Бесплатный фрагмент - Веймарский герцог Бернхард

КНИГА 1. ПОД ШВЕДСКИМ ЗНАМЕНЕМ

I.

На краю опустевшего осеннего поля недалеко от небольшого городка Лютцен остановился всадник. Он пристально вглядывался в ту сторону, где, как ему сказали, проходила военная дорога, ведущая в Лейпциг. Все в нем выражало решимость и уверенность в себе, как и подобает рыцарю, который готов вступить бой. Его стройную, элегантную фигуру от головы до колен покрывали черные добротные доспехи, и конь под ним был того же черного цвета. Только его лицо было открыто — утонченное, несколько бледное, со слегка изогнутым носом, темно-русыми усами и клинообразной бородой; на нем особенно выделялись глаза, какие природа редко дарит человеку — своеобразно горящие и, казалось, способные проникать внутрь. Но даже эти ястребиные глаза были бессильны перед густым белым ноябрьским туманом, окутавшим все пространство, простиравшееся перед ним, и всадник, как бы он ни старался, не мог увидеть ни единого камня на дорогe, которая должна была находиться где-то поблизости от него, на расстоянии не более двухсот локтей.

— Проклятье! — раздраженно проговорил, наконец, рыцарь. — Это место словно заколдовано. Ничего не слышно, ничего не видно. И Штарршедель тоже не вернулся! Проедем ещe немного вперед!

Стоявший рядом с ним длинный костлявый человек в одежде не то крестьянина, не то священнослужителя испуганно произнес:

— Ради Бога, милостивый господин! Не делайте этого! Об этом нельзя даже думать пока еще так темно. Вы слышите бой башенных часов Лютцена? Они пробили восемь раз. Но прислушайтесь внимательно! Звук слышен очень отчетливо. Значит мы находимся совсем близко к городу, а он полон фридландцев (1). Боже упаси, если они выскочат нам навстречу. Кто знает, вдруг они смогут отрезать вас от ваших людей!

Он указал на группу всадников, которые остановились всего в тридцати шагах позади, но в тумане их едва было видно. На лице рыцаря промелькнула улыбка.

— Ну, я думаю, что мы с моими людьми вполне можем надеяться на ноги наших лошадей, — весело ответил он. — А вот ты, дьяк, оказался бы тогда в незавидном положении, несмотря на твои длинные ходули.

— О, господин, — ответил долговязый серьезно и почтительно, — о себе я не забочусь. Я скажу словами Иакова: «коротким и недобрым было время моей жизни», и словами Соломона: «все есть суета». Все, что я видел в этом мире, господин, — продолжал он, мрачнея лицом, — это только горе, несправедливость, страдания и непосильный крест! Поэтому в любое время, когда вы, господин, позовете меня, я приду на ваш зов; в любое время! И может ли старый школьный учитель из Мойхена желать в этом мире лучшей и более почетной участи, чем встретить смерть, служа герцогу Бернхарду Веймарскому?

Всадник изумленно взглянул на него.

— Откуда ты знаешь, кто я?

— Прошлой ночью один из воинов Зеленой Бригады (1a), который останавливался в моем доме, показал мне всех важных господ, сопровождавших короля. Я видел вас только издалека, господин, но сразу узнал по вашей черной броне и красному плюмажу на шлеме.

— Нет ничего плохого в том, что ты меня узнал, — спокойно ответил герцог. — Но скажи мне, старик, что это за запах? Пахнет так, как будто где-то пожар.

Дьяк повернул свою голову в ту сторону, где в тумане скрывался город, и принюхался.

— Вы правы, Ваша Светлость, — сказал он, — это пожар и не маленький. Этого следовало ожидать. Везде, где появляется Валленштейн, этот кровожадный пес, за ним всегда следуют убийство и огонь!

Герцог уже открыл рот, чтобы ответить, но тут недалеко от него слабыми красными точками в тумане сверкнули огненные вспышки выстрелов из мушкетов, и звук от них прозвучал так, как будто кто-то ударил ладонью по туго натянутой коже. В то же самое время навстречу герцогу из тумана помчались четыре коня. Один из них был без седока и скакал в стороне, на остальных трех можно было распознать шведов.

— Уезжайте, Ваша Светлость, — прокричал ротмистр (2) Штарршедель. — Там позади полно мушкетеров, они прострелили голову моему оруженосцу!

Герцог повернул своего коня.

«Первый убитый сегодня! За ним последуют еще многие», — подумал он, а вслух громко спросил:

— Только мушкетеры? Нет конников?

— Я не видел ни одного.

— Тогда мы можем не торопиться. Они едва ли будут преследовать нас в этом тумане. Поедем не быстрее, чем человек может бежать! Если понадобится, мы посадим тебя на нашу лошадь, дьяк. А теперь рассказывайте, Штарршедель, что вам удалось узнать?

— Ваша Светлость, они устанавливают батареи за дорогой. Там может быть десять или двенадцать тяжелых пушек, а мушкетеры копают рвы слева и справа, чтобы защитить их.

— А! — воскликнул герцог, и на его лице промелькнула довольная усмешка. — Нам на самом деле удалось связать его, старого волка! Наконец-то он готов сражаться.

Ротмистр продолжал докладывать на своем жестком немецком:

— Мне также показалось, что Лютцен горит. Было не так много видно, но ясно чувствовался запах дыма, и я слышал треск горящего дерева.

Лицо герцога помрачнело.

— Это кажется мне правдоподобным, — сказал он. — Фридлaндер подожжет город. Когда начнется сражение, огонь прикроет его с правого фланга.

— Конечно, какое дело заклятому негодяю до гнезда еретиков? — мрачно проворчал швед.

— Лучше скажите, какое дело чеху до немецкого города! Еретики или нет — тьфу — Валленштейну на это наплевать! Он сам даже не верит в Бога, не говоря уже о каком-либо учении своей церкви.

— Господин Веймарский Герцог! — к всадникам из тумана долетел пронзительный крик. — Господин Веймарский Герцог!

— Я здесь! — отозвался герцог. — Кто меня зовет?

Из белой пелены тумана выскочил молодой всадник. Это был восемнадцатилетний сын нюрнбергского патриция Август фон Лейбельфинг, который покинул свой родной город и последовал за королем Швеции. Уже почти год молодой патриций носил сине-желтую униформу приближенного короля. Юноша запыхался от быстрой езды, и его круглые щеки раскраснелись.

— Его Величество разыскивает Вашу Светлость, — сказал он, вздохнув с облегчением. — Гонцы были разосланы во все стороны. Его Величество получил очень важные сведения; сражение непременно состоится.

— Прекрасно. Мы тотчас же едем, — ответил герцог и подстегнул своего коня, но паж остановил его, ухватившись рукой за поводья.

— Ваша милость, — умоляюще произнес он, — не откажите мне в небольшой просьбе.

— Чего ты хочешь? — удивленно спросил Бернхард. Он с изумлением увидел, что юноша дрожал всем телом и на его глазах блестели слезы.

— Ваша Княжеская Милость, убедите короля надеть доспехи. Он отказывается от них, надевает только лосиную куртку, не слушает ничьих советов. Если бы королева была здесь, он бы ее послушал! Но, может быть, он прислушается к вашему совету. Если несчастье постигнет его… — паж остановился и дрожащей рукой вытер с лица слезы, которые тяжелыми каплями теперь струились из его глаз. С усилием подавив рыдания, он с трудом произнес, — Их Величество ведет себя так странно, ах, так странно!

Герцог посмотрел на него и кивнул. Да, поведение короля в последнее время ему тоже показалось странным. Король очень изменился по сравнению с тем, каким он был всего лишь несколько месяцев назад. Его умение владеть собой в любых обстоятельствах, его превосходное чувство юмора, казалось, покинули его совсем. Даже его, Веймарского герцога, которого король особенно выделял среди немецких князей, он встретил холодно и недружелюбно, когда он, вернувшись из триумфального похода в южную Германию, соединил свои войска с королевской армией под Арнштадтом. Бернхард чувствовал себя так, как будто король завидовал его свежим лаврам, завоеванным в сражениях с имперскими генералами. Правда, щедрый король с тех пор изо всех сил старался заставить герцога забыть об оскорблении, но Бернхард стал все чаще замечать, что Густав Адольф теряет над собой контроль и приходит в ярость по самому незначительному поводу, позволяет себе такие грубые выражения, которые раньше никогда не слетали с его губ. Однако, с момента его вступления в Наумбург раздражительность и приступы гнева внезапно покинули короля и уступили место глубокой печали. Когда в старом епископском городе протестанты стояли перед ним на коленях, целуя его руки, край его мантии, его сапоги, он сказал своему придворному проповеднику Фабрицию: «Эти люди чтут меня, как бога. Боюсь, что небеса скоро откроют им, что я всего лишь простой смертный». С тех пор предчувствие смерти не покидало короля. Он почти всегда молчал и был погружен в свои мысли, и иногда казалось, что его дух витает уже где-то в другом мире. Со своими приближенными он теперь все больше говорил о смерти и о надежде на вечную жизнь или о том, что случится, если внезапная смерть настигнет его.

Герцог, раздумывая над всем этим, на какое-то время забыл о стоящем рядом с ним паже и теперь с испугом очнулся от своих мыслей, когда юноша еще раз робко спросил:

— Так вы, Ваша Светлость, соизволите поговорить с королем?

— Разумеется. Где Его Величество сейчас?

— Он хотел снова принять Святое Причастие в церкви Мойхена. Мы должны проводить вас туда.

— О, Боже! — воскликнул дьяк, который длинными шагами пытался следовать за всадниками. — Кто будет играть на органе, если меня там не будет?

Герцог рассмеялся.

— Да, нам надо поторопиться! Без тебя там никак не обойтись! — весело крикнул он. — Посади его на коня позади себя, Лейбельфинг! Тебя и этого доходягу он уж точно выдержит.

Герцог подстегнул своего коня, и вскоре группа всадников, минуя полевую стражу и дозорные заставы, добралась до шведского лагеря. Его палатки и ряды обозов образовывали широкую арку в форме полумесяца вокруг большой крестьянской деревни Мойхен. Солдаты также расположились на ночлег на улицах и в садах, в домах и сараях. Герцог Бернхард провел ночь вместе с королем в королевской карете, стоящей под открытым небом, а на рассвете, не в силах сдержать свою нетерпеливую жажду действий, он уехал на встречу со своими войсками. К этому времени полки уже были выведены из деревни и из лагеря в поле для боевого построения, которое король определил накануне вечером на случай, если фридландцы больше не будут уклоняться от боя и сражение состоится. Только что мимо Бернхарда прошли ливонские всадники, которые должны были сражаться сегодня под его командованием. Воины приветствовали герцога громкими восторженными криками, и он в свою очередь отвечал им, дружески кивая головой.

— Фридлaндер за городом выстраивает свою армаду. Они вкапывают орудия и ждут, когда мы на них нападем, — прокричал герцог проезжающему мимо князю фон Анхальту.

— Ваша Светлость подтверждает то, что король узнал четверть часа тому назад, — ответил фон Анхальт. — Он только ждет, когда рассеется туман.

После этого он торопливо добавил:

— Король был очень расстроен вашим долгим отсутствием, потому что он хотел поговорить с вами. Сейчас он вернулся в церковь. Постарайтесь застать его там. Я должен ехать дальше! До свидания, господин кузен из Веймара, до встречи на поле боя, когда загрохочут картауны (3)! Хотя, подождите. Я должен сказать вам еще кое-что.

Фон Анхальт подъехал близко к Бернхарду и произнес так тихо, как ему только позволяла его громогласная глотка:

— Знаете ли вы, Ваша Светлость, что сегодня в Вайссенфельс прибывает королева?

— Нет, — ответил герцог, удивившись, что в этот напряженный момент фон Анхальт сообщил ему такую незначительную новость.

— Она приедет не одна, но с придворными дамами и фрейлинами, — продолжал князь с лукавой улыбкой. — С нею также приедет одна особа, особа из Веймара, которую, как мне кажется, вы хорошо знали и вряд ли забыли.

Кровь бросилась к лицу герцога.

— Гундел? — спросил он вполголоса, невероятно удивленный.

— Кунегунде фон Анхальт, моя маленькая кузина и сестра вашей невестки! Я вижу, вы все еще думаете о ней.

«Как она попала к королеве? Зачем она едет в Вайсенфельс?» — хотел спросить Бернхард, но фон Анхальт дружески похлопал его по плечу и с задорным раскатистым смехом ускакал прочь.

На несколько мгновений герцогу показалось, что толпа снующих вокруг него кавалеристов исчезла. Перед его глазами возник образ девушки с роскошными золотыми волосами, обрамляющими нежное лицо с задорно сверкающими темными глазами и алыми губами, которые выделялись на фоне нежного загара, как распустившийся цветок дикого мака. Прошло четыре года с тех пор, как эти губы целовали его, а эти глаза плакали горячими слезами из-за него, ибо тогда он уезжал в Нидерланды, чтобы воевать с врагами своей веры. Когда Кунегунде обхватила его за шею, страдая от нестерпимой боли предстоящей разлуки, Бернхард торжественно поклялся ей: «Если я вернусь, только ты будешь моей женой, и я никогда не стану просить руки никакой другой!» Но день, когда он сможет вернуться домой, был еще очень далек. В конце концов, что толку в том, если он вернется домой с пустыми руками? Тот небольшой участок земли, который он и его братья унаследовали от своего отца, умершего молодым, едва мог прокормить семью старшего. Страна была опустошена и разорена валлонами (4) и хорватами. Бедные, измученные войной крестьяне сами едва могли сводить концы с концами, как они могли платить арендную плату и содержать в добавок второй княжеский двор? Только в том случае, если ему удастся завоевать для себя землю и приобрести людей, работающих на этой земле, только тогда он, не перворожденный князь, сможет привести в свой дом жену, у которой нет большого приданого. Правда, могущественный король Швеции, которому он теперь служил, уже дважды обещал дать ему в лен (5) княжество — одно из тех, которые они завоюют. Именно так император сделал Валленштейна Мекленбургским герцогом. Возможно, сегодняшняя кровавая битва решит, сможет ли король исполнить свое обещание. У Бернхарда уже не было в этом такой уверенности, как год назад, так как в последнее время дела для шведского оружия оставляли желать лучшего.

Пока эти мысли проносились в голове герцога, его конь доскакал до деревни. На другой стороне пруда перед низкой церковной стеной он увидел оседланных боевых коней генералитета, в том числе и королевского скакуна с пурпурной попоной. Бернхард быстро соскочил с коня, бросил вожжи пажу Лейбельфингу и направился к церкви по узкой тропинке между крестами и надгробными плитами.

В маленькой комнате, в которую он вошел, царил полумрак, поскольку гораздо больше света исходило от свечей, горящих на алтаре, чем поступало снаружи через высокие, узкие окна. За органом сидел вахмистр (6) Синего Полка (7), который когда-то был пономарем в финской деревне и пел в церковном хоре, и играл как мог. Перед ступенями, ведущими к алтарю, возвышалась могучая фигура короля; рядом с ним Бернхард узнал большую голову шведского графа Нильса Браге и простые, благородные лица двух немецких оберстов (8) Эберштейна и Герсдорфа, а сбоку от них бледное, изможденное лицо герцога фон Лауэнбурга с непрерывно мигающими глазами. Он не успел разглядеть, кто были остальные, ибо когда он входил, ржавые петли двери пронзительно заскрипели, король обернулся и жестом, одновременно дружелюбным и повелевающим, поманил его к себе. Сразу же перед герцогом образовался узкий проход. Бернхард торопливо прошел вперед, опустился на колени на твердый каменный пол церкви рядом с Его Величеством и вместе с ним получил святое причастие.

Когда служба закончилось и замолкла последняя нота хорала, король произнес громким голосом, обращаясь к присутствующим:

— Я прошу вас, господа, выйти. Я хочу поговорить наедине с Его Светлостью, герцогом Веймарским.

Собравшиеся немедленно подчинились, хотя лица некоторых из шведских военачальников выражали определенное недовольство, поскольку они завидовали немецкому герцогу в великой милости, оказанной ему королем. Прямолинейный оберст Штальханский, уходя, проворчал:

— Черт возьми! Веймарский молокосос был и остается любимцем короля! Разве у Его Величества нет никого другого? — Боже праведный! — Никого другого, достойного его доверия?

Но его слова не нашли поддержки у оберста Стенбока, идущего рядом с ним, который коротко и ясно ответил:

— Попридержи свой язык, приятель, и остынь! Веймарец — настоящий воин. Если король возвысит его над такими двумя старыми ослами, как мы с тобой, это будет правильно. За свои двадцать восемь лет он уже достиг большего, чем некоторые за пятьдесят.

С этими словами Стенбок взял под руку своего мрачного товарища и вытащил его за дверь.

Острый слух герцога не пропустил разговор, но король, по-видимому, ничего не заметил. Даже когда церковь уже давно опустела и король остался наедине с герцогом, он все равно стоял в глубоких раздумьях и молчал, так что казалось, будто он забыл о присутствии Бернхарда. Внезапно он поднял голову, словно пробудившись от сна, и решительно посмотрел герцогу в лицо.

— Герцог Бернхард, — сказал он, — недавно в Арнштадте я был очень суров с вами, потому что думал, что вы действовали своевольно и в ущерб моим интересам. Это было ложное впечатление, и теперь я вижу, что в данном случае вы были мудрее меня. Я был неправ, когда ругал вас, и я от всего сердца прошу вас простить меня за это. Ибо кто знает, как долго я еще буду с вами, и как скоро Господь, Бог наш, воззовет ко мне: «Дай отчет о земных делах твоих, ибо ты больше не можешь творить дела земные».

В первую минуту пораженный герцог не мог выговорить ни слова. Глубокий смысл, заключенный в этих словах короля, потряс его до глубины души. Но потом он обеими руками порывисто взял правую руку короля, которую тот протянул ему, и воскликнул:

— Не продолжайте, Господин! Отцу не подобает просить прощения у сына. В своем сердце я всегда преклонялся перед вами как сын перед своим отцом несмотря на то, что вы всего на десять лет старше меня. И если я когда-либо сердился на вас, то видит Бог, я никогда не держал зла долгое время, и я не знаю ни одного человека, к которому я испытывал бы такое глубокое уважение, как к вам.

Король положил левую руку на плечо герцога и посмотрел на него еще благосклоннее, чем раньше.

— Благодарю вас, герцог Бернхард, — сказал он. — Я вижу, что не ошибся в вас. Вы оправдали мои ожидания. Я хочу дать вам лучшую награду, чем просто слова. Вюрцбург и Бамберг теперь в наших руках. Я даю их вам в лен, вам и вашим потомкам, как герцогство Франконское.

Герцог наклонился к руке короля и поцеловал ее. Он был так удивлен и тронут, что поначалу не смог найти слов благодарности.

— Разумеется, при условии, что я останусь в живых, — добавил король серьезно. — Но иногда мне кажется, что мой час почти настал.

— Господин! — воскликнул Бернхард, — Это не случится с вами! Этого не может быть в Божьем плане! Вы сражаетесь в войне в его защиту.

— Кто знает план Бога? И кто из людей нужен Всевышнему? Мы всего лишь пыль под его ногами. Если пуля попадет в меня, Бог поставит на мое место другого, кто будет сражаться за него, например, вас!

— Нет, Господин, Бог этого не захочет! Вы незаменимы. Умоляю вас, пощадите себя и держись подальше от опасности.

Густав Адольф улыбнулся.

— Вы знаете, что иногда это невозможно.

— Тогда хотя бы наденьте прочную броню!

— Сегодня уже многие советовали мне это. Но я не могу следовать таким советам, даже если бы захотел. Шрам на моем плече опять беспокоит меня, и я думаю, что моя рана снова открылась от трения доспехами. Нет, я должен полагаться только на Господа, а не на земное оружие. Мои доспехи — это Бог, и час мой предначертан на небесах, на земле нельзя изменить его.

Сказав это, король открыл дверь церкви и вышел наружу, чтобы присоединиться к своим офицерам.

— Воины, — воскликнул он, — подойдите сюда и послушайте, что я вам скажу!

Когда все встали полукругом вокруг короля, он громко провозгласил:

— Туман рассеивается, и солнце проникает через облака. Скоро начнется битва. Каждый знает, что он должен делать, и все знают свое место. Но я добавлю к этому: если со мной по воле Божьей случится несчастье, то все должны повиноваться Веймарскому герцогу! Если он погибнет, граф Браге примет командование. Боже, возьми нас всех под свою защиту! А теперь, господа, по коням!

II

Господь всемогущий — наша твердая крепость,

И доспехи, и щит, и оружие… (9)

Нестройное громкое пение донеслось до ушей короля, когда он проезжал по деревенской улице. Полки были только что построены, и началось короткое богослужение, которое обычно проводили перед битвой прямо в поле.

Густав Адольф обнажил голову и придержал коня. Его звучный, сильный голос присоединился к хору солдат. Король вместе с ними спел до конца величественный лютеранский гимн. Когда полевой проповедник ближайшего полка читал сорок шестой псалом, король тихо повторял его слово в слово, а после «Отче наш» и благословения он запел лютеранское песнопение «Не страшись врага, дружок» (10).

О, не страшись врага, дружок,

Не бойся этой встречи.

Пусть враг силен, пусть враг хитер,

Ему царить не вечно.

Его победа над святыми

Лишь призрак скоротечный.

Густав Адольф пел его для своей армии каждый раз, когда сражение было неизбежно, а сегодня это имело для него особое значение. Он предчувствовал, что предстоящая битва должна быть необычайно трудной, ибо он знал, что армия Валленштейна сильнее его собственной. Если к тому же неистовый Паппенгейм, к которому императорский полководец обратился за помощью, вовремя прибудет на поле боя со своими конниками из Халле, шведская армия столкнется со значительно превосходящими их силами.

За время службы туман почти полностью растаял, и яркий солнечный свет залил широкое поле. Король пришпорил коня и в мгновение ока очутился перед строем немецких полков, которые должен был возглавить Бернхард. С величайшим изумлением герцог увидел, что Густав Адольф внезапно преобразился. Его голова больше не склонялась на грудь, как раньше, словно под тяжестью непомерных забот. Сейчас король гордо и с величайшим достоинством сидел в седле, и его глаза сияли.

— Друзья мои! — крикнул он. — Офицеры и солдаты, я призываю вас выполнить свой долг с честью! Сегодня вы будете сражаться не только под моей командой, но и рядом со мной. Я вместе с вами приношу мою кровь и мою жизнь на поле брани, чтобы служить вам примером доблести и чести. Следуйте за мной, и я верю, что с Божьей помощью вы одержите в этой битве победу, которая будет благословением для вас и ваших потомков. Не здесь ли решается вопрос вашей свободы и вашей жизни? Будете ли вы сражаться, как подобает честным немецким воинам?

— Да, да! — кричали в ответ солдаты. — Обещаем, обещаем!

Король поднял руку, приветствуя воинов, а затем отправился к шведам. Через несколько минут Бернхард получил приказ продвигаться вперед. Вся шведская армия пришла в движение. Она медленно продвигалась по ровному полю в сторону армии Валленштейна, которая ожидала атаку за военной дорогой в поспешно сооруженных укреплениях. Вскоре герцог увидел пушки, установленные перед тремя ветряными мельницами; за ними стоял огромный четырехугольник пехоты и в стороне перед пушками — кирасиры (11) графа Пикколомини. Словно вылитые из бронзы, черные всадники сидели на своих сильных конях. Никто не двигался, не сверкали выстрелы; в напряженной, жуткой тишине словно огромная грозовая туча перед бурей стояла императорская армия и ждала приближения шведов. Две армии были еще примерно в трехстах шагах друг от друга, когда из правого крыла, где находился король, раздался громкий голос трубы. Тут же сигнал подхватили трубачи всех полков. Это был заранее условленный знак для атаки. Сразу загрохотали пушки, которые толкали перед собой пехотинцы, и с их глухим ревом смешались пронзительный, резкий треск фальконетов (12) и громкие крики:

— Бог с нами!

Как приглушенный вой, в ответ донеслось:

— Пресвятая Мария! — и еще раз, — Пресвятая Мария!

Затем послышались громкие команды, пушки открыли свои железные глотки, и смертоносный град картечи помчался навстречу приближающимся всадникам.

Кавалеристы герцога Бернхарда громко закричали, но не от страха или ужаса, а для того, чтобы посмеяться над врагом, так как почти все пули пролетели над их головами.

Но тут ворвались императорские кирасиры, и две стены кавалеристов набросились друг на друга со страшной силой. Вновь и вновь люди и кони сталкивались, падали и катались по земле в беспорядочном клубке; клинок стучал о клинок, трещали выстрелы, дикое фырканье и ржание лошадей смешалось с криками и стонами, земля дрожала под тысячью лошадиных копыт. Кавалерийский бой продолжался уже полчаса, не принося победы ни одной стороне. Пока войска, задыхаясь, сражались друг с другом, солнце вдруг снова исчезло, и небо, которое было таким ярким всего лишь час назад, окрасилось в свинцовый серый цвет. Туман снова спустился на поле боя, его влажная белая пелена смешивалась с дымом орудий и испарениями от крови убитых людей и лошадей.

Герцог пока наблюдал бой со стороны, так как еще не наступило время для командующего участвовать в нем лично. Его храбрые немецкие и ливонские конники доблестно сражались и не нуждались в его поддержке; в долгой, упорной борьбе они все больше и больше теснили вражеские ряды. Императорские эскадроны, какими бы яростными они ни были, медленно отступали и в конце концов обратились в бегство.

С восторженным победным кличем конница герцога преследовала неприятеля, но они рано радовались. Беглецы свернули в сторону, и те, кто следовал за ними, вдруг оказались перед хорошо укрепленной батареей мощных орудий. И когда они загрохотали в этот раз, их железные пули тотчас выбили из седла почти пятьдесят всадников.

— Назад! — закричал отважный оберст фон Розен, который уже истекал кровью от нескольких ран, но все равно сидел в седле прямо и твердо. Он вовремя увидел окопы и заостренные палисады перед пушками и понял, что одна только кавалерия никогда не сможет взять эту батарею.

Кавалеристы повернули назад, а оберст поскакал навстречу герцогу, чтобы сообщить ему о преграде.

Бернхард тут же отдал приказ наступать пехоте своего левого фланга и штурмом взять батарею. Но теперь, когда порывы ветра то тут, то там снова рассекали туман, он увидел, что ряды вражеской пехоты тоже двигаются им навстречу, чтобы укрывшись в окопе, вырытом перед батареей, защитить пушки. Офицер на высоком поджаром белом коне командовал ими, указывая своим мечом нужное направление. Оберст Герсдорф, только что остановившийся возле Бернхарда, готов был поклясться, что это был сам Фридландский герцог.

— Я знаю Валленштейна и узнал бы его, даже если бы он был в двух тысячах шагов от меня. Посмотрите на княжескую осанку, красный плащ и красные перья на его шляпе! Никто больше не носит их! И я знаю коня, на котором он сидит. Он похож на старую клячу, но в нем сидит дьявол.

Кивком головы Герсдорф подозвал к себе двух своих мушкетеров, которых герцог знал как снайперов, достал что-то из своего кармана и передал это каждому из них.

— Пули из наследного серебра (13), Ваша Светлость, — сказал он. — Я всегда ношу такое с собой. Обычные пули не поражают того, кто заговорен проклятым искусством Пассау (14). А Фридлaндер заговорен, я это точно знаю.

Бернхард согласно кивнул, поскольку он тоже верил в то, что грозный военачальник пользовался дьявольским искусством. Но он ничего не сказал в ответ. В этот момент прискакал королевский ординарец, молодой офицер из Смоландского конного отряда.

— Король отбросил вражескую кавалерию на правом фланге. Он приказывает всей пехоте атаковать батареи, — сообщил он.

— Скажите Его Величеству: Я уже дал такой приказ. Вместе с пехотой в этом задействованы и мои пушки. Как дела у короля?

— Хорошо, хорошо! — крикнул шведский ротмистр и умчался прочь.

Через две минуты пехота Бернхарда пересекла дорогу и, переполненная яростью и желанием сражаться, бросились на вражескую пехоту. Однако, несмотря на всю их храбрость, им не удалось оттеснить назад имперцев ни на шаг. Фузилёры (15) Коллоредошского полка были опытными воинами и их было намного больше. Хотя многие из них были убиты, их место в образовавашейся бреши сразу же занимали другие. Даже когда сам герцог повел вторую атаку, его войска не могли прорвать железное кольцо. Когда часы на башне горящего Лютцена пробили полдень, герцог приказал остановить наступление и сам отвел свои войска назад. Вражеские войска не преследовали их, так как они сами были ужасно измотаны; вероятно, план Фридлaндера состоял в том, чтобы во время второго штурма главным образом еще больше обескровить армию неприятеля.

В результате между двумя армиями образовался разрыв почти такой же ширины, как и в начале битвы, и кроме нескольких выстрелов, которыми еще обменивались обе стороны, в битве наступил небольшой перерыв.

Бернхард появлялся то здесь, то там, приказывая, подбадривая, подзадоривая, и в ответ на его призывы и команды полки вновь воспряли духом. Герцог уже был готов во второй раз повести своих людей в атаку, когда его взгляд неожиданно наткнулся на то, от чего на несколько мгновений в его жилах застыла кровь.

Справа, где кавалерия и пехота перемешались в центре поля боя, из орудийного дыма вырвалась одинокая лошадь без седока. Она был вся покрыта кровью и мчалась, не разбирая дороги, между двумя армиями по изрытой и истерзанной земле. Потом она внезапно остановилась, издала пронзительный, душераздирающий предсмертный крик несколько раз подряд и рухнула на землю.

Бернхард наклонился вперед на своем скакуне и уставился на упавшее животное в неверии и ужасе. Неужели над ним подшутил злой дух? Разве это был не тот гнедой конь, который унес отважного короля на поле битвы? Что же случилось? Неужели произошло самое страшное? Неужели король убит?

Герцог все еще неподвижно сидел на своем коне, когда прискакал генерал граф Книппхаузен.

— Король мертв! Все потеряно!

— Нет! — воскликнул Бернхард и тут же выпрямился в седле, высоко вскинув голову. В одно мгновение парализующий ужас сменился в нем необыкновенной горечью невосполнимой утраты. — Нет! Ничего не потеряно.

— Но правый фланг отступает! — в отчаянии крикнул Книппхаузен.

— Остановите наступление! — приказал Бернхард командующему второй атакой, который только что подъехал к нему. — Король убит. Теперь командую я! Вы останетесь здесь и ударите только тогда, когда фридландцы перейдут через окопы. Если этого не произойдет, ждите моего приказа!

Он повернул своего коня и поскакал на правый фланг.

Там Шталханске и Эберштейн уже торопливо перестраивали кавалерийские полки, которые были до этого отбиты имперской пехотой. Оба оберста плакали от бессильной ярости и боли, ибо уже знали, что король убит и теперь они сомневались в победе. Все, на что они надеялись, только избежать позорного отступления.

В этот ужасный момент рядом с ними внезапно появился Веймарский герцог, и его голос, словно раскаты грома, зазвучал над шокированными, обескураженными войсками:

— Немцы! Шведы! Финны! — закричал он. — Ваш король и защитник нашей свободы мертв. Для меня жизнь больше не будет иметь смысла, если я не отомщу за его смерть. Теперь дело за вами! Атакуйте врага без колебаний! Если вы хотите доказать, что любили короля, сделайте это сейчас! Следуйте за мной и сражайтесь, как настоящие воины!

С этими словами он выхватил королевский штандарт из рук знаменосца и, держа его левой рукой высоко над головой и размахивая обнаженным мечом в правой руке, бесстрашно бросился на неприятеля.

На мгновение кавалеристы остановились. Потом изо всех ртов вырвался громкий победный крик, и шесть полков устремились вслед за своим командиром в сторону вражеских укреплений. Словно разрушительная лавина града они мчались вперед, сметая все на своем пути. В течение нескольких минут вражеская кавалерия была отброшена назад и рассеяна. Построенная в каре идущая за ними пехота тоже не выдержала натиска и расступилась, тем самым открывая путь к батарее.

В начале атаки Бернхард сражался вместе со всеми как простой кавалерист. Но теперь, когда он увидел, что враг отступает, он остановил своего коня и остался позади, давая возможность полкам закончить сражение под предводительством их оберстов. Герцог вернулся на левый фланг, и после кровопролитного боя здесь тоже удалось оттеснить вражеские полки и захватить батарею.

Для Фридлaндера день был потерян, и даже Паппенгейм, прибывший во второй половине дня со своей конницей, уже не мог ничего изменить. В какой-то момент казалось, что со своими свежими войсками он все-таки сможет отнять лавровый венок победы у стремительно наступающего Веймарского герцога, но смертельная пуля попала в него, и истекающий кровью маршал упал с коня на землю. Увидев это, его кирасиры, считавшие своего маршала неуязвимым, были охвачены суеверным страхом и обратились в бегство. Только около трех ветряных мельниц недалеко от горящего Лютцена битва еще продолжалась в сумерках, но когда ранняя ноябрьская ночь раскрыла над землей свои темные крылья, имперцы отступили и там; их отряды распались. Убегающие воины бросали тяжелые доспехи и оружие, потому что они мешали им в бегстве.

Победители остались на с трудом завоеванном поле и, как это было принято, готовились провести здесь ночь. О преследовании врага не могло быть и речи, так как и люди, и кони были смертельно измотаны.

Слуги и маркитанты пришли из лагеря Мойхена, собрали дрова и валежник и зажгли костры. Вокруг этих костров расположились усталые воины; не было слышно ни шуток, ни песен, только стоны раненых прерывали жуткую тишину ночи. Победа была одержана, но не было радости от победы. Слишком много благородной крови было пролито; даже старые, закаленные в многочисленных битвах воины были в ужасе, когда увидели горы трупов, освещаемые тусклым светом костров. И если бы даже они захотели забыть об этих тысячах — их нельзя было забыть, их нельзя было заменить. И король, который был главой и сердцем своей армии, на которого каждый смотрел, как на отца — этот король был мертв.

Герцог Бернхард вместе с князем фон Анхальтом вернулся в Мойхен. Он хотел поспать там несколько часов в фермерском доме, а затем заменить Книппхаузена, который сейчас остался на поле боя. Герцог оставил поиски тела короля, после того как почти час блуждал по округе с зажженными факелами, сопровождаемый толпой верных королю людей. Его анхальтский кузен, чтобы подбодрить герцога, не умолкая говорил о славной победе, которую они одержали, и о сиянии славы, которая теперь будет его окружать. Но Бернхард едва слышал, что говорил князь, и не сказал ему ни слова в ответ. Он думал о том, что может означать смерть короля для Германии, для судьбы последователей истинного Евангелия и о его собственной судьбе, и жгучая боль и глубочайшая скорбь наполнили его душу.

Бернхард въехал в деревню, которая снова, как и утром, была полна солдат. На площади перед церковью горели два ярких костра, между которыми он разглядел старого дьяка и школьного учителя из Мойхена, который, окруженный шведскими всадниками, топором и рубанком обрабатывал крепкие, широкие доски. Ибо старик был не только школьным учителем и церковным дьячком, он также владел плотницким ремеслом, и его руки часто зарабатывали ему больше, чем его голова.

Необычное зрелище плотничающего старого учителя вывело князя из его мыслей. Он направил к нему своего коня и спросил:

— Что ты здесь делаешь?

Старик, углубленный в работу, не заметил его приближения. Теперь же он быстро обернулся, и, узнав герцога, упал на колени и поднял обе руки к небу.

— Да благословен будет наш Господь, — воскликнул он, — что есть еще кто-то, кто может возглавить битву во имя Господа нашего на земле против сыновей бездны, желающих разрушить Царство Христа! Не страшись ничего, благочестивая паства, ибо такова воля Отца твоего дать тебе это Царство. Полуночный лев, которого Господь наш послал по слову пророка Своего, мертв, и мы готовим здесь для него гроб, но…

— Как? — Бернхард перебил его. — Королевский гроб? Вы нашли его тело?

Старый дьяк указал на церковь.

— Там, где еще сегодня утром король получил тело и кровь Господа, теперь лежит его собственное тело с кровавыми ранами, которые нанесли ему убийцы Фридлaндера. Если вы, Ваша Светлость, хотите услышать, как умер благочестивый герой, пойдемте со мной в мой дом. Там лежит паж, который сегодня утром позвал Вас к королю. С ним сейчас врач, перевязавший его раны, и если это будет угодно Богу, то он может остаться жить. Ведь молодые люди часто способны перенести то, что нам порой кажется немыслимым.

Бернхард уже давно перестал слушать то, что говорил старик в своей торжественной, выспренной манере. Сразу же после первых слов он повернулся к воротам церковного двора, быстро прошел через небольшое кладбище и вошел в церковь, коротким поклоном головы поприветствовав офицеров, охраняющих вход.

На месте, где он только сегодня утром преклонил колени вместе с Густавом Адольфом, стоял грубо сколоченный деревянный стол, на котором лежало тело короля. Оно уже была омыто, обернуто холстом и покрыто покрывалом из синего бархата. Свет алтарных свечей, полностью освещающих благородное лицо, подчеркивал его восковую белизну. Глядя на это лицо, выражающее глубочайшее умиротворение, нельзя было предположить, насколько ужасными были последние мгновения его жизни.

Бернхард молча подошел к мертвому королю и опустился на колени рядом с ним. Из его глаз полились слезы, рыдания сотрясли его тело. Так он лежал там довольно долго, сжимая руками край деревянного стола, и только с большим трудом он смог, наконец, успокоиться. Он поднялся, прижался губами к бледному лбу мертвеца и направился к выходу. Герцог знал, что рано утром следующего дня он сам должен отвезти дорогое тело к королеве в Вайсенфельс, и сейчас ему нужно было сделать необходимые распоряжения.

Тут из темноты на фоне церкви появилась огромная фигура. Человек, вероятно, ожидающий там герцога долгое время, тяжелыми шагами приблизился к нему. Вокруг лба великана была обернута окровавленная повязка, а его доспехи все еще были покрыты кровью и пылью битвы.

Бернхард узнал шведского оберста Сталханске, и его лицо вспыхнуло гневом. Он не стыдился своих слез, но его раздражало то, что их видел именно этот человек. Сталханске был, наверное, самым храбрым человеком в армии, но при этом безжалостным и жестким, и всегда выступал против него. Герцог хотел пройти мимо с недобрым взглядом и без приветствия, но остановился в полном изумлении, увидев, что гигант внезапно преклонил перед ним колено.

— Герр Веймарский герцог, — сказал Сталханске глубоким, смущенным голосом, — я был вашим врагом. Вы знаете это. Но сегодня я прошу вас выслушать меня. Отныне я ваш друг и преданный слуга. Вы отомстили за моего короля и выиграли его битву. Если бы не вы, наша слава была бы потеряна. Поэтому вы должны стоять во главе нашей армии, пока война не закончится. — Он грузно поднялся и бросил свой меч на землю. — Так говорю я, Герр герцог, и я прокляну любого, кто выскажется иначе!

— Герр Оберст Сталханске, — ответил Бернхард, — то, что вы сейчас сказали, заглушило все обиды в моем сердце. Спасибо. Дайте мне руку. В армии нет никого, кто сегодня сделал бы больше в битве с врагом! Я принимаю вашу дружбу и клятву. Если корона Швеции повелит мне, пусть Господь Бог даст мне силы, чтобы я всегда был способен достичь того, чего я достиг сегодня.

III.

На следующее утро по приказу герцога Бернхарда военачальники победившей армии явились на военный совет в крестьянском доме в Мойхене. Их собралось не так уж много, так как больше половины генералов и оберстов лежали либо мертвыми на поле боя, либо ранеными в деревенских домах. Тем не менее, узкая, низкая комната вряд ли могла вместить всех, так что некоторым пришлось расположиться на кровати, стоящей в углу крестьянского дома. В комнате была такая гнетущая тишина, что казалось, будто все собрались на похороны, и когда последние из приглашенных, оберсты Лохузен и Эберштейн, переступили порог, они были встречены теми, кто был ближе всего к входу, только молчаливыми рукопожатиями.

— Господа! — начал герцог Бернхард, стоящий в одной из узких оконных ниш, прислонясь спиной к оконному стеклу. — Я позвал вас сюда, чтобы мы срочно решили, как мы будем действовать теперь, когда наш великий король и военачальник мертв, упокой Господь его душу. Он был отцом для всех нас, шведов и немцев, и с его смертью мы осиротели. Мы будем оплакивать его до конца нашей жизни. Но это не должно помешать нам действовать быстро и решительно, и прежде всего, мы должны решить, кто с сегодняшнего дня возглавит осиротевшую армию вместо того, кого больше нет с нами.

— Вы! — крикнул Столханске, который сидел на низкой кухонной скамейке и должен был протянуть свои огромные ноги, обутые в кавалерийские сапоги со шпорами, через половину комнаты. — Разве не такой была воля короля? И вы вчера не доказали, что он был прав!

Со всех сторон раздались голоса одобрения. Но из глубины комнаты прозвучал уверенный, спокойный голос:

— Я протестую. Ибо речь идет о совести и чести.

Все обернулись и с нескрываемым изумлением посмотрели на говорившего. Это было неслыханно и невероятно! Ибо тот, кто стоял в полутемном углу и теперь смотрел на герцога с взволнованным выражением на лице, подняв перед собой свою правую руку, словно защищаясь, был брат Бернхарда Эрнст, старший его на три года. Он считался самым безупречным и благочестивым из всех немецких князей и княжеских сыновей, которых армия имела в своих рядах. Отношения между двумя Веймарскими братьями, как все знали, были самыми сердечными, какие только можно было себе представить; никогда не было никаких разговоров о зависти старшего к высоко одаренному младшему. Так что же могло побудить одного герцога Саксонии позавидовать чести высокого назначения другого? Сам Бернхард, по-видимому, понимал не больше чем все остальные присутствующие, чем объяснить возражение своего брата, ибо он тоже как и все находящиеся в комнате смотрел на него изумленно и озадаченно.

— Да, господа и друзья, речь идет о совести, — сказал герцог Эрнст и положил руку на сердце. — Бог мне свидетель, что я желал бы тебе, дорогой брат, высокого назначения от всего моего сердца, если бы оно принадлежало тебе по праву. Но оно не принадлежит тебе. Его Королевское Величество повелел, чтобы ты взял на себя команду битвой, если ему суждено пасть. И только это. В случае его смерти высшее командование должно быть передано в руки нашего старшего брата Вильгельма, ибо он имеет высший ранг. Он является генерал-лейтенантом Шведской Короны и по приказу короля уже поставлен во главе армии. Таким образом, ты оскорбил бы его, если бы принял то, что по праву принадлежит ему.

Гневный ропот послышался со всех сторон. Постепенно он усилился настолько, что герцог Эрнст прервал свою речь. Сидящий около печи оберст Столханске встал, с мрачным покрасневшим лицом положил обе руки на свой широкий меч и вызывающе крикнул:

— Какое нам дело до права перворожденного герцога Вильгельма? Здесь должен командовать самый опытный и самый талантливый военачальник, а не самый старший!

— Я обращался не к вам, Оберст Столханске, — ответил младший Веймарец так же спокойно, как раньше. — Я обращался к моему брату. И я призываю тебя, Бернхард, да, я умоляю тебя, уступить нашему старшему брату честь, которую он заслуживает.

Герцог Бернхард слегка побледнел и сказал холодно и резко, мрачно глядя брату в лицо:

— Назначение высшего командующего должно быть сделано Короной Швеции. Но до того момента, когда приказ о его назначении будет получен, армия должна решить, кому она будет подчиняться сейчас. Если господа сочтут, что мой брат Вильгельм имеет больше прав, мы изберем его и призовем из Эрфурта, где он сейчас находится в это несчастное время.

— Нет, нет! — закричали со всех сторон. — Только вы должны возглавить армию!

Глаза герцога вспыхнули.

— Тех, кто не хочет, чтобы я принял высшее командование, я прошу покинуть помещение.

Герцог Эрнст встал перед братом и грустно посмотрел ему в лицо.

— Я ничего не могу с собой поделать, — тихо сказал он. — Сегодня ты посягаешь на чужую должность, что запрещено Писанием. Я не могу согласиться с твоим выбором, ибо горе тому, кто действует против своей совести!

Он взял брата за руку и заговорил еще тише, так чтобы его не могли услышать стоящие рядом:

— Бернхард! Я взываю к тебе еще раз. Не бери то, что принадлежит нашему брату.

— Я не беру ничего, что по праву принадлежит другому, — неохотно ответил герцог. — И я не ищу моей собственной славы, когда принимаю командование, но я делаю это ради настоящего Евангелия и на благо шведского и немецкого народов.

— Ты ослеплен, брат, или вернее, дьявол ослепляет тебя, — сказал герцог Эрнст и отпустил руку. — Но я не могу заставить тебя исполнить мое желание, и поэтому я должен уйти и распрощаться с тобой и с армией. Я больше не связан клятвой, ибо король, которому я ее принес, мертв. Я отрекаюсь от своего звания оберста кавалерийского полка и возвращаюсь домой. Прощай, брат. Боже, храни тебя на твоем пути, который больше не может быть моим.

Бернхард сделал непроизвольное движение, как будто хотел задержать его, но герцог Эрнст уже не видел протянутую руку брата. Он вышел из комнаты через низкую дверь, не оглядываясь назад.

С мрачным взглядом и плотно сжатыми губами Бернхард смотрел ему вслед. Лишь через несколько мгновений он повернулся к собравшимся в помещении. Теперь его стройная фигура была гордо выпрямлена, а глаза воинственно сверкали на покрытом шрамами лице.

— Поскольку вы, господа, не разделяете сомнений Его Светлости моего старшего брата, то клянитесь, что вы будете верны и послушны мне до тех пор, пока опекуны юной королевы Кристины не решат, кто возглавит армию, как верховный главнокомандующий.

Каждый из генералов и оберстов поднял правую руку и произнес обычную формулу клятвы: «Да поможет мне Бог в этой жизни и в жизни грядущей!»

— Теперь слушайте мой приказ! — решительно произнес Бернхард. — Состояние армии таково, что преследование врага сейчас нецелесообразно. Сначала полки должны быть перегруппированы. Поэтому, граф Книпхаузен, вы отведете армию обратно в Вайссенфельс. Вы, оберст Столханске, вместе со Смоландцами, включая всех кто у них остался, будете сопровождать гроб короля и доставите его в городскую церковь Вайсенфельса. Вы, Оберст Розен, немедленно отберите сотню всадников из своего полка, которая будет сопровождать меня. Я отправлюсь тотчас же в Вайсенфельс, дабы Ее Величество получила страшное известие о смерти ее короля и мужа из моих уст.

Приказ герцога был немедленно выполнен, и через полчаса он уже ехал по дороге, ведущей в Вайсенфельс, сопровождаемый сотней финских всадников.

Было великолепное осеннее утро. Покрытое легкими облаками небо лучилось розовым светом, а над полями дул свежий ветер. Но он не мог развеять тяжелый запах гари, который заполонил все пространство. Даже когда все еще горящий Лютцен уже давно остался позади, запах гари преследовал их, и Бернхард хорошо знал, откуда он взялся. Он ехал по этой же дороге только два дня тому назад. Армия Валленштейна на своем пути разграбила, опустошила и подожгла все богатые деревни в округе. Только благодаря дождливой погоде здесь до сих пор сохранились дома и хозяйственные постройки. Дождь смягчил разрушительные последствия действий хорватов и валлонов. Однако, половина Рекена лежала в горящих развалинах, и когда они ехали через Риппах, справа и слева от дороги все еще тлели рухнувшие здания. На деревенской улице был такой ужасный запах, что герцог с ужасом подумал, что он должен был исходить от обугленных человеческих трупов, похороненных под дымящимися балками. Это не могли быть останки животных; хорваты, без сомнения, угнали с собой весь скот до последней овцы.

С помрачневшим лицом и низко опущенной головой герцог ехал через опустошенную деревню. Он был воином, и война была частью его жизни. Никогда его сердце не билось быстрее, чем в тот момент, когда звучал сигнал к атаке и выхваченные из ножен мечи сверкали высоко над головами. Эту жажду размахивать клинком и мчаться в бой, которая, наверное, сохранилась от далеких предков, Бернхард унаследовал в большей степени, чем кто-либо из его братьев. Но иногда война, которая длилась уже четырнадцать лет и, казалось, не имеет конца, приводила его в ужас. Ибо что станет с Германией, после того как из года в год сотни и сотни городов и деревень будут обращены в руины и пепел, тысячи мирных бюргеров и крестьян станут жертвами бесчеловечной ярости военных полчищ или погибнут от голода и лишений? Был ли так близок Судный День, как проповедники провозглашали на кафедрах? И должна ли большая часть человечества утонуть в море крови и слез перед пришествием великого и страшного Суда Божьего?

Лошадиное ржание, послышавшееся впереди в сотне шагов, вернуло его к действительности. Кавалеристы из передового отряда, которые ехали впереди, после короткого разговора пропустили двух приближающихся всадников, так как они были одеты в цвета веймарского полка Таупаделя. Один из них был офицер, другой простой воин.

Офицер сразу же остановил своего коня, когда увидел, что герцог заметил его. Он сорвал шляпу с головы и помахал ею в знак приветствия, ожидая ответа князя.

— Что вы везете, корнет фон Гермар? — крикнул ему Бернхард, когда подъехал достаточно близко.

— Письмо Его Княжеской Светлости, герцога Вильгельма, Его Королевскому Величеству Швеции!

Герцог приблизился к нему вплотную.

— Как дела у моего брата? — спросил он приглушенным голосом.

— Милостивый господин, я не могу сообщить ничего хорошего. Его Княжеская Светлость в течение нескольких дней не поднимается с постели. Врачи говорят о желудочной лихорадке и считают, что потребуется несколько недель, прежде чем он снова сможет сесть на коня.

Герцог встрепенулся.

— Они в этом уверены?

— Я слышал это от господина оберста Таупаделя.

— Тогда это должно быть правда, — сказал герцог. Его лицо внезапно стало очень суровым. Он некоторое время молча смотрел перед собой. Потом он поднял голову. — Отдайте мне письмо, — приказал он. — И знайте, что вчера состоялось великое сражение. Победа была нашей, но король пал в бою.

Корнет громко вскрикнул.

— Мертв? Его Величество… мертв? — запинаясь, произнес он и ошеломленно уставился на герцога полными ужаса глазами.

— Да, Бог призвал его к себе, — ответил Бернхард с необычайной серьезностью. — И я, по его воле и по выбору полевых оберстов, теперь верховный командующий армии, которую Его Величество оставил после себя. Так что дайте мне письмо, которое было адресовано ему.

Корнет молча вытащил спрятанный под его курткой запечатанный пакет и протянул его герцогу. Его руки дрожали, а из его черных глаз катились скупые слезы, ибо новость, которую он только что услышал, глубоко потрясла его юношескую душу.

Герцог Бернхард разрезал мечом шнуровку на пакете, сломал печать и прочитал послание. Затем он положил его в привязанную к седлу сумку и сказал спокойно и решительно:

— Здесь на проселочной дороге я не могу дать вам, корнет фон Гермар, письменный приказ. Поэтому слушайте, что я вам скажу. Поезжайте по этой дороге и вы вскоре встретите армию. Доложите о своем прибытии генералу фон Книпхаузену, который командует сейчас вместо меня. Пусть он направит вас к моему брату Эрнсту, и вы сообщите Его Светлости, что я непременно должен поговорить с ним сегодня в Вайсенфельсе. То, что я должен обсудить с ним, очень срочно и очень важно и это касается нашего брата Вильгельма. Вы меня поняли?

— Разумеется, Ваша Княжеская Милость.

— Тогда отправляйтесь!

Герцог благосклонно кивнул на прощание и уже повернул своего коня, чтобы следовать дальше, когда корнет громко закричал:

— А вот и Его Княжеская Милость, герцог Эрнст!

Бернхард прикрыл глаза рукой и оглянулся назад. Действительно — небольшая группа всадников во главе с герцогом Эрнстом только что выехала из деревни Риппах.

— Это хорошо, Гермар! — сказал герцог. — Теперь вам не обязательно ехать к Книпхаузену, так что поезжайте со мной в Вайсенфельс!

Затем он направил лошадь навстречу брату и крикнул:

— Следуй за мной, Эрнст, мне нужно сообщить тебе серьезные и важные новости!

Бернхард сделал знак всадникам, чтобы они остались сзади, и когда он достаточно близко подъехал к Эрнсту, обратился к брату:

— Я собираюсь отправить срочное послание нашему брату Вильгельму о моем избрании верховным главнокомандующим и попросить его подтвердить это.

На благородном лице старшего герцога появилась радостная улыбка.

— Ты облагоразумился? Хвала Господу!

— Я не хочу показаться тебе благороднее, чем я есть, — сухо прервал его Бернхард. — Вильгельм не подходит на роль командующего, но не по той причине, о какой я думал; он очень болен. Прочти здесь то, что он написал королю. Гермар только что передал мне это послание.

Эрнст поднес грамоту к своим близоруким глазам и тотчас уронил ее, потрясенный тем, что он прочитал.

— Если все действительно так плохо, я немедленно еду к нему в Эрфурт.

— И ты возьмешь с собой мое послание, которое мы с тобой составим позже в Вайсенфельсе.

Эрнст взял правую руку брата и крепко сжал ее.

— Благодарю тебя за то, что ты принимаешь во внимание его болезнь и отказываешься от своих амбиций, — с чувством воскликнул он.

— Ты ошибаешься, если объясняешь мое решение моим благородством, — ответил Бернхард. — Я, конечно, рад, что теперь мне не нужно бояться того, что я оскорблю его чувства. Сейчас об этом не будет и речи, потому что он болен уже несколько недель и будет вынужден одобрить мое назначение. Но если бы он был здоров, я бы ни при каких обстоятельствах не позволил ему принять верховное командование. В течение трех дней мы должны начать преследование врага. Вильгельм и через тридцать дней еще не был бы готов к этому, если бы командование было в его руках. Уже больше года из-за своей нерешительности он не предпринял ни одной смелой атаки. По этой причине армия никогда не потерпит, чтобы он занял место короля. Здесь должен быть настоящий предводитель. Я именно такой человек, и среди немецких князей нет никого другого, кроме меня.

— Никто не может отказать тебе в твоих выдающихся способностях и боевых заслугах, и я всегда радовался им без зависти, несмотря на то, что ты младший из нас. Я должен также признать, что Вильгельм склонен колебаться и откладывать решения. Но я предвижу распри и соперничество между вами, если ты захочешь подняться над ним, и это тяжелым камнем ложится мне на сердце и печалит меня. В мире столько зла и несправедливости — неужели хотя бы братья не могут жить в мире!

Теперь Бернхард взял брата за руку. На его лице появилось нечто похожее на нежность, но в то же время на его губах мелькнула легкая насмешливая улыбка.

— У тебя, Эрнст, чувствительная душа, которая все-таки слишком хороша для этого мира! — воскликнул он. — О, вы все — ты, Вильгельм и Альбрехт — настолько хороши, и чистосердечны, и благородны, что я иногда выгляжу как черная овца, которая случайно попала в белую отару. Мне иногда кажется, что вы порой через силу терпите своего брата, который не разделяет ваших убеждений.

— Нет! — поспешно ответил Эрнст. — Мы все любим тебя и гордимся тобой. Даже Вильгельм, хотя как старший в доме он не любит показывать это младшему брату. Но ты время от времени усложняешь наши отношения, ибо в тебе сидит демон, демон амбиций; твои помыслы возносятся слишком высоко, ты готов возвыситься над всеми нами, и ради своих амбиций ты без малейших колебаний готов нарушить наши традиции.

— Да, — решительно ответил Бернхард, — я не отрицаю этого, во мне живет жгучее желание творить великие дела на земле. Но сейчас не амбиции заставляют меня принять высокое командование. Смерть короля — это самая тяжелая потеря, которая может повлиять на наше дело, и в этой ужасающе серьезной ситуации повелевать может только тот, кто обладает сильной волей и способностью принимать ответственные решения. Однако, есть еще одно обстоятельство. Я не мог сказать тебе об этом перед шведскими господами в Мойхене, теперь же я хочу сказать тебе это, потому что хочу, чтобы ты понял меня. Но прежде дай мне слово, что это останется между нами.

— Вот тебе моя рука и мое слово!

— Верховное командование шведской армией теперь перейдет к Шведскому Имперскому Совету и канцлер Оксеншерна (16) получит полномочия верховного командующего. Он сделает все, чтобы обеспечить своему зятю, генералу Хорну, главенствующее положение. Он легко может отодвинуть нашего брата Вильгельма в сторону, ибо у него нет соответствующей поддержки в армии. У меня же есть поддержка оберстов, а со вчерашнего дня даже большинства шведских оберстов, и любовь простых солдат. Оксеншерна не сможет отодвинуть в сторону меня, ибо тогда у него возникнут большие трудности с немецкой армией. Таким образом, благодаря мне немецкие князья будут избавлены от опасности иметь верховным главнокомандующим шведского дворянина. Армия уже более чем наполовину немецкая и сражается на немецкой земле, поэтому во главе армии должен быть немец и человек княжеской крови, ибо в ее рядах сражаются сотни немецких графов и князей. Они хотят и должны иметь командующего из своих рядов.

Эрнст с удивлением посмотрел на своего брата.

— Ты показал мне ситуацию в совершенно новом свете.

— Я расскажу тебе об этом более подробно, когда мы будем сегодня одни. Но нам надо поторопить наших коней, иначе мы приедем в Вайссенфельс очень поздно.

У городских ворот, до которых они добрались спустя три четверти часа, собралось много народа, в том числе старейшины и уважаемые горожане. Когда два герцога проехали через арку, люди столпились вокруг них, а городской синдик снял берет и обратился к ним с низким поклоном:

— Позвольте вас спросить, уважаемые господа, правда ли, что произошла великая битва и смерть настигла великого Короля?

— Боже праведный, откуда вы это знаете? — Бернхард вздрогнул от неожиданности.

— Прошел слух… о, Боже, так это правда! — в ужасе прошептал старик и отшатнулся назад.

— Королева уже знает?

Старик пожал плечами.

— Мне это неизвестно!

— Где остановилась Ее Величество?

— В Доме эскортов. Замок был так сильно поврежден фридландцами перед тем, как они покинули его…

— Отведите меня прямо к ней, — сурово прервал его Бернхард. Синдик покорно взял под уздцы коня герцога и повел его к покоям королевы.

С мрачным выражением лица Бернхард поднялся по широкой лестнице. Вдруг он услышал, как наверху кто-то вскрикнул, и сразу же после этого почувствовал, как мягкие женские руки обхватили его шею.

— Гундел! Моя дорогая Гундел! — воскликнул Бернхард и крепко обнял громко плачущую девушку.

— О, Бернхард, слава Богу, ты жив! Но неужели случилось самое страшное? Король мертв?

— Да, на то была воля Божья. Королева уже знает?

— Никто не осмелился сказать ей. Мы все не знали наверняка.

— Тогда, любовь моя, отведи меня поскорее к ней. Она не должна услышать это от кого-либо другого.

IV

С тех пор, как тело Густава Адольфа было положено в Мариенкирхе в Вайсенфельсе, прошли день и ночь, и снова день. Его вынули из грубо сколоченного гроба, изготовленного старым школьным учителем из Мойхена, и поместили в великолепный металлический гроб, а искусные врачи забальзамировали его тело. Ведь ему предстояло отправиться в долгое путешествие по суше и морю к своей далекой северной родине. Там он должен был найти вечный покой в Риддерхольмской церкви, где стояли каменные гробы шведских королей.

День клонился к вечеру. Рано опустившееся к горизонту ноябрьское солнце освещало бледно-желтым прощальным светом серые стены церкви и толпу людей, выходящих из церковных ворот. Среди них было много горожан, которые тихо и торжественно шли в своих темных траурных одеждах, но большинство составляли шведские и немецкие офицеры всех рангов и родов войск. Это и неудивительно, так как в церкви состоялось прощальное богослужение в присутствии королевы. Уже вечером гроб должен был быть запаян, а его отправка в дальний путь была назначена на следующее утро. Кавалеристы Смоландского полка должны были сопровождать тело героя и королеву с ее свитой к морю.

Людской поток, вылившийся из широких дверей, быстро затерялся в близлежащих переулках. Сегодня настроение людей было слишком серьезным и подавленным, чтобы разговаривать, чтобы как обычно после церковной службы постоять друг с другом и обменяться новостями. Лишь небольшая группа высокопоставленных офицеров, оберстов различных немецких полков, все еще стояла перед ступенями, и невысокий господин, чье мужественное лицо с седыми усами, казалось, разорванными пополам шрамом от сабли, говорил тихо, но настойчиво, оживленно жестикулируя. Он казался очень взволнованным, но когда церковная дверь открылась еще раз и оттуда вышла королева в сопровождении герцога Бернхарда, он отскочил в сторону и вместе с остальными склонился в низком поклоне. Гордое красивое лицо Марии Элеоноры было скрыто под плотной вуалью, а ее высокая фигура, казалось, сжалась и уменьшилась в размерах. Тяжело опираясь на руку своего спутника, она нетвердыми шагами направилась в сторону затянутой черным полотном королевской кареты, которая остановилась поблизости. Герцог помог ей подняться внутрь, и после того, как придворная дама заняла свое место рядом с королевой, он тоже исчез внутри, и массивное сооружение с грохотом тронулось с места.

Четыре оберста задумчиво смотрели ей вслед.

— Тяжелая служба досталась герцогу! — проворчал длинный Вальдау и погладил свою рыжую бороду. — Избавь меня, Боже, когда-либо получить такую! В десять раз лучше каждый день атаковать врага, чем провести пол-дня с плачущей и причитающей женщиной!

— Черт меня побери! Ты прав, брат! — согласился толстый Мицлав. — Это ранит мое сердце каждый раз, когда я вижу воина в обществе придворных дам! Но герцог умен, о-о, он очень умен! Теперь Ее Величество сделает все, чтобы обеспечить ему высшее командование и сделать его генераралиссимусом! Вы так не считаете, Пфуель?

Невысокий господин, который так энергично говорил до этого, посмотрел на него с сожалением и перескочил с одной ноги на другую.

— Прошу прощения, но вы, уважаемый господин и ваш друг, говорите вздор. Ее Величество не имеет никакого отношения к решению вопросов, касающихся армии; в лучшем случае ее голос только один среди многих других. Ибо в Швеции отныне управление страной переходит к Риксдагу, а королевская власть становится лишь видимостью. Истинным правителем Швеции будет канцлер Оксеншерна — и вы в этом скоро убедитесь, господа! А теперь я могу продолжить с того места, на котором остановился. Мы попадем под начало крючкотвора, господа, крючкотвора, которому нет никакого дела до солдат, меньше всего до немцев. И что этот крохобор сделает? Его зять — генерал Хорн. Он захочет передать верховное командование генералу Хорну. Ему нет дела до нас. Только представьте себе, господа! Только представьте себе! Каков будет результат? Мы не получим наши деньги. И дьявол тоже! То, что Его Величество задолжал нам по контракту, нам теперь никто не заплатит. А мы в свою очередь не сможем заплатить нашим солдатам, и в один прекрасный день, обнищавшие и отчаявшиеся, они разденут нас и сдерут с нас шкуру! Имейте в виду, господа, так оно и будет в конце концов!

Во время этой речи невысокий господин постоянно перепрыгивал с одной ноги на другую, при этом размахивая руками в воздухе и странно гримасничая; это выглядело так, словно он исполнял какой-то танец. Но никто из его слушателей не улыбнулся, так как его слова выражали серьезную обеспокоенность, которую в глубине души испытывал каждый из них. Именно они, оберсты, вербовали армию для короля Швеции; именно они должны были платить людям их ежемесячное жалованье. Теперь ни один из военачальников не мог регулярно обеспечивать своих оберстов средствами, ибо никто из князей не обладал достаточным для этого доходом. Даже Густав Адольф не смог этого сделать, несмотря на всю свою бережливость и благородство. Они, оберсты, ссудили свои деньги военачальникам, чтобы те могли заплатить рядовым солдатам; они, как это было принято во всех армиях, вложили свое состояние в свои полки как в своеобразный бизнес. Теперь король, на чье слово они полагались, был мертв! Будет ли Шведская Корона добросовестно выполнять свои обязательства перед ними? Вернут ли они все, что потратили, и будет ли для них большая прибыль? Боже правый! В конце концов, никто не станет вкладывать свои деньги в такое неопределенное предприятие только для того, чтобы впустую подвергать себя огромному риску! Никто не станет год за годом ночевать под открытым небом в поле, рисковать своей шкурой в сотнях схваток с врагом, чтобы потом, когда, наконец, наступит мир, вернуться домой с пустыми руками! Самое малое, чего можно было ожидать, — это мятеж солдат, которые становились все более недисциплинированными и необузданными, и тогда господа оберсты могли бы потерять все, что у них было, и были бы вынуждены бежать из лагеря подобно ощипанным цыплятам, спасая свое тело и жизнь. В беспокойном сознании каждого из троих храбрецов крутились такие и подобные этим мысли после того, как закончилась битва и затихли канонада и крики. Теперь этот шустрый дьявол, маленький Пфуэль, своими словами заставил выплеснуться наружу то, что их беспокоило внутри. Поэтому, когда он говорил, они согласно кивали головами, поглаживали бороды и чесали в затылке. Когда Пфуэль замолчал и спрыгнул со ступеньки, на которой стоял, все трое словно по команде яростно ударили по каменным ступеням своими мечами.

— Разрази меня гром! — крикнул Вальдау. — То, что говорит этот господин, действительно, может случиться!

Он даже позеленел от волнения, ибо такая мысль взволновала его безмерно, ведь ему было что терять.

Пфуель запрыгнул обратно на ступеньки и продолжал:

— Итак, господа, я уверяю вас: Веймарский герцог — единственное для нас спасение. Никто из шведов не должен получить высшее командование, никто, и прежде всего Хорн. Но также и не старший брат князя, каким бы хорошим человеком он ни был, ибо он слишком робок и скромен, никогда ни на чем не настаивает, стремится получить все через молитвы и церковные песнопения. Но для нас важно, чтобы мы получили свои деньги, и именно шведы, а не Господь Бог должны их нам заплатить!

— Да, черт побери! Это именно то, чего мы хотим! Мы хотим получить наши деньги! — закричали остальные.

— Даже если в этом нам поможет дьявол! — добавил Вальдау.

Пфуель перепрыгнул на ступеньку выше.

— Нам поможет не дьявол, а Веймарский герцог. Если он останется верховным командующим, то сможет навязать условия канцлеру. И поэтому он должен остаться верховным командующим. Вчера я говорил с Редерном и Бранденштейном, сегодня утром с Лохузеном и Булахом. Все они придерживаются одного и того же мнения: если герцог сохранит за собой верховное командование, он поможет нам получить наши деньги. Если ему придется уступить верховную власть Хорну, то о нас забудут и мы будем разорены. Поэтому они дали мне полномочия просить герцога от их имени представлять наши интересы перед шведской короной. Взамен мы клянемся ему, что никогда не потерпим, если ему не отдадут предпочтение. Господа и друзья, вы согласны тоже дать мне эти полномочия? Кто-то должен взять на себя такую миссию. У нас мало времени. На карту поставлено многое, господа. Что вы на это скажете?

— Я согласен. Вы самый смышленый малый, который в наши дни топчет немецкую землю! — вскричал Вальдау. — Вот моя рука! Поступайте в этом деле с герцогом по своему усмотрению. Я даю Вам свое благословение.

— Я тоже! — присоединился Мицлав.

— И я не отстану от вас, — решительно сказал до этого молчавший третий, высокий, широкоплечий мужчина с огромной головой и суровым выражением на лице. Это был старый Генрих фон Гермар, который покинул свое имение в Горслебене-на-Унструте и на старости лет вернулся к военному ремеслу своей молодости. В Горслебене он настроил против себя своих крестьян и почитаемого всеми местного священника, когда велел подпилить старую кафедру в церкви, чтобы заставить священника произносить свою проповедь с новой кафедры, которую он приказал воздвигнуть напротив своего стула, поскольку ему было так удобнее слушать проповедь. Но пастор был против этого и крестьяне тоже, и воскресенье за воскресеньем упрямые прихожане поддерживали старую кафедру своими руками, чтобы пастор мог проповедовать с нее вопреки лендлорду. Это было доведено до сведения преподобной княжеской консистории, а она в таких вопросах не терпела вольностей. Консистория встала на сторону крестьян и повелела наложить суровое взыскание на господина Генриха, являвшегося таким же прихожанином в церкви как и все остальные, и приказала ему восстановить старую кафедру. Господин Генрих был глубоко оскорблен таким решением и переполненный гневом присоединился к шведам, оставив свою жену управлять имением. Несмотря на свои шестьдесят лет он стал одним из самых храбрых рубак в армии.

Он прищурил свои маленькие черные глазки, словно защищаясь от солнца, и продолжал:

— Конечно, я согласен с вами, Пфуэль. Но захочет ли этого герцог? Он согласился на эту должность только до тех пор, пока Шведская Корона не назначит верховного командующего. Похоже, он готов подчиниться приказу свыше.

Маленький Пфуэль резко обернулся.

— Самый лучший?! Самый достойный?! — возбужденно воскликнул он. — О чем вы говорите? Герцог не ребенок, который сообщает о своих намерениях всему миру! Он захочет, можете на это рассчитывать. Ибо, во-первых, корона должна ему самому кучу денег. И они вылетят в трубу, если он не останется у власти. Но прежде всего, он необыкновенно амбициозен. Он знает, что сейчас он лучший военачальник в нашей армии. Почему он должен уступать место тому, кто значительно слабее его в этом? И, наконец,…

— Если вы хотите сказать еще что-то, — прервал его Гермар, — то предлагаю пойти в пивную, что в соседнем переулке. Там подают чертовски хорошее пиво, а у меня во рту совсем пересохло!

Предложение было с восторгом принято, и четыре оберста исчезли за углом.

Тем временем герцог Бернхард проводил королеву до Дома эскортов. Молча, погруженные в мрачные мысли, они шли по дорожке, ведущей к нему. Даже когда герцог вел королеву вверх по лестнице, она не произнесла ни слова. Только наверху в своих покоях она сняла вуаль, протянула к нему руку и сказала, глядя на него необыкновенно грустными глазами:

— Господин герцог, завтра утром мы будем прощаться в присутствии множества людей, поэтому позвольте мне сегодня сказать вам нечто, что я не могу сказать на виду у всех. Я благодарю вас за то, что вы сообщили мне это ужасное известие с необыкновенным тактом и состраданием, как это сделал бы брат для своей сестры. Несмотря на огромный груз, лежащий на ваших плечах сейчас, вы смогли смягчить страшный удар. Я никогда этого не забуду! Моя благодарность и мое уважение к вам никогда не померкнут. Пусть Бог не оставит вас на вашем жизненном пути и поможет вам преуспеть в том, что вы намереваетесь совершить! Где бы вы ни были, помните, что в моем лице вы всегда будете иметь друга.

Герцог, тронутый ее словами, пристально посмотрел ей в лицо. Ему всегда нравилась эта гордая, прямая и мужественная женщина из бранденбургского дома; он также знал, как высоко ценил ее король, и он чувствовал, что, вероятно, больше не увидит ее никогда в своей жизни.

— Я сделал то, что было моим долгом христианина и благородного рыцаря, и я не ожидал за это какой-либо особой благодарности, — ответил он, склоняясь к руке королевы, которую она ему протянула. — Да благословит и защитит всемилостивый Бог Ваше Величество. Пусть же радость встречи с вашей дочерью заслонит горечь невосполнимой утраты!

Королева склонила голову.

— Моя маленькая дочь — единственная отрада, которая у меня осталась. Я буду радоваться ее счастью; я больше не желаю своего. О, господин герцог, как все-таки странно устроен мир! Я всего на пять лет старше вас, и моя жизнь осталась позади. Но перед вами вся жизнь с ее радостями и печалями еще лежит впереди.

— О, Ваше Величество, до сих пор я видел мало счастья в жизни, — ответил герцог с помрачневшим лицом. — Мой отец умер рано, и моя мать, которую я любил больше всего на свете, вскоре последовала за ним. Мое детство часто было омрачено, моя молодость была нелегкой. Я не родился первенцем. Я всего лишь принц из бедной княжеской семьи. Но я не жалуюсь на свою судьбу. У меня все еще есть мой надежный меч и сила, чтобы владеть им.

Королева посмотрела на него серьезно, почти рассерженно.

— И вы смеете утверждать, что обделены счастьем? Но разве это не большое счастье — завоевать сердце такой женщины, как Кунигунде фон Анхальт?

— Вы знаете об этом? — изумленно спросил герцог.

— Она сама призналась мне в этом, и, клянусь Богом, если бы король был жив, я бы сделала все возможное, чтобы соединить вас двоих. Но теперь я всего лишь бедная вдова.

— Однако, есть нечто, что Ваше Величество может сделать для меня. Я все время видел здесь свою невесту только мельком, и всегда на глазах у всех. Завтра она уезжает с моим братом, и я хотел бы поговорить с нею наедине. Бог знает, когда я увижу ее снова! Сейчас у меня будет военный совет с Лохузеном и Булахом, но я могу вернуться сюда через час. Ваше Величество, разрешите мне поговорить с ней здесь без свидетелей! Мне так много нужно ей сказать!

— Я буду рада это устроить, герцог Бернхард. Будьте здесь в шесть. А теперь, прощайте. Да хранит вас Бог!

Королева еще раз протянула руку, которую он с трепетом поцеловал. Затем герцог низко поклонился и вышел из покоев.

V

Башенные часы Вайсенфельса едва пробили шесть часов, когда герцог Бернхард уже стоял у дверей Дома эскортов, с высоко поднятой головой, сверкающими глазами и горящим от внутреннего волнения лицом. Он пришел к любимой девушке, образ которой сопровождал его повсюду и по которой его сердце тосковало во время его странствий. Всего лишь через минуту он сможет прижать ее к своему сердцу! И он пришел к ней окрыленный возродившейся надеждой на счастье, надеждой, которая почти опьянила его. Он думал, что смерть короля — это самое страшное несчастье, которое могло произойти с ним. Однако, неожиданно у него появилась мысль, что роковая пуля, выстреленная в Лютцене, возможно, расчистила путь для его неслыханного взлета. Удивительно, как судьба исполнила его самые сокровенные желания! Он был полон решимости сохранить за собой высшее командование армией даже против воли канцлера. В том случае, если бы оберсты и генералы на это не согласились, он мог бы добиться своего с помощью простых солдат. Тогда ему было бы достаточно собрать всю армию и дать им возможность проголосовать. Он понимал, что это был сомнительный и опасный путь, которым он воспользовался бы очень неохотно и только при крайней необходимости. Совсем другое дело, если он мог заручиться поддержкой высоких чинов армии — и это случилось, они сами предложили ему принять верховное командование. В то время как он вместе с Лохузеном и Булахом составлял план кампании на ближайшие несколько дней, появился Пфуэль, и тогда все трое стали дружно просить его стать представителем их интересов перед Шведской Короной. Для этого он во что бы то ни стало должен был удержать за собой верховное главнокомандование и не допустить, чтобы кто-либо другой был поставлен на его место. Бернхард попросил их дать ему время подумать до завтрашнего утра, но это была лишь формальность, так как он с трудом мог скрыть свое радостное волнение, когда услышал предложение оберстов. Если он примет и удержит руку, протянутую ему судьбой, то, возможно, ему удастся в этой войне взять на себя роль того, кто пал в сражении при Лютцене. Но если он станет во главе войска, которым до этого командовал король, и будет играть главенствующую роль в армии на протестантской стороне, то, с Божьей помощью, он получит, наконец, свое собственное княжество! Огромные территории были захвачены у врага на юге империи. Там и могло возникнуть новое Эрнестинское владение, которое было бы гораздо больше и богаче, чем та небольшая земля, которая принадлежала его братьям и ему. А если он получит там герцогскую корону, то сможет, наконец, иметь свой дом и привести в этот дом жену — свою любимую Кунигунде.

Все эти мысли и планы вертелись у него в голове, когда он подошел к дому, где жили королева и его возлюбленная. Но особенной чертой его характера было то, что ничто из происходящего вокруг не ускользало от его внимания, даже если его ум был занят самыми неотложными и важными делами. И вот сейчас в солдате охраны, который отступил перед ним в сторону и опустил вниз алебарду, Бернхард узнал человека из Тюрингии, которого он никак не ожидал здесь встретить, и быстро подошел к нему. Тусклый свет фонаря, висящего над дверью, падал прямо на мрачное лицо алебардира.

— Это ты подковал моего коня пять лет назад? — спросил герцог. — Разве ты не кузнец из Цветцена, что на военной дороге за Тингштадтом?

— Да, это был я, господин.

— А как ты сюда попал?

— От моей кузницы остались только руины.

— Не твоя ли молодая жена принесла мне тогда вина из таверны? Где ты ее оставил?

На лице гиганта появилось выражение невыразимого страдания.

— Ее больше нет, Господин, — ответил он кратко и жестко. — Ее и моей маленькой дочурки. В деревне побывали Хорваты.

Герцог положил руку на плечо солдата и участливо посмотрел ему в глаза.

— Господь Бог дал тебе тяжкое испытание, дорогой воин! Вынеси его, как настоящий христианин! Ты правильно поступил, что последовал за нашим знаменем. Сейчас каждый, кто может держать в руках оружие, должен сделать все, что в его силах, чтобы изгнать чужеземный сброд с немецкой земли.

Солдат горько засмеялся.

— Именно этого я и хочу, господин! Мне не будет покоя пока я не отомщу за свою кровь. И признаюсь вам, я радуюсь при виде крови, крови врагов!

Через тяжелую дверь Бернхард торопливо вошел в дом. По его телу пробежал озноб, и он не был вызван пахнувшим на него холодным, словно исходящим из сырого подвала воздухом в коридоре. Его охватил ужас, подобный тому, который он иногда испытывал, когда проезжал через пропитанные кровью поля сражений или через сожженные деревни и города. Он вдруг вспомнил кузницу в Цветцене, приветливый маленький дом под высокими старыми липами и красивую белокурую женщину, несущую на руках пухленького розовощекого ребенка. Теперь на этом месте лежала груда обломков, молодая женщина была жестоко замучена хорватами, и ребенок умер вместе с ней. Стоило ли удивляться, что у человека, который должен был пережить такое, пробудились звериные инстинкты? И были уже тысячи и тысячи людей, которые испытали нечто подобное, а возможно, еще более ужасное, и их число росло с каждым днем. Что сделал немецкий народ, чтобы вызвать гнев Божий, такой ужасный гнев? Если это не прекратится, то одна половина населения, вероятно, погибнет, а другая половина — ожесточится и превратится в зверей!

Лицо герцога все еще было бледным от возбуждения, а между бровями пролегла глубокая складка, когда он вошел в комнату наверху. Гундел бросилась навстречу с радостным криком, но вдруг опустила свои протянутые руки и в ужасе посмотрела на него.

— Ради Бога, Бернхард, что с тобой? Ты принес плохие новости? Или ты болен?

Бернхард сделал резкое движение, как будто хотел сбросить груз с плеч, а затем порывисто заключил ее в свои объятия.

— Прости, что напугал тебя своим мрачным видом. Я не болен и у меня есть только хорошие новости для тебя, но только что у меня была встреча здесь, у двери, которая встревожила мою душу.

— Расскажи мне об этом, — попросила девушка, и когда он исполнил ее просьбу, Гундел в слезах бросилась ему на грудь. — О, Бернхард, эта ужасная война! Когда же Бог наконец помилует нас?

— Только Он один знает это! — мрачно ответил герцог.

— Разве сейчас нет надежды на мир?

— Почему именно сейчас, дорогая?

— Потому что имперская армия побеждена!

— О-о, ты думаешь, что наша победа при Лютцене заставит императора искать мира? Поверь мне, в Вене представят это поражение как великую победу, потому что там погиб наш король. Теперь, как никогда ранее, Габсбург сделает все возможное, чтобы установить свое господство над Германией.

— Тебе не кажется, что он втайне все-таки жаждет мира? Нет ли для немецких князей возможности заключить с ним такой договор, который удовлетворил бы часть требований каждой из сторон, и который привел бы к миру?

— Нет, — сурово ответил герцог, — такого договора быть не может. Габсбург не может пойти на уступки, и мы тоже не хотим уступать. С ним говорят чудотворные образы, и он слышит голоса святых, которые приказывают ему искоренить ересь на земле. В его мозгу укоренилось безумие, семена которого иезуиты искусно сеют в человеческих головах. Вот почему немецкий император сейчас самый большой враг немецкой нации. Хуже не бывает. Ибо он хочет контролировать не только тела, но и души. Он хочет отобрать у нас настоящее Евангелие, которое дал нам Лютер, задушить немецкий дух и сделать нас испанцами. Я лучше умру, чем подчинюсь ему!

Какое-то время он мрачно смотрел перед собой, а затем внезапным, стремительным движением вскинул голову и снова обнял девушку:

— Какой смысл говорить об этом, когда мы не можем ничего изменить и не в состоянии что-либо улучшить! В те полчаса, которые у нас есть, давай лучше поговорим о том, что касается нас обоих, тебя и меня.

Бернхард посадил ее рядом с собой на скамью, стоящую возле окна.

— Ты слышала, Гундел, что армия избрала меня своим верховным главнокомандующим?

— Сама королева сообщила мне об этом, и еще она сказала, что для этой должности нет никого более достойного, чем ты.

— Теперь я хочу поведать тебе о моих планах, которые в связи с этим зародились в моей голове. Ты единственный человек, которому я могу довериться. А поскольку у стен часто бывают уши, наклонись ко мне поближе, ибо эти планы должны остаться нашей тайной.

Герцог наклонился к ней и начал торопливо шептать, иногда в возбуждении повышая голос, но тут же снова заглушая его. По мере того как он говорил, щеки девушки все больше покрывал румянец, ее дыхание становилось все учащеннее, и когда он закончил, она изумленно взглянула ему в лицо.

— Твои планы настолько грандиозны, любовь моя, что я с трудом могу их осознать. Это выше моего понимания, — неуверенно произнесла она.

— Ты считаешь, что они невозможны, невыполнимы?

— О, нет! Для тебя не может быть ничего невозможного! Ты настоящий герой! О, Бернхард, как высоко ты поднялся с тех пор, как мы украшали себя символами Ордена Пальмы (17) и разыгрывали пасторали в Веймаре и Бернбурге. В те дни тебя называли Аристандром — именем данным тебе орденом, а мне они дали имя Кларисса… Теперь ты стал тем, что означает это имя, самым лучшим, самым выдающимся человеком, а я осталась бедной, маленькой, незаметной Клариссой. Неужели я все еще достойна тебя? Могу ли я все еще что-то значить для тебя? Не стала ли я свинцовым грузом на твоих ногах?

Герцог закрыл ей рот поцелуем.

— Ты не должна говорить такие глупости, — серьезно сказал он. — Моя жизнь была бы безрадостной, если бы у меня не было тебя, не было бы ничего, кроме войны и раздоров, и нигде не было бы надежды на счастье у домашнего очага, которого жаждет моя душа. Но иногда, когда я еду по залитыми кровью полям, я мечтаю, что, наконец, наступит мир, и ты войдешь в мой дом как хозяйка большого поместья, и мы исцелим раны, которые сейчас наносит война, и наши подданные будут благословлять нас как своих господ, как они благословляли моих отца и мать.

Принцесса с навернувшимися на глаза слезами обняла его за шею и прислонилась лицом к его груди:

— О, Бернхард, возлюбленный мой, да поможет нам Бог скорее дожить до этого счастливого времени!

— Вряд ли это случится очень скоро. До этого может пройти несколько лет. Но мы все еще молоды, ты и я, и мы все еще можем быть счастливы. И я надеюсь, что ты будешь так же верна мне, как я тебе.

— Бернхард! — воскликнула принцесса. — Даже в мыслях я никогда не изменяла тебе, и никогда не изменю!

Герцог погладил рукой ее светлые волнистые волосы.

— Я верю тебе и никогда не сомневался в этом. Но сейчас наступает самое трудное для тебя испытание. Потому что путь, по которому мне предстоит идти, труден именно потому, что он удаляет меня от самых близких мне людей. Как мне это ни горько, я собираюсь причинить боль своему брату Вильгельму, ибо я должен отобрать у него верховное командование ради общего блага. Из-за этого я настрою против себя многих, возможно, также и сердца двух моих других братьев, Эрнста и Альбрехта.

— Со временем они поймут, что ты поступаешь так из самых благородных побуждений, что ты сделаешь все возможное, чтобы достичь высоких целей, и что ты заслуживаешь самого высокого положения, — воскликнула принцесса, глядя на него восторженными глазами.

— Я очень надеюсь, что это так и будет. Но прежде всего я могу сказать о себе то же самое, что наш Господь Иисус Христос вынужден был сказать: «многие будут недовольны мной и многие могут отвернуться от меня». И если я смогу перенести это от многих, я не смогу перенести это от тебя. Поэтому я заранее рассказал тебе, как я собираюсь заставить Шведскую Корону дать мне герцогство во Франконии и привлечь на свою сторону армию, чтобы потом иметь возможность взять себе то, что завоевано у императора. Я не хочу, чтобы тебе говорили, будто я авантюрист не имеющий цели, что у меня непомерные амбиции, что я попираю права других исключительно из-за этих амбиций и из-за собственного эгоизма. Да, я забочусь о своей выгоде. Но разве Густав Адольф не делал то же самое? А тот, кто не делает этого в эти ужасные времена, скоро ничего не будет стоить. Но моей конечной целью всегда было торжество исходного правдивого Евангелия и освобождение немецкого народа от папского и испанского владычества. За это я готов отдать свою кровь. Я думаю, наступит время, когда весь мир узнает об этом. Ну а пока мне достаточно того, что ты в меня веришь.

— Я всегда буду верить в тебя, Бернхард, всегда. Пусть все говорят то, что хотят. И если твои братья будут против тебя, я всегда буду стоять на твоей стороне.

Ее прервал громкий стук в дверь. Сразу после этого в проеме приоткрытой двери показалась седая голова камеристки королевы.

— Господин граф Книпхаузен ищет Его Княжескую Милость. От врага поступили важные известия.

Она исчезла так же быстро, как и появилась, и герцог снова прижал свою любимую к груди:

— Прощай, моя Гундел! Да поможет нам Бог снова встретиться как можно скорее!

Девушка безутешно зарыдала.

— Я снова должна расстаться с тобой! Прощай, любовь моя, да хранит тебя Господь!

Последний горячий поцелуй — и герцог быстрыми шагами вышел из комнаты.

VI

В просторном ярко освещенном кабинете особняка в Хайльбронне в большом удобном кресле сидел шведский канцлер Аксель Оксеншерна и диктовал своему личному секретарю меморандум. Он откинул свою массивную голову с седой клиновидной бородкой и высоким открытым лбом далеко назад на обтянутую кожей спинку, и в то время как он неторопливо произносил слова, его острые серые глаза были прикованы к позолоченной розетке, которая четко выделялась на темных богато украшенных резьбой панелях потолка прямо перед ним. Слова падали из его уст медленно и монотонно, и подвижный старец, сидящий в конце длинного стола, заваленного письмами и деловыми бумагами, без труда их записывал. Только в особо важных местах ему приходилось внимательно прислушиваться, ибо тогда канцлер непроизвольно приглушал свой голос до шепота. В этом не было необходимости, так как в комнате не было никого кроме них, и звук не мог проникнуть сквозь толстые дубовые двери; к тому же охрана в прихожей состояла из немцев, не владевших шведским языком.

Канцлер диктовал без перерыва почти три четверти часа. Тем временем лучи утреннего солнца проникли в окна, проползли вдоль стола и коснулись его худого лица, изборожденного множеством морщин. Наконец, он закончил с глубоким вздохом и уронил голову на грудь, словно его внезапно одолела усталость.

Верный секретарь, сидевший напротив канцлера, возможно ожидал, что его хозяин протянет руку, чтобы подписать документ, ибо он взял пергамент и собрался было передать его ему. Но когда секретарь увидел, что канцлер сидел перед ним с мрачным и отсутствующим видом, он кашлянул несколько раз подряд и осмелился заговорить.

— Ваше превосходительство представляет господам в Стокгольме далеко не радужную картину о немецком Casus belli (18), — сказал он тревожным тоном, озабоченно качая своей седой головой.

Оксеншерна вздрогнул, словно пробуждаясь от сна, и провел рукой по лицу.

— Ты прав. Но почему я должен представлять вещи иначе, чем они есть? Государственный Совет имеет право получить точную и достоверную информацию. Иначе господа могли бы справедливо обвинять меня. И кроме того, если бы я сообщал им только приятные и хорошие новости, они могли бы решить, что можно еще больше, чем раньше урезать военные субсидии, которые мне отпускают.

Канцлер снова глубоко вздохнул и ударил рукой по столу.

— И неужели я слишком сгустил краски? — продолжил он. — Разве не нужно проявлять беспокойство, если видишь, как развиваются события?

— Ну, — заметил личный секретарь, — для нас дела на театре военных действий идут не так уж плохо.

— Согласен, не плохо. Еще есть чему радоваться. Мой зять почти очистил Эльзас от имперских войск. Однако, самых выдающихся успехов достиг герцог Бернхард: он освободил Саксонию — вновь отвоевал Франконию — разгромил Яна фон Верта под Оренбау — отбросил Олдриндгера за Дунай — вторгся в Баварию — это удивительно!

— Жаль, что этот господин не швед! — сказал личный секретарь.

— О, если бы он не был таким ярым немцем! — воскликнул канцлер. — Другие немецкие князья кроме всего прочего задаются вопросом: Какая мне будет от этого польза? Бернхард тоже не забывает о своих интересах, но при этом спрашивает себя: какая польза будет от этого Германии? Он воюет за три вещи: за свою веру, за Германию и за себя. Ему на самом деле наплевать на Швецию. Поэтому, каким бы полезным он ни был для нас сейчас, он может когда-нибудь стать для нас опасным.

— Видимо, поэтому вы, Ваше Превосходительство, не сделали его генералиссимусом всех четырех армий, — заключил секретарь.

— Есть и другие причины, по которым я не мог этого сделать. Он младше Хорна, моего зятя, и младше ландграфа Гессенского, и вообще младше самого младшего из всех военачальников. Они все могли бы возмутиться или даже покинуть армию, если бы я поставил его над ними. Но я скажу тебе по секрету, дорогой Тролле: если бы герцог Бернхард был генералиссимусом наших четырех армий, мы были бы в Вене в течение года. А знаешь, где бы мы тогда оказались в следующем году?

— Где?

— В Стокгольме. Потому что тогда на немецкой земле больше не было бы шведской армии. Почти четыре пятых солдат в нашей армии это завербованные немцы, которые были бы в его руках послушны как воск. Они уже сейчас в полной его власти в основной армии, которой он командует. Боже упаси нас, если он станет слишком сильным!

Секретарь кивнул.

— Это очень даже возможно. Все знают, что вы, Ваше Превосходительство, необыкновенно прозорливы. Но признаюсь, мне жаль, что так вышло. Ибо герцог мне нравится.

— Ха! Вот именно это делает его таким опасным! — возбужденно воскликнул Оксеншерна. — Он словно обладает заветным словом. Он всем нравится. И думаешь я отношусь к нему по-другому? На днях, когда я вел с ним переговоры в Альтенбурге, и он сидел совсем близко ко мне и говорил, я открою тебе, Тролле, холодная дрожь пробегала по моей спине, я сидел и слушал его как завороженный. Ибо мне вдруг показалось, как будто там сидит не чужеземец, а наш король, внезапно помолодевший.

Оксеншерна погрузился в глубокие размышления, и старый верный слуга, сидевший напротив него, тоже молчал и затачивал новое перо. Потом канцлер задумчиво сказал:

— Пока что его победы приносят нам пользу, и он вполне может продолжать служить нам так же хорошо еще долгое время. На данный момент меня гораздо больше волнует курфюрст Саксонии (19). Между Дрезденом и Веной курсируют тайные посыльные — я знаю это из верных источников. Два года назад курфюрст неохотно присоединился к нашей лиге, неохотно подчинялся воле нашего короля. Поскольку теперь, после смерти короля, он понял, что не получит верховного командования, то он хотел бы полностью избавиться от нас. Если император будет достаточно мудр и заключит с ним сепаратный мир на приемлемых условиях, то Саксонский курфюрст покинет нас. Это был бы для нас тяжелый удар. Тогда Фридлaндер, не боясь удара в спину, смог бы выступить против герцога Бернхарда в Богемии. В свою очередь это могло бы послужить дурным примером для мелких немецких князей, многие из которых не преминут сделать то же самое и, в первую очередь, Вильгельм, старший брат герцога Бернхарда, которому я больше не доверяю. Он прислушивается к Дрездену больше, чем кто-либо другой, словно старой наследственной вражды между Эрнестинцами и Альбертинцами больше не существует.

Резкий стук в дверь прервал его.

— Выйди, Нильс Тролле и узнай, зачем меня беспокоят! — сказал канцлер. — Но прежде чем ты это сделаешь, дай мне письмо. Я хочу перечитать его.

Старый секретарь поспешил исполнить волю канцлера и тихо вышел из комнаты. Оксеншерна тут же погрузился в чтение, затем оглянулся вокруг в поисках пера, чтобы добавить несколько заметок на полях. Он совершенно не обратил внимания на то, что дверь позади него отворилась, и в испуге обернулся, когда громкий голос на языке его родины произнес с порога:

— Да благословит вас Господь, уважаемый отец!

Оксеншерна посмотрел на входящего так, как будто он увидел привидение, и на его лице появилось выражение необычайного смятения.

— Как? — воскликнул он, наконец. — Ты здесь, Густав Хорн? Я думал, что после объединения твоей армии с армией герцога ты отправился в Мюнхен или Регенсбург. Что случилось? Ты проиграл битву? Ты бежал? Когда ты прибыл сюда?

Вопросы так и сыпались изо рта обычно необыкновенно спокойного и уравновешенного канцлера.

Фельдмаршал Хорн медленно приблизился к нему.

— Я приехал сюда около полуночи, но не хотел беспокоить вас, пока вы спали. Битва не проиграна, но у меня есть неприятные новости!

— Боже мой, что случилось? Сядь здесь рядом со мной!

Медленно, как и все, что он делал, Хорн сел на один из массивных стульев и сказал:

— Коротко говоря — в армии мятеж.

Канцлер отпрянул в шоке.

— Сейчас, когда мы воюем? Взбунтовалась вся армия?

— В основном немцы. Но также и финны, и ливы. Даже некоторые шведы. Но те, кто восстал, это не простые солдаты. Это господа офицеры во главе со всеми оберстами, за исключением только двоих.

— Это худшее из того, что могло произойти! — простонал канцлер. — Чего хотят эти люди? Неужели они сошли с ума, подавая такой ужасный пример солдатам, полностью подрывая дисциплину?

— Нет, уважаемый отец, они не сошли с ума, это больше похоже на хорошо продуманный план. И знаете, кто придумал этот план? Никто иной, как идол всей армии, которого вы так активно защищаете — этот хитрый лис из Веймара!

Оксеншерна отпрянул назад. Он знал, что его зять ненавидит человека, который так сильно затмил его своими блестящими успехами. Хорн много раз предупреждал его о герцоге, но канцлер никогда не придавал этому особого значения. Однако сейчас обвинение было выдвинуто в столь определенной форме, что заставило канцлера расценить это как нечто более серьезное, чем туманный намек, порожденный завистью.

— У тебя есть доказательства? — спросил он.

Фельдмаршал рассмеялся.

— Если вы под этим подразумеваете что-то в письменной форме, то Веймарский лис, разумеется, слишком умен, чтобы оставить какие-либо следы. Но у меня есть два глаза, которыми я могу видеть, и два уха, которыми я могу слышать, и я вам расскажу то, что я видел и слышал. После этого решайте сами.

Хорн погладил свою густую светлую бороду и откинулся на спинку стула. Но прежде чем он смог начать свой рассказ, канцлер опередил его вопросом.

— Сначала скажи мне, чего хотят господа офицеры? Они хотят силой добиться того, чтобы герцог стал генералиссимусом?

— Об этом не упоминалось.

Канцлер с облегчением глубоко вздохнул.

— И ты думаешь, что герцог их спровоцировал? Вот что я тебе скажу, дорогой зять, вряд ли это так. Потому что, если бы за этим стоял он, господа офицеры прежде всего настаивали бы на этом! Ибо нет для него сейчас более желанной цели. Его не устраивает командование только частью главной армии, он хочет командовать всей армией, как когда-то командовал король.

— Кому вы это говорите, дорогой отец?! Никто не знает лучше меня, кого он хочет подчинить себе — и Пфальцграфа, и своего брата Вильгельма, и кто знает кого еще! И все же это он стоит за этим. Позвольте мне рассказать вам одну историю. Я сидел с Лохузеном и Булахом в Нойбурге за бокалом вина, это было пять дней тому назад. Мы говорили о походе в Баварию, потому что на следующее утро мы собирались пересечь Дунай. Внезапно снаружи послышался неимоверный шум и громкие крики, и когда Лохузен подошел к окну, он увидел, что внизу вся площадь заполнена офицерами. Затем загрохотали шаги на лестнице и несколько человек вбежали в комнату. Это были длинный Вальдау, коротышка Пфуэль и хитрый мерзавец Мицлав. Все трое поклонились герцогу, не замечая меня. Затем они начали долго жаловаться, что они не видели платы за три месяца, что люди в их подразделениях испытывают большие трудности, что они потратили много тысяч дукатов для шведской короны, но теперь они слышали, что здесь, в Хайльбронне, вероятно, между вами и немецкими оберстами ведется много разговоров о том, как восстановить дисциплину в армии, но никто не говорит о том, что они должны получить свои деньги. Деньги, должно быть, достанутся тем, кто сидел дома за печкой и воевал с бумагами, а проливавшие пот и кровь не получат ничего.

— Господи Боже! — воскликнул Оксеншерна и всплеснул руками. — С какой охотой я бы дал их им, если бы только они у меня были! Но из Стокгольма мне ничего не поступает. Это значит, что войну должна кормить война. А что говорить о немецких господах и городах, с которыми я заключил союз здесь, в Хайльбронне! Они хотят, чтобы их всех защищали от их императора с его испанцами и валлонцами, но при этом сами стараются заплатить как можно меньше.

— Плохо! — ответил Хорн. — Очень плохо. Ибо если требования мятежников не будут удовлетворены в течение четырех недель, то они больше не хотят сражаться против врага; при этом они хотят завоеванные земли оставить себе и своим солдатам в качестве залога, и угрожают, что не позволят ни под каким видом разделить свои войска и призовут другие армии сделать то же самое.

— Они так сказали? — почти крикнул канцлер.

— Именно так, как я вам сообщил!

— И что вы сделали, ты и герцог?

— Я встал и громко крикнул: Господа, одумайтесь! Это преступление перед лицом врага, это измена и нарушение клятвы! Тогда длинный Вальдау повернулся ко мне спиной и сказал с презрением: То, что говорит шведский маршал, для нас здесь ничего не значит. Мы обращаемся к немецкому герцогу!

— А как вел себя герцог?

— Герцог тоже укорил их за то, что они ставят условия во время активных боевых действий, но сделал это очень мягко, и я заметил понимающий сочувствующий взгляд, которым он обменялся с негодяями. По существу они, конечно, правы. Но Бернхард знает, что это не в ваших силах выполнить их требования, потому что ваша казна пуста. Он решил предложить господам компромисс, по которому они должны бы были удовольствоваться тем, что в ближайшие недели им выплатят четверть суммы, которую они должны своим солдатам. Это могло бы успокоить их на время. А что касается требований самих господ, то шведская корона должна заплатить им не деньгами, а землями. Захваченные церковные области должны быть распределены между ними. Это было его предложение. Оберсты сразу же согласились с ним и высказали свое удовлетворение его действиями. Из этого я понял, что вся история была подстроена.

Канцлер откинулся в своем кресле назад и его тяжелые веки опустились на глаза. Так он делал всегда, когда нужно было обдумать важные обстоятельства в чьем-либо присутствии. В такой момент никто не мог ничего прочесть в его лице. Он сидел неподвижно какое-то время, а потом спросил измененным спокойным тоном:

— Почему именно ты взял на себя эту миссию? Почему не приехал один из оберстов?

— Они заставили меня, потому что я ваш зять, и они уверены, что мои слова будут иметь для вас больший вес. Но на самом деле, они просто хотели избавиться от меня!

— И ты позволил им это сделать?

— Я сделал это не из страха, уважаемый отец, а потому, что хотел сказать правду, которую, возможно, кроме меня вам больше никто не скажет. Она достаточно горькая, потому что она гласит, что вы должны уступить, уступить любой ценой! Мы больше не можем контролировать нашу армию. Если мы не уступим, через четыре недели армия может перейти на сторону Веймарского курфюрста! Герцог Бернхард сейчас для нас значит то же самое, что Фридлaндер значит для императора. Да, он может стать для нас еще опаснее!

Канцлер некоторое время сидел молча. Затем он произнес резко и уверенно:

— Если бы я мог, я бы заплатил самым крикливым оберстам и послал бы их ко всем чертям. Если бы я мог, я отправил бы герцога домой в его княжество, как бы он ни был нам полезен. Но я не могу. Я должен удовлетворить их требования и сохранить их лояльность. Я отдам им монастырские и церковные земли, и герцог может получить то, что, по его словам, обещал ему наш король, и что он хотел получить от меня еще в Альтенбурге — свое герцогство во Франконии с городами Бамберг и Вюрцбург, но под шведским сюзеренитетом.

— Да, сделайте это, уважаемый отец! — воскликнул Хорн, оживляясь. — Свое герцогство может отвлечь его от армии, а это мое самое большое желание. Десять дней назад я объединил свои войска с его войсками, и уже я ничего не значу для моих людей рядом с ним. Простые солдаты начинают кричать «виват» как только завидят его, офицеры ходят за ним, как приклеенные, делают то, что он приказывает, и игнорируют мои приказы. Вместе с ним в одной армии может командовать только сам дьявол, но не я! Я был произведен в маршалы нашим великим королем и всегда командовал самостоятельно. Я не могу подчиняться человеку, который моложе меня, будь он десять раз немецкий князь. Дайте ему такое дело, которое полностью отвлекло бы его внимание от армии.

Канцлер и маршал Хорн все еще разговаривали, когда в дверь еще раз постучали, и личный секретарь поспешно вошел с запечатанным конвертом.

— Послание Вашему Превосходительству от Веймарского герцога.

Оксеншерна взял конверт, вскрыл его и прочитал письмо. После этого он уронил его и посмотрел на своего зятя с выражением чрезвычайного недоумения на лице.

— Ты знаешь, о чем он сообщает в этом письме? Герцог напал на Эйхштетт, захватил и крепость, и город и изгнал оттуда епископа. И это с мятежной армией!

Лицо Хорна стало пунцовым.

— Теперь вы видите, уважаемый отец, что за этим кроется! Против него они не восстают. Они следуют за ним. А меня он хотел держать подальше, чтобы иметь свободу действий.

Канцлер согласно кивнул.

— Этот Веймарский герцог настоящий демон. Мы должны исполнить его желание, хотим мы этого или не хотим. Пусть же он получит герцогство во Франконии!

VII

На высоком бастионе Кобургской крепости стоял герцог Бернхард, а рядом с ним — высокий старик с сильно поредевшими волосами на голове и белоснежной бородой. Старик поеживался от легкого ветерка, дующего со стороны Адлерсберге, несмотря на то, что над ними горело солнце жаркого июньского полдня и толстая шерстяная накидка покрывала его плечи. Он был явно болен, ибо крепко держался за парапет, словно ему трудно было стоять без поддержки, а проницательные глубоко посаженные глаза светились лихорадочным блеском.

— Давайте войдем внутрь, дядюшка! — обратился к нему герцог Бернхард, время от времени смотревший на него с тревогой со стороны. — Здешний сквозняк не очень полезен для вас.

— Это правда, несмотря на жару, меня до костей пробирает холод, — ответил старик. — Да, с тех пор, как со мной случился удар, который чуть не парализовал мою левую руку прошлой зимой, я всего лишь тень своего прежнего «я». Скоро в городе и его окрестностях зазвонят церковные колокола и объявят, что старого князя Иоганна Казимира больше нет.

Бернхард покачал головой.

— У вас слишком мрачные мысли, дорогой дядюшка. Я полагаю, вы снова поправитесь. Такой дуб, как вы, не падает при первом же ударе.

— Возможно вскоре последуют и другие удары, — с горечью заметил старый князь. — Это нависло надо мной словно проклятие жить в постоянном страхе, что удар повторится.

Он протянул свою бледную, высохшую руку в сторону гор.

— О, мой зеленый лес, я больше никогда не войду в тебя! Когда листья опадут, я уже буду мертв. Мне больше нечего ожидать, ничего кроме могилы.

— И когда вашим дням на земле по воле Бога придет конец, после смерти вас будет ожидать вечное блаженство, — серьезно сказал Бернхард.

Старый герцог что-то неразборчиво пробормотал в ответ. Затем благочестивый, богопослушный Веймарец к своему ужасу услышал слова:

— Не могу придумать ничего хорошего о потустороннем мире. Не вписываюсь я туда. Моим самым большим удовольствием всегда были дни, когда после охоты на оленя и кабана можно было устроиться у полной бочки вина и открыть кран. Если бы Господь дал мне еще двадцать лет, полных сил, чтобы я мог ездить верхом, охотиться и пить как прежде — то я поистине с радостью отрекся бы от пробуждения судного дня!

— Да простит вам Бог такие речи, дядюшка! Я полагаю, вы говорите так из-за лихорадки! — испуганно воскликнул Бернхард.

— Я знаю, что я говорю, я совершенно вменяем, — сухо ответил старый герцог. — Когда одну ночь за другой лежишь без сна, такие мысли приходят сами собой. Ты чувствуешь, что там тебе не место. Но с этим ничего нельзя поделать, ты должен уйти туда, в рай или ад. В этом случае я предпочту попасть в рай. И поэтому я готовлюсь к христианскому, благочестивому концу и каждый день слушаю речи придворного проповедника, хотя его проповедь обычно не доставляет мне удовольствия. Я также решил сделать еще одно доброе дело, прежде чем мне придется покинуть этот мир, и оно будет в твою пользу. Будь во дворе в четыре часа, ты встретишь меня там. Также присутствие Таупаделя, которого ты пригласил сюда, будет крайне желательно, если он успеет прибыть к тому времени. Сейчас же я должен полчаса отдохнуть. А вот идет придворный врач, чтобы забрать меня.

Действительно, в этот момент на площадке появился маленький, юркий старик в бросающемся в глаза пурпурном плаще и берете того же цвета на голове. Со своей длинной белой остроконечной бородкой он был похож на облаченного в плащ козла.

— Уважаемый господин: ваше лекарство! — проскрипел он тонким голосом и указал на слугу, который следовал за ним с бутылкой и большим стаканом. — А затем Ваша Княжеская Милость должны лечь! — с необыкновенной важностью добавил он.

— Ну, давайте свое дьявольское средство, доктор! — ворчливо сказал старый герцог.

Когда он опустошил стакан, сопроводив это сильным приступом кашля, ругани и стенаний, на его лице появилось необыкновенно страдальческое выражение.

— О, где ты мое прекрасное кобургское пиво! — тяжело вздохнул он. — Самое лучшее пиво на земле! Вместо тебя я должен пить жалкое пойло, которое я не позволил бы пить моей собаке. Мир — это долина слез! До свидания, Бернхард. До свидания до четырех часов!

Поддерживаемый слугой и сопровождаемый личным врачом, Иоганн Казимир ушел. Бернхард прислонился спиной к балюстраде и проводил его взглядом, полным печали и искренней жалости. За спиной старого герцога осталась довольно пустая бесполезная жизнь. Неудивительно, что у него было мало желания войти в Царство Небесное. Но к нему старик всегда был очень благосклонен, и, вероятно, предпочитал его всем своим родственникам. Со смертью Иоганна Казимира Бернхард потеряет друга; именно сейчас, когда шведский канцлер уже даровал ему Франконское герцогство, он был бы очень заинтересован в дружбе человека, который владел мощной крепостью Кобург. Вполне вероятно, что случится то, что предвидел старый герцог: он может не дожить до осени. На нем уже лежала печать смерти. Если он отправится к праотцам, то его земли должны будут перейти к альтенбуржцу или одному из герцогских братьев из Веймара. Вполне возможно, что Вильгельм, как самый старший, попытается прибрать этот замок к рукам. Это могло помешать планам Бернхарда, а учитывая новость, которую он получил из Веймара и которая привела его сюда, он не хотел этого допустить, так как это могло повредить и протестантскому движению.

Он достал из внутреннего кармана мундира письмо и, нахмурив лоб, развернул его. Листок был покрыт сверху донизу строчками, написанными нежной, но твердой женской рукой. В начале его была настоятельная просьба его любимой срочно приехать в Веймар. Свадьба его брата Альбрехта, несомненно, будет поводом для встречи всей семьи; его брат Вильгельм определенно обещал, что приедет; приедут и двоюродные братья из Бернбурга. Ее же собственное сердце истосковалось по нему, ведь они не видели друг друга полгода. Он мог бы договориться хотя бы о нескольких днях. А потом были строки, которые он перечитал, наверное, сто раз с тех пор как четыре дня назад письмо попало к нему в руки во Франкфурте, где он вел переговоры с Оксеншерной о герцогстве Франкония:

«Мое самое дорогое сокровище! Ты, несомненно, сможешь извлечь пользу, если тоже приедешь сюда. Ибо здесь сейчас находится посланник саксонского двора оберст Таубе, он ожидает Его Светлость герцога Вильгельма, и все говорят как о решенном факте, что саксонский курфюрст намерен сделать Его Светлость генерал-лейтенантом и полностью переманить его на свою сторону. Я уверена, что именно этого ты, мои дорогой, не желал бы допустить».

Письмо подтверждало то, что сказал ему шведский канцлер. Оксеншерна точно знал, откуда дует ветер при дрезденском дворе, знал, что они сыты по горло войной и, более всего, подчинением Швеции, и были готовы заключить мир с императором в любой момент. Он также знал, что курфюрст приложит все усилия, чтобы привлечь на свою сторону герцога Вильгельма и его армию. То, что швед был глубоко озабочен по этому поводу, было само собой разумеющимся, но и Бернхард должен был видеть в этом огромную опасность для протестантского движения. Ибо сильный союз императора и католических князей мог быть сломлен только в том случае, если все протестантские государства будут крепко держался вместе. Если же сильные его члены отпадут, чтобы получить особые преимущества для себя, то не будет никакой надежды на окончательную победу. Тот, кто поверит, что отступаясь от общего дела он послужит миру, может способствовать только тому, что война будет продолжаться бесконечно, потому что причина конфликта не может быть устранена таким способом. Именно поэтому Бернхард считал желание старшего брата присоединиться к саксонскому курфюрсту опасным заблуждением и приехал сюда, чтобы сделать невозможным осуществление этого плана.