Бесплатный фрагмент - В вихре времени

Глава первая

Николай проснулся от громкого стука. Он услышал, как входная дверь сотрясалась от ударов, но не встревожился — это была не судьба, а всего лишь местный дворник, чью беспардонную манеру знал весь дом.

«И ведь ногой стучит, балбес…" — бормотал Елагин, направляясь к двери. Он зевал и злился на мужика — десять лет назад наступил двадцатый век, и цивилизованные люди давно пользуются электрическим звонком. Однако Захар застрял в прошлом и выходить оттуда не собирался.

Николай открыл дверь и хмуро посмотрел на маячившую фигуру в полутьме лестничной площадки доходного дома Замоскворечья: так и есть — дворник собственной персоной в любимом чёрном картузе с лакированным козырьком и в несменяемом холщовом фартуке.

— Ну чего стучишь, Захар? Всех жильцов переполошил! Для кого звонок повешен? — заругался Николай.

— Извиняйте, ваша милость, боюсь я… Вдруг лектричеством вдарит, — зачесал в затылке верзила.

Николай вздохнул обречённо:

— Так что тебе?

— Телеграмма вашему благородию, — засуетился Захар. Он пошарил в кармане и, наконец, извлёк смятую бумагу. — Обещал почтальону передать вам лично в руки-с.

Николай сунул гривенник в шершавые мозолистые ладони мужика.

— Ладно, спасибо, братец, ступай.

— Слушаю-с, Николай Кинстинович, благодарствую!

Телеграмма — это неприятность, если только вы не ждёте поздравлений или прибытия гостей. Так и было — плохая новость: верный слуга отца — Лукич — написал, что у Константина Васильевича случился удар, и он лежит теперь, не встаёт. Сердце заныло от плохого предчувствия. Надо собираться и ехать.

На Николаевском вокзале Елагину показалось, что все пассажиры вознамерились ехать именно в направлении Москва — Санкт-Петербург. Мест в первом и втором классе уже не было, пришлось довольствоваться третьим — в конце августа многие возвращались из отпусков, и билеты купить было сложно…

Шумные разговоры, детский крик, клаксоны автомобилей смешались в единый гул, не давая Николаю возможности подумать о предстоящей поездке, ни тем более погрустить.

Как уж заведено на Российских вокзалах, путешественники дружно атаковали телеграф, чтобы подать радостную весть о прибытии. Ушлые служащие для экономии времени предлагали готовый короткий текст, оставалось только указать фамилию и адрес. Николай знал, что даже слово «встречайте» было вписано не просто так — оно имело двойной смысл. Если пассажир просил, чтобы его встретили на вокзале, то этим знаком как бы обещал угощение за свой счёт в ресторации. Там и балычок и осетринка хорошо пойдёт под беленькую… А уж когда путешественник не имел достаточных средств, то слово «встречайте» просто вычёркивалось.

Николай не вычеркнул заветное словечко — он рассчитывал на подводу Лукича, но отмечать приезд было не с кем…

Наконец, недовольно фырча, подошёл поезд. Чёрный паровоз с шипением выпустил облако пара. Старший кондуктор оглушительно брякнул в колокол над головами пассажиров, и под окрики вокзальных служащих все стали быстро расходиться по перрону, волоча за собой пузатые чемоданы, корзины и мешки. Замелькали женские шляпки, обязательные зонтики в руках для дождливой столицы, детские цветные рюкзачки и серо-чёрные сюртуки корпулентных озабоченных мужей. Те обречённо вздыхали и постоянно промакивали платками вспотевшие лбы.

Николай поддался общему суетливому настроению и бросился искать зелёный вагон третьего класса. Он ловко протиснулся между двумя толстыми крестьянками с котомками к свободному месту у окна. Потом засунул чемодан под лавку, достал книгу и удобно устроился для скучной и долгой дороги.

Разговаривать ни с кем не хотелось. Он всё время думал об отце. Совсем недавно, в июле, Николай навещал отца и не заметил ухудшения батюшкиного здоровья. Что же произошло? Что послужило причиной второго удара?

От тяжёлых мыслей его отвлёк любопытный взгляд симпатичной мещаночки, усевшейся недалеко от него, и напомнил о вчерашнем досадном разговоре с родной тёткой, которая замучила его вопросами про женитьбу. А когда узнала, что в ближайшее время Николай жениться не собирается, запричитала, что ему грозит одинокая старость.

В его жизни была одна идеальная женщина — мать, которая умерла, когда ему было двенадцать лет. Её слепая любовь потакала всем прихотям единственного сына: он ни в чём не знал отказа и малейшее желание угадывалось с полуслова. Её внезапную смерть Николай воспринял как предательство. Из-за этого другие женщины его не интересовали, тем более что в гимназии и в университете их и не было. Он с усмешкой вспомнил прозвище «отшельник», коим наградили его друзья. Что ж, может, они и правы — чувства к сердцу он не подпускал. Зато знания поглощал с великой жадностью, словно голодный, оказавшийся на пирушке.

Поезд медленно тронулся. Мимо поплыл перрон. Опоздавшие бедняги ещё бежали за вагонами, но вскорости и они исчезли из виду. Замелькали дома и деревья. Пассажиры принялись рассматривать друг друга.

Напротив Николая уселся мужчина, выглядевший весьма странно. Вспомнился «человек в футляре» господина Чехова: тёмное пальто, глухо застёгнутое на все пуговицы (кстати сказать, в тёплую августовскую погоду). Сверху был намотан шарф, будто у человека болело горло. А завершала образ чёрная шляпа, надвинутая на глаза. Он настороженно оглядывал попутчиков, в том числе и Николая.

«Шпион какой-то, — с усмешкой подумал Елагин, — ну, пусть смотрит, если хочет».

Сам Елагин был одет просто, но аккуратно, как положено благородному молодому человеку, лет двадцати пяти. Его дворянское происхождение выдавали прямая осанка, умный взгляд тёмных, почти чёрных, глаз и белые ненатруженные руки, которые не знали физической работы, что вполне естественно, так как он закончил историко-философский факультет Московского университета, и сейчас работал преподавателем в гимназии.

Николай не знал, что настороженный мужчина служил в Главном казначействе. Он вёз мешок с деньгами в серебряных и медных монетах для построенного в нынешнем 1910 году оружейного завода. В их ведомстве делали ставку на незаметность, а потому отправляли деньги в самом обыкновенном поезде и почти без охраны. Ещё один казначей разместился с мешком золотых и кредитных билетов в другом конце вагона. Неудивительно, что в каждом пассажире мужского пола бдительный служака подозревал бандита, желающего отобрать у него ценный груз.

Особенно подозрительно он глядел на светловолосого парня в студенческой фуражке, который вёл себя довольно развязно, приставая с разговорами к попутчикам. Николай тоже обратил внимание на соседа, по виду студента, но тот, скорее, вызывал у него симпатию, и уж никак не тревогу. Студент не терял времени даром и затеял разговор с четвёртым мужчиной их мужской компании.

Мужичок был одет как крестьянин, но слишком уж чистой была его косоворотка, выглядывающая из-под пиджака. Да и картуз смотрелся новеньким с иголочки. Как потом выяснилось, действительно, это был не крестьянин, а купец лет тридцати, у которого в Москве имелась небольшая лавка скобяных товаров. Белые пухлые руки купчишки держали котомку, из которой исходил сладкий ванильный аромат и щекотал носы рядом сидящих пассажиров.

Белобрысый студент расспрашивал толстяка о жизни и придурковато поддакивал, чем рассмешил Николая. Он прислушался к разговору.

В домах и лавках, конках и поездах увлечённые возвышенными лозунгами граждане искали себе единомышленников. Не было места в Российской империи, где бы не обсуждали учение Толстого, либо провозглашали революционные идеи с призывами к введению Конституции, либо вовсе ратовали за свержение царя.

Их купе не стало исключением — купец оказался почитателем Льва Николаевича и проповедовал идеи великого мыслителя скучающим пассажирам.

Зимой в свободное время он почитывал книжки, а на лето поехал к собратьям-толстовцам, которые собирались общиной в деревне, чтобы, как их учитель и наставник, помогать крестьянам на земле.

— А раньше-то вы жили в деревне, позвольте узнать? — хитро улыбаясь, спросил студент и подмигнул Николаю.

Мужик тяжело вздохнул, достал платок и вытер лоб.

— Не жил. Но людям помогать надо. Выучусь, чай, не глупее других буду. Граф Толстой тоже раньше пахать не умел, однако научился.

— И трудностей не боитесь? Ведь крестьянская работа потяжелее торговлишки будет.

— Не боюсь, справимся, ежели вместе будем работать.

— А я вот случай расскажу. Задумали умники, такие же, как вы, простому люду помогать, да поехали летом компанией в деревню. Пришли к речке, смотрят — на другом берегу крестьяне палками по воде бьют. Они схватили и также начали. Те, как увидели, давай ругаться — мужики-то рыбу гнали в сети, а городские им всё испортили. Дальше больше. Зашёл другой паря в избу. Смотрит — дед на лавке лежит. Студентик спрашивает: «Чем вам, дедушка, помочь?» Тот в ответ: «Печь разожги». Тот обрадовался, дров насовал в печку, дует-дует на угли, а огонь не разгорается. У молодчика городского уже рожа чёрная, на деда зола летит, а всё без толку. Тут уж старик не выдержал, незваного помощника отогнал, дрова подправил, да и разгорелся огонь. Так-то, не умеючи соваться, — насмешливо закончил он.

Толстяк насупился.

— Мы ещё просвещением заниматься будем. Идеи Льва Николаевича в народ внедрять, так сказать.

— И какие это идеи, не поделитесь? — не выдержал Николай, так и не раскрыв книгу, чувствуя, что сей разговор поинтересней будет.

— Дак, то, что землю нельзя держать в собственности… Она ничейная — общая или Божья, тогда и отношения между мужиками улучшатся, ежели не будут ссориться из-за земли. Крестьянский труд должен радость приносить! — убеждённо бухнул в конце трудной речи лжекрестьянин.

— Я смотрю, вы основательно подготовились, — насмешливо заметил Елагин. — Однако, боюсь, не поймут мужики. Мудрёно для них учение графа.

— А я не один буду. Если хотите знать, есть люди и поумнее, они и растолкуют народцу.

Николай поморщился. Его удивляло, как в эту голову на дебелом теле, озабоченном обильной мучной пищей, влезла философия Толстого?

— Что же ещё они будут проповедовать? — чтобы поддержать разговор, лениво спросил Николай.

— Ну… нельзя применять насилие… Силой зло не победишь.

— Вот уж очередная глупость, — протянул Елагин. — На бумаге можно что угодно написать, а в жизни такое никто не опробовал. Сами подумайте, — словно гимназисту объяснял Николай, — если злу не сопротивляться, оно беспрепятственно размножаться будет, и вы тому будете пособничать вольно или невольно.

Купчишка смотрел в точности, как двоечник: с глупым и озабоченным выражением лица.

Светловолосый сосед Николая слушал попутчиков невнимательно и всё время поглядывал поверх голов в конец вагона, будто ожидая знакомого. Но на первой остановке никто к ним не подошёл, и он включился в беседу.

— Вот соберутся такие умники, и довольны: мол, раз нас много — мы и правы. Да как известно, это в математике половина плюс половина равняется целое, а в жизни: полоумный да полоумный одного умного не составят! — со смехом, хлопнув по коленям, закончил студент.

Николай засмеялся вместе с ним. Толстяк помрачнел и стал смотреть исподлобья, придумывая ответ.

Внезапно в другом конце вагона раздался выстрел. Пассажиры вздрогнули от неожиданности, а студент вскочил с места, словно ужаленный, и вытащил револьвер:

— А сейчас мы проверим, господин хороший, какой ты толстовец… Готовь кошелёк и не вздумай сопротивляться, а ты, дядя, доставай свой мешок с монетами и давай сюда, на благо революции! — рявкнул он и пригрозил служащему оружием.

Толстяк от испуга поперхнулся словами, выронил котомку и стал медленно доставать из-за пазухи пухлый бумажник. Казначей тоже обречённо поднял багаж и затравленно посмотрел назад, вероятно, ожидая, что ему придут на помощь. Но заступиться за него было некому.

В конце вагона снова прозвучали выстрелы. Второй служивый, уже раненный в плечо, решил защитить казённое добро и стрелял в бандитов. Один из них упал, однако и храбрец получил пулю в упор. Его тело рухнуло на рядом сидящую женщину. Дамочка завизжала на весь вагон, заплакал ребёнок. Началась паника.

— Всем лечь на пол! Быстро! — яростно закричал парень в чёрном картузе и выстрелил вверх. Пассажиры замерли и стали медленно сползать под скамейки. Пособники грабителей, набежавшие из разных концов поезда, держали на мушке пассажиров. Всё произошло так быстро, что многие не успели испугаться, а некоторые даже не поняли, что случилось.

Испуганный чиновник прижимал к груди мешок и не реагировал на угрозы, казалось — ему не разжать побелевшие пальцы. Николай не заметил, как главарь банды подбежал сзади и выстрелил в казначея. Тот тяжело завалился набок и выронил драгоценную котомку. Кровь вытекала из раны несчастного, а пассажиры молча смотрели, не трогаясь с места.

Наконец, Елагин очнулся от оцепенения, сорвал с себя шарф и бросился к раненому — надо перевязать! От вида крови у него дрожали руки, но он понимал: если не помочь бедолаге — тот погибнет.

— Куда прёшь, ваше благородие! Смерти ищешь? — зло закричал студент, направляя на него револьвер.

— Ты деньги взял, чего тебе ещё надо? Обязательно, чтобы он умер? — огрызнулся Николай оборачиваясь.

— Ну ладно, перевязывай, я сегодня добрый, — с этими словами белокурый бандит убрал оружие за пазуху и пнул ногой лежащего заумного торговца. Потом схватил кошелёк, тяжёлый мешок с монетами казначея и рванул к товарищам, которые ждали его в конце вагона.

Николай вздохнул с облегчением, не подозревая, что встреча с дерзким Робин Гудом будет не последней и повлияет на всю его жизнь.

Глава вторая

Измученный дорожным происшествием, из-за которого полицейские задержали поезд на следующей станции на три часа, Николай вышел в Бологом выжатый как лимон. Он и не надеялся, что Лукич дождётся, но с радостью понял, что ошибся, увидев знакомую кряжистую фигуру. Крестьянин беседовал с другими кучерами и наверняка уже знал о нападении на поезд.

— Барин, Николай Кинстиныч! Слава Богу, живы! — обрадовался Лукич, увидев Николая, — страсти-то какие в поезде… Вы-то видели иродов этих — террористов?

— Видел, — поморщился Николай.

Лукич вытаращил глаза.

— Неужто в одном вагоне ехали?

— В одном…

— И как, барин, испужались? А кровь-то откуда? Никак раненный…

— Не моя это кровь, — Николай с досадой увидел, что измазал рукава рубашки в крови несчастного казначея. — Поехали, Лукич, устал я, потом всё расскажу…

До поместья было чуть больше десяти вёрст. Кобылка резво бежала по сухой дороге. Небо почернело, лишь вдали горела алая полоска уходящего солнца. Хотелось спать, но нужно было всё расспросить до встречи с отцом.

— Лукич, расскажи, что случилось с батюшкой?

Кучер ослабил вожжи и сел вполоборота к Николаю.

— Удар у него, Николай Кинстиныч. Татищев приходил, кричал на барина, а когда ушёл, кухарка Марья вашего отца на полу лежамши обнаружила.

— Врача вызывали? — нетерпеливо спросил Николай.

— А как же, барин! Нешто не понимаем. Приходил Евгений Иванович, смотрел батюшку. Капли прописал, да не помогает ничего. Говорить не могёт, руками еле шевелит. Марья с ложечки кормит его.

— Ты скажи, из-за чего у них ссора с Фёдором Андреевичем произошла?

— Сынок его Пётр накуролесил в деревне. Приехал подлечиться, а сам к девкам нашим полез. Мужики его побили легонько, а он жаловаться отцу. Тот пригрозил в суд подать на наших, да Кинстин Васильевич вступился и пристыдил при всех на собрании ихнем, когда Предводителя дворянства выбирали: мол, что за сына вырастил? Батюшку вашего уважают повсеместно за подвиги его военные, да честность. После этого, знамо дело, Татищева и не выбрали Предводителем. Опосля собрания Татищев и заявился, будто чёрт нежданный. Кричал-угрожал, посохом махал. А батюшка ни слова не ответил, только дверь открыл, чтобы он убирался, значит. А после Марья зашла к нему в кабинет — а он на полу лежит, не двигается! Перепужались мы — страх! — Лукич перекрестился. — Я скорее вам и отписал.

Николай задумался вспоминая. Первый удар у отца случился после смерти матери, когда Николаю было двенадцать лет. Прожив душа в душу с женой, отец от тоски и одиночества стал прикладываться к бутылке. Николай учился в гимназии и заметил, что отец пристрастился к вину только тогда, когда приехал на летние каникулы. Повлиять на него он не мог. Если бы не кровоизлияние, то пил бы и дальше. А после уж бросил, да поздно — здоровье разрушил. Теперь вот второй удар.

Они повернули на просёлочную дорогу, вдали которой уже виднелась при свете луны барская усадьба Елагиных. Большие тополя и липы, едва различимые в темноте, шумели над домом. Белые, давно не крашенные колонны, отражали лунный свет. Вся усадьба была тёмной, освещалось лишь одно окно, где был отцовский кабинет. Не спит отец.

Николай вбежал на крыльцо. Марья, полноватая пожилая женщина с морщинистым лицом, встретила его в прихожей и поклонилась.

— Доброго здоровьица, Николай Константинович, батюшка теперь там ночует.

Она показала на кабинет. Николай кивнул кухарке и быстрым шагом пошёл к отцу.

В кабинете всё было по-прежнему: большие напольные часы мерно отсчитывали время, горела зелёная лампа. Только отец не сидел за письменным столом, а лежал на небольшом кожаном диване с закрытыми глазами. Одна рука придерживала книгу на груди, а другая бессильно лежала вдоль туловища.

— Отец! — Николай осторожно взял его за руку. Тот открыл глаза и с трудом улыбнулся.

— Коля, плохо мне, — еле слышно проговорил он. — Видно, уж конец, да ты не горюй… — Он вздохнул, собрался с силами и произнёс: — я своё пожил…

Николай сидел возле отца, гладил его руку, говорил, что он обязательно поправится и всё, что приходило в голову, пока тот не заснул. Потом прошёл в свою комнату и бессильно повалился на кровать, мгновенно провалившись в темноту.

Наутро подошла Марья уже в переднике и попросила, кланяясь:

— Батюшка Николай Константинович, побалуйте папашеньку уточкой али рябчиком. Уж больно оне любители свеженького с охоты.

Николай зашёл к отцу. Тот крепко спал. Ну, так тому и быть. Лукич послал за Василием, всегдашним проводником на охоту. Тот скоро прискакал на старой кобыле.

Василий был обыкновенной внешности — крепкий бородатый мужик с загорелым лицом от постоянных прогулок по лесам и полям. В его неторопливости, сосредоточенности была какая-то надёжность, и чувствовалось, что с этим лесовиком не пропадёшь.

Василий взял ружьё и высыпал патроны из него на стол.

— Барин, бери патроны покрупней, осенью дичь больше размером.

Николай заменил мелкую дробь на крупную, потом отвязал счастливую дворняжку Динку. Они запрягли лошадей и поехали всей гурьбой.

Поместье было окружено лесом со всех сторон. Солнце поднялось ещё не высоко, пока осветив только верхушки деревьев, нижние ветки находились в тени, и от леса тянуло тёплой сыростью. Чувствовалось, что день будет жарким.

Ехали шагом. Николаю захотелось поговорить с мужиком, который вызывал у него уважение своей рассудительностью и взглядом на мир, независимым ни от кого.

— Как живёшь, Василий?

— Да слава ти, Господи, хорошо, Николай Кинстиныч. Грех жаловаться. Мать поклон вам передаёт за то, что устроили нашего Митьку в Москве. Пишет, доволен он, а то и денежку присылает нам, старикам.

— Рад за вас. Дачники-то по-прежнему приезжают в деревню?

— Приезжают, — лениво протянул мужичок. — Да теперича странные какие-то стали. Раньше охали да ахали, всё им в диковину было. А теперь приехала пара: мужик нормальный, на рыбалку ходит. А баба у него, хоть и красивая, статная, а дура-дурой.

Николаю стало смешно и любопытно.

— Чего ж ты её дурой обзываешь?

— Дык, всё ей не нравится. Дорого, мол, в деревне. Самой ягоды хлопотно собирать, грибы тоже неохота. Скучно здесь, видите ли. Музыку подавай, оркестр, танцы.. Тьфу… Ну и сидела бы в Москве — тама, чай, завсегда весело, ан нет, припёрлась. Мужик ейный на рыбалку ходит и выпивает в одиночестве. Я бы с такой стервой тоже спился.

— И места наши не нравятся?

— Вот это и удивительно, Николай Кинстиныч, сам сколько годов езжу на охоту, налюбоваться не могу. В чащу заедешь, так стоишь, словно в храме Господни. А на речке какая благодать… Солнце светит… А то и дождичек освежит. Вся премудростию Господь сотворил еси… — перекрестился мужичок.

— Василий, как ты умудрился верующим остаться? — удивлённо спросил Николай. — Небось в селе и в церковь никто не ходит?

— Почему же, ходят, барин… Мало, конечно, не то что раньше. А только я своим умом живу, а до чужого мне дела нет. И как же я могу в Бога не верить, если Он мне отвечает.

Николай даже привстал в стременах.

— Как это «отвечает»?

Вася почесал в затылке, словно раздумывая, — говорить или нет.

— Дак, было дело — выпил я, да жену, грешным делом, поколотил. Сильно… Руки-то у меня тяжёлые. Прощения просил, знамо дело, она уж и простила. Да совесть всё не умолкала. Не стал я поста дожидаться — напросился к батюшке на исповедь. Он и отпустил грех… Так, поверите ли, Николай Кинстиныч, как камень с души свалился — так легко стало. И ничего другое не помогало…

— А вот писатель Толстой советовал физическим трудом совесть успокаивать. Не пробовал?

— Это для вас, баров, физический труд в диковинку, а крестьянин завсегда так живёт. Если бы это помогало, то и церковь была бы не нужна. А только я в толк взять не могу — как труд совесть заменит? Совесть-то в душе, а не в руках. А Бог простит, так ни с чем этого состояния не перепутаешь…

Динка бежала к тёмному лесу, почуяв птицу.

— Тр-р-р! — вылетел рябчик. Василий уверенно вскинул ружьё. Дело сделано — один есть.

Ласковое, ещё нежаркое солнце золотилось в жёлтой листве. Кругом летали паутинки — верные признаки осени. Кряквы, никого не стесняясь, выясняли отношения на далёком пруду, а может, и подбадривали друг друга перед нелёгким полётом в тёплые края. Николаю было так отрадно в лесу, даже стрелять не хотелось.

Василий словно почувствовал его состояние, сам и промышлял.

Они выехали на крутой берег реки, слезли с лошадей и повели их под уздцы. Ветер порывисто дул в лицо, словно не пуская дальше. А дальше и некуда было идти — перед ними раскинулась большая полноводная река. Где-то вдали переговаривались бабы, занимаясь извечным делом — стиркой, их звонкие голоса разносились по воде.

Николай не видел людей и не слышал голосов, у него перехватило дыхание от вида зелёных холмов и темнеющих лесов, словно ярусами размещавшихся вдали друг за другом. Он, не отрываясь, смотрел в эту даль без конца и края…

Николай помнил, что также любил стоять на берегу моря, когда ездил с матерью в Крым. Тогда он без конца подносил ракушку к уху, чтобы услышать морской ветер, а здесь и ракушка не нужна — ветер у реки гудел, отражаясь от деревьев, холодил лицо, трепал волосы… Сколько людей уже было на земле, и сколько ещё будет, а вот это всё — будто вечно…

Простые слова не могли выразить то, что он чувствовал, и на помощь пришли стихи:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Василий ничему не удивлялся, он спокойно стоял и внимательно слушал барина, разделяя его состояние. Николай прошёл два шага, подойдя поближе к реке, и начал читать ещё:

Далеко, в полумраке, лугами

Убегает на запад река.

Погорев золотыми каймами,

Разлетелись, как дым, облака.

На пригорке…

С этими словами Николай зашёл на небольшой пригорок и запнулся… Ноги подкосились, и он неловко сел. Василий секунду удивлённо смотрел, а потом подбежал, участливо заглядывая в лицо:

— Что, барин? Вам плохо?

Николаю, действительно, стало плохо: в глазах потемнело от воспоминания, на сердце навалилась тяжесть, дыхание стало прерывистым. С высоты берега он заметил два сгоревших дома на хуторе близ реки. Словно два чёрных скелета они смотрели на мир пустыми окнами-глазницами. Только вороньё жило в этих страшных жилищах, пугая карканьем и навевая мрачные мысли о бренности бытия. Николай опять вспомнил мать…

Динка прыгала рядом, пытаясь лизнуть в лицо, а Василий пытался поднять барина, хватая то за руку, то за плечи.

— Вася, подожди, сам встану. Вспомнил один случай… Больше десяти лет прошло…

— Да что было-то?

Николай помолчал, раздумывая — рассказывать или нет. Далеко на болоте завопила противным голосом выпь.

— Не хочу ворошить прошлое — это личное. Может, после… Пошли домой, братец.

Обратную дорогу проехали молча. Николай думал об отце, предчувствуя печальную развязку.

— Василий, приходи ещё. Отец болеет, поговорить даже не с кем.

— Приду, Николай Кинстиныч, да вы не расстраивайтесь так. Положитесь на Господа, Он наш Утешитель…

— Положился бы, кабы верил… Ну, да ладно, чему быть, того не миновать.

Прошло несколько дней. Отцу становилось хуже и хуже. Он уже не открывал глаза. Николаю пришлось изучать дела поместья, и выяснилось, что отец оставил много долгов, и, в основном, Татищеву. Из соседа тот превратился во врага. Николай и раньше с ним мало общался, а теперь и вовсе не было желания.

Как тяжело всё решать самому! Что он знал о ведении хозяйства? Ничего. Ему нравилось сидеть в архивах, изучать историю своего старинного рода. А что сажать, что продавать — дело не для него. Повезло, что управляющий — толковый малый. Он приехал на следующий день и клятвенно обещал с выгодой продать нынешний урожай, авось и с долгами получится рассчитаться…

Николай не надеялся, что отец перед смертью откроет глаза, но Константин Васильевич напоследок посмотрел на сына и произнёс едва слышно:

— Не сгибайся, Коля.

Это была его любимая поговорка. Через пять дней отец умер.

Глава третья

Фёдор Андреевич Татищев был богатым помещиком и успешным дельцом. Он вовсе не был злодеем или врагом, каковым казался нашему герою. В жизни редко встретишь абсолютных негодяев или праведников. Ни тем ни другим не являлся и сосед Елагиных.

Татищев ехал в коляске, которой правил старенький слуга Макар, и думал о делах. В благословенный час лет тридцать назад он построил лесопилку. Сейчас она уже требовала ремонта, но доход до сих пор приносила немалый. Проблема состояла в том, что для успешного дела нужен лес, а лес в изобилии произрастал на земле Елагиных. Да вот беда — Константин Васильевич наотрез отказывался продавать земли. И тогда предприимчивый помещик выкупил векселя бывшего приятеля и собирался предъявить одномоментно, чтобы соседу оставалось либо оплатить, либо продать за них нужные земельные угодья.

До недавнего времени они с Елагиным были в приятельских отношениях и идти на конфликт не хотелось. Но после провала на выборах на должность Предводителя, как считал Фёдор Андреевич — по вине соседа, сомнения исчезли.

То, что Константина хватит удар — Татищев не ожидал. Совесть не давала забыть эту сцену. Да и собственный непутёвый сын беспокоил всё больше и больше. Совсем от рук отбился — не нужны ему ни отец, ни мать, а только деньги на гулянки, да на игры в карты. Но это его сын! И он не позволит кому-либо мешать его имя (а, главное, родовую фамилию) с грязью. После таких рассуждений Фёдор Андреевич снова укреплялся во мнении, что всё сделал правильно. Суда он не боялся. Он был влиятельным человеком, и даже в столице у него было много знакомых среди юристов и судей. Татищев твёрдо знал, что один закон для богатых, а другой — для бедных, поэтому он никогда не жалел средства на подкуп и ни разу судебное дело не проиграл. Про него уже в народе и пословицу сочинили, что с Татищевым судиться — лучше утопиться…

Коляска ехала не спеша. Макар сделал крюк, как просил барин, чтобы подъехать поближе к лесу на земле Елагиных. День близился к завершению. Погода к вечеру испортилась, поднялся порывистый ветер, и слуга опасался, что они попадут под холодный осенний дождь.

— Ваша милость, Фёдор Андреевич, не прикажете ли прибавить ходу? А то, не ровён час, под дождь попадём.

— Давай, Макар, правь домой. Я уж всё посмотрел, что надобно было.

«Да, хороший лес у них — сосны большие и стройные! И липы с берёзами не подкачали», — думал хозяйственный помещик, присматриваясь к чужой собственности.

Вдали показался всадник. Это был Николай Елагин, и судя по его лицу, встреча с Татищевым оказалась для него неприятным сюрпризом.

Коляска по приказу Фёдора Андреевича остановилась.

Макар с тревогой поглядывал на тучу, которая уже нависла над ними. Первые тяжёлые капли попали за шиворот. Ветер усилился, задувая под зипун и срывая картуз с головы старичка.

«Эх, промокну, и опять прострелит поясницу, — с досадой подумал слуга. — Скорей бы домой!»

Они стояли и ждали Николая. Дело иметь с младшим Елагиным, ой, как не хотелось. Все знали о его излишне горячем нраве и то, что на лица не смотрит — говорит, что в голову взбредёт.

— Что вам угодно на моей земле, господин Татищев? — строго осведомился Елагин.

— Николай Константинович, у меня к вам разговор по поводу долгов вашего покойного батюшки.

Николай вспыхнул.

— А не по вашей ли милости он стал «покойным»? Смерть отца на вашей совести, и я ещё должен с вами разговаривать?

— Вы забываетесь, молодой человек! — с покрасневшим лицом отвечал Татищев. — Я не собираюсь выслушивать абсурдные обвинения. А вот вы подумайте, как не потерять поместье, и зависеть это будет теперь от моей воли!

Последние слова прозвучали словно вызов на дуэль. Лошадь Николая гарцевала на месте. Он удерживал её и обдумывал ответ.

Татищев злорадствовал: в конце концов, соседу придётся договариваться!

— Я оплачу векселя, пусть адвокат пришлёт документы. На этом, я думаю, наши отношения закончатся, — наконец, произнёс Николай.

— Не думаю, что вам хватит денег, господин Елагин. Вы ещё придёте ко мне с поклоном, а я подумаю, буду ли с вами разговаривать, — сурово произнёс помещик.

Николай в ярости пришпорил коня не ответив. Грязь от копыт случайно брызнула в глаза Фёдору Андреевичу, и он чуть не задохнулся от возмущения.

— Домой гони, живо! — закричал Татищев на старого слугу, который с радостью исполнил приказание.

Николай скакал домой и понимал, что не успевает до дождя. Ветер усиливался, и крупные капли, словно прутья, хлестали по щекам. Уже полностью промокший, он въехал во двор усадьбы, отдал поводья Лукичу и прошёл в дом. Сюртук намертво прилип к рукам и ни за что не хотел освобождать хозяина. Наконец, Николай снял мокрую одежду, затопил камин, и услужливая Марья подала чашку горячего липового взвара и кусок пирога.

Он сидел за столом и жевал, не чувствуя вкуса. Больше всего ему хотелось, чтобы отец был жив. Откроешь дверь в кабинет — уютно горит зелёная лампа, спокойно тикают часы, а отец сидит с любимой книгой в руках. Теперь за письменным столом пусто…

Из головы не выходил разговор с Татищевым. Угрозы, векселя, долги!.. Как не хотелось этим заниматься! Отец не посвящал его в хозяйственные и денежные проблемы. На гимназию хватило денег, на университет тоже. Потом он сам начал хорошо зарабатывать, привозил отцу из Москвы подарки — редкие книги. А теперь, оказывается, поместье заложено и висит крупный долг Татищеву. Но больше всего жгло самолюбие при воспоминании о словах помещика, что Николай сам придёт к нему с просьбой о пощаде.

Кровь прихлынула к лицу. Ещё никогда в жизни его так не унижали! Сжечь бы Татищевское поместье за подобные слова! Что этот гусь о себе возомнил?

Голову сдавило словно железным обручем. Николай встал и пошёл в кабинет отца. На него пахнуло нежилым духом, будто вещи умерли вместе с хозяином…

Он сел за большой дубовый стол, потемневший от времени, и стал выдвигать по очереди тяжёлые ящики. Те скрипели, будто протестовали перед чужими руками, но открывались. Здесь завещание, портрет матери… Художник изобразил немолодую женщину…

Как же Николай любил в детстве целовать эти карие добрые глаза, участливо смотревшие на каждого, кто искал её помощи! Любой нуждающийся в деревне мог прийти к сердобольной помещице Александре Дмитриевне, начиная от мучившегося животом крестьянина и заканчивая облезлым котом, который чувствовал, что его не выгонят из этого дома. Чудом был материнский кроткий нрав, терпевший и мальчишеские выходки проказливого сына, и тяжёлый вспыльчивый характер отца. Она предпочитала не спорить, ничего не доказывала, но отец так её любил, что сразу чувствовал несогласие и искал другое решение.

Николай вспомнил, как они с матерью возвращались от родных из соседней губернии. К усадьбе подъехали вечером, но дело было летом, солнце ещё не зашло, поэтому уже издалека увидели, что дворня не в доме, а сидит на улице в такой час.

— Колюшка, никак несчастье с отцом! — схватилась за сердце мать.

— Не переживайте, Лександра Дмитриевна, всё в порядке в доме, — замахала руками кухарка, — Кинстин Василич прогневались да выпили маленько… Вот все и сбежамши, а то с ружьём и до греха недалеко…

Всё стало понятно. Отец чем-то недоволен, а когда выпивал — в ярости становился на себя не похож.

Мать поцеловала Колю и спокойно, без боязни зашла в дом. Никто из дворни не остановил её, потому как знали — барин, когда видел жену, из разъярённого медведя превращался в разумного человека. Только добрый нрав Александры Дмитриевны так благотворно на него действовал.

Есть ли на земле ещё такие женщины? Сможет ли он найти девушку, похожую на мать? Появился ком в горле, и впервые захотелось плакать. Он выдохнул и стал смотреть дальше содержимое стола.

Счета, долговые обязательства… А это что? Николай подёргал ящик под столешницей и увидел, что тот заперт на ключ, который непонятно, где искать. Елагин задумался. Где отец его прятал? И тут вспомнил, как однажды застал его стоящим у шкафа и что-то положившим на самый верх. Надо проверить. Николай подошёл к тому месту и пошарил рукой по шкафу — точно, вот и ключ.

Замок повернулся легко. Николай затаил дыхание и медленно выдвинул ящик. Два бархатных футляра, две портретные миниатюры, пачка писем, подписанных мелким почерком и бумаги, по виду старинные. Уж кто-кто, а историк безошибочно узнает старые рукописи.

В одном футляре лежал отцовский револьвер системы Смит-Вессон. Батюшка часто рассказывал Николаю, как это превосходное оружие неоднократно спасало его во время войны с турками.

В другом футляре были награды: святой Георгий четвёртой степени и медаль «В память Отечественной войны 1812 года» — деда Василия Дмитриевича Елагина. А вот и отцовские: чёрный железный крест с надписью «За переход через Дунай» и медаль «В память русско-турецкой войны 1877—1878 годов.» И дед, и отец были военными.

Николай взял в руки два старых портрета на эмали. На одной из них изображён предок Иван Перфильевич Елагин. В верхней части портрета стоял масонский знак в виде пирамиды со всевидящим оком посередине. 1770 год. Да, значит, предок был масоном. Вот так новость. А это чей? Он тоже подписан: «Пётр Алексеевич Татищев — приор 8-ой русской провинции ордена и префект ложи „Капитула Татищева“. 1783 год».

Чем-то тревожным веяло от масонских знаков. Николай знал, что нередко члены тайного ордена за неповиновение погибали внезапной смертью. Иван Перфильевич умер неожиданно… Почему здесь лежал портрет Татищева? Не было ли между ними личного соперничества? Теперь узнать это невозможно.

Так. Возьмёмся за документы. Бумаги были разными: некоторые в виде коротких записок на старой бумаге, иные вроде списков, переписанных рукой отца. Николай стал разбираться в его крупном почерке. На листе были сведения о предках Елагиных.

Отец почему-то заинтересовался далёким прапрадедушкой и записал:

«Комендант крепости Татищева полковник Елагин Григорий Миронович зверски замучен и погиб от рук Пугачёва.»

К записке был приклеен старый клочок бумаги, где Николаю удалось прочитать: «Елагина Г. М. во уважение бедственного состояния разсудилъ определить его комендантом в ближнюю к Оренбургу Татищеву крепость.» Губернаторъ Рейнсдорпъ 1772 г.»

Бросилось в глаза название крепости. Надо же — и тут Татищев! Бедный Григорий Миронович. В их семье уважали героя, пострадавшего от рук Емельяна Пугачёва. Он погиб вместе со своей женой. Николай знал, что Пушкин именно его предка описал в романе «Капитанская дочка».

Следующим документом оказался… донос! От Петра Алексеевича Татищева:

«Иван Елагин сын Перфилия говорил про их царское величество многие неистовые слова, посмел на царские именины выдать служилым людям вино смешаны вполы с водою, что нанесло урон государевой чести…»

Николай понял, что отец переписал документ, по всей вероятности, из архива, но зачем? А вот и продолжение:

«Пожаловать Петру сыну Алексия Татищеву триста рублей и пожизненное право беспошлинной торговли и особое указание властям впредь его от всяких обид охранять.» Екатерина.

И ещё любопытное письмо, тоже переписанное Константином Васильевичем:

«Доношу Вашему сиятельству, что Василий Дмитриевич Елагин и Фёдор Васильевич Татищев во время ведения русской армией боевых действий с Наполеоном Бонапартом сошлись на дуэли 18 сентября 1812 года. Сия дуэль кончилась бескровно по причине вмешательства секунд-майора Саврасова и примирения сторон.»

Что же получается? Нынешнее состояние вражды между нашими семьями передаётся из рода в род? Странно. Отец ничего не говорил, да и ссор между ними раньше не было.

Теперь письма. Николай взял пожелтевший листок и с трудом разобрал подпись — Василий Дмитриевич Елагин. От деда! Столетней давностью повеяло от бумаги. Дед жил в имении жены Елизаветы. А значит сюда писал сыну — Константину…

С документами Николай разбирался всю ночь.

Марья заходила спросить, не надо ли чего принести? Лукич подкинул дрова в печку, чтобы барин ночью не замёрз в кабинете. Но Елагин ничего не замечал. В нём проснулась страсть к старинным документам, тем более что в них рассказывалось о его предках. Это ли не самая большая удача для историка?

Сентябрьское утро не спешило освещать дом Елагиных. Серые тучи закрывали солнце, словно тёплым одеялом, и света было мало. Николай устало потёр глаза. Он всё прочитал. Хозяйственный дед давал советы сыну по ведению дел в родовом поместье, сообщал о незначительных событиях жизни, упоминал о знакомых, которых Николай не знал, передавал бесчисленные приветы родни. Это было бы не очень интересно, если бы не одно письмо, которое резко отличалось от остальных тревожным тоном.

Николай смотрел на него и перечитывал снова и снова:

«Ты пишешь, что поблизости поселился помещик по фамилии Татищев. Прошу тебя, сын, не верь ему и не вступай с ним в дружеские отношения. Много вреда нанесли нашему роду дворяне Татищевы. Так говорил мне и мой отец Дмитрий Николаевич, я не прислушался к его совету. А после жалел, когда чуть не погиб бесславно по вине Фёдора Татищева. Не знаю, что произошло между нашими предками, но каждое поколение…»

Дальше Николай разбирал с трудом, но понял, что неприятности сыпятся на их род через Татищевых. Причину Василий Дмитриевич не называл, но Николай подумал, что эта участь может ждать и его.

«Не хотелось бы в это верить», — поёжившись от утреннего холода, подумал он. Хотя, скорее всего, это совпадение, а причины вражды у каждого поколения самые разные.

Надо было собираться домой, в Москву. Николай выдвинул большой ящик — убрать туда документы, что обнаружил в нынешнюю ночь.

Луч солнца всё-таки проник в комнату и осветил письменный стол, обнажая его потёртости и сколы от неумолимого течения времени. Ящик внутри оказался пыльным, и Николай решил рукой протереть серый налёт. И вдруг, в конце ящика он наткнулся на предмет непонятной формы в мягкой плюшевой тряпице, который не заметил вчера вечером.

Он аккуратно взял его в руки и развернул ткань. Сон слетел с глаз. Внутри лежал ещё один медальон размером с ладонь. Ажурный узор из серебра на нём был почти чёрным от времени, однако Николай не думал о его древности.

С медальона на него взирала изумительной красоты женщина. Взгляд её чёрных с поволокой глаз был грустным, будто говорил: «Я знаю, меня уже нет, но вы посмотрите, как я прекрасна.» Белое лицо с нежным румянцем было изображено чуть в профиль, как бы не решаясь развернуться к смотрящему. Губы были сомкнуты без улыбки. Чёрные кудри обрамляли голову и рассыпались по обнажённым плечам.

Кто это? Николай не мог наглядеться. Наконец, он перевернул портрет и на обратной стороне прочитал: «Чаю воскресения мертвыхъ и встречи в будущем веке. Анна Павловна Татищева. 1782 год».

Вот это новость! Николай снова сел в кресло, тупо глядя на подпись. Татищева? С кем она ждёт встречи? Почему отец мне никогда не рассказывал об этой красавице? Столько вопросов и ни одного ответа.

Стряхнув напавшее оцепенение из-за бессонной ночи, он всё убрал и закрыл ящик на ключ. Подумав немного, портреты матери и таинственной незнакомки Николай бережно сложил в чемодан, чтобы в Москве начать разгадывать очередную историческую загадку, которые он так любил.

Глава четвёртая

Поезд в Москву прибыл рано утром. Николай, абсолютно не выспавшись, тяжело посмотрел на извозчика, когда тот заломил несусветную цену до Замоскворечья, но решил не спорить. Лучше уж заплатить, да скорее добраться домой. Коляска попалась с резиновыми шинами, потому и дорого, зато не будет трясти по булыжным мостовым.

Николай оглядывал улицы и подмечал каждую новую деталь. Всё менялось стремительно: если пролётка вдруг прекращала трястись как от землетрясения, — значит, замостили дорогу новомодным асфальтом, улицы стали светлее — фонари поменяли с газовых на электрические. Прежними остались только москвичи, Николай в этом не сомневался, да он и не хотел, чтобы они менялись…

Дворники ритмично шаркали мётлами и сгребали опавшие листья, горестно вздыхая над бесполезным трудом. Шарманщики с одноногими ящиками за спиной, не разбирая дороги, брели по лужам и первой сентябрьской грязи, а торговцы-лотошники прихорашивались, раскладывали товар и выжидали своего часа, чтобы начать нехитрую торговлишку орехами и ягодами во дворах доходных домов.

Москва уже давно не спала. По улицам разносились цоканья копыт первых лошадёнок да звонки встречных трамваев, предупреждавших об опасности нахальных извозчиков и одиноких рассеянных пешеходов.

Николай с удовольствием вдохнул утренний воздух города и ощутил примешавшийся запах хлеба — в Москве его было много. Этот запах стал символом купеческой столицы: в любом трактире или ресторане хлеба можно брать вволю, не считая, с голоду здесь не умирали.

Нет, всё-таки он рад, что живёт в Москве. В этом, любезном его сердцу городе он начал самостоятельную жизнь сначала гимназистом, потом студентом Московского университета, а теперь преподавателем истории в гимназии. Здесь он чувствовал себя дома. Как бы ни было хорошо в родительском поместье, через неделю или через месяц Николай уже не находил себе места. В голове стучало: «Домой, домой, домой…»

За раздумьями Николай не заметил, что уже подъехал к трёхэтажному дому на Пятницкой, где жил в казённой квартире.

Елагин позавтракал, надел мундир и поехал в Медведниковскую гимназию, где работал уже три года. Директор — Василий Павлович Недачев взял Николая преподавателем, благодаря его работе по теме «Влияние французской революции на внутреннюю политику России», которую он начал писать ещё в годы учёбы. Николай рассчитывал впоследствии защитить диссертацию и получить звание приват-доцента Московского университета.

Но, несмотря на высокий профессионализм молодого преподавателя, коллеги по гимназии относились к Николаю Константиновичу скорее настороженно, чем дружелюбно. Их можно было понять — он был не женат и жениться не собирался, а значит, в разговорах о надоевших жёнах не участвовал, беднягам-мужьям не сочувствовал и об интрижках на стороне не рассказывал. О чём говорить с таким коллегой? С ним поделишься, а он, пожалуй, ещё и осудит тебя.

Похвалы начальства не прибавляли ему симпатии других преподавателей, потому как человек обычно не радуется чужим успехам, а, скорее, завидует и раздражается…

Но даже и не это больше всего отталкивало коллег от Елагина. Известно, что у каждого человека имеется тайная черта, которую он боится показывать окружающим. И Николай был не исключение. Он боялся пить. Есть же такие несчастные, что не переносят спиртное… Наш герой переносил, но весьма своеобразно.

После небольшого количества вина своим поведением он ярко демонстрировал пословицу «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.» И пару раз на банкете, по случаю годовщины гимназии, Николай совершенно свободно высказывал своё мнение о том, что мужчины ему кажутся большими сплетниками, чем женщины, и после этого больше пить с ним никто решался, а значит, и тесной дружбы, увы, не получалось. Так Николай Константинович и держался особняком, оттого за ним и закрепилось университетское прозвище «отшельник».

После уроков Николай зашёл в учительскую и обнаружил общество преподавателей в полном составе. Вежливо поздоровавшись и получив такой же учтивый ответ, он заметил новое лицо — пожилого священника, приглашённого Недачевым на замену батюшки, который ушёл на пенсию в прошлом году. К удивлению Николая, священник по виду был ещё старше, чем прошлый.

— Батюшка, а вы разве не на пенсии? — спросил Елагин.

— На пенсии, на пенсии, милостивый государь, — добродушно ответил отец Тимофей, поглаживая седую аккуратную бородку. По фигуре он напоминал снеговика — невысокий и полный. Туловище венчала круглая голова с пронзительно голубыми глазами, над котороми расположились светлые кустистые брови.

— А зачем же вы хотите работать? — продолжал допытываться Николай, замечая, что ответы батюшки слушают и другие преподаватели.

— Денег, денег не хватает, — со вздохом сказал старичок, разводя руками.

Было в его манере повторять слова и картинно разводить руками что-то необычное. «Словно юродствует,» — мелькнуло в голове Николая.

Господин директор ушёл, а преподаватели решили поближе познакомиться с новым священником. Закон Божий не пользовался популярностью ни среди гимназистов, ни среди учителей, но куда ж от него деваться? Положено, значит, надо получше узнать, что за фрукт — отец Тимофей.

— А скажите нам, отче, сами-то верите в то, что будете внушать бедным детям? — спросил учитель математики — господин Выкрутасов. Он сидел в единственном удобном кресле учительской, вальяжно закинув ногу на ногу.

— Что именно вас интересует, господин…

— Выкрутасов, к вашим услугам.

— Да-с, господин Выкрутасов… Так во что я должен верить или не верить? — повернулся всем телом к математику отец Тимофей.

— Ну, хотя бы в заповеди… Что толку их учить, если всё равно их никто не выполняет. Более того, предмет громко называется «Закон Божий»… За невыполнение закона в светском обществе существует наказание, а в христианском обществе и наказания никакого нет.

— Так вы считаете, что заповеди не нужны? Так я вас понял? — опять поглаживая бороду, спросил священник.

— А кому они нужны, если никто по ним не живёт и никто их не выполняет? — повторился Выкрутасов. Он подпиливал аккуратной пилочкой ногти и периодически вытягивал пальцы, чтобы посмотреть результат.

— Позвольте встречный вопрос, а кто должен их выполнять?

Молчание было ему ответом. Математик застыл с пилкой в руках.

— Вы хотите сказать, что каждый должен начать с себя? — очнулся сообразительный Митрофанов.

— А вы хотите начать с других? — повернулся к нему и хитро подмигнул отец Тимофей. — А если они не согласятся, то заставить, так ведь?

Митрофанов немного побледнел. Видимо, вспомнил текст марксистской прокламации, которую случайно оставил на столе Елагина. Николай тогда выхватил глазами фразу: «Не хотят — заставим во что бы то ни стало…»

— Так что же делать, если я выполняю заповедь любви к ближнему, а ближний и не думает мне отвечать тем же? — очнулся Выкрутасов, допрашивая священника словно грозный завуч.

Отец Тимофей снова картинно всплеснул руками:

— Так молиться, молиться и за него, и за себя…

— Ваши молитвы хоть кому-нибудь помогают? — насмешливо спросил Николай.

— А вы попробуйте, молодой человек, попробуйте…

— А что, господа, можно и попробовать, — зашагал к окну, поднимая ноги, словно журавль по болоту, долговязый Митрофанов, — вот полюбуйтесь — за окном дождь. Ливень, можно сказать. И конца ему не предвидится. Давайте помолимся, чтобы дождь перестал…

Он повернулся к иконе Спасителя, размашисто перекрестился и шутливо поклонился, дотронувшись рукой до паркета. Отец Тимофей серьёзно повторил молитву.

Преподаватели устали слушать бесполезный спор и засобирались домой. Николай тоже посмотрел на красный угол, где висела старинная икона Христа, и вздохнул, потому что он как раз больше всех хотел, чтобы дождь закончился — зонт благополучно лежал дома, оставленный впопыхах хозяином, а впереди ещё столько дел…

Учительская постепенно опустела. Николай поглядывал на отца Тимофея, который искал плащ в тёмном шкафу.

— Позвольте, я помогу, батюшка.

Ему было неловко за свой насмешливый вопрос. Он подал старичку плащ, и тут произошло что-то странное: священник посмотрел на него добрыми глазами и вдруг погладил его по щеке:

— Ничего, ничего, заживёт… — пробормотал он тихонько. Потом взял шляпу и засеменил на выход. Николай не понял, что заживёт? У него ничего не болит…

Все ушли, а Елагин ещё засовывал тетради в портфель. Потом приготовил материал для завтрашних уроков и, наконец, вышел на улицу.

К удивлению Николая, дождь закончился, и сквозь разорванные облака робко выглядывало солнце. «Чудо-чудное», — пробормотал он, поражаясь удачной перемене погоды, словно шутливая молитва сработала…

Москва ещё и потому была дорога Николаю, что здесь жила тётка по отцу — Варвара Васильевна Плетнёва, единственный родной человек, который у него остался после смерти родителей. Время было совсем не позднее, и он задумал навестить её, а заодно поинтересоваться, нет ли у неё писем от деда Василия, а может, и ещё каких-нибудь сокровищ, лежащих под спудом…

Давным-давно тётка вышла замуж за московского купца Плетнёва и переехала в дом на Остоженке. Николаю нравилась эта улица. Не парадная, но исторически знаменитая: с неё князь Дмитрий Пожарский начал гнать гетмана Хоткевича в 1612 году.

Жёлтый особняк в стиле ампир снаружи казался каменным, однако на самом деле это был деревянный дом с белыми колоннами на террасе. Здание скрывалось от шумной улицы за листвой старых разросшихся деревьев и выглядело уютным и тихим.

Варвара Васильевна — сухонькая женщина невысокого роста с добрыми глазами — чрезвычайно обрадовалась, увидев любимого племянника. Она отбросила непременное вязание и кинулась его обнимать.

— Милый мальчик, как ты? — участливо спросила она, заглядывая в его лицо снизу вверх.

— Спасибо, тётя, уже нормально, — целуя руку, спокойно ответил он.

— А я сильно плакала, Коля, — пожаловалась Варвара Васильевна, прикладывая к глазам платок и садясь обратно в уютное кресло. — Так рано умер Костя! Я не ожидала… Дорогой братец, мы так и не повидались с тобой, а теперь уж назад ничего не вернуть… Царство небесное!

Она плакала и крестилась, молясь за брата. Потом немного успокоилась и начала вспоминать свою детскую жизнь в отчем доме, любовь старшего брата, замужество и снова загрустила, вспомнив о безвременной кончине супруга. Николай терпеливо слушал и поддакивал. Наконец, он смог вставить слово.

— Тётя, у вас сохранились документы от отца? Ведь вы дольше жили с родителями в поместье бабушки Елизаветы.

Варвара Васильевна отняла платок от глаз и уставилась на него.

— Что-то уцелело, Коля, но уж не помню, куда положила. Софья придёт из церкви, поможет тебе.

— А что там было?

— Письма какие-то, портреты, документы… Давно не разбирала. Да и зачем мне? А ты что ищешь?

— Хочу разобраться с родословной получше, — уклончиво ответил Николай.

— Ну, добро, подожди Софью. А пока пойдём, поедим.

Что это было — обед или ужин, он не понял. Тётушка была хлебосольной, и за столом у неё часто сидели незнакомые люди, которые приходили, как подозревал Николай, не только подкормиться, но и попробовать сблизиться с ним — возможным женихом. Вот и сейчас очередная дальняя родственница приехала к Варваре Васильевне со своей дочерью и была весьма довольна тем обстоятельством, что Николай Константинович оказался здесь же.

Николай даже не смотрел на барышню, которую посадили рядом, чувствуя нарастающее раздражение от её глупых речей.

— Николай Константинович, а как вы относитесь к женскому вопросу? — спросила молодая, полноватая девица, заглядывая ему в глаза и хлопая белёсыми ресницами.

— Простите… э-э-э… Катерина Семёновна, я не отношусь к женскому вопросу просто потому, что я мужчина, — сухо ответил он.

Он пытался разобраться в своём резко отрицательном отношении к женитьбе и понял, что не хочет повторять жизнь обывателя, который страдает от своего неудачного выбора и теперь не знает, куда деваться от семьи… Николай замечал постепенную перемену в поведении женатых мужчин и с огорчением понимал, что все идут по одному и тому же пути: сначала очень счастливы, потом чуть устают от домашних радостей, потом начинают сплетничать и жаловаться, а затем и вовсе мечтают убежать из дома хоть на малый срок…

К чему такая жизнь? Разве не лучше тогда сохранить свободу и заниматься наукой или ещё чем-то в своё удовольствие и не связывать себя никакими обязательствами, не раздражаться на жизнь и не вздыхать от собственной глупости?

Уже с первого взгляда на очередную потенциальную невесту, которую ему подобрала тётка, было видно, что все неприятности, связанные с женитьбой, написаны у неё на лице: капризы, недалёкий ум и сварливый характер.

Николай слушал соседку и досадовал на длительное отсутствие Софьи, тёткиной воспитанницы.

После эпидемии холеры тётя похоронила мужа и ребёнка, а Софья — родителей, и оказалась в сиротском доме. Варвара Васильевна по совету священника взяла в дом девочку и ни разу об этом не пожалела. Софья выросла умной, доброй девушкой и стала утешением для её сердца.

В конце обеда она наконец пришла. Николай не видел её с весны, но в Сониной внешности ничего не изменилось: такие же гладко зачёсанные русые волосы, голубые внимательные глаза и серьёзное спокойное лицо, на котором редко появлялась улыбка. Она тихо поздоровалась, потом увидела Николая и слегка покраснела.

— Голубушка, ешь скорее, да помоги Коле разобрать старые бумаги. Ты помнишь, где они лежат?

— Помню, тётя. Я не хочу есть, можем пойти сразу, Николай Константинович, — тихо предложила девушка.

— Как вам будет угодно, — с радостью встал из-за стола Николай.

Они поднимались на второй этаж по скрипучим ступеням, которые словно протестовали против уверенных тяжёлых шагов молодого человека.

В кабинете покойного тёткиного супруга царил полумрак. Здесь же была библиотека, в которую явно кто-то часто заглядывал: одна книга лежала в раскрытом виде под зелёной лампой на маленьком столике. «Как у отца, такая же лампа,» — машинально отметил Николай.

— Это вы тут читаете? — улыбаясь, спросил он.

— Я. Тётя не любит кабинет, он ей кажется мрачным.

Софья подошла к массивному шкафу и открыла дверцы: внутри стояла круглая коричневая коробка из-под шляпки, которую она с трудом подняла и поставила на стол.

Николай не успел помочь. Он разглядывал девушку, невольно сравнивая с девицей, которая сидела с ним рядом за обедом. В той чувствовалась кровь с молоком: белые пухлые ручки, такие же белые, кокетливо оголённые плечи, румяные щёки. В Софье же, напротив, всё словно было сделано из хрупкого материала: и длинные худенькие пальцы, и тонкие запястья, и изящный прямой нос, и бледная кожа лица, на котором выделялись большие глаза… При этом движения её были полны мягкости и в то же время — уверенности…

Девушка вопросительно посмотрела на него.

— Вы будете сами разбирать бумаги или вам подсказать? Я знаю, где что лежит.

Николай очнулся.

— Да, вы не помните, есть ли какие-нибудь письма или записки деда Василия? А может, что-то ещё более старое?

Софья достала связку пожелтевших писем, обёрнутых грубой бичевой.

— Вот письма вашего деда… А ещё я видела бумаги… Вот они. Весьма мелкий почерк. Возможно, писала женщина, но имя неизвестно, только инициалы — А.П.Т.

Николай схватил бумаги. Вот это удача! Это же её письма! Правда, почерк действительно бисерный, много зачёркиваний… Как будто писавшая торопилась. Ну, ничего, разберёмся.

— Спасибо, Софья Алексеевна, вы мне очень помогли!

— Я рада, Николай Константинович, — спокойно ответила девушка.

Они вместе убрали коробку на место и пошли в гостиную.

Варвара Васильевна, как гостеприимная хозяйка, предложила развлечение немногочисленным гостям — послушать Софьину игру на новом рояле, который горделиво располагался посередине комнаты.

Гости с удовольствием уселись на мягких креслах и диванах и приготовились наслаждаться концертом. Сел и Николай. Он слушал и не слышал. Свёрток с письмами жёг ему руку… Сможет ли он разобрать чужой почерк, и какие тайны откроются перед ним?

Терпеть неизвестность больше не было сил. Николай, едва дождавшись окончания произведения, встал, поцеловал у тётки руку и ушёл. Он не заметил грустного взгляда Софьи, которым она проводила его удаляющуюся фигуру.

Глава пятая

Москвичи уже вернулись из загородных домов, и город зажил повседневной суетливой жизнью. После деревенской тишины Николай понял, что отвык от шумных городских улиц: трамваи беспрерывно звенели на несознательных москвичей, что запрыгивали на ходу, городовые на перекрёстках противно свистели, чтобы усмирить прытких извозчиков, и автомобили не оставались в стороне, пугая прохожих резкими звуками клаксонов.

Однако уже через пять минут городской житель перестаёт замечать эту какофонию и погружается в ежедневные заботы и думы. Так было и с Елагиным. Он подозвал извозчика и озабоченно поглядел на часы, не обращая внимания на шум. Его больше беспокоило, как бы не застрять на перекрёстке.

Николай прибежал в гимназию и терпеливо из урока в урок начал повторять мальчишкам тот материал, который упорно учили в прошлом году, но благополучно забыли за лето. Гимназистов больше интересовали события здесь и сейчас, чем давно и не с ними. Работы в гимназии было так много, что пришлось отложить и расшифровку таинственных писем, тем более, что это было нелёгкой задачей…

Но чем бы Елагин ни занимался, больше всего его беспокоил зависший долг Татищеву, из-за которого ему грозила потеря поместья. Что же делать? Решение было найдено простое — обратиться за помощью к другу.

После занятий Николай отправился по Пречистенскому бульвару пешком, дабы найти контору приятеля-юриста Михаила Рябушинского. Они подружились ещё в университете, потом иногда встречались, но нечасто — у каждого были свои интересы. Помощь Михаила в суде против Татищева была бы очень кстати…

Он шёл и внимательно читал вывески. На глаза попалась скромная табличка: «Юридические услуги. М. Рябушинский». Николай толкнул тяжёлую дверь и зашёл внутрь. В конторе было тихо и прохладно. В просторном помещении с большими окнами за письменным столом сидел Михаил. Его русское лицо с чуть курносым носом напоминало о крестьянском происхождении рода Рябушинских.

Колокольчик звякнул, Михаил поднял голову и узнал Елагина.

— Коля! Как я рад тебя видеть! — он вышел из-за стола, пожал руку и слегка приобнял Николая. — Прошу, присаживайся…

Елагин тоже рад был встретить старого приятеля и вспомнить студенческие годы. Они немного поговорили о прошлом, и Миша, наконец, спросил:

— Я так понимаю, Коля, у тебя что-то случилось? Ты по делу?

— По делу, Миша, — вздохнул Елагин.

Он подробно рассказал о смерти отца и о проблеме с родовым поместьем. Рябушинский внимательно выслушал, посочувствовал, посмотрел документы и пообещал разобраться со всей тщательностью. Загвоздка состояла в том, что адвокат Татищева проживал в Петербурге. Михаил предложил послать официальный запрос, но частенько столичные чиновники не торопились с ответом — нужно ждать.

— А ты свободен завтра вечером? — перевёл разговор приятель.

Николай пожал плечами.

— Пожалуй, свободен. А что ты хотел?

— Тогда приезжай в манеж на Скаковой улице. Мы договорились с сестрой покататься на лошадях. Давай с нами!

— С сестрой? Это с маленькой Машей?

— Ты что, «с маленькой»! Она скоро выше меня вырастет. Ей семнадцать лет, отец уже на замужество намекает. — Михаил подмигнул приятелю, — да у современных девушек другое на уме, сестра учится на Московских высших женских курсах. Направление — историко-философский факультет.

— Да?.. — Николай удивился, — я и не ожидал, что столько времени пролетело с нашей последней встречи. А за приглашение спасибо — приеду с удовольствием.

— Отлично, жду тебя завтра к семи. — Михаил снова уселся за стол, работы было много.

Николай слышал о конюшне на Скаковой улице, но давно там не бывал. Недалеко от конюшни находился ипподром, поэтому неудивительно, что любитель лошадей, сын нефтяного бакинского магната Левон Манташев строил целый комплекс, чтобы выводить чистокровных скакунов, а потом ставить на них баснословные суммы. Азарт не всегда приносил убытки этому баловню судьбы. Недавно Москва обсуждала знатный выигрыш в карты у Николая Рябушинского, дяди Михаила, знаменитую виллу «Чёрный лебедь».

В назначенное время Елагин подъехал на извозчике к конюшням и остановился — размах строительства поражал. Массивный парадный корпус с большими белыми колоннами уже закончили. Посередине зияла внушительная арка, которая словно засасывала в себя людей. Они казались на её фоне маленькими букашками. Повсюду сновали рабочие и служащие манежа. Жокеи выводили орловских рысаков на прогулку в ближайший Петровский парк, а с улицы беспрерывно подъезжали дорогие автомобили. Водители нетерпеливо гудели клаксонами на извозчиков и друг на друга.

Николай растерялся: где искать Рябушинских? Но тут его окликнул нежный девичий голос.

— Николай Константинович, вы не меня ищете?

Он повернулся и застыл на месте. Кто это?

Верхом на каурой лошади медленно приближалась тоненькая наездница в тёмном костюме амазонки, из-под которого выглядывала ослепительно белая блуза. На голове девушки блистал мужской чёрный цилиндр, закреплённый тесьмой под маленьким подбородком, с полупрозрачной вуалью, которая не скрывала карие смешливые глаза. Светло-каштановые кудри прелестными колечками обрамляли нежное девичье, почти детское, лицо Марии Рябушинской с таким же чуть курносым носиком, как у брата.

Николай так залюбовался прекрасным видением, что застыл как истукан и не мог вымолвить ни слова. Сердце сначала замерло, а потом забилось часто-часто. Почему он раньше не зашёл к Мише?

Он даже не заметил, как подошёл приятель.

— Коля, ты узнал Марию? — спросил Рябушинский.

— Д-да, узнал, но не поверил своим глазам.

Девушка спешилась и подала руку для поцелуя. Маленькая, тёплая ручка легла в ладонь Елагина. Внезапно ему захотелось поцеловать её в ладошку, но он сдержался и поздоровался по обычаю.

Друзья прекрасно провели время, катаясь на орловских рысаках. Все трое были опытными наездниками и получали истинное удовольствие от прогулки в Петровском парке. Вышло солнце и побаловало москвичей тёплым вечером, высветив множество осенних красок у скромной русской природы.

Николай не отрывал глаз от прелестной спутницы, спрашивал у Марии про учёбу, но ловил себя на мысли, что почти ничего не слышит. Ему хотелось просто смотреть на девушку, любоваться её по-детски пухлыми губками, прелестными ямочками на щеках, едва заметными веснушками на носу и большими карими глазами…

Николай ехал домой и загадывал: «Если нас никто не обгонит, значит, с Машей всё сложится… И почему я решил, что мне не нужна женитьба? А может, я ждал именно её? — подумал он, — конечно, ведь второй такой точно нет…»

Извозчик оказался ловким парнем — гнал лошадку не быстро, но и не тормозил, покрикивая на рассеянных пешеходов. Они подъехали к дому. Николай щедро расплатился с мужичком и с удовольствием отметил, что их так никто и не обогнал.

Глава шестая

В среду вечером в дверь опять застучал дворник. Николай тяжело вздохнул, оторвался от книг и пошёл открывать.

Захар, как водится под вечер, был навеселе:

— Извиняйте, ваше благородие, — шутливо поклонился верзила, — опять письмо-с…

Он вручил Николаю узкий конверт на плотной дорогой бумаге.

— Да ладно, Захар, не извиняйся. Тебя не исправить… — задумчиво протянул Николай. Он читал адрес отправителя и машинально искал монетку в кармане.

Дворник ушёл, а Николай поспешил в кабинет, где снова уселся за письменный стол и надорвал конверт. Это было приглашение от Рябушинских на званый ужин в четверг будущей недели.

Николай улыбнулся. Он надеялся, что не только Миша был инициатором приглашения в гости, но и его сестра… Это предположение грело душу надеждой на будущее развитие отношений.

Наступил долгожданный четверг. Николай зашёл во двор особняка Рябушинских и почувствовал знакомый уютный запах самоварного дымка. Вспомнились посиделки с отцом в родном поместье… Он позвонил.

— Как прикажете доложить? — важно спросил швейцар. Николай открыл рот, чтобы ответить, но увидел друга, резво сбегающего по лестнице.

— Прокофьич, это ко мне! Пропусти!

Это был самый необычный дом в стиле «модерн», в которых приходилось бывать Николаю. Он поражал внутренним убранством: люстра-медуза висела над парадной лестницей в виде морской волны. Приглушённое освещение, зеленоватые стены, причудливые ручки в виде морских животных создавали иллюзию подводного мира.

«Однако хозяин дома — изрядный чудак», — подумал Николай, ступая по паркету в виде рыбьей чешуи. Они вошли в гостиную, где за богато накрытым столом сидела небольшая компания.

— Господа, позвольте представить моего друга Николая Константиновича Елагина. Мы вместе учились в университете.

Николай поклонился хозяину и гостям. Рябушинского-старшего он сразу узнал по выдающимся усам с завитками на конце. Именно так описывал его Миша, когда рассказывал о семье. Умные внимательные глаза Степана Павловича смотрели доброжелательно.

— Друг моего сына — мой друг. Проходите, знакомьтесь: моя жена Анна Александровна, доктор Снегирёв, отец Иоанн, с дочерью вы знакомы. Прошу не стесняться, без церемоний. Позвольте полюбопытствовать, Николай Константинович, кто ваши родители?

— Мой отец Елагин Константин Васильевич был помещиком в Тверской губернии. К сожалению, месяц назад он скончался, а мать ещё раньше. Теперь я круглый сирота.

— Очень жаль, примите наши соболезнования. Мы сегодня в узком кругу тоже скорбим по великому человеку, покинувшему наш мир. Вы уже знаете, что писатель Толстой умер?

— Да, знаю, господа. Такие новости передаются быстрее телеграфа. Говорят, он умер в Астапово. Что же его побудило совершить бегство из дома?

— Пожалуй, я бы ответил на этот вопрос, Николай Константинович, — задумчиво протянул доктор, аккуратно поддевая вилкой кусочек стерляди. — У Льва Николаевича диагностировали обострившееся воспаление лёгких. При такой болезни врачи иногда замечают повышенное беспокойство. Вероятно, что оно и заставило Толстого уехать из родного поместья без видимых причин.

Николай заметил, как внимательно слушали доктора, будто от его диагноза зависела жизнь близкого человека каждого из присутствующих. Один отец Иоанн нахмурился — сухощавый пожилой человек с приятной русской окладистой бородой и серыми глазами, окружёнными морщинками, словно тонкой паутиной.

— Владимир Фёдорович, позволю себе с вами не согласиться. Вы видите материальные причины. А есть такое понятие — больная душа. Толстой не верил в духов, в мистическую сторону христианства, но это не значит, что их не существует. Он чувствовал приближение смерти и подсознательно боялся попасть в лапы тех злобных тварей, существование которых он так яростно отрицал. Именно этот страх и погнал его поближе к Оптиной пустыни. Но Господь не сподобил Льва Николаевича покаяния. Видно, много вреда он нанёс миру лживым учением.

Николай не вмешивался в разговор. Утрата любимого отца была сильнее, чем сожаление об уходе великого писателя. Но главное, с ним рядом сидела очаровательная Мария. Он не отрывал глаз от её кудряшек, которые мелькали перед ним каждый раз, когда она поворачивала голову, чтобы ответить кому-нибудь из гостей. Николай смотрел на маленькую изящную ручку и с трудом удерживался, чтобы не накрыть её своей ладонью. Ему хотелось завести разговор, но на ум ничего не приходило.

Маша немного официально обратилась к нему:

— Скажите, Николай Константинович, а вы разделяете взгляды Толстого на Бога и вообще на христианство?

Взоры гостей обратились на Николая. Он помолчал, наливая в бокал вишнёвой рубиновой лестовки и обдумывая ответ, а потом спокойно произнёс:

— Я знаю, что модно быть толстовцем, Мария Степановна, но не разделяю взгляды Льва Николаевича на невидимый мир, и на это у меня веские основания.

— А какие причины у тебя, Николай? — удивлённо спросил Михаил.

— Это личная, довольно мрачная история, я бы не хотел портить вечер, — уклонился Николай от ответа.

— Отец Иоанн, а позвольте спросить: нашей русской православной Церкви не совестно, что отлучили от общения с Богом истинного христианина, коим был Лев Николаевич? — сверкая пенсне, через стол спросил доктор Снегирёв.

Отец Иоанн не ожидал такого пассажа, его вилка застыла над куском рыбы, но не растерялся:

— То, что вы, Владимир Фёдорович, называете Толстого христианином означает, что вы совершенно не разбираетесь в догматах нашей веры. Это печально, учитывая, что мы живём в православной империи. Но я вас не виню. Замечу, что Церковь не была инициатором сего отлучения. Лев Николаевич во всеуслышание заявил, что Христос просто человек, а не Бог. Не верил в Его Воскресение. Следовательно, отрицал главный постулат христианской веры.

— Но он создал учение на основе проповедей Христа! — возразил хозяин Рябушинский, сыто откидываясь на спинку кресла.

— В этом я вижу печальный и нелепый знак нашего времени, — усмехнулся отец Иоанн. — Господин Елагин, вы же, кажется, философский факультет закончили, так? — неожиданно обратился священник к Николаю.

— Так, батюшка. А что?

— Тогда вы должны знать занятную книжечку господина Соловьёва Владимира Сергеевича «Три разговора». Там есть что почитать, над чем подумать и даже поспорить. А предисловие мне понравилось больше всего.

— Я читал эту книгу, отец Иоанн. Но предисловие помню смутно.

— А я запомнил и хочу заметить, господа, к нашему разговору оно весьма подходит.

— Он что же, про Льва Толстого написал? — удивилась Анна Александровна.

— Нет, сударыня, не конкретно про него, а про таких как он. Владимир Сергеевич упоминает о диком учении, которое образовалось в восточной губернии нашего необъятного Отечества. Его последователи сверлили дыру средней величины в тёмном углу избы. Потом прикладывали к ней губы и много раз повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Себя они справедливо называли дыромоляями или вертидырниками. Представьте себе, господа, через некоторое время избу переименовали в «царство Божие», а дыра стала называться «новым евангелием».

— Зачем же они это сделали, отец Иоанн? — смеясь, спросила Маша.

— Да затем, барышня, что без имени Христова их религия никого не привлекала. Так же как и учение Толстого имело бы гораздо меньше последователей, если бы он назвал его не Евангелием, а как-нибудь иначе. А так как он прикрывался именем Господа и Спасителя нашего, который распялся и воскрес, во что Толстой не верил, то православная Церковь обличила этот обман, чтобы христиане не соблазнялись. А вернуться в лоно матери-Церкви писателю никто не мешал.

— Да, пожалуй, так каждое новое учение будет либо заповеди брать из христианства, либо прикрываться именем Христа, — задумчиво сказал Николай.

Беседа, словно река, распалась на множество ручейков. У каждого гостя нашёлся собеседник. Николай наблюдал за Машей и поражался, сколько удивительных качеств у этой юной девушки. С доктором Снегирёвым она говорила на серьёзные темы о равноправии женщин с таким здравым смыслом, что тот, задумав снисходительно улыбнуться и перевести разговор в шутку, вынужден был отвечать без всякой иронии, чтобы не прослыть дураком. Отцу Иоанну она просто и доходчиво объяснила смысл современной поэзии… И всё время оставалась такой милой и прелестной, что мужчинам приходилось прилагать усилия, чтобы не упустить нить разговора, невольно залюбовавшись хорошенькими ямочками на щеках или коралловыми губками девушки.

Когда Мария рассказывала о любимых поэтах, Николай с удивлением узнал, что она поклонница декадентстких течений.

— А кто вам больше нравится из декадентов, Мария Степановна?

Маша задумалась.

— Больше всех интересует Брюсов. Очень страстный и даже страшный человек. Вы слышали про его любовь к Нине Петровской? Безумная любовь, безумные стихи:

Ты — слаще смерти, ты желанней яда,

Околдовала мой свободный дух!

Когда он её разлюбил, она даже попыталась его убить из револьвера…

— Какие страсти, — усмехнулся Николай, — я слышал — револьвер дал осечку, как в лермонтовском «Фаталисте»…

— Да… — загорелись глаза Марии, — чем-то он похож на колдуна… вот бы посмотреть на него.

— Что ж, ничего нет невозможного, если хотите, я покажу, где он бывает…

Всё было необычно в этой девушке: и её лёгкий нежеманный нрав, и миловидное, детское лицо, и увлечение стихами, сложными для восприятия даже зрелому уму. Словно шкатулка с секретом, Мария раскрывала себя не сразу, и от этого ещё больше хотелось узнать её поближе.

Глава седьмая

Все последующие дни Елагин занимался привычными делами: преподавал в гимназии, писал диссертацию и разбирал письма дамы, прятавшейся под инициалами А. П. Т., чей ажурный портрет он поставил на столе и с удовольствием им любовался.

Но с ещё большей охотой и замиранием сердца Николай вспоминал другую даму, явившуюся, как «мимолётное виденье, как гений чистой красоты».

«Да, пожалуй, лучше не скажешь,» — бормотал Николай. Душа требовала новой встречи с Марией, но подчас мучили сомнения, а надо ли разрушать тот мир, который он построил за все годы холостой жизни? Если он женится, то придётся менять квартиру, привычки…

Его казённая квартира, где царила благословенная тишина, служила убежищем от шумного города. Особенно в кабинете. Письменный стол с кипой бумаг и книгами так и манил к себе… Книги уже не помещались на полках и лежали стопками на полу возле кресла-качалки. В минуты отдыха для Николая любимым занятием было слегка покачиваться в кресле и читать, читать, читать…

Теперь его душе чего-то не хватало… Он брался за книгу и не понимал ни слова. Ни работа, ни чтение не помогали заглушить зов проснувшегося от спячки сердца.

Желание видеть Марию победило сомнения. Куда приглашают приличную барышню? Ну конечно, в Большой театр. Проблема только в билетах.

Каждому москвичу было известно, как сложно достать билеты на оперу, а тем паче на знаменитого Собинова. Николай давно мечтал послушать Ленского в его исполнении.

Когда Елагин подходил к кассам театра, уже по скучному виду кассира было видно, что на премьеру «Евгения Онегина» господина Чайковского аншлаг. Кассира одолевало несколько театралов, вопрошающих с безумной надеждой в голосе:

— Никаких билетов нет на сегодня?

Кассир молча показал на надпись «Билетов нет».

— А вы поищите, поищите, милостивый государь!.. Может, хоть какой завалящий и найдётся… Бывает, что захворает человек, либо по семейным обстоятельствам не сможет пойти и вернёт…

Не в силах отвечать в сотый раз, несчастный хранил гробовое молчание. Так его терзали подобными вопросами с утра до вечера.

Николай знал, что москвичи занимали очередь в кассу задолго до рассвета, а в дневное время не было смысла стоять и ожидать чуда. Он вздохнул и стал искать глазами «жужжалку» — трудягу, который день и ночь дрогнет у театра и на морозе, и под дождём и негромко, словно жужжа над ухом, предлагает: «Вам нужен билетик на сегодня? А может, на бенефис?» Такой продрогший, бедно одетый парнишка подскочил к нему и спросил с надеждой: «Когда желаете билетик?»

Николай желал на завтра. Проблем не было. «Жужжалка» поманил за собой. Они прошли несколько метров и встали под воротами частного дома. Парнишка сделал знак подождать здесь, а сам исчез за дверью. Скоро вышел упитанный «якупчик» с настороженностью в глазах: вдруг полицейский? Но увидел Николая и оскалился в улыбке:

— На Собинова желаете? На завтра?

Николай кивнул и спросил цену. Стоимость билета была завышена в три раза, но выбора не было. Он вздохнул и заплатил, уговаривая себя, что не каждый месяц ходит в театр, можно и переплатить.

Вернувшись домой, он с удовольствием посмотрел на телефон, поставленный по распоряжению директора у него дома. Чёрный блестящий аппарат гарантировал удобства, несоизмеримые с посыланием нарочного по указанному адресу. Во-первых, можно общаться без посредников, а во-вторых, не нужно беспокоиться, что посыльный что-нибудь перепутает или зайдёт в трактир перекусить на чаевые, забыв доставить ответ. Николай поднял трубку и попросил телефонную барышню связать с номером Степана Рябушинского.

Трубку взяла горничная. Николай пригласил к аппарату Марию Степановну, волнуясь, что уже слишком поздно или не вовремя. Но Мария подошла быстро, будто ждала звонка.

— Мария Степановна, здравствуйте, это Елагин беспокоит.

— А, Николай Константинович, рада вас слышать, — нисколько не удивляясь и не смущаясь, ответила Мария Рябушинская.

— Я хотел бы вас пригласить в театр, вы позволите?

Она замолчала на секунду.

— А в какой, позвольте узнать?

— В Большой на «Евгения Онегина». Ленского будет петь Собинов. Не желаете сходить завтра вечером?

Девушка опять замолчала.

— Хорошо, пойдёмте, Николай Константинович, с удовольствием.

— Тогда завтра к шести я за вами заеду.

Николай положил трубку и обнаружил, что в груди у него звучит барабанная дробь, словно у юноши, впервые признающегося в любви. Он, конечно, не юноша, но девушку приглашал в театр тоже в первый раз, так что ничего удивительного в этом волнении не было…

Мария хорошо знала роман господина Пушкина, однако ещё лучше знала, как женщины одеваются в Большой театр. Мало красивого платья — без дорогих и броских украшений стыдно было и показаться на публике. А что значит для женщины наряд при посещении театра? Больше, чем могут себе представить мужчины. Конечно, бытует поговорка, что хочется себя показать и других посмотреть. Верно. Но если девушка идёт в театр с кавалером, то тайно желает затмить своим нарядом принцесс и богинь, которых её спутник увидит на сцене. Не может же она выглядеть хуже них!

Поэтому Маша первым делом крепко задумалась над завтрашним платьем и украшениями. К счастью, верной и опытной подругой у счастливой девушки была мать. Её ценными советами Маша довела наряд до совершенства.

Около шести вечера она с нетерпением выглядывала на улицу, освещённую электрическими фонарями, но пустынную, если не считать дворника, что надоедливо шаркал жёсткой метлой. Наконец, она увидела приближающуюся к дому пролётку, где сидел элегантный мужчина в тёмном пальто. Маша сорвалась с места, но Анна Александровна остановила дочь:

— Веди себя как взрослая, а не как маленькая девочка, Маша, — укоризненно произнесла она.

Маша не спеша вышла из дома. Навстречу ей шёл Николай. Он улыбался и оглядывал её с восхищением. Он ещё не видел её платья…

К театру подъезжали и подъезжали пролётки, кареты и, конечно, автомобили, отчаянно сигналя извозчикам. Большой театр сверкал огнями, открывая двери для счастливчиков с билетами и приводя в отчаяние неудачников, что не сумели достать заветные бумажки.

Вечером похолодало, поэтому вдоль длинных рядов извозчичьих пролёток, выстроившихся около театра, уже похаживали «сбитенщики». Они несли за ручки блестящие самовары с дымком. За пояс из белого полотенца у крепких молодцев-продавцов были заткнуты стаканчики, в которые разливали сладкий чай. Извозчики с удовольствием брали горячий напиток и пили, обжигая губы и заодно грея закоченевшие пальцы.

В театре женщины скидывали на руки кавалерам меха и капоры и шли по роскошному красному ковру мраморной лестницы… Многие мужчины были в мундирах, редко кто, как Николай — во фраке. Николай сдал пальто в гардероб.

В суете он даже не смог хорошенько разглядеть Марию, но когда они поднимались по лестнице, приостановился, поражённый видением, как в первый день встречи в манеже. Она и сама знала, что выглядит как сказочная принцесса в нежно-голубом платье с прямым силуэтом и удлинённым шлейфом. На глубоком декольте лежало пушистое белое боа из страусиных перьев, а шею охватывало украшение на бархатной ленте — эсклаваж, который выгодно подчёркивал белизну кожи. Голову венчала изящная шляпка из таких же лёгких перьев страуса.

Мария увидела, какое впечатление она опять произвела на кавалера, и счастливо рассмеялась.

Билеты Николай купил в бельэтаж. Маша боялась даже себе представить, сколько он заплатил за них. Она ловила на себе восхищённые взгляды кавалеров и замечала завистливые глаза дам, подозревая, что зависть вызвана не только её нарядом и слепящими бриллиантами в ушах, но и статным кавалером, учтиво ухаживающим за ней.

В облике Николая было что-то неуловимое, что выгодно отличало его от других мужчин, вьющихся вокруг неё на светских раутах. Не то удивляло Машу, как великолепно на нём сидел чёрный обязательный фрак с ослепительно белой рубашкой из тонкого шёлка, а как просто и естественно он себя в нём чувствовал: не выпячивал грудь, не одёргивал его, опасаясь помять, не поправлял беспрерывно манжеты… Создавалось впечатление, что в дорогой одежде ему так же свободно, как и в любой другой. И одежда служила ему тем, чем должна, и чего другие безуспешно добивались — подчёркивала его внутреннее благородство без самолюбования.

— Николай Константинович, а вы не были военным? У вас выправка как у офицера, — спросила Маша.

— Не был, Мария Степановна, а выправка у меня от муштры отца-офицера, который с раннего детства учил ездить верхом и держать спину в любых ситуациях, — двусмысленно ответил он, слегка улыбнувшись.

Спектакль начался. Артисты играли превосходно, музыка господина Чайковского поражала напевностью и грустью. Маша внимательно слушала, но когда сразу четверо певцов запели одновременно, заскучала.

«И чего все сразу вступили? Какой же это разговор? Мы с Мишкой как загалдим вместе, так папа сразу кулаком стукнет, не захочешь больше и рот открывать…»

Маша оглядывала украдкой публику, но было темно: ни нарядов дам, ни украшений было не разглядеть. Наконец закончился первый акт. Николай предложил прогуляться по фойе, она с радостью согласилась — в ложе было душно и скучно сидеть.

Они вышли в коридор. Там уже вовсю вышагивали парочки, рассматривая друг друга и делая вид, что обсуждают спектакль.

— Николай Константинович! — услышала Маша негромкое восклицание. Она повернула голову, откуда позвали Николая и увидела долговязого мужчину с длинными ногами, как у журавля, стремительно приближающегося к ним.

Николай не выглядел счастливым от встречи, но взял себя в руки и любезно поклонился.

— Мария Степановна, позвольте представить коллегу по гимназии — Митрофанов Алексей Викентьевич.

Маша подала руку с улыбкой:

— Рябушинская Мария Степановна.

Митрофанов выпучил глаза, словно увидел горгону Медузу.

— Барышня Рябушинская? Наслышан, наслышан… Очень приятно-с, да-с.

В это время к Митрофанову подошла пожилая дама с невыразительным лицом, одетая гораздо проще, чем Маша, в синее длинное платье со множеством рюшей.

— Позвольте представить, моя жена Клавдия Васильевна.

Николай поклонился, а женщины кивнули друг другу своими шляпками.

Маша посчитала, что на этом их общение закончится, но не тут-то было — Алексей Викентьевич рассчитывал подольше пообщаться.

— Как вам опера, понравилась? А вы знаете известный театральный анекдот? Нет?.. Николай Константинович, что же вы не развлекаете даму!

Жена слегка дёрнула за рукав неумеренного в эмоциях супруга, но тот ничего не замечал.

— У Пушкина в романе такие слова: «Кто там в малиновом берете? Жена моя… Так ты женат?» Ха-ха, — он ещё сильнее задвигал длинным носом, впиваясь глазами в Марию, — а мой знакомый пел в театре, где вместо малинового берета одели зелёный! Ха-ха-ха! Представляете, как удивился певец, когда увидел Татьяну в зелёном? От изумления он так и спел: «Кто там в зелёновом берете?» На что получил неожиданный ответ: «Сестра моя… Так ты сестрат?»

Митрофанов забился в истерическом смехе, будто не он рассказал бородатый анекдот, а сам услышал его первый раз. Маша вежливо улыбнулась. Жена уже шипела что-то ему на ухо, а Николай досадливо морщился, видимо, жалея, что предложил походить по фойе.

— Вы не любите этого господина, Николай Константинович? — спросила Маша, когда они сели на свои места в ложе.

— Не больше и не меньше, чем остальных коллег, Мария Степановна. Преподавателей нашей гимназии весьма интересует моя личная жизнь, и теперь у них будет много пищи для сплетен.

— Жаль, что так получилось.

— Ничего страшного… Скрывать мне нечего, а насмешки меня не трогают.

— Вы так независимы от мнения общества, Николай Константинович?

Николай задумался.

— Пожалуй, нет, именно поэтому я не афиширую личную жизнь и не обсуждаю её ни с кем, кроме вашего брата.

Всю оставшуюся оперу Маша ждала сей диалог. И когда услышала, едва удержалась от глупого смеха, представив в лицах забавную сценку.

Нет, всё-таки опера скучновата. Конечно, Собинов в роли Ленского прекрасен. Ария «Что день грядущий мне готовит?» довела её до слёз… Но Ларину Маша не понимала. Что нашла Татьяна в Онегине? Она бы не влюбилась в такого…

А в какого? Маша ещё сама не знала. Может, Николай ей подойдёт, а может, и нет… В отличие от Татьяны, она не имела недостатка в кавалерах. Торопиться с выбором не было необходимости…

Вечер был чудесный, безветренный. Они не спеша ехали по вечерней Москве. Николай поинтересовался её впечатлениями.

— Я знаю, вы ждёте восторженных отзывов о всеобщем кумире — Собинове. Здесь я с вами согласна — удивительный голос. Но сам роман всегда вызывал у меня противоречивые чувства.

— Почему противоречивые? Разве вы не разделяете всеобщего восхищения Татьяной?

— У меня двойственное чувство: с одной стороны, мне непонятна её любовь к этому хлыщу, а с другой… — Мария лукаво посмотрела на Елагина, — она повела себя как мужчина…

— Что вы имеете в виду?

— Выбрала сама, а не ждала, когда её выберут. Это очень смело, особенно для того времени. У неё нет покорности судьбе, она разрушила устои того времени: «Привычка свыше нам дана — замена счастию она…»

— Да, соглашусь с вами. Надо обладать изрядной решимостью, чтобы совершить такой поступок — первой объясниться в любви… Ведь Онегин мог и высмеять её, опорочить в глазах общества.

— Он бы Татьяну ещё больше опорочил, если бы она ему не дала отпор в конце. Мне всегда нравилось про это читать у Пушкина.

— Про отпор?

— Про независимость слабой женщины, Николай Константинович! Ларина сама выбрала свою судьбу. Правда, у неё не было таких возможностей, как в наше время… А вам нравится Татьяна?

— Ларина всем нравится, Чайковский даже оперу хотел назвать не «Евгений Онегин», а «Татьяна Ларина»… Я только не понимаю, за что Онегина все осуждают? Почему он сразу не разглядел, какая тонкая и глубокая душа у Татьяны? А откуда он мог это разглядеть? И то, что Евгений волочился за Ольгой объяснимо — она открытая и весёлая. А Татьяна вела себя как неживая, а потом вдруг письмо написала… Онегин должен был влюбиться от одного её письма?

— Я как-то не смотрела глазами мужчины…

— А между тем — это вполне естественно. Татьяна и красавицей-то не была: «Ни красотой сестры своей, ни свежестью её румяной не привлекла б она очей». Мужчина сначала обращает внимание на внешность, а после уж дальше присматривается.

Машу разговор начал смущать.

— А ко мне вы тоже присматриваетесь, Николай Константинович?

Он взглянул на неё своими чёрными глазами совсем близко.

— А это плохо?

— Нет, наверное, — пролепетала она.

По счастью, пролётка наконец доехала до дома Рябушинских. Николай помог ей выйти из коляски и проводил до двери. Прокофьич открыл дверь и стоял в почтительном ожидании.

Маша подала Николаю руку для поцелуя, избегая смотреть в глаза, но он держал её, пока не поймал ответный взгляд. Потом медленно поцеловал, наклонился к самому уху и прошептал: «Я надеюсь, мы скоро встретимся». Она неловко кивнула и юркнула в дверь.

В холле тускло мерцала люстра-медуза. В доме стояла ночная тишина — мама и брат уже спали, только в окнах отца она ещё с улицы заметила свет. Навстречу Марии выбежала горничная.

— Барышня, вас Степан Павлович просил зайти, как прибудете, — доложила Лиза, помогая раздеть пальто и еле удерживаясь, чтобы не зевнуть.

Маша, шурша длинным платьем, поднялась по лестнице к отцу и, предварительно негромко постучав, открыла дверь.

Кабинет был сделан в единой бордовой гамме с тяжёлыми портьерами и массивными глубокими креслами. В одном из них сидел Степан Павлович, с усталым видом просматривая документы. Его обычно лихо закрученные вверх усы сейчас поникли и свисали сосульками, подчёркивая складки рта.

— А, Машенька, пришла… Проходи сядь рядом.

Она села в ожидании — отец редко приглашал её к себе в кабинет.

— Как тебе опера? Хорошо пели?

— Собинов был бесподобен, — улыбнулась Мария.

— А что у тебя с Елагиным? Вы встречаетесь?

— Мы виделись на ипподроме, а сегодня он пригласил меня в Большой театр. Вот и всё…

Отец задумался, помедлив со следующим вопросом:

— Он тебе нравится?

Теперь пришла очередь подумать Маше.

— Нравится, папа, но я ещё не поняла, как он ко мне относится.

— Машенька, да как можно к тебе относиться? Да за твою руку и сердце женихи готовы на турнире биться. Но мне он нравится больше всех. Ты хорошенько присмотрись к нему. Мы небедные люди, и нет необходимости выдавать тебя замуж за денежный мешок. Но в нашей стране благородный род, как у Елагина, значит очень много… Некоторые двери закрыты даже для нас, ты понимаешь?

— Понимаю, папа, но ничего не обещаю, — чуть раздосадовано ответила Маша, — не за мешок, так за дворянский герб, какая разница? Я ещё ничего не решила…

— Ну, хорошо, хорошо, поступай, как знаешь… — примирительно сказал отец, — твоя жизнь, тебе решать. Всё, иди спать.

Мария поднялась и пошла к себе. В душе поселилось волнение, которого раньше не было. Никто её так не волновал, как Коля. Её самолюбию страшно льстило, что такой взрослый умный мужчина смотрит на неё восхищённым взглядом, ловит каждое слово, старается угодить… Любит ли она его? Она ещё не понимала свои чувства — время покажет…

Глава восьмая

В гимназии что-то неуловимо изменилось — фамилия «Рябушинская» шелестела на всех углах. Николай понял с досадой, что стал героем дня — предметом домыслов и сплетен из-за встречи в театре с Митрофановым. Он ловил на себе заинтересованные взгляды, а когда подходил ближе к компании коллег, те внезапно замолкали… Это ужасно раздражало.

Митрофанов ходил гоголем. Он раскинул приветственно объятия и бросился навстречу Николаю.

— Как поживает барышня Рябушинская, Николай Константинович? Ей понравился спектакль? — спросил Алексей Викентьевич.

Николай взял себя в руки и, неожиданно для любопытного коллеги, охотно ответил:

— О, спасибо, Алексей Викентьевич, Марии Степановне очень понравилось. Особенно ваш анекдот… Как поживает ваша супруга?

Митрофанов вытаращил глаза:

— Э-э-э, супруга? Благодарю-с, хорошо… Что ж, я рад, да-с.. — Он походил вокруг Елагина и по привычке взял его под руку.

— А вы вообще собираетесь жениться, Николай Константинович?

— Может быть, Алексей Викентьевич, — а почему вас это беспокоит?

— А вы хоть представляете, что ваша жизнь кардинально изменится, — включился в разговор Языков, учитель литературы. Это был невысокий, довольно плотный господин без особенных отличительных черт, кроме длинных рыжих усов, которые, по всей видимости, он очень ценил и всё время их пощипывал. Николаю они не нравились, потому что напоминали тараканьи, и он старался пореже смотреть ему в лицо.

— И как же моя жизнь изменится, Иван Александрович? — неприязненно спросил Николай.

— Будете, как и все мы, думать, как угодить жене…

— А может, жена будет думать, как мне угодить?

— Наивный взгляд, Николай Константинович, вы отстали от жизни.

— Хотите анекдот, господа, — оживился Митрофанов, — встречаются два приятеля. Один женат меньше года, а второй уже двадцать лет. Молодой жалуется, что жена зовёт в оперу, когда он уставший приходит домой. «Разве я не могу спокойно отдохнуть дома после работы? Женщина может понять такую простую вещь?» — вопрошает он. Опытный приятель смотрит на него и мрачно уточняет: «И какой был спектакль?» Ха-ха-ха!

С лёгким скрипом открылась дверь, и в учительскую на маленьких ножках словно вплыл отец Тимофей.

— А-а! Батюшка! — оживился Языков, будто давно поджидал отца Тимофея, — вы не будете против, если мы повесим фотографию Льва Николаевича Толстого в учительской?

— Почему же я должен быть против? Господь с вами, Иван Александрович! — замахал руками священник.

— Ну, как же, как же, он же отлучён от церкви, «богохульник» по-вашему…

— Да я лично с ним был знаком, чего же неприятного. Каждый волен выбрать себе объект поклонения… — батюшка взял в руки фотографию, помещённую в рамочку.

— Вы хотите сказать «кумира»? — уточнил Языков.

— Можно и так сказать, Иван Александрович.

— А чем плохо покланяться Толстому? — Митрофанов забрал фотографическую карточку и стал примерять на стену, где забивать гвоздь.

— Слепое поклонение, Алексей Викентьевич, опускает человека ниже его достоинства.

— Даже Богу? — удивился Языков.

— Даже Богу. Господь нам рассказал всё, что мы можем вместить, чтобы наше поклонение Ему было разумным и свободным, как у сыновей, а не у рабов. Без глубокого размышления над Божиим Промыслом и своей жизнью вера человека подобна зерну, упавшему на каменистую почву — оно не прорастёт, потому что не имеет корней.

— Ах, отец Тимофей, не начинайте, — устало сказал Языков, — мы в своё время закончили Закон Божий и прекрасно помним эти притчи.

— Ну и славно, дети мои, славно…

Отец Тимофей лёгким жестом благословил всех присутствующих и убежал по своим делам.

Николай тоже поспешил домой. Он пересаживался с трамвая на трамвай, чтобы не трястись в пролётке по грязным лужам. Вода из-под колёс окатывала не только бедных прохожих, но и седока. Вот и Николай жалел хорошее пальто и дорогой костюм, а потому решил не рисковать и запрыгнул в электричку.

Солнце уже вознамерилось отправиться спать, желая и москвичам того же, но у Николая были планы на вечер — закончить разбирать первое письмо от Анны Татищевой.

Он начал их переписывать ещё месяц назад, но работа застопорилась — мелкий женский почерк читать было невероятно тяжело. Трудность состояла и в том, что за полтора века изменилась орфография. Кроме того, в письме были вставки на английском языке, который он не знал.

Медленно, по одному слову Николай переносил в тетрадь послание прекрасной дамы. Елагин был уверен, что это она — Анна Павловна Татищева изображена на медальоне. По первому обращению стало понятно, что письмо адресовано Ивану Перфильевичу, его далёкому предку, который жил в эпоху Екатерины Второй. Самое короткое письмо датировано раньше всех, значит, было первым в давней переписке.

«Милостивый государь, Иван Перфильевич! Удивлена Вашей настойчивостью. После того как Вы прислали мне два письма и не получили на них ответа, Вы могли бы догадаться, что я не желаю тайной переписки, компрометирующей меня и моего уважаемого супруга. Не смею представить, какой цели Вы добиваетесь, но надеюсь, что Ваши намерения чисты. Только эта мысль понуждает меня ответить Вам и предостеречь от необдуманных поступков. My husband can do you a lot of harm. Beware of him. Don’t trouble trouble until trouble troubles you.

А.П.Т.»

Писем было много, значит, дружба или любовь всё-таки между ними состоялась, как не противилась Анна Павловна…

Ах, как жаль, что он знает лишь французский и немецкий! Что же делать? Николай задумался, а потом вспомнил, что видел в библиотеке тётки открытую книгу на английском языке. Тётя её читать не могла, значит — Софья. Николай хлопнул себя по коленям и возбуждённо заходил по комнате. Надо ехать к ней.

Всю дорогу, что он ехал на Остоженку, мучила мысль, что Софьи может не оказаться дома. Но ему повезло — на весь этаж раздавались звуки рояля. Девушка разучивала Шопена. Её нежные тонкие пальцы выводили бравурные пассажи и изумляли Николая виртуозностью и силой.

Варвара Васильевна, как всегда, вязала. Она удивилась неожиданному визиту племянника, но обрадовалась и предложила поужинать с ними. Николай был голоден, но возбуждение от первого письма было так велико, что не хотелось терять ни минуты. Он сообщил тётке о цели визита и прошёл в залу.

Софья спокойно поздоровалась и собралась продолжить игру, но Николай решительно подошёл поближе и спросил:

— Софья Алексеевна, вы знаете английский язык, я полагаю?

Девушка положила руки на колени и, удивлённо приподняв брови, ответила после заминки:

— Знаю. А что вы желаете перевести?

— Я разбираю письма… те самые, что вы нашли в коробке тётушки. Там кое-что написано на английском, а я, к несчастью, им не владею. Вы не могли бы мне помочь?

Софьино лицо осветила нежная улыбка.

— Конечно, Николай Константинович, если хотите, можем пойти в кабинет.

Она, не мешкая, встала и направилась на второй этаж. Они зажгли уже знакомую зелёную лампу и сели за письменный стол, придвинувшись друг к другу.

Впервые за сегодняшний день он почувствовал спокойствие, которое исходило то ли от мягкого света, то ли от Софьиной доброжелательности и уверенности, с какой она взяла письмо.

— Здесь написано: «Мой муж может причинить вам много вреда. Берегитесь его.» А потом английская пословица. Дословно — «Не тревожь беду, пока беда не потревожит тебя».

— А, это подобно нашей — не буди лихо, пока оно тихо, — задумчиво протянул Николай, подперев голову рукой. На него навалилась вязкая усталость, да и голод давал о себе знать.

— Да, наверное, вы правы. А про какую беду говорит дама, не знаете, Николай Константинович?

— Похоже, что её супруг был влиятельным человеком, да ещё и масон. Эта могущественная организация может многое.

Софья вздрогнула.

— Масон? Откуда вы знаете?

— На портретах этих господ масонские знаки: угольник, весы, всевидящее око. Вероятно, супруг Анны Павловны занимал высокое положение.

— Странное совпадение, Николай Константинович, но мне попалась в руки старая книга как раз с такими знаками. Я её недавно заметила. К сожалению, она написана на старом английском языке, её сложно читать.

— Ну вам удалось хоть что-то перевести?

— Вот послушайте, — Софья достала с верхней полки серую книгу с рваной обложкой и продекламировала: «Во всём сем обязуюсь под угрозой не меньшей кары, нежели если бы горло моё было рассечено, язык мой с корнем вырван из уст моих, сердце моё было вырвано из груди, тело моё было бы сожжено, а пепел рассеян по лику Земли, дабы и памяти обо мне не осталось меж Каменщиками».

Массивная мебель в кабинете поглотила последний отсвет дня, и сумерки незаметно вползли в дом. В темноте такой текст зазвучал ещё более зловеще.

— Похоже, это масонская клятва. Если сможете ещё что-то разобрать, буду вам благодарен, Софья Алексеевна.

— Я рада, что мои знания пригодились вам, хотя, мне и самой интересно.

— Вы очень отзывчивый человек, я восхищаюсь вами — вы всем помогаете, кто у вас просит помощи?

Софья задумалась.

— Если это в моих силах, то — да. А что здесь удивительного? Разве вы не помогаете другим людям?

Николай пожал плечами.

— Ко мне, честно говоря, редко обращаются, — он задумался на мгновение, — не знаю почему…

— А может, и обращаются, да вы не слышите?

Он внимательно посмотрел на неё.

— Вы меня считаете таким равнодушным человеком?

— Нет, не равнодушным, а… — Софья замялась, — погружённым в себя. Не всегда человек просит явно, иногда нужно просто обратить внимание на чужую жизнь…

Николай не нашёлся, что ответить. Разговаривать больше не хотелось.

Он поужинал в семейном кругу и засобирался домой. Перед уходом Елагин поцеловал тётушке руку, ещё раз поблагодарил зардевшуюся Софью за помощь и условился в дальнейшем к ней обращаться за переводом.

Пролётка мерно покачивалась, а Николай размышлял и ворчал на тёткину воспитанницу: «Ишь, „погружённый в себя“… Будто другие не такие же… Нищим я подаю… иногда… А что ещё надо? По домам ходить? Так ещё заразу какую подхватишь…»

Он стал вспоминать, просил ли у него кто-нибудь помощи, и ничего не мог вспомнить. Наконец, на ум пришёл случай, когда Митрофанов собирал деньги в гимназии на вспоможение для вдовы одного из преподавателей, скоропостижно скончавшегося от инфаркта. Кто-то даже собирался навестить вдову, оставшуюся с четырьмя детьми, но Николай просто дал деньги и не собирался никуда ехать.

Был и второй случай, когда у дворника гимназии от терракта погиб сын, но Николай пропустил это мимо ушей, даже и не поинтересовавшись, нужны ли ему деньги… В памяти всплыло только лицо плачущего Кузьмы рядом со священником, который что-то ему говорил…

Мысли перескочили на утренний разговор в учительской: неприятные намёки Митрофанова про Машу, и Языков туда же… Батюшка со своими притчами… Хорошо он сказал: «Слепое поклонение не делает человеку чести…» Тут я с ним согласен. Надо во всём разбираться, а иначе правду не найти… Ещё и пословицу придумали: мол, у каждого своя правда. А разве так может быть? Нет, братцы, своей выгодой правду подменяете, да ещё и убить готовы за корысть…»

Он взглянул на тёмное небо, закрытое толстым покрывалом серо-стальных облаков, и произнёс вслух:

— Только где она, правда-то?

— Ась? — рыжебородый мужик оглянулся с козлов, — что толкуешь, барин?

— Спрашиваю, где правду-то искать? — громко спросил Николай.

— Так не ищи правду в других, коли в тебе её нет, — с вызовом в голосе произнёс извозчик.

— А в тебе, что ли, есть? — резко ответил Николай.

Извозчик внезапно остановил коляску посреди тёмного переулка Замоскворечья и повернулся к Елагину:

— А я знаю, где правда, ваша милость: у тебя денег много, а у меня жена болеет, Бог велел с ближним делиться — вот и правда.

Николай сначала оторопел от такой наглости, а потом разозлился. Наконец, подавив раздражение, Елагин спросил:

— Что у тебя с женой?

— Не знаю, лежит уже второй день… за детьми некому смотреть, а мне работать надо, — угрюмо ответил извозчик. Его сгорбленная фигура выдавала обречённость и покорность судьбе, которую он не мог изменить.

Елагин хотел, как обычно, просто дать денег, но в глубине души почувствовал, что этого будет недостаточно — мужик будто подслушал его разговор с Софьей и теперь проверял его.

Немного подумав, Николай вздохнул и решился:

— Вот что… Вези меня к дому, там мы зайдём за врачом и поедем к тебе. Гони живей!

Извозчик схватил вожжи и стал понукать лошадь. Через короткое время они остановились у дома, где жил Николай. Теперь пришла его очередь побеспокоить дворника. Он подошёл к грязной двери дворницкой и громко застучал ногой.

— Ну что ломитесь, ироды! — послышался пьяный голос Захара. Отворилась дверь, и показалось его заспанное лицо. — Ой, ваше благородие! Чего приключилось?

— Захар, в какой квартире живёт врач Владимир Семёнович?

— Дак, в пятнадцатой, Николай Кинстиныч… Позвать?

— Я сам, — Николай повернулся к извозчику, — жди меня здесь. Да не сомневайся, я не пропаду.

Николай стремительно поднялся на третий этаж. Звонить пришлось недолго. Когда доктор Четвериков открыл дверь, Николай увидел, что он был в сюртуке и ботинках — видимо, только пришёл. Но, выслушав Николая, он кивнул, крикнул вглубь квартиры: «Маша, я скоро!» и быстро стал одевать пальто…

Путь к дому извозчика оказался неблизким. По дороге Николай распорядился остановиться у открытого трактира, где уговорил хозяина продать пирогов и колбасы, зная, что еда — лучшее лекарство для бедных.

Мужик привёз их на окраину Москвы. Маленькие деревянные домики и тёмные бараки, выстроенные для рабочих, мертвенный свет газовых фонарей создавали мрачную картину бедности.

Они вошли в один из ветхих домишек. В тускло освещённой керосиновой лампой комнате много места занимала большая печка, но было холодно и сыро, почти как на улице. В красном углу на лавке лежала женщина и стонала. Рядом с ней, прямо на полу спали два мальчонки лет четырёх-пяти, а в люльке в тряпье вякал младенец. Николай почувствовал кислый запах запущенного жилья и детских немытых тел. Даже в темноте он заметил шевеление тараканов по белой печи. Его охватила брезгливая дрожь, он с трудом сглотнул и попытался не дышать, желая поскорее убраться отсюда.

Но врач не удивлялся грязи и насекомым, ему было не до этого. Владимир Семёнович осматривал больную, что-то тихо спрашивал у неё и слушал хриплую грудь.

Отец поднял детей с пола и отправил их на печку, заботливо укрывая армяком. Вскорости, после укола доктора, женщина перестала хрипеть и кашлять и уснула.

Николай вынул деньги, чтобы заплатить Четверикову за выезд, а остальные, не считая, сунул извозчику:

— На, брат, только не спусти в кабаке, пожалей жену и детей. Нас сможешь обратно довести?

Тот невидящим взглядом смотрел на бумажки и кивнул машинально.

— Спаси Бог, ваше благородие, спаси Бог…

Глава девятая

Просыпаться было тяжко — веки словно налились свинцом. Николай с трудом открыл глаза и стал думать, что его беспокоит? Потом вспомнил вчерашний суматошный день и поморщился от досады: у него не осталось денег. Нет, ему было не жалко, что он отдал всю зарплату мужику, а досадно то, что теперь надо унижаться, занимать у коллег. И ведь, как нарочно, в последние месяцы не получалось отложить ни копейки, а сбережения ушли на похороны отца и возмещение его мелких долгов. По векселям Татищеву платить пока было нечем.

Николай спустил ноги с кровати и посмотрел на последнее приобретение — шкаф-ледник, стоявший в углу. Чёрт его дёрнул купить такой дорогой…

По виду как обычный напольный шкаф, только с внутренней стороны сделанный из цинка, и куда для охлаждения помещался резервуар для льда. Первое время Николай всё проверял: точно лёд не тает? Ледник или холодильник стоил половину зарплаты. Удобство, конечно, несомненное — теперь кухарка оставляет там и кастрюлю с борщом, и котлеты. Можно сэкономить на ресторанах и трактирах. Но деньги занимать всё равно придётся…

В гимназии было тихо, шли занятия. У Николая не было первого урока. Он специально приехал пораньше, надеясь застать кого-нибудь из преподавателей наедине. У кого из коллег просить денег — он не решил, одинаково стыдно хоть у кого.

И всё-таки, когда Николай открыл дверь в учительскую, еле слышный вздох разочарования вырвался у него из груди. У окна в кожаном кресле сидел Языков и просматривал утреннюю газету. Его Николай не любил больше всех. Чем он ему не нравился? Пожалуй, заносчивостью. Он одевался с таким лоском, что, казалось, кроме одежды его ничего не интересует. Николай подозревал, что даже руку он протягивает неохотно, словно опасаясь испачкаться.

— А, Николай Константинович, доброе утро! Что-то вы рано, перепутали время?

— Доброе утро, Иван Александрович. У меня дело…

Николай неспешно прошёл к шкафу и повесил пальто.

Языков продолжал читать, не надеясь, что Елагин подробно расскажет о своём деле, но тот его удивил. Он подошёл поближе и смущённо произнёс:

— Иван Александрович, вы не поможете с деньгами до зарплаты, а то я поиздержался…

Брови Языкова выгнулись вверх, а газета выпала из рук и, не удержавшись на коленях, упала на пол.

— Одолжить вам денег? А сколько?

Николай замялся.

— Да сколько сможете, я с зарплаты отдам… — ненавидя себя за просительный тон, сказал он.

Языков встал, подошёл к шкафу, достал из плаща бумажник и вынул несколько купюр. Подобной отзывчивости от неприятного ему коллеги Николай не мог предположить.

— Столько хватит, Николай Константинович? — дружеским тоном спросил Иван Александрович.

Его глаза смотрели просто и доброжелательно, а рыжие усы вовсе не топорщились и не вызывали воспоминания о тараканах. Николай вдруг подумал, что толком не знал этого человека, а напридумывал о нём непонятно что… Да и об остальных, возможно, тоже.

— Благодарю, Иван Александрович, — протянул он руку Языкову, — я…

— Просите никому не говорить? Не беспокойтесь, это останется между нами, — улыбнулся преподаватель литературы, отвечая крепким рукопожатием.

Огорошенный Николай отошёл от Языкова, держа в руках деньги. Он словно только окончил гимназию и начал изучать взрослый мир не по книгам, а наяву…

Прошло два месяца после первой встречи с Машей, и Николай понял — он больше не может врать самому себе, что с ним ничего не случилось. Нет, произошло то, чего он избегал много лет — влюбился, как мальчишка… Хотя мальчишкой он как раз и не влюблялся… В кого? В крестьянских девчонок? Нет, в детстве его больше интересовали пиратские сокровища Флинта или холодная расчётливая месть Эдмона Дантеса.

Теперь Николай насмехался над собой, анализировал новые ощущения, втайне желая заглушить их, но всё кончалось тем, что он задумывался и терял способность чем-либо заниматься.

Когда они были в театре, Маша дала ему свой платок и забыла, и теперь он без конца брал его в руки, вдыхал её аромат… Запах уже давно выветрился, но ему казалось, что он по-прежнему ощущает едва различимый сладковатый привкус её духов.

Было странно чувствовать зависимость от другого человека — от молоденькой девушки, почти девочки, младше его на семь лет. От её улыбки или нахмуренных бровей у него менялось настроение. От её малейшей прихоти хотелось вскочить и мчаться со всех ног, лишь бы она благодарно улыбнулась…

Раньше Елагин с удовольствием осознавал самодостаточность. Его всё устраивало: интересная работа, наука и хорошее материальное положение. Но внезапно это ушло на десятый план, а на первом образовалась томительная неизвестность: «Я-то влюбился, а она? Да и не один же я у неё поклонник… А сколько? — с обжигающей ревностью думал он. — Что я там, безумец, ей говорил? Что изучаю её? Идиот… Разве так говорят женщине? Роман, что ли, почитать, хоть поучиться, как надо ухаживать…»

Николай раздумывал над тем, куда снова пригласить Машу, и уже подошёл к телефонному аппарату, но не успел снять трубку, как телефон весело затренькал.

— Господин Елагин? Вас вызывает мадемуазель Рябушинская. Соединить?

— Конечно, соедините, — вдруг осипшим голосом проговорил он.

— Николай Константинович, здравствуйте. Вы не могли бы мне помочь? — затараторила Мария.

— Здравствуйте, Мария Степановна, я к вашим услугам.

— Мне нужен учебник по истории для старших классов. Я свой отдала, а теперь на Высших курсах он понадобился. У вас не найдётся для меня?

— Конечно, найдётся, — проговорил Николай. Боже, спасибо Тебе, что у него есть этот учебник…

— Тогда, может, мы встретимся, а заодно и погуляем, мне надо походить по магазинам.

Желание погулять по магазинам захватило его, как никогда.

— Конечно, я за вами заеду, вы не против?

— Жду вас, Николай Константинович, — довольно проворковала Мария.

Учебник, действительно, был нужен. Но ещё больше Маше хотелось убедиться, что она нравится Николаю. Его спокойный нрав и невозмутимый вид сбивал её с толку. А вдруг она влюбилась, а он нет? Надо выяснить…

Она побежала одеваться, на ходу объясняя горничной Лизе, что та должна доложить родителям, куда пошла их дочь. Уже прохладно — можно одеть новое пальто, пошитое французской портнихой, оно так выгодно облегает фигуру. Шляпка и… прошлогодние перчатки. Сегодня надо купить новые… Всё, можно бежать. Звякнул колокольчик — Николай домчался, видно, на ковре-самолёте…

Как всегда, безмятежный, он улыбнулся и поцеловал ей руку, а потом вручил почти новенький учебник.

— Ваша книга, Мария Степановна. Куда желаете отправиться?

— Спасибо, Николай Константинович. Давайте в Верхние ряды.

Они ехали и по-светски обсуждали погоду, радуясь выглянувшему солнцу — редкому гостю в хмуром октябре.

Верхние ряды на Красной площади пользовались большой популярностью среди москвичей, но бедных там встретить было невозможно — слишком уж дорого. Однако Маша получала от папы немалые суммы «на булавки», поэтому цены её не пугали. Она купила перчатки и уже направилась к выходу, когда Николай вдруг взял её под локоток уверенной рукой и направил в ювелирную лавку.

— Мария Степановна, позвольте сделать вам подарок? — на ухо прошептал он.

Маша замялась: у неё полно украшений, чем он может её удивить? Но её сердце подпрыгнуло: такой изящной подвески она не видела ни на ком — голубая незабудка в золотой оправе выглядела изысканно и по-девичьи… Она одела кулончик прямо в магазине и почувствовала приятный холод золота и нежное прикосновение рук Николая, когда он застёгивал цепочку на шее. Маше вдруг стало жарко.

— Спасибо, — прошептала она, — Коля, а давай на «ты»? Что мы всё выкаем, как чужие?

— С удовольствием, — ответил он и поцеловал ей руку.

После магазина они пошли по Никольской улице. Маше не хотелось домой, но куда ещё отправиться? Она знала — рестораны в центре дорогие, а Коля и так потратился. Впереди замаячил «Славянский базар», и у неё созрел план.

— Коля, а ты знаешь, что этот ресторан упоминал Чехов в «Даме с собачкой»?

— Да, знаю, но я здесь никогда не был. Слишком дорого, — без тени смущения заметил он. Её поражало, насколько свободно он мог сказать о своём незавидном материальном положении. Другие молодые люди, которые приглашали её на свидание, пыжились и строили из себя богатеев, что было глупо, на её взгляд.

— Давай зайдём, — Николай пытался возразить, но она предупредительно подняла руку, — дослушай… Я здесь питаюсь бесплатно, потому что владелец должен отцу и таким образом отдаёт по чуть-чуть долг, — закончила она.

— Получается, я буду ужинать за счёт твоего отца? Это прилично?

— Считай, я такая же прогрессивная, как Татьяна Ларина и приглашаю тебя на ужин… — Маша потащила его в роскошный особняк.

Зал поражал простором и светом. Чугунные колонны, зеркала в тяжёлой раме, мраморная лестница, помост с купидонами и богатой лепниной создавали у посетителей впечатление, будто они попали не в ресторан, а в великокняжеский дворец. Официанты прислуживали во фраках.

Николай выглядел напряжённым, но Маша чувствовала себя привычно.

К ним подбежал официант, улыбаясь Марии, как старой знакомой.

— Мария Степановна, пожалуйте-с… На ваше местечко. Что изволите, ваше благородие? — повернулся он к Николаю.

Они по очереди сделали заказ.

— Что изволите пить? — спросил официант.

Николай помедлил.

— Воды и шампанского.

— Слушаю-с…

— Смотри, Коля, видишь графины с журавлями? В них разливают дорогой коньяк… Если посетитель приходит позавтракать и досиживает до трёх часов, то приносят такой графин, который гость потом забирает домой. У дяди Николаши уже целая коллекция этих графинов.

— Я думаю, столько мне не высидеть, тем более за твой счёт… Если бы не вчерашний случай, я бы и сам расплатился.

— А что произошло вчера? — загорелись Машины глаза. — Тебя ограбили?

— Нет, — помялся Николай, — я все деньги отдал извозчику.

Из Машиных рук выпала вилка.

— Случайно?

— Нет, — засмеялся Николай, — по доброй воле.

Он рассказал вкратце о ночном приключении, радуясь, что может оправдаться перед девушкой за безденежье.

— Коля, какой ты молодец, — со вздохом протянула Маша. — А я не зарабатываю, поэтому и не могу так, как ты, помогать несчастным людям. А хотелось бы…

— Машенька, я не уверен, что мои деньги, довольно большая сумма, пойдут на пользу мужику. Если он не пьёт, то — да, а если пьёт — сама понимаешь, всё в кабаке оставит… Люди по большей части сами виноваты в своих несчастьях. Правда, бывают такие вещи, например, смерть близких, — тут уж ничего не сделать…

Он вспомнил своих родителей и помрачнел. Маша это почувствовала.

— Коля, я ничего не знаю о тебе. Почему умерла твоя мама?

Николай пристально посмотрел на неё, словно раздумывая, стоит ли отвечать.

— Она не умерла, а, скорее, погибла…

— Погибла? Где?

— Когда мне было двенадцать лет, мы поехали в Харьковскую область, к её матери — моей бабке. Рядом с поместьем было две деревни. Год случился неурожайным, и крестьян против помещиков подбивали к восстанию учительница и её муж — староста. Они не пришли поговорить по-хорошему, нет… — Николай замолчал, отпивая из бокала воды. — Они подожгли усадьбу, а потом открыли амбары и растащили зерно. Мать первая почувствовала запах дыма и подняла тревогу. Мы все спаслись…

— А почему она погибла? — шёпотом спросила Маша.

— Потому что побежала в дальнюю комнату за старенькой кормилицей, которую домашние забыли предупредить, а сама она крепко спала. Мать бросилась в дом за ней, но, видно, обрушился потолок, потому что не вернулась ни она, ни кормилица…

Николай ещё раз отпил из бокала, не глядя на Машу.

— Прости, Коля, я не хотела тебя огорчать…

— Ничего страшного, много лет прошло. Но это ещё не всё… Прогрессивная учительница с мужем-революционером не подозревали, что их прекраснодушные лозунги выльются в потасовку между крестьянами двух деревень, которые вовсе не чувствовали себя забитыми, а, напротив, — совершенно свободными в присвоении чужого урожая. Только, увы и ах, не поделили его между собой. Завязалась драка, а кто-то ещё и дома поджёг. Дело было ночью… Погибли и женщины, и дети. Никогда не забуду бабьего воя на следующее утро… Вот поэтому, Машенька, я не сочувствую революционерам и согласен с Достоевским.

— А что Достоевский писал про революцию?

— «Дай всем этим современным учителям разрушить старое общество и построить новое — выйдет мрак и хаос, нечто грубое и бесчеловечное…» Что-то в этом роде. И я убедился в его правоте.

Маша задумчиво ела мороженое и молчала. Она была несогласна, но не хотела спорить, чувствуя, что эта тема их поссорит.

— Коля, а почему ты не пьёшь шампанское? Может, тебе вина заказать?

Николай чуть наклонился к ней и таинственно прошептал:

— Видишь ли, Машенька, у меня странное свойство организма — когда выпью, то говорю без удержу всё, что думаю, и попадаю в неловкие ситуации…

Маша расхохоталась.

— Вот это здорово! Выпей хотя бы чуть-чуть, я хоть больше узнаю, что у тебя на уме, — умоляюще протянула она.

Он налил шампанского в бокал и шутливо произнёс:

— Ну, раз ты просишь… Потом пеняй на себя.

Заиграла музыка, и некоторые пары пошли танцевать. Маша и Николай посмотрели друг на друга — всё было решено без слов… Они танцевали долго, а в конце последнего танца Маша заметила, как изменился Николай.

— Коля, ты хорошо себя чувствуешь? У тебя покраснели губы и глаза блестят, словно в лихорадке.

— Я же говорил, — он чуть крепче прижал Машу к себе и шепнул на ухо: — шампанское в действии.

Она заметила заинтересованные взгляды мужчин и смутилась. Николай тоже огляделся и всё понял.

— Пойдём сядем, пока я не ввязался в драку из-за тебя.

Они заказали кофе. Маша надеялась, что вечер окончится без приключений. Но на Николая напало вдохновение — его взгляд стал особенно проникновенным.

— Ты знаешь, почему мне нравится Онегин?

— Почему? — с опаской глядя на него, спросила она.

— Потому что лучше никто не сказал о нежных чувствах мужчины.

Он подсел к Маше поближе, взял её за руку и начал читать:

Чужой для всех, ничем не связан,

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан!

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюбленными глазами,

Внимать вам долго, понимать

Душой всё ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Маша боялась поднять глаза и чувствовала, как краска заливает щёки. Она ощущала на себе горящий взгляд Николая и наклонила голову вперёд, чтобы за длинными локонами спрятать лицо.

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться жаждою любви,

Пылать — и разумом всечасно

Смирять волнение в крови;

Желать обнять у вас колени,

И, зарыдав, у ваших ног

Излить мольбы, признанья, пени,

Всё, всё, что выразить бы мог,

А между тем притворным хладом

Вооружать и речь и взор,

Вести спокойный разговор,

Глядеть на вас веселым взглядом!

Голова закружилась, словно Маша выпила слишком много шампанского. Она слушала, как в первый раз, забывая, что это Пушкин. Коля так искренно читал, будто это было его признание, а не Онегина. Вдруг ей стало страшно, а что будет после? Некоторые посетители ресторана уже улыбались и поглядывали на них.

Маша поняла, что надо срочно уходить. Она махнула рукой официанту.

— На счёт батюшки, — прошептала она, и тот понимающе кивнул.

Николай подал ей руку, и под пристальные взгляды они вышли из ресторана.

«Сама виновата, дурочка! — сердилась она на себя, пока Коля махал лихачу. — Он же предупреждал, а я не поверила.»

Она забилась в угол коляски, надеясь, что Николай продышится на свежем воздухе, и обратная дорога пройдёт без приключений. Но тот не оставил её в покое. Он подвинулся поближе.

— Машенька, я болен тобой, как Онегин Татьяной. Всё это правда, и я рад, что сказал…

Елагин взял её руки и стал медленно целовать каждый пальчик. У Маши всё поплыло перед глазами. Да, это была безумная идея с шампанским. Она вырвала руки.

— Коля, я не готова пока к серьёзным отношениям.

Он молча посмотрел на неё тёмными цыганскими глазами.

— Понимаю, — сказал он после паузы, — но я могу надеяться?

— Можешь, — тихо сказала она.

Слава Богу, вот и дом…

Глава десятая

Тёплая зима десятого года удивляла не только москвичей, но и жителей многочисленных сёл и деревень необъятной России. Крестьяне сокрушались об озимых, дети скучали по снежным горкам, а старики с грустью думали, что приближается конец света.

Фёдор Андреевич Татищев сидел в кресле-качалке на застеклённой террасе и невидящими глазами смотрел на чёрную дорогу. На коленях лежал рыжий кот и громко мурлыкал от поглаживаний хозяина. Татищев ждал сына из Петербурга. Пётр сообщил в письме, что приедет на недельку перед Новым годом. Надо с ним серьёзно поговорить.

Сзади раздалось деликатное покашливание Макара.

— Ваша милость, замёрзнете. Чего в холоде сидеть? Чай, не лето, пойдёмте в дом!

— Не замёрзну, Макар. Скажи-ка, брат, у тебя сын сейчас где?

— Где ж ему быть, Фёдор Андреевич? Дома с женой и детишками. Работает посменно на железной дороге. Сейчас отдыхает, — удивился вопросу мужичок.

— У тебя и внуки есть… А вот от моего балбеса внуков не дождёшься. Только и знает, что в карты играть, да водку пить с приятелями. Кто ж за такого пойдёт?

— Не расстраивайтесь, ваша милость, ещё образумится. Будут у вас внуки.

— Не знаю, Макарушка, уже не верю, — вздохнул помещик, — одного понять не могу — почему так получилось? Я работал, строил, деньги копил, думал, Пётр дело моё продолжит. А сына-то, оказывается, упустил. Вырос чужой человек. Вон Елагин-старший был небогатым, да и помер в долгах. А с сыном жили душа в душу. На похоронах, говорят, слёз не стыдился.

С этими словами Татищев тяжело поднялся из кресла, спустил кота на пол и пошёл в дом. В последнее время его всё чаще посещали подобные грустные мысли о жизни. Удалась она или нет? Он и сам не понимал.

Вечером приехал сын. Первая радость встречи омрачилась нервным состоянием Петра. Что-то его тревожило, но он отказывался рассказывать отцу, сославшись на плохое самочувствие. Фёдор Андреевич не спал всю ночь.

За завтраком состоялся неприятный разговор.

— Отец, мне нужны деньги, — начал Пётр.

— Я так и думал, сколько? — спокойно помешивая чай, произнёс отец.

— Много, я проиграл в карты крупную сумму.

— Могу дать рублей пятьсот, денег свободных нет, — после паузы ответил Татищев.

— Сколько? Да я за час проигрываю больше! — укоризненно воскликнул сын. Он не понимал, как можно быть таким наивным! Он же богатый наследник и играет по-крупному! А отец как ребёнок.

Недопитый стакан чая полетел со стола. Посох, которым Татищев грозил Елагину-старшему, пошёл в дело. Пётр едва успевал уворачиваться от родительского наставления. Рыжий кот забрался под диван и оттуда зелёными глазищами следил за страшной палкой.

На грохот прибежал слуга и застыл на месте, даже не пытаясь вмешаться в барские разборки. Наконец Фёдор Андреевич запыхался и остановился. Он указал на дверь нерадивому отпрыску. Тот ошеломлённо собрал вещи и велел закладывать коляску.

— Отец, ты ещё пожалеешь, что так поступил со мной!

— Хочешь денег, переезжай сюда и занимайся делом. А на карты я не дам! Не для того я горбатился, чтобы ты с гулящими девками и приятелями-пропойцами состояние спустил!

После отъезда сына Фёдор Андреевич слёг. Болезни особой не было, да и годы не такие большие — немного за шестьдесят. В душе что-то оборвалось. Всё чаще посещало уныние. Не помогало ни чтение, ни заботы, ни редкие наезды знакомых. Тоска одиночества разъедала душу. Тяжёлые мысли неотвязчиво преследовали целыми днями.

Когда он был молод, и все силы бросил на развитие собственного дела, то уже тогда в глубине души возникал червь сомнения, а не слишком ли он жертвует семьёй? Времени на общение ни с женой, ни с сыном не было. Часто жил в Петербургской квартире — искал полезные знакомства среди сильных мира сего. В поместье заезжал ненадолго, потом опять в столицу.

Теперь ничего не вернёшь. Жена угасла незаметно, сын был привязан к матери и не сближался с отцом. Нынче хочется тёплых отношений с Петром, а откуда их взять — непонятно…

Дни тянулись медленно, как это бывает зимой в деревенской глуши. Новостей не было. Татищев уж более не смотрел на дорогу. Тем неожиданней стал приезд пожилого господина благородной наружности с портфелем в руках.

Он представился адвокатом покойного помещика Елагина.

— Что вам угодно, сударь? Какие могут быть у вас ко мне дела? Уже не отписал мне что-нибудь Константин Васильевич завещании? — с усмешкой спросил помещик.

— Нет, господин Татищев, Константин Васильевич не смог даже сыну оставить поместье без долгов, и вам это известно.

— А зачем тогда вы приехали?

— Видите ли, Фёдор Андреевич, перед смертью господин Елагин написал письмо и попросил после его кончины передать вам лично в руки. Его просьбу я выполняю. Простите, что задержался по срокам. Уезжал за границу, вот недавно вернулся и сразу к вам.

Татищев был изрядно удивлён. Но письмо взял и, проводив господина адвоката, уединился в кабинете.

Глава одиннадцатая

Санька вспоминал ограбление поезда и довольно потирал руки — всё прошло как по маслу. Что может быть правильнее, чем заставить богатых поделиться с бедными? Давным-давно Робин Гуд провозгласил этот принцип справедливости, и сколько бы ни придумывали теорий о всеобщем счастье марксисты, социалисты и революционные теоретики, все готовы использовать тот же способ, что и английский разбойник: отнять и поделить.

В этом был убеждён Александр Пешков, или Пешка, коим псевдонимом его наградили старшие товарищи марксистского кружка. Ему это прозвище категорически не нравилось, но его возражения никто не слушал — у Саньки было мало авторитета, в революционной деятельности он новичок, а значит, пешка и есть — куда скажут, туда и пойдёт.

Санька оглядел себя в мутном зеркале меблированной комнаты: студенческая куртка уже мала. Резким движением он её одёрнул и еле застегнул пуговицы на груди. Да, бедность не порок, но неудобство: надо вновь писать прошение на имя благодетельницы-золотопромышленницы Базановой, за чей счёт он, как и другие нищие студенты Московского университета, и учился, и комнату снимал, и даже одевался. Испытывал ли Санька благодарность? Ни капли. Наоборот — подобная зависимость унижала. Вот если бы взять деньги силой у таких, как Базанова! У одних деньги, у других власть. Для этого и революция делается. Так её задачи понимал Пешков.

Своими мыслями он ни с кем не делился, старался быть полезным для товарищей-революционеров и бороться с властью так, как умеет. А умел Санька много.

Во-первых, он был общительным и не лез за словом в карман. Выросшему в деревне нетрудно найти общий язык с рабочими — вчерашними крестьянами и доходчиво объяснить наивным, верящим в доброту Царя-батюшки, кто их первый враг.

Во-вторых, Пешков уже окончил три курса математического факультета и завёл полезные знакомства среди благородных господ, которые нуждались в толковом учителе для своих недорослей. Симпатичного репетитора охотно приглашали за стол, где выбалтывали ценные сведения для революционного кружка.

Взять хотя бы последний случай ограбления в поезде. Если бы Санька не познакомился поближе с чиновником из Охраны, благодаря его туповатому сыночку, да не выпили бы беленькой в ближайшем трактире, то не рассказал бы словоохотливый толстячок о нехитром способе перевозки денег для оружейной фабрики. А так — дело сделано в наилучшем виде. Саньку отметили благодарностью на собрании.

Вот только неприятность вышла с пропавшими медяками… Кто-то косился на Пешкова, но доказательств никаких представить не мог. А он убедительно возмущался малейшему подозрению в свой адрес. Дело замяли. И Санька никаких угрызений совести не испытывал.

Старшие товарищи живут не в пример ему — снимают большие квартиры на партийные деньги, одеваются в дорогих магазинах, а не носят одну куртку и в пир, и в мир. А чуть опасность — за границу бегут, да и там не бедствуют. А он почему должен в нищете жить, когда такие деньжищи достаёт на благо революции? Нет, дело делом, а своя рубашка ближе к телу.

Санька пригладил русые кудри и надел фуражку. В отрочестве в деревне он любил наряжаться коробейником: напялит картуз, засунет за ухо цветок, в руки — поднос с леденцами и на улицу. Девки уже тогда вились возле него, словно пчёлки. А теперь и подавно: это было его третье достоинство — обаяние. Некоторые революционерочки весьма хороши, хоть и стрижены под мальчишек. При воспоминании о том, чем иногда заканчивались свидания с эмансипированными девушками, довольная ухмылка заиграла на его лице.

Встреча с одной из них состоится сегодня вечером, а пока надо ехать на Пречистенские курсы, где он для вида преподавал математику рабочим, а настоящим делом считал агитацию для революционной ячейки. Это было первое поручение от старших товарищей ему лично.

Когда Пешков вышел из дома, рабочий люд Замоскворечья ещё не потянулся с фабрик и заводов домой, но на пути Саньки было многолюдно.

Где-то записаны правила передвижения по троттуарам: ходить осторожно, не толкать других и не останавливаться по пустякам в узком месте, дабы не создавать препятствие движению.

Но Россия — это не Германия. Здесь не соблюдает правила и тот, кто их сочиняет, а что уж говорить про остальных. При движении по улицам народишко внезапно возымеет симпатию к одной стороне и с тупым упорством ни за что не перейдёт на другую, хоть ему кол на голове теши. В результате на троттуарах получается такая вязкая каша, из которой не сразу удаётся вырваться.

Санька задумал поймать извозчика, но понял, что опаздывает, и решил воспользоваться трамваем или электричкой, как называли его студенты.

Он вышел на Охотный ряд и огляделся в ожидании. Наконец, трамвай показался из-за поворота. Санька не стал дожидаться, когда он остановится, и ловко запрыгнул на ходу, не обращая внимания на разъярённые крики кондуктора.

Пешкову было скучно вести уроки арифметики. Гораздо больше нравилось знакомить рабочих с учением Маркса и методами революционной борьбы. Мужики слушали внимательно и с интересом.

Но сегодня всё пошло наперекосяк. Двое подвыпивших рабочих по неизвестной причине злобно косились друг на друга. Санька читал выдержки из марксистского учения. И когда дошёл до борьбы с эксплуататорами, один из мужиков не выдержал и бросился на другого с кулаками.

— Так ты подлец.. Эксплутатор… Я тебя зарежу! — рабочий схватил соседа за грудки, но тот стал мутузить обидчика кулаком по голове.

От удивления Пешков оторопел.

— Кого зарежешь? Кто эксплуататор? Стой!.. Вот ирод! — Санька с помощью других рабочих схватил за локти буяна. Тот тяжело отдышался и показал на второго.

— Братец Никифор…

Его держали за руки, а он икал и плаксиво рассказывал, что старший брат забирает большую часть его жалованья и отсылает домой в деревню родным. Младшему надоело быть в подчинении, денег на водку катастрофически не хватало.

— Он и есть эксплутатор! Разве я не должен против него бороться? — продолжал он добиваться ответа у Саньки.

Пешков не знал, что сказать, ему было неловко от таких неожиданных выводов агитации.

— Ну уж точно ты не должен убивать брата, — наконец выдавил он из себя.

— Как? Сам же призывал уничтожать угнетателей! — с пьяным упорством настаивал буян.

На этом собрание порешили закончить. Братья помирились и ушли, а Пешков был раздосадован: и агитатор из него некудышный — ничего толком не может объяснить. Вот деньги достать — другое дело…

Когда рабочие разошлись, в опустевшем коридоре он встретил товарища Сивцова. Как рассказывали шёпотом Саньке друзья, тот подчинялся самому Бухарину. Пешков знал, Сивцов — птица высокого полёта, не чета ему. И дела за ним числились такие, что стоять рядом было страшно. Его правую щёку пересекал уродливый шрам, который он получил на демонстрации в пятом году от нагайки казака.

Товарищ властно взял его под руку и повёл в другой класс. Они шли по пустому коридору, и эхо шагов гулко разносилось по зданию. Санька заволновался: неужели опять про деньги спросит? И сегодняшний скандал так некстати! Душу окутал липкий страх, и в ногах появилась слабость.

Они вошли в кабинет, не зажигая свет. В окно заглядывал электрический фонарь, и было неестественно светло.

— Александр, — негромко начал Сивцов, — ты ведёшь уроки с рабочими… Но этого мало. Для агитации нужны женщины. — Он говорил отрывистыми предложениями, будто читал лозунги. — Все мы рискуем, когда печатаем и распространяем листовки и литературу. За каждым из нас установлена слежка. Другое дело — женский пол. Их трудно заподозрить, они хорошо маскируются. Ищи барышню в помощницы, но, чтобы она не вызывала подозрение. Ты понял меня?

Санька ошеломлённо кивал. Такого задания он ещё не получал. Где искать барышню, да ещё, чтобы выглядела прилично? Его знакомые — девки гулящие и суфражистки стриженые. Таких жандармы останавливают по поводу и без повода. Но спорить с Сивцовым он не стал, скорей бы от него отвязаться!

Санька поднимался по лестнице домой и снизу почувствовал аппетитный запах варёной картошки. Видно, Варвара пришла и уже похозяйничала в его комнате. Тусклая керосиновая лампа освящала усталую девушку, сидящую у стола. Красными натруженными руками она раскладывала по щербатым тарелкам картошку из чугунка и квашеную капусту с грибами. Хозяйка увидела Пешкова, улыбнулась и встала ему навстречу.

Он небрежно чмокнул подругу, бросился к столу и стал жадно есть, откусывая крупные ломти хлеба и с удовольствием ощущая, как на зубах хрустит капуста.

Санька ни к кому из любовниц не привязывался, но Варвара была ему почти как мать. Она опекала его. Иногда приходила пораньше, как сегодня, убирала и готовила. А потом терпеливо дожидалась Саньку с работы, словно верная жена. Единственным её недостатком была ревность. Это Пешкова раздражало: не мог же он всё время проводить с ней! Но сегодня Варвара была очень кстати…

Санька запил нехитрый ужин квасом, вытер губы рукавом и напряжённо посмотрел на неё. Та всё поняла и с робкой улыбкой пошла к кровати, снимая на ходу платок. По плечам тяжёлой волной рассыпались длинные каштановые волосы. Пешкову нравилось их гладить, словно дорогую шёлковую ткань. Это была почти единственная ласка, которая досталась подруге. В дальнейшем он думал только о себе, не заботясь, хорошо ли ей было.

Санька отдышался, взял за руку любовницу и снова потянул к себе.

— У меня к тебе серьёзный разговор, — начал Пешков, но увидел испуганные глаза Варвары и понял — боится. — Да не волнуйся, не бросаю я тебя… Мне сегодня важный гусь дал задание: найти бабу поприличней…

— Санечка, а я как же? — застонала Варвара.

— Да не спать же с ней! — он поднялся в раздражении. — Я тебе говорю, дура, «поприличней»! Её надо уговорить вступить в нашу ячейку, а то листовки некому разносить. За каждым из нас по два хвоста ходит, надоело бегать. А такую сразу не заподозрят. Поняла?

— Да, милый, только где ж я её найду? Чай, в богатые дома не вхожа…

— Вот бестолочь! — Санька стукнул рукой по колену, — ты же на курсы акушерок ходишь? А там и богатые учатся, и с другими факультетами вы, наверное, тоже пересекаетесь? Подбери такую, которая мечтает пользу приносить… ну, и прочей дребеденью увлечена. Поняла?

— Поняла, милый. А как определить, кто о чём мечтает?

— Да сама и заводи разговор на эту тему, а как клюнет кто — предложи неграмотным рабочим преподавать на Пречистенских курсах. А дальше уж моя забота. Коготок увязнет — всей птичке конец! — весело закончил он и щёлкнул Варвару по носу.

Та робко улыбнулась, готовая выполнить всё, что обрадует любимого. Санька это знал. Он отвернулся к стене и уснул, ни о чём больше не беспокоясь.

Глава двенадцатая

С утра в воскресенье Николая разбудило телефонное треньканье. «Хорошо, что телефонный звонок, а не стук в дверь этого болвана,» — со вздохом подумал сонный Елагин, неохотно поднимаясь и направляясь к аппарату.

— Коля, здравствуй, — услышал он оживлённый голос Михаила Рябушинского, — не желаешь сегодня составить мне компанию в манеж? Мне привезли из Орла трёх рысаков, и я хочу посмотреть — стоит их покупать или нет? Ты же разбираешься в лошадях?

— Немного, Миша, немного, — скромно ответил Николай, — но с удовольствием поеду с тобой…

Они договорились встретиться в одиннадцать часов.

После прошлой верховой прогулки Николай предусмотрительно сдал в чистку костюм для верховой езды, и теперь порадовался своей аккуратности: фрак, бриджи и длинные сапоги были в идеальном состоянии. Довершал образ небольшой цилиндр, который служил плохой защитой от ветра, но был непременным атрибутом истинного джентльмена. Зима хоть выдалась и малоснежной, но холодной, — сверху пришлось одеть тёплое шерстяное пальто.

«Надеюсь, в манеже хотя бы не будет ветра,» — думал Николай, держа одной рукой цилиндр, а другой подзывая лихача.

В манеже он сразу увидел Михаила в компании высокого стройного офицера, по виду кавалериста. Тот был одет в синий нарядный мундир. В его руках был длинный хлыст, которым он нетерпеливо бил по сапогу.

— Коля, познакомься, это поручик Ерофеев Андрей Сергеевич, мой давний знакомый. Он окончил Александровское кавалерийское училище. Вчера мы случайно, но очень вовремя встретились, — любезно закончил Миша, представляя Николая поручику.

Николай вежливо приподнял цилиндр в знак приветствия. Ерофеев держался достаточно учтиво и доброжелательно улыбнулся, но в глазах молодого человека он увидел самоуверенность и лёгкую снисходительность, распространённую среди военных к гражданским. Николай простил ему эту снисходительность: он много видел подобных щеголеватых юнкеров и кадетов, которые считали, что нет на свете ничего прекраснее их формы с позолоченными эполетами и достойнее военной службы, которой они посвятили свою жизнь.

— Господа, пройдёмте скорее к моим рысакам, — с улыбкой позвал Михаил.

Николай и поручик отправились вслед за Рябушинским.

В конюшне стояли два крепких орловских красавца и высокая ахалтекинская кобылка, по всей вероятности, едва объезженная, потому что её немного раскосый «азиатский глаз» испуганно косился на людей.

— Какая красавица, — восхищённо воскликнул Николай.

— Красавица, но опасная, — серьёзно возразил Миша. — Мы сможем их испытать, Андрей?

— Сможем, конечно, я сяду на этого орловского красавчика. Николай Константинович, вы заглядываетесь на азиаточку, так уверены в своих силах? У вас есть хлыст?

Николай слегка усмехнулся.

— Не волнуйтесь за меня, Андрей Сергеевич, я поеду на кобылке, и хлыст мне не нужен. Миша, ты не против? Как её зовут, кстати?

Миша улыбнулся.

— Её зовут Искра. Конечно, я не против, потому что сам уж точно на неё не сяду.

Искра оглядывала окруживших её людей и всё больше и больше волновалась. Её глаза налились кровью, а под тонкой, нежной шерстью нервно дрожали мускулы. Николай погладил её красивую шею, поправил чёрную гриву, и кобылка затихла, почувствовав уверенные руки человека.

Они не спеша вывели лошадей на поле. Всадников было много, и Искра испуганно прижала уши к голове. Николай шёл рядом, поглаживал её по шее и шептал: «Мири чаюри, мири чаюри (моя девочка)». Искра чуть кивала изящной вороной головой, словно понимала его слова. Ерофеев удивлённо на них поглядывал.

На манеже Николай дал кобылке припасённый кусочек сахара и, увидев, что та успокоилась, уверенно запрыгнул в седло. Норовистая лошадь встала, как вкопанная, показывая всем своим видом, что никуда не поедет. Николай тронул Искру шенкелем, и та неохотно тронулась с места.

Впереди ехал поручик и снисходительно поглядывал на осторожные движения Елагина. Молодой офицер чувствовал себя в своей стихии. Он пускал коня то рысью, то галопом, то иноходью. Так, без приключений, они проехали два круга.

На самодовольном лице Ерофеева сияла улыбка превосходства над гражданскими — никто не мог сравниться с новоиспечённым кавалеристом. От избытка чувств он звонко щёлкнул хлыстом… Искра, идущая следом, вздрогнула и прижала уши к голове. Николай не успел среагировать, как в следующее мгновение она дёрнулась с места и понесла, с безумным видом обгоняя всех лошадей на круге. Николай быстро вынул ноги из стремени, чтобы в случае падения не оказаться в них, как в мышеловке…

Кобылка подбежала к барьеру и высоко взлетела в прыжке. Николай плотно обхватил ногами её круп и удержался в седле. Безумная скачка продолжилась… Елагин понял — есть единственный способ остановить неразумное создание. Правой рукой он потянул поводом на себя голову Искры. Та чуть повернула морду, но продолжала бежать со скоростью испуганного мустанга. Тогда Николай натянул повод сильнее. Голова лошади уткнулась носом в сапог наездника. Теперь было не видно, куда бежать, и Искра, наконец, неохотно остановилась. Скачка закончилась так же внезапно, как и началась…

Подбежали Ерофеев с Мишей и взяли Искру под уздцы.

— Вы хороший наездник, Николай Константинович, я восхищён…

— Благодарю вас, Андрей Сергеевич, но в следующий раз будьте осторожны с хлыстом, особенно если объезжаете норовистых кобылок, — холодно ответил Елагин.

Ерофеев покраснел, он понимал, что неправ, но извиняться не собирался.

— А что вы шептали лошади, не скажете? Я не понял, на каком языке?

— На цыганском.

— Вот как? Вы не цыганского племени? Внешне даже чем-то похожи — глаза больно чёрные.

— Нет, Андрей Сергеевич, я русский, — засмеялся Николай, — просто в детстве я с крестьянскими детьми в ночное ходил, а к костру, бывало, цыгане подсаживались, рассказывали всякое… Один из них меня нескольким словам и обучил…

— Господа, господа, — вмешался в разговор Михаил — он завёл лошадей в конюшню и теперь вернулся, довольно потирая руки, — я принял решение купить всех трёх лошадей, и приглашаю вас отпраздновать мою покупку — поедемте в «Стрельну», я заказал столик…

Николай хотел отказаться — ему не очень нравился Ерофеев, но подумал, что может что-нибудь узнать о Марии, и согласился…

Ресторан «Стрельна» считался более тихим местом, чем, например, «Яр», куда съезжались с ипподрома и счастливчики, которым повезло выиграть большой куш, и неудачники — заливать своё горе из-за проигранных денег. В «Стрельне» столики уютно располагались среди тропической зелени, а в бассейне с фонтаном плавали живые стерляди. Николай порадовался, что даже оркестр здесь не гремел над ухом, а звучал словно издалека — мягко.

Официант принёс приятелям шампанское и закуски.

Поручик Ерофеев чувствовал себя самым красивым среди всех и, как это свойственно самоуверенному молодому человеку, после нескольких бокалов начал хвастаться.

— Вот смотрю я на вас, господин Елагин, и удивляюсь: почему вы не выбрали военное поприще? Из вас бы отличный офицер получился. Род у вас древний, вы тоже могли бы в Александровское училище поступить.

— Андрей Сергеевич, вам не приходило в голову, что в мирное время нужны и другие профессии — преподаватели, например?

— Конечно, конечно, а только получали вы когда-нибудь телеграмму от государя императора, где он вас лично поздравляет с производством в офицеры?

Миша доброжелательно улыбнулся и приподнял бокал.

— Андрей Сергеевич, мы вас поздравляем с этим торжественным событием. Вы расскажите, где дальше служить собираетесь?

— В Гатчине, господа, в Кирасирском полку Ея величества государыни императрицы Марии Феодоровны… — горделиво ответил он и тут же зашептал: — а вы слышали о скандале с Михаилом Александровичем?

Николай с Михаилом переглянулись.

— Вы про морганатический брак с разведённой женщиной говорите, Андрей Сергеевич?

— Да, да… — Ерофеев взял бокал шампанского и жадно выпил, словно это была вода, — я поражаюсь Великому князю: так рисковать репутацией из-за женщины… Государь был очень недоволен младшим братом и отправил его в Орёл, а уж от этой интриганки отвернулось всё общество.

— Почему вы так пренебрежительно говорите о женщине? — неприязненно спросил Елагин, — разве у неё не могло быть серьёзного чувства? Вы сразу ей приписываете низменные цели.

— Ах, бросьте вы, Николай Константинович, женщины — хищницы, и эта не исключение. — Ерофеев хлестал шампанское бокал за бокалом, — она, будучи уже дважды замужем, положила глаз на Великого князя, хотя и рождена простой смертной.

— Вы так обобщаете, будто имеете большой опыт общения с женщинами.

— Может, и имею, но жениться не собираюсь, во всяком случае, не в ближайшее время, — пьяно ухмыльнулся Ерофеев, — хотите стихотворение, господа?

И не дождавшись согласия, поручик начал читать:

Чертог сиял, кричали «горько»,

Он целовал её смущённый…

Она краснела словно зорька,

Багровел он как рак варёный…

Ушли из свадебного зала…

Наедине он с ней остался,

Она подумала: «Поймала»,

А он подумал: «Эх, попался!»

На третий день (довольно скоро!)

Случилась с ней и с тёщей ссора.

Он плакал: «Без жены, без тёщи

Жилося мне гораздо проще!»

— Видите, господа, как бывает… Как говорится: все девушки хороши, только откуда злые жёны берутся? А вы не женаты, господин Елагин?

— Ещё нет, но у меня более уважительное отношение к женщинам, чем у вас.

— Послушайте меня, Николай Константинович, будьте с ними построже… Вот как с Искрой сегодня — держите крепче удила и тяните морду, то есть — пардон, лицо туда, куда вам надо… Да и женщинам, уж вы мне поверьте, такое даже нравится.

— Боюсь, с Марией так не получится, — со смехом возразил Михаил, — её даже отец не может усмирить. Не слушай Ерофеева, Николай.

— Не волнуйся, Миша, я привык жить своим умом, — невозмутимо ответил Елагин. — Андрей Сергеевич, у нас с вами разные цели: вам хочется хорошенько развлечься, а мне найти счастье в браке… Ради любви Михаил Александрович даже не послушал государя. Значит, графиня Брасова стоила того? Вы согласны?

— О, как вы хорошо осведомлены, Николай Константинович, в придворных интригах… Однако я предпочитаю остерегаться брачных уз. Как говорил наш историк Василий Осипович Ключевский: " Любовь женщины даёт мужчине минутные наслаждения, но кладёт на него вечные обязательства и пожизненные неприятности», — цинично процитировал поручик.

За соседний столик села небольшая компания в такой же военной форме, как у Ерофеева. Тот оживился, увидев знакомых, и, извинившись, отошёл к приятелям.

— Теперь можем поговорить нормально… — обронил Елагин, — как там Мария Степановна поживает?

— Хорошо, тебе привет передавала. Рассказывала, что ты прекрасно читаешь стихи. Какие у тебя намерения насчёт сестры, Коля?

Николай почувствовал, что в горле у него пересохло. Он взял бокал с шампанским и поспешно выпил.

— Я и сам не знаю… Мария занимает все мои мысли, я не сплю по ночам — всё думаю о ней, днём хожу, как пьяный… Разве это нормально? До встречи с ней я жил спокойно, знал, к чему стремиться, что хочу получить от жизни… А сейчас голова идёт кругом. Злюсь на себя, что завишу от её настроения, улыбки, но ничего не могу поделать. Вместо того чтобы писать диссертацию, только и делаю, что придумываю, что ей сказать, куда сводить или какие послать цветы.

— Я не знал, что у тебя так серьёзно…

— Я и сам не знал, Миша. Мне нравилось жить одному и не хотелось страдать, как многие мои коллеги, от плохого брака. Но вспоминаю, каким одиноким был отец после смерти матушки, и понимаю, что это ужасно, и я так не хочу… В трудную минуту рядом должен быть близкий друг — любимая женщина. Я всегда представлял, что она будет такая же умная и красивая, как Мария. Понимаешь меня?

— Прекрасно понимаю, но хочу предупредить: я бы на такой девушке, как Маша, не женился… — шёпотом произнёс Михаил, шутливо округлив глаза.

— Почему?

— Характер у неё — ого-го, в прабабку-ведьму… Никто ей не указ. Спорит по любому поводу. Нет, я бы с такой женщиной не справился… Это пока ещё отец её может усмирить, а ещё немного — и никого не будет слушать. Так что, хочешь жениться — поторопись, приятель.

— Меня уже и так подмывает сделать ей предложение, да боюсь отказа.

— Ну-у, знаешь, как в народе говорят: девичье «нет» — не отказ, — подмигнул Миша, — дерзай, брат, у тебя характер как раз подходящий…

Глава тринадцатая

В последние годы Маша всё чаще вспоминала свою прабабку. Она умерла давно, когда Маше не было и десяти лет, и её образ стёрся из памяти. Но стоило ей лишь однажды явиться во сне, как Мария вспомнила всё: и морщинистое лицо бабы Нюры, и её скрипучий голос, и крючковатые пальцы, перебирающие чётки-лестовки… Деревенские за глаза её называли то ли ведьмой, то ли бабой ягой. И было за что.

Так уж повелось, что с любой болезнью взрослые и дети бегали в дом зажиточных крестьян Рябушинских. Маша помнила, что там всё было не так, как в их городском особняке: старинные часы с кукушкой, травы, развешанные по полкам на кухне, много-много икон. Не таких, к каким она привыкла в Московских церквях, а других, будто написанных детской рукой, и с тёмными, почти чёрными ликами.

Иногда возле печки, где лежала Машина прабабка, появлялся крестьянин, и с шапкой в руках слёзно умолял бабу Нюру, чтобы она посмотрела жену или ребёнка. Та отсылала просителя, а потом с кряхтеньем и вздохами сползала с печи…

Однажды Маша стала свидетелем чуда и поняла, почему её прабабку крестьяне за глаза называли ведьмой.

В тот день она взяла угощение и побежала к Лакомке, пегой лошади. Та сразу её узнала, приняла ржаную подсоленную горбушку, а потом послушно покатала по деревне, чутко прислушиваясь к каждой Машиной команде, словно понимала человеческий язык. Когда она вернулась с прогулки, во дворе конюшни увидела несколько крестьян, столпившихся возле ребёнка. Он бился в падучей на песке, а мать без толку суетилась, хватая его то за руки, то за голову, и выла в голос от собственного бессилия.

Вдруг народ расступился, и Маша заметила ковыляющую бабку Нюру с красной тряпкой в руках. Она властной рукой отодвинула заплаканную мать, накрыла дитё тряпицей, а сама встала перед ним на колени и что-то зашептала. Судороги у мальчика прекратились, и он затих, будто умер. Мать зажала рот рукой, готовясь заорать в голос, но тут бабка сняла тряпку, и все увидели, что ребёнок спокойно смотрит в небо голубыми глазками и моргает…

Бабка побрела домой, а Маша догнала её и доверчиво вложила ладошку в старческую руку. Та глянула и усмехнулась:

— Не боишься меня? — проскрипела она.

Маша отрицательно покачала головой. Так началась их дружба. Бабка слезала с печки и сидела у дома, грея на солнце старые кости. Скрипучим голосом она описывала правнучке нелёгкую жизнь при прошлом барине.

В её голосе звучала тоска по молодости, а иногда злоба. И злилась она больше всего на попов, потому что родители её были старообрядцами-беспоповцами и много пострадали «за ради веры».

— Не слушай никого, Машка, живи своим умом. Чувствую — могутный характер у тебя, в меня пошла. Была бы ты первая, я бы тебе силу передала, а так… Сама ума набирайся… Отец к попам перекинулся, так не будь, как он…

В чём эта сила, и почему не надо слушать отца, Мария так и не поняла, но запомнила прабабкин совет — жить своим умом.

Прошло много лет, маленькая Маша стала взрослой девушкой Марией, и теперь помянула слова бабы Нюры. Да, она хотела жить своим умом, потому что верила в собственные силы. И давно определилась, где добро, а где зло.

Злом была бедность подруги Капитолины, которая не могла заплатить за обучение каких-то пятьдесят рублей за семестр.

«Как возможна такая несправедливость? — думала Маша, возвращаясь домой с Высших женских курсов, — мне отец выдаёт на булавки сто рублей в неделю, а у неё нет пятидесяти на обучение…»

Как нарочно, она истратила последние карманные деньги на жемчужное ожерелье, которое так подходило к новому синему платью.

«Поговорю с папой, ему же не жалко дать бедной девушке на учёбу!» — решила Маша, поднимаясь к отцу в кабинет.

Отец был занят, но увидев Машу, разрешил высказать просьбу в течение пяти минут. Мария горячо описала несчастье подруги, ожидая, что отец сразу откроет ящик и выдаст деньги, как всегда делал при малейшей просьбе. Но тот почему-то не спешил с помощью.

— А почему она пошла учиться, не имея средств для оплаты? Как такое возможно?

Маша не знала, что ответить. Капитолина вроде сначала работала, а потом потеряла место. Отец внимательно выслушал и открыл ящик.

— Маша, я дам деньги, но будет лучше, если мы поможем твоей подруге не разово, а как следует. Надо найти ей место гувернантки, тогда она сможет себя обеспечивать дальше. А если она плохо учит детей и из-за этого теряет место, то нужно ли ей учиться?

— Папа, конечно, нужно! Дети такие капризные, вот она и не справилась.

— Машенька, запомни правило — всегда ищи ошибку в себе, иначе ничего не добьёшься в жизни. Если бы мой дед винил французов, правительство, нечестных партнёров, то не поднялся бы после войны, и не стал бы снова развивать дело с нуля, а так бы и остался нищим крестьянином, у которого другие виноваты в его бедности. Передай деньги Капитолине. Я поищу для неё место гувернантки, а дальше уж пусть сама старается…

Маша поблагодарила, но в душе осталась недовольна: что для отца пятьдесят рублей? А сколько наставлений из-за такой мелочи пришлось выслушать. Нет, папа — человек нежадный, он нищих и лечит, и кормит в бесплатной столовой… И вдруг повёл себя как скряга.

На следующий день она отозвала Капитолину в сторонку. Маша чувствовала себя благодетельницей, предвкушая радость подруги, которая последнее время ходила с заплаканными глазами от мысли, что придётся бросить учёбу.

С расширенными глазами Капитолина смотрела на деньги:

— Откуда это? — прошептала она.

— Отец дал, Капа, бери… — ответила Маша, довольная собой.

— А дальше?

— Что дальше? — не поняла Мария.

— А потом как я буду платить? — вдруг повысила голос подруга.

Маша растерялась: она ожидала, что Капитолина хотя бы поблагодарит.

— Папа обещал найти тебе место гувернантки в хорошем доме, сможешь копить на учёбу.

— Вот это здорово! Такие, как ты, жируют — ожерелье небось рублей пятьсот стоит? Да? А я с богатенькими дурачками возись. Так получается?

— Капа, но я же не виновата, что мой отец богатый человек. Наши предки тоже бедными крестьянами были, это уж потом разбогатели… — оправдывалась тихонько Маша.

Вокруг них стали собираться девушки. Кто-то с завистью посмотрел на деньги в руках Капитолины.

— Тебе не надо, давай мне, — уверенно заявила стриженая курсистка из Твери, непонятно как зарабатывавшая себе на жизнь.

Капитолина одёрнула руку с дорогой бумажкой и спрятала деньги в книгу.

— А богатенькая Рябушинская не хочет поработать на общество? — влезла в разговор худенькая девушка с измождённым лицом.

— Мне отец запрещает работать гувернанткой, — неуверенно сказала Маша.

— А я предлагаю бесплатно потрудиться для бедняков, — сурово отрезала девица.

Маша не долго думала.

— Я согласна. Что надо делать?

Девушка подошла поближе. На ней было простое ситцевое платье. Красные руки и воспалённые от недосыпа глаза свидетельствовали о ночных подработках прачкой.

— Меня зовут Варвара. Я преподаю математику на курсах для рабочих и неграмотных женщин на Пречистенке. Слышала про эту школу?

Мария обрадовалась:

— Конечно, слышала, дядя Владимир выделяет для неё деньги, он рассказывал.

Варвара смягчилась:

— Тогда тебе точно надо у нас преподавать. Приходи на следующей неделе. Найдёшь господина Пешкова, он тебе определит класс, и будешь вести русский и литературу для неграмотных женщин. Согласна?

— Согласна, — как можно увереннее произнесла Маша, хотя в душе подозревала, что придётся объясняться с отцом, который не любил её одну отпускать из дома по вечерам, будто она маленькая девочка.

В тот же день ей, действительно, пришлось выдержать тяжёлый разговор, но, как ни странно, на помощь пришла Анна Александровна. Она понимала чувства дочери, желающей жить самостоятельной жизнью. Вдвоём они уломали строгого отца, и со следующей недели у Маши начиналась новая жизнь.

Учёба занимала много времени, но раз в неделю удавалось встречаться с Колей: они ходили то в электротеатр, то на выставку в Манеж, то гуляли по парку, пока не стемнеет. С ним было увлекательно говорить об истории, поэзии, главное — не затрагивать современные проблемы, иначе он замыкался, наотрез отказываясь обсуждать и спорить.

Известие, что Маша теперь преподаёт на Пречистенских курсах, привело Колю в замешательство. Она улыбнулась про себя: «Либо пусть примет меня такую, какая я есть, либо… нам придётся расстаться». Хотя… Маша признавалась себе, что привязалась к нему, и лучшего мужа трудно было себе представить: сдержанный, учтивый, умный, только… Что «только»? — Маша никак не могла подобрать слово… Старомодный!

Мария присела за туалетный столик и позвонила в колокольчик. Вошла горничная Лиза.

— Что изволите, барышня?

— Лиза, принеси мне чаю сюда, я устала.

— Хорошо, Мария Степановна.

Маша помешивала чай в любимой чашке из тонкого костяного фарфора, когда затренькал телефон. Чаще звонили отцу, но сейчас его не было дома. Она подняла чёрную трубку.

— Вас вызывает господин Елагин, — сообщила телефонная барышня.

— Соедините, — сказала Мария.

— Маша, здравствуй! Не желаешь пойти на каток сегодня? — услышала она бархатный голос Николая. Маша чуть не выронила трубку, потому что только сегодня мечтала покататься на коньках…

— Алё, алё, Мария Степановна, вы меня слышите? — забеспокоился Николай.

— С удовольствием, Николай Константинович, только разве катки работают? — она улыбалась оттого, что Николай прочитал её мысли.

— Работают, я узнавал. Собирайтесь, а я лечу за вами! — возбуждённо закончил Николай, как ребёнок, радуясь предстоящей прогулке.

Кто больше всех радуется зиме? Наверное, дети… Впервые на Чистопрудном бульваре городская управа поставила деревянные горки, и теперь малыши с дощечками в руках непрерывным потоком карабкались наверх, а потом с визгом и счастливым смехом съезжали обратно.

На каток вход был платный, поэтому здесь народу было не так много. Площадку освещали электрические фонари, и было светло почти как днём.

Маша и Николай зашли в тёплое помещение, чтобы купить билет и взять напрокат коньки. Раздевалка была большая и удобная. Здесь можно было погреться и выпить горячего чаю с румяным пирожком. Восхищённые взгляды мужчин облепили Марию со всех сторон. И не удивительно: отец купил ей беленькую изящную шубку, такую же шапочку и пушистые варежки. Она знала, что похожа на сказочную Снегурочку…

Маша надела коньки и поискала глазами Николая, не понимая, что его задержало. Она подошла поближе — Николай стоял рядом с немолодой, бедно одетой женщиной, возле которой плакали два малыша, а третий с хитрым видом держал руки за спиной, пряча ботинки с коньками.

— Несправедливо, что кататься будет только один ребёнок. Позвольте, я помогу, — негромко, но убедительно говорил Николай растерянной матери. Она не знала, как успокоить плачущих братьев, которые так остро ощутили несправедливость подобного распределения.

— Мне неудобно, ваша милость, — прошептала она, глядя на высокого и красивого барина в чёрной спортивной куртке, что пожалел её детей.

— Глупости, — сердито бросил Николай и заплатил за прокат коньков для малышей, не обращая внимания на возражения женщины. Потом, чтобы не слушать благодарностей, он подхватил Марию под руку и поспешил выйти из помещения.

Они долго катались под звуки оркестра, который превосходно играл романтические вальсы, быстрые мазурки и даже танго, как в модном ресторане. Николай и Маша изображали сложные движения танцев, падали и смеялись… Счастье то ли от катания, то ли от близости друг к другу плескалось в душе, словно игристое вино, и пьянило голову, заставляя забывать приличия и прижиматься всё крепче…

Маша сидела в пролётке и таяла от чувства близости к Николаю. Наконец, она вспомнила, о чём хотела с ним поговорить, и обрадовалась возможности нарушить это многозначительное молчание. Николай будто ушёл в себя и вздрогнул, когда она позвала его:

— Коля, а почему ты заплатил за бедных детей? — издалека начала она.

Николай пожал плечами и усмехнулся.

— Не люблю, когда плачут женщины и дети.

— А ты не хочешь делать добрые дела для большего количества людей?

— Что ты имеешь в виду? — Николай внимательно посмотрел на неё чёрными глазами.

— Ну-у, например, преподавать на Пречистенских курсах.

Елагин снова отвернулся, глядя в темноту города, будто пытаясь там найти ответ.

— Я уже думал об этом, Маша. Я слышал об этих курсах: тайные собрания, прокламации, запрещённая литература… Мне бы не хотелось из-за них вылететь из гимназии, наш директор большой консерватор.

— Ты что, боишься? — ошеломлённо воскликнула Мария.

— Потерять место? Да, — спокойно ответил Николай, — тем более что я не сочувствую революционерам.

— Но разве ты не видишь, как несправедливо устроено наше общество? — загорячилась Маша, — столько несчастных, обездоленных…

— Маша, я вижу это, но невозможно насильно сделать людей счастливыми. А революция — это и есть насилие. Разве это секрет, что во время бунтов и переворотов наивных неграмотных людей используют более хитрые, чтобы присвоить власть? А кто не принимает эту власть — нещадно убивают… Уже сейчас убивают, а что же будет потом? А меня тоже убьют, если я не хочу другой власти?

— Коля, что ты такое говоришь? Это временные меры… — растерянно ответила Маша. — Революционеры вовсе не такие, они хотят сделать общество более справедливым.

Николай помолчал.

— Ты слышала такую поговорку: благими намерениями вымощена дорога в ад? Чувствую, мы туда и катимся…

— Мне кажется, ты нарочно преувеличиваешь, — обиженно сказала Маша. — Скажи просто, что не хочешь преподавать рабочим…

— Я соглашусь преподавать ради тебя, если меня возьмут, — неожиданно закончил Николай.

— Возьмут, возьмут! — обрадовалась Маша, — вот увидишь, какие там прекрасные люди работают и учатся!

Он усмехнулся, но ничего не ответил. Они подъехали к особняку на Малой Никитской. Вместо того чтобы расстаться у дверей, Коля неожиданно объявил, что желает поговорить с её отцом. Маша удивилась, но не возражала.

Они поднялись к кабинету Рябушинского. Николай остановился и попросил её пока не входить. Она кивнула и пошла к себе. Маша только успела переодеться в домашнее платье, как горничная позвала её в кабинет отца.

Папа выглядел на редкость бодрым в такое позднее время и как будто обрадованным приятным известием — его усы торчали завитками вверх, как в минуты выгоднейшей сделки. Он встал и подошёл к ней поближе, беря за обе руки, как маленькую девочку.

— Машенька, Николай Константинович попросил твоей руки… Я счастлив иметь такого зятя и дал согласие.

Маша ошеломлённо молчала и растерянно глядела на Николая, как та женщина на катке.

— Коля, почему ты не сказал мне, что хочешь сделать предложение? — наконец выдавила она, — зачем такие старомодные обычаи?

Николай молчал, а отец вдруг рассердился, грозно нахмурив брови.

— Почему «старомодные», Маша? Это нормально — просить разрешения у отца семейства.

— Папа, мне надоело жить, как в прошлом веке! — запротестовала Мария, вырывая руки, — вы относитесь ко мне как к маленькой, всё запрещаете, всё контролируете! Я не хочу так жить! А ты, Коля.. Я не ожидала от тебя такого…

Николай повернулся к Рябушинскому:

— Степан Павлович, я благодарен за ваше решение. Теперь всё будет зависеть от вашей дочери. Мария Степановна, можно с вами поговорить наедине?

Он, не дожидаясь согласия, взял её под руку и потащил к двери. Они молча поднялись по лестнице к ней в комнату.

Маша надулась, но Николай не обращал внимания на её состояние, а усадил на диван и сел рядом.

— Маша, ты понимаешь разницу наших положений? Кто ты, и кто я? Ты богатейшая невеста Москвы, а может, и Российской империи, а я бедный преподаватель, имеющий из драгоценностей только благородную фамилию. Мне этого достаточно, но я не могу поступить подло и обручиться с тобой, не спрашивая мнение отца. А вдруг бы Степан Павлович не согласился!

Маша продолжала молчать, хотя в глубине души понимала, что Николай поступил порядочно.

— Кроме того, я дал ему обещание, что тоже буду преподавать на Пречистенских курсах…

— Он тебя нанял следить за мной? — снова возмутилась Маша.

— Что ты! Чего там следить? Просто привозить тебя домой, если уроки будут заканчиваться поздно. Зато теперь он не будет возражать против твоей работы, — внушительно закончил он.

Маша успокоилась. Она встала и отошла к окну, чтобы подумать. Согласие отца ни к чему не обязывает, а то, что Николай будет довозить её до дома — вовсе не плохо, а то недавно одну из сокурсниц ограбили недалеко от Хитровки…

— Ладно, Коля, прости… Я всё поняла… Но учти, я ещё тебе согласие не давала, — закончила она кокетливо.

Николай подошёл и взял её за руку, потом медленно повернул её кисть и поцеловал в ладошку. От пристального взгляда и нежного поцелуя в груди Маши разлился жар, захотелось снова, как на катке, ощутить его сильные руки. И он словно угадал — мягко притянул её к себе и начал целовать щёки, лоб, сначала нежно, потом всё исступлённее, и, наконец, нашёл её губы. Они целовались долго, пока не стали задыхаться. У Маши закружилась голова, и она отстранилась.

— Мария Степановна, я люблю вас и прошу стать моей женой, — хриплым голосом произнёс Николай, — если вы ещё не готовы ответить, я буду ждать.

Маша почувствовала волнение от этих простых слов, её щёки стали горячими… Но внутреннее упрямство ответило за неё:

— Николай Константинович, я подумаю над вашим предложением.

Глава четырнадцатая

«Милостивый государь Иван Перфильевич! Прошу Вас, не будьте столь откровенны в своих желаниях общаться со мной при всём свете. После бала мой супруг устроил допрос — откуда я Вас знаю, и почему Вы проявляете ко мне такой интерес? Пришлось отделаться шуткой, что ему повезло с красавицей-женой.

Общение с Вами согрело моё сердце, так как супругом я уже давно забыта. Вам это известно из сплетен, ходящих в большом количестве, о моём неверном муже. Но я покоряюсь судьбе, и Бог мне послал в утешение друга — Вас, Иван Перфильевич. Единственно, чего я боюсь: sudden friendship, sure repetance…

Но, дорогой друг, будьте осторожны!

Недавно к нам заехали англичане Джеймс Кейт и доктор Филипс. Они не подозревали, что я знаю английский язык, и откровенно разговаривали при мне на своём наречии. Но я бы и не стала слушать, если бы не прозвучала Ваша фамилия. Против Вас что-то затевается. Как я поняла, господа из Англии недовольны Вашим влиянием на Императрицу. Берегитесь, Вас могут оклеветать!

Помню английскую мудрость: never write what you dare not signe, поэтому умолкаю. А.П.Т»

Николай аккуратно переписал последние строчки и устало откинулся в кресле. Зачем он возится с этими письмами? Пока самому непонятно. Но вдруг они прольют свет на тайну отношений между их семействами? И что это даст? Николай и сам не знал, но внутренний голос твердил, что это важно…

Солнце словно и не собиралось выходить из-за горизонта. В комнате было темно. как ночью, лампа на столе освещала лишь кусочек кабинета. Часы пробили семь утра. Пора было собираться в гимназию. А потом можно заехать к тётке, то есть к Софье, чтобы перевести английские фразы…

Но всё это было не так важно, как вчерашнее объяснение с Машей. Сегодня у неё первый урок на Пречистенских курсах, и он обещал её встретить.

Николай встал и заходил по комнате. Стало душно. Он открыл форточку и вдохнул лёгкий морозный воздух. Работа, деньги, загадки собственной семьи — всё это ушло на второй план.

С момента встречи с Марией будущее Николая стало непредсказуемым. Теперь, если она ответит согласием — это будет… Он задумался на секунду, как определить подобное состояние? «Рай… Да, лучше не скажешь», — подумал он, глядя на снежинки на фоне электрического фонаря, что словно манная крупа, падали на землю. Когда они танцевали на льду, он еле сдерживал себя, чтобы не задушить Машу в объятиях.

Да, характер у неё непростой, и их мнения часто не совпадали. Но Николай не верил, что это может стать причиной ссор. «А если она откажет? — резанула тёмная мысль, — нет, не может быть. Почему мы должны расстаться? Я не отпущу её…»

После уроков Николай взял извозчика и поехал в сторону Остоженки. Мысли снова навалились тяжёлым грузом. Если Маша ответит согласием, то будет сложно сохранить на зарплату преподавателя тот образ жизни, к которому она привыкла в родительском доме, даже если отец даст за ней хорошее приданое.

Неопределённость с делами поместья беспокоила всё больше. Управляющий присылал деньги, но их было недостаточно, чтобы заплатить по векселям. Михаил Рябушинский уехал в Петербург по делам отца и писал, чтобы Николай не беспокоился — он не забыл про его дело. В декабре должен был состояться суд, однако по непонятной причине Фёдор Андреевич Татищев перенёс заседание на неопределённый срок. Но это и к лучшему, может, на свадьбу деньги будут…

При мысли о возможном после Святок венчании сердце подпрыгнуло в безумной надежде на счастье…

Извозчик остановился у тёткиного дома. Сильный ветер сбил котелок с головы Николая, а с деревьев с ног до головы обсыпало белой порошей. Таким снежным человеком он вошёл в дом Варвары Васильевны. Софья увидела его и засмеялась. Засмеялся и Николай…

Пока тётка хлопотала с обедом, они поднялись в тёмный кабинет и снова вместе сели за стол, чтобы разобрать письмо.

— Первая фраза означает: «Быстро подружился, быстро разочаровался», а вторая — «Не пишите то, под чем вы не можете подписаться.» Весьма осторожная дама, — с улыбкой прокомментировала Софья.

— Какая же она осторожная? — с сомнением в голосе, возразил Николай, — осторожная бы не писала писем, а эта не стесняется и не боится, что они попадут в руки чужих людей. Удивительная легкомысленность…

— А может, женщине настолько одиноко, что она готова рискнуть ради дружбы и честью. и даже жизнью.

Николай удивлённо взглянул на раскрасневшуюся Софью. Никогда до этого она не повышала голос и не возражала. Софья Алексеевна вообще ему казалась вялой, кроме тех моментов, когда сидела за роялем. Что её так задело в словах Николая?

— Да как же могут дружить мужчина и женщина? У женщин одни интересы: замужество, дети, платья, балы. А у мужчин: политика, книги, деньги…

Софья встала из-за стола и показала рукой на полки с книгами:

— Видите эти книги, Николай Константинович? — Тот кивнул, не понимая, к чему она ведёт. — Я уверена, что многие из них вы читали. Так? — Николай посмотрел на корешки старых фолиантов и снова кивнул. — А женщине они могут быть интересны также, как вам?

— Вы имеете в виду себя, Софья Алексеевна? — усмехнулся Николай. — Вам могут, вы образованная женщина, но это всё-таки редкость, согласитесь.

— Это редкость, — снова села Софья, глядя на него голубыми глазами совсем близко, — потому что так устроен наш мир, и ваше сознание привыкло считать женщину вторым сортом… Да, да, не возражайте, — отрезала она, видя, что Николай дёрнулся поспорить. — Но если хотите быть по-настоящему счастливым с женщиной, то научитесь новому взгляду — считать её равной себе по уму. Анна Павловна Татищева опередила своё время. Я восхищаюсь ею.

Николай потёр лоб и брови. Он не знал, что сказать. Нет, конечно, ему и раньше приходило в голову, что в женщинах всё не так просто, но чтобы настолько не понимать их… Да и где бы он научился их понимать? С самого детства одни мужчины: раздельная гимназия для мальчиков, потом университет, дальше опять гимназия в неизменной мужской компании. Может, поэтому они с Машей часто спорят…

— Я вас обидела, Николай Константинович? — слегка дотронувшись до его плеча, спросила Софья.

— Нет, наверное, вы правы… Но это чертовски трудно признавать, — с улыбкой закончил Николай, — пойдёмте обедать, тётушка уже заждалась.

За столом сидели знакомые и незнакомые люди: седой священник, вероятно, из ближайшего храма, потому что Николай видел его не в первый раз. Рядом с ним оказалась пожилая женщина в кружевном чепце, словно пахнущая нафталином, — по виду обедневшая дворянка, а около Софьи устроился странный купчишка с красным лицом и выпученными глазами, который озабоченно вздыхал и что-то негромко спрашивал.

Николай не понимал, что связывает его с тёткиной воспитанницей, пока Варвара Васильевна не заметила вопросительный взгляд Николая и не сообщила, что Пётр Терентьевич берёт уроки музыки у Софьи.

— Коля, у меня к тебе будет просьба, — разрезая ножом румяную куриную ножку, сказала тётя, — ты не мог бы дать Софьюшке разрешение для учёбы на Высших женских курсах? А то моего разрешения недостаточно, потребовали от ближайшего родственника — мужчины.

Николай отложил вилку и ошеломлённо уставился на тётку. Его поразили оба события: и то, что Софья пошла учиться, и то, что требуется такая унизительная бумага. Он перевёл взгляд на девушку.

— Вы удивлены, Николай Константинович? — негромко спросила Софья.

— Да, признаться, — через паузу ответил он. — А на какой факультет вы поступили, позвольте поинтересоваться.

— На медицинский, Колюшка, — влезла тётка, — так ты дашь разрешение?

— Ну, конечно, что за дикость! — сердито буркнул Николай.

— Это не дикость, Николай Константинович, а именно то, о чём я вам говорила. Теперь вы меня понимаете.

Николай внимательно посмотрел на Софью и подумал, что она будет превосходным врачом с её кротким нравом и терпением.

— Да, теперь я понимаю вас гораздо лучше. Раньше я не задумывался, что приходится преодолевать женщинам… И считал, что уж в нашем обществе отношение к женщине прекрасное.

— В чём-то вы правы, молодой человек, — неожиданно вступил в разговор дребезжащим тенором старенький священник c седыми длинными волосами и жидкой бородкой, — русский мужчина в женщине ищет Богородицу с её материнством, чистотой и любовью. Этот идеал воспитан тысячелетием православной веры… Да-с, — он остановился, чтобы вытереть жирные пальцы от курятины, — поэтому благородному человеку и в голову не приходит, что к женщине может быть плохое отношение.

— А как же тогда понять эти нелепые правила, батюшка? — со скепсисом в голосе спросил Николай.

— Дак, женщина — слабый пол, немощный сосуд, её надо опекать, — со вздохом ответил батюшка, наливая себе бокальчик красного вина.

На эти слова никто ничего не ответил. Софья снова отвлеклась на суетливого купчишку, а Николаю надоело спорить.

Пожилая дворяночка вдруг оживилась при виде сладких пирожков, и, схватив самый румяный, радостно обратилась к Николаю.

— А ведь я вас видела недавно, Николай Константинович.

Николай чуть не подавился. Он поспешно проглотил кусок пирога и повернулся к малознакомой даме.

— Где, простите, вы меня видели?

— Да вчера, на катке. Мы с внуком на горке катались, а я смотрю — вы идёте с симпатичной барышней. Ох, и заглядывались на неё мужчины, дырку бы прожгли глазами, если бы могли… Да, красавица ваша девушка.

Николай упорно молчал. Он продолжал жевать, а тётка сложила руки у груди в молитвенном жесте.

— Колюшка, никак дело к свадьбе идёт? Ты же с Марией Рябушинской гулял?

Николай нехотя ответил:

— Да, с ней.

— И что, Коля? Будет свадьба? — вытаращила глаза Варвара Васильевна.

— Ну-у, может, и будет после Святок… Я сделал предложение, — выдавил из себя Николай.

Резкий звук отодвигаемого стула привлёк всеобщее внимание — внезапно побледневшая Софья встала из-за стола. Она дрожащим голосом извинилась и поспешно вышла из комнаты. Повисла странная пауза.

— Что это с ней? — растерялась тётка, — Клавдия, — позвала она кухарку, — поди, посмотри, не надо ли помочь?

Та кивнула и вышла за девушкой. Николай тоже почувствовал беспокойство, но разбираться было некогда. Подходило время ехать за Машей на Пречистенку.

После обеда он прошёл в комнату тётки и под диктовку написал разрешение Софье для учёбы на Высших женских курсах. Тётка шепталась с Клавдией, поглядывая на Николая, пока тот одевался. Но он уже слишком торопился, его ждала Маша.

Николай доехал до Пречистенской улицы, где стоял новый двухэтажный дом бледно-зелёного цвета, специально выстроенный для рабочих, и понял, что ещё слишком рано. Ветер утих, и можно было не прятаться в помещении. Наоборот, мягкий снежок падал так тихо и красиво, что хотелось сидеть и любоваться его полётом в вечерних сумерках.

«Как тут не поверить в разумное начало жизни, — вдруг подумал Елагин, — осенью такое буйство красок, что нисколько не жалеешь о летних тёплых днях, а зимой, когда темнотища — белый снег. Как нарочно сделано…»

В ближайшем сквере он уселся на скамейке под электрический фонарь и погрузился в размышления. Раньше ему не приходило в голову, что за женщиной придётся бегать и волноваться, ответит ли она взаимностью… Когда тётка приглашала на обеды суетливых мамаш с девицами всех мастей, Николай видел, что стоит ему только захотеть и хоть за столом сделать предложение, ни одна не откажется — он небогат, но древнего дворянского рода, внешность неброская, но без изъянов, зарплата небольшая, но на содержание семьи хватит.

А с Машей всё было по-другому: она и сама завидная невеста, и конкурентов у него было много. Здесь нужно что-то ещё… то, что свяжет их кроме любви… Софья права — здесь нужен общий интерес, который подогреет любовь…

Николай так задумался, что очнулся, когда услышал звонкий смех Маши. Острая ревность шевельнулась в душе. Николай напряжённо всматривался в темноту. Странное дело — голос её спутника показался знакомым. Кто это? Наконец лица приближающейся пары осветил голубоватый свет фонаря.

Николай остолбенел: вместе с Машей шёл знакомый светловолосый студент, который участвовал в ограблении казначея в поезде. Тот тоже замер на месте и смотрел на Николая… Маша почувствовала неладное.

— Коля, вы что, знакомы? — заглядывая ему в лицо, спросила она.

Её спутник резко повернулся и, тихо попрощавшись, пошёл обратно в школу.

— Почему вы так смотрели? Ты его знаешь?

Чтобы оттянуть разговор, Николай стал подзывать извозчика. Они ехали в коляске, а Маша продолжала допытываться, что произошло?

— Машенька, а кто этот человек? Почему он вышел с тобой? — наконец, выдавил он.

— Это Александр Пешков. Он мне помог найти класс, всё объяснил и сказал, чтобы я обращалась к нему за помощью. Очень любезный. Тоже, кстати, студент университета. Преподаёт здесь арифметику… — трещала Маша, уже не интересуясь, что связывает их с Николаем.

Проводив Марию домой, Николай не отпустил извозчика, а погнал обратно на Пречистенку. Безумная надежда, что Пешков ещё не ушёл, заставляла его подгонять мужика, обещая двойную плату. Он понял, что спешил не зря, когда подъехал и увидел Александра, выходящего из школы.

Пешков шёл, засунув руки в карманы студенческой куртки, и особенно не спешил.

Николай расплатился с извозчиком, спрыгнул с коляски и угодил в большую лужу. Вода залила ботинки, но ему было всё равно. Словно гончая собака он бросился за фигурой, что исчезала в темноте.

— Пешков, постой! — крикнул вдогонку Елагин.

Шаги замерли. Александр спокойно стоял и ждал. Даже при тусклом уличном освещении Николай заметил, как изменилось выражение его лица — с Машей это был внимательный друг, а сейчас на Елагина смотрел тот, прежний студент-революционер с наглыми глазами и ухмылкой на губах. Таким он его и запомнил после злосчастной поездки.

— Чего тебе, ваше благородие?

Николай отдышался. Он не знал, с чего начать?

— Оставь в покое Марию Рябушинскую. Я знаю, кто ты, и предупреждаю — начнёшь агитировать её в революционный кружок — донесу в полицию. Понял? — угрожающим тоном произнёс Николай.

Пешков опять ухмыльнулся.

— Слушай, давай не будем ссориться. Пойдём, выпьем… я знаю тут одно приличное местечко, там и поговорим.

Николай замешкался. Пить с этим типом не хотелось, но ради Маши он должен всё узнать. Он тяжело кивнул:

— Пойдём, поговорим, правда, я не понимаю — о чём…

Они зашли в трактир. Народу было немного, и свободный столик для них нашёлся. Заведение, действительно, оказалось приличное, хотя Николаю было всё равно. Главное, понять, нет ли у Пешкова коварных планов насчёт Маши.

Официант молча принял у них заказ на две кружки пива и растворился в полумраке. Через столик от них галдели мужики.

Николай не знал, с чего начать, молчал и Пешков. Он смотрел на Елагина водянистыми глазами и нисколько не выглядел испуганным.

— Давай познакомимся для начала. Меня зовут Александр, — примирительным тоном начал он.

— Ну хорошо. Я Елагин Николай, и что дальше?

— А дальше, господин Елагин, пойми, что я обучаю на добровольной основе неграмотных рабочих. За этим приехала и твоя красавица, как я понимаю. Чего ты всполошился, ревнуешь?

— Может, и ревную, но давай не будем делать вид, что в поезде ты не грабил казначея под знаменем революции! — стукнув кружкой по столу, прошипел Николай.

— Меня попросили товарищи-студенты, я не мог отказать. Почему бы и не поживиться за счёт богатеньких?

— Каких богатеньких? Вы у рабочих зарплату отняли, не понимаешь?

— Подумаешь! Найдутся в казне ещё денежки, чай, не обеднеет государство… Но, честно скажу — не понравилось мне это, я больше не участвовал в налётах. А то ещё в тюрьму угодишь… Сейчас лекции по марксизму читаю и всё.

Николай смотрел в глаза Пешкова и не верил ни одному слову. Но доносить ужасно не хотелось. В конце концов, он не нанимался работать в Охранке. Они молча пили пиво, думая каждый о своём.

Шум за соседним столиком усиливался. Мужикам не сиделось на месте, и они задирались к соседям, всё ближе подбираясь к их столу. Пора было уходить.

Николай поднял голову и обомлел: к нему приближался пьяный купец-попутчик из поезда, которого Пешков ограбил заодно с казначеем. Вот это встреча! Мужик схватил Николая за грудки:

— Это ты? Ты?.. — пьяным голосом заголосил он, дохнув перегаром в лицо Николаю.

Елагин попытался брезгливо оттолкнуть купца, но он, как клещ вцепился в пальто. Александр не сразу понял, что произошло.

— Ребята, держите их, это бандиты! Грабители! — продолжал орать торговец.

Пешков наконец-то узнал его и треснул беднягу по голове глиняной кружкой. Тот тяжело повалился под стол. Медлить было нельзя.

Николай и Александр вскочили и бросились к выходу.

Бдительный дворник услышал шум в трактире и отчаянно засвистел. Они пробежали до угла, где увидели последний сонный трамвай, что не спеша тащился в сторону Пятницкой улицы, и запрыгнули, вопреки правилам, на ходу. Кондуктор уже спал, и ругаться на них было некому.

Они плюхнулись на скамейку, и Николая стал душить смех. Давно он не попадал в такую ситуацию! Ему вторил и Пешков. Тот смеялся, обнажая белые крупные зубы.

— Бедный купчишка, не везёт ему при встрече с нами! — выдавил из себя Елагин. Он ещё подумал и решился попросить:

— Слушай, Пешков, я хочу у вас на курсах читать лекции по истории. Запишешь меня?

Санька пожал плечами.

— Запишу… А за это у меня к тебе будет просьба: помоги мне с Марксом разобраться — путаюсь я в его философии, рабочие вопросы дурацкие задают, а я и не знаю, что ответить… Есть у тебя книги по марксизму?

— Есть, тебе сейчас нужно?

— Да, я зайду?

Николай вздохнул, понимая, что не отвертеться от незванного гостя.

— Ладно, пошли ко мне, я тут недалеко живу. Можешь остаться переночевать…

Глава пятнадцатая

Санька вошёл в квартиру и первое, что почувствовал в темноте — пыльный запах старинных книг. Так пахнет в библиотеке. Николай зажёг свет, и Пешков увидел множество шкафов с фолиантами, занимавших все стены. На их фоне мебель выглядела гораздо беднее — жёсткие стулья, стол и дешёвый абажур. Ничто так не порадовало, как тёплая печка в углу. Он сразу подошёл и прислонился к ней спиной. Ночи стали уже холодными, а он не успел приобрести пальто, так и ходил в тонкой куртке.

Николай хлопотал над чайником, как гостеприимный хозяин. Пешкову есть не хотелось, но от горячего чая он бы не отказался.

— Хорошо живёшь, ваше благородие. В большой квартире… — желчно произнёс Санька, когда Елагин накрывал на стол. Что-то тёмное шевельнулось в душе. Сразу вспомнилась убогость его комнаты, где и мебели толком не было.

Николай на секунду замер с чайником в руках, а потом сказал:

— Выучишься, также будешь жить. Квартира казённая, от гимназии. Мои здесь только книги, да ещё холодильник недавно купил.

— Ты как мой отец: «Не выучишь таблицу умножения, не будет тебе в жизни продвижения!» Да не хочу я заканчивать университет. Скукота… Потом ещё место искать надо. Чувствую, не для меня это.

— А что — для тебя? Грабить?

— Ну, почему сразу «грабить»… Деньги нужны для революции. Я думаю, сломаем этот порядок, а в новом я уж сумею подняться.

— Ломать — не строить, на это много ума не надо… А кем ты будешь при новой жизни, если ничего не умеешь? Учиться не хочешь, работать тоже не особо…

Санька прищурился:

— Ты мне, чем лекции читать, лучше пожрать дай.

Николай смутился.

— Слушай, тут такое дело… Я деньги все отдал мужику одному…

— Ограбили тебя, что ли?

— Да, нет… пожалел извозчика: у того детей трое, да жена больная.

— Вот ты наивный! Он же твои деньги враз пропьёт, а на жену и на детей ему наплевать.

— Почему ты так плохо думаешь обо всех? — Николай вдруг вспомнил Софью с её готовностью помогать людям, и сейчас он был на её стороне.

— Да знаю я этих рабочих, как облупленных. И твой такой же… Давай съездим вместе к нему — проверим! Готов поспорить на червонец, что пропивает сейчас он твои денежки!

— Давай поспорим и съездим, — согласился Николай.

— И всё-таки скажи мне, а чего это ты решил бедным помогать? По-христиански или ещё по каким мотивам?

— По-человечески. Устраивает такой ответ?

Пешков засмеялся.

— А я думал, ты к пролетариату решил присоединиться.

Елагин тяжело посмотрел на него, но спорить не стал.

Было уже поздно, и Николай положил Саньку на диване в кабинете. Пешков был рад и не рад, что зашёл к Елагину. С одной стороны, было приятно гостеприимство Николая, с другой — он был не уверен, что выдержит эту дружбу. Глухая зависть шевелилась в душе, заставляя сравнивать каждую мелочь: начиная с пальто и белой сорочки, которых у него никогда не было, а заканчивая положением, которое занимал Елагин в гимназии. Там его очень ценили, так как выделили роскошную, по меркам Саньки, квартиру.

Наутро Санька вышел от Николая и с досадой поймал хмурый и подозрительный взгляд дворника. «Ну, смотри, смотри, барский холуй, мы вам ещё покажем, кто тут хозяева жизни…»

За мстительными мыслями Пешков даже не заметил, что на улице стало светлее от падающего снега. Но под ногами образовалась слякоть, ноги противно чавкали и проваливались в лужи, словно в ловушки, и потому приход зимы не обрадовал Саньку.

О погоде думать было некогда. Его озаботило желание Николая преподавать историю. Это важный предмет для их агитации. Елагина трудно будет уговорить трактовать историю так, как было нужно для революционного настроения. Но попробовать стоит.

Другое дело — красавица Рябушинская. Экая краля! Молодец Варька — уговорила богатую курицу прийти к ним преподавать! Санька разулыбался, вспоминая наивные глаза и восхищённое квохтанье девчонки. Всей душой он ощущал, что барышня скоро станет ручной. А Елагин… пойдёт лесом.

Настроение улучшилось, на припрятанные денежки можно прикупить одежду на зиму. Прошёл немалый срок, теперь уж никто не заинтересуется, откуда у него средства. Всё-таки зима пришла… Санька расправил плечи и с удовольствием вдохнул холодный воздух.

Через несколько дней товарищ Сивцов передал указание Пешкову от главы революционной ячейки прийти на конспиративную квартиру. Намечалось общее собрание, что случалось крайне редко и требовало максимальной скрытности. Санька слушал товарища и молча кивал, как китайский болванчик, и старательно запоминал лично для него намеченный путь до нужного дома.

В назначенное время он постучал, как было условленно. Дверь открыл немолодой рабочий с рыжей бородой. Пешков прошёл в комнату. Под большим абажуром за столом сидело несколько человек. Он узнал Сивцова и пару преподавателей Пречистенских курсов. Ещё двое с ним участвовали в ограблении поезда.

Во главе стола сидел незнакомый полноватый человек с жидкой бородёнкой и воспалёнными глазами. Когда Санька вошёл, он замолчал. Потом кивком указал на стул и, положив сжатые кулаки перед собой, стал объяснять не терпящим возражения тоном, что должны сделать члены кружка РСДРП.

Никто и не спорил, но товарищ горячился, как на митинге, и от возбуждения брызгал слюной. Капли попали на Саньку, но утираться было неловко.

Как он и подозревал: задача та же — достать деньги.

Вот и отлично: пальто купил и средства кончились. Пешков стал представлять удобства, которые дают деньги… Услышав свою фамилию из уст Сивцова, он вздрогнул. Товарищ рассказывал о его знакомстве с новой молодой преподавательницей.

— Товарищ Пешков, вы понимаете задачу, которую поставил руководитель партии Владимир Ульянов?

— Н-не совсем, — тихо сказал Санька.

— Я ещё раз объясняю: в этом месяце впервые выходит новая газета «Искра». Средств для следующих выпусков не хватает. Как говорит товарищ Ульянов, газета — это мощный инструмент революционной агитации. Вам понятно? — обратился ко всем незнакомый начальник.

Все послушно закивали.

— Что можете предложить, товарищи, как добыть деньги?

— Ограбить банк! — предложил пожилой рабочий.

— Такую операцию непросто подготовить, и этим занимаются боевые организации, — отрезал партиец.

Кружковцы зашептались между собой, но никому в голову ничего не пришло.

— Владимир Ильич нашёл необычный, но весьма прибыльный способ — женитьба на богатой наследнице! — огорошил «слюнявый», как его окрестил Пешков. — Естественно, при получении наследства за невесту, революционер должен отдать его на нужды партии. Вот я и спрашиваю, товарищ Пешка, вы, кажется, познакомились с такой девушкой?

— Да, познакомился с Марией Рябушинской, — послушно ответил Санька.

— Вот и отлично! Перспективная барышня. Её дядя Владимир — меценат Пречистенских курсов. А для неё уготована другая роль.

Зачитаю отрывок из письма большевика товарища Красина, который следил за реализацией столь необычного плана Ульянова: «…Вопрос о выдаче её замуж получает сейчас особую важность и остроту. Необходимо спешить реализовать её долю наследства, а это можно сделать путём замужества и назначения мужа опекуном… Было бы прямым преступлением потерять для партии такое исключительное по своим размерам состояние из-за того, что мы не нашли жениха…»

Конечно, речь здесь идёт не о Рябушинской, но о такой же богатой девице, готовой помочь нашему движению. Вы, Пешков, готовы выполнить поручение партии?

Санька почесал сначала подбородок, потом щёку, потом затылок.

— Э-э, ну-у-у, может, и готов… Так делать-то что?

— Не прикидывайся идиотом, Пешков! — рявкнул Сивцов.

— Тише, тише, не нервничайте, Вячеслав Михайлович, — обратился «слюнявый» к Сивцову. — Товарищ Сивцов рассказал, что Рябушинская смотрит вам в рот, — снова глядя на Саньку, продолжил он. — Вот и действуйте. Внешность у вас подходящая, я думаю, сможете барышню окрутить и жениться. Правда… одежда ваша не лучшего качества… Товарищ Сивцов, выдайте средства на фрак, визитку и прочие костюмы для Пешкова, он должен выполнить задание, а мы ему поможем.

Санька поймал на себе несколько завистливых взглядов и окончательно решил. «А почему бы и нет? Пешка теперь „в дамки“ прыгнет! Я Елагину завидовал, а теперь получше расфуфырюсь, и денежки необязательно все отдавать! — внутренне ликовал Санька, продолжая преданно смотреть в глаза важному начальнику. — Конечно, женитьба дело хлопотное. Родственники, семья… Но можно и удрать после свадьбы в другой город, подальше от Рябушинских. В общем, выкручусь… Хорошо, что времена изменились. Раньше к купеческой дочке он бы и подойти не смог, а теперь папаша против дочки не пойдёт, даже если она влюбится в нищего студента.»

Дальнейшие речи партийца он опять плохо слушал, да и неинтересна ему агитационная дребедень о целях и задачах. И так всё понятно. Главное, не зевнуть, а то ещё другого женихом назначат…

Глава шестнадцатая

Наконец-то выпало достаточно снега, и по дорогам понеслись удобные мягкие сани, где у седоков не вытрясало душу от колдобин и ям на дороге, и единственной опасностью при большой скорости было выпадение из саней на повороте.

Теперь дорога показалась не такой долгой, как в прошлый раз. Рабочий квартал из-за белого покрывала на деревьях, тротуарах и крышах домов не выглядел столь убогим, как показалось той ночью Николаю. Древняя церквушка украшала улицу своим скромным, но изящным видом, а гул звонивших колоколов согревал душу…

Санька сидел рядом и поглядывал вокруг. Они ехали к извозчику, как договорились неделю назад. Николай никак не мог разобраться в своём отношении к Пешкову: с одной стороны, он был не прочь подружиться, но с другой — чувствовал, что Санька неискренен с ним, будто камень за пазухой держит.

Сани остановились — вот и знакомый дом. Они открыл дверь в сени, и первое, что они увидели — дрова, сваленные в кучу. Похоже, деньги принесли хоть какую-то пользу.

Они прошли дальше и постучали, но никто не ответил. За дверью был слышен детский плач и какой-то непонятный звук. Николай попытался открыть дверь, но она не поддавалась. Пешков уверенно отодвинул его в сторону и поднажал: они сразу увидели то, что мешало её открыть — мужской грязный сапог. Его хозяин, раскинув руки, лежал на полу и храпел. Санька торжествующе посмотрел на Николая.

— А я что тебе говорил… Вот твои деньги, благодетель. Готовь червонец…

В избе было теплее, чем в прошлый раз. Но по-прежнему господствовал кислый ненавистный запах. Николай с содроганием взглянул на угол печки с насекомыми и встал подальше. Потом глаза привыкли к полумраку, и он заметил худенькую женщину. Санька, ничуть не смущаясь, прошёл дальше.

Хозяйка держала младенца в руках, а рядом стояли белобрысые мальчуганы-близняшки и с любопытством смотрели на незнакомцев.

— Здравствуйте, простите, что без приглашения, — начал Николай, — э-э, я уже у вас был с врачом, помните?

Женщина кивнула и встала.

— Здоровьичка вам, господа, благодарствую за помощь, — хозяйка слабо улыбнулась и слегка поклонилась.

— Вам уже лучше?

— Благодарствую, — повторила она, — лучше. Ваш доктор помог, а потом уж и вовсе прошло.

— А что же муж, не работает?

Женщина вдруг закрыла лицо локтем и отвернулась. Николай всё понял.

— У вас остались деньги, которые я давал?

— Я не знаю, — тихо проговорила она, не поворачиваясь, — может, и остались, да боюсь посмотреть у него в кармане — зашибёт…

Раздражение на храпящего мужика подхлестнуло Николая. Он уже не думал ни про грязь, ни про насекомых…

— А ну пойдём, братец!

Он схватил мужика за шкирку и уверенно потащил его в сени. Пешков вышел следом.

При входе Николай заметил кадку с водой. Зачерпнув студёной воды, он хлестнул ею в лицо пьянчужке. Тот приоткрыл глаза и закашлялся. Елагин подождал немного и повторил освежающую процедуру.

— Очухался? — затряс мужика Елагин, но тот смотрел осоловелыми глазами.

— Да что ты с ним церемонишься, ваше благородие? Вот так надо…

Пешков схватил мужика за шкирку и сунул головой в кадку. Тот сразу задрыгался, но вырваться не смог из цепких рук Пешкова. Наконец, Санька поднял его голову. Николай подошёл ближе.

— О-о-х! Ты что! Кто?.. — пьяным голосом заголосил извозчик.

— Ну-ка, посмотри на меня, узнаёшь? — хлопнул его по щекам Николай, — я для чего деньги дал, сволочь? Чтобы ты их пропил? Или чтобы детей накормил?

Мужик начал икать и пытался сопротивляться, но Пешков держал крепко, и тому не удалось вырваться.

— У тебя остались деньги? — рявкнул Николай.

Тот закивал и полез в карман. Он достал мятую пачку и осторожно протянул.

— Мне не нужно, — Николай отвёл его руку, — отдашь жене, сам проспишься и завтра на работу. Ты меня понял? — он снова взял его за грудки и встряхнул.

Мужик закивал.

— Давай, иди… На днях приеду и проверю, как ты понял.

Извозчик, качаясь, прошёл в комнату и сунул испуганной женщине в руки комок денег, а сам полез на печку. Бедняжка стояла, не понимая, можно ими распоряжаться или нет?

— Купите продуктов побольше, да дом уберите, а то у вас тут… — Николай подобрал слово помягче, — грязно… А я ещё заеду. Скажите мужу, что он обещал выйти на работу.

Женщина закивала и благодарно забормотала:

— Спаси Бог, ваше благородие, спаси Бог. Может, что-нибудь для вас сделать?

Санька не стал слушать её благодарности и вышел на улицу. Николай тоже было направился к выходу, как неожиданно для себя спросил:

— А в честь кого церковь на вашей улице?

— В честь Николушки, ваша милость…

— А вы ходите туда?

— А как же! — уже смелее ответила женщина, ласково глядя на Николая.

— Меня тоже Николаем зовут, будете на обедне, помолитесь за меня.

— Помолюсь, помолюсь непременно, — она прижала руки к груди и будто запричитала, — доброго вам здоровьичка, жену хорошую, деток послушных…

Извозчика не получилось найти сразу, улица словно вымерла. Он шли по вязкому снегу и оглядывались по сторонам, высматривая свободные сани.

— Ну, что… убедился в пользе такой благотворительности? Что бы ты делал без меня? — насмешливо спросил Санька.

— Вот артист… — парировал Николай, доставая проспоренные десять рублей, — на, держи… Только голову сунуть в бочку — много ума не надо. Деньги-то я дал, а не ты.

Пешков злобно покосился.

— Намекаешь, что я не такой богатый и благородный, как ты?

— А тут и намекать нечего — лоботряс ты, вот ты кто…

Пешков схватил Елагина за грудки.

— Подожди немного, будет и на моей улице праздник.

— Да отцепись ты, — Николай стряхнул руки Саньки, — и вот ещё что… Не вертись вокруг Марии Рябушинской.

— А она что — твоя собственность? — с вызовом в голосе парировал Пешков, — девочка взрослая уже, имеет право на своё мнение.

— На какое мнение? Ты что, в свои тёмные делишки её решил втянуть?

— А может, я женюсь вперёд тебя на ней, — сквозь зубы процедил Санька.

— Ну, для этого тебе надо сильно понравиться её отцу…

— А я ей понравлюсь, она и выберет… Думаешь, у тебя всё схвачено? Ошибаешься… — Санька вдруг завёлся, словно долго копил раздражение и искал повод, чтобы откровенно высказать в лицо Николаю, что у него было на душе. — Ненавижу чистоплюев, белоподкладочников, таких, как ты… И на курсах тебе делать нечего, лучше увольняйся…

— Ну уж нет, увольняться я не собираюсь, во всяком случае — не по твоей указке.

Они замолчали, недовольные друг другом, и разошлись в разные стороны. Николай, наконец, поймал извозчика.

«Да, дружбы не получилось, — нервно думал он, сидя в санях, — а Маша всё больше привязывается к этому прощелыге… Но что я могу сделать?» Ответа он не нашёл. Была одна черта в характере Маши, которая не давала им понять друг друга в полной мере: она никогда не чувствовала себя неправой. Николай понимал, что это её избалованность, как у ребёнка, с детства ни в чём не знавшего отказа. Если он начинал с ней спорить, она надувалась и замыкалась, словно капризная девочка. За любовь нужно было бороться, только непонятно — с кем…

Глава семнадцатая

Маша примеряла роскошное чёрное платье, подаренное вчера отцом. Третьего дня позвонил Коля и предложил съездить на модную выставку автомобилей в Манеже. Конечно, она согласилась! Она обожала авто, жалко, что папа не разрешает ей поучиться вождению..

Мария вспоминала о вечере, когда он сделал предложение, и к щекам приливала кровь… После объяснения Николай стал ещё более нежным и внимательным, словно прирученный лев у опытной дрессировщицы. Не было минуты при встрече, чтобы она не чувствовала его заботу и желание угодить её капризам. Она понимала, что Коля не сможет делать такие дорогие подарки, как отец, но ей это было и не нужно. От него Маша ждала поклонения, как умной и красивой женщине.

Она тянула с согласием на замужество ещё и потому, что хотелось подольше продлить это сладкое счастье на грани свободы и помолвки, наслаждаясь властью над Колей. Ей хорошо было известно, что после свадьбы угождать должна будет женщина, а муж примет это как должное…

Наступил долгожданный вечер. Маша одела бриллиантовое колье и длинную элегантную шубу. И то, и другое прибавляли возраста, но выглядеть слишком молодо на подобной выставке неуместно.

Николай, элегантный, словно лондонский денди, вышел из коляски, чтобы её встретить. На нём было чёрное пальто, под которым угадывался фрак, и мягкая фетровая шляпа. Его глаза с обожанием глядели на Машу.

Не успев сесть в коляску, они услышали приближающийся гул автомобиля. Да не одного, а целых двух!

Маша застыла на месте — похоже, это дядя Николаша с компанией.

Автомобили, словно чёрные кареты без лошадей, подрулили к дому Рябушинских, нетерпеливо сигналя владельцу коляски. Извозчик поспешно отъехал в сторону.

Из первого экипажа вышел Николай Рябушинский — упитанный мужчина среднего роста с маленькими усиками и гладковыбритым подбородком. Его губы подозрительно блестели, будто намазанные женской помадой, что было видно даже при свете электрического фонаря. Во втором сидела весёлая компания, которая, похоже, за смехом и разговорами не заметила остановки.

— Мария, а мы за тобой! — развязно произнёс дядя Николаша. — Мы едем на выставку в Манеж. Не желаешь с нами прокатиться?

Елагин пристально смотрел на Рябушинского. Тот приподнял котелок:

— Николай Рябушинский… позвольте представиться.

— Елагин, — сдержанно ответил Николай. — Мы тоже собирались в Манеж…

— Дядя, мы поедем в коляске, — неуверенно ответила Маша, ей ужасно хотелось поехать на авто, но она понимала, что Коля не согласится.

— А, ну как хотите, как хотите… Тогда встретимся на выставке. — Дядя махнул рукой и, покачиваясь, пошёл обратно в авто.

Всю дорогу Николай молчал или отвечал односложно. Маша не понимала, что он так надулся? Может, досадует, что у него нет автомобиля? А может, ему не понравился дядя? Николай иногда становился скрытным и непонятным.

Коляска подъехала к ярко освящённому Манежу. Словно на бал или премьеру спектакля стекались со всех сторон мужчины во фраках и женщины в вечерних нарядах.

При входе посетителей встречала высокая арка в стиле модерн, который был так моден в этом сезоне! Арка была украшена группами велосипедистов с велосипедами, что уже давно не новость в современном городе, и автомобилей новых конструкций с рядом стоящими шофёрами.

Внутри было царство машин. Наверное, больше сотни автомобилей! Электричество высвечивало внутреннее устройство роскошных салонов, а установленные повсюду зеркала отображали авто со всех сторон. Можно было полюбоваться в зеркало, как ты смотришься с тем или иным автомобилем, что Маша и делала незаметно.

Николай застрял у российских диковинных машин. Они явно предназначались не для города. Фирма «Руссо-Балт» представила на выставку автомобиль на лыжах!

— Коля, что тебя так заинтересовало в этом чудовище? — со смехом спросила Маша.

— Машенька, почему же чудовище? Россия — снежная страна. Представь, как нужны такие авто в Сибири, где от одного города до другого сотни, а то и тысячи вёрст! Они как раз на снежные просторы и рассчитаны, — разъяснял Николай.

Но Маше больше нравились Benz — солидные, дорогие, а, главное, быстрые автомобили, а вот дядя Николаша предпочитал Peugeot — более изящные и удобные. Папа знал предпочтения брата и в семейном кругу называл его пижоном.

Группа повесы Рябушинского сразу обнаружила себя среди сотен посетителей смехом и громкими обсуждениями. Маша не хотела к ним приближаться, видя, что Николай хмуро отреагировал на очередной взрыв смеха, но дядя сам подошёл к ним с весьма необычного вида друзьями, которые были гораздо моложе Рябушинского: вместо привычных брюк на щеголеватых молодых людях сидели узкие штаны-дудочки, а сверху наглухо застёгнутый и туго обтягивающий фигуру пиджак.

При свете электричества просматривались подозрительно чёткие очертания глаз и усов, будто накрашенных немецкой краской. Слишком яркие губы кривила капризная улыбка либо презрительная усмешка.

— Машенька, какое авто тебе подарить? — пьяным голосом спросил Николаша.

Маша напряглась. Она чувствовала, что общение с дядей не доведёт до добра… И тут внезапно вспомнила, что вчера за завтраком рассказал отец.

— Дядя, неужели у тебя остались деньги после роскошного подарка своей возлюбленной?

Николаша сосредоточил взгляд на племяннице.

— Какого подарка?

Маша всплеснула руками:

— Ты уже забыл? Вся Москва обсуждает, что ты подарил медведя, засунутого в бочку! Тебе не стыдно так издеваться над животным?

— Ну, прости, прости… Медведь был маленький, с ним всё в порядке, — смущённо забубнил Рябушинский, видя, что вокруг уже собирается толпа зевак, интересующихся его жизнью не меньше, чем выставкой.

Приятели Николаши затихли, чувствуя неловкость ситуации.

— А вы, сударь, прикупить авто решили или просто поглазеть? — насмешливо произнёс один из молодчиков, обращаясь к Елагину.

Николай обернулся. Лицо его стало как маска — ни один мускул на нём не дёрнулся. Глаза потемнели ещё больше. Холодным тоном, не громко, но так отчётливо, что было слышно всем стоящим рядом зевакам, он произнёс:

— Не каждый может приобрести автомобиль, но ещё меньше таких, кто способен подкупить полицию, дабы замять скандал с погибшим пешеходом.

Это был камень в огород дяди. Николаша, действительно, насмерть задавил пешехода и откупился от родственников и полиции. Мария знала об этом случае, и ей было стыдно за дядю.

Тот покраснел и отвернулся. Рябушинский не желал раздувать скандал, чувствуя себя виноватым. Но приятели не унимались — они пришли сюда повеселиться.

— Так купите машину и покажите пример, каким надо быть водителем, сударь!

— Непременно куплю, а если сомневаетесь в моей смелости, то могу вам продемонстрировать её в другом месте, — чуть угрожающе проговорил Николай.

— Господа, не ссорьтесь, прошу вас, — испуганно зашептал Рябушинский, — вот уже и охрана идёт.

По дорожке между авто важно вышагивали два жандарма, блестя не хуже экспонатов эполетами и серебряными пуговицами на мундирах. Их заинтересовало скопление народа и громкие разговоры. Николаша и компания благоразумно решили с ними не связываться и потянулись к выходу.

Маша посмотрела вопросительно на Николая.

— Хочешь, поедем куда-нибудь, Коля?

— Да, пожалуй. — Елагин на секунду задумался, а потом предложил: — Я знаю один необычный ресторан, хочу исполнить своё давнее обещание…

Маша кивнула и протянула руку:

— Поедем скорее!

Извозчик, узнав, что ехать на Большую Дмитровку, завернул было на Охотный ряд, но Николай не позволил:

— Нет, братец, ты уж другим путём езжай, через Чернышёвский что ли, а то после Охотного аппетит можно отбить на неделю.

— Хозяин-барин… Что правда, то правда, ваша милость, вонища там жуткая, рыночные совсем обалдели… Но-о, милая, поторапливайся! — понуждая кобылу ехать быстрее, дёрнул вожжи мужичок.

Пока они ехали на Большую Дмитровку, как бы Маша ни просила, Николай смеялся и ни за что не хотел открыть секрет, чем знаменит ресторан, куда они направлялись. Она почти надулась, но Николай начал её целовать: сначала руки, потом шею, лицо, губы… Ей было так хорошо, что хотелось ехать бесконечно…

Коляска остановилась возле трёхэтажного особняка богачей Востряковых. Николай помог Маше выйти и шепнул на ухо, чтобы она ничему не удивлялась, когда попадёт внутрь. А удивиться было чему.

Марии показалось, что она попала в необычный театр. Здесь зрители, как и положено, безмолвно сидели в полумраке, но их было меньшинство. А на ярко освещённой сцене двигались многочисленные актёры, исполнявшие каждый свою пьесу: одни ходили от столика к столику с бокалом, другие громко спорили, не сходя с места, а третьи наслаждались ужином, нисколько не заботясь о правилах приличия за столом, смачно чавкая и прихлёбывая вино. Сценария у этих актёров не было, но все говорили о поэзии и литературе. Имена «Лев Николаевич», «Антон Павлович» звучали так часто, словно они были живы и ненадолго вышли покурить.

— Здесь собираются поэты и писатели. Думаю, ты многих из них знаешь… — наклонившись, прошептал Николай. —

Они сделали заказ у неслышно появившегося официанта. Тот, по-видимому, уже знал Николая, потому что приветливо ему кивнул, как старому знакомому. Соблазнительные запахи щекотали нос, но есть совсем не хотелось, поэтому Маша попросила принести только мороженое с ананасами. Николай заказал себе красного вина.

Она лакомилась и с любопытством оглядывалась по сторонам, надеясь увидеть знакомые лица.

Беспутный дядюшка Николаша приучил её ценить поэзию, выпуская роскошный журнал «Золотое руно». Он открыл для неё символистов Блока, Андрея Белого и Валерия Брюсова. Попасть в их общество сродни проникновению в алтарь, куда женщин не пускают, но так хочется заглянуть!

Вспомнив дядю, она поморщилась.

— Коля, скажи, пожалуйста, а почему ты воспринял дядю Николашу в штыки? Что плохого он тебе сделал?

Николай отставил бокал и взглянул на Машу. Глаза его странно блестели, а губы раскраснелись.

— А чем он должен мне нравиться? — ухмыльнулся он. — Машенька, я уважаю людей творческих, но от компании праздных недорослей меня тошнит.

— А здесь разве не праздные люди сидят? Посмотри на их свинские привычки — иногда кажется, что мы пришли в дешёвый трактир.

Николай пожал плечами:

— Я думал, тебе будет интересно послушать любимых поэтов. Вон посмотри туда — это Брюсов. Ты хотела его увидеть, помнишь?

Она осторожно повернула голову.

Недалеко от них, между тенью и светом, Маша увидела столик, где словно нахохлившийся ворон сидел мужчина с пышными тёмными усами. Он восседал в кресле, сложив руки на груди, и поглядывал на собеседников строгим взглядом, как смотрел директор Машиной гимназии на нерадивых учеников.

Рядом с ним рассеянно помешивал чай мужчина, лохматой гривой напоминавший льва из цирка, недавно приезжавшего в Москву. Она знала, что это Максимилиан Волошин. Его стихи тоже печатали в журнале дяди.

Внезапно все замолчали, как по команде. В полном безмолвии, словно вечерние колокола, зазвучал низкий голос Брюсова.

Своей улыбкой, странно-длительной,

Глубокой тенью черных глаз

Он часто, юноша пленительный,

Обворожает, скорбных, нас…

Он на мосту, где воды сонные

Бьют утомленно о быки,

Вздувает мысли потаенные

Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом

Листвы и запахом полян,

Шесть тонких гильз с бездымным порохом

Кладет он, молча, в барабан…

Брюсов замолчал, но тишина отступила не сразу. Сначала раздались робкие хлопки, а потом в зал словно залетел пчелиный рой: критики бросились обсуждать услышанное, журналисты записывали, что запомнили, подходили к поэту, переспрашивали, трясли руку.

Маша переспросила название у Николая. Оказалось, такое же мрачное, как и стихотворение — «Демон самоубийства».

Будто решаясь на рискованный поступок, Волошин резко отодвинул стул и тоже начал декламировать:

Обманите меня… но совсем, навсегда…

Чтоб не думать — зачем, чтоб не помнить — когда…

Чтоб поверить обману свободно, без дум,

Чтоб за кем-то идти в темноте, наобум…

И не знать, кто пришёл, кто глаза завязал,

Кто ведёт лабиринтом неведомых зал,

Чьё дыханье порою горит на щеке,

Кто сжимает мне руку так крепко в руке…

А очнувшись, увидеть лишь ночь да туман…

Обманите и сами поверьте в обман.

Маша тоже громко апплодировала — ей понравилось, хотя смысл немного ускользал. Зачем нужно обманываться? Но всё равно — красиво…

Коля сидел, задумчиво подперев щёку рукой. Он не выражал никакого восторга.

— Тебе не понравилось?

Он усмехнулся, отпивая из бокала ещё вина.

— Отличные стихи, но мне нравятся попроще у того же Брюсова:

Как ясно, как ласково небо!

Как радостно реют стрижи

Вкруг церкви Бориса и Глеба!

По горбику тесной межи

Иду и дышу ароматом

И мяты, и зреющей ржи.

— Обычные стихи, как у многих, — пожала плечами Маша, — наше время такое необыкновенное, что и стихи должны быть необычными, а ты: «небо, церкви, зреющей ржи…»

— Маша, поверь, время всегда одинаковое, и чувства людей одни и те же… Всё искусственное умирает, живёт же только вечное, — задумчиво проговорил Николай.

Маша хотела что-то спросить, но её отвлёк шум в зале. Она повернулась и заметила, что официанты с тряпками в руках бегут к странному молодому человеку в нелепом коричневом костюме с поднятым воротником и в мерзком зелёном галстуке. На его столике краснела винная лужа, но он не выглядел смущенным, наоборот, было ощущение, что ему даже нравится всеобщее внимание.

Время шло. Надо было телефонировать домой, что она с Николаем в ресторане, иначе мама будет волноваться. Маша спросила у официанта, где у них аппарат, и отправилась звонить. А когда вернулась в зал, то увидела, что на столах в полутёмной части зала поставили свечи, отчего стало ещё уютнее. Но странное дело, Николая за столом не было.

Маша в растерянности оглянулась — тот стоял у колонны, и, казалось, весь превратился в слух. Он слушал очередного поэта. А выступал на этот раз тот самый молоденький мальчик в зелёном галстуке.

Сыплет черёмуха снегом,

Зелень в цвету и росе.

В поле, склоняясь к побегам,

Ходят грачи в полосе.

Никнут шелковые травы,

Пахнет смолистой сосной,

Ой вы, луга и дубравы,

Я одурманен весной…

— Браво! — вдруг громко крикнул Николай, захлопав. На него недовольно оглянулись господа, перед которым читал молодой поэт.

— Как ваше имя? — небрежно спросил один из господ.

— Есенин Сергей Александрович, — негромко ответил юноша.

— Вам надо поучиться, господин Есенин. Ваши стихи, так сказать, несвоевременны, да-с, — с важным видом произнёс один из критиков, оглядываясь на Брюсова, как бы ища поддержки. Но тот стал лениво о чём-то говорить с Волошиным, не удостаивая чести своей оценки никому неизвестного поэта.

Есенин вприщур посмотрел, ничего не отвечая, и вдруг стал декламировать с надрывом:

Я ль виноват, что я поэт

Тяжёлых мук и горькой доли,

Не по своей же стал я воле —

Таким уж родился на свет.

Я ль виноват, что жизнь мне не мила,

И что я всех люблю и вместе ненавижу,

И знаю о себе, чего ещё не вижу,

Ведь этот дар мне муза принесла.

Я знаю — в жизни счастья нет,

Она есть бред, мечта души больной,

И знаю — скучен всем напев унылый мой,

Но я не виноват — такой уж я поэт.

Маша видела, что молодого человека не слушают, и за стол, конечно же, не пригласят. Ей стало его чуть-чуть жалко. Словно подслушав её мысли, Николай извинился и направился к Есенину. Он взял его за руку и что-то сказал. Паренёк по-детски почесал затылок, но решительно тряхнул кудрями и пошёл с Николаем.

— Машенька, надеюсь, ты не будешь против, если Сергей Александрович к нам присоединится. Мне кажется, чтобы в столь юном возрасте так писать — надо иметь большой талант.

Пока гость рассказывал свою биографию, Маша его разглядывала: нос коротковат и чуть-чуть вздёрнут, кудри золотого цвета. Приятный, но напоминает куклу, которую ей подарили в десять лет. Она не понимала, почему Николай им так заинтересовался, даже за стол пригласил? Он не символист, это факт. Стихи несовременные…

Маша постукивала пальцами по столу в такт шальной музыки, зазвучавшей в ресторане, и в упор смотрела на незваного гостя. Зачем она так вырядилась в это злачное место, где никому нет дела, как ты одета? Даже кавалера интересует абсолютно другое.

— Скажите, Сергей Александрович? — вступила она в разговор, — а у вас есть идея, о чём будете писать стихи в дальнейшем? К какому течению присоединитесь? Может к символистам или ещё к кому-нибудь?

Есенин положил вилку на стол и задумался, опустив глаза, будто провинившийся гимназист.

— Честно говоря, у меня нет никаких идей. Я пишу о родной земле, по которой скучаю здесь, в Москве. В городе много людей, шума, а там тишина, красота… Нет, идей особых нет.

— Ну, раз нет идей, тогда и писать не стоит, — насмешливо припечатала Маша. Она скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула, — если нет убеждений, то вы не станете хорошим поэтом. А если и станете, то потом вам будет стыдно за стихи без идей, без пользы для людей…

— Мария, — живо отозвался Николай, — почему ты думаешь, что символистов будут больше любить, чем стихи Сергея Александровича? Сначала одни идеи, потом другие, а душа как же? Господин Есенин о русской природе пишет, — запальчиво возразил Николай.

— Его стихи слишком примитивны и неинтересны даже по сравнению со старыми поэтами, например, с Пушкиным, — сердито ответила Маша, не желая уступать Николаю.

— Вот как? А разве Пушкин не писал так же просто? Вот например:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

— Здесь такая же простота образа, тебе не кажется? — не унимался Николай.

Машу стал раздражать разговор, она уже отвыкла, что ей перечат. Зато молодому поэту было весело. Есенина, видимо, радовало, что посетители ресторана начали оглядываться и прислушиваться к их спору. Он заговорщически подмигнул Николаю и обратился к ней:

— Вам, барышня, нравятся высокие идеи, так послушайте, что говорят древние:

Чем за общее счастье без толку страдать,

Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.

Лучше друга к себе привязать добротой,

Чем от пут человечество освобождать.

Николай снова захлопал:

— Браво, Сергей Александрович! Машенька, не обижайся, у нас разные вкусы, — попросил он, замечая её сердитый взгляд.

— Да что вы понимаете в стихах, господа! — разозлилась Мария, — Брюсов в вашем возрасте, Сергей Александрович, сразу прославился одним моностихом…

— А, знаю, — перебил Есенин, — «О закрой свои бледные ноги!» Что ж, выдающееся стихотворение, — засмеялся он.

— А господин Чехов уточнил, как врач, что символисты врут, и ноги у них такие же волосатые, как у всех, — подхватил Николай, и они оба покатились со смеха.

Маша была в ярости — появилось дикое желание запустить в них бокалом вина. Но Николай ничего не замечал, ему было всё равно, какое у неё мнение и настроение… Все её иллюзии насчёт власти над ним разлетелись на осколки. Она решительно поднялась из-за стола, и молодые люди поспешно встали следом.

Всю дорогу домой Николай тщетно расспрашивал, почему у неё испортилось настроение. Но разве она могла откровенно признаться, что не настолько интересуется поэзией, чтобы терпеть за столом кого ни попадя, наблюдать, как ест этот неотёсанный крестьянин, да ещё и восхищаться стишочками! У них в гимназии девушки в альбомах и получше стихи писали. Самое ужасное было в том, что Коля с ней не считался!

Маша сдержанно попрощалась с Николаем, даже не взглянув на него, хотя он настойчиво пытался поймать её взгляд.

«Всё-таки мы по-разному смотрим на жизнь,» — с досадой думала она, раздеваясь с помощью Лизы. Та видела, что барышня приехала не в духе, и молчала, боясь спрашивать.

Маша и сама толком не понимала, какие у неё взгляды, но одно знала точно: жить надо ярко, заражаясь передовыми идеями, а не так, как этот Сергей Есенин проповедует — любоваться черёмухой, да цветочками. Похоже, что Николай не разделял её убеждений. Закопался в архивах, да в учебниках истории, а ей хотелось по жизни… не идти — бежать… Может быть и не с ним.

Глава восемнадцатая

Маша не подходила к телефону уже два дня. Всё было понятно без объяснений — она обиделась из-за неудачного ужина в ресторане. «Чёрт меня дёрнул выпить этот бокал вина, знаю же, что после малейшего глотка становлюсь сам не свой!» — думал Николай, отправляясь на Пречистенку.

«У нас не совпадают взгляды на поэзию, ну, так это ничего страшного,» — утешал он себя.

Странно, что Есенин Маше не понравился… Не понять её. Пешков ей нравится, а Есенин раздражил. И женщины ещё говорят, что они похожи на мужчин… Пойми их логику!

«Если Софья права, и женщина с мужчиной должны быть друзьями, то… что же нас тогда связывает? Что общего?»

Единственное общее дело — это преподавание на Пречистенских курсах. Маша взахлёб рассказывала об уроках и спрашивала, нравится ли Николаю там работать? Он и сам не понимал. Елагин уже провёл несколько занятий и с удивлением и радостью обнаружил, что ошибался в оценке народного университета.

Сначала его поразил прекрасный хор, где преподавали опытные и талантливые музыканты. Он проходил мимо класса, когда вдруг запели русскую песню «Ой, ты Волга-матушка». Ноги будто приросли к полу. Такого душевного исполнения ему давно не приходилось слышать. Но следом запели «Смело, товарищи, в ногу!», что подтвердило подозрения о недвусмысленной направленности программы.

Ещё одним открытием для него стал художественный класс. Впервые Николаю довелось увидеть любимого художника — Коровина. Алексей Константинович увлекательно объяснял основы живописи всем желающим. Именно так хотел преподавать и Николай, но пока не получалось наладить контакт с учениками.

Елагин помрачнел — он не мог рассказать Маше о своих затруднениях, боясь, что она не поверит. Странное дело, в гимназии с детьми отличное взаимопонимание, а здесь, словно мешает кто…

Он вспомнил ехидное лицо одного из рабочих, который будто нарочно задавал глупые вопросы, чтобы не получалось связного рассказа. Что с ним делать? Да и другие не отставали, подхватывая «знамя», если тот умолкал. О чём же сегодня рассказать? Наконец, подъезжая, Елагин придумал тему урока и внутренне усмехнулся, надеясь на маленький выигрыш.

В коридоре школы было оживлённо. Молодые и пожилые женщины ждали лекций, в перерывах бурно обсуждая многочисленные хозяйственные проблемы, что не оставляли их в покое даже здесь. Николай надеялся увидеть Машу, она преподавала у них русский язык. Обычно после урока она ждала Николая, и они вместе ехали домой.

Он шёл не спеша, ожидая, что Мария выйдет из кабинета. Кто-то из женщин обронил карандаш, который прикатился Николаю под ноги. Он поднял его и решил спросить про учительницу Рябушинскую. Немолодая женщина, по виду из крестьянок, подошла к нему и произнесла с несмелой улыбкой:

— Спасибо, что нашли карандаш, а то мне и писать нечем.

— Скажите, — нетерпеливо спросил Николай, — Рябушинская Мария Степановна давала сегодня урок?

— Да. Но она уже закончила и ушла.

Хлоп! Карандаш в пальцах Николая переломился надвое. Женщина уставилась на его руки, но он не обратил на это внимания. Внутри всё оборвалось… Странно, почему она не дождалась его?

Наконец, он очнулся и понял, что нужно от него этой немолодой ученице. Елагин порылся в портфеле и подарил женщине ручку вместо сломанного карандаша.

В классе уже сидели несколько рабочих. Они встретили учителя истории без всякого почтения, нагло ухмыляясь. Николай уже начал урок, как вдруг открылась дверь и вошёл Пешков.

Николай его не узнал. Это был другой человек. Он аккуратно подстриг непокорные вихры. Вместо неизменной студенческой куртки на нём был приличный костюм, надетый на белую рубашку. И даже его поведение стало другим, будто к одежде прилагались манеры аристократа.

Пешков сдержанно поздоровался и неожиданно спросил:

— Ты не против, если я посижу на уроке?

Елагин пожал плечами — ему было безразлично.

— Про что сегодня поговорим, господа? — вопросом начал урок Николай.

Класс не отвечал. Наконец, невзрачный молодой рабочий, имя которого Николай так и не запомнил, задал тему, уверенно выкрикнув:

— Вы про бунты расскажите, как с царями народ боролся!

Гул одобрения раздался в классе. Мужчины, словно гимназисты, загалдели, поддерживая друг друга.

— Точно! Давай про народ! Хватит ужо про князей да царей!..

Николай предчувствовал, что так и будет, поэтому спокойно улыбнулся и начал:

— Я расскажу о французской революции, которая произошла больше ста лет тому назад. Слышали про такую? В то время жил во Франции писатель Жан-Франсуа де Лагарп. Всей душой он ожидал свержения монархии вместе с передовыми людьми того времени, призывая революцию. Как же сокрушались пожилые граждане, что не дождутся счастливых дней! Напротив — молодые радостно предвкушали, что будут жить при новом, прогрессивном строе, где царствуют свобода, равенство и братство. Ну прямо, как вы…

Рабочие слушали внимательно. Николай продолжил, успев заметить нахмуренное лицо Пешкова.

— Так вот… Лагарп оставил нам прелюбопытную книгу, которая называется «Пророчество Казота», где описывается необычная беседа до революции у одного из вельмож. Казот, по замыслу автора, являлся предсказателем. И в то время как господа мечтали о лучших временах, он вдруг в мрачной форме предсказал им окончание жизни на эшафоте.

— Всё правильно, туда им и дорога богатеям, когда простой народ власть заберёт. — Крикнул всегдашний нарушитель спокойствия, потрясая могучим кулаком в воздухе. — Этот мир мы разрушим и новый построим!

Николай сделал паузу, а потом продолжил:

— Революция была бы справедливой, если бы не такие последствия, которые не предполагали даже ярые сторонники. У революции свои законы — она, как бог Сатурн, пожирает своих детей.

Тягостная тишина повисла в классе.

— Вы не знали? — Николай ходил среди парт, — теперь уже доподлинно известно, что после победы революции началась эпоха террора, где по некоторым оценкам погибло более двух миллионов граждан, в гражданской войне ещё столько же солдат и офицеров. На плахе сложили головы не только богатые и знатные, но и простые граждане, причём их было большинство. Этому есть объяснение: сначала революционеры борются с неугодным классом, а потом уничтожают друг друга по малейшему несогласию.

Франсуа де Лагарп попал в тюрьму во время террора и вышел оттуда поумневшим, наблюдая за падением любимой Франции в бездну. Гильотина работала без остановки, книги сжигались, музеи и храмы разорялись, а люди, по своей жестокости и безумию, стали похожи на бесов. Такая участь ждёт любую страну, где не выбирают средства для якобы благих целей.

В классе нарастал недовольный гул. Но Елагин продолжил:

— А после революционных ужасов и потрясений всё вернулось на круги своя. Власть захватил Наполеон, который провозгласил себя императором, и создал авторитарный режим, далёкий от идеалов революции. Вот и спросите народ, который штурмовал Бастилию, для чего были эти немыслимые жертвы?

— Это неправда! — крикнул один из мужиков.

— Да, да, вы врёте! — закричали угрожающе другие.

— Ну, что ж, господа рабочие, — развёл руками Елагин, — как говорит наш профессор Ключевский: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков.»

Николай стал собирать учебники, а рабочие, продолжая брюзжать, выходили из класса. Пешков сидел за последней партой и угрюмо наблюдал за Елагиным, потом неторопливо встал и подошёл с другой стороны стола.

— Слушай, ваше благородие! Ты не должен больше рассказывать такое.

— Я преподаватель истории, и не тебе меня учить… — начал Николай, но Пешков перебил:

— Или ты будешь говорить то, что я скажу, или убирайся, ясно?

— Нет, — спокойно ответил Николай.

— Что нет?

— Я не буду говорить под диктовку.

— Тогда у тебя будут большие неприятности, если сам не уволишься, — злобно погрозил пальцем Пешков и решительным шагом отправился жаловаться.

Елагин задумчиво посмотрел ему вслед. Не хотелось вращаться в этой сомнительной компании, но не оставлять же здесь Машу на съедение…

Глава девятнадцатая

У Пешкова было важное дело — отнести на конспиративную квартиру чемодан с листовками, полученный накануне от надёжного человека в трактире на Остоженке. Правда, в его надёжности Санька засомневался: уж больно сытно и спокойно тот выглядел, да и после встречи Санька заметил, что за ним следят. Еле вывернулся: перескочил через забор в глухом тупике и приземлился в рыхлый сугроб. Куртка стала белой, но так даже лучше — будто переоделся.

Однако сегодня, выходя с чемоданом из квартиры, Пешков опять увидел усатую рожу шпика. Он вздохнул: придётся взять извозчика и ехать на Театральную в Александровский пассаж. Там легче потеряться, хоть это будет изрядный крюк для него.

Санька мог бы уже научить начинающих революционеров, как определить — следят за тобой или нет? Во-первых, если чьё-то лицо показалось знакомым — не сомневайся, точно следят. Обычно шпики переодевают пиджаки, куртки, картузы, поэтому надо смотреть на туфли и штаны — эту часть гардероба не меняют. Во-вторых, можно спрятаться за углом и понаблюдать: не стал ли кто метаться или бегать? Но это стоит делать только в крайнем случае, ведь так выдаёшь, что знаешь о слежке.

Лучше затеряться в больших магазинах: заговорить с барышней и предложить донести сумки до пролётки, а может, и прокатиться вместе с ней. Или, наоборот, посочувствовать толстой мамаше, которая не справляется с капризным младенцем, взять его на руки и пойти дальше с ними по Пассажу. Охранка в таком случае пребывала в недоумении — стоит ли следить дальше?

Сейчас за Санькиной пролёткой небыстро ехала вторая, в которой сидел шпик в мышином пальто и дурацком крестьянском картузе.

«Убегу от него через другой выход в Пассаже,» — решил Санька. Так он и сделал: незаметно юркнул в лавку готового платья, а когда преследователь-недотёпа заметался, выскочил через второй выход.

Пешков благополучно доставил чемодан на конспиративную квартиру и поехал на курсы. Дело было сделано, но что-то неприятное шевелилось в душе. Он стал анализировать своё состояние и понял, что неприятность имеет конкретную фамилию — Елагин. Его уроки о силе русского оружия в войне с Наполеоном внесли сумятицу в головы Санькиных подопечных. На прошлом занятии по марксизму рабочие вдруг засомневались, что все цари — предатели народа и убийцы. Задавали неудобные вопросы, на которые он не сразу нашёлся, что ответить. Пришлось мямлить, что были разные правители, но плохих всё-таки больше…

Нет, уроки истории Елагина надо прекращать. Кроме того, его благородие не даёт подступиться к Рябушинской. Товарищ Сивцов уже спрашивает, смог ли Санька её завербовать, но как он завербует, если едва успевает перекинуться парой слов на переменах! А вечером Елагин всегда сопровождает её домой.

Значит, надо срочно действовать. Первое, что пришло на ум — написать записку с угрозой.

Ещё вчера вечером он попросил Варвару переписать текст, который долго сочинял: «Уведомляю Вас, Ваше благородие, что сии курсы являются неблагонадёжными, и преподаватели находятся под надзором полиции. Если Вы не хотите потерять место в гимназии, где работаете на благо Отечества и за хорошую зарплату, советую Вам оставить Пречистенские курсы. В противном случае Вашему директору Недачеву придётся отреагировать самым неблагожелательным образом на Ваши революционные взгляды, о которых он обязательно узнает. Ваш доброжелатель.»

Теперь осталось подбросить записку Елагину.

Пешков приехал на Пречистенку и прошёл к кабинету истории. Санька оставил письмо на учительском столе и придавил красным кирпичом для острастки. Его занятия арифметики начнутся позже, поэтому Пешков быстро вышел из школы и пошёл в ближайший трактир, чтобы зайти в здание позже Елагина. Попив кваса с хлебом, он, сгорая от любопытства на реакцию недруга, вошёл в здание.

Урок истории закончился, рабочие с разговорами, не торопясь, выходили из класса. Пешков пошёл к своему кабинету мимо класса Елагина и увидел того с письмом в руках. Никого не замечая, Николай перечитывал текст, но страха в его лице не было. Санька давно уже заметил, что по лицу его благородия вообще трудно что-либо определить. Тут Елагин заметил Саньку и махнул ему листком.

— Александр Григорьевич, — насмешливо начал он, — благодарю за предупреждение!

— Какое предупреждение? — от неожиданности осипшим голосом спросил Пешков и остановился. Он почувствовал, что предательски краснеет.

— О, какой вы скромный и любезный, господин Пешков, такое письмо заботливое написали, за мою карьеру тревожитесь, — продолжал издеваться Елагин, — я и не знал, что вы мой доброжелатель!

Пешков почувствовал, что любые слова будут бесполезными — этот гад разгадал его. Он быстрым шагом прошёл в свой кабинет и от злости громко хлопнул дверью. Это был провал.

Поздно вечером состоялось собрание ячейки партии, куда входил товарищ Сивцов, пожилой рабочий Калиниченко — участник революции пятого года, учитель литературы Митрофанов, он — Пешков и член РСДРП Николай Иванович Бухарин, который иногда приезжал проверить обстановку и работу марксистских кружков. Удивительно было то, что Николай Иванович оказался совсем молодым мужчиной, лет двадцати пяти. Но о нём ходили легенды, как о человеке, который мужественно сражался против царского режима и уже успел посидеть в тюрьме. Бухарин вёл себя важно, словно человек солидного возраста. Голос не повышал, но, зная, какое место занимает в партии большевиков этот товарищ, возражать никто не смел.

Заседание проходило в опустевшей школе поздно вечером. Сторож по просьбе Сивцова дал ключ, и они заперлись изнутри.

В классе плотно завесили шторы, и заговорщики расселись словно ученики. В роли учителя выступал Бухарин. Пешков слушал и не слышал громкие лозунги, которые обязательно предваряли подобные заседания. Мысли о Елагине не давали ему покоя.

— Вы слушаете меня, товарищ Пешков?

Санька вздрогнул.

— Конечно, товарищ Бухарин, — словно двоечник пролепетал он.

— Я ещё раз призываю агитировать в наши ряды больше состоятельных людей, которые помогут партии выпускать литературу, подкупать охранку и планировать операции, которые принесут нам большие средства. Мы нуждаемся и в именитых фамилиях, дабы подорвать буржуазный класс изнутри. Есть у вас такие?

Товарищ Сивцов поднял руку.

— Разрешите, товарищ Бухарин? — когда тот кивнул, Сивцов продолжил:

— К нам пришли преподаватели из Медведниковской гимназии. Например, Елагин Николай Константинович. Его фамилия довольна известна…

— Да, да, отлично. Вы думаете, сможете завербовать этого господина?

— Я в этом сомневаюсь, товарищ Бухарин! Он не поддаётся агитации, — неожиданно для себя выкрикнул Пешков, перебивая Сивцова.

Тот оторопело посмотрел на него. Удивлённо поднял брови и товарищ Бухарин.

— Вы уверены в такой оценке, товарищ Пешка?

— Да, уверен. Он похож на анархиста, а такие не хотят никому подчиняться, любят делать по-своему.

— Гм, ну, что же… Я советую всё-таки попробовать. Есть разные способы давления: убеждение, шантаж, в конце концов, найдите близких ему людей и попробуйте через них. Что я вас учу? Вы и сами знаете.

— Знаем, товарищ Бухарин, — подобострастно поддакнул Сивцов, — всё сделаем.

— Ну и отлично, — Бухарин посмотрел на часы. — Продолжайте, товарищи, а мне пора.

Когда Бухарин ушёл, Санька с жаром стал доказывать, что на Елагина нет управы.

— Товарищ Сивцов, он преподаёт чёрт знает что на уроках истории! К Рябушинской не подпускает, а запугать его не получается.

Вячеслав Михайлович нахмурился, задумавшись.

— А может его отдубасить как следует? — предложил рабочий, показав большой волосатый кулак.

— Не знаю, не знаю… Пока попробуем другой метод. Все свободны, кроме товарища Митрофанова.

Санька вместе с рабочим встали из-за стола. Мужик тяжело зашагал домой, а Саньке было любопытно, как Сивцов придумает справиться с Елагиным, и он вернулся. Товарищ Сивцов остановился на полуслове, когда увидел Саньку, но не выгнал, а продолжил разговор.

— Вы сообщите полицейским о неблагонадёжности Елагина?

— А зачем это нам? Какая в том выгода? — спросил Митрофанов, почёсывая затылок.

— Он будет опасаться, а значит, будет возможность его шантажировать увольнением из гимназии. Вы же знаете, можно подбросить листовки или ещё как-нибудь скомпрометировать, если откажется сотрудничать. Саня, ты сможешь ему это объяснить? — повернулся к Пешкову Вячеслав Михайлович.

— Да не будет он слушать! Этот крендель себе на уме! Зря вы его приняли.

— Ладно, ладно, посмотрим. А ты всё-таки понаблюдай за Елагиным, может, он по-другому запоёт после приглашения в полицию. Дело за вами, товарищ Митрофанов.

Тот кивнул, пожал своими длинными пальцами руки Сивцову и Саньке и ушёл.

«Хитрый журавль, — подумал Пешков, брезгливо вытирая влажную руку после рукопожатия Митрофанова, — и у нас получает деньги, и в охранке, небось, платят…»

Санька уже не верил, что на Елагина подействуют угрозы: Николай не испугался револьвера тогда, в поезде, и вряд ли испугается шантажа.

«Родился Никита нам на волокиту… — с досадой думал он, с трудом обходя лужи из мокрого снега, — но где-то должно быть у него слабое место?»

Внезапно нога поехала в сторону, и Санька упал. От удара головой словно что-то щёлкнуло в уме, Пешков хлопнул рукой по колену — он понял, как надо действовать!

Глава двадцатая

Утро было суматошным. Николай ругал себя, что опять поздно лёг накануне и проспал. Он сбегал по лестнице и никак не мог попасть в рукава пальто, поэтому чуть не воткнулся в грязную грудь дворника Захара, который поджидал его.

— Ваша благородь, а я к вам, — хитро улыбнулся он.

— Чего опять? — нетерпеливо спросил Николай.

— Дак опять письмо-с, я уж почтальону обещал лично в руки-с передать.

— Понравилось тебе чаевые получать, смотрю, — рассеянно сказал Николай, доставая монетку для мужика.

На улице он крикнул извозчика и уже в санях с нетерпением разорвал бумагу. Николай чувствовал, что внутри его ждёт неприятное извещение. Так и есть: «Явиться в ближайшее охранное отделение 25 ноября сего года к восьми часам вечера».

«Что им от меня надо? Разве я шпион или революционер?» После слова «революционер» внезапно появилась тяжесть в груди:

«А-а, спохватились господа полицейские, что я стал преподавателем на Пречистенке… Но почему именно я? Там же много других…»

Николай не знал за собой никакой вины, работал там только ради Маши. В последнее время между ними словно кошка пробежала — когда ему удавалось встретить её после курсов, они ехали домой как чужие. Маша упорно не желала поддерживать разговор, будто Николай стал ей неприятен, и она терпит его провожания только из-за отца. Дома он не находил себе места, переживая наступившее охлаждение. Неужели какие-то идейные разногласия могут их поссорить? Но сколько он не пытался с ней об этом заговорить, Мария не желала идти на откровенность…

Он невидящим взглядом смотрел на мелькающих прохожих, на дома, на предновогоднюю рекламу… Так кто его преследует, и кому он мешает?