* * *
О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно
И севшая на стол, о, долгий вдох и выдох
Узорных створок. Чашка, хлеб, вино.
И — паника, и — пестрое пятно,
По стенам шарящее выход.
* * *
Стихи растут не из крапивы
И не из пыльной лебеды —
На кончике беды, рапиры —
На задыхающемся «ты»,
То исчезающем, то снова
Мерцающем на глубине
Сырой мелодии, основы
Грубей холстины и страшней
Ночного окрика. И ветку
В окне, войну, и гул комет
Услышит не свидетель века —
Свидетель музыки, поэт.
Стихи растут на месте боли
И тьмы, окутавшей чело.
На месте крови. В чистом поле.
Как Божий мир — из ничего.
* * *
Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?
Сворачиваешь проект,
На который пошло немеряно водки, чернил и обесцененных слез,
И отборных острот, и продукции сивого мерина. —
Неужели последний аккорд пропет:
Высокий, он не тает в воздухе, словно радуга. Ты всерьез?
Да, конечно, не поле боя, не дорога и не отель, —
Правда, чужбина за бессмысленной рябью миль —
Но зато в кругу семьи, в своей постели, как ты хотел.
Мир оседает медленно, как после взрыва — пыль.
В воздухе проплывает кресло, обнажая потертый бок,
Проплывают два стула из кухни, на которых сидели мы, —
Жареная картошка, твоя любимая, водка, томатный сок,
Суп из фасоли. Чтобы остались разделены
Красное с белым, водку ты наливал, подставляя нож,
К стенке стакана — помнишь тот хитрый трюк?
Хороша была «кровавая Мэри». Что ж,
И диван проплывает, расшатанный в хлам, и даже утюг,
Гладивший блузку перед твоим приходом, и тот паром,
Первый раз увозивший нас за границу — почитай, на тот свет,
И капитан, поди, до сих пор не знает, что он Харон,
Медленно проплывая в воздухе, руку подняв — привет!
Рядом с ним проплывает причал и чугунные фонари
У Петропавловки, с позолоченною стрелой,
Полосатая будка — только будочника внутри
Расстреляли, когда еще не было нас с тобой.
Проплывает кладбище Новодевичьего монастыря
С могилой Тютчева, куда ты меня водил
Тайными тропами, и, вообще говоря,
Это место, в виду снесенного купола и заросших могил,
Выглядело живей, чем сегодня — с золотом и толпой
К поясу Богородицы, к Бог знает каким мощам.
Помнишь, в цеху грохочущем — в бывшей церковке мы с тобой
Полустертых ангелов встретили? Отощал
Каждый — кто крыльев лишился, кто головы своей,
И все равно светились, в грязи и скрежете: вопреки.
Я вот думаю — срам, поругание — страшно сказать — честней
Фарисейской покраски-побелки…
Проплывают ржавые катерки
По Неве, над которой мы до сих пор сидим
С бутылкой красного, свесив ноги, на крепостной стене —
На краю тюрьмы, естественно, и цветные дворцы, как дым,
Клубятся на том берегу.
А нынче, как на войне,
Кругом постреливают, но бежать в кусты —
Нет такого рефлекса, а главное — не страшней
Тобой оставляемой пустоты:
Ни брони от нее, ни бомбоубежища, ни траншей.
Мирная жизнь прекращается мигом: вот только что пили чай,
«Рио-рита» кружилась, и вдруг — Левитан, метроном,
Серые реки бушлатов, скулы, штыки, прощай,
На углу заколоченный «Гастроном».
Что ты наделал? Мир без тебя, как брошенная на стул
Одежда, не может ни двигаться, ни дышать.
Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, — видишь, там, на мосту,
За тобой, спотыкаясь и падая, плача, бежит душа.
* * *
Да, сколько их было, родных пепелищ и гробов
Повапленных, родин
Морозных — встревоженных глаз и насупленных лбов:
Теперь ты свободен.
Тебя не поймают ни сны, ни расстрельные рвы,
И в липкую полночь
Тебя обойдет стороной, заходя во дворы,
Чекистская сволочь.
Ты вовремя выскочил в щелку, откуда сквозняк
Все тянет и тянет.
Тебя не достанет крысиная наша возня,
Кровавая баня,
Тебя не догонит обломков безудержный дождь
Безумной отчизны.
Ты знал это, правда? И не унимается дрожь —
Как будто на тризне
Твоей мы сжигаем страну — как коня и жену
Язычника-князя.
Как будто мы спим — и не в силах противиться сну
До смертного часа.
* * *
И как ты коленки сгибал во сне,
И какую любил еду —
Все тащит память в скупой возне,
По-плюшкински, на ходу,
Пока ты уходишь за горизонт,
Закуривая, в закат,
Вдоль серых заборов. Так гарнизон
Покидает город. Пылят
Ботинки, кружатся чаинки ворон.
Как «о» в беззвучном «любовь»,
Зияют пустые арки ворот:
Врывайся и грабь любой.
* * *
Август — небо воскресенья:
Высота и синева,
В сероватый пух осенний
Облаченная трава.
Даже сломанная ветка
Солнцем преображена,
И беззубая соседка,
И лесничего жена,
Блюдце с яблоком незрелым,
Лес, пожарный водоем
Блещут обновленным телом —
Словно в Царствии Твоем.
* * *
Всем телом прижимаюсь к небу,
Всю ночь на цыпочках стою,
Губами дальнюю планету
Ловлю — как родинку твою.
Ночное небо молчаливо,
В глубокий сад погружено.
Вздохнешь — и огненная слива
Беззвучно падает на дно.
* * *
За океаном было близко —
До океана
Мой голос долетал без риска
Порваться. Пьяный
Матрос его не путал с чайкой,
Пока летел он
К тебе — веселый ли, печальный,
Лишенный тела,
Но не внимающего уха,
А значит, дома.
Теперь, назойливый, как муха, —
Аэродрома
Лишенный самолет, мой голос
Кружит над кухней —
Пока горючее осталось,
Пока не рухнет.
* * *
Не дал мне Бог дочерей, а были бы —
Назвала б Евдокиею да Прасковьей:
Евдокия смеется — слыхать до Киева,
А Прасковья гуляет по Подмосковью.
Целый день бегали бы за братьями,
Целый день бы в доме хлопали двери.
По углам бы шептались, мелькали платьями.
Ну, а младшую назвала б Лукерья.
* * *
Женщина умирает дважды.
Сначала зеркало покрывается порами, и по капельке, словно пот,
Красота испаряется, и от жажды
Вернуть ее блестят глаза, пересыхает рот.
И мужские взгляды, несущие женщину, будто птицу,
Редеют, гаснут, разбиваются, как стекло.
Она останавливается у кондитерской, вдыхает запах корицы
И вдруг понимает, как тяжело
Ее тело. Она еще борется, но уже на полку,
Вздохнув, ссылает любимое платье. «Какого тебе рожна?» —
Негодует подруга обрюзгшая. Агония длится долго.
Это первая смерть. А вторая не так уже и важна.
Электричка
Болота, болота, болота, болота,
Романовка, Верево, Мозино, Зайцево, Гатчина.
Забота, забота, забота, забота, забота.
Небрежно земля заштрихована, вскользь обозначена.
Как лица в вагоне — в осенних тенях-паутинках
На серых щеках, в перекатах усталого голоса.
Кто спит у окна в камуфляже, в солдатских ботинках,
Кто вяжет, кто обнял рюкзак и букет гладиолусов.
И лузгает семечки, кровь с молоком, контролерша,
А кто помоложе, играет, уставившись, в гаджеты,
И бочка торчит из болота, и громче, и горше
«Куда, — повторяют колеса, — куда же, куда же ты?»
И правда, куда громыхает-бренчит электричка,
Зачем продавец приволок эту сумку с мороженым?
Куда-то неслась уже, помнится, бодрая бричка —
Вперед, меж дубравами и протокольными рожами,
И снова летит — Карташевка, Татьянино, Гатчина —
Заросшими сором пустыми полями недужными,
Меж серых заборов и речки, намеченной начерно, —
За мертвыми душами, видно, за мертвыми душами.
Неужто опять до конечной разбойничьей станции:
17 год недалече, садитесь, оплачено.
С индейкой-судьбой, как с лузгой на губе, не расстаться нам.
Тележка, ведро, Кондакопшино, Лампово, Гатчина.
Из песни
Скажите мне, где мой любимый,
Из этих мест куда ушел он?
Блестят домов сырые спины
Между Аидом и Шеолом,
Сочится горький сок рябинный,
Торчат ребристые заборы.
— А где, скажите, мой любимый?
— Не плачь, не плачь, вернется скоро.
— Когда, когда же он вернется?
Ложась в постель, его ждала я.
Его лицо зашло, как солнце
За тучу, медленно сгорая.
На коже капельки от душа,
Моей не высохли. Наверно,
Он вышел только что — пойду же
Искать его по всей деревне —
За ветхой почтой, за сторожкой,
Уже три года как снесенной,
За ниткой железнодорожной,
Заштопанной полынью сонной,
На чердаке у бабы Шуры,
Умершей прошлою зимою,
И на валу, на пестрой шкуре
Травы, где за прыгучей тьмою
Вокруг костра галдят подростки,
И пахнет жженою резиной,
И лица тают, как из воска,
И алкаши у магазина
Мычат мне в спину и гогочут,
Бьют кулаком между лопаток:
— Где твой любимый? Смылся ночью —
Так, верно, до молодок падок!
И у гаишников, у стражей
Дорожных я спрошу, конечно,
— Где мой любимый? — И подальше
Пошлют меня во тьме кромешной.
Пойду я в город, к теплым сотам
Оконным — где же мой любимый? —
К коням, к колоннам — где пасет он?
— Да между лилий, между лилий,
Меж асфоделей, между статуй
В густом помете голубином —
Домов медлительное стадо
Пасет ночами твой любимый.
И крикну во дворе-колодце,
Где месяца пробились рожки:
— Когда, когда же он вернется?
— Вернется он, когда умрешь ты.
Тогда и руку с сигаретой
Узришь, и дивную усмешку,
Как бы предвестие рассвета.
Тогда беги к нему, не мешкай.
* * *
Ну, что, дружок, пожалуй, осень —
Слиняли аисты и цапли,
Осталось долбануться оземь
И в перьях спрятаться, не так ли, —
В чужой судьбе, в чужой личине,
В любви, что светит, но не греет.
При желтой ветке — при лучине
И ночь темней, и боль острее
От синевы небес нетяжких,
Молочной дымки на болоте
И в длинных золотых рубашках
Берез, почти лишенных плоти.
В озябших пальцах все быстрее
Рассветы чиркают, как спички,
Вокруг остывшей батареи
Разбросанные, как кавычки —
Вкруг ветхих слов, оконной рамы
Рассевшейся, кофейной гущи,
Расплесканной в борьбе неравной
И с холодом, и с тьмой грядущей.
Так тихо, что вдали яснее
Бряцанье льдов, снегов раскаты:
Зима на горизонте, с нею —
Ее веселые солдаты,
Ее седые мародеры,
До золота и тела падки.
Ну, что, дружок, ты видишь, скоро
Здесь будут новые порядки,
Полезут друг на друга рати —
И братья, и отцы — войною,
И легковесные объятья
Навряд ли будут нам стеною.
Ну а пока стоит над нами
В тиши полей, в сердечном громе
Седьмое небо — словно знанье
О нашем настоящем доме.
Горят его пустые башни,
И обещая, и пугая.
Береза сбросила рубашку —
И встала перед ним, нагая.
* * *
С каждым днем, с каждым сном все короче,
Все прямее оставшийся путь.
Только не торопи меня, Отче,
Дай отравленный воздух глотнуть,
Дай поежиться — холодно, братцы! —
Проходя по дрожащим мостам,
Дай мне досыта нацеловаться
С сыновьями Адама — а там —
Как листва в ноябре, отпылаю,
Упаду, как неслышное «ах!»,
Только имя Твое сохраняя
На рассыпавшихся губах.
* * *
Ноябрь — как страстная суббота:
Спаситель спускается в ад,
Деревья — обритою ротой
Стоят и молчат.
Просеивается сквозь сито
Ветвей умирающий свет,
Все золото сорвано, смыто,
Лишь тридцать монет
Дрожат на остывшей осине,
На дне оглушенных сердец.
Так сыро — как будто о Сыне
Не помнит Отец.
Мерцающий слиток вокзала,
Рекламы пустое чело
Над лужами. — Что ты сказала?
— Да нет, ничего.
И поезд товарный облезлый
(На краску, наверно, лимит)
Вползает — как будто от бездны
Ключами гремит.
Как будто не щебень с соляркой,
А наши грехи он везет,
Стеная, — как будто бы ярко
Не весь горизонт
Займется с востока на запад,
Как будто Спаситель сейчас
В одеждах из снега внезапно
Не встанет средь нас.
* * *
Человек, который дышит рядом,
Дан тебе до утренней поры:
Он растает в воздухе, разъятом
На пролеты лестницы, дворы,
Мокрый снег над вывеской погасшей,
Он исчезнет в шорохе шагов
У метро, во тьме, в перловой каше
Сонных лиц, беретов и платков,
Растворится, потеряв приметы,
Сохраняя в ледяной крупе,
Как в окошке, слабый сгусток света,
Видный только Богу и тебе.
* * *
Невысок мой бревенчатый терем,
Недалек помутившийся ум.
Не пойму, почему ты растерян,
И откуда в ушах этот шум.
Ты куда это сыр и печенье —
На Маланьину свадьбу принес?
А глоток коньяка от смущенья
Не поможет, и сердце, как пес
У соседки по свежей пороше
Крупно скачет, звеня, на цепи.
Счастье — тоже тяжелая ноша.
С непривычки особенно. Спи.
* * *
Так холодно — кажется, Малер
Гудит в позвоночнике. Соль
На ветках. Желтеет брандмауэр,
И тополь острижен под ноль.
И облако цвета шинели,
Повисшее на золотом
Гвозде, над мостом, — неужели
Сорвется? Не будем о том,
Что чудится вдруг в этой черной,
Бурливой, блудливой волне,
Свистеть и хрипеть обреченной
В хваленом граните, во мне,
В скукожившемся прохожем,
Напялившем город, как плащ, —
О, как он потерт и поношен,
И легок, и складчат. Не плачь.
То плац, то дворец, то казарма,
И сдавленный вдох — вопреки
Имперскому шарму и сраму.
И выдох. И трепет руки.
* * *
Вырывают граждан из страны
С мясом — будто гвозди из стены,
А без них — как карте на стене —
Удержаться не на чем стране.
Шелестит бумажная Сибирь,
Рвется речка Волга, речка Свирь,
Меч бумажный и бумажный щит:
Только дунет ветер — и слетит.
* * *
Ах, как жалко страну, как жалко —
И тайгу, и канаву со льдом,
И Камчатку, и Тихову Алку
С третьей парты, и этот, с трудом
Забываемый праздник — ни слова
Про убитых — лишь Волга да степь,
Над кровавою ямой — Орлова
Рассыпает щебечущий степ.
Над бараками, над колючкой
(Кто там спит — грузин, сибиряк?)
Машет Грушенька белой ручкой,
Семиструнный вздох — «чибиряк,
Чибиряк», и цыганским плечиком
Дрогнет даль.
Неужели все?
Неужели нас, искалеченных,
Даже Бог уже не спасет?
* * *
Ах, как хочется снега — небесного белого семени,
Что течет, прикасаясь едва, по рукам, по лицу,
Ах, шестерка-трамвай, как во сне, добежали и сели мы —
Ты на снег в волосах не смотри, не вези нас к кольцу.
Вот метель задышала, мехи развернула тальянкою,
Спотыкаясь, хмелея и перебирая басы.
Я вернулась домой, и под дверь незажившею ранкою
Пробивается свет, и не надо смотреть на часы,
Потому что я дома. Напишет метель Anno Domini
На стене в переулке Татарском, и в мягкую сеть
Остановку запутает, дверь Гастронома. Ничто меня
Не заставит отсюда убраться — ну, разве что смерть.
Потому что меня обнимают живые и мертвые,
Среди хлопьев слетаясь на зыбкое пламя слезы.
Узнавая по запаху, в ноги мне тычутся мордами
И углы, и ступени, и тумбы — как старые псы.
Фонари созревают в снегу, будто яблоки белые.
Посидим-посидим, черный хлеб посолим-посолим,
И не спрашивай, где я ходила, и что я наделала:
Где бы я ни была — позабуду ль Иерусалим!
Ты несешь мне любовь, словно пайку в блокаду — украдкою,
Как махоркой обсыпанный сахар — растает к утру,
Только сладость останется. Кожа моя Петроградская,
Сторона невозможная, снежная. Здесь и умру.
* * *
Улетает год, язычество торжествует:
Это ваше время настало, волхвы и маги,
Терпеливо пасущие в небе звезду живую.
Короли, как положено, голы, деревья наги,
Богачи прижимисты, холодно, воздух кислый,
И орел наливается яростью двухголовой,
И куда ни глянешь, везде торжествуют числа —
Это их пора. Еще не родилось Слово.
Год изъеден ходами обманов, пустых видений,
Похвальбы, а сам раздетый сидит, разутый:
То приход, то ломка, то поиски лишних денег,
То любовь по скайпу — та еще камасутра,
То опять стрельба. Обесценены дни, как ласки
Разрешенные, потерявшие вкус и трепет,
Разливается ночь от Токио до Аляски,
И кусты, как мокрые волосы, ветер треплет.
А душа с надеждою носится, как с порезом,
В жажде чуда к числу целебному приникая,
И плывет звезда чешуйчатая над лесом,
Вместе с сердцем вздрагивая плавниками.
* * *
Не я тебя держала за руку,
Когда душа из-под ресниц
Твоя скользнула — в дверь и за реку,
Текущую куда-то вниз,
Меж голубыми небоскребами,
Сквозь маленькие города,
Вдоль частых шпал, торчащих ребрами
И не ведущих никуда.
Но я смотрю теперь, куда она
Летит, ныряя, сквозь миры
И Аристотеля, и Дарвина
В лучах божественной игры,
Где правила известны загодя,
И где поставлены на кон
И звезд рассыпанные ягоды,
И твой блуждающий огонь.
* * *
Вот и к нам пришли холода.
Окна матовы. У канавы
В пух и прах из тонкого льда
Разодеты сухие травы.
Лес не дышит, не видит снов.
Я — смотри — не боюсь мороза:
Вся я в золоте твоих слов —
Ярче утра, богаче Креза.
* * *
Снизу вверх — не сосна: звезда —
Холодна, высока, мохната,
И осинок под нею стадо
Разбредается у моста,
И деревня свисает с куста
Алой гроздью. — Сорвать? Не надо.
Узловатые корни шпал
И стальные ветки сегодня
Райским деревом стали на сотни
Ледяных километров. — Устал?
Как горит на валу краснотал!
Здравствуй, новое лето Господне!
* * *
Мир сотворен словом.
Что же сказал Бог
Волнам своим соловым,
Ловящим каждый вздох
Губ Его, гулким залам
Суши, пустой пока,
Дереву — что́ сказал Он,
Пасущему облака,
Жаворонкам и совам,
Верблюду и кораблю? —
Мир сотворен словом,
И это слово —
люблю.
* * *
А что нам терять, кроме пыток
Войной, ожиданьем, тюрьмой?
Струится любовный напиток
Обманной, слезливой зимой,
То капает с веток вспотевших,
То по лобовому стеклу
Стекает — и выпивших тешит,
Стоящих на зябком углу.
Хозяевами банкета
Они еще мнят себя, но
Не чуют — небесное это
Час от часу крепче вино,
По скулам текущее, иго
Желаннее, слаще ярмо —
На теплых, не вяжущих лыка
Над бойней, болотом, чумой.
* * *
Все не было, не было нам зимы,
Все маялись мы — и вот,
Мороз. Торжественные дымы,
Упертые в небосвод.
Так суп дымится, так дышит сеть
Веток, так жаждет сад
Причастья снега — как будто смерть
Сделала шаг назад,
В лишенную очертаний тьму
(Мы знаем, мы были внутри).
Зима. Не спрашивай, почему.
Просто благодари.
* * *
Звезды вышли и встали рядом
Среди сада, плечом к плечу.
Снег. Мороз. Говорить не надо.
Молча светят, и я молчу.
Дома пышет печное чрево,
Скачут красные языки,
Машут вправо и машут влево
Скоморошеские колпаки,
И дитя, разомлев у печки,
Над страницею склонено.
Пар над чаем плетет колечки.
Звезды молча глядят в окно.
Так молчали они на Калке,
Подо Ржевом и на Неве.
У калины, как у гадалки,
Карты красные в рукаве.
Не ходить же к ней, как Саулу,
Не по росту мне царский грех.
Печь погасла, дитя уснуло,
Перед сном помолясь за всех.
* * *
Ковш небесный танцует на ручке,
Точно рыба на мокром хвосте.
А мороз-то все круче и круче.
Мчится в санках опальный поручик,
На плечах у него — по звезде.
В голове рассыпается фраза,
Как метель, шелестящим «прощай»,
Снег скрипит, из ущелий Кавказа
Мгла глядит на него в три глаза,
Вожжи крутятся, как праща
Неудачливого Давида.
На весь мир нестерпима обида,
Бог — на небе, а царь — для виду,
Чтобы только оформить судьбу —
Подорожную, ссылку — и с тем он
Удаляется, а уж следом
На крыло поднимается Демон:
Как певца успокоить в гробу —
Дело техники. Версты да версты.
Кто увидел его — тот мертвый,
С пулей в сердце, с печатью на лбу.
Дай-ка снежную розу сорву,
Брошу вслед — лепестки сырые,
Лепеча возвышенный вздор,
Осыпаются — как Россия,
Начиная с Кавказских гор.
* * *
Нам в Рождество дарован свыше снег,
И черное, как видишь, стало белым.
И ходит благодарный человек,
Большой свече уподобляясь телом.
Шаги скрипят, и в валенках тепло,
И праздничной резьбой какой-то мастер
Одел и сад, и крышу, и стекло.
И Ель идет навстречу — Богоматерь.
И тает воск лица, и рук, и ног,
Бегут колеса звезд, мелькают спицы,
И кажется, вот-вот родится Бог
Во тьме души. И мир от слез двоится.
* * *
Ночь. Березы висят, как дымы
В твердом воздухе, срубленном крепко
Средь наждачной мерцающей тьмы
И в грудной настороженной клетке.
Тучи, поднятые, как мосты,
Сосны, вбитые в землю, как сваи.
В доме духи огня и воды,
Словно сердце и мозг, оживают.
Стены дышат, стреляют не в такт,
Появляются белые знаки
На окне. Я прижмусь к тебе так,
Как замерзшая буква к бумаге.
* * *
Так иди, иди за морозной своей звездой
Сквозь машинный храп, сквозь подлую дрожь коленей,
По дороге, знакомой до запятой,
Да привычной ямы не перекрестке, до nota bene,
Посиневших от холода на полях
Текста, вызубренного до рвоты.
Иди, иди, не задерживайся. Этот шлях
Не тобою вытоптан. Никого ты
Не удивишь, не разжалобишь. На хрена
Тебе эта жалость? Поделом вору и мука.
Ты же всегда берешь чужое, какова б ни была цена,
Так что вслед тебе все равно понесется — сука!
Вот и иди по своей Владимирке, позванивай в кандалы,
Приплясывай, как на углях, на снегах и льдинах,
В час, когда капли толпы, ни добры, ни злы,
Выливаются из театров и магазинов,
В час «Прощанья славянки» в переходе метро, жулья,
Поглощенного выручкой, в час, когда пахнет жженым
Сахаром и корицей в кофейнях, когда мужья
С глазами побитой собаки возвращаются к женам,
А бомжи перед сном перетряхивают тряпье,
И город сочится рекламой, как лицо позорной
Девки — дешевой косметикой, — в сущности, как твое:
Вы — двойники. И когда багровые зерна
Габаритных огней ссыпаются в закрома
Дворов, — не говори, что холод
Дошел до сердца. Впаяна в лед корма
Васильевского. Ты не была верна
Никому из своих любимых. Не гнется повод
У коня на мосту, и является во плоти
Снег в фонарном луче — с блуждающею усмешкой.
Бог дает тебе голос, но всегда говорит — плати! —
Вот и я говорю — не жалуйся и не мешкай,
Не просись малодушно в тепло, на постой,
Не хоронись за углом, за деревом, за колонной:
Все равно о тебе никто не заплачет — иди за своей звездой,
За бесстыжей, голодной звездой каленой.
* * *
И когда язык касается языка,
Души сбегают друг к другу — изо рта в рот,
Словно в камерах насидевшиеся зэка —
В открытие двери. Свобода — она не врет:
Когда одежды, как границы, упразднены,
Она выходит на улицы, где каждый булыжник — свят.
Ноги ее легки, пальцы ее нежны,
Бежать за ней, не оглядываясь, — но уже назад
Пробираются души по краю губ
В свои одиночки, ощупью, далеки,
И кисть руки белеет, повисшая, как лоскут,
И слова поворачиваются, как замки.
* * *
Еще не пора, но уже за окном
Мелькают — пока что еще не предместья
И даже не ближние села — но дом,
Раскрашенный пестро, похож на предвестье,
И этот сарай, и коза на дворе,
Коляска, нелепо распяленный ватник
На черной скамье — говорят о поре
Негромких речей и писаний приватных.
Еще не пора, но мелькают быстрей
Заборы, снимаются резче с калины
Набрякшие гроздья тугих снегирей,
И сердце внезапней срывается в длинный,
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.