Бесплатный фрагмент - В объятиях глициний

В объятиях глициний / М. Армлин — «Автор», 2024

После трагичной смерти мужа Элла решает сбежать от мира в старый заброшенный дом своей прабабушки Изабеллы. Уединение кажется ей единственным способом справиться с болью и глубоким чувством опустошения. Погружённая в депрессию, она находит старинный дневник, исписанный изящным почерком. На страницах дневника раскрывается история Изабеллы, которая столетие назад переживала такую же утрату.

Погружаясь в жизнь прабабушки, Элла открывает для себя силу любви, способную выдержать даже самые жестокие испытания. Но дневник таит не только мудрость, но и тайны жильцов. Дом начинает раскрывать свои секреты, пробуждая тени прошлого. Это история о двух женщинах, разделённых временем, но связанных одной болью, и о том, как следы прошлого могут указать путь к свету.

© Армлин М., 2024

© Автор, 2024

Пролог

В память об

удивительной и неповторимой женщине,

покорившей меня силой духа, нескончаемой мудростью,

безграничной любовью и преданностью,

моей любимой бабушке,

Белле

Р.S. Для меня большая честь быть частью тебя

В память о

красивом и жизнерадостном ангеле,

отчаянно любившем жизнь и способном разглядеть прекрасное там,

где другие видят лишь пустоту,

моей душе Шушан

Р.S. Мое сердце будет любить и помнить тебя

до самого последнего стука

За свою жизнь мы неизбежно сталкиваемся с множеством испытаний: нерешенными материальными вопросами, нереализованными амбициями, токсичными отношениями, тягостными психологическими проблемами. Но ни одно из этих потрясений не способно разрушить нас так, как утрата близкого человека.

Смерть — неумолимый и безликий спутник, который с самого рождения ходит за нами по пятам, готовый в любой момент забрать самое ценное, что у нас есть — жизнь. Кто-то теряет родителей, кто-то — ребенка, друга, любимого человека или верного питомца. И в этой безжалостной арифметике потерь не столь важно, кого ты потерял. Важно лишь одно: ты продолжаешь жить против своей воли, а они — нет.

Ты, как одержимый, набираешь их номер, надеясь услышать привычное «Привет». День ото дня надеваешь до дыр поношенные вещи, хранящие тепло их прикосновений, мечтая ощутить давно забытые неповторимые объятия. Вдыхаешь аромат духов, стремясь воссоздать иллюзию их присутствия. В памяти складываешь хрупкий пазл из улыбок, прикосновений, нежных приятных мгновений, но время предательски стирает даже самые светлые воспоминания. И вот, все, что остается, — бесконечная боль и глубокое отчаяние, от которых, кажется, нет спасения.

Несправедливость, обрушившаяся на тебя, становится тенью, неотступно преследующей каждый день. Она открывает двери в темные глубины разума, где рождаются фантазии о том, как могло бы быть иначе. Мы изнуряем себя самобичеванием, бесконечно прокручивая тот день, ту минуту, ту секунду, которые разрушили нашу жизнь. Нас терзает вина за то, что мы всего лишь люди — беспомощные перед лицом времени, неспособные повернуть его вспять и отменить роковой миг.

После разрушительного гнева на судьбу на сцену выходит Торг. Мы мечтаем хотя бы об одном дне, проведенном с ушедшим на тот свет человеком, будто это помогло бы смириться с их отсутствием. Но это лишь наивная иллюзия, которой не поддастся безжалостная реальность. Порой кажется, что, позволив себе переключиться на бурлящий круговорот жизни, мы предаем память ушедших. Мимолетная радость, искренние улыбки, головокружительное чувство любви, жажда жить и наслаждаться каждым моментом становятся врагами, которых мы сами же создаем внутри себя. Но стоит задать себе три простых вопроса: «Желали бы нам такой серой, безрадостной, угнетающей жизни те, кто по какой-то причине не смог выкарабкаться из коварных лап смерти? Хотели бы они, чтобы мы угасали, цепляясь за боль? Что бы они подумали, глядя как мы ничтожно волочим свою жизнь?»

Возможно, наша способность радоваться жизни, благодарить за каждый день — это и есть настоящий дар от тех, кто покинул нас, но продолжает любить, наблюдая с небес.

Есть в армянской речи удивительно глубокая фраза: «Цавт танем», что в переводе означает: «Дай мне унести твою боль». Эти слова не только выражают желание разделить чужую скорбь, но и дают надежду на то, что боль можно отпустить. Это не эгоизм, не попытка заглушить совесть, а, напротив, — акт принятия, благодарности и освобождения от того, что разрушает тебя изнутри.

Мы бессильны изменить прошлое, каким бы яростным ни было наше желание. Но мы способны влиять на настоящее, творить будущее, учиться любить жизнь заново, сколько бы раз она ни пронзала нас ножом предательства и утраты. Ведь если мы все еще здесь, возможно, кто- то там, на небесах, хлопочет перед Богом, нежно заботясь о нас. Но как научиться жить дальше, если отчаяние так глубоко, что ты готов впустить смерть в свою душу? Очевидно, у каждого из нас свой путь к спасению, но выход есть всегда. И моя история — тому подтверждение!

С любовью и пониманием, Ваша Элла.

Глава 1. Лето. Странствования души

«Лишь тебя одну я искал повсюду,

Плыли в вышине звездные пути,

Я тебя искал, жил и верил в чудо.

Страшно, что тебя мог я не найти,

Ты в судьбе моей как весенний ветер,

Ты в любви моей вечное тепло.

Хорошо, что мы встретились на свете,

Но не знаю я, за что мне повезло…»

Роберт Рождественский «Люблю тебя»

Элла

Сидя у крошечного иллюминатора комфортабельного самолета, который мягко уносил меня навстречу неизведанному, я не могла оторвать взгляд от воздушных облачных сгустков, что, словно прозрачный шелк, обволакивал вершины величественной горы Арарат. Они, будто хранители древних тайн, укрывали самое сокровенное от палящих лучей солнца, которое тщетно пыталось осветить каждую деталь их несовершенства на фоне безупречного голубого неба.

«Что я чувствовала в этот момент?» Если быть честной, я давно перестала задаваться этим вопросом.

«Почему?» Ответ слишком прост и болезненно очевиден. Последние два года моим един- ственным спутником стала пустота. Боль — та, что сжигала меня изнутри в первый год, — со временем стала чем-то привычным, почти родным. Я смирилась с ней, приручила ее, приласкала, как единственное напоминание о нем. О моем Адаме. Первом и последнем, кто так безупречно, так естественно завладел каждой клеточкой моей души, каждым уголком моего существа.

«Почему я еще здесь?» Этот вопрос, словно заезженная пластинка, звучала в моей голове каждое утро. Он стал мантрой, моим шепотом к Вселенной. Я отчаянно надеялась, что однажды она снизошла бы до меня и раскрыла свои карты. Но время шло, а ответа все не было. Я устала от этой бесконечной, нелепой игры, от этого ожидания, от собственной потерянности.

«Так зачем же я пересекла половину земного шара, чтобы снова ступить на эту давно забытую, но все же родную землю?»

Ответ прост и сложен одновременно: моя мать. Эта несгибаемая, удивительно сильная женщина не могла больше смотреть, как я тону в депрессии, как медленно угасаю. Она боролась за меня изо всех сил, окружив десятками лучших психологов, но разве они могли помочь? Они — целители разума, а у меня страдало нечто иное, гораздо более хрупкое, эфемерное, недостижимое — моя душа. Когда она поняла, что излечить ее невозможно испробованными ранее методами, то решилась на отчаянный шаг. После очередного безрезультатного посещения сеанса психолога, она уверенно вручила мне билет в один конец, давая понять, что ее решение не подлежит обсуждению и сказала: «Тебе нужна перемена. Здесь ты задыхаешься, а лучше места для уединения и исцеления, чем это, тебе просто не найти».

Я не стала спорить. С ней это бессмысленно, да и где-то глубоко в сердце я сама мечтала выбраться из этого мрака. Но каждая моя клетка боялась, что это станет предательством памяти моего Адама. Он был моим миром, и оставить эту боль, отпустить ее, казалось равно- сильным тому, чтобы стереть меня же из своей жизни.

— Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту города Ереван. Температура за бортом +18 градусов Цельсия, время 07:00, — прозвучал мелодичный, обволакивающий голос стюардессы. Ее спокойная интонация настойчиво призывала не спешить с выходом, но это, казалось, совсем не волновало остальных. Пассажиры, переполненные радостью и ожиданием встречи с близкими, торопливо покидали самолет. Я смотрела, как они стремительно проходили мимо, и ощущала, как пустота, будто холодный туман, все сильнее окружала меня, не давая возможности выпутаться. Ощущение одиночества накатывало волнами, оставляя за собой только глухую тишину внутри.

— Дочка, у тебя все хорошо? Нам уже можно спуститься. Если тебе нужна помощь, я помогу, — прозвучал мягкий, заботливый голос рядом. Подняв глаза, я встретила взгляд незнакомки — женщины лет пятидесяти с добрым, слегка круглым лицом и большими зелеными глазами. В ее взгляде читалась такая трогательная искренность, что мне на миг показалось, будто она видела всю мою боль, вывернутую наизнанку. Возможно, она наблюдала за мной всю дорогу и решилась заговорить лишь сейчас, заметив моё равнодушное, застывшее выражение лица. Самолёт уже почти опустел, и стюардесса, с искусственной улыбкой, направилась в нашу сторону, чтобы поторопить с выходом.

— Все хорошо, просто задумалась. Но раз вы меня подождали, давайте спустимся вместе, — тихо ответила я, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие доброжелательности. Три года назад мы с Адамом планировали приехать сюда вместе. Эта поездка была продумана до мельчайших деталей, но тогда обстоятельства заставили нас отложить ее. Теперь наши мечты, такие яркие и трепетные, превратились в болезненные воспоминания, которые хотелось вытеснить, стереть из памяти. Но забыть было невозможно. Ведь я здесь, совсем одна, в этой стране, куда мы так мечтали приехать вдвоем. Мечта превратилась в мучительный сон. Заметив мою нерешительность, эта энергичная, теплая женщина, словно воплощение самой жизни, неожиданно стала моим спасением. Она заботливо провела меня сквозь этот хаос, когда я едва могла собраться с мыслями. Ее ласковая рука уверенно вела меня по узким проходам самолета, затем помогла отыскать багаж, аккуратно провела через лабиринт паспортного контроля. В какой-то момент она укутала меня пледом, словно я была ребенком, потерявшимся в холодном мире, который очень в ней нуждался.

На остановке она договорилась с водителем минивэна, который собирал пассажиров для поездки в город, усадила меня рядом с обогревателем и молча следила, чтобы я не замерзла. Все это время она не проронила ни слова, не пыталась утешать или задавать бессмысленные вопросы. Она просто была рядом, продолжая держать за руку, и смотрела на меня так, будто знала — знала мою боль, понимала ее и, может быть, даже сама однажды прошла через нечто подобное. Мне не хотелось говорить. Мне было достаточно ее молчаливой заботы, этой хрупкой, но такой искренней связи. Мне давно не было так комфортно с чужим человеком. Да и может ли человек быть чужим, если за каких-то тридцать минут он становится твоей тихой гаванью?

— Я даже не знаю, как выразить свою благодарность. Без вас я бы точно заблудилась, — сказала я, крепко сжимая ее пухленькие, теплые руки в тот момент, когда водитель оповестил, что через минуту должен был начаться наш долгий путь. Женщина уже собиралась уходить, дабы продолжить свою дорогу до дома в другом направлении уже без меня. На ее округлом, добром лице засияла мягкая, сердечная улыбка, в которой читалась искренняя радость от того, что ей удалось мне помочь, даже не взирая на отнятые мною минуту ее странствования до дома, где ее с нетерпением ожидали близкие люди.

— Удачи тебе, милая. Надеюсь, ты найдешь то, зачем приехала, — почти шепотом произнесла она, а затем решительно исчезла в стремительном потоке людей, который напоминал бушующее море, где каждый стремился к своему уютному берегу — к детским воспоминаниям, теплой атмосфере гостеприимства и искренней любви. Ее слова отозвались во мне странным, тягучим чувством. Они словно всколыхнули давно забытую тишину души, заставив снова и снова задаваться мучительным вопросом: «Что же я ищу?» Возможно ли, что где-то в этом мире скрывается что-то, способное исцелить мою боль, утолить страдания, вернуть мне вкус к жизни, которая некогда казалась безгранично прекрасной?

Когда-то я любила ее, ту прежнюю жизнь, так же горячо, как Адама. Но теперь… Я была уверена, что жизнерадостная Элла умерла в тот самый день, когда мой любимый сделал свой последний вдох. А все, что осталось от нее, — это бесчувственная, израненная тень, от которой ничего не осталось, кроме пустоты и бессмысленного существования. Всего один удар судьбы способен разрушить целостность, к которой ты идешь всю жизнь.

Транспорт до города Дилижана постепенно наполнялся людьми. Через некоторое время мы, шумной компанией незнакомцев, отправились навстречу родным краям — туда, где каждый камень, каждый поворот дороги казались наполненными теплом и воспоминаниями.

За большими окнами минивена я с замиранием сердца наблюдала, как сменяются пейзажи: величественные горы, усыпанные густыми елями, источали аромат свежести и тайны волшебных сказок. Небо, прозрачное и глубокое, медленно уступало место лучам летнего солнца, которое весело играло солнечными зайчиками, разгоняя тени. Каменистые утесы, острыми вершинами пронзающие небесный свод, стояли как безмолвные стражи времени, а виноградные поля, ровные и ухоженные, простирались до самого горизонта. Кристально чистые воды озера Севана неспешно катили свои лазурные волны, лаская каменистый берег, в то время как чайки, парившие над гладью, выписывали замысловатые круги, словно стараясь запечатлеть это мгновение в вечности. Вольные птицы пели о чем-то своем, о радости и возрождении, заполняя воздух сладким звучанием последних летних дней.

Природа наслаждалась теплом, перед предстоящими зимними морозами, словно обретая второе дыхание. Она оживала, преображаясь, наполняя мир торжественной красотой и жизненной силой. Однако вся эта восхитительная гармония лишь сильнее подчеркивала разлад в моей душе.

«Как было бы прекрасно, — мелькнула в голове горькая мысль, — если бы и люди могли так обновляться после ударов судьбы, сбрасывая старую боль, как деревья сбрасывают зимние оковы, дабы вновь расцвести.»

«Надеюсь, ты найдешь то, зачем приехала», — внезапно всплыли в памяти слова той доброй женщины. И где-то глубоко внутри я почувствовала, как моя измученная душа, не спрашивая разрешения, тихо отвечает: «А я-то как на это надеюсь…»

**

Просторная квартира прабабушки Изабеллы располагалась на самом верхнем этаже трехэтажного дома, построенного из благородного армянского камня — розового туфа. Дом находился в уединении на склоне небольшого холма, со всех сторон окруженного величавыми зелеными горами, нежно оберегающими его от посторонних любопытных глаз. Местные жители назвали его: «Дом с глициниями», поскольку это было единственное здание в городе, которое украшали удивительно красивые лианы пурпурного цвета — глицинии. Потрескавшиеся стены, потемневшие от дождей и ветров, овальные панорамные окна, огромные балконы и стеклянная входная дверь, декорированная резным дубом с деревянной дверной ручкой с замысловатым орнаментом: все это отражало искусную работу мастеров прошлого.

Каждая трещинка в фасаде, каждый неуклюжий изгиб, каждая выбитая плитка словно отражали мое собственное душевное состояние — сломанное и истерзанное, но все еще живое. Дом трепетно охранял воспоминания о прожитых десятилетиях хозяев, о смеющихся детях, бегавших по двору, и соседях, которые делили радости и беды, как родные. В доме было что- то неуловимо теплое, домашнее, несмотря на его несовершенство. Окна на последнем этаже, обрамленные широкими подоконниками, всегда притягивали мой взгляд. В детстве мне казалось, что они похожи на глаза, из которых открывался вид на весь мир. С тех пор ничего не изменилось. Разве что теперь я смотрела на этот дом не с придирчивостью избалованного ребенка, привыкшего к небоскребам Нью-Йорка, а с пониманием женщины, научившейся видеть красоту в изъянах.

Жители дома, доброжелательные и открытые, выглянули из окон и балконов, чтобы разглядеть меня получше. С любопытством и легким недоумением они наблюдали за моей фигурой, стоящей у подъезда. Никто из них не мог меня узнать — прошло слишком много времени. Десять лет назад я была девочкой с широко распахнутыми глазами, яркой улыбкой, и жизнерадостной позитивной энергетикой, приехавшей сюда вместе с бабушкой Лилией, которая хотела научить меня тому, что такое простая радость. И, на удивление, то лето оказалось одним из самых теплых и счастливых воспоминаний моей жизни. Мне казалось, что дни здесь были сотканы из света, смеха и любви. Эта поездка стала моим окном в детское счастье — наивное, искреннее, настоящее. Но сейчас реальность напоминала о себе с холодной, неумолимой ясно- стью.

Я стояла на пороге, уставшая и разбитая, с нелепо огромным чемоданом, в старых джинсах и футболке Адама. Густая копна моих неухоженных кудрей была собрана в тяжелый, небрежный пучок. На фоне этого обветшалого, но живого дома я чувствовала себя словно теневой отголосок той девочки, какой была когда-то. Я представляла, насколько абсурдно выглядела в глазах этих людей. Тощие, отвыкшие от долгих прогулок ноги будто готовы были про- валиться сквозь землю, лишь бы избежать этих пристальных взглядов.

Но вдруг тишину разорвал громкий, уверенный женский голос, раздавшийся с третьего этажа:

— Доченька, ты к кому приехала? — не дав мне вставить ни слова, громко спросила женщина, с любопытством разглядывавшая мой чемодан. Ее голос, звучный и решительный, словно эхом разнесся по всему двору. Она тут же обернулась к соседке, выглядывающей из своего балкона, утопавшего в буйстве ярких цветов. На балконе пестрели разноцветные петуньи, свисающие словно водопад радужных оттенков.

— Анна! Оторвись от своих цветов и позови сына! Не видишь, девочке помощь нужна с чемоданом. Всему вас надо учить! — недовольно рявкнула она, но уже в следующий миг ее лицо расплылось в широкой улыбке, словно сменившей грозу на ясное солнце.

Соседка, которую я сразу узнала, лишь кивнула в ответ и поспешила звать своего сына. Тетя Анна… Ее образ всплыл в моей памяти как нечто неизменно теплое и грустное. Она всегда была скромной и деликатной женщиной, но в ее глазах читалась печаль, оставленная тяжелой судьбой. Муж тети Анны погиб в страшной автокатастрофе всего через четыре года после свадьбы, оставив ее одну беременную с маленьким мальчиком на руках. С тех пор она тянула семью практически на своих плечах, изнуряя себя ежедневным трудом на рынке, где продавала фрукты, овощи и выращенные ею же цветы.

Цветы стали ее отдушиной, тихой радостью, спасением. Ее квартира была словно живая оранжерея — начиная от двери и заканчивая балконом, все утопало в зелени и цветущем вели- колепии. В детстве тетя Анна учила меня ухаживать за растениями. Я вспоминала ее мягкий, теплый голос:

— Если когда-нибудь тебе покажется, что нет больше повода для счастья, помни: ты всегда можешь его вырастить сама.

Тогда я видела в ее увлечении только любовь к цветам, но сейчас, глядя на ее балкон, я ясно лицезрела боль. Боль, которую она, вероятно, пыталась заглушить, окружая себя этим пышным цветочным морем. Это воспоминание заставило меня горько улыбнуться. Сколько же цветов ей потребовалось, чтобы хоть немного унять свою тоску? И сколько цветов понадобилось бы мне, чтобы залечить свои раны? Думаю, одного дома было бы слишком мало…

— Доченька, так ты так и не сказала, к кому приехала? — не сдавалась женщина с третьего этажа.

— Вот все тебе надо знать, Анжела! Оставь девочку в покое. Видишь же, человек с дороги уставший, а ты пристала со своими расспросами, — перебил ее громкий, но теплый голос мужчины со второго этажа.

Это был дядя Артур. Харизматичный и аккуратный мужчина лет шестидесяти, он был из тех старомодных людей, в которых сочетались суровость и невероятная доброта. Его лицо всегда хранило выражение стойкости, но те, кто знал его ближе, видели, как глубоко он пере- живал потерю. Уже двадцать лет как он овдовел, но так и не смог забыть свою жену.

Дядя Артур сохранил квартиру в точности такой, какой она была при жизни его супруги. Это было место, полное воспоминаний, и я знала, что, если зайду туда, увижу портрет его жены, висевший на самом почетном месте в комнате. Там будут ее любимые ковры, вычищенные до блеска, аккуратно сложенный фарфоровый сервиз — подарок на их свадьбу, и в воздухе будет витать слабый аромат мускусных духов, который он раз за разом бережно разбрызгивал, будто стараясь удержать ее присутствие.

В детстве я часто удивлялась, как такой сильный, даже грозный на вид мужчина мог быть столь преданным и хрупким. Теперь же я понимала, что в этом и заключалась его настоящая сила. Его любовь была вечной. Каждый раз, когда он говорил о ней, его лицо менялось. В этой грусти была светлая радость, и даже обычные упоминания о ней заставляли его губы дрожать в мягкой, мечтательной улыбке.

— Все в порядке, дядя Артур. Я просто приехала немного отдохнуть, — ответила я, стараясь звучать как можно увереннее, хотя в душе ощущала легкую неловкость. При этом с интересом наблюдала за растерянным выражением тети Анжелы.

Тетю Анжелу знали и любили все жители дома. Ее открытость и доброта, казалось, были безграничны. Однако те, кто знал ее ближе, понимали: под этой легкостью и улыбкой скрывалась горечь разочарования и одиночества. Неудачи в личной жизни оставили на ее сердце глубокие следы, и, пытаясь заполнить пустоту, она развила в себе непреодолимое любопытство, превращающее ее в неисправимую сплетницу. Анжела вечно совала нос в чужие дела, но никто не осуждал ее за это. Все знали, что ее любопытство — не из злости, а из тоски по той жизни, которой она так и не смогла добиться.

Она была из довольно обеспеченной семьи и как обычно бывает в типичных мелодрамах, влюбилась в бедного паренька, у которого не было ни гроша за душой. Родители, консервативные и властные, были категорически против этого союза, и в итоге им все же удалось разрушить этот крепкий и любящий союз двух молодых сердец. Возлюбленный, оставшись сиротой в младенчестве, не хотел отнимать у нее родителей, поэтому добровольно положил на алтарь родительского почитания свою любовь. Она была убита этим решением, но слишком горда, чтобы бороться, поскольку это тронуло ее уязвимое эго. Их разлука разбила сердце, но она подчинилась его воле, надеясь, что время залечит раны. Так они и попрощались, и вид- ная статная Анжела осталась с родителями, однако они горько поплатились за это счастьем своей дочери. Вопреки уговорам родителей выбрать в мужья кого-нибудь из завидных жени- хов, которые мечтали о руке и сердце прекрасной Анжелы, она отвечала категоричным «нет». Но жизнь распорядилась иначе. Через год Анжела узнала, что ее бывший возлюбленный женился. Он создал семью, обзавелся ребенком, а Анжела так и осталась одна, со своим истер- занным сердцем и горьким осознанием, что настоящая любовь пришла в ее жизнь только раз. Родители воле, которых она когда-то подчинилась, отвергнув любовь всей своей жизни, скоропостижно ушли из жизни, а она переехала из родительского гнезда и приобрела маленькую уютную квартиру в этом доме, пытаясь стереть горечь прошлого.

— Нет ничего хуже одиночества, — часто говорила она, словно заглядывая в душу собеседника, пытаясь отыскать в ней понимание.

Ее история всегда заставляла меня задуматься. Сейчас, глядя на тетю Анжелу, я видела не только энергичную и любопытную женщину, но и глубокую печаль, спрятанную за ее напускным весельем.

— Откуда ты меня знаешь? — вдруг перебил мои мысли дядя Артур. Его вопрос вернул меня к реальности. Этот человек с крепким характером, живущий воспоминаниями о своей любви, сейчас смотрел на меня с неподдельным удивлением, как будто пытался вспомнить, видел ли он меня раньше.

— Артур, ты-то куда? — с укоризной в голосе обратилась тетя Сильвия. — Нет бы девочку домой позвать, угостить чаем с дороги, а вы как коршуны: «Откуда? Куда? Кто?» Разве так можно?

Она властным взглядом окинула всех, будто оценивая их поведение, а потом продолжила:

— Давайте лучше стол накроем во дворе. Накормим человека, а уж тогда сама все расскажет. У меня как раз курица в сметанном соусе в духовке томится. Сейчас Феликс достанет. Девочки, Анжела, Анна, приходите помогать! А ты, Артур, проводи девочку на задний двор, пусть отдохнет с дороги.

В ее голосе звучала твердая уверенность, которая заставляла каждого беспрекословно подчиняться. Тетя Сильвия была женщиной, которая словно родилась, чтобы командовать. Ее острый ум, природная хватка и уверенность в себе сделали ее незаменимым главным бухгалтером на крупном заводе. Люди приходили к ней с проблемами, потому что знали: если кто-то и найдет решение из безвыходной ситуации, то это именно она.

Ее муж, дядя Феликс, был полной противоположностью. Тихий, скромный и преданный, он с восхищением смотрел на жену, словно она была солнцем, вокруг которого вращалась вся его жизнь. Он выполнял любые ее поручения с искренним удовольствием, не требуя ничего взамен, кроме ее улыбки. Взамен тетя Сильвия одаривала его любовью и заботой, словно он был ее ребенком.

С виду это была счастливая и гармоничная пара, но их жизнь тоже познала горечь утраты. Их единственный сын, которого я плохо помнила, гордость и радость семьи, героически погиб на службе, защищая родину. Он был младше меня на пять лет. Ему было всего двадцать, когда смерть пришла за ним. Тетя Сильвия никогда не говорила о нем. Словно эта боль была слишком великой, чтобы делиться ею с кем-либо. Сын был единственной ее радостью, но позволить себе быть слабой она не могла, считая это непозволительной роскошью. Она носила память о сыне глубоко в сердце, а открывала она его только в церкви, облачившись с ног до головы в черное одеяние, и позволяя нестерпимой боли раскрыться перед Богом. Только там она позволяла своей душе плакать, моля о покое для своего мальчика. Дядя Феликс уважал ее молчание, не осмеливаясь нарушить этот обет скорби. Но иногда в его глазах можно было увидеть тень той любви и боли, которую он нес вместе с женой.

Слушая их разговоры, я невольно задумалась. Как им удавалось жить дальше, таская за собой такой тяжелый груз прошлого? Как можно было продолжать улыбаться, заботиться о других, будто этих ран не существовало?

В детстве мне было так тяжело слушать их истории, они были полны трагизма, а когда ты ребенок с мечтательной душой, верящей в счастливый исход любых событий, принять суровую правду жизни оказывается почти невозможно. Тогда мне было легче закрывать глаза, делать вид, что боль не существует.

Но теперь, стоя здесь, я была рада вернуться. Среди этих людей я чувствовала, что могу быть понятой. Их прошлое, их утраты, их горести были для меня как зеркало. Ведь теперь я отчетливо видела и понимала их боль, а они могли понять мою. Тяжело объяснить везучему человеку, почему ты такой невезучий. Он всегда будет измерять твою трагедию своим мерилом, а оно неспособно вместить глубину чужой скорби.

— Я правнучка Изабеллы Артуровны, — постаралась остановить их кипучую деятельность я. В их окружении было уютно, тепло, как будто я вернулась домой после долгого путешествия. Но усталость давала о себе знать, и все, чего я сейчас хотела, — это теплый душ и крепкий сон. — Спасибо за вашу заботу, но мне хотелось бы немного отдохнуть. Давайте в другой раз.

На несколько секунд все замерли. Их любопытство сменилось удивлением, и внезапно меня окружили оживленные воспоминания соседей о моей прабабушке и моем детстве.

— Элла, это ты что ли? — первая нарушила тишину тетя Анжела, ее глаза распахнулись в искреннем изумлении. — Чего же ты молчала? Как же ты выросла! — Она смотрела на меня так, словно перед ней стояла героиня давно забытой истории.

— А как же она похожа на Изабеллу Артуровну, царство ей небесное, — подхватила тетя Сильвия, сощурив глаза, будто пытаясь рассмотреть во мне черты моей прабабушки.

— Эх, какая хорошая была женщина… — вздохнул дядя Артур, словно его слова сами собой слетели с уст, и, обернувшись, добавил: — А вот и наш красавец.

Из-за угла дома появилась стройная мужская фигура, и вслед за ней неспешно вышла тетя Анна. Она шла с невозмутимым достоинством, чуть приглаживая руками свой старенький, но аккуратно выглаженный передник.

— Анна, Анна! — завопила тетя Анжела, вся трепеща от нетерпения. — Угадай, кто к нам приехал?

И не дожидаясь ответа, она выкрикнула, словно гордясь своим открытием:

— Правнучка Изабеллы Артуровны из Америки!

Лицо тети Анны мгновенно преобразилось. Ее взгляд наполнился нежностью и теплотой, и, подойдя ближе, она широко раскинула руки, приглашая в свои ласковые объятия.

— Эллочка, милая, дай-ка я тебя обниму, — сказала она с такой нежностью в голосе, что мои глаза вдруг налились слезами от неожиданной волны чувств. Ее тонкие, натруженные руки обняли меня так осторожно, будто я была одним из ее хрупких цветков, которые она выращивала с таким трепетом. От нее пахло душистым лавандовым мылом и чем-то еще, чем-то успокаивающим, родным.

— Ты помнишь Микаэля? — продолжила она, мягко отстранившись и жестом указав на высокого мужчину рядом с собой. — Это мой младший сын.

Микаэль сдержанно кивнул и без слов взял мой чемодан, который, казалось, весил вдвое больше, чем я сама. Он был высоким, широкоплечим, с густыми темными волосами, слегка вьющимися на концах. В его чертах угадывались следы юности, но взгляд выдавал мужчину, прошедшего через трудности. Он уверенно подхватил мой огромный чемодан, словно тот ничего не весил, и спокойно произнес:

— Добро пожаловать домой, Элла!

В этих простых словах было столько скрытого тепла, что я невольно улыбнулась. Все вокруг вдруг стало чуть менее чужим, чуть менее болезненным.

— Конечно, помню, — ответила я, слегка ошеломленная. Передо мной стоял уже совсем другой Микаэль. Где тот веселый, неугомонный хулиган, с которым мы лазали по соседским деревьям за яблоками, рисовали дерзкие граффити и тут же смывали их, чтобы избежать наказания? Где тот мальчишка, который вместе со мной сочинял песни о справедливости, выступая на крыше заброшенного гаража перед восторженной ребятней?

Я не могла поверить, что этот собранный, серьезный человек передо мной — все тот же Микаэль. Его угольно-черные глаза смотрели на меня внимательно, но без прежней бесшабашности. Прямой греческий нос, аккуратные усы, тонкие губы, обрамленные строгой линией, и этот заметный шрам над щекой… Шрам, который напомнил мне, что в этом мужчине все ещё скрыта часть того беззаботного мальчишки, каким я его знала.

Этот шрам был нашим общим воспоминанием. В детстве я убедила его спуститься с перил лестницы вместо того, чтобы воспользоваться ступеньками. Для меня это было обычным развлечением, но для него — первым неудачным опытом. Он, конечно, не удержался и, соскользнув, оцарапал щеку об острый край. Помню, как мы тогда смеялись, а он, потирая ранку, сказал:

— Хорошо, что я решил попробовать это на втором этаже, а не на третьем. Иначе вместо шрама полетела бы моя голова!

Сейчас я невольно улыбнулась, разглядывая этот след прошлого. Все-таки что-то от моего друга осталось.

— Мы с Рафаэлем думали, ты больше никогда не приедешь, Эл, — добавил он, выводя меня из воспоминаний. Его голос был низким, спокойным, но в нем чувствовалась едва уловимая нотка упрека.

— Я тогда отнесу твой чемодан домой, — продолжил он, сохраняя свое серьезное выражение лица. — Давай ключи, а ты потихоньку поднимайся.

Его слова прозвучали как-то просто и обыденно, но я ощутила в них тепло. Этот взрослый, чужой и в то же время до боли знакомый мужчина все еще заботился обо мне, как когда- то в детстве.

Я протянула ему ключи и проводила взглядом, пока он, не оборачиваясь, уверенным шагом направлялся в сторону дома. Тяжесть воспоминаний немного отступила, оставив место легкому ощущению тепла. Словно этот город, эти люди и этот дом постепенно раскрывали свои объятия, стараясь напомнить мне, что я все еще часть этого мира.

В подъезде, куда я шагнула, все было до боли знакомо: широкие, потертые временем ступени, сделанные из светлого камня, гладкие перила из темного дерева. На стенах проступали выцветшие следы старой краски, а из открытых дверей доносились ароматы домашней выпечки и приглушенные разговоры соседей. Здесь каждый уголок, каждый звук наполнял душу странным чувством тепла и меланхолии.

Дом словно ожил от моего появления. На каждом этаже меня встречали с распростертыми объятиями. Люди радушно улыбались, словно я вернулась не из другой страны, а из долгого изгнания. Казалось, будто каждый уголок этого места помнил меня и готов был укрыть от всех бед. Я останавливалась то тут, то там, чтобы обнять старых знакомых, и выслушивала их предложения о помощи. Даже новые жильцы, которых я никогда прежде не видела, присоеди- нились к этой импровизированной встрече, словно знали меня всю жизнь.

Каждый пытался подложить мне что-нибудь полезное: свежий лаваш, баночку домашнего варенья, плед, бутылку с холодной водой, и даже туалетную бумагу — на случай, если я забыла. Их доброжелательность и щедрость не казались мне навязчивыми или наигранными. Всё это шло от чистого сердца, а мне оставалось только восхищаться их искренностью и заботой.

Тетя Анна шла рядом, слегка отставая, словно давая мне возможность насладиться этим моментом. Ее спокойствие и лучистая доброта всегда подкупали, а сейчас я чувствовала к ней особую теплоту. Она мягко улыбалась, но ее взгляд был сосредоточен, как будто она боялась пропустить что-то важное. В перерывах между объятиями и вручением очередного презента я обратилась к ней из вежливости:

— Как поживает Рафаэль? Бабушка говорила, что он отучился на адвоката.

Мои воспоминания о Рафаэле были, мягко говоря, неоднозначными. В детстве он казался мне воплощением скуки: рассудительный, строгий, всегда сдержанный и немного заносчивый. Он с упоением наставлял нас с Микаэлем, на правах старшего брата, на «путь истинный», но при этом, когда мы попадали в беду, именно он находил способ вытащить нас, ловко договариваясь с разгневанными взрослыми.

Тетя Анна мягко улыбнулась:

— Как приятно, что бабушка про нас помнит. Да, отучился, работает в Ереване, у него всё хорошо.

Больше всего в тете Анне я всегда ценила ее скромность. Она была из тех родителей, которые считают, что если ты усердно нахваливаешь среди других своих детей, то на деле пытаешься выдать обычный фианит за бриллиант. Ведь при виде бриллианта нет смысла кричать о том, что это бриллиант. Это и дураку ясно.

Нашу беседу прервал голос Микаэля:

— Вот мы и на месте.

Он уже занес мой огромный чемодан и теперь спускался нам навстречу. В его тоне звучала легкая усталость и забота.

— Если что-то понадобится, не стесняйся, зови. Я подключил кабель телефона и телевизора, а вечером поеду, выберу тариф, который тебе подойдет.

— Не знаю как тебя отблагодарить, — чувствуя, что слезы пытались просочиться наружу, я попыталась побыстрее зайти домой, не вызвав при этом подозрения. Последний мужчина, который заботился обо мне был Адам. Этот жест напомнил мне сколько всего для меня делал мой мужчина, и как хорошо протекала наша жизнь, полная любви и понимания.

— Ладно, мам, — словно чувствуя мою тревогу, подхватил Микаэль, — не будем задерживать Эллу. Мы потом придем ее проведать, а пока пусть она обустроиться.

Я была так благодарна ему за понимание, что хотелось его обнять как в детстве, но мы уже давно были не детьми, и такие приступы нежности могут быть неправильно трактованы.

Судорожно втянула воздух, стараясь прогнать навязчивую грусть, которая подкралась, как только я осталась одна. Пространство дома, казалось, давило на меня своей тишиной. Я провела рукой по массивной деревянной двери, словно прощаясь с миром за ее пределами, и прошла дальше вглубь квартиры.

Я сняла грязные кроссовки, тесные джинсы, и вместе с ними, казалось, сбросила с себя хотя бы часть тяжести прошедших месяцев. Босые ноги утопали в старом, мягком ковре, который лежал здесь еще с детства. Этот запах дома — смешение дерева, лаванды, книг и чуть выветрившегося аромата чистящих средств — ударил в нос, пробудив целую бурю воспоминаний.

В одной футболке Адама, которая была мне почти до колен, я заметила антикварное зеркало у входа. Как я могла забыть о нем? Оно было очень красивое, что нельзя было сказать об отражении в нем. Это зеркало было здесь всегда, его рама из темного дуба, искусно вырезанная и покрытая легким налетом времени, казалась частью истории дома. Но сейчас, глядя в него, я почувствовала, как внутри все переворачивалось.

В зеркале я увидела не себя, а какую-то изможденную, сломанную женщину. Я так давно не смотрелась в зеркало в полный рост, что этот вид меня шокировал до глубины души. Мое тело — когда-то полное жизни, гибкое и сильное — теперь выглядело чужим. Костлявые ноги, острые ключицы, запавшие глаза… словно трагедия вычерпала из меня все, оставив лишь оболочку. Это было не просто отражение. Это было напоминание. О том, кем я была. О том, кем я стала.

Неужели меня люди видели такой? Некогда ухоженная жизнерадостная Элла словно стерлась с моего лица. А эту женщину напротив меня я не знала. Трагедия способна убить любую красоту. Парадокс в том, что в этом зеркале я видела всю ту же футболку Адама. Его не было, но его футболка существовала, я существовала, но меня не было. От этих мыслей мне стало так жутко, что я инстинктивно схватила первую попавшуюся вещь — старую скатерть — и накинула ее на зеркало. Я не хотела больше видеть этот взгляд, который словно кричал: «Спаси меня». Чтобы отвлечься, я начала ходить по комнатам. Дом был точно таким, каким я его запомнила. Огромная светлая квартира словно была рада приветствовать новую хозяйку. Первым делом я вошла в комнату, всю обставленную книгами. Бабушка называла ее «библиотекой». Желтые стены были прикрыты высокими деревянными шкафами, набитыми разноцветными книгами, разложенными по коллекциям. Здесь можно было найти книги на любой вкус: от детской литературы до античных повествований. Прабабушка была учительницей русского языка и литературы, поэтому эта комната представляла для нее особую ценность. Каждой книге было отведено строгое место, обложки блестели от тщательного ухода, а стеклянные дверцы шкафов защищали их от пыли.

Я медленно провела пальцем по полкам, пока мой взгляд не остановился на синей коллекции книг под номером 8. Потянувшись к ней, я с трудом достала эту книгу, открыла первую страницу и прочла:

— Теодор Драйзер «Американская трагедия»…

Ирония названия заставила меня усмехнуться. «Лучше мою жизнь и не описать», — подумала я.

Дальше я отправилась изучать спальни, надеясь найти место, где могла бы поймать спокойный сон. Одна из комнат напомнила мне подводный мир. Высокие голубые стены с крапинками, шторы того же оттенка, аккуратно собранные по бокам, и огромная деревянная кро- вать из темного дуба. Голубое покрывало, напоминающее волны, будто обещало унести мои тревоги прочь. Напротив кровати стоял низкий деревянный комод с белыми ручками, готовый вместить все мои вещи. Выбор был очевиден — это моя комната, но из любопытства я решила осмотреть и вторую.

Вторая спальня была просторной и светлой, залитой солнечными лучами. В ней почти не было мебели — лишь кровать и шкаф. Но из этой комнаты выходил балкон, с которого открывался вид на каменистую гору, величественно стоящую здесь веками. На балконе я заметила массивные кактусы, за которыми когда-то ухаживала прабабушка, а теперь — тетя Анна, которая приглядывала за домом.

Осмотрев комнаты, я отправилась на кухню. Деревянная мебель на кухне поражала своей утонченностью. После смерти прабабушки бабушка Лилия старалась сохранить все, как было при ее жизни. Рифленая светло-бежевая панель кухни сочеталась со светлыми стенами и темным ореховым полом. Большой обеденный стол на девять человек слегка потускнел, а маленькие широкие стулья с темно-красной обивкой были в боевой готовности, ожидая шумных застолий.

«Как здесь уютно, но одиноко. В этом доме должна жить счастливая большая семья», — подумала я, наполняя стакан холодной водой.

Каждая комната оживляла в памяти события детства. Я почувствовала легкий укол радости, смешанный с горечью. Все эти воспоминания были такими яркими, что казались почти осязаемыми. Но вместе с ними пришло осознание, что то время ушло безвозвратно. Все, что осталось, — это дом. Тихий, пустой, но все равно родной.

Решив не торопиться с вещами, я заглянула в гостиную. Светлые стены, с одной стороны прикрытые роскошным красным ковром, а с другой — дубовым шкафом с сервизом Изабеллы, были уютно контрастны. Чередующие светлые и темные деревянные дощечки на полу с узором напоминали цветочные мотивы. Небольшой красный диван и два кресла, объединенные журнальным столиком с бордовой стеклянной вазой на нем, создавали уютный уголок для отдыха. Напротив — старое пианино, на котором любила играть бабушка. Я медленно подошла к нему и осторожно провела пальцами по клавишам. Этот инструмент знал голоса и смех тех, кого я никогда не встречала. Он был свидетелем радости и печали, и, прикоснувшись к нему, я почувствовала, будто сама соединялась с прошлым. Я закрыла глаза и нажала одну из клавиш. Низкий, немного глухой звук раздался в комнате. Казалось, он растворился в стенах, насыщенных воспоминаниями.

— Здесь столько жизни, — прошептала я себе. Но в то же время это место было наполнено тишиной. Тишиной, которая ждала, чтобы ее снова наполнили голосами, смехом, теплом. А я была не той, кто мог бы это воплотить…

Восхищаясь простотой и уютом этого дома, мой взгляд упал на два больших портрета, занимающих почетное место над пианино, — прабабушки Изабеллы и прадеда Георгия.

На портретах были строгие, серьезные лица, но в их взглядах читалось тепло. Я начала изучать портрет прадедушки Георгия. Он был красивый добрый мужчина, во взгляде которого чувствовалась уверенность и преданность своему делу, семье и самому себе. Он занимал высокую должность, при этом был справедливым и честным человеком. Георгию очень везло в карьере, чего нельзя было сказать о личной жизни. Он очень долго искал свое счастье и только к тридцати годам сумел отыскать его в моей прабабушке Изабелле. Меня назвали в честь нее, только всю жизнь домашние и друзья меня называли Эллой, поэтому порой мне непривычно было слышать в свой адрес мое полное имя — Изабелла. Я мало что знала о прадеде, лишь то, что рассказывала бабушка, а она не особо любила говорить о прошлом. Рана, которая кровоточила у нее после смерти любимого отца, так и не зажила. Он умер, когда ей было всего семнадцать лет.

Затем я перевела взгляд на портрет прабабушки Изабеллы, чувствуя, как незримая нить связывала нас сквозь поколения. Это ощущение было странным и трепетным: будто она смотрела на меня не просто с картины, а из прошлого, которое я знала лишь по рассказам. Ее лицо, полное достоинства и внутренней силы, казалось, хранило секреты, которые никто не способен был раскрыть. Ее большие карие глаза, прямой нос, тонкие губы — все напоминало мои собственные черты. Бледная кожа и густые непослушные волосы… Да, нас связывало нечто большее, чем просто родство.

Комната будто замерла в ожидании, пока я продолжала всматриваться в знакомые черты. Те же глаза, в которых угадывался характер, тот же гордый профиль. Я машинально провела пальцами по своим волосам, вспоминая, как бабушка говорила, что они такие же упрямые, как у Изабеллы. На мгновение мне показалось, что картина оживала. Тень от окна пробежала по лицу прабабушки, и ее взгляд стал почти одушевленным, будто она хотела мне что-то сказать. Но это, конечно, была лишь игра света.

— Так кто же ты такая, Изабелла? — произнесла я вслух, будто портрет мог мне ответить.

Изабелла

— Изабелла… Изабелла, ты слышишь меня? — раздался рядом мелодичный, но тревожный голос мамы, напоминая звон хрустального колокольчика.

— Прости, мам. О чем мы говорили? — отозвалась я, хотя мысли мои витали далеко. Глаза не отрывались от папы, который, склонившись над рабочим столом, сосредоточенно мастерил для меня новую пару туфель. Его сильные, загрубевшие от труда руки, с легкостью колдовали над кожей, создавая очередной шедевр. Капли пота текли по загорелому лбу, почти скрытому буйными черно-белыми кудрями, которые в свою очередь, плавно переходили в густые смоля- ные брови. Они сурово обрамляли его лицо, выдававшее полное погружение в работу. Губы едва заметно дрожали, словно повторяя ритм его быстрых движений.

— Дочка, я знаю, что ты расстроена, но сейчас твоей сестре нужна помощь. Она без тебя не справится. Ты же понимаешь, Эльвира всегда была рядом с тобой, с самого рождения, а теперь твоя очередь помочь ей с малышом, — мамин голос звучал мягко и проникновенно, как колыбельная, но в нем сквозила настойчивость, которую было сложно не прочувствовать.

— Мама, я чувствую, что дело не в этом. Вы с папой что-то скрываете. Мне уже шестнадцать, но вы продолжаете относиться ко мне, как к ребенку. Скажи мне правду, я прошу. Почему мне нужно уехать за тридевять земель и оставить отчий дом? Я ведь знаю, что у папы больше нет заказов. Но как такое возможно? Он же лучший сапожник в Кировабаде! — я едва сдерживала эмоции, пытаясь говорить ровно, но голос мой выдавал нетерпение.

Мама вдруг остановилась. Ее нежные руки, которые только что перебирали мои вещи, застыли, а взгляд потух. Она аккуратно присела на край кровати, словно боялась, что любое движение разрушит хрупкую тишину, повисшую в комнате. В руках она сжимала тонкую шаль, бабушкин подарок на мой день рождения. Этот изящный шедевр, сотканный из бежевого кашемира и сотен паутинок шелка, казалось, переливался теплыми солнечными лучами.

Я смотрела на маму, и сердце щемило от тревоги. Ее густые, длинные волосы, аккуратно уложенные в тугой колосок, предательски выдали несколько серебристых прядей, которые она, как всегда, тщательно прятала. Лицо, всегда спокойное и безмятежное, было залито румянцем, выдавая ее озабоченность, а карие глаза с невидимой тенью печали теперь глядели куда-то в сторону, избегая встречи с моими. Я ловила каждую деталь: ее прямой греческий нос, тонкие губы, изящные черные брови — все это делало маму безусловно красивой. Но что-то в ней всегда излучало тихую тоску. Возможно, это была лишь форма ее глаз, слегка опущенных в уголках, но, глядя на нее в тот момент, я вдруг поняла, что эта грусть — настоящая, глубокая. Мама была для меня воплощением нежности и силы. Она всегда находила в себе мужество улыбаться, даже когда, казалось, весь мир рушился у нее на глазах. Бедная мама… Сколько ей пришлось вынести за эти годы. Я почувствовала себя отвратительно. Казалось, все ее беды — из-за меня.

Дабы развеять эту мысль, мне захотелось сменить тему, отвлечь ее, вернуть к наигранному интересу, с которым она укладывала мои вещи в чемодан. Пусть лучше она продолжала делать вид, что все хорошо, чем я — видеть эту нестерпимую боль в ее глазах.

— Мам, мне не хотелось тебя расстраивать… — начала я, но она властным движением руки остановила меня, словно боялась, что мои слова разобьют хрупкую решимость, неожиданно поселившуюся в ней.

— Ты права, Изабелла. Скрывать дальше будет неправильно, — ее голос звучал глухо, но в нем ощущалась тяжесть давно принятых решений. Она внимательно посмотрела мне в глаза, как будто старалась увидеть мою реакцию еще до того, как скажет следующую фразу. — Ты помнишь дядю Арлана?

— Конечно. Он ведь какую-то важную должность занимает в министерстве. Хотя, честно говоря, он так занудно объясняет, чем занимается, что я до сих пор не поняла, в чём заключается его работа, — с готовностью ответила я, стараясь поддержать разговор.

— Так вот, он заходил к нам вчера…

— Правда? А почему мне никто не сказал? Я бы вышла поздороваться, — перебила я, пытаясь хоть как-то облегчить ей ситуацию.

— Изабелла, дай мне договорить! — ее голос неожиданно стал строгим, почти отчетливым. — Он приходил увидеться с твоим отцом и передать важные новости. В министерстве уже не первый год обсуждают дело, связанное с нашим городом. И ситуация становится все серьезнее. Он предупредил, что больше заходить к нам не сможет. Однако сообщил, что нам тут больше не дадут жить спокойно. Он просил срочно уезжать в безопасное место.

Я почувствовала, как холод пробежал по спине. Слова звучали слишком серьезно и резко, что было несвойственно маме, поэтому я поняла сразу: дела плохи.

— Я ничего не понимаю… К-к-куда уезжать? Это же наш д-д-дом. Что значит «сс-ссс- спокойно жить не дадут»? — губы дрожали, а голос срывался, словно отказывался произносить это вслух.

Мама печально посмотрела на меня. Она будто понимала, как сложно мне сейчас принять то, что казалось невозможным.

— Дочка, не все так просто, как кажется. Порой люди, устав от собственных бед, начинают создавать врага, который, по их мнению, во всем виноват. И самый легкий путь — найти того, кого можно сделать козлом отпущения. А что может быть проще, чем направить свою ненависть на того, кто отличается по каким-то показателям?

— Но, мама, я не хочу никуда уезжать! — я едва сдерживала слезы. — Здесь мой дом, мои друзья, все, о чем я мечтала. И мы должны все это бросить из-за каких-то слов дяди Арлана? — мой голос становился все громче, а руки невольно сжались в кулаки.

Мама тяжело вздохнула. Ее взгляд был полон сожаления и боли, но в нем не было и намека на отступление.

— Я понимаю, дочка. Но ты молодая, амбициозная, красивая девушка, у которой вся жизнь впереди. У тебя точно получится обустроиться на новом месте, — ее голос звучал тихо, но твердо. — Тем более мы бессильны что-то изменить здесь. Ты поедешь к сестре в Армению уже завтра, и это не обсуждается. Мы с твоим отцом продадим все, что у нас есть, пока это возможно, и как только сможем, воссоединимся с вами.

Ее слова были последним приговором. В этой тишине между нами повисло столько невыраженного горя, что комната будто стала теснее. Я бессильно опустилась на холодный пол напротив нее. Мои руки нервно перебирали пальцы, а взгляд уперся прямо в ее глаза, полные боли и усталости. Я пыталась найти в них ответы, которых она, казалось, не хотела давать.

Мама, не выдержав моего потерянного взгляда, отложила шаль и мягким движением опу- стилась ко мне. Она обняла меня так, как только умела — понимающе с ноткой утешения.

— Изабелла, дочка, ты должна быть сильной, — сказала она, чуть помолчав, словно собираясь с мыслями. — Ради папы… Ты же знаешь, как ему сейчас тяжело. Ему нужна наша поддержка. Да и подумай сама, имеет ли значение, где мы будем жить, если это дает нам шанс быть всем вместе?

С этими словами она протянула мне небольшую коробку, обернутую в изящную бумагу и перевязанную нежно-розовым бантом.

— Что это, мама? — спросила я, осторожно протягивая руки к коробке, словно боялась ее повредить.

— Это твои воспоминания о счастливых днях здесь, — ответила она с легкой улыбкой. В тот момент, когда я уже начала развязывать бант, ее рука мягко остановила меня.

— Подожди. Ты успеешь открыть ее потом, без меня. А сейчас я хочу, чтобы ты запомнила одну вещь, — ее голос стал чуть тише, но в нем звучала непоколебимая уверенность. — Когда ты будешь оглядываться назад, может показаться, что все счастье осталось в прошлом, а горе безжалостно поселилось в настоящем, оттесняя радостные воспоминания. Но это всего лишь иллюзия, дочка. Правда в том, что счастье и горе идут по жизни рядом. Только ты решаешь, кому из них отвести главную роль в фильме твоей судьбы. Только ты выбираешь, что оставить в своем сердце.

Она осторожно отпустила мои руки, позволив коробке остаться у меня, и, улыбнувшись, встала. Легкая мелодия, которую она начала напевать, разлилась по комнате, словно пытаясь развеять напряжение. Мама продолжила собирать мои вещи с таким видом, будто это был всего лишь обычный день. А я осталась сидеть, вглядываясь в коробку и обдумывая ее слова. Грусть все еще цеплялась за меня, словно тяжелый якорь. Я была расстроена внезапными переменами, которые вырывали меня из привычной жизни. Но мама была права. У меня действительно было два пути: лежать и страдать, обвиняя жизнь в ее жестокости, или принять это испытание и постараться увидеть в нем что-то хорошее. Я тихо вздохнула, осознавая, что упрямство не изменило бы ситуацию. Почему бы не провести последний день в родном городе, поблагодарив судьбу за возможность воссоединиться с сестрами? Может быть, не все так плохо. Я ведь давно мечтала поступить в Ереван на педагогический. Даже если бы не эти обстоятельства, мне все равно пришлось бы уехать через год или два. Так почему бы не сделать это сейчас?

Эта мысль принесла неожиданный покой. Я поднялась, чувствуя, как страх постепенно сменялся решимостью. Может, жизнь и правда не отыгрывалась на нас, а просто подталкивала к чему-то новому, прекрасному?

Собрав всю волю в кулак и решив довериться судьбе, я улыбнулась маме, поблагодарила ее за помощь с вещами и, прижав к груди коробку, вышла из дома. Теплый июньский ветер мягко окутал меня, словно подбадривая, а солнечные лучи, играя в прятки с пушистыми облаками, освещали дорогу вперед. Мир вокруг казался необычайно живым: каждый уголок, каждый знакомый дом, казалось, обрел новое очарование, как будто хотел запечатлеться в памяти ярче и глубже.

Я неспешно направилась в душистый сад, где росли мои любимые глицинии, привезенные в город одним корейским садоводом в знак верной дружбы. Их сладковатый аромат разливался в воздухе, смешиваясь с запахом свежей зелени и летнего тепла. Лепестки, переливаясь на солнце, казались сотканными из света и магии.

Проходя мимо соседских домов, я чувствовала легкую грусть, но в то же время — бесконечную благодарность за эти уголки моего детства. Дом тети Офелии, выкрашенный в нежный зеленый цвет, сливался с виноградными лозами, цепляющимися за стены, и напомнил мне о ее изысканной толме. Помню, как она гордо рассказывала, что ее рецепты держались в секрете даже от самых опытных хозяек, а меня она сделала своим маленьким поваренком, делясь кулинарными хитростями. Ее уроки касались не только кухни — тетя Офелия научила меня искусству сервировки стола, превращая обычный обед в настоящий праздник.

Чуть дальше, за цветущей белой аркой, утопал в зелени аккуратный домик тети Лусине. Ее страсть к моде была безграничной, а внимание к деталям восхищало. Она считала, что только не уважающая себя женщина может позволить себе нацепить первое попавшее под руку, и щеголять в этом не то что на улице, но и дома.

— Запомни, Изабелла: выглядеть нужно так, словно ты собираешься подняться на подиум, даже если выходишь всего лишь в сад, — твердо стояла она на своем. Благодаря ей я впервые поняла, что стиль — это не только одежда, но и выражение внутренней гармонии.

Но сердце мое особенно трепетало, когда я подходила к деревянному дому тети Лилии и дяди Тамика. На первый взгляд он был ничем не примечателен — простая веранда, деревянные ставни. Но главное его сокровище — огромная библиотека, хранившая тысячи историй, миров и судеб. Именно здесь я впервые открыла для себя магию литературы.

По вечерам мы собирались на веранде за чашкой ароматного чая с лимоном. Дядя Тамик выбирал для нас «книгу недели», а тетя Лилия с любовью готовила угощения. Время будто замедлялось, пока мы погружались в страницы любимых писателей, словно становясь частью этих историй. Меня особенно притягивала русская литература. Глубина и мелодичность языка завораживали меня. Читая русскую классику, я тонула в яркости звучаний и красочности повествований, восхищаясь мастерством писателей передачи эмоций и чувств. Каждый раз, теряясь в библиотеке, я обещала в будущем создать свою библиотеку из коллекции книг любимых писателей и связать свою жизнь с изучением русского языка, который волновал все потаенные струны моей души.

Погрузившись в свои мысли, я и не заметила как добралась до сада с коробкой в руках. Сколько же приятных воспоминаний связанно было с этим городом, этими людьми и этой мной…

Я прошла вглубь сада, чтобы стать невидимкой для всех и остаться наедине со своими мыслями, в окружении благоухающих глициний. Устроившись поудобнее, я медленно начала открывать врученный мне подарок. Аккуратно, как будто каждая вещь в этой коробке была бесценной реликвией, я доставала их одну за другой. Первой в моих руках оказалась небольшая шерстяная шаль бежевого цвета, мамино сокровище. Хоть она была до ужаса колючей, эта шаль всегда оставалась горячо любимой. С самого детства я укутывалась в нее, когда болела или когда сердце было охвачено грустью. Знакомый цветочный аромат, маминого любимого парфюма стойко держался на шале, обволакивая меня невидимой защитой, успокаивая и напол- няя силой. Это был символ материнской любви, которой я дорожила больше всего.

Дальше я достала свое маленькое «пианино» из детства. Оно, конечно, было скорее символическим: небольшая дощечка, на которой я собственноручно нарисовала клавиши. Тогда я мечтала научиться играть на настоящем пианино, представляя себя за белоснежным инструментом, из которого льются нежные мелодии. Но настоящие инструменты были роскошью, которую мы не могли себе позволить. Поэтому я соорудила свое «пианино» из подручных средств: дощечки и угля. Это была моя первая мечта, и я знала, что однажды у меня в доме появится настоящий инструмент. А мои дети обязательно научатся на нем играть — это будет дань моему детству.

На самом дне коробки я нашла фотографии, которые заставили сердце сжаться от нахлынувших воспоминаний. Это были снимки нашей семьи. Я рассмотрела каждую из них, вспоминая сестер.

Вот Эмма — самая старшая и самостоятельная. Она была старше меня на двенадцать лет, поэтому я не представляла для нее особого интереса, хотя всегда получала ценные и мудрые советы. Когда мне было десять, она уехала в Ереван и удачно вышла замуж за влиятель- ного человека, занимавшего высокий пост в правительстве. Ее внешность напоминала мамину, только черты лица были крупнее, а фигура — более пышной.

Следующей на фотографии была Эльвира — самая чуткая из нас. Она была старше меня на семь лет и всегда умела выслушать, поддержать и ободрить. Пять лет назад она уехала учиться в Ереван на химика и встретила там свою судьбу. Теперь она жила в Дилижане с мужем и двумя сыновьями, а я должна была приехать к ней на помощь. Ее маленькие карие глаза и густые папины брови всегда отражали внутреннее смятение ее богатой души.

И, конечно же, Джулия — мой ласковый цветочек. Она была старше меня всего на три года, и именно с ней я провела больше всего времени. Она также уехала учиться в Ереван, и по счастливой случайности, когда гостила у сестры в Дилижане, встретила своего будущего супруга, который был лучшим другом мужа Эльвиры. У Джулии были маленькие карие глаза, в которых при любом случае весело плясали искорки, отражая ее наивную добрую душу, большие щечки, которые мило заливались краской, когда она улыбалась и конечно же, ее согревающая улыбка, которая способна была поднять настроение даже самому несчастному человеку.

Все сестры удачно вышли замуж, закончили с отличием учебу и прекрасно сочетали быт и работу. А Эльвира и Джулия еще и жили рядышком друг с другом по счастливому стечению обстоятельств. Мы с сестрами были очень близки, и в глубине души, я отчаянно ждала встречи с ними, чтобы посидеть, выпить кофейку, поговорить обо всем и в тоже время ни о чем. Я любовалась этими фотографиями, пока не дошла до последней, самой дорогой моему сердцу. На ней была изображена была вся наша большая семья: папа сидит на бревне и улыбается на камеру, мама нарядная и красивая обнимает его плечи сзади, с левой стороны — Эмма как старшая дочь, стоит на почетном месте рядом с мамой, рядышком с ней — Эльвира, в красивом белом платье в горошек, которое отлично подчеркивает ее сформировавшую женскую фигуру, затем идет Джулия, мило улыбающаяся своей обезоруживающей улыбкой, глядя на нее, невольно улыбнулась и я. А с правой стороны, рядом с папой, держа его за руку, сижу я, с двумя густыми черными косами, в милом платьице и с наивным выражением лица. Фотография была сделана больше десяти лет назад, а кажется это было вчера.

Тогда мы были счастливы, все вместе. Я почувствовала невероятную гордость за своего отца, который смог вырастить четырех дочерей, дать лучшее образование, устроить им жизнь и, главное, научить верить в себя и ценить семью.

— Подождите-ка, а что это на дне коробки? — прошептала я, заметив еще один предмет.

Там лежал нежно-фиолетовый блокнот с мягкой, словно пушинка, обложкой. Открыв его, я увидела красивые высушенные цветки глициний и аккуратно выведенные строки маминым почерком:

«Дорогая Изабелла,

Жизнь — это череда белых и черных клавиш. Невозможно сыграть красивую мелодию, ориентируясь только на белые и избегая черные. Мы начинаем свою мелодию жизни с одного края пианино и заканчиваем ее на другом. Не бойся, играй свою мелодию смело, принимая и радости, и потери. Пусть твоя мелодия станет неповторимой и оставит в мире глубокий, незабываемый след.»

— Я буду сильной, мама. Даю тебе слово, — прошептала я, прижимая блокнот к сердцу. Смотря вперед, в неизвестное будущее, я знала, что справлюсь. У меня была моя семья, мои воспоминания и моя внутренняя сила. Это и было мое наследие.

Глава 2. У порога боли

Элла

Принять быстрый, обволакивающий теплом душ, чтобы смыть с себя усталость и напряжение последних четырнадцати часов перелета, оказалось спасительной идеей. Горячие струи воды, словно по волшебству, стирали с моего тела следы дороги, а вместе с ними — путаницу мыслей и накопившуюся тревогу. К моему сожалению, чемоданы не имели способности сами по себе распаковываться, но все же я позволила себе отложить этот момент. Мне нужно было время, чтобы сперва распаковать собственные мысли.

Растрепав мокрые волосы полотенцем, я снова окунулась в футболку Адама — ту самую, его любимую, слегка выцветшую, с растянутым воротом и легким запахом стирального порошка, смешанным с чем-то, что всегда напоминало мне о нем. Но вечерний прохладный воздух заставил поискать что-то потеплее. Недолго покопавшись в вещах в шкафу, я нащупала старый синий мужской джемпер с логотипом Adidas — вещь с историей, которой всегда доро- жила моя семья. Этот джемпер когда-то принадлежал моему прадеду Георгию. Бабушка хранила его как величайшую реликвию, ведь это был единственный предмет одежды, оставшийся от ее отца.

Когда я была маленькой, не могла понять, почему люди так цепляются за старые, потертые вещи. Как может кусок ткани утешить кого-то или тем более помочь пережить потерю? Но сейчас, сидя на диване, я, укутанная с ног до головы воспоминаниями, чувствовала, что все иначе. Эти вещи не лечат боль, но дарят иллюзию — хрупкое, но драгоценное ощущение, что человек, которого больше нет, все еще рядом.

С футболкой Адама было то же самое. Раньше она вызывала у меня недоумение и даже раздражение. Я помню, как ворчала и угрожала выбросить ее, чтобы он наконец надел что-то более приличное. Но Адам упорно держался за нее — «она удобная», говорил он. Теперь, когда его самого больше не было рядом, эта футболка стала частью моего мира, теперь я не могла с ней расстаться. Она не способна была вернуть его, но, укутываясь в нее, я словно вновь ощущала тепло его присутствия. Для моей души, она просто стала «удобной».

Тишину размышлений нарушил звонкий звук дверного колокольчика. Его переливчатая мелодия, разрывая спокойствие, словно напоминала, что жизнь продолжалась, и с ней приходили неожиданные сюрпризы. Нахмурившись, я надела спортивные штаны и направилась к двери.

Едва я повернула ключ в замке, в квартиру ворвалась вихрем моя двоюродная старшая сестра Амелия. Ее энергичная фигура заполнила пространство, а карие глаза сверкали смесью возмущения и искренней радости.

— Элла! Разве так делают? — выпалила она с порога, даже не дав мне шанса что-либо сказать. — Если бы не тетя Анжела, я бы вообще не узнала, что ты прилетела! А твоя мама — тоже хороша! Мы сегодня с ней разговаривали, и она даже намеком не обмолвилась! Партизаны, а не семья!

Я попыталась улыбнуться и вставить хоть слово.

— Прости, дорогая, я просто не хотела тебя утруждать…

— Утруждать? Меня? — перебила она, закатывая глаза, словно я сказала нечто совершенно нелепое. — Да, конечно, мне же так тяжело встретить младшую сестренку!

Она театрально махнула рукой, сбросила свои бежевые туфли на высоком каблуке и тут же расплылась в хитрой улыбке.

— Ладно, я могла бы еще долго дуться, но решила тебя простить, — сказала она, торжественно доставая из сумки бутылку белого вина. — Я принесла наше любимое! Так что хватит оправдываться за свою грубость. Иди-ка лучше приготовь бокалы, пока я займусь сырной нарезкой.

С этими словами она стремительно протиснулась мимо меня, оставив в моих руках свою маленькую сумочку. Ее энергия, как всегда, была заразительной, и я только успела вздохнуть, прежде чем она уже хлопотала на кухне, словно у себя дома.

Амелия была дочерью старшей сестры моей мамы — той самой, что погибла при родах, оставив этот мир в свои двадцать шесть лет. Точнее, она ушла через день после появления Амелии на свет. Но это едва ли делало историю менее трагичной. Ее звали Шушанна. Одна из версий о значении этого имени связана с розой. Шушанна действительно была прекрасна, как роза, но и шипы, которые она оставила после себя, вонзились в сердца ее близких, навсегда оставив там кровоточащую рану. Я часто думала, как это ужасно — не успеть даже увидеть своего ребенка, не ощутить тепло его дыхания, не прочувствовать нежность его прикосновений. Эта утрата потрясла всю семью до основания, окутав ее вечной скорбью о красивой, молодой женщине, ушедшей так рано. Единственное, что помогло им пережить это горе — Амелия. Она была маленькой копией Шушанны, похожей на нее как внешностью, так и характером.

Амелия воспитывалась бабушкой Нелли, мамой Шушанны, — удивительно сильной, мудрой и доброй женщиной, которая старалась вложить в свою внучку все тепло, на которое была способна. Несмотря на раннюю утрату матери, Амелия никогда не чувствовала себя обделенной любовью. Родные окружили ее таким трепетом и заботой, что любой чужой мог бы подумать, что она выросла в идеальной полноценной семье. Однако боль утраты все же жила в ее сердце с самого детства, делая ее по-настоящему взрослой раньше времени.

Благодаря неустанным стараниям бабушки Нелли, Амелия получила превосходное образование, которое стало фундаментом для блестящей карьеры. Ее интеллект, обширные знания и врожденная харизма помогли быстро завоевать признание в мире продюсирования. Амелия искала и находила таланты там, где их никто не замечал, и открывала их миру. Она путешествовала по всему земному шару, встречая художников, музыкантов, скульпторов, фотографов и дизайнеров, которым помогала заявить о себе. Ее деятельность превращала скрытые шедевры в объекты восторга и восхищения, востребованные в самых разных уголках планеты. По работе Амелия часто приезжала в Америку. У нее были все шансы остаться там, стать одной из самых влиятельных и успешных женщин в своей области. Но для нее это не имело никакого значения. Все, что ей было важно — ее отец. Амелия не могла оставить его одного.

Отец Амелии был, как могучее дерево с глубокими корнями, прочно связанными с род- ной землей. Его мысли и чувства были навсегда переплетены с тем местом, где покоилось сердце его жизни — жена, которую он любил больше всего на свете. Он остался преданным своей единственной женщине, даже когда ее не стало.

Амелия унаследовала эту верность. Она заботилась о нем с таким же трепетом, каким он когда-то окружил ее, будучи единственным родителем. Неважно, в какой части света она находилась, Амелия всегда была с ним на связи, всегда оберегала его. Они были связаны не только кровными узами, но и общей болью утраты, которая, как ни странно, только усилила их привязанность друг к другу. Амелия могла быть успешной в любом месте, но ее сердце всегда оставалось там, где находился ее отец.

Когда я посмотрела на нее, стоящую у кухонного стола, мое отражение в зеркале вдруг показалось еще более блеклым и усталым. Мой неопрятный вид словно кричал о той глухой боли, которую я пыталась спрятать. На миг мне стало неловко — будто я не имела права страдать, ведь были люди, пережившие нечто куда более трагичное. Как будто у боли есть своя иерархия, и моя, на этом фоне, казалась ничтожно малой.

— Хвостик, ты там долго? — послышался мягкий голос из кухни. Однажды мама рассказала нам, что еще в детстве Шушанна присвоила ей кличку «хвостик», потому что мама бегала за ней по пятам и не могла с ней расстаться. Когда мы с Амелией услышали эту историю, нам она показалась такой трогательной, что мы решили сохранить эту традицию. Теперь звание «хвостика» по праву принадлежало мне.

— Я так рада, что ты пришла, — сказала я, присаживаясь за стол и улыбаясь, как только могла.

— Конечно, конечно, верим, — с легкой улыбкой отозвалась Амелия.

Она ловко орудовала ножом, нарезая сыры с идеальной аккуратностью. С одной стороны тарелки она разложила свои любимые сорта, с другой — мои. Ее длинные пальцы с алым мани- кюром двигались так быстро и уверенно, что мне казалось, будто она проделывает это ежедневно. Русые локоны, выбивавшиеся из небрежного пучка, придавали ее облику мягкости, а нежный макияж подчеркивал выразительность янтарных глаз, едва заметный румянец и легкую припухлость губ.

Амелия выглядела безупречно. На ней было скромное, но элегантное платье прямого кроя нежного персикового цвета, которое подчеркивало ее хрупкость. Единственными украшениями были жемчужные серьги, которые достались ей от бабушки Нелли. В ее облике была та легкость, которая заставляла людей оборачиваться. Она всегда умела выглядеть так, словно только что сошла с обложки глянцевого журнала.

— Какая же ты красивая, Амелия, — вырвалось у меня прежде, чем я успела обдумать свои слова.

Она улыбнулась своей теплой, лучезарной улыбкой.

— Ты тоже, милая, очень красивая, — сказала она, нагнувшись и по-матерински поцеловав меня в лоб. Потом ее янтарные глаза встретились с моими, и она добавила, серьезным, но нежным голосом: — Просто ты забыла это…

Я не успела ответить. Она уже протянула мне тарелку и с улыбкой сказала:

— А теперь бери это и пошли на балкон.

За какие-то десять минут Амелия преобразила мой скромный ужин в нечто, достойное журнальной обложки настоящих эстетов. Бежевая, почти прозрачная скатерть легла на стол, словно легкий летний туман. Утонченные стеклянные бокалы ловили последние лучи заходящего солнца, блестя, как драгоценности. Бутылка белого вина покоилась в подставке со льдом, создавая ощущение изысканного праздника. На центральном месте разместилась тарелка с разнообразными сырами, тщательно отобранными и разложенными так, чтобы каждый кусочек выглядел соблазнительно. Рядом — ваза, полная свежих фруктов, которые переливались мягкими оттенками желтого и красного в свете свечи. Амелия, как всегда, не забыла о своей любимой ароматической свечке с нежным запахом манго, который, смешиваясь с вечерним воздухом, заполнял пространство теплым уютом.

Природа, словно решив подыграть этому торжеству эстетики, разыгрывала перед нами собственный спектакль. Солнце медленно пряталось за линию гор, оставляя за собой дорожку алых и золотистых лучей, которые расползались по небосклону, как акварель. Небо, словно поддавшись общей эйфории, смешивало синие, розовые, красные и фиолетовые оттенки в величественном танце. Вдалеке слышалось пение птиц, их голоса вплетались в тишину, дополняя картину. Все остальное погружалось в мягкий, обволакивающий мрак. Было ощущение, что в мире остались только мы, это чарующее небо и легкая, умиротворяющая пустота.

— Что ты написала за последний год? — вдруг раздался голос Амелии. Она не смотрела на меня, ее взгляд был направлен куда-то вдаль, в ту бесконечную линию горизонта, где солнце прощалось с нами.

Этот вопрос застал меня врасплох. Писательство, которое когда-то было смыслом моей жизни, в последние месяцы стало чем-то изнурительным. Однако я знала, что мой долг перед издательством все еще висит надо мной. Люди склонны жалеть тебя в течение пары месяцев, но спустя год сочувствие неизбежно сменяется раздражением. И если я не представила бы новую книгу в ближайшее время, меня ожидало не просто разочарование, а самая настоящая злость со стороны тех, кто в меня поверил и вложился.

— Ничего толкового в голову не лезет, — коротко ответила я, надеясь сменить тему. Амелия повернула голову и улыбнулась своей легкой, чуть насмешливой улыбкой, которая всегда будто говорила: «Я знаю, что у тебя внутри».

— У тебя? Ты же та еще фантазерка, — сказала она, и ее голос прозвучал так мягко и ободряюще, что мне на мгновение стало стыдно за свое бездействие.

— Знаю… — протянула я, не глядя на нее. — Просто сейчас мне не хочется ничего писать.

— Понимаю, — кивнула она, крутя в руках бокал вина.

Несколько минут мы молчали, наблюдая за тем, как краски заката медленно растворялись в ночной темноте.

— Амелия… — нарушила я тишину.

— Да? — отозвалась она, не поворачивая головы.

— Ты по ней скучаешь? — осторожно спросила я.

Это был вопрос, который я боялась задать всю свою жизнь. Мы с Амелией никогда не говорили о ее матери. Она всегда избегала этой темы, словно наложив на нее внутреннее табу. Но сейчас, под действием вина, уюта и волшебной атмосферы вечера, я почувствовала, что мы стали слишком уязвимы, и желание поделиться с кем-то своей болью стало острой необходимостью. Возможно, впервые за долгое время она была готова услышать этот вопрос и свой ответ. Амелия молчала. Ее пальцы крепче сжали бокал, но лицо оставалось спокойным. Казалось, она обдумывала, как ответить, или, может быть, решала, стоило ли вообще говорить.

— К сожалению, в нашем словарном запасе не хватает слов, чтобы описать то, что я чувствую, — после долгой паузы тихо произнесла Амелия. Ее голос звучал спокойно, но в нем были слышны нотки напряжения, словно каждое слово давалось с трудом. — Скучать можно по тому, кого ты видел, кого обнимал, чью улыбку запомнил. А я испытываю нечто другое… что-то более мучительное. Все детство меня окружали ее фотографии, рассказы о ней. Я знаю все о ее жизни, каждый миг, каждую деталь. Но не ее саму.

Ее слова пронзили меня до глубины души. Я ощущала ее боль так остро, будто она была и моей. Но я не осмелилась ее прервать. Амелия редко говорила о своих чувствах, а сейчас она впервые позволила себе раскрыться. Даже в эту минуту ее глаза избегали моих, словно она боялась, что от прямого взгляда ее хрупкая смелость разбилась бы, и она впервые дала бы волю слезам.

— Мне просто хочется с ней поговорить, — продолжила она, крепче сжимая бокал. — Рассказать о себе, поделиться тем, что я сделала, спросить совета. Но мысль о том, что я никогда не смогу ее порадовать, заставить гордиться или даже разозлить, разрывает меня изнутри. Элла, это больше, чем скучать.

Амелия наливала в бокал еще вина, а я все смотрела на нее, пытаясь подобрать слова.

— Как с этим справиться, Амелия? — спросила я, словно ребенок, который искал в ней не только старшую сестру, но и мудрого наставника.

Она устало улыбнулась, сделала небольшой глоток и мягко сказала:

— С этим невозможно справиться. Но можно научиться жить. У нас есть только два выхода. Первый — страдать каждый день, наполняя воспоминания о человеке только трагедией, болью и обидой. Второй — перестать жалеть себя. Вспоминать с благодарностью каждый их день, радоваться, что они прожили свою жизнь, и позволить любви победить боль. Знаешь, Элла, я все больше убеждаюсь, что моя мама была особенной женщиной.

Амелия положила бокал на стол и, чуть отстранившись от меня, посмотрела на горизонт, где угасали последние отблески заката.

— Она родилась 14 февраля, в День святого Валентина. Она встретила настоящую любовь, ту, о которой мечтает каждый человек. Родила меня в день рождения бабушки, словно сделала последний подарок, и ушла, прожив всего один день после родов. Это трагедия, да. Но подумай: за свои двадцать шесть лет она сделала то, на что у одних уходят десятилетия, а у других даже одной жизни не хватает, чтобы все это воплотить. И она оставила после себя яркий след, о котором помнят многие.

Я внимательно слушала ее, ощущая, как ее слова пробирались глубоко в мое сердце.

— Я благодарна ей за все, — продолжила Амелия, ее голос был мягким, но уверенным. — Благодарна за то, что она жила, любила, верила, дышала. За то, что она существовала. Ведь если бы не она, то не было бы меня. А пока я живу, она живет во мне. Это сложно объяснить, но… пока есть хоть один человек, который помнит ее, она остается. Даже если ее больше нет в этом мире.

Она замолчала, давая мне время переварить ее слова. И я поняла: она права. Во всем. Абсолютно. Но одно дело понимать, а совсем другое — жить по этим принципам. Как отпустить боль, которая с каждым днем все глубже врастает в душу? Как начать жить, отпуская из памяти самые счастливые дни в своей жизни, которые больше не вернуть? Как испытывать благодарность, если у тебя, не церемонясь, отняли самое дорогое? Как перестать злиться, если ты остался жить, но смысл твоей жизни был у тебя украден злым роком судьбы?

Я не знала. Не знала, как справиться со своей болью. Но мучить Амелию этой темой мне вовсе не хотелось. Мы всегда избегали языка боли, выбирая вместо него язык радости, любопытства и светлых воспоминаний.

Вспоминая о том, что меня зацепило утром, я решила сменить тему. В голове всплыла мысль о женщине, которая на несколько мгновений отвлекла меня от тягостных мыслей об Адаме.

— Амелия, что ты знаешь о прабабушке Изабелле? Тебе ведь было всего три года, когда ее не стало.

— Прабабушка? С чего вдруг она тебя заинтересовала? — удивленно подхватила Амелия, но, обрадовавшись новой теме, которая не вызывала в ней столь ярких эмоций, она оживленно продолжила. — Я была слишком маленькой, чтобы запомнить ее. Все, что я знаю о ней по рассказам бабушки Нелли — в семье было восемь сестер, но, учитывая медицину того времени, выжили только четыре. Среди них была самая младшая — наша прабабушка Изабелла. Все в семье ее обожали и баловали, и именно это воспитало в ней осознание собственной ценности, а также умение преподнести себя миру. До ужаса чистоплотная, стильная, ухоженная, женственная и в то же время сильная, волевая, строгая и нежная одновременно. Мудрая, тактичная и при этом прямолинейная, гостеприимная и щедрая — она была многогранной личностью. Но, наверное, лучшим словом для ее описания будет «загадочная». Бабушка всегда говорила, что Изабелла была женщиной с большой буквы. И хотя прошло столько лет, как ее нет в живых, нас с тобой до сих пор вспоминают как правнучек Изабеллы Артуровны. Это уже о многом говорит, не так ли?

— Знаешь, глядя на ее портрет, я чувствую боль, скрытую за маской силы. Что-то в ее взгляде тревожит, словно она несет невидимую тяжесть, ранящую изнутри, и это вызывает острую боль в груди. Но я не понимаю, что именно. Вроде бы она жила в красивом доме, муж относился к ней как к королеве, дочери и внуки ее обожали, знакомые восхищались и уважали. Но что-то в ней было такое… что-то, что напоминает… меня, — смущенно закончила я. Пока эта мысль была лишь в моей голове, она не казалась абсурдной, но как только я произнесла ее вслух, нелепость предположения заставила меня покраснеть от пят до ушей. Сильная, волевая женщина и хрупкая, сломленная я… Где здесь сходство?

— Ты ведь знаешь, что она потеряла прадеда Георгия всего в сорок лет? — неуверенно продолжила Амелия, чувствуя, что вступала на опасную территорию, и одно неверное слово могло снова напомнить мне о пережитой утрате. Я не готова была делиться своими чувствами по поводу потери любимого мужа… Я еще не была готова. В знак согласия, чувствуя тяжелый ком в горле, я просто кивнула.

— Это была невыносимая потеря для нее. Прабабушка казалась такой стойкой, волевой, но только дочери знали, в какую глубокую депрессию поглотила ее эта трагедия. Она не хотела выглядеть слабой и беспомощной, чтобы ее жалели. Ей не нужно было сострадание. Ей нужен был только муж. Но она понимала, что ничто и никто не может вернуть его. Зачем показывать свою боль посторонним, если это не изменит ничего? Хуже самой трагедии может быть только постоянное напоминание о ней в глазах других людей. Но смерть следовала за ней по пятам: прабабушка пережила смерть родителей, мужа, всех сестер и даже свою внучку Шушанну… Это событие подкосило ее здоровье, но она никогда не сдавалась, потому что всегда было ради кого жить, ради кого улыбаться, даже когда сама судьба ломала ее, как могла…

— Ты думаешь, она была счастлива? — продолжала я задавать свои наивные вопросы.

— Этого я не могу сказать, но знаю, что она до последнего боролась за свою жизнь. Значит, она знала, какова ее цена. Прабабушка не раз стояла на грани жизни и смерти, но, вопреки всем безутешным предсказаниям врачей, она героически выкарабкивалась на радость дочерям и внукам.

— Знать бы еще, как ей это удавалось? — неожиданно вырвалось у меня, оголяя все мои мучения.

— Если бы я только знала, милая. Может, тебе удастся разгадать эту загадку? — подхватила Амелия, протягивая мне свои изящные руки, которые манили в теплые и крепкие объятия.

Изабелла

— Надолго ли ты уезжаешь, Изабелла? Где решила остановиться? Кто-нибудь из подружек поедет с тобой в Джермук? А как нам с тобой держать связь? Кому звонить? — Эльвира завалила меня вопросами, не давая вставить ни слова.

— Ты больше мамы переживаешь за нее, — весело подхватила Джулия, искоса наблюдая за реакцией Эльвиры.

— А что мне за нее переживать? — вмешалась мама, стоявшая у плиты и варившая самый вкусный кофе на свете. — Она у меня самостоятельная, умная и мудрая девушка. Все будет хорошо, — произнесла она с таким спокойствием, будто речь шла о самой обычной прогулке.

Как же мне будет не хватать этих уютных женских посиделок… Теплый аромат кофе, легкий гул разговоров, звонкий смех детей и то непередаваемое семейное тепло, которое будто струилось из самих стен нашего дома.

— Я уезжаю всего на три месяца, поэтому не переживай так сильно за меня, — попыталась я успокоить Эльвиру, хоть ее забота и согревала мое сердце. — Еду одна, остановлюсь в доме у милых стариков, которые сдают его студентам. Как связаться с вами, я всегда найду способ.

— А вот где спрятались мои девочки, — раздался знакомый баритон папы, который шел на запах свежесваренного кофе.

— Изабелла, ты у меня такая молодчина. Моя целеустремленная девочка, — с гордостью произнес он, присаживаясь к нам за уютный круглый стол. — После практики ты станешь учительницей русского языка и литературы. Для меня будет большая честь быть твоим первым учеником, — добавил папа, улыбаясь так, словно действительно представлял себя за школьной партой.

— Не поздно ли ты решил за ум взяться? — с ласковой улыбкой подколола мама, наливая кофе в изящные белые чашечки из фарфора.

— Учиться никогда не поздно, дорогая, ни-ког-да, — весело откликнулся он и с аппетитом откусил большой кусок горячего яблочного пирога, воздушный аромат которого так и манил к себе.

Я старалась держаться стойко, ведь три месяца должны были пролететь, как один долгий день. Но мысль о разлуке с семьей причиняла мне острое, почти физическое чувство боли. Целых девяносто дней без одобрительного взгляда мамы, ее мудрых советов, папиных вдохновляющих цитат и бесконечной заботы сестер. Как выдержать этот долгий разрыв, когда твой дом — это не просто место, а твоя крепость, где каждый голос, каждый взгляд и каждый аромат пронизаны любовью?

Мы всегда были счастливы жить рядом друг с другом. Каждый свободный момент старались проводить вместе, собираясь за большим родительским столом. Мама всегда накрывала его с особым вниманием к деталям, будто принимала у себя особ из королевских семей: расставленные аккуратными рядами тарелки, изысканные угощения, блестящие бокалы, кружевные салфетки и декорации из подручных средств. Папа наполнял вечера оживленными разговорами, придумывая затеи и шутки, смешившие нас до слез. А мы с сестрами делились новостями, обсуждали успехи детей, моду, работу и всякие мелочи.

Но отказаться от практики ради привязанности к семье? Это было нелепо. Я была достаточно взрослой девушкой, и мне нужно было собраться с духом, взять себя в руки и сделать еще один шаг на пути к своей мечте — стать учителем, который вдохновлял и менял бы жизни людей.

— Я решила сменить образ перед поездкой. Мне надоели эти длинные черные волосы, которые невозможно усмирить, — неожиданно для всех заявила я, прерывая веселый гул сестер. Эта мысль давно крутилась у меня в голове. Носить такую тяжелую копну волос в жарком влажном армянском климате было сущим испытанием. Но каждый раз я откладывала этот момент, словно предчувствуя, что столь кардинальное перевоплощение будет встречено неоднозначно. Родные всегда ценили естественность и вряд ли обрадовались бы подобной идее. Однако предстоящая поездка дала мне толчок к переменам. Я хотела войти в эту новую главу жизни обновленной, улучшенной версией себя.

— Так чего же мы ждем? — тут же подхватила инициативу Джулия. Ее глаза озорно заблестели. — Я сбегаю за краской, и через тридцать минут наша милая Изабелла превратится в роковую красотку.

— Моя девочка и так прекрасна, но если у тебя есть желание, почему бы и нет? Тебя все равно ничего не испортит, — с одобрением сказал папа, допивая свой горячий кофе.

Их мгновенное согласие удивило меня. Я ожидала хотя бы капли сопротивления. Но, кажется, родные решили поддержать меня во всем, чтобы облегчить предстоящую разлуку. Даже мама, которая всегда выступала против окрашивания волос, поднялась со своего места и, молча роясь в ящике, достала ножницы, которыми обычно подравнивала нам кончики.

К смене моего имиджа подошли с неподдельным энтузиазмом. Джулия сосредоточенно смешивала краски, пытаясь создать тот самый идеальный оттенок, который, по её мнению, лучше всего гармонировал бы с моей светлой кожей. Эльвира, действуя под чутким руководством мамы, аккуратно состригала длинные пряди. Папа, словно в своем маленьком театре, спокойно сидел на диване и с улыбкой наблюдал за хаосом, развернувшимся вокруг.

Если бы я осмелилась на это раньше, то, вероятно, не доверила бы столь важное событие им. Но, видя, сколько радости этот процесс приносил моей семье, я успокоилась и начала просто наслаждаться происходящим. Мои длинные черные кудри лежали, словно густые тучи, окружившие наш уютный маленький мир. Мне даже стало приятно думать, что вместе с этой тьмой я избавилась от всего плохого в жизни. Тридцать минут волшебства — и изящные руки Джулии и Эльвиры завершили мое преображение. Когда я взглянула в зеркало, то увидела перед собой совершенно нового человека. Эта прическа настолько мне понравилась, что я поняла: буду носить ее до конца своих дней. Я вошла в своё новое, светлое будущее с каштановыми волосами чуть ниже лопаток, которые стали символом моего перерождения.

**

Расставание с семьей далось мне чрезвычайно тяжело, но я старалась сосредоточиться на целях своей поездки, чтобы отвлечься от угнетающих мыслей. Путь до Джермука казался бесконечно долгим: каждый поворот дороги, каждая мелькнувшая за окном горная вершина напоминали мне о предстоящих месяцах одиночества. Однако я и представить не могла, что душевные муки окажутся лишь вершиной айсберга испытаний, ожидающих меня в новом месте.

Наивно надеясь на скромный, но уютный уголок, я была ошеломлена видом моего нового места обитания: обшарпанные серые стены, затхлый запах сырости, грязные скрипучие полы, кровати с прогнутым матрасом, старая, почти развалившаяся мебель. Ванная была покрыта ржавчиной, кухня выглядела как поле сражения, а цветы на подоконниках — как солдаты, давно павшие в этом бою. И, конечно, компанию всему этому безобразию составляла местная живность, которая мгновенно вывела из равновесия эстета внутри меня, привыкшего к комфорту и уюту.

Зайдя в свою комнату, я ощутила приступ отчаяния. Вспомнив наш уютный и безупречно чистый дом, мне захотелось бежать отсюда без оглядки. Мне никогда не доводилось ни то что жить, а даже видеть настолько скудное пространство для проживания. Однако слабость — не мой путь. Целых три месяца жить в этом убогом месте, я бы не выдержала, поэтому пришлось начать с малого — с собственной комнаты.

Усталость с дороги исчезла, уступив место решимости. Я принялась за работу: желтоватое от бесконечных стирок постельное белье сменилось на свежее, белоснежное, заботливо упакованное мамой. Истерзанные шторы были сняты с карниз и приговорены к пожизненному заключению в чулане, а на их месте появилась новая тонкая тюль, которая была удачно запрятана в шкафу. Безжизненный цветок на подоконнике был тщательно осмотрен, сухие листья отрезаны, земля вновь ощутила на себе живительную влагу, а уставший от жизни цветок вос- прянул духом при виде столь приятных изменений. На столе появилась красивая белая скатерть, способная скрыть его недостатки, а на ней мой любимый сборник стихов С. А. Есенина. Полы были тщательно вымыты и намазаны до блеска мастикой, а дырявые стены обклеены постерами с цитатами великих писателей. Запах ванили из разложенных по комнате пакетиков переборол затхлый дух старости, а пауки и их соседи были переселены на улицу.

Четыре часа усилий — и комната преобразилась. Теперь здесь было светло, чисто, почти уютно, насколько это было возможно. Конечно, это место не стало моим домом, но на три месяца я вполне могла бы стать его хозяйкой.

На душе стало легче. «Может, всё не так плохо, как мне показалось вначале?» — подумала я, усаживаясь за стол и бережно перелистывая страницы своего конспекта. Завтра мне предстоял первый волнительный день в школе в качестве преподавателя.

Волнение было настолько сильным, что в целях успокоения души я четыре раза прогнала полный сценарий урока, представляя, как представлюсь ученикам, что именно скажу, как донесу тему. Что, если они зададут странные вопросы? Как усмирю самых неугомонных?

Мои размышления прервал тонкий, мягкий голос у дверей:

— Изабелла Артуровна, это вы?

На пороге стояла худенькая, изящная женщина лет пятидесяти. Она была в лёгком синем костюме, идеально подчеркивающем ее серо-голубые глаза. Каштановые волосы были собраны в аккуратный пучок, а коричневая сумка и до блеска начищенные туфли завершали ее безупречный образ.

С первого взгляда она вызвала у меня симпатию, хотя я и не могла предположить, насколько судьбоносной станет эта встреча.

— Да, это я. Проходите, пожалуйста, — ответила я, встречая своего первого гостя.

— Меня зовут Раиса Армановна. Я директор школы, где вы будете проходить практику. Решила лично с вами познакомиться и поприветствовать, — сказала она, присаживаясь за стол.

— Это очень мило с вашей стороны, Раиса Армановна. Не хотите ли чаю? — предложила я, немного смущенная ее обходительностью.

— Нет, спасибо. Я ненадолго. Смотрю, вы тут все привели в порядок. Очень похвально — комната выглядит теперь гораздо уютнее, — улыбнулась она, обнажив белоснежные зубы.

Меня покорила ее доброжелательность и искренность.

— Ладно, вижу, вы готовитесь к завтрашнему дню. Это тоже похвально. Жду вас завтра к восьми утра. И не переживайте, если что-то пойдет не так — я всегда готова помочь, — произнесла она и, открыв сумочку, достала деревянную коробку конфет в форме книжки, на которой был изображен розовощекий юноша в костюме восемнадцатого века.

— Это вам, маленький подарок, — поставила она коробку на стол и изящной походкой направилась к двери.

— Спасибо большое, но я не могу принять такой щедрый подарок, — смутилась я.

— Можете, еще как можете. До завтра, Изабелла Артуровна! — мягко, но уверенно сказала она, закрывая за собой дверь.

Когда Раиса Армановна ушла, мне стало теплее на душе, поскольку она вселила в меня веру, что я смогу полюбить это место. И я действительно смогла, но только благодаря другому знакомству, кардинально изменившему мою жизнь…

***

Меня всегда восхищала способность великих авторов так искусно и глубоко передавать чувства своих героев, что читатель невольно начинает переживать их любовные метания. Преданность Джульетты, чувственность Анны Карениной, самоотверженность Татьяны Лариной, лучистый оптимизм Наташи Ростовой, неукротимая воля Скарлетт О'Хары и мучительная привязанность Кэтрин Линтон — все эти образы, будто вырезанные из облака чистейшей любви, увлекали меня в мечты о возвышенном и прекрасном. Но, несмотря на эти грезы, я никогда не стремилась воплотить их в собственной жизни. Мне казалось, что истинная любовь — это драгоценный дар, недоступный каждому, а порой и вовсе не предназначенный для меня.

Ожидала ли я, что когда-нибудь моя собственная жизнь станет напоминать мозаичный пазл, сложенный из историй моих любимых литературных героинь? Конечно, нет. Ведь трагичность любви очаровательна только до тех пор, пока ты можешь перелистнуть страницу и вернуться в реальность. Но трагедия, заключенная в действительности, не имеет никакого оттенка прекрасного, а, наоборот, начинает окрашивать в мрачные оттенки даже самые любимые эпизоды твоей жизни. И всё же, как я поняла позже, для того чтобы трагедия оставила яркий след в сердце, она должна пропустить счастье впереди себя. А моё счастье было поистине огромным…

За две недели в Джермуке я всё больше сближалась с Раисой Армановной, женщиной, которая, казалось, видела меня насквозь. Её уважение ко мне было основано на трёх китах: ответственности, порядочности и любви к книгам. Она искренне верила, что я должна остаться здесь, в городе, чтобы отточить свое мастерство преподавания.

Дом Раисы Армановны, утопающий в мягком свете, был словно уголок сказки. Просторный и уютный, он прятался за высокими яблонями, чьи ветви с благоговейной щедростью усыпали землю налитыми солнцем плодами. Каждый день после уроков наши неторопливые шаги вели нас к этому оазису покоя. Здесь, в тени зеленых крон, мы собирались, чтобы разделить чашку ароматного, с нежным привкусом корицы кофе и обсудить повседневные мелочи, которые обретали удивительную значимость в этой обстановке.

Когда вечер опускался на город, к нам присоединялся ее муж, Генрих Владикович, человек редкой доброты и неутолимой жажды знания. Он был преподавателем истории и обладал невероятным даром превращать сухие факты в живые картины прошлого. Его голос словно переносил нас в другие эпохи, знакомя с величайшими личностями и их судьбами. Эти часы уюта, разговоров и воспоминаний наполняли мое сердце теплом. Это был не просто отдых, это был мой личный островок покоя, где тоска по дому таяла, как первый снег под весенними лучами солнца.

Мы устраивались на деревянной качалке в уютной веранде, укутывались в мягкие пледы и наслаждались горячим чаем с тонкими нотками бергамота и сушеных яблок. Рядом слышалось журчание водопада — «Волосы русалки», как его называли местные. Этот звук был то ли мелодичным, то ли печальным, было сложно понять.

Однажды Генрих Владикович предложил нам отправиться к водопаду, чтобы показать его поближе. Это место, возвышающееся над ущельем семидесятиметровым каскадом воды, поразило меня своей нежной красотой. Но в звучании водопада было что-то щемящее, будто он плакал о чём-то потерянном. Генрих Владикович рассказал легенду, которая словно ожила в шуме падающей воды. Дочь местного князя полюбила бедного пастуха, чье единственное богатство было его любящее сердце. Но их любовь наткнулась на жестокую стену отцовского гнева. Князь проклял дочь, превратив ее в русалку. В отчаянии она бросилась в реку с обрыва, а ее длинные волосы остались висеть на скалах, превращаясь в струи воды. Эта трагедия проникла в мое сердце, заставляя задуматься о том, почему настоящая любовь так часто становится жертвой предрассудков и жестокости.

С каждым днем мое чувство привязанности к Раисе Армановне и ее мужу становилось всё сильнее. Я любила проводить с ними свое свободное временя, чувствуя себя частью их маленького мирка. Чем больше я их узнавала, тем сильнее восхищалась. Раиса Армановна была не только опытным педагогом, но и человеком с огромным сердцем. Ее альтруизм заставлял заботиться о каждом, кто ее окружал. Именно благодаря этой ее черте я познакомилась с человеком, который стал самым важным в моей жизни — с Георгием.

Все началось с одного злополучного дня, когда весь город погрузился в темноту из-за отключения электричества. Холод пробирался сквозь многослойные одеяла, леденя не только тело, но и душу. Мыши, словно чувствуя себя хозяйками ситуации, шуршали и пищали в углах комнаты. Ветер беспардонно врывался сквозь щели в окнах, наполняя комнату холодной властью, а тьма, словно живое существо, поглощала все вокруг, пробуждая фантазии и страхи.

Свечи закончились, и единственным спасением от этого хаоса было скорее уснуть, чтобы не слышать гнетущий скрежет ветра и грызунов. Именно тогда я впервые осознала, как неожиданно жизнь может выстроить мост между самым обыденным днем и событиями, которые навсегда изменят твою судьбу…

— Изабелла, ты спишь? — раздался мягкий и заботливый голос Раисы Армановны.

Я, погруженная в сонное забытье, уже не была уверена, что различаю реальность и собственные грезы. Холод проникал повсюду, несмотря на то, что я укуталась с ног до головы, словно пытаясь отгородиться от безжалостного ветра, терзавшего комнату. Решив, что это всего лишь плод моего воображения, я предпочла проигнорировать голос и продолжить лежать неподвижно.

— Уснула бедняжка… Генрих, ты сможешь донести ее на руках? — вновь услышала я тихий голос Раисы Армановны.

С трудом осмыслив реальность происходящего, я медленно высунула голову из-под одеяла. Какое облегчение — это была не фантазия. Передо мной действительно стояли Раиса Армановна, освещающая комнату дрожащим пламенем свечи, и Генрих Владикович, протягивающий мне свое теплое пальто.

— Изабелла, извини за нашу нетактичность, но сегодня так холодно, да еще и электричество отключили. Мы решили забрать тебя к себе домой, даже если ты будешь сопротивляться, — прошептала Раиса Армановна с нежной улыбкой.

— Да, дочка, тут и правда довольно жутковато. А эти крысы… Ты обязана пойти с нами, — добавил Генрих Владикович с отеческой ноткой в голосе.

Я была так благодарна им за заботу и настойчивость, что без колебаний согласилась.

Дома меня ждал настоящий оазис уюта. В комнате для гостей была аккуратно застелена чистая белоснежная постель, на тумбочке стояла дымящаяся кружка горячего какао, а на кровати меня ждали мягкие шерстяные носочки, готовые согреть мои мерзлые ноги. Забота и вни- мание тронули меня до глубины души. Как только я погрузилась в мягкие объятия кровати, сон моментально забрал меня в свои сети. Эта ночь стала лучшей за все время моего пребывания в этом городе. Рядом были добрые, любящие люди, а неприветливый матрас, который был жестче камня, оставляя за собой ссадины, в этом доме казался нежнейшим зефиром, заживляющим все мои раны.

На следующее утро меня встретили за изысканно накрытым столом. Голубая скатерть, переливающаяся на утреннем солнце, перекликалась с цветом ясного неба. На столе стояла сервизная посуда «Мадонна», словно специально предназначенная для торжественных случаев. Прозрачные бокалы ловили солнечные лучи, отбрасывая игривые отблески на стены. Аромат свежего хлеба и выпечки витал в воздухе, перемешиваясь с нотками домашнего персикового компота. Я не могла оторвать взгляда от омлета с помидорами и свежей зеленью, которые были выращены в саду хозяев. В довершение этой симфонии вкуса на столе красовались несколько сортов сыра с пряными травами.

Прошлая ночь с ее ледяным ужасом и темнотой, казавшейся безразличной к судьбам людей, теперь была лишь плохим воспоминанием. Ее сменила теплая солнечная утренняя идиллия, обещающая день, полный света и радости.

— Изабелла, мы как раз тебя ждали. Присаживайся, дорогая, — сказала Раиса Армановна, помогая мне устроиться за столом.

— Как тебе спалось? Надеюсь, кровать не слишком жесткая? — продолжила она, заботливо заглядывая мне в глаза.

— Это было потрясающе, Раиса Армановна. Впервые за долгое время я почувствовала себя как дома благодаря вам. Даже не знаю, как вас отблагодарить за такое гостеприимство, — ответила я с благодарностью, вдыхая вкусные ароматы, нежно обволакивающие мой разыгравшийся аппетит.

— Зато я знаю как, — с улыбкой вставил Генрих Владикович, — просто начни завтракать. Он протянул мне вилку, а затем с довольным видом приступил к своей порции омлета.

Его жизнерадостность заразила нас всех, и я не могла не улыбнуться, наслаждаясь этим прекрасным утром в окружении столь замечательных людей.

После плотного завтрака, который согрел не только тело, но и душу, мы переместились на просторную веранду, чтобы выпить ароматный кофе. Теплый солнечный свет мягко струился через кружевные занавески, а легкий ветерок играл с листьями яблонь, окружавших дом. Мы настраивались на предстоящий день, обсуждая привычные излюбленные темы.

Раиса Армановна, с плохо скрываемой гордостью, рассказывала о своих лучших учениках, их победах и достижениях. Ее глаза сияли, а голос был наполнен теплом, словно она говорила о своих собственных детях. Генрих Владикович, улыбнувшись ее вдохновению, начал рассказывать историю о том, как выбор профессии преподавателя привел его к судьбоносной встрече с любовью всей его жизни. А я, завороженная их рассказами, смотрела на эту пару, которая сумела сохранить свою привязанность, нежность и уважение сквозь годы.

Их союз был для меня воплощением идеала. В моем доме тоже царила любовь: родители были верны друг другу и семье, их пример стал моим ориентиром. Но Раиса Армановна представляла собой нечто большее — она была успешной, образованной, реализованной женщиной, чей дом сохранял тепло и уют. А Генрих Владикович был ей не только супругом, но и верным другом, поддерживающим любые начинания жены, с гордостью подмечая все ее достижения. Интеллигентная пара, которая постоянно поднималась по карьерной лестнице, подавая друг другу руку, чтобы быть на одной ступени. Мне была близка их модель отношений, поэтому оставшиеся две недели в их обществе, я жадно впитывала каждое слово и жест этой удиви- тельной гармоничной пары.

Ближе к обеду я собралась в общежитие, чтобы подготовиться к завтрашним занятиям. Прощаясь с хозяевами, я заметила, как во двор заехал белый «Жигули». Выражения лиц Раисы Армановны и Генриха Владиковича тут же изменились: настороженность и тревога поселились в их взглядах.

Водитель не торопился выходить, а напряжение в воздухе становилось почти ощутимым. Чтобы не смущать их своим присутствием, я хотела незаметно уйти, но Раиса Армановна, словно цепляясь за мою руку как за спасение, мягко, но настойчиво произнесла:

— Мы тебя проводим.

Генрих Владикович, до этого сидевший молча, резко поднялся с кресла и уставился на машину. Его обычно дружелюбное лицо приобрело пугающе серьезное выражение, и я решила остаться. Ситуация становилась все более напряженной, и я чувствовала, что уходить сейчас было бы просто неправильно.

Наконец, дверь машины открылась. Из нее вышел мужчина — высокий, подтянутый, с чертами лица, которые сразу привлекали внимание. На вид ему было около двадцати пяти лет, но темные круги под глазами выдавали усталость и, вероятно, пережитые трудности. Его серо-голубые глаза, полные боли и внутреннего смятения, на мгновение встретились с моими. Они словно пытались поблагодарить меня за то, что я случайно оказалась здесь, став свидетелем его негласной борьбы. Вид мужчины был противоречив: потерянность сочеталась с некой аристократической гордостью, уставшие черты — с природной красотой.

Раиса Армановна, позабыв обо всем, бросилась к нему, как если бы только ее объятия могли облегчить его страдания. Он ответил ей таким же крепким жестом, но затем мягко отстранился и отрицательно покачал головой, обращаясь к Генриху Владиковичу.

— Я так и знал… Не женщина, а дьявол, — процедил он сквозь зубы, ударив по перилам балкона.

Удар был настолько сильным, что из его руки выступила кровь. Я не могла остаться в стороне, побежала за аптечкой, хотя вся эта сцена потрясла меня до глубины души. Никогда раньше мне не доводилось быть свидетелем семейных драм. Я не любила и не умела оголять свои эмоции, а уж оперативно реагировать на чужие тем более. Мне легче было исчезнуть вовсе, чем понять, что от меня требуется в данный момент… Но бежать было некуда…

Когда я вернулась, Генрих Владикович уже сидел молча, смирено протягивая мне раненую руку. Он даже не взглянул на меня, устремив взгляд в пол. Я обрабатывала рану, стараясь сосредоточиться, но чувствовала, насколько сильны были его душевные муки по сравнению с тем увечьем, которое он же сам себе нанес в попытках усмирить эту ноющую рану в сердце.

Раиса Армановна в это время отважно стояла с незнакомцем и слушала его бурные, прерывающиеся речи. Иногда она тихо вздыхала, словно разделяя его боль. Голос мужчины звучал то гневно, то обреченно, а от бессильной ярости он нервно давил сигареты одну за другой. Однако, его разгневанная речь закончилась так же быстро, как и началась, стоило ему только заметить по моим испуганным глазам сколько дискомфорта мне приносила эта непонятная ситуация, в которую я оказалась не по собственной воле вовлечена.

— Мама, мы слишком увлеклись. Ты совсем забыла про свою гостью.

Он виновато посмотрел на меня и кивнул, как бы извиняясь за все происходящее.

— Прости, дорогая, как невежливо с моей стороны, — с растерянностью и доброй улыбкой проговорила Раиса Армановна, пытаясь обрести самообладание. — Мы были так увлечены…

Мужчина, заметив, что родители погружены в свои мысли, взял инициативу на себя:

— Меня зовут Георгий, — сказал он, приближаясь ко мне. — Я сын этой замечательной пары.

Он галантно поцеловал мою руку, чем окончательно застал меня врасплох.

— Изабелла, — ответила я, собирая остатки уверенности, чтобы не выглядеть слишком смущенной.

— Очень приятно, Изабелла. Простите еще раз на наше невежество. Но вы не злитесь на нас, просто тяжелый период, заставляющий всех сходить с ума, — добавил он с подкупающей искренностью в голосе.

Генрих Владикович, погруженный в свои мысли, обратился ко мне:

— Извини за эту сцену, дорогая. Тебе нужно от нас отдохнуть, — и не дав вставить ни слова, продолжил, пристально глядя на сына, — проводи девушку до дома, сейчас я не в состоянии это сделать. Только идите пешком, тебе нельзя сейчас за руль, не хватает нам еще двух загубленных душ, — сказав это, он встал, взял за руку жену, которая находилась в прострации и направился внутрь дома, вежливо поклонившись на прощание.

Георгий не возражал, и мы отправились вдвоем. Он шел рядом, потерянный в своих мыслях, а я пыталась осознать, как неожиданно моя жизнь стала напоминать страницы из романа, в котором мне было отведено место свидетельницы семейных бурь.

****

Я часто размышляла о том, насколько реальна любовь с первого взгляда и оправдывает ли она ожидания ненасытных мечтателей. Героям романов обычно уготована изнуряющая страсть, от которой невозможно ни вырваться, ни возвести прочный фундамент для здоровых, гармоничных отношений.

С детства нам читали сказки о чудесной, почти мистической любви, которая, как оказалось, работала под прикрытием. Истинная любовь совсем не похожа на необдуманную жертвенность или необузданный эгоизм, на восхваляемую идеальность или притворную отрешенность. И уже во взрослой литературе эта линия повторяется: под маской любви нам подают жгучую ревность, острое желание страдать по кому-то, неистовое стремление стать центром чьей-то вселенной, дьявольскую тягу к плотским утехам или же жажду быть «хозяином» или «спасателем» чьей-то судьбы. В этих историях легко угадать глухую боль от недолюбленности, глубоко засевшую еще в детстве.

Все это — лишь навязанный нам образ романтики и возвышенных чувств. Но имеет ли он что-то общее с любовью чистой, искренней и безграничной? Разве Ариэль была настолько легкомысленна, что отдала свой драгоценный голос ради слепого, беспочвенного стремления быть с совершенно незнакомым человеком? Разве Белоснежка так устала от жизни, что только настойчивое влечение самовлюбленного принца могло вернуть ей желание жить? Разве Рапунцель была настолько беспомощна, чтобы годами сидеть в унылой башне в ожидании мужчины, который решил, что лучший способ спасти ее — взвалить весь свой вес на ее бедную голову?

С детства мне казалась нелепой эта жертвенность, неважно с чьей стороны она приносилась на алтарь вымышленной «вечной любви». Истинная любовь, как я понимала ее, приходила в нашу жизнь только тогда, когда мы учились ценить себя, но при этом готовы были раскрасить мир другого человека, который был движим теми же высокими целями.

Это осознание пришло ко мне лишь тогда, когда я встретила Георгия. Наша история точно не была любовью с первого взгляда — у нас просто не было времени для принятия этой любви, — но это, безусловно, было глубокое понимание и уважение с первого разговора. Этот разговор неожиданно стал началом нашей счастливой, пусть и короткой, совместной жизни…

Глава 3. Сплетение судеб

Элла

Утро началось с неожиданного звонка от крупного американского издательства Wellwriter, возглавляемого Джаредом Джонсоном, человеком, который по «счастливой» случайности — или же по тайному содействию моей мамы — сумел раздобыть мой секретный номер телефона. По крайней мере, источника своего он не выдал. Джаред оказался весьма тактичным руководителем, одним из тех, кто искренне верил, что искусство не должно подчиняться законам времени. Однако даже у самых понимающих и терпеливых людей есть свои пределы.

Ровно четыре года назад я связала свою судьбу с этим издательством благодаря безграничной вере Адама в мое предназначение. Он был уверен, что мои слова способны затронуть самые потаенные струны человеческой души: исцелить боль, пробудить радость, вернуть веру или заставить полюбить жизнь еще больше. С тех пор, как я решилась превратить писательство в главное дело своей жизни, изменилось многое.

Однако моя дорога к самопознанию и встрече с любовью всей жизни началась с трагичной истории, которая навсегда осталась незаживающей раной в моем сердце. Кто бы мог подумать, что жгучая боль способна породить светлые, почти непостижимые чувства, столь далекие от нее самой…

После долгого разговора с Джаредом, в котором пообещала «возродиться из пепла» и создать новый бестселлер, я заварила себе чашку ароматного кофе. Закутавшись в теплый джемпер моего прадеда Георгия, устроилась на балконе, ожидая восхода солнца. И мысли без разрешения перенесли меня в далекое прошлое…

Моя первая книга, «Сила веры», стала отправной точкой на пути к признанию в мире литературы. Этот сборник историй, написанный в тот период, когда я работала медсестрой в детской онкологической клинике, оказался для меня и моих читателей своего рода катарсисом.

«Сила веры» была посвящена чудесным исцелениям, в которые сложно было поверить, но еще сложнее — забыть. Я была свидетелем множества драматичных, трогательных и поразительных моментов. Слушала тихие, полные сочувствия речи врачей, изнеможенных после сложнейших операций, которые сообщали родителям, что делают все возможное, но шансы малы. Видела отчаявшихся матерей и отцов, обессиленных горем, которые падали на колени перед Богом, молясь денно и нощно. И радовалась вместе с ними, когда чудеса все же происходили: дети, чья судьба, казалось, была предрешена, словно по воле незримой силы возвращались к жизни.

Однако я терпеть не могла свою работу, ведь были и те, чьи молитвы оставались неуслышанными, чьи надежды гасли с каждым днем. Это заполняло мое сердце бесконечной тоской. Маленькие ослабленные тела, разрушаемые беспощадной болезнью, смиренно принимали свою участь, словно осознавая нечто, что нам, взрослым, недоступно. Их крошечные, безмятежные глазки, в которых порой светилась невыразимая мудрость, понимали и ценили жизнь куда больше, чем многие из тех, кто дожил до глубокой старости.

Я всегда осознавала, что моя миссия — помогать людям проходить самые тяжелые этапы их жизни. Именно поэтому медицина казалась мне единственным разумным и достойным способом применить свой талант. Однако уверенность в правильности выбора профессии пошат- нулась, когда в кабинет мистера Колина вошла сиротка по имени Кейт.

Наша клиника часто участвовала в благотворительных программах NYC Care, и в тот раз выбор пал на специальные учреждения для временного пребывания детей, остро нуждающихся в оказании медицинской помощи. Хорошие лекарства и качественное медицинское обслуживание всегда были в дефиците в подобных неправительственных организациях, работающих на условиях госконтрактов. Благодаря бескорыстным мотивам благородного доктора Колина, который уже в свои тридцать лет стал одним из самых успешных онкологов штата, к нам в клинику попали четверо детей в возрасте от трех до пяти лет.

Среди них была Кейт — самая младшая, златовласая девочка с огромными зелеными глазами, чье мужество и внутренняя сила покорили всех, кто ее встречал. Эта крошечная, но отважная малышка словно взяла на себя роль предводителя, ведя за собой испуганных мальчишек. Она первой проходила все обследования и процедуры, сжимая кулачки и удерживая слезы, чтобы не выдать боль от неприятных манипуляций. Каждый шаг она делала с гордостью и достоинством, вдохновляя своих товарищей на борьбу.

С разрешения мистера Колина Кейт сопровождала каждого из детей на осмотры, становясь для них настоящим талисманом удачи, придавая порцию храбрости. Каждый день она храбро боролась за жизнь, постепенно теряя свои золотистые волосы, но сохраняя в глазах тот самый блеск и уверенность, которые поддерживали остальных.

Вскоре трое из ребят смогли вернуться к беззаботному детству: рак отступил, позволив им вновь почувствовать радость жизни. Но Кейт осталась. Ее состояние становилось все хуже, и прощаясь с ней, товарищи плакали, не желая оставлять ее одну. Она же, улыбаясь, дала им клятву, что обязательно к ним вернется.

Четыре месяца химиотерапии показали: болезнь не только не отступала, но и беспощадно прогрессировала, распространяясь на другие органы. За это время я успела привязаться к этой удивительной девочке. У нее не было никого, кроме меня и доктора Колина, и этот факт застав- лял меня еще усерднее заботиться о ней, проводить с ней как можно больше времени.

Воспоминания о Кейт, словно яркие кадры из старого фильма, навсегда остались в моей памяти. Вот мы едим горячую пиццу в уютной палате. Вот смотрим мультфильмы, закутавшись в теплый плед, вот шепчемся о медицинском персонале. Тут — гуляем в парке, наслаждаясь шоколадным мороженым, а здесь — придумываем сказочные истории, наряжаясь в героев любимых книг.

Но затем кадры резко тускнели, словно их затягивал серый туман. Память пыталась стереть их, дабы избавить меня от боли. Но как и все бессердечные палачи, безжалостное воспоминание наносит свой роковой удар, предварительно, дав вздохнуть счастье и свободу, уве- ренно и не торопясь проходящие мимо твоего носа…

Вот Кейт полностью теряет свои золотистые волосы, стараясь привыкнуть к новому отражению в зеркале. Вот я стою на коленях у края ее кровати, вглядываясь в ее светящиеся надеждой глаза. А здесь — я держу ее крохотную, обессиленную руку, которая до последнего борется за жизнь.

Связь, которая образовалась между нами, заставила меня задуматься об удочерении этой невероятной девочки, несмотря на протесты моей семьи. Признаться честно, я не была готова стать для кого-то родителем. Но будучи единственным ребенком в семье, с самого детства мечтала о брате или сестре. И теперь судьба, казалось, предоставляла мне шанс стать кем-то близким для того, кто в этом так остро нуждался.

Эта смелая, почти необдуманная идея привела меня на порог одного из лучших адвокатов города — мистера Адама Карапетяна. Первая встреча с ним до сих пор вспоминалась мне как один из самых судьбоносных и счастливых дней в моей жизни.

В этот день я отпросилась у мистера Колина, чтобы собрать все необходимые документы, подтверждающие серьезность моих намерений. Я так сильно волновалась и неоднократно повторяла в голове свою речь, что потеряла счет времени и, конечно же, опоздала на намеченную встречу. Мой потрепанный вид выдавал всю поспешность и суету: волосы, вечно непослушно торчащие во все стороны, олицетворяя мою растерянность, словно спешили больше меня.

Встреча была назначена в адвокатской конторе RA Agency, которой управляли братья Адам и Роберт Карапетяны. Здание, в котором находилась их контора, выглядело строго и лаконично: низкое бежевое строение с серебряной непримечательной вывеской. Архитектура словно говорила, что здесь все серьезно, сдержанно и по делу — типичный деловой стиль Нью- Йорка.

На входе в здание меня встретили две величественные греческие статуи. Слева — богиня Дике, олицетворяющая справедливость, а справа — Фемида, держащая весы порядка. Их задумчивые лица и строгие линии придавали атмосфере торжественности и даже немного пугали меня своей грандиозностью.

Вместе со мной вошел в здание молодой мужчина лет двадцати пяти, одетый в безупречно сидящий темно-синий костюм. Высокий, голубоглазый брюнет с атлетическим телосложением и обезоруживающе красивой улыбкой. Он не был классическим эталоном мужской красоты, но галантность и харизма делали его поразительно привлекательным. Придержав для меня дверь, он с легким кивком прошел внутрь, совершенно не обратив внимания на мое присутствие. Его сосредоточенное лицо выдавало задумчивость, и он уверенно направился в кабинет, расположенный по правую руку.

Я же, отдышавшись после пробежки и утихомирив свое бешено колотящееся сердце, подошла к миловидной секретарше за ресепшеном. Однако ее взгляд, изучающий меня с ног до головы, тут же сменился холодным презрением. Она, не стесняясь, выразила свое недовольство моим неряшливым видом и опозданием. После этого словесного унижения меня, все же, проводили до кабинета, попросив или точнее приказав подождать.

На двери кабинета висела вывеска, на которой крупными буквами было написано: Адвокат — Адам Карапетян. Ожидая своей очереди, я искоса поглядывала на ту самую дверь и вдруг ощутила легкий шок. Что если тот молодой мужчина в синем костюме и есть мой адвокат? Для меня казалось невероятным добиться успеха в столь юном возрасте, особенно в такой сложной и конкурентной области, как юриспруденция.

— Мисс Геворкян, прошу, заходите, — вдруг раздался приятный, глубокий голос, вырывая меня из мыслей. Это был тот самый галантный джентльмен. Он стоял у двери, придерживая ее для меня с той же непринужденной улыбкой. Я быстро собрала документы, которые сложила на соседнем столике, и торопливо прошмыгнула в кабинет.

— Мистер Карапетян, мне… — начала я свою заранее подготовленную речь, но он мягко перебил меня:

— Мы с вами не в суде, можно просто Адам, — сказал он, улыбаясь и жестом приглашая меня сесть за стол переговоров.