но я, если ты заметил, спокоен как удав. Короче, без обид, но давай об этом больше не будем.

— Ну да, ладно…

— Я тебе говорю: все нормально. Хотя вообще-то твой шеф правильно тебе хвост накрутил. Если не будешь держать ухо востро, можно на такие бабки налететь, что… Ну, все, мне эта долбанная тема уже надоела. Скучно.

— Василий, я еще вот что хочу спросить…

Наводничий возвел глаза к небу.

— Что?

— Погода сегодня, по-моему, чудо как хороша, не правда ли?

— А-а, да.

— Эта долбанная тема тебя устроит?

— Ха-ха, слушай, а ты вообще кто? Я имею в виду, ты же только сейчас начал квартирами заниматься. А так-то профессия у тебя какая?

— Художник.

— Серьезно?

— А что?

— Да ничего. Просто это сейчас как-то немодно. Вернее, неденежно.

— Я в курсе.

— А почему ты не пошел работать, например, в рекламное агентство, в какую-нибудь, не знаю, редакцию журнала или на телевидение. Им же всем постоянно нужно делать логотипы, афишки, оформление, всякую такую фигню.

— Я не ремесленник, я художник. Я хочу рисовать только картины, а картины сейчас никого не интересуют. Да и не в этом проблема. А в том, что я просто не знаю, о чем рисовать. Хочу что-то такое делать, но не знаю что.

— Ну потом придумаешь что. А пока в этих местах у тебя была бы практика по профилю.

— Практика по созданию всякой фигни? Нет. Меня тошнит при одной мысли, что пришлось бы придумывать логотип для какого-нибудь очередного «Кодака» или «Макдональдса», логотип для мещанского комфорта. Только не это. Уж лучше за те же деньги делать что-то совсем далекое от творчества.

— Ясненько. Все непросто. А раньше ты чего рисовал?

— В основном мне нравилось писать городские пейзажи.

— А. Ага. Так-так. Это очень хорошо, это очень кстати. Ты, наверно, все колоритные закоулки в центре знаешь?

— Ну, все не все, но многие знаю, рисовал. Ты что, решил теперь и в центре квартиру купить?

— Нет, в центре я квартиру уже практически купил. Я же сегодня эту хату на Щелковской, думаешь, зачем взял? Я не так давно купил комнату в двушке на Арбате. Ну, не на самом Арбате, а в том районе, в Кисловском переулке. Во-о-от. Одна комната там моя, а во второй бабка живет. Я ее хочу сейчас отселить. Она давно мечтала на Щелковскую переехать, поближе к дочке. И я с ней уже много раз таскался, квартиры присматривал. Я бабкин вкус точно знаю, поэтому сегодня спокойно взял эту однушку даже без того, чтоб ей показывать. Я и так знаю, что ей понравится.

— А если не понравится?

— Да и черт с ней. Квартира-то моя. Ну продам ее. Еще и наварюсь на ней немножко. Но это все фигня, бабке понравится, это без вопросов. Теперь мне осталось только сделать с ней одновременную куплю-продажу: она мне — свою комнату, а я ей — квартиру на Щелчке. И песец — пушистый зверь: я стану счастливым обладателем двухкомнатной в центре столицы нашей родины, городе-герое Москва. Москве. Как правильно? Неважно. Вот такой я молодец.

— А при чем здесь живописные закоулки?

— Сейчас скажу. Только давай зайдем, возьмем мою пленку из проявки и фотокарточки.

Василию нравилось называть фотографии на старый лад — карточками. Он считал, это подчеркивает его особую причастность к миру фотографии, подчеркивает его профессионализм.

Он нырнул внутрь заведения «Kodak», Осташов пошел за ним.

— Алиночка, как моя пленка? — спросил Наводничий, подойдя к стойке.

— В порядке, как всегда, — ответила Алина и, отвернувшись, стала перебирать в коробке пакеты с готовыми заказами. При взгляде на крепкую спину Алины Владимиру отчего-то пришло на ум, что из этой девушки вышла бы добрая жена, классическая.

— Что там у тебя на этот раз? — спросила Алина, протягивая Василию пакет. — Что-нибудь интересненькое?

— А ты не посмотрела? Сегодня триллер, — сказал Наводничий. — Сейчас будет ужас.

Он выбрал из пачки две фотографии. Одну дал Алине, другую Осташову.

— Супер, да?

— Фу-у, гадость! — сказала девушка. — Где ты такого скелета нашел? И что с ним этот очкарик старый делает? Лоб ему, что ли, протирает? Фу, забери назад.

— Это не скелет, это настоящая мумия, — сказал Наводничий, забирая у нее фотографию. — Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках.

Василий хотел забрать снимок и у Осташова, но тот все еще продолжал внимательно рассматривать его.

— Как тебе карточка? — спросил Наводничий.

— По композиции, да и по всему остальному… безупречно, — ответил Владимир.

— Профессионально, — согласился Василий. — Достигается тренировкой.

— Что-то мне эта мумия напоминает… Где-то я уже такое видел.

— Да, ладно, где ты мог это видеть? Это же эксклюзив. Это, знаешь, где происходит? В лаборатории, где тело Ленина обрабатывают. А мумия — это древний скиф. Воин. Ему, может, три тысячи лет сегодня исполняется.

— Офигительный юбилей, — сказала Алина.

— А главное, редкий, — сказал Наводничий. — Я большой специалист по редкостям. Ну, все, Алин, мне пора. Послушай, кстати, когда же мы с тобой в каком-нибудь другом месте встретимся?

— Ну ты точно специалист… редкостный. Я, что ли, приглашать кавалера куда-то должна?

Василий с Владимиром вышли на улицу.

— Ну, я на метро, — сказал Осташов.

— И я, — сказал Василий, и они направились к пешеходному тоннелю, проложенному сквозь дом напротив Ветошного переулка.

— А я думал, ты только на такси разъезжаешь, — сказал Осташов.

— Когда как. У меня есть «Жигуль», я его в ремонт утром поставил. А вообще-то, мне все равно, на чем ездить. Мне сейчас надо на «Киевскую», на метро туда уж точно быстрее, чем на тачке. А тебе куда?

— Тоже по прямой, только в противоположную сторону, в Измайлово. На, — Владимир протянул Наводничему фотографию с изображением скифского воина. — Хороший снимок.

— Хочешь, оставь себе. У меня их полно, я в двух экземплярах сделал.

— А, это для этого, для «Рейтера»? — спросил Осташов и положил фотографию в карман своей рубашки.

— Нет, «Рейтер» покупает только негативы. Ну, или слайды. Им карточки не нужны. Все иностранные конторы только исходные носители покупают. А карточки, я их по нашим газетам и журналам распихаю.

— Так ты в газете работаешь?

— Работал. А теперь сам по себе. Я — стрингер. Не путать с реактивным снарядом «Стингером». Хотя эффект примерно тот же: я стараюсь делать взрывную съемку. Понимаешь, надоело на чужого дядю пахать.

— Понимаю.

— Нет, ну у меня, конечно, есть ксивы нескольких наших редакций. Но это так, на всякий случай, обычно в корочки никто и не смотрит. Знаешь, какая у меня фишка? Я снимаю там, куда не успевают или вообще не могут попасть иностранцы, и они вынуждены покупать у меня съемку. Вот я сегодня поговорил с одним мужиком, который занимается сохранением тела Ленина. И поснимал в их лаборатории.

— Прямо Ленина снял?

— Нет, это пока закрыто для всех, даже для меня. Но я снял, как сохраняют мумию скифа. Там технология сохранения все равно та же самая, так что это тоже эксклюзив. Ты хоть знаешь, что такое эксклюзив?

— Ну, да. Сейчас столько слов английских появляется…

— Эксклюзив — это материал, который напечатан только в одной газете и которого нет больше нигде.

— Так ты же сказал, что будешь продавать свою съемку и в «Рейтер», и в разные газеты, и в журналы…

— Ясное дело. Сначала по частям продам пленку иностранцам — всем, кто захочет, за баксы. А потом в наши газеты пущу карточки веером.

— И какой же это тогда эксклюзив?

Ответа на этот вопрос Владимир сразу не получил, потому что собеседники к тому моменту уже миновали минорные колонны входа на станцию «Площадь революции» и Василий отошел к кассам, чтобы купить пластмассовый жетончик на проезд. У Осташова, который только общественным транспортом и пользовался, жетоны были припасены.

— Про что мы говорили? А, насчет эксклюзива, — сказал Наводничий, когда они прошли через турникеты и встали на эскалатор. — Понимаешь, это они там, у себя в редакциях, будут думать, что печатают эксклюзив. А я… я не обязан их разуверять. Ха-ха, зачем разочаровывать людей, пусть радуются жизни. Я считаю так: плох тот эксклюзив, который не продан десять раз.

— Это профессионально, — с лукавой улыбочкой заметил Осташов.

Василий посмотрел на него в упор взглядом «Отвянь» и сказал:

— Голову надо иметь на плечах. Иногда мне уже и сами иностранцы звонят, предлагают снять что-нибудь. Кстати, я же хотел тебя попросить. Насчет того, что ты рисовал улицы в центре города. У меня сейчас есть заказ от одной иностранной конторы. Условное название «Улицы Москвы». Короче, надо интересно снять город. Я уже много там понапридумывал. И давай-ка тебя тоже сниму. Представь: красивый уголок, какая-то такая чисто московская, кривенькая улочка. А чтобы усилить эффект, в углу кадра, спиной к зрителю, будет сидеть на раскладном табурете художник, то есть ты. И перед тобой будет мольберт с изображением этой же самой улицы. Идея, конечно, не бог весть какая новая. Но в сочетании с другими кадрами будет нормально.

Собеседники сошли с эскалатора и, пройдя чуть вперед, остановились у статуи революционного матроса, увешанного гранатами и пулеметными лентами, с наганом в руке. Пора было расходиться в разные стороны.

— У тебя есть маленький мольберт? — спросил Наводничий.

— Есть.

— И уже готовые картины, где улицы нарисованы, есть?

— Да.

— Ну вот, возьмешь это завтра с собой на работу. Или нет, завтра не получится. Ну, созвонимся, договоримся. А я тебе за это пузырь поставлю.

— Я думал, ты так, по-дружески просишь помочь. А ты… Знаешь, Вася, водки я себе и сам могу купить.

— Да ладно, не обижайся. Это я просто…

Наводничий сделал шаг к статуе революционного матроса и, схватившись за отполированное тысячами ладоней дуло пистолета, с разыгранным надрывом простонал:

— Ну на, возьми ствол, грохни меня! Ты же по-человечески, по-братски хотел помочь, а я, скотина, покупаю тебя за бутылку. Что, не будешь стрелять? Ну, как хочешь. Значит, сделаем из любви к искусству, а не чтобы выпить.

— Тебя, по-моему, искусство-то не интересует. Ты же фотограф, то есть этот, стингер-фегингер.

— О. Да-да! Репортерская фотография — это же не искусство. Конечно-конечно. С такими взглядами тебе надо жить не в конце, а в начале века, и даже не этого века. Но меня это, кстати, не смущает. Расслабься. Чего ты такой серьезный?.. Охренеть. В общем, по съемке мы договорились; я звякну, когда чего.

Увидев, что взгляд Осташова тем временем стал еще более отстраненным, Наводничий помахал из стороны в сторону ладонью на уровне его лица.

— Володя, алле, ты здесь?

— Да, — сухо ответил Владимир. — Я все видел, ты сейчас рукой качал. Послушай, по поводу скифа: твой ленинский специалист определил, сколько этому воину было лет, когда он умер?

— Да. Ему примерно лет двадцать пять было, наш ровесник. Тогда люди долго не жили, это я тебе как историк говорю.

— А отчего он умер?

— А черт его знает. От болезни, наверное.

— Может, дубиной по башке получил?

— Ха-ха, бейсбольной битой. Нет, это вряд ли. Если погиб, то, скорее всего, его из лука подстрелили, а может, зарезали: череп и кости целые. А какая тебе разница?

Осташов пожал плечами.

Василий сказал:

— Понятненько.

Они молча пожали руки. Василий, отвернувшись и уходя, слегка выпучил глаза и покачал головой из стороны в сторону, словно хотел сообщить кому-то третьему свое мнение о Владимире: «А чувак-то, похоже, того, с закидонами».

Глава 5. Не в ту степь

Степь, покрытая яркой травой, тянулась от горизонта до горизонта. Из-за неоглядного размаха этих просторов казалось, что зеленый ковер стелется во все стороны ровно и гладко, но на самом деле поверхность его бугрилась небольшими пологими сопками.

Два подростка лет десяти, шедшие по весенней степи, время от времени поглядывали вверх и прибавляли шаг: небо быстро затягивалось тучами.

— Вроде бы идем не так уж долго, а смотри, Чойбалсана уже не видать, ни одной пятиэтажки не видно, — сказал упитанный мальчик, одетый в черный тренировочный костюм. — Вов, как думаешь, мы правильно идем?

— Ну ты, Жень, даешь. Ты же сказал, что знаешь, где монгольское кладбище, — ответил Вова, худощавый паренек с пшеничными волосами. Он на ходу заправил в серые брюки выбившуюся из них красную рубашку, но сделал это напрасно, потому что тут же быстро наклонился к траве, и коротковатая рубашка вылезла наружу снова.

— Макака! — позвал он, подняв что-то с земли. — Глянь, какой я камень нашел. Драгоценный.

— Сам ты макака. Я — Макаров, — огрызнулся пухлый мальчик и, не оглядываясь, пошел вперед. Но, сделав несколько шагов, резко остановился и, развернувшись, сказал:

— Если я Макака, тогда твоя кличка — Осел.

— Почему это?

— Потому что твоя фамилия Осташов. Она на «ос» начинается, и «осел» на «ос» начинается. Значит, ты Осел. Ха-ха-ха, Осел, осел, осел!

— Сам ты ишак… Ну хорошо, ты не ишак. И не макака. Доволен? Жень! Ну гля сюда, я серьезно говорю: я драгоценный камень нашел.

Женя подбежал к Вове и с любопытством посмотрел на протянутую к нему руку; на ней лежал сине-розовый полупрозрачный камешек размером с майского жука. Камешек был идеально отполирован дождями и песками, и внутри него можно было увидеть тонкие фиолетовые прожилки.

— Ух, ты! Везет тебе, Вовчик! А может, он не драгоценный?

— Нет, сразу видно — драгоценный.

— Давай меняться. Ты мне — камушек, а я тебе — патрон от Калашника. Смотри, нестреляный.

Вова взял у приятеля патрон и стал его внимательно рассматривать. Патрон был великолепный, совершенно новый: пуля крепко сидела на месте, медная кнопка капсюля была нетронутой, а болотного цвета гильза — без единой царапины. Вова держал перед собой на двух раскрытых ладонях камешек и патрон, и, судя по выражению лица, сердце его рвалось на части.

— Ну что, мена? — спросил Женя.

Последовало тягостное молчание.

— Нет, не пойдет, — наконец ответил Вова и вернул патрон. — Патрон я у отца попрошу, может быть, и принесет. Или еще где-нибудь достану. А драгоценность — это драгоценность.

— Ну и дурак, — сказал Женя и вдруг припал к земле. — Ух ты, а я зато цветок нашел. Такого ни у кого нет.

Женя сорвал под корень и показал Вове ирис, а когда поднял взгляд еще выше, чтобы увидеть произведенный на товарища эффект, то сразу понял, что на этот раз тот попался. Невыразимо нежные лиловые лепестки ириса пленили его до нужной кондиции, это было очевидно. И грех было этим не воспользоваться.

— Отдаю цветок за камешек, идет? А ты себе другой камень найдешь.

— А может, я себе и цветок такой же найду?

— Держи карман. Найдет он! Такие цветы только в Африке растут, это африканское растение, — не мигнув глазом сказал Женя. — А здесь он случайно вырос. Такое один раз в сто лет бывает, я в книжке читал.

Вова покружился на месте, оглядывая зеленое пространство вокруг, но нигде — ни вблизи, ни подальше — подобных цветов больше не было.

Вова, с печалью посмотрев на свой камушек, протянул его Жене. Между приятелями состоялся обмен, и оба стали придирчиво разглядывать приобретения.

— Вов, я, наверно, пойду уже домой, — сказал вдруг Женя, сжав в кулаке камешек. — Я вообще хотел, чтоб мы сегодня на Керулен пошли, а ни на какое не кладбище. На кой это кладбище вообще сдалось?

— Ну интересно же посмотреть.

— Нет там ничего интересного.

— А чего мы на реке не видели? Тысячу раз уже там были.

— Я себе новую донку сделал, хотел ее опробовать.

— Да ладно, завтра рыбу половим.

— Ты не видишь, сейчас уже дождь пойдет?

— Сыкло, дождя испугался.

— Ты сам ссышь один на кладбище идти. Прилип ко мне как банный лист. Иди один. Слабо?

— Я же там не был никогда. Ты! Псих! Как я место найду?

— Я там тоже всего один раз был. Я помню, что надо идти примерно прямо — и все. Да найдешь ты, если хочешь.

— Ну пойдем вместе, Жень. Подумаешь — дождь. В доте каком-нибудь подождем, пока пройдет. Жень!

— Нет, мы промокнем. Мать потом ругаться будет.

С этими словами Женя развернулся и пошел к городу.

— Макака чертова! Ну и вали к своей мамочке, придурок.

Сердито сопя, Вова двинулся дальше в степь.

Идти в одиночку на кладбище, да еще по безлюдной степи, действительно было страшновато, но он не останавливался.

Через некоторое время он на секунду обернулся — Жени уже видно не было. Позади, как и впереди, как и вообще вокруг, простиралась необъятная пустая степь. Только полевые мыши время от времени выскакивали из своих норок, пугливо озирались и, пискнув, немедленно снова прятались в своих таинственных подземельях.

Скоро на его пути попался большой бетонный дот, каких в окрестностях Чойбалсана было немало. Некоторые из приятелей Вовы говорили, что доты остались еще со времен боев при Халхин-Голе. Другие утверждали, что их понастроили не очень давно, чтобы обороняться от китайцев, если те решат «захапать нашу Монголию». Отец, офицер советской мотострелковой части, расквартированной вблизи Чойбалсана, в этот вопрос ясности тоже не внес, поскольку в момент, когда Вова спросил его об этом, пребывал в плохом расположении духа и пробурчал в ответ что-то вроде «Стоят себе и стоят, никому не мешают».

Дождь по-прежнему не начинался, но Вова в дот все равно зашел, из любопытства.

Внутри было сыро и сумрачно. Свет проникал сюда только из находящегося под самым потолком прямоугольного огневого окна да еще из входного проема.

Освоившись в полумраке, Вова обнаружил на полу несколько консервных банок и россыпь гильз от крупнокалиберного пулемета. Гильзы, как и банки, оказались безнадежно ржавыми. Он наступил ногой на одну из них, и гильза с хрустом смялась, Вова даже не стал за ней нагибаться.

Потом он аккуратно вложил цветок ириса в нагрудный карман и полез по бетонным ступеням к окну. Ступеней было всего четыре, однако они были столь высокими, что Вове пришлось не идти наверх, а карабкаться. Взобравшись на последнюю, особенно крутую ступень, Вова посмотрел в окошко наружу. По пустой степи скакал гонимый ветром высохший куст перекати-поля. Вова оперся локтями о бетон подоконника, сложил руки, будто сжимает в них пулемет, и сам себе скомандовал:

— По врагам советской родины… Огонь!

В глухом помещении раздалось азартное «ту-ду-дуф, ту-ду-дуф». Вова поворачивался в окне, держа несущийся куст на воображаемом прицеле.

Но одинокий куст-шар быстро скрылся из вида.

Вова влез на подоконник, затем, выпустив ноги наружу, перевернулся на живот, повис на стене, держась пальцами за край окна, спрыгнул на землю и пошел дальше.

Ветер дул с правого бока и равномерно усиливался. Небо то совершенно темнело, то неожиданно местами прояснялось. Жаворонки, если и взлетали, то лишь потому, что, завидев приближение маленького человека, старались отвлечь его внимание от гнезд. Однако их тревога была лишней: птичьи тайны в данный момент мальчика не интересовали.

Прошагав с полчаса, Вова увидел монгольское кладбище. Никак не огороженное, оно представляло собой беспорядочное собрание могил без каких-либо надгробий. Когда он подошел ближе, то оказалось, что многие гробы не закопаны, а просто положены на поверхность земли и присыпаны сверху грунтом. Причем с некоторых гробов ветры присыпку давно успели сдуть.

Вова вспомнил беседу своей матери с соседкой, когда женщины, сидя на кухне Осташовых, почему-то заговорили на траурные темы и начали обсуждать монгольские похоронные обычаи. Из того разговора, среди прочего, Вова узнал, что раньше монголы не закапывали умерших, и даже в гробы их не клали, а просто оставляли лежать в степи. В памяти Вовы сам собой воспроизвелся конец того разговора. «Ужас какой-то эти монголы, — говорила, прихлебывая из чашки чай, соседка. — Люди, вроде, добрые, а родственников бросают на съедение животным, как дикари». «Как же они могут хоронить, если им религия не позволяет землю копать? — отвечала мать. — Из-за религии они только коней да верблюдов пасут, не сажают ничего, ни картошки своей не имеют, ни хлеба. Слушай, я в магазине сейчас была, хлеб дают прямо горячий». — «А, хорошо. Надо бы сходить. Ой, заговорились мы с тобой про этих косоглазых. Ну их! Наши теперь мало-помалу приучают их к культуре, так что никуда они не денутся, станут нормальной страной».

Побродив между могил, Вова заметил, что некоторые гробы лежат со слегка сдвинутыми крышками; внутри виднелись останки усопших. Вова забеспокоился: если какие-нибудь монголы явятся сейчас навестить могилы, то они наверняка решат, что крышки сдвинул именно он и, понятное дело, сильно разозлятся. Он с опаской огляделся по сторонам, но вокруг не было ни души.

Между тем Вова с гордостью отметил про себя, что самих скелетов он не испугался. Зрелище, конечно, взволновало его, но не вызвало ни малейшего страха. Для Вовы лежащие в гробах усохшие человеческие останки были просто занятными предметами, которые он увидел впервые в жизни и которые поэтому достойны любопытства. Видом захоронений он остался доволен: осматривать их было даже интереснее, чем он предполагал.

Впрочем, кладбище было маленьким, и вскоре Вова дошел до его противоположного края. Здесь он увидел ровный ряд из нескольких свежеприготовленных, еще пустых могил, которые смотрелись среди остальных захоронений совершенно инородными. Их ровные стенки были сделаны из бетона.

Подойдя к кромке одной из этих могил, он заглянул вглубь (яма действительно была сделана на совесть глубокой) и увидел дно, которое тоже было бетонным. В могиле скопилось почти по колено дождевой воды. Вова догадался, что эти добротные бетонные пеналы сделали не монголы. «Это наши им приготовили, чтобы Монголия стала нормальной страной», — подумал он, снова вспомнив слова подруги матери.

Вова прошел вдоль всего бетонного ряда — во всех могилах стояла вода. И это было досадно, потому что, если бы могилы были сухими, то было бы здорово спрыгнуть вниз, на дно, а потом вылезти наружу. Впрочем, сообразил Вова, от этой забавы пришлось бы отказаться в любом случае: могилы были слишком глубокими, и выбраться оттуда у него вряд ли бы получилось.

Вова попробовал представить себе, как, собственно, можно хоронить людей в этих бетонных ямах. Выходило, что гробы придется опускать на воду, и они там будут плавать, как его игрушечные лодки в ванной. Впрочем, об этом Вова долго не думал, решив, что так, наверно, надо; взрослым виднее, как правильно устраивать могилы.

И он побрел через кладбище назад, на этот раз оглядывая все вокруг более внимательно.

На слегка сдвинутой крышке одного из гробов Вова увидел несколько монет. Это была настоящая удача! Он с азартом собрал деньги и принялся пересчитывать их. Сумма, по мнению Вовы, набралась приличная — девяносто пять мунгов, почти тугрик. Некоторые из монет имели аккуратно высверленные дырочки посредине, чтобы держать на шнурке, потому что у многих монголов не было кошельков. Он с радостью спрятал добычу в карман брюк и даже рассмеялся вслух, лихорадочно соображая, на шоколадку какого размера в военторге хватит этих денег.

Довольный, он невзначай снова взглянул на гроб. В широкой щели под сдвинутой крышкой можно было увидеть голые кости предплечья и кисти руки. Вова осмотрелся по сторонам и, убедившись, что степь вокруг по-прежнему пуста, сдвинул крышку еще немного. Затем еще. Затем еще, и тогда крышка окончательно сползла и завалилась набок.

Теперь скелет стал виден полностью. Череп, да и все кости, лишь кое-где покрытые ветхими кусочками сгнившей одежды, были совершенно чистыми, и только грудная клетка оказалась наполненной чем-то, напоминавшим по цвету и по фактуре вату — это было похоже на кокон огромной бабочки. Получалось, что под ребрами еще оставалась не вполне истлевшая плоть.

Пытаясь лучше рассмотреть череп, Вова чуть наклонился над гробом и увидел на дне его еще несколько монет. Он догадался, что их, скорее всего, положили родственники скончавшегося, чтобы умершему было хорошо на том свете. Вова не верил в загробную жизнь. Его родители были атеистами, да и учителя в школе, если об этом заходила речь, тоже с уверенностью говорили: ни загробного мира, ни богов, ни чертей нет. Верить в такую чушь, наставляли взрослые, могут только темные, глупые люди.

При виде свидетельства монгольского суеверия, Вова хмыкнул с чувством превосходства. Ему очень хотелось взять себе лежащие на дне гроба мунги (раз уж скелету они не нужны), однако тут он подумал, что родственники умершего, придя на обворованную могилу, пожалуй, расстроятся. Вове стало жаль этих неизвестных ему, пусть и отсталых, людей. Постояв немного, он вздохнул и не стал забирать деньги. Более того, он обошел могилу, надвинул деревянную крышку на место, вынул из кармана мунги, которые он мысленно уже потратил на шоколад, и, злясь на свою доброту, со стуком положил деньги обратно.

Увлекшись обследованием кладбища, Вова перестал обращать внимание на погоду и не заметил, как тучи окончательно почернели и слились в единую мрачную плоскость, низко нависшую над плоскостью степи. О надвигающейся грозе он вспомнил, только когда ветер резко усилился, сверкнула молния и на землю полетели первые, редкие, но крупные капли. Сразу стало понятно, что сухим ему не только до дома, но и до пулеметного дота не добежать.

Но делать нечего, Вова, не разбирая пути, что есть духу припустился в сторону города.

Через несколько минут, однако, дождь неожиданно прекратился. Вова еще некоторое время по инерции бежал, но, споткнувшись об очередную кучку свежевыкопанной земли рядом с мышиной норой и чуть не растянувшись на влажной траве, остановился отдышаться. И тут прямо у своих ног он увидел то, что, по утверждению его приятеля Жени, случалось только однажды в сто лет — он увидел спрятавшийся в траве ирис. В шаге от первого рос еще один цветок, а дальше еще и еще.

— Ну, Макака, я тебе покажу африканское растение, — вслух сказал Вова и бросился собирать ирисы.

Набрав букетик, он поднялся с корточек и осмотрелся. Кладбища уже видно не было. Вову окружало пустое бескрайнее пространство, смыкавшееся вдали с черно-сизым небом. Над головой снова загрохотал гром. Ветер вновь стал порывистым и злым.

Вову охватила тревога: он понял, что, крутясь на корточках и собирая цветы, потерял ориентировку. Вот-вот должен был начаться настоящий ливень, а он стоял в растерянности и не знал, в какую сторону двигаться. Он посмотрел на собранный им букет, вынул из нагрудного кармана изрядно помявшийся цветок, который достался ему в обмен на камушек, без сожаления выбросил его и положил в карман свежие ирисы.

Но где же находится город, куда бежать? Вова постарался успокоиться и стал тщательно осматривать пятачок, где собирал ирисы, пытаясь восстановить в памяти извилистый маршрут, проделанный им на корточках. После нескольких минут раздумий Вове показалось, что направление к дому найдено, и он понесся вперед.

Ливень, который дал ему значительную фору, не в силах больше сдерживаться, грянул. Вова сразу насквозь промок.

Бежать становилось все труднее. Причиной тому была не столько липнущая к телу одежда и раскисший дерн, сколько неумолимо нарастающая уверенность в том, что он мчится не туда, куда надо.

Через некоторое время, которое показалось вечностью, совершенно обессилевший Вова увидел за стеной дождя серый дот. Однако это было совсем не то огневое укрепление, которое попалось ему на пути к монгольскому кладбищу. Он не выдержал и заплакал.

Всхлипывая, Вова забрался в тесное помещение маленького дота, сел на валявшийся в углу полуразбитый деревянный ящик для патронов, выкрашенный в цвет хаки, затем прилег на него и под звуки дождя незаметно для себя уснул.

Когда он проснулся, было уже совсем темно.

Из дота Вова вышел в тоске. Было тошно даже подумать о том, как влетит ему от родителей, которые наверняка уже сходят с ума и ищут его по всей округе. Но это было не главное. Подлость ситуации состояла в другом: чтобы получить нагоняй, сопровождаемый серией тяжких подзатыльников, а возможно, и ударами куда ни попадя ремнем, ему еще предстояло хорошенько потрудиться — надо было как-то найти дорогу и дойти до дома. И только в эту минуту ему наконец стало предельно ясно, что он действительно потерялся. Невдалеке послышался лай пробегавших мимо огромных диких собак, который лишь добавил страху. Он замер и дождался, пока стая удалится.

Ничто, ничто не могло подсказать ему верный путь. От холода и отчаяния у него заболел живот, одеревенели ноги, спина, руки.

Однако Вова пересилил себя и решил все-таки попытаться сориентироваться. Он медленно, чтобы не услышали собаки, которые, возможно, были еще где-то рядом, стал обходить дот вокруг, и тут в прогале между двумя ближайшими сопками увидел огонек. Вова не смел верить глазам. Стараясь не топать и не шуршать травой, он поспешил на сопку. И какова же была его радость, когда с ее вершины ему открылся вид на вечерний Чойбалсан. Оказывается, все это время он был не так уж далеко от города! По-прежнему скользящими, бесшумными шагами Вова быстро пошел, почти побежал на огни.

…Риелтор Владимир Осташов открыл глаза — за тюлевыми занавесками, в кромешной тьме виднелись редкие светящиеся окна соседних домов. Он приподнялся в кровати. Насыщенный событиями первый день работы измотал его, но заснуть — видимо, из-за нервного перевозбуждения — никак не удавалось.

Он медленно спустил ноги на пол, так же медленно сел и, опершись локтями о колена, потер глаза, чтобы вернуться в реальность сквозь освеженные памятью картинки детства. Как далека теперь та весенняя степь! Когда все это было? Лет тринадцать назад. Больше, чем полжизни. Отца, кадрового офицера, тогда командировали в Монголию, и семья на три года поселилась в одном из бревенчатых домиков военного городка на окраине Чойбалсана. А куда делись те нежные ирисы? Кто знает. Сохранился только детский рисунок, на котором выведенные акварелью фиолетовые цветы росли сквозь глазницы лежащего в траве черепа. Да, точно, это был череп с двумя фиолетовыми фонтанчиками, бьющими из глазниц. Как вспомнил Владимир, череп был изображен неуверенным карандашом и выглядел неподобающе весело. Рисунок он нарисовал в ночь после путешествия на монгольское кладбище: по окончании нешуточной трепки отец поставил его в угол и запретил трогаться с места до утра, но когда родители заснули, маленький Вова тихонько вышел из угла, взял карандаши и краски и, усевшись за стол на кухне, как мог поделился с бумагой своими впечатлениями от прошедшего дня.

Владимиру захотелось отыскать в шкафу коробку со своими детскими рисунками и просмотреть их, но было лень копошиться в шифоньере среди ночи. Он встал, нащупал во тьме на тумбочке пачку сигарет, зажигалку, не одеваясь, в трусах, вышел на балкон, закурил.

«Какого черта вдруг вспомнилось это кладбище?» — недоумевал Владимир. В обычной ситуации вопрос был бы риторическим, потому что детские воспоминания всегда наплывали без особых причин. Но только не в этот раз. Осташов быстро сообразил, в чем дело: видимо, на него слишком сильное впечатление произвела фотография скифской мумии, показанная репортером. Владимир вспомнил, как спросил у Василия, что там у скифа на плече наколото, и как тот ответил: «Олень. Рука двигалась — и олень бежал». При чем здесь татуировка? Ни при чем. Дело в самом скифе. Мумия на фото жутко походит на останки, которые Осташов видел в детстве, в тех монгольских гробах. Да, вот что. Скелеты. Смерть…

Надо сказать, в последнее время Владимир вообще стал часто и с какой-то особой серьезностью задумываться о том, что такое смерть, о том, что остается на земле после ухода человека и какой смысл в связи этим имеет его собственная жизнь. Это началось несколько месяцев назад. Ни с того ни с сего он чуть ли не с отчаянием начал ощущать, что его покидает детская, ни на чем не основанная, аксиоматичная уверенность в собственном бессмертии. Ни малейших внешних поводов к тому вроде бы не возникало. Просто Осташов стал вдруг отчетливо понимать, что придет день (и нельзя исключать, что этот день может наступить уже завтра), и он исчезнет. Канет в никуда. И ничего в мире не изменится. На смену очередному утру, осознавал Владимир, как ни в чем не бывало придет полдень, затем настанет вечер, планета будет по-прежнему кружить вокруг Солнца — с одним лишь новым нюансом: в одном из бесчисленных городов на ее поверхности уже не окажется человека, которого зовут Владимир Осташов. Его тело, беспомощное тело превратится в останки и неотвратимо истлеет. Но гораздо раньше, чем это произойдет, — а именно в самый момент смерти — пропадут, словно и не было, улетучатся раз и навсегда его мысли, чувства, ощущения. И некому будет даже подумать эту самую мысль: «Вот меня и не стало». Это будет первая в его жизни (или смерти?) мысль, которой уже некуда прийти.

Конечно, раздумья о смерти не были диковинкой для Владимира, он и раньше осознавал конечность жизни. Впервые пугающие мысли стали приходить на ум еще в детстве, но тогда он чаще думал о смертности родителей, потому что был уверен, что они должны умереть раньше него, так ведь заведено в этом мире. И ему становилось бесконечно жалко их. Иногда ночью, когда не спалось и его одолевали эти страхи, он вставал с кровати, подходил к спящим матери и отцу и тихонько гладил их по волосам. И ему с трудом удавалось сдержать слезы.

Позже, повзрослев, Владимир стал лучше понимать, что никакой очередности в смертности не бывает — и стал страшиться неотвратимого ухода в никуда. Но отчего-то именно сегодня, именно сейчас его понимание собственной бренности стало вдруг бескомпромиссно чистым. И невыносимым.

Осташов прислонился к перилам балкона, глубоко затянулся и, подняв лицо к ночному небу, с силой, словно желая тем самым избавиться от угрюмых дум, выпустил струю дыма гаубично вверх. Густой клубящийся куст, выросший над ним в безветренном воздухе, несколько секунд постоял на месте, а затем медленно развеялся, и Владимиру вновь открылся вид на звездное небо. Оптимизма эта картина не добавила. Бесконечность космической пропасти с ее неизмеримыми расстояниями и временами слишком наглядно иллюстрировала ничтожность человеческого существования.

В голове Осташова снова всплыл образ скифской мумии. Две с лишним тысячи лет назад, с унынием думал Владимир, этот парень носился на лошади по степям, охотился, воевал, кого-то любил, кого-то ненавидел, строил планы, красовался перед девчонками, татушку (наверно, модную по тем временам) себе на плече сделал, в общем — жил. А теперь осталось только засохшее тело. И это еще чудо, что оно сохранилось. С тех пор, как этот скиф умер, сотни миллионов людей появились на Земле и исчезли, и от них не осталось вообще ничего — даже нескольких связанных между собой молекул.

А ведь и его, Осташова, уже сегодня могло бы на этом свете и не быть. Дорожная катастрофа, финка в случайной драке, кирпич с крыши, в конце концов, — да мало ли причин — и всё, его нет. В принципе, подумал Владимир, можно считать себя несуществующим, начиная уже со следующей секунды, вот прямо сейчас. Какая разница для этих звезд в вышине, когда именно он умрет? Что секунда, что целый век — для вселенной без разницы. Не хватит никакой фантазии даже представить себе, насколько мизерное и жалкое значение для всего мироздания имеет его жизнь.

Как ни странно, от этой мысли ему неожиданно стало удивительно легко. Потому что вместе с ничтожностью жизни стали казаться бесконечно мелкими и связанные с ней переживания, заботы, страхи. Осташов вспомнил фирму недвижимости «Граунд+», вспомнил, с каким трепетом он шел на собеседование к гендиректору Букореву, и даже вслух — впрочем, как-то растерянно — рассмеялся. Какая чушь! Какая мелкая, мышиная возня!

«Да, можно считать, что меня уже нет, — подумал Владимир. — Некоторые из моих школьных знакомых уже умерли, и я бы мог. Но я все-таки живу. Значит, можно считать, что моя жизнь — это уже вторая жизнь, и она совсем не связана с первой. Это просто такой подарок — вторая жизнь. И делай в ней все что хочешь!» Осташов при этой мысли как бы воспарил над собой. Увидел собственную персону со стороны. И что ему особенно понравилось, почувствовал себя невероятно обновленным и всесильным. Это было доселе неизвестное ему ощущение. Оказывается, можно вот так, без всякого эпического повода, начать жить иначе, чем привык. Осташов почувствовал, что может ставить перед собой любые, самые смелые и грандиозные цели, и, главное, абсолютно никто не в состоянии помешать ему в их достижении. Было ощущение, что он, как герой сказки, вдруг узнал волшебное слово, которое открыло ему пещеру с несметными сокровищами. «Сезам» сработал — черпай золото ведром и трать направо и налево.

Оставалось только наметить, чего именно ему хотелось бы добиться. Чего? Да всего, чего угодно!

По некотором размышлении, однако, выяснилось, что с налета придумать по-настоящему достойные задачи не очень-то получается. Возникла проблема: на что конкретно израсходовать нежданно свалившееся на него богатство? К чему приложить свои феноменальные силы?

Владимир закурил вторую сигарету. Действительно, чего ему хочется больше всего? Денег? Деньги — это, конечно, хорошо. Но что такое деньги, по космическим масштабам? Нет, это слишком мелко. Может быть, стать наконец знаменитым художником? Взять, и прямо с утра написать маслом какую-нибудь картину. Неважно какую, главное — гениальную. Но уже в момент появления этой идеи он понял, что ее придется оставить. Около полугода назад он прекратил рисовать именно потому, что стало очевидно: он не знает, какие картины хочет писать. У него хорошо получались только виды старой Москвы. Улочки, подворотни, дворики, тупики. И никогда — люди. То есть он умел похоже и правильно — не придерешься — изображать человека. Но в его портретах всегда чего-то не хватало. Быть может, чего-то самого нужного, основного. И Осташов решил, что не будет больше трогать краски — пока не сообразит, чего он в жизни не понимает. То ли сам про это узнает, то ли люди каким-то образом невзначай подскажут или обстоятельства. Даже свои любимые улицы он перестал рисовать. Поскольку ему стало казаться, что, если уж по-честному, то и в улицах на его холстах тоже чего-то недостает. В общем, Владимир решил, что надо выждать время.

А если бы он мог прямо сейчас написать что-то супер-пупер, продолжил свои размышления Осташов, — что-то мирового класса? Ну и что? Ну завтра стал бы, предположим, крутой знаменитостью. И? Сколько их, великих художников? Пруд пруди! И он будет одним из них. Всего лишь! И кроме того, как долго зрители смогут любоваться его произведениями? Тысячу лет? Три тысячи? А что будет с картинами через десять-пятнадцать тысяч лет? Это же только холсты с красками, даже не каменные скульптуры. Конечно, к тому времени люди, возможно, придумают, как сохранять картины в течение тысячелетий. Придумали же, как сохранять тело Ленина. Но еще вопрос: будет ли его творчество интересно кому-то через десять, двадцать, пятьдесят тысяч лет? И будет ли вообще тогда существовать планета, какой она является сейчас? Пятнадцать тысячелетий — вот практически и вся история человечества на сегодняшний день.

Круг замыкался. Выходило, что все бесполезно. На свете нет жизненных целей, достижение которых равноценно самому факту жизни.

По спине Осташова пробежала дрожь. Впереди опять замаячил страх смерти, и Владимир поспешил освободиться из этого мысленного капкана. «Для начала можно бросить курить, я как раз давно хотел, — подумал Осташов. — Вот и новая, вторая жизнь — бросил курить. Просто так. Потому что захотелось. Потому что могу».

Он сделал последнюю затяжку, без сожаления вдавил окурок в пепельницу и вернулся в комнату.

Владимир чувствовал, что больше не в состоянии размышлять на эти темы: очень уж хрупки были его логические построения и рассуждения, очень близки они были к черте, за которой вновь открывалась пропасть, полная леденящего страха и непреодолимого ужаса. «Какого черта, человеку дано осознавать все это? — подумал Владимир. — Растения и животные вряд ли об этом догадываются. Растения и животные гораздо счастливее нас».

Глава 6. Ост

«Да, растения и животные счастливее нас, — продолжил свою мысль Владимир, — хотя они, возможно, думают о людях то же самое».

Он включил свет, присел на край кровати и огляделся, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие.

Кроме узкой кровати, в его комнате находились платяной шкаф, письменный стол, на котором помещался маленький телевизор и аудиосистема, да еще потертый стул и большой стационарный мольберт в углу. Немудрящую обстановку, впрочем, скрашивали картины, в изобилии развешанные по стенам. В основном здесь висели полотна, написанные маслом, но попадались и акварели, и маленькие рисунки, выполненные углем, серебряным карандашом, пастелью и даже просто цветными карандашами.

Рядом с умело нарисованными портретами, пейзажами и натюрмортами соседствовали явно ученические работы, и объединяло эту разномастную домашнюю галерею, пожалуй, только одно — в нижнем углу каждой картины была подпись: «Ост». Подписываться таким образом Осташов придумал, еще будучи подростком, когда это слово навевало ему грезы о путешествиях и приключениях в духе историй Жюля Верна и Роберта Льюиса Стивенсона.

В последний раз свою трехбуквенную подпись Владимир вывел под портретом матери. На картине молодая женщина (Осташов рисовал ее по старой фотографии) была в светлом платье, с распущенными, ниспадающими на плечи и спину темными волосами; она сидела на мотоцикле, опираясь ногой о землю, одной рукой держалась за рукоятку руля (пальцы — на рычаге газа), а другой сжимала ключ, вставленный в скважину зажигания. Казалось, еще миг — и она заведет двигатель и укатит по проселочной дороге туда, куда был устремлен ее задорный взгляд — в солнечные да веселые просторы.

Картина далась легко, и вначале Осташову понравилась. Но очень скоро он вдруг взглянул на нее по-новому и чуть не выбросил.

С тех-то пор Владимир и разуверился в своих способностях и впал, как лягушка по осени, в творческий анабиоз.

Однако следует пояснить, что перед этим Осташов испытал еще одно серьезное разочарование. Неожиданно для себя он пришел к удручающему выводу: живопись в России никому не нужна.

В этом скорбном мнении Осташов утвердился эмпирическим путем, когда пытался торговать своими картинами на рынке «Вернисаж», в Измайлово. Зимой он арендовал там стол с навесом и в течение месяца простоял в ряду между ядреной бабищей, продававшей матрешек, и хмурым типом, прилавок которого был завален военной амуницией советского образца.

Вообще-то, ярмарка не специализировалась на картинах как таковых. В основном здесь продавали другое: сарафаны, пуховые платки, деревянные пасхальные яйца, новодельные под старину и восстановленные старые иконы, игрушки, патефоны, коромысла — словом, все, чем русская народная традиция, а также давнишняя советская и даже дореволюционная промышленность могли украсить быт; расчет в основном делался на туристов.

Что же до художников, то их жиденькая стайка кучковалась со своими произведениями в дальних рядах, куда не всякий покупатель забредал. Но Владимиру от дома до «Вернисажа» было рукой подать, и это обстоятельство стало решающим: вставать ни свет, ни заря, чтобы ездить куда-то дальше, было выше его сил.

К собратьям по искусству на рынке Осташов не примкнул. Место, которое он выбрал, на языке торговцев называлось проходным, то есть располагалось недалеко от входа и считалось выгодным. Правда, за такой прилавок и платить надо было вдвое больше, чем за столик на отшибе. Но Владимир, уверенный, что его картины расхватают быстро, без сомнений выложил сорок тысяч рублей. Хотя при этом в администрации рынка он долго спорил с управляющим, настаивая на том, чтобы арендовать торговое место только на неделю, ну в крайнем случае — на две.

— Почему я должен платить за целый месяц? — кипятился Осташов. — Я продам свои картины — и всё.

— Я еще раз говорю: меньше, чем на месяц мы места не сдаем, — ответил управляющий, круглый дядя с лукавыми глазками. — Остальное — дело ваше. Это же не моя проблема — сколько вы и чего продадите. И, кстати, тем более не моя проблема — продадите ли вообще хоть что-то.

И ведь как в воду глядел, подлец. За весь месяц у Владимира не взяли ни одной картины.

В последний день Осташов, понурый и печальный, пришел в конторку администрации, чтобы продлить аренду, однако управляющий ему отказал:

— Извините, но ваше место с завтрашнего дня арендовано другими людьми — на год вперед.

— А почему вы сдали мое место без моего ведома. Надо же было у меня спросить. А может, я бы тоже взял его на год?

— Вообще-то их аренда была оформлена еще месяц назад, когда вы приходили сюда в первый раз. Но я вам тогда этого не сказал, потому что вы, насколько я понял, задерживаться не собирались. И я думаю, ничего такого страшного не случилось. Мы можем предложить вам на выбор несколько других мест — в том секторе, где все художники продают свою продукцию. Я так понимаю, торговля у вас пошла отлично, раз вы хотите продлить аренду. И это очень хорошо, руководство рынка всегда приветствует успех.

Хитроглазый кругляк-управляющий лгал. Он был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в любом уголке подведомственной территории, и, конечно, он знал про фиаско Осташова.

Владимир запахнул свое темное пальто, поглубже надвинул на лоб кроличью ушанку и молча вышел наружу.

Он медленно побрел вдоль пестрых торговых рядов, время от времени бесцельно останавливаясь то у одного, то у другого прилавка.

Около стола, на котором высились многоярусные пирамиды из расписных шкатулок, Осташов задержался надолго. Внимательно рассматривая мелкие детали рисунков на боках и крышках шкатулок, Владимир вдруг вспомнил прочитанную в каком-то географическом журнале статью о древней вилле, откопанной археологами на берегу Средиземного моря. Где именно располагалась вилла, Осташов не помнил. Как не помнил он и многих других подробностей. Например, древнегреческая это была вилла или она принадлежала некоему римскому патрицию. Но главное, собственно, заключалось не в этом. А в том, что полы гостиного зала в этом особнячке украшала мозаика, которая в точности имитировала объедки и прочий мусор. Читая заметку, Владимир отметил про себя, что хозяин древней виллы, заказавший себе это дизайнерское решение, пожалуй, был большой весельчак. На цветной фотографии, помещенной рядом со статьей, было хорошо видно, с какой дотошностью безвестный художник изобразил арбузные и апельсиновые корки, огрызки яблок, обглоданные кости.

Владимир не сразу понял, отчего вдруг ему припомнилась эта мозаика. «А, вот что, — сообразил наконец он. — Если бы какой-нибудь богатый заказчик заказал мне оформить площадку перед крыльцом своего особняка в Подмосковье, то я бы сделал так. Закатал бы площадку в асфальт и прямо в нем, в асфальте, выложил бы мозаику в стиле этих шкатулок. Да-да. Это было бы что надо! Так, а каким должен быть материал мозаики? Слегка глянцевым, вот каким».

Осташов почувствовал что-то вроде лихорадки, всегда возникавшей, когда он размышлял над сюжетами картин. В подобные минуты его пронизывала почти физическая дрожь. Это состояние было верным предвестником того счастливого момента, когда вдруг, после долгих поисков и мучений, ему в голову приходила идея, которая одним махом разрешала все противоречия.

«Весь рисунок, целиком, должен быть виден только с высоты, с балкона особняка, — горячечно думал Владимир. — Это должна быть русская тройка — кони скачут во всю прыть. Так. А отдельные детали мозаики, каждый отдельный ее фрагментик должен представлять собой опавший лист какого-то дерева. Когда кто-нибудь будет идти по асфальтовой площадке, то у него должно возникать впечатление, будто дворник не успел подмести листву, будто под ногами беспорядочно валяются всякие листья. Какие там должны быть листья? Ну, всякие, разные: кленовые, липовые, дубовые, осиновые, рябиновые. Да! А вся картина будет видна только с расстояния, сверху, с балкона, или из окон второго, там, или третьего этажа. Так-так-так! И причем особенно классно это будет смотреться после дождя, когда асфальт будет глубоко черным, как фон на этих шкатулках».

Из мечтательного состояния Осташова вывел старичок, который, подойдя к прилавку, сказал продавщице:

— Откуда шкатулки?

— Из Палеха, — ответила продавщица, женщина из тех типажей, которых за глаза называют «Рязанью»: под теплым цветастым платком копна русых волос, нос картошкой, щеки на морозце горят снегирями.

— Ага, — сказал старик, прищурившись, — значит, мастера в Палехе их делают, да?

— Да.

— А потом они их красками раскрашивают, лаком покрывают, да?

— Да.

— А вы, значит, здесь эти шкатулочки продаете, да?

— Да-да. Что будете покупать-то, дедуля? — спросила продавщица, не понимая, к чему тот клонит.

— А вы сами откуда?

— В смысле?

— «В смысле», — передразнил ее дед. — А в том смысле, что люди где-то там работают и за это копейки получают, а вы тут собрались, перекупщики чертовы.

— Что это вы, дедуля?

— Спекулянты!

— Да чего вы тут раскричались? Поговорить, что ли, не с кем?

— Понаехали! Ворье! Бандиты! Ты не отворачивайся, ты мне скажи, откуда ты сама-то?

— Из Биробиджана, — сказала женщина. — Иди к черту, старый дурак!

Старик немедленно умолк и двинулся прочь, словно только этих магических слов и ждал.

Раскипятившаяся торговка со злостью посмотрела на Владимира.

— А вы что хотели?

Осташов не ответил, потому что не слышал вопроса, в это время он думал: «Да, мозаика из опавших листьев. В стиле Палеха… Палех — это русская осень. Опавшие листья на черной от дождя земле. Теплые цвета на жутко черном фоне… Как будто в пропасть все к черту летит… Или в космос…»

Он зашагал дальше по торговому ряду, размышляя, сколько долларов можно было бы запросить за оформление такой площадки с какого-нибудь нувориша. Тысячи три? Нет, мало. Лучше — семь. Да, семь было бы в самый раз. На семь тысяч долларов можно много чего сделать. Во-первых, матери можно будет отвалить денег. Ну, сколько? Тысячи три — пусть порадуется, пусть в кои-то веки почувствует себя человеком. И отцу дать три тысячи — он в последнее время постоянно теряет работу: не успеет куда-то устроиться, как уже эта фирма разоряется или сокращение штатов происходит, и отец сразу вылетает. А на оставшиеся деньги можно купить машину или еще что-нибудь такое. А можно снять себе квартиру на год. Хотя нет, на год уже денег, наверно, будет недостаточно. Черт возьми, как это мало — семь тысяч! А ведь, казалось бы, сумма солидная. Отхватить семь тысяч за раз — это действительно круто. Что же тогда делать с этими деньгами?

Владимир столь самозабвенно окунулся в грезы и размышления о гонораре, что только спустя некоторое время вспомнил: а ведь никакого богатого заказчика, никакой площадки с мозаикой под Палех и, соответственно, никаких семи тысяч в его жизни не существует.

Возвращение к реальности пришлось на тот момент, когда он приблизился к странному прилавку. Хозяин этого стола, улыбчивый парень, торговал старинными стеклянными емкостями.

— Желаем чего-нибудь приобрести? — спросил он Осташова, улыбнувшись еще шире.

Владимир не ответил.

Он стоял и смотрел на склянки с угрюмым недоумением: кому все это может понадобиться? Осташов взял со стола самую большую бутылку. На боку конусовидного сосуда было отлито «Шустовъ».

— В начале века в такие бутылки разливался знаменитый шустовский коньяк. Гремел на всю Россию, — прокомментировал продавец.

«Из этой бутылки мог Врубель наполнять себе бокал, — подумал Осташов. — Мог и Бакст. И Саврасов. Хотя нет, этот алкаш вряд ли бокалом пользовался. Прямо из бутылки, наверно, хлестал».

— Бери — всего пятьдесят тысяч рублей, — сказал улыбчивый парень, увидев, что Владимир возвращает бутылку на место.

Осташов проигнорировал призыв торговца. Постояв еще немного, он молча взял с прилавка малюсенький флакон с литым двуглавым орлом и литой же надписью «Аптека».

— Десять тысяч, — сказал продавец.

Владимир вздохнул. Склянка ему была ни к чему.

— Семь тысяч, — сказал парень.

Осташов нахмурился еще больше.

— Пять тысяч… Три…

Владимир уже и не рад был, что остановился у этого прилавка.

— Очень уж дорого, — сказал он первое, что пришло ему в голову.

— Вот что, друг, — ответил посерьезневший парень. — Дешевле я продать не могу — это ж товар не уважать. Возьми даром, раз тебе очень надо.

Парень говорил искренне, это было видно.

Осташов поставил пузырек на стол и побрел по «Вернисажу», стараясь не задерживаться у прилавков.

Путешествуя таким образом, он в конце концов дошел до сектора, где располагались художники.

— Здорово, коллега, — приветствовал его бородатый мужичок лет сорока пяти, который держал в руке покусаный бутерброд с колбасой. Одетый в теплый тулуп, этот художник источал довольство и спокойствие. Он сидел, откинувшись на спинку складного стула. Перед мужичком помещался застеленный газетой деревянный ящик, который был сервирован на одну персону: на нем стояла поллитровка «Столичной» и маленький стеклянный стаканчик. За спиной бородатого художника располагалось три решетчатых стенда, увешанных малоформатными копиями классических полотен. Особенно много было почему-то копий картины «Грачи прилетели».

— Привет, — со вздохом ответил Владимир.

— Как темпы торговли?

— Нулевые.

— Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

Художник, похоже, неподдельно обрадовался, но, увидев, что Осташов совсем помрачнел, бородач смутился и закашлялся.

— Неужели ничего не идет? Ты же, я знаю, почти у входа торгуешь. Правильно? Хм. Странно. Ты садись, — художник кивнул на второй ящик, валявшийся рядом с его импровизированным столиком. — Садись, в ногах правды нет.

— Но нет ее и выше, — ответил Осташов, похлопав себя по ягодице. Однако, помедлив, все же сел.

Мужичок достал из сумки еще один стаканчик и поставил его рядом с первым.

— Напиток у меня, как видишь, есть, а вот закуска уже практически, — бородатый художник с аппетитом впился в бутерброд, — вакуфка практивмнифки кончилаф.

Мужичок без суеты доел бутерброд и философски добавил:

— Это не беда, что закусить нечем. Раз надо, закуска будет.

И правда, откуда ни возьмись, рядом с ними появилась рябая тетка с кастрюлей.

— Кому пирожки горячие? Чебуреки называются. Чебуреки, чебуреки!

— Tchebureque? — озадаченно переспросил оказавшийся поблизости негр-покупатель, на котором было стильное длиннополое пальто и только что купленная фуражка офицера советских ВВС. Негр, видимо, попал в эту часть рынка по недоразумению: обычно иностранцы дальше рядов с матрешками и военным обмундированием не заходили.

— Я-я, фольксваген, — поддержала светскую беседу тетка с кастрюлей, тут же, впрочем, забыв про иностранца, это был не ее клиент. — Мальчики! — обратилась она к Владимиру и бородатому художнику. — Вам сколько штук?

— Два, — сказал бородач. Он взял у торговки чебуреки, положил их на ящик и вынул из внутреннего кармана своего тулупа кошелек.

В кошельке он копался ровно столько времени, сколько потребовалось Осташову, чтобы расплатиться с теткой.

— А, ты уже дал деньги, ну ладно, — сказал художник, пряча кошелек обратно. Затем он взял чебуреки и протянул один Владимиру.

— Подкрепись, а то у тебя вид такой несчастный, всех покупателей мне распугаешь.

— Где они есть, покупатели эти?

— Что, совсем дела плохи? — мужичок взялся за бутылку и проникновенно посмотрел на Владимира.

— Месяц торгую, и ни одной, — представляешь? — ни одной картины не продал.

Художник понимающе налил.

Выпили.

Откусили от беляшей.

— Ты почем картины-то продаешь? — спросил мужичок.

— Самую дешевую я оцениваю в двести долларов.

Услышав это, художник поперхнулся.

— How mach is it? — неожиданно подал голос негр, который тем временем подошел к стендам бородатого мужичка. Темный указательный палец был наставлен на картину с изображением златоглавой сельской церкви, проступающей сквозь пелену метели.

— Твенти долларс, — ответил художник, вставая со стула.

Негр завертел головой.

— О’кей, фифтен, — сказал мужичок и немедленно снова сел на стул, а усевшись, тут же отвернулся от иностранца, всем своим видом показывая, что это последняя цена и что, более того, ему вообще безразлично, купят ли у него эту картину.

Негр начал отсчитывать деньги.

Когда он, взяв картину, удалился, художник помахал перед носом Осташова зеленоватыми купюрами и спрятал их в карман.

— Вот как надо продавать товар.

— Моя самая дешевая картина стоит двести долларов, — гордо сказал Владимир.

— Может, и стоит. Но ведь ее не покупают. Понимаешь? — художник налил по второй. — Спрос рождает предложение.

— Нет, — задумчиво помолчав, сказал Владимир, — в искусстве все наоборот: сначала предложение, а потом — спрос.

— Хэх! А кто говорит об искусстве? Речь-то — о торговле. Прочувствуй разницу. А если уж ты хочешь воспарить и продавать картины задорого, то надо сначала в моду войти. Вон как Витас Фасонов. Знаешь такого художника?

— Его каждая собака знает.

— Вот именно. Он, слышал, что недавно учудил? Выставил в галерее икону, где Христос с топором во лбу. По лицу — кровища, и топор так натурально нарисован.

— Какая пошлятина! Я не верующий, и мне в общем до фонаря, но это пошло.

— Зато какая пресса была! Возмущение общественности, протесты священников! Представляю, сколько после этого он получил заказов на картины.

— Если все так просто, чего ж ты сам такой скандал не устроишь?

— Кому я нужен? А Витас — это имя.

Мужичок поднял стакан. Осташов тоже. Они чокнулись и выпили.

— Я этого Фасонова знал, когда он был еще никому не известным задрыгой, — неспешно продолжил бородатый художник. — Портвейн с ним сколько раз по подъездам пили. А знаешь, как у него все началось? Он однажды через одну свою бабу получил заказ на портрет. От какого-то, не помню, генерала КГБ, что ли. Портрет нарисовал грамотно: очень похоже, а в то же время сделал человека немного красивее, немного посолидней, чем на самом деле. Ну, тому понравилось — он порекомендовал Витаса своему дружку из ЦК КПСС. Нарисовал этого второго, из ЦК, тот пихнул его дальше. И пошло-поехало. Понимаешь, это же вообще самый лучший способ прыгнуть из грязи в князи — приклеиваешься к великим мира сего, и они тебя на своем хвосте вытаскивают. Ты обрати внимание, как эти ведущие на телевидении известными становятся. Приходит на экран новый мальчик, начинает вести какую-нибудь передачу. Какую — неважно, главное, чтобы быть в кадре рядом со знаменитыми певцами, там, или политиками, артистами.

Мало-помалу художник начал раздражаться.

— Годик-два такой мальчонка берет интервью у знаменитостей, — бородач говорил все громче. — А потом смотришь, он уже и сам вроде как знаменитость. Уже его и в кино вдруг сниматься приглашают. Уже он песенки поет и скачет по сцене. В каких-то жюри в телевизоре заседает — тоже мне авторитет, мать его, судья хренов…

— Здорово, господа художники, — прервал речь мужичка подошедший к собеседникам казак. В том, что это был именно казак, сомневаться не приходилось: одетый в казачью форму, при погонах, он держал в руке нагайку. Посмотрев на бутылку водки, казак спросил:

— Чего шумим, об чем замышляем? Об нажраться и подраться?

— Ну, Кондратич, ты же меня знаешь, — ответил художник. — Когда это я буянил? Мы так, по чуть-чуть. Сам-то грамульку принять не хочешь?

— Нет, спасибо, у меня своя настойка есть, я ее — вечером, после работы, а сейчас нельзя, — сказал казак и пошел дальше, скрипя сапогами по притоптанному снегу.

— Ладно, давай действительно пока больше не пить, — сказал бородач Осташову, убирая бутылку в сумку. — А то сейчас эту приговорим, за второй побежим — и хана.

— Как скажешь. Послушай, я вот все понять не могу, почему здесь казаки охранниками работают? Клоунада какая-то.

— Да это директор рынка придумал. Мол, раз тут народными промыслами торгуют, значит, и охрана должна быть национальная. А что, мне нравится. Они же настоящие казаки. Со Ставрополя, кажется. Хорошие ребята. Наших, если кто напьется, никогда ментам не сдают.

— Ну ладно, я пойду.

— Ты ближе к вечеру подходи, допьем пузырь. Можешь сразу и второй приносить, один черт придется еще брать.

Осташову не хотелось много пить, но, поскольку художник угостил его, он почувствовал себя должным ему. «Надо выкатить бутылку», — подумал Владимир и сказал:

— А где тут водка поблизости продается? Я как-то еще не покупал ее здесь ни разу.

— А ты давай мне деньги — я возьму. Я как раз собирался отойти в магазинчик. Вот так, вот и отлично, — бородач взял у Владимира деньги и спрятал их в кошелек. — Ну, подходи позже. Тебя, кстати, как зовут-то?

— Володя.

— А я — Коля.

И они пожали друг другу руки.

«Да, грачи прилетели, — подумал Владимир, бросив взгляд на стенды бородатого художника. — Прилетели, сели и никуда уже не улетят. Фасонов ему не нравится! А кому он нравится? Если уж ты очень принципиальный, нечего тогда и самому грачей рисовать. Неужели и я могу стать таким?.. Таким… завистником… и бездарью… и полным козлом?»

Придя к своему прилавку, Осташов не стал спрашивать у соседей, интересовался ли кто из покупателей его товаром. Он собрал картины, связал их, взвалил на спину и покинул «Вернисаж» навсегда.

Дома он снова развесил полотна по стенам, и с тех пор они свое место не покидали. И новые картины к ним не прибавлялись.

Последней работой Владимира, как уже было сказано, стал портрет матери, законченный накануне его торговой эпопеи. На картине молодая женщина сидела на мотоцикле. Казалось, еще миг — и она умчит по проселочной дороге в солнечные да веселые просторы.

На этот портрет, как и на другие висящие в комнате картины, Владимир со временем почти перестал обращать внимание. Из предмета ежедневных захватывающих размышлений они превратились в банальную, уже не видимую часть обстановки.

Так было и сейчас, когда Осташов вернулся с балкона, где его терзали мысли о смерти. Он присел на край кровати и стал оглядываться по сторонам, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие. Несмотря на то, что минуту назад он решил начать вторую, совершенно не связанную с первой, блистательную жизнь, Владимир чувствовал в глубине души неуверенность и дисгармонию: очень уж близки были его логические построения к черте, за которой вновь начинала маячить мысль о неминуемости смерти.

Взгляд Осташова привычно, не задерживаясь, скользил по картинам. Но едва в поле его зрения оказался портрет матери, Владимир вздрогнул.

Ему припомнилось, как однажды в детстве, когда мать была молодой, а он, соответственно, — маленьким карапузом, она привела его в кабинет врача. У Вовы болело ухо, и доктор, быстро обнаружив причину боли — серную пробку, — решил вымыть ее марганцевым раствором. Приготовления к процедуре повергли Вову в панику. Врач положил на столик сверкающую металлическую воронку, изогнутую эмалированную ванночку и главное, самое чудовищное — огромных размеров шприц. Вова быстро слез с процедурного кресла, вскочил на колени матери, которая сидела на стуле рядом, и, уткнувшись в ее кофточку, горько зарыдал. Мать долго уговаривала его снова сесть в кресло, но это было бесполезно. Вова выл и лил слезы до тех пор, пока мать не сказала:

— Ладно, пойдем домой. Пробка сама вылезет, правда, доктор? Не бойся, зайчик мой родной, все будет хорошо, успокойся.

Вспомнив сейчас этот случай, Осташов вдруг пожалел, что не может снова стать маленьким. Ему захотелось уткнуться, как много лет назад, в мягкую кофточку. Захотелось, чтобы мама с любовью погладила его по голове и сказала ласковым голосом: «Не бойся, зайчик, все будет хорошо, ты никогда не умрешь».

Впрочем, Владимир тут же устыдился этой секундной слабости и взял себя в руки. «Ничем она не поможет, — подумал Осташов. — Я на свете один. И я сам все могу».

Он встал и бодро прошелся по комнате.

— Так, курить я бросил, — вслух сам себе сказал Владимир. — Теперь надо мускулы подкачать. Это всегда пригодится.

«Интересно, сколько раз я смогу отжаться без передышки?» — подумал Осташов.

Он лег на ковер и начал упражнение.

Эксперимент показал, что его максимум — это 21 отжимание подряд. Результатом Владимир остался крайне недоволен.

Немного отдышавшись, он вновь прильнул к ковру и начал отжиматься. Руки его дрожали, лицо налилось краской, с каждым разом отрывать тело от пола становилось все труднее.

— Ты чего это? — неожиданно прозвучал с порога комнаты голос матери.

Осташов обмяк и распластался на ковре.

— Не спится что-то, — проговорил он хрипло.

Сообразив, что лежит перед матерью в одних трусах, Владимир медленно, тяжело дыша, поднялся, сел на стул, снял с его спинки шорты, надел их и, наконец, поднял взгляд.

На лице матери было беспокойство, так надоевшее Владимиру в последние годы.

— У тебя… — сказала она.

— …все в порядке, Володенька? — весело продолжил ее обычную фразу Осташов. — Ха-ха. Я угадал? Мама, со мной все в полнейшем порядке.

Владимир невольно сравнил стоящую в дверях мать с девушкой на портрете. «Она здорово сдала после ухода папаши, — подумал он. — А времени-то прошло — всего два года». Перед ним стояла женщина с диагнозом: «Живет прошлым». Она уже не вспрыгнет на мотоцикл и не укатит ни в какие солнечные да веселые просторы. Потому что свои веселые просторы она уже проехала.

Осташов отметил про себя, что, пожалуй, впервые оценивает ее вот так, отстранено, будто совершенно чужого человека.

— Не передразнивай мать, — сказала она и пошла на кухню, бормоча на ходу: — Весь в отца. Все в балаган превращают. Никакой ответственности…

Взяв из шкафа полотенце, Владимир отправился принять душ.

Когда он вышел из ванной, мать уже снова спала, из ее комнаты доносился негромкий храп.

Осташов вышел на балкон.

Уже вовсю светало, зеленый двор внизу дышал свежестью, пели птицы.

Осташов, сотрясаясь, зевнул. Надо было хоть немного поспать — скоро на работу.

Зайдя обратно в комнату, он вспомнил, что обещал фотографу Василию попозировать на одной из живописных улочек в роли художника.

Владимир слегка выдвинул из угла большой стационарный мольберт — за ним у стены обнаружился мольберт поменьше, который в сложенном виде был похож на фанерный портфель. Чтобы после работы не ездить за ним специально, Осташов решил взять его с собой прямо с утра. Он перенес этот деревянный ящик в прихожую («Иначе забуду», — сказал сам себе вслух) и, добавив: «Позавтракать, что ли?» — завалился в постель.

Владимир стал быстро проваливаться в сон, мысли путались, но полностью заснуть не получалось, от переутомления сердце часто и гулко стучало.

В полудреме ему представилось, будто он скифский всадник, быстро скачущий по весенней степи. Фантазия вмиг поглотила его, и Владимир стал на некоторое время диким кочевником. Себя, скифского воина, несущегося на взмыленном коне, Осташов увидел при этом несколько со стороны: в воображении он наблюдал за собой, как могла бы наблюдать за ним птица, неотступно парящая по-над лошадью. Это было захватывающее зрелище! Вот он мчится во весь дух по густой траве, грива лошади развевается в горячем потоке летнего воздуха, и полощутся за плечами всадника две тугие темные косы.

Всадник мчался, а взгляд Осташова, вернее, птица, наблюдающая за всадником, вдруг стала отставать, отставать и затем полностью остановилась, зависнув около какого-то куста, мимо которого воин только что проскакал. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Всадник быстро удалялся, а черный куст начал расти, все более закрывая собой обзор, и вскоре всю картину поглотила мгла.

Глава 7. Еще один день в недвижимости

Дверь фирмы «Граунд+» открылась, и Осташов, прижав к себе сложенный мольберт, шагнул внутрь. При этом он чуть не наступил на ноги впустившему его охраннику Хлобыстину, да и наступил бы, если бы тот не отскочил в сторону.

— Ты чего ломишься, как раненый носорог? — сказал Григорий.

Владимир в ответ так неистово посмотрел ему в глаза, словно собирался сказать что-то уничижительное. Хлобыстина, однако, это не смутило. На его добродушном лице отразилось искреннее любопытство, не более того. Осташов в свою очередь тоже стал с любопытством рассматривать охранника.

«Вот стоит Гришаня, — думал Владимир. — Он сейчас что-то сказал. Как он это сделал? Он на выдохе подвигал челюстью и поворочал языком, и от этого в воздухе произошли колебания. Как глупо! Он думал, что в его действиях есть смысл. А никакого смысла нет. Он этого не понимает, потому что совсем не думает о том, что придет его время и он умрет. А я понимаю: я уже сегодня ночью умер. И теперь живу вторую жизнь».

— Гриша, а почему ты до сих пор на посту? — индифферентным тоном спросил Владимир. — Тебя вроде должны были сменить.

— Сменщик попросил побыть вместо него до пяти, — ответил Хлобыстин, закрывая входную дверь. — А мне не жалко.

— Понятно, — сказал Осташов и пошел по коридору.

— Может, тебе похмелиться надо? — сказал ему вдогонку Григорий.

Владимир пропустил вопрос мимо ушей.

— Если че, заходи, у меня пиво есть, — участливо добавил Хлобыстин.

Осташов ничего не ответил и гордо прошествовал к отделу купли-продажи.

— Ну что, обмывал вчера первую сделку? — с улыбкой спросил его начальник отдела Мухин, едва он вошел в компьютерный зал.

— Нет, — ответил Владимир и, обведя взглядом коллег, сурово добавил: — Всем добрый день.

Сотрудники, которые уже давно сидели за компьютерами и телефонами, с интересом посмотрели на Осташова. Риелтор Михаил Варламов при этом напряг свое умное лицо. Милая брюнетка Софья Пелехацкая прищурилась. Юрий Битуев, как всегда, насупил кустистые брови. Симпатичная шатенка Наталья Кузькина улыбнулась и с энтузиазмом сказала:

— Привет.

— Значит, говоришь, не поддавал вчера? — сказал Мухин. — А если ты посмотришь в зеркало, то оно тебе другое скажет. Сам весь белый, а под глазами синева. Все свои, не стесняйся. От души накатил?

— Нет.

Владимир подчеркнуто спокойно выдержал подозрительный взгляд Мухина, и еще раз, но уже довольно грубо, сказал: «Нет», — и решительно прошел к своему рабочему месту.

Его соседка по столу Ия приветственно тряхнула хвостом волос, Осташов кивнул в ответ, поставил мольберт у стены и сел за компьютер. Остальные тоже принялись за свои занятия. И только начальник отдела стоял недвижим. Мухин о чем-то думал. Некоторое время он, сжав губы и прищурившись, смотрел в пол, а затем медленно подошел к Осташову, встал рядом и, глядя из-за плеча Владимира в его монитор, сказал:

— Тот факт, что сотрудник фирмы совершил вчера сделку, еще не означает, что сегодня этот сотрудник может позволить себе опаздывать на работу. На первый раз я ограничусь предупреждением. Но если такое будет повторяться, то тогда я буду вынужден доложить об этом руководству. И хочу сразу предупредить, что это может повлиять на проценты, которые этот сотрудник будет получать со следующих сделок. Владимир, когда я говорю, что это может повлиять на проценты, это означает, что проценты снизятся. Вы меня понимаете?

Осташову вдруг стало смешно. «И этот туда же, — подумал он. — Жует воздух. А спроси, зачем жует, — хрен ответит». С открытой, щедрой улыбкой на лице Владимир обернулся к Мухину и, окинув его, словно неразумного ребенка, снисходительным взглядом, до жути ласково ответил:

— Конечно, понимаю. Чего же тут непонятного?

Мухин слегка опешил.

— Вот и отлично, — сказал он и пошел вдоль ряда сидящих за столами сотрудников, которые уже не обращали внимания ни на самого Мухина, ни на Осташова. В зале стоял обычный гомон и шум.

Владимир тоже с головой окунулся в работу. На окружающую действительность он обращал внимание лишь тогда, когда технический секретарь отдела Катя, приняв телефонный звонок от клиента и заполнив соответствующий бланк, подзывала к себе Мухина, чтобы показать ему очередную свежую заявку на покупку квартиры. В такие моменты Осташов делал вид, будто занят работой на компьютере, а сам внимательно слушал, о какой квартире идет речь. Он все ждал, что начальник отдела переадресует заявку ему. Но Мухин даже не поворачивался в сторону Владимира. Телефон Кати трезвонил почти без умолка, заявки поступали одна за другой, словно вся Москва решила вдруг обзавестись при посредстве фирмы «Граунд+» новой недвижимостью, но вот уже некоторые из сотрудников получили по второй заявке, а Осташову все еще не перепало ни одной. «Муха! — подумал Владимир. — Решил подрессировать меня, сволочь».

Осташов упорно пытался выловить в заводях компьютерной памяти сколько-нибудь стоящие варианты продажи квартир, но все впустую, рыбка не давалась — ни велика, ни мала. Квартиры оказывались то уже проданными, то недоступными из-за слишком длинной цепочки посредников. Еще труднее было поймать клиента-покупателя. Ситуация повторялась до одури. Хороший, толстомясый клиент выскальзывал, как сом из намыленных рук, а мелкие покупатели красноперками бросались врассыпную, едва он обращал на них внимание.

Владимир заскучал. Делать дело, которое не приводило ни к какому, даже мало-мальски путному результату, становилось все тягостней. К тому же давала о себе знать бессонная ночь. Голова его начала туманиться. Вскоре Осташов стал клевать носом.

Насилу удерживая отяжелевшие веки, он огляделся по сторонам. Вокруг по-прежнему кипела работа. Он перевел взгляд на Ию. Она посмотрела на него. Затем, положив телефонную трубку, эпохально встала и, протискиваясь между стеной и спинкой его стула, проворковала:

— Чего ты такой квелый, Володя? Покурить не хочешь?

— Нет, — сказал Осташов. Он окончательно впал в предсонное оцепенение и ничего не мог с этим поделать.

— Может, тебе надо где-нибудь на подушку прилечь? Ты только намекни, я организую, — сказала Ия и обратилась к девушке, занимавшей место перед Владимиром:

— Русанова, Аньчик, пошли, что ли, покурим?

Девушка — та самая, что заходила в лабораторию хранителя тела Ленина, когда там фотографировал Наводничий (о чем Владимир, конечно, не подозревал), — девушка с белокурыми волосами, ниспадающими на плечи, пружинисто встала. Поправив плечики своей легкой бордовой кофты и подтянув небесного цвета джинсы, отчего они особенно плотно облегли ее попу, она посмотрела через плечо на сонного Осташова, который как раз в этот момент закрыл глаза и особенно низко кивнул головой. Девушка хихикнула и пошла вслед за Ией. «Чего она хихикает? — вяло подумал Владимир, на секунду открыв глаза и посмотрев на удаляющихся девиц. — Интересно, что это за Аньчик? Я ее вчера здесь не видел… Может, пойти покурить, взбодриться? Нет, в своей второй жизни я не курю. Пошли они все к черту… Сейчас я это… немного посижу, отдохну, а потом все равно найду себе вариант».

Когда Ия и Анна вернулись в зал, Осташов, уронив голову на грудь, мирно посапывал, а Мухин, стоя несколько поодаль, в упор смотрел на него.

Лицо Мухина при этом выражало досаду и пренебрежение. Он взирал на Владимира с видом прославленного гладиатора, который (неожиданно для себя и собравшейся на трибунах публики) слишком быстро поверг в прах другого известного бойца — с виду такого мощного и опасного, а на поверку оказавшегося полным ничтожеством, деревенщиной, пастухом, не достойным появляться на священной арене. Оглянувшись на вошедших девушек, Мухин торжествующе улыбнулся, как бы приглашая и их в свидетели.

— Т-с-с, тихо, — довольно громко сказал он, приложив палец ко рту. — Смотрите, не разбудите надежду и гордость нашей фирмы. Он во сне уже вторую сделку, наверно, устроил. А вот прямо сейчас он, наверно, комиссионные получает. Самый сладкий момент.

Сотрудники отдела утихли и обратили взоры на Владимира. Осташов между тем, почувствовав из-за неожиданно установившейся полной тишины, что что-то не так, встрепенулся и стал с удивлением смотреть по сторонам.

Окружающие взорвались смехом.

Смеялись, или хотя бы улыбались, все.

Но только не Мухин.

Начальник отдела был сосредоточен и серьезен. Для него смех сотрудников означал одно: трибуны дружно опустили большой палец вниз, публика хочет немедленной смерти истекающего кровью противника, и победившему гладиатору остается лишь добить его эффектным ударом. Вопрос состоял в том, каким оружием это сделать.

На столе у технического секретаря затрезвонил телефон.

Катя подняла трубку и почти сразу подозвала к себе Мухина. Она зажала трубку ладонью, пошептала ему что-то на ухо, после чего начальник отдела сказал блондинке, которая все еще стояла с Ией в центре зала:

— Аня, это звонит клиент по фамилии Кукин.

— А, да, это мой, — ответила Русанова и направилась к своему столу. — Катя переключи, пожалуйста, на меня.

— Нет, Катя, — сказал Мухин, не оборачиваясь при этом к Кате, а продолжая смотреть на Анну. — Подожди с переключением. Попроси клиента, пусть он повисит на трубке, если может. Аня. Этот клиент ищет однокомнатную квартиру в центре.

— Да-да, я в курсе.

— Я в курсе, что ты в курсе, — сказал Мухин. — И я, кроме того, в курсе, что ты работаешь по его заявке уже почти два месяца. И никакого результата. Что ты на это скажешь?

— Что я скажу? — задумчиво ответила Анна, заняв свое рабочее место. — У меня такое впечатление, что ему вообще не очень-то важен результат.

— А я тебе на это вот что скажу. Клиент, который ездит на «мерседесе» и который регулярно тратит время на просмотр квартир, все-таки заинтересован в результате, и у него водятся деньги. И мы здесь тоже работаем не ради процесса, а ради результата. Поэтому интересы тут, я думаю, совпадают. По крайней мере, на данный момент. Правильно я рассуждаю?

— Да, это в точку, интересы на данный момент совпадают, — глядя в окно, по-прежнему задумчиво произнесла Русанова.

— В общем, я принимаю решение: эту заявку, Аня, я у вас забираю. И передаю ее Владимиру Осташову. Владимир, я уверен, что даже с таким трудным клиентом, как этот, вы сможете найти общий язык. Я не сомневаюсь, что вы не дадите ему повода разочароваться в нашей фирме.

Мухин взял из руки Кати телефонную трубку и сказал:

— Алле, здравствуйте, с вами говорит начальник отдела, меня зовут Александр Витальевич. Наша сотрудница, которая до сих пор работала по вашей заявке, к сожалению, занята в настоящее время другим поручением. Поэтому я переключу сейчас вас на другого сотрудника. Что?.. Нет-нет, Анна будет занята другой заявкой очень долгое время… Нет, и завтра она не сможет, это долговременный проект, и я думаю, в ближайшие месяцы она не сможет заниматься вашей заявкой.

Начальник отдела положил трубку на стол.

— Брось на него, — сказал он Кате тоном, каким дают команду «фас».

— Алле, — взяв свою трубку и прокашлявшись, сказал Осташов. — Добрый день. Меня зовут Владимир Святославович.

— Привет, — послышался неестественно бодрый голос в трубке. — Тебе сколько лет?

— Э-э, а что?

— Ну, не больше двадцати пяти, я так по голосу слышу, да?

— Да.

— Ну а мне чуть за тридцать. Поэтому давай, что ли, без отчеств обойдемся?

— Давай.

— Меня Иваном зовут. Ну, чего там с Анькой-то приключилось, ее нет, что ли, в офисе?

— Нет, она здесь, просто мне поручили заниматься ее заявкой.

— А… Ну-ка, перекинь звонок ей, я с ней поговорю, пока ты будешь варианты мне искать. Только по-тихарца звонок перекинь, не афишируй там, а то у вас начальничек какой-то быковатый.

— Без проблем. Только я хотел узнать, какая квартира нужна?

— Володь, у вас же есть моя заявка. Посмотри там. Ну чего я по сто раз буду одну байду рассказывать. Хорошо?

— Конечно, хорошо, — сказал Осташов. — Кому охота одну байду сто раз рассказывать? Девяносто девять раз — еще куда ни шло, а сто — это уже перебор.

Он все больше склонялся к выводу, что обладатель чрезмерно энергичного голоса в телефонной трубке отчасти пьян. Владимир привстал и, наклонившись вперед, тронул Анну за локоть.

— С тобой хотят поговорить, — приглушенно сказал он ей. — Только потом обратно мне звонок верни.

Владимир хотел подойти к Кате, чтобы взять у нее данные по запросу Ивана Кукина, но сообразил, что поскольку заявка была подана два месяца назад, информация о ней уже давно должна содержаться в базе данных. Осташов начал нажимать на клавиши. На экране монитора открылось нужное окно, и тут он вспомнил, что сегодня уже натыкался на эту заявку. Более того, не зная, что она закреплена за Русановой, он уже пытался найти Ивану подходящий вариант, и из этой затеи ничего не вышло.

Владимир еще раз внимательно просмотрел высвеченную на экране строчку таблицы. Клиенту требовалась однокомнатная в центре города. Причем ни один из параметров, которые обычно волнуют покупателей жилья, Кукина не интересовал. «Удаленность от метро», «Этаж квартиры/этажность здания», «Наличие балкона», «Состояние квартиры», «Покрытие пола», «Наличие лифта», — во всех этих и других графах заявки стоял прочерк. Исключение составляла только графа «Стоимость», в ней значилось: «До 1500 долл./кв. метр».

— Ия, подскажи, пожалуйста, почем сейчас может идти квадратный метр в центре? — спросил Осташов у соседки.

— По две штуки.

— Не меньше?

— Может быть, конечно, когда квартира убитая. Но обычно дешевле тысячи восьмисот долларов за метр — это нереально. Если найдешь такую хату, скажи, мы ее вмиг пристроим.

«Дармовщину ищет, — подумал Владимир. — А где ее взять? Да, молодец Мухин, хорошую заявочку мне подкинул, просто пальчики оближешь. Сколько придется искать такой дешевый вариант? Два месяца, как Аня? Или три? С таким заказом, наверно, можно и год просидеть без комиссионных».

Осташов оторвал взгляд от монитора.

Анна продолжала беседовать по телефону. Впрочем, говорил в основном, видимо, Иван, поскольку она лишь время от времени тихим голосом роняла то «да», то «нет». Наконец блондинка повернулась к Владимиру и спросила:

— Ты нашел что-нибудь для него?

— Скажи ему, пусть перезвонит завтра, — ответил Осташов. — Или лучше я сам ему позвоню, когда найду вариант.

Владимир набрал номер телефона Семена Александровича, маклера, с помощью которого так быстро нашел вчера квартиру для фотографа Василия. Он позвонил ему в надежде на повторение чуда, но Семен Александрович на сей раз ничем посодействовать не смог.

— Нет, ни сейчас, ни позже я вам такой квартиры не дам, — сказал маклер. — Я даже искать не буду, и записывать себе это не буду, пустыми фантазиями я не занимаюсь. И вам, молодой человек, не советую. Если будет реальный заказ, звоните, всегда к вашим услугам.

— А у вас реальный заказ есть? — сказал Владимир и, еще не закончив свой вопрос, услышал в трубке скорые гудки отбоя.

— До свиданья, — сказал Осташов, уже положив трубку.

— Что, повторить вчерашний подвиг не удается? — спросила его, полуобернувшись, Русанова. — Странно. Про тебя тут уже такая слава идет, что ты варианты, как звезды с неба, хватаешь.

Осташов хотел ответить в том духе, что еще не вечер и, мол, будет вечер — будут и звезды, но, чуть подумав, сказал:

— Аня, ты извини, что я занимаюсь твоим клиентом. Получается, что я тебе дорогу перебежал. Если хочешь, я не буду ничего делать по этой заявке.

— Я не на это намекала, — строго сказала Анна.

— А на что?

— Я вообще ни на что не намекала. Ты меня совсем не так понял. Я сказала только то, что сказала… Кстати, ты извиняешься, как будто уже нашел клиенту квартиру, ха-ха. Удачи.

— А я думаю, что найти такую квартиру проще пареной репы. То есть не пойми это так, что репа, — он постукал себя пальцами по голове, — запарится, пока такую квартиру найдешь. Я не на это намекал. Я сказал только то, что сказал.

Анна полностью повернулась на своем крутящемся стуле и весело глянула на Владимира, видимо, ожидая увидеть на его лице ответную улыбку. Но Осташов не улыбнулся.

Русанова прищурилась, пытаясь отыскать в его глазах хоть какую-то несерьезность или хотя бы приветливость, но тщетно. Анна хмыкнула и отвернулась.

«Что дальше делать?» — подумал Владимир и перевел взгляд на Мухина, который все это время прохаживался по залу. На очередном повороте Мухин остановился и сказал техническому секретарю:

— Катя, если я вдруг кому-то буду нужен, я у себя. Пойду чайку попью.

— Ну вот, кто-то работает, а кто-то отдыхает, — отозвалась Катя.

— Да уж конечно, — сказал Мухин. — Как будто я кому-то запрещаю чаи гонять на рабочем месте. Кстати, — обратился он уже к залу. — Кто у нас новенький и не знает, вон в углу чайник, можно принести свою чашку и пить чай. Но работа все равно прежде всего. Работайте, негры, солнце еще высоко.

Мухин скрылся за малоприметной дверью в углу зала.

— Володя. Осташов, — позвала Катя, зажав рукой телефонную трубку. — Запиши заявку, тут люди как раз однушку в центре продают. Может, тебе подойдет. Только потом в любом случае занеси все данные в бланк и мне на стол положи. Господи, клиенты сегодня с ума посходили.

Катя набрала трехзначный номер и положила трубку. На столе Осташова запиликал телефон.

— Софья, посиди за меня, — сказала Катя, — я в магазин сбегаю, а то у нас сахар закончился.

— Сейчас, — сказала Софья Пелехацкая. — Ой, слушай, Кать, заодно возьми мне кофе со сливками в пакетиках.

Владимир поднял трубку.

— Алле, агентство недвижимости «Граунд плюс», слушаю вас, — почти автоматически повторил он фразу, с которой начинала свои разговоры с клиентами Катя.

— Алле, — послышался в трубке глухой мужской голос. — Вы записываете? Короче, у нас однушка. Метро… э-э… «Площадь Ногина» — как там она сейчас стала называться, эта станция?

— «Китай-город».

— Да, от метро десять минут пешком. Третий пятиэтажного. Старый кирпич, но дом после капремонта. Общая площадь сорок семь метров, жилая — двадцать пять, кухня — девять, есть прихожая. Санузел совмещенный, паркет, есть балкон. Телефон отключен за неуплату, но недавно, можно, короче, восстановить. Я врать не буду, состояние квартиры — вилы, но она все же не совсем убитая, это точно. Документы готовы, жилец уже выписан и уже прописан на новом месте. Продаем срочно, шестьдесят тысяч долларов, без торга.

Осташов старательно записал все сказанное, а также телефон незнакомца и спросил:

— Какие-то особые замечания по квартире имеются?

— Особые? Ну, особенно унитаз тута сломан, но мы его сейчас заменяем. Больше ничего сказать не могу. Ну, хоп. Чуть чего — звоните.

— Подождите. А как вас зовут?

— Камиль Петрович.

— Камиль Петрович, чуть чего уже настало. У меня есть покупатель. Давайте посмотрим вашу квартиру. Ну, скажем, через час-полтора вы можете ее показать?

— Могу. Я сейчас туда подскочу. Адрес запишите: Хитровский переулок, дом 2, квартира 9. На двери там номера нет, но, как по лестнице на третий этаж подниметесь, сразу налево такая покоцаная дверь будет, деревянная.

Владимир взглянул на заполненный бланк заявки. «Можно бы поднять цену сразу на десятку», — подумал он и пододвинул к себе клавиатуру. Открыв программу «Калькулятор», Осташов подсчитал, сколько в этом случае составят стандартные пять процентов, которые берет фирма с покупателя. Сумма в три с половиной тысячи долларов смотрелась красиво. Тем более что с накинутой «десяткой» это было бы уже тринадцать с половиной тысяч. Замечтавшись, он машинально набрал номер Кукина.

— Опочки, — воскликнул Иван, услышав от Осташова, что «пора идти покупать квартиру». — То есть вот так вот, да? Ну ладно, пойдем покупать квартиру.

Осташов продиктовал параметры жилья и адрес (без номера квартиры) и назначил встречу у подъезда.

— Володь, квартиру мы сейчас съездим посмотрим, и я ее сразу куплю, и все это, конечно, ништяк, только сначала, может, ты цену назовешь? Ха-ха-ха, ну, так, мне чисто интересно.

— Семьдесят три с половиной с нашим процентом, — неожиданно для себя выпалил Осташов.

— Так, ага, — сказал Иван. — Это по сколько гринов за метр получается? Сейчас я калькулятор возьму… Так… Это вообще-то больше, чем по полторы штуки за квадрат. А поторговаться там нельзя?

— Думаю, можно. Я поторгуюсь. Хотя цена и так гораздо ниже рыночной.

— Как я тебя там узнаю?

— Я буду в пиджаке, в таком темноватом.

— А я буду на «мерседесе».

Перед тем как отправиться на просмотр, Осташов набрал номер продавца. Владимир подумал, что будет нелишним сделать ему внушение, которое, как он не раз слышал, делали другие сотрудники отдела сторонним посредникам.

— Камиль Петрович, — сказал он твердо. — Покупателя я скоро приведу, это без изменений. Но у меня есть одно условие: о цене с моим клиентом буду говорить только я. Вы на этот счет вообще с ним не должны разговаривать, идет?

— Меня об этом предупреждать не надо. Я не первый день в недвижимости кручусь. Ну, кстати, я тоже тут посредником получаюсь, и вам тоже не надо говорить с моим продавцом.

Осташов попросил Катю передать Мухину, что отправляется на просмотр, и быстро вышел из зала, положив на ее стол заполненный бланк; в графе «Стоимость» была вписана цифра «70».

До трамвайной остановки он шел стремительно, почти бежал. Осташов опасался, как бы Кукин не прибыл на место раньше него и не встретился там с глазу на глаз с Камилем Петровичем. Конечно, Камиль Петрович обещал не обсуждать с покупателем цену квартиры. Но можно ли доверять его словам? Отчасти Владимира успокаивало то обстоятельство, что с Иваном он договорился встретиться у подъезда, а Камиль Петрович будет ждать их в квартире. Однако мало ли, вдруг Кукин из любопытства один поднимется на третий этаж, этаж-то он знает, а там из двери случайно выглянет Камиль Петрович. Вот и все. После этого посредник им будет не нужен.

Глава 8. Иван

Владимир вышел из метро, миновал прохладный подземный переход и поднялся на солнцепек. Маневрируя по узкому тротуару между разморенными пешеходами, он устремился по Солянке, быстро добрался до первого перекрестка, свернул налево, в Подколокольный переулок, однако затем, вместо того чтобы, никуда не сворачивая, двигаться по его дуге вплоть до Хитровского переулка, засомневался в правильности пути и пошел по Малому Ивановскому. Когда позади остались Хохловский, Подкопаевский и Большой Трехсвятительский и перед ним открылось Бульварное кольцо, стало ясно, что он дал маху. Через десять минут, поплутав по дворам, сильно запыхавшись, Осташов вышел наконец на то место, где Хитровский переулок кубарем и криво летит куда-то к черту вниз от Малого Трехсвятительского.

Стоя на безлюдном пятачке, образованном этим Т-образным перекрестком, Владимир заметил припаркованный у левой обочины «мерседес» салатового цвета. Это была одна из тех старых моделей, чей внешний дизайн так простодушно был заимствован советскими инженерами при создании «Волги». «Мерседес» стоял у ближайшего подъезда. Осташов присмотрелся — в салоне никого. Сердце его стукнуло. Иван уже здесь и вошел в дом?

Подойдя к истертым ступеням подъезда, Осташов увидел над дверями лепной герб со скрещенными топорами.

Он взялся за ручку, но дверь не открыл: его внимание привлекли два типа, вышедших из арки, которую он только что миновал. Оба были одеты бог знает во что, оба были пьяны; один, правда, не очень, второй же, которого первый почти тащил на себе, с трудом переставлял ноги. Тот, что был пьянее, вел на поводке безродную рыжую собаку. Пес был трезв, а выражение его морды было, пожалуй, более осмысленным, чем у его провожатых, так что животное можно было зачислить в полноправные члены этой компании.

Хаотично и бесцельно оглядевшись, троица направилась в сторону Осташова.

— Сейчас проветримся, — сказал мужчина потрезвее. — И больше, Толян, сегодня уже ни капли. Не бухаем. Просыхать. Вот что надо.

— Я без тебя знаю. Что ему надо, — отозвался Толян. — Ему природа нужна.

— Кому?

— Да ему, — ответил выпивоха и дернул пса за повод. — А здесь кругом асфальт внизу, — тут он, споткнувшись, выскользнул из дружественных рук и рухнул. — И наверху, — закончил Толян свою мысль, лежа на тротуаре и косясь на асфальтовое покрытие, ставшее столь близким к его голове. Пес сел рядом и от всей души зевнул — его примеру последовал не выспавшийся Владимир, который все стоял у двери подъезда и наблюдал за происходящим.

Андрюха начал, матерясь, поднимать Толяна.

Осташов открыл дверь в подъезд и хотел уже войти, но вдруг услышал, как сигнализация «мерседеса» коротко чмокнула (звук был, будто робот послал кому-то воздушный поцелуй), и Владимир немало удивился, увидев брелок с ключами в руке Андрюхи. Откуда у такого чувака «мерседес», пусть и подержанный? Между тем Андрюха прислонил приятеля к машине, открыл заднюю дверцу и сказал:

— Падай-ка лучше сюда.

Тот не тронулся с места.

— Ты прикинь, Андрюха, — вместо этого скорбно сказал он, потрогав ссадину на скуле. — Ему же даже дристануть здесь как следует негде.

— Кому?

— Рыжему, — сказал Толян и улыбнулся собаке. — Да, мой хороший? Негде тебе присесть по-человечески.

— Да, в нашем пьяном деле главное — это вовремя просраться и проспаться, — философски заметил Андрюха. — Толян, ты долго тут стоять будешь? Залезай, отъедем на бульвар, подышим часик. И волчара твоя рыжая будет там, как на природе.

Толян наконец свалился на заднее сиденье. Андрюха впихнул внутрь его ноги, загнал в салон пса, закрыл дверцу и с облегчением вздохнул.

«Значит, я успел на просмотр первым», — подумал (также со вздохом облегчения) Осташов и обратился к Андрюхе, который собирался уже занять водительское место:

— А не подскажете, это по Хитровскому дом номер два?

— Нет. Вот все так ошибаются. Куда вы идете — там уже четвертый дом начинается. А во второй надо заходить со двора. В арку иди, там налево подъезды.

Зайдя в арку, Владимир увидел тесный двор с несколькими деревьями и крохотной детской площадкой. Двор был проходным — другая арка вела на Малый Трехсвятительский. Из машин тут стояли лишь старенький желтый «Москвич» да еще серебристый джип «тоета».

Поднявшись на третий этаж, Осташов остановился у обшарпанной деревянной двери, которая хранила на себе следы неоднократных взломов и последующего врезания новых замков. На месте, где должна была быть кнопка звонка, торчали два провода, обмотанных рассохшейся изолентой. Владимир постучал, через несколько секунд со словами «На просмотр?» его впустил в квартиру чисто выбритый человек в отличном темном костюме и галстуке. В руке у него был веник.

Просторную прихожую тускло освещала бутылка. То есть освещала, конечно, лампа — обычная, свисающая с высокого потолка электрическая лампа, но поскольку она, наподобие сувенирного кораблика, была заключена в уемистую винную бутылку с неровно отколотым дном, то получалось, что свет исходил от бутылки. Владимир огляделся. Кроме настенной вешалки с отломанными крючками, которые были без затей компенсированы вбитыми рядом толстыми гвоздями, да еще пустой коробки от телевизора, в прихожей абсолютно ничего больше не было.

Человек в костюме отшагнул назад, и его скуластое лицо приобрело жутковатый вид из-за того, что его резко выхватил из окружающего полумрака прожекторный пучок света, бивший строго вниз из ствола бутылки.

— Вы бы знали, что тут раньше творилось, — сказал он и отшагнул в тень.

Владимир заглянул за него — в приоткрытую дверь, ведущую в комнату, там виднелась часть окна на улицу. Одна из секций окна напоминала фантастическую, квадратно разинутую пасть: из рамы и сверху, и снизу, и с боков острыми зубами торчали треугольники разбитого стекла.

Человек в пиджаке выставил для рукопожатия запястье вместо ладони и представился:

— Камиль Петрович. Извините, руки грязные, убираю тут немножко. Хозяин квартиры отошел погулять с моим напарником. Я сам вам тут все покажу.

Отрекомендовавшись, Владимир прошел в комнату.

— И правда вилы, — сказал он, глядя по сторонам.

Рваные заляпанные обои, колченогая изодранная мебель, окурки, раздавленные об истертый и во многих местах щербатый паркет, кругом клочки газет и целлофана, пивные крышки, рыбьи хвосты, прочая дрянь, а по углам — пустые бутылки, много бутылок. Комната производила удручающее впечатление. Но что Осташов сразу по достоинству оценил, так это чудесный вид из пыльного окна, выходившего в переулок: напротив, через дорогу, росло большое раскидистое дерево, рядом стояла в строительных лесах небольшая православная церковь, маленький купол которой (со свисающим ржавым крестом) располагался как раз на уровне взгляда. Когда церковку отремонтируют, это будет картинка для рождественской открытки, подумал Владимир.

— А клиент ваш когда придет? — спросил Камиль Петрович, принявшись подметать пол в комнате.

— Да вот должен уже, — ответил Осташов. — А ваш клиент, он, я так смотрю…

— Ну, какой есть.

— Ну да.

— Не волнуйтесь, если квартира покупателю понравится, мы можем совершить сделку даже без хозяина. Он выписал мне доверенность на продажу.

— Понятно. А почему квартира дешевая?

— Да времени нет, чтобы хорошую цену ставить и ждать покупателя. Нам с напарником доллары сейчас очень нужны, возьмем — и вперед, на следующую квартиру: есть на примете один вариант расселения коммуналки. И надо делать все быстро, чтоб другие не перехватили.

Камиль Петрович зачерпнул в объемистый совок порцию мусора, сметенного в кучу, отнес его в прихожую и опрокинул в коробку от телевизора. Подтащив коробку в комнату, он повторил процедуру несколько раз и, покончив с кучей, а также сложив в коробку пустые бутылки, брезгливо поморщился.

— Я отойду, руки помою.

— А я спущусь вниз, — сказал Владимир, — посмотрю, может, покупатель подъехал. Да, Камиль Петрович, если вдруг покупатель спросит о цене…

— Я помню. Если спросит, я молчу.

— Нет. Молчать не надо. Я прошу вас сказать «Семьдесят».

— Ладно. Ваш клиент — ваша цена.

Когда Осташов вышел из подъезда, оказалось, что Кукин уже приехал. Иван стоял рядом со своим черным «мерседесом», подержанным, но более свежей модели, чем автомобиль, на котором укатили трое (считая собаку).

«Мерседес» наглухо перегородил узкую дорожку, так что другим автомобилям проехать через двор было теперь совершенно невозможно. Но Ивана, судя по всему, это не заботило.

— Ждать себя заставляешь, — сказал он Владимиру. Затем снял темные очки, повесил их на уровне солнечного сплетения, зацепив дужкой за пуговицу синей сорочки, и улыбнулся в средней густоты черные усы, отчего стал похож на откормленного кота. Владимир пригляделся к Ивану и понял, что ошибся, когда во время телефонного разговора заподозрил его в нетрезвости. Кукин не был пьян. Хотя его манера говорить — с гусарским напором и одновременно несколько заплетающимся языком — и впрямь могла сбить с толку.

— Нам сюда, — сказал Осташов и вошел в подъезд.

Осмотр квартиры протекал по преимуществу в молчании. Кукин вначале пытался балагурить, но Владимир и Камиль Петрович его не поддержали. Дело в том, что Иван имел манеру, спросив о чем-нибудь, вдруг с хищным прищуром взглядывать на собеседника, словно он надеялся застать человека врасплох и отыскать в его глазах некую тщательно скрываемую правду. То, что окружающие что-то скрывают и злоумышляют против него, как бы подразумевалось. И это заставляло окружающих быть аккуратными в словах и жестах.

Под внезапными взглядами Кукина в душе Владимира нет-нет да и мелькала тень беспокойства, не прознал ли тот как-нибудь о настоящей цене квартиры. Владимир несколько раз задавался этим вопросом и в конце концов сообразил, что никак этого быть не могло.

Когда осмотр закончился, Камиль Петрович молча сунул Кукину в руки документы на квартиру и, отойдя к окну, закурил. Иван бегло просмотрел бумаги, со словами «На, глянь, все ли в порядке» передал их Владимиру, а сам подошел к Камилю Петровичу и спросил:

— Хотел уточнить, сколько стоит квартира.

— Семьдесят, — ответил глазом не моргнув Камиль Петрович.

— А чего так? Дороговато. Сами же видите: тут в ремонт еще сколько надо вложить. Дороговато. Сколько вы мне уступите?

— От той цены, которую я назначил, — мрачно сказал Камиль Петрович, — я уступить не могу ни цента. А вообще, по цене все разговоры вы должны вести со своим маклером.

— То есть вот так вот, да? Ну хорошо. Володь, ты как?

— В смысле? — непонимающе поглядел на него Осташов.

— Ты можешь что-то сделать, чтобы цену снизить?

В этот момент в дверь квартиры постучали.

Камиль Петрович направился в прихожую и открыл дверь. Фигура Камиля Петровича заслоняла посетителя, но их разговор был слышен преотлично.

— Это здесь можно квартиру посмотреть? — спросил посетитель.

— Да, но вы пришли раньше, чем мы договаривались. Сейчас тута смотрит первый клиент.

— И что?

— Ну то: если он скажет, что берет, то вы уже посмотреть не сможете. Какой смысл?

— Как это «какой смысл»?! Я же ясно по телефону сказал: мой шеф уже готов взять эту квартиру, только посмотреть надо. Нельзя же покупать, вообще не глядя.

— Нельзя. Но эти люди позвонили раньше. И это… а где ваш шеф?

— Его нет. Сначала я должен ему доложить, а потом уже он приедет.

— Ну, короче, это не моя проблема.

— Что вы себе позволяете? Я помощник министра культуры!

— Ну, не знаю.

— Что же мне на лестнице стоять? Что за дела?

— Так, уважаемый, вы или ждите там, или не шумите мне тут.

Камиль Петрович захлопнул дверь перед его носом и вернулся в комнату.

Скандально настроенный помощник министра оказался как нельзя кстати.

— Ну, раз мы уже все посмотрели, наверно, нам пора, — коварно сказал Владимир. — Мы будем думать насчет цены, а завтра позвоним.

— Нет, давайте так, — сказал Иван. — Прямо сейчас договоримся о скидке, и я хату беру.

— Я уже говорил, — сказал Камиль Петрович, — с этим разговором не ко мне. Пожалуйста, отойдите с маклером на кухню, если я мешаю.

Иван двинулся на кухню. Там он, переминаясь от волнения и лихорадочных размышлений с ноги на ногу, дождался Владимира, не спеша подошедшего, и сказал:

— У меня есть идея. Ты сейчас сбрасываешь две штуки, и я тут же цапаю квартиру. А если не сбрасываешь, то я — пас. Вон, сам видишь, охотники до хаты имеются.

— Я думаю, что в качестве исключения тебе на фирме скинут, ну, полштуки. Или даже штуку. Но вряд ли больше. В любом случае, решаю это не я, а мой начальник.

— Ладно! Штука — тоже неплохо. Пошли, я скажу этому чурке, что беру квартиру, и погнали к тебе на фирму.

Через пять минут они уже рассаживались в машины. Камиль Петрович сел в свою «тоету», а Владимира взял с собой Иван.

— Ха-ха-ха, — радовался Кукин, крутя руль «мерседеса». — Ты видел это? Как этот помощник министерский перекособычился, когда я ему сказал, что квартира уже куплена? Он, небось, хотел навариться на этом деле. А хрен-то. Ха-ха. Хренушки! Культур-мультур, и танки наши быстры…

Иван был необыкновенно воодушевлен.

Осташов глядел на дорогу и молчал. «Главное теперь — не сболтнуть лишнего», — подумал он.

Иван закурил, и Владимиру чертовски захотелось сделать то же самое. Не вынимая сигаретную пачку из нагрудного кармана, он нащупал в ней сигарету, но лишь покрутил пальцами и оставил на месте.

— Скажи честно, — продолжил Кукин. — Это вы там специально для меня разыграли спектакль?

— Какой спектакль?

— Ну, с помощником министра, — Иван метнул испытующий взгляд на Владимира. — Чтобы он орал: «Мой шеф берет квартиру!»

— Нет. С какой стати? Я думаю, он на самом деле купил бы ее. Цена что надо. А тебе эта квартира зачем — перепродать или жить?

Осташову было совершенно безразлично, зачем Кукин берет квартиру, он лишь хотел пустить разговор в другом направлении.

— Ибстественно, перепродать, — ответил Иван. — Пе-ре-продать, и танки наши быстры! Что, хочешь, чтобы я только через тебя ее продавал?

— Да нет, просто спросил.

— Хо-очешь. Конечно. Но этого я не обещаю. Выставлю ее на продажу, а дальше — уж извини: кто быстрее покупателя найдет, с тем я и буду иметь дело.

— Хорошо быть богатым.

— Деньги не мои. Мне тесть отвалил. На устройство салона красоты. Чтоб там моя женушка потом директрисой работала и не скучала. Помещение я уже нашел, но пока там все наладится, пока туда-сюда, я подумал, дай-ка я часть денег крутану.

Кукин вновь наградил Владимира молниеносным сверлящим взглядом, как будто хотел уловить в его мимике следы коварных замыслов.

— Хороший тесть, — сказал Осташов, с усилием подавив зевоту, которая после бессонной ночи периодически одолевала его.

— Дядя Миша. Крутой.

— А почему деньги надо крутить именно через покупку квартиры?

— А-а-а! Ха-ха, я таким макаром заодно еще одну проблему решаю. Понимаешь, трахать телок приходится где придется: то в тачке, то вообще непонятно где. Мне база нужна. Как только оформим сделку, найму хохлов, они мне за неделю квартиру очистят, слегка отремонтируют, и можно жить… более регулярно, ха-ха! А потом продам.

— А как же жена? — со скукой спросил Осташов.

— А чего жена? Жена — это, конечно, хорошо, но этого мало. Ха-ха-ха! Жена — дура. Ей чего не наплети, всему верит. Даже если что подозревает, долго не злится. Вот дядя Миша, он действительно… Ему под горячую руку не попадайся, раздавит как комара. У него весь коттедж на Николиной горе ружьями увешан. Но он их не любит. Его любимое оружие — калашник. Причем не эти последние модели, на пять сорок пять заточенные, а старый калаш, настоящий, калибра семь шестьдесят два. У него и на «мерсе» номер такой — семь, шесть, два.

— Он у тебя бандит, что ли?

— Нет. Вокруг него бандюков крутится порядочно, есть такое, да, но сам он — нет, он политикой занимается. Фамилия известная, но я тебе не скажу. Я не скажу, и танки наши быстры…

Иван был очень доволен собой.

«Надо же, как на радостях распелся, — подумал Осташов. — Чуть ли не всю свою жизнь готов выложить. Хотя чего бы ему не потрындеть? Ну закончим мы с ним сейчас сделку — и всё, больше-то вряд ли когда увидимся… Чем хорош большой город — в нем встретишь кого-нибудь и можно, как в поезде дальнего следования, спокойно поговорить обо всем на свете, поговорить — и забыть про человека. С ним уже никогда не столкнешься».

Владимиру стало немного жаль Ивана: едет, радуется, что задешево квартиру получает, и даже не подозревает, что мог бы получить ее гораздо дешевле.

— Значит, семьдесят, говоришь? — неожиданно спросил Кукин и метнул на Осташова свой испытующий взгляд. — А может, шестьдесят пять? А? Или даже шестьдесят?

— Да. То есть что? А. Да, семьдесят. Мы же уже вроде бы все обговорили. Квартира от продавца идет за семьдесят.

* * *

— Значит, от продавца — семьдесят? — спросил начальник отдела купли-продажи Мухин, когда участники сделки уже сидели вокруг овального стола в комнате для переговоров фирмы «Граунд+».

— Семьдесят, — сказал Осташов и посмотрел на Ивана.

Иван посмотрел на Камиля Петровича и спросил:

— Семьдесят?

Камиль Петрович посмотрел на Владимира и сказал:

— Семьдесят.

— И сверху — проценты фирмы, — сказал Мухин и оглядел всех.

— Должно быть три с половиной тысячи, пять процентов, — сказал Кукин. — Но ваш сотрудник обещал мне скидку на тысячу долларов. Поэтому с меня не три, а две с половиной тысячи.

— Да? — удивился Мухин. — Владимир, как это так?.. Ну, ладно, с вами мы это позже обсудим. А вам, — Мухин обернулся к Ивану, — я бы хотел сказать, что, видимо, произошло какое-то недоразумение. Владимир у нас тут рядовой маклер, и я не понимаю, почему он взял на себя лишнюю ответственность и снизил долю фирмы. Так не пойдет.

Осташов заволновался. Объяснять Мухину во всеуслышание, что фирма и без того получит комиссионных более чем достаточно, он не мог. Конечно, надо было еще до начала разговора отвести его в сторону и предупредить. Но все произошло так быстро, и Владимир был так уверен в себе… Впрочем, сделать это было не поздно и сейчас. Осташов хотел уже попросить Мухина выйти из комнаты для объяснений, но тут Иван хохотнул и сказал:

— А куда ему было деваться? Если б он не скинул проценты, я бы не стал брать квартиру. И тогда мы не сидели бы здесь. И не говорили бы о процентах вашей фирмы. Там уже в дверь ломился второй клиент и кричал, что точно покупает ее. Ну а кто не купит за такую цену? Купи и на следующий день начинай продавать с наваром.

Мухин нахмурился и по очереди внимательно оглядел окружающих. Камиль Петрович, Иван и Владимир тоже по очереди нахмурились, кто-то из них в подтверждение слов Кукина кивнул, а кто-то развел руками. Тогда Мухин нахмурился еще больше. Но сказал:

— Хорошо. В качестве исключения.

— А у хозяина квартиры документы на нее с собой? — спросил Мухин Камиля Петровича.

— С собой, — сказал Камиль Петрович. — Но, говоря юридически, я не хозяин, а доверенное лицо хозяина.

— А где хозяин? Почему сам не продает?

— Ну, у него времени нет.

— Редкий случай… А хозяин квартиры… после продажи… где будет?

— Да что вы, ей богу! Убивать его никто не собирается. Я его в деревню переселяю, в Тверскую область. Там я домик ему купил. С ним все будет нормально, это я гарантирую.

— Допустим, — сказал Мухин. — Итак, нам понадобится три дня для проверки документов на квартиру. И на это время покупатель должен дать залог, скажем, две тысячи долларов. Деньги у вас с собой есть? — спросил Мухин Ивана.

— Конечно.

— Вся сумма будет храниться у нас в сейфе. Под расписку. Если вы передумаете покупать квартиру, то одна тысяча из залога достанется фирме, а вторая тысяча — продавцу. Это всех устраивает?

— Если не больше трех дней будете проверять, — сказал Камиль Петрович, — тогда меня устраивает.

— И меня устраивает, — сказал Кукин.

— Ладно. Тогда на этом и остановимся, — подытожил Мухин.

После того, как две тысячи залога были пересчитаны, положены в конверт, опечатаны и заперты в отдельную ячейку большого сейфа, который помещался здесь же, в комнате для переговоров, все участники беседы перешли в рабочий зал.

Иван и Камиль Петрович распрощались с Мухиным и Владимиром. Камиль Петрович при этом передал папку с документами начальнику отдела, а Кукин еще особо помахал рукой Анне Русановой, хитро глянув на нее. Он спросил, не выйдет ли она покурить на улицу, но та сказалась очень занятой, и он, надев темные очки, вышел из зала вслед за Камилем Петровичем.

В помещении стало тише обычного. Мухин и Осташов увидели, что многие с любопытством глядят на них.

— Ну что, Володь, можно поздравить с очередной сделкой? — весело спросила с последнего ряда Ия.

— Рано, — сказал Мухин и обвел зал взглядом. — Так, чего это вы прохлаждаетесь? Солнце еще высоко.

Он пригласил Осташова зайти в комнату переговоров. Прикрыв за собой дверь, спросил:

— Хозяина квартиры вы на просмотре видели? Что за человек?

— Меня с ним не знакомили, но, по-моему, тот еще алконавт.

— Значит, вам по этой сделке вот что надо будет сделать. Сходите с хозяином квартиры в его РЭУ, возьмете там полную выписку из домовой книги. Посмотрим, не прописан ли там кто-нибудь. Второе: сходите с ним в психоневрологический диспансер и наркологический диспансер, пусть он в вашем присутствии возьмет справки, что не состоит у них на учете.

— А если состоит?

— Если состоит, плохо. Тогда у него будет шанс отсудить сделку назад.

— Ясно. А если он в диспансерах не значится?

— Тогда другое дело. Но на всякий случай вам придется съездить еще в деревню, на его новое место жительства. Это бабушка надвое сказала, есть ли там в принципе дом, в который его вышвыривают, или это все липа и он окажется на улице. Тогда ведь тоже могут возникнуть осложнения. Со стороны прокуратуры. А у нас фирма солидная. Нам проколы-протоколы не нужны.

Осташов отправился на свое место. Он устало сел на стул. Оглядел бумажки на столе, собрал их в стопку и прихлопнул ладонью.

— Ну, рассказывай, что за квартиру впарил? — спросила его Ия, выпятив грудь. — Дорогая хата?

— Да как тебе сказать… Вообще-то, еще сделки-то не было. Пока только залог внесли. И хвастаться заранее, ты же знаешь, плохая примета.

— Ну, ты крутышка, Володя! Не успел прийти, а уже подряд две сделки.

Владимир промолчал.

— Аньчик! А ты чего молчишь? — обратилась Ия к Анне Русановой, которая работала за своим компьютером впереди Осташова. — Между прочим, Володя сегодня твоего клиента обработал. Всего за один день управился. А тебе этот усатик сколько уже мозги парит?

Анна полуобернулась — так, что могла видеть и Ию, и Владимира — и ответила, слегка закрасневшись:

— Кто кого парит в нашей жизни, Ия, большой вопрос. А то, что Володя сделку проводит… Молодец. Что тут скажешь? Мне это, между прочим, тоже выгодно, одной проблемой меньше.

— Да ладно басни рассказывать, — сказала Ия. — Какая тебе выгода? Хотя… ты права. Иногда такой кадр попадется… Потеешь с ним, потеешь, уже кажется, ну все, что можно и что нельзя, ему предложила, а этому уроду все не так. А потом смотришь, он — раз, и соскочил с крючка.

В этот момент в зал вошел начальник отдела.

— Прошу внимания, — сказал Мухин. — Алле, негры! Это объявление всех касается. Насчет тимбилдинга, о котором я говорил где-то с неделю назад, помните? Он состоится по плану, то есть завтра. Форма одежды походная: сидеть будем с бутербродами и салатами на природе. Теперь, значит, как это планируется по времени. Рабочий день завтра заканчивается в двенадцать. Потом можете съездить домой переодеться, и встречаемся на платформе «Красково», я это тоже говорил. Там хорошо, есть река, можно искупаться, позагорать. Надо ехать на электричке от метро «Выхино», езды минут двадцать, от силы. Встречаемся на платформе в семнадцать ноль-ноль. Быть всем! Женщины могут приехать с мужем, у кого есть. Или с другом. А мужчины, соответственно, с женой. Или с подругой. Но — внимание, подчеркиваю! — брать с собой только по одной.

— По одной вина или по одной водки? — спросил какой-то толстяк, имени которого Владимир не знал.

— Я имел в виду, что вы можете приехать с одной женщиной, в смысле — с одним человеком со стороны. Приезжать с толпой чужих людей, не работающих у нас, не надо. А еще лучше — никого с собой не брать.

— Кто же поедет в Тулу со своим самоваром? — сказала Ия.

— А спиртное с собой вообще строго-настрого не привозить, — добавил Мухин. — Все, что требуется, уже закуплено лично мной. За счет фирмы.

По залу прошел шум одобрения.

— Вопросы есть?

— Есть, — сказал Владимир. — А что такое этот «дибилдинг», или как вы сказали?

— Ха-ха-ха, — воскликнула Ия, бросив игривый взгляд на Осташова. Усмехнулись и некоторые другие. Хотя шуточка была так себе (это Владимир сообразил после того, как выпалил ее).

— Для тех, кто не присутствовал на прошлом разговоре о тимбилдинге, объясняю, — сказал Мухин. — Это термин из главной науки наших дней, из теории менеджмента. «Тимбилдинг» происходит от английских слов «тим», что значит «коллектив, команда», и «билдинг» — «построение». Все вместе — «построение команды». Понятно?

— Строить нас будете? — спросил Владимир.

— Ну что вы все по-советски воспринимаете? Несколько лет живем при капитализме, надо уже как-то по-новому смотреть на вещи. Тимбилдинг — это не построение на плацу, как в армии, и мозги вам вправлять никто не собирается. Мы будем на природе неформально общаться… и закусывать. И таким образом станем лучше понимать друг друга и построим сплоченную команду единомышленников. Но предупреждаю всех: если кто напьется и будет вести себя по-свински, тот сразу вылетит с работы. Это уже личное нашего шефа Константина Ивановича добавление к теории менеджмента.

На столе Осташова запиликал телефон.

Владимир бросил вопрошающий взгляд на секретаря.

— Бери-бери, это тебя спрашивают, — сказала Катя.

Осташов приложил трубку к уху и сразу понял, кто звонит, это был фотограф Наводничий.

— Ну что, ты готов? — спросил он.

— К чему?

— Ну, к съемке. Мне нужно обязательно сегодня доснять сюжет. Правда, это сюжет не про город, поэтому ты мольберт с собой не бери. Сейчас надо срочно сделать для иностранцев проект «Пьяная Москва», про алкашей. Ты мне попозируешь.

— Спасибо. Я польщен.

— Встретимся в Ветошном переулке, где вчера. Или нет, давай подходи прямо на Красную площадь. Встань там… сейчас скажу, дай сообразить. Встань где-нибудь в районе Царской башни. Она знаешь где? Такая маленькая, как беседка, рядом после Спасской. Давай, рви когти, скоро солнце уйдет, а без него может получиться не очень. Водку для съемки я куплю.

На выходе из офиса Осташов столкнулся с охранником Григорием Хлобыстиным, который, закончив смену, прощался со своим напарником. До трамвайной остановки дошли вместе, Владимир рассказал, куда едет.

— Значит, ты с этим своим фотографом пить будешь? — сказал, входя в трамвай, Хлобыстин.

— Ну, вообще-то, главное — съемку сделать. Но, наверно, и выпьем. Не выбрасывать же бутылку.

— А мы с тобой тоже хотели обмыть сделку, не забыл?

Глава 9. Сразу видно: человек честно водку пьет

Поговорив с Осташовым, Василий Наводничий небрежным движением нахлобучил трубку на старомодный телефонный аппарат с крутящимся диском, который был украшен позолоченной эмблемой в виде герба СССР. В советские годы такие аппараты цвета слоновой кости были символом причастности к высшей власти, ибо принадлежали «Кремлевке» — кремлевской АТС, которая обслуживала отдельную защищенную телефонную сеть для высоких начальников.

Рядом с телефоном на столе перед Василием лежал ворох бумаг и чертежей. Он протянул руку, взял первый попавшийся лист и, не поднося его ближе к лицу, прочел набранное крупным шрифтом название документа: «Плановый ремонт Большого Кремлевского Дворца». Тут же сбоку значилось: «Согласовано. Заместитель коменданта Кремля В. В. Десятов». Дальше следовал разбитый на пункты текст, который Василия не заинтересовал. Бумага упала на стол.

Кроме фотографа, в кабинете никого не было.

Наводничий посмотрел на свои наручные часы, недовольно хмыкнул и подошел к окну.

Перед ним открылась небольшая площадь, за которой белела Колокольня Ивана Великого и Церковь двенадцати апостолов; между ними виднелся строгий Успенский собор. Чуть ближе — металлические монстры: Царь-колокол с отбитой губой и Царь-пушка с бутафорскими ядрами. Обычной толпы зевак рядом с экспонатами не наблюдалось, в этот день Кремль был закрыт для туристов.

На правом краю площади появились два бронированных лимузина марки «ЗИЛ», сопровождаемые двумя вороными «волгами» с синими маячками на крышах. Строго шурша шинами, автомобили миновали площадь, свернули направо, за Царь-колокол, и укатили в сторону Боровицких ворот.

— Все, папа уехал, — сказал, войдя в кабинет, энергичный человек лет пятидесяти в сером костюме. Наводничий шагнул навстречу.

— О, Валерий Викторович. Наконец-то.

— Извини, Вась, что пришлось ждать. Зато теперь сможешь пофотографировать. Кот из дома — мыши в пляс.

— Вы тут, в Кремле, Ельцина папой называете?

— Ну а кого? — Валерий Викторович уселся в кресло, в котором до этого сидел Наводничий, брякнул на стол какую-то железяку и стал перебирать бумаги. — Он нам отец родной, кормилец и поилец.

— А также выпивалец и закусец.

— Ну-ну! Ты, давай, это… поскромней. Эти каменные стены метровой толщины, но слышимость — как будто они из бумаги. Понимаешь, о чем я?

— Прослушка? Да ладно вам, сейчас свобода слова.

— Это с вас, с журналистов, спроса нет, а мы люди служивые. Так, всё, не отвлекай меня. Насчет твоей съемки я команду уже дал, только мне надо еще один звоночек сделать.

Наводничий зашел с другой стороны стола и сел на стул.

— Вы бы сменили герб-то на телефоне, — сказал он. — Пора уже двуглавым все обклеивать.

— Команда поступит — заменим, — ответил Валерий Викторович и заговорил в телефонную трубку:

— Алле, это я, Десятов. Как дела? У меня тоже потихоньку. Послушай, Алексеич, ты какой брус мне отправил? Нет, не пятьдесят на пятьдесят, а сорок на сорок. Я только что видел, что там ребята разгружают. Ладно, сорок на сорок тоже пригодится. Ну а что ж теперь, туда-сюда возить? Я это дело сейчас оформлю. А пятьдесят на пятьдесят ты мне — сегодня же. Ну, всё, привет жене.

Десятов положил трубку и, нахмуренный, видимо, все еще думая о проблемах с брусом, взял со стола железяку. Это был обычный, хотя и довольно крупный шпингалет.

— Пойдем? — спросил Наводничий.

— Да, — сказал Валерий Викторович, не двигаясь, однако, с места. Он принялся с сопением разгребать на столе бумаги. — Что-то я еще хотел, какой-то документ… А знаешь, между прочим, что это за шпингалет? Историческая ценность.

Василий взял шпингалет и стал осматривать его со всех сторон.

— Это?

— Знаешь, он откуда? С веранды, которую для Ленина на крыше построили. Ну, еще в те времена.

— Я эту историю знаю, я, вообще-то, истфак МГУ окончил. Ильич на этой веранде воздухом дышал, правильно?

— Ну да. Когда уже совсем плохой стал.

— А сначала он хороший был?

— Ох, Вася, сколько с тобой общаюсь, все ты норовишь… Вот лучше, если хочешь, возьми шпингалет себе. Сейчас с верандой уже окончательно решено: на слом ее. Я оттуда еще штук двадцать таких могу взять. Хочешь?

— Даже не знаю, — сказал Василий, и положил себе на колени стоявший до этого на полу кофр, и открыл его крышку. — Зачем он мне?

— Пригодится. На даче привинтишь. Бери пока один, а я тебе еще дам, через недельку или когда. Хорошие шпингалеты, крепкие.

— Да у меня и дачи-то нет, — сказал Наводничий и сунул шпингалет в кофр.

— Остальные шпингалеты в следующий раз, хорошо? Так. Черт с ним, с документом, после найду. Пошли.

Они вышли в коридор.

— Я тебя провожу до Спасской башни и сдам на руки специалистам, часовщикам. Они как раз профилактику на курантах проводить будут. Ты же просил, чтобы люди были и это… Что еще, ну, ты говорил?

— В репортерском кадре должны быть люди и движение.

— Вот будут тебе люди двигаться.

…Внутри Спасской башни царила приятная прохлада.

Наводничий быстро поднимался по каменной лестнице. Она была настолько крута, что туфли впереди идущего часовщика мелькали у самого лица Василия.

— Как прохладно-то здесь, Александр Карлович, — остановившись и задрав голову, обратился к своему проводнику Василий, — не то, что на улице.

— В Кремле стены толстые.

— Кому как.

— Чего? — не останавливаясь, спросил часовщик.

— Да это я так, ничего.

Александр Карлович, одетый поверх обычной одежды в синий халат, проворно вскидывал ноги на высокие средневековые ступени, с каждым шагом взмывая, взмывая, взмывая. Наводничий со словами (себе под нос) «Во прет старикан» пустился за ним.

Наконец они добрались до помещения, где обитало время России.

— Здесь надо бы, — тяжело дыша, сказал Василий, — лифт сделать.

— Мы привыкли, — сказал Александр Карлович, погладив себя по коротко стриженной седой голове, и поздоровался с тремя другими часовщиками, помоложе, которые с гаечными ключами и масленками в руках уже лазали по металлическим лестницам и балкам, смонтированным вокруг часового механизма.

Наводничий, глянув на устройство часов Спасской башни, с восхищением сказал:

— Понятненько.

Зрелище было действительно замечательное. Один маятник — в полтора человеческих роста. Рядом с огромными шестернями, колесами и рычагами Василий почувствовал себя муравьем в бабушкином механическом будильнике. Впрочем, это не помешало ему моментально оценить фотографическую ценность того факта, что многие части механизма были выкрашены в яркие цвета — красный, синий и желтый. Наводничий несколько секунд подумал и решил, что это, видимо, было сделано для удобства работы наладчиков, чтобы было видно, куда какой рычаг внутри механизма тянется. Плюс краска, конечно, защищала металл от коррозии. Но какая Василию была разница, зачем государственной важности механизм превратили в детскую книжку-раскраску? Главное — фотографии получатся что надо! Кроме того, Наводничий отметил про себя, что стены и высоченный потолок машинного зала были побелены. Это тоже хорошо для съемки: вспышка будет мягко раздавать свет во все стороны.

Василий взялся за камеру. Он успел отснять целую пленку, когда неожиданно услышал крик одного из наладчиков:

— Поберегись: время!

Часовщики, которые возились с механизмом, отскочили в стороны как ужаленные.

Некоторые колеса, шестерни и валы часов вдруг закрутились с утроенной скоростью.

— Скорей наверх, на колокольню, — сказал Александр Карлович. — Там эффект будет лучше. Сейчас начнется.

Наводничий, смутно догадываясь, о каком эффекте говорит Александр Карлович, последовал за ним.

Они быстро двинулись по винтовой лестнице.

Вот и люк, ведущий на колокольную площадку. Василий успел лишь по пояс высунуться из проема в каменном полу звонницы, и тут действительно началось. Колокола (наиболее внушительный и сановитый был подвешен под куполом, остальные — в арочных окнах) выдали с детства знакомый мотив. Но как! Даже заткнув уши пальцами, Наводничий получил жуткую, невообразимую встряску.

По окончании мелодии он уселся на край люка и с кислой миной оглядел висящие вокруг него колокола, которые все еще источали последние ноты.

— Система «Dolby surround»? — крикнул оглушенный фотограф.

Лицо часовщика осветилось улыбкой радушного хозяина, сумевшего угодить гостю.

— Еще б не долбит, — сказал он и показал пальцем, на колокол, висевший прямо над головой фотографа. — Вот в этом, самом большом, смотри написано у него на боку, в нем сто тридцать пять пудов.

Наводничий задрал голову и сказал:

— Кстати. А с потолка пустить звук в кинотеатрах, по-моему, еще не додумались. Или уже сделали?

— Это я не знаю… Так а зачем колокола в кинотеатре? По-моему, незачем.

— С вами не поспоришь, Александр Карлович.

Василий начал фотографировать. Александр Карлович уселся на стоящий на полу колокол и стал сгибать пассатижами какую-то проволоку.

— А этот почему не висит? — спросил Наводничий, ткнув носком туфли в сиденье часовщика. — Лишняя запчасть?

— А мы их все скоро поснимаем. Надо новые отливать.

— Во-от, — сказал Василий, — Готовый информационный повод: последний бой — кранты курантам. «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает».

— Нет, не эта песня будет, — сказал Александр Карлович. — Другая.

— Так вы и мелодию замените?

— Ага, мелодию будем менять на «Славься», композитора Глинки. Ну, чего? Вы, кажется, уже все что можно здесь пофотографировали. Может, вниз пойдем?

— Послушайте, а я вот как-то не заметил, где внутри башни место, откуда стрелки у часов растут?

— Это все равно вниз надо.

Александр Карлович полез в люк.

Не прошло и минуты, как они оказались в том месте, откуда, по выражению Василия, стрелки росли. Оно располагалось в совершенно пустом помещении, где все четыре стороны были закрыты не стенами, а циферблатами. Циферблаты состояли из множества сшитых между собой металлических листов, лоскутные одеяла.

Наводничий подошел к одному из них. Не нужно было быть механиком, чтобы понять, каким образом приводятся в движение стрелки часов. От их основания тянулись передаточные цепи. Увлекшись рассматриванием осей стрелок, Василий чуть не наступил в стоящую на полу неглубокую прямоугольную ванночку, в которую с цепей стекало черное смазочное масло. Он чертыхнулся и тут только заметил в циферблате, прямо перед собой, небольшой трапециевидный ставень.

— Это что? — спросил Наводничий. — Отсюда прямо на улицу можно выглянуть?

— Да, — сказал Александр Карлович.

— А мне ведь, конечно, можно?

— Ну, я думаю, раз уж вас допустили сюда, то можно.

Василий немедленно снял деревянный засов, вынул ставень из циферблата и высунулся наружу. Внизу, под часами, находился балкон, кольцом охватывающий Спасскую башню. Еще ниже были зубья кремлевской стены, ведущей к Царской башне, за которой виднелась следующая большая башня, Константино-Еленинская. А дальше перед Василием открылся великолепный вид на Васильевский спуск, на Москву-реку, Балчуг и вообще Замоскворечье.

— Да! Это всё мне очень надо, — сказал Наводничий. — Александр Карлович, а на этот балкон внизу выход есть?

— Есть.

Василий заставил отпирающегося Александра Карловича высунуться из окошка, а сам сбежал вниз, вышел на кольцевой балкон и стал снимать часовщика, торчащего из нижней части циферблата.

— Александр Карлович, вы делайте что-нибудь.

— Да мне нечего здесь делать. Снимайте быстрее. А то мужики наши увидят — засмеют: я здесь как кукушка в ходиках.

— Я прошу вас, Александр Карлович, плоскогубцами схватите какую-нибудь клепку на циферблате.

— Зачем?

— Ну, чтоб на карточке это выглядело. Вы как бы там что-то поправляете. Ну откуда читатель знает, надо вам тут что-нибудь поправлять или нет? Раз делаете, значит, надо. А вот если вы просто так будете из окна смотреть, то тогда и правда — как кукушка. Понимаете? Ну!

Александр Карлович повиновался.

Затем Наводничий порылся в своем кофре и достал оттуда газету «Экспресс новости», на первой странице пониже этого названия было напечатано: «Первый российский таблоид». Василий попросил часовщика спуститься, а когда тот вышел на балкончик, показал ему на фотоаппарате кнопку и сказал:

— Нажмёте вот сюда и снимете меня, хорошо? Наведете так, чтоб я был прямо в центре кадра. Я тут уже все настроил, вам надо только нажать на кнопку.

Наводничий побежал наверх, высунулся по пояс из окошка в циферблате, протянул вниз, в сторону Александра Карловича, руку, в которой была газета (сложенная так, чтобы было четко видно название), скомандовал часовщику начинать и улыбнулся в объектив.

— В «Экспресс новостях» оторвут эту карточку с руками, — радостно сказал себе под нос Василий. — Купят, сволочи. И хорошо купят!

Между тем пока Наводничий увлеченно занимался своим делом, внизу, стоя с наружной стороны кремлевской стены, на Красной площади, его уже дожидался Осташов. На условленное место встречи Владимир прибыл не один — с охранником Григорием Хлобыстиным, который напросился в компанию.

— Что он там показывает из часов? — спросил Владимир.

— Хэ-зэ, журнал какой-то вроде.

— Меня подгонял, а сам лазает там, — сказал Владимир.

— Да. Пить-то мы когда начнем?

Хлобыстин вложил пальцы в рот и по-разбойничьи свистнул.

— О, заметил, — сказал Осташов, увидев, как Наводничий замахал им рукой.

— Ты скоро? — крикнул он Василию.

— Ага. Володь, сходи пока за водкой.

— Ты же сказал, сам купишь.

— Ну куда ее по такой жаре таскать?

— Ладно. Где встретимся?

— Иди за ГУМ, там есть, где пузырь взять недорого. А потом возвращайся сюда. Или я туда подойду, если ты вернуться не успеешь.

В этот момент в сторону Осташова и Хлобыстина двинулся один из дежуривших у Спасской башни милиционеров. У него был вид человека, которого следовало бы опасаться и без милицейской формы.

Замедлив на несколько секунд шаг, милиционер полуобернулся и, посмотрев вверх на Василия, торчащего из проема в циферблате часов, злобно крикнул ему:

— Ты долго там орать будешь? Устроился, как в собственной форточке.

Подойдя к приятелям, милиционер перестал хмурить брови, отчего лицо его, однако, стало еще более свирепым.

— Совсем уже оборзели со своей демократией?

…Стало вечереть, но зной не спадал. Наводничий стоял у проявки «Кодак» в Ветошном переулке и, высоко закинув голову, пил газированную воду из пластмассовой бутылки. Другой рукой он привычно держался за лямку висящего на плече кофра с фотоаппаратурой.

— Ту-ду-ду-ду, ту-ду! — послышался рядом голос, имитирующий бравурные звуки трубы, зовущей в атаку.

Не отнимая бутылку ото рта и продолжая пить, Наводничий, как конь, повел вокруг скошенными глазами.

Только что подошедший к нему Осташов — а это именно он исполнил бодрую мелодию — сказал:

— Вася, я с Гришей пришел. — Владимир кивнул на стоявшего рядом Григория Хлобыстина. — Он у нас на фирме охранником работает. Свой человек. И тоже может попозировать для съемки.

Василий, еще больше скосившись, глянул на Григория, промычал что-то, что можно было истолковать как «Привет» или «Ага», и, снова пустив свой взгляд, словно воздушного змея, в гору, продолжил процесс безмятежного поглощения газированного напитка. Осташов и Хлобыстин, у которых в руках были такие же, как у Василия, бутылки с водой, словно по команде, отвинтили крышки, приставили сосуды к жадным губам и запрокинули головы.

Лишь опорожнив емкости до дна, все трое горнистов опустили головы.

— Во-о-от, — сказал Наводничий, словно подытоживая долго длившийся разговор. И тут же, не в силах сдержаться, выпустил придавленную отрыжку и сказал:

— Извиняюсь: газировка.

— Да не меньжуйся, — сказал Григорий и намеренно беспардонно, громко рыгнул, после чего задиристо глянул на Василия.

Осташов тоже посмотрел на фотографа. Было видно, что Наводничий принял дурацкий вызов Хлобыстина и собирается каким-то образом ответить. И действительно, сосредоточившись, Василий покрутил головой и с видом оперного певца, расправив грудь и выставив вперед свободную руку, тоже рыгнул — на сей раз с утробным резонансом, величественно и раскатисто. Несколько прохожих в ошеломлении обернулись.

— Ну, вот и познакомились, — сказал Наводничий. — Где вы бродите-то? Я жду вас уже минут десять.

— Да мы думали, ты еще долго там будешь снимать, решили в ГУМ зайти, — сказал Осташов.

— И водку еще не купили. Понятненько.

Три пустые пластмассовые бутылки из-под газированной воды влетели, кегельно столкнувшись, в широкую урну, и троица направилась к торговой палатке, представлявшей собой будку на автомобильном прицепе.

— Давай я куплю бутылку, — сказал Осташов Василию. — Я обещал Грише обмыть свою первую сделку. Совместим приятное с полезным. У нас получатся классический треугольник. Русский любовный треугольник — одна на троих.

— Лучше две возьмем, — сказал Григорий и тоже достал из кармана деньги.

— Мужики, вы как хотите, а я на работе не бухаю, — сказал Наводничий.

— Тогда лучше одну, — сказал Владимир, забирая из окошка прохладную бутылку «Столичной» и пакет с несколькими пирожками и бутылкой «Фанты».

— Девушка, — обратился к продавщице Василий. — А вот мне интересно, откуда в Москве столько киосков на колесах развелось?

— Как откуда? Покупают люди.

— А почему на колесах?

— Ну вы, мужчина, такие вопросы задаете. Че, разве непонятно? Если какие проблемы с местной братвой, раз, снялся — и на другое место. Удобно же. А вы че, тоже, что ли, хотите купить палатку?

В глазах девушки полыхнул финансовый интерес.

— Нет, я просто любопытный, — ответил Наводничий и, повернувшись к Григорию и Владимиру, сказал: — Ну, почапали на мой спуск.

— Куда? — не понял Хлобыстин.

— На мой, Васильевский спуск. Его в честь меня так назвали. Ты не в курсе?

— Может, лучше… э-э… вон туда? — спросил Григорий и показал пальцем в сторону учреждения общественного питания с названием «Бутербродная».

— Ну, начинается, — сказал Наводничий. — Мы зачем вообще собрались? Пошли куда говорю.

Вступив на Красную площадь, Василий огляделся и сказал:

— Да, все правильно. Снимать будем около Василия Блаженного.

— Менты повяжут, — сказал Хлобыстин.

— Мы быстро, не успеют, — ответил Наводничий.

— Почему обязательно там?

— Спасская башня в кадр впишется идеально.

— А нафига? — спросил Хлобыстин.

— Ну вы, мужчина, такие вопросы задаете. Че, разве непонятно? — голосом давешней продавщицы сказал Наводничий. — Значит, объясняю. Этот сюжет про российское пьянство мне «Миллиет» заказала. Это турецкая газета такая. Короче, фотки в иностранную газету пойдут. Во-о-от.

— А, ну ясно, — сказал Григорий, — чтоб турки сразу врубились, что это Россия.

— Золотые слова, — сказал Василий.

Подойдя к чугунной ограде собора, Наводничий вынул из кофра фотоаппарат с широким объективом, попросил Григория и Владимира подождать, а сам стал ходить по брусчатке между храмом и кремлевской стеной, примериваясь, где расположить свои фотомодели. Однако дело кончилось тем, что он с недовольным видом вернулся на исходную позицию. Тут он постоял немного в задумчивости, потер ухо и медленно, постоянно оглядываясь на Спасскую башню, пошел вниз по тротуару, что окольцовывает подножье одетого в камень пригорка, на котором возвышается Покровский собор. И только там, внизу, отыскал наконец нужную точку. Василий встал так, чтобы пригорок прикрывал его от Красной площади (вернее, от расхаживающих по ней милиционеров) и в то же не заслонял собой Спасскую башню.

Увидев, что Василий поставил кофр на асфальт и призывно махнул рукой, Владимир с Григорием поспешили к нему.

Осташов на ходу достал из пакета водку. Пить на жаре прямо из бутылки ему совершенно не хотелось.

— Мы, кстати, можем пока ее не открывать, — сказал он, приблизившись к фотографу. — Чего из горла хлебать? Можно горлышко поглубже в рот засунуть, и не будет видно, есть там крышка или нет. А? — Владимир вопросительно посмотрел на Василия. — А по-настоящему выпьем уже потом, где-нибудь в спокойной обстановке, из стаканчиков.

Хлобыстин взял у Осташова бутылку и решительно отвинтил крышку.

— Не хочешь — не пей, — сказал он и, тоже вопросительно посмотрев на Василия, спросил:

— Ну чего?

— Вопрос, между прочим, принципиальный, — сказал Наводничий, взявшись рукой за подбородок. — Я думаю, ты, Гриша, прав. Хоть съемка и постановочная, но все равно в кадре все должно выглядеть натурально. Конечно, если бы вы были актеры, то вы бы мне и с «Боржоми» внутри пузыря всё как в жизни изобразили. А так…

— Придется пить, — констатировал Хлобыстин.

— Золотые слова, — сказал Василий. — Только смотри, Гриша, начнешь по моей команде. Встань ко мне боком. Так. На меня не смотри. Меня вообще здесь нет. Когда будешь пить, пузырь слишком высоко не задирай. И слишком низко не опускай. Смысл в чем? В том, что когда ты будешь пить, мне нужно, чтобы между твоей головой и бутылкой, там сзади, на фоне, влезла Спасская башня.

Василий посмотрел на Хлобыстина через видоискатель фотоаппарата. Затем, по-прежнему глядя сквозь оптику, он, пятясь, сошел с тротуара. Потом сделал еще шаг назад, потом шаг вперед, остановился и присогнул ноги в коленях.

— Отлично, — сказал он.

Григорий приложил бутылку водки к губам.

— Гриша, я же сказал, ждем команду, — сказал Наводничий. — Послушай, Володь, ну чего ты стоишь как сирота? Давай, достань, что ли, из пакета пирожок и жуй его. И встань поближе к Грише. Вы же у нас как бы компания: Гриша будет пить, а ты, получится, вроде как уже хлопнул водки и закусываешь. Во, так лучше. Расслабься и забудь, что тебя снимают. Так… Гриша, ты готов?

— Бубеныть, с вами пока выпьешь, сдохнуть можно.

— Еще секундочку. Покрути бутылку, чтоб этикетка на меня смотрела, где написано «Водка». Вот! Ну, Гриша, пей. Только постарайся медленно.

Затвор аппарата защелкал со скоростью, которая поразила Осташова. Владимир такой фототехники вблизи никогда не видел.

— Вова, не зырь ты сюда! Оба на бутылку смотрите, — сказал Наводничий.

Василий фотографировал, как всегда, вдохновенно. Резкими движениями он менял позицию, приговаривая после каждого второго-третьего щелчка затвора: «Теперь отсюда, теперь отсюда».

Между тем Григорий, не спеша, сделал еще два солидных глотка. Потом опустил бутылку, вытер повлажневшие губы и, поморщась, сказал Осташову:

— Запивку!

Владимир открыл «Фанту» и дал ему.

Василий продолжал безостановочно снимать.

— Вот это — то, что надо. Сразу видно: человек честно водку пьет, а не отлынивает, как некоторые, — говорил он.

— Думаешь, я из пузыря пить не умею? — сказал Владимир. Он взял у Хлобыстина бутылку и приложился к ней. Наводничий вновь принялся снимать.

Все шло замечательно. Но когда Владимир сделал второй глоток, Василий гораздо громче прежнего сказал:

— Wow, good, very good. Unbelievable.

Осташов подумал, что Наводничий заговорил на английском просто так, ради шутки, что ли, и, не опуская бутылку, лишь заткнув губами горлышко, немного передохнул, а затем сделал еще один глоток, и затем еще.

— What a picturesque site! — тараторил между тем Василий (и это уже показалось Владимиру подозрительным). — Magnificent. Divine.

— Мент, — обернувшись, тихо сообщил Хлобыстин. — Сейчас нас примут.

Теперь стало ясно, для чего Василию понадобилась английская речь: с иностранцами милиция, как правило, обходится несравнимо более уважительно, чем со своими. Владимир тоже оглянулся. К ним приближался лейтенант. Это был не тот подтянутый милиционер, который прогнал их от Спасской башни, а другой — типичный страж порядка всех времен, площадей и народов — милиционер, жандарм, полицейский, альгвазил и так далее: краснощекий, с животом борца сумо и ковшами мощных ручищ.

— Валим, — шепнул Григорий.

— Не дергайтесь, — также шепотом сказал Наводничий, минуя Хлобыстина и Осташова и направляясь прямиком навстречу опасности.

— I really love Moscow, coolest city I`ve ever seen, — вытирая пот со лба и широко улыбаясь, сказал Василий и тут же нацелил фотоаппарат на служителя закона.

— А ну убери, — сказал тот и замахал руками. — У-бе-ри! Меня нельзя фотографировать.

Наводничий любезно опустил аппарат. Милиционер подошел к Осташову, пытавшемуся, но не успевшему спрятать бутылку в пакет.

— Так, ребята, почему нарушаем? Здесь даже курить запрещено.

— Рашен водка, — сказал Владимир, поддерживая затеянную Василием игру, и протянул бутылку милиционеру. Осташов хотел сказать по-английски: «На, выпей с нами», — но не смог, поскольку, в отличие от фотографа, владел только родным языком.

— Давайте, идите отсюда, — устало сказал милиционер.

— Водка… рашен, — сказал Хлобыстин, который тоже ни в одном иностранном языке не разумел ни бельмеса.

— Я все понял, — кисло улыбнувшись, сказал милиционер. — Вы туристы. А раз туристы, идите к себе в гостиницу и там — рашен водка, на здоровье, хоть упейтесь. Давайте, идите.

Похоже, милиционер сильно сомневался в иностранном происхождении стоящей перед ним троицы. Но, как бы то ни было, он предложил выход из ситуации, который устраивал всех, и приятели скорым шагом удалились в направлении Варварки.

На углу Хрустального переулка остановились.

— Доставай, — сказал Хлобыстин Осташову. — Я еще клюкну.

Григорий хлебнул из бутылки и стал с удовольствием жевать пирожок.

— Эх, хорошо, — сказал Василий, — вот так вечерком, когда дела уже сделаны, расслабиться, выпить.

— Я, наверно, это… еще немножко, — взяв у Гриши бутылку водки, сказал Владимир.

— А я, наверно, только что намекал, что и мне уже можно выпить, — сказал Наводничий. — Я ведь тоже человек.

— Ты же сказал, что не будешь, — сказал Осташов и сделал порядочный глоток. Бессонная, беспокойная ночь, суматошный день и жаркая погода сделали свое дело, водка густо ударила ему в голову.

— Я сказал, что во время работы не пью, — сказал Наводничий. — А теперь я свободен.

— В смысле? — несколько заторможено сказал Владимир.

— Теперь тебе придется нас догонять, — сказал Василию Хлобыстин и забрал у Владимира бутылку.

— Ха-ха-ха. А что, мы куда-то от Васи убегаем? — спросил Осташов у Григория, пока тот делал глоток, и затем взял у него бутылку, примериваясь снова выпить.

Василий, сопя, вырвал у него поллитровку, сказал: «Хамье», — и в один заход допил всю водку, какая оставалась, и запил остатками «Фанты».

— Во-о-от, — сказал он. — Теперь мы будем говорить на одном языке.

— На английском? — сказал Владимир. — Или ты еще какой-то выучил?

— Если это понадобится, чтобы продавать съемку, я готов выучить любой. Два-три месяца — и буду торговаться хоть на языке хуакили, тьфу, суаху… да блин… су-а-хи-ли, вот так, — сказал Наводничий.

— А на языке сукахули? — сказал Хлобыстин.

— Запросто.

— Ну, это и мы умеем, — сказал Владимир.

Следующую бутылку пили в укромном месте — во дворике старого здания МГУ, около памятника Ломоносову.

Глава 10. Все хорошо

Водная гладь с плеском раздалась в стороны, из нее выросла блондинистая голова Осташова. Он прикрывал лицо ладонями, по которым с волос стекали струйки воды. Через несколько секунд струйки иссякли и превратились в ленивые капли. Он отвел пряди волос на затылок.

— Надо ж было так нажраться, — сказал сам себе Владимир, затем, длинно выдохнув, открыл глаза.

Он увидел, что и должен увидеть человек, принимающий ванну: свои торчащие из воды колени, собственно ванну и смеситель с кранами, от которого наверх, вдоль кафеля стены тянулась металлическая лоза душевого шланга.

— Ты звал меня, Володя? — послышался из-за двери голос матери.

— Нет.

— У тебя там всё в порядке?

— Да.

— Если будешь продолжать в том же духе, кончишь, как твой отец недоделанный.

— Мама, — сказал Владимир, преодолевая невозможность говорить, произносить слова длиннее, чем в один слог. — Я видел папу несколько дней назад. Он не пьет, давно уже.

— Так я и поверила. Горбатого могила исправит…

Осташов не услышал продолжения ворчания, он снова с головой ушел под воду.

В его памяти вспыхнула картинка вчерашнего вечера. Словно наяву он увидел Григория и Василия, сидящих на лавочке под яблоней около памятника Ломоносову, пьяных, безудержно хохочущих.

— Лан, мужики, я пошел, — сказал, отсмеявшись, Наводничий. — Завтра работы д… — тут он икнул, — до черта.

На этом воспоминание прерывалось.

Владимир вынырнул из воды.

— Володя, я на работу ухожу, — услышал он голос матери. — Долго не лежи. Тебя же, наверно, в агентстве ждут. Только нашел приличную работу и сразу прогуливать начал.

— Да выхожу я уже.

— Завтрак на столе.

Осташов снова закрыл глаза — и снова проблеск в памяти. Вот он стоит около огромной березы, справляет малую нужду и, задрав голову, смотрит сквозь развесистые ветви на звезды, которые волшебно сияют в глубоком иссиня-черном небе; и звездное небо не навевает мыслей о смерти.

Затем слышен голос Хлобыстина:

— Да бубенть, кто тут матом ругается? В общественном месте. Где вы общество нашли? Убери свои руки!

Владимир оборачивается на выкрики и звуки возни и видит силуэты не то трех, не то четырех человек. Рядом с ними в слабом свете фонаря стоит «УАЗ» — синяя полоса на желтом боку. Силуэты толкаются, образуя как бы единое целое — некое странное существо. «Сон разума рождает чудовищ», — мелькает комментарий в голове Осташова. Вот многоногое существо втискивается в машину. Включаются задние габаритные огни. Владимир застегивает молнию ширинки. Заурчал мотор, автомобиль разворачивается и направляется в сторону Осташова. Владимир, качнувшись, выходит из-за ствола дерева наперерез машине. Его кулак с грохотом опускается на капот. «Куда без меня?» Открывается передняя пассажирская дверца, из которой выглядывает милиционер в фуражке. «Скажи спасибо, что для тебя места нет, придурок, уйди с дороги». — «Сначала Гришу отпустите». — «А ну, давай его тоже заберем, как-нибудь доедем».

Затем — снова отказ памяти в виде непроглядной тьмы.

Осташов открыл глаза и с трудом сел в ванне. Нашарив на гладком дне кольцо пробки, выдернул ее. Вода стала убывать.

Владимир решил не вставать, пока ванна окончательно не опустеет, и опять закрыл глаза. И — новый обрывок воспоминаний. Но на сей раз тьма по-прежнему остается беспросветной.