Бесплатный фрагмент - Верните мне меня

Глава 1

Счастье — Беда

Я лежу на мягком кожаном шезлонге с закрытыми глазами и нежусь под утренним солнцем. Наша вилла очень удачно расположена у самого Черного моря, поэтому медовый месяц мы решили провести именно тут, зачем лететь куда-то далеко, когда собственный рай практически в шаговой доступности? Я люблю это место с самого первого дня нашего совместного отдыха здесь, люблю нежиться в разных уголках необъятного мирка нашей молодой семьи Рублёвых.

Сегодня утром я выбрала зону у бассейна, и мне нравится, как солнце ласкает кожу, как ветерок щекочет меня, как расслабляется все тело, уставшее от бессонной ночи в объятиях моего великолепного мужа. Подумав о нем, я улыбаюсь, чувствую, как по телу пробегает волна желания, выталкивая на поверхность кожи чувствительные мурашки.

— Светлана, перенесите зонт поближе к Алисе, неужели вы хотите, чтобы она сгорела на солнце?

Голос Игната, моего Игната, как всегда властный, но мягкий. Я помню этот голос вот таким с самого первого слова, которое он произнес при мне, в тот памятный день юбилея моего отца. Вслед за словами я чувствую, что надо мной появилась тень, значит, зонт уже перенесен, и ласковая рука Игната ложится на мой живот, начинает скользить по мне. Хочу открыть глаза, но ленюсь, просто переворачиваюсь, чтобы эта рука оказалась на спине и ласка продолжилась. Несколько минут он гладит меня, после чего я слышу, что он ложится на соседний шезлонг.

Игнат — новый компаньон моего отца, появился в нашей жизни из ниоткуда, просто пришёл на пышный банкет в честь пятидесятилетия папы и сразил его своим виденьем бизнеса, свежими идеями сбыта металлоизделий за границу и своей грамотностью в вопросах конкуренции и выбора партнеров.

Я люблю вспоминать всю цепочку событий своей жизни после появления в ней Игната, поэтому сразу переношусь мыслями в тот день. Моя жизнь до Игната является мутной консистенцией взращивания во мне нравственной, всесторонне развитой и грамотной личности. Мой отец искренне желает, чтобы я достойно продолжала его металлургический бизнес, расширяла его, вызывая в нём гордость за своё единственное дитя. За годы бесконечного обучения у разных действительно великих педагогов я хорошо научилась всему, кроме любви, от которой меня аккуратно и настойчиво оберегали, возможно, именно поэтому я и потеряла голову, познакомившись с Игнатом.

…Он подходит сзади и накрывает мои плечи пиджаком:

— Я не хочу, чтобы такая прекрасная девушка замёрзла, пока любуется на звезды…

…Он стоит у стены и нажимает на кнопку выключателя, свет вспыхивает, щелчок — половина ламп гаснет, еще один — остается только бархатный свет светильников, еще щелчок — и комната снова залита светом:

— Я даже не знаю, при каком свете вы мне нравитесь больше, вы прекрасны при любом освещении…

…Он бережно ведет меня до моей комнаты, бледнеет, оборачивается, видит, что коридор пуст, дрожа всем телом, прижимает меня к себе и впивается в мои губы, даря мне первый в моей жизни поцелуй. Я чувствую, как пол под ногами обрывается, и я кружусь в невесомом пространстве, испуганно вкушая новое чувство, которое заливает моё тело той же дрожью, которая исходит от этого мужчины. Игнат обхватывает мою шею своей горячей рукой, запускает пальцы в волосы и держит мой затылок, не давая мне шанса спастись от того желания, наличие которого я до этого и не подозревала в себе. Жар растёт, разливается по моей крови, и я обхватываю его руками, которыми пыталась оттолкнуть его за мгновение до этого, мои ладони чувствуют твёрдую мускулатуру его спины под тонкой рубашкой, я непроизвольно впиваюсь ногтями в его поясницу, и он глухо рычит прямо в мой рот, прижимает меня к стене. Неожиданно анатомия мужского тела, изучаемая мною несколько лет назад, обретает плоть и кровь, оказывается вполне реальной и твердым бугром упирается в мои бёдра через его брюки и подол моего легкого платья. Изучая это всё в теории, я не предполагала, как сильно это может затуманить рассудок на практике. Я выгибаюсь ему навстречу, издаю полустон-полувздох в его горячие уста и, не отдавая себе отчета в действиях, тяну край его рубашки, чтобы прикоснуться к коже спины без каких-либо препятствий.

Он с усилием отрывается от моих губ, вызывая моё недоумение и ужас, часто дышит с закрытыми глазами, упирается лбом в мой лоб, нежно освобождается от моих рук, целуя каждую в запястья, поднимает свои серые туманные глаза:

— Я не могу позволить себе такую роскошь до тех пор, пока ты не станешь моей женой. Алиса, выходи за меня.

Он опускается на одно колено и вынимает из кармана коробочку обшитую шёлком, плавно открывает и протягивает мне сапфировое великолепие, которое дрожит в его руках, как напуганная птица, судьба которой зависит только от меня…

Я ребенок своего отца, я потеряла маму, когда мне не было года, она умерла от нелепой пневмонии, оставив на память о себе только родинку в форме четырёхконечной звезды на моей пояснице. Папа вложил в меня всего себя, поэтому я никогда не чувствовала себя недолюбленной, поэтому моё раннее замужество немного выбило его из колеи, он не ожидал, что его дочь переедет к другому мужчине в восемнадцать лет, да я и сама не ожидала. Папа не сопротивлялся нашей свадьбе, но и счастья в его лице я не увидела, всю свадьбу он находился в каком-то скорбном оцепенении, вручил нам в подарок документы на новую яхту и уехал раньше всех гостей.

Очень надеюсь, что со временем папа сможет принять моё замужество, ведь он понимал, что я когда-то стану самостоятельной. Тем более Игнат идеальный человек для нашей семьи.

— Лисёнок, мне надо уехать по делам на пару дней.

Распахиваю глаза, резко сажусь, от резкости движения в глазах темнеет, или это от шока?

— Как уехать, ты говорил, что до конца месяца свободен!

Мой голос возмущен, вижу, что ему не нравится мой тон, мне и самой не нравится, но это произошло непроизвольно. Игнат закрывает ноутбук, прикрывает глаза, трет переносицу, губы плотно сжаты. Впервые вижу его таким сосредоточенным, внутри начинает нарастать паника.

— Небольшие проблемы с первой совместной операцией, которую мы проводим с твоим отцом.

— Какие могут быть проблемы? Там же просто корабль металла поплыл за границу.

— Да, это я нашел партнёров в Америке, наладил весь процесс, но корабль пропал.

В первое мгновение думаю, что он пошутил, губы растягиваются в глупой улыбке, но его лицо слишком напряженно, значит, это действительно серьезно.

— Когда ты вернешься?

— Как только все улажу.

Он смотрит на часы, кивает сам себе, встает. Я встаю вместе с ним, за ним иду в кабинет, где он собирает документы, затем в спальню, где он молча надевает костюм. Он что-то обдумывает, медлит, несколько раз заглядывает в папки с бумагами, все перечитывает, на ходу пишет кому-то сообщения, а я просто сижу на краю постели в купальнике и наблюдаю за ним. Он накидывает пиджак, поворачивается ко мне лицом:

— Лис, ты помнишь пароль от сейфа?

Киваю ему, как его можно не помнить? Дата рождения моей мамы — ноль три ноль пять один девять семь семь. Игнат тоже кивает, думает пару мгновений:

— Если что-то произойдет, в этом сейфе лежит достаточно денег, чтобы прожить не одну жизнь.

— Что может произойти?

Мне не нравится ни его вид, ни его взволнованный голос, мы живем вместе две недели, каждый день этих двух недель я знала, что вся моя жизнь будет такой же счастливой и наполненной радостью, поэтому слова «если что-то произойдет» врезались в моё сознание как пуля. Он видит мой испуг, видит, что мои руки дрожат, быстро подходит ко мне, тянет за руку, прижимает так крепко, что я не могу вдохнуть:

— Произойти может хоть что, деньги в сейфе, там же документы, если что, передвигайся по этим документам, так я смогу тебя найти, ты же хочешь, чтобы я тебя нашёл?

— Игнат! Что происходит?

Меня колотит крупная дрожь, он же становится спокойным, слишком спокойным.

— Я не могу говорить о том, в чем еще не уверен, никому не говори пароль от сейфа, никому не показывай документов, лежащих в нем, лучше сожги, но не смей показывать. Поняла?

Я молчу и глотаю комок в горле, он встряхивает меня за плечи и почти кричит:

— Ты меня поняла, Алиса?

— Поняла.

Целует мой висок, отступает на шаг:

— В сейфе есть пистолет, в доме восемь охранников, мне не позвонить, я оставляю телефон дома, чтобы меня не могли отследить хотя бы по нему, береги себя, ничего не бойся.

Говорит это каким-то дежурным тоном, как будто не мне, а себе. Долго смотрит мне в глаза, выходит из комнаты. Пару минут стою на месте, не в состоянии пошевелиться, осмысливаю всё сказанное им, присаживаюсь на постель. Тело вибрирует от напряжения, голова начинает назойливо болеть, сжимаю виски пальцами — сейф! Скидываю купальник, достаю из шкафа белье и спортивный костюм, натягиваю все это на себя, не осознавая, с какой-то пьяной туманностью в голове, разум проясняется только в кабинете, перед глазами — сейф. Если Игнат так боится за содержимое сейфа, то лучше сразу узнать, что там, и уничтожить, или закопать, или сжечь, как он сказал. Чувство опасности зудит на коже, режет где-то в легких, проникает в мозг вместе с кровью.

Открываю сейф — пачки купюр разных валют, слишком много, чтобы хотя бы примерно понять сумму, пара коробок с украшениями, пистолет, кожаная папка. Хватаю папку, развязываю шнурок, выкладываю содержимое на стол — документы на имя Виктории Владиславовны Каратаевой с моим фото внутри, полный пакет документов, плюс загранка, пара банковских карт, сим-карта для телефона. В отдельном файле документ с перечнем разных адресов по всей России: Омск, Новосибирск, Сургут, Владивосток, Тюмень, Ростов-на-Дону — внизу подпись: «В одном из этих мест ты сможешь меня найти, надеюсь, это не понадобится. Помни: я никого никогда не любил так сильно, как тебя, Алиса». В каждом городе обозначена одна и та же улица. Улица Декабристов, только номера домов разные. Разные, но их легко запомнить — у всех на конце пятерка: сорок пятый, сто пятый, пятнадцатый.

Всхлипываю, пихаю все обратно в папку, папку в сейф, сейф закрываю. Я должна это все перепрятать, это очевидно. Если кто-то захочет это найти, то первым делом в сейфе и будут искать. Иду за сумкой в гардеробную, там же достаю несколько герметичных пакетов, на часах полдень — очень хорошо, сделаю вид, что поехала по магазинам. На ходу заглядываю к ребятам охраны, сидят с сонными, разморенными жарой лицами, в голове вспыхивает голос Игната: «Ничего не бойся», — угу, не бойся, наша охрана сопляки, только что пришедшие из армии ребята, которые просто рады хорошо заработать, правда, пара из них действительно профессиональные вояки, но даже мысль о них не смогла зажечь в моей голове лампочку с маркировкой «безопасность».

— Ребят, подготовьте машину, мне прокатиться надо.

Переглянулись, один кивнул и встал:

— Гелик?

Киваю.

— Водитель нужен?

— Нет.

Лишних вопросов не задают, им слишком хорошо платят, иду дальше по своим делам. Складываю документы и деньги по пакетам, пакеты аккуратно запихиваю в сумку, в дверь кто-то деликатно стучит, вздрагиваю, вспоминаю, что закрылась на ключ, кричу:

— Что-то срочное?

— Во сколько подавать обед?

Голос безликий, я не успела запомнить ни голосов, ни имен всей обслуги за это короткое время.

— Я пообедаю в городе.

Больше вопросов нет, но я почему-то начинаю торопиться, пихаю пакеты с деньгами неаккуратно, по карманам, в пустоты, сверху бросаю пару футляров с драгоценностями и пистолет, а в сейфе будто и не убыло. Закрываю дверцу, выглядываю в окно, машина уже у крыльца.

Сумку бросаю на пассажирское сиденье, пристегиваюсь, слишком быстро еду к воротам, в какой-то момент даже боюсь, что они не успеют открыться, но ногу с газа не убираю — успели.

Дорога у меня только одна — в город, по пути будет пара развилок. Проезжаю первые три, слишком близко от дома, сворачиваю на четвертой, еле заметная заросшая дорожка, аккуратно ползу по ней, высокая трава скребет днище машины, ветки стегают по лобовому стеклу, противно скребут по дверцам, куда я собралась прятать тут сумку? Ни лопаты, ни топорика, да я и не держала в руках никогда таких инструментов. Проезжаю ровно два километра, останавливаюсь у приметной высокой сосны. В лесу спокойно, птицы кричат разными голосами, солнце не печет благодаря густым кронам. Достаю сумку и решаю идти от сосны строго на север, хорошо, что меня научили таким тонкостям еще в детстве, тогда я капризно топала ножками и говорила, что мне никогда не пригодится знание того, как определить север по солнцу. Пригодилось.

Прохожу примерно пятьсот метров, почва становится каменистой, повсюду огромные булыжники. Раз десять поворачиваюсь вокруг оси, изучая лес на наличие ненужных свидетелей. Кладу сумку под обвалившееся дерево, вокруг подталкиваю пару больших камней, ломаю ноготь, чертыхаюсь, вспоминаю, что на маникюр мне идти как раз через пару дней, успокаиваюсь. Оставлять вот так сумку страшно, ни дерево её не прикрыло, ни камни, поэтому снова беру в руки, иду дальше, буквально через десять шагов нахожу ямку. По размеру чуть больше сумки, собираю мох с упавшего дерева, аккуратно большими пластами закрываю свой клад.

Обхожу ямку со всех сторон, запоминаю каждую деталь окружения: дерево, камни, бугорки, три березы, шиповник. Отряхиваю руки, в машине тщательно вытираю их салфетками, салфетки складываю на сиденье, чтоб не забыть выбросить в городе. Кое-как выезжаю из леса, аккуратно, чтобы не застрять и не врезаться в дерево, за двести метров от трассы останавливаюсь, прислушиваюсь, чтобы никто не ехал, не имел возможности приметить нашу дорогую машину, выезжающую из леса. В город еду уже более спокойно, не торопясь обедаю в ресторане, где все неодобрительно смотрят на мой спортивный костюм, хорошо хоть на обслуживании это не отразилось. Ем через силу, каждый кусок запиваю водой, потому что ничего не лезет в горло, съедаю только первое, остальные красивые блюда вызывают тошноту, оставляю хорошие чаевые, выхожу в жару города.

Глаза впиваются в вывеску дорогого салона красоты, иду туда поправить один ноготь, предлагают обновить все коготочки, отрицательно мотаю головой, девочка-мастер недовольно куксится, кладу на стойку пару купюр, настойчиво повторяю:

— Один палец, приведите мне его в порядок.

Сумма её устроила, лицо стало нежнее. Пока она колдует над моей рукой, тупо смотрю в окно, решаю сразу по приезде домой позвонить папе, странно, что сразу не позвонила, уж он-то сразу бы меня успокоил с этим дурацким кораблем. Зачем Игнат полез в металлургию? У него прекрасный фармацевтический бизнес, работающий по всему миру, зачем еще компаньонство с папой? В свадебной горячке я ни разу не интересовалась этими вопросами, только где-то на краю сознания висело, что он очень помог папе организовать этот сбыт.

Девочка очень быстро заканчивает работу, я, не глядя на результат, прощаюсь и быстро иду обратно к машине. Почему я так запаниковала? Потому что Игнат занервничал? Уехала, не взяв телефон, мысленно хохочу над собой, вспоминаю Игната: «Я оставляю телефон дома, чтобы меня не могли отследить хотя бы по нему». Агент ноль ноль семь, не иначе. Даже не знаю, кого из нас сейчас называю агентом, но напряжение медленно отпускает, к дому подъезжаю полностью расслабившись. Ворота до сих пор открыты, вот раззявы, им доверили охранять меня, а они после моего отъезда даже ворот не закрыли, проезжаю мимо, посигналив три раза, сигнал орет как на паровозе, надеюсь, разбудила. Глушу машину, забегаю в дом.

Что-то не так. Вернее всё так, всё на своих местах, тихо шумит кондиционер, вдалеке болтает охрана, а они говорят на повышенных тонах. Они часто что-то делят, эти молодые самцы. На прошлой неделе я час хохотала над тем, как они делили сердце молодой горничной. Первый логический порыв — плюнуть, пойти звонить отцу, но по пути в спальню все-таки решаю заглянуть к ним, чтоб убрали машину, ну и выяснить суть их конфликта.

Распахиваю дверь их служебной комнаты и замираю в отсутствии понимания, шоке, ужасе, смятении. В большой комнате тесно от людей, все охранники как игрушечные солдатики привязаны к стульям, перед одним из них стоит незнакомый мне мужчина со злым лицом, приставив пистолет к его лбу. Кто еще находится в комнате, я не понимаю, просто отмечаю, что их слишком много, горло сжимает спазм, отшатываюсь назад, но все лица уже повернуты ко мне, парень с пистолетом у лба мычит, рот у него заткнут, пистолет быстро направляется прямо в меня и смотрит как живой своим черным хитрым глазом.

— Чуть насмерть не запытали мальчишку, пока тебя ждали. Чего встали, — рявкает он в сторону, — связали её быстро.

Пытаюсь сделать хоть шаг, но ноги просто не шевелятся. Я не знаю, как необходимо вести себя в таких ситуациях, единственное, что я помню, что нельзя сопротивляться, что нужно пытаться запомнить имена и лица, только уши моментально закладывает каким-то гулом, а глаза заволакивает слезами. Чувствую, как меня садят на стул, руки грубо привязывают к подлокотникам. Пытаюсь проморгаться, слезы выкатываются, смотрю в распахнутые двери эпицентра беды, глаза цепляются за ботинки, торчащие из-за дивана, на багровые пятна, размазанные по полу, я даже не даю себе сформировать мысль о том, что эти люди кого-то убили, но организм срабатывает сам. Меня выворачивает на свои же колени, потому что за плечи они привязали меня к спинке стула.

Человек с пистолетом начинает поливать происходящее матом, половину слов я даже не слышу, потому что в голове все кружится, мелькает и вздрагивает.

— Сними с нее эту блевотину, вонь невыносимая, и этих уже выведи куда-то.

Парней из охраны действительно начинают выводить, у меня появляется шанс понять количество прибывших «гостей». Не считая одного за диваном, каждого охранника выводил один «не свой», в гостиной их осталось еще пятеро. На чем они приехали? Необходимо хотя бы три машины или микроавтобус, а на стоянке у виллы чисто. Зато вокруг густой лес, внутренне ухмыляюсь, вспоминая, как, гуляя с Игнатом позавчера, нашла в том лесу огромный загон для квадроциклов, который абсолютно не видно даже за сто метров, так что микроавтобус спрятать там можно абсолютно легко. Эти мысли немного отрезвляют, впиваюсь в лицо командующего глазами — высокий, лысый, лицо лоснится, черты лица огромные, неуклюжие, на подбородке шрам — некрасивый, будто там была рваная рана. Слышу с улицы, куда только что увели парней из нашей охраны, глухие щелчки, будто кто-то хлопает дверцей машины, но машина там одна. Чужие возвращаются, лениво засовывая пистолеты по местам, кто в кобуру, кто за пояс.

Нет больше моих охранников.

«Ничего не бойся».

«В доме восемь охранников».

Голос Игната совсем некстати звучит в голове, потому что как раз после этого мне и становится по-настоящему страшно. Воздуха не хватает, дышу так часто, как могу, закрываю глаза, вдох-выдох, не хочу, чтобы меня снова рвало. Кто-то срывает с меня обблёванные штаны, но ноги остаются мокрыми, сжимаю их, они противно скользят.

— Вы посмотрите, какая скромница, ножки она сдвинула.

Все дружно хохочут, а во мне просыпается злость, распахиваю глаза и снова упираюсь в это мерзкое лицо. Кто-то из них решает завершить моё унижение, приматывает ноги широким скотчем к ножкам стула, все одобрительно кивают ему и пялятся на мои раздвинутые ноги с похотливым озорством.

— Где твой муженек, куколка?

— Что вам нужно?

— Найти Игната.

Отвечает спокойно, остальные держатся рядом, несколько лениво расселись по диванам, на них даже не смотрю, они просто пешки. Некстати мелькает мысль о том, что утром в доме кроме охраны была еще свита горничных, кухарок, уборщиков… Отодвигаю эту мысль как можно дальше. Сейчас нужно правильно вести диалог, только как это — «правильно»?

— Зачем?

— Он потерял наш товар.

— На корабле был товар моего отца.

— И кое-что еще, глупышка.

Хмурю брови, опускаю глаза на его шею, из-под черной футболки торчит завиток татуировки, острое щупальце, как лапа осьминога.

— Что еще там было?

— Не твоё дело! Где Игнат? — Голос уже грубее, с нажимом, со злостью.

— Я не знаю.

Произношу громко и четко, с неким вызовом, а зря. Вскидывает бровь, хрустит пальцами на руках, кивком головы зовет еще одного из своих солдатиков на улицу. Остальные сидят тихо, лениво лапая руками то, до чего дотягиваются, — книги с полки, вазы со столиков, одному приглянулся золотой портсигар — очень дорогой подарок на свадьбу, подарок родственников — семейная драгоценность, которую я любила с самого детства и обожала с ней играть, придумывала волшебные истории про тех мифических существ, что запечатлены на крышке. Бугай вертит его в руках, ногтем ковыряет филигрань, засовывает в карман и начинает искать глазами, что еще интересного есть в комнате. У меня нет сил даже возразить, разве его волнует — какую ценность для меня имеет эта вещь?

— На улицу её тащите.

Главарь заглянул, только чтобы проронить эту фразу, причем выходил он в главные двери, теперь же оказался в дверях, ведущих на один из задних двориков. Покорные солдаты все разом встают, двое хватают стул и немедля несут меня на улицу, лица довольные, видимо, предвкушают какое-то веселье. На площадке, посыпанной мелким гравием, стоит «Керхер», он всегда тут был, эта территория предназначена для хозяйственных нужд, мы тут не бываем, тут бывает персонал, который моет машину, стрижет газон, следит за садом, чистит бассейн. Место всевозможных приспособлений для ухода за всеми гранями нашей богатой жизни. «Керхер» из безобидной мини-мойки превращается в нечто страшное, так как шланг с рычагом подачи воды в руках одного из чужих. Мой стул ставят в центр площадки, чужой проверяет подачу воды, что-то регулирует на рычаге, несколько раз пускает струю воды в гравий, гравий разлетается во все стороны, я нервно наблюдаю. Остальные распределились вокруг, как перед каким-то ритуалом, мои глаза скользят по их лицам, но лица настолько одинаково кирпичные, что я не могу запомнить их, ни одной детали, ни одного отличительного признака.

— Куда уехал Игнат?

Главарь снова оказывается передо мной, играя пистолетом в руке.

— Я не знаю!

Я выкрикиваю это с возмущением, потому что уже отвечала, потому что, слава Богу, не знаю ответ.

Он кивает, и мне в ногу бьет струя воды, всего лишь воды! Но по ощущениям мне в ногу воткнули что-то острое, вскрикиваю, дергаюсь, но струя перемещается выше — на бедро, туда, где кожа нежнее. Я понимаю, что это не смертельная боль, что это просто струя воды под давлением, но она бьет в одну точку и боль нарастает с геометрической прогрессией. Мой крик срывается на визг, мне кажется, что с моей ноги сорвали кожу, затем кусок мышцы, затем еще и еще, до самой кости. Бьюсь в конвульсиях, и стул опрокидывается назад, ударяюсь головой, «Керхер» затихает. Дышу тяжело, не могу вспомнить, когда зажмурилась, глаза открывать страшно, нога пульсирует, как от ожога, боль такая, что голова начинает кружиться.

— Где этот ублюдок, тварь!

Вслед за словами получаю пинок в бок, глаза сразу открываются, один из пешек стоит надо мной и скалится, пинок был не сильным, но унизительным. Никто никогда не применял насилия в мой адрес, поэтому боль перемешивается с панической атакой уязвленного достоинства, какое право имеет кто-то пользоваться своим физическим преимуществом и количественным перевесом! Хочу сказать в ответ что-то, но какие-то струны срабатывают и затыкают рот. Чувство страха за свою жизнь берет вверх, поэтому жалобно выдавливаю:

— Я не знаю, я правда не знаю, где он!

Стул поднимают, мысленно готовлюсь к еще одной водяной пытке, но из дома выходит один из них:

— Саныч, там сейф наверху.

Главарь поворачивается к нему, кивает, с ухмылкой поворачивается ко мне.

— Ну что, визжалка, код от сейфа-то ты знаешь?

Знаю. Вот его я, к сожалению, знаю, плотнее стискиваю зубы и отвожу глаза. Саныч удовлетворенно роняет:

— Знает, продолжаем.

Вода снова впивается в ногу, в ту же самую. Букет боли обретает новые краски, мой визг выходит на новые частоты, пешки вокруг потешаются, игра приобретает азарт. Иногда они делают перерывы, стул падает еще несколько раз, голос у меня срывается. С третьего раза они принялись за вторую ногу, и несколько раз чередовали в какое место бить. Я не знаю временной отрезок происходящего и перестаю понимать, почему не говорю им пароль от сейфа, там же не осталось ничего, кроме остатка денег. Может, именно деньги им и нужны? Но в воспаленном мозгу есть мысль о том, что я могла что-то упустить, что под пачками денег могли быть еще какие-то документы, просто я была не совсем адекватна утром, могла не увидеть какую-то бумажку или еще что-то.

— Так, хватит водой баловаться, пойду гляну на этот сейф.

Саныч уходит, солдатикам уже давно скучно наблюдать за этими пытками, кто-то курит, кто-то пьет кофе из наших кофейных чашек, кто-то просто сидит, уставившись в телефон, и иногда гогочет. Устало опускаю глаза на ноги. Никогда не думала, что в какой-то момент ощущение боли глохнет и становится назойливо тупым, неотпускающим, тянущим силы, от такой боли никуда не деться, но терпеть её можно. Кожа на ногах красная, местами лиловая, местами с синевой. По ощущениям кожи давно нет, тяжело вздыхаю и начинаю беззвучно рыдать, даже не от боли, от обиды, что все это приходится терпеть и что конца этим мукам не видно, потому что Игната нет рядом и папы, и вообще все это похоже на фильм.

— Может, ей пальцы просто ломать?

Ответа на вопрос не последовало, и я даже не успеваю испугаться, но один из них сразу приближается и со всей силы бьет черенком от каких-то граблей по пальцам левой руки. Не отдернуть руку, не увернуться от удара — привязали они меня крепко. Хрипло вскрикиваю, смотрю на скрюченную от боли руку, кисть пронзает горячими иглами, и она моментально начинает опухать.

— Придурки, чего палками машете? Никаких увечий! Вам за нее три шкуры снимут!

Вокруг начинается какая-то суматоха, все спорят, о чем — я не понимаю, сознание то пропадает, то проясняется. Получаю шлепки по щекам, глаза распахиваются — Саныч.

— Нашли твоего Игната раньше нас, ФСБ быстро сработали, а жаль. Ну ничего, от них он откупится, а от нас нет, мы его все равно найдем. Пошли, парни.

Все активно двигаются в дом, один из них на прощание плюёт на мои разноцветные ноги. Какое-то время в доме что-то гремит, потом становится тихо. Делаю слабую попытку освободить неповреждённую руку от веревок, но они намотаны так крепко, что необходимо приложить усилия, сил на которые во мне нет. Апатия накатывает с такой силой, что я начинаю просто блуждать глазами по гравию, по стене дома, по небу. Где-то в доме начинает звонить телефон, сначала мой мобильный, затем стационарный. Номер стационарного знают единицы, им давно никто не пользуется, кто это? Вдруг понимаю, что папа.

Мысль о папе, который может помочь, дает сил, начинаю вертеть рукой, выходит слабо, но получается сдвигать её, вожусь долго, но наконец тонкая кисть выскальзывает из пут. Телефон в доме то затихает, то снова начинает голосить. Освобожденной рукой очень аккуратно развязываю опухшую, которая пульсирует все сильнее, затем стаскиваю веревку с плеч, отматываю скотч с ног, со скотчем приходится сложнее всего, ноги отзываются болью от любого движения, скотч толстый и крепкий, а подвижная рука лишь одна. Все мое тело покрылось липким, противным потом, я чувствую, как от меня несет запахом страха и ужаса, хочется смыть его, пока не успела им пропитаться.

Собирая все силы, поднимаюсь на ноги, только сейчас понимаю, что на мне нет кроссовок, видимо, слетели еще в доме, когда с меня срывали штаны, гравий впивается в стопы, кожа разрывается от боли, шаг, еще шаг, иду как утка, медленно, стараясь не касаться ногами друг друга и не сгибать их сильно в коленях, чтобы не тревожить кожу. Иногда в голове вспыхивает мысль об Игнате, но, чтоб не разрыдаться, гоню её, сжимаю до минимума и продолжаю идти. Когда вхожу в дом, телефон затихает, начинает снова играть мобильный, из сумочки, сумочка висит у двери. Еще шагов двадцать. В окно у двери вижу беспорядочно лежащие трупы своей охраны, руки, конечно, дрожат, желудок, конечно, подпрыгивает к горлу, горло сдавливает спазм, но блевать нечем, все вышло еще в прошлый раз. Держусь рукой за тумбочку, телефон снова заливается, напоминая о себе.

— Папа! — выкрикиваю я в трубку хрипящим голосом и задыхаюсь.

— Алиса? Девочка моя, что происходит! Где ты?

— Я тут, дома. Они… они всех… у-у-убили.

Не знаю, откуда взялось заикание, все предметы в комнате снова начинают кружиться, и поддержать мне себя нечем: в одной руке телефон, а второй невозможно пошевелить от боли, кисть распухла, и боль от нее молниями бьет до самого плеча.

— Слава богу, ты жива! Я уже сажусь в самолёт, скоро я прилечу. В доме есть оружие? Ты можешь сейчас как-то себя защитить? Я позвонил в органы, они тоже скоро должны приехать!

— Пап, прилетай скорей, мне очень страшно.

Выдавливаю это из себя шепотом, горло саднит. Папа отключается. Пока не поздно, иду на второй этаж, запираю дверь кабинета, открываю сейф, все вокруг разбросанно, содержимое стола на полу. Да, все верно, в сейфе остались только деньги. На глаза попадается жесткий диск, подбираю его и иду вниз, с трудом представляю, как сделать то, что планирую, но в голове еще остались обрывки разума. Я не могу всем доверять, я доверяю только папе и Игнату, мне надо скинуть видео с камер на диск, чтобы Игнат мог определить, кто эти люди. Вдруг в полиции тоже есть их люди, и они уничтожат доказательства? Около минуты в оцепенении стою у двери, помня, что внутри тоже есть мертвый человек, как назло, вспоминается, что кроме трупов охраны где-то весь остальной персонал, глаза наполняются слезами, вытираю их тыльной стороной ладони и обреченно шагаю внутрь. Тошнотворный запах сразу бьет в нос, но я иду прямиком к мониторам, процессор стоит на самом виду, втыкаю в него диск, выскакивает диалоговое окно, просит пароль. Набираю восемь единиц, отклонено, восемь двоек — тоже, везет мне только на восьмерках, и экран дружелюбно спрашивает: создать архив или уничтожить? Как все легко и примитивно. Выбираю период, с утра до… бросаю глаза на часы — восемь вечера. Сколько же времени они провели тут? Сколько часов они настойчиво били меня струей воды? Выбор камер: ставлю галочку на все камеры первого этажа, территорию, прилегающую к дому, и галочку в кабинете. Полоска архивации медленно ползет, а я смотрю на нее, не отрываясь, чтобы не видеть даже крови на полу. Приветливая надпись «Готово», тыкаю на кнопку «ОК» и сразу втыкаю диск в соседний ноутбук — удостовериться, что все получилось. Да, видео длиной в девять часов, не очень хорошего качества, зато со звуком. По очереди проверяю каждое видео, выдергиваю жесткий диск, хорошо, что он компактный, засовываю в бюстгальтер.

Почему полиции так долго нет? Как привидение иду в нашу спальню, ищу юбку с запахом, брюки я теперь не скоро смогу носить, встаю у окна и замираю в непроизвольном ступоре. Идти некуда, делать нечего. Они говорили, что Игната нашла ФСБ. Еще они говорили про груз. Какой груз? Я думала, там только металл. Папин металл. В ворота влетает скорая помощь, два врача: мужчина и женщина — сразу оббегают трупы, проверяя пульс, ни на ком не задерживаются, видимо, шанса у них давно нет.

Чтобы им не пришлось меня искать, медленно иду вниз, женщина врач входит бледная, мужчина держится, но лицо каменное. Сразу видят меня, вижу, что говорить не могут. Думаю, нечасто на их практике столько мертвецов за одну смену.

— Я думала, приедет полиция, а приехали вы. Но у меня только рука и ноги, вы можете как-то мне помочь? — сиплю, конечно, даже странно, что я вообще могу издавать звуки.

Мужчина берет себя в руки, ставит на диван свой чемоданчик, открывает, закрывает.

— У вас, видимо, перелом кисти, нужен рентген, что делали с ногами? Присядьте, пожалуйста.

— Не могу, больно, их били струей воды.

Переглядываются, с улицы раздается оглушительный вой сирен. Вот и полиция. С приездом полиции в доме стало шумно и беспорядочно. Мне кажется, что они везде и что их несколько десятков, они ходят туда-сюда, что-то пишут, кому-то звонят, с кем-то говорят по рации, задают мне какие-то вопросы, я отвечаю, но сама не слышу своего голоса, потому что в голове шумит. В итоге от меня отстают, потому что приезжают еще люди и еще. Из дома начинают вывозить на каталках черные пакеты: безликие, одинаковые, необратимо лишенные жизни. Кто-то все-таки усаживает меня на кресло, мою руку осматривают, боль невыносимая, но я только вздрагиваю, даже не смотрю, что с ней делают. В итоге на руке появляется что-то вроде повязки, поднимаю глаза:

— У вас нет перелома, возможно, трещина, но перелома нет точно.

Лицо исчезает, появляется другое:

— Во сколько вы, говорите, вернулись домой?

— Не было посторонних машин на территории? Вы не обратили внимание на номер?

— Сколько их было?

Вопросы, вопросы, а я даже не понимаю: это два человека? Или у меня двоится в глазах?

Закрываю глаза. Голоса сразу исчезают. Ненадолго.

— Алиса!

Голос отца полон ужаса, он падает передо мной на колени и внимательно осматривает ноги:

— Чёртовы ублюдки!

За спиной папы его охрана, Стёпа и Витя, помню их с детства, папа поворачивается к ним:

— Звоните в аэропорт, пусть начинают готовить самолёт, и подгоните машину к крыльцу.

Он хочет взять меня на руки, но не знает, как это сделать, не потревожив ноги, угадываю его намеренье:

— Я могу ходить, пап. Где Игнат?

Лицо папы досадливо морщится. Жует губу, трет висок, потом лоб, нос.

— Малышка, он в ФСБ, у меня еще нет точной информации, но в партии металла была крупная партия наркотиков, пропало и первое, и второе. Насчет металла решаемо, конечно, партнеры из Америки обрывают телефон, слухи о левом грузе очень быстро разлетелись, думал, разорвут контракт, но ты представляешь — нет, просто внесли несколько поправок в договор, даже предложили помощь в расследовании. Конечно, они теперь будут настороженнее, но доверие восстановить можно.

Я люблю своего папу, он высокий, стройный, безумно красивый, он очень хорошо выглядит в свои пятьдесят лет, он очень умный, добрый, заботливый, но сейчас он несет чушь. Я плевать хотела на американцев с их контрактами, меня интересует, что с Игнатом!

— Пап, ему можно как-то помочь?

Отец осекается, замирает.

— Пока он у фээсбэшников — нет. Если его руки чисты, его отпустят быстро. Милая, тут опасность кроется совсем не в них, это же не они были тут в доме.

— А кто? — спрашиваю устало, потому что перестаю что-либо понимать. Нет, вообще я все понимаю, но усталость придавливает меня все сильнее к мягкой обивке кресла.

— Мы выясним, кто это. Возможно, те, кому принадлежали наркотики, возможно, оплата должна была пройти после доставки груза, но груз пропал. Возможно, они думают, что их просто кинули, возможно, их и правда кинули.

— Кто их кинул?

Папа разговаривает шепотом, чтобы ни камеры, ни лишние уши не слышали семейной беседы. А возможно, просто зеркалит мой тихий, хриплый голос.

— Их мог кинуть Игнат. Он мог инсценировать пропажу корабля и сбыть наркотики и металл где-то, где ему это выгодно.

Его слова возмущают меня, слишком низко и подло это все звучит. Зачем моему мужу обманывать всех этих людей: папу, американцев, тех, кто пытал меня. Обманывать ради выгоды. У него не было проблем с деньгами, которые могут толкнуть на такое.

— Пап, это не похоже на Игната.

— Не похоже, но это произошло, всеми бумагами занимался он. Я только помогал ему, я понял, что он прекрасно справляется, и не совал нос. Видно было, что он грамотный и лояльный в этих вопросах человек, — папа замолкает, тихонько гладит мою здоровую руку. — Надо было все-таки проконтролировать засранца.

Я понимаю его чувства, впервые в его безукоризненной карьере такое происшествие, да еще такое грязное, какие-то наркотики, какие-то бандиты. Конечно, папа зол, конечно, он теперь не может доверять Игнату, но я не верю, что вина всё-таки на моем муже, я знаю его недолго: три месяца до свадьбы и две недели после, но я чувствую, что он не способен на такое.

Закрываю глаза, пытаюсь вспомнить утро. Он был взволнован, он хотел что-то проверить. Он сказал мне: «Ничего не бойся», — и потом еще что-то. Голова начинает кружиться как на каруселях, возможно, от голода, возможно, от стресса, но я не могу дать ей забрать у меня мои мысли. «Ничего не бойся», «Лучше сожги, но никому не показывай», «Ничего не бойся», «Никому не показывай».

Папины руки всё-таки поднимают меня, вдыхаю его запах, этот парфюм был с ним столько, сколько и я. Я всегда любила эти терпкие нотки ветивера, даже брызгала его туалетной водой на своего медвежонка, когда папа уезжал.

Его руки нежно опускают меня на мягкое автомобильное кресло, хочу открыть глаза, но сон не отпускает. Слышу только что-то о вещах, папа спрашивает, все ли вещи собрали, что-то уточняет про кабинет, про камеры, только тише, хотя нет, не тише, просто дверцу у машины закрыли, тут же кто-то включает тихую музыку, я откидываю голову и ухожу в сон.

Глава 2

Дом — Чужбина

Дома на меня нападает апатия, несколько дней я лежу, когда приносят еду — ем, когда приходит врач осматривать руку и ноги — встаю. Я несколько раз была в душе, но запах страха все-таки въелся в кожу и бьет мне по ноздрям, от него не спасает ни папина туалетная вода, ни моя. Телевизор в моей комнате работает целый день и всю ночь, я смотрю каждый выпуск новостей в ожидании, что там скажут что-то про Игната. Один раз мне везёт — сказали, что до начала слушанья по его делу он будет находиться под арестом, что он сам попросил таких мер, дабы обезопасить себя. Папа ко мне не приходит. Опухоль на руке спала, рентген показал, что трещина всё-таки имеется, но врач объясняет, что в моем молодом организме это все равно, что царапина. Ноги болят, но я так сжилась с этим, что просто не чувствую этого, вообще не вспоминаю об этом, просто смотрю то в экран телевизора, то в экран телефона — на фото мужа.

Снова входит врач, уже третий раз за день. Не знаю, где папа взял этого мужчину и сколько ему заплатил, но его старательность впечатляет.

— Алиса Александровна, я не был уверен, вот только что получил результаты анализов.

Перевожу глаза на него, лицо растерянное, то ли радуется, то ли соболезнует — непонятно.

— Мне уже гораздо лучше, вам не обязательно так часто меня наблюдать.

Голос уже восстанавливается, еще немного больно, как во время простуды, но хоть сипеть перестала. Врач-фониатр утешила меня тем, что скоро голос восстановится полностью. Конечно, повредила связки я сильно, но самое страшное, что может произойти в итоге — это незначительное изменение тембра голоса, еще она посоветовала какое-то время не делать нагрузок, а когда процесс восстановления закончится: «Можете даже петь!». Я снова перевела взгляд на телевизор, но врач встал между мной и им.

— Просто в связи со всеми этими событиями, это тоже может оказаться для вас стрессом.

Хорошо, убедил. Смотрю ему в глаза, жду продолжения.

— Ваш анализ крови говорит о том, что вы ждете ребенка.

Про стресс он был прав. На несколько секунд меня вдавливает в подушки под тяжестью этой новости, я кладу здоровую ладонь на живот — наш ребенок. Мы с ним ни разу не обсуждали тему детей, но и предохраняться не стали с первой же ночи. Этот ребенок желанен в нашей семье. Осталось нам с ним только дождаться возвращения нашего папы. Улыбаюсь, слезы катятся, а я улыбаюсь. Никогда не думала, что узнаю о своей беременности в таких обстоятельствах, при которых Игнат не может разделить со мной эту радость. Я даже не могу ему сообщить об этом. А почему, собственно, не могу? Папа же может подключить свои связи и передать это ему. Туда, где радости нет, где сплошное уныние и чужие лица.

— Спасибо, Павел Аркадьевич.

— Не за что, я бы порекомендовал вам пропить некоторые витамины, ведь у вас были такие трудные моменты, вам необходимо беречься, не волноваться, все остальные осмотры и обследование вы тоже предпочтете произвести дома?

— Да, было бы очень здорово.

— Хорошо, я вас понял.

Кивает, выходит. Накидываю халат, я не могу ждать. Иду искать папу. Очень кстати в коридоре встречаю горничную.

— Елена Викторовна, вы случайно не знаете, где папа?

— Александр Платонович в кабинете, к нему никого не пускают, целый день ведет какие-то переговоры.

— Спасибо.

Выдавливаю что-то вроде улыбки, иду на первый этаж, к кабинету. У двери стоят неизменные Стёпа и Витя, меня с детства учили именно так, вся обслуга всегда имела имя и отчество, а эти два джентльмена только короткие как клички имена.

— Добрый день, можно к папе?

— Добрый, сейчас уточню.

Стёпа ныряет в кабинет. Я остаюсь с Витей, у этих людей даже есть семья, насколько мне известно, они бывают в своей семье до неприличия редко, я не помню, чтобы у них были отпуска, иногда одного из них на пару дней сменяет кто-то незнакомый, но более трех дней они еще ни разу не отсутствовали. Мой папа считает их практически членами семьи, но теплоты в этой «семье» никогда не было. Со мной они всегда холодно нейтральны, но я доверяю им как ангелам-хранителям.

Дверь открывается, Степа рукой указывает мне, что входить можно.

Папа сидит в своем кресле, руки в замке, большими пальцами держит подбородок. Безупречный — в деловом костюме, с уложенными волосами, белым воротничком, только глаза прищурены, смотрит не моргая.

— Пап.

Подхожу ближе, сажусь напротив, он будто отмирает, часто моргает.

— Да, Алис. Что говорит врач? Тебе уже лучше?

— Я поэтому и пришла. Пап, что там с Игнатом?

Пару секунд подбирает слова, барабанит пальцами по столу.

— Следствие не пройдет так быстро, как хотелось бы. Я уже говорил тебе, что, возможно, он откупится, главное — как он будет действовать потом. Его ищут, главное — найти его первыми, чтобы дать защиту.

— Удалось выяснить, чьи были наркотики?

— Это были его наркотики, малыш.

Говорит твердо, с нажимом. Мой мозг начинает путаться.

— Как его? Разве он мог.

— Как видишь, мог, — в голосе папы появляется еще и строгость. — Я же могу говорить с тобой как со взрослой, открыто, да, Алиса? — Киваю, мы с отцом всегда были предельно откровенны друг с другом, странно, что он уточняет сейчас. — Игнат допустил большую ошибку, ввязавшись в это дело, и сейчас я рву жопу, чтоб его спасти, только ради тебя. Мне изначально не понравилось, как активно он занялся налаживанием связи с Америкой, но я предположил, что молодой взгляд, новые перспективы, доверился ему. Честно говоря, спасать его мне совсем не хочется, но ты выбрала его в спутники жизни, и я уважаю твое решение. Будь спокойна, я сделаю все, чтобы его вытащить, но это не просто. Я буду держать тебя в курсе всех новостей. У тебя еще есть вопросы?

Какие могут быть вопросы? «Папочка, а можно мне на свиданку с милым моим?» — нет, язык не повернулся, просто встаю, обхожу стол, целую его в седой висок и ухожу. Про внука пусть узнает, когда придет время. Уже на пороге оборачиваюсь:

— Пап, а не легче найти этих людей и их самих посадить в тюрьму?

— Каких людей? — папа хмурит брови.

— Которые ворвались в наш дом, убили охрану и издевались надо мной.

— Нет, не легче! — на мгновение мне показалось, что папа сейчас начнет стучать кулаком по столу, лицо у него моментально налилось кровью. — Мы не знаем, что это за структуры и на кого они работают, тебе что, не хватило первого знакомства с ними? Хочешь, чтобы они уже в мой дом нагрянули? Меня пытали?! — папа встает, делает несколько шагов к окну, продолжает более спокойно. — Я жизнь положил на твою безопасность, я для твоего будущего создал все, что в моих силах. Сейчас мы попали в очень щекотливую ситуацию, я зол, я очень зол, Алиса, я работаю над тем, чтобы хоть что-то исправить, я знаю, что ты переживаешь за мужа, до меня — старика-отца — тебе немного нет дела, но попрошу быть сдержаннее, как только появятся новости, я сам приду к тебе и сообщу. Это понятно?

Вполне понятно, киваю ему, волочусь в свою комнату, достаю из тумбочки жесткий диск. Занимается ли кто-то поиском этих головорезов? Сомневаюсь, если их боится даже папа, значит, полиция уже давно нашла, на кого списать такое количество мертвых тел. Подключаю жесткий диск к ноутбуку. Большая удача, что мне удалось довезти его до дома, он вполне мог выпасть где-то в машине или в самолете, или еще где-то, но выпал лишь дома, когда я пошла в душ и начала срывать с себя липкую одежду. Стоит ли хранить эти видео? Включаю первое: они входят в дом как хозяева — пешки впереди, на ходу хватают одну из вопящих горничных и утаскивают куда-то, сразу берут под прицел выскочивших охранников, слышно несколько выстрелов — у них не было даже стратегии, просто грубый захват. Я пересматриваю каждое видео, некоторые на перемотке, невыносимо видеть, как равнодушно они стреляют в живых людей, невыносимо даже не это, а то, что все это вовсе не кино, а одна часть истории моей жизни.

Включаю видео из служебной комнаты охраны, до прихода чужих смотрят что-то в телефоне, что-то смешное — хохочут, шутят ни о чем. После — выбегают, дальше их привязывают к стульям, один пытается сопротивляться, ему стреляют прямо в лицо. Закрываю глаза. Разговаривают приказами: «Не дергаться», «Сидеть», «Слушать внимательно», несколько фраз о «бабе», которой нет в доме, затем остается один голос, Саныч:

— Если есть среди вас те, кто знает, где эта фифа находится, можете получить шанс выжить, если кто знает, куда делся Рублёв, аналогично, мы должны доставить его нашему боссу раньше, чем его найдет ФСБ, поняли?

Тыкаю на паузу, значит, Саныч — тоже пешка. Кто движет всеми фигурами на этой шахматной доске? Извлекаю диск — я обязана сохранить его для Игната, возможно, это как-то поможет ему в будущем. Хотя… если папа прав, значит, мой муж прекрасно знает, чей груз он потерял и кто этот «босс».

Достаю записную книжку.

Записываю четыре вопроса, которые меня интересуют: «Чьи наркотики были на корабле? Куда делся корабль? Кто такой „босс“? Как я могу помочь?».

Ответов у меня нет. Прибираю записную книжку и жесткий диск в тумбочку, затем резко меняю мнение, иду в гардеробную, засовываю все это в одну из сумочек — зеленую, любимый цвет Игната.

Никак не могу осознать свою беременность, не испытываю никаких определенных чувств, не отмечаю никаких изменений в организме — все моё существо сосредоточенно на одной мысли, о том как тяжело сейчас моему мужу.

Следующие несколько недель провожу в том же амебном состоянии — еда, сон, телевизор, изучение сайтов, где может быть информация о деле Игната Рублёва. Самое странное, что информации нигде нет.

Павел Аркадьевич в точности исполняет моё желание обследоваться только в стенах особняка отца: в комнате, прилегающей к моей, появляется целый научный центр с разной аппаратурой — в частности гинекологическим креслом и аппаратом УЗИ. Меня все устраивает — особенно похвала женщины-гинеколога, которая говорит, что беременность протекает идеально.

Отца я не вижу вообще, он либо в кабинете, либо вне дома, когда он уезжает, Стёпа остается дома, присматривает за мной. Когда я решила поехать к подруге, он мягко остановил меня в дверях, уточнил куда я, предложил пригласить её к нам. На вопрос «почему?» ответа не последовало, таким образом, география моих передвижений свелась к узкому кругу территории особняка. Радиус моей свободы превратился в два квадратных километра ухоженной природы на окраине Москвы.

Еще через пару недель я начинаю впадать в апатию, редкие приступы токсикоза и слабости прошли, в мир опускается осень. Я с ужасом понимаю, что давно потеряла счет дням, открываю календарь на телефоне — двадцатое сентября, значит, уже больше месяца я ничего не знаю об Игнате. Молчание папы начинает раздражать, пустая череда новостей тоже. Большую часть времени я просто лежу, рука давно прошла, на ногах только в паре мест еле заметные пятнышки, откидываюсь на подушки, закрываю глаза и соскакиваю как ошпаренная:

«По последним данным, дело Игната Рублева, владельца крупного фармацевтического бизнеса, обвиняемого в сбыте наркотиков и крупных финансовых махинациях, объявили закрытым, сам Игнат Иванович отказался от комментариев по данному делу, все обвинения с него сняты».

Дальше ничего не слышу и слышать не хочу — мой Игнат на свободе, вскакиваю с постели, бегу к двери, снова бегу к постели, хватаю телефон, и тут в комнату влетает папа.

— Пап! Игната отпустили!

Бросаю телефон, бегу к отцу, чтоб обнять, но вдруг вижу его лицо, обезображенное гневом, замираю как столб, запах страха снова просачивается через поры наружу.

— Твой Игнат обвинил во всем меня!

— Как?

Спрашиваю шепотом и тут же проглатываю комок, чувствую, что воздуха мало, чувствую себя пятилетней, разбившей вазу или окно или еще что-то страшное. Папа же берет себя в руки, но чеканит слова так, чтобы я слышала и понимала каждое:

— У Рублева очень хорошие связи, он смог быстро подменить документы, заплатил куда нужно, и теперь выходит, что наркоту отправил в Америку не он. Я, конечно, тоже не последний человек в стране, я смогу это замять, но, моя дорогая, видеть этого ублюдка в доме я больше не желаю!

Боюсь даже дышать, не то чтобы говорить что-то, но скрывать мое положение от отца бессмысленно.

— Я жду от него ребенка.

— Что? — сначала спрашивает тихо, я молчу, смотрю в пол, он начинает говорить громче. — Что ты сказала? Ребенка от него ждешь? Ждешь ребенка от этого? От этого предателя!

Папа кричит так, что в моих ушах звенит, из глаз непроизвольно начинают литься слёзы.

— Почему ты скрыла это от меня? От родного отца! Слышать не хочу ни о каком ребенке!

— Я, я не скрывала, Павел Аркадьевич даже УЗИ в дом притащил, ты же сам ему все документы подписывал, наверно.

Не знаю, откуда во мне такая смелость, но не могу же я молчать, когда правда на моей стороне.

— Не скрывала она.

Он ходит по комнате широкими шагами, несколько раз бьет кулаком о ладонь, снова ходит:

— Что еще ты от меня не скрывала?

— Я ничего никогда от тебя не скрывала, папа.

— Где твой телефон?

Просто глазами показываю на кровать, берет его и выходит, хлопнув дверью. Остаюсь в растерянности, это значит что? Значит, Игнат не сможет мне позвонить? Минут десять смотрю в одну точку. Озарённая светлой мыслью, хватаю ноутбук, включаю, тыкаю на значок браузера — нет доступа к интернету. Громко всхлипываю, он не сможет написать мне даже электронное письмо, вернее, я не смогу его получить, не смогу прочитать его сообщения в социальных сетях, не смогу найти возможности связаться с ним.

В организме происходит какой-то надлом, меня пронзает ненависть ко всему окружающему, хватаю ноутбук и швыряю его в стену, звонко ударяется и валится на пол. Иду в гардеробную, надеваю одежду потеплее, хватаю зеленую сумочку и распахиваю дверь — прямо за дверью Стёпа.

Действительно, какая наивность. Захлопываю дверь еще громче папы, сажусь, прислонившись к ней спиной, и вою в голос.

Успокоившись, устало смотрю на ноутбук — теперь у меня нет даже фотографии моего Игната, все было в беспощадно разбитом помощнике современного человека. Ну и в телефоне, и в соцсетях. Интересно, папа уничтожит мои страницы в соцсетях? Как далеко он зайдёт? Что у меня теперь есть, кроме меня самой?

К вечеру Степа вкатывает мне столик с едой, я так и сижу на полу, оставляет его прямо у двери, выходит. На столике помимо блюд и напитков лежит новый телефон. Доступа к интернету на нем тоже нет, установленные приложения отсутствуют, в телефонной книге один номер: «Папа». Номер у меня теперь тоже новый.

В какой-то момент хочу устроить голодовку, но вспоминаю, что я в своем теле не одна, поэтому включаю телевизор и пихаю в себя все по очереди.

Утром интернет появляется, но я не могу подключиться — новый пароль. Мобильный интернет тоже не работает, несколько часов пытаюсь разобраться в настройках, но ничего не получается.

Еще неделя проходит как многие предыдущие, только радиус моей свободы становится еще уже, теперь я ограниченна апартаментами своей комнаты, к которой прилегает душ и гардеробная.

Наконец снова появляется папа. Заходит молча, лицо виноватое.

— Алис, прости старика.

Подходит ближе, забирается на мою постель, полусидит рядом — как в детстве, будто пришел просто смотреть со мной мультики. Говорить не хочу, да и не знаю что.

— Твой выбор тоже заслуживает уважения. Просто ты так быстро повзрослела, что я не успел этого осознать. Алиса, моя Алиса, — берет мою руку в свою, целует, как в детстве щекочет запястье. Внимательно рассматривает лицо. — Так удивительно, что вы с Алиной, твоей мамой, так похожи, даже эти каштановые завитки на висках, формой глаз, их волшебной зеленью, будто нарисовали яркой краской. Ничего от меня, ни одного миллиметра! Только характер — упрямая, смелая.

Его слова меня расслабляют, я сразу понимаю, что он не враг мне, что он мой родной человек, который всегда рядом, моя защита, мой покой. Кладу голову ему на плечо — вздыхаю, получается непроизвольный тяжелый вздох.

— Я навел справки насчет Игната.

Снова поднимаю голову, смотрю ему в глаза, еще не знаю, стоит ли радоваться.

— Как я и говорил, его ищут. Ищут те же люди, что и тогда. Очень серьезная группировка, я со своими связями бессилен, не знаю пока, что делать.

Папа трет брови, теребит губы:

— Что мне делать, Алис? Я хотел вас спрятать куда-нибудь, вместе спрятать, но тогда и ты в опасности, не прощу себе, если с тобой случится что-то. Да и как вас спрятать? Где его искать теперь? Игнат залег на дно, компанией управляет его зам, ни в одном из его апартаментов он даже не появлялся.

— А если мы его найдем?

Папино лицо озаряется:

— Ты что-то знаешь?

— Я не уверенна, возможно! — во мне нарастает волнение, неужели и правда, есть какой-то выход! Мысли сразу путаются. — Пап, ты правда можешь нас с ним спрятать? Уж все вместе-то мы придумаем, как справиться с этими людьми!

— Ну конечно! — папе тоже передается мой энтузиазм. — Я уже думал об этом, я отправлю тебя в Варшаву, только по поддельным документам, никто вообще не должен догадываться о том, кто ты. А когда найду Игната, он поедет к тебе, естественно, тоже по левым документам. Как тебе такой план?

Впервые за долгое время чувствую себя по-настоящему счастливой, потому что есть шанс, потому что Варшава, в Варшаве живет мой троюродный брат по маме — Владик, в детстве я часто гостила у его семьи, которая очень давно туда переехала. Вдруг начинаю переживать:

— Пап, а к Владику можно? Меня не найдут по нему?

— Можно, конечно! Вы с ним в последний раз виделись лет восемь назад, никто и не подумает в той стороне искать! Только подскажи мне, где искать Игната.

Несколько секунд сомневаюсь, в голове звучит голос Игната: «Никому не показывай… Лучше сожги», но мой собственный голос возмущенно перебивает: «Что за глупости! Это же папа!».

— Он оставлял мне список адресов, в разных городах, там были Омск, Сургут, Новосибирск, Тюмень, Владивосток, — говорю быстро, как школьница, боюсь что-то упустить, — еще вроде Ростов, да Ростов! И в каждом городе одна и та же улица — Декабристов, везде разный номер дома, я не запомнила, но они были простые, с пятерками на конце, например, пятнадцать точно был и сорок пять, я не помню все, пап.

Даже чувствую расстройство, что не смогла вспомнить точно, но папа успокаивает:

— Ты умничка! Теперь все будет гораздо проще, я найду его, и он прилетит к тебе в Варшаву!

Я так счастлива, что просто готова мурчать как сытый кот, прижимаюсь к папе, утыкаюсь лицом в его грудь, он бережно и долго гладит меня по голове и спине.

— Ну всё. Я займусь документами, а ты собирай чемодан, через пару дней полетишь.

Я лишь улыбаюсь, где папа возьмет документы за такой короткий срок, мне неинтересно, я знаю, что он может всё, поэтому абсолютно не считаю нужным волноваться. Три дня проходят как во сне: меня еще раз тщательно проверяет Павел Аркадьевич и гинеколог, Стёпа привозит мне несколько огромных пакетов новых вещей, домой приходит парикмахер, обновить мою стрижку, папа лично приносит мне стопку интересных книг, мне возвращают мой телефон.

Телефону радуюсь больше всего, но недолго: в нем нет моих страниц социальных сетей. Вернее, они есть, но они заблокированы, попытки их восстановить не приносят успеха — сим-карта новая. Начинаю жалеть, что не училась программированию, но жалеть поздно. Завожу новую страницу в «ВКонтакте», ищу страницу Игната, но страницы нет. Зато в телефоне есть куча его фотографий, и я как маленькая закутываюсь в одеяло и несколько часов смотрю на него, смотрю, смотрю… Я даже не пытаюсь вытирать слёзы, они просто текут по лицу, щекочут, стекают в подушку, а я все любуюсь родными чертами. Много раз целую экран телефона и прижимаю неживую железку к груди, будто она способна утешить и согреть.

Утром папа приносит документы, что-то объясняет про визу, что он смог через знакомых сделать вызов меня на работу, что с этим вызовом время моего пребывания в Польше не ограничено, что встретят меня тетя Неля и дядя Кирилл — родители Влада, что первое время я поживу у них, что он будет сообщать мне все новости сам, что вылет уже сегодня ночью.

Мне и радостно, и тоскливо, я радуюсь, что поеду к родителям Влада, но меня гложет, что я не знаю, когда увижу Игната. Папа ничего не говорит о нём, а я не решаюсь спросить. Странно всё это, ведь я же давно стала взрослой, а чувство того, что нужно слушаться своего папочку, сохранилось в первозданном виде. Хотя разрешения выходить замуж я у него не спрашивала и благословения не просила.

Глава 3

Пустое — Значительное

Перелет проходит идеально, из рук аэропорта я попадаю в руки заботливых родственников. Они живут практически в центре Варшавы, в большой, светлой, ухоженной, уютной квартире, где мне выделена самая солнечная комната, с самым милым интерьером — это комната Влада, в которой он уже не живет, так как давно съехал в отдельную квартиру рядом с офисом. В его комнате много его мальчишеских следов — постеры на стенах, книги, учебники, в шкафу остатки его вещей, сам он в командировке в Германии, вернется через пару недель. Папа настоятельно рекомендовал мне вне дома называть имя, которое написано в паспорте, но я никуда толком не хожу и ни с кем не знакомлюсь. Да и вообще, вряд ли мне пригодится это новое имя — Вероники Скворцовой, я вообще предпочитаю не думать обо всех этих проблемах, я сосредоточена на ожидании встречи с Игнатом и Владом. О первом вестей нет, о втором через пару недель узнаю, что из Германии он улетел сразу в Швейцарию — новый проект. Дядя и тетя меня не допекают, им уже за шестьдесят, и они очень активно занимаются какими-то общественными деятельностями, о которых они пытались мне рассказывать, но поняв, что мне не очень интересно, успокоились.

Через неделю я начинаю сходить с ума от безделья. Я вообще не привыкла ничего не делать, ведь с самого раннего детства мой досуг был расписан по минутам. Иногда мне хотелось отдыха, но ведь не такого длительного… Я так долго лежала дома, и тут в Варшаве я снова предоставлена сама себе — никаких тренеров и преподавателей, никаких семинаров и встреч, только я и комната.

С удовольствием осознаю, что тут я не прикована к дому, что я могу идти и наслаждаться хотя бы прогулками и экскурсиями.

К моему удовольствию осень в Варшаве мягкая, почти без дождей, на улице стабильно плюс двенадцать. Пару недель целенаправленно объезжаю музеи и выставочные залы, но это быстро надоедает. Смотреть выставки и разные экспозиции, когда твой мозг думает о потерянном муже, — это просто кощунство и неуважение к предметам искусства.

Тетя Неля говорит, что Влад прилетал домой, но снова уехал в какой-то город, Влад уже знает, что я в Варшаве, он передает мне приветы, обещается скоро быть.

Тетя Неля готовит дома, но готовит такие жирные блюда, что мне от них тошно, а готовить самой в чужой кухне как-то неловко, да я и не умею. Пробую найти хороший ресторан, но тщетно, во всех даже самых дорогих ресторанах еда оказывается какой-то… а может, это дело во мне, может, с беременностью мои вкусовые предпочтения изменились.

Зато мне удается найти неплохую платную клинику, где с удовольствием соглашаются вести мою беременность, возможно, я кажусь им слишком молодой и скромно одетой, цены за обслуживание называют как-то расстроенно, я не знаю, много это или мало, плачу не глядя, деньги-то папины. Мне непонятно, хорошо это или плохо — не знать цену денег. Я ни разу их не зарабатывала, они есть у меня всегда, мне никто никогда не делал замечаний насчет сумм моих трат, но от подруг я знаю, что такое бывает.

На улицах Варшавы мне совсем не нравится — город старинный, но его зачем-то запеленали в некрасивые рекламные баннеры, иногда мне кажется, что это город рекламы, невозможно посмотреть куда-то и не увидеть ярких вывесок.

Упорно не понимаю, что меня привлекало тут в детстве? Почему мне было тут так радостно? Я видела Варшаву как яркий мир приключений и счастья, где все живое и красивое. Что-то изменилось с годами? Или я выросла?

Папа звонит очень редко, звонки какие-то дежурные, недолгие, отрывистые… Будто ему некогда, или будто ему не о чем поговорить со мной, или он не хочет, чтоб я спрашивала об Игнате.

С каждым днем Варшава все сильнее меркнет в моих глазах, я хожу по ней как пьяная, держа свой живот, который только еле-еле стал вырисовываться, хожу и не нахожу себе спасения. Не знаю, как спасти себя, и боюсь, что не смогу найти сил спасти от этого мрачного города своего ребенка.

Тут остановки без навесов — благо мне не надо никуда ездить, а если что-то и правда нужно, я могу вызвать такси, но люди, ждущие автобус прямо под открытым небом, напряженные, какие-то потерянные, вызывают неловкое чувство сострадания. Здания «старой» Варшавы очень ветхие, везде сыпется штукатурка, здания оборванные, будто кто-то насильно бьет их палками, чтоб изуродовать. Много рекламы проституции, сначала это забавляет, потом начинает раздражать — голые девушки лежат прямо под ногами, ненастоящие, конечно, просто буклеты, но мне обидно за такое к ним пренебрежение.

Водители машин паркуются прямо на тротуарах, меня это тоже жутко раздражает, ведь спокойно гулять не приходится, я вынуждена искать себе проход между машинами, обходить их, местами перелазить через ограждения. Скамеек очень мало, неприлично мало!

Наверно, единственное, что мне нравится — это их язык. Язык у них красивый и понятный, я им не владею, но если мне приходится с кем-то контактировать — проблем не возникает.

Я прожила в Варшаве всего пять недель, но успела заработать на нее своеобразную аллергию. Мне просто тут некомфортно. У меня зубы сводит от мысли, что я должна жить тут еще день, и еще день, и еще день…

Когда моему терпению приходит конец, на пороге появляется Влад. Рано утром он просто входит в комнату, где я читаю, и ласково произносит:

— Сестрёнка!

Бросаюсь к нему в объятия, он долго кружит меня, такой высокий, широкоплечий, сильный. Не знаю почему, но по щекам катятся слезы, много слёз, а я смеюсь.

— Почему плачешь?

Он сел на кровать, меня посадил на колени, как маленькую, я и правда рядом с ним кажусь маленькой, хотя рост у меня довольно большой — метр семьдесят пять, просто он по-мужски больше, всем своим существом, как русский богатырь.

— От радости!

— Где мама с папой?

— Они утром ушли, сказали, семинар какой-то, а ты как пришел, что я не услышала?

— Я минут пять смотрел еще, как ты читаешь.

Улыбается, я прижимаюсь к нему, а на душе спокойно, светло и как-то горько.

— Давай поговорим, пока их нет? — спрашивает украдкой, заглядывает в глаза, он с детства вот такой — деликатный.

— Давай.

Я понимаю, что поговорить он хочет о чем-то серьезном, поэтому сажусь напротив, подбираю ноги, вытираю лицо.

— Что стряслось?

Стараюсь сделать удивленное лицо:

— Почему сразу стряслось?

— Малыш, вы у нас не были много лет, а если и были, то не больше двух недель, то есть как: ты была, отец тебя только привозил, и то чаще не сам. А тут ты приехала, живешь уже больше месяца, причем приехала внезапно, — я хочу перебить его, но он не дает. — Мы не против того, что ты у нас, наша семья очень хорошо к тебе относится, но мне важно знать, что у тебя произошло, ведь у тебя совсем недавно была свадьба.

На секунду замираю в нерешительности, опускаю глаза на свои руки, пальцы немного дрожат, поднимаю взгляд на него, упираюсь в его карие глаза и начинаю говорить, с самого начала, рассказываю ровно и спокойно, все детали, голос дрогнул лишь в том моменте, когда рассказываю, как Игнат уезжал в тот день, последний день, когда я его видела. Влад не перебивает, кивает мне, иногда меняет позу, и выражение лица меняется: то сострадание, то недоумение.

— И потом я прилетела к вам, я почему-то была уверенна, что Игнат прилетит неделей позже, но он все никак не летит, и папа молчит.

— Мне не нравится эта история.

Влад молчит бесконечные несколько минут, и я молчу. Молчу, пронзенная своей тоской.

— Тебе надо переехать ко мне.

— Что это изменит?

— Старикам будет спокойнее, им вообще лучше думать, что ты обратно улетела.

— Почему?

— Скоро живот станет виден отчетливее, они начнут задавать вопросы, переживать, к тебе с расспросами лезть, а так и им спокойнее, и тебе.

— Я надеялась, что скоро поеду домой.

— Лис, история эта вся очень странная. Почему он сам тебя не ищет? Не бывает такого в современном мире, чтобы с его связями не иметь возможности найти тебя или с дядей Сашей связаться.

— Может, ему стыдно? За эту всю ситуацию.

— Людям, которые такое проворачивают, не стыдно. Ты его жена, вы с ним не сорок лет прожили, когда чувства утихают, вы в самом начале, на пике своей любви. Если он тебя до сих пор не нашел, значит, ему либо помешали, либо ему плевать.

— Ему не плевать! — обиженно восклицаю я.

— Значит, помешали, — миролюбиво соглашается Влад, — неспокойно мне.

— Там в России остались документы, по которым он может меня найти, это было написано.

— В сумке твоей закопанной?

— Угу.

— Я смогу найти эту сумку?

Пожимаю плечами, я теперь и сама не сразу её найду, ту сумку.

— Может, нам весной слетать туда?

— Надо с папой посоветоваться.

Влад только рукой махнул:

— Твой папа, похоже, не слишком озабочен тем, чтобы вы встретились, как я понял, он вообще от него не в восторге. Ты уверенна, что он его ищет?

Я хочу сказать «да!», но что-то заставляет задуматься. Я хорошо знаю папин уровень влияния, знаю, на что способны его связи, его деньги, в конце концов.

— В общем, смотри, завтра едем ко мне, если до весны Игнат не найдется, то в апреле полетим вместе в Россию, найдем твою сумку, активируем всё, что там есть, ну и надеюсь, получим результат.

Мне становится немного смешно:

— Думаешь, за зиму там не испортится все?

— Ну сим-карту, может, и заблокируют, а документы-то нет. Будем по этим документам путевки покупать, в больницу ходить, услуги заказывать, где только можно.

— А почему весной? Почему не завтра?

— Дадим шанс папе твоему его отыскать, и отпуск у меня в апреле.

— А мне рожать в апреле.

— Вот и родишь на родине, все сходится.

Его план не имеет никакой твердой основы, но он имеет определенность — апрель. Меня это вполне устраивает.

Тем же вечером Влад говорит родителям, что забирает меня к себе, они не против, даже рады, потому что считают, что мне с ними, стариками, скучно. Влад ночует у нас, вечером помогает с вещами, утром мы уезжаем вместе, он заносит мои сумки в свою квартиру, оставляет ключи и уезжает на работу.

Влад живет в маленькой квартире: две комнаты и кухня, очень скромный ремонт, скромная мебель, тут все слишком скромно. Даже посуда. Даже шторы, техника, вид из окна, ковер на полу. Всё скромно, но в этой скромности я обретаю покой.

Мы живем как молодая семья, только что спим в разных постелях, вернее, диванах. Утром я провожаю его на работу, открываю сайт с рецептами и начинаю готовить. К моему удивлению, каждое блюдо получается вкусным. Обедает он чаще прямо на работе, но я использую все свое обаяние, прохожу мимо охраны его офиса и обед провожу с ним. Потом я смотрю фильмы, или читаю, или гуляю. Зима в Варшаве довольно мягкая — плюс шесть или плюс два, туманы. Снега практически не бывает. Туман кажется мне чем-то романтически загадочным, люди в нем теряются, размываются, иногда мне кажется, что вот-вот из тумана мне навстречу шагнет Игнат, но это, конечно, только фантазия. Зато в декабре мне начинает мерещиться лицо Саныча, который пытал меня в августе, это происходит так неожиданно, что я чувствую приступы тошноты и паники, от которой нечем дышать. Влад говорит, что это гормональные сдвиги, я не спорю. Вечера мы проводим вместе, часто посещаем его друзей, или друзья бывают у нас, играем в настольные игры, ребята курят травку, я угощаю их домашними канапешками.

Папа звонит все реже и реже, про Игната ни слова, в январе я не выдерживаю и задаю прямой вопрос:

— Пап, почему ты ничего не говоришь про Игната?

— Пропал твой Игнат, как в воду канул. У меня уже сил нет его искать. Не хочу. А ты все о нем только переживаешь, могла бы и спросить, как отец, как он выкручивается из каши, которую не он заварил.

В голосе его горечь, отцовская, старческая, я устало закрываю глаза, вздыхаю, но с этого дня не смею спрашивать его о том человеке, который дорог мне больше всего на свете.

Надежды на папу больше нет, а наша дочка все отчетливей толкается в животе, выстукивает для меня понятные только ей сигналы, живет внутри и не знает, что папа её далеко-далеко, что судьба его неизвестна и размыта, как тот пейзаж, что в окне, скрытый туманом. А может быть, она знает всё или даже больше меня.

После этого разговора папа звонит еще реже, а Игнат снится все чаще. Мне снится, что он идет ко мне, почти бежит, ему остается несколько шагов, но в него стреляют, и он мертвый падает к моим ногам. Просыпаюсь в липком поту, кричу в подушку, Влад сразу вбегает в мою комнату, сгребает в охапку и качает, качает, качает, а я беззвучно рыдаю ему в плечо, размазывая слезы по его коже, делясь ими, как дарами волхвов. Утром он бесшумно кладет меня обратно на диван, а сам с красными глазами уходит на работу. Я не знаю, зачем он терпит мои ночные кошмары, почему не уходит спать сразу, как я успокаиваюсь, но его самоотверженное служение моему горю вызывает во мне трепетную любовь, и я готова жизнь отдать ради благополучия моего двоюродного брата.

Январь, февраль, март…

Чем ближе рождение девочки, тем тоскливее становится мне. Я не знаю, как назову её, мы не обсуждали имена детей с моим мужем, я глажу живот и просто говорю: «Как ты там, моя звездочка? Моё солнышко ясное, моя радость». Влад наблюдает, улыбается, тоже легонько поглаживает живот, смеется, когда она ударяет его прямо в ладонь.

— Почему ты не женился?

— На ком? — в голосе недоумение, но он неизменно улыбается.

— Да хоть на ком! Неужели у тебя никогда не было девушки, на которой ты захотел бы жениться?

— Была, Лиза, но это было так давно. Она сейчас где-то в Америке.

Влад отводит глаза, он не дает никаких подробностей, имя Лиза лишь эфемерная субстанция, но где-то там в глубине его глаз я вижу преданность самой памяти об этом человеке. Мой Игнат тоже станет эфемерным, он уже как призрак в моем сознании, я не знаю, есть ли он на свете, где он сейчас, о чем думает, что он делает. А ведь он мой законный муж. Законный? Он муж Алисы, но не муж Вероники, которой я стала, которая носит ребенка, которая живет в Варшаве и давно не помнит даже чувства прикосновений его губ.

К концу марта я становлюсь безразличной массой, которая улыбается, делает вид, что все хорошо, и живет по накатанному сценарию. Девочка в животе живет своей жизнью, к счастью или к сожалению, я не знаю. Я воспринимаю её как дочь Игната, которого так и не смогла обрести. Я непроизвольно шепчу его имя, постоянно шепчу, в ванне, в парке, в машине, в кино… всюду это имя со мной. Я не могу, не имею права осознать, что он меня бросил.

Влад, мой дорогой Влад, он пытается помочь мне как может, он приносит в свою скромную квартиру ползунки и распашонки, погремушки и бутылочки, я в мнимом восхищении любуюсь всем этим, но в душе, в голове, в сердце лишь одно — Игнат, Игнат, Игнат.

— У меня отпуск через неделю, полетим в Россию?

Вопрос обдает меня кипятком, он как впрыск адреналина в кровь, как глоток из источника, конечно! Конечно, полетим!

— Влад! Ты правда полетишь со мной?

— Да, я же обещал. Ты уже родишь вот-вот, надо лететь, мы же решили твою Алёнку на Родине рожать.

— Почему Алёнку? — его энтузиазм заражает меня, чувство скорого полета кажется выходом из тоннеля.

— Ну как, русская красавица, маленькая царевна, кто ж как не Алёнка!

— Ну ладно, Алёнка так Алёнка.

Моя девочка обретает имя, Рублёва Алёна Игнатьевна, вся эта ситуация так смешна и нелепа, что мне не верится, что она происходит со мной, но я не могу об этом думать.

Глава 4

Обретение — Потеря

Из Варшавы мы с Владом летим в Анапу, с пересадкой в Москве, во время перелета я чувствую необычайный подъем сил, какое-то возбуждение, мне не верится, что теперь я уже у себя, что рядом только русские люди, что я могу побывать дома, увидеть папу. Кстати, мысль о папе не вызывает трепета, он очень сильно отдалился за это время, я сообщила ему, что лечу в Россию, он не сопротивлялся, но и особого восторга в голосе я не услышала. Непривычно не понимать своего отца.

В Анапе мы с Владом берем машину в прокат, я чувствую, что низ моего живота тянет, но не хочу отступать. Мы садимся в автомобиль, Влад не знает местности, поэтому за рулем я. На улице довольно тепло, я открываю окна, кондиционера в машине нет, едем по залитой солнцем дороге, радио кричит современные мотивы, полоса дороги мчится навстречу.

— Алис, не гони так сильно, не опаздываем.

— Ладно, — миролюбиво соглашаюсь я, сбавляю скорость. — Как думаешь, сумка еще на месте?

— Надеюсь.

Он кладет свою горячую ладонь мне на руку, а я, плохо соображая, еду по практически пустой трассе в сторону нашей виллы. Интересно, как она сейчас? Ведь не стоит так же, как и мы её бросили? Кто-то же её стережет?

— Может, заедем на виллу?

Вопрос срывается сам, Влад пожимает плечами:

— Где вы в медовом месяце были? Поехали.

Я еду, сердце стучит, Алёна стучит ему в такт, едем по ровной дорожке к нашей вилле. Увидев знакомые очертания, забываю дышать, слишком много воспоминаний, и хороших, и плохих. Подъезжаем, ворота, конечно, закрыты. Сигналю, выходит парень в форме, в точно такой же форме, как и у тех ребят, что были раньше:

— Что хотели?

— Мы к Игнату Ивановичу.

Произношу неосознанно, сердце начинает стучать слишком быстро.

— Выехали они, никого нет.

— С кем выехали? — снова неосознанно, скорее рефлекторно.

— С Екатериной Николаевной, с кем же еще.

Не хочу понимать, что значат его слова, сдаю назад, разворачиваюсь и еду обратно. Влад молчит, я тоже молчу, хотя хочется орать. Какая Екатерина Николаевна? Куда они выехали? Как давно тут были? Доезжаю до своего свертка в лес, сворачиваю, еду по заросшей дороге. Будто и не прошло девяти месяцев, будто все было вчера. Мне казалось, что я не помню, где оставила сумку, но нога сама нажимает тормоз, тело само движется к упавшему дереву, вот камень, еще шаги, яма. Раздвигаю мох, сумка. Сумка влажная, тяну замок молнии, пакеты с деньгами.

— Черт побери, сколько денег, это все было в сейфе?

— Ага.

Мешки с деньгами запотели, но купюры чувствуют себя нормально, я раздвигаю их, вот оно! Документы!

— Смотри, все сохранилось! Владик! — трясу документами, будто они и есть сущность бытия, документы, где я не Вероника, а Виктория Каратаева. Складываю все обратно, поднимаю сумку. — Теперь можно в Москву.

— Лис, отдай сумку, тяжелая же.

Забирает сумку, кладет на заднее сиденье:

— Не устала? Давай я поведу?

— Нет, как хочешь, могу и я, едем в аэропорт?

Он кивает, но всё-таки садит меня в пассажирское кресло, я сажусь, оборачиваюсь на сумку, не понимаю, как мы эти все деньги собрались тащить через таможню, но это не важно, главное — у нас есть документы на Викторию, значит, скоро Игнат найдет меня.

— Алис, а Екатерина Николаевна, это кто? Сестра?

— У него нет сестры.

Больше вопросов Владик не задает, но мне хватило и этого, я начинаю спрашивать сама себя. Кто это? В глазах темнеет, не вижу и не понимаю, куда мы едем. Радио поет, поет что-то абстрактное, мозг вырывает отдельные фразы: «Ты уснула в кольце рек, а хотела в кольце рук… Забери меня куда-то в даль… Ты именно та, а не подделка из Китая… Моя музыка полна тобой…».

— Лис, мы приехали.

Киваю, открываю дверцу, встаю. Солнце печет, даже в платье жарко, в руках сжимаю документы на Викторию, а голова кружится.

— Алиса! У тебя кровь!

Лениво поворачиваю голову, где кровь? В глаза бросается пятно на сиденье, и правда кровь. Понимаю, что ногам мокро, опускаю глаза, под ногами тоже кровь. Вдруг перед глазами Владик, белый, мне даже странно, хочу что-то сказать, но язык не шевелится, и я чувствую, что все вокруг начинает кружиться.

Сознание пятнами, то темно, то, наоборот, ярко, крик сирен, какие-то люди, меня почему-то везут на каталке, вижу лишь яркие лампы, и Влад, чувствую его руку, горячую, мокрую. Хочу ему что-то сказать, но язык не шевелится, во рту все сухо. Неожиданно меня пронзают приступы боли, прямо в живот, передо мной стоит Саныч и метится своим кёрхером мне в живот, я хочу крикнуть ему, что в живот нельзя, но не успеваю, и он бьет струей воды под высоким давлением. Мне больно, нестерпимо больно, мне кажется, что меня выворачивают, что мои кишки тянут как струны расстроенной гитары, что в них тыкают иглами, что в меня льют расплавленный свинец.

Крик, крик младенца, я знаю этот крик, это моя девочка, моя Алёна, Алёна Игнатьевна, собираю все силы, открываю глаза, маленький человечек, я только вижу, воспаленными глазами вижу порожденное собою существо. Она еще вся в крови, но у нее уже есть папины темно-русые волосы и мягкий тембр голоса, у нее папины серые глаза, папин прямой нос и моя родинка на пояснице в форме звезды. Кроме нас с ней есть еще люди, но я их не вижу, мне важно помочь ей, моей девочке, которая только шагнула в мир, которая еще только знакомится с ним. Снова темно, я плыву в темноте, но мне так важно найти моего ребенка, что я не чувствую ничего, кроме этого желания.

— Я сам ей скажу.

— Если будет нужна помощь психолога, то мы на втором этаже.

Я тяжело вздыхаю, набираюсь сил, открываю глаза. Сначала вижу все размытое, белая стена, белый халат, в нем Влад. Нахожу его карие глаза:

— Где Алёна?

Больше меня ничего не интересует. Возможно, я спрашиваю об этом слишком строго, но он сразу устремляется в сторону, наклоняется куда-то и подходит ко мне уже с белоснежным чудом, я вижу только маленький сверток, но дышать уже не могу. Он кладет девочку прямо мне в руки, но придерживает, понимая, что сил в моих руках нет.

— Она чудом выжила, у тебя была большая кровопотеря, сделали кесарево, раньше срока сделали, а она выжила.

Он замолкает, а я утопаю в её маленьком личике, таком решительном и беззащитном.

— У тебя молоко пропало, ты уже два дня без сознания, да и какое там молоко… — я не понимаю, о чем он говорит, какие два дня? Разве это важно? — Алис, у тебя удалили трубы, там было какое-то воспаление, говорят, теперь детей можно только искусственных, и кесарево тебе сделали, правда, какой-то современный шов с какой-то обработкой, со временем даже шрам почти полностью уйдет. Но так вышло, нельзя было иначе, могла и ты, и Алёна погибнуть.

— Это же всё не важно, Владик!

Растерянно смотрит на меня, а я смотрю на нее, на свою дочь.

Несколько дней проводим как в раю — Влад всегда рядом с нами, сам кормит Алёну, сам переодевает, делает всё очень нежно и уверенно, будто не в первый раз увидел новорожденного ребенка. Хотя я понимаю, что у него нет выбора, ведь если слабину даст он, то я точно сойду с ума. Когда меня уводят на процедуры, он остается с ней, держит на руках, чтоб я знала, что она в безопасности. С его заботливым отношением и тщательным уходом врачей моё самочувствие быстро приходит в норму, физическое, конечно, морально я до сих пор уничтожена.

— Влад, я должна его найти, чтобы он сам сказал мне о том, что я не нужна ему.

— У нас есть еще две недели моего отпуска. Я же дал тебе слово, что помогу.

Киваю и сразу беру телефон. Еще бы папа был так же сговорчив. Он уже знает о рождении своей внучки, он поздравил меня по телефону, он прислал цветы, но он так и не спрашивал о её здоровье, только о моём. Это обидно для меня, почему ему плевать на родную внучку? Потому что она дочь Игната? Неужели в его сердце нет места для продолжения его рода? Для частички его родной дочери? Мысли об этом тоже вытягивают мои силы, поэтому я концентрируюсь на чем угодно, только не на этом. Папа берет трубку быстро, почти сразу:

— Да, Алиса.

Голос мягкий, нет — скорее учтивый, будто не хотел, но воспитание заставило быть вежливым.

— Пап, мне надо вернуться в Москву, ты можешь отправить что-то из воздушного транспорта?

— Конечно, могу, когда тебя выписывают? Врач говорила, что тебе лежать не меньше двух недель.

— Завтра выписывают.

Влад удивленно вскидывает брови, я ему в ответ лишь подмигиваю, как еще я могу сейчас внушить ему чувство авантюризма? Действительно, способов не очень много. Просто я помню, что у нас в багажнике машины лежит сумка с деньгами, а ведь эти деньги плюс моя подпись в документе, где я беру ответственность за свое здоровье на себя, могут освободить меня от пут врачей хоть сегодня.

— Хорошо, тогда я отправляю самолет за тобой, в Москве тебя встретит Витя, детская комната уже готова.

То, что папа позаботился о комнате для Алёны, слегка умилило меня, но не более. Зачем ей комната? Я не смогу быть отдельно от нее, она должна быть в одном помещении со мной, как он может этого не понимать?

— Нет, пап, я пока не поеду к тебе. Мы с Владом поживем какое-то время отдельно, у меня есть личные дела, которые надо решить.

— Личные дела?

— Да.

В трубке тишина, очень затяжная пауза, папа до сих пор думает, что у меня не может быть личных дел. Тяжело вздыхаю:

— Пап, я очень тебя люблю, но не дави на меня, пожалуйста, хотя бы сейчас.

— Как скажешь. Понадобится помощь — звони, о времени вылета я тебе вечером сообщу.

— Хорошо, до вечера.

— До вечера.

Остаток дня выслушиваю настойчивые увещевания врачей о том, почему мне лучше не покидать стен больницы, слышу много слов о внутреннем кровотечении, осложнении, своем сумасшествии. Потом долго делаю вид, что пытаюсь вникнуть во множество результатов анализов, которые они как аргументы выкладывают на стол, в итоге все-таки подписываю бумажку с отказом от лечения, но мне вручают папочку со всеми моими показателями, чтобы бы при первой же возможности я могла получить помощь от врача в Москве.

Узнав о том, что я добилась своего, Влад только покачал головой. Влад вообще стал напоминать мне мою вторую половину, самую настоящую, он понимает меня с полуслова, угадывает мои желания и что само главное — не переубеждает. Он верит в то, что я действительно чувствую необходимость того, что делаю. Верит мне и поддерживает во всем. Самым приятным для меня оказалось то, что он давно уже привел в порядок содержимое сумки, за которой мы приехали.

Он проверил банковские карты, переложил деньги в сухие пакеты, нашел чехол для пистолета, аккуратно сложил все это в новую более удобную сумку, прибрав в нее же и жесткий диск, который я неизвестно зачем до сих пор держу при себе. Как выяснилось уже в самолете, он даже успел найти и снять в Москве квартиру, причем сделал это с карты, которую оставил Игнат, и оформил новое жилье на имя Виктории Каратаевой.

Квартира небольшая, центр города, кухня, две спальни, раздельный санузел, просторная лоджия, свежий ремонт. Нам хорошо тут. Я с удовольствием погружаюсь в материнство, окружаю уютом мою малышку: заказываю муслиновые пелёнки, бутылочки из хорошего пластика, гипоаллергенные смеси, именные аксессуары… Влад следит, чтобы я пила таблетки, сам готовит еду, гуляет с нами, помогает мне купать Алёну.

Пока мы с Алёной спим, или кушаем, или переодеваемся — он за ноутбуком, делает покупки в интернете на моё имя.

Я и сама не замечаю, что прошел месяц, мне кажется, что только вчера моя Алёна еще была в животе, еще толкалась оттуда своими уверенными движениями, но вдруг Влад уходит за хлебом, а приходит с цветами:

— С первым месяцем, мои хорошие!

Я лишь издаю счастливый писк и обнимаю его крепко-крепко. Алёна тихонько спит, мне даже жалко, что она еще такая малышка и большая часть её дня пока проходит во сне, но меня безумно радует, что она легко пережила своё экстренное появление в этом мире и быстро набирает вес, при рождении она весила два килограмма шестьсот, а сейчас почти четыре. Я перекладываю её из качелей для новорожденных в кроватку в нашей комнате, прикрываю дверь и накрываю на стол.

Влад ставит цветы в банку из-под крупы — ваз у нас нет, варит кофе, ставит две ароматные кружки на стол и как-то обреченно опускает голову. Я стараюсь не замечать его вида, дорезаю овощи, ставлю блюдо на стол, зачем-то поправляю салфетки.

— Твой отпуск давно подошел к концу? — зачем делать вид, что все в порядке, если я знаю причину его скверного настроения.

— Я должен был лететь еще неделю назад, Лис, уговорил дать мне отсрочку, не могу тебя тут бросить.

— Влад, если твоя должность действительно значима для тебя, то ты должен лететь, ты и так сделал слишком много. Я никогда не смогу возместить того добра, которым ты одарил нас с Алёной, — протягиваю руку, чтобы чувствовать его пальцы, мне не надо многого, одно его присутствие делает мою жизнь почти полноценной.

— Я переживаю за вас, у меня такое чувство, что оставить тебя я имею право лишь тогда, когда мы найдём Игната, я знаю, ты сильная, но в твоей силе и твоя слабость.

— Влад, ты можешь взять столько денег, сколько тебе нужно, мы можем купить тебе маленькую фирму, давай откроем наш семейный бизнес?

Влад смеётся, и я вместе с ним, ойкаем одновременно и притихаем, чтобы не разбудить Алёну, Влад снова становится серьёзным.

— Я попросил отсрочку на две недели, мне всё равно нужно будет лететь, сдать квартиру, официально уволиться, а потом уже подумаем о бизнесе. Я не против оставаться в России столько, сколько нужно, с моей репутацией найти работу не сложно, меня больше беспокоит твоя судьба.

Я прикрываю глаза, чтобы не плакать. За что он мне? Достойна ли я такого ангела-хранителя? Настолько преданного, родного, бескорыстного. Остаток завтрака проходит в тишине. В моей голове вдруг снова вспыхивает имя — Игнат. Он до сих пор во мне как идеал моей любви, как смысл жизни, как основа существования, но… кто он? Я не видела его так долго, что уже начинаю забывать подробности его лица. Внутри меня всё рвётся, но я растягиваю улыбку шире и кладу еще порцию омлета в тарелку, чтобы за физическим действием спрятать необратимость моего помешательства. Да, именно помешательства. Не пора ли отпустить человека, который имеет все возможности найти меня, но не нашёл до сих пор?

— Я полечу завтра утром, но вернусь через пару дней, вы справитесь? — наконец решился на вопрос Влад.

— Конечно! Ты не думай, что я уязвима от всего в этом мире, у меня же есть папа, как минимум он никогда не позволит мне оказаться в опасности.

— Однажды позволил.

Влад запивает завтрак почти остывшим кофе, немного резковато ставит кружку на стол, напряжение в квартире никак не уходит, хотя и разливается в ней аромат свежих цветов вперемешку с атмосферой праздника. Алёна слабо кряхтит в кроватке, я иду к ней. Девочка улыбается во сне, улыбка у неё все-таки моя. Мы с ней чувствуем друг друга, потому что она часть меня, конечно, и Игната частью она является, но пока лишь физически, со мной же она связана чем-то более тесным и прочным. Поправляю рукавчик распашонки, провожу кончиками пальцев по именному одеяльцу, улыбаюсь. Зачем нужны были эти модные штучки? Одеяло «Алёна», пустышка «Алёна», одежда с тем же фирменным «Алёна». Отголоски той жизни, где я следила за трендами современности, шла в ногу со временен. А почему, собственно, я цепляюсь за возможность найти Игната? Да потому что я счастлива была только с ним! Я чувствовала себя необходимой и живой только рядом с этим человеком!

Возвращаюсь на кухню, Влад составляет посуду в раковину.

— Давай я помою, — принимаю из его рук последние пару приборов и включаю воду.

Наш мир замкнут на нас. В нём нет ни моих подруг, от которых я отвыкла в Варшаве, нет папы, который вдруг стал таким отстранённым, нет близких Владу людей, которых он оставил в Европе, уехав со мной. Раздаётся звонок в дверь, тихий, мы заклеили динамик лейкопластырем, чтоб он не будил Алёну.

— Наверно, доставка овощей, я открою.

Я улыбаюсь через плечо, Влад уходит в коридор. Всё в нашей жизни теперь через доставку на имя Виктории Каратаевой, я даже боюсь себе признаться, что это бесполезно.

Вода шумит, но через шум воды я слышу щелчок и шлепок. Да, именно так, будто кто-то открыл шампанское и уронил что-то тяжёлое на пол. Вытираю руки о шорты, поворачиваюсь в сторону коридора, планировка комнат такова, что мне видно только дверь в коридор, идти не спешу, думаю, Влад и сам разберется с недотёпами курьерами.

Следующие пара секунд переворачивают мой мир вверх тормашками — в кухню входит Игнат.

Так сложно и так просто, но это мой Игнат. Все долгие месяцы разлуки ухают в небытие, потому что фундамент моей жизни стоит передо мной в безукоризненном костюме, белой рубашке, сверкающих ботинках, с золотыми часами на руках, но с ненавистью в глазах.

Не могу ничего говорить, более того — не дышу, не имею возможности наполнить свои лёгкие кислородом, потому что не понимаю. Тело само делает шаг вперед, тело Игната каким-то импульсом делает тоже самое, его напряженная рука выписывает в воздухе синусоиду, сжимается в кулак и летит прямо в моё лицо. Удар в челюсть. Видимо, я всё-таки хотела что-то сказать ему, потому что от удара чувствую удар зубами по языку, чувствую отклик в сознании «молчать» и унижение. Всепоглощающее и уничтожающее.

За что?

От силы удара падаю на пол, затылок встречает пол слишком быстро и больно, уже на полу проглатываю кровавую слюну и ощущаю мгновенный приступ тошноты. Нет, меня не рвёт, меня просто мутит. В комнату заходят ещё двое, официальная форма охраны семьи Рублёвых — черные костюмы, вышивка в форме дерева на лацкане пиджака. Влада нет.

Пытаюсь сконцентрировать взгляд на Игнате, он будто и не изменился — красота его лица изумляет меня, но холод глаз пронзает своей тяжестью.

— Ты такая же тупая, как и твой отец, — голос срывается на крик, — я просил тебя никому не показывать документов! Я доверял тебе!

Носок его ботинка пронзает мой бок, я хочу закрыться, повернуться, закричать… Закричать не даёт мысль о спящей Алёне, закрыться не дают ребята в черных костюмах — наступают на руки с двух сторон.

Игнат ходит по кухне, хватает в руки тарелки, стулья, бросает о стены, с его губ срывается что-то бессвязное, неоформленное, пропитанное грязью. Я стараюсь дышать, смотрю в потолок, поджимаю распухший во рту язык, и всё моё существо молит лишь об одном: чтобы Алёна не проснулась, пока они не уйдут. Голова кружится, закрываю глаза, открываю их — еще один удар кулаком по лицу, и ещё, и ещё, и ещё, и ещё…

Всхлипываю, тихо как могу:

— Алёна спит! Не будите малышку!

— Тварь! Ты просто мелкое животное, тупое, жадное и уродское.

Игнат выплёвывает слова на меня, я не вижу его, потому что глаза не могу открыть, я только чувствую мелкие капельки его слюны, которые от ярости слов летят мне в лицо. В пылающее болью лицо. Игнат, мой Игнат, разве способен ты на такую жестокость?

Самой себе приказываю: «Не реви, Алёна чувствует тебя, она сразу проснётся».