Бесплатный фрагмент - Виола

Предисловие от автора

Здравствуй, уважаемый читатель. Позволю себе немного рассказать о создании моего романа — первого крупного произведения. По крайней мере, в идейном плане.

Начнём, пожалуй, с того, что идея этого романа пришла ещё в далёком августе 2016-го, когда я жил в Ставропольском крае (за месяц до моей женитьбы). Как-то в один из летних вечеров я прогуливался по городской аллее, и вдруг до меня донёсся незнакомый и весьма манящий аромат. Тогда он напомнил мне нечто среднее между дорогим французским парфюмом и какими-то благовониями, исходящими от церковных кадильниц. Очнувшись после этого сладостного плена, я спросил у одного из прохожих, что это за аромат. «Ночные фиалки», — ответили мне, впервые испытавшему что-то вроде опыта припоминания, описанного ещё Платоном.

Кажется, накануне я читал «Белые ночи» Ф. Достоевского, что также не могло не повлиять на мой замысел, поскольку главный герой (Томаш Салманский) тоже является в каком-то смысле мечтателем. Кроме того, следы определённого влияния оставил и А. С. Пушкин, а точнее, его «Моцарт и Сальери», так как одним из ведущих мотивов стала музыка. Но и она выступает в этом произведении, скорее, как обобщённый образ искусства, к которому стремится художник.

Сам же текст довольно длительное время подвергался изменениям, например, в 2021-ом я попробовал использовать известный в литературных кругах приём «роман в романе». Эта идея меня посетила после знакомства с моим редактором — Ярославой Денисовой, которой я бесконечно благодарен. Собственно, так я и пришёл к истории царя Соломона, которую решился написать мой главный герой, несмотря на то, что к этому сюжету обращались и до него. Достаточно вспомнить повесть А. Куприна «Суламифь».

Что я ещё могу сказать? Это была сложная, но по-своему увлекательная работа, в которой я попытался, как и многие до меня, рассказать о любви, о любви, которая сильна как смерть.

Три вещи непостижимы для меня, и четыре я не понимаю: пути орла на небе, пути змеи на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице.

Книга Притчей 30:18

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Иерусалим. Начало Х века до н.э.

Безжалостно палящее солнце склонялось над Иерусалимом, его лучи проникали сквозь густоту высоких кипарисов и роскошных пальм, напоминающих распущенные павлиньи хвосты. Лик солнца отражался в бирюзовом бассейне, где причудливо мелькали золотистые и жемчужные рыбки. А подле него располагался обширный царский дворец из ливанского дерева, который был длиной в сто локтей, шириной в пятьдесят локтей, а вышиной в три яруса в тридцать локтей каждый. Из кедрового дерева были сделаны и колонны внутри, и таких колонн в каждом ярусе было по пятнадцать.

А стены этого величественного здания были возведены из лучших сортов мрамора, в них были вставлены разнообразные орнаменты и просто украшения из кипарисового, пальмового, красного и других пород деревьев.

В крытых галереях и внутреннем дворе стояли тумбы с цветами в роскошных вазах. Богато убранные лестницы соединяли двор со всеми этажами огромного дворца.

Пол галерей был устлан изысканными коврами, на которые около стен клали круглые пуховые подушки с бахромой.

Кроме крытых галерей, окружавших внутренний двор, по его бокам на противоположных сторонах нижнего этажа были устроены два просторных притвора: каждый длиной в пятьдесят локтей и тридцать локтей в ширину. Через них входили как в парадный зал дворца, так и во все его жилые помещения. Один из притворов выходил на престол третьего царя Израиля. Здесь он вершил суд, сюда же на приём к нему собирались и представители еврейского народа. Царь был наречён именем «Соломон», что означает «цельный» или «мирный».

Уже при рождении Всевышний возлюбил Соломона, и Давид назначил его наследником престола в обход всех старших сыновей. А у Бога, явившегося во сне и обещавшего исполнить любое его желание, Соломон просил «сердце разумное, чтобы судить народ». И за то, что он не просил никаких земных благ, Бог наделил Соломона не только мудростью, но и невиданным доселе богатством и славой.

Престол царя размещался на площадке, к которой вели шесть ступеней, украшенных орнаментами. По бокам каждой ступени стояло изваянное изображение льва. Когда царь садился на трон, то за львами располагались телохранители с золотыми щитами. Сам трон, размещавшийся на самой верхней ступени, был сделан из слоновой кости и вызолочен. Спинкой для него служили два вола, к которым был прилажен круг в виде щита. А поверх этого щита находилось ещё и изображение орла. Локотниками для трона также служили изваяния львов, на которые царь облокачивался, когда восседал на троне.

2

Москва. Ноябрь 2019 г.

Двери открылись, и в зал суда, в сопровождении полупьяного конвоя и в наручниках, ввели измождённого молодого человека. Он безучастно смотрел вперёд, на треснутый циферблат на стене, стрелки которого отчего-то шли наоборот. Всё вокруг казалось вывернутым наизнанку. Зал был переполнен, как будто вот-вот должно было начаться театральное представление. Люди вокруг напоминали застывшие статуи и оживали только в те минуты, когда внезапное любопытство пробуждало их каменные сердца. Всюду витала какая-то душная атмосфера и на редкость оглушающая тишина, которая, однако, резко сменилась балаганом, после возгласа писклявого судьи, на голове которого было что-то вроде мужских кальсон.

***

Санкт-Петербург. Ноябрь 2018 г.

Стоит осенний Петербург, гордо сияя червонным золотом. Он всегда был и остаётся для меня чем-то непостижимым и вместе с тем необычайно значимым, хотя бы благодаря пушкинскому «Медному всаднику» или гоголевскому «Невскому Проспекту».

Этот город не просто символ белых ночей и разводных мостов, как это представляется большинству, а именно та сердцевина — великая сокровищница европейской культуры, от самых миниатюрных скульптур античности и барокко до величественных дворцов, Исаакиевского собора с его фресками, или необъятного Эрмитажа с его многочисленными колоннами, галереями и экспонатами.

Не перестаю дивиться этому прекрасному и вечно ускользающему городу. Его зыбким, полурасплывчатым очертаниям — будто бы картинам, написанным самим дождём, его таинственным мелодиям скрипок и стуку рельсов, по которым проходит вечерний трамвай, медленно огибая всё те же улицы, освещённые тусклыми фонарями… Его манящему запаху цветов, среди которых выделяется один-единственный — запах ночной фиалки, ощутимый лишь короткое мгновенье. Неуловимый город… воистину неуловимый!

Итак, Петербург. Всюду бронзовые лоскутья. На скамье — фигура молодого человека. В руках — небольшой томик. Юноша был одет в чёрное, как ночь, пальто, на фоне которого горело оранжевое кашне.

Тем временем по пустынной аллее, подобно перекати-полю, пронёсся и присел на край этой же скамьи незнакомец в бежевой полуклассической куртке. Вдохнув немного влажного воздуха, он спросил:

— Что читаете?..

— Дневное светило русской поэзии.

— Александр Сергеевич?!

— Он самый.

— А что именно, если не секрет?..

— Не секрет, «Моцарт и Сальери».

Поражённый незнакомец с длинной, как амфора, шеей, которую принято называть лебединой, погрузился в молчание. А спустя минуту, собравшись с мыслями, он произнёс:

— Да, «Маленькие трагедии», несомненно, его вершина! Кстати, меня зовут Томаш Салманский, а вас как, любитель классической литературы?.. — в его глазах заиграли огоньки. Кем же был этот увлечённый чудак, похожий на опечаленного Сальери?

Закрыв книгу, молодой человек посмотрел на собеседника и немедля ответил:

— Алексей Соловьёв. Очень похвально, что вы этим интересуетесь, такое редко встретишь в наши дни. — Юноша держался уверенно и с достоинством. Не могло возникнуть сомнения, что такие, как он, в любой ситуации смогут за себя постоять.

— Вы правы. А чем вы занимаетесь по жизни? — спросил Салманский, прижимая пальцы к губам, точно о чём-то задумавшись.

— Просто пишу стихи, — с болезненной улыбкой ответил Соловьёв. Он заправил за ухо густую прядь, которая так и норовила снова упасть на глаза.

— Правда?! — глаза Салманского округлились. Кажется, судьба совершенно неожиданно свела его с единомышленником. Не в силах скрыть свою чрезвычайную заинтересованность, Салманский восторженно заговорил:

— Я тоже пишу, а ещё учусь, здесь в Петербурге, на философском факультете. Поражаюсь, насколько мы с вами похожи! — он сцепил пальцы в замок и откашлялся. Затем с искренним удивлением покачал головой и сощурился. — Кстати… Раз уж мы с вами так совпали, позволите задать вам один вопрос?

Соловьёв расплылся в вежливой улыбке и кивнул. Он и сам любил философские беседы с интересными людьми.

— А что вы думаете об образе поэта и отведённой ему роли в нынешней жизни? — Салманский начал прохаживаться вдоль скамьи, заложив руки за спину, как аристократ во время прогулки по Летнему саду.

— Трудно сказать… — несколько неуверенно отвечал Соловьёв, очнувшись как после долгого сна. — Во все времена быть поэтом означало нести своего рода бремя, если угодно, тяжкий крест! Поэт не только не должен утверждать своё поверхностное «я» за счёт творимого им стихотворения, но должен умертвить его, чтобы стать частью чего-то большего и гораздо важного, чем он сам… Правда, особая необходимость в как таковом признании давно улетучилась и утратила, как мне кажется, всякий смысл, — юноша потёр вспотевший лоб и с той же горячностью продолжил:

— Да и кому, по-вашему, оставлять «памятники красоты»?! Даже если допустить, что таковые имеются, где гарантия, что их не смешают с грязью сразу же после вашей смерти?.. В общем, как мне представляется, перспектив никаких или почти никаких… Но всё же я не возьмусь утверждать окончательность этого суждения.

Для Соловьёва подобная манера была вполне свойственна, учитывая его вечно сомневающуюся натуру. Бывало, он начинал о чём-то углублённо и изящно говорить, но тут же ставил многоточие и замолкал, будто становясь безмолвной птицей, которая пропела свою трель и более не в силах возвысить голос. Однако, немного отмолчавшись, он всё же заговорил:

— А о чём пишете вы?! — его глаза блеснули. Юноша с неподдельным интересом наблюдал за выражением лица собеседника.

— Я? — воскликнул студент с таким удивлением, точно рядом был кто-то ещё, более достойный для подобного рода вопросов. Справившись с лёгким волнением и немного помедлив, он ответил:

— На данный момент я просто одержим историей Древнего Иерусалима, а точнее, меня давно интересует фигура царя Соломона… Да, я пишу о той любви, которая сильна как смерть… Но пишу, вероятнее всего, в стол!

— Хм… как интересно! Сразу вспомнились слова из повести «Гранатовый браслет» Александра Куприна: «Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной», — голос юноши звучал тихо и мелодично, как будто он не говорил, а пел.

— Да, конечно… — несколько протяжно ответил Салманский, снова присев на скамью.

— А почему, собственно, в стол? — незамедлительно продолжил Соловьёв, слегка заволновавшись. — Полагаете, никто не оценит?

— Скорее, не всякий поймёт! — Салманский усмехнулся, потёр замёрзшие ладони и спрятал их в карманах. — Кстати, а вы что преследуете в творчестве? Какова ваша основная идея?..

— Красота! — не моргнув глазом, ответил собеседник.

— Красота?!

— Да, да! — стремительно продолжал поэт. — Вы не ослышались, как бы это пафосно ни прозвучало, я служу именно Ей, а остальное для меня не имеет принципиального значения. Причём мне абсолютно не важно, призрак ли Она, цветок или статуя. Но Красота, как мне кажется, немыслима без жемчужного облачения добродетели, в противном же случае, Она будет представляться мне не иначе, как мнимой.

Немного помедлив, он продолжал тем же непринуждённым тоном:

— Как сейчас помню: было начало августа, и я решил прогуляться. Подышать свежим воздухом, насладиться тишиной, разглядывая звёзды на ночном небе. Помню, меня обступали стены узкого коридора, потускневшие серые многоэтажки с еле освещёнными окнами, аллея, тусклые фонари, кованые скамейки. Только одни сладостные и пробуждающие воображение духи придавали моему бесполезному существованию и окружавшим меня предметам особый таинственный смысл.

Меня обдало необъяснимым жаром — я едва мог держаться на ногах. Но вскоре я понял: то благоуханье принадлежало прекрасной ночной фиалке, переливающейся от жемчужного сиянья луны.

И, хоть я не имею сил передать это мгновение более ощутимо, но буду лелеять его словно на дне маленького флакона! Да, служение Искусству должно быть столь же трепетным, как робкое прикосновение к цветку или мысль о единственной возлюбленной!

3

— Согласен! Кроме того, воспеваемый вами цветок напомнил мне о моей любви… — Салманский вдруг быстро наклонился и поднял что-то с земли — будто какая-то вещица, тускло блеснувшая под скамейкой, вдруг привлекла его внимание.

— Должно быть, у вас есть девушка?! — спросил Соловьёв.

— Была, — мрачно ответил Салманский, смотря куда-то вдаль потухшим взглядом.

— Что с вами?! — в недоумении начал расспрашивать собеседник, — вы будто в глаза Смерти заглянули.

— А почему бы и нет! — не то с болезненной иронией, не то с предельным отчаянием отвечал юноша, сжимая в кулаке небольшую горсть песка, который медленно струился сквозь его пальцы, — во всяком случае я бы уже находился в сырой земле, а не в том аду, где пребываю теперь. Ибо прах ты, и в прах возвратишься.

— Рассказывайте…

— Хм… Вы действительно хотите услышать этот бред влюблённого?

— Да.

— Что ж, хорошо. Я жил в обычной маленькой провинции… среди рабочих, чья жизнь не отличалась утончённостью. Да я и сам был довольно грубым и невежественным, даже и говорил не всегда грамотно. Поэтому мне приходилось ловить на себе презрительные взгляды, а некоторые люди откровенно выказывали неприязнь. Однако внутри меня было что-то, что выдавало мою сущность. Должно быть, моя тяга к знаниям и желание выбраться из рутины, в которой я был заключён, как в тюрьме, как в старом монохромном фильме. И по мере того, как эта жажда познания росла, речь моя становилась правильнее и выразительнее. Но сам бы я с этим не справился, мне помогла одна девушка.

Её звали Нелли, это была миниатюрная девушка с огромными янтарными глазами, такая хрупкая, что ей нельзя было дать больше четырнадцати или пятнадцати. Помнится, я встретил её впервые в Крыму, стоящую на пирсе и обласканную южным солнцем. Она была в лёгком золотистом платьице, лучи догорающего дня кокетливо скользили по её смуглым плечам, а длинные волосы искрами развевались на фоне утихающего зелёного моря. Она долго вглядывалась куда-то вдаль. Не знаю, должно быть, думала о чём-то, хотела побыть наедине с собой…

Я полюбил её бесповоротно! Полюбил её взгляд, её пухловатые губы, аромат волос, от которых исходил столь дорогой для меня запах духов и сами эти цветы — фиалки! Бывало, кто-нибудь из нас договаривал фразу другого или вовсе срывал, что называется, с языка. Мы тянулись к друг другу так пылко, точно те самые половинки, если хотите, разводные мосты, которым суждено было соединиться.

Однако этого не случилось. Её религиозные, или, вернее сказать, псевдорелигиозные родители были против наших встреч. В общем, как это часто бывает, нас разлучили.

А потом случилось непоправимое, то, что до сих пор омрачает моё существование… она умерла. Как мне передали: от сложной формы порока сердца. С тех пор стрелки всех на свете часов для меня остановились, а для остальных они по-прежнему бежали, бежали, словно поезда, бегущие по одним и тем же путям — по тарелке большого циферблата. В тот роковой день, когда я узнал, что моей Нелли больше нет, я отрёкся от Бога, я не в силах был верить в того, кто отнял её у меня. И потом, я ведь чувствовал всё это омерзительное людское лицемерие. О да, меня буквально наизнанку выворачивало, когда они, при любом удобном случае, прикрывались Его именем.

Прошло два года, и я переехал в Петербург, который мы так мечтали увидеть вместе с ней. На улице стояла тёплая весна, по вечерам до одури заливались соловьи, ошалевшие от счастья влюблённые сидели на новеньких скамейках… но ничто меня не радовало! Цвели скромные фиалки, но и они, и их мучительно-сладостный запах, напоминали мне о ней, покуда не настал день и я не воскресил её в другой.

4

Итак, полтора года назад, в майский петербургский день, я присматривал себе очередную книгу в одном из книжных магазинов. Но вскоре мне стало не до чтения. Справа от меня неожиданно возникла прелестная девушка — она внимательно рассматривала томик Шекспира сквозь небольшие линзы в тонкой оправе. Насколько я понял, это была его знаменитая пьеса «Буря».

Вы бы видели эту маленькую нимфу, она будто выбежала из-за кулис и своим лучезарным видом придала этому залу какой-то особый, доселе неведомый блеск. Казалось, она реальнее всех окружавших меня «красоток», ибо на её фоне они были не более, чем пустые куклы.

О, боже, а какое у неё было прекрасное лицо, какие волшебные глаза, напоминающие небесную лазурь, окаймлённые длинными и чёрными, как ночь, ресницами. Её щёчки напоминали не то гранаты, не то рубиновые яблоки, разгорячённые жарким июльским солнцем, а нежно-розовые лепестки губ переливались, как морские кораллы.

Её сверкающие волнистые локоны струились по гладкой, как слоновая кость, шее и бархатным плечам. А какая у неё была фигурка, какие точёные ножки, принадлежавшие, как мне казалось, той самой Нелли, которую я когда-то осыпал пылкими поцелуями!

На мгновение я даже ощутил тонкий аромат фиалок, напомнивший об утраченной любви.

— Увлекаетесь Шекспиром? — спросил я, едва скрывая неловкость.

— Да, — хрустальным голосом ответила незнакомка, — по-моему, гений такого поэта сложно переоценить. Но это далеко не единственный поэт, который меня волнует… — закрыв книгу, заметила она. — Я бы выделила ещё, как минимум, двух: Китса и Дикинсон!

— Любопытное совпадение: мне Китс тоже очень близок, причём наравне с Данте, Шекспиром и Гёте! Да, и фигура мисс Дикинсон всегда вызывала трепет во мне и связывалась с чем-то неземным и загадочным… Погодите, но вас действительно такое интересует?!

Она кивнула. Затем с коротким смешком произнесла:

— А что вас так удивляет?!

— Ну не знаю, просто я полагал, что нынешней молодёжи это представляется… ну, по меньшей мере, неинтересным, скучным.

— Меня не интересует, — с невероятной твёрдостью возразила девушка, — не интересует современная литература, если вы об этом.

— Неужели вы находите?.. — недоумевая, спросил я.

Честно говоря, мне с трудом в это верилось. Это был второй раз, когда я встретил девушку, находящую литературу бульварного толка неинтересной.

Помню, что посоветовал лучший перевод выбранного ею произведения, однако внезапно её кто-то позвал, и она, как это свойственно призрачной луне, скрылась из виду, точно ушла за кулисы.

Да, нас всегда интересует что-то неведомое, то, что находится по ту сторону нашего понимания, скрывается за едва прозрачными шторами и лишь изредка обнажается перед зеркальным озером, являя ему свою девственную красоту. О, это способно увлечь куда больше, нежели то, что уже хорошо нам знакомо.

А между тем незримый певец, таящийся под сводом шёлковой листвы, пел свою серенаду, как никогда, проникновенно! Потом, уже в залитой серебром комнате, я лежал в кровати и с каким-то особым трепетом лелеял мысль о застывшем мгновении… о вечном благоухании, которое не давало мне заснуть и тем самым погружало в мучительную, но на удивление сладостную лихорадку.

И было в этом что-то таинственное и вместе с тем опьяняющее, как сами фиалки, похожие на многогранные аметисты, перед которыми я благоговел, точно мальчишка!

Признаться, я не спал всю ночь, одурманенный ароматом бархатных фиалок, и всё думал об этой прекрасной незнакомке, чьи ресницы так покорно склонялись над озером слов. Её бездонные глаза были повсюду.

Казалось, я видел её во сне, а неожиданно пробудившись, вновь искал с ней встречи!

5

Но она исчезла, рассеялась, как мираж или тень, которая скользит по стене и блекнет, если её хозяин переходит в иное место.

Она казалась мне лиловой грёзой, которая вдруг забрела на чуждую ей территорию и, побыв одно мгновенье в нашем реальном, но тусклом мире, испарилась, подобно благоуханному фимиаму. Но при этом она таила в себе куда больше реального, чем окружавшая меня явь. А спустя два месяца, в начале июля, я наткнулся на любопытную афишу:

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ ВИОЛОНЧЕЛЬНОЙ МУЗЫКИ VIVACELLO!

НЕ ПРОПУСТИТЕ! ТАКОГО ВЫ ЕЩЁ НЕ СЛЫШАЛИ!

Так я оказался на концерте в одной петербургской филармонии, где выступала виолончелистка со знакомым, как мне показалось, лицом и в ярко-лиловом платье. Её дивную причёску держала прелестная заколка в виде цветка такого же цвета, как и платье.

Виртуозная игра девушки вселяла уверенность: рядом с ней я чувствовал себя настоящим маэстро.

«Откуда эти звуки, откуда эта, точно льющаяся с небесного кувшина сладкозвучная и до самозабвения упоительная музыка, такая знакомая и вместе с тем неизвестная, такая печальная и всё же не без надежды?» — с замиранием сердца спрашивал я сам себя и не находил ответа. Она исполняла известное произведение «Ave Maria», перед которым я благоговел и порой не мог сдерживать слёз…

Какое-то сладкое воспоминание не давало мне покоя, и я уже постепенно начал воскрешать что-то в памяти… Поднимать из самых глубин её то, что напоминало мне прекрасный, но потерянный рай.

«Это она… — осенило меня, — это в самом деле она!»

И в эти минуты… и в эти самые минуты она вдохновила меня на подобные строки:

Мой ангел, свет небесный,

коснись меня, коснись…

сыграй былую песню,

чтоб слёзы пролились!

О юных, о влюблённых,

в таинственном саду,

и пусть неясный сон ты —

но рад я и тому.

Волнуют ароматы

с вечерней тишиной,

зарделись и гранаты

с улыбкой неземной.

Тебя пред аналоем

услышу с высоты,

звучание виолы,

незримой красоты.

Однако вскоре она почему-то резко прервала игру и удалилась со сцены. Я побежал к фойе и, к счастью, успел застать её у самого выхода — девушка как раз набросила на плечи лиловую накидку, торопясь уйти.

Вокруг было много людей, но я не замечал никого, кроме неё. Затем, едва успев осознать свои действия, я буквально подлетел к ней, как обычно подлетают мотыльки на манящий их свет.

— Можно вас?! — с волнением вскрикнул я сквозь проходящую мимо нас толпу.

— Да, конечно! Вы что-то хотели?.. — не без удивления произнесла девушка тихим приятным голосом.

— Ваше выступление было очаровательным! Не поверите, но это любимое моё произведение, впрочем, как «Пассакалия» и «Адажио», которые, вероятно, вы также исполняли. Но почему вы ушли со сцены?! В этот момент она опустила глаза и на её лице вспыхнул лёгкий румянец:

— Благодарю вас! Это долгая история…

— Прошу прощения, но вы меня не помните?..

Казалось, я пытался угадать ответ прежде, чем он слетит с её удивительно очерченных губ.

— А мы знакомы?!

— Нет, — несколько растерявшись, ответил я. — Но мы с вами виделись… Этой весной… в одном книжном магазине.

— О, я, кажется, припоминаю! Вы тот самый знаток английской литературы! — с той же улыбкой произнесла она.

— Ну что вы!

6

Потом я узнал её имя, такое особенное, по-медовому сладостное.

Виола! От одного этого имени кружилась голова. Оно будто дурманило мозг диковинными благовониями, звучало как прекраснейшая из соловьиных трелей. И вместе с этим мимолётным блаженством чувствовалась какая-то неизъяснимая тихая грусть, тоска по некогда утраченному…

Даже упоминание о нём обладало странной, магнетической властью надо мной. Я был как лунатик, что идёт на призыв луны, внезапно скинувшей туманные одежды. Будто посреди бесплодной и серой пустыни многоэтажных домов вдруг возник мифический Эдемский оазис, где нагая сияющая красота выше любой очевидной правды!

О да, я просто благоговел перед ней! Этот профиль богини Дианы, эти глаза, похожие на драгоценные чистые сапфиры, нежные, прекрасно очерченные губы, в уголках которых таилась поразительной красоты улыбка, сверкающие белизной зубы, щёки, рдеющие, как дамасская роза — весь её облик доводил меня до исступления. И между тем в ней чудилось нечто неуловимое, сочетание женственности и невинности, совершенства и какой-то незавершённости. То, что ускользает от глаз ненастоящих людей и от чуждого ей мира, в котором эти люди существуют…

После этого мы направились в сквер неподалёку от филармонии. Как сейчас помню: был прохладный летний вечер, вдалеке играла скрипка, а мы стояли в свете бледных фонарей и молча глядели на друг друга. Внезапно она решилась прервать молчание:

— Вы не против, если я немного расскажу о себе?

— Вовсе нет! — возразил я, удивившись её лёгкостью в общении, и вместе с тем заворожённый её образом.

— Почему-то я уверена, что могу вам довериться… Я это чувствую!

— Да, разумеется! Вы можете уже рассказывать!

— Ах да! Не буду вас больше томить… Я начинаю! Итак… меня зовут Виола… — со звонким смехом произнесла девушка, — начало неплохое, не правда ли?!

— Замечательное! — уверенно и столь же торжественно подтвердил я.

Она приняла вид чрезвычайно серьёзной леди, опустилась на ближайшую скамейку, дождалась, пока я тоже присяду возле неё, и только после этого продолжила:

— Я родилась здесь, в Петербурге. Жила с бабушкой… Да, моя любимая бабушка, это ей я обязана тем, что стала музыкантом! А вот про родителей я мало что знаю, только то, что мама умерла при родах, а отец выбросился из окна многоэтажки, когда мне едва исполнилось тринадцать. С годами я становилась всё больше похожа на маму — наверное, ему было нестерпимо это видеть. Да, он совершил это на моих глазах! Хорошо, что хоть наша соседка позвонила бабушке. С детства я росла замкнутой девочкой, ни с кем не дружила. По правде сказать, в школьные годы меня за это часто унижали. Но я вовсе не мучилась от того, что меня не принимали в классе. Мне помогала молитва. Да, я очень много молилась. По вечерам, в храме, когда там уже никого не было. Знаете, с тех пор мало что изменилось… А после школы, как и мечтала, окончила музыкальный колледж, поступила в консерваторию… Потом окончила и её, начала выступать. Впрочем, это вы уже знаете!

— Сочувствую вам, Виола… А знаете, откровенно говоря, я всегда мечтал о девушке с таким именем, как у вас… — я перебил её и, встав со скамейки, подошёл к ближайшему дереву, от которого слышался тихий шелест. — Да-да! — уверенно воскликнул я, снова оборачиваясь к ней. — В моём воображении даже сложился портрет такой девушки… Вот, убедитесь сами: невысокая, стройная, с золотисто-каштановыми волосами и с глазами небесной лазури. Да, и как ни странно, она представлялась мне именно в таком лиловом греческом платье, как сейчас на вас… Ну, и конечно же, любящая классическую музыку и столь же высокую литературу… Словом, сочетание внешней и внутренней красоты.

— Это так мило… Действительно, есть некоторое сходство, хотя бы в общих чертах… Трудно сказать, но что-то в этом есть. Иногда подобные совпадения, встречи могут значить что-то важное… Однако вы меня плохо знаете. Вы придумали себе образ, который может иметь со мной мало общего… Извините, Томаш, но вы рассуждаете, как ребёнок!

— Да, конечно… — с досадой произнёс я. — Ваш ответ меня не удивляет…

— А что бы вы хотели услышать? Мы виделись с вами только два раза! А потом, я о вас ничего не знаю: кто вы, кто ваши родители, чем занимаетесь. Мы разговаривали в основном о литературе… Но этого недостаточно для сильных чувств. Главное, какие мы в жизни. А этого мы друг о друге не знаем.

— Ну вот вы говорите, что я придумал себе образ… — настойчиво продолжил я. — А между тем ваша любовь к Богу, к классическому искусству и прекрасному в целом говорят о многом, если не обо всём! Очень часто форма определяет содержание, другое дело, что не всегда в положительном ключе. А то, что у вас характер непростой, было ясно с самого начала!

Знаете, мне сразу вспомнились строки Эндрю Марвелла:

For, lady, you deserve this state,

Nor would I love at lower rate.

— Всё-таки вы ребёнок… — повторила она. — Мы будто говорим с вами на разных языках!

От её слов я пришёл в смятение, хотя с виду держался вполне спокойно, разве что пальцы рук выдавали беспокойство. С тяжёлым сердцем я начал осознавать, что она не из тех, кто сможет мне поверить… Что она считает это несерьёзным, неважным. Или решила, что я просто пытаюсь удивить её дешёвеньким флиртом.

— Только не расстраивайтесь, пожалуйста!

— Нет-нет, всё в порядке…

— Ну и славно!

— А, кстати! — воскликнул я, поражённый внезапной догадкой. — Если чисто гипотетически, то образ, который сошёл с какого-либо произведения искусства или просто со страниц нашего воображения, не может быть полностью воплощён в жизни. Значит, он вполне может быть несовершенным или не совсем точным. Но опять-таки… если это допустить…

В общем, если исходить из учения Платона, то так и есть. Весь наш несовершенный мир, да и мы вместе с ним — лишь бледные тени так называемого мира идей.

— Я стараюсь понять вас и ваши чувства, и даже совпадения с этим выдуманным портретом, — говорила девушка с некоторым недоумением… — Но всё же мне сложно воспринимать это всерьёз… Надеюсь на понимание!

— Да, конечно! Вы просто приняли меня за сумасшедшего или решили, что я ввожу вас в заблуждение, дабы покичиться перед друзьями своими подвигами!

— Извините, но я не понимаю вас и того, что вы обижены. Я ничего обидного не говорила, на личности не переходила. Я просто говорю, что думаю. У вас может быть своё мнение. Вам-то виднее, это ведь ваш воображаемый портрет… А я всего лишь мимо проходила!

7

— Виола, милая Виола… — неожиданно для себя самого выдавил я с дрожью в голосе.

А она будто оцепенела и только молча, неподвижно смотрела на меня.

— Знаете, наверное, это странно звучит, но… ваша музыка… Она жжёт меня уже месяца два, и я по-прежнему не знаю, что с этим делать и как дальше жить… О, если бы она такая светлая, такая сладкозвучная, вошла в мою серую и полную тоски жизнь, в эту омрачённую одиночеством лачугу, в эту удушающую камеру! Она непременно преобразила бы её. И в комнате, которую я ещё недавно считал тюрьмой, всё наполнилось бы радостью и несравненным счастьем!

— Мне очень жаль, но вы всё слишком романтизируете. Ваши слова о моей игре… — девушка сбилась и сделала паузу, — неожиданны и приятны. Но, похоже, вы немного заблуждаетесь… Я и моя музыка — это не одно и то же! Извините, но, кажется, я никак не могу сделать то, что вы просите… Надеюсь, на вашем пути ещё встретится девушка, которая сможет наполнить вашу жизнь счастьем… Но это не я, — Виола отвернулась, подхватила сумку и убежала, продолжая шептать виноватое «Простите».

Как же я хотел её увидеть и объяснить, что она просто неправильно меня поняла…

И я её увидел, спустя пару часов, как только пришёл в себя. Как сейчас помню: петлял мимо знакомых улиц, змеящихся тёмных переулков, которые обступали меня со всех сторон. Затем снова Невский, его Исаакиевский собор в едва проглядном тумане, бесчисленное число статуй, колонны, статное здание Филармонии и, наконец, тот самый книжный магазин, где мы когда-то познакомились.

Удивительно, но она стояла возле него. Боже, как же я был счастлив, даже сбегал в цветочный и купил на последние деньги самую лучшую розу! Но… когда я вернулся, она была уже не одна. Рядом с моей любимой Виолой шёл какой-то заикающийся придурок, который постоянно дёргался и что-то ей рассказывал. Да, она была уже не одна…

И после этого чарующий туман рассеялся.

Чёрт возьми, я решительно не знал куда себя деть, мне хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть её с кем-то другим!

А между тем одинокая роза в моей руке начала блекнуть и стремительно увядать.

Встреча так и не состоялась. Возможно, ей и не суждено было состояться. Как этот цветок, моя любовь безвременно умерла, так и не успев распуститься.

С глубокой досадой я бросил её на грязную дорогу и устремился в сторону чёрного моста, с которого мне так хотелось сброситься.

Пока я стоял на этом горбатом мосту, всматриваясь в рябь Невы, мне вспомнились первые строки одного из самых пронзительных стихотворений Гумилёва, от которых веяло ужасной безысходностью:

«Ещё не раз вы вспомните меня

И весь мой мир волнующий и странный…»

Салманский замолчал, глядя куда-то в сторону. Он был бледен — казалось, рассказ слишком утомил его.

И что же, на этом всё закончилось? — мягкий голос Соловьёва вывел его из задумчивости.

— Пожалуй, что для меня — да, — потерянно ответил Салманский. — Хотя я видел её и после. Знаете, время от времени я смотрю телевизор. Я не слишком люблю это занятие, но иногда оно хорошо отвлекает. И как-то вечером, спустя несколько месяцев после нашей встречи в сквере, я, по обыкновению, переключал каналы. По одному из них показывали концерт классической музыки. И там я увидел её — мою милую Виолу. Она как раз закончила играть и уже стояла на сцене, ослепительно улыбаясь и принимая зрительские аплодисменты. Такая красивая — и в том самом лиловом концертном платье. Конечно, на меня нахлынули воспоминания. Но вдруг камера развернулась в сторону какого-то мужчины — о да, это был тот самый заикающийся придурок, с которым я видел её тогда у книжного. «Это её супруг», — женщина-диктор захлёбывалась от восторга, а я сидел, будто оглушённый, и только смотрел, как он стремительным шагом проходит к сцене через зрительный зал. Странно, но в эти секунды меня охватило чувство, будто я смотрю со стороны на самого себя… какое-то неуловимое сходство в походке или жестах не давало мне покоя, и я не мог оторвать взгляд от экрана. Потом он повернулся к камере, и наваждение прошло — но как же я тогда хотел оказаться на его месте! Моя Виола, сияя, приняла из его рук огромный букет алых роз. Неужели она замужем? Я не мог в это поверить. Но она казалась такой счастливой рядом с ним, и я понял, что должен её отпустить…

— Как это грустно, — прошептал Соловьёв. — Вы не встречали её больше?

— Только один раз. Да и то всё произошло так быстро, что встречей это вряд ли назовёшь. — с горечью ответил Салманский. — Почти полгода назад, июньским вечером, я как обычно стоял на остановке. Хлестал холодный дождь. Вокруг меня сгущался туман, какие-то серые существа бродили мимо таких же серых, но неподвижных исполинов, высившихся на фоне мрачного неба. Затем, будто из пустоты, возник трамвай — его жёлто-зелёные фары напоминали зрачки хищного зверя. А когда я оказался внутри этого чудовища, то пришёл в ужас и недоумение от того, что увидел. Справа от меня сидели храпящие или чавкающие козлоногие сатиры, слева пришлось лицезреть любующихся собой менад… Я наверняка сразу бежал бы оттуда, но вдруг в одной из девушек узнал мою Виолу. Она выглядела совсем не так, как в день нашего знакомства или на концерте: бледное лицо, синяки под глазами, морщинки. Но, несмотря на это, её вид так же манил меня, он будто бы подчёркивал куда большую красоту… Красоту, которой не чужды страдания. Спустя некоторое время она вышла на неизвестной остановке, оставив лишь едва уловимый аромат, за которым я мгновенно последовал.

— Добрый вечер! — выкрикнул я ей вслед.

— Добрый! — ответила она, резко обернувшись… — Извините, я очень спешу!

— Постойте же! Вы меня снова не признали?! Почему вы тогда мне не сказали, что замужем? Я…

— Почему же?! Я вас помню, причём очень хорошо помню! — с раздражением перебила она меня. — Знаете, на то были свои причины…

— Какие?

— Это вам знать не обязательно, а теперь прощайте… Мне пора идти!

— Прощайте…

Она исчезла в сумерках, а я снова остался один — как всегда после наших встреч.

8

Иерусалим. Начало Х века до н.э.

Царь Соломон был человеком необыкновенной силы страсти: многих чужестранных женщин он познал после дочери фараоновой, Астис. Но к ним, равно как и к ней, интерес царя со временем начал угасать. Уж слишком они утомляли его своими капризами и распутностью! К тому времени ему минуло сорок пять. В его смоляно-чёрных волосах уже проглядывались серебряные нити, но взгляд бездонных агатовых глаз по-прежнему внушал священный трепет.

Пресытившись женской страстью, царь жаждал постичь мудрость куда более высокую.

И однажды, когда раковина неба была особенно лиловой, а дневная суета отступила, царь обходил свои владения, размышляя о строительстве храма. Вдруг его отвлёк звонкий, как колокольчик, голосок, напевающий незамысловатую песенку:

«Смех твой услышу, и сердце забьётся

Светлой голубкой в груди.

Ты мой возлюбленный, ты моё солнце,

Хоть на часок приходи.

Станут нам ложем сады и поляны,

Небо — лазурным шатром,

Ты обними меня крепче, желанный мой,

Чтоб позабыть обо всём.»

Заворожённый царь остановился. Его раздирало любопытство, кто же может петь таким нежным, приятным голосом. Отодвинув шторы волнистых ветвей, царь увидел хрупкую девушку в лёгком платье, которая подвязывала кисти аметистовых ягод и не замечала его. Голос незнакомки взволновал его душу, и он захотел увидеть, так ли она хороша, как её пение. Услышав шаги, девушка повернулась к царю, и он увидел лицо невыразимой красоты. Длинные тёмно-каштановые волосы обрамляли её разгорячённые от солнца ланиты и шею, покрывали смуглые плечи.

— Ты, верно, поёшь о своём милом, девица? — нетерпеливо спросил царь.

— Так и есть, господин мой, — девушка смущённо покраснела, напуганная богатой одеждой и властным видом царя. И так хороша она была в своём смущении, что Соломон не мог отвести от неё глаз.

— Ты прекрасна, возлюбленная моя! — сорвалось с уст царя, очарованного скромной красотой фиалки. — Глаза твои — глаза стыдливой лани! Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Ты лебедь жемчужный в отражении Иордана! Пленила ты сердце моё… пленила ты сердце моё одним лишь взглядом очей своих!

— Мой возлюбленный пошёл в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах и собирать лилии, — опустив золотистые глаза, тихо перебила девушка. — Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой — мне; он пасёт между лилиями.

— Что лилия между тернами, — продолжил с ещё большим пылом Соломон, — то возлюбленная моя между девицами. Положи меня, как печать, на сердце своё, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь! Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знамёнами!

— Уклони очи твои, жаркий огонь в них, и он обжигает меня, — умоляла бедная девушка настойчивого царя.

Вдруг Соломон заметил своего слугу, Ванею, который молча стоял невдалеке, дожидаясь, пока царь обратит на него внимание.

— Что тебе нужно, Ванея?

— Мой господин, архитектор Хирам просит, чтобы его приняли. Это касается возведения восточных ворот храма.

— Пусть Хирам явится ко мне вечером. Да-да, пусть явится, я приму его, — рассеянно обронил царь.

Как только слуга удалился, Соломон обернулся к винограднику, но девушка уже бесследно исчезла.

9

Салманский и его новый приятель проговорили до позднего вечера. А вернувшись домой, он вновь обратился к тому, что занимало его всё это время — книге о Соломоне.

Не раз он рвал всё в клочья и выбрасывал из окна, понимая, что никто не оценит его труда и что пишет он, в сущности, в стол. Но не проходило и дня, чтобы Салманский не возвращался к своему замыслу.

Как же завершить историю? Юноша беспокойно ходил по комнате, снова и снова садился за письменный стол, включал лампу с лимонным абажуром. Наконец он достал из стола зелёную папку с бумагами и взял рукопись, вдоль и поперёк исписанную корявым почерком. Многочисленные исправления и пояснения громоздились друг на друге, будто толкаясь и теснясь на странице. Некоторое время юноша пристально всматривался в неровные строчки. Вдруг, словно под властью озарения, он принялся торопливо исписывать страницу за страницей, спеша перенести на бумагу бесчисленные образы и мысли, вспыхивающие в его голове и стремящиеся вырваться на свободу.

Так прошло около часа. Однако усталость этого вечера взяла своё. Не дописав строки, Салманский выронил ручку и, неловко заваливаясь на стол, опрокинул чашку с недопитым, давно остывшим кофе. Он смутно увидел, как расплываются буквы и фразы, которые ещё недавно имели связь и смысл, как вместе с ними тает и меняет очертания окно, открывающее вид на ночной Невский, как растворяются голые стены, и пол зеркальный под ногами. Ещё минута — и юноша уже крепко спал, опустив голову на руки.

И вот он уже видит прохладный летний вечер. Догорающий закат сменяется бархатным покрывалом ночи, на котором сверкают и переливаются яркие звёзды. По тёмному каналу, мимо домов пурпурно-розового и золотистого цвета, освещённых коваными фонарями, плывёт лодка.