Бесплатный фрагмент - Великий художник

Глава 1

Генри Уильямс очнулся на полу своей маленькой квартирки в лондонском Сохо на Бейтмен-стрит. Все, что он помнил, так это вечер и начало ночи в пабе на углу, где он как обычно начинал с пары пинт пива, заканчивая вечер стаканами шотландского виски, проваливаясь в небытие после полуночи, обнаруживая себя дома наутро, каждый раз понятия не имея каким образом он там оказался. В голове Генри мелькали подозрения, что, живя на улице с таким названием, все, что его связывает с Бэтменом — это ночная жизнь, покрытая завесой тайны для всех, включая него самого. Разве, что бармен, неизменно играющий роль его дворецкого, знал во всех подробностях как именно Темный Рыцарь добирается ночными улицами этого квартала до своей «пещеры» на втором этаже старого маленького лондонского домика, соединенного общими стенами с такими же старыми и малоэтажными соседними домами. По факту, это была не квартира, а скорее этаж в таунхаусе с общей кухней, первый из этажей которого занимал его сосед — эксцентричный шотландец Рой Синклер. Аренду они делили пополам. Рой и Генри немного дружили, но совсем не походили друг на друга. Генри был кудрявым брюнетом, одевающимся в костюм с рубашкой, старый, но элегантный. Он вырос в Лондоне и закончил в свое время художественную школу. Живописью он занимался и по сей день. Картины его продавались не часто, но он не терял надежды, занимаясь именно тем, чем и хотел заниматься в своей жизни. Это уже являлось тем богатством, которое невозможно приобрести ни за какие вклады и дивиденды. Генри любил искусство и частенько посещал картинные галереи и Британский музей, находящийся в шаговой доступности от него. В шаговой доступности для Генри, по правде, был весь Лондон, что было весьма удобно для того, кто не способен оплатить поездку на кэбе. Генри находил удовольствие в малом, не имея многого: прогулка по лондонским улочкам, парки, музеи, набережная Темзы, вечерние посиделки в пабе…

Рой был совсем другим. Вечно навеселе и не только лишь от спиртного. Лохматая рыжая голова, красные штаны в обтяжку, делающие его тощие ноги нелепыми на вид, как у цапли, да еще и показывающие на пояснице неопрятно торчащие трусы всевозможных окрасов и фасонов (иногда они были даже отнюдь не мужскими); какой-нибудь смешной свитер, а летом футболка с похабными надписями или названиями британских панк-рок групп. Его знал весь район, ведь он был должен пару фунтов в каждой лавке и каждом пабе, но все удивлялись откуда у неработающего Роя были деньги на аренду квартиры в Сохо. Тоже самое можно было сказать и про Генри, но он хотя бы отдавал за аренду большую часть своих доходов с продажи картин. Рой, как было известно всем, не работал никогда в жизни. Иногда они вместе выпивали в пабе, чаще по отдельности, ведь Генри любил тишину и спокойствие, а Рой предпочитал шумные места и большие компании странных на вид и по поведению бывших молодых маргиналов из 70-х годов, а ныне, в 90-е, рано состарившихся телом, но не душой пропойц и чудаков.

Генри встал с пола, осмотрел свой потертый пиджак и, обнаружив липкие следы пролитого на брюки стаута, заковылял в ванную комнату, чтобы застирать пятно. Не мешало еще и освежиться под душем. Сделав свои утренние дела, он спустился на кухню, располагавшуюся на первом этаже, во владениях Роя, и обнаружил его самого за приготовлением яичницы. Блюда Роя всегда были уникальными и ему следовало бы открыть свой ресторан, если бы их можно было есть.

— Это еще что? — поморщился Генри, глядя на два яйца, жарящиеся в кастрюле с пивом и сельдереем.

— Глазунья, — гордо ответил довольный Рой.

— Почему так воняет?

— У нас закончилось масло, а за запасом пива я слежу, как за своим геморроем. В конце концов, чем пиво — не масло? Раз в пиве тушат кролика, то чем хуже в нем потушить нерожденных петушков?

— Потому что яичницу жарят, а не тушат, — устало ответил Генри.

— Но ведь петуха же тушат в вине? Но то французы. А у нас в Англии мы предпочитаем пиво. Яйца — те же петухи, просто еще недостаточно выросшие.

— Это совсем не тоже самое, Рой.

— Это даже лучше, как говядина и телятина. Телятина нежнее и всегда дороже. А яйца — это куриная телятина. Ну, попробуй же! — Рой закончил готовку и переложил свой шедевр на тарелку.

Генри был голоден, невзирая на тошноту, уже зная, что как бы тебя ни воротило наутро от еды, полный желудок всегда беспокоит меньше пустого. Он поковырял вилкой тушеную в пиве яичницу с сельдереем, попробовал на вкус… В вине было бы куда лучше, яичница в пиве отдавала горчинкой, но на удивление была съедобна.

— Ну как? — поинтересовался Рой.

— Вполне сносно, спасибо, — вяло ответил ему Генри.

Рой уплетал яичницу за обе щеки, запивая ее оставшимся от его великой готовки ирландским стаутом. Закончив трапезу, Рой громко рыгнул, похлопал себя по животу, и изрек: «Ну, пора бы и на боковую». Первую половину дня он предпочитал отсыпаться, а во вторую кутить. При данных обстоятельствах «завтрак на ужин» был для него регулярной рутиной, хоть и совпадал с астрономическим завтраком большинства англичан. Рой ушел в свою спальню, а Генри налил себе чай с молоком и тремя кусками сахара, пытаясь прийти в себя после вчерашнего вечера. Утром Генри никак не мог пить, а потому не мог и творить. Начиная пить около трех пополудни, он писал картины и заканчивал работу ближе к девяти вечера, когда выпивал слишком много, чтобы держать кисть в руке. Тогда он шел в паб за пивом, а после и виски, чтобы отключиться и начать свой «день сурка» наутро заново. Утром он любил гулять по городу, устраиваясь в парках на лавочке, чтобы попить кофе и почитать на свежем воздухе, пока Рой спит, а общественная мораль предосудительно смотрит на него с небес, карая зорким взглядом каждого, кто осмелится пить спиртное до обеда. «Наверное, — думал Генри, — если бы в нашем обществе исторически превалировали «совы», а не «жаворонки», то пить с утра было бы нормальным, а вечер оставался бы для труда и бодрых духом тел и дел». Но исторически превалировали «жаворонки», трудящиеся в поле с утра, пока солнце освещает их «поле труда», прошу прощения за тавтологию, пьющие медовуху и пиво в темное время суток, когда они не могли сделать ничего полезного. Разве что женщины могли ткать, шить и вязать при свечах, поэтому то, наверное, мужчины и больше пьют. Чисто техническая причина. Представим, что исторически превалировали бы «совы». Крестьяне и рабочие вставали бы в середине дня, шли вспахивать поле и ковать серпы. Трудовой день бы заканчивался часа через три или пять, в зависимости от времени года (лето бы в таком случае все ненавидели), а бедные коровы и козы, которых нужно покормить и подоить, изнывали от голода и налитого вымени. Думается, что такая производительность труда свела бы к минимуму весь технический прогресс нашей цивилизации, а пить молоко из вымени научились бы деревенские кошки, охраняющие амбары от грызунов. В таком случае, все молочное хозяйство стало бы работать исключительно на кошек, которые бы плодились в бешеном количестве, а грызуны съели бы весь урожай, раз сытые кошки валялись бы пушистыми пузиками вверх, вдоволь наевшись с утра молока. Такой режим дня низвел бы наш вид до состояния пещерных людей и нам снова пришлось бы вставать рано утром на охоту, ибо раннее утро — самое продуктивное время для охоты на животных (потому нас и будят наши домашние кошки с раннего утра, они как бы говорят: «Вставай, пора идти ловить для меня курицу в пакете и тунца в банке, где бы ты их там ни ловил»). Получается замкнутый круг, всегда ведущий нас к раннему пробуждению в 6 утра, чтобы пойти на темную автобусную остановку, ведущую нас в мрачный офис в Сити, освещаемый лампами дневного света, как бы указывающими нам, что ничего общего с реальным дневным светом мы не получим в этом угрюмом помещении, где мы будем иметь максимум депрессии от нудного однообразного труда, которую мы разбавим в стакане скотча в темном пабе, выйдя вечером с работы в такой же непроглядной темноте, в какой мы на эту работу прибыли утром. К счастью для Генри, он был избавлен от сей мирской суеты и занимался тем, чем мечтал заниматься, — был свободным художником. «Свободным художником» можно быть и не умея рисовать. Можно писать книги, можно играть на гитаре на перекрестке двух улиц, но единственное, что ты не получишь от этой работы, так это деньги. Только политики, занимающиеся любимым делом, имели деньги от своего творчества. Но чтобы не быть проституткой от искусства, таким политикам всегда приходилось становиться диктаторами. Самый известный диктатор тоже был художником, который весьма неплохо писал картины, единственное, что он не умел писать, — это портреты. Поэтому то он и не смог визуализировать каким будет его собственный портрет в истории человечества. Но, думаем, что это его мало волновало. Настоящие художники думают не о деньгах или славе, а лишь о том, что они сами желают воплотить в жизнь, сотворить, как изменить мир и подарить людям то, что они хотят подарить, желания самих людей для них не имеют никакого значения. Но Генри умел писать картины и делал это искусно. Он лишь родился не в то время. Он жил в 90-е годы ХХ века, а это слишком поздно, чтобы сделать что-то новое. Нет, человек может сотворить в 90-е годы новые технологии, программы. Но он не может сотворить новую мысль, новую идею. Все мысли и идеи, что были доступны нашему виду на его уровне эволюции мышления, уже были высказаны и перевысказаны много раз. Все сюжеты, в основе своей, уже были написаны. Все, что мы можем придумать новое — это пережевывание старой жвачки из травы, которую уже выплюнула корова и жует ее как новую. Но это не только та же трава, но и та же самая слюнявая пережеванная жвачка. Представьте, что вам приходится отдирать чужую жевательную резинку, прилепленную под школьной партой, чтобы насладиться вкусом сладкой мяты или «бабл-гам». А до вас ее отдирали уже сотни раз, жевали и лепили под ту же самую парту. И это единственный вариант, который вы имеете, чтобы вкусить аромат жевательной резинки. То же самое испытывают все «художники». Они придумывают новые сюжеты, на любую тему, будь то картины, фильмы или книги, но всегда находятся люди, которые скажут: «Это похоже на…», «Это уже было в…». Да, все уже было. Все было у Шекспира, Уайльда, Толстого, Ремарка, Диккенса, Достоевского, Гомера, Платона, Аристотеля, Шопенгауэра, Гюго или в Симпсонах. И что с того? Все уже было когда-то и все когда-то будет. Это и есть наша с вами жизнь. Может она и не самая свежая, зато она есть. Как тухлая рыба третьей свежести на рынке Новосибирска. Дешевая, вонючая, но доступная, если отстоять очередь в два часа. Стойте очередь и радуйтесь тому, что имеете. Какой смысл радоваться тому, что у вас нет? Так делают только художники.

Глава 2

Малоизвестный художник Генри Уильямс нес свою новую картину на художественную ярмарку Портобелло в Ноттинг-Хилл. Это была пятница, а ярмарка должна была работать в субботу. Единственный день в неделе, когда простые люди могли купить по сходной цене великие и не очень картины простых современных художников.

— Привет, Джерри, — поприветствовал Генри самого успешного торговца картинами в Ноттинг-Хилл.

— О, Генри! — воскликнул торговец картинами, обожавший произносить его имя именно так, ожидавший его прихода каждую пятницу ради этого восклицания на всю Портобелло-роуд, как если бы он лично был знаком с американским новеллистом. — Новая картина всего за неделю?

— Да, Джерри, — спокойно ответил чопорный Генри. — Вот, смотри.

Он достал из чехла свежий холст.

— О, да это никак вид через Темзу на «огурец»? — обрадовался Джерри. — Это быстро купят туристы.

— Это не просто вид на «огурец», — пояснил Генри. — Это перспектива. И не просто художественная, а всей нашей будущности.

— Вижу лишь вид Лондона через Темзу на «огурец». Это точно раскупят, — кивнул Джерри.

— Это не вид, это взгляд. Взгляд в прошлое и в будущее, рисуемое нам настоящим. Смотри, — Генри показал ему на картину. — Видишь? На переднем плане старинные здания старого Лондона. Потом река. Здания написаны красочными, яркими, тут царит солнце. А после реки, по левому ее берегу, идет Сити с его «огурцом». Там небо становится мрачным и краски тусклыми. Все заволокло дымом и смогом. Даже река делится на две половины. Южная ее правая сторона сверкает бликами солнца, левая загрязнена и темна. Это взгляд на наше историческое блистательное прошлое с его красивыми домами и усадьбами, и наше мрачное будущее, в которое мы входим своим настоящим, с его бетонными небоскребами, загрязнением воздуха и корпоративной продуктивностью, засоряющей нашу душу.

— Не буду же я пояснять это каждому покупателю, — встрял энергичный Джерри. — Вид Лондона — есть вид Лондона. Мне главное продать. Туристы не любят все эти мрачные философские измышления. Разве тебе не нужны деньги? Хочешь — напиши записку с пояснением для того американца, который повесит эту картину себе в загородный дом где-то в Чикаго или Лос-Анджелесе, чтобы он знал, что ты имел ввиду. Только поверь, ему будет до одного женского места, что ты там имел ввиду, пока он может показывать эту картину пьяный по вечерам своим гостям, чтобы похвастаться, что однажды в жизни он накопил на тур в Британию, куда летел American Airlines в эконом, а уж тем более, если в бизнес-классе!

— Нет, не стоит, — ответил Генри. — Пусть купит тот, кто больше заплатит и все.

Он шел домой в удрученном состоянии. Ему нужны были деньги, но было так жаль отдавать картину, часть своей души, тому, кто даже ее не поймет, повесив, как сувенир, в виде Биг-Бена, купленный в туристической лавке при Вестминстерском аббатстве. Его родной город был продан с аукциона. Американские, немецкие и индийские компании купили его, застроив уродливыми небоскребами из бетона и стекла. Его искусство продавалось простым американским работягам, накопившим средства на единственную в своей жизни поездку в Англию. Как раньше его Империя качала средства из американских колоний, так теперь американцы качали средства из своей колонии, все еще называемой Великой Британией. Практично ли застроить разрушенные бомбами развалины современными домами, рвущимися ввысь, как Вавилонская башня, как сделали это в Брюсселе и Германии? Очевидно, что практично. Но не человечнее ли восстановить исторический облик города, как сделали это поляки в Варшаве? Человечность — антитеза практичности. Человечность не питает кошелек, она питает душу. В данном случае душу того человека, который стоит посреди древнего города и вкушает всею своею душой его историю, древность, красоту. Это не имеет ничего общего с практичностью, кроме доходов от туризма, которыми, во многом, питается та же Франция и Италия, еще не так сильно подвергшиеся феномену «брюсселизации». Но Лондон богаче их всех. Голая финансовая практичность доходнее туризма и эстетики. А тем временем, бедные жители Варшавы, желающие стать лондонскими сантехниками, стоят напротив своих новых, но таких старых, восстановленных после русских артиллерийских обстрелов, зданий и смотрят на них с таким упоением, с каким ни один лондонец никогда не посмотрит на, в своем роде, интересный и красивый «огурец».

Древний библейский миф про Вавилонскую башню учит нас, современных людей, не тому, что не надо идти против бога в своих научных достижениях. Без них мы бы не высадились на Луну и не построили бы Атомную бомбу (?). Он учит нас тому, что нам плохо жить среди высоток и мы созданы (или эволюционировали, поставьте сами тут нужное вам подчеркивание, я не беру на себя смелость в таком деликатном вопросе), чтобы жить среди малоэтажных домов где-то в деревне, конечно же, цивилизованной и со всеми удобствами. Иначе мы становимся подобны крысам в известном эксперименте, в котором крыс поместили в тесное пространство, вроде города, с большой плотностью населения, где они были агрессивны и нервны, а других поселили в пространство с малой плотностью населения, где крысы были добродушны и расслаблены. Такое же исследование проводили в нашей родной Британии по поводу людей в многоэтажных районах и в малоэтажных кварталах. И люди, которые жили в многоэтажках, где магазины и пабы находились в определенных местах, становились наркоманами и преступниками, в отличии от тех людей, которые жили в малоэтажных кварталах с коммерцией на первом этаже каждого дома. Бог нас создал или же мы эволюционировали и вышли из пещер, результат один, — мы должны жить в малоэтажной деревне и только тогда наша психика остается здоровой.

Глава 3

Генри зашел в свою комнату. Денег оставалось не много. Фунты, отложенные на арендную плату, всегда лежали в его небольшом сундучке на письменном столе, их он откладывал в первую очередь, будучи обязательным человеком, и никогда не тратил попусту. На мольберте в углу стоял покрытый накидкой холст. Генри начал писать его давно, возвращаясь к нему то и дело, в промежутках между работами на продажу. Этот холст он считал вершиной своего искусства и потому не торопился его закончить. Он был не для Джерри. Это была его единственная работа, которую он намеревался придержать для себя, до лучших времен. Холст был уже почти завершен. Оставалось добавить немного красок, подчеркнуть детали… Если бы это было загрузкой его любимой игры с дискеты, то остался бы 1% из 100, и можно было бы погрузиться в увлекательную игру на целую ночь. Генри открыл бутылку белого сухого рейнвейна, налил себе бокал, отпил из него, поморщившись от кислоты немецкого северного винограда, лишенного южного солнца, и скинул белую холщовую материю с мольберта.

Взору предстал портрет. Она была светловолоса, с длинными лоснящимися ниже плеч прядями, натуральная блондинка. Ее лицо было идеально красиво, заостренно, с немного резкими чертами, подчеркивающими идеальную отточенность его форм. Прямой ровный нос, скулы, аристократическая худоба. Плечи, острые кости которых торчали, немного вылезая из-под черного топа, говорили о ее не низком росте и стройной худощавой фигуре. Ее тела не было видно, но по ключицам было понятно, что талия ее стройна и узка, а бедра сочетаются с ее телом в идеальной фантасмагоричной пропорции, сводящей тебя с ума. Голубые глаза дополняли этот образ, божественно сочетаясь с цветом ее волос. Это был его идеал, если не идеал каждого. Кто была Мона Лиза в сравнении с ней? Лишь широколобая уродина, скупящаяся на улыбку гению.

Генри просидел много часов любуясь портретом. Он не знал эту девушку, она всплыла ему во снах. Однажды, увидев ее ночью, он засыпал, моля бога, послать ему снова и снова этот сон. И он получил ответ. Он видел ее еще несколько раз, точно запоминая ее черты, четко отображая их на холсте. Генри никогда не видел ее, засыпая трезвым. По правде, раньше он не часто пил спиртное. Но, с тех пор как она явилась ему, он стал пить каждый вечер, чтобы увидеть ее снова, хоть на миг. Иногда это получалось. Чаще всего нет. Бог был милостив лишь к страждущим. Но в страданиях нужно знать меру, золотую середину. Ища подтверждение того в Писании, он находил это лишь в философии Аристотеля, говорившего, что «добродетель — это баланс между недостатком и избытком качества», да еще, что «мужество находится между трусостью и безрассудством». В Библии он не нашел ни единого четкого подтверждения сей мудрости. Пастор в ближайшей часовне не редко приводил ему библейские стихи, но все они были «притянуты за уши» к этой морали, более древней, чем сама Библия. Екклесиаст 7:15—18, Иов 23:9—15… Все это было не то. Во всем был противный Генри посыл, что нужно бояться и быть в страхе перед тем, кто делает, что хочет; слепо идти по пути, проложенному для тебя твоим угнетателем и не важно праведный ты или нечестивый, в любом исходе ты можешь прожить долго или скончаться скоропостижно, от тебя ничего не зависит, ты лишь должен быть послушен. В античной философии ты сам был хозяином своей жизни и должен быть мужественен, а не труслив (но не до безумства), добродетелен, но в ту меру, что ты сам определил для себя. И потому Генри отрекся от англиканства и стал верить больше в Зевса, чем в Христа, не считая, конечно же, «ничто», во что он верил более всего. Его главным аргументом в сей ереси было то, что, когда он напьется он видит «ее». Если он трезв, то он видит иное, не имеющее никакого для него значения. Ежели он выпьет слишком много, то все, что он видит, — это морда Роя наутро, которая говорит ему, что он слишком громко храпит. А значит спирт и золотая середина — главное, что может быть в жизни. Потому, даже будучи пьяный в хлам, он останавливал себя, упорно не помня этого, и шел спать домой, чтобы увидеть ее во сне.