Бесплатный фрагмент - В ожидании полнолуния

Все герои романа вымышлены. Любое сходство с реальными событиями является случайным.

Как отвратительно в России по утрам

«Вас когда-нибудь пытались выбросить с седьмого этажа? Меня однажды пытались. И тогда мою беспутную жизнь спасла бутылка красного вина, которую я вылила себе на голову». Нет, пожалуй, это не слишком важный эпизод, да и несерьёзно как-то для начала…

А, может, так? «Меня зовут Дарья Леденёва. Больше всего на свете я люблю моего сына, секс, и криминальную журналистику». Нет, это слишком декларативно. Можно попробовать начать повествование таким образом: «Сколько себя помню, я всегда пребывала в состоянии влюблённости». Ведь, несмотря на то, что я собралась написать детектив, этот роман всё равно будет о любви. Все на свете романы только о любви — других просто не бывает. Или они мне никогда не попадались.

Случается, судьба круто меняется буквально в одночасье, но чаще человек и сам не может понять, с какого момента всё пошло совсем по-другому, и как при этом изменился он сам. Для меня очередной новый, совершенно особенный, этап жизни начался ранним осенним утром, когда я захлопнула дверцу голубой «Альфа-Ромео», небрежно кинув Антону: «Созвонимся», и вошла в вестибюль двенадцатиэтажного здания, в котором располагается наша контора. Пожилая уборщица в традиционном тёмно-синем халате, опираясь на швабру, проводила меня недоуменным взглядом до самого лифта. Было чему удивляться: не каждый же день журналисты являются на работу в шесть часов утра!

Ясно, что в редакции ещё никого не было, и прежде, чем открыть двери, пришлось изрядно повозиться с ключами. Терпеть не могу эти сейфовские замки: никак не запомнить, в какой последовательности их нужно открывать. Я понимала, что просто с ума сойду, если не посплю хотя бы пару часов, но в тех кабинетах, от которых у меня имелись ключи, не было ни одного дивана. Поспать можно было только на стульях, и я принялась их сдвигать. Ужасно неудобно, конечно, но что поделаешь, если ключи от квартиры моя сестрёнка на этот раз выдала нам с Антоном только до шести утра…

От звука поворачиваемого в общей двери ключа я подскочила так резко, что стулья попадали. Как же, откроете вы дверь с той стороны, если она заперта с этой!

Мой шеф был поражён не меньше уборщицы в холле.

— Доброе утро, — сказал он. — Не ожидал увидеть тебя в восемь утра на работе.

— А сами вы, Андрей Дмитриевич, чего так рано?

— Вообще-то я всегда прихожу в это время, поскольку завожу дочку в школу к первой смене. Но поскольку вы, госпожа Леденёва, сами являетесь не раньше десяти, даже по понедельникам, когда планёрка начинается в девять, то не имеете возможности этого заметить. У тебя была бессонница, Даша?

— Да нет. Просто не ночевала дома.

— Бурная ночь с любимым мужчиной?

— Не с любимым. Но бурная.

— Ты разлюбила Сергея?

— Он тут ни при чём.

Это было новостью. Я так привык к мысли, что они с Сергеем всегда составляли единое целое, что очень сложно было представить её в паре с кем-нибудь другим.

— Наверное, многое выглядит со стороны совсем не так, как есть на самом деле, — задумчиво промолвил Чернов и опустился на стул, который ему предварительно пришлось поднять с пола.

— Наверное, да, — я распахнула окно и уселась на подоконник, обхватив руками колени. — Мне, например, мужчины говорят, что в одежде я выгляжу совсем иначе, чем без оной. Стоит раздеть, как выясняется, что и грудь идеальной формы, и талия тоненькая.

Про крутую попку я умолчала. А вообще я спросонья вечно несу что ни попадя, ибо мозги у меня только через полчаса после первой чашки кофе начинают работать в обычном режиме.

Видит Бог, это была провокация! Нет, ну, надо же! Несёт себе всё, что придёт в голову, и не задумывается, какую это вызовет реакцию. Это мне-то, который вообще всю жизнь содержится в плане секса на голодном пайке, а в последнюю неделю и вовсе без намёка на половую сторону жизни! Или она меня вообще за мужика тут не держит? Нашла подружку!

У меня даже руки затряслись. Не знаю, как я это выдержал. Кажется, такого сильного желания я не испытывал никогда в жизни, даже в дни своей мятежной юности, когда носился со своим членом, как с писаной торбой и вечно не знал, куда бы его пристроить. Я понял, что если не выйду сию же секунду из кабинета, то схвачу её в охапку и начну иметь прямо на компьютерном столе. От изнасилования её спас только вовремя появившийся верстальщик Вадим, тоже ранняя птичка в нашем заведении.

В тот день я очень надеялась, что за мной не приедут, и не придётся тащиться в забытый Богом городок Холмск, в который от Краснодара надо добираться около двух часов на автобусе. Но Людмила появилась, как и обещала, в девять, и мы отправились на автовокзал. Всю дорогу она снова и снова рассказывала мне подробности криминальной истории, которую я уже и так знала почти наизусть.

Людмила была сестрой Светланы Шаповаловой, погибшей полгода назад при странных обстоятельствах. Родные настаивали на том, что женщина не покончила с собой, как следовало из заключения прокуратуры, а была повешена, и требовали возбуждения уголовного дела. Мне предстояло написать об этом материал в очередном номере криминального еженедельника «Судный день», заместителем редактора которого я работаю, кажется, всю свою сознательную жизнь.

Тридцать три, как мне часто приходилось убеждаться на примере своих знакомых, критический возраст, в это время с людьми нередко происходят всяческие коллизии, приводящие к трагическому исходу. Столько же было Светлане Шаповаловой, когда она ушла из жизни. Женщина, которая, по отзывам близких, любила музыку и всё красивое, верила в справедливость и хотела обнять весь мир, однажды слякотной февральской ночью, присев на корточки в грязи меж двух сараев, сунула голову в петлю. После Светланы осталось двое маленьких детей и пухлый том «отказного» материала. Если её убили, то за что? Если сама — почему? Мне предстояло поискать ответы на эти вопросы, либо признать, что они навсегда останутся без ответа.

— Люда, когда ты видела сестру в последний раз? — спросила я, когда мы уселись на потёртые кожаные сидения видавшего виды «Икаруса», выполнявшего рейс по маршруту «Краснодар — Холмск».

— За два дня до своей смерти Светлана позвала меня в гости. Отмечали двадцать третье февраля. Были только мы со Светой, её муж и его товарищ. Вроде всё было нормально: посидели, выпили. Потом мужчины вышли покурить, а Света вдруг как разрыдается! Да так горько, я аж испугалась. «Ты что?» — говорю. А она: «Михаил мне изменил, чуть ли не на моих глазах, да ещё с кем, боже». Я, конечно, стала её утешать. Не такое уж, говорю, это и горе, а то и брось его, не пропадёшь, весь дом и так на тебе держится. Она поуспокоилась немного и говорит: «Как же бросить? Я, кажется, всё же люблю его. Да и проблемы у него сейчас, в нехорошее дело ввязался. Не знаю даже, как его вытащить». Только просила маме ничего не рассказывать. Мама у нас очень болеет, и Света жалела её. Говорила, хватит и того, что ты вечно плачешься ей в жилетку, а я, дескать, сильная. Когда-то давно Света сказала мне: «Вот я умру, а тебе детей моих воспитывать». Я тогда рассердилась на неё: что, мол, за глупости! А вот ведь так и вышло…

Мы шли пешком от автостанции до дома, в котором жили Людмила с родителями и сыном, а теперь — и детьми Светланы, и я думала о том, что обычно приходит в голову по приезде в такие городки: какая же здесь тоска! Не от этой ли беспросветности люди спиваются, совершают преступления, лезут в петлю или поедом едят своих близких, которым не менее тоскливо, чем им самим?

Мы беседовали с матерью Людмилы, а в комнату то и дело заглядывала светленькая девочка лет семи, любопытничала. Это она нашла рано утром свою мать в петле неподалёку от уличного туалета.

— Света с мужем познакомилась в Тынде, он там работал, а она приезжала в командировки, — рассказывала Ольга Степановна. — Привезла его сюда, поселились в старой бабушкиной хате. Сначала всё вроде было у них хорошо, Стёпка родился, Леночка… Но по хозяйству муж Свете почти не помогал. Если надо огород вспахать или забор поправить — приходили мы с отцом, а Михаил всё больше отлёживался, ни воду в дом не провёл, ни с ремонтом не спешил. Света завела большое хозяйство, десять коров держала, хотела заработать, построить новый дом. Фантазёрка была, весь мир хотела переделать, чтобы всем хорошо жилось. Молоко всегда продавала дешевле других, а что не продаст — так раздавала…

Это всё понятно. Для матери родная дочь, а тем паче трагически погибшая, самая лучшая. Плохо о ней здесь не вспомнят, и я не перебивала из уважения к чужому горю. Мне предстояло в долгих рассказах о Светлане по крупицам выбрать главное и выстроить хронологию последних дней её жизни.

Итак, в последние месяцы Михаил много пил. В пьянке становился буйным. На дне рождения тёщи приревновал Светлану к пятнадцатилетнему племяннику, с которым она танцевала, кинулся в драку, опрокинул стол, пробил её головой оконное стекло, кричал, что всех убьёт. Его тогда с трудом совместными усилиями утихомирили. Несколько раз Светлана прибегала к родителям босиком по снегу, как-то сказала: «Эх, мама, сколько раз я у него и под ножом, и под топором бывала»!

В последний вечер перед её гибелью в дом деда прибежал восьмилетний Стёпка: «Пойдёмте скорее, папа маму бьёт». Родители побежали. Сцену они застали весьма неприглядную. Михаил толкнул Светлану с такой силой, что она перелетела через низенький заборчик, а когда поднялась на ноги, он стал бросаться на неё с криком: «Отдай заявление, гадина, я всё равно его найду»! Михаила тёща с тестем увели к себе, долго отпаивали на кухне чаем, уговаривали, пытались выяснить, что произошло. Он отмалчивался, сказал лишь, что, мол, жена вздумала, заявления на мужа в милицию писать. Потом пришла Светлана и забрала его, обещала, что всё будет хорошо. Живой её родители больше не увидели. Наутро прибежал Стёпка с криком: «Мама повесилась»!

Светлана сидела на корточках меж двух сарайчиков, мать даже не сразу заметила петлю. Позже, когда приехала милиция, и Светлану положили на землю, Ольга Степановна разжимала сжатые в кулаки пальцы дочери. Медик по образованию, мать тогда ещё подумала, что при асфиксии не бывает судорожно сжатых рук. В доме был беспорядок, мусорное ведро — полное битой посуды, холодильник сдвинут, вещи из шкафа разбросаны по дивану и креслам, словно кто-то проводил в квартире беспорядочный обыск.

Светлану увезли в морг. Михаил рассказал, что в два часа ночи к нему из соседнего села приехал знакомый за таблеткой от головной боли, и Михаил собирался уехать с ним, а Светлана бежала следом, просила вернуться, говорила, что он едет к другой женщине, а потом вроде пригрозила: «Ты ещё пожалеешь».

Вернулся Михаил, по его словам, утром. И тут начали возникать вопросы. (У родственников погибшей, но не у сотрудников милиции). Почему Михаил сразу же не стал искать жену, почему его не удивило мычание недоеных коров, почему труп заметила дочка, а не он, ходивший по огороду в тех местах, откуда тело хорошо просматривалось? Проклятых «почему» прибавлялось с каждым днём.

За несколько дней до смерти, как рассказали соседи, Светлана бегала по домам и просила взаймы, хотя деньги у них обычно водились. Почему не попросила у матери? Возникло предположение, что Михаил влип в какую-то историю, и Светлана хотела выручить его, не ставя в известность родителей.

Подозрение вызывал и новый друг Михаила, какой-то беженец из Закавказья, седой шестидесятилетний мужчина. Что за дружба? Что за приезд в два часа ночи за таблеткой, если старик живёт в семидесяти километрах от города? Может, совместные тёмные дела, которым Светлана могла оказаться невольным свидетелем? Что искал этот «друг» и ещё двое незнакомцев в разбросанных по дому вещах, как только с места происшествия отъехал милицейский УАЗик? Не то ли разоблачительное заявление, которым грозила Светлана мужу накануне гибели?

Конечно, поначалу всё было как в тумане, и родственников погибшей женщины даже не поразило то обстоятельство, что в понятые взяли не соседей, а совершенно посторонних лиц. Месяц спустя, когда родители Светланы поехали, чтобы поговорить с этими людьми, выяснилось, что таковые по указанным адресам не проживают. Михаил вёл себя странно, то одно расскажет, то другое, а однажды, когда вернулись домой с кладбища, вдруг подтвердил догадку близких. Выпил и сказал: «Да, убили Светлану». И всё на этом.

— Ну, не могла она так поступить, не могла! Как решилась бы бросить детей на произвол судьбы, нам принести такое горе? Ведь даже и записки предсмертной не было, — отец Светланы примеряет себе на шею верёвочную петлю. — Странгуляционная борозда не соответствовала рубцу на шее, да и верёвки-то такой у них в доме не было, а её даже не стали брать на экспертизу.

Несчастные родители уже выучили наизусть все судебно-медицинские термины и статьи Уголовного Кодекса. В возбуждении уголовного дела им было отказано, так как «обстоятельств, указывающих на то, что женщина была убита, либо доведена до самоубийства, не установлено».

Я прошу отвести меня на место происшествия, и Ольга Степановна садится за руль стареньких «Жигулей». Машину она водит лихо, но как-то очень по-женски. Минут десять мы подпрыгиваем на деревенских ухабах, хотя и считается, что находимся в городе. Останавливаемся у невзрачного облупленного забора, покосившаяся калитка которого открыта настежь.

Дом был опечатан судоисполнителем, врезан новый замок. И Михаил, который уже отправил контейнером вещи и мебель к своим родственникам в Татарстан, не имел права сюда входить. Тем не менее, когда мы приехали, замок с двери был сорван, и он выносил какие-то банки и инструменты.

Я представилась:

— Дарья Леденёва, еженедельник «Судный день». Пишу материал о произошедшей в вашей семье трагедии. Могу я задать вам несколько вопросов?.. Почему это произошло с вашей женой?

— А вот из-за неё всё, — Михаил кивает на тёщу.

Ольга Степановна не реагирует на реплику. Зять уже обещал ей на прощанье пулю в лоб. Сейчас они решают вопрос о детях. С одной стороны, если Степан и Лена уже лишились матери, жестоко отнимать у них ещё и отца. С другой — отпускать малышей в Татарстан, в большую семью родителей Михаила, страшно. Стёпка просится: «Отпустите с папой, папа часы подарил, велосипед обещал». Леночка просит её не отдавать. Разлучать брата и сестру — тоже вроде неверно. Как же быть? На эти вопросы нет правильных ответов.

Я подхожу к месту, где была найдена Светлана, распознав его по рассказам сама. Вот ореховое дерево, два сарайчика и проросший между ними сук, на котором всё ещё болтается клочок верёвки. Присаживаюсь на корточки и воображаю, что собралась повеситься. Что нужно сделать? Затянуть петлю на шее и не дышать? Но ведь это невозможно выдержать, любое живое существо инстинктивно вскочит на ноги и высвободится из верёвочного плена. Или уже не получится? Я поднимаюсь и изо всех сил резко дёргаю сук обеими руками… Он обламывается. Почему этого никто не догадался сделать до меня? Если трухлявая ветка не вынесла рывка, как могла она удержать висящее тело?

Из двора я выхожу с твёрдой уверенностью в том, что самоубийство было инсценировано. Ольга Степановна довозит меня до городской прокуратуры, и тут мы с ней прощаемся. Вхожу в здание барачного типа и отыскиваю кабинет с табличкой «Дёмин И. С.». После скрупулёзного изучения моего служебного удостоверения прокурор заявляет, что на прессу он в обиде, поскольку «пишут, что хотят, и тем самым пособничают преступникам». И потому, дескать, с делом мне ознакомиться не позволят. И не выпустил из своих рук Иван Сергеевич «отказной» материал, несмотря на то, что ни государственной, ни какой другой тайны он собой не представлял.

— Хорошо, — наученная горьким опытом, я понимаю, что качать права в такой ситуации бесполезно, — давайте хотя бы просто побеседуем. — Почему всё-таки не было возбуждено уголовное дело?

— Дело возбуждается в том случае, если есть подозрение, что самоубийство было инсценировано. В данном же случае и простому человеку сразу ясно, что убийством тут и не пахнет.

— Что значит «простому человеку»? Вы-то прокурор.

— Я сначала проникся жалостью к матери погибшей, а потом понял, что дочь её была падшей женщиной и ушла из жизни непорядочно.

— Вот как. А из материалов дела усматривается, что Светлана была «падшей»? И в чём её падение?

— Усматривается. Вот показания подруги погибшей о том, что иногда они вместе распивали спиртные напитки. И на момент смерти Шаповалова была выпившей.

— Экспертиза показала содержание алкоголя в крови 1,3 промилле. При такой стадии опьянения в некоторых странах мира разрешается даже вождение автомобиля. Тут нельзя говорить о том, что покойная повесилась «спьяну». — Я увлеклась и уже сама начала ощущать себя прокурором. По крайней мере, адвокатом. — А почему экспертизой не был установлен час смерти?

— А зачем? И так всё ясно. Какая разница, произошло это в два ночи или в шесть утра? Что это нам даёт?

— По крайней мере, возможность установить, где находился на момент смерти Светланы её муж… А статья об ответственности за доведение до самоубийства у нас не действует? — попробовала я зайти с другой стороны.

— Я ни разу не встречался с её применением. (Я тоже!) А что, если бы, к примеру, он повесился, тогда её надо было сажать в тюрьму? — на меня смотрели как на школьницу, не выучившую урока.

— А тот факт, что некий «беженец» из Закавказья, который всего несколько месяцев живёт в вашем районе и, по слухам, приторговывает травкой, приезжал в ночь смерти Светланы за таблеткой за семьдесят километров, у вас не вызвал подозрения?

— Это у вас такой факт может вызвать подозрение. Но не у работника прокуратуры. На блатхату в любое время приезжают.

Ясно. Теперь дом погибшей уже объявлен блатхатой.

— И вы всерьёз полагаете, что можно повеситься на трухлявом сучке, сидя на корточках?

— Безусловно. Повеситься можно на ручке моего стола. Маяковский и вовсе на галстуке повесился.

— Но ведь Маяковский застрелился!

— Да бросьте вы.

Разговор был окончен. Больше в этом городке мне делать было нечего, и я пошла пешком к автостанции, благо у них там всё рядышком и, главное, невозможно заблудиться. Вскоре я заметила медленно следующую за мной белую «Волгу». Пока я покупала в кассе билет, из машины вышел пожилой седовласый кавказец и заговорил со стоявшим на остановке парнем. Потом оба сели в «Волгу», но с места не тронулись. «Вот оно, началось, — подумала я. — За мной следят. Это конечно, тот самый ночной гость».

Машина стояла до тех пор, пока не подошёл мой автобус, а потом двинулась за ним. Мысли в голове забились подстреленной птицей: «Сразу убьют или сначала запугивать будут? Если начнут угрожать — тут же поклянусь, что не напишу ни строчки, и больше в этот городишко — ни ногой». На ближайшей развилке «Волга» свернула в сторону, но моё душевное состояние не улучшилось. Слишком много было в тот день впечатлений.

Домой я добралась только в десятом часу вечера.

— Папа заболел, — объявил мне с порога сын.

— Дизентерией?

— Нет, температурой.

Температура была под сорок. И без того большие синие глаза Андрея стали казаться просто огромными из-за чёрных кругов, образовавшихся под ними. Как и все мужчины, он не умел болеть, но хотя бы не ныл, как это делал в своё время мой любимый мужчина Серёга, требуя то нежного пюре, то бульончика, то рюмку водки, а лучше две. Водкой он таблетки запивал, а я при этом должна была изображать заботу и участие. Андрей умирал молча и героически. Я налила крепкого чая в его любимую фарфоровую кружку, бросила туда ломтик лимона и сказала:

— Пей и спи. Завтра будешь как новенький.

— Да, надо поспать, — согласился Андрей, морщась от чересчур кислого чая, — а то ночью ОН не даст выспаться.

— Кто — он?

— Домовой наш.

— У тебя бред?

— Никакой не бред. Вы же с Димкой дрыхнете, а мы с Ним общаемся. Он забавный у нас такой, мышей боится… Это же души умерших детей приходят по ночам играться в старые дома. Не знаешь, что ли? Журналист тоже мне… Он играется твоими львятами-котятами, которые стоят на телевизоре, а когда они падают на пол, просит подать их ему. Приходится вставать и ставить игрушки на место. Я Ему говорю: «Камин только, смотри, не трогай, газовый кран особенно, а то дом нам спалишь», а Он: «Что ты, я знаю, я осторожно. Где же я тогда буду жить?»

— Так… Ясно. Пожалуй, я всё же дам тебе антибиотиков, хотя и не признаю таблеток.

Потом мои мужики уснули, а я посмотрела на трёх своих львят с рыжими гривами и пушистого чёрного котёнка, который умеет качать головой, и отправилась в кухню, прихватив с собой учебник по судмедэкспертизе. Я изучала его, страницу за страницей, рассматривая жуткие фотографии с изображениями трупов повешенных, и заранее знала, что всё это будет мне сниться. Материал писаться не хотел. Наверное, надо всё-таки немного времени, чтобы впечатления устоялись, и факты утвердились в моей голове, замученной недосыпанием. И тогда вместо статьи я написала странное стихотворение, навеянное рассказом мужа о его ночном общении с нечистой силой.

Домовые боятся мышей,

Ускользающих в щели полов.

Я бессонных боюсь ночей,

Чьих-то странных в ночи шагов.

Домовые приходят играть

И роняют игрушки с окна,

И настойчиво просят поднять

И лишают покоя и сна.

Домовые не любят гостей,

Привыкают к своим жильцам,

Шаловливые души детей

Бродят в наших домах по ночам.

Приглашаю тебя ночевать

В голубой сигаретный дым.

Если в полночь не будем спать,

Познакомлю с моим домовым.

Когда я проснулась утром, один из резиновых львят и пушистый котёнок валялись на полу под телевизором. Наверное, в эту ночь сморенный болезнью Андрей спал слишком крепко и не поднялся, чтобы подать игрушки уронившему их не в меру игривому домовому.

Воскресный день часу в шестом…

Терпеть ненавижу воскресенья! День, отданный целиком и полностью хозяйственным заботам — выброшенный из жизни. Нет, я, конечно, делаю всё, что надо, и даже более того, чем утруждают себя другие работающие современницы, а подчас — и домохозяйки. Но, Боже мой, как же это скучно!

Все воскресенья до безобразия одинаковы. Утром, когда, казалось бы, можно поспать подольше, по закону подлости, непременно проснёшься ещё раньше, чем в какой-нибудь там четверг. Потом совместный семейный завтрак, ведь в рабочие дни я встаю, когда сын уже уходит в школу, тогда как муж обычно не поднимается раньше, чем уйду я. А тут вдруг такая идиллия: сидим втроём, вроде как родные, яичницу традиционно-воскресную дружненько жуём, только мы с Митькой — в виде омлета, а Андрей — глазунью.

Потом совместный поход на рынок, вернее, поездка, потому как у нас есть старенький «Жигуль». И извечно-равнодушное Андрея «что хочешь» в ответ на вопрос, что приготовить. Всё, что не жареная курица, эмоций у него не вызывало, но не могла же я жарить её ежедневно!

А далее практически одновременные готовка, уборка и стирка с тем, чтобы вечером перегладить то, что высохло, разложить по полочкам то, что выглажено и, покормив мужиков ужином, в очередной раз перемыть посуду. И так без конца, и так — до конца…

— Слушай, Митька, тебе не кажется, что в этом углу у нас какой-то неприятный запах?

— Это мягко сказано, — ответил сын. — Просто воняет!

Я произвела ревизию на стеллаже, перебирая все стоящие на деревянных полочках предметы, но ничего такого, что могло бы издавать запах гниения, не находила. Одинаковые по цвету и разные по размеру металлические коробочки с солью, сахаром, мукой… Тряпичный мешочек с орехами, чистые кастрюли, вазочка с конфетами… И картонная пачка «Геркулеса»… На мой визг Митька, только было вышедший из кухни, тут же примчался обратно. Андрей лишь вяло поинтересовался, не вставая с тахты в комнате, по какому поводу вопли на этот раз.

— Ну, и чего страшного? Всего лишь маленький мышонок. Что так волноваться-то, — философски рассуждал Митька, разглядывая содержимое злополучной пачки через маленькое отверстие, проделанное сверху. — Он же совсем маленький. И пару дней уже, как дохлый. Залез, наверное, поесть «Геркулеса», объелся, а вылезти из коробки не сумел. А потом захотел пить и умер.

— Логично, — ответила я. — Но это не значит, что мне нравится жить в доме, где обитают мыши… Будь другом, выброси за ворота, а?

— Всю пачку или только мышонка? — уточнил Митька, знающий за мной грех крайней бережливости.

— Господи, конечно же, всю!

И Митька отправился с пачкой за ворота.

— Ну, вот видишь, даже мыши дохнут от твоего «Геркулеса», а ты всё пытаешься нас им кормить, — заметил Андрей, появившись на кухне.

— Овсянка, сэр! — воскликнула я и принялась за чистку газовой плиты.

Этот домик, состоящий из двух комнаток и кухни-прихожей, с водой и газом внутри дома, и туалетом — снаружи, я сняла пять лет назад. Раньше мы никогда не жили в частных домах. Но этот вариант обходился дешевле, чем квартира, и приходилось мириться с «удобствами» во дворе. Я родилась и двадцать пять лет прожила в Баку, потом два года — в Москве, где получала второе высшее образование. И вот теперь — Краснодар, выбранный потому, что здесь живут родственники и у меня, и у Серёжи, с которым мы приехали вдвоём из Москвы начинать новую жизнь, а продолжаем её врозь.

Пока я не сняла этот домик, мне было вовсе негде жить. Моя тётка Марта, конечно, была рада меня приютить, но каждый вечер, наливая мне тарелку борща, она принималась так жутко выть по безвременно умершей младшей сестре — моей матери — что кусок не лез мне в горло.

Частенько приходилось ночевать в гостиничном номере, который знакомые ребята снимали под офис, и вечно злая дежурная по этажу каждый раз пеняла мне на то, что в офисе работают днём, и нечего тут ночами делать. Она с поразительной настойчивостью и большим удовольствием колотила кулаком в дверь, едва заслышав шум льющейся воды, потому что, когда я принимала душ, вода протекала сквозь щель у трубы в номер этажом ниже. Постельного белья тоже не полагалось. Но это всё были пустяки, как говаривал Карлсон, дела житейские. У меня были интересная работа и любимый человек, такой же бездомный, как и я!

Потом я сняла домик, забрала у свекрови Димку и отправила его во второй класс. Прошла все муки ада при получении прописки. А через полгода к нам перебрался и Андрей, хотя я этого и не хотела. Муж у меня, как унитаз, с которым бредёшь по пустыне: ясное дело, он тебе тут без надобности, но и выбросить тоже вроде жалко. Андрей — замечательный парень, и был бы кому-нибудь идеальным мужем. Но не мне. Такая вот беда.

— Слушай, что ты делаешь, — всполошился вдруг Митька, — ты же чистишь картошку на статью тёти Лизы Аслановой!

— Ну и что?

— А если твоя подружка будет чистить картошку на твою статью?!

— Пусть чистит.

— Я похож на чемпиона мира по боксу? — Митька вертелся перед маленьким зеркальцем над раковиной, пытаясь разглядеть в него свои, хотя и накачанные, но ещё не очень внушительные мускулы.

— Ты похож на его жертву!

— Ничего подобного! — обиделся Митька. — Я, между прочим, в нашем классе самый сильный.

— Не впечатляет, — отозвалась я, нарезая соломкой картофель для жарки. — Вот когда ты станешь в классе самым умным, можешь похвастаться. Мне будет приятно это услышать.

— Обязательно стану, — пообещал сын.

Близнецы, они же всегда во всём должны быть первыми и лучшими. А Митька — типичный Близнец, как и мой шеф.

— А вчера я, знаешь, как этого урода из седьмого «Б», который вечно всех задирает, замочил!

— Дима, ну, что за выражения! «Урода! Замочил»! И потом, я же всегда предупреждаю тебя, чтобы без дела в драку не вступал. Был такой случай. Мальчик ударил одноклассника, повредил ему глаз. И пришлось делать операцию. А родители драчуна оплачивали медицинские услуги. Хорошо это?

— Плохо. Но я заступался за маленьких. Это же нормально?… Ну, вот… А учительница сделала мне запись в дневник, что я дрался на перемене.

— Да уж! Умеешь ты красиво подготавливать к неприятным известиям. Сам себе адвокат… Ладно, мне всё равно, что там тебе понаписали в дневнике (в моём красных чернил было больше, чем синих), но впредь будь умнее своего противника! В кулаках особого смысла нет… Расскажи лучше, что вы проходите по истории.

И Митька принялся пересказывать заданный параграф.

Моя мама никогда не читала морали, воспитывая меня ненавязчиво, на жизненных примерах. Она работала медсестрой в палате с грудничками, прикасаясь к сотням женских судеб, ежедневно проходящих через родильный дом, и у неё всегда была наготове какая-нибудь подходящая история. Наверное, и я невольно пытаюсь наложить мамин опыт на воспитательный процесс своего единственного сына.

Когда я училась в восьмом классе, мама рассказала, что у них в роддоме родила пятнадцатилетняя девчонка, да ещё (о, ужас!) негритёночка! И оставила этого маленького, всего полтора кило весом, чёрненького, в роддоме, потому как зачем он ей, такой позор! Я усвоила, что связываться с афроамериканцами, рожать в пятнадцать лет детей и бросать их — не есть хорошо. Я так не поступала.

Когда я вышла замуж, мама рассказала, что одна из её коллег возвращалась с любовником на машине с дачи, и они попали в аварию. Оба погибли. Им-то теперь всё равно, а какой позор родственникам, в частности, её мужу и его жене!.. И теперь, когда я разъезжаю с любовником на его машине, я боюсь попасть в аварию. Правда, меня больше почему-то заботит собственная безопасность, а не честь семьи.

Я развешивала бельё во дворе под навесом, и улыбалась. Вспомнила, как вывесила в первую нашу зиму в Краснодаре свои и Димкины джинсы. А потом принесла их в комнату, и они сами по себе стояли на полу, а мы с Митькой бегали вокруг них и хохотали как ненормальные, потому что никогда раньше не видели подобного зрелища. В Баку не бывало морозов. А теперь в Баку нет моих друзей. Обострившиеся межнациональные отношения разогнали их по всему миру. Кто в Москве или Волгограде, кто в Израиле или Турции, и я только спустя десятилетие стала узнавать, что этот мой знакомый, оказывается, армянин, а тот — еврей.

Теперь моя старая записная книжка больше не пригодится. По всем бакинским телефонным номерам ответят мне чужие голоса. Я достаточно хорошо знаю азербайджанский язык для того, чтобы понять фразу: «Такие здесь больше не живут». А, может, скажут и по-русски. Это будет калькированный перевод человека, думающего на другом языке. Вместо: «Не туда попали», у нас говорили: «Туда не попали». Только сейчас это уже не будет так смешно, как раньше.

Я любила Баку и не мыслила города, по которому сколько не гуляешь, никогда не выйдешь к морю. И вот теперь в таком городе живу. Но я люблю и Краснодар, прощая ему отсутствие моря и заледеневшие джинсы, как он прощает мне белорусское происхождение, любовь к азербайджанской кухне, незнание казачьих песен и независимость суждений о чём угодно, в том числе, и о нём самом…

Около семи вечера по воскресеньям наше маленькое семейство, такое одинокое в городе, где мы так и не завели толком друзей, ездит в плавательный бассейн. Не столько из любви к спорту, сколько из желания искупаться там под душем за неимением своего, ну, и поплавать, конечно, тоже. А летом я обычно, как стемнеет, выхожу в огород, раздеваюсь догола и обливаюсь водой из ванночки, простоявшей весь день на солнце, совершенно не заботясь о том, что через редкую изгородь мой обнажённый силуэт могут увидеть соседи.

Вообще-то это заболевание носит название эксгибиционизм. Но подсмотреть эту сценку мне хотелось бы. Как называется извращение этого рода, забыл.

Вечерами в нашем «читальном зале» тихо. Три разнокалиберных фигуры лежат в ряд на внушительных размеров чужой тахте. Сегодня Димка читает «Записки Шерлока Холмса», я — «Опыты» Монтеня, а Андрей — очередной томик из «Библиотеки фантастики». У нас разные вкусы и пристрастия, но если с сыном я могу о многом поговорить, то с мужем — ни о чём, что не вызвало бы у меня раздражения. Тем не менее, мы почему-то называемся семьёй.

Линия жизни

«Это уголовное дело ляжет на пыльную архивную полку, и пройдут годы, и вырастут дети Светланы Шаповаловой, и так и не узнают тайну гибели своей мамы. И жить им в обществе, в котором ни один гражданин не может быть уверен в своей защите ни при жизни, ни после смерти». Я поставила последнюю точку в своём материале, и подрабатывающий у нас художник Лёша Горелов тоже закончил работу над рисунком к статье, который я ему заказывала.

— Ну, как? — спросил он, любуясь собственной работой и одновременно напряжённо всматриваясь в моё лицо, чтобы понять, понравилось ли его творение.

— Хорошо… Да, хорошо. Так я его себе и представляла.

На фоне деревенского домика и полной луны крупным планом изображена верёвочная петля. Статью я назвала «Мёртвая петля» и поставила подзаголовок «Провинциальная жизнь — провинциальная смерть».

— Странная штука — наша судьба, да? Живёшь-живёшь себе и не знаешь, сколько тебе ещё осталось. Что-то делаешь, планируешь, умничаешь, а потом раз — и всё. Как это было у Джона Леннона? Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы. — Когда я принимаюсь философствовать, меня не очень заботит то, что никто не слушает.

Женщины обычно величают философией наивные вопросы, на которые в детстве им не смогли дать ответа родители.

— Вот интересно: если по руке можно определить, сколько лет суждено жить человеку, то, значит, придя в морг и обследовав десятки (или сотни) трупов молодых людей, можно убедиться, что у всех у них короткие линии жизни? Но ведь это не так. Или так?

— Сходи да проверь, — флегматичный Лёша никогда и ни о чём не спорил. — А вообще вот у меня тут есть забавная такая книжечка про хиромантию. Если интересно, можешь посмотреть.

Лёша порылся в своих папочках и рулончиках и положил мне на стол перепачканную тушью книжонку, на одной из страниц которой была нарисована рука и дано описание каждой линии.

— Да не понимаю я ни фига по этим рисуночкам. Вот у меня длинная линия жизни? — я протянула Лёше раскрытую ладонь. — Все, кто мне гадал, сразу заявляли, что я уже лет пять как — труп.

— Поживёшь ещё, — успокоил Горелов, взглянув на мою руку.

— А ну, покажи твою!.. Ого! Триста лет будешь жить.

Линия жизни у коллеги была очень ярко выражена, шла ровно и чётко и, нигде не обрываясь, огибала запястье. Я ещё подумала, что при Лёшином темпераменте можно жить вечно. Он, казалось, никогда не нервничал и принимал все явления такими, как они есть, правда, рассеянным был при этом как Жак Паганель, герой Жюля Верна, и невезучим как Пьер Ришар, киношный комик и тоже француз. Горелов всегда садился на поломанный стул и прищемлял дверцей машины свои штаны. О перевёрнутых баночках с цветной водичкой, в которых он держал кисточки, лучше и не вспоминать: паркетные полы в компьютерном зале из-за его неловкости были весёленькой расцветки.

А ещё я грешным делом подумала, что люди яркие и талантливые, как правило, долго не живут. Лёшины же таланты не распространялись далее простеньких рисунков, да и то ему всегда надо было очень подробно объяснять, что на них должно быть изображено, и как это должно выглядеть.

Конечно, художника обидеть может всякий!

— А мне кажется, что судьба каждого человека записана в небесной книге, и как бы нам не казалось, что мы тут что-то решаем за себя и других, на самом деле действуем лишь в строго заданных программных рамках. — Наш ответсекретарь Татьяна оторвалась от компьютера и взяла в руки дискету. — Вся наша судьба — эта дискета. На ней записывается каждый шаг, каждая мысль. Вот попал на человек на тот свет, а Бог вставил его дискету в свой небесный компьютер — и сразу понятно, кем ты был и что делал. Если хороший человек — всю информацию с дискеты стёрли, и, пожалуйста, снова на Землю. Новое испытание. Если же чёрная душа — всё. Распылили — и нет тебя больше ни в каком виде… Ладно, пошла я в типографию, а вы тут можете ещё пофилософствовать. Вот кто первый из нас умрёт, пусть к остальным придёт во сне и расскажет, что там и как, на том свете.

— Ой, не надо, ко мне не приходите, — попросила я, — и я к вам тоже не приду.

Татьяна ушла, а я ещё немного порассуждала вслух о жизни и смерти, причём больше всего меня волновала собственная индивидуальность. Я не желала действовать в заданных рамках, (иначе, зачем тогда вообще что-то делать и к чему-то стремиться!), не соглашалась с тем, что стирается память с дискеты жизни (это же мой опыт, мой интеллект!) В общем, не понравилась мне такая теория. Лёша не возражал, он молча делал какие-то наброски на клочке ватмана.

Пришёл Вадим, компьютерный Бог нашего издания, и тоже молча уселся за вёрстку, и меня вдруг посетила здравая мысль о том, что моё несогласие с устройством бытия никого, кроме меня, не волнует.

— Ладно, пойду домой, — объявила я, — завтра суббота, может, на море съезжу, уж очень хочется.

— Не понимаю я вашей любви к морю. Вот речка, рыбалка — совсем другое дело, — откликнулся Лёша. — Пойду я тоже. До понедельника.

Он выбросил в открытое окно бутылку из-под шампанского и пошел себе, маленький и лопоухий, помахивая своим исцарапанным дипломатом. А я не смогла сдержать возмущения:

— Ну вот, пожалуйста! Взял и выбросил с седьмого этажа бутылку!

— Ну и что?

— Как это — ЧТО, Вадим? Там внизу сейчас работают строители. Представь: человек никого не трогает, ведёт себе сварочные работы, и вдруг ему ни за что ни про что — бах! — бутылка на голову. Взял и умер.

— А почему она должна попасть именно в голову?.. Если так рассуждать, то и вовсе жить не стоит. В любой момент может что-то упасть сверху, или сам сорвёшься вниз, или споткнёшься на ровном месте и свернёшь себе шею.

Я уселась на подоконник и закурила, стараясь выдувать дым за окно. Вадим не переносил дыма из-за астмы, и ребята никогда не курили в компьютерном зале. Только я иногда позволяла себе такую вольность.

Она вообще позволяла себе!

— А, знаешь, я так и живу… Спускаюсь в лифте, и стоит кабине дрогнуть, как я уже вижу, что она сорвалась и летит вниз, безумно ускоряясь. Еще несколько мгновений — и я уже лежу на полу этой кабины с переломанными костями и без признаков жизни. Если мы едем семьёй на машине и обгоняем на повороте грузовик, я уже представляю наши «Жигули» перевернутыми, и три окровавленные трупа на обочине… Люди бегут, скорая, милиция… Я не смотрю документальных фильмов о войне, потому что маленькая девочка, шагающая к газовой камере, это я… Одни говорят, что, рисуя в своём воображении все эти ужасные картины, я как бы притягиваю к себе и своим близким всевозможные несчастья. Другие, наоборот, утверждают, что мысленная прокрутка мрачных видений, напротив, является гарантией того, что в реальной жизни ничего подобного не случится. Но ведь мысль материальна! И я боюсь бояться. Но ничего не могу с собой поделать… Это психическое заболевание? Паранойя?

— Я бы не стал утверждать так категорично, хотя, конечно, всё это очень интересно, — едва заметно усмехнулся Вадим. — Скажи, Даша, а у тебя есть мечта? Ну, самая важная в жизни?

— Есть, и не одна. Я хочу иметь собственную квартиру, потому что уже тридцать три года скитаюсь по чужим углам. Хочу жить с мужчиной, который решает за меня хотя бы некоторые проблемы. Устала от того, что всё в этой жизни надо делать самой: устраиваться, добиваться. И никто не позаботится, не поможет… Ещё хочу написать роман и съездить в Париж.

— Слушай, а зачем тебе своя квартира?

— Как — зачем? Чтобы жить.

— Но, Даша, зачем тебе где-то жить, если ты каждую минуту умираешь? — улыбался Вадим в свои чёрные усы. — Ты каждый день с десяток раз попадаешь под машину, сто бутылок валятся тебе на голову и семь маньяков убивают тебя особо изощрёнными способами. Зачем квартира тому, кто падает в лифте или шагает в газовую камеру?

— Ты хочешь сказать, что пока я не научусь владеть собой и жить, не умирая по сто раз каждый день, мои мечты не смогут осуществиться, как бы я к этому не стремилась?

— Возможно, так и есть. По крайней мере, попробуй пересмотреть своё отношение к этой жизни.

Я была озадачена. Вадим работает у нас уже два года, и мы впервые поговорили с ним о чём-то, не имеющем отношения к работе. Не думала, что это может оказаться так интересно. По крайней мере, мне не пришло бы в голову объяснить причину неисполнения моих желаний именно таким образом. Может, они там правы, на Западе, со своими психоаналитиками?

Конечно, где ей заметить какого-то там Вадима и разве можно представить, что у другого человека могут быть необычные увлечения и богатый внутренний мир? Она лучше знала героев своих материалов, нежели коллег, с которыми сталкивалась ежедневно на работе. Дарью всегда считали заносчивой, хотя бы потому, что она со многими не здоровалась. А она просто не замечала никого вокруг, кроме нескольких близких людей, с которыми общалась. Может, это была психологическая защита от внешнего мира, которого она боялась, или нежелание никого подпускать к себе близко? А, может, львиная натура не позволяла, на правах царя зверей, обращать внимание на тех, кто там снуёт под ногами.

Будь Дарья повнимательнее к окружающим, она узнала бы, как много мужчин к ней неравнодушны. Но тогда она заметила бы и то, что многие женщины её ненавидят, и не потому, что она хоть однажды сделала им плохо, а уже за сам факт её существования. И за любовь, которую вызывала у мужчин.

Ни на какое море я в те выходные не выбралась. А когда пришла в понедельник на работу (почему-то на этот раз самая первая), у закрытой двери стояли двое мужчин, которые показались мне сначала ментами. Один из них протянул удостоверение Алексея Горелова и спросил, наш ли он сотрудник.

— Наш. А что такого натворил?

— Дело в том, что Лёша погиб. Мы — его сослуживцы по основному месту работы, и хотели попросить вас увеличить Лешину фотографию на сканере. Завтра похороны.

— Как — погиб? — я была просто не в состоянии так вот сходу воспринять эту трагическую весть. — Что случилось?

— В пятницу вечером поехал с друзьями на рыбалку, а в субботу утром пошёл умываться и пропал. Вчера только нашли тело за семь километров вниз по течению… Избитый весь: то ли течением несло и оббило о коряги, то ли… Тёмное такое дело.

— Да-да, конечно, давайте фотографию. Ребята всё сделают…

Это была и страшная весть и странная. Она не вязалась с логикой вещей. Лёша был моим ровесником, и нелепость этой смерти не укладывалась в голове… Его простоватое лицо смотрело на меня с фотоснимка так спокойно и умиротворённо… Да ещё эта последняя наша беседа! Бесовщина какая-то! Словно нечистый подслушал наш разговор и сыграл злую шутку с одним из его участников.

На моём столе лежал субботний выпуск «Судного дня» с последним Лёшиным рисунком, с этой чертовой «мёртвой петлёй». Я не могла оторвать от неё взгляда… Но теперь-то я уж точно знаю: если и можно каким-то образом предугадать продолжительность жизни человека, то только не по линиям на руках.

На похороны не пошла. Никогда не хожу. Только однажды в жизни хоронила близкого человека — свою маму — и больше не хочу, пусть это расценивается как угодно. Только к тем двенадцати свечам за упокой, что обычно ставлю в церкви, прибавится ещё одна. И с каждым годом умершие мои знакомые и близкие становятся всё моложе. Со смертью не поспоришь.

Но разве не расстаёмся мы с близкими и родными нам людьми и по вполне земным, обыденным причинам?

Чужие углы

Едва я вошла в свой кабинет, как затрезвонил телефон. Звонила Лиза Асланова.

— Алло! Алло! Седьмой этаж? Как делишки, как детишки?

— Муж работает, ребёнок учится, начальник понимает, любовник навещает, — скороговоркой отрапортовала я, соображая, чего ей надо с утра пораньше. Просто так ведь не позвонит.

На этот раз подруга попросила поделиться информацией по резонансному убийству, произошедшему на днях в Тихорецке. Дело действительно было громким. В собственном доме была расстреляна целая семья, четверо взрослых погибли, уцелел лишь грудной ребёнок. У меня данные были, и я охотно надиктовала Лизе по телефону основные моменты и некоторые подробности, добытые по личным связям. Во-первых, её ежедневная «Молодёжка» моему криминальному еженедельнику не конкурент, а во-вторых, чего не сделаешь для любимой подруги, тем более что и она частенько подкидывает мне что-нибудь интересненькое.

А если пресс-служба ГУВД, кроме официальных сводок, ни одному сотруднику этой газеты не даёт никаких сведений, так с пресс-службой дружить надо, а не обижать её начальников, тем более таких злопамятных, как Виктор Строев. Это была очень занятная история. Два года назад Строев принёс в редакцию «Молодёжки» статью.

Не всё ж ментам над сводками корпеть, и у них душа иногда творчества жаждет!

И была та статья на удивление плаксивой. Строев до того, как возглавил пресс-службу, работал на зоне. Вот и написал об одном из своих подопечных. Дескать, мотает мужик уже четвёртый срок, но при этом в самодеятельности участвует. Вор-то он вор, а душа у него такая светлая! Играет человек на аккордеоне — заслушаешься. Далее шла трогательная история голодного детства этого самого рецидивиста, а завершалась статья лобовой моралью: в каждом человеке есть что-то хорошее. Вот разглядели в воре талант музыканта, теперь, глядишь, будет жить в ладах с законом. Рассказ назывался «Аккордеон».

Ясно, что эту душещипательную историю, написанную кондовым языком, печатать никто не собирался, но Строев всё звонил и звонил, осведомлялся, когда же выйдет материал. В конце концов, редактору это надоело, и он откопал в старых газетных подшивках другую слёзную статью. В застойные годы в одной из центральных газет был опубликован рассказ «Валенки». Там речь шла о папе-алкоголике, который повёз в роддом жену, а та всё просила купить старшему сынишке валенки. Папа же деньги пропил, и пока вёз сына на саночках от райцентра до родной деревни, упал спьяну в снег и заснул. А ребёнок отморозил ноги. И вот приходит протрезвевший папа к сыну в больницу: «Я тебе, сынок, купил валенки». А несчастный ребёнок отвечает: «Зачем мне теперь валенки, если у меня уже ножек нету?»

Редактор берёт эти «Валенки» и «Аккордеон» и ставит оба рассказа рядом на полосе под общей рубрикой «Уплакаться можно». Строев чёрный юмор редакции оценил, и с тех пор журналисты этого издания вечно «уплакиваются» из-за информационного вакуума по криминальным вопросам. Так что думать надо, над кем шутить.

А сколько раз Дарья сама задевала в своих публикациях и кого можно, и кого нельзя! На неё обижались как частные и должностные лица, так и целые организации. Львы право казнить и миловать признают как нечто само собой разумеющееся. Но только за собой.

После обеда позвонила Алеся, моя двоюродная сестра. Предложила съездить вечером к её матери.

— Ладно, — согласилась я. — Мы с сестрой не баловали Марту своими визитами. Леся навещала мать, когда что-то было надо: то ли денег, то ли урожая с огорода, я и вовсе появлялась раз в полгода. — Только купим что-нибудь в подарок по дороге, а то вроде как неудобно.

Мы встретились в пять и пошли выбирать подарок в универмаг. Леся помогала советами — денег у неё, как обычно, не водилось.

— Смотри, какие роскошные стаканы, — обратила моё внимание Алеся, — можно и под сок, и под вино. Форма оригинальная, наверное, небьющиеся.

— Куда там небьющиеся! Вдребезги разлетаются, — похвалила свой товар молоденькая продавщица.

Мы с Лесей расхохотались, но стаканы всё-таки купили.

Вот, она российская реклама! На Западе девочка после произнесения подобной фразы уже собирала бы свои вещички. Такого же рода рекламу я слышал на днях в гастрономе. Солидная дама спрашивала, какой из паштетов — грибной или куриный — вкуснее, а продавщица ответила: «Да все они вредные, сплошная химия, импорт, он и есть импорт».

Марта встретила нас, как всегда, охами-ахами и укорами:

— Что же ты, племянница, и дорогу в мой двор забыла? Как мать твоя умерла, так я стала не родственница? Вы ж у меня только две родные и остались, дочка да племянница, а не дождёшься вас.

— Ну, вот, понеслась, — тихо сказала Леся для меня одной. Марта плохо слышала.

— Заходите, девчата, заходите в дом, сейчас ужинать будем. Выпьете?

Выпить мы отказались.

Удивительно, ей Богу!

Марта, как обычно, не знала, чем нас угостить, и всё выставляла на стол то одно, то другое, время от времени ныряя в кладовку, и вскоре заметно порозовела и развеселилась. Мы с Лесей переглядывались и улыбались, понимая, что Марта бегает в кладовку не столько затем, чтобы подложить солёненьких огурчиков на тарелки, сколько хлебнуть из графина наливочки, раз уж мы отказались составить ей компанию.

— Куковала зозуля у тёмном у лесе, не сгадала матуля, что выйдет с Алеси, — тихонько затянула Марта.

— Ты всё напеваешь эту песенку, и мама её пела, но только один куплет. Что же там «стало с Алеси»?

— Отважная белорусская лётчица стала, много фашистов побила, — смеётся Марта. — Это только с моей Алеси ничего не стало. Лентяйка, ни работать, ни учиться не хочет.

— Ой, мама, только не начинай, — вспыхнула Леся. — Погадала бы лучше нам с Дашей.

— Чего вам гадать, девчата! Вы молодые, счастливые, да я уже и забыла все гадания, — кокетничает Марта, но потрепанную колоду из ящика кухонного стола всё же достаёт.

— Ты вот учишь всех, как жить, — не выдерживает Алеся, — а сама деда своего запилила до смерти. Что тебе не так? И пенсию даёт, и зарплату, и по хозяйству помогает.

Отца своего Алеся не знала, Марта ушла от него, не простив измены, ещё беременной, потом ещё дважды выходила замуж и разводилась, а сейчас жила с приблудившимся дедом, который был уникальным персонажем. Всю свою сознательную жизнь он провёл в тюрьме, причём впервые сел в тринадцать лет, еще при Сталине, и никогда больше полугода на воле не задерживался. И только последние пять лет дед жил и работал на свободе.

— Да, знаете, девчата, он меня, как мужик, не удовлетворяет, — сказала Марта безо всякого выражения, раскладывая карты.

Мы с Лесей сначала не поняли, что она имела в виду, а когда дошло, так и покатились со смеху. Ну, это надо же, мужик не удовлетворяет! Это в её-то шестьдесят пять лет!

— Чего гогочете? — насупилась Марта. — Думаете, в этом возрасте уже и не надо ничего? Вот доживёте, узнаете. Ладно, не сбивайте… Ты слушай, Дарья, что я тебе скажу. Значит, будет у тебя, девонька, большая перемена в жизни. Жильё своё поменяешь. Большие деньги тебе будут, и знаешь, прямо-таки скоро, вот-вот выпадает…

— Откуда только? У нас в родне нет богатенького американского дядюшки? — захихикала Леся.

— Не сбивай, — отмахнулась Марта. — Давай дальше смотреть. Будет у тебя благородный крестовый король, то ли старше тебя, то ли темнее тебя. И ты этого короля уже знаешь, но мысли о нём пока не содержишь. И через того короля тебе и деньги, и любовь, и бумаги, и даже перемена жизни… Ты поглянь-ка, в третий раз кидаю, и всё одно выходит. Я тебе вот что, девонька, скажу: ох, и дура ты будешь, если короля того подле себя не удержишь, и любви его не оценишь.

— Ладно, Марта, спасибо, буду иметь в виду.

Вошла соседка, как у них тут положено, без стука:

— Гадаете девчата? А то хотите, ворожбе вас научу?

— Да мы и сами кое-что умеем. А у вас, баба Вера, что за ворожба?

— По-разному можно. Вот, к примеру, берётся листок бумаги, пишется на нём имя милого, и бросается в печку. А при этом надо говорить: «Как листочек в печку полетел, так пусть раб Божий такой-то летит ко мне на крыльях любви. Как буквы горят, так пусть сердце его пылает»… Так моя мама делала, когда отец долго не возвращался.

Удивительное дело, до чего сильны народные суеверия! Их не победить ни временем, ни насаждением христианской веры, ни костром инквизиции. Подобные заклинания я встречал в книгах древних славян, которые обычно обращались за исцелением, предсказанием и любовным приворотом к кудесникам и волхвам. Схожие тексты встречаются и в средневековых разрядных книгах, где розыскного дела мастера описывали этапы своей борьбы с колдовством и ведовством.

Но даже цари, казнившие своих приближенных за порчу, наведенную на семью помазанника Божьего, в лихолетье и сами обращались к нечистой силе за предсказаньем и подмогой. И в боярских палатах, и в крестьянских избах женщины твердили: «Как в зерцало на себя гляжусь-любуюсь, так пусть милый мой на меня не наглядится, не налюбуется»… А потом, готовясь предстать перед палачом, ворожеи наговаривали на воск: «Как в земле мертвые не слышат ничего, так и я бы не слыхала жесточи и пытки». Их сжигали, а дочери и внучки передавали волшебные заклинания из поколения в поколение. И вот оно, сегодняшнее ведовство!

— И что, помогало?

— Нет, — смеётся баба Вера, щуря свои хитрые глаза неопределённого цвета, — не шибко помогло. Батя наш всё пил да гулял, а матери грозился, что во сне отрубит ей топором голову. Она его и прогнала. А потом он уехал в город, женился на другой. Хорошо жили, богато, дочку родили, дом построили…

— И что?

— А ничего. Однажды ночью взял да отрубил жене топором голову.

— Вот ужас-то, — выдохнули мы с Алесей и засобирались.

Ужас — это не кадры из фильмов Хичкока. Это то, что происходит или может произойти с каждым из нас в любую минуту.

Дома меня, как обычно, ждала гора грязной посуды. Вопрос, почему её хоть раз не может вымыть мой муж, является чисто риторическим. Скандалить было лень, и я принялась за кастрюли и сковородки. Димка вышел во двор, и через минуту оттуда донёсся пронзительный детский крик. Мы с Андреем мгновенно выскочили во двор, причём оба босиком. Но кричал не Дима. Наш сосед по двору Толик таскал за волосы свою жену. Неля извивалась на земле и визжала своим детским голосочком:

— Пусти, скотина, всё равно уйду! Гад! Пьянь! Тварь!

Мы с Андреем кинулись их растаскивать, и тут же сами оказались на земле. Клубок из наших тел катался по двору, Андрей никак не мог оттащить Толика от Нели, потому как наш сосед был худ, но жилист, а в пьянке силён и очень последователен: уж если схватился за что — будет держать, как бульдог, не отцепишь. Когда же нам всё же удалось освободить Нелю, та бросилась бежать из двора, а через пару минут — и Толик за нею, дольше мы его продержать не смогли. Перепуганный наш сын стоял рядом с матерью Толика, бабой Варей, как все её называли.

— Что случилось-то, баб Варь?

— Да что случилось, Дашенька? Всё как всегда. Залил глаза, скотина, и — орать на неё, а Нелька разве ж уступит, тоже начала обзываться. Ну и вот…

Мы вышли за ворота. Неля, по-видимому, забежала в соседний двор, потому что Толик ломился в ворота и кричал:

— Дядь Гриш, открывай, всё равно достану стерву.

— А ну их всех, баб Варь, пойдём к нам чай пить.

Мы пили чай с абрикосовым джемом, и она жаловалась на сына и на сноху, которая уже третья по счёту. Рассказывала, как тяжело пришлось растить Толика одной и как скучает по своей внучке от его второго брака. Она всё приговаривала: «Дай Бог терпения!» Похоже, больше ей у Бога просить было уже нечего.

Андрей время от времени выходил утихомиривать Толика, но, похоже, безрезультатно. В очередной раз он обнаружил героя сегодняшней вечерней программы стонущим под деревом. При попытке перелезть через забор во двор к соседу, Толик упал и сломал ключицу. Мы вызвали скорую помощь, стихшего буяна увезли. И, по крайней мере, в ближайшее время можно было рассчитывать на относительную тишину в нашем коммунальном дворе.

После того, как баба Варя ушла, а Димка улёгся спать, Андрей показал мне записку от нашей квартирной хозяйки, где сообщалось, что с первого числа плату за проживание нам в очередной раз повышают.

— Всё, — решительно заявила я, — больше я здесь жить не могу! Я устала за пять лет от того, что «удобства» во дворе, от вечных проблем со стиркой, от семейных походов в бассейн или в банные номера, от скандалов у соседей, от того, что чужие собаки растаскивают содержимое моего мусорного ведра по всему огороду!

— Хорошо, давай снимать не дом, а квартиру.

— Я не хочу больше ничего снимать и отдавать чужой тёте ползарплаты. Я хочу купить своё жильё.

— Но мы же пока не можем, — флегматично возразили мне.

— И никогда не сможем, если не будем шевелиться. Ты же и думать ни о чём не хочешь.

— Ты же у нас самая умная, — съязвил Андрей, — подумай сама.

— Всю жизнь только этим и занимаюсь. Значит, так. Берём все наши скопленные непосильным трудом доллары, продаём машину и мамино золото, потом едем к отцу, пусть выдаёт часть денег от проданной бакинской квартиры, а недостающую часть я попытаюсь взять в виде ссуды на работе. Иначе я и умру в чужом углу.

— Машину жалко продавать, — тяжко вздохнул мой спутник жизни.

— А меня не жалко?

Ещё несколько лет назад я написала такие стихи.

Уже полжизни позади,

А мы всё комнаты снимаем.

Чужие моем мы полы,

Ковры чужие выбиваем.

Ах, если был бы уголок,

Где стать могли бы мы другими!

Чужой облезлый потолок

Нас скоро сделает чужими.

С тех пор ничего не изменилось.

Благородный король

Сразу после планёрки я зашла к шефу, чтобы поговорить о ссуде. Он сказал, что в принципе это возможно, если речь идёт о четвёртой части суммы от стоимости однокомнатной квартиры.

— Однокомнатной мне, конечно, будет маловато, но надо же с чего-то начинать, — поделилась я планами.

— Тебе вдвоём с сыном не хватит одной комнаты? — удивился Чернов

— Почему вдвоём? Муж членом семьи не считается?

— Какой муж? Ты вышла замуж?

— Что значит «вышла»? Я уже тринадцать лет замужем.

— Но… Вы с Сергеем… я и не знал, что ты живёшь с мужем.

Он явно растерялся.

И было отчего. Дарья опять поставила меня в тупик. Я всегда считал, что квартиру она снимает вдвоём с сыном, и удивлялся, почему Сергей снимает отдельное жильё. Разве не логичнее было жить вместе, если они столько лет в глазах окружающих были семейной парой? Не только я, но и никто другой в редакции, не подозревал о том, что официально она замужем.

— С мужем я в некотором смысле не живу. Мы просто ведём совместное хозяйство и воспитываем Митьку. Кстати, мужа тоже зовут Андрей.

— Понятно.

Ни черта ему было непонятно, как и никому другому. Но ладно, в конце концов, это моё личное дело.

В полдень позвонил Антон, сообщил, что стоит под зданием, в котором располагается наша контора, и предложил пойти куда-нибудь пообедать. Мы с Антоном не виделись с тех пор, как провели ночь в Алесиной квартире, и я, выключив компьютер, отправилась на свидание.

В нашем городе пообедать практически негде. Все заведения делятся на дешёвые забегаловки и дорогие рестораны. Единственное, что мы обнаружили поблизости, было кафе-гриль, где интерьер впечатления не производил, но цыплят жарили неплохо. И меня этим грилем кормили с такой завидной регулярностью, что когда я дома жарила мужу его любимых цыплят, меня порой просто передёргивало от отвращения.

Свободных столиков не было, и мужчина, сидящий один, сказал нам:

— Присаживайтесь, ребята. Я только допиваю свой кофе и ухожу.

Пока Антон общался с официанткой у стойки, мужчина сделал несколько попыток завязать со мной разговор. Сначала что-то о погоде, потом о том, что вынужден обедать в этом кафе, пока его БМВ находится неподалёку на станции техобслуживания.

Я отвечала односложно, и разговора не получилось. Но мужчина меня заинтересовал. Ему было лет сорок пять, он был строен, но не худ, одет со вкусом и дорого. Чёрные волосы отливали сединой, что создавало серебристый эффект и придавало ему притягательную импозантность. Он производил впечатление человека преуспевающего, и потому держащегося с внутренним спокойствием и большим достоинством. Может, это уже он, нагаданный мне король? По описанию подходит.

Я поняла, что понравилась мужику, и тут же мелькнула шальная мысль дать ему свою визитку, вот так вот молча протянуть, и всё. Но тут же в голове пронеслось виденье: вот он спокойно встаёт, неторопливо надевает свой кожаный плащ, направляется к стойке, у которой стоит Антон, отдаёт ему эту карточку и произносит что-то типа: «Будьте внимательнее при выборе спутниц, молодой человек», и спокойно выходит из кафе. Картина вышла такой яркой, что мне даже стыдно стало за свои распутные мысли, и в ответ на его прощание я лишь вежливо сказала: «Всего хорошего».

А вообще я, наверное, давно внутренне созрела для такого рода мужчины. Хотелось чего-то солидного, спокойного. Меня потянуло на мужчин постарше меня. То ли сама старею, то ли устала от неустроенности. Наверное, прошло время пьянок в редакции и потёртых джинсов. Никогда я особо не гналась за материальным благополучием, а в последние месяцы почему-то всё чаще представляла себя в вечернем платье, а рядом — очень импозантного мужчину, такого, как незнакомец за этим столиком.

— О чём задумалась?

Антон расставлял на столе тарелки, и я вдруг поняла, что есть не хочу вообще, а эти цыплята — самое последнее, что могло бы пробудить мой аппетит.

— Да так, о работе.

— Я всё хочу тебя спросить: а почему ваша контора называется «Наше Дело»? Странное такое название.

— Семь лет назад мой шеф замыслил открыть собственную юридическую контору и одновременно начал издавать криминальный еженедельник. Надо сказать, это была хорошая идея. С «неправедными» делами народ бежит в редакции, и тут же становится клиентом одного из наших адвокатов, и наоборот — наши юристы приглашают журналистов на интересные процессы. Такое вот взаимовыгодное сотрудничество. Шеф был тогда молодой и бесшабашный, вот и прикололся с названием. «Наше дело» — это же калькированный перевод выражения «Коза Ностра». А мафия, как сам понимаешь, бессмертна.

— Это точно. Слушай, а ты не хочешь поехать на море?

— Холодно уже, но можно попробовать.

И мы договорились выехать на выходные.

С Антоном я познакомилась три месяца назад. Тогда мы почти не встречались с Сергеем. У меня был отпуск, но я каждый день приходила на работу и сидела одна в пустой редакции. Телефон был моей единственной связью с внешним миром, но звонил кто угодно, только не тот, от кого я ждала звонка. Я перебирала свои бумаги и старые подшивки и писала стихи. Обычно вдохновение озаряло внезапно, но тут оно как бы стало обычным рабочим состоянием и посещало меня строго по расписанию. Я за всю жизнь не писала так много стихов, как в тот месяц. Наверное, лучшим из всех было это:

Я опять все обеты нарушу

И уйду по стерне босиком,

Я раздам по частям свою душу,

Чтоб не продать её целиком.

Отвернулась сама от удачи,

Так зачем же кого-то винить,

Кто сегодня стоит на раздаче

Указаний, как правильно жить?

Мне б от мыслей безумных отбиться,

Разобраться с собою хоть раз,

Я хочу научиться молиться,

Чтоб услышать божественный глас.

Загадаю: распустится верба,

И на нас снизойдут небеса.

Говорят, будто жизнь — это зебра,

Где же светлая в ней полоса?

Я когда-то не ведала страха,

Да замучила вдруг суета.

Мне бы надо влюбиться в монаха,

Ну, а я полюбила шута…

Вновь безмолвно свечу зажигаю,

Всем подав, кто у церкви просил.

Я всегда всем охотно прощаю,

Что ж меня-то никто не простил?

Пару раз мы встречались с Сергеем, но только как старые добрые друзья: распивали в моём кабинете бутылку вина, болтали о том, о сём и разъезжались по домам. С его стороны не было слов любви и предложений поехать куда-нибудь заняться сексом, а я стала в позицию гордой восточной женщины, понимая, что это необъявленный разрыв. Будто и не было у нас безумной страсти, растянувшейся на целых пять лет и сменившейся двумя годами медленного, но верного ухода.

Как-то я не выдержала, решила сделать первый шаг. Казалось, что всё происходящее между нами — какая-то нелепость, и стоит только побыть вдвоём, как былые чувства вернутся, возродятся как птица Феникс из пепла. Я позвонила ему на работу и предложила поехать на ночь к Лесе на квартиру. Он сказал: хорошо, только после девяти вечера.

Я сказала мужу и сыну, что еду ночевать к двоюродной сестре, не уточнив при этом, что дома её не будет. И сидела одна в пустой Лесиной квартире, и готовила ужин, который должен был пройти, как полагается, при свечах. К тому времени, как я открыла вторую за день пачку сигарет, стало ясно, что он уже не придёт. На такие случаи у меня была Лиза. И я позвонила ей в двенадцать ночи:

— Ты одна? Я тебе сейчас скажу адрес, бери тачку и приезжай.

— Ты с ума сошла, подружка. Я уже в ночной рубашке и с маской на лице.

— Вот так и приезжай.

— Что случилось-то? — встревожилась Лиза.

— Расскажу. Будем романтически ужинать при свечах.

Конечно же, она приехала. Лиза была незаменима при несчастьях и неприятностях. Когда у меня всё было хорошо, я звонила ей не часто. Да и ей были неинтересны бесконечные рассказы о Серёже. Но если что-то было не так, Лиза тут же оказывалась рядом и успокаивала, как умела. А она умела. Мы совместными усилиями открыли шампанское, и даже не залили ничего вокруг, хотя обе делали это впервые. Я жаловалась ей на Сергея, заранее зная, что она скажет. Она и говорила:

— Да забудь ты эту грустную песню! Я просто на тебя поражаюсь. Такая девка! Яркая, статная, всё при тебе, мужики так и млеют, а ты всё: «Ах, Серёжа, ох, Серёжа!» Да он мизинца твоего не стоит! Я ж тебе сколько раз предлагала: давай с хорошим парнем познакомлю. Правда, тоже мент. Зато симпатичный хлопец и при деньгах. Будет возить тебя по кабакам на «Альфа-Ромео» и цветы дарить. Что ты видела со своим Сергеем? Пьянки, истерики, вечные разборки? Только нервы себе изматываешь и бутылку водки на свои деньги покупаешь.

— У нас был потрясающий секс, и он писал мне лучшие в мире стихи. А бутылку он покупал сам. Правда, это единственное, на что у него хватало денег, и на что он их никогда не жалел.

— Ну и где он сейчас со своими стихами и сексом? У жены под боком спит?

Она была права, но разве от этого легче?

— Я тебе сейчас про своего козла ещё расскажу, — муж у Лизы был если не «папулечкой», то «козлом». Видно, никакого другого определения она для него подобрать не могла. Руслан держал сеть магазинов и часто выезжал за товаром на оптовые базы то в Новороссийск, то в Ростов. — Представь, звонят мне сегодня из его офиса и спрашивают, как он себя чувствует, не спала ли температура. Это в то время как он уже второй день якобы в командировке! Хорош гусь?

— Все они хороши. Шампанское закончилось. Переходим к водке?

И мы перешли. К тому времени, как мы прикончили и эту бутылку, стало очевидно, что в этом городе живут только две женщины, необыкновенные во всех отношениях: и красивые, и умные, и сексуальные. Это, конечно, были мы с Лизой. И мы были достойны лучшей участи.

Утром не совсем трезвая я и такая подвыпившая подруга приехали на такси к моему домику, и Лиза отпросила меня в гости, после чего мы перебрались к ней и продолжили пить. Был запечён в духовке гусь с яблоками и выпиты все фирменные бутылки, которые Руслан запасал на свой день рожденья, при этом Лизка приговаривала: «Так ему и надо, чтоб не шлялся». Но к этому времени нам было уже всё равно, что пить — самогон или «Мартини». Временами перед моими глазами рисовались картины нашей с Серёгой совместной жизни. Я запивала их вином и заедала печёными яблоками, которые люблю больше самого гуся. Мне было больно, просто физически больно, будто всё тело пекло изнутри.

Это было очень странное состояние. Судя по количеству выпитого, если учесть то, что мешали всё подряд, наше место было уже в морге, но мы даже не были пьяными, по крайней мере, ни язык, ни ноги у нас не заплетались. Это был тот случай, когда можно выпить целую цистерну и не свалиться, а не тот, когда «улетаешь» от одного бокала.

В конце концов, Лиза уговорила меня встретиться с Антоном, товарищем её нового увлечения. К тому времени, когда приехали парни, мне уже было всё равно, и с кем знакомиться, и зачем. Мы с Лизой спустились на лифте и вышли из подъезда. В темноте я даже не разглядела лиц мужчин, с которыми мы отправились в опустевшее летнее кафе. Поскольку Лиза взяла одного из них под руку, надо было полагать, что второй — Антон, и я молча зашагала с ним рядом.

На мне были Лизины порнографические брюки, которые обтягивали как колготки, и мой новый белый пиджак. Антон открывал бутылку с красным шипучим вином. Пробка вырвалась, и пенная струя устремилась прямо на меня. Он растерялся настолько, что не сразу отвёл горлышко в сторону, а я даже не попыталась уклониться.

— Твой пиджак, — сокрушённо произнёс он первые слова, обращённые ко мне.

— Бог с ним, с пиджаком. Ну, что за беда: был белый, стал розовый. Это не потеря.

— А что — потеря?

— Я!

Лиза ворковала со своим Игорем, и я всё думала, насколько её хватит. Обычно не проходило и получаса, как она начинала мужику грубить. Это был её бич. Эффектная брюнетка с большими серыми глазами, длинными ногами и пышной грудью, Лиза привлекала мужские взоры внешностью, но тут же всех отталкивала поведением. Удивителен был сам факт, что с этим Игорьком она встречается уже целый месяц. Обычно мужики сбегали раньше, если дело вообще до чего-нибудь доходило. Её любимым анекдотом был следующий: «Доктор, я, когда сильно напьюсь, не могу кончить!» — «А вы не пейте!» — «Но тогда я не могу начать». Это было про Лизу.

Я подумала, что её Игорёк — парень, безусловно, красивый, но что-то дебильное было в его лице: то ли совершенно пустой взгляд больших синих глаз, то ли слишком красный и капризный рот. Я про таких говорю «со следами вырождения на лице».

Лиза выскочила замуж в семнадцать лет на пятом месяце беременности и, наверное, не нагулялась. Не хватило ей романтики, признаний и посиделок на лавочках. Вот и искала приключений с мальчиками на десять лет моложе себя.

Мы с Антоном молчали.

— Что вы такие скучные, ребята, давайте веселиться! — Когда Лизке самой весело, ей надо вовлечь в это состояние всех окружающих.

— Щас станцую в голом виде на столе, — мрачно пообещала я.

Они, конечно, не поверили и дружно рассмеялись. Но я скинула пиджак, под которым ничего не было, и полезла на стол. По-видимому, алкоголь всё же дал о себе знать, мне было решительно безразлично, какая реакция может последовать на эту выходку со стороны окружающих. Откуда-то из глубины души поднялось лихое отчаяние и выплеснулось в этакой разнузданной форме.

Лиза с Игорем замерли, а Антон полез снимать меня со стола и, поставив на асфальт, принялся надевать мне на плечи пиджак. Дома у Лизы он сварил несчётное количество турок натурального кофе. Лиза со своим блондином заперлись в комнате, откуда временами доносились голоса на повышенных тонах. Надо было полагать, что Лиза в очередной раз предпочла бурным объятиям выяснение отношений. Потом всё стихло, и чуть позже понеслись совсем другие звуки. Стало быть, дело пошло на лад.

А мы с Антоном проболтали до шести утра на кухне. Причём я сидела в одних брючках, с голой грудью, и находила свой внешний вид вполне пристойным и естественным. Я не помню, что тогда несла (хочется верить, он тоже забыл), но знаю, что он говорил какие-то правильные вещи, успокаивал и уговаривал.

Время от времени я очень отчётливо видела, как муж Лизы Руслан открывает дверь своим ключом, входит в прихожую и, заглянув к нам в кухню, немедленно направляется в спальню, откуда вскоре раздаются два выстрела. Он почти всегда носил при себе пистолет. Вообще-то в такой ситуации, чтобы сохранить лицо, ему необходимо было перестрелять всех нас четверых, что он, возможно, и сделал бы, но это почему-то казалось неважным. Я знала: важнее нечто другое, но никак не могла уловить, что именно.

В шесть утра ребята ушли, и я заснула, но уже через час Лиза меня подняла. Наступил понедельник, и это был первый мой рабочий день после отпуска. В хорошем же виде появилась я в редакции!

Я тогда заметил: что-то с ней не так. Лицо у неё было просто чёрным, под глазами — мешки. И она совсем разучилась улыбаться. Но не в моих правилах приставать с расспросами.

Лиза говорила, что Антону я очень понравилась, только он всё допытывался, что со мной такое, и являются ли танцы в голом виде на столе моим хобби, или это был случайный эпизод. Что до меня, то я Антона и вовсе не запомнила, и, скорее всего, не узнала бы при встрече. Но вскоре наша четвёрка собралась вместе с тем, чтобы отметить день рождения Игоря на загородной турбазе, где ребята сняли домик.

Я, конечно, не собиралась заводить никаких романов, но как-то само собой получилось, что ту ночь мы провели с Антоном вместе. Я впервые в жизни улеглась в постель с мужчиной, которого видела во второй раз, и это оказалось совсем не страшно. Мне понравились его деловито-спокойная манера поведения, в меру накачанное тело и трогательное стремление нравиться мне.

Лиза со своим блондинчиком всю ночь переругивались в соседнем номере. По-моему, парень просто комплексовал перед ней (она журналистка, а он всего лишь водитель!), и от неуверенности в себе пытался качать права, чего Лиза никак не могла позволить. Через неделю после этой поездки они разругались окончательно, а мы с Антоном вот уже третий месяц, как встречаемся пару раз в неделю, и иногда проводим вместе ночь.

Полнолуние

Выпадают такие дни, когда в редакцию идут и идут люди, словно необъявленный приёмный день наступает. Больше всего проблем достаётся секретарю, и многих ей удаётся отправить восвояси. Если человек пришёл с конкретным делом, наш секретарь Алла рассылает посетителей по кабинетам. Тогда они заявляются ко мне и к шефу или к консультантам, после чего опять-таки оказываются у меня или у шефа. Иногда Андрей выскакивает из кабинета и спрашивает:

— Кто вчера видел луну?.. Ну, полная сейчас луна?

Он считает, что именно к полнолунию в редакции и юридические конторы устремляется несчётное количество психов и профессиональных жалобщиков всех мастей. Часто им ничего не нужно, кроме свободных ушей, в которые они изливают свои жалобы на жизнь, соседей и правительство. Такие люди просто выговариваются и уходят, перекладывая на тебя весь воз своих проблем и негативной энергетики. Ты же остаешься совершенно опустошенной, а нередко к тому же награждаешься тупой и ноющей головной болью.

При виде энергетических вампиров, которых я научилась распознавать, едва они откроют дверь кабинета, я обычно ставлю от них своеобразную защиту. Например, мысленно выстраиваю в воздухе зеркальную стену между собой и нежеланным гостем. Не успел этот вампир усесться и приступить к своим стенаниям, как я уже воздвигла стенку-отражатель. Он говорит сначала возмущенно, и голос его полон злобы, но жалобы и проклятия не воспринимаются мною, не проникают в душу. Слова отскакивают от непроницаемой зеркальной поверхности и возвращаются к владельцу. Постепенно голос его слабеет, интонации становятся скорее жалобными, чем грозными. Потом он вовсе сникает и покидает мой кабинет, еще более больной и несчастный, чем пришел.

Это слишком сложно и затратно по времени. В подобных случаях нужно озадачить самого посетителя. Обычно я отправляю жалобщиков изложить все свои претензии в письменном виде. Как правило, они больше не возвращаются.

В такие «приемные дни» писать, конечно, невозможно, зато идей и материалов можно набрать на месяц вперёд, поскольку иногда встречаются и весьма занятные субъекты с необычными делами.

Первой ко мне в тот день пришла сухонькая старушка в стареньком пальтишке времён хрущёвской оттепели. Она была бодренькой, весёлой и несколько кокетливой. Последнее качество выдавал надетый на седые локоны малиновый берет.

— Нина Григорьевна, — представилась она и спросила, имеет ли право не платить за свою радиоточку, поскольку радио в доме уже полгода как не работает. Линию оборвали строители при прокладке труб.

— Ну и не платите, — посоветовала я. — Да и зачем вам сейчас радиоточка? Телевидение вон есть.

— Телевизор-то у меня сгорел, — пожаловалась Нина Григорьевна. — Разве ж я куплю на свою пенсию новый? Оно ведь как случилось? Смотрю я как-то дома телевизор, а люди там всё больше злые, и говорят такое, что слушать тошно, политики особенно. Я расстроилась, да и пошла в огород медитировать. А тут телевизор возьми да взорвись. Дом и загорелся, хорошо, вовремя кинулась, да соседи загасить помогли.

— Что вы делали в огороде? — заинтересовалась я.

— Медитировала, детка. Оно жизнь-то тяжёлая, нервная, а я выйду, босиком, посреди грядок стану, лицом к солнцу, руки к небу, и подзаряжаюсь. Душу только высоко уж не вывожу, метров на тридцать, не больше, старая стала.

— Как же вы не боитесь «душу выводить»? Вдруг что-то испугает вас, или нехорошо станет, а душа возьмёт да улетит насовсем?

— Это-то ничего, детка. Лишь бы в это время чья-нибудь чужая в тело не влетела.

Просто сюр! Театр абсурда! И в этом дурдоме мы живём.

Потом Нина Григорьевна обошла вокруг моего стула, поводила руками над моей головой и объявила, что биополе у меня очень сильное, а энергетический заряд положительный. Пожелала всяческих успехов, и на прощанье пообещала принести баночку арбузного варенья. Забавная старушка, от общения с ней настроение сразу приподнялось, я даже пожалела, что у меня уже не осталось ни одной из трёх моих бабушек. Пекли бы Митьке пирожки, варили варенье из арбузов и медитировали!

Со второй посетительницей я поговорила всего несколько минут и поняла, что это будет потрясающий материал. Конечно, тут же побежала поделиться впечатлениями с шефом.

Леденёва всегда врывалась в мой кабинет как тайфун и сообщала всё, что считала нужным, не взирая ни на присутствие посторонних, ни на отсутствие желания её слушать. Впрочем, я всегда был ей рад, даже когда она заявляла с порога: «Я буду с тобой ругаться!». А это случалось частенько. Дарья рьяно отстаивала интересы трудового коллектива, априори считая, что я в обязательном порядке стремлюсь их ущемлять.

— Шеф, ты только послушай эту историю. Представь, некий Иван Иванович, мужчина лет сорока, знакомится с двадцатилетней девицей и начинает наведываться в дом её матери. И наведывается этак лет двадцать подряд. За это время та девица, Валентина Земченко, рожает ему двоих сыновей, старший из которых уже служит в нашей доблестной армии. Жениться на Валентине Иван Иванович не собирался, поскольку ещё до знакомства с ней проживал с женщиной своих лет, с которой тоже официально не был зарегистрирован. Детей у них не было. И вот Иван Иванович умирает. После него остаются две нерасписанных вдовы и двое незаконнорожденных детей, которым он всё обещал, но так и не удосужился дать свою фамилию. Ну, каков мужик, а! Двадцать лет сновал между городом и деревней, одну бабу имел для души, другую для обзаведения потомством, и умер холостым.

— Ну, что сказать? Повезло!

— Теперь слушай дальше. Валентина, женщина деревенская, как по месту жительства, так и по душевному складу, всё же понимает, что детям надо дать имя. Она отправляется в суд, и суд признаёт Ивана Ивановича отцом детей, как и их право носить его фамилию. Тогда Валентина пытается договориться с другой вдовой, Ниной Сергеевной, чтобы та поделилась с детьми наследством покойного. Причём, не претендует ни на трёхкомнатную квартиру Ивана Ивановича, ни на другое имущество. Просит только автомобиль «Ниву», утверждая, что машина была куплена на деньги, которые она вместе детьми и приходящим мужем заработали за несколько лет на бахче.

Нина Сергеевна, в отличие от Валентины, женщина образованная. Она подаёт в суд исковое заявление, в котором просит отменить давно вступившее в законную силу решение об установлении отцовства, несмотря на то, что по этому делу она никак не может проходить заинтересованной стороной. И районный суд выносит такое решение! Представь, в «Определении» так и написано, что признание мальчиков детьми Ивана Ивановича противоречит интересам гражданки такой-то! Сильная котлета?

— Сильная. Зови сюда свою Валентину, кассационную писать будем.

И Чернов тут же принялся что-то строчить, а я отправила к нему Валентину с её бумажками, села за компьютер и набрала заголовок будущего материала: «Как холостой всю жизнь Иван Иванович стал после смерти мужем и отцом».

Вечером я ждала звонка от Антона, просматривая материалы очередного дела. Было что-то около семи, когда в мой кабинет вошёл шеф и уселся напротив:

— Дома не ждут?

— Я-то никогда не отличалась примерностью в семейной жизни, а у вас дети не плачут? Да и водитель наш, наверное, уже заснул на заднем сидении.

— Я отпустил сегодня машину.

— И как же вы, Андрей Дмитриевич, вдруг да на общественном транспорте, как простой советский человек?

— И сам не знаю — как. Иди сюда!

— Я и так здесь.

— Ты — через стол. Подойди ко мне.

Я обошла стол:

— Что такое?

— Ничего такого, — и меня попытались поцеловать.

Только попытались, потому что я вывернулась и отскочила в сторону, отирая щеку от оставленного на ней влажного следа. Вытащила из пачки сигарету, прикурила и отошла к окну. Меня молча обняли сзади и развернули к себе. В таких ситуациях я обычно теряюсь, и потому сразу же начинаю грубить:

— Что ж такое-то? Никак захотелось?

— Давно хочется, — кажется, он поставил мировой рекорд по скоростному расстёгиванию кофточек с большим количеством пуговичек.

— Слушай, ты совсем с ума сошёл! Что ты делаешь? У нас всегда были такие прекрасные отношения.

— Не вижу причин, по которым они должны испортиться.

— Мы — друзья, и нечего всё портить этими глупостями. Не заводила я ещё служебных романов со своим шефом!

— Так заведи.

Я уже устала вырываться из его рук, которые, кажется, были повсюду и в количестве гораздо больше двух, и пригрозила:

— Уволюсь!

— Хорошо, я подумаю, в каком качестве — журналиста или женщины — ты мне важнее.

— Подумай. Предупреждаю сразу, что ты мне как шеф нравишься гораздо больше.

— А как мужчина?

— Никак.

Раздался телефонный звонок, и Антон сообщил, что будет через полчаса. Я надела плащ и, выходя, суровым, как мне показалось, голосом, сказала шефу: «До свидания». Он улыбался. Но когда шёл несколько минут спустя к трамвайной остановке (меня он не заметил) лицо у него было разнесчастное.

Да, наверное, разнесчастное. Только я её заметил, но прошёл мимо. Стоит себе у входа в бар в сером плащике и ждёт неизвестного мне человека, с которым проведёт вечер, а может, и ночь. Это было весьма обидно: почему не со мной? Мне всегда нравилась эта женщина, с первого момента, как я увидел её пять или шесть лет назад, когда она пришла устраиваться на работу. Но я никогда ничего себе не позволял. Во-первых, не в моих правилах заводить романы на работе, а во-вторых, она всегда была вместе с Сергеем. Я же видел — там такая любовь, что нечего и соваться.

Только однажды я пригласил её пообедать после завершения судебного процесса, на который мы выезжали вдвоём, и повёл в какое-то кафе, но это был просто обед, и всё. На обратном пути, пользуясь давкой в троллейбусе, я прижимался к ней, но она не реагировала, болтала что-то отвлечённое, и неуместность моих заигрываний была слишком очевидна.

А с тех пор, как я понял, что с Сергеем у них больше ничего нет, зато появляются какие-то мальчики и увозят её, я был просто вне себя. Но в тот вечер я не строил никаких дальнейших планов. Просто вспоминал ощущение от прикосновений к её телу, нежность её кожи, и хотел почувствовать это ещё и ещё.

Антон приехал только через час, когда я уже была окончательно замёрзшей и оголодавшей, и мы поехали к Лесе. Антон, как обычно, останавливался у каждого коммерческого ларька и приносил то чипсы, то джин с тоником, то пиво, то сигареты. В общем, всё самое вкусное и вредное.

— А ко мне сегодня мой шеф приставал, — похвасталась я бодрым голосом, хотя мысль эта всю дорогу меня угнетала. В последнее время жизнь как-то устоялась, и не хотелось ничего менять. Эта лишняя головная боль была ни к чему. — Забавно, что я рассказываю об этом тебе?

— Я ж у тебя на правах подружки… А как пристаёт?

— Однозначно.

— Я тебе давно говорил: бросай ты свою работу. Твою зарплату я тебе и так буду выплачивать.

— Богатенький ты мой Буратино.

— Серьёзно. Я же в день имею столько, сколько ты в месяц.

— Конечно. Как простой российский мент. А чем я буду заниматься целыми днями?

— Обеды варить и меня ждать. Ты ж моя вторая жена, а будешь первая.

Меня всегда умиляло, как классно мужики принимают решения. Неужели он всерьёз мог предположить, что я выйду за него замуж? Интересно, мой сын при этом брался в расчёт? И почему мужчина считает, что если женщина с ним спит, то самое заветное её желание — сочетаться с ним законным браком? Но в таких ситуациях лучше не возражать — обид не оберёшься. В конце концов, не сегодня же под венец тащить собираются, пока только выпить и заняться сексом. И это правильно.

Ужас, летящий на крыльях ночи

Всё следующее утро я провела за правкой материала моей сотрудницы, с которой мы делили один кабинет на двоих. Журналисткой Людмила была никакой и учиться ничему не желала, считая, что ей за глаза хватает её кулинарного техникума и двухмесячных курсов рабочих корреспондентов. Конечно, хорошо писать не научишь ни в одном вузе, (это либо есть у человека, либо этого нет), но общеобразовательный уровень этой девицы был любимой темой редакционных анекдотов. А чем она была хороша, так это умением проникнуть туда, куда никого не пускают, и разговорить тех, кто никаких интервью давать не собирался. Потом надо было только сесть и сделать из её многословных излияний нормальный журналистский материал.

Я с тоской взирала на шестнадцать мелким подчерком исписанных страниц, соображая, как бы безболезненнее оставить из них пять, чтобы сделать это чтиво удобоваримым. Считается, что хороший редактор любой материал может сократить вдвое, потом эту половину ужать до заголовка, а заголовок изменить. Я не так сурова, но заголовок уже изменила. Люда сидела напротив, грызла карандаш и с тоской смотрела, как я выбрасываю из текста один абзац за другим.

— Господи, что это за фраза «СПИД — панацея ХХ века?» Ты бы хоть словарь открыла что ли! Я после прочтения твоих текстов начинаю сомневаться в собственных умственных способностях.

— «Панацея» не подходит, да? А «ужас»?

— Если только летящий на крыльях ночи. Этот абзац тут вовсе не нужен.

Вошла некая Смирнова. Это была сексуально озабоченная и совершенно квадратная дама лет сорока в истерической шляпке. Она принесла мне очередной опус, а я вернула ей предыдущий. Их не печатала ни одна редакция, но она не обижалась и продолжала разносить свои творения; иногда забывала, что куда раздала, и ко мне попадали те же так называемые «статьи» по третьему кругу. В последнее время она писала «Записки мадам Коллонтай», в которых выражала свои взгляды на российскую правоохранительную систему.

Не могу сказать, чем именно не устраивала современную Коллонтай работа наших правоохранительных органов, потому как попросту и читать не стала текст, который начинался словами: «До каких пор…». Но вежливо объяснила, почему редакция не может в данное время использовать её труды, и мадам удалилась, весьма удовлетворённая нашим общением.

— Ох, и надоела мне эта мадам Коллонтай! — сказала я.

— Какая странная у женщины фамилия, — заметила Люда.

— Чего тут странного? Смирнова — она и есть Смирнова.

— А разве её фамилия — не Коллонтай?

Это было уже слишком. Я только было собралась просветить Люду о роли мадам Коллонтай в истории Советской России, как в дверь кабинета постучали. Стук был какой-то неуверенный и робкий, будто мышка поскреблась. Такой же неуверенной в себе выглядела и пожилая женщина в чёрном плаще с капюшоном, проявившаяся на пороге. Она взглянула на меня, потом на Людмилу, затем устремила взгляд в пространство между нами и именно у него нерешительно спросила:

— Дарья Дмитриевна?

— Это я. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, — предложила я, указав посетительнице на стул.

Она присела и принялась теребить растрескавшиеся от старости ручки своей старомодной сумочки, которую держала на коленях. Я ждала, пока женщина объявит о цели своего визита, и смотрела на неё выжидающе и одобряюще. И она, собравшись с мыслями, наконец, неспешно произнесла:

— Я — Антонина Петровна Горелова. У вас мой сын Алексей художником работал. Вот мне и посоветовали к вам обратиться. Вопрос квартирный. Вы уж, извините, на адвоката денег нет, может, вы что-нибудь посоветуете.

Это так понятно, хотя и возмутительно! Люди заставляют журналистов вникать в свои проблемы, за решение которых юристам надо платить. При этом обращающиеся за помощью искренне считают, что время, которое они отнимают у журналиста, как и его интеллект, ровным счётом ничего не стоят.

— Рассказывайте, — я взглянула на женщину с сочувствием и в очередной раз вспомнила нарисованную «Мёртвую петлю», свою последнюю беседу с Лёшей и длинную линию жизни на его руке, которая оказалась обманчивой.

— Что и рассказывать-то, не знаю! Сына похоронила и без крыши над головой осталась. Моя квартира теперь уже не моя, — Антонина Петровна всхлипнула, и я испугалась, что сейчас она ударится в слёзы, как это часто бывает с посетителями, которые собираются поведать о своей беде. Опыт, сын ошибок трудных, подсказывал, что в таких ситуациях лучше попытаться не допустить наступления истерики, чем потом долго и нудно человека успокаивать, и вопросы посыпались на бедную женщину как конфетти на новогоднюю ёлку:

— Квартира была куплена или получена? Кто в ней прописан? Была ли она приватизирована? Каким образом вы лишились жилья? Имели ли место сделки продажи, дарения, залога? Кто на данный момент проживает в вашей квартире? Расскажите подробно всё с самого начала, только конкретно и по существу.

Мой ход оказался тактически верным, Антонина Петровна не разрыдалась, а лишь глубоко вздохнула и начала рассказ:

— Квартиру муж мой покойный от завода на всю семью получал. Нас тогда четверо было — муж, я, дочка наша старшая и Лёша. Он тогда в школе ещё учился. Потом муж умер, а дочка замуж вышла. Остались мы с сыном вдвоём в трёхкомнатной квартире. Алексей долго не женился, почти до тридцати лет… А теперь вот он умер, а квартиру жене подарил. Я и не знала. Я ведь последние три года летом на даче живу, а зимой всё больше у дочки нахожусь, внуков нянчу. И вот на днях прихожу к снохе, хотела договориться, как будем сорок дней Лёше отмечать, а она мне и говорит: на сорок дней я для Лёшиных сослуживцев стол сама накрою, а вам здесь делать нечего. Квартира, мол, моя, вещички свои забирайте — и до свидания. И договор мне какой-то тычет…

Антонина Петровна достала из сумочки сложенный вдвое листок. Я развернула и пробежала его глазами. Это был нотариально заверенный договор дарения на трёхкомнатную квартиру по улице Ставропольской. Алексей Горелов передавал своё жилье в дар жене Ольге. Подпись, дата… Выходило, что у нотариуса Леша побывал буквально за месяц до своей нелепой гибели.

— А Лёша мог распорядиться квартирой без вашего согласия? — спросила я.

— Он всё мог. Как эта Ольга появилась в его жизни, так сын совсем чужой стал. Она им как хотела, так и вертела. Алексей спокойный был, незлобивый. А она всё тишком да молчком. Ольга три года назад стала к нам в дом приходить. Маленькая такая, юркая, прошмыгнёт мимо меня к Алексею в комнату, и сидят там вдвоём часами. За целый месяц слова от неё не слышала, кроме как «здрасти» да «до свидания». Я стала Лёшу пытать: как, мол, да что. Тоже молчит: ну, девушка и девушка. Я и скажи: мол, семью тебе давно пора завести, если нравится барышня, так женись, чего без толку сидеть вечерами. Он рассмеялся: «Как скажешь, мама, так и сделаю». А летом я огородом занимаюсь, на даче и ночую. Мы ещё с мужем садовый участок брали, домик своими силами построили. И вот как-то наведалась я с дачи в квартиру, фруктов привезла, смотрю, сидит эта девица на кухне в домашнем халатике. Я Алексея в сторону отозвала и говорю: «Нехорошо это, сын. Если что серьёзное у вас, так давайте свадьбу сыграем». А он мне: «А зачем нам свадьба, мам! Только деньги тратить. Мы и так пошли да расписались». Я так и обомлела. Как же так, ни матери ничего не сказал, ни родной сестре, да и с невестиной роднёй не познакомил. Не по-людски как-то. Сильно обиделась я тогда, к дочке ушла, наплакалась. А дочь мне говорит: мол, они молодые, как хотят, так пусть и живут, а ты, мама, не лезь к ним, а то врагом станешь.

— А где вы прописаны?

— У дочки. Зять как узнал, что дом, в котором они живут, под снос пойдёт, так и предложил мне к ним прописаться, дескать, при переселении больше площади получат. Алексей в тот же год и приватизировал квартиру. На себя одного. Я не возражала, думала, ему семью заводить, а я с дочкой доживать буду… Да только про снос что-то замолчали, так мы и живём в двух комнатках впятером — дочка, зять, я да двое внуков. А теперь вот вышло так, что Лёшина квартира чужой девочке отошла. Я-то думала, разменяю квартиру — Ольге однокомнатную, и мне однокомнатную. А оно вон как повернулась. И что теперь делать, ума не приложу. Спасибо, зять пока не гонит, дети ещё маленькие, за ними присмотр нужен… А если в суд подать, отсужу я себе полквартиры, или не положено?

— Согласно договору дарения, ваша сноха является единственной полноправной владелицей квартиры. Конечно, можно попробовать опротестовать договор, но для этого нужны очень веские основания, — огорчила я свою посетительницу и подумала, что если таковые основания обнаружатся, то горе Антонины Петровны только умножится.

Ибо первая мысль, которая пришла мне в голову после рассказа о подаренной перед смертью квартире, конечно, была криминальной. Сам собой напрашивался вывод, что Лёша погиб вовсе не случайно, и не за просто так, а за свои квадратные метры. Не знаю, задумывалась ли о таком повороте дела несчастная мать, но я ей ничего говорить не стала. Попросила оставить мне копию договора дарения и пообещала подумать, чем можно помочь. А после того, как распрощалась с Гореловой, смотревшей на меня с большой надеждой своими карими глазами, очень похожими на Лёшины, я позвонила Лизе и предложила отправиться в ближайшее кафе. Ни о чём серьёзном думать в тот момент я просто уже была не в состоянии.

Лиза влетела в зал и направилась к моему столику с традиционным десятиминутным опозданием, как всегда красивая и шумная, в алом платье, такими же яркими были лак на ногтях и помада. Конечно, начались расспросы об Антоне. В отличие от давно надоевшего и всегда нелюбимого ею Серёги, этот парень пока еще вызывал законное любопытство. Она гордилась тем, что «подсеяла мне такого кадра». Я немного рассказала о том, как мы проводим время, хотя рассказывать было особенно нечего. Разве только, как однажды он привёл меня ночевать на склад при магазине. А дело было так.

После ночи, проведённой на турбазе, Антон несколько раз приезжал за мной, и мы сидели в барах или просто разъезжали по городу на его голубой «Альфа-Ромео», болтая ни о чём, слушая музыку и попивая джин с тоником. Я понимала, что ему некуда привести меня для того, чтобы заняться сексом, но не собиралась помогать в решении этой проблемы. Если надо — пусть решает сам. И вот как-то Антон спрашивает, не могла бы я провести с ним всю ночь. Я не возражала.

Он остановил машину у солидного на вид магазина и сказал:

— Ну, пошли. Здесь и заночуем.

— Где — здесь? В магазине?

— Пошли! Если я тебя веду, значит, всё в порядке.

Мы спустились вниз по боковой лестнице, он снял висячий замок с железной двери, и мы прошли в полуподвальное помещение. Вдоль длинного коридора шёл ряд одинаковых закрытых дверей, и я поняла, что это склады. Одну из железных дверей Антон открыл ключом. За ней оказался практически гостиничный номер. Здесь стояли диван-кровать, холодильник, телевизор, шкаф, стол, — всё как полагается. И ещё была маленькая кухонька с электроплитой и санузел. Антон расставил на столе бутылки и закуски и сообщил:

— Ты не дёргайся, всё нормально. Магазин принадлежит моим друзьям, по ночам они здесь дежурят по очереди, но сегодня я вызвался сам посторожить, так что будем с тобой склады охранять… Нарежешь ветчину, пока я приму душ?

Я, конечно, внутренне над собой посмеивалась: дожилась, дескать, до складов и магазинов! Но не могла не признать, что всё было цивильно, и совсем успокоилась, когда Антон достал из шкафа чистые белые простыни.

— Хорошо дежурят твои ребята!

Наверное, и сам Антон не в первый раз заступал в ночную смену!

На рассвете я проснулась оттого, что в комнату проникла полоса света, но не из зарешёченного окна, а из коридора, а следом за светом вошёл огромный мужик в майке и спортивных штанах. Грудь и плечи у него были сплошь синими от бесчисленных наколок. Их было так много, что разобрать в полутьме хоть один рисунок не представлялось возможным. Мужчина бережно нёс накрытый белой салфеткой поднос с двумя чашками кофе и баранками:

— Вставайте, ребятки, на работу пора.

Меня просто парализовало от страха. Я была так шокирована, что даже не сразу сообразила натянуть на себя простыню. Так и лежала с минуту, абсолютно голая и оцепеневшая.

Антон пробормотал сквозь сон:

— Спасибо, дядь Коль.

Мужик спокойненько поставил поднос на стол и вышел.

— Что это было? — ко мне постепенно возвращался дар речи.

— А, не обращай внимания, это дядя Коля, хороший мужик, мой сосед. Недавно из зоны вышел, я устроил его сюда на работу.

— И за что сидел этот хороший мужик?

— За убийство, — равнодушно сказал Антон и принялся одеваться.

Лиза эту хохму оценила:

— Знаешь, Даш, в этом что-то есть: романтика, приключение. Ехать куда-то в ночь, мужчина, секс, музыка… То ли дело я: дом — работа, дом — работа. Такая благопристойная стала, что самой противно.

Я, конечно, подумала, что Лизка просто с жиру бесится. Муж обеспечивал её от и до, работала она только для того, чтобы дома не сидеть, и могла не гнать строки, подсчитывая каждую копейку гонорара. Огромную четырёхкомнатную квартиру раз в неделю убирала за небольшую плату соседка-пенсионерка. Готовкой Лизка тоже себя не утруждала, отдавая предпочтение полуфабрикатам, стирала за неё фирменная машинка, и потому самым нелюбимым занятием подружки было глажение белья.

— В чём же дело? — сказала я. — Заведи себе мужика.

— Так просто заводятся только тараканы, — вздохнула Лиза. — Не так уж много высоких красивых блондинов с голубыми глазами. Ты же знаешь мой стандарт. А если и завяжутся какие-то отношения, так я же не могу строить их нормально. Сразу начинаю над парнем изгаляться, сцены закатывать. А им это зачем, у них для этого жёны дома имеются. Им надо, чтобы, как ты, «сюси-пуси», чтоб любили да лелеяли, а я так не умею.

— Да и я порой — ещё та мегера.

— Ладно, не прикидывайся. Ты женственная, мягкая, вот мужики и тянутся. Потом ещё бывает и так. Познакомишься, вроде мужик что надо, всё при нём, и он к тебе подкатывает, то с тем, то с этим. А нет и всё! Вот хоть озолоти ты меня, сто лет не нужен. А бывает, и не к месту, и не ко времени, а как западёшь на кого — и всё. Сидишь как дура, таращишься на него и мысль одна: я его хочу!

— Бывает, — согласилась я и пожаловалась, — Антон это, конечно, хорошо. Лучше, чем ничего, но мне с ним скучно. Наверное, разные интеллектуальные категории.

— Толку что Серёжа твой был интеллектуал! Что он дал тебе в этой жизни?

— Хотя бы большую любовь. А вообще, конечно, грустно всё это. В моей жизни уже четвёртый мужчина, а ни с одним не было так, как хотелось бы. Наверное, я стремлюсь к недостижимому идеалу? Слишком многого хочу?

— Сколько-сколько? Четверо мужчин? Это ты имеешь в виду всех, с кем хоть что-то было? Да ещё, наверное, и вместе с мужем насчитала! — Лиза захохотала так громко, что на нас оглянулись с соседних столиков. — У меня их сто четыре было, потом уж со счёту сбилась… Так заведи пятого!

— Ты же сама говоришь: мужчины не заводятся так просто, как тараканы.

Кто в доме хозяин?

В воскресенье утром я вошла в свой двор, и баба Варя, которая занималась обрезкой спелых гроздей с разделявшего наши дома виноградника, встретила меня вопросом:

— Никак с моря, Даша?

Мы действительно выезжали на два дня с Антоном. Загореть под неярким осенним солнцем я, конечно, особо не могла, но, наверное, у человека, возвращающегося с побережья, бывает какой-то особенный вид, так что отпираться было бесполезно, и я кивнула.

— Ну, и правильно, Даша, отдыхай, пока молодая. А будешь, как я, другие будут дела и заботы, — она протянула мне крупную кисть «Изабеллы» и одёрнула задравшийся домашний халат, давно потерявший свой первоначальный цвет.

— Да что вы, баб Варь, разве для настоящей женщины шестьдесят — возраст?

— Да я уж своё отгуляла. Только вот одно заветное желание и не исполнила. Всё хотела попробовать в презервативе с усиками и на ландышах.

— Да в чём проблема-то? — рассмеялась я, живенько вообразив себе эту картину. — Я, правда, в презервативе никогда не пробовала, ничего сказать не могу по этому поводу. Но их сейчас столько всяких понавезли: и с усиками, и с рожками, и чёрти с чем. Куплю вам хоть десяток. А ландыши у наших соседей за воротами каждый год расцветают — целое поле. Выходите в лунную ночь — и вперёд!

— Ага, деда только ещё осталось подыскать.

— Подыщем и деда… А что это у меня за мешки перед домом?

— А это тебе, Даша, вчера ещё привезли из какого-то совхоза.

Я поняла. Это знакомый директор Агросоюза решил таким образом отблагодарить меня за написанный материал. Отблагодарил! О, ужас! Я даже не знала, как называются крупы, находящиеся в этих мешках. В одном был рис, и эти пятьдесят килограммов нашей семье было не съесть и за пятилетку. Баба Варя просветила меня насчёт содержимого других холщовых мешков. Но я решительно не представляла, что делают с сечкой перловки.

Когда вернулись из Лабинска, где проводили у свекрови выходные, Андрей с Димкой, картину они застали такую. Я стояла у мешков с весами в руках, рядом выстроились в очередь с десяток соседских бабушек с холщовыми сумками и полиэтиленовыми пакетами, в которые я насыпала зерно. Весь двор был усыпан ячменём и просом.

— Мама, что ты делаешь? — и без того большие Димкины глаза превратились в два безумно-синих блюдца.

— Не видишь, зерном торгую. Проходи в дом, не мешай.

Несмотря на то, что продавала я вдвоё дешевле, чем на рынке, мне хватило вырученных денег на джемпера для меня и Димы. Хорошее это дело — тесный союз города и деревни. Лишь бы в следующий раз живой свиньёй не отблагодарили!

Это был один из последних дней, проведённый мною во дворе по соседству с бабой Варей. В первых числах ноября мы с мужем купили квартиру. Андрей очень сокрушался по поводу того, что пришлось продать «Жигули», но выбирать не приходилось. Часть денег у нас была накоплена в долларах, немного помог папа, значительную сумму подбросила Марта, прося не говорить об этом Лесе, так как той, «сколько не дай, всё мало будет». Добавили ссуду, полученную мною в редакции, а на ремонт пришлось занимать у Лизы.

Квартира была однокомнатная, но улучшенной планировки и в кирпичном доме. У меня впервые в жизни появился собственная ванна и кухонный гарнитур. Лоджию мы застеклили и утеплили, и я объявила её своим углом, отдав мужикам в распоряжение всю комнату. Я была безумно счастлива. Сколько раз, проходя по вечерним улицам, я вглядывалась в горящие окна многоэтажек и думала, что нет среди них моего окошка. И вот теперь оно у меня было.

При переезде я с удовольствием избавилась от груды старого хлама, который оставила бабе Варе. Та была рада, говорила, что всё пригодится в хозяйстве, и просила её навещать, потому что привязалась ко мне за те годы, что мы жили по-соседству, как к дочке. Я обещала иногда наведываться, подспудно понимая, что вряд ли когда-нибудь выберу время для визита.

Я не знала, нужно ли позвать Его с собой на новую квартиру. Но решила, что не стоит. В конце концов, мы были здесь временными жильцами, а Он — постоянный. Пусть остаётся, Он же привык к своему дому, а в моём новом пристанище, возможно, обитает другой Домовой.

Несколько дней в связи с переездом я не выходила на работу. А когда появилась в родном коллективе, шефа застала в компьютерном зале. Он обсуждал с Вадимом особенности воспитания собак различных пород. Я присела на подоконник и стала слушать, а Чернов продолжал, как ни в чём ни бывало, будто и не заметил моего внезапного появления.

У Андрея был огромный мраморный дог, и сейчас он рассказывал, как однажды пришлось здорово отходить псину палкой, поскольку та стала кидаться уже не только на чужих, но и на своих. Чернов был добрым человеком, и мне трудно было представить его, лупящим почём зря бедного пса. Впрочем, и суровым шеф, если надо, тоже быть умел.

— Зато теперь собака знает, кто в доме хозяин, — завершил Андрей рассказ.

— Это, конечно, ты? — спросила я.

— Почему я? Моя Ирина. Как закричит своим визгливым голосом — все сразу по местам, — рассмеялся Андрей.

И я подумала, что он не любит свою жену. Голос любимой никогда не кажется визгливым.

— А я себе котёнка завела, — похвасталась я. — Совсем крохотулечка. Назвали Баксиком, чтобы в новом доме деньги водились. Сиамский. Вчера купили с Митькой на рынке. Ребёнок так рад! Только почему-то наша киска не ест ничего: ни молока, ни колбасы.

— А, может, он ещё и лакать не умеет, — подал идею Вадим.

Такая мысль не приходила мне в голову.

— Его надо из пипетки кормить, — сказал Андрей. — Кот или кошечка?

— Конечно, кот! В моём доме может быть только одна-единственная женщина — это я!

— Ты лучше квартирой похвастайся, «единственная женщина», — рассмеялся Андрей.

И я принялась хвастаться квартирой, а когда Чернов, вызванный секретарём, вышел, без всякого перехода спросила у Вадима:

— Слушай, а ты был на похоронах нашего Лёши Горелова?

— Был. А чего ты вдруг вспомнила?

— Видишь ли, тут ко мне Лёшина мама приходила. Там какая-то тёмная история с квартирой. Я тут завертелась со своим переездом, а надо бы взяться за это дело… Скажи, а как выглядел Алексей в гробу?

— Что значит, как выглядел? Гораздо хуже, чем при жизни. Ты, наверное, имеешь в виду, не был ли он изуродован? Да вроде не очень. Его в морге загримировали. Но лоб был закрыт такой церковной бумажкой…

— А его жена?

— Она выглядела гораздо лучше, чем Лёша, — ухмыльнулся Вадим. — Маленькая такая, худенькая, черноглазая, черноволосая… Я её немного знаю, несколько раз встречал вместе с Лёшей в городе.

— Была она похожа на убитую горем вдову?

— Я не очень представляю себе, как должны выглядеть убитые горем вдовы. Ну, плакала, конечно, как и все родственники. Даша, я не очень сильно тебя огорчу, если сообщу, что на «весёлую вдову» Оля явно не была похожа?

Я рассмеялась:

— На такой эффект я и не рассчитывала. Вадим, ты помнишь, к нам приходили Лёшины сослуживцы с его основной работы и просили увеличить фотографию? У тебя не осталось дубликата?.. Кстати, а где Алексей работал?

— Работал он в цеху по производству сувенирной продукции. А снимок должен у меня храниться в файле. Сейчас распечатаю. А ты никак сочиняешь очередную криминальную историю?

— Да что там сочинять-то! Эти истории сама жизнь через день на ремень преподносит — только успевай записывать!

Я вошла в свой кабинет со скоросшивателем и чёрно-белой фотографией в руках и полной сумятицей в голове. Лёша смотрел на меня своими большими, почти круглыми глазами, слегка скривив в вынужденной улыбке тонкие губы, и словно вопрошал: ну, и что ты теперь будешь делать? Мне показалось, что на его простоватом лице явно проступает печать смерти, обстоятельства которой он унёс с собой в могилу. Впрочем, ранее мне казалось, что жить он будет до ста лет. А что я буду делать, пока не знала.

Для начала решила навестить Ольгу Горелову. Повод для визита к вдове я уже придумала. В скоросшивателе, который я забрала из шкафа, стоящего в компьютерном зале, хранились Лёшины рисунки и та самая книжечка о хиромантии, по которой мы с ним собирались гадать во время нашей последней встречи. Я перебрала выполненные чёрной тушью рисунки — большая их часть уже была опубликована на страницах «Судного дня» — и отложила в сторону «Мёртвую петлю» и «Дремлющего Льва», которых Лёша рисовал специально для меня.

Адрес бывшей Лёшиной квартиры был записан в договоре дарения, номер телефона нашёлся в моём ежедневнике. Я набрала шесть цифр и, услышав «да», произнесённое женским голосом, опустила трубку на рычаг. Сочла, что незачем договариваться о встрече, поскольку неожиданное посещение журналиста произведёт на Ольгу больший эффект. Если вообще произведёт. По крайней мере, я не хотела оставлять ей шанса уклониться от встречи со мной или хотя бы подготовиться к ней.

Я поднялась пешком на третий этаж кирпичного дома и, не обнаружив звонка, постучалась в массивную дубовую дверь. Мне открыли, не спрашивая, кто там, и я оказалась лицом к лицу с хрупкой девушкой, по-видимому, только что запахнувшей на себе халатик, который она неловко пыталась перевязать пояском, отступая вглубь прихожки и не предлагая мне войти.

— Дарья Леденёва, — представилась я. — Ваш… Алексей работал у нас в редакции, и недавно я наткнулась на папку с его рисунками. Я подумала, что, наверное, должна принести их вам. Это же память о… об Алексее, — я почему-то не смогла произнести слово «муже», не зная, надо ли при этом добавить «бывшем».

— Спасибо, — ответила Ольга несколько растерянно и протянула руку за папкой.

Но, я, заметив, что «через порог нехорошо», шагнула в прихожую и только потом отдала ей скоросшиватель. Первое, во что уткнулся мой взгляд, была ярко-синяя мужская куртка, на спине которой золотистой нитью выткан широко раскинувший крылья и раскрывший мощный клюв грозный орёл. Куртка висела поверх другой зимней одежды, выступая далеко вперёд, будто её совсем недавно накинули на металлический крючок. У Лёши я такой не видела. Под «орлом» стояли чёрные мужские полуботинки с заострёнными носами. Я прикинула: размер, скорее всего, сорок третий. Великоват для невысокого Лёши. Итак, у Ольги был гость, и находился он за закрытой дверью одной из комнат, ибо на хорошо просматривавшейся из коридора кухне никого не было.

Проследив за моим взглядом, Ольга явно занервничала и, откинув за спину прядь чёрных, несколько взлохмаченных волос, произнесла:

— Извините, я вас не приглашаю, я тут приболела немного, в поликлинику собиралась сходить.

— Я уже ухожу.

Если она и собралась к врачу, то это, скорее всего, должен быть узкий специалист, а точнее, гинеколог. У такой худышки, каковой являлась Ольга Горелова, не могло быть настолько выдающегося животика, если, конечно, она не была беременной. Месяца четыре, не меньше, определила я на глазок и прикинула, что, судя по срокам, отцом будущего ребёнка вполне мог являться Алексей. Но почему тогда Ольга ничего не сказала об этом бывшей свекрови, не порадовала бедную женщину известием о том, что, потеряв сына, она скоро обретёт внука? Если бы Антонина Петровна знала о беременности Ольги, она сказала бы мне об этом. По крайней мере, не произнесла бы фразу о том, что «квартира чужой девочке досталась».

Словно угадав мои мысли, Ольга сменила позу, переступив с одной ноги на другую и инстинктивно выгнув спину назад с тем, чтобы её намечавшийся животик стал не так заметен. Мне вообще, наверное, стоило закрыть глаза, ибо, во что бы не упирался мой взгляд, это сразу же начинало заметно беспокоить хозяйку, по-видимому, уже сто раз пожалевшую о том, что так легкомысленно распахнула передо мной дверь квартиры, в которой Лёша больше не живёт. Впрочем, я и так уже увидела гораздо больше, чем ожидала. Выводы, поразмыслив, можно было сделать и позднее. Хотя о чём тут особо размышлять? Ольга была от кого-то беременна, и этот кто-то, скорее всего, в данный момент находился здесь. Если это так, то для совместной жизни с отцом будущего ребёнка Ольге была нужна квартира, а Лёша оказался лишним.

Я наскоро попрощалась с молодой женщиной, которую сочла виновной в гибели мужа, или, по крайней мере, выигравшей от его кончины, и ушла, пожалев об оставшейся у Ольги папке с рисунками. Не нужна ей эта память о муже! Но если имело место убийство, то совершить его мог тот, кто был вместе с Алексеем на последней в его жизни рыбалке.

Вернувшись в редакцию, я позвонила Антонине Петровне и, не сообщив о визите к её снохе, спросила, с кем из своих друзей Лёша отправился ранней осенью на ту самую роковую рыбалку. Мой вопрос её несколько удивил, но она продиктовала мне рабочий и домашний телефоны мужчины, назвав его «Сашечкой» и присовокупив, что дружили они с Алексеем ещё со школы. И я сразу же принялась набирать номер с тем, чтобы попросить к телефону Александра Григорьевича и условиться с ним о встрече. Мне повезло, Лёшин друг как раз собирался по делам в наши края и пообещал заскочить ко мне в кабинет около четырёх часов дня. Я ждала его с нетерпением, куря одну сигарету за другой и прокручивая в мыслях вопросы, которые собиралась задать, а также возможные на них ответы.

Александр Григорьевич появился в моём кабинете даже раньше, чем обещал. Обладатель звучных имени и отчества и на внешний вид оказался довольно презентабельным — длинный кожаный плащ сидел на нём как влитой, каштановые волосы были тщательно уложены, по кабинету тотчас распространился запах дорогого одеколона… «Благородный король?» — невольно подумала я и сама себе ответила: «Конечно, нет». Моего короля не могут звать Александром, с этим именем, начиная со времён первой любви, мне никогда не везло. А вопросы он начал задавать первым:

— Что именно вы хотите от меня услышать? О той рыбалке я уже неоднократно рассказывал сотрудникам милиции. Об обстоятельствах гибели Алексея ничего нового пояснить не могу, потому как ничего не видел. Лёша на рассвете вышел из палатки и больше не вернулся. Вот и всё.

— Вы считаете, что это был несчастный случай? То есть, Алексей вышел рано утром умываться к каналу, поскользнулся, упал, получил травмы головы, и его унесло течением?

— Милая Дарья Дмитриевна, я ещё раз повторяю, что ничего не видел, и потому не могу строить никаких предположений.

— Но вы допускаете, что кто-то мог ударить Лёшу по голове и столкнуть в канал?

— Кто-то — это кто? Я этого не делал. Мы с Лёшкой дружили с пятого класса, никаких неприязненных чувств к нему я никогда не испытывал, а мотивов для его убийства или даже просто причин для драки, не имел.

Мистер «Категоричность», если и мог помочь пролить свет на интересующее меня трагическое происшествие, то явно не хотел этого делать. Являлась ли агрессивность его обычной манерой поведения, или он разговаривал со мной в таком тоне, поскольку всё же ощущал вольную или невольную вину за гибель друга?

— Вы знаете Лёшину жену? — сменила я тему разговора.

— Да, конечно. Я был свидетелем у них на свадьбе, потом ещё несколько раз виделись. Но вообще-то мы с Лёшей предпочитали встречаться в чисто мужской компании — рыбалка, сауна. Иногда заходили вместе в пивной бар «Факел» выпить по кружке пива.

— А разве у Алексея была свадьба?

— Скорее, посиделки. Мы приехали в ЗАГС, они с Ольгой зарегистрировались, потом поехали к нему домой, была ещё Ольгина подруга, посидели немного, выпили шампанского. Вот и всё.

— А почему она не захотела пышной свадьбы, белого платья, машины с кольцами и так далее?

— Не знаю. Наверное, не было денег. Лёша, хоть и на двух работах числился, но зарабатывал немного. А потом он ещё сказал, что у Ольги родни нет, один только отец, и тот — алкоголик. Она чувствовала бы себя на большой свадьбе не в своей тарелке.

— У Ольги мог быть любовник?

— Не знаю. Ничего такого Алексей мне не говорил.

— А вы женаты?

— Да. Причём уже дважды.

— Жаль, — попыталась я пошутить и изобразить заигрывающую улыбку, но вышло как-то натужно. — А кто ещё был с вами в тот раз на рыбалке? Вас ведь было трое.

— Виктор Калюжный. Они с Алексеем вместе работали в цеху. Нормальный вроде парень, мы уже не в первый раз вместе выезжали. Вряд ли он стал бы скидывать Лёшу в канал. По крайней мере, когда я проснулся утром, Виктор ещё спал, а Алексея уже не было. Мы его и искать-то не сразу стали, подумали, пошёл прогуляться… Если вопросов больше нет, я побегу. У меня ещё дел полно.