Бесплатный фрагмент - В предчувствии измены

— У меня плохое предчувствие, — я замираю и напрягаю слух, будто пытаюсь определить, откуда надвигается опасность. В тусклом мартовском небе гудит вертолёт, он проносится над нами быстро, создавая вибрацию в груди.

— Всё плохое, что могло случиться — уже случилось, — мой муж бросает в багажник домкрат и колесо, искорёженное грыжей.

Мы долго стояли в пробке, безнадёжно опаздываем на добрых три часа, а в нескольких метрах от населённого пункта, в котором расположен пункт назначения, мы налетели на выбоину.

Пока муж менял колесо, я выбралась из машины, чтобы немного размять тело. Спину ломит от долгой дороги. И голова устала от высокого конского хвоста. Я распустила волосы, и прохладный ветер взбил их резким порывом. Я подняла упавшие на лицо пряди и прищурилась, читая надпись на табличке рядом с дорогой. И в эту секунду меня посетило это странное ощущение дежавю. Этот ветер, мой муж, меняющий колесо, огромное поле, почти выползшее коричневым брюхом из-под снега, и лес по его краю, похожий на пятно из чёрных волокон — я всё это уже где-то видела. Хотя мы здесь впервые.

— Поехали! — я слышу раздражение в его голосе.

Мы въезжаем в посёлок Нара. Безлюдно, дома здесь выглядят просто, дорога ровная, и высокие деревья растягивают над ней свои ветви. Я пытаюсь представить это место в летнюю пору — наверняка здесь очень умиротворённо. Мой муж нетерпеливо сверяет цифры на навигаторе с номерами домов.

— Кажется, мы, наконец, приехали, — с облегчением выдыхает он, и останавливает машину.

Номер на табличке совпадает с другими ориентирами, данными Мариш: красная крыша двухэтажного дома, серый сайдинг, зеленый забор. Впрочем, здесь таких обычных домов много. Ах да, она говорила про флюгер с совой, и ещё (не вижу флюгера) про куст Жасмина (очень актуально в марте) перед домом. Я выхожу из машины и иду по вымощенной серой плиткой дорожке, заглядываю поверх калитки. Строения на участке выглядят аккуратными и простыми, даже в поворотах тропинок есть нечто строгое. Вот, вижу, как она идет к нам.

Мы обнимаемся, она целует нас обоих в щёки, и приглашает войти. Я уже различаю шум голосов в конце участка, слышу треск костра в мангале. Мы, конечно, пропустили всё самое интересное. Костёр теперь горит только для тепла, но нам оставили шашлык, и могут его разогреть. Мы радостно соглашаемся поужинать после утомительной дороги.

Сначала заходим в дом, в довольно тесную, но уютную прихожую, отделанную вагонкой.

— Пойдём к ребятам, или здесь покушаете? — спрашивает Мариш.

— Давай здесь, — устало говорит мой муж.

— Да, — вторю я.

Мы разуваемся и проходим по коридору в кухню. Она не очень большая, но довольно уютная. Широким пустым комнатам я предпочитаю тесноту — разговоры в таких помещениях развиваются ладно, а обозримость границ создаёт чувство безопасности, и кажется, что никто вас не подслушает. Не случайно самые интересные разговоры идут на кухнях — таких, обычно, тесных в стандартных квартирах.

Мы едим, болтаем о пустяках. Хвалим мясо. Мариш предлагает показать дом, но приходит Илья. Жмёт моему мужу руку, меня целует в щёку. Улыбается, и, как часто происходит между людьми, с которыми пока нет (или никогда не будет) общих тем, начинается разговор о погоде. Обмен стандартными впечатлениями плавно перетекает на тему дорог и пробок. Чтобы остаток дня не превратился в такую же серую бесформенную массу, как сегодняшнее небо, я настаиваю на том, чтобы пойти, наконец, к остальным.

Мы выходим из дома и следуем за Мариш по вымощенной красной плиткой дорожке. Беседка, где все собрались, представляет собой крытое красной металлочерепицей строение, с двумя сплошными стенками из дерева, а две другие подняты до половины посредством железных ограждений. Мангал стоит поблизости, и небольшой огонь в нём создаёт иллюзию тепла. Пол поднят на высоту одной ступеньки, а внутри стол и скамейки со стульями.

Кто у нас тут? Яночка! Уже изрядно навеселе, и приветствует моего мужа не менее охотно, чем меня. Она беспрерывно заводит новые романы, а в промежутках между ними страдает от томительного одиночества. В такие периоды она много пьёт, становится необычайно хабалистой, и не может глаз отвести от моего мужа. Поэтому я не была удивлена, когда она, повиснув на моей шее, горестно проскулила, что рассталась с «мусиком».

Теперь я высвобождаюсь из горячих объятий брюнетки и вижу Антона, мужа Маришкиной сестры. Целую его в щёку. Спрашиваю, не его ли это новая машина — блестящая, ярче солнца, изящная чёрная красавица — стоит на улице у забора. Пару месяцев назад Мариш упоминала, что Антон собирался купить Mazda. Антон сам начинает блестеть ярче машины. Мужчины такие красивые, когда они довольны… Я направляюсь к Кате, Маришкиной сестре, и краем взгляда цепляюсь за лицо моего мужа. Мне становится грустно, потому что, будучи младше Антона на десяток лет, он кажется старше его. Он выглядит усталым, хотя его работа, в отличие от Антона, не требует таких многократных разъездов. К тому же мы не обременены детьми, вечно гиперактивными и эгоцентричными, но Катя, к которой я сейчас направляюсь, тоже выглядит моложе и свежее меня — а у неё старшенький уже пошёл в садик.

Кате я особенно рада. В отличие от остальных здесь присутствующих (кроме, конечно, моей подруги детства Мариш) с ней меня объединяют не только схожие интересы, но и общие воспоминания. К тому же мне симпатичен её характер. Она склонна быть пассивным собеседником, умеет слушать, и обладает, также как и Маришка (правда, в гораздо меньшей степени), эмпатическими способностями, которые для меня всегда были сродни экстрасенсорным. Как можно так мастерски угадывать настроение человека, если он умеет держать лицо? Как у них получается понимать, что чувствует другой на самом деле, если слова его противоположны подноготной?

Но сегодня я хочу быть оживленной и обсуждать не то, что меня пугает (мой брак трещит по швам!), а то, что меня просто волнует. Например, почему из сериала «Мыслить как преступник» ушёл агент Гидеон? Катя любит американские детективные сериалы, и порекомендовала мне на досуге посмотреть пару серий про специальный отдел ФБР, где работают первоклассные психологи, и вычисляют преступников на основе гениальной аналитики паттернов поведения. Видимо, она, как обычно, угадала моё намерение, потому что отодвинулась немного в сторону после приветствия, уступая мне место рядом с собой на скамейке.

— Хочу обсудить с тобой, — заговорщически начинаю я, — моё впечатление от «Criminal minds».

Катя хитро улыбается:

— Сейчас ты скажешь, что это типичный «макдональдс-детектив».

— Какая проницательность! Тебе не кажется, что некоторые из его персонажей в пух и прах разбивают самооценку любого рядового профессионала. А что касается до людей науки… Мой муж, — я киваю на него взглядом. Тот даже не замечает меня, он увлечён беседой с Антоном, — просто ненавидит доктора Рида, у которого в его двадцать с хвостиком лет сто пятьдесят научных степеней, в то время как бедный Саша никак не состряпает свою кандидатскую. — И понижаю голос до полушепота: — К своему-то тридцатнику… — И снова увеличиваю децибелы: — Но меня смущает много других вещей, помимо этой повальной гениальности каждого персонажа: жестокость раскрываемых дел смягчается и стушевывается шутками, улыбками, и ярким образом их квир-программистки, например. Разве массовый потребитель не начинает рассматривать агрессивность как естественное проявление человеческой природы?

— Когда ты перестанешь искать в таких сериалах что-то, помимо динамики? — улыбается Катя.

— Агрессия и есть естественное проявление человеческой природы, — вмешивается мой муж. — Если бы ты была внимательна к изучению антропологии и этологии, то поняла бы, что это всего-навсего механизм для выживания…

О господи! Какой же он зануда!

— Этот «механизм для выживания» выжил из сериала одного из актеров, игравших главную, можно сказать, роль, потому что никакие деньги и слава не затмили для него той простой истины, что он является частью некоего продукта, который хавает человечество, отравляя свою эмоциональную систему равнодушием.

— У людей много инстинктов, — мой муж лениво меняет положение тела и подается немного вперед. — И не у всех есть возможность сублимировать агрессивные побуждения в социально одобряемые формы. Как удовлетворять Мортидо человеку? Он не идёт бить и убивать, он смотрит, как это делают другие. Торжествующая справедливость снимает стресс. Добро побеждает зло. Ну и потом, сравнение своей относительно благополучной жизненной истории с тем маргинальным миром, в который окунаются персонажи фильма, позволяет даже малоудачливому зрителю с облегчением вздохнуть: «а у меня всё хорошо, по сравнению с этими-то». И этот свойственный людям негативизм: бывает и хуже… Человек смотрит и успокаивается.

— Или становится параноиком, — заключаю я. Поворачиваюсь к Кате, надеясь, что такой откровенный жест в языке тела объяснит моему мужу моё намерение вести диалог с ней, а не с ним. — Зачем они бегают с пистолетами и проводят аресты преступников? Их дело — аналитическая работа. Чем тогда занимаются другие отделы этого их ФБР?

— Никому не интересно слушать размышления персонажей, разглядывая сменяющие друг друга крупные планы, это не артхаус. Ты и в блокбастерах хочешь реалистичности? — Катя всматривается в меня добрыми карими глазами, будто с сожалением. — Ди-на-ми-ка.

Я отвожу глаза в сторону, и случайно встречаюсь взглядами с Маришкиным мужем. Илья смотрит мне в глаза и спрашивает:

— Что такое «макдональдс-детектив»?

— Это я придумала, — довольно ухмыляется Катя. — Я использую это понятие для тех голливудских детективов, в которых способности героев гиперболизированы почти до фантастических. По аналогии с понятием «спагетти-вестерн». Герой и необычайно умен (даже, скорее, гениален), и метко стреляет, и пользуется популярностью у противоположного пола, а на досуге (видимо, у них 25 часов в сутках, потому что они, обычно, трудоголики) пишет бестселлеры, — выдает Катя.

Кажется, она опять намекает на Темперанс Бреннан из сериала «Кости», которую терпеть не может.

— Ага. Понятно, — протягивает Илья.

Я думаю о том, что он, наверное, не знает, что такое «спагетти-вестерн». В его глазах определённо замер вопрос, но он ничего не спрашивает. Я ловлю себя на мысли, что мне хочется что-то сказать ему. О чём-то спросить. И составить о нём мнение. Но вопрос не зреет, и этот импульс тоже замирает где-то глубоко в моей голове.

Ну вот! Я сбилась с мысли. И Яне, кажется, нехорошо…

— Может в дом? — вклиниваюсь я в суету вокруг пьяной брюнетки.

Кажется, её сейчас стошнит. Она клонится головой к земле, резко вскидывает её, улыбается, закатывая глаза и победно заявляя:

— Всё нормально!

Такой я её никогда не видела. Мой муж пытается поставить Яну на ноги, но она беспомощно болтает ногами, как бы намекая, что хочет на ручки. Я смотрю на своего мужа. Да бог с ней, неси уже её в дом! Я не буду ревновать, хотя мне очень хотелось бы.

Мне хотелось бы хоть как-то оживить наши чувства. Пусть даже таким, казалось бы, неестественным способом. Я представляю, что Яне плохо не от алкоголя, а от перепадов погоды. И как она такая красивая, мягкая, упадёт в его объятия. Он подхватит её и понесёт в дом. А я буду ужасно ревновать. Ведь мы такие разные с ней. Ведь мужчинам нужно разнообразие. И, наверное, не только мужчинам. Наверное, я тоже хочу… разнообразия.

Пока я раздумывала, мой муж уже и вправду несёт Яну в дом. Катя и Мариш у входной двери, Антон идёт следом. Про себя я отмечаю, что у моего мужа сейчас, когда он несёт на руках чужую женщину, отличная осанка, уверенные шаги… вот он исчез в доме… да, он гораздо красивее того же Антона. А Ильи? Ищу взглядом Илью, чтобы сравнить их. Он сидит у мангала и смотрит в оранжево-чёрные угли.

Меня вдруг поражает, что он не принял участия в судьбе Яны. Не пошёл в дом за женой. Не сделал хотя бы вид, что ему небезразлично. Он вообще хотя бы подходил к нам, пока мы пытались поставить Яну на ноги? Кажется, нет.

Я чувствую возмущение от такого равнодушия. И раздражение о того, что лично мне не хочется идти в дом, но вроде как нужно попросить разрешения, чтобы остаться. Он-то уже всем видом даёт понять, что будет здесь. И получается, что я напрашиваюсь, и мне придётся самой проявлять инициативу в беседе.

Ладно. Что лучшее из двух зол: пытаться помочь Яне проблеваться, или остаться здесь, у тлеющего костра, посмотреть на затихающее пламя… Ну, в крайнем случае, он неохотно будет отвечать на мои вопросы, разговор быстро сойдёт на нет, и между нами повиснет вечная пауза.

Я беру стул, ставлю его напротив Ильи, по другую сторону от мангала, и решительно заявляю:

— Я побуду здесь.

Он молча кивает, не отрываясь от костра. Вид у него очень задумчивый. Мда, это буде сложнее, чем я думала.

Он берёт в руки железную кочергу и тянется к тлеющему костру — я про себя отмечаю, что кочерга украшена красивыми витиеватыми узорами, и место её скорее у добротного камина, нежели рядом с мангалом. Он помешивает угли, они трещат и выпускают искры. Я невольно слежу взглядом за его длинными тонкими пальцами.

О чём мы будем говорить? О погоде и пробках? Я судорожно пытаюсь вспомнить, что знаю о нём. Честно говоря, Мариш очень много о нём рассказывала. Она часто приходит ко мне в гости по выходным, поскольку её мама живёт в соседнем подъезде. Илья обычно приезжает за ней вечером, и ждёт внизу. Он звонит ей по телефону, и я слышу его голос в трубке — размеренный и вежливый. Пожалуй, за всё время их 3-х летнего брака я видела его не больше пяти-шести раз, и то мельком. Господи, да мы не разговаривали никогда толком… И о чём мне его спросить? Что я про него помню? Что он не любит детей. Мда. Что он читает Чейза!

— Ты тоже любишь детективы? — спрашиваю я.

— …да, — неуверенно протягивает он. Как будто я застала его врасплох вопросом. Я была права, он хотел побыть в гордом одиночестве, а тут я напросилась в компаньонки, да ещё и разговариваю.

— Читать или смотреть?

— Я люблю Чейза, и Дойля. Мне нравятся детективные сериалы в том числе, если ты к этому клонишь. И, конечно, динамика в них необходима. Но остросюжетность можно создать через непредсказуемых персонажей, долгую интеллектуальную работу следователя и его внезапное озарение на основе малозначительной, казалось бы, детали… это захватывает дух больше, чем беготня с пистолетами, как ты выразилась, — он внимательно смотрит на меня. Уже сумеречно, и я плохо вижу его.

Илья встаёт, заходит в беседку, щёлкает выключателем, на мангал и наши посадочные места падает полоска жёлтого света. Спасибо, так гораздо лучше. Он возвращается, и я продолжаю диалог:

— Поэтому мне нравятся скандинавские детективы, — я с удовольствием вспоминаю педантичную, и иногда до занудства внимательную Сару Лундт из сериала «Убийство». — Кому-то они кажутся затянутыми, но, на мой взгляд, они реалистичны.

— Ты близко знакома с тем, как ведётся расследование в реальной жизни? — спрашивает Илья.

— …нет, — неуверенно отвечаю я. Я как-то даже немного потерялась. — Но мне кажется, что большую часть времени человек, расследующий преступление, внимательно изучает свидетелей и подозреваемых, занимается рутинной бумажной работой, скрупулёзно анализирует условия и мотивы, и, применяя нестандартное мышление, выходит на преступника. А не бегает целыми днями в алебастровой рубашке, при макияже и модельной укладке, постреливая в преступников века и попутно получая от гениального маньяка квазикриптографические послания.

Илья смеётся.

— Да ты сердишься, — хмыкает он. — Какие бурные эмоции могут вызывать американские сериалы, как оказалось. Ты обязана их любить.

— За что? — недоумеваю я.

— Они не оставляют тебя равнодушной. За остроту ощущений, я полагаю.

— По твоей логике ненависть должна также именоваться любовью. Нет ощущений острее, чем те, что приносит конфронтация.

Илья опять улыбается, но по-другому. Он склонил голову набок и щурит глаза, будто знает больше меня и уже победил в споре. Я хочу лучше разглядеть его, но тень от столба, подпирающего крышу беседки, загораживает его лицо от света.

— Ну уж под любовью я понимаю гораздо большее, чем совокупность положительных эмоций, действий, направленных на созидание и… что там ещё, этапов, характеризующих развитие вверх и вперед, — у меня такое чувство, что он зачитывает заученный список. Илья откидывается на спинку стула, складывает руки на груди и спрашивает: — Скажи мне, что, по-твоему, создаёт… неблагоприятные условия для остроты ощущений?

— Хороший вопрос, — протягиваю я. И размышляю вслух: — Предсказуемость, пожалуй. Стабильность. Ты меняешь острые ощущения и риски на относительную гарантию того, что всё останется как есть, на том же уровне, на котором тебе сейчас комфортно. Но чтобы сохранить эту гарантию, тебе приходится тщательно планировать свои действия, ограничивать себя в том, что… скажем так, может нарушить условия контракта. Постепенно это входит в привычку. И человек уже не представляет свою жизнь иначе: спонтанность воспринимается как нечто опасное и угрожающее комфорту. Острые ощущения приобретают негативную окраску.

Мой муж смотрел бы на меня сейчас как на полную идиотку. Как я выразила мысль? Что я имела в виду? Всё спутала, и стабильность, и предсказуемость. А ещё я хотела сказать про искусственность: создание определённых условий требует соблюдения ряда правил, которые вносят ограничения… впрочем, это, пожалуй, связано с предсказуемостью.

Я смотрю на Илью. Он опять щурит глаза. Какого же они цвета? По-моему, он пытается понять, что я имела в виду. У меня плохо получается рассуждать на такие абстрактные темы. Я теперь жалею о том, что сказала. И не знаю, как перевести разговор на какую-нибудь другую тему. Более, скажем так, приземлённую.

— Я бы назвал это шаблонами, — с серьёзным видом говорит Илья. — Если человек пытается по ним жить, не только результат его жизни становится предсказуем, но и каждое его действие. Но по факту то огромное количество правил на все случаи жизни, сконцентрированное в стереотипах, оказывается непригодными для отдельно взятого человека.

— Да! — восклицаю я. — Как здорово ты меня понял про правила! Есть сферы жизни, в которых универсальные правила неприменимы. Вот что касается, например, семейного этикета…

Илья поднимает брови и улыбается:

— Ну-ка, ну-ка, продолжай…

— Кто должен готовить, как нужно проводить свободное время (конечно же, всё время вместе!), о чём рассказывать друг другу и что обсуждать. Если я начну рассказывать мужу, как у меня прошёл день на работе — он сбежит через три предложения под самым прозрачным предлогом.

— Скажи это моей жене… «Рассказывать нужно всё» — гласит золотое правило идеальных отношений (по мнению Марины). Супруги должны всем делиться, в том числе неприятностями. В том числе сугубо личными неприятностями, — я размыкаю губы, чтобы развить эту его мысль. Но он сам продолжает: — Представь себе, я считаю, что даже у женатых людей должно быть личное пространство. Возможно, ты сочтёшь меня эгоистом, но мне совершенно неприятно выслушивать жалобы на физическое самочувствие.

Вот, вот, вот! Как он точно подметил. Я никогда не позволяла себе объяснять своему мужу, что и почему у меня болит, предпочитая туманно выражаться: весь день клонит в сон, тело требует расслабления… или что-то в этом роде. Зато он не упустит случая в ярчайших подробностях описать, что происходит с его «стареющим» телом. Помню, как-то у него разболелась спина, и он добрых полчаса расписывал мне испытание под названием «прожить целый день с болью». И вот из молодого и сильного мужчины он уже превращается на моих глазах в дряхлого старика, которого изо дня в день мучает подагра (я не знаю, что это за заболевание, но звучит оно очень угрожающе и ассоциируется у меня с физической немощью, присущей очень и очень пожилому возрасту). К сожалению, больная спина — самое «красивое» из расписанных мне моим мужем болячек.

Видимо, мой стеклянный взгляд вводит Илью в заблуждение.

— Ты меня осуждаешь? — спрашивает он.

— Я? Нет. Я терпеть не могу слушать про болезни… фу, какая я эгоистка!

— Но ты же должна заботиться о заболевшем супруге, — настаивает Илья.

— Да, и я это делаю! Я пойду и принесу лекарства, я спрошу, нужен ли горячий чай, и как он себя чувствует: но тут не надо в подробностях описывать состояние каждой части своего тела, мне, в конце концов, с ним ещё сексом заниматься! — вспыхиваю я. Спокойно! Что-то я разошлась.

Илья совершенно не смущён. Он ловко переводит разговор на менее интимную тему:

— Так ведь по семейному этикету секс не может быть важнее заботы… А что касается «всё время проводить вместе»: зачем мне тащить свою супругу к моей маме, если они на дух друг друга не переносят? Марина будет рыдать всю дорогу обратно, на все расспросы отрицательно и гордо качать головой, но вечером я обязательно получу ответ. Она сядет напротив, и жалобы полетят в меня так внезапно, что я и слова вставить не успею: ей сказали и про то, что она потолстела, и про то, что у меня неглаженая рубашка, и про то, что у неё, видимо, не в порядке со здоровьем, раз у нас до сих пор нет детей.

— Но она сама говорит, что обязана ездить с тобой к свекрови, — удивлена я.

— Да! В том то и дело! Потому что есть, видишь ли, определенные правила «как должны вести себя супруги». И Марина считает, что обязана их соблюдать. И я обязан.

Мне хочется уйти от разговора про подругу за её спиной.

— Здесь мы возвращаемся к теме остроты ощущений. Эти шаблоны поведения в браке… — я пытаюсь поймать убегающую мысль… Она махает перед моим носом жареным куском мяса. — Вот смотри, я очень люблю готовить, — про себя поправляю «любила», — но у меня никак не складываются отношения с поджаркой стейков. Я не понимаю, ну не понимаю я, когда пора остановиться и выключить огонь — они всё время кажутся мне сырыми. Саша прекрасно умеет справляться с этой функцией. Но нет! Всё должна готовить жена, всегда должна готовить жена — так было в семье его родителей, и в семье родителей его родителей и т. д. Более того — он не похвалит меня за то, что я хорошо готовлю всё, подчеркиваю — всё остальное. Он будет всегда попрекать меня тем, что я не умею жарить мясо.

— Это демотивирует, — вздыхает Илья. — И ты уже, конечно, не любишь готовить.

Да ты просто мысли мои читаешь!

— Нужны… — кивает Илья, подчёркивая убежденность в своих словах, — нужны какие-то отступления от общепринятого… И на тему остроты ощущений… когда вы всё время живёте по этим шаблонам, когда правила регулируют всю вашу жизнь, любое взаимодействие — это становится так предсказуемо. И так скучно…

Невыносимо скучно. Апатия между супругами пробирается своими мерзкими щупальцами до всего. Хотя, наверное, я ошибаюсь. Ведь у меня есть увлечения, которые вряд ли этому подвластны. А кто-то уходит в работу с головой — как мой муж, например. Почему же мы не можем рассказывать друг другу про то, что нас интересует? Почему эта оживлённость не прорастает из разговоров в отношения, а гибнет на корню? Может, мы слишком разные?

— Ещё меня волнует тема обсуждения общих интересов, — вздыхаю я.

— Александр наверняка обладает широким кругозором, — убеждённо заявляет Илья.

— Ты намекаешь, что в отсутствии общих интересов стоит упрекать не его, а меня? — я вскидываю бровь.

— С чего ты это взяла? — Илья даже немного обиделся. — Уверен — с тобой есть о чём поговорить. Но вот у тебя не бывает после разговора такого ощущения, что тебя слушали из вежливости. Здесь вопрос в понимании… Конечно, зависит от обоих: нужно не только уметь слышать, но и уметь донести свою мысль до собеседника.

Да, с этим у нас с мужем явные проблемы. Я не понимаю его научных терминов, и этой необходимости всё время умничать. Он говорит, что я изъясняюсь очень туманно, и иногда он понимает меня превратно. Я не знаю, кто решил, что в его книжках истина в последней инстанции, но мне хочется прямо сейчас задать ему этот вопрос. Он сейчас в доме. Интересно, Яна пришла в себя? Или уснула? Может быть, ей снится мой муж, и он кажется ей очень красивым.

Я вдруг вспоминаю, что хотела сравнить его с Ильёй. Илья сейчас задумчив, откинулся на спинку стула, немного опустил голову и хмурит лоб. Он теребит циферблат наручных часов, но вряд ли думает о времени. Эй, о чём ты думаешь? Хотелось бы мне знать… Он чуть подаётся вперёд, и тень, которая загораживала его лицо от света, исчезает. Он поднимает голову. Он смотрит на меня. Светлые глаза. У него светлые глаза, светлее, чем туман за Эресуннским мостом. И меня он слышал.

Илья опять улыбается:

— Вот с тобой у меня нет ощущения…

— Оля! — это голос моего мужа.

О, ну да ладно! Не сейчас! Я не хочу никуда идти!

— Иду! — кричу я.

Мы встаём и идём к дому по вымощенной красной плиткой зигзагообразной дорожке.

— Ольга, Ольга, — напевает Илья, и мне кажется, что это мотив из песни «Мельницы». — Спасибо тебе за разговор.

Как же громко он отхлёбывает чай! Мне кажется, я слышу, как жидкость скользит по его гортани; кадык неуклюже дёргается, когда он сглатывает. Мой муж любит приторный чай, и пьёт его в три залпа, поэтому сахаринки не успевают раствориться и остаются на внутренностях чашки всклокоченным шматком. Его желудок жадно переваривает обглоданное мясо, на которое течёт вязкая коричневая вода. Как низко он склоняет голову к своей книге (купи очки!), горбится, нависает над ней так, словно и её сейчас сожрёт.

— О чём был ваш разговор с Ильёй? — спрашивает мой муж.

Хочется ответить сухо, но не получается. Я вспоминаю разговор, пробегаю по фразам не читая, а словно рассматривая с затаённым дыханием исписанную арабской вязью страницу книги.

— О чём мы говорили? Об остроте ощущений… о правилах…

Я чувствую, как все мышцы моего лица расслабляются — так после порыва ледяного февральского ветра, затыкающего рот и бьющего в глаза, с облегчением открываешь лицо и втягиваешь спокойный воздух. Я охотно возвращаюсь к беседке, на лужайку, где мы сидели у мангала. Он смотрит на меня очень внимательно, щурит глаза. Мне кажется, я могу представить, что он и сейчас сидит напротив. Как в фильме Бергмана «Персона», я сдвигаю лица двух людей в одно — Илья и мой муж. Господи, как же они непохожи… у моего мужа шире глаза, они мутного серого цвета, его губы толще, подбородок меньше… какое уродливое существо получается: с разной величиной и цветом глаз, с деформированным овалом лица и кривыми губами, будто это лицо отпринтовано на ткани, которую тянут за край влево.

— Что у тебя с лицом? — грубо спрашивает мой муж. Мне кажется, он смотрит на меня с отвращением.

— А что такое? — раздражённо спрашиваю я.

— Не знаю, какого рода пищу для размышлений тебе дал Илья, но она явно была некачественной.

У! Как же ты меня бесишь!

Мне надо досчитать до десяти и успокоиться. Я встаю и несу свою чашку к раковине. Я не хочу видеть своего мужа. Теперь его слова не злят меня, мне ужасно обидно. Будто я с восторгом рассказала ему о просмотренном фильме, а он скорчил кислую мину и этим своим дебильным тоном, сухим и научным языком, стал описывать причину моих эмоций: особенности гендерного восприятия, идентификация с героем, универсальные методы киноязыка…

— Давай свою чашку, — я тяну руку через стол. Мой муж, не отрываясь от книги, отдаёт мне грязную посуду.

Я вымываю тёплой водой остатки сахара, вытираю руки и иду в ванну.

Хорошо бы залить ёмкость почти доверху, и чтобы пена вываливалась через бортики. Пока льётся вода, я раздеваюсь. У нас большое зеркало в ванной, на всю стену.

Мы с моим мужем давно заприметили эту идею у кого-то из друзей. Это было очень много лет назад — пять или шесть. Мы ещё не были женаты, и конец праздничного вечера означал, что каждый из нас отправится в свой дом. Мы сидели за столом, я наклонилась к нему и спросила, видел ли он, какое зеркало висит в ванной. «Когда мы поженимся, — шепнул он мне на ухо, — сделаем такое же зеркало в нашей ванной. Я хочу видеть тебя целиком, когда мы будем заниматься любовью». Это казалось мне заманчивым и странным одновременно. Я никогда не занималась сексом перед отражающей поверхностью, или на камеру — мне было любопытно увидеть себя в этом процессе. Какая я? Красивая? Смешная? Изящная или неуклюжая? На что похожи мои эмоции в этот момент, или они особенные, из ряда вон выходящие?

Сашу так возбудила идея заняться сексом перед зеркалом, что он не мог оставить её до тех времён, пока у нас будет своя ванная. Мы улучили минутку, пока все заняты, и ускользнули, заперев за собой дверь. Отсутствие постоянной возможности заниматься любовью создавало очень благоприятные условия для спонтанного секса без прелюдий. Я предвкушала бешеную скорость движений, и быстрый конец. Мы впились друг в друга губами, его язык без замедления скользнул в мой рот. Он вцепился руками в мою попу, сдавил мои ягодицы так, словно хотел выжать из меня сок. Я сжала его спину, притягивая к себе и одновременно царапая его ногтями. Он наспех сдвинул мою одежду. И вот я вижу себя в зеркале, юбка задрана, бюстгальтер под грудью, глаза влажные и лихорадочно ищут в отражении Сашу. Он толкает меня вперёд, чуть нагибает. Я упираюсь в холодную поверхность ладонями и едва могу сдержать натиск его тела. Он уже без футболки, его горячий живот упирается мне в попу, и я слышу, как он расстёгивает свои джинсы, не отводя от меня взгляда. Мы смотрим друг другу в глаза через зеркало, и он медленно входит в меня. Я зажмуриваюсь от наслаждения, я издаю стон, и снова распахиваю глаза, я хочу видеть его и себя. Как же сладко он улыбается, какие довольные у него глаза. Я смотрю на своё изогнутое ему навстречу тело — мне нравится, как напрягаются мои мышцы под его напором. Я вижу своё лицо — мои губы очень красные, они полуоткрыты, и в этом есть что-то необычайно порочное, отталкивающее и манящее одновременно. Я снова зажмуриваюсь — я стесняюсь смотреть на себя, я настолько сосредоточена на ощущениях и ритме его движений, что не могу контролировать свои мышцы. Саша играет со мной. Я ждала скорости и однообразной механики — я бы кончила и так сейчас. Но он медлит, не вталкивает себя в меня до конца. Делает несколько быстрых и вкрадчивых ударов: раз, раз, раз, и долгий, один, но глубокий, почти до конца. И снова много быстрых толчков, но до упора. И снова один очень долгий, медленный раз, до самого конца — и я упираюсь лбом в зеркало, и вцепляюсь в его руку на моей руке зубами, чтобы никто не услышал мой стон. Саша отступает, теперь он входит в меня медленно и совсем по чуть-чуть проталкивает свой член внутрь меня. Мне хочется быстрее, я выгибаюсь ему навстречу, но его руки удерживают меня на нужном расстоянии. Я не могу, я хочу его весь! Я умоляюще смотрю на него через зеркало — он улыбается, он контролирует себя. Меня так чертовски заводит это — когда я с ума схожу от желания и нетерпения, а он так ловко управляет своим телом и своей волей. И смотрит на меня так пристально и проникновенно… Я готова просить его войти поглубже, двигаться быстрее, но я не могу сказать этого, мой рот выдаёт только стоны, и я из последних сил сдерживаюсь, чтобы не закричать от удовольствия. Сашины руки скользят по моей спине, он обхватывает ладонями мою грудь, крепко прижимает к себе, и входит в меня очень и очень глубоко. Его член кажется мне сейчас бесконечным, дрожь охватывает моё тело от самого низа живота, и пульсирующая волна начинает свой накат от этого эпицентра во все части моего тела: мне горячо в животе, по моим руками и спине бежит холодок, а ноги немеют и расслабляются, и, наконец, я чувствую, как по моему языку скользит стон — я не успела удержать его, и он громким эхом отталкивается от стен тесного и запотевшего помещения. Всё, я кончила. Мне хочется рухнуть на пол, я едва держусь на ногах. Саша подхватывает меня, разворачивает к себе и тянет вниз, на пол. Я обнимаю его бедрами, они ещё плохо слушаются меня, и я давлю сверху всем телом на Сашу: раз, два… он запрокидывает назад голову, и кончает.

Я помню, что стало ужасно жарко, даже душно. Нам не хотелось вставать с пола, хотелось так и лежать друг на друге несколько минут. Но дышать было невозможно. Мы одеваемся, смеемся над тем, что зеркало запотело. Я суетливо начинаю искать какой-нибудь кусок ткани, чтобы стереть с поверхности отпечатки наших ладоней. Он гладит меня по волосам, пытаясь поправить причёску, улыбается и смотрит мне в глаза через отражение на протёртой поверхности. Господи, какой же он красивый! Какой это кайф — понимать, что это я — причина его удовольствия.

На кафель шлёпается пена. Я выключаю воду и жду, пока излишки воды исчезнут через дополнительный слив. Течение ускоряет темп и забавно хрюкает. Нужно заколоть волосы. Я смотрю на своё одинокое отражение. Мне совершенно непонятно, почему так?

Моё тело не может остаться таким навсегда. Аккуратные изгибы, мягкая кожа, твёрдо очерченная линия между подбородком и шеей. Время сжимает эту гармонию соотношений в измятый клочок бумаги. Есть действия и ощущения, которые когда-нибудь станут мне недоступны — как быстро пролетят эти годы? Больше меня пугает то, что содержание их будет пустым. И неизменным с сегодняшнего дня останется лишь мой взгляд — потухший и ненадёжно спрятанный под полуопущенными веками. Мне даже не верится, что можно так исковеркать абсолютно здоровую физическую оболочку через психическое давление! Уголки рта опущены, плечи ссутулены, в них вжимается шея, грудь прячется в спину… я как нищенка — согнула себя к земле, чтобы подобрать брошенную милостыню. У меня такое чувство, что, если можно так выразиться, моё либидо насильно было пострижено в монахи. Моя молодость не играет всеми цветами радуги, потому что основной её инструмент — моё тело — закутан в пыльные тряпки. Эта вещица не актуальна на данном этапе моей жизни, она спрятана (временно) на антресоли, а когда я вдруг вспомню о ней и достану — она будет безнадёжно, необратимо испорчена.

Я погружаюсь в тёплую воду, пена лопается тысячами пузырьков под натиском моих ладоней. Нет, я так жить не буду. Ради чего? Ради статуса, стабильности, малообещающей перспективы зачать детей, или, может, чтобы избежать одинокой старости? Ради этого мне хранить верность мужчине, который берет меня несколько раз в месяц? Каждый раз на кровати, каждый раз утром субботы, каждый раз без прелюдий. Когда он целовал меня в последний раз? По-настоящему, по-французски…

Я пытаюсь понять, сколько времени длятся эти отношения-пустоцвет. Год, больше года. Или всё пошло наперекосяк после свадьбы? Я терпеливо вглядываюсь в памятные эпизоды нашей совместной жизни. Но все они кажутся не относящимися к делу. Где-то был эпизод, с которого началась моя обида на мужа. Он виноват, он что-то сделал не так. А я, конечно, винила себя. Я так в себе разочаровалась. Я пыталась стать ласковей, внимательней… Но вся моя инициатива пресекалась моим мужем в грубой и безапелляционной форме. Тем не менее, я до сих пор иногда пытаюсь изобразить из себя хорошую жену, если есть настроение — правда, я не понимаю, с какой целью? Я всё ещё борюсь за нас, всё ещё надеюсь, что наши отношения станут прежними? Это невозможно ни в одной паре. Теперь мои эмоции от него — всего лишь ошмётки былых чувств, и мне так жалко вытряхнуть их из своего сердца, как поседевшей старой деве невыносимо избавиться от когда-то пойманного в молодости букета невесты.

Я пойду спать. Проверяю по привычке, не осталась ли включённой плита, холоден ли утюг на гладильной доске, закрыта ли дверца холодильника, погашен ли свет в квартире. Только у мужа горит лампа на прикроватной тумбочке. Он уснул со своей книжкой. Не почистил зубы, не сходил в душ, не занимался со мной сексом сегодня утром в субботу. Заворачиваюсь во второе одеяло и прикидываю, что готовит мне, 29-летней молодой девушке, целый воскресный мартовский день. Мы с мужем поедем за продуктами, навестим его родителей, потом, возможно, заедем на автомойку, и вернёмся сюда. Вечером никуда не пойдём. Мужу нужно отдохнуть перед очередной тяжёлой рабочей неделей.

С таким размеренным графиком жизни, как в нашей семейной паре, я могу сойти за не менее гениального психолога, чем персонаж какого-нибудь голливудского фильма. Мы были в магазине, у родителей мужа, заехали на автомойку, и направляемся в свою квартиру. Я предугадала всё с ювелирной точностью. За исключением разве что следующего: наш стандартный маршрут воскресного дня начался довольно неожиданно — с предложения моего мужа заняться сексом. Я согласилась скорее от изумления.

Я не знаю, как это происходит у остальных с таким семейным стажем, ведь у меня мало друзей. А спрашивать у Мариш я почему-то стесняюсь — мне кажется, я буду смущать её. Я слышала о том, что секс на определённом этапе отношений превращается в рутинное занятие. Но для меня это выглядело так: процесс доставляет удовольствие, результат есть, но потом ты просто не вспомнишь этот раз. Он будет так похож на предыдущие и последующие разы, что превратится в один из ничем не выдающихся эпизодов определённой сферы жизни; процесс, который доставляет приятные, но не острые ощущения. Это нормально, физически невозможно каждое занятие сексом превращать в феерию, если вы занимаетесь им постоянно и уже очень давно. Конечно, периодически нужно включать фантазию и делать так, чтобы на этот раз всё прошло необычно. Например, выбрать неожиданное место, время, позу.

Что же я получила после почти трёх лет брака? Как давно я, по пути на работу, краснела в общественном транспорте? Потому что сцены страстных поцелуев и будоражащих проникновений бесконтрольно вспыхивали в моей памяти… стоило мне лишь прикрыть глаза, и где-то глубоко внутри меня всё сжималось, я будто ощущала фантомные движения, прикосновения, поцелуи.

Теперь всё гораздо хуже, чем надоевшая привычка. Мне иногда кажется, что я жду утро субботы с нетерпением, но не потому, что хочу своего мужа, а чтобы это… эта обязанность поскорее была выполнена, чтобы спокойно дальше заниматься своими делами.

Как примитивно всё проходит сейчас. Он входит, двигается, откатывается, переворачивает меня на себя, я двигаюсь, он заканчивает. Наш сексуальный маршрут можно обвести мелом, так, как обводят труп на месте несчастного случая.

Итак, мы едем в машине от родителей мужа. С ними у меня спокойные отношения. Я бы даже сказала — нейтральные. Думаю, это связано с тем, что они всё время что-то делают вместе. У них есть ряд общих интересов, которые позволяют им чувствовать себя полноценной семьёй даже сейчас, когда ребёнок покинул родовое гнездо. Они ещё довольно молоды и оба работают. А что касается будних вечеров и выходных, а также праздников и отпусков: здесь их досуг пестрит увлечениями и страстями. От банальных садово-огороднических дел на даче летом и походов за грибами и ягодами до реализации их неуёмной тяги к познанию. Страсть моего мужа к знаниям передалась по наследству, правда, в урезанном виде — он рассматривает в качестве источника только книги. Помимо книг его родители любят путешествовать, они нередко посещают музеи, театры, и прочие культурные места. Они постоянно спорят, потому что имеют разные взгляды на всё. Но готова поклясться — их отношения в браке с тридцатилетним стажем гораздо теплее, чем наши, и уж точно никогда не превратятся в то болотообразное существо, которое создали мы с мужем меньше чем за три года. Докатилась: завидую свекрови…

Увлечённость своей жизнью создаёт неблагоприятные условия для вмешательства в личную жизнь своего ребёнка. Поэтому у нас нет друг к другу претензий. Ах да, ещё у них есть собака!

Как раз сегодня я её выгуливала. И подумала, что если бы мой муж пошёл со мной, нам пришлось бы разговаривать. Или, точнее, нам удалось бы поговорить. Обычно он не может со мной говорить, потому что дома он устал или занят работой, или ест. В кафе он тоже занят едой, или её выбором. Конечно, он из вежливости может спросить у меня что-нибудь, как вчера, например, про Илью. Но это всегда заканчивается немой ссорой. Мы не скандалим. Не выясняем отношения уже очень давно. И поэтому мы и не миримся.

— Давай заведём собаку? — спрашиваю я.

Мой муж хмурит брови:

— Зачем?

— Мы будем гулять с ней по вечерам и разговаривать, — уверенно отвечаю я.

— С кем? С собакой?

— С тобой разговаривать, — нетерпеливо выдыхаю я. — Тебе будет некуда деться, и придётся вести со мной беседу.

— За собакой надо убирать, следить, чтобы у неё не заканчивалась еда, лечить её. А ты обо мне-то не можешь позаботиться. Собака обладает отличными от людей речевыми способностями, она не сможет внятно объяснить тебе, что больна, а будет просто скулить. Так и помрёт, потому что, скорее всего, ты неправильно её поймешь. Подумаешь, что она, например, просто устала.

Я вжимаюсь в кресло и закипаю. Что я когда-то нашла в этом… человеке? Это вообще он? Тот Саша, который разучивал для меня понравившиеся песни на гитаре. Часами говорил со мной по телефону, если мы не могли встретиться. Наша жизнь была полна музыки, во всех смыслах этого слова. Испещрена разными жанрами, песнями, которые нравились обоим, творчеством групп, которые нравились ему, и совершенно не нравились мне. Столько музыки давало нам разные ассоциации: текст этой так напоминает историю наших чувств, под мелодию той мы занимались любовью. Я даже украла идею из книги Джо Мено «Сделай погромче», переполненной музыкой от корки до корки, и подарила Саше диск с композициями, которые для меня были так или иначе связаны с ним. Я вложила в коробочку от диска листочек, где расписала, что думаю о нас, когда слушаю определённую из этих песен. А он не сразу нашёл эту бумажку, потому что она была вложена в обложку. И когда мы с ним обсуждали эту музыку, какие-то ощущения у нас совпадали, а какие-то были диаметрально противоположными. И я даже обрадовалась, что он честно высказал своё мнение, без влияния моих впечатлений… Господи, это всё сейчас кажется таким юношеским бредом. Мы тогда были уже взрослыми людьми, но наши чувства превратили нас в безумных подростков, в чём-то наивных, а в чём-то очень мудрых. Сколько песен он спел мне своим низким, с хрипотцой голосом? А я садилась всегда на пол, напротив него, завороженно смотрела, как его руки бегут по гитарному грифу, и возбуждалась, и восхищалась им, и смотрела на него снизу вверх… А когда он заканчивал песню, он спокойно откладывал гитару, переводил на меня взгляд, улыбался, и напевал моё имя…

— «Ольга, Ольга!» — вопили древляне, с волосами жёлтыми, как мёд… — доносится из магнитолы голос Хелависы.

Меня словно током бьёт.

— Сделай погромче, — протягиваю я.

Я вспоминаю, как нарский ветер раздувает мои волосы. Я щурюсь от света уличного фонаря и иду вперёд. Рядом со мной молодой человек. Мы идём к дому по дорожке из красной плитки. Мы примерно одного роста, и если я поверну голову, то мне не нужно будет просить его наклониться ко мне — я прекрасно вижу его глаза напротив моих. И я поворачиваю голову, и смотрю на них. И я слышу его голос. Спускаюсь взглядом ниже, и останавливаюсь на его губах. Они напевают моё имя.

— Я раньше пел тебе под гитару эти стихи, — говорит Саша.

Но теперь эта песня металлическим тросом рассекла мою жизнь на две части, и будет связана с другим человеком.

У меня смутное ощущение, что разговор будет неприятным. Мариш придёт в гости через полтора часа. Я не могу заняться ни примитивной домашней работой, ни таблицами с отчётностью, ни просмотром фильма. Хожу по квартире из одной комнаты в другую, будто ищу что-то необходимое, какой-то утерянный не мной предмет, и я даже представить не могу, куда мой муж его подевал. Всё время мой лабиринт приводит меня в кухню. На столе уже готовы чашки, и заварен чай, и разрезанный пирог спрятан под крышкой коробки. Я не первый раз прихожу сюда за последние несколько минут и машинально поправляю посуду в соответствии с только одним моим рукам известной гармонией.

Эта неделя была совсем не похожей на многие предыдущие. В моём теле вдруг был создан некий импульс, при резких звуках он превращал мои руки, ноги и ритм сердца в подобие внезапно выпрыгнувшей из-под пресса пружины. Если кто-то внезапно появлялся рядом — я вздрагивала, словно скакательный сустав у напуганной кошки. Но самое непредсказуемое влияние оказывали слова. Мне казалось, любое сказанное слово приводило меня к субботней беседе с Ильёй. Я создавала различные ассоциативные ряды, логичные и длинные, как производственные цепочки в классических немецких компьютерных стратегиях.

Мой муж сказал, что моя «нервная система крайне нестабильна на этой неделе», и предположил, что это связано с менструальным циклом. Как можно быть таким невежественным идиотом при наличии столь высокого уровня IQ?

Ничего-ничего. Мариш придёт и убаюкает мои беспокойные мысли. Я расскажу ей что-нибудь нейтральное, а она сразу поймёт в чём дело, и сама переведёт разговор на важную для меня тему. Так хочется ничего не предпринимать.

Кое-как я дождалась звонка в дверь. Открываю. Она улыбается, обнимает меня. Вдруг я слышу шаги на лестничной площадке. Сердце ухается в пятки. Нет! Только не это! …всего лишь сосед.

Мы направляемся в кухню. Я иду по коридору и честно признаюсь себе, что разочарована. Мне кажется, я хотела бы увидеть Илью. Но Мариш как всегда пришла одна. Мне хочется узнать у неё, как долго я ещё его не увижу. Моё бесстыдство уже формирует вопрос. Садимся.

Работа с таким хрупким материалом как чувства требует ювелирной аккуратности. У Мариш это получается на высшем уровне. Она так задает вопросы на откровенные темы и смотрит с таким выражением, будто ты сейчас просто собираешься рассказать ей о том, как прошёл рабочий день, а не выложить начистоту самые сокровенные ожидания и самые пугающие опасения.

Я ставлю чайник. Сейчас бы не помешало вино.

— Ну скажи мне, как вам наша дача? — Мариш вытягивается на стуле и внимательно смотрит на меня снизу вверх.

— Конечно, мне очень понравилось. Во-первых, у вас очень красивый посёлок. Дома такие аккуратные, отремонтированные. Я вообще ни одной развалины не видела. И лес по краям. Там какой-то особенный воздух…

— Это из-за прудов. Они очень чистые, уже растаяли. Деревья набирают почки. Конечно, когда всё позеленеет — глаз вообще не оторвать. Ну а сам наш участок?

— Очень аккуратно. Эти дорожки из плитки — они так гармонично петляют между кустиков. И в беседке очень уютно, даже в прохладную погоду. Постройка рядом с ней, и эти скамеечки… У вас красивая кочерга для углей, — вдруг вспоминаю я. Мысль отчётливо рисует Илью, когда он помешивал угли в мангале. Чёрные и красные пятна потрескивали и выстреливали оранжевыми искрами. Он так задумчиво сощурил глаза на этом действе. И его руки… Господи! — Я подумала о том, что она хорошо бы смотрелась у камина… но у вас же его нет?

— Мы с Ильёй собираемся делать камин. И решили, что начнём с кочерги, — Мариш смеётся. — Мол, так у нас будет больше мотивации… — Мариш вдруг задумывается о чём-то на пару мгновений. — Так трудно иногда относиться к совместным планам серьёзно. Мы всё решаем с юмором, и я не всегда понимаю, шутит он, или… действительно этого хочет. — Мариш явно сейчас думает о чём-то более важном, чем планы на установку камина. В принципе, я могу предположить о чём. Она снова поднимает на меня глаза и улыбается. Я отмечаю, что это спонтанное чередование задумчивости и улыбки есть в них обоих. Конечно, очень любопытно узнать, что за мысль тёмной вуалью ложится на лицо в такие промежутки. Но если моя фантазия справляется с Мариш, то перед Ильёй она теряет всякую силу. — Надеюсь, Яна не очень подпортила тебе настроение?

— О, нет! Она была очень к месту, — я осекаюсь. Если бы не Яна, мы не смогли бы остаться с Ильёй вдвоём. Но я не могу сказать об этом Мариш.

— Ты не ревновала Сашу?

Я смеюсь.

— Мне бы хотелось, — хмыкаю я. — Хотя бы к Яне… Хотя бы ревновать…

Вот это! Моя любимая сцена. Мариш задумчиво опускает глаза, сжимает тоненькие пальчики по одному медленно, словно трогает струны арфы, пока кисть не сложится в кулачок. Сейчас я буквально могу представить, как на полу, сбоку от неё, в той точке, на которой сосредоточен её взгляд, пляшут идеи и мысли, перемешиваясь с воспоминаниями и правилами этикета — так она всегда формирует актуальный и откровенный вопрос. Теперь она шумно вдыхает, вскидывает брови, поднимает голову, глаза распахнуты — сейчас она его задаст. Ну, конечно, не совсем его. У нас, так скажем, ритуал. Она зайдёт издалека.

— Ты была очень грустной, когда вы приехали. И немного раздражённой. Я подумала, что, может быть, приезд к нам не стоил такой долгой дороги.

— Что ты, что ты! — мотаю головой. — Мы действительно устали. Но я была очень рада поболтать с Катей. А Саша успел пообщаться с Ильёй, и с Антоном — по-моему, остался очень доволен.

— Да, но вы чуть было не поссорились, когда мы сидели у мангала.

— Мы так всегда разговариваем, — вздохнула я. — Каждая наша беседа — что ссора, каждое обсуждение — что спор.

— Да ладно тебе. У вас всегда были очень задорные отношения, — Мариш пытается меня успокоить. Вот именно, что были. — Если вам напряжно добираться, в следующий раз просто вежливо откажитесь, — продолжает Мариш.

— Нет, нет! — я в ужасе. Пригласите нас ещё! — Для нас это отличная возможность развеяться, — я снова грустно вздыхаю. — Проводить время вдвоём по выходным стало не-вы-но-си-мо.

— У вас кризис трёх лет? — Мариш всем своим видом пытается показать, что это нормальная ситуация в отношениях.

— Боюсь, всё гораздо хуже, — я опускаю голову. — Мне кажется, он больше не любит меня.

— С чего ты это взяла?

— Я около месяца назад обнаружила на сайте Women.ru признаки, по которым можно распознать, что мужчина тебя больше не любит. У нас всё совпало.

Мариш вздыхает.

— А ещё у нас совсем плохо с сексом — его мало, и он механический и рутинный.

— У Саши много работы… — начинает Мариш.

— У меня тоже, — отрезаю я. — Мы живём, как семейная пара с детьми в десятилетнем браке. Да и того хуже… — я вспоминаю Антона и Катю, и про себя признаю, что бывают исключения.

— Ты думаешь, у него другая? — догадывается Мариш.

Да, эта гипотеза — единственное объяснение, которое я могу дать переменам в наших отношениях. У моего мужа давно много работы, он давно получил новую должность и освоился с ней. В его жизни за последние полтора года не было никаких особенных перемен. Да вообще никаких.

— Всё как-то поменялось, — пытаюсь я размышлять вслух. — Я не могу найти другого объяснения. Только судьбоносная встреча с молоденькой студенткой — что может быть ещё?

— И как резко поменялось? — спрашивает Мариш.

— Не резко. Постепенно. Сначала что-то начинает происходить нечасто, потом это становится системой, а потом ты вдруг осознаёшь, что теперь всё по-другому… Но я помню, что в первый раз серьёзно задумалась об этом на Новый год. Мы всегда занимались любовью в новогоднюю ночь. И не важно, где мы были: вдвоём, у друзей, у родителей, на отдыхе. Мы всегда успевали это сделать. Вроде традиции, которую нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах. В этот раз мы были вдвоём, но он сказал, что устал. И быстро уснул… Я не могу передать тебе, какое это унижение — выпрашивать у собственного мужа секс. И чем больше инициативы я проявляю — тем грубее отказ получаю. Скажи мне, неужели я не привлекательна? — я смотрю на Мариш с надеждой.

— Очень, очень привлекательна, — успокаивает она. — Только глаза грустные.

— Это следствие, а не причина, — вздыхаю я. — Мне хотелось бы что-то сделать, но я не представляю что. Эта беспомощность меня убивает.

Мы молчим. Я знаю, что Мариш считает женщину ответственной за сохранение отношений. И наверняка она знает формулу. Наши браки — ровесники. Но я не вижу в их паре с Ильёй тех ужасающих проблем, которые есть у нас. Их единственное краеугольное противоречие — дети. Мариш считает, что семья без детей неполноценна. А судя по словам Мариш, Илья вообще не хочет детей. Данная несостыковка прилично отравляет идеальную картину их отношений. Однако, она любит его, а он любит её. И Мариш ждёт, что он изменится. А мне и ждать-то нечего.

Я вздыхаю:

— Даже не знаю, что ещё сказать. Сплошной бесперспективняк.

— Это временные проблемы. Прежние отношения себя изжили — и это нормально. Вы уже давно вместе. Всё устаканилось. Вы готовитесь перейти на новый этап, нужно это пережить.

— Но ведь чтобы перейти на этот этап, нужно что-то сделать? Нельзя же пустить всё на самотёк. Так не бывает, что мы вдруг ни с того ни с сего опять будем заниматься любовью, дарить друг другу подарки, писать смски, звонить во время рабочего дня и называть ласковыми словами, делать что-то вместе. Я пыталась, честно пыталась проявлять инициативу — но всё время встречала только раздражение. Я чувствовала себя назойливой мухой, от которой он яростно отмахивается свёртком газеты. Сейчас я просто живу дальше. Конечно, попытки что-то предложить с моей стороны ещё всплывают, но это происходит всё реже и реже… Недавно я предложила ему завести собаку, чтобы мы могли выгуливать её вечерами и болтать. Он сказал мне, что я и о нём-то позаботиться не могу. Неужели только у нас так?

Она молчит. Мне вдруг показалось, что Мариш меня слушает вполуха. Это совсем ей не свойственно. Что-то новое с ней происходит, и она не может скрыть эти непривычные переживания. Может, она беременна?

— Нужно менять тактику, — заключает она. — Если твоя инициатива встречает агрессию, не проявляй её больше. Он начнёт сам что-то делать, если ему небезразлично.

— А если безразлично? — с ужасом спрашиваю я.

— Тогда придётся идти на крайние меры, — в её словах звучит нечто угрожающее и таинственное.

Я вдруг подумала о том, что идеализирую её брак. Она редко говорит о том, что у них есть проблемы. Их отношения я вижу только издалека и мельком. С Ильёй я никогда не общалась (до недавнего времени). Нарисованная в моей голове картина их семейной жизни абсолютно субъективна, и далека от реальности. Я вспоминаю наш разговор с Ильёй (снова). То, что он говорил, вносит сумятицу в тот образ пары Мариш-Илья, который я себе представляла. И наверняка Мариш что-то недоговаривает.

У неё звонит телефон. И я, как и раньше часто бывало, слышу голос Ильи в трубке. Но на этот раз мои ощущения острее — его голос теперь не только размеренный и вежливый, он успокаивает меня, и оживляет в то же время. Мне так хочется услышать его ближе. Хочется попросить у неё трубку, и сказать ему «привет». Хочется говорить с ним. Он вызывает у меня нестерпимое желание рассказывать — размышлять при нём вслух, описывать свои ощущения, делиться самыми яркими впечатлениями. И задавать ему вопросы, и слушать, что он отвечает, и всматриваться в его светлые глаза. Представлять, о чём он думает, когда опускает немного голову, хмурит брови и молчит. Догадываться. Разгадывать его, словно головоломку.

— Тебе привет от моего мужа, — говорит Мариш.

Мне словно дали подарок без повода — так неожиданно, и так приятно.

— Спасибо, — улыбаюсь я. — И ему от меня передавай.

Мы встаём, выходим из-за стола. Я обнимаю Мариш, благодарю её за разговор. Может, мы увидимся на следующие выходные. А теперь ей пора.

Она уходит. Я закрываю за ней дверь и остаюсь одна в пустой квартире.

Я не могу по-другому описать мои ощущения — тоска щемит сердце. Я не услышу его голоса ещё по меньшей мере неделю. Я не увижу его ещё неопределённое количество времени. Из-за отсутствия каких-либо хронологических границ пустота возрастает до небывалых размеров — она кажется мне бесконечной, словно Вселенная. И я такая маленькая и неприкаянная в ней, совсем одна, без какой-либо надежды.

Время потянулось бесконечным чередованием будней и выходных, работы и квартиры, коллег и мужа. Почти целый месяц я не виделась с Мариш… И я не слышала Илью. Постепенно тот импульс, который не давал мне покоя, погряз в этой пустоте, и исчерпал себя.

Мне ужасно скучно. И я решила развлечь себя фотовыставкой. Я очень люблю фотографию, хотя сама никогда не отличалась способностями к самому процессу съёмки. Но что касается восприятия — это моя стезя. Я очень люблю смотреть. Визуальный канал развит у меня не слабее, чем у представителей мужского пола. Я люблю глазами, а не ушами. Даже когда я слышу что-то, или ощущаю, я всегда представляю это в красках и движении, в остановленных картинках и развивающихся сценах. Моя фантазия настолько поработила все мои другие психические функции, что я могу видеть всё это с открытыми глазами, продолжая оставлять толику внимания происходящему в реальности. Может, конечно, кто-то скажет, что это уже галлюцинации. Но мне кажется, я просто умею живо представлять свои мысли.

Мой муж считает, что это какой-то защитный механизм психики. Он говорит, что я «стала активно фантазировать после первого года совместной жизни, потому что наши отношения больше не приносят мне тех ярких эмоций, без которых люди моего психотипа не могут считать свой жизненный путь полноценным». Интересно, что бы сказал Илья про мою тягу к фантазиям?

У меня снова появилось невыносимое желание поговорить с ним. Случайно встретиться на нейтральной территории. Мне так хочется сейчас идти вдоль парковой аллеи, и увидеть его на скамейке. Мы бы удивились такой неожиданной встрече. И он пошёл бы рядом со мной, проводить меня до метро.

Я бы рассказала ему про выставку.

Почему я люблю фотографию? Из фотографии появился кинематограф. Скелет фильма — это ряд кадров, это несколько запечатлённых моментов, обозначающих главные точки в той истории, которая должна быть поведана: какие герои, что они любят, что необычного произошло в их жизни? Ведь у каждого человека в жизни происходит поворотный пункт.

Илья согласился бы. Сказал, что просто у кого-то больше, у кого-то меньше этих точек под названием plot point, и чем больше их количество, тем интересней кажется жизнь. Ведь он говорил про предсказуемость — чем её больше в жизни, тем эта жизнь скучнее.

Я бы заметила, что по сравнению с фотографией рассказать интересную историю фильмом и книгой гораздо проще, ведь их материал растянут во времени и пространстве, и при хорошей фантазии автора позволяет даже самую простую банальность превратить в запоминающийся нарратив.

А Илья сказал бы, что как раз такая воля для создателя нарратива может испортить даже самый интересный сюжет, потому что некоторые сцены или описания будут отвлекать от главной мысли. А главная мысль должна быть одна. И если её потерять в череде диалогов и монологов, сменяющих друг друга ярких декораций, то вся история выйдет пустышкой.

А я сказала бы, что чем больше материала для восприятия получит зритель, тем богаче будет возможность интерпретировать. И даже если главная мысль показалась бы ему скучной, он найдёт в истории что-то интересное для себя, близкое его мыслям или биографии. И поэтому у писателя и режиссёра больше шансов понравиться, чем у фотографа, который ограничен одним единственным кадром.

А Илья ответил бы, что автор может дать такое название фотографии, что оно будет вводить в заблуждение зрителя. Слова могут настолько очевидно не соответствовать картинке, что эта дисгармония сама по себе будет привлекательна, вне зависимости от изображения.

А я бы вспомнила, что на сегодняшней выставке названий не было. Там было много фотографий на разные темы — от пейзажей и людей до сюрреалистических инсталляций, запечатлённых на бумаге. Общим для них для всех было то, что их авторы не пользовались фотошопом.

Илья сказал бы, что сейчас это очень модно.

Я бы согласилась, припомнив современные рекламы белья и купальников с моделями обычной внешности, акции «звёзды без макияжа», псевдо-документальное кино, которое снимают молодые режиссёры российской кинематографической школы.

Илья вспомнил бы бесконечные реалити-шоу и передачи, на которых вытряхивают грязное бельё. И сказал бы, что естественность и реализм в его самых грязных подробностях заставляют человека почувствовать себя живым, настоящим в этом квазипроницаемом и пластмассовом мире современных технологий, где представленные в социальных сетях витрины человеческих жизней постоянно вызывают сомнение в их подлинности.

А я бы вспомнила книгу Виктора Пелевина под названием «Snuff», где поглощающие информацию зрители даже не представляют, насколько события, подаваемые как реальность, оказываются спланированными, ловко смонтированными, созданными с целью манипуляции… И ещё вспомнила бы оттуда суру — биоробота, которая «влюбилась» в одного из героев. Мне так понравилось, как она взяла его за руку — она обхватила его большой палец ладонью. Мне кажется, в этом жесте соединилась детская невинность и какая-то необычайной степени опытная порочность. И мне так хотелось взять за руку так какого-нибудь мужчину. Не моего мужа. Я не чувствовала к нему этого искреннего порыва: соблазнить. И вот теперь мне так хочется взять Илью за руку так. И потянуть его в сторону. И указать на какую-нибудь затейливую картинку, которая меня привлекала: ах, смотри! Мне захотелось сделать это прямо сейчас, потому что впереди я вижу красную буковку «М» у входа в метро. А это значит, что мы расстанемся. Что мы снова прервём свой разговор, как тогда, у беседки. Только-только разогнавшись, затронув часть тем, которые требуют более подробного обсуждения. Хотя… эта незаконченность создала такую благодатную почву для моей фантазии. Правда, я сейчас уже не уверена, насколько последствия от этого странного ощущения безопасны для меня.

Я действительно подошла к метро. Мне нужно спуститься вниз и ехать в квартиру. Так не хочется! У меня такое странное чувство удовлетворения на душе. Я впервые в жизни вела своего рода внутренний диалог. Я так ярко представляла наш разговор: слова, интонации голоса… эту очень незатейливую игру в бисер.

Ну же! Мне нужно спуститься! Вернись в реальность, Оля! Впереди несколько станций в подземке, короткий путь к подъезду, полупустой холодильник и непослушный кусок стейка, который нужно пожарить. Впереди обмен дежурными фразами с мужем. Гигиенические ритуалы. Проверка безопасности помещения. Сон.

Почему у нас с мужем так мало друзей?

У нас есть схожая позиция в том, что заводить дружбу на работе — опасно. Пожалуй, это даже опаснее, чем служебный роман. А трудно перевести отношения между собеседниками в дружеские, если не делиться секретами, не поднимать откровенные темы, не приглашать в гости.

Однако если мой муж очень привязан к месту своей работы, то мне с этим гораздо проще. Мои профессиональные способности универсальны, могут пригодиться и в маленькой фирмочке, и в большой корпорации. Правда, я ограничена территориально — отсутствие способностей к иностранным языкам не позволяют мне покинуть родину и поселиться где-нибудь в другой стране. Казалось бы, я работаю с цифрами — мой муж думает, что мне было бы проще, чем ему. Он эксперт в областях узких, работает с абстрактными понятиями, но ведь он хорошо знает английский. На его месте я бы с удовольствием рванула на годик-два на стажировку в США. Сейчас меня здесь ничего не держит. А может, я в глубине души думаю о том, что была бы рада пожить без него. Иногда мне кажется, что я убеждаю его уехать.

Честно говоря, я пыталась представить жизнь без него. Как это? Когда он не будет ночевать со мной в одной постели неделями, месяцами. Не будет язвить мне за ужином после моих неудачных попыток завести беседу. Не будет тащить меня по воскресеньям в продуктовый магазин и к его родителям. Казалось бы, эта скучная и неприятная картина семейной жизни должна мотивировать меня к расставанию. И мысль о том, что я буду одна — в данном конкретном случае должна приносить мне облегчение. Но я не хочу. Не хочу, чтобы мы расставались. Возможно потому, что меня больше пугает одиночество, чем разрыв отношений с этим человеком. А может, я и вправду ещё на что-то надеюсь.

Так почему же у нас так мало друзей? Так было не всегда. Куда делись одноклассники, однокурсники, друзья детства? Как мы умудрились так незаметно растерять громадную компанию, в которой пересекались и заводили дружбу друзья друзей, закручивались романы, планировались поездки в гости. Нам было мало пятницы и выходных, мы могли встречаться вечерами будних дней, хотя бы на часик, хотя бы попить чайку. И численность тусовки всё время менялась: мы могли встречаться вчетвером, всемером, по двадцать человек. По мере того, как все обзаводились семьями, количество знакомых росло. Конечно, мы уже не могли себе позволить встречаться в любой день, но у нас всегда оставалась суббота.

А потом мы отгуляли свадьбу, и всё вдруг стало меняться. Жизнь продолжалась, но как-то… не с нами, вокруг нас. Мы стали часто отказываться от приглашений, стали реже звать гостей к себе. И, в конце концов, нам просто перестали звонить. А мы и не настаивали. Когда я думаю об этом сейчас — мне становится ужасно грустно. Мы рвались к стабильности в карьере, в быту, в отношениях — и теперь как никогда я нуждаюсь в людях. Близких и весёлых, многочисленных.

Осталась только Мариш. С ней мы дружим с детства. И мне иногда так обидно слышать от неё, что она встречалась с кем-то из наших общих знакомых, что её приглашали в гости — особенно когда речь заходит о тех, с кем я когда-то общалась ближе, чем она. Я ревную? Завидую? Нет, просто всё выглядит безнадёжно. Почему у неё получилось, а у меня — нет? Потому что дело во мне… Я что-то сделала не так.

Мой муж говорит, что по социологическим данным близкие друзья появляются в жизни человека до начала полноценной трудовой деятельности. И если к этому времени нет приобретений в социальном мире, или они утрачены, то остальная жизнь обречена на поверхностные беседы, которым не суждено перерасти в понимание и поддержку.

Господи, какая же отвратительная суббота! Никто не звонит, и позвонить некому. Дождь занудно долбит в асфальт, в грязную траву, перебирается с одной ветки полуголого дерева на другую, и неизбежно шлёпается вниз. Темнеет. Часы движут стрелки к ночи. Чем бы мне заняться? Мой муж обещал мне сегодня вечернюю прогулку. И секс.

Я зову его по имени. Он молчит. Вспоминаю, что это очень дурная привычка — переговариваться из разных комнат. Человек может не расслышать, что ему говорят, и начинает раздражаться. Иду в спальню. Мой муж сопит в кровати. Он предпочитает спать во время дождя, если, конечно, выдаётся такая возможность. Я снова зову его по имени. Но он продолжает спать. Даже если я растолкаю его — мне вряд ли понравится результат. А сам он не проснётся в ближайшее время, он спокойно может проспать так до утра.

Я склоняю голову набок и внимательно смотрю на него. Его живот вздымается под серой футболкой, оголяющей волосатую кожу и не накаченный пресс. Ноги раздвинуты, на щиколотках красные полоски от резинок — носки немного сползли, собираясь неровными тёмно-синими складками. Я вижу на одном из них дырку, в которую неаккуратно вылезает палец. Его кисти неестественно вывернулись — видимо, проваливаясь в сон, он пытался подхватить падающую книгу, но на полпути сдался, и она опрокинулась рядом с его туловищем навзничь, подмяв несколько страниц под собственной тяжестью. Его волосы всклокочены. Он давно не стригся, и поэтому они начинают загибаться на кончиках, причём с одного бока вовнутрь, а с другого вовне — это создаёт уродливую асимметрию вокруг его головы. Его короткие, светлые ресницы, будто выгоревшие на солнце, подрагивают от беспокойного движения век — даже не хочу знать, что ему снится. Его рот беспомощно полуоткрыт — я могу разглядеть неидеальный нижний ряд зубов. На лбу, у самой линии роста волос, выступают малюсенькие капельки пота. Он выглядит таким жалким сейчас. Помятым, словно старый холостяк, оставшийся без матери.

Но у меня нет желания приласкать его, пожалеть. Когда я сейчас смотрю на него, вспоминаю о невыполненных обещаниях, предвкушаю одинокий остаток вечера и ночь под отдельным одеялом — я чувствую агрессию — мне хочется… Ах, даже страшно представить, что мне хочется. Мне хотелось бы убить его. Как? Вцепиться ногтями в его глотку? Но он вызывает у меня такое отвращение, что я даже не могу подойти к нему на расстояние вытянутой руки. Может, накрыть его подушкой? Навалиться всем телом. Нет, он сильнее меня, он сразу же проснётся и сбросит меня об стенку. Может, нож? Воткнуть в самое сердце, вон там, рядом с жёлтым масляным пятном на футболке. И что я буду делать потом? Нет, я не про то, как избавляться от трупа, как заметать следы, обманывать полицейских и немногочисленных знакомых. Что я буду делать, если его не станет?

Мне ничего не приходит в голову. Я вижу лишь серую пустоту. Ни одной возможности как-то наладить свою жизнь. И меня это угнетает.

А если просто попросить развода? Мы просто перестанем жить вместе и общаться. У нас, скажем так, нет общих друзей. Очень сомневаюсь, что он будет поддерживать отношения с Мариш — она, скорее, моя подруга… А если будет? Как она отнесётся к моей инициативе разорвать брак? Ведь это для неё священно. Она будет осуждать меня. Она скажет, что я ответственна за то, что не смогла сохранить отношения. И вот я представляю, как он звонит ей. Она жалеет его. Он рассказывает, какая я мерзкая, невнимательная, истеричная. Он рассказывает это ей и Илье. Что они подумают обо мне? А потом мой муж найдёт себе другую… Она будет интересней, моложе, общительнее. Мариш пригласит их к себе. А я приеду в Нару одна. Я буду сидеть между двух пар: Мариш и Илья — Саша и она. Мой муж будет вежлив со своей любимой. Она, конечно, изменит всю его жизнь. Он полюбит динамику, увлечётся экстремальным вождением, начнёт качаться, они будут путешествовать, она будет обсуждать с его мамой посадки на даче… и, конечно, они заведут ребёнка. Я знаю, как это бывает. Он всё предложит ей сам, с искрящейся инициативой и счастливой улыбкой на губах: через пару месяцев они съедутся, ещё через пару месяцев — поженятся, а потом она быстро и легко забеременеет. Она будет причиной его счастья, а он будет счастлив и неотразим. Он будет счастлив без меня.

Они будут смеяться надо мной. Говорить, что я — неудачница. Он будет рассказывать ей, как я обижалась на него за то, что он отказывает мне в сексе. И она, в отличие от меня, узнает причину. Мне хочется стоять здесь и тихо плакать. Я уже не выношу этого чувства беспомощности. Что же мне делать? Ну что же мне делать?

Я держу себя в руках из последних сил. Ненависть и отвращение к моему мужу внутри меня ведут ожесточённую войну. Они оба настолько мощные, что их столкновение сродни планетарному. И какое-то физическое явление происходит с ними от проникновения друг в друга — они не трансформируются в нечто новое, они нейтрализуют друг друга.

Я остаюсь наедине со своей обидой. Я выдыхаю. Я пытаюсь вытащить её из горла дыханием. Но ничего не получается. А сопение моего мужа царапает мои нервы словно ноготь по стеклу, его сбивчивое дыхание похоже на клокочущий смех. Мне хочется выскочить из этой комнаты. Мне хочется бежать по мокрой улице, дрожать от холода, подставлять лицо ледяному моросящему дождю. Главное — бежать. Бежать, и ни о чём не думать.

Мне совершенно всё равно, как я сейчас выгляжу, заболею ли, наткнусь ли на хулиганов — я уже не помню, как преодолела это расстояние от выхода из квартиры до лестницы в подъезде. Я выбегаю. Здесь так пустынно. Вечерняя апрельская мгла скрывает меня от редких прохожих, и их от меня. Я слышу шум мелкого дождя и свои шаги, стучащие по асфальту и хлюпающие по лужам. Я не смотрю под ноги. И мои волосы постепенно пропитываются дождём. Я чувствую себя сбежавшим из дома подростком. И мне так плохо и одновременно так легко сейчас. Моя тоска словно подгоняет меня вперёд. Как хорошо дышать здесь, в этих иссине-жёлтых сумерках. Я забываю о чувствах. Я только ощущаю. И мои мысли превращаются в ощущения.

Я бегу, когда мне хочется. Я останавливаюсь, когда чувствую усталость, и теперь мой шаг превращает этот побег в размеренную прогулку. Здания во дворе сменяют друг друга незаметно, они так похожи, они одинаковые. Мне слишком тихо здесь, и темно. Я выхожу к грязно-жёлтому свету от шоссе.

Я стою у шумной дороги. Капли грязи долетают до моего лица, обочина слишком узкая, и на ней полно мокрой пыли. Но я не хочу возвращаться в тишину дворов. Я никак не могу насладиться этим разрушающим, ритмичным, разнородным грохотом. Мне хочется скорости звука, мне хочется стать неотъемлемой его частью. Впервые в жизни мне хочется идти по разделительной полосе, против безумного московского движения, и одновременно вместе с ним. Я внюхиваюсь в запах бензина, всматриваюсь в ослепляющие огни фар, вслушиваюсь в гул двигателей, я ощущаю… вибрацию…

Я ощущаю вибрацию в моём кармане. Я взяла с собой телефон. Вот же предусмотрительно. Неужели проснулся? Не буду отвечать — пусть переживает и ищет меня под дождём. А если он заболеет после этого?

То ли под страхом обязанности выслушивать мужа о том, какие процессы происходят в его организме под влиянием простуды, то ли из любопытства, я всё же вытащила перебираемое пальцами в кармане мобильное устройство и взглянула на экран. Там незнакомый номер. Но я отвечу.

— Да, — серьёзно говорю я в трубку.

— Привет, — я слышу потрясающий голос в ответ, вальяжный, растягивающий буквы. Я отчётливо представляю как рот, говорящий таким голосом, изгибается в улыбке, — это Илья.

Коленка Мариш похожа на маленькое кровавое месиво. Она нервно хохочет, отворачивается и дёргает ногой так внезапно, что я рискую получить не только в лоб, но и сердечный приступ.

— Спокойно, — периодически чеканю я, — не ёрзай… почти всё.

— Из тебя получился бы отличный врач, — Мариш одним глазом косится в сторону перебинтованной раны.

Я поднимаюсь с корточек и мою руки. Всё равно я умудрилась перемазаться зелёнкой, это уму непостижимо! Безымянный палец правой руки теперь украшает отпечаток зелёной струи. Хорошо хоть кольцо додумалась снять. Говорила я себе, что никогда больше не возьмусь за это изумрудное зло, но у нас дома не оказалось никаких мазей.

— Тебе кажется, что из любого человека, который не боится крови, получится отличный врач, — утверждаю я.

— Этих людей не так уж много, — не соглашается Мариш. — Мы с мамой натуральным образом падаем в обморок при виде крови. — Мариш придвигается ко мне и говорит шёпотом: — Да и Илья, скажу тебе честно, держался из последних сил.

Её шёпот кажется мне таким ласковым. Какая же она нежная. Маленький лесной цветочек на тоненьком стебельке, с полупрозрачными лепестками. Кажется, дотронешься даже кончиком пальца до его согретой весенним солнышком кремово-розовой глади, и его цвет уже развевается по воздуху, оставив серебристую пыльцу на руках.

— Приспичило же вам в такую погоду учиться кататься на роликах, — неодобрительно качаю я головой.

Мариш надевает джинсы. Какие у неё стройные ножки, изгибы будто созданы руками талантливого скульптора. А какая белая у неё кожа. Я вспоминаю, как касалась её, когда лечила эту маленькую коленку. Неудивительно, что Илья так любит гладить её. Как, должно быть, восхитительно это выглядит — его длинные тонкие пальцы на этих молочных бёдрах. И я отчётливо ощущаю зависть к красоте этой пары — они напоминают мне мужчину и женщину из какого-нибудь очень романтического эротического фильма, несомненно, старого французского… тогда режиссёры умели показывать женщин очень естественными и нежными, словно в утренней дымке. И мужчины — уверенные в себе, сильные, упрямые, опытные. Когда смотришь такие кадры, их нереальность вызывает ещё большую зависть — они будто существуют в каком-то другом мире по-настоящему, и твой мир никогда не будет таким прекрасным и ярким… Как бы мне хотелось посмотреть, как они целуются по-французски — Мариш и Илья.

— Мы разбирали антресоли над кухней, и там я обнаружила их. Они же совсем новёхенькие, потому что когда я их купила, мне не с кем было учиться. И погода была хорошая, когда приехал Илья. И я подумала: или сейчас, или никогда. В конце концов, им уже больше пятнадцати лет.

Мы выходим из ванной комнаты. Мой муж и Илья обсуждают перспективы 3D принтеров.

— Как лапка? — Илья обнимает Мариш за плечо и целует в висок. Он едва заметно втягивает носом запах её волос. Я вспоминаю, что они пахнут дождём и цитрусами.

— Оля блестяще справилась с ролью Айболита, — хмыкает моя подруга.

Мой муж с грустью глядит на меня. Я думала, он был рад обмолвиться парой слов с умным человеком в безрадостный субботний вечер. Но он до сих пор не проснулся, и, очевидно, не рад гостям. Когда я позвонила ему по пути домой, он не взял трубку, так как сон его был крепче нехороших предчувствий. Поэтому разбудить его и предупредить о том, что к нам ввиду чрезвычайной ситуации вот-вот заглянут Мариш и Илья, мне удалось буквально за несколько минут до их прихода. Он только и успел что надеть штаны да пригладить волосы рукой. Непослушные пряди всё равно скрутились в разные стороны, и он напоминал сейчас безумного учёного — ещё бы очки на нос.

— Спасибо вам огромное, — Илья посмотрел на моего мужа, на мой взгляд не ответил. Я вдруг поняла, что сегодня мы ни разу не встретились взглядами, и мне почему-то стало ужасно обидно. — Надеюсь, тёща не заметит, что я сделал с её дочерью.

Белый бинт предательски выглядывал из порванной на коленке джинсы, однако кровищу с окаёмок мне удалось смыть.

— Сейчас посидим ещё пять минуток, и пойдём, — Мариш устало опускается на стул.

— Может, чаю перед дорогой? — предлагаю я.

Ребята переглядываются и Мариш кивает. Я ставлю чайник. Илья отодвигает стул рядом с Мариш и садится.

— Ужасно хочется курить, — говорит он.

— Я думал, вы пропагандируете здоровый образ жизни, — удивляется мой муж.

— У меня нет зависимости, — спокойно говорит Илья. — Но иногда хочется выкурить сигаретку… — он глядит на Мариш, которая смеряет его неодобрительным взглядом, — в стрессовых ситуациях… когда любимая девушка истекает кровью, тут не только покурить хочется…

О! Он называет её — любимая девушка! Не «жена», не «женщина», не «моя». Любимая девушка — как будто они только встречаются, и у них прекрасный конфетно-букетный период. Они кажутся мне такими юными сейчас…

— Мне тоже свойственно тянуться к сигарете в крайних случаях, — вздыхает мой муж. Раньше он был курильщиком, но бросил ещё до нашей свадьбы. Иногда он признаётся, что очень скучает по сигарете — обычно после наших немых ссор. И я испытываю ужасное чувство вины. — Если так уж хочется, у меня на балконе есть заначка.

— Пожалуйста… — жалобно протягивает Илья и с мольбой смотрит на Мариш.

— Ну иди… иди уже, — она ленивым жестом упирается ладонью в его грудь и отталкивает от себя.

— Оль, ты найдёшь? — спрашивает мой муж.

Я чувствую, что начинаю почему-то нервничать. Мысль о том, что я опять останусь с Ильёй наедине, необычайно волнует меня. С другой стороны, я хочу добиться повода, чтобы он посмотрел мне в глаза.

— С удовольствием, — отвечаю я и улыбаюсь Илье. Он улыбается Мариш. — За мной.

Мы идём по коридору в гостиную. Илья движется так неслышно за моей спиной, что мне легко представить, будто я иду одна, и это позволяет успокоиться. Я открываю дверь на балкон и роюсь в расположенном там шкафчике для необязательных вещей.

— Ну ничего себе, — я слышу восхищение в голосе Ильи и с любопытством оборачиваюсь: интересно, про что это он — про тёплый балкон, про вид из окна?

Илья смотрит на мой миниатюрный садик, занимающий добрую половину балкона.

— А, цветы… — протягиваю я. И равняюсь с ним, держа в руках пачку сигарет. Мы стоим совсем близко, едва касаясь друг друга плечами.

— Это не просто цветы — это орхидеи: от неприхотливых Фаленопсисов, — он обводит взглядом мои цветы, останавливаясь на долю секунды на каждом, а я в недоумении слежу за ним, — а вот Онцидиум… и до Аскоцентрумов.

— Ты что, разбираешься в растениях? — я в таком ужасе, что мой тон голоса наверняка его выдал.

— Я — нет. Мариш очень любит всю эту хрень. Она считает, что замужней женщине положено уметь ухаживать за растениями. Она может пересказывать мне свои познания в этой области… подолгу. А моя мама — фанатка орхидей. Я знаю столько их названий и подвидов, что могу сойти за знатока латыни, — Илья вздыхает.

Или ботаника… Вот уж не мужская черта. Я почему-то чувствую глубокое разочарование.

— Значит, ты тоже мучаешь Александра ботаникой, — скорее утверждает он, чем спрашивает.

— Вообще, я ничего не понимаю в цветах, — честно признаюсь я. — Те страшные слова, которые ты сейчас говорил — совершенно новые для меня сочетания звуков. Это чудо, что эти цветы выжили. Мне дарили их друзья, коллеги, муж. Он до сих пор убеждён, что я тайно наняла садовника, потому что я не приспособлена к заботам о домашнем очаге. Наверное, у меня просто «зелёный палец», — пожимаю я плечами.

Я смотрю на Илью, но тот не может оторвать взгляд от этих дурацких растений.

— Так что там с сигаретой? — спрашиваю я.

Он поворачивает голову, даже не скользнув по мне взглядом, забирает у меня пачку, вытаскивает одну сигарету и возвращает пачку, не дотронувшись до меня. У меня такое чувство, что он специально избегает контакта со мной.

— Спасибо. Пойдём на кухню. Я выкурю её на улице.

Моё разочарование растёт и напирает на мои непослушные мысли — я никак не могу понять, в чём дело. С Ильёй что-то не так. И со мной тоже явно что-то не так.

Мы возвращаемся на кухню. Пьём чай. Обнимаемся и целуемся с Мариш. Сухо прощаемся с Ильёй.

Муж ужасно раздражает меня своим присутствием. Вот сейчас бы мог идти спать. Мне так хочется побыть одной.

Я удаляюсь в ванную. Но, закрыв за собой дверь, понимаю, что моё тело настолько скованно и обессилено, что я не могу даже заставить себя забраться под душ. Что-то не так.

Я сажусь на край ванны и пытаюсь понять причину. Но она, словно юркая ящерица, оставляет в моей руке лишь свой хвост. Такое странное чувство… Так бывает, когда в полудрёме набрасываешь карандашом какие-то соображения, кажущиеся тебе очень логичными и подходящими, а утром, на свежую голову, в ужасе стираешь их ластиком. И такая опустошённость. Я думала, что у меня что-то есть. А теперь ничего нет.

Сон никак не идёт ко мне. Я беспокойно раскладывала тело на своей половине кровати. Я ложилась на один бок, потом на спину, переворачивалась на другой бок, я пыталась уснуть на животе. Какое-то время мне удалось пролежать без движений, и в логические цепочки стали пробираться сюжетные отклонения. Это значило, что сейчас я усну. Но мой муж неудачно бросил свою руку куда-то вверх, неприятно зацепив меня ладонью. Отлично, теперь он меня ещё и избивает!

Я снова попыталась уснуть, но на закрытых веках как на экране в кинотеатре стали появляться красочные сцены из прожитой недели. Я подумала о работе, о коллегах, о планах на будущую неделю. Но всё это не относилось к делу. Мне мешало уснуть что-то другое, что я никак не могла вытащить для пристального анализа. И это произошло сегодня.

Ладно. Попробуем вычленить из череды событий то, что не даёт мне покоя.

Во-первых, сегодня мой муж, как и обещал, занялся со мной сексом. Радости я не чувствую. Даже удовлетворения. Меня смущает то, что мне приходится выпрашивать секс. И упрекать его за то, что он меня не хочет. Мне кажется это ужасно унизительным. Я прекрасно помню первый раз, когда он мне отказал. Уже в самой этой мысли есть нечто противоестественное: муж отказал мне в сексе. Обычно мужской пол жалуется на недостаток физических утех. Почему? Почему женщины чаще отказывают? Они больше устают? Они реже получают удовольствие? Вот я уже давно не получаю от этого удовольствия. Но всё равно прошу. Зачем? Мне кажется, что когда мы занимаемся сексом, он проявляет ко мне хоть какое-то внимание. Он не говорит со мной на непонятном мне научном языке, он не обижает меня оскорбительными фразами. Он наконец-то молчит. И получает какое-никакое удовольствие от взаимодействия со мной. Но этот позорный минимум меня не устраивает. Ведь я помню, как мы умели раньше. Нам обоим так нравилось этим заниматься.

Я пытаюсь представить, как бы я хотела, чтобы было. И у меня получается. Это уже успех. Я хочу, чтобы это было чаще одного раза в неделю, и в разные дни, а не только по субботам. Обычно мы занимаемся сексом в субботу утром, или вечером, если никуда не ездили и ни с кем не встречались (как сегодня, например). Иногда в воскресенье — но это уже серьёзное отклонение. Мне так хочется иногда разбудить его среди ночи, прямо посередине недели, и сделать ему минет — но я представляю, что услышу в свой адрес. Просто я так пробовала… Ещё я хочу, чтобы он сам проявлял инициативу. Не так, что я его упрекнула в отсутствии секса, а он через некоторое время стал ко мне подкатывать. А чтобы ему самому хотелось — и он подходил. Чтобы я не успевала озвучивать свою мысль о том, что мне мало. И я пробовала ждать. Я не говорила целую неделю об этом ничего. Но когда время подошло к вечеру очередной субботы, я просто взбесилась. Мне кажется иногда, что если ему не напоминать про секс, он вообще забудет про него. Потом мне не нравится, как он это предлагает. Раньше он просто обнимал меня и начинал целовать, заглядывал в глаза, начинал трогать моё тело. Я могла пококетничать, шлёпнуть его по руке, но это была лишь игра. Ему даже не надо было ничего спрашивать — можно было просто прикоснуться ко мне, и я уже была готова. Сейчас он даже не улыбается, когда предлагает мне секс. Он просто спрашивает что-нибудь в стиле: «ты не против». Ну что это за убожество? Почему нельзя хотя бы просто сказать: «я хочу тебя». Спросить меня: «хочешь?» — в одном этом слове звуки сочетаются так, что если их произнести шёпотом, я уже начинаю сходить с ума от желания. Конечно, самая болезненная тема — это прелюдия. Куда она девается после свадьбы? Это что, какая-то функция, доступная только в демо-версии? Полный абсурд! Если до того, как мы стали жить вместе, занятия сексом были спонтанными, и часто времени было в обрез, мой тогда ещё не муж успевал обласкать меня так сладко, что стоило ему войти в меня два-три раза, и я могла уже кончить. Сначала сократилось время на прелюдию, затем стали подвергаться игнорированию различные части моего тела, пока всё в итоге не скатилось до банального проникновения языком в мой рот… а потом пошёл, пошёл, пошёл. Почему-то значительно уменьшилось время, которое он может себе позволить находиться во мне. Всё заканчивается очень быстро, иногда быстрее, чем спонтанный секс в лифте (эх, были времена…). И оскудела фантазия в вариации движений — они стали такими однородными, что мне иногда кажется, будто во мне вибратор, а не настоящий мужчина.

Конечно, всё изменилось не резко, и не сразу после свадьбы. Был медовый месяц, даже целый медовый год. А потом становилось всё преснее и холоднее. Да, я помню первый раз, когда муж отказал мне в сексе. На нашу вторую годовщину. Мы тогда поехали в Карелию, на дачу его родителей. Погода была восхитительная. И мы очень много гуляли. Утром ездили к воде. Днём обедали в городе. А вечером долго гуляли на природе. Потом он хотел отвезти меня в одно место, которое много для него значило. Он часто проводил летние каникулы в тех местах, когда был маленький. Очень любил бабушку и дедушку. И много гулял по окрестностям в детстве. Для него эта дача — прекрасное место для ностальгии о самом счастливом времени в его жизни.

Итак, темнеть ещё не собиралось, и мы решили пойти пешком. Мы шли очень долго по широкой просеке вдоль сосен и рябины, а потом свернули на маленькую витиеватую тропинку. Я шла очень медленно, поскольку устала. И мы потратили больше времени, чем полагали. Но мой муж очень хотел дойти. И я шла за ним. Он взял меня за руку. И мы шли и шли. Мы поворачивали то вправо, то влево. Сосны и рябины сменились осинником, потом березовой рощей, а потом тёмными елями. Они были такие густые и раскидистые, что даже при свете солнца нельзя было разобраться, что находится за теми стволами, перед которыми ты стоишь. Тропинка стала ужасно узкой, мне даже показалось, что мы просто петляли вдоль деревьев. Муж всё приговаривал: «где-то здесь… где-то здесь», а я уже совсем запуталась, в каком направлении дом, и как долго мы шли, и сколько сейчас времени. Я стала думать: а вдруг мы заблудились? Но эта мысль не только пугала меня, но и возбуждала. Мы были совсем одни в лесу, вокруг стало так темно, и я перестала контролировать ситуацию, полностью отдав себя в распоряжение моего мужа. Мне нравилось идти за ним, нравилось доверять ему. Нравилось представлять, что он не мой супруг, а просто мужчина, который ведёт меня куда-то. И это так возбудило меня, что в ушах зазвенело от желания. Мне хотелось, чтобы он резко остановился, взглянул мне прямо в глаза, взял в охапку и повалил на землю: в траву, в ёлочные иголки, в острые ветки. Чтобы он раздевал меня быстро, сдвигая одежду, и сразу, без поцелуев, лишь проникновенно смотря мне в глаза, вошёл в меня.

И вот он останавливается, и поворачивается ко мне. Он улыбается хитро, и смотрит мне в глаза. «Мы пришли, — говорит он, — смотри». Он отодвигается, и подталкивает меня вперёд. Я вглядываюсь в сумерки, и вижу озеро. Его гладь идеально ровная, она похожа на стекло, в котором отражаются деревья и темнеющее небо. Его форма такая строгая, будто это окошко, из глубины которого за высотой наблюдает могущественный и невозмутимый царь подводного мира. Я впечатлена. Я хочу прикоснуться к воде. И спрашиваю, чистая ли она, и можно ли мне спуститься. Мой муж даёт согласие. И я, повернувшись к нему спиной, медленно раздеваюсь. Моя одежда неслышно ложится на еловые иголки. Я стою совсем голая перед тихим озером. И иду к нему. Берег обрывается резко. Вода обсасывает корни елей, торчащих из обрыва. Я сажусь на попу, опускаю ноги в воду. Она такая тёплая, как парное молоко. И я одним движением срываюсь вниз, я погружаюсь с головой, и шум воды звенит у меня в ушах. Я расслабляю своё тело полностью, и медленно иду ко дну. Мне кажется, что я вся превратилась в одно единственное ощущение — я будто часть воды, я — вода. Я не чувствую запахов, ничего не слышу, на меня не давит воздух, и глаза мои закрыты. Как же хорошо мне тогда было… Но я не умела дышать под водой. Я напрягла руки и ноги, и моё тело рвануло на поверхность. Я вынырнула, распахнула глаза, и взгляд мой встретили звёзды.

Я подплыла к берегу. Мой муж стоял надо мной. Он протянул мне руку и наклонился ко мне. Я видела как он улыбается. Он помог мне выбраться. Я стою совершенно мокрая и голая перед ним — хозяином этих мест. Я глажу его по щеке и начинаю целовать его губы. Моя рука скользит на его плечо, вниз, по груди, по животу. Я так хочу его.

Но он перехватывает мою руку. Он отстраняется, всё с той же спокойной улыбкой на губах. Он говорит мне: «нет», говорит это очень мягко, и целует меня в лоб, и прижимает к себе. Я нехотя поддаюсь его объятиям, но внутри меня всё бунтует. Как он мог отказаться? Почему? Я не понимаю…

Мне пришлось одеться, и мы долго шли обратно за руку. Дома он налил нам чай, говорил обо всяких пустяках. Я была обескуражена. И мои мысли были в тупике. Фантазия оцепенела, и не могла предложить никакой причины, даже её подобия. А потом мы легли спать. И я долго лежала рядом со спящим мужем так, как сейчас. Правда, под одним покрывалом, но тоже без сна.

Сейчас мне кажется, что у него были какие-то веские аргументы, чтобы не заняться там со мной сексом. Возможно, для него этот берег у озера — нечто сокровенное, не имеющее отношения к похоти. А я со своими примитивными повадками даже, наверное, обидела его. Я должна была спросить у него про это место. Что оно для него значило. О чём он думал, когда бывал там в детстве. И почему хотел мне его показать. Но тогда я так обиделась на него, что даже не могла поднять эту тему в разговоре. И больше мы туда не ходили. И с тех пор наши отношения стали меняться.

Мне становится гораздо легче. Я не знаю, как чувствует себя человек после посещения психотерапевта, но подозреваю, что примерно так. Моя память позволила мне проанализировать одну из проблем, которая давно меня мучает. Но осталось что-то ещё. Осталось ещё и «во-вторых».

Во-вторых, сегодня я увидела Илью. Я закрываю глаза и вспоминаю эту сцену. Он заходит первым в дверь нашей квартиры. Я чуть приподнимаю лицо и вытягиваю шею, чтобы дотянуться до его щеки. Но он даже не взглянул на меня. Он отступил в бок, и передо мной предстала раненая Мариш. Я смотрю на её коленку в ужасе. Поднимаю взгляд на лицо — она улыбается, а вокруг её головы летают экзотические бабочки. Я слышу приближающийся топот сзади, оборачиваюсь, и вижу моего мужа. Он с грохотом гиппопотама несётся по нашему коридору с сачком.

Была среда. Вечером я, как обычно, возвращалась с работы, и спокойно шла по району в сторону нашего двора. Я не верю в мистику. Но иногда люди так вовремя появляются в моей жизни, что трудно свалить всё на случайности. Я как раз вспоминала воскресное утро после того, как у нас в гостях побывали Мариш и Илья. Я проснулась в дурном настроении, потому что не успела додумать свою мысль перед тем, как вырубилась. К тому же я проспала недостаточно часов. И не запомнила никаких сновидений. А я люблю запоминать свои сны, и анализировать их, а иногда (раньше) прошу моего мужа этим заняться. А потом был очень суетливый день, так что я не успела разобраться во второй причине моего беспокойства. Я уверена, что она более актуальна, чем первая (в конце концов, решить наши сексуальные проблемы с мужем я пытаюсь давно, и измусоленные вопросы и желания по этому поводу уже не приносят мне такого дискомфорта — я как бы свыклась с ними).

Потом были два тяжёлых рабочих дня, и относительно спокойная среда. И когда у меня, наконец, появилось несколько минут на размышления, я заметила нечто знакомое в фигуре, медленно бредущей вдоль припаркованных машин в сторону нашего дома — это была женщина.

Когда я поравнялась с ней и бесцеремонно повернула в её сторону голову, я в каком-то животном ужасе отпрянула в сторону и замерла. Это была наша с Мариш приятельница из времён юности. Одна из тех редких подруг, которая прервала контакты не только со мной, но и с Мариш, да и со всеми нашими знакомыми.

— Вика?! — это был скорее вопль, чем вопрос. Мой голос сорвался не столько от изумления, сколько от страха. Она так изменилась! Она стала очень-очень плохо выглядеть. Нет ничего удивительного в том, что я подумала, будто это не наша ровесница. Мне кажется, я даже вижу седые волосы в давно отросших корнях её волос. Первое, о чём я подумала — это наркотики. Но пристально вглядевшись в её глаза, которые с какой-то мольбой смотрели на меня, я поменяла точку зрения — скорее, болезнь.

— Оля… — протянула она. — Это ты, надо же!

Вика попыталась улыбнуться. Может быть, не болезнь, а горькая утрата? Я слышала, что люди могут поседеть из-за смерти близкого за несколько часов. Ладно, я ничего не понимаю в эмпатии!

— Что у тебя случилось? — выпаливаю я.

Мне стыдно, что я так с места в карьер. Но я даже не знаю, как можно прикидываться, что это обычная встреча давних знакомых, которым следует обменяться парой дежурных фраз.

Она так жалобно смотрит на меня, как будто я — её последняя надежда. Я не нахожу ничего лучше, как подойти к ней и взять за руку. Я вглядываюсь ей в глаза с немым вопросом.

— Оля… — она не знает, как начать. — Честно говоря, я приехала сюда, потому что вспомнила про Марину. Я хотела позвонить ей в дверь, но передумала в последнюю секунду. А потом я не могла уехать, и я здесь уже очень давно. Я иду к метро, а потом иду сюда снова. Но мне не хватает смелости… я не знаю… — её голова падает в моё плечо, и она начинает горько плакать.

— Пойдём со мной, — я беру её под руку и веду к своему подъезду. — Мариш переехала несколько лет назад. Но она приезжает сюда к маме почти каждые выходные. А мы с мужем переехали в квартиру моих родителей. Если ты захочешь, я дам тебе Маришкин телефон.

— Я не пойду, — Вика резко останавливается, высвобождается из моей поддержки. — Я не буду входить в ваш дом, — она мотает головой, словно я пытаюсь затащить её в какое-то место, где с ней случилась невыносимая беда. — Я приношу людям несчастья.

Мне становится страшно. Она похожа на помешанную. Она вот-вот взорвётся в истерике. Я не знаю, что делать. Беспомощно озираюсь по сторонам. Мне кажется, что люди смотрят на нас с неприятным любопытством.

— Это всё глупости, — убеждённо говорю я. — Тебе нужно посидеть немного, я дам тебе какое-нибудь успокоительное. Пойдём со мной.

— Нет! — она изо всех сил мотает головой, и отступает на шаг назад.

Что мне, врезать тебе, что ли? Я вспоминаю, что людей нещадно бьют по щекам, когда они так ведут себя. Они сразу успокаиваются, могут и поплакать, но зато потом приходят в себя.

— Вика, скажи мне, что случилось? Хочешь, мы найдём Мариш? Что мне сделать?

— Нет, не надо ничего! Я всё испорчу! Я приношу беду… — она выпучивает глаза и начинает медленно отступать. — Я завистливая. Я согрешила. На чужом несчастье счастья не построишь. И я разрушила столько жизней. И свою. Почему я не разбилась вместе с ним? Я должна была умереть вместо него. — Она замирает, глаза становятся стеклянными, и она орёт: — Я должна была сдохнуть!

И она уже бежит куда-то сломя голову. Я бегу за ней. Мне бы хотелось забыть обо всём этом кошмаре. Хотелось бы поддаться страху и удрать в обратном направлении, домой. Лучше бы я вообще её не встречала…

Мне удаётся поймать Вику. Я так зла на неё, что это добавляет мне львиную долю физических сил. Я разворачиваю её к себе, хорошенько трясу за плечи. Он издаёт душераздирающие крики. Мне даже страшно представить, что о нас думают окружающие. Я должна быть хладнокровной. И я бью её по щеке. Раз! Два!

Господи, помогает! Как в кино! Она стоит смирно и смотрит на меня. Взгляд осознан, она будто поняла что-то и получила умиротворение.

— Так, сейчас мы идём со мной. Я некуда не отпущу тебя в таком состоянии, — мне ужасно стыдно за свою злобу на неё. И хотелось бы, чтобы мой голос звучал мягче. Но я инстинктивно чувствую, что должна быть напористой с этой мадам.

Вика послушно отвечает:

— Хорошо. Идём.

Мы в квартире. Я провожаю её на кухню. Роюсь в ящике и уже капаю успокоительное в стакан с кипячёной водой. Протягиваю ей. Ставлю чайник.

— Я хочу предупредить мужа, что у меня гости. И попросить его зайти попозже, когда ты успокоишься. Да?

Вика кивает.

Я звоню и прошу его немного задержаться. Я не объяснила причину, а он даже не подумал про любовника. Ладно. Зато спасибо за понимание.

— Расскажи мне, что стряслось, — я сажусь напротив неё и придвигаю к ней чашку с горячим чаем и сахарницу.

Вика поднимает на меня глаза и внимательно что-то ищет в них. Она как бы раздумывает: стоит ли мне доверять?

— Какое самое страшное предательство может совершить подруга? — серьёзно спрашивает она меня.

Вот заладила: предательство, грех. Она раздражает меня, а должна вызывать сочувствие.

— Ну не знаю… — тяну я. — Наверное, увести любимого. Или растрепать что-то, о чём никто не должен был знать.

— Да… — она задумывается о чём-то, потом снова переводит на меня взгляд. — Ведь она доверяла мне. А я ничего, понимаешь, ничего не могла с собой поделать! Ну любила я его! И всё так быстро… произошло… Я даже не успела опомниться.

— Так, ты увела у подруги мужчину, — заключаю я. — И она знает?

Вика горько улыбается:

— Ты даже не представляешь, насколько всё хуже. Всё гораздо хуже.

— Расскажи мне. Тебе надо выговориться.

Она подаётся вперёд, наклоняется над столом ниже, пристально смотрит на меня, как будто хочет рассказать какой-то секрет:

— Ты когда-нибудь хотела мужчину так, что сводит коленки? Стоит тебе подумать о нём — и твой живот ноет от боли. Его манеры, его голос: ты досконально запоминаешь каждый его жест, каждое слово, будто всё имеет значение, будто всё относится к тебе. Ты цепенеешь, когда смотришь ему в глаза, и тебе кажется, что это очевидно всем, и ты пытаешься не смотреть ему в глаза, но ты не можешь оторваться от них. А когда он говорит с тобой — всё вокруг затихает, исчезают все объекты и предметы, и каждая секунда обретает чёткую оболочку, каждая из них отсчитывает ваше время, и ты просто хочешь, чтобы оно замерло, чтобы никогда это всё не кончалось. Тебе не нужно ничего, кроме этого. Ты сходишь с ума без него, а когда с ним — ты становишься безумна. Это нельзя побороть, понимаешь? С таким чувством нельзя справиться. Ты готова на всё ради него: наплевать на общественное мнение, пойти по головам, сменить веру, уехать хоть на край света.

Мне хочется остановить её. Я правда не понимаю, о чём она говорит. Между страстью, которую я испытывала не раз, и тем, что описывает она, какая-то неземная пропасть. Я не верю ей.

— Я понимаю, это невозможно было перебороть, — вру я. — И вы переспали?

— Мы не просто переспали, — качает она головой, — мы стали любовниками.

Ну, это типичная история. Муж устал от жены, стал изменять с той, что поближе — им же лень далеко ходить. А теперь всё, видимо, стало явным. Он вернулся к жене, а дружба и любовь с Викой закончилась. Она прекрасно понимала, на что идёт.

Вика смотрит на меня так, будто понимает ход моих мыслей:

— Мы действительно любили друг друга. Он хотел бы уйти от неё. Я ненавидела её, понимаешь? Я хотела, чтобы она умерла. Она, и её не родившийся ребёнок. Я готова была отравить её, задушить, изрезать ножом, мне было всё равно, лишь бы её не стало. — Глаза Вики лихорадочно блестели. Её речь становилась быстрой и жёсткой, будто она отделяла слова слешами, а не привычными знаками препинания. — О нас узнали друзья. Все презирали меня. Я перестала разговаривать с другими. Все от меня отвернулись. У меня никого не осталось. Кроме него. А он не мог. Он не мог бросить её. Он вдруг перестал звонить. Не брал трубку. Я стала приходить к их дому. Я ходила туда-сюда. Ждала у подъезда. Я видела её. Она вышла с ним из машины. Она чиркнула по мне взглядом, а он даже не посмотрел на меня. Всего несколько месяцев назад мы обнимались и целовались с ней на прощание. Я плакалась ей в плечо. Она поздравляла с днём рождения мою маму. Я помогала ей готовить праздничные ужины. Я оставалась у них на ночь. Мы вместе путешествовали. Я была частью их семьи. И вот я стою — а они просто проходят мимо… Как будто я чужой человек. Они обошли меня стороной, словно грязную нищенку, покрытую нарывающими язвами. С отвращением, со страхом, с презрением. Меня все стали презирать.

— Ты не знала, что она беременна? — не выдержала я.

— Нет. Когда мы переспали в первый раз — нет. А потом мне стало всё равно. Когда они прошли мимо меня, мне хотелось накинуться на неё. Мне хотелось ударить её головой об асфальт. Бить её ногами по животу, чтобы они оба испустили дух.

Мне становится жутко не по себе. Я впервые столкнулась с такой жестокостью в реальности. Неужели женщина может так ненавидеть?

— Ты тоже осуждаешь меня, — она поджимает губы, опуская уголки рта вниз. — А ведь у нас с ним мог быть ребёнок. — Она плачет. — Если бы не она… у нас мог бы родиться малыш.

— Ты тоже… была?

— Моё тело не выдержало этого напряжения. Я сказала ему, а он прервал все контакты. Я не понимаю, почему? Ведь мы так любили друг друга. Почему он выбрал её? — она по-детски утирает слёзы кулачками. Её лицо снова становится злым. — Я думала, она его заколдовала. Не может так быть, что он вдруг перестал что-либо чувствовать. Он просто не такой человек, чтобы равнодушно оставить любимую женщину с ребёнком.

Я не понимаю, о ком из двух женщин она говорит.

— Я пошла к ведьме. — О, ну да ладно! — И она сказала мне, что это приворот. Она сказала, что он очень сильный, и опасно снимать его.

Вика, что ты несёшь?! Я просто ушам своим не верю. Она хотела переманить мужика от беременной жены снятием приворота?

— Но я попросила снять, — горько выдыхает она. — И он погиб.

— Кто погиб? Ребёнок?

— Они оба погибли, — холодно произносит она. — Сначала малыш, а потом он… — через рыдания она пытается объяснить, что произошло, но ничего непонятно. Я встаю, обнимаю её за плечи, и она содрогается в моих руках. Разбитая, потерявшая друзей, любимого, ребёнка. И всё это произошло из-за какой-то непобедимой страсти? Я просто ничего не понимаю.

Потом мы долго сидели молча. Я предположила, что мой муж мог бы отвезти её до дома. Хотя, честно говоря, я думала об этом с каким-то чувством брезгливости. Вика и вправду выглядела так, будто от неё веет смертью. И я просто вызвала такси.

Я тоже презирала её. И осуждала. Ничего с этим не поделаешь. Я не понимаю, почему она не остановилась. Тем более это, судя по её словам, была её близкая подруга, а не приятельница. Они не просто перемалывали косточки знакомым на досуге и втайне завидовали друг дружке. Они были почти как семья. И она сама виновата в том, что всё разрушилось.

Я отправила её на такси, и мне было совершенно всё равно, доедет ли она, не покончит ли с собой. Я никогда не чувствовала такого безразличия к человеку, даже абсолютно чужому. А ведь она тоже была моей подругой. А ведь она могла поступить также со мной.

Мой муж вернулся домой. Я кратко изложила ему историю Вики за ужином. Он пустился в долгие рассуждения о разуме и чувствах. Но слушала я вполуха.

Постепенно на меня стало накатывать какое-то беспокойство. И связано оно было с моим резким отношением к поступку Вики. Мой муж часто говорит о том, что есть некий защитный механизм психики, который вызывает очень странную перверсию в склонностях человека. Когда мы стыдимся какого-то желания или черты характера, мы очень раздражаемся, встречая это в другом человеке. И мне показалось, что такого рода раздражение сейчас присутствует у меня по отношению к Вике. Что знакомого себе я увидела в ней? А я…я могла бы так поступить? Могла бы я переспать с мужем моей подруги, если бы вдруг испытала нечто похожее на те безумные чувства, о которых говорила она?

И я снова возвращаюсь к своей «второй причине», не дающей мне покоя. Дело касается нашей встречи с Ильёй в прошлую субботу. Я ожидала от неё большего. Стоит признать, что я обиделась на него. Он не поцеловал меня в щёку, ни при встрече, ни на прощание. Он ни разу не посмотрел мне в глаза. И я обиделась, будто он обязан был уделить мне больше внимания. Я хотела, чтобы он как-то так подстроил ситуацию, чтобы мы поговорили вдвоём. Например, предложил мне постоять рядом, пока он будет курить на балконе. Или попросил составить ему компанию на улице у машины, пока он будет ждать Мариш от мамы. Я не знаю, но что-нибудь можно было придумать! И эти абсурдные претензии к чужому мужчине производят на меня ошеломляющий эффект.

Господи, неужели он мне нравится?

Я собираю в общую ёмкость, словно снимаю с дерева ёлочные игрушки, все мои мысли о нём с тех пор, как мы поговорили в первый раз: он меня понимает, я хочу услышать его, я хочу поговорить с ним, я хочу его увидеть. Я вспоминаю песню про моё имя, которая теперь неизбежно возвращает меня к дорожке из красной плитке, когда мы шли вдвоём, и он напевал её. И внутренний диалог, который вела с ним, возвращаясь с работы. А ещё это бешеное чувство эйфории — я словно попала в сказку, и моя фея исполнила желание — когда незнакомый номер в моём телефоне обратился в его голос.

Нет, этого не может быть. Эта типичная история, когда подруга предаёт подругу ради страсти, никогда не случится со мной! Это чувство, которое сносит всё на своём пути — я никогда не позволю ему родиться! Эта гостья Вика, история которой сейчас кажется ничем иным как зловещим предостережением — всего лишь случайность! Я в ужасе собираю все её слова в мусорный мешок: презрение друзей, равнодушие любовника, ненависть к подруге, не родившийся эмбрион… окровавленную голову с раскрытыми светлыми глазами. Я заворачиваю всё это в чёрный, непроницаемый, шуршащий пакет, и выбрасываю в мусоропровод. Я протираю стол, о который опирались её руки, на который падали её горькие слёзы. И мою за ней стакан и чашку так тщательно, чтобы никакая аппаратура не обнаружила там её ДНК. Всё, я расчистила место преступления. Но убрать свидетеля я не могу. Придётся ли рассказать Мариш про эту встречу? Мой муж наверняка обмолвится, что к нам заходила Вика. Постараюсь не начинать разговор об этом сама…

И больше никогда, никогда-никогда не позволять себе этой мерзости. И если я вдруг вспомню о том, что мне не положено, словно мантру буду повторять: я ничего к нему не чувствую… я ничего к нему не чувствую… я ничего к нему не чувствую.

Муж выжимает из относительно свободной дороги всё возможное. Мы безнадёжно опаздываем. Я специально хотела присутствовать на его докладе, чтобы изобразить из себя хорошую жену, поддержать его. Мы обговаривали этот вопрос заранее, ещё несколько месяцев назад. Конечно, теперь я жалею об этом. Тогда это был минутный порыв, и повторить настроение того далёкого дня сейчас я не могу.

Последние выходные были такими тухлыми, что после них я чувствовала себя как выжатый лимон. Нам не нужно было ехать ни к ребятам, ни к родителям, даже в магазин. Не было назначено никаких встреч. Мне кажется, за два дня я сказала так мало фраз, что они уместились бы на одну страницу форматом А4. Я ждала понедельника с нетерпением, а сейчас понимаю, что этот день будет не разительно живее, чем прежние два.

Правда, вчера вечером я получила от Мариш смс с приглашение приехать в Нару на выходные. Будут долгие майские праздники, и мы можем даже остаться на ночь, если захотим. До прошлой среды я встретила бы такое предложение заикающимся от восторга согласием.

— Набери ещё раз! — рявкает мой муж.

Я послушно нажимаю на кнопку мобильного устройства. И в очередной раз безуспешно пытаюсь дозвониться сначала декану, потом куратору, чтобы предупредить: Александр Владимирович немного задерживается из-за пробок, нельзя ли перенести его доклад, пропустив вперёд одного или двух других выступающих.

Мой муж переживает, потому что не знает, в каком зале будет всё происходить. К тому же первые выступления всегда слушают важные люди, а после трёх-четырёх докладов они расползаются по своим делам. Пока организационные моменты будут улажены, может пройти неизвестное количество времени. И действительно, что может быть неприятнее, чем выступать перед пустой аудиторией?

— Попробуй зайти на сайт, — требует мой муж.

Как назло, сайт снова не грузится.

— Вот так всегда! Почему мне всегда так не везёт? — мой муж в отчаянии.

Сначала мы застряли из-за какой-то аварии, теперь никто не берёт трубку, и информация на сайте института о том, где проходит конференция, тоже недоступна по техническим причинам. Неужели ничего нельзя сделать? Конечно, нет! Потому что мой муж начал день не с той ноги. И значит всё сегодня будет идти наперекосяк. С ним так всегда происходит, когда на носу важное событие. Может это и вправду карма?

— Зачем я только послушал тебя, и поехал не как обычно? — раздражённо вздыхает мой муж.

Я, наверное, должна была ожидать этого? Ведь я всегда во всём виновата. Теперь вот предложила поехать другой дорогой — мы сделали крюк, но там обычно не бывает пробок. Если бы не дурацкая авария… Откуда я, чёрт побери, могла об этом знать? Но я и вправду чувствую себя виноватой — это какая-то неведомая сила у моего мужа — заставлять меня так думать.

— Если бы я поехал один — этого бы не случилось…

Как ты можешь такое говорить? Я не понимаю! Я хотела поддержать тебя, попёрлась в чёртов понедельник на чёртову конференцию, где буду подыхать от скуки. Потому что эти грёбаные непонятные термины жужжат у меня в ушах каждый вечер, каждый вечер, каждый грёбаный вечер, когда ты приходишь с работы. И каждый раз, когда я пытаюсь поддержать беседу, разделить твои интересы, составить тебе компанию — я получаю упрёк как пощёчину. Выясняется, что я глупая, что я равнодушна к твоим страстям, что из-за меня мы опаздываем.

Мне так хочется сказать ему, какой он козёл! Но я снова молчу. Я пытаюсь проглотить обиду вместе со слюной, только она всё равно застревает в горле. Это неправильно. Если его не остановить — будет только хуже.

И он уже продолжает бить меня словами:

— С тех пор, как мы стали жить вместе, моя жизнь превратилась в каламбур. Я забываю дома ключи, права, выхожу на работу в тапочках. И я постоянно опаздываю! Потому что ты всё время говоришь под руку. Как у тебя это получается? Уму непостижимо! Ты говоришь какую-нибудь хрень, которой я пытаюсь придать хотя бы подобие формы, чтобы понять тебя — а ты уже планируешь маршрут, и снова говоришь какую-нибудь другую хрень. И пока я переосмысливаю твои слова, мы уже едем по этой чёртовой дороге! У тебя просто нечеловеческие способности к суггестии.

У меня есть два оружия против него: язвительность и немота. Мне требуется немало сил и времени, чтобы добраться до своего сейфа с этими маленькими револьверами. Нужно взять себя в руки, постараться пропускать его слова мимо ушей, успокоиться — и вот я вспоминаю код, заставляю пальцы перестать трястись и прокручиваю нужную комбинацию. Как же невелик мой арсенал. Но если бы меня предупредили, что такого рода средства пригодятся мне в семейной жизни, а не навыки в постели и домашнем хозяйстве, я была бы более подготовлена. Итак, чем отстреливаться сегодня? Я никак не могу сделать выбор.

— Ты открыл новую черту моего характера, и делаешь мне комплимент в такой неуклюжей форме, — вздыхаю я.

— Это не новая черта, я всегда признавал, что ты умеешь мной манипулировать.

Кажется, я поняла значение слова «суггестия».

— Если бы я умела тобой манипулировать, секс был бы у нас чаще, чем раз в сезон, — снова вздыхаю я.

— Зачем ты всё время утрируешь? И ты сейчас хочешь поговорить об этом?

— Мне не хочется говорить с тобой о сексе, ничего нового я не услышу. Буду умирать от скуки. Впрочем, и заниматься им с тобой мне уже тоже не очень хочется. По аналогичным причинам.

— Ну вот и славно. Приедешь домой и посмотришь какой-нибудь фильм.

Моя сдержанная язвительность сменяется подступающей злобой. Она выталкивает обиду из горла и вырывается вместе с ней словами:

— А ты подрочишь на какую-нибудь книгу.

Я краем глаза вижу, как его пальцы впиваются в руль и краснеют. Но ему надо быть сосредоточенным на дороге, иначе мы (нет, не разобьёмся) можем не доехать до чёртовой конференции. Я поворачиваю к нему голову и молча смотрю. Он, наверное, считает до десяти, чтобы успокоиться, как учил меня.

— Ты всё время провоцируешь, — цедит он сквозь зубы. И выдыхает: — К счастью, это единственное средство, которым ты можешь вызвать у меня хоть какие-то эмоции.

Всё. Он невозмутим. Теперь мы будто и не опаздываем никуда. Он словно выплеснул на меня своё раздражение и, обидев, успокоился. Да что там, он выглядит удовлетворенным.

Меня взбесило, что он так быстро вернул себе самообладание. Я чувствую себя такой беспомощной, словно болонка, тявкающая на гигантского каменного сфинкса. Мне хочется вцепиться ему в горло, чтобы вырвать хоть какую-то эмоцию. Хоть сдавленный крик. За его головой с невероятной скоростью проносятся бетонные столбы, здания, деревья — каменные джунгли превращаются в одно серо-зелёное смазанное пятно. На выемке под ручником начинает дребезжать телефон. И моё сердце пульсирует с болезненной отдачей в грудь. Мне становится трудно дышать, будто меня ударили в диафрагму. И мысли в голове превращаются в предложения-слова: выцепить, вырвать, выжать, выцедить. И я будто лунатик медленно отстёгиваю ремень безопасности.

Я смотрю ему прямо в лицо, готовая накинуться. Его взгляд косится куда-то мимо меня, по-видимому, он просит телефон. Я уже не слышу его голоса. Как только он встречается со мной взглядом, я рывком кидаюсь к нему, ныряю под его руки, различив только испуганное «Оля!».

Я уже ничего не соображаю. Только изо всех сил тяну ремень на его брюках. Пряжка беспомощно звенит, ударившись о дверь машины. Пуговица выскальзывает из дырки. Бегунок на молнии слетает вниз. Я пробираюсь в чёрную ткань, на ощупь ищу для него выход. И как только его член выныривает из ширинки, я жадно хватаю его губами. Они сухие, я облизываю их, не выпуская головку изо рта, я обмакиваю её в своей слюне. Она разом набухает под моим языком. Я захватываю ладонью ствол точно под головкой, и веду вниз, к самому основанию. Слишком сухо, но я не буду сразу брать весь член в рот. Я же знаю, как тебе нравится.

Я отпускаю его, только посасываю головку: сжимаю её между губ, обвожу круги языком, превращаю круги в спираль, и от самого кончика двигаюсь к основанию выступа, и напрягаю язык так, чтобы он скользил точно прилегая к нему, и снова поднимаюсь вверх. Мои губы сдвигают кожицу вниз, когда я погружаю его в себя, а когда я скольжу вверх, они захватывают её так крепко, чтобы она снова накрыла головку. Я опять засовываю его в свой рот, выпуская так много слюны, чтобы она растеклась по всему члену. Теперь он мокрый, будто весь был в моей дырке. Какой же он твёрдый, как хочется засунуть его поглубже. Но я специально медлю, прежде чем разогнаться.

Сашина рука вцепилась в мои волосы, они запутались в его пальцах. Я не знаю, хотел ли он оттолкнуть меня сначала, когда я только коснулась его члена губами, но теперь он хочет мой рот. Он слегка давит на мою голову вниз — он хочет, чтобы я взяла его целиком. Я слышу, как он дышит. Я чувствую, как он замирает, вдыхая, и выдыхает вместе со стоном. Я двигаю рукой вниз и вверх по его набухшему члену, а мой язык наращивает темп, и губы уже захватывают головку целиком. Я упираю её в нёбо, я глажу ей свой язык. И чувствую немного солёной смазки во рту. Саша стонет снова. Подожди же ещё чуть-чуть. Сейчас я засуну его в рот целиком.

Мне не хватает воздуха, я отпускаю его член, и ласкаю его рукой от головки до основания, делаю вдох и пошире открываю рот. Сначала мой язык прилипает к его члену, создавая ему мягкую и влажную подушку для погружения, и я захватываю его губами, и решительно двигаюсь ему навстречу. Он скользит между моими губами, между языком и нёбом, и упирается в самую глотку. Саша вместе со стоном шепчет моё имя, и надавливает на мою голову сильнее, его головка теперь в моём горле, и я чувствую, как она пульсирует, набухает, продолжает дрожь всего его члена, всего его тела… и выстреливает внутрь меня горячей струёй. Я держу его внутри себя, пока он не перестанет дёргаться, а потом медленно выпускаю его изо рта. Сглатываю сперму вместе со слюной.

Я выбираюсь из-под Сашиных рук. Мне даже не хочется смотреть на него. Я слышу, что он тяжело дышит, и пытается убрать член, и застегнуть штаны. Я смотрю на дорогу. Впереди почти целый понедельник, а потом вторник… бесконечная будняя неделя. И мне так хочется, чтобы так же быстро, как он кончил, так же быстро, как его жидкость проскользнула по моему горлу, проглотить эту неделю, и начать день субботы. Начать его в Наре.

Мы снова приехали в Нару. Но я чувствую себя ужасно. Жара так сдавила мне виски, что я не могу расслышать собственные мысли — слова заглушает треск и гул. Я пыталась поспать в машине, но уснуть сидя у меня не получалось. Невозможность привести тело в горизонтальное положение раздражала и усугубляла боль. К тому же мы поссорились с моим мужем.

Конечно, я сама виновата. Когда мы проезжали мимо придорожных магазинов, я уловила взглядом вывеску «Интим-игрушки». И вспомнила, что на мне красное бельё. Кажется, мой муж даже не обратил на это внимание, когда я щеголяла утром по квартире в новеньких кружевных трусиках, и встала рядом с ним у зеркала, поправляя бретельку на бюстгальтере. Я не услышала комплимента, или хотя бы комментария. Я не удостоилась даже взгляда — неужели причёсывание волос занимало всё его внимание?

— А смотри, что на мне, — игриво произношу я, заворачивая юбку.

— Я слежу за дорогой, — бурчит мой муж.

— Саш… — протягиваю я.

Не поворачивая головы, он отвечает:

— Я видел, что на тебе красные трусы, если ты об этом.

— И это всё?

— А что я должен добавить? Что сочетание твоих красных трусов и задранной чёрной юбки является признаком сексуальной агрессии? Ах нет, подожди, я должен выдать какой-нибудь банальный комплимент. Который ты как всегда с неумением примешь. К тому же я терпеть не могу красное бельё.

Я смотрю в упор на его щёку. Мне так хочется, чтобы на ней остался красный отпечаток от моей ладони, после того, как я врежу ему. Впрочем… Раз терпеть не можешь… Я с невозмутимым видом открываю окно, стаскиваю с себя трусики и вышвыриваю их на дорогу. Надеюсь, они не прицепятся к какой-нибудь из следующих за нами машин. Зачем вводить людей в заблуждение, что здесь происходит что-нибудь интересное?

— Ты сдурела? — мой муж даже отвлёкся от дороги и вперился в меня таким взглядом, будто я совершила какое-то богохульство. Наверное, он переживает, что я открыла окно в то время, как работает кондиционер.

— Извини, сейчас закрою, — спокойно говорю я, нажимая на кнопку.

— Ты вообще понимаешь, что делаешь? — он опасливо поглядывает в заднее зеркало, потом вытаращивает глаза на мои ноги. — Объясни мне, как ты собираешься… как ты будешь в юбке… без белья… Кто вообще едет в юбке на дачу на шашлыки, ты мне можешь объяснить? Да ещё и в красных трусах. А теперь… ты просто ненормальная. Ты меня просто… выбешиваешь.

— Значит, красный цвет свою функцию выполнил.

К сожалению, внимание не совсем такого характера я хотела привлечь. А приехать без белья и в юбке на дачу — это я, конечно, загнула.

Нас снова встречает Мариш. Сегодня мы не опоздали, и костёр только разожгли, а шашлык, сырой и не нанизанный, ждёт на кухне. В гостях, как и в прошлый раз, Катя с Антоном, и Яна. Также Мариш пригласила наших некогда общих знакомых — Лену и Славу. Одно время Лена была мне очень близкой подругой, возможно, не менее близкой, чем Мариш. Со Славой они познакомились на работе, и, несмотря на предостерегающие стереотипы из уст подруг, Лена стала с ним встречаться. Как-то неожиданно (особенно для меня) служебный роман превратился в гражданский брак. Сколько же лет назад это было? Кажется, пять или шесть… Суть в том, что переезд Лены к Славе (и его маме, кстати) сыграл разъединительную роль в наших отношениях. Я категорически отговаривала её заводить отношения на работе, да и Слава, как мне казалось, этого не стоил, а приглашение съехаться Лена сочла предпосылкой к заключению счастливого брака до конца дней. Она, по-видимому, предположила, что я завидую её счастью. Мы с Сашей тогда ещё не начали встречаться, а у меня как раз закончился (полным провалом) роман с мужчиной, на счёт которого я питала некоторые надежды.

Конечно, кому-то из них пришлось бы поменять место работы, и выбор пал на Лену (честно признаюсь, я тайно радовалась, что оказалась отчасти права). Потом был короткий период, когда мы совсем не разговаривали — думаю, так складывалось случайно. Но постепенно мы снова стали общаться, встречаясь в общей компании. Конечно, наши отношения с подругой больше не были прежними, и время доверительных бесед вдвоём за бокалом вина кануло в небытие, кажется, навсегда. Зато нейтральные темы вроде последних событий из жизни звёзд, современных бестселлеров и модных тенденций сезона с ней всегда поднимались легко и обсуждались довольно долго — она охотно делилась впечатлениями, а я не без удовольствия играла непривычную для себя роль слушателя.

Мы с Мариш часто обсуждали наших общих знакомых, с которыми она продолжала поддерживать отношения. И я знала, что в жизни Лены особенных перемен не произошло — она по-прежнему работает там, куда устроилась после покинутого места встречи с любимым, мама Славы по-прежнему живёт с ними (не по материальным причинам), и Слава так и не сделал ей предложение. Наверное, я злорадствовала, когда смаковала эти сплетни. А ведь я её предупреждала!

Очень жарко. Солнце отражается от металлической крыши за беседкой. Оно буквально режет глаза, и головная боль начинает стучать в висках. Мне хочется оказаться на месте кого-нибудь другого — весёлого, здорового, и в трусах. Передохнуть от физического и морального дискомфорта хотя бы минут двадцать.

Мы проходим в дом. Прохлада окутывает меня, словно шёлковое полотно. Как же замечательно! Я даже чувствую, как уголки губ сами по себе ползут вверх.

В прихожую выходит Лена. Она улыбается, раскрывает руки для объятий. Она неплохо выглядит: стройная, с ярко выкрашенными в приятный шоколадный цвет волосами, в хлопковом комбинезоне с короткими шортами успокаивающих бежевых тонов; её улыбка выглядит искренней, но глаза выдают грусть. Я обнимаю её.

— Мы так давно не виделись! — она отстраняет меня за плечи и оглядывает с головы до ног. — Ты здорово выглядишь, совсем не изменилась.

Я благодарю, отвечаю комплиментом на комплимент.

— Вы после свадьбы совсем испарились. Мы не встречаем вас ни у Лаврентьевых, ни у Светы. Вы совершенно не интернет-активны. Всё, что можно о вас узнать — только рассказы Марины. Я слышала, Саша метит в профессора?

— Пока в доценты, — игриво отвечаю я и оглядываюсь в поисках мужа. Точно, он всучил мне свои документы и кошелёк, и пошёл прямиком к ребятам.

— Ну а ты? Марина говорила, ты стала главным бухгалтером?

— О, это было так давно… — протягиваю я. — Я уже не испытываю по этому поводу такого трепета. Да и освоилась уже давно на новой должности. А так… — Лена смотрит на меня выжидающе, будто я должна сказать что-то важное. — А так всё как обычно.

— Ты всегда была очень амбициозна, — Лена ухмыляется так, будто сказала мне какую-то колкость, а я не разгадала тонкого намёка. — Ну теперь-то, если в карьере всё сложилось, ты подумываешь о детях?

И почему людей перестали учить хорошим манерам? Я ничего не имею против откровенных бесед, но, во-первых, не с места в карьер, а во-вторых — нужно же обладать хотя бы элементарными навыками житейского психолога. Ладно.

— Этот вопрос пока остаётся открытым, — спокойно отвечаю я. Я не могу удержаться и не поставить Лену в неловкое положение соответствующим едким замечанием: — А вы с Вячеславом продолжаете придерживаться современных взглядов на брак?

Нет, молодец! Может быть, доктор Лайтман из сериала «Обмани меня» смог бы разглядеть микроэмоцию, выдающую весь тот огромный пласт ненависти, который сейчас ко мне испытала Лена, но лично я не заметила, чтобы хоть один мускул дрогнул на её лице. По-видимому, она настолько привыкла к вопросам на эту тему, что научилась воспринимать их как нечто, к ней не относящееся.

— Точнее, Слава. Я бы с удовольствием приняла кольцо и надела белое платье, но он мне не предлагает, — та лёгкость, с которой она признаёт свою неудачу, обезоруживает меня. При этом я не ощутила к ней жалости, скорее, мне захотелось подбодрить её, и я даже почувствовала что-то вроде уважения к её терпеливости. Мне такой черты не сыскать в своём характере.

Враждебный настрой словно ветром сдуло. Мы отправились в кухню, чтобы справиться с шашлыком и овощами.

Когда мы вошли, на столе я заметила два фужера с недопитым вином. Мариш и Лена вели доверительную беседу, пока я не прервала их своим появлением. Я ощутила укол ревности и досаду. Может быть, я просто плохая подруга? Я вечно болтаю о себе.

Я взглянула на Мариш. Она явно успела перехватить мой взгляд на бокалы, потому что виновато улыбнулась. Она такая чуткая. По сравнению с ней я просто бревно. И в отношениях с супругом, и в отношениях с друзьями.

Лена рассказывает нам о своей поездке в Италию. Они со Славой уже много где побывали, и стараются не реже пяти-шести раз в год выбираться на отпуск за границу. Мой муж не любит путешествовать. Для него самый эффективный отдых — это продуктивная поездка к родителям на квартиру или на дачу в Карелию, где он может заняться ремонтом, помочь с хозяйственными делами, а вечером посидеть в спокойной обстановке с какой-нибудь книгой. Подмосковная и городская природа для него — самый вдохновляющий пейзаж в любое время года. Ему не нужен океан, гейзеры, водопады… Его вполне устраивают широкие поля, поросшие сорняками, вид из окна на мрачную осеннюю Москву, облепленные снегом парки, а теперь майская черёмуха в Наре…

Я впервые встречаю май в Наре — что-то судьбоносное есть в этом сочетании слов. Вечером здесь будет пахнуть дымом от жжёных листьев, как и в любом пригороде в майские праздники. Этот дым будет оставлять на языке горький привкус. А сейчас на улице пахнет черёмухой и прудом — если бы головная боль не заглушала всё остальное, я ощутила бы прохладу в самом эпицентре тридцатиградусной жары от этого запаха ледяной и звенящей воды.

Я прошу у Мариш лекарства. Она протягивает таблетку, и с сочувствием гладит меня по голове. Мне кажется, что если я сейчас скажу ей хотя бы что-то, хотя бы простое спасибо, дрожь моего голоса выдаст какую-то новую черту моего к ней отношения. Я стала так внимательно изучать её повадки, смотреть на неё с каким-то затаённым восхищением. И это ненормально. Я никак не могу классифицировать это ощущение, найти его причину, предугадать последствия. Я смотрю на неё не как на подругу, не как на женщину, не как на кумира… но она вдруг стала чем-то вроде… эталона? Нет, я уверена, что не ориентируюсь на неё. Не хочу быть как она. Не хочу быть на её месте. Не хочу, чтобы она считала моё поведение правильным… Я просто очень внимательно теперь за ней наблюдаю.

Сейчас мы пойдём в беседку. Мне так не хочется идти туда. Я вспоминаю нашу последнюю встречу с Ильёй, разочарование и опустошённость, которые я испытала. И мне кажется, что сейчас будет ещё хуже. Тут же я вспоминаю Вику, и свои предположения относительно Ильи. И мне становится совсем дурно.

Мы идём по зигзагу из красной плитки. Вокруг зелёная трава. Кое-где у дорожки вытягиваются или расползаются небольшие кустики, а ближе к строениям растения выше и гуще — они будто специально были посажены для того, чтобы скрыть постройки и создать атмосферу чистой природы, без вмешательства человека. И эта строгая красная дорожка, простая и рациональная — совершенно не вписывается в такую идею.

Я думаю о том, что этот устроенный двумя людьми участок отлично отражает их непохожесть друг на друга, лишь некоторые задумки перетекают одна в другую, но это не касается основных моментов. Об этом думаю я, когда мы подходим к беседке. Ребята сидят в теньке от деревянных стен, расслабленные и умиротворённые. Даже мой муж, по обыкновению очень оживлённый, и даже немного суетливый в обществе, сейчас больше напоминает мне того человека, который проводит вечера со мной в квартире: он немногословен, спокоен, и часто отвлекается на свои мысли, не желая делиться ими с остальными.

Я вижу Славу. Махаю ему рукой и улыбаюсь. Он выглядит как упитанный, пресыщенный материальными благами и вниманием кот. Его целыми днями обхаживают две женщины — мать, которую он никогда не оставит жить одну, и гражданская жена, которая до сих пор мотивирует себя тем, что он, в конце концов, после пяти-шести лет совместной жизни пожелает поставить штамп в паспорте.

Я целую Яну. Ох, ну надо же, Мариш не успела предупредить меня! Киваю молодому человеку, который приехал с ней. Она обнимает его за плечо и подмигивает мне, будто демонстрирует новое приобретение. Эй, смотри-ка на мой новый аксессуар, как тебе такая модель?

Катя и Антон. Они сидят рядышком, словно две птички жмутся друг к другу, и разлепляются лишь на несколько секунд, чтобы поздороваться со мной. Впрочем, Катя наверняка уже предугадала, что сегодня я не настроена на оживлённую беседу. Ей не нужно из вежливости спрашивать меня о чём-то. А мне из вежливости следует присоединиться к моему мужу. Сегодня все по парам…

Я не вижу Илью. Сажусь рядом с мужем. Мне ужасно неуютно. Я сижу у самого края беседки, и солнце попадает мне на щёку, плечо и руку. Я ёрзаю и не могу оторвать взгляда от лужайки, где мы сидели в марте, напротив друг друга, а сейчас там пустота. Мы разговаривали так непринуждённо, и в то же время не о пустяках. А потом он задумался и опустил голову. А я стала вспоминать, какие у него глаза. И он посмотрел на меня… Я так отчётливо ощутила эту волну, высокую, тёплую, бурлящую белой пеной — она надвинулась на меня и окатила с головы до ног. В его светлых-светлых глазах было понимание. Он будто понял меня так, как никто. Ну что за глупые идеи?

Мне нужно отвлечься. Перевести взгляд куда-то в другое место. Пофантазировать, представить себя кем-то другим…

А вот теперь мне срочно нужно отвлечься — я вижу, как он идёт к нам от дома. Хм, по красной дорожке. Господи, как он двигается. Словно шахматная фигура, управляемая каким-то высшим разумом. Его движения в пространстве неуловимы. Он просто приближается, на расшатываясь, не перепрыгивая, не спотыкаясь. Его приближение похоже на необычный монтажный ход в каком-нибудь французском фильме. Солнце слепит его, отражаясь от той самой металлической крыши, которая совсем недавно бросалась серебряным шаром в меня. И его зрачки сужены до предела. И в ту секунду, когда он уже был очень близко, но тень ещё не спрятала его от солнца — я посмотрела ему в глаза. И этот бело-серый взгляд охватил меня, словно паника. Сердце быстро забилось, тело замерло. Мне стало трудно дышать, и я приоткрыла губы, чтобы набрать воздуха. Господи, какой же он красивый! Он совсем рядом со мной. Он наклоняется ко мне и целует в щёку. Его короткая щетина легонько царапает мою кожу. Я шепчу: привет.

Я выбираюсь в коридор. Золотисто-оранжевый свет пробивается сквозь раскидистые ветви дерева, растущего за окном. Его так густо покрывает листва, что сейчас окно едва ли выполняет свою функцию.

Я отлично себя чувствую. Просидев в беседке мучительные тридцать минут, я попросилась прилечь. Мне было невыносимо смотреть на Илью. И его приветствие лишило меня всяких сил. Мне хотелось спрятаться в какую-нибудь норку и свернуться там калачиком, чтобы никто не видел и не слышал меня. И мне очень хотелось сбежать от своих мыслей.

Теперь я проснулась в гостевой комнате, застелила кровать и вышла в коридор. Я на втором этаже. Я двигаюсь в сторону лестницы, но слышу из-за открытой двери Маришкиной спальни шум. Механический скрежет напоминает мне работу какой-то маленькой машинки. Мне непонятно, что это, и я на всякий случай останавливаюсь до той полосы света, которая бросается на ковёр из открытой комнаты.

— Тук-тук, — произношу я осторожно.

— Да-да, — я слышу голос Ильи. Переступаю в полоску света и встаю перед открытой дверью.

Илья у окна, стоит спиной ко мне, склонившись над подоконником. Створки открыты, и приятный ветерок добирается до моего лица вместе с запахом его одеколона. Я совершенно не разбираюсь в парфюмерии, и не знаю, что это за марка, и какие ингредиенты туда могут входить, я всего этого не знаю, но… могу сказать одно совершенно определённо — мне чертовски нравится, как от него пахнет.

Мой взгляд соскальзывает вправо, и я вижу смятую постель. Пододеяльник золотистого цвета, с витиеватыми чёрными узорами, возвышается полуразрушенным песочным замком над изумрудной простынёй, маленькими волнами распростёртой над гладью его кровати. Этот восхитительный пейзаж манит меня в свои объятия: мне кажется, ткань ещё тёплая. Он спит здесь, о боже мой. Мне кажется, я начинаю краснеть.

— Ты так сладко и заразительно зевала, что я тоже решил вздремнуть, — Илья смотрит на меня и улыбается. Он приглаживает немного взлохмаченную голову ловким и вальяжным движением руки. Наверное, он заметил, как я уставилась на не застеленную кровать. — Извини, — он кладёт что-то на прикроватную тумбочку и расправляет вздыбленную постель. Я отмечаю, что несмотря на жаркую погоду, он спал под одеялом. Наверное, он тоже мерзлявый. Мне вдруг очень захотелось увидеть, как он дрожит от холода.

Я с любопытством заглядываю, что лежит на прикроватной тумбочке. Это Кубик Рубика, и те стороны, которые я вижу, совершенно гармоничны по цветам.

— Ты умеешь его складывать? — спрашиваю я с надеждой.

— Да, — просто отвечает он. — Конечно, я не соберу его за 5 секунд, как какой-нибудь чемпион-спидкубер. Но я отлично натренировался, и добиваюсь результата, какими бы безнадёжными не казались изначальные позиции.

— Обалдеть, — с восхищением протягиваю я, и уже верчу в руках собранную головоломку. — Глазам свои не верю…

— Я могу собрать его снова, если тебе интересно? Хочешь?

Это слово, сказанное его голосом, вдруг обретает неведомую силу над моим разумом. Оно пылает огнём и звоном отдаётся в ушах. Спокойно!

Я оживлённо киваю. Мой муж тоже умеет собирать Кубик Рубика, но только подглядывая в расписанные по шагам инструкции. Мне непонятно, почему при наличии такого незаурядного ума он никак не разберётся в алгоритме.

Мы подходим к окну. Жара спала, и солнце вот-вот сядет. Я слышу голоса из беседки. Мой муж смеётся.

— Запутай его, — говорит Илья. Я не сразу понимаю, о чём он. Господи, перемешай головоломку, Оля!

Я верчу разноцветные квадраты, а пластмассовая головоломка ноет и скрепит под моими пальцами.

— Пожалуй, достаточно, — я протягиваю ему куб.

— Сперва нужно определиться с цветовым фундаментом… пусть будет красный, — он ловкими движениями разворачивает грани, пока на одной из сторон не образуется пять квадратов красного цвета в форме креста. — Суть в том, что есть ряд точек, которые составляют основу — они не будут перемещаться в течение всего процесса, разве что вокруг своей оси. Эти точки — центральные квадраты, и отталкиваясь от них можно ориентироваться в цветовом соотношении сторон, — пара движений, и красная сторона собрана. Он переворачивает кубик так, что красный цвет оказывается внизу. — Теперь мы видим, что нам нужно развернуть всего четыре квадрата — и две трети уже собрано. Так… Верно поставим угловые квадраты здесь. Так… — его пальцы впиваются в разноцветные пятна, подушечки краснеют от быстрых и напряженных движений. Когда механизм начинает сопротивляться, он замедляется, и с небольшим усилием разворачивает грани так, как ему угодно. — Здесь важно всегда оставлять ту грань, которую можно заполнять любыми цветами. Чтобы как следует поставить квадрат, я выталкиваю его на свободную от порядка территорию. И здесь с ним можно творить что угодно, не нарушая целостности уже собранной системы. Так… и вот так… — он вертит головоломку в разные стороны, крутит то по часовой стрелке, то против. Вторая линия заполняется верными цветами. — Самая интересная часть — верхний уровень. Чтобы правильно сложить его, приходится, можно сказать, нарушить всю созданную до этого гармонию. Но это лишь иллюзия ошибки… всё очень быстро вернётся на свои места. Главное правильно чередовать повороты, — я не могу оторвать взгляда от его рук, он делает то четверть оборота, то пол-оборота, и на моих глазах эти тонкие длинные пальцы за несколько мгновений создают из пёстрого хаоса восхитительную систему.

— Потрясающе, — восхищаюсь я, — просто потрясающе! И на сколько ходов ты просчитываешь… всё это?

— Это проще, чем кажется. Я ориентируюсь по ходу действия, — Илья смотрит мне в глаза и довольно улыбается. — Конечно, моя мысль гораздо быстрее моих рук.

Нет, ты, должно быть, шутишь! Мне кажется, я опять краснею. Я упираюсь локтями о подоконник, чтобы ощутить опору. И мне нужен воздух.

— Хочешь, я научу тебя? — спрашивает он.

Нет, это невыносимо! Пожалуйста, не говори мне этого слова! Я безответно тянусь подрагивающей рукой к головоломке, и я захватываю её вместе с его пальцами — они такие горячие, господи! От прикосновения к ним я теряю контроль над своим телом, и, конечно, разноцветный куб выскальзывает из моих рук. Я чувствую себя неуклюжей идиоткой, сломавшей детскую игрушку. Мне даже страшно взглянуть на Илью. Я закрываю лицо руками от стыда, и хочу провалиться под землю. Я слышу его голос чуть поодаль, и выбираюсь одним глазом из-под своих ладоней. Илья перегнулся через окно, и говорит, что видит его, и всё в порядке. Мне становится не по себе от того, как он повисает на подоконнике. Он возвращается в вертикальную позицию, и я виновато смотрю на него, прикрыв ладонями губы.

— Тебе придётся пойти со мной и помочь мне найти его. Такого наказания будет достаточно? — хмыкает он.

— С тобой так легко, — выдыхаю я с облегчением. Мой муж сейчас бы столько гадостей мне наговорил… Не звучала ли моя фраза как-то… неуместно? Непонятно. Он всё время улыбается.

Мы выходим на улицу, и вечерние сумерки набрасываются на меня холодом. Сейчас ветер оставил эти владения, и воздух замер в ожидании ночи.

— Налево, — тихо говорит Илья.

Я огибаю бетонную чашу, полную листвы — зелень кажется невымытой под тусклым светом уличного фонаря, бьющего через весь участок. Впереди возвышаются высокие и вытянутые кусты, которые в темноте похожи на долговязые букеты, увеличенные в несколько раз. Сейчас этот дачный участок уже не кажется мне таким простым и безопасным, как при свете дня. Я замедляю шаг, впадая в полную растерянность: я совсем не знаю, куда идти.

Илья поравнялся со мной:

— Давай, — говорит он так ласково, словно успокаивает заблудившуюся в лесу девочку, и… берёт меня за руку. Его пальцы проскальзывают сквозь мои, и его ладонь идеально ложится на мою, он держит мою руку нежно и крепко одновременно. И он уже впереди, и тянет меня за собой.

Я поворачиваю голову направо, я оглядываюсь. Впереди я слышу голос Антона, различаю Янкин смех. Мы пробираемся через аккуратно рассаженные кусты к стенам дома. На западе тлеет закат, а мы сворачиваем за угол, и оказываемся в начале узкого коридора между кирпичной стеной и соседским забором, ведущего вдоль дома во мглу севера.

Он отпускает мою руку и едва уловимым движением подталкивает вперёд. Я иду. Виноград вздыбленными клубами вьётся по ограждению, создавая атмосферу старинной усадьбы: то ли мы ищем выход в лабиринте из живых изгородей, то ли движемся под крышей длинной перголы, в конце которой всегда что-то есть. Заметил ли нас кто-нибудь? Знают ли они, что мы уже давно не спим? Не слишком ли долго нас не было, и не станут ли нас искать Мариш, или мой муж? Я иду впереди и снова хочу взять Илью за руку. Эта узкая полоска их участка не похожа на простые и логичные повороты тропинок от калитки до беседки. Я здесь никогда не была, тут темно, и я чувствую себя беспомощной. Коридор снова делает поворот. Теперь даже не слышно разговоров в беседке. Только мои металлические набойки на туфлях стучат по бетонной отливке. Шаги Ильи бесшумны где-то позади. Хочу остановиться и увериться, что он рядом, но боюсь, что он натолкнётся на меня, и этот тактильный контакт окончательно запутает мой рассудок.

— Здесь темнее, чем я думал, — говорит Илья, и я облегченно выдыхаю — его голос звучит так близко.

— Где окно, у которого мы стояли? — спрашиваю я.

— Над нами. Нужно посветить, у тебя нет с собой телефона? Я свой не взял.

Я лихорадочно вспоминаю, где оставила мобильное устройство. И понимаю, что мы здесь обречены на абсолютную темноту. Но глаза быстро привыкают, и давящие со всех сторон границы начинают обретать объём. Мне кажется, я вижу разноцветную механическую головоломку в самом конце тупика, и осторожно двигаюсь к кирпичному углу. Да, это она. Я поднимаю пластмассовый куб, который ещё не остыл от его тёплых прикосновений.